Гердов Аркадий Семенович : другие произведения.

Ничто не вечно под Луной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  1
  
  Смерд литовского корня по кличке Берзинь пытал огнем вонючий бесовский камень. Из камня падали в подставленную плошку слезы. Слезинки сливались в сияющую чудным неземным светом лужицу. Камень плакал скудно, и Берзинь, бросив в гудящую печь угли, добавил жару. Слезы закапали частым дождем. Смерд вдыхал поганый смрад камня, страстно бормотал на невнятной латыни заклинание Духа Тьмы и опасливо косился на крохотное оконце пыточной каморы забранное частой решеткой. Боялся чужого подгляда. Но через чугунные прутья были видны лишь яркие полуночные звезды и бледный маслянистый блин луны. Умаявшаяся за день дворня воеводы, рассовавшись по лавкам, спала. Из камня, зажатого в пыточные клещи, вышел вдруг желтый едкий дым. Камень почернел, и бесовские слезы иссякли. Берзинь вгляделся в темные с мятущимися багровыми сполохами углы подвала. В дальнем под кроваво сверкающими на стенах секирами и топорами сгустилась черная тень.
  - Свят, свят, свят... - задыхаясь от робкой надежды и ужаса забормотал смерд и разжал клещи. Камень упал в сверкающую слезную лужицу. Звездные брызги стрелами пронзили мрак подвала. Тяжелые капли ударили Берзиня в тощую, заросшую клочковатой шерстью, грудь, и он сомлел.
  Через малое время беглый литовец открыл глаза и увидел беса. Дьявол вальяжно развалился в пыточном кресле под топорами, положив руки на цепи. Берзинь мелко и часто закрестился, а бес брезгливо искривил тонкие губы и громко изрек что-то. Смерд не уразумел изреченного, но согласно кивнул и креститься перестал. Собрав силы, он преодолел вновь подступившее тошное беспамятство, сдуру деревянными губами прошелестел: - "Изыди" и тут же ужаснулся сказанному. А ну как и в самом деле исчезнет, уйдет паром Демон Зла. Но бес не испарился, а только дрогнул телом и глянул на смерда бездонным пустым глазом.
  - Да нешто так привечают долгожданного гостя? - тихо спросил кто-то за спиной Берзиня.
  Смерд не стал оглядываться на запертую большим крюком дверь подвала, откуда шел голос. Понял, что пришла пора сказать давно составленное моление Всемогущему. Он кашлянул, прикрыл глаза, чтобы не видеть Демона, вспомнил слова, но вдруг ясно осознал, что бес уже проник в его душу, все уразумел и говорить ничего не надобно.
  - Не могу я без нее, - все же тихо произнес смерд, - никак не могу. За нее на все готов, - и твердо повторил, - на все.
  
  Боярин Владимир Андреевич Стрешнев попал в немилость царя Ивана из-за войны с Ливонией. На земском соборе он оттаскал за бороду царского прихвостня, думского дьяка, и сказал дерзкие слова самому Гришке Скуратову:
  - Большая тягота царю от войны с польским королем Жигимундом, - вздохнул боярин, - особливо после его единения с литовскими князьями. - Боярин встал и бросил в запале на пол кунью шапку. - Басурманский паша Давлет-Гирей свирепствует на Дону. Тысячами убивает и берет в полон русичей. Почто уговорил царя не воевать крымские земли?
  Побагровел Малюта, кулаки волосатые сжал, но смолчал. Знатен был боярин и родовит. Царю, однако, Григорий Лукьянович поведал обиду, и Иван Васильевич отправил именитого смутьяна из престольной Москвы в город Полоцк воеводой.
  - Пущай сам боронит государевы владения от шляхтичей и литовцев, а ты Гришенька, верного человечка с ним пошли. Пусть глаз с воеводы не спускает, - строго наказал царь Малюте.
  
  - Радуйся, боярин, что голову непутевую на плечах сохранил, - поджав иссохшие сморщенные губы, сказала мать Владимира Андреевича Пелагия Даниловна. - По нынешним временам неразумно прекословить атаману царских опричников. Приготовь мне возок большой крытый для Марфуши и девок. Всех с собой возьму. И сам подворье собери в дальнюю дорогу.
  
  Маялась Марфа Владимировна на жаркой пуховой перине, молитвы читала покаянные, а уснуть не могла. Не шел сон к дочери воеводы. Лунный поток залил девичью светелку, томил душу греховными мечтаниями, теснил неровно бьющееся сердце. Виделся ей в переливчатых золотых лучах образ юного княжича Василия Пронского приехавшего к ним давеча из Пскова. Пригож был княжич. И ликом, и статью, и речью неторопливой. Отрок ведь еще, бородка чуть проклюнулась, а видно уже, что лыцарь и кавалер, про коих в бабушкиных книгах писано. Княжич привез воеводе грамоту с предложением объединить воинские дружины против разбойных набегов на беззащитных селян литовских князей и наглой польской шляхты. Батюшка счел предложение разумным и обещал отрядить в псковский отряд десяток всадников. Переговоры велись в стольной зале за общим обедом. В конце обеда, расправившись с бараньей лопаткой, княжич испил кубок гишпанского вина и так глянул на боярышню, что у нее по сию пору сердце успокоиться не может. Марфа Владимировна прикрыла глаза, улыбнулась и плотно огладила тугое тело под одеялом, отчего где-то внутри нее сделалась сладкое томление. Едва слышный шорох заставил ее открыть глаза. В лунном сиянии перед ней стоял княжич. "Видение", - сразу догадалась Марфа и тихо засмеялась, глядя с какой неловкой поспешностью лыцарь сдирает с себя кафтан.
  - Кавалерам надлежит свою симпатию любезными словами и поцелуями нежными даме открыть, а ты сразу... - начала было дочь воеводы, но ахнула и замолчала, затаилась в сладком напряженном ожидании чего-то радостного происходящего в ней. И это радостное случалось в ней раз за разом. Горяч был княжич и опытен в амурных утехах.
  Коротки в граде Полоцке летние ночи. Не было времени для разговоров. Только тихие девичьи стоны доносились из светелки.
  - Через неделю папенька приедет сватать тебя, - прошептал княжич, когда усталая луна упала за горизонт.
  - Умучил ты меня, Васенька, спать хочу. Не согласится батюшка, скажет, что рано еще. Мне только шестнадцать сровняется в духов день. Год надобно ждать.
  - Год? - ужаснулся княжич и нахмурился, надевая порты. - Выдаст. Непременно выдаст. Если прознает, что меж нами приключилось, через месяц свадьбу сыграем.
  - А как прознает? Ничего не приключилось. Примерещился ты мне во сне, Васенька, пригрезился. Ступай, княжич. Хоть часик посплю в эту ночь грешную.
  - Ну как же, Марфуша? Распечатал я тебя. Гляди пятна алые на всей перине.
  - Что с того? Бывает такое с девушками изредка. Неужто не знал? Ну да это уж не твоя забота, Васенька. Ступай.
  Отдохнуть, однако, в ночь полной луны дочь воеводы не смогла. Помешал пожар.
  
  Дымок из окна строгого подвала заметил Степка Шкут, прыткий мужичок Малюты. Проследив псковского княжича до боярских покоев, он затаился в густом колючем малиннике и стал наблюдать за окнами трехэтажного флигеля. Окна были распахнуты, свечей нигде не зажгли, голосов никаких он не слышал, и Шкут, сколько ни щипал себя за ухо, задремал. Проснулся от запаха смрадной гари и увидел шаткий столб дыма поднимающийся в утреннее небо из подвала. Господи! Неужто воевода в такую рань пытает кого? Степка прислушался. Воплей и стонов не было. Лазутчик Малюты прокрался к двери подвала. Тяжелый замок с торчащим из него ключом валялся на полу, но дверь не поддавалась. Заперта изнутри. Степка сильно наддал плечом и сорвал крюк. В пыточной каморе густой почти непроглядный дым ел глаза. Мелкие языки огня вырвались из гудящей печи и весело плясали на полу вокруг плоской глиняной посудины, внутри которой зеленым огнем сиял большой, с фалангу пальца, камень. Рядом, протянув к камню руку, лежал на спине полунагой мужик. Шкут присмотрелся и узнал в лежащем найденного в лесу литовца. Парня с месяц назад воевода нашел во время охоты на кабана. Литовец совсем уж и помирал в лесной топи, но выходила его травами старая боярыня. Парень оказался смышлен, и старуха взяла его в дворню прислуживать своим девкам. Назвал он себя негодным для русского языка именем, и боярыня Пелагия, подумав, велела звать его Берзинь, потому как нашли его под березой. Степка Шкут тронул испачканное сажей лицо парня, потом схватил самоцветный камень, сунул его за пазуху, пнул бесчувственное тело литовца и бешено заорал: "Горим!!!"
  
  Василий Пронский сделался частым ночным гостем покоев воеводы. Приезжал тайно, привязывал коня далеко от подворья и невидимо крался к открытой для него двери в светелку боярышни.
  - Уж не заболела ли ты, Марфуша? - тревожилась Пелагия Даниловна, - бледненькая сделалась, с лица спала. Отвар из вигонь-травы тебе сделаю. Вечером перед сном пить будешь.
  - Буду пить, бабушка, - зевая, соглашалась внучка.
  
  Иван Васильевич задрал тощую бороденку и смотрел белыми от ярости глазами в высокие неоглядные своды Благовещенского собора.
  - Лжешь, червь премерзкий! Лжешь раб! Напраслину возводишь на царицу!
  Малюта на коленях стоял перед царем, упираясь руками в яшмовый пол, и глядел на остроносые сапоги владыки и царский посох со стальным жалом. Тяжелый посох поднялся, и острое жало повисло над головой слуги. Начальник песьих опричников закрыл глаза и замер.
  - Говори, пес! Убью!
  - Слышал, всемилостивейший государь, - трудно выдохнул Малюта. - В потолке дыру провертели в опочивальню царицы. Через нее и слышал. Не один я. Митька Голутва со мной на чердаке был. Он и дыру проделал. Митька посланца ханского от Рогожской заставы следил, видел, как тот с московскими купцами-татарами на рынке об чем-то разговоры разговаривал, а опосля во дворец царицы поскакал.
  - И пока скакал вы дыру вертели?
  - Загодя, государь. В алтын всего величиной.
  - Зачем же загодя? Меня шпионили?
  - Князя Михаила Темрюковича, брата царицы.
  Гнев царя внезапно пропал и он гулко ударил посохом в камни храма.
  - Говори!
  - Князь обычно в дальних покоях хоронился, брагу пил, ждал пока ты покинешь дворец, а опосля занимал твое место на ложе царицы.
  - Не может сего быть. Брат он ей
  - От разных матерей, государь. Жалилась она ему, что ты, всемилостивый, молодух дворовых в баньке царской портишь, а ее ласкаешь редко.
  - Ханского молодца тоже в опочивальне на ложе принимала? - подрагивая бородкой, осипшим голосом спросил Иван Васильевич.
  - Так, государь, - уже без опаски подтвердил Малюта. - При расставании всплакнула даже. Просилась назад к отцу.
  - На мужа законного роптала? Порядки московские ей не по нраву?
  - По татарски лопотали, государь. Митька кой чего разобрал. Скучно царице. Сказывала, что не жалуешь ты дочь князя кабардинского.
  - Вона как! А что посланец?
  - Увещевал. Велел терпеть. Говорил, что недолго осталось.
  - Нед-о-лго, - протянул царь, подошел к темной иконе, на которой Святой Георгий разит змия копьем, и долго смотрел на усталый лик Святого. Малюта медленно встал с колен и преданным собачьим взглядом уставился в узкую сутулую спину царя.
  - Ханский лазутчик где?
  - В цепях, государь, в подвале. Самую малость не ушел. Двух наших положил. Одного сразу, второй нынче помер от сабельной раны. Жеребец под татарином был, не иначе, черт. Митька топором исхитрился сшибить с коня басурмана.
  Иван Васильевич еще раз сильно ударил посохом в драгоценные громкие камни, отчего эхо шатнулось под сводами собора.
  - Так решаю. Князю Михаилу отрубить голову. Перед казнью за верную службу в опричном войске дозволяю ему испить большой кубок медовой браги. Царицу - в Сергиеву Лавру. Не мешкая. Сегодня. Постричь в монахини. Лазутчика держать живу до разговора со мной. Толмачом будет твой Митька, который его с коня сшиб. Приду ввечеру. Пытку приготовь огненную, - повелел царь Иван, не отрывая взгляда от равнодушных глаз Святого Георгия.
  
