Утро тронуло мои ресницы пыльным теплым солнечным лучом. Нос зачесался и как-то сам собой чихнул. Я с еще закрытыми глазами сел на лежанке и потянулся кулаками вверх. Глаза открылись с влажным хлопком. Прямо передо мной на стене висел человек с содранной с него кожей. Полосатые красные мышцы и неприлично-белые сухожилия беспардонно выворачивались наружу. В левой вытянутой руке ободранный держал обрубок палки, правую он отвел назад, будто бы намереваясь дать кому-нибудь оплеуху. Это был рисунок экорше** лучника - учебная работа моего дяди Володи. Он собирался стать живописцем, но не хватило усидчивости. Так говорила бабушка. Я тоже решил быть художником, поэтому ежедневно тренировался. Когда дома никого не было, я садился на скамеечку и старался сидеть, не шевелясь. Получалось не очень, но я надеялся со временем укрепить волю и сидеть без движения час или два. Этого, думалось мне, будет достаточно.
Меня определили на жительство в комнату дядьки по причине нечастого его в ней появления. Владимир Николаевич дневал и ночевал в гоночном мотоклубе - формальной собственности ДОСААФ***, а фактически - безраздельном владении старого гонщика Вигинтаса Чейкаускаса, с головы до ног облаченного в потертую черную кожу человека. Целыми днями они копались в железных, испачканных черным маслом внутренностях неказистых спортивных мотоциклов, в стремлении найти в них тайну скорости.
В комнате пахло ветхой кожей книжных корешков, терпким зеленым запахом сорванных до срока и оставленных дозревать на подоконнике помидоров, красным воском для натирки полов, впитавшимся в обои ароматным дымом трубочного табаку и медью дверных ручек и рояльных педалей.
*Alia tempora (лат.) - другие времена
**Экорше (фр. ecorche) - с содранной кожей. Человек с обнаженными мускулами, ставший общепринятым пособием для обучения анатомии в художественных школах
***ДОСААФ, Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту - Всесоюзное ордена Красного Знамени добровольное общество содействия армии, авиации и флоту, массовая оборонно-патриотическая организация трудящихся.
2.
Я отворил дверь и босиком вышел на теплый кафель готического балкона. С него открывался вид на соседский яблоневый сад и черепичные крыши, уходящих вниз по склону холма домов. Неширокая улица еще не подверглась повальной асфальтизации, и вымытая дворником брусчатка весело перемигивалась с желтым солнцем. Время от времени по ней грохотала телега, привозившая в молочную лавку алюминиевые бидоны со сметаной, молоком и густыми сливками, переваливалась груженая говяжьими тушами колченогая полуторка или трясли дырявым, выбеленным на солнце брезентом шумные цыганские фургоны.
Иногда под нашими окнами проносили покойника. Дяденьки в строгих темных костюмах, тяжело покачиваясь, несли украшенный парафиновыми цветками и кружевными бумажными салфетками красный с черным гроб. Салфетки походили на вырезаемые к новому году снежинки. Сходства с зимним праздником добавляли толстые темно-зеленые еловые лапы. Узкая улица наполнялась запахом хвои, расплавленного воска и нестройной печальной музыкой. Тусклый геликон вяло обвивал талию и левое плечо высокого худого капельмейстера. Музыканты важно несли перед собой желтые, пахнущие нечищеной медью инструменты. Оркестр завершали мятые, похожие на тазики для варки повидла тарелки. За новопреставленным ползла серо-черная, разбавленная цветными вкраплениями платьев любопытных прохожих, гусеница родственников и друзей. Дойдя до перекрестка, строгие мужчины с облегчением сгружали скорбную ношу на обитый кумачом и крепом грузовик. Родственники забирались в автобус, и медленная процессия исчезала за поворотом.
В пятницу по улице не в ногу маршировали военные курсанты - веселые, стриженные "под ноль" молодые люди. Тяжелые кирзовые с брезентовыми голенищами сапоги болтались на худых юношеских ногах и гулко бухали по мостовой. За курсантским строем тащилась повозка с тюками грязного белья и связанными проволокой дубовыми вениками. В полдень на тротуар выставлял венский стул булочник, литовец с графской фамилией Гедеминас. В испачканном мукой и корицей фартуке он усаживался на круглом сиденье и закуривал кривую фарфоровую трубку.
