Марк Цуцков был обыкновенным советским вундеркиндом. Правда, он еще не решил пока в какой области науки или культуры он будет гением и с одинаковым рвением занимался математикой, музыкой и шахматами. Папа Марика, Евгений Маркович Цуцков, литаврист Филармонического оркестра, желал видеть сына выдающимся советским композитором, с каковой целью и привез показать его своему однокашнику по музыкальному училищу Сергею Мартынюку. Сергей Васильевич, к тому времени правдами и неправдами добывший должность ректора Республиканской Консерватории считался непревзойденным знатоком и пестователем республиканских талантов, и, кроме того, замечательным белорусским композитором.
Марик был натурой во всех смыслах одаренною. Творец щедрой рукой осыпал его разнообразными талантами. Однако, когда лепил его по своему образу и подобию, он, должно быть, отвлекся на более важные дела. При этом от гончарного круга, по всей вероятности, не отрывался. Иначе чем объяснить довольно нелепую внешность нашего героя? Представьте себе сильные, длиннющие чуть ли не до колен, руки, круглую спину и мощную орангутанжъю грудную клетку, поставленную на короткие, худые, к тому же изрядно кривые ноги. Добавьте к полученному полное отсутствие шеи и голову, способную при этом вертеться на могучих плечах во всех направлениях, по-лошадиному вечно открытую верхнюю десну, так, как если бы Марик постоянно смеялся, крупные редкие зубы, голубые навыкате глаза, спутанную медную проволоку волос - и вы получите вполне явственное представление о наружности будущего гения. Справедливости ради стоит отметить, что, примерно, до восьми-девяти лет Марик ничем не отличался от обычного еврейского паренька. Более того, тетушки его, Роза и Фрида Марковны, находили, что их любимый племянник похож на совершенного ангела, и были не так далеки от истины. Правда, свое дитя всегда других краше.
Марку было глубоко плевать на свою внешность. Как, впрочем, и на все, что не входило в явную сферу его интересов. Несмотря на тщания матушки, одевался он кое-как, частенько щеголяя в вытянутых в коленях трениках, старой куртке и вечно развязанных драных кедах. Но войдя в возраст, классе, примерно, в восьмом, Цуцков надел черную рубаху, такие же галифе и высокие хромовые кавалерийские сапоги. Где он добыл этот, строго говоря, странный костюм, Бог его знает, однако, как он в него обрядился, так и ходил до той поры, когда мы перестали встречаться, и он исчез из поля моего зрения.
При знакомстве, Цуцков производил впечатление необычного, несколько даже нездорового человека. Разговаривая, брызгал слюной, отчего речь его была невнятной и неудобной для слушания. Но, чем дальше я с ним общался, тем разумнее и яснее казались мне его парадоксальные суждения. На первый взгляд дурак-дураком, при всей несуразности фигуры он обладал особенным необъяснимым обаянием гения. Так же неубедительно выглядит, должно быть, породистый рысак, только что вынутый из болота. Или пушистый ангор, вымытый в ванной с мылом от блох. Объясняя что-либо случайному собеседнику, Марик заранее презирал его за низкое, в смысле интеллекта, происхождение.
Однажды в его присутствии, с тем, чтобы завоевать расположение каких-то, случившихся на тот момент, девиц, я сыграл на рояли из Гершвина, "Porgy & Bess", колыбельную, что-то такое: "Summertime... and the living is easy...". Марк страшно рассердился.
- Колотишь по клавишам, как тромбонист! - кричал он, отталкивая меня от фортепиано, - Смотри, это так просто! Сыграть можно энергично, даже агрессивно... Или же, напротив, вяло... Одна и та же музыкальная фраза может быть элегантной... Или совершенно вульгарной...
Потом, точно очнувшись, он уставился на меня так, словно только что увидел, затем посмотрел с нескрываемым презрением, как будто бы узрел что-нибудь малоприятное, вроде бородавчатой жабы: " Э-э-э, брат! Где уж тебе с такими руками понять природу звука!"
