Четырех с половиной лет от роду был я отдан в летнее учение деду своему Николаю Петровичу.
До тех пор нигде не бывавшего, меня по железной дороге повезли в Литву. Паровоз весело пыхтел и разбрасывал во все стороны искры, состав вкусно и незнакомо вонял полусожженным углем вагонных печей, аммиаком и раскисшим мылом из накрепко замкнутых уборных, тиснеными выпуклыми розанами ледериновой обивки стенок купе, застоявшимся табачным дымом и прочими невозможными в обычной детской жизни ароматами. Отец первым делом раздвинул в стороны жестяные в своей крахмальности занавески, с треском опустил оконную фрамугу, щелкнул меня по носу и, откинувшись на раскатанный из толстой ватной улитки полосатый матрас, закурил душистую папиросу. Мама тут же замахала руками и, вытолкнув его в узенький плюшевый коридор, принялась наводить уют. Сначала она надела на убогие МПСовские подушки тесные, влажные свежие наволочки. Застегнутые на желтые желатиновые пуговицы они стали походить на слепленные маминой рукой пельмени. Пижамные матрасы спрятались в голубоватые, проштампованные грубыми черными печатями простыни. Колючие верблюжьи одеяла мама сложила в ногах аккуратными пухлыми квадратами. Побрызгав на все четыре стороны света "Красной Москвой", она успокоилась и торжественно откатила купейную дверь. Пуская из ноздрей дым и размахивая, насколько позволяли габариты коридора, руками, папа что-то оживленно объяснял одетому в исподнюю рубаху и штаны с красными генеральскими лампасами человеку.
Время спустя в нашем купе было шумно, накурено, душно и весело. Отставной генерал, его рыжая хохотушка жена и мои родители наливали в чайные стаканы вино и "Московскую" водку, ломали белотелую курицу, до зеленой пены натирали разрезанные пополам огурцы серой солью, заглатывали целиком вареные вкрутую синюшные яйца, утирали с подбородков помидорный сок, в общем занимались тем, чем полагается заниматься человеку отправившемуся в путь по железной дороге. Я же, сняв сандалии и забравшись на верхнюю полку, наблюдал за тем, как стремительно пролетают мимо вагона придорожные кусты и деревья, дальние домики, пасущиеся на лугу игрушечные коровы, ознаменованные сельсоветы и силосные башни неспешно заплывают за деревянную крытую прозрачным желтым лаком оконную раму, а облака и летящие по пути с нами птицы вовсе стоят на месте. Потом глаза мои следили за тем, как рельсы блестящими ртутными линиями перетекают друг в друга, несутся, несутся... несутся... несутся... и я уснул.
2.
Дед, отставной военный полковник, с тремя еще соседями жил в старинном польском особняке с замечательно прохладными каменными лестницами и отполированными на поворотах латунными перилами. Каждый этаж занимала одна семья. В цокольном этаже дома была устроена молочная лавка. Там же расположились дворницкая, гараж и каморка "холодного" сапожника, инвалида войны Ивана с его женой и несчитанным выводком детишек.
Крохотное строение особняка образовывало с рядом стоящим доходным домом уютный квадратный двор со скрипучими кованными воротами, собачьей будкой и небольшим огородом овощных грядок. В доходном доме жили большей частью неразговорчивые литовские люди. В нашем домике обосновалась русская "чистая" публика. В верхнем этаже существовал прозрачный от старости, но бодренький еще белоголовый профессор кислых щей Дмитрий Алексеевич Виленский с внуком Антошкой и его матерью, вдовой профессорского сына Анной Захаровной. Бельэтаж занимал мой дед, его сдобная супруга, моя бабушка Валентина Михайловна и их дети, нигилист и бонвиван длинноволосый хлыщ дядя Володя и носительница медовых и клубничных косметических масок тетя Таня. Над молочной лавкой устроились бесцветный инженер-конструктор велосипедного завода Пырьев с такой же белесой женой и ужасно вредными девчонками-погодками Анечкой, Танечкой, Варечкой и Лизой-подлизой.
