Наконец отменили визы в Европу и можно от этого получить такое же удовлетво-рение, как от моря. Человек живёт у моря и ни разу на него не посмотрит, но оно должно быть в лёгкой доступности. Вот так и с отменой виз - неважно, соберётся человек ехать или нет, но сама возможность, само ощущение - можешь свободно ехать куда захочешь - должно быть. Проку мало от золотой рыбки в аквариуме, но она должна быть.
И вот я еду в поезде Берлин - Баден-Баден - русский курорт в Германии. В этом городе всё построено русским человеком. Там русский дух даже в немцах. Надо отдать должное великой немецкой нации - она трепетно относится ко всему великому русскому.
На память пришёл случай. В начале двухтысячных баденцы обнаружили вензеля на досках, из которых были сколочены стеллажи аптеки, расположенной на одной из центральных улиц - Софиштрассе. Историки изучили находку и выяснили - вензеля принадлежат Двору Его Императорского Величества Российского Самодержца. Русский Царь выделил деньги для организации аптеки ещё в середине девятнадцатого века. Даже аптечные весы имели Императорские вензеля! Жители города собрали средства и установили на стене аптеки памятную доску, а мэр Баден-Бадена - день открытия па-мятной доски - объявил выходным. На торжество собрались все жители, и заурядное мероприятие превратилось в большой городской праздник. Кто после такого посмеет подвергнуть сомнению право немцев называться великой нацией?
Сюда же, в Баден-Баден, после дуэли с Александром Сергеевичем Пушкиным направился и злыдень русской литературы Дантес. Он прогуливался по аллее Со-фиштрассе и наслаждался курортной жизнью. Возможно захаживал в Императорскую аптеку за лекарствами. А Пушкина Император так и не соблаговолил выпустить за гра-ницу, о которой мечтал поэт и куда стремился.
Просторные, светлые вагоны, приветливые проводники и тихий шум колёс умиро-творённо действуют на путешественника. Со мной в купе оказалась женщина преклон-ного возраста, по манерам - гранд фрау с холёными руками, ухоженным лицом и мягким - странно для немки - тембром. Она вошла в сопровождении вагоновожатого. По нашим меркам это обычный проводник, но мундир, пафос, менторство, с которым встречал пассажиров этот служитель, меньше чем на звание вагоновожатого не тянул. Следом за ними носильщик в купе внёс саквояж. Взглянув на меня, фрау отдала тихое распоряжение служителю. Для этого ей пришлось слегка наклонить голову. Фрау была выше среднего роста, а вагоновожатый - толстячок-коротышка. Откланявшись, тот так же бросил короткий взгляд в мою сторону и удалился. Не стану скрывать, я пожалел о соседе, поскольку дорога дальняя, и я бы предпочёл общество мужское или, если жен-ское, то моложе.
- Вы русский? - устроившись напротив, неожиданно обратилась ко мне фрау по-русски. Её проницательность и лёгкий, приятный для слуха акцент показались мне лю-бопытными.
- Как вы это определили? - не смог я скрыть удивления.
- А-а! Вы одессит! - мило воскликнула фрау. - На вопрос отвечаете вопросом.
- Извините! - попытался я исправить свою бестактность. - Да, я русский, но не одессит. И всё-таки, как вы определили, что я русский?
- По глазам, - запросто пояснила она, махнув платочком и с выражением лица человека, знающего о чём говорит. - Смотрите с интересом на всё, даже на малоинте-ресные детали. Например, - такую, как я.
- Не могу понять, как вы донесли саквояж до поезда, - ухватился я за спаси-тельное оправдание.
- Сама не могу понять... - и фрау повела плечами.
Мой ответ сбил её с последовательности умозаключения, и она задумалась, вспо-миная, о чём говорила, но быстро спохватилась.
- Не сбивайте меня, я и сама собьюсь, - и снова умолкла, а настроившись, про-должила: - Взгляд вроде скользнул, и я вижу, уже смотрите в окно, но на меня нава-лилось беспокойство - всё заметил, всё рассмотрел, всё обо мне знает. Или я ошиблась?
- Вы хорошо говорите по-русски, - решил и я ответить комплементарно, тем самым уводя разговор от дальнейшего разоблачения.
