Лето. Жар полуденного солнца крутил на асфальте миражи. Несовершенная тишина - её слегка нарушал ропот насекомых - не то угнетала, не то настраивала на нужный для долгого дня лад. Обливаясь потом, тяжело дыша, еле переставляя ноги, по дороге между обожженных золотыми лучами двухэтажек плёлся человечек. Его круглое покрасневшее лицо с припухшими веками и маленькими глазками было сродни спелому и сочному помидору. Из влажных рук так и норовил выскользнуть иссиня-чёрный портфель. Потертые туфли уже давно не блестели. Этот человечек шёл туда же, куда и каждый день в то же самое время - на работу. Улица, по которой он шёл, хорошо запомнилась ему. Заплутать там было невозможно, как ни старайся. И вот, совершенно точно зная путь, человечек полз по протоптанной дорожке.
Его пустой взгляд упирался то в развешанное на окнах белье, то в дворовую кошку, то в расписанную ругательствами стену. Если бы кто-то увидел этот взгляд, то решил бы, что перед ним не человек вовсе, а робот. Робот этот тыкался датчиками во все подряд - определял маршрут, умная машина! А потом взгляд как-то оживился: человечек увидел незнакомую ему кирпичную пристройку. На её блеклых красновато-оранжевых стенах клочками висел тополиный пух, приставший к серебристым сетям паутины. Серые прожилки стыкового шва, расходясь по ровной кладке неуместными трещинами, оттеняли её несовершенство. Может, раньше человечек и видел эту будку или, может, сарай, но особого внимания не уделял. Сейчас же всё его существо было приковано мыслями и чувствами к поверхности совершенно обыкновенного зданьица. И ведь не его вид так удивлял прохожего, сколько зависшее на нём нечто. Нечто это вытянуло свои руки и ноги на, дай бог, метра два, сгорбило длинную шею и спину, неловко повернуло на человечка высушенное лицо. Наверное, там было лицо. Полная чернота существа, сравнимая разве что с пустотой космоса, не позволяла признать достоверно хотя бы одну его часть. Разумным стало предположить, что этот фантом - тень.
Тень принадлежала самому человечку. Его это почему-то удивляло. Конечно, в искажении мрачного отражения, так бережно сложенного притуплённым светом яркой звезды, в самой сути его не лежало ничего столь удивительного, но для человечка конкретная эта тень нашла невиданный ранее отклик в душе. Трудно было представить самого себя столь живым, гибким и стройным. Трудно было столь же мягко и непринуждённо расположиться с полным комфортом в изнуряюще жаркий день. Думая об этом, человечек находил в себе всё больше и больше изъянов. Вот, к примеру, снова вернёмся к "лицу" тени: оно отсутствовало, а у человечка было. Было оно, как описано ранее, совершенно не таким, какое принято называть красивым. Более того, человечек своего лица стеснялся и сторонился. Просыпаясь, ему приходилось умывать и причесывать себя. В неуютной и сырой ванной комнате он быстро и неаккуратно, стремясь поскорее избавиться от ненавистного вида собственного отражения, каждое утро пытался ухаживать за собой. Запылившееся зеркало, как назло, не стремилось слагать свои обязательства. Кафель, испещренный надколами, даже тот достоверно отражал всё уродство человечка. Ему давно никто не указывал на недостатки внешнего вида, но заложенный ещё в ранние годы тяжелый камень вины и отвращения не думал никуда деваться. Периодически это проклятье напоминало о себе, когда перешёптывались прохожие, когда бросали косые взгляды, когда слышался за спиной весёлый смех. И тень, освобождённая от этого проклятья, внезапно очистилась от всего черного. На самом деле, она стала идеально белой. Её свежий контур, всё так же растянувшийся по площади кирпича, теперь уже не был страшным чудищем - ангел, вот кем он стал. И человечек, взглянув на тень ещё раз, прижался к ней. Как не хотелось ему покидать эту тень, как не хотелось возвращаться к истине. Отринув всё человеческое, он стал тенью. Белоснежной и чистой тенью, уродец без права на жизнь лёг сначала на стену, а потом переполз на асфальт, распираемый адским пеклом. Его нутро, душа, исчезла, а внешняя оболочка истончилась, повторив контуры вытянутого воплощения больного идеала. Так и осталась эта оболочка лежать там, ставшая пепельным контуром некогда жалкого человечка.