3.
Однажды вечером мой дед Николай Петрович заявился домой навеселе и с большим свертком коричневой бумаги подмышкой. Развернув бумагу, он поставил на стол громадные унты из собачьего меха. Головки сапог уютно пахли дегтем, кожаные ремни с латунными пряжками перехватывали голенище, толстые войлочные подошвы были прошиты крепкой просмоленной дратвой. В общем, обувь не для паркета. Я был в восторге.
- Деда! А это что за сапоги такие чудные?
- Чудак человек! Это на сапоги, а унты. Обувь полярных авиаторов.
- Ух ты! А где ты их взял?
- Подарок, брат. Это мне один летчик подарил. Мы с ним старые приятели. Еще по авиационному училищу.
- Дед, а ты разве летчик?
- Нет, внучек, пилот из меня не вышел. На учебных прыжках с парашютом сорвался с вышки и треснулся головой так, что думал жив не буду. А с сотрясением мозга тогда в авиацию не брали. Списали меня на землю. Но подружились мы с Алексеем крепко.
Дед открыл бюро и достал лиловый, тисненый золотым вензелем альбом. Немного полистав серые картонные страницы, он показал мне отливающую черным серебром фотографическую карточку. Два десятка одинаковых на первый взгляд бритоголовых ребят. В первом ряду курсанты в обмотках сидели, симметрично положив ногу на ногу, и вид имели более спокойный. Стоящие за ними испуганно и прилежно таращили глаза в фотокамеру. На переднем плане пара военных в хромовых сапогах картинно, как на привале, лежали, подперев кулаками головы. На заднике за группой красовались перекрещенные знамена и рисунок старинного биплана. В углу была разъяснительная белая надпись: "Курсанты Батайского авиационного училища им. А.Серова. 193... год."
- Вот он, я - дед ткнул желтым ногтем в ушастого, похожего больше на летучего мыша, чем на него самого, паренька, - А вот Алексей, - на меня, хитро прищурившись, смотрел такой же стриженный плотный паренек, - Бравые были ребята!
Ничего особенно героического ни в молодом лопоухом дедушке, ни в его товарище я не нашел. Однако, чтобы не обижать деда, предпочел промолчать.
- Завтра вечером, юнга, мы идем в "Дом Офицеров". Будут крутить ленту про наших летчиков. Это как раз о нем. Об Алексее. И он там будет. Пригласили поделиться воспоминаниями. Там с ним и познакомишься.
"Вот еще, - подумал я, - очень надо. Мы завтра с Юркой Клоковым собрались на вечернюю рыбалку. Карасей ловить. Нет, кино, бесспорно, штука отличная. Тем более в "Доме Офицеров". Но и Юрку подводить не хочется. В другой раз не позовет".
4.
Утро следующего дня не предвещало ничего сверхъестественного. После завтрака я успел поменять свою синюю "танганьику" на Валеркиного затертого во льдах "Седова" и розовую шестипенсовую "королеву". Мне давно хотелось заполучить эту крохотную невзрачную марку с изображенной на ней королевой Великобритании, но Валерка кочевряжился и желал покататься на моих косточках. А попросту говоря, в придачу к "танганьике" предполагал отхватить еще и негашеную "монголию". Но это, конечно, дудки! Марка без почтового штампа по тем временам была в редкости, так что, как говорится, мечтать не вредно. Получив "шестипенсовик", я завершил собирание серии. Венценосные дамы разноцветными рядами были вставлены в специальные прорези моего альбома.
Довольные обменом мы уже собирались разойтись по домам. Но во двор влетел наш приятель Альгис Мачус.
- Ребята, - заорал он, - айда на сараи! Литовцы идут русских бить!