- Данке, - поблагодарила фрау, сопроводив лёгким поклоном головы и затолкнув платочек за манжет. - Уступаю вашей галантности. Не взыщите, если что-то не так. Всё-таки я уже бабка.
- Всё так, - ответил я, и мы долго посмотрели друг на друга.
Не знаю, что волновало фрау, но мне показалось - мы всё поняли с полуслова, и я испытал неловкость от первоначального сожаления о попутчике. В её улыбающемся взгляде я увидел - моя "бабка" прощена.
- Раньше я говорила лучше, - успокоенно продолжила она. - Много практиковала. Теперь всё больше стару.. старушечьи... Я правильно сказала? - и, получив мой одобрительный кивок, продолжила. - ... разговоры с подружками, а они все немки. Я люблю говорить на русском. Живёте в Германии или вояж... - моя собеседница снова запнулась, подбирая правильное слово. - Как правильно сказать? В гости приехали?
- Можно сказать - гощу, - мне не хотелось вдаваться в детали своего путеше-ствия.
- Гощу, это что такое? - свела брови фрау.
- Гости, - действие, глагол.
- Только у русских может быть и предмет и глагол одним словом, - задумчиво проговорила фрау. - Гости - люди, и гости - процесс. Чем вы занимаетесь?
- Писатель, - признался я.
- Я должна была сразу догадаться! - Мои слова привели фрау в восторг, и она уставилась на меня вспыхнувшими глазами. - Этот цепкий взгляд! Конечно, вы писатель! Вы мне и нужны! - восторженно протараторила она, протягивая руку. - Грета Фи-липповна. Можете так же обращаться ко мне Галина Фёдоровна. Моё настоящее отчество по-русски Фёдоровна. Моего папу, на родине, в России, когда он там жил с мамой, звали Фёдором.
- Очень приятно. Георгий Александрович, - представился и я.
Моё любопытство вылезло наружу, но я и не собирался скрывать - меня заинте-ресовало сказанное экстравагантной соседкой по купе.
- Как быстро я завладела вашим вниманием?! - продолжала возбуждённо Грета Филипповна. - Будьте любезны, подайте мой багаж, - и фрау Грета указала рукой на саквояж, который носильщик еле-еле затолкал на верхнюю багажную полку. - Зачем он туда поднял? Под ногами полно свободного места. Я часто езжу этим поездом, и людей всегда мало.
Мне пришлось приложить усилия, чтобы спустить, не уронив саквояж.
- Открывайте, - подавая маленький ключик, распоряжалась Грета Филипповна. - Я всё равно без очков плохо вижу. То отделение не трогайте. Оно не для постороннего глаза, а вот это, маленькое, можно свободно.
Когда я открыл указанное отделение, хозяйка извлекла оттуда несколько толстых тетрадей, перевязанных лентой, и протянула мне.
- Вы должны посмотреть. Это дневники моего отца, русского морского капитана, - Грета Филипповна заговорила надрывно-взволнованно, она то и дело клала руку на тетради, словно принося клятву. - Это мой долг. Я везу их Ренате Эфферн в Тургенев-ское общество в Баден-Бадене. Хочу передать ей. Рената училась в России ещё во вре-мена Сталина, а теперь председатель этого общества. Она замечательный человек и большая русистка! Так можно сказать?
- Можно, - подтвердил я.
Пока Грета Филипповна посвящала меня в историю своей семьи, я раскрыл первую тетрадь и просматривал исписанные ровным почерком жёлтые листки. Короткие записи были разбиты по дням и начинали датироваться сорок шестым годом. Каждая сопровождалась и временем, в которое делалась. Пролистывая страницы, я словно пе-реходил от часа к часу, от дня ко дню - автор в основном писал ночами - "23.15", "02.30", "00.20". В первых трёх тетрадях записи делались ещё чернильным пером, затем перешли на шариковую ручку, но попадалось много записей и обычным химическим карандашом. Чернильные записи раскрыли об авторе некоторые его черты. Это был обстоятельный, выдержанный, уверенный в себе человек - все линии ровные и равномерно наполнены чернилами. Нельзя было определить, в каком месте макалось перо в чернильницу - не было ни одного разрыва и ни одного неровного стыка.