  Саддык, младший сын Узурбека визиря крымского хана, пытку терпел достойно. Молчал. Скалил в улыбке мелкие зубы и молчал. Слушал хруст своих костей на дыбе, смотрел в глаза московского царя и молчал.
  Три с лишком года назад Давлет-Гирей посылал его к кабардинскому князю Темрюку Ойдаровичу. Хотел хан взять князя под свою руку. Там Саддыку и приглянулась дочь князя статная чернобровая красавица Кученой. Саддык подарил ей белую, как снег с вершин кавказских гор, резвую кобылицу, и они часто скакали одни без свиты по горным тропам. Не выдержал раз Саддык, поцеловал княжну на конском водопое у ручья, и Кученой на мгновенье прильнула к нему. Запало в сердце воина это мгновенье, и хотел Саддык слать князю большой калым за дочь его ласковую. Но судьба посмеялась над влюбленными. Князь отверг предложение крымского хана, остался под рукой московского царя и, чтобы закрепить союз, отдал ему в жены единственную дочь.
  И сейчас, распятый на дыбе, готовясь к мучительной смерти, Саддык смотрел в бешенные глаза русского царя-шайтана, тяжко, маятно жалел Кученой, переименованную здесь в Марию, и пытался понять, почему Аллах позволяет царствовать над людьми этому лютому зверю.
  - Голого на большую сковородку - брюхом! И маслицем полей, чтобы шипел, - приказал царь и вытер ладонью обильную желтую пену с губ.
  Малюта кинулся исполнять приказание, ножом срезал и сорвал остатки одежды с татарина. Митька вылил масло на гигантскую раскаленную сковороду. В пыточной запахло румяными базарными пирожками.
  - Погоди. Передумал я, - вдруг сказал Иван Васильевич, глядя на смуглое поджарое тело распятого. - На кол его посади на базарной площади. Там где он с купцами своими переговаривался. А она пусть смотрит. Возок рядом, в трех аршинах, останови и заставь смотреть, как ее полюбовник нагишом на кол медленно надевается.
  - Царица, однако, государь. Не подобает при народе...
  - Не царица! Не жена она более мне! - хрипло, захлебываясь слюной, завизжал царь Иван. Потом вытер испарину со лба, испил воды из большого ковша и почти спокойно добавил, - зелье приготовь. Через десять ден хочу вдовым быть. И невесту, невесту, Григорий Лукьянович присоветуй. А там, глядишь, и свадебка! - редкие волосы царя вздыбились, бороденка затряслась, и он громко захохотал.
  Митька Голутва побелел и тайно от всех перекрестился.
  
  Степка Шкут знал цену самоцветных камней. В Москве он служил в опричном отряде под началом князя Михаила Темрюковича. В прошедшую зиму, по слову преданного царю купца, они разграбили лавку иноземного ювелира. Степка нашел тогда в доме немца тайную горницу и выволок оттуда малолетнюю дочь хозяина. Увидев растерзанный труп отца, малолетка сомлела, но Степка обрызгал ее водой, привел в чувствительность и хотел было попользоваться девкой сам, но потом передумал и отвел ее нетронутую князю. Начальник девку раздел, что-то непонятно крикнул диким голосом и потащил в опочивальню. Ублажал себя малолеткой князь Михаил не меньше часа, и перед тем как отдать ее войску наградил Степку голубым яхонтом. Две недели потом бражничал и гулял молодой опричник на деньги вырученные за камень величиной с малую горошину. А этот, из пыточного подвала воеводы, был много крупней и, что главное, виден был в темноте. Прикидывал Степка продать его за громадные деньжищи. Перед тем как в городе найти покупателя из купцов, Шкут решил в последний разок полюбоваться самоцветом.
  В чулане, где хранили конскую упряжь было темно и остро пахло лошадиным потом. Степка вытащил из-за пазухи камень и раскрыл ладонь. Слабое золотисто-зеленое сияние исходило из камня. Лазутчик Малюты радостно охнул, хотел спрятать самоцвет, сунуть его обратно за пазуху, и скакать в Полоцк, но почему-то замер и неотрывно уставился на камень. Смотрел долго, потом зажал теплый камень в кулаке, вышел из чулана и пошел искать хилого литовского найденыша по кличке Берзинь. Покинув боярское подворье, Степан, не колеблясь, повернул к близкому лесу. Шел быстро, почти бежал. Миновав густой осиновый подлесок, вошел в темный хмурый сосновый бор с редкими неохватными дубами.
  Литовец лежал в густой траве на берегу чистого, без ряски, небольшого озера. Положив под голову руки, лежал на спине и смотрел на высокие пушистые облака, недвижно висевшие в лазурном небе.
  - Долго ты. С раннего утра жду, - не отрывая взгляда от облаков, упрекнул он подошедшего Шкута. - Сердиться уже начал. Принес? Не потерял?
  Степка присел на траву и молча протянул камень. Литовец привстал, взял самоцвет, подышал на него и протер рукавом белой холстинной рубахи.
  - Сила в нем непомерная. Убьет он тебя, - прошептал посланец Малюты. Берзинь грустно улыбнулся, откинул с худого лица длинные светлые волосы.
  - Зачем брал?
  - Продать хотел.
  - Нельзя его продать. Подарить можно. А теперь уходи. Не нужен ты здесь более.
  Степка Шкут послушно встал и быстро зашагал назад в лес. Пройдя чуть больше версты, он вдруг остановился, сильно сжал руками голову и протяжно по звериному завыл. Выл, однако, не долго, успокоился, потерянно огляделся и, пошатываясь, побрел к озеру.
  
  После ухода посланца Малюты литовец вновь опустился в высокую густую траву, спрятался в ней и затих в ожидании. Солнце медленно выползло из ватного облака и залило голубое озеро и изумрудную траву на его берегу янтарным полуденным зноем.
  
  Она и раньше приходила сюда в жаркие душные дни омыть девичье тело, а теперь, после ночных визитов княжича, Марфа Владимтровна купалась в озере непременно. Смывала с себя грехи молодой неуемной плоти. В этот раз она дольше обычного плескалась в свежей прохладной воде, вспоминая как сладко терзал ее тело пылкий любовник. Выйдя на берег, она вдруг ясно почувствовала чей-то жадный обжигающий взгляд. Боярышня испуганно прикрыла двумя руками старательно омытую буйно грешившую часть своего тела и быстро пошла к сброшенному на траву сарафану. Но надевать его почему-то не стала, а подняв руки, начала укладывать за спину тяжелые мокрые волосы, еще не заплетенные в толстую косу. Она глубоко вздохнула, зарумянилась, поискала глазами источник тревоги и быстро нашла его.
  - Ты и ранее таился здесь в траве, подглядывая как я моюсь? - спокойно, совсем не стесняясь, спросила дочь воеводы медленно подходящего парня. - Не боишься, что пожалуюсь бабушке? Она ведь прикажет выпороть тебя, а потом кнутами прогнать с подворья.
  - Не боюсь, - совсем тихо шепнул литовец, подошел совсем близко и осторожно положил ладонь на ее грудь, отчего ей стало трудно стоять на потерявших прочность ногах и нестерпимо захотелось поцеловать эту дерзкую с длинными пальцами руку. Она опустила взгляд и, чуть помедлив, тоже шепотом попросила:
  - Сними рубаху.
  Парень подчинился, и она, прижав руку к сильно забившемуся сердцу, опустилась перед ним на колени.
  Часом позже они лежали рядом, смотрели в ставшее белым от зноя небо и удивлялись произошедшему.
  - Ты кричала, - сказал он. - Очень громко кричала.
  - Ты колдун, - улыбнулась она.
  Литовец приподнялся на локтях и изумленно заглянул в ее широко распахнутые глаза.
  - Я ученик алхимика. Учитель умел превращать свинец в золото для нашего князя. Когда господина убили и учителя сожгли, я убежал. Но ты права. Пожалуй, теперь я чародей.
  Она взяла его руку, поцеловала в ладонь и положила на левую близкую к сердцу грудь. Он пальцами сжал твердый сосок. Марфа дрогнула и прикрыла глаза.
  - Ты опять будешь кричать? - спросил он.
  - Да, - ответила она, проведя рукой по его телу.
  
  Яков Кузьмич Пронский смотрел на спящего после обильного обеда сына, пил хмельной польский напиток и размышлял о женщинах и судьбе. Женщины в их древнем роду играли роковую роль коварной судьбы. Бабка Якова Кузьмича гордая шляхетская красавица, чей портрет с давних пор пылится на чердаке, отравила деда и сбежала на родину с поляком цирюльником. Мать, сосватанная из славного дома Романовых, малость не сожгла живьем своего законного мужа в бане, прознав, что он парится там с любовницей. Отец хоть и выбил тогда запертую дверь горящей баньки, но потерял в пожаре глаз, а сгоревшие волосы на его лице так и не выросли, что отравило ему остаток жизни. Жена... Да бог с ней, с женой. Не хочет о ней вспоминать Яков Кузьмич. С трех годков растил он Васятку один. О женщины! Наказание рода человеческого. Вот теперь сын повадился ночами шастать к полоцкому воеводе. Дочь его соблазнил и надумал с ней идти под венец. Хороша ли будет сноха? Девка-то мала еще, но надо ехать к боярину в Полоцк выручать непутевого сына. Яков Кузьмич осушил хмельной кубок, тяжко вздохнул и растолкал сына.
  - Запрягай, Василий. Мне выбери кобылку посмирней. Путь не близкий.
  Ехали молча, не торопясь. Оба дремали в седлах. Сын впереди, его жеребец хорошо выучил дорогу, отец сзади. У лесного озера кобылка Якова Кузьмича коротко заржала. Княжич остановил жеребца.
  - Жара. Надо бы напоить лошадей.
  И они свернули к озеру. Ведя жеребца в поводу, княжич пробрался через осинник и вышел из леса.
  - Ты это? - радостно удивился Василий Яковлевич, увидав поднимающуюся из травы нагую невесту. - А мы с отцом... - начал он и увидел смерда. Лицо его исказила внезапная мука. А литовец поднялся на ноги, взглянул на Марфу, громко крикнул что-то высоким, почти женским, голосом и, вытянув вперед руки, пошел на княжича.
  - Вот ведь как, - тихо сказал княжич и ударил парня кинжалом. - Вот ведь как, - повторил он, перешагнул тело литовца и подошел к невесте.
  Марфа отвела взгляд от окровавленного клинка, посмотрела в глаза жениху, улыбнулась грустно и объяснила спокойно, как объясняют несмышленому ребенку:
  - Не судьба, Васенька. Не судьба.
  - Не судьба, - повторил молодой князь, всхлипнул и вонзил ей клинок по рукоять под левую девичью грудь.
  