Я посмотрел на свои ладони. Руки как руки. Ничего особенного. Разве что на среднем пальце правой руки круглая мозоль с несмываемым чернильным пятном. Это оттого, что последнее время конспектировать приходится уйму всякой дряни - скоро экзамены в институт и на протекцию рассчитывать не приходится.
День заканчивался, и мы с Мариком по обыкновению потащились в кафе - протирать последние штаны на высоких барных табуретах за "коктейлем" - подкрашенной каким-нибудь ликером водкой в высоких стаканах под завязку набитых льдом. В кармане у Марка всегда грохотали миниатюрные походные шахматы с дырчатой раскладной коробочкой-доской - дорогая, отделанная перламутром игрушка, доставшаяся ему от покойного деда, Брестского раввина. При Сталине в синагоге устроили кинотеатр, деда расстреляли, а ресторан и кафе, в которое мы направлялись, поместили в церкви святых Бориса и Глеба, сводчатом здании, развлекавшем подвыпивших посетителей тем, что, если забраться на хоры, то фраза, произнесенная тихим шепотом на одном конце диаметра, была слышна на другом так же отчетливо, как если бы ее говорили вам прямо в ухо.
Усевшись за липкую буфетную стойку, Марик растыкивал вырезанные из пожелтевшей от времени слоновой кости фигурки на положенные им места, и окружающий его мир переставал существовать. В течение вечера он десятки раз менял позиции, решая, казнить или миловать своих крохотных подданных. Когда я предлагал ему выпить, он, не поднимая глаз от доски, отмахивался от меня, как от надоедливой мухи. Впрочем, в случае успешного решения этюда, он мог хватить сразу полный стакан. После чего, хрустя подтаявшим льдом и брызгая слюной, битый час рассказывал о непонятной мне красоте решения сложнейшей шахматной задачи.
Он был, конечно, гений. А я - рядовой учащийся довольно средней школы, только к ее окончанию вяло придумавший, что стану живописцем. Да и то, только потому, что художникам не нужно рано вставать, можно валять дурака, а еще к ним постоянно ходят голые женщины. Что нас связывало - до сих пор не пойму. Так можно дружить только с юности, когда национальные и социальные различия, разница профессиональных интересов, материальное положение и прочие обстоятельства - всего лишь условности, не мешающие появлению на свет замечательного чувства, лучшего что бывает в жизни - бескорыстной самозабвенной дружбы.
Но вернемся к началу нашей истории. Если помните, озабоченный сделать своего отпрыска композитором, Евгений Маркович с трепетом переступил порог ректорского кабинета. Сзади с видом подгулявшего погромщика весь в трауре тащился Марик. Пуще знакомства с будущим патроном его заботило решение очередного шахматного ребуса. Так что священных вибраций при виде поясного гипсового Даргомыжского, украшавшего кабинет, он, надо полагать, не испытывал.
Сергей Васильевич, проявив неслыханный для себя либерализм, приветствовал старого приятеля стоя и сгоряча даже несколько вышел из-за своего, украшенного резными львами и химерами, стола. Впрочем, скоро сановное положение обязало его вернуться на начальственное место и он, как положено, округлым жестом пригласил гостей присесть. Секретарша Ниночка в цветастом легком по сезону платье и с уютными ямочками на сдобных локтях принесла чай и бутерброды. Это было как нельзя более кстати, потому что гости в ожидании аудиенции с самого утра бродили вкруг консерватории и успели проголодаться. Чай был подан в стаканах тонкого стекла, закованных в железнодорожные мельхиоровые подстаканники с изображением московского Кремля. Бутерброды с дефицитной сырокопченой колбасой не назойливо, но уверенно указывали на положение Сергей Василича в табели о рангах. После закуски однокашники приличное случаю время вспоминали минувшие дни. Марик все это время слепо таращился в окно на закатную зарю, в уме занимаясь своими шахматами. Судя по всему, еще до показа программы судьба его была решена. Мартынюк находился в прекрасном расположении духа. Накануне один из партийных функционеров в приватной беседе сообщил ему по секрету о планах министра присвоить ему "Заслуженного", а к такому званию, чем черт не шутит, глядишь - и орденок поспеет. По звонку шефа Ниночка принесла "на сладкое" заварничек армянского коньяку.