"Дорогая дочь! Обстоятельства заставляют вести эти дневники, потому что не имею другой возможности с тобой поговорить, а ты должна знать всю правду о нас с мамой, о своей семье. Ты русская девочка, и нам с мамой очень бы хотелось, чтобы такой и осталась. Никогда не забывай, настоящее имя твоего папы - Потапов Фёдор Кузьмич".
Сверху, над именем отца было дописано, но уже женским почерком - "а мамы - Амалия Арнольдовна Бригген - русская".
"В России есть у тебя дедушка и бабушка - это мои родители". Окончания в словах "дедушка" и "бабушка" исправлены на "и" и снова, над "мои" дописано той же рукой, что и в предыдущем случае: "и мамины". В отличие от основного почерка этот был нервным, с разрывами и оставил многочисленные царапины на бумаге - вносящий дополнения продолжал водить пером даже тогда, когда заканчивалось чернило. Затем, спохватившись, обводил буквы новыми чернилами, но уже не попадал в линии. Допи-сывающий не скупился на кляксы.
- Вы видите там дописочки? - поиграв указательным пальцем, фрау постучала по тетради. - Это мама своей рукой делала уточнения.
Грета Филипповна хотела ещё что-то сказать, но вошёл вагоновожатый, держа в руках два стакана с парящим чаем и упаковку цукатов.
- Битте, - улыбаясь, он всё это поставил на столик.
- Я сразу заказала чай на двоих, - лукаво прищурившись, прокомментировала инициативу служителя фрау Грета.
- Спасибо, - я достал из своих припасов печенье, и высыпал немного в тарелку. - Угощайтесь. Домашние. Делала моя жена.
- О-о-о! - воскликнула Грета Филипповна и, придвинув к себе упаковку с пече-ньем, внимательно его рассмотрела. - Она у вас кудесница. М-м-м, как вкусно! - не скупилась на похвалы моя соседка, причмокивая. - Тает во рту. Признаюсь, у меня ни-когда не получалось сделать тесто, чтобы оно становилось таким рассыпчатым. М-м-м, внутри что-то есть?
- Это грецкий орех.
Мне было приятно слышать лестные отзывы о кулинарных способностях моей же-ны, но особо забавляло то, с какой стремительностью печенье таяло в тарелке. Грета Филипповна двумя пальчиками брала печенье за краешек и откусывала, чтобы, закрыв глаза от удовольствия, медленно смаковать каждый кусочек.
- Ой-й, - вздохнула она, когда её чашка опустела. - Это было, что-то изумитель-ное. На чём я остановилась? - резко став серьёзной, спросила Грета Филипповна, но, поймав мой улыбающийся взгляд, стушевалась: - Что, смешная старая немка? Напишете обо мне сатирический памфлет, как она поедала мою еду?
- Ну, что вы! - рассмеявшись, поспешил я успокоить фрау. - Вы остановились на дневниках.
- Дневники мне попали в руки после смерти мамы, - продолжила рассказывать Грета Филипповна. - Я разбирала её вещи и обнаружила их. Надо сказать, смерть мамы стала для меня ударом. Смерть папы я перенесла очень тяжело. Но мама... это был удар. Последний год жизни папа тяжело болел, и я его почти не видела. Он лежал от-гороженный ширмой. Я же никогда не слышала его голоса, - словно оправдываясь, неожиданно громко выпалила фрау Грета, но быстро справилась с эмоциями и тише продолжила: - Мама не болела. Легла спать и не проснулась. Мама всю жизнь прожила очень тихим человеком. Она даже говорила полушепотом, - рассказчица перевела ды-хание и, достав из рукава платок, поприкладывала им по лицу. - После её смерти я долго не могла заходить в их с папой комнату. Закрыла на ключ и словно потеряла его. На комнату родителей было наложено табу. - Рассказчица задумалась, прежде чем продолжить. - У меня пятеро внуков. У сына трое и у дочери двое. За ними глаз да глаз - шалуны, но и они знали - в ту дверь ни-ни. Спустя годы всё-таки решила войти. Что меня ожидало, только бог знает... - Грета Филипповна закусила губы, удерживая приступ слёз, и нервно постучала пальцами по тетрадям. - Но самое ценное вот это.