В отличие от аскетичного жилья моего отца, молодого офицера, дедушкино жилище сразило меня своей обустроенностью и роскошной обстановкой. Привезенные в качестве военного трофея невиданной красоты мебельные гарнитуры, наполненный звуками антрацитовый музыкальный ящик "Zimmermann", тяжелые вишневые портьеры на окнах, вощеные паркетные полы, отмечающий хриплым басом каждую четверть часа строгий напольный "Breguet", хрусталь, столовое серебро, подтарельники и крахмальные салфетки - от всего этого великолепия хотелось, как в музее, ходить на цыпочках и разговаривать шепотом.
Но отец, обнявшись с дедом на пороге и оставив чемоданы в прихожей, не стушевался, а привычным жестом повесил фуражку на лосиные рога, сбросил сапоги и, с удовольствием вытянув ноги на ковер, удобно устроился на великолепном кожаном диване. Я понял, что мы вне опасности. И все эти замечательные вещи сделаны специально для того, чтобы по ним ходить, сидеть на них и... в общем, пользоваться. Перецелованный попеременно всеми родственниками, улучшив момент, я отпросился погулять во дворе.
3.
Солнце и тень мирно поделили двор по диагонали. На светлой стороне расположились три, в одинаковых белых косынках неподвижные старухи, сидящие на скамейке, и собачья будка с непонятно по какой причине посаженным на крепкую цепь древним, как Моисей и его Завет, псом Мироном, единственным занятием которого было покойное лежание на земле и выкусывание блох из клочковатой пегой шерсти. Еще из заметных вещей была клетка с заключенными в нее мятыми алюминиевыми бидонами и синими газовыми баллонами - хозяйство молочной лавки.
В тени играли в скакалку инженерные дочки Анечка, Танечка и Варечка. Младшая же, Лизавета, усердно пыхтя и шаркая сандалиями, чертила куском кирпича лилипутские "классы". У сапожниковой будки, наблюдая за починкой драного сапога, стояли с пяток аборигенов разного возраста. Придав себе, как можно более независимый вид, я направился к ним.
- Laba diena* - старательно, как учил отец, проговорил я. Мальчишки бросили обувщика и окружили меня.
- Ты, чё, литовец, что ли? - спросил меня старший из них и натянул мою панаму мне на уши.
- Да, - сглотнул я слюну.
- Сразу видно! - захохотали мальчишки.
- Это полковничий внук, - обнаружил осведомленность рыжий толстяк в надетой поперек головы солдатской пилотке, - Они утром приехали. На моторе.
- По шее хочешь? - спросил меня старший
Я отрицательно замотал головой.
- Не хочешь, а получишь! - и в подтверждение своих слов старший дал мне подзатыльник.
- Не трогай его, Валерка. Полковник тебя шашкой засечет, - подал голос худой пацаненок в растянутой майке.
- Ну, чё стоишь? - продолжил экзекуцию Валерка, - Показывай, что в карманах.
Я честно вывернул пустые карманы своих коротких штанишек.
- Не густо, - заключил старший, - А чё так слабо?
- Зато я умею писать и читать, - заявил я в свою защиту.
- Щя проверим, - сказал Валерка, и, подхваченный под руки и окруженный всей гоп-компанией, я оказался на улице перед магазинной витриной.
- Читай.
Над входом болталась на ветру вырезанная из дерева корова. На боку ее красовалась надпись "Pienas"**.
- Это не по-русски, - сокрушенно вздохнул я и понял - мне конец.
Но неожиданно Валерка сменил гнев на милость:
- То-то же! - удовлетворенно сказал он, - По-литовски значит "Молоко". Это те не воробьям фиги показывать. Здесь думать надо. Айда, ребя, в войку играть! Я, чур - Малиновский***...
Скоро я уже был "своим". Двор меня принял, тем более, что к своим неполным пяти годам я предприимчиво приврал еще годок.
*Laba diena (лит.) - Добрый день.
**Pienas (лит.) - Молоко.
***Р.Малиновский - Советский полководец, Дважды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза. Участник ВОВ.
4.