  Близко к озеру Степка Шкут начал понимать окружающее его. Голова еще болела, и метались в глазах багровые сполохи при каждом шаге, но сознание опричника медленно прояснялось, вытесняя тошное наваждение лунного камня. Степка потер виски и пошел ровнее. Пока шел между высоченными мачтовыми соснами, источавшими на жаре густой смоляной дух, и совсем оклемался. Степка отер ладонью мокрое лицо и стал дышать ровно и глубоко. Со стороны озера вдруг раздалось громкое переливчатое ржание. Опричник раздвинул молодую поросль осинника, вышел на поляну перед озером и увидел рыжего с белой отметиной на лбу жеребца княжича. Конь стоял в трех саженях от озера, низко опустив большую голову. В густой траве ничего видно не было, но у Степки почему-то молотом забилось сердце. Он чуть не бегом приблизился к жеребцу.
  В Москве в опричном войске Степан Шкут насмотрелся на мертвецов и к покойникам привык, но увидев белую со строгим лицом боярышню, дрогнул и зашептал молитву.
  - Да куда же тебя в самую чащебу несет? - услыхал Степка, и увидел, что из леса, прикрывая голову от гибких прутьев, выехал псковский князь Пронский. Он подъехал к Степке и увидел тело сына лежащего на спине с кинжалом в груди. Князь неловко спешился и, стараясь не смотреть на сына и лежащую рядом нагую девицу, шепотом спросил опричника:
  - Ты кто?
  - Я, князь, человек боярина Стрешнева.
  - А-а-а-а! - зверем взвыл князь и трясущейся рукой выхватил саблю. Опричник ловко увернулся от удара и отскочил в сторону. Сабля рассекла воздух совсем близко от Степкиной головы.
  - Остынь, князь. Княжич сам себя порешил, а перед тем убил боярышню и смерда из нашего подворья.
  Псковский воевода посмотрел на трупы, узнал кинжал, понял все и, бросив саблю в ножны, упал на колени перед телом сына.
  - Бабы, - надрывно всхлипнул князь. - Сучье племя. От них все зло на земле.
  Он поднял тело сына и хотел перекинуть его поперек седла, но жеребец вздернул голову и отошел. Степан взял коня под уздцы и помог вмиг постаревшему отцу.
  - Кинжал-то вынь из него, - сказал опричник.
  Князь посмотрел на Степана слепым взглядом, согласно кивнул, медленно вытащил клинок из груди сына и отбросил его на траву. Потом взял в повод жеребца и повел его к лесу. Кобылка понуро поплелась за ними.
  Проводив их взглядом, опричник посмотрел на два нагих трупа лежащих на окровавленной траве и задумался. Хмурился, тер лоб ладонью, беззвучно шевелил губами и думал. Думал долго. Солнце обагрило горизонт закатной зарей, и на потемневшем небе высветился серебряный алтын луны, когда Степан окончательно понял, что теперь убийцей боярышни и литовца непременно сочтут его, и оправдать себя перед воеводой и бабкой Пелагией он никак не сможет. Дворовые видели, как он поспешно уходил в лес. Рядом он был, когда княжич, подчиняясь бесу ревности, заколол боярышню и литовца. Вот он длинный окровавленный клинок валяется рядом с убитой, и никак опричник не сможет доказать, что кинжал не его, а псковского княжича. Про любовные утехи Васьки с распутной боярышней никто из дворовых людей воеводы, кроме Степана, не ведал, и любые его слова про мертвого княжича сочтут пустым оговором. А псковский воевода, хоть и знает правду, но княжича нипочем не выдаст. Зачем же он признает, что его родной сын соблазнил и убил дочь московского родовитого боярина? Не станет псковский воевода гневить могущественного соседа. Стало быть так сложилось, что убийцей признают его, Степана Шкута. И никакие клятвы ему не помогут, и примет он лютую смерть в пыточном подвале воеводы. Значит шкуру и душу грешную, нужно спасать опричнику не медля. Бежать в Москву, упасть в ноги Малюте и обсказать ему правдиво все случившееся. А там уж будь, что будет. Между думским дворянином Скуратовым и боярином Стрешневым пробежала черная кошка вражды, поэтому может и спасет Малюта верного человека от боярского гнева. Опричник скорбно вздохнул и торопливо зашагал прочь от кровавой поляны.
  Солнце ушло, и золотая с зеленым драконом луна засияла на черном с серебряными гвоздями звезд небе. Пройдя версту, Степан вдруг вспомнил про зеленый самоцветный камень и остановился. Ночной свежий ветерок холодил его лицо, волшебный свет луны серебрил кору мачтовых сосен. Степка задрал голову, кивнул зеленому дракону и снова, в который уж раз, повернул к озеру.
  Камень он нашел сразу. Самоцвет лежал на девичьем сарафане и ярко сиял, лучился в лунном свете. Степка, быстро, стараясь не глядеть на мертвецов, схватил его, крепко стиснул в кулаке и услыхал сзади, куда он побаивался смотреть, шорох, долгий глубокий вздох и совсем уж странный напоминающий зевок звук. Степка обернулся и увидал живые удивленные глаза боярышни. Марфа Владимировна еще раз зевнула, отвела взгляд от опричника и протянула руку к валявшемуся рядом кинжалу.
  - И где же Васенька-то мой? Убил меня и ушел? - спросила она Степана.
  - Чур меня, чур, - пробормотал сквозь стиснутое ужасом горло опричник и на подламывающихся ногах кинулся в залитый луной лес.
  
  Из Полцка в Москву Степан добирался тяжело и путано. Поначалу в корчме у торного шляха он украл коня и до парома через Вычегду скакал на неоседланном мерине. Но сразу за рекой случилась у него драка с разбойным людом. Ватага бородатых мужиков со злыми отчаянными глазами бросилась на него ввечеру, когда он укрылся от непогоды, закопавшись в большом стогу свежескошенного сена. В драке, отмахиваясь от бородачей ножом, Степан держал камень во рту за щекой, поэтому дрался молча и на подмогу не звал. Ткнув атамана ватаги ножом, опричник вырвался и убежал от них в густой с ледяным ветром дождь, оставив разбойным мужикам мерина.
  Сильно оголодав, много раз он хотел продать самоцвет, но так и не решился, помня слова убитого литовца о том, что камень продать невозможно. Выйдя к верховью Сухони, Степан нанялся кормщиком на соляную баржу купца Строганова и пока доплыл до престольной отъелся и почти перестал надрывно до боли в груди кашлять. В Москве, получив серебряную гривну за труды, купил сапоги, рубаху и не старого еще коня под седлом. Перекрестившись на золотые кресты кремлевских храмов, Степка лихо запрыгнул в седло и поскакал по наезженному тракту в Александрову слободу.
  
  По зазывным крикам торговцев и разносчиков товаров, по громкому людскому гаму Саддык понял, что привезли его на место казни. Он уперся локтями в дно подводы, приподнял голову и увидел базарную площадь и белый струганный деревянный кол. Саддык присмотрелся к заостренной части кола и надеяться на быструю смерть перестал. Знают свое дело царские палачи.
  Разглядев красную подводу запряженную вороным битюгом, народ на площади притих, и крики смолкли. Зеваки, покупатели и часть торговцев потянулись смотреть муки татарина на колу. Стражники бердышами и пиками расчистили от народа круг в двенадцать саженей и стали на границе круга редкой цепью. Базарный люд густо теснился за кольцом стражников. Стояли и глазели молча.
  Ходить на перебитых ногах Саддык не мог. Двое подручных Малюты вытащили его из подводы и отволокли к деревянному помосту поставленному впритык к колу. На помост поднялся царский глашатай в долгополом кафтане и островерхой красной шапке, вынул из-за пазухи свиток, развернул его и, глядя поверх грамоты в народ, выкликнул царскую волю. Толпа изготовилась смотреть казнь. Мужики, глядя на истерзанное пыткой тело татарина, хмурились и крестились, бабы вздыхали и шептали молитвы, девки отворачивались, но не уходили, а поглядывали на Саддыка из под опущенных почти на глаза платков. Пытари Малюты втащили Саддыка на помост, подняли ему ноги и умело насадили его на кол. Один из палачей нагнулся и проверил правильно ли вошло острие, второй не сильно надавил Саддыку на плечи. Убедившись, что работа выполнена, палачи спустились на землю и оттащили помост в сторону. Кол придется заменить, а помост пригодится для очередной казни.
  Саддык был воин и презирал муку плоти, но когда кол входил в него, он не выдержал, закрыл глаза и попросил у Аллаха смерти. И Аллах услыхал его мольбу. Саддык почувствовал, что сознание покидает его, унося с собой страдания рвущейся плоти, но вдруг сквозь подступившее беспамятство, он услыхал громкие крики толпы и открыл глаза. Открыл и встретил устремленный ему в душу взгляд Кученой.
  - Уйди! - собравшись с силами крикнул ей Саддык по татарски, но царица осталась и видела агонию возлюбленного до конца. Только ввечеру, когда Саддык вдруг уронил нижнюю челюсть и вывалил непомерно большой язык, царица сомлела и ее повезли в Сергиевый Посад. Везли, однако, напрасно. Преподобная Аглая, настоятельница женской обители Лавры, заглянула в черные глаза царицы и постриг не дозволила. Богу-де нужны невесты твердые в разуме.
  
  Большой каменный дом Малюты Скуратова в слободе построен был крепко, на века. И стоял удобно - почти рядом с царскими хоромами. Из окон покоев Малюты были видны разноцветные купола и золотые крыши дворца. С другой стороны дома располагалась государева тюрьма с обширными подземельями и застенками.
  Утром Малюта посетил царя и попал к нему удачно. Царь лежал на ложе в опочивальне нагой, и три молодки умывальщицы под руководством лекаря растирали и умащивали маслами его дряблое тело. Государь ворочался под их сильными пальцами и кряхтел от удовольствия. Стража и телохранители допустили Скуратова в опочивальню. Малюта приблизился к кровати, пал перед ней на колени и поцеловал безвольно свисавшую руку царя.
  - С чем пришел, Гришенька? - ласково спросил его Иван Васильевич.
  - С жалобой на лекаря Бомелия, великий государь. Совсем плоха стала царица. Худо ее лечит немец.
  - Оставь. Не ко времени, - строго сказал царь молодухе и повернулся на кровати, подставив для растираний худую с заметными ребрами спину. - Чем же плоха? Что Бомелий-то сказывает? Скоро ли?
  - Трудная хворь, говорит. Не поддается лечению. Не встает с ложа царица, не ест ничего. Часто в беспамятство впадает и неразумное говорит. Сказал, что попа надобно звать.
  - Зови, Григорий, попа. Зови. Да поторопи немца, - раздраженно изрек царь и отворотил от Малюты лицо.
  Опричный начальник, скрипнув сапогами, встал с колен и хотел было уходить, но царь вывернул из подушки тощую бороденку и остановил его.
  - Заготовь земским боярам указ. Пусть шлют своих дочерей на царские смотрины. Повелеваю смотрины царских невест учинить здесь, в слободе. Сроку даю месяц. Ежели кто уклонится от моего повеления, того не помилую и будет он в моей опале. Ежели кто негодных девиц пришлет, отведает плетей. Ступай, Григорий Лукьянович, готовь царский указ.
  - Будет исполнено, великий государь, - отчеканил Малюта. - Через тридцать ден невест на смотрины доставлю.
  
  Мария Темрюковна умерла без покаяния. Увидав высокого седобородого старца в клобуке и черной сутане, она вскинулась, крикнула негромко: - "Прочь!" и замертво упала на подушки.
  