За окном тянулась однотипная, уютная Германия и от этого становящаяся скучной. Где-то вдали пролегла полоска автобана, по поверхности которого, как по нитке, мчались автомобили, обгоняя поезд. Послышался протяжный гудок локомотива, изве-щающий о том, что впереди участок дороги повышенной опасности, немного спустя мы въехали на мост. За окном замелькали металлические конструкции ферм, стянутые многочисленными клёпками, а внизу, искрясь и извиваясь, несла свои воды речушка. Автобан так же пересекал долину реки, но уже по своему мосту с высокими опорными террасами, уложенными из камней. Я не знаю, когда был отстроен этот мост, но мне представилось - этому мосту века и по нему, наверно, ездили ещё рыцари. Есть ли ле-тописи, которые могли бы это подтвердить или опровергнуть, я тоже не знаю, но я знаю точно - у меня в руках летопись семьи этой женщины.
"Мы с мамой договорились, эти записи ты прочтёшь после нашей смерти. Нам стыдно перед тобой, но ты поймёшь наш обман и простишь. Если же нет, то всё равно мы не узнаем этого и унесём его с собой к Всевышнему".
- Мой папа был глухонемой, - в сердцах проговорила Грета Филипповна. - Точнее я так думала всю жизнь, - фрау Грета промокнула выступившие слёзы и, с усилием сглотнув снова подкатившийся ком, продолжила: - Я всю жизнь жила с тем, что мой папа глухонемой. И тут мне попадаются эти записи, и из них я узнаю, - ничего подобного. Мой папа прожил до восьмидесяти пяти лет, и я ни разу не слышала его голоса. Я даже не могу себе этого представить. Его истязали кошмарные боли, но он не проронил ни звука. По отношению ко мне разве это справедливо? - и фрау Грета всё-таки не выдержала и разрыдалась.
Я продолжил читать, оставляя женщину самой справиться с эмоциями.
"Дорогая дочь! Настало время рассказать тебе нашу не простую историю. Много лет назад, а точнее, в сорок четвёртом году, мы бежали из России в Германию. Наш по-бег был вынужденной необходимостью.
Мы с мамой познакомились ещё в школе. Полюбили друг друга и собирались по-жениться. Я окончил мореходное училище, а она стала учителем немецкого языка".
- Моя мама была немкой по рождению, но немкой прибалтийской, - забегая впе-рёд, дополняла моё чтение Грета Филипповна. - Но родной язык у неё был русский. Она была советским человеком, комсомолкой, верила в коммунистическую партию. Мы тут, у нас в Германии, тоже верили в коммунистическую партию! - воскликнула фрау Грета, кулаком прижав губы. Она шумно задышала, гася эмоции, и, успокоившись, покорно продолжила: - И вот, её пригласили в органы, сами понимаете какие. У нас они такие же, и мы их боялись не меньше. Так вот, пригласили и сказали, что она должна сопровождать американских моряков, когда те сходят на берег. Мама им отвечает, я не знаю английского языка. Я учитель немецкого, а он ей бросает с ухмылкой этот самый товарищ - для этого дела знание языка вообще не нужно, и стал ржать. Мама вспылила. Она у меня была всегда очень властной женщиной. Она им говорит, я замуж собираюсь за капитана военного корабля. Тогда товарищи ей и отвечают, если откажешься, то твой жених пойдёт в штрафбат, а ты поедешь на Колыму лес валить как враг народа, - фрау Грета взволнованно стала разглаживать трясущейся рукой складки платья. Её переполняло горе. Меня удивляло - откуда брала силы эта женщина? - Чтобы спасти жизнь свою, а больше папину, мама согласилась. Папа пришёл к ней вечером, а она ему отворот-поворот, - Грета Филипповна отсекла рукой. - Уходи. Никаких свадеб не будет. Папа тоже был нрава крутого. Идёт война. Не до сантиментов. Вспылил и хлопнул дверью, - Грета Филипповна задумалась и тише проговорила: - Почему она не сказала папе? Вместе что-нибудь придумали, - и умолкла, а я продолжил читать дневники.