Проснулся я с ощущением того, что спал на новом месте. Еще, когда я лежал с закрытыми глазами, ухо уловило посторонние скрипы, нос почувствовал незнакомые запахи, бок залежался в непривычной позе. Так и есть - раскладушка. Походная кровать. Обязательный предмет в хозяйстве советского человека. Скрипучая, могучая, никем непобедимая...
Я спрыгнул с раскладушки и пошлепал босиком по прохладному паркету в поисках своих. Обошел всю квартиру. Никого. Вдруг что-то зашипело, загудело, захрипело. Я бросился в залу. Старинный швейцарский "Breguet" задумал пробить восемь раз. Стало быть, восемь часов утра, решил я. Но где же все?
Тут дверь отворилась, и в комнаты вошел дед.
- Проснулся, гвардеец?
- Дед, а где мама?
- Чудак человек. Они вчера еще уехали.
- Как уехали? А я?
- А ты у меня поживешь. Жирку наберешь. Ишь, тощий какой. Кощей.
- Я не Кощей! - набросился я на дедушку с кулаками, - Где моя мама?! Отвечай!
- Вот заладил - где да где. У тебя на бороде. - дед пребольно надавил мне на подбородок, схватил за руки, и я, каким-то непонятным образом, в одно мгновенье очутился у него на шее, - А поехали-ка, брат Шурка, кофием угощаться.
Шуркой меня еще никогда не называли. Не могу сказать, чтобы это мне очень понравилось. Но, сидя верхом на человеке громадного роста, особенно не поспоришь. Привезя в кухню, дед все так же ловко спешил меня, утер мне слезы и усадил на жесткий с высокой резной спинкой стул.
- Вот, шпингалет, - сказал он, - отныне и до скончания времян это твое законное место. И никто не в праве его занимать. Хоть он тресни!
"Это совсем другое дело", - подумал я. А вслух сказал:
- Ладно. Только не называй меня Шуркой.
- А как же вас называть позволите, ваше степенство?
- Ну там... Саша... или, как во дворе зовут - Сашка.
- Уговор, - сказал дед и стал поить меня неведомым напитком, густым и вкуснющим какао "Золотой ярлык".
- Тебе, брат Шурка.., - я вскинул на него горящие праведным гневом глаза, - Ох, простите, ваша светлость! Виноват, запамятовал. Так что, брат Сашка, надобно тебе для жизни гардероб обновить. Какой-то ты... не шикарный. Сегодня же этим и займемся.
Дед налил в свою гигантскую кружку полкофейника кофе, и жизнь пошла своим чередом.
5.
Теперь, с высоты своих лет, я понимаю, что на такое способен только любящий дед. Молодые родители не знают толку в детях. Почти юноши, большей частью они заняты собой, исполнением собственных чаяний, неистовым и бесшабашным полетом к недостижимым жизненным высотам. На каком месте ребенок? Ну, по крайней мере, на третьем, на втором, но никак не во главе угла. Летите, милые! Пусть сбудется все, что вы себе намечтали.
А пока, подзаправившись в дорогу сваренными "в мешочек" яйцами и поджаренным хлебом, мы с дедом отправились в город.
В жизни моей чудес было немало. Одни только костяные никотиновые фильтры для папиросных гильз, выменянные мной у Гошки Заманского на моток алюминиевой лески, чего стоят? Досталось ему тогда от отца на орехи, будь здоров! Фильтры пришлось вернуть, а проволоку Гошка не отдал. Соврал, что Витька Бармин забрал. С Витьки - пойди, спроси. Он на вольную борьбу ходит и учится в интернате для дефективных. Ладно. А лягушка сушеная, а гайка от настоящего танка?! Да мало ли...
Но такого и я не ожидал. Единым махом дед купил мне жестяной пробочный пугач; кофейное мороженое; матросский костюм с гюйсом, бескозыркой и ленточками с якорями; взрослые штаны и крепкие рыжие башмаки. Затем последовал поход в кино на "Полосатый рейс" (вот умора! там один толстый дяденька притворился укротителем, а сам... ну, об этом, как-нибудь после) и в завершение всего - трехколесный велосипед с гудком и тормозом.