  У дома Малюты Степан спешился, закинул повод на столб коновязи, оправил холстинную рубаху и вошел во двор. Перед крыльцом дома маялись на жаре два стражника в тяжелых доспехах с бердышами и лисьими хвостами на шапках. У одного через щеку и глаз проходил недавний шрам. Второй, рослый бородатый мужик, пристально смотрел на подходящего к ним Степана.
  - Слово и дело, - сказал им Степка опричный наговор.
  Бородач радостно улыбнулся.
  - Да ты меня, Шкут, никак не признал?
  - Признал, - вспомнил Степка. - Ты у князя Михаила посыльным был. Признал. Князь тебя батогами потчевал за...
  - Было, - радостно подтвердил бородач. - А ты у князя десятником числился, и он хотел сотником тебя назначить, да ты сгинул куда-то. В полку слух был, что убили тебя, а ты, смотрю, живой.
  - Живой пока, - вздохнул Степан.
  - А князя Михаила Темрюковича царь казнил. Григорий Лукьянович сам татарину голову рубил. Князь испил жбан медовой браги и положил голову на плаху. Вот так, Степушка. И друг твой Галутва помер. От моровой хвори в одночасье преставился. Сожгли его. Вместе с конем сожгли. Хороший жеребец у него был. Жалко коня. Ну да что уж теперь. Судьба. Ты-то где пропадал?
  - Я-то? Далеко. У полоцкого воеводы служил. Ну а еще что тут без меня сделалось?
  - Царица третьего дня померла, - весело сообщил бородач. - Завтра хоронить будут. Подбирает мор людишек. Ему все едино - царица или баба простая. Никому нет от этой хвори защиты.
  - Не бреши, - вмешался в беседу старых знакомцев одноглазый. - Царица не от хвори. Опоили ее.
  - Да кто же это мог царицу-то опоить? - засомневался бородач.
  - Опоили. Мне девка из ее прислужниц сказывала. Немецкий лекарь по приказу царя и опоил.
  Бородатый стражник ударил тупым концом бердыша в землю и огляделся. Степан тоже испуганно заозирался. Одноглазый понял, что сдуру сболтнул совершенно ненужное.
  - Пустое мелешь. Мало ли что глупой девке могло примерещиться, - сказал Степан.
  Опричники помолчали. Потом одноглазый спросил:
  - А какое у тебя, служивый, дело к Григорию Лукьяновичу?
  Степан помялся, сызнова оправил рубаху, спросил:
  - Дома он?
  - Это нам неведомо, - сказал одноглазый.
  - Пришел он из царева дворца не так давно, но из дома ход есть тайный, - объяснил бородач.
  - Про ход знаю, - сказал Степан. - А ты стукни в дверь. Пусть дворовый мужик или еще какой холоп объявится. Я у него спрошу.
  Стражник сунул пятерню под бороду, поскреб горло и несильно ткнул бердышом в дверь.
  За дверью лязгнуло железом и на крыльцо вышел босой парень в накинутом на плечи армяке и коротких, не по росту, портах. Парень подставил солнцу круглое заспанное лицо и зевнул.
  - К Григорию Лукьяновичу я, - сказал Степан парню. - Из Полоцка. Был приставлен к боярину Стрешневу.
  Парень мельком глянул на Степана и, молча, скрылся за дверью, громыхнув запором.
  - Это кто ж таков? - спросил Степан.
  - Рожа сытая, - тихо сказал одноглазый. - Должно родня какая.
  Через минуту парень снова вышел на крыльцо. Теперь у него к поясу была прицеплена сабля.
  - Как звать? - ни кому не обращаясь, спросил он.
  - Степка я. Степан Шкут. Десятником был под князем Михаилом, - торопливо сказал Степан.
  - Под татарином? - удивился парень. - А ведомо ли тебе, где теперь твой князь?
  - Степан за князя Михаила не в ответе, - сказал бородач.
  Парень хмыкнул и покачал головой.
  - Ну тогда заходи в дом, десятник.
  Парень пропустил Степана вперед и пошел за ним.
  - Проходи в трапезную, - сказал парень. Толкнул дверь, пропустил Степана вперед, прошел сам и стал рядом с гостем на пороге.
  Малюта сидел один за большим столом и ел поросенка с черной кашей. Увидав вошедших, он сыто рыгнул, ополоснул волосатые пальцы в блюде с водой и ополовинил большой кубок с брагой.
  - Не звал я тебя, Степан. Случилось что? Сказывай.
  - Заступись, Григорий Лукьянович. Прошу защиты.
  - От кого?
  - От неправедного гнева боярина Стрешнева. В Полоцке злодейство приключилось. Сын псковского воеводы князя Пронского Алешка зарезал дочь боярина Стрешнева, и в сем злодействе боярин и мать его Пелагия меня винить станут.
  - Как случилось? По какой такой причине девку убил княжич?
  - Из ревности. Княжич боярышню соблазнил и невестой своей числил.
  - А у отцов-то сговор был?
  - Не было, Григорий Лукьянович. Девка мала еще была.
  Малюта длинно глотнул из кубка.
  - Хоть и сердит я на боярина за речи дерзкие, но душегуба велю примерно покарать. Не гоже древние рода русичей пресекать. Сына-то нет у боярина.
  - Нельзя Алешку карать, - вздохнул Степан. - Убил себя княжич. Тем же кинжалом что и боярышню себя заколол.
  - Вона как решил молодец, - удивился Малюта. - Знать приворожила его девка. Хороша была?
  - Красавица, Григорий Лукьянович. Не встречал таких.
  - Так. Ну а ты в чем повинен? Чем прогневил боярина?
  - Нет за мной вины, Григорий Лукьянович. Богом клянусь, не виновен в злодействе.
  - Привык я, Степан, к лживым клятвам. Почему на тебе гнев боярский? Мне не лгут, десятник. Ты это должен знать.
  - Злодейство в лесу у озера приключилось. Я недалече был, видели меня там дворовые, посему на меня подумают.
  - Если рядом был, почему не помешал злодейству?
  - Не видел и не мыслил. Вышел к месту, а там на поляне у озера уже нет живых. Три трупа только.
  - Три?
  - Литовского парня, с которым боярышня грешила, княжич тоже порешил. Только я мыслю, что она не по доброй воле с литовцем грешила, а силой камня самоцветного, который у литовца был.
  - Что за камень?
  - Зеленый. В темноте светится.
  - Если ты не брешешь, десятник, то увидев три трупа, боярин уразумеет случившееся. Или не так?
  - Не так, Григорий Лукьянович. Один труп он увидит. Княжича старый князь увез, а боярышня сама, полагаю, встала и ушла.
  - Мертвая?
  - Мертвая, Григорий Лукьянович.
  Парень, стоящий рядом со Степаном, громко зевнул, а Малюта осушил кубок и позвонил колокольцем лежащим на столе.
  - Браги! - приказал он вошедшей простоволосой девке.
  - Лекарю надо десятника показать, - сказал парень. - А уж потом, если лекарь признает его в разуме, пыткой у него правду вызнать. Или сразу его в пыточную?
  Девка поставила на стол большой деревянный жбан медовухи и наполнила из него серебряный кубок. Малюта ухватил кубок, но вдруг побагровел, набычился, волком глянул на Степана, отцепил от пояса большой медный ключ от тюремного замка и бросил его парню.
  - В пыточную? - весело спросил парень и ухватил Степана за ворот рубахи.
  Степан дернул головой, вырвался и упал на колени.
  - Не губи, Григорий Лукьянович.
  Малюта запрокинул голову и, мерно двигая большим кадыком, выпил медовуху. Вытер ладонью липкие губы, глянул на Степана.
  - В черной каморке пока закрой. Найдешь пустую. Соломы брось охапку. Пущай пока спит.
  
  После того, как дверцу закрывали и набрасывали снаружи крюк, темень была - глаз коли. Бабы, да и мужики иные, не выдерживали пытку тьмой. Через неделю другую начинали выть и биться о кирпичные стены тесной каморки. Виделась им во тьме мерзость ужасная и слышались смертные стоны. Что угодно готовы были признать, чтобы увидеть слабый свет свечи.
  Степан ждал, когда стражник хлопнет дверью и лязгнет крюком, толкал для верности дверь и вынимал из-за обшлага сапога камень. Вынимал, вздыхал и ощущал душевное успокоение. Камень заливал тюремную камеру золотым лунным светом, в котором были видны и кусок хлеба, принесенный тюремщиком, и плошка с водой.
  О жизни своей Степка Шкут не размышлял никогда. Сызмальства знал о себе, что человек он мелкий, и ценности в нем никакой нет. Смерть в разнообразном обличье всегда была с ним рядом. Грозный царь Иван карал в своем государстве правых и виноватых, не смущаясь обилием пролитой крови и не ведая раскаяния. Злые, бешенные набеги крымского хана Давлет-Гирея разоряли и без того нищую страну. Десятками тысяч уводил хан русичей в смертное рабство. Голод и моровые болезни терзали Русь. Близко вокруг Степана всегда была смерть, и он, как мог, обходил ее стороной, хорошо понимая непрочность своей жизни.
  Хлеб в черную конуру арестанта приносили сохлый. Степан макал его в плошку, размачивал и ел. Съев все до крошки, он выпил остаток воды и увидел боярышню. Марфа Владимировна сидела на соломе рядом с ним, чуть не касаясь его плечом. Одежды на ней не было. Под левой грудью в слабом свете лунного камня был виден кровавый след кинжала. Степан тронул приведение за холодное плечо.
  - Мне-то зачем явилась? - спросил он. - Не я же тебя убил.
  - А к кому же мне? Васятка, княжич мой любезный, мертв. Колдун литовский тоже убитый, а ты живой пока.
  - Живых-то много еще, а я в тюрьме.
  - Не вольна я выбирать, Степушка. Ты камень взял. Али не рад мне? Отдай камень другому, и я уйду от тебя.
  Степан подумал немного, посмотрел на боярышню и сказал твердо:
  - Рад.
  - Так ли? - засомневалась Марфа Владимировна.
  - Рад, - повторил Степан и положил голову ей на колени.
  Боярышня взяла камень, приложила его к кинжальному следу, и Степан почувствовал щекой, как теплеет ее тело. Жарко стало ему в холодной тюрьме, и он прижался губами к девичьей плоти.
  - Сними с себя все, - хрипло попросила дочь воеводы.
  
  - Худо здесь, - сказала она через короткое время. - Тесно. А мне простор надобен. Луна на чистом небе нужна мне, Степушка. Ты спи теперь. Камень спрячь и спи. Выйдешь сегодня в день.
  