Вот здорово! Мы понеслись по шаткой занозистой лестнице на двухэтажные дровенники соседнего с нашим двора. С их плоской крыши отлично было видно большую поляну на задах примыкавшего к забору Парка Культуры и Отдыха. Мы и забыли совсем, что сегодня 15 июня*. Каждый год в этот день на поляне литовцы мерились силами с русскими. Выпускали пар. Милиция закрывала на эти стычки глаза, тем более, что суровые литовские парни обходились без факельного шествия, размахивания триколором и прочих националистских атрибутов. Просто дрались. Самозабвенно и до изнеможения. Мы, ребятня, в драках участия не принимали. Юности более присущ космополитизм. Просто болели, как на футболе, каждый за свою команду.
Драка, как и положено, началась со взаимных оскорблений, а закончилась разбитыми носами, свернутыми челюстями, фингалами и парой-тройкой сломанных рук. В общем, ничего особенного. Все остались живы, и противные стороны, подбирая раненых и увечных разошлись миром. До следующего раза.
Потом я подумал об обещании пойти с Юркой Клоковым на озеро ловить карасей. Карась - рыба нехитрая, но приготовиться все равно не мешает. Червей накопать, снасти проверить. А еще мне планер доклеивать нужно. Планер... Вот те и на - я вспомнил о вчерашнем разговоре с дедом. Как бы отвертеться от похода в кино?
Когда я заявился домой, дедушка сидел в кресле и читал газету.
- Дед.
- Ну?
- Мы тут с Юркой карасей собрались ловить.
- Хорошее дело.
- Да то-то и оно...
- Что?
- Да мы на сегодня сговорились...
- Ну, и Бог вам в помощь.
- Ура! Так я пойду?
- Катись. Только в семнадцать ноль ноль чтоб, как штык был дома.
- Деда! Карася вечером ловят!
Дед отложил газету и посмотрел на меня поверх очков.
- Видишь ли, какая, брат, штука - я Алексею честное слово дал, что с внуком приду. Ты, конечно, можешь идти, раз с Юркой договорился, однако я не знаю, как мне теперь быть...
- Дед!
- Ну?
-Я пойду к Юрке передоговориваться, раз ты честное слово дал.
- Ну пойди, сделай милость. Скажи Юрке, дедушка извиняется, я вас потом за это на стрельбище свожу. Из пистолета дам по разу стрельнуть.
- Слово?! - от восторга я аж заплясал на месте.
- Честное пионерское! - дед улыбнулся и вернулся к газете.
*15 июня 1939 года - День принятия правительством Литвы ультиматума СССР о вводе на литовскую территорию советских войск.
5.
Юрка Клоков жил в доме через дорогу. Это их яблони были видны с нашего балкона. Благополучно миновав собачью будку, я постучал в косяк утепленной двери. Серая вата неопрятными кусками лезла из-под дерматина, и от этого дверь была похожа на Юркину собаку Гитлера. Более удачную кличку этому чудищу трудно было подобрать. Клоков спас дворнягу от неминуемой смерти. Дорожные рабочие ради смеха плеснули на пса раскаленным смоляным варом. Юрка смазывал обваренные места сапожной мазью. Постепенно шкура зажила, но на местах ожогов шерсть так и не выросла. Гиена, поставленная рядом с Гитлером, выглядела бы импозантно.
На мой стук дверь отворила Юркина мать Эльза Генриховна.
- Чего тебе, мальчик? - спросила она, запахнула на груди шелковое кимоно и вынула из головы газетную папильотку.
- Здравствуйте, - вежливо сказал я, - А Юра дома?
Эльза Генриховна оценивающе окинула меня взглядом. Видимо не найдя ничего особенно предосудительного, она повернула голову и крикнула:
- Юрик! К тебе какой-то мальчик пришел!
Потом она еще раз осмотрела меня с головы до пят, склонила голову к плечу, близоруко прищурилась и сказала:
- Ну, проходи. Только недолго. У Юры паротит*. И обувь сними, только что пол вымыла.
Я скинул сандалии и просочился в открытую дверную щель.
Обложенный подушками Юрка восседал на кровати и рассматривал картинки в журнале "Пионер". Увидав меня, он завопил:
- Не входи! Стой на пороге!
Я затормозил у двери.