Все покупки дед велел отправить ему "на адрес", а мы пошли, как сказал дед, "в кругосветное путешествие по матросским кабакам". Я едва поспевал за дедом, старался шагать с ним в ногу, да где там! Пока он делал один шаг, мне приходилась шагнуть два, а то и все три раза. В общем, семенил, как мог, но не отставал. Мы шли по аллеям городского парка Культуры и Отдыха. Я был совершенно счастлив. Пару раз по дороге нам попадались симпатичные фанерные киоски "Пиво - Воды". Тогда мы останавливались, дед покупал себе и мне по шоколадной конфете, выпивал одним духом стакан розового или красного "порто" и мы следовали дальше. На небольшой, окруженной толстыми дубами площадке сверкал и переливался огнями стеклянный павильон. В каждом окне была нарисовано по одной букве. Читать я научился еще в четыре года. Так что мне не составило большого труда объединить их в слово "Бильярд". Над входом в хрустальный дворец красовались две перекрещенные полосатые палки. Мы зашли и утонули в клубах папиросного дыма. Внутри стояли на толстых ногах обтянутые зеленым сукном громадные столы. По ним мужчины в пиджаках гоняли такими же, как на вывеске, длинными палками блестящие сливочные шары с черными номерами. В углу был устроен буфет с напитками. Первым делом дед напоил меня томатным соком из перевернутого стеклянного конуса. К соку полагалась мокрая, из стакана с розовой водой, ложка. Ею дед зацепил немного соли (дома мне соль брать было запрещено под страхом смертной казни . мама говорила: нужно беречь почки) размешал ее с соком так, что тот запузырился, и велел мне выпить эту вкуснейшую штуку. Два раза повторять ему не пришлось.
Немного поиграв в шары, дед объявил мне, что уже поздно, и что пора возвращаться домой. И действительно, когда мы вышли из стеклянного павильона, на улице было уже темно. Болтавшиеся на деревянных столбах чахлые лампочки капитулировали перед щедрой россыпью звездного гороха. Дивная круглая луна тихо покачивалась на небесных волнах. Волшебный день подошел к концу.
6.
Дни покатились, как пущенное с холма колесо. Чем ближе под гору, тем быстрее. Ни один из них не был похож на другой. Утро начиналось рано. Наскоро вычистив зубы апельсиновой пастой и прикоснувшись к кончику носа слегка смоченными в холодной воде пальцами, я выпивал кружку какао. Потом мы шли на рынок. Там дед выбирал из деревянной клети двух молоденьких петушков, покупал цветную капусту и пару помидоров. Ноги курчатам продавец связывал веревкой, и дед вниз головами нес их домой. Цыплят, с возгласом "Секим башка!", он собственноручно обезглавливал на стоявшей во дворе дубовой плахе, рубил им головы настоящей кавказской "гурдой"* и подбрасывал кверху. Диво дивное! Безголовые петухи бегали по двору, как заведенные. Странная штука, но меня почему-то не пугала "петушья казнь". Видимо, причиной тому - бесконечное доверие ко всему, что бы ни делал этот удивительный человек.
А фигура действительно была колоссальная. Блестяще образованный боевой офицер, прошедший мировую войну, дважды раненый, награжденный кучей орденов и медалей, дед производил впечатление сугубо интеллигентного человека. Свободно читал и переводил с двух иностранных языков, завзятый меломан и театрал, он замечательно пел, аккомпанируя себе на фортепиано. При том был, что называется, "и швец и жнец...". Обладал недюжинной силой - свободно поднимал бидермайеровское полукресло, взявши его за одну ножку. В огороде выращивал кавказские травы - орегано, тимьян, чабрец, кинзу; там же держал с десяток им самим сконструированных и сделанных ульев с какими-то необыкновенными серыми пчелами (по слухам, эти пчёлы нигде, кроме как в родной своей Аджарии, не приживаются ); превосходно сидел в седле, рубил лозу и даже немного джигитовал; был удивительным кулинаром. Особенно ему удавались чебуреки, "чахохбили", наваристый "харчо", приготовленный под гнетом цыпленок "табака". После войны он служил на Кавказе, поэтому водке предпочитал вино - за обедом выпивал пару литров, ничуть при этом не пьянея, но любимым его напитком был собственноручно приготовленный "мацони". В общем, за что бы дед ни взялся, всё у него получалось.