  Разбудил Степана тюремщик.
  - Сдох никак, - проворчал он, трогая арестанта за голую ногу. - Разделся зачем-то перед смертью. Наглядишься здесь на срамных людишек.
  Степан сильно пнул мужика в живот, извернулся и стиснул пальцами его тощее горло. Тюремщик захрипел, выронил свечу и схватил висевший на поясе нож. От свечи занялась солома на полу. Стало светло. Тюремщик замахнулся ножом, но ударить арестанта не успел, Степан что было силы ткнул его голову в кирпичную стену. Мужик охнул, и его тело обмякло в руках Степана. Соломы было много, и огонь быстро набирал силу. Степан выскочил из тюремной камеры, выхватил оттуда свою одежду, затолкал в пламя тело тюремщика и захлопнул дверь.
  - Простор ей нужен под луной, - сказал он.
  В коридоре было светло. В железное, вмурованное в стену, кольцо был вставлен горящий смоляной факел. В черной каморке бушевал огонь, из под ее двери выбивался дым. Степан быстро оделся, подобрал брошенный убитым стражником нож, взял факел и пошел искать выход из страшных владений Малюты Скуратова. В тюрьме за запорами и крюками маялись люди. Степан слышал мужские стоны и женский плачь, но вызволять никого не стал. Он быстро шел по узким путанным проходам, будто кто вел его. Вдруг Степан увидел дневной свет. Тяжелая из дубовых плах дверь была чуть приоткрыта. Арестант отбросил факел и вышел на волю.
  - Простор ей нужен, - еще раз сказал он.
  Степка Шкут служивший в опричном полку кабардинского князя Михаила Темрюковича, казненного царем за блуд с царицей, вышел из тюрьмы, подставил лицо горячему южному ветру и неожиданно ощутил в своей молодой еще душе отчаянную разбойную лихость. Он оправил обгорелую у ворота и перепачканную сажей холстинную рубаху, затянул потуже ремень, сунув под него нож, и подумал что надо бы податься в большой стольный город, чтобы скрыться в нем от цепких рук царского любимца и затеряться там среди простых людишек. Но подумав так, он усмехнулся, обогнул длинный дом Малюты и сызнова направился к его входу. Как и в первый раз, у крыльца топтались два мужика с бердышами, но стражники были другие, незнакомые. Они удивленно уставились на быстро подходящего к ним чумазого оборванца.
  - Дело у меня к Григорию Лукьяновичу, сказал им Степан.
  Он отодвинул плечом высоченного сутулого стражника и ступил на ступеньку крыльца.
  - Стой, смерд!
  Второй стражник коренастый и широкоплечий отступил на шаг и изготовился колоть Степана бердышом. Длинный стражник оправился от неожиданного толчка, свирепо глянул на оборванца, перехватил бердыш в левую руку, а правой вытащил из ножен кинжал. Степан поднялся на крыльцо, сильно ударил сапогом в дверь, оглянулся и повторил:
  - Дело у меня к хозяину. Мешать мне, служивые, не надобно.
  Он еще раз стукнул кулаком в дверь и негромко спросил:
  - Или жить дуракам надоело?
  Стражники растерянно переглянулись. Дверь тем временем раскрылась, и Степан увидел на пороге давешнего круглолицего парня. Теперь на нем был надет зеленый камзол с шитьем и золотыми пуговицами. Не ногах красавца были краги с широкими голенищами. Увидав Степана, он нисколько не удивился и радостно осклабился.
  - Ну заходи, десятник, - потом он посмотрел на стражников и погрозил им пудовым кулаком. - Ужо, доберусь я до вас, дармоеды!
  Степан, не обращая внимания на парня, сразу прошел в трапезную и сел за стол на хозяйское место.
  - Хозяина, надо понимать, дома нет, - сказал он. - Государева служба?
  - Григорий Лукьянович невест царю ищет, - подтвердил парень, оставшийся стоять на пороге горницы.
  - Оголодал я в тюрьме на воде и хлебе. Буду обедать. Распорядись на кухне, - приказал Степан парню.
  - Как величать прикажешь себя? - спросил парень.
  - Десятник я, десятник опричного полка, - сердито ответил Степан. - Ступай.
  Одетый в дорогой камзол парень больше не медлил и вышел из горницы.
  Через минуту в трапезную вошла девица с большим подносом, на котором разместились многочисленные судки и блюда. Она изумленно зыркнула на гостя и расставила перед Степаном еды, про которые он и не слыхивал никогда. Парень снова вошел в трапезную, стал у дверей, и, молча, наблюдал, как Степан расправляется с разносолами.
  - Рубаха у тебя обгорела, - сказал он.
  - Пожар был в царевой тюрьме. Стражник, который мне хлеб приносил, сгорел. Рубаху? Рубаху эту выкину. Дашь мне из своих запасов. И кафтан дашь. Камзол мне не нужен, а кафтан поновее сыщи. Найдешь?
  - Новый есть. Синего сукна.
  - Еще деньги мне надобны. Есть у тебя?
  - Сколь надо?
  Степан нахмурился, осмотрел богато обустроенную горницу.
  - Две дюжины золотых червонцев. Простор ей надобен. Простор и луна, - объяснил он парню.
  Парень кивнул.
  - Мертвой девке?
  - Боярышне, - подтвердил Степан. - Но ты худого не мысли, деньги верну. Не сразу, но верну с прибытком.
  Переодевшись, Степан покинул каменный дом Малюты в Александровой слободе. Стражники проводили чумазого господина в добротном синем кафтане испуганным взглядом.
  А племянник Малюты Скуратова, недавно назначенный начальником стрелецкого войска, сидел на лавке в своей горнице, хмурил белесые брови, шевелил толстые губы, скреб под камзолом искусанную клопами грудь и пытался понять причину, по которой он отдал золото грязному мужику, убившему надсмотрщика и учинившему пожар в царевой тюрьме.
  - Зачем, зачем же ей луна? - прошептал он и испуганно посмотрел в окно, за которым ему померещилось строгое девичье лицо.
  
  Жители боялись близкого соседства с царем. На царский дворец и его опричную стражу поглядывали со страхом. Пустела слобода. Просторный дом, закрытый от сторонних взглядов высокими грушевыми деревьями, Степан нашел быстро и купил его недорого. При доме меж деревьев была бревенчатая банька, топившаяся по черному. Степан истопил ее, нарезал в палисаднике кудрявый березовый веник и час поливал водой из бочки раскаленные камни и нещадно хлестал себя веником по бокам и спине. Потом увидел ее. В стене баньки напротив печи было прорезано маленькое оконце в одно бревно заделанное слюдой. Низкое солнце пробивало острыми лучами мутную слюду, и Степан видел боярышню хорошо. Она сидела на лавке у дальней стены и грустно смотрела на Степана.
  - Иди ко мне, - жадно сказал Степан.
  Она медленно качнула головой.
  - Здесь побуду. Темно. Худо мне, Степушка, - тихо сказала она, и Степан ясно увидел через нее закопченные бревна стены.
  - Стену сквозь тебя видно.
  - Знаю. Что с того? Или теперь не мила я тебе?
  - Мила, Марфуша, мила. Иди ко мне, - попросил Степан, и ей стало видно его желание.
  - Нет, сумрачно мне без камня. Почто не взял? Ступай за ним.
  Степан ополоснул себя из ковша холодной водой и потянулся к лежащим на лавке портам
  - Так иди, - улыбнулась боярышня.
  - Камень в тайном месте под доской, а в доме девка-стряпуха.
  - Ступай. Пусть видит твою любовь ко мне. Дозволяю.
  - Твоя воля, Марфа Владимировна, - ухмыльнулся Степан, глотнул из ковша и багровый от веника и пара пошел к дому.
  Вернулся скоро, зажав в кулаке лунный самоцвет. Боярышня кинулась к нему, взяла камень и прижала его к груди.
  - Вот теперь, Степушка, и ты мне мил, - весело сказала она и поцеловала Степана в губы.
  Не так скоро вышел из закопченной избушки усталый и благостный новосел Александровой слободы.
  
  На думском соборе царский лекарь Елисей Бомелий велел умерших от моровой хвори не хоронить в земле по православному обычаю, а жечь в костре. Бояре было остервенели, мол не по божески, но царь стукнул посохом и, гневно вздернув тощую бороденку, коротко приказал:
  - Жечь!
  И запылали громадные костры на Руси. Небо над Москвой заволокло черным дымом, но поветрие не прекращалось. Наспех строили церквушки и часовенки близ дорог, выли бабы, молилась святая Русь, но Бог... Неисповедимы пути и деяния Его. Вымирали подданные грешного царя.
  Вторую неделю, не переставая, на престольный город лил дождь, и по раскисшим слякотным дорогам, увязая по ступицы в грязи, через все заставы везли сюда на царские смотрины дочерей земских бояр и дворян. За неделю до назначенного царем срока собралось в Москве более двух тысяч родовитых русских красавиц в возрасте от четырнадцати до девятнадцати лет. Более двух тысяч царских невест!
  Опричники выгнали жителей трех ближайших к Александровой слободе сел, и Малюта двинул девичье войско с их жаждущей царских милостей родней в эти села для временного проживания. И потянулась в слободу, застревая в грязи, неспешная длинная череда крытых кожей колымаг, подвод и телег. В домах опустошенных сел матери, мамки и тетки невест принялись, в меру своего разумения и достатка, готовить красавиц к смотринам. В день смотрин дождь, наконец, иссяк, и сквозь клочья рванных туч на небе засияло солнце. Думные бояре сочли это благостным знамением и поведали о том царю. Поутру в девять часов ударил набатный колокол и начались смотрины царских невест.
  Для смотрин была приготовлена большая палата царского дворца. Жених с желтым лицом, с темными мешками под глазами и с венчиком седых волос сидел в резном золоченном кресле и выбирал русскую царицу.
  Затянутые в шелка невесты одна за другой проходили перед царем с каменными лицами и опущенными глазами. Каждая останавливалась перед царем, поворачивалась к нему лицом и, не поднимая глаза, секунду ждала его решения. Царя окружали думные бояре и дьяки. Рядом с креслом, по правую руку жениха, стоял Малюта. Царь молчал, и девица проходила к выходу из палаты. Ее место у белой ленты положенной в аршине от золоченного кресла занимала другая. Царь молчал, и только шелест робких шагов отдавался затихающим эхом под высокими сводами большой палаты дворца.
  - Стой девица, посмотри на меня.
  Высокая русоволосая румяная красавица подняла глаза и взглянула на жениха.
  - Как зовут?
  - Марфа, отца Собакина.
  - Хороша, ее на особицу.
  Бояре с поклоном отвели девицу в особое место.
  В первый день было осмотрено пятьсот девушек, и отмечено царем девять. К исходу пятого дня двадцать четыре невесты были отобраны из всех прибывших. На шестой день они снова предстали перед царем, и он отобрал из них половину.
  Настал черед повивальных бабок и лекарей. Их дотошный пригляд проходил в специальной комнате с лежанкой. Заводили туда девиц по одной, и осматривали каждую долго. Царь подсматривал стыдный осмотр через тайное оконце.
  На седьмой день шесть донельзя измученных невест в третий раз предстали перед лысым сгорбленным стариком. Первый боярин земской думы подал царю кольцо и шелковый платок. Жених, опираясь на посох, подошел к девицам и отдал кольцо и платок Марфе Собакиной. Невеста побледнела и посмотрела на царя безумными глазами.
  
  Маялся Иван Васильевич на просторном царском ложе. Не шел к нему сон. Насмотрелся в тайное оконце, и вспоминалась ему невеста на лежанке с раздвинутыми повитухой ногами. Никак не мог прогнать срамное наваждение. Молитву читал длинную, после которой всегда засыпал, но и молитва не помогала. Одолевала его неуемная похоть. Бороться с собой царь не привык. Он спустил с кровати худые ноги, нашарил ими мягкие из выделанной оленьей кожи короткие сапожки, взял в руку посох и с больно бьющимся сердцем пошел к будущей царице.
  Марфу отвели ночевать в дальний предел дворца в спаленку месяц назад умершей царицы. Невеста была до того измученной смотринами, что уснула сразу. Прислужницы хотели ее раздеть, но она прогнала их, задула большую часть свечей и повалилась одетая на застеленную кровать.
  Царь, неслышно ступая, стараясь не стучать посохом, прокрался в комнату невесты.
  - Хороша, голубка, - прошептал и подошел к кровати.
  Мапфа проснулась. Увидев старика в длинной белой рубахе со свечой и посохом, вздрогнула и села на кровать.
  - Приворожила ты меня, Марфуша. Мочи моей нет, - улыбаясь беззубым ртом, сказал ей царь, уронил посох и потянулся к невесте.
  Марфа Васильевна молчала, не двигаясь, но так взглянула на царя, что он удивленно замер.
  - Да ты меня не пугайся. Успокойся, голубка. Муж я твой почти. Чему быть того не миновать. Не бойся, девонька,- прошептал царь.
  - Я не пуглива, великий государь, - вздохнула царская невеста. - Я слаба и не смогла прекословить батюшке, но не пуглива. Не гоже мне было брать от тебя, государь, обручальное кольцо. Не мил ты мне, и любить я тебя не стану. Напрасно выбрал меня. Не хочу быть царицей.
  Царя будто ледяной водой окатили слова невесты. Никто не мог противиться воле божьего избранника. Он стоял перед строптивой девицей и ждал привычного приступа ярости. Ждал злого помутнения рассудка и бешенных действий своих, которые в считанные секунды сломают бессмысленное упрямство красавицы. Вот сейчас гневной силой нальются его немощные руки, горькая пена появится у губ и он схватит свой посох со стальным жалом. Но ярость почему-то не приходила, и царем овладела досада и тоска.
  - Ты можешь изнасильничать меня, государь, но добром я с тобой не лягу, - сказала Марфа, посмотрела на сгорбленную фигуру старика с трясущейся в его руке свечой, и зло добавила, - мерзок ты мне. И ежели принудишь меня, лишу себя жизни. С колокольни брошусь или утоплюсь.
  Царь вздрогнул будто от удара, поднял посох, отвернулся от невесты и покинул ее опочивальню. Вернувшись к себе, грозный царь всея Руси пытался совладать с нелепыми сумбурными мыслями неожиданно заполонившими его больную голову, но сделать этого не сумел и заснул тяжким без сновидений сном.
  Утром следующего дня проснулся поздно и, не вставая, повелел звать к себе своего любимца. Малюта приложился к руке царя и молча ждал приказаний.
  - Не люб я ей, Гришенька, - жалобно сказал царь. - Досадует, что кольцо обручальное приняла от меня. Смотрит на царя московского, как на змею ядовитую. Утопиться грозит, если лягу с ней. Ей смерть милей, чем ласки царские.
  Малюта сощурил глаза, сделал скорбное лицо и продолжал молчать. Знал уже от дворцовых соглядатаев о вчерашнем конфузе государя. Оглаживал черную росшую от самых глаз бороду и молчал. Ждал непредсказуемых повелений царя.
  - Что присоветуешь, Григорий Лукьянович? - прямо спросил царь.
  - Сглупу она. Одумается девка, - осторожно сказал Малюта.
  - Нет. Вижу, что отвратен я ей. Ей мои ласки хуже плетей.
  - Выбери другую, великий государь. Все девицы тут еще. А Собакиных наказать примерно и отправить в Тверь. Быть им с сего дня в твоей опале, - рискнул высказаться Малюта.
  - Дурак ты, Гришка. Как есть дурень. Не желаю другую. Прикипел я сердцем к упрямой девице. Обижать ее не дозволю. Что хочешь делай, но должна она перемениться ко мне.
  