- Юрка, - сказал я, - не могу я сегодня карасей ловить. Мы с дедом в "Дом Офицеров" идем. Там летчик один...
- Спокойно! - перебил меня Юрка, - Я и сам не пойду. Видишь, - он указал на замотанную теплым платком шею, - у меня "свинка".
- Какая еще "свинка"? - удивился я, - Твоя мама сказала, что у тебя паразит. Глисты, что ли?
- Сам ты, "глисты", - заважничал Юрка, - говорят тебе "свинка". Очень опасная болезнь. От нее запросто умереть можно.
- Побожись! - закричал я в страшном волнении.
- Честное пионерское! - поклялся больной. И добавил для верности, - Век свободы не видать!
- Вот это да! - позавидовал я, - Мне бы так.
- Это, брат, - напустил туману Юрка, - не каждый такую штуку подхватить может. Она вроде тропической лихорадки или укуса мухи цэ-цэ. Ты близко не подходи, а то мало ли что. Так один человек помрет, а так целых два.
- Ладно, - нехотя попятился я назад, - тогда я пойду.
- Ты это, - Юрка застонал и откинулся на подушку, - передай там всем привет. И, если что, можешь взять себе мою "поджигу". Она в тряпке промасленной под собачьей будкой запрятана.
- Хорошо. Кстати о "поджиге", - вспомнил я, - дед извиниться просил и сказал, что сводит нас на военное стрельбище. Из пистолета обещал дать стрельнуть.
- Да ты что?! Вот здорово! - умирающий Юрка подскочил на кровати, - Мам! Мама! Я уже почти выздоровел!
- Конечно, конечно, - Эльза Генриховна, уже одетая в цветастое платье и с аккуратной прической, явилась на Юркин крик и вытолкала меня за дверь, - Иди себе мальчик. Юрик сегодня не выйдет.
Я вприпрыжку отправился домой, не забыв при этом, на всякий случай проверить наличие под Гитлеровой будкой спрятанной "поджиги".
Вечером я с отвращением вымыл ноги, уши и шею, облачился в выходную "матроску", натянул на сбитые расчесанные ноги белые гольфы и надел новые башмаки. В общем, оделся, как маменькин сынок. Оглядев себя в большом зеркале, я нашел, что выгляжу отвратительно. Но делать было нечего - мы с дедом шли в "приличное" место.
Кинозал "Дома Офицеров" гудел, шаркал ногами, кашлял и гремел сиденьями. Золотые погоны и дамские украшения сияли в лучах громадного хрустального паникадила. Перед просмотром мы завернули в буфет. "Освежиться нужно", - объяснил дед. Потом сели в ложе. По мне, лучше первого ряда в кинотеатре мест не найти. Но у деда на этот счет было свое мнение. Свет понемногу ослабел. Управляемая реостатом величественная яркая люстра стала меркнуть и скоро совсем погасла. Из аппаратной затарахтело, темноту пронзил пыльный световой луч, экранная простыня вспыхнула ослепительной белизной и начался журнал. Потом без перерыва экран пересекла надпись: "Повесть о настоящем человеке"...
- Я - Чайка два! Я - Чайка два! Самолеты противника! Слева по борту - самолеты противника!
- Чайка один! Я - Чайка девять! Вас понял! Вас понял! Иду на противника!
- Петров! Петров! На вертикаль! Я прикрываю!..
Фильм кончился. Зажегся желтый режущий глаза свет. На сцену, тяжело ступая, вышел крепкого сложения человек в гражданском костюме. На суконной его груди под красным квадратиком поблескивала маленькая звездочка. По густым бровям и прищуру серых глаз я сразу узнал в нем стриженого юношу со старой фотографии. Он совсем не был похож на того красавца, который, давеча на экране, скрипя зубами, плясал "русского" перед медкомиссией. Зал, шумно хлопая откидными сиденьями, поднялся с мест. Все зааплодировали.
После сеанса мы вышли из зала в просторную рекреацию. В воздухе запахло теплым шелком дамских платьев, офицерскими сапогами, духами и кисловатым духом шампанского вина. Все окружили Маресьева. Я тоже его "окружил" - подобрался на корточках и тихонько потрогал за штанину. Нога, как нога. Только, может быть, твердая очень. Для верности я потрогал за ногу деда. Она была... теплая.