"Весной сорок четвёртого, меня, капитана военного корабля, вызвал начальник штаба и вручил приказ. Так же он сказал, для выполнения этого задания надо отобрать надёжный экипаж, потому что предстоит принять на борт секретный груз и выйти в от-крытое море. А уже там, в море, получить инструкции, как с ним поступить. В назна-ченный час команда собралась на выполнение поставленной задачи. К причалу подъе-хали две хлебовозки, и из них выгрузились около сотни девушек. Это и был наш сек-ретный груз. Их сопровождал майор с взводом автоматчиков НКВД. Все поднялись на борт, и мы вышли в море. Среди девушек, я увидел твою маму. К вечеру конвоиры устроили попойку. Воспользовавшись возможностью, я увёл маму к себе в каюту, и нам удалось поговорить. Мы разговаривали всю ночь. Страшную правду узнал я тогда. Ценой своей чести она спасла меня. Все девушки, которых к нам погрузили, обслуживали американских моряков из конвоев, которые доставляли военную технику для нашей армии. Так же эти девушки должны были доносить в НКВД обо всём, что слышали. Узнав всю эту историю, я понял, какая участь уготована им. Среди трофейного хлама я нашёл мундир рядового немецкой армии. Переоделся в него, и мы с мамой выпрыгнули в море. Решение было обоюдное, и мы готовы были погибнуть, но вместе. Нас подобрало норвежское торговое судно, а поскольку мама хорошо говорила по-немецки и успела выучить английский, ещё и мой мундир помог, нас передали береговым службам Нор-вегии. Там мне и пришлось стать глухонемым в результате контузии. После нескольких месяцев скитаний по фильтрационным пункта, нам удалось добиться и выехать в Гер-манию. На руках мы имели временные документы, которые выдали нам норвежские по-лицейские.
Фамилию пришлось записать мамину. У неё была фамилия немецкая - Бригген. Спасло нас и то, что у мамы было спрятано её свидетельство о рождении. Этот един-ственный документ и только случай, который благоволил нам, спасли нам жизнь. Так мы стали герр Филипп Бригген и фрау Амалия Бригген".
- Когда я прочла в его дневниках, что он слышал меня, но не мог заговорить, бо-ясь, что я не выдержу и проговорюсь в школе или кому-то из сверстников, - Грета Фи-липповна уже не могла сдерживаться и заплакала. - Он не верил в мою русскую душу. Они оба мне не верили.
- Скорее всего, опасались за вас, - попытался я оправдать родителей Греты Фи-липповны.
- Да, да, конечно, опасались, - фрау Грета тяжело вздохнула. - Вы, русские, всегда готовы жертвовать и всё понять и оправдать. Я - немка, - одними губами вывела фрау Грета и задумалась.
Я старался не мешать. Самому необходимо было собраться с мыслями. Всё, что я узнал, потрясло меня. Мне было жаль сидящую передо мной женщину. Эта её фраза "я - немка" - вырвалась из её сердца сгустком горечи.
- Моя мама работала учителем русского языка. Безумие судьбы - в России пре-подавать немецкий, а в Германии - русский, - неожиданно Грета Филипповна оживлённо заговорила, а глаза её красные от слёз загорелись. - Это была уловка мамы. Таким образом, она могла меня выучить русскому языку, чтобы папа слышал и понимал меня. Дома мы с ней всегда разговаривали по-русски. Только теперь я понимаю почему? Папа нас слушал и тоже как бы общался и был участником нашей беседы. Какой сильной воли был мой отец! Он ни разу не выдал себя. Ни одним мускулом на лице. Улыбался всегда тихо, беззвучно, как все немые, - фрау Грета снова притихла.
"Я слушаю твой голос, как ты разумно рассуждаешь, и радуюсь. Мы с мамой гор-димся тобой".
В подтверждение слов Греты Филипповны попалась мне на глаза строчка в днев-нике.
- Надеюсь он не знал немецкого, - спустя некоторое время Грета Филипповна за-говорила улыбаясь, - а то когда приходили ко мне подруги мы о таком говорили! Как представлю, что он всё понимал, и сегодня стыдно становится, - и Грета Филипповна зарделась.
В этот момент разговора я едва удержался, чтобы не спросить - сколько лет моей собеседнице. Воспоминания молодости преобразили фрау Грету так, что я увидел перед собой молодую, бойкую женщину.