  В последний день смотрин царь пожаловал в бояре отца невесты, тверского дворянина Василия Степановича Собакина. И в доме, где временно поселились Собакины, всю ночь брага лилась рекой. Ликовали Собакины. Да и то сказать, мыслимое ли дело, дочь тверского дворянина станет царицей. Диво дивное! Василий Степанович пировал с родней, ел пирог с палтусом, кушал осетра, пил немеренно, но изредка вспоминал что-то хмурился и бледнел.
  
  Малюта зашел в горницу племянника, растолкал его от привычного сна и обсказал ему несуразный каприз царевой невесты.
  - Зелье приворотное надобно ей подсыпать, - зевнув, посоветовал племянник.
  - Пустое. Бабьи придумки. А вот вспомнил я по этому случаю сказ полоумного десятника про камень, который склонил к блуду боярышню. Живой ли еще Степка? Ступай в тюрьму и приведи его ко мне. Хочу прознать у него про приворотный камень.
  - А нету его в тюрьме, Григорий Лукьянович.
  - Как так? Помер?
  - Ушел. Убил тюремного служку и ушел. Я ему кафтан и деньги дал. Много денег. Дюжину золотых.
  - Да ты что мелешь? В уме ли?
  - Который день понять не могу, Григорий Лукьянович. Думаю, не в полном уме был, когда давал, но помню, что отказать тогда ему не мог. Еще помню, что червонцы он обещал вернуть с прибытком. Худо мне стало когда увидел его. Будто бревном меня по башке саданули.
  Малюта выслушал родственника и долго молчал. Шею скреб заросшую жестким волосом, старый шрам тер на левом плече и молчал. Потом спросил:
  - Все сказал?
  - Да что же еще-то? По сию пору ясности полной в голове нет.
  - Ладно. Вот что решаю. Или ты добудешь мне Степана живого, или через неделю не будет у меня племянника, бревном ушибленного.
  - Да куда же ты меня денешь?
  Малюта не ответил, но парень переспрашивать его не стал.
  - Возьми сколь хочешь опричных стражников и сыщи мне Степку.
  - Не гневайся, Григорий Лукьянович. Сыщу непременно. Здается мне, здесь он, в слободе.
  
  А Степан Шкут вдруг стал торговцем. Случайно встретил в слободе доверенного человека купца Строганова, которого знавал, работая у купца кормщиком, и купил у него задешево партию стеклянных зеркал аглицкой работы в серебряных рамах с ручкой. В зеркалах красавицы ясно, в мелких подробностях, могли рассмотреть свои благородные лица. Купил, обговорил следующую партию товара и открыл лавку близко с царским дворцом. Бывшие невесты царя раскупили зеркала в один день. Лавка Степана стояла в ряду других лавок торговавших сукном, холстом, кожаным прикладом, оловянной утварью и иными нужными населению слободы товарами. Рядом со Степаном хромой кузнец продавал ножи, вилы и простые, без украшений, сабельки. Беглый арестант выбрал короткую и приладил ее к поясу поверх кафтана для острастки хватких людишек во множестве суетившихся вокруг торговцев.
  На базаре и отыскал Степана племянник Малюты. Теперь кроме зеркал с витой серебряной ручкой Степка продавал стеклянные украшения дамской одежи, костяные гребни с резным узором и иной мелкий товар завезенный в Архангельск английскими купцами. Несмотря на ранний час торговля шла бойко. В лавке толпились отвегнутые невесты царя, их матери и тетки. Помогала Степке слободская девица, которую он взял в услужение.
  Племянник недолго постоял рядом с лавкой, наблюдая женскую суету, потом зашел в тесное помещение и оглядел разрумянившихся от иноземных соблазнов красавиц. Увидав в толпе покупательниц высокую статную фигуру племянника Малюты, Степан подошел к нему.
  - Зачем пожаловал? Должок хочешь стребовать? Я бы и сам принес вскорости. Или надобность в деньгах неотложная?
  - Не за деньгами я, десятник. За тобой пришел. Григорий Лукьянович послал.
  - Это для чего же я ему? - нахмурился беглый арестант. - Снова в тюрьму цареву?
  - Ты служку убил.
  - А иначе я бы сгнил в черной каморке. Напрасно явился, парень. Не пойду.
  - На площади стража есть. Слово им скажу, приволокут силкам.
  - Кто же тогда тебе золото вернет? - улыбнулся Степан. - Не дури, парень Нельзя меня силой взять.
  - Всех можно. Да я тебя и сам сволоку.
  Племянник оглядел худощавого невысокого продавца дамских безделиц и положил руку на рукоять длинной украшенной серебром и камнями сабли.
  - Дурак ты, парень, - тихо, чтобы покупательницы не слыхали ссоры, сказал Степан. - Не по возрасту глуп.
  Племянник гневно сверкнул глазами и потащил из ножен клинок. Степка вынул из-за пазухи кожаный кошель, замотанный бечевкой, и бросил его нанятой девице.
  - Дело у меня. Скоро вернусь, а ты торгуй пока.
  Потом близко подошел к парню, тронул его за плечо.
  - Тут позади торговых рядов место есть у ручья. Там можно потешиться без помехи.
  - Григорий Лукьянович велел тебя живым доставить для разговора.
  - Ступай. Девицы на тебя смотрят, мешаешь торговле. Айда к ручью. Жив останешься, поговорим.
  За базарной площадью уходил к реке Сходня глубокий овраг, на дне которого журчал стремительный ручей. Хватаясь за кусты, дуэлянты спустились по крутому склону оврага. Пологий песчаный берег ручья как нельзя лучше подходил для сабельного поединка. Племянник огляделся, удовлетворенно кивнул, мелко перекрестился и выхватил оружие. Степан увернулся от первого удара, второй отразил своей сабелькой и крякнул от досады. Не выдержала его сабля удара противника. Перекалил железо хромой кузнец. В руке Степана остался совсем короткий обрубок оружия. Племянник оскалился улыбкой, а Степан отбросил обрубок и вытащил из сапога нож тюремного стражника. Нож оказался прочен. Степан отражал им яростные удары противника, но дотянуться до него коротким лезвием ножа не мог.
  - Убью я тебя сейчас, десятник. Сабля у меня взята в бою у ханского мурзы. Не знает она поражений, - сказал племянник Малюты и услыхал как кто-то хихикнул у него за спиной.
  - Да как же не знает, ежели ты ее в бою взял? - спросил Степан.
  - А и впрямь дурень, - весело сказал сзади женский голос.
  Племянник рассек воздух над головой пригнувшегося противника и оглянулся посмотреть наглую бабу. Сзади никого не было. Мелькнула чья-то быстрая серая тень, но бабы никакой не было.
  - Сам выше крыши, а умом не вышел, - продолжал издеваться голос, но удивиться голосу племянник не успел. Он почувствовал, как ноги его скользнули по песку вперед, а тело, потеряв опору, грохнулось на спину. Степан выдернул из руки упавшего саблю мурзы, сел верхом на грудь противника и приставил нож к его горлу.
  - Стражу сейчас крикну, - прошептал племянник, скосив глаза на нож.
  - Зачем? Сверху нас не видно. А пока стражники сквозь кусты продерутся, я твой труп в ручье сплавлю. Течение здесь быстрое.
  - Тебе бес помог.
  - Не бес, - твердо возразил Степан. - Так для какого разговора я нужен Малюте? Сказывай!
  Степан тронул ножом горло противника.
  - Приворотный камень ему нужен.
  - Какой камень? - удивился Степан.
  - Приворотный. Которым, по твоему сказу, смерд боярышню соблазнил.
  Степан встал на ноги, сунул нож в сапог, поднял с земли татарскую саблю и бросил ее в свои ножны.
  - Зачем Малюте камень? Он без приворота любую девку к себе затащить сумеет.
  - Царю нужен. Царева невеста спать с женихом не желает.
  - С самим царем? Да не может того быть. Врешь поди.
  - Вот те крест. Ополоумела девка. Не желает стать царицей. Утопиться грозит.
  Степан помотал головой и полез через кусты вверх. Племянник Малюты встал, отряхнул с камзола налипший песок и полез следом. У торговой лавки племянник еще раз спросил:
  - Так пойдешь со мной к Григорию Лукьяновичу?
  - Нет. Сказал уже. А ты постой здесь чуток.
  - Зачем?
  - Постой.
  Степан скрылся в своей лавке и через минуту вышел оттуда с кошельком.
  - Тут с прибытком, как обещал. Три червонца добавил.
  Племянник Малюты взял кошелек и, не заглядывая в него, сунул в наружный карман камзола.
  - Не тронет тебя Григорий Лукьянович. Поговорит и отпустит, - неуверенно сказал он.
  - Не тронет, - согласился Степан. - А для разговора пусть ко мне в дом приходит. Так и передай. Завтра ввечеру пусть один без стражи приходит.
  Теперь племянник помотал головой и, ничего не сказав, пошел прочь.
  - Стой! - крикнул ему Степан. - Саблю мурзы возьми.
  Племянник обернулся.
  - Не возьму. Ты вот ножны возьми. Твои для нее коротки.
  Он бросил недавнему противнику ножны, и Степан их поймал.
  
  Начальник стрелецких войск царя поспешно вышагивал к дому Малюты и вспоминал сабельный поединок в овраге. Он досадливо морщил круглое румяное лицо, рубил на ходу ладонью воздух, но гнева к недавнему противнику не испытывал.
  - Отчаянный парень, - вслух сказал он и улыбнулся. - И ножиком здоров махать.
  - Умеет, - подтвердил знакомый голос.
  Племянник не стал оборачиваться, зная, что ничего не увидит.
  - А ты почто меня ругала под руку во время драки, - спросил он с укором.
  - Ну хорош! - возмутился голос. - Постыдился бы! С длиннющей саблей супротив ножичка. Да нешто благородному лыцарю такое дозволяется? Позоришь воинство сим подлым поступком!
  - Да кто ты такая? - осерчал племянник. - что ты можешь понимать про благородство?
  Он остановился возле дома Малюты, огляделся, но, как и ожидал, никого не увидел. Племянник вздохнул, решил более ничему не удивляться и пошел к дому.
  - Погоди, - остановил его голос. - А как звать-величать строптивую невесту царя?
  - Марфой.
  - Марфой? Не врешь?
  - Марфа она. Дочь тверского дворянина Василия Собакина.
  - И где теперь Марфа Васильевна?
  - Во дворце. Царь ее в своих хоромах держит. Да тебе-то зачем?
  - Надобно, - издалека донесся до племянника едва слышный голос.
  