Вопреки обыкновению, дед как-то скоро захмелел. Дежурный офицер вызвал нам служебную машину и мы приехали домой. Дед почему-то сердился. Шуганул, попавшуюся под руку, задержавшуюся позже обычного домработницу, обозвал бабушку "старой ведьмой" и улегся спать в кабинете.
Утром я рассказывал о нашем походе ребятам.
- Клянись! - сомневался Валерка, - Ешь землю!
- Под салютом всех вождей! Чтоб я сдох! Не сойти мне с этого места! - кричал я и жевал теплую плотную землю. Она была кислой на вкус и пахла кошками, солнцем и немного еще торфом, которым дед иногда топил камин. Мне все равно не верили и требовали новых подтверждений моей необыкновенной встречи.
7.
Постепенно мои добрые критики привыкли к мысли, что я не вру. Я сбегал домой и предъявил неоспоримые тому доказательства: летчицкий шлем с очками-консервами, и фотографию из альбома. Потом уселся сверху на сложенные на дворе для просушки доски и принялся пересказывать историю Маресьева. Несмотря на то, что почти все ребята видели фильм, они слушали меня, открыв рты.
Неделю я ходил под впечатлением от кинокартины. Образы экранного и живого Алексея Маресьева слились в единое целое, и надо ли говорить, что к ним присоседился и я сам. Для полноты картины мне нужно было пройти испытание. Зимы дожидаться резона нет - решил я и назначил подвиг на ближайший четверг. По четвергам дед на весь день уходил играть в преферанс к профессору, бабушка, как всегда, пропадала в "дамском клубе", тетке и в другие дни не было до меня дела, так что я был вполне предоставлен сам себе.
Для подвига не хватало отмороженных ног и падения с парашютом. Парашют отлично заменил брезентовый рюкзак, в котором раньше держали картошку, самолет - старый куст сирени под нашим забором, а вот со снегом была беда. Погода, как на грех, стояла прекрасная - на небе ни облачка. Ну, при известной доле воображения, и на это можно было не обращать внимания. Для пущей достоверности я надел на ноги унты, заранее стянутые из обувного чулана. Конечно они были мне велики, но я намотал на ноги банные полотенцы и получилось, что, как раз. Сапоги были так тяжелы, что двигался я еле-еле. Всё было готово. И я пополз.
В детстве и в старости земля ближе к человеку. В среднем возрасте вряд ли заметишь, что на ней происходит. Не до того. Глаза шарят по сторонам то в определении верного направления, то в поисках куска хлеба, женщин походя взглядом ощупываешь - есть ли варианты, в конце концов просто следишь, чтобы кто-нибудь подножку не подставил или локтем в бок не попало, да и, зазевавшись, под экипаж проезжающий свободно угодить можно.
Трава была полна потаенной жизнью. Десятки озабоченных важными делами насекомышей сновали взад-вперед по своим траекториям. Муравьи и жужелицы, жуки и бабочки не обращали внимания на ползущего по траве мальчишку. Если бы они знали, зачем я это делал, вот, наверное, удивились бы!..
К глубокому сожалению авантюра не вызвала восторга у моих близких. Преферанс по причине неявки одного из партнеров перенесли на следующий четверг. Обеспокоенный моим отсутствием дед снарядил дознавательную экспедицию. Допрошенный с пристрастием Валерка промямлил что-то о моих намерениях повторить Маресьевский подвиг. Усиленный собакой наряд патруля комендантской роты прочесал парк и обнаружил "сбитого летчика", уютно устроившегося на привал в кустах у пруда. Я перекусил взятым из дома печеньем и незаметно для себя задремал на припеке. В результате был доставлен домой, порот ремнем и выставлен в угол. Вот и всё...
***
С тех пор я, как раненый летчик, ползу по заснеженному житейскому полю и до боли в глазах всматриваюсь в еле видимый за туманом горизонт - что там? Где свои? Скоро ли конец этому пути?..