- Благодаря дневникам я стала отдавать себе отчёт в тех событиях, которые про-исходили, о тех условиях, в которых мы жили, - в отчаянии проговорила Грета Филип-повна, сжимая кулаки на груди. - Я же была ребёнок? Как может оценивать ребёнок? Нам, детям, кажется - весь мир вертится только вокруг нас. Но я помню, старики, - Грета Филипповна осеклась и, лукаво улыбаясь, задержала на мене взгляд. - В то время старики рассказывали шёпотом, как ловили беглых советских солдат. Война закон-чилась, и было много русских солдат, которые не хотели возвращаться в Россию. Они старались любым способом остаться в Германии. Их разыскивали, ловили, связывали и отправляли на расстрел.
- Эта страница истории войны прошла мимо меня, - признался я и предположил. - Может, дезертиры какие-нибудь?
- Нет! - воскликнула фрау Грета. - Это были обычные русские солдаты. Они по-бедили Гитлера, стояли у Рейхстага. Но когда надо было возвращаться в Россию, они предпочли бежать, чтобы остаться в Германии. Их долго ловили. Некоторых поймали в шестидесятых. Сначала НКВД, а потом и наши немецкие полицейские. Представляете, под какой угрозой постоянно жили мои родители? Если бы поймали отца, то я даже боюсь гадать, что бы его ожидало? Капитан не выполнил приказ, устроил побег врагу народа и бросил судно! Представляете? Его бы разорвали на куски. А что ожидало бы мою маму, я даже думать не могу без боли в сердце.
Во время встреч с читателями я часто говорю, - я продукт советской системы. Я искренен когда это говорю. Слушая сидящую передо мной бедную женщину меня начал одолевать вопрос - и этой системы? Воспитываемый системой, нельзя отделиться от её части и сказать - я продукт всего хорошего, а всё, что плохое, ко мне не имеет никакого отношения.
- Я продукт этой системы, - задумчиво проговорил я.
- Что? - Фрау Грете потребовалось время, чтобы понять смысл сказанного мною. - Нет, вы не продукт. Вы писатель, Вы не можете быть таким! - Отрезала Грета Филип-повна оценивающе разглядывая мою перекошенную улыбку. - Вы зачем приехали в Германию?
- В гости, - глядя в окно, тихо ответил я.
- Потом уедете домой, - не находила себе места от нетерпения моя собеседница.
- Уеду.
- Вот видите! - воскликнула женщина. - Если перед кем-то Германия повинна и кому-то Германия и должна, так это только русскому человеку. Я не могу понять, почему мы, немцы, налогоплательщики Германии, должны содержать евреев, каких-то по-волжских немцев и всякий другой человеческий сброд, который к нам едет, и ни одного русского не берём на обеспечение? Ведь все эти приезжают на нашу шею, живут за наш счёт и пользуются нашими благами, но не хотят учить наш язык, историю, знакомиться с нашей культурой. Зато знают, как требовать! Какое же нахальство?! - Грета Филипповна едва отдышалась от переполняющего её возмущения. - Мне рассказывала подруга. Её дочь работает в социальной службе, которая занимается поддержкой вот этих самых. На днях один еврей по фамилии Левензон подал на них в суд. Это же каким надо быть наглецом! Мало того, что навесил на нашу шею свою маму-инвалида, так он ещё и сам подживается за наш счёт. Ну, бог с ним. Но ты хотя бы не нарушай условий твоего обеспечения. А он что сделал? Бросил свою маму на социальных работников и укатил на несколько месяцев к себе на родину. Мы ему перечисляем деньги на счёт, а он гуляет где-то там и тратит наши денежки, вкладывая в чужую экономику. Думал, никто не заметит. Германия гуманное, социальное государство, но если мы и выделяем деньги ни за что, то хотим, чтобы тратились эти деньги, покупая товары немецкого производителя, чтобы деньги оставались в обороте Германии. И вот, этот еврей, подал в суд на социальную службу за то, что те сняли с него социальную помощь. Каков нахал?! Но ничего не вышло! Мы его заставили вернуть все денежки.
"Да, Фёдор Кузьмич Потапов, - размышлял я, слушая дочь русского моряка. - Ваша русская дочь с настоящей немецкой душой".