  Не снимая кафтана, Малюта прилег на лавку в гостевой горнице и устало прикрыл глаза. Племянник, скрипнув дверью вошел к нему и привычно остался стоять на пороге.
  - Привел? - спросил Малюта и сел прямо.
  - Нет, Григорий Лукьянович, не сумел.
  - Опять удрал?
  - Зачем. Нынче вечером ждет тебя в своем доме.
  - Что-о-о!? Да почему же ты сюда его не приволок?
  Племянник вздохнул.
  - Не сумел, Григорий Лукьянович.
  - Почему же не сумел? От тебя ли слышу? Ты сказывал, что он купцом заделался. И ты с войском не смог ко мне доставить простого купчишку? Как такое может быть?
  - Один я пошел, дядя, а мужик он не простой. Я с ним на саблях бился. Ты знаешь, что я лучшего воина Давлет-Гирея в честном бою на саблях одолел, за что и возвысил меня царь. А десятник этот против меня простым ножом отбился и победил. Зарезать меня мог, но пожалел и отпустил живу. Не простой он мужик, дядя.
  - Чудеса сказываешь племянник, как есть чудеса. Да хоть бы и не простой. Возьми сей момент с собой дюжину опричных парней...
  - Нет, дядя, я к нему более не сунусь. Руби мне голову, не пойду. И слать к нему никого не советую. Не взять его числом. Всех погубит. С ним не выйдет по-твоему, Григорий Лукьянович. Сам один ступай к нему за приворотным камнем. Такой мой сказ.
  Малюта посмотрел на родственника безумными глазами, но бешенство сдержал и задумался.
  
  Степан встретил царского любимца у калитки в дощатом заборе, который окружал дом и грушевый сад. Встретил, вежливо склонив голову. Малюта оглядел хозяина одетого в длинную, до колен, косоворотку, перетянутую в поясе алым витым шнуром, пригладил черные стриженные под горшок волосы на голове, приосанился и обернулся к телохранителям.
  - Здесь будьте, в проулке перед домом. Ежели до полуночи не выйду к вам, зайдите в дом и возьмите под стражу всех, кого сыщете.
  Семеро рослых парней, одетых в черные кафтаны и шапки с лисьими хвостами, покорно поклонились Малюте в пояс.
  - Ну хозяин привечай гостя, - прищурился на Степана опричный начальник. - Веди в свои покои, как хотел.
  - Так это не я тебя хотел, Григорий Лукьянович, а ты меня, - хозяин обозначил вежливую улыбку. - Проходи.
  В просторной горнице, куда хозяин привел именитого гостя, кроме стола, двух лавок около него и иконы в красном углу ничего не было. Малюта с притворным стариковским кряхтением опустился на крепкую дубовую лавку и положил на стол толстые руки. Ночь еще не пришла, но на столе в медном подсвечнике горела свеча.
  - Покажи камень. У тебя он?
  Хозяин продолжал стоять у стола и отвечать на вопрос гостя не торопился.
  - Что молчишь? Или не знаешь зачем я тут?
  - У меня. У меня самоцвет. Показать могу.
  Степан прошел в красный угол, перекрестился на икону, сунул за нее руку по локоть, вынул камень и положил его на стол перед гостем. Малюта взял зеленый камень и посмотрел через него на свечу.
  - Хорош. Живое мерцание вижу в нем.
  - Верно, Григорий Лукьянович. Есть в нем жизнь. Но есть и смерть, - непонятно согласился хозяин.
  - Ты о чем, Степан? А сила приворотная есть в камне?
  - А ты о чем, Григорий Лукьянович? Это чтобы молодая пригожая девка полюбила безумного дряхлого старика?
  Малюта бережно положил самоцвет на стол и сжал толстые волосатые пальцы в кулаки.
  - Божьего избранника!
  Степан вздохнул и сел на лавку против гостя.
  - Не верю, Григорий Лукьянович. Власть царя Ивана не от Бога, а от дьявола. Ты погляди как он над людьми измывается.
  - На кол тебя надо сажать за речи крамольные, хозяин, - тоскливо сказал гость. - Есть кто в доме?
  - Одни мы, Григорий Лукьянович, если твои орлы нас под окном не подслушивают.
  - Эти-то не в счет, - махнул рукой гость. - Я, Степан, преданный слуга государя российского. Мне такие твои речи слушать негоже. Отвечай прямо. Отдашь камень?
  - Нет.
  Малюта посмотрел в отражающие живой свет свечи глаза хозяина.
  - Силком возьму.
  - Не возьмешь, Григорий Лукьянович. А и возьмешь, самоцвет силу потеряет. Не будет от него пользы твоему царю.
  - Прав мой племянник, не прост ты, Степан Шкут. Ну слушай тогда. Польский король Жигимунд заключил с литовскими князьями против нас военный союз. Войска общего у них - триста тысяч всадников и еще пеших стрелков - вдвое. Этой зимой, как реки станут, Жигимунд пойдет с этим войском на Киев. Киевские князья сдадут город. Промеж них уже есть согласие переметнуться под польскую корону и совместно со шляхтой идти на Москву. В середине зимы Жигимунд станет всем войском под городом. Удержат ли русские дружины Москву?
  Малюта поставил локти на стол, подпер большую голову руками и уставился на танцующий огонек свечи.
  - Неделю назад мне принесли подметное письмо Жигимунда крымскому хану. Шляхтич готов отдать Давлет-Гирею южные земли Московии за военную помощь против русского войска. Татарская конница. Двести тысяч сабель.
  Малюта вдруг привстал и так саданул громадным кулаком в столешницу, что подсвечник упал и свеча погасла.
  - Истерзают псы Русь! Разорвут в клочья, которые опосля уже не собрать. Мне, Степан, тоже не по душе бешенный норов царя Ивана, но только в нем надежда собрать большое войско и отстоять государство. Люто боятся Ивана русские князья и бояре. Не посмеют ему перечить и отдадут в царское войско свои дружины. Только он объединит их. Больше некому. Отдай камень больному царю, Степан. Неровен час помрет он или обезумеет окончательно - пропадет Русь.
  - Отдай лунный самоцвет, Степушка.
  Малюта обернулся на голос. У окна в волшебном свете нарождающейся луны стояла девушка в длинном, до пят, холстинном платье.
  - Ты же сказывал, одни мы, - испуганно прошептал Малюта.
  - Она не в счет, - сказал Степан.
  
  Опочивальню отравленной царицы Марии Темрюковны заливал через окно свет полной луны. В лунном свете по опочивальне металась невеста грозного царя Ивана Марфа Васильевна Собакина.
  Маялась невеста. Одолевали ее мысли скорбные. Как быть? Дверь на крепком запоре, окно забрано решеткой. На собственной косе удавиться? Марфа-заступница помоги! Обереги от позора и срама великого! Царева невеста простерла тонкие девичьи руки к луне и увидела краем глаза женщину сидящую на ложе умершей царицы.
  - Ты почто царя изводишь? - тихо спросила женщина. - Убивается он из-за тебя. Пришла невестой во дворец к государю, а теперь объявляешь, что не хочешь царицей быть. Как же это? Зачем невестилась?
  - Господи! Царица небесная! Или сплю я?
  - Не спишь.
  - Может ты святая Марфа и пришла по мольбе моей.
  - Марфа, - согласилась гостья. - Но не святая, а грешная.
  - Ты наваждение бесовское!
  - Бесовское? Да ты посмотри на меня. Что же во мне бесовского? Не пугайся меня. Баба я. Боярышня.
  - Я не боюсь. Я и ранее не пуглива была, а теперь так и вовсе ничего не боюсь. Тебя стало быть царь подослал меня уговаривать.
  - Не гадай Марфа Васильевна. Все одно не угадаешь. Никто меня не присылал. Пришла к тебе тайно по своей воле. Хочу понять твой умысел. Не злой ли? Царь должен Русь от ворога оборонять, а он по твоей милости умом тронулся. Вот я и не пойму, для чего благородная девица его с ума сводит.
  - Да не девица я. Не девица.
  Царева невеста посмотрела на гостью, и беззвучные слезы потекли по ее бледному лицу.
  - Не девица, - в третий раз сказала она. - Жена я в церкви венчанная.
  - Да как же ты посмела...
  - Батюшке и мужу законному подчинилась. Зашили они меня ниткой незаметной шелковой и привезли сюда.
  Царская невеста двумя руками зажала себе рот, чтобы не рыдать в голос, а гостья подошла к двери и подергала ее. Дверь была заперта.
  - Вот уж не думала, что такое может статься, - горько сказала она, - Да им-то зачем?
  - Им-то? Батюшку государь в бояре пожаловал, а муж мне дядей доводится. Его - в кравчие, - захлебываясь слезами объяснила невеста гостье.
  Марфы долго молчали. Золотой свет заливал их молодые похожие лица. Невеста русского царя перестала плакать и только всхлипывала почти беззвучно.
  - Если они так с тобой,... выходи за царя, - решила дочь воеводы.
  Царская невеста отчаянно замотала головой.
  - А ну, как откроется все? Штопанная царица! Убьет меня государь. Но не смерти я боюсь, а срама великого. И еще, - невеста перекрестилась, - божьего гнева боюсь.
  
  В Кремле под яшмовым полом Благовещенского собора размещалась государственная казна. Там же в крепком сундуке окованном серебром царь хранил драгоценные камни. Любил самоцветы государь. С каждым буйным набегом царя на крамольные города и вотчины строптивых бояр пополнялся сундук зелеными смарагдами, кровавыми лалами, синими яхонтами и слепящими глаза алмазами. Если не обуревали царя иные страсти, Иван Васильевич спускался в сокровищницу, открывал дубовый сундук и перебирал камни, гладил их, шептал им нежные слова. Твердо непререкаемо верил царь в магическую волшебную силу камней. Мнилось ему, что хранят его от всяческих напастей и невзгод запертые в сундуке самоцветы.
  Царь смотрел на принесенный ему камень и не мог оторвать от него взгляд.
  - Подари ей самоцвет, и она переменится к тебе, - твердо сказал Малюта.
  - А ну как утеряет? - прошептал царь, не отводя глаз от камня.
  - Перстень сделай с камнем этим. Пусть носит, не снимая.
  
  Разбогател Степан торговлей иноземным товаром. Пару торговых лавок построил поболе первой. Нанял для их охраны опричника давно знакомого и его одноглазого приятеля. Дьяки и подьячие, надзирающие за порядком в слободе, ему благоволили, а стража не трогала. Стал он человеком заметным в Александровой слободе. Дом хотел строить каменный, но передумал. Обустроил опочивальню в старом. Бревенчатые стены завесил бархатной парчой голубого цвета с золотой нитью. Над просторным ложем балдахин установил на восточный манер тоже парчовый. Зеркала большие в резных рамах приладил. Остальные горницы дома оставил, как были. Не занимался ими Степан.
  В спальне на ложе под парчовым балдахином ночевала убитая княжичем, но чудом ожившая, дочь боярина. Степан в ее опочивальню по своей воле входить не смел. Спал в соседней горнице. Спал в полглаза на твердой скамье и ждал. В лунные ночи, а часто и в иное время, она звала Степана к себе и, утомив его ласками, отпускала. Девка, которую нанял Степан, готовила ему простую еду и скоро уходила. Степан не хотел, чтобы сторонние люди слышали крики и стоны не способной сдержать себя боярышни.
  Теперь, после прихода к ним Малюты, в безлунные ночи она не звала Степана, а он прислушивался к шорохам в ее опочивальне и не мог заснуть.
  Засыпал заполночь и спал непрочно. Слышался ему ее зов, он просыпался и с тоскливой надеждой смотрел на дверь опочивальни. Однажды ночью он не выдержал и совсем тихо постучал в дверь, но она не ответила, а днем Степан едва разглядел любовницу, сидевшую на лавке под иконой. Была она похожа на серую призрачную тень.
  - Худо тебе без камня, Марфуша, - сказал Степан.
  - Зябко мне, Степушка. Огонь, открытый огонь мне надобен. Пожар хочу.
  Степан подошел к ней, приобнял за худенькие холодные плечи, и невыносимая жалость резанула ему сердце.
  - Будет тебе огонь, голубка моя.
  На базаре разыскал он деда печника и обсказал ему свою задумку.
  - Тепла от печки мне не надобно, поэтому тяга прямая пусть будет в широкую трубу. И чтобы был открытый огонь в большом зеве. Ну и, как положено, - поддувало.
  - Это зачем же тебе такая печь? - удивился дед.
  - Набери мастеров, которые порасторопней, и сложите мне такую из белого камня. Пятиалтынный заплачу каждому, а если понравится и чадить в горницу не будет, получите по рублю.
  Через пять дней повеселевшая боярышня грелась у большого открытого огня. Степан набросал на пол этой горницы медвежьи шкуры, а у стен поставил низкие широкие лежанки с пуховыми перинами и подушками. Теперь частенько Степан и его возлюбленная оставались в огневой горнице до утра.
  Как-то под утро Степан дремал на лежанке, а боярышня нежилась на шкурах перед огнем. Багровые отблески весело танцевали на ее нагом теле.
  - Иди ко мне, Степушка, - позвала она.
  - Устал я. Не смогу.
  - Все одно иди.
  Степан лег перед огнем и положил голову на ее живот.
  - Пониже немного. Вот так.
  Они долго лежали молча.
  - Не жалеешь, что камень отдала? - спросил Степан.
  - Камень мой, Степушка. После смерти колдуна литовского мне дана власть над камнем. Во всякое время я могу вернуть его. Вот не знаю надо ли?... Ты же сказывал, что не сможешь.
  - Ошибся.
  