Казненные цыплята обдавались кипятком, ощипывались в тазу и приготовлялись на чугунной сковороде. Для меня дед отламывал самое вкусное - ножку. Остальное с хрустом поедал сам. По-моему, за ним костей не оставалось. Ну, разве что, самая малость. После завтрака дед закуривал трубку и устраивался в креслах - читать утренние газеты. Я же, запасшись яблоком или бутербродом бежал на двор, где уже ждали меня мои новые друзья.
*Гурда - знаменитый кавказский клинок, чеченская шашка.
7.
В это трудно поверить, но к уже упомянутым мной интересам деда нужно добавить еще три основательных занятия: разведение аквариумных рыб, волнистых попугайчиков и певчих кенаров. Попугаи составляли неплохой приварок к и без того немалой полковничьей пенсии. Рыбы же и, особенно, канарейки были настоящей страстью увлекающегося всем, чем бы он ни занимался, Николая Петровича. Оборудованные по последнему слову орнитологической науки, клетки с канарейками днем стояли накрытые плотными шелковыми занавесями. Стоило их только приподнять, как комнаты наполнялись разноголосым экзотическим пением. Честно говоря, мне эти трели напоминали скорее птичий базар. Но дед, истинный ценитель канареечных рулад, приходил от такого свиста в детский восторг.
Конечно, кроме нас с дедом, рыбок и птиц, квартиру населяли и другие жители. Но они существовали особняком, наши пути почти не пересекались.
Неродная моя бабушка, Валентина Михайловна, постоянно занималась собой. На дом к ней приходили парикмахерша, массажистка, маникюрша и дантист. Хозяйство вела домашняя работница. Остальное бабкино время занимало сидение в обществе таких же, как и она сама праздных подружек. У них сколотилось что-то вроде дамского клуба при "Доме Офицеров". Там они пили кофе, делились женскими секретами, обсуждали свежие номера "Rigas Modas"* и перемывали косточки отсутствующим дамам и их мужьям. Будучи много моложе деда, зеленоглазой, с толстой, слегка расплетенной русалочьей косой через плечо, милой девицей, она когда-то работала секретарем военного трибунала. Откуда и забрал ее полковник, убежденный в том, что госслужба - не дело для молодой красивой женщины. Валентина Михайловна особенно этому и не противилась. С приличным тому интервалом она родила мужу таких же как она зеленооких и русоволосых детей, моих дядю и тетку. Дядя Володя бывал в доме редко. К моменту моего появления он успел закончить какой-то технический ВУЗ, жениться, развестись и жениться снова. Основным его занятием и страстью были мотоциклетные гонки. Сутками он пропадал в гараже мотоклуба, на стадионе или в спортивном кафе. Тетя Таня целиком была поглощена борьбой с девическими прыщиками. И, походя учась музыке, основное время проводила в бесчисленных косметических процедурах. Строго говоря, природа всерьез решила отдохнуть на дедовых отпрысках.
Я дотемна носился с ребятами во дворе. Но на запястье моем, приводя в завистливый обморок моих приятелей, болтались большие наручные часы. Каждый час они отмечали тихим мелодичным боем. И я точно знал, что в два часа пополудни должен сидеть за обеденным столом. А в восемь вечера мне полагалось отправляться домой. Это не обсуждалось.
*"Rigas Modas" - женский иллюстрированный журнал, издававшийся в Риге.
8.
Дом деда был щедр на чудеса и напоминал шкатулку с сюрпризом.
В мастерской, устроенной над дровяным сараем, располагалась уйма разного инструмента: столярный верстак с тисками, на стенах, в идеальном порядке - пилы, молотки, напильники, скребки, рубанки, фуганки и прочие приспособления, порадовавшие бы и св. Иосифа. Для меня дед приобрел отдельный ящичек с всамделишными крошечными инструментами. И когда он мастерил очередную рамку для основы будущих пчелиных сот, вощины или ремонтировал крышу улья, я переводил понапрасну кованые сапожные гвозди, маленьким молоточком забивая их в деревянные чурочки - сооружал флотилию кораблей для грядущей задуманной мной русско-турецкой морской баталии.