После десерта ректор благосклонно согласился "послушать мальчика". Марик с неохотой оторвался от шахматной медитации и, не глядя, отбарабанил обязательную программу, в конце которой, по настоянию родителя, исполнил самые безобидные из своих собственных сочинений. Раздобревший от коньяка Сергей Васильевич, полузакрыв глаза и сложив короткие ручки на порядочном уже брюшке, отозвался об игре и сочинительстве Марика в самом положительном смысле. Дескать, способный юноша, из него выйдет толк, сразу видно, кто пестовал и направлял юное дарование (кивок в сторону счастливого отца), и место при консерватории уже, можно сказать, зарезервировано... Да... не заметили, как повзрослели дети... ну, чужие-то, они быстро растут родителям на радость, это мой обалдуй - ни пришей, ни пристегни, весь в мать, только и знает, что вино жрать да за девками ухлёстывать, двадцатый уже пошел, еле от армии спас, да боюсь - напрасно...
Выпили еще по одной. Мартынюк зарозовел крепенькими круглыми, как у девушки, щечками, соскочил с трона, объявил со значением, что Цуцковы будут первыми слушателями его новой кантаты, посвященной строителям БАМа*, сел к инструменту и довольно резво сыграл что-то такое жизнерадостное и бойкое. После чего Марик огорошил присутствующих сообщением об абсолютной бездарности и несостоятельности ректора, как исполнителя и композитора. Еще он добавил, что надежды на то, что, даже после упорного труда, из Сергей Василича выйдет что-нибудь толковое - нет. "Да и поздновато начинать в столь преклонном возрасте", - вбил последний гвоздь младший Цуцков и, не прощаясь, оставил кабинет.
2
В мае 19... года я покидал засыпанный яблоневым цветом город. Уезжал, чтобы уже никогда не вернуться на станцию моей юности. Тепловоз трижды простужено свистнул в закопченную дудку, состав дернулся, пробуя ход, заплеванный асфальт качнулся и плавно поехал прочь. Я вышел в тамбур, где белобрысая девица в сырой черной шинели, накинутой на розовую крепдешиновую кофточку, свешивалась наружу и, напряженно схватившись за поручень, и словно грозя кому-то, показывала грязноватый, свернутый в перехваченную аптечной резинкой трубку, флажок. Поезд еще не набрал скорость, как в тамбур на ходу, оттолкнув проводницу, вскочил Марик и, молча сунув мне в руки газетный пакет, соскочил на все быстрее бегущий перрон, будто его и не было.
3
Прошло время. Да что там! Вечность пронеслась, как соседский мальчишка, опаздывающий в школу. Марк уехал в Иерусалим. Каблуки его кавалерийских сапог отпечатались на черном песке Мертвого моря. Я сделался художником. Встаю с рассветом. Ко мне не ходят голые женщины. Время от времени могу позволить себе повалять дурака. Вечерами люблю сидеть в покойном кожаном кресле и смотреть в окно на противоположный берег Невки. Дома и деревья сплошным синим силуэтом рисуются в розово-палевом контражуре. На коленях у меня старая, подбитая изнутри вылинявшим на сгибах до холодной розовизны синим бархатом, шахматная коробка. Я сижу и молча перебираю желтоватые, надтреснутые временем фигурки мудрёной игры, которой так и не научился.
*БАМ - Байкало-Амурская Магистраль 1937 - 1988 гг. Железнодорожная ветка в Сибири. Пролегает по территории Иркутской, Читинской, Амурской обл., Бурятии, Якутии и Хабаровскому краю (авт.) В годы правления Л.Брежнева - ударная комсомольская стройка.