- Дед, а вот, если человека застрелить из пистолета насмерть?
- Ну...
- Ведь он умрёт?
- Это уж, как водится.
- Деда!
- Что, внучек?
- А ведь это тогда на всю жизнь!
- Точно так.
- Деда!
- Чего изволите, ваша милость?
- А ты на фронте фашистов убивал?
- Что ж с ними прикажете делать? Щекотать, что ли? Известное дело - прицелишься хорошенько, и поминай, как звали!
- А как?
- Что "как"?
- Ну, немца-то, как звали?
- А почём же мне знать? Там ведь фамилию не спрашивают. Хлоп - и готово дело.
- Деда?
- Чего тебе еще, пострел?
- А ты сколько фашистов наубивал?
- Ну, штук двадцать - это точно... с половиной.
- Как это, с половиной?
- Один низенького роста был. А ты, брат, не болтай, а подай-ка мне лучше вон ту штуковину с крючочком.
- Дед! Я уж все корабли понаделал. Побегу ребятам показать.
- Ну, беги с Богом!..
Мы с мальчишками гоняли неустойчивые, вечно переворачивающиеся, дощечки в ручье. Русский флот наголову разбивал турка. К удовлетворению сторон кампания завершалась. Участники битвы награждались сделанными из репейника орденами.
9.
Иногда случалось так, что я оставался дома один. Дед шел по делам, бабушка отправлялась в "клуб", а домработница за продуктами на рынок или в прачечную. Мне строго-настрого не велено было отпирать кому бы то ни было дверь. В городе шатались кочевые цыгане и, по слухам обывателей, похищали детей. Мир обретал другую, таинственную окраску. Я представлял себя на необитаемом острове и пускался на поиски сокровищ. А, проще говоря, лазал всюду, где ни попадя.
В комнате Валентины Михайловны царила обстановка дамского будуара. Всякие там абажурчики, хрустальные флакончики, коробочки с пудрой и другая помада. В общем, ничего интересного, кроме одной занятной штуки - походного электрического аппарата d'Arsonvalle, таинственного прибора с кучей стеклянных насадок. Он служил мне шпионской радиостанцией.
Другое дело кабинет деда. Там было, чем поживиться: фотокамера "Leica" с выдвижной гармошкой, оптические линзы и увеличительные стекла, крошечные часовые отверточки, зубные щипцы "козья ножка", открытки с Pin-Up Girls, зубной протез, прибор для измерения кровяного давления, карты "Таро", эсэсовский офицерский кортик в кожаных ножнах, курительные трубки и машинка для набивания папиросных гильз, наградные документы, солнцезащитные очки с зелеными стеклами, гусиные зубочистки, приспособление для заточки жиллетных лезвий, готовальня "Rheinmetall ", таинственный обитый черной кожей ящичек с бархатными внутренностями и потайным гвоздиком-защелкой, наполненный точнейшим чертежным инструментом, резиновая щетка для замши, палисандровый ящик с инструментом для чистки оружия, стеклянный человеческий глаз, эбонитовые наушники, золотое пенсне в черепаховом футляре, плоский кожаный стакан с игральными костями... всего, пожалуй, не припомнить. Отдельной статьей были тяжеленькие розовые патроны для дедовского Браунинга М1910 - огнедышащей вороненой машинки невозможной красоты и изящества. Где лежит сам пистолет (за притолокой шифоньера), я прекрасно знал, но ни за что не ослушался бы приказа не брать оружия в руки... ну, разве что разочек посмотреть и ощутить в руках его внушительную тяжесть.
У меня была пара часов на то, чтобы вдоволь наиграться необыкновенными штуковинами, почувствовать на языке хинную горечь выкуренной дедом вишневой бриаровой трубки, залезть под кровать и выдвинуть из-под нее полированный музыкальный ящик "Катаринку", скрывающий в себе махонький барабанчик, звоночки с бьющими по ним серебряными пчелками и неповоротливый, маслянистый, играющий старинные вальсы и польки, валик.
10
Идиллическая жизнь продолжалась до конца лета. Я окреп, загорел и набрался новых впечатлений. Познакомился с литовским ребятами и к концу вакаций уверенно чувствовал себя в мягком, немного кукурекающем языке. Все эти... nе galima, dok poziurek, greiсiau, aciu, prasau, durnas*... и прочие немудреные слова давались мне запросто. Давно известно, что незатемненный лишним знанием детский мозг легко запоминает чужое наречие.
Однако, время шло, несмотря ни на что, я соскучился по родителям, по своему двору, по незатейливым своим игрушками. Да и лето завершалось красивым рондо. Август деликатно напомнил о приближении осени. Дед купил мне вязаный жилет и непромокаемую ветровку. Я задул свечи на приготовленном к моему очередному рождению торте; мы сходили по грибы; посмотрели представления кочевого зверинца; побывали в шапито и прокатились на военном катере по Балтике.
Однажды утром, проснувшись, я почувствовал аромат "Красной Москвы" и душистый запах "Казбека", папиных папирос. Босиком я вылетел в гостиную. Восторгу внутри моей маленькой души не хватало места. За столом сидели и пили утренний чай дед, папа и мама. Ура! Детские привязанности бывают некрепки. В этом возрасте невинные предательства не редкость. Я зарылся лицом в мамины жаркие крепдешиновые коленки и готов был лежать так всю оставшуюся жизнь. Только бы она не переставала гладить меня по уже отросшим за лето волосам.
После снова были вокзал, железная дорога, похожие на грустных черных жуков паровозы, прощание с дедом, жесткая его, седая щетина, горький вкус наодеколоненной щеки и, переполнившая глаз, так и норовившая перевалить через нижнее веко, слеза. Но дед вовремя смахнул предательницу большим темно-синим платком, принявшись громко, слишком громко, ужасно громко сморкаться, словно все на свете насморки разом одолели его. Потом он долго еще шел за набирающим скорость вагоном и что-то неслышно говорил, говорил, кричал и чертил руками в воздухе какие-то знаки, и махал синим своим платком, и уехал быстро-быстро вместе с кончившимся внезапно фиолетовым асфальтом перрона.
Прошло время. Вдруг ни с того, ни с сего в дом к нам приехала и стала с нами жить моя тетушка Татьяна Николаевна. С момента нашей последней встречи изрядно пополневшая. Я даже высказал маме свои сомнения относительно теткиного здоровья. Оказалось, она носит под сердцем ребеночка. Это уж совсем повергло меня в недоумение. Я знал, что дети бывают у тетенек, которые вышли замуж. Именно в таком порядке - сначала замуж, а потом ребенок. И уж никак не наоборот. Из таинственных перешептываний на кухне и многозначительных переглядываний мамы и тети Тани, я сделал заключение, что все это неспроста, и случилось нечто необыкновенное, что-то такое, от чего жизнь пойдет не так, как обычно шла - гладко и покойно.
Много лет спустя, я узнал подробности этой невероятной истории. Я и теперь не очень-то верю в реальность всего происшедшего. Оказалось, что тетка нагуляла ребеночка от молодого инженера-конструктора. Дед не был поставлен в известность о беременности. Тетка с конструктором встречались вполне открыто. Все у них шло к свадьбе. Тем более, что из прыщавой девочки-подростка Татьяна Николаевна переделалась в статную зеленоглазую девицу. Как я уже сказал, подготовка к бракосочетанию шла полным ходом. Как будто бы уже куплены были обручальные кольца. Жених и невеста ходили под ручку по магазинам и посещали кинотеатр. Тетя Таня днями пропадала у модистки в приятных хлопотах по сооружению свадебного наряда.
Но потом конструктор вдруг заартачился. Заявил, что о теткиной беременности слышит впервые. И что он, конструктор, заводить детей пока не собирался. Какие, дескать, дети, когда он сам еще молод и хочется пожить для себя.
Узнав обо всем, и о беременности дочки в том числе, дед пригласил молодого человека для решительного разговора. Тот, накачанный приятелями в самом боевом духе, пришел и стал проговаривать деду заготовленный заранее текст. Что он, де, не такой дурак, и вообще, ребенок может быть еще и не его, и пусть поищут другого простачка.... И , что он, конечно, думал жениться, но, благодаря вновь открывшимся обстоятельствам, сомневается. И даже не то, чтобы сомневается, а точно уже связывать себя узами брака с неизвестно чем не станет. Не такой он человек, и так далее...
На что дед спокойно налил ему и себе по стакану коньяку. Они выпили. После чего дед, ни слова не говоря, пошел в спальню, зарядил свой браунинг и пристрелил конструктора, выпустив в него всю обойму. Потом он допил бутылку и вызвал по телефону наряд милиции.
12.
Принимая во внимание прежние заслуги, явку с повинной, чистосердечное признание, состояние аффекта и прочую судебную требуху, деду дали минимальный срок. Отсидев в колонии, через некоторое время он вышел по УДО* и работал на поселении бухгалтером. Непривычной к житейским бурям бабке пришлось продать пасеку, рыбок и птиц. Потом с молотка пошли гарнитуры и фортепьяно. Стали относить в ломбард бабкины драгоценности. Из особняка вынуждены были они перебраться в новостройки. Слава Богу, что совсем по миру не пошли. Бабкина пенсия и теткино жалование (к тому времени Татьяна Николаевна окончила курс музыкального училища и могла зарабатывать уроками) позволяли худо-бедно перебиваться. О бывшей роскоши оставалось лишь вспоминать. К чести Валентины Михайловны следует отметить, что несла она крест бедности с необыкновенным терпением и достоинством.
Время спустя, на новое место воротился и дед. Но прежней жизни было не вернуть. То, на что оказалась неспособна война, удалось неволе - что-то надломилось в полковнике. Порвалась какая-то важная жилка. Дед потерял вкус к жизни. Вместо вина стал попивать водку. Днями просиживал в кресле, посасывая погасшую трубку и невидящим взглядом уставившись в телевизор. На попытки жены как-то повернуть его лицом к жизни он только вяло отмахивался. Пару раз он приезжал к нам в гости. И я совершенно не мог признать в сгорбленном исхудавшем старике бравого полковника, своего деда.
ЭПИЛОГ
Мне исполнилось лет семнадцать, когда родители засобирались в Литву на похороны. Николай Петрович приказал долго жить. Неделю спустя они возвратились. Никогда я еще не видал своего отца таким. Щеки его ввалились и припорошились каким-то серым пеплом. И тут я увидел, что он небрит. И это не пепел, а седая щетина. Ни до того, ни после с ним этого не случалось. На девятый после похорон день меня позвали за стол помянуть деда. Отец налил всем водки и сказал:
- Помянем отца моего, Николая Петровича. Хороший он был человек, светлый. Царствие ему Небесное...- он внимательно посмотрел на рюмку, потом на меня и добавил, - Сашку он уж очень любил ...
Последние его слова потрясли меня. Я вдруг до звона в ушах осознал, что деда больше нет. И никогда не будет. Я бросился из-за стола вон. Остаток вечера я просидел на берегу реки. Ревел и курил сигарету за сигаретой...
- Дед!
- Что, внучек?
- А вот, цыгане...
- Ну?
- Они ведь плохие, что детей воруют.
- Да уж, чего хорошего. Только такое уж их цыганское дело, внучек - лошадей да деток малых воровать, да ездить с ними по всему белу свету.
- Дед!
- Чего тебе?
- А они что, своих наделать не могут? Зачем же им чужие?
- Как зачем? Они их, брат, едят.
- Едя-ат?!!
- Да не бойсь, пошутил я.
- Дедушка!
- Что опять?
- А, как они меня воровать станут, ты меня защитишь?
- А как же, милый! Конечно защищу, всегда защищу. Уж будь покоен, я тебя в обиду не дам.... Никогда.