  Умерла Марфа Васильевна. Но умерла царицей. Царь подарил невесте перстень, и она пошла с ним под венец. А позора не случилось. Сразу после венчания умерла царица.
  
  Прошли века. Не так давно, уже в наше с тобой время, читатель, вскрыли гроб Марфы, а она в нем - точно живая. Не тронуло тление ее плоть за пять веков. Камень ли тому причина? Не ведаю.
  
  2
  
  Высокий потолок ресторана "Лунный Дракон" на Тверской был затянут черным бархатом. На бархате сверкала серебряная россыпь звезд и сияла золотая луна. Луну устроил дореволюционный профессор кафедры естественных наук Павел Ильич Флоренский, за что получил право ежевечернего ужина в ресторане за счет заведения. Луна была тайной профессора. Московское общество любителей физики не раз пыталось разъяснить загадку сияния пузыря с неизвестным газом на ресторанном небе, но сами члены общества понять пузырь не могли, а профессор молчал. Выпивал положенный ему штоф водки, заедая его шницелем по венски, и тайну сияния не выдавал.
  Однажды председатель общества, булочник Ваня Кутузов, приняв лишнее, выхватил большой трофейный маузер.
  - Доколь будешь мытарить любителей, Пашка? - заорал он размахивая маузером. - Сказывай, как сияние пузыря учинил! Не буди зверя, профессор, жизни решу!
  Профессор, однако, маузером пренебрег, допил водку и гордо удалился спать в ресторанный подвал, в котором проживал после того, как победивший класс реквизировал профессорскую квартиру. Оскорбленное небрежением дореволюционного интеллигента общество сделало складчину, заказало водку и продолжило возлияние под самодельной луной, наблюдая без всякого интереса развлекательное представление на маленькой ресторанной сцене.
  А на камерной сцене иллюзионист Федор Пронский, сценический псевдоним - Жорж Мираж, заканчивал выступление. Он медленно, как бы играя на нервах публики, пронзил ассистентку последним из семи ножей и, широко распахнув руки, улыбнулся залу. Жующие нэпманы и любители физики вяло похлопали надоевшему аттракциону.
  - Идиот. Ты меня поцарапал, - прошептала пронзенная Анька сквозь приклеенную улыбку.
  Не дождавшись оваций, Жорж Мираж вынул ножи и попытался разобрать магический ящик с запакованной в нем ассистенткой. Реквизит заклинило. Ящик не открывался.
  - Идиот, нож нижний вытащи, - громко прошипела Анька. В зале хихикнули. Жорж открыл, наконец, ящик, и из него грациозно выступила невредимая ассистентка в порванном на бедре платье. Жорж стал рядом с ней так, чтобы не была видна прореха, и они оба низко поклонились жующему залу.
  - Диану давай! - крикнул красномордый бугай, сидящий за ближним к сцене столиком.
  - Сволота, нэпманы, буржуи недорезанные, - совсем тихо прошептал иллюзионист и подмигнул красномордому. - Быдло зажравшееся.
  В гримерной он снял фрак, содрал с потного тела рубаху и старательно смыл с лица грим одеколоном. Ассистентка приспустила трусики и мазала йодом царапину на бедре. Она посмотрела на пухлый заросший рыжей шерстью торс партнера, совсем сняла трусы и стала коленями на стул.
  - Дверь запри, - строго сказала она.
  Жорж посмотрел на розовые ягодицы Аньки.
  - Еще полкило наешь и в ящик не впишешься. Придется реквизит менять.
  - Завтра сяду на диету, а сейчас, Феденька, давай быстренько ко мне.
  Жорж вздохнул, повернул ключ в дверном замке и подошел к Аньке.
  - Может ночью в гостинице? Как-то притомился я.
  - Нет, - сердито сказала Анька, схватила его безвольную руку и прижала его ладонь к горячему жадному месту.
  - Ну! - хрипло скомандовала она.
  И в этот мучительный для иллюзиониста момент в дверь гримерки громко постучали.
  - Есть кто?
  Жорж узнал голос Надьки Кабановой певшей здесь старинные романсы под псевдонимом Диана Бюст.
  - Есть-есть. Сейчас открою! - радостно крикнул иллюзионист, выдернул руку и пошел к двери.
  - Скотина, - прошипела Анька, слезла со стула и натянула на себя короткое с глубоким вырезом платье.
  Громадная пышнотелая Кабаниха ворвалась в тесную гримерку, чмокнула Жоржа, отчего на его щеке осталось яркое помадное пятно, и звонко шлепнула Аньку по заду.
  - Лошадь, - огрызнулась Анька, потирая горящую от шлепка ягодицу.
  - Ну что, надувалы, отмучались на сегодня?
  - В экстазе я. А мой кобель манкирует, - сказала Анька.
  - Да и черт с ними, с кобелями нынешними. Нет на них твердой надежды. Сама обслужись, - посоветовала Кабаниха.
  Она разделась и села на банкетку перед зеркалом. Анька посмотрела на партнера, отошла в угол гримерки и присела на корточки.
  Жорж Мираж раскрыл две большие сумки и начал укладывать в них реквизит.
  - Народа много сегодня? - спросила певица. Она сложила обычную одежду в аккуратную стопку и достала из сумки сценическое почти прозрачное платье.
  - Как обычно. Твой уже сидит у сцены и ждет твоего выхода.
  - Это он любит, пялиться. А как дойдет до дела, куража на минуту только и хватает. Лежит потом рядом потным бревном и нет ему до меня никакого дела. Очень я Аньку твою понимаю.
  Жорж Мираж промолчал. Из угла послышалось громкое дыхание Аньки.
  - Хоть бы помог кто, - жалобно сказала она через минуту.
  Надежда замазывала старый синяк на правой груди и красила соски яркой помадой.
  - Сама управишься. Не ленись.
  Анька задышала громче и начала постанывать.
  - Подступает? - спросила ее Надежда. Анька не ответила.
  - Сейчас кончит, - сказал иллюзионист. - Для первого раза ей минуты хватает.
  - Дура-а-а-чок, - невнятно протянула Анька и громко застонала.
  - Ну вот и молодец, - сказала певица и с трудом натянула сценическое платье. - В раскрепощенном обществе женщина должна получать свое удовольствие независимо от мужика.
  В гримерку заглянул распорядитель развлекательной программы ресторана Валентин Петрович Давнюк. Он посмотрел на Аньку устало растянувшуюся на полу комнаты с широко раскинутыми ногами и низким баритоном объявил:
  - Пора Диана. Через пять минут твой выход. Споешь под гавайскую гитару. Гавайская захмелевших граждан-товарищей до слезы пробирает. Изя Фельдман будет аккомпанировать тебе за кулисами. Кто-нибудь видел Жоржет?
  Француженка Жоржет танцевала сольный канкан.
  - Найдешь ее как же. Нанюхалась небось кокаину, - проворчала Диана Бюст.
  - Так видел ее кто?
  Не дождавшись ответа, он тронул за плечо Надежду.
  - Придется тебе, дочка, за нее отдуваться.
  - Здрасьте! Полчаса деру горло и шабаш. Отдых потом, как положено.
  - Час будешь петь.
  - У меня глотка не луженная. Три романса! Не девочка уже.
  - Девочка, не девочка... Рублики француженки добавлю.
  - Ну это другое дело. Так бы и сказал сразу.
  - Я могу канкан, - вдруг сказала Анька.
  - А ты сумеешь? Ну-ка разденься.
  Анька быстро стянула с себя все и выгнулась, оттопырив задик. Валентин Петрович скептически рассмотрел ее худенькую фигурку.
  - Одежа у тебя есть подходящая для танца?
  - У Надьки возьму.
  Надежда рассмеялась.
  - Утонешь. Да не сможет она сегодня, Валентин Петрович. Для танца настрой нужен, а она кончила только что.
  - Как это? Здесь? С кем? - удивился распорядитель.
  - Да сама. Не нужен ей никто для этого.
  - Будет настрой. Через полчаса уже будет настрой, - сказала Анька и обозначила улыбку.
  - Забавно. Ну выйдешь разок после Надежды, а там посмотрим. Если в зале будут свистеть, выгоню тебя к чертям вместе с твоим Жоржиком. Ясно? Ну все. Пора тебе, Диана Бюст, - сказал он Надежде и они вышли из гримерки.
  - Я, пожалуй, останусь. Хочу посмотреть, как ты справишься, - сказал Жорж Мираж.
  Она справилась. Зал не свистел. Граждане-товарищи перестали жевать и смотрели на темпераментную длинноногую девчонку с молчаливым вожделением. Жорж Мираж стоял рядом с дергающимся в такт с синкопами Фельдманом, наяривающем канкан на разбитом рояле, и смотрел в щель между занавесями кулисы. Близилась полночь. Зал был полон. Свободных мест не было совершенно. Нэпманы и любители физики следили за лихо задирающей ноги Анькой. Вдруг в центре зала, прямо под сияющим пузырем, обозначилось движение. Трое мужчин и дама в очках пришедшая с ними начали растерянно озираться, потом встали и пошли между столиками к выходу из ресторана. К освободившемуся столику тут же устремились два официанта и расторопно очистили его от посуды и бутылок. Стало быть господа комиссары - матросики сейчас нагрянут, - решил иллюзионист. Изя Фельдман врезал бурный финал и иссяк. Зал разразился бурей аплодисментов. Мираж отвлекся на раскланивающуюся Аську, а когда снова посмотрел в зал, за освободившемся столиком сидела дама с печальным лицом в длинном белом холстинном платье древнеславянского кроя. Вот тебе и комиссар, - удивился Мираж. - Не иначе, как дама из общества "славянофилов русичей". Странно, что одна. Обычно русичи стадом ходят. Появившаяся дама сидела за столиком и как бы грелась в золотом лунном сиянии. Сидела отрешенно от истерического ресторанного веселья, и никто, даже настырный официант обслуживающий столик, к ней не подходил, не мешал нежиться в таинственном свете профессорского пузыря. Федор Пронский смотрел на даму и не мог отвести взгляда от ее лица. И не потому, что она была хороша, хотя была она чудо как хороша, а по иной совершенно непонятной ему причине прилип к ней глазами иллюзионист. А лицо дамы постепенно изменилось. Скорбно опущенные углы губ приподнялись, она чуть заметно улыбнулась, посмотрела на сцену и увидела иллюзиониста. Не могла увидеть его сквозь совсем узкую щель, а увидела. И не просто увидела, а заглянула ему в душу. И от этого взгляда давно уставшее сердце бывшего корнета императорской гвардии молотом застучало в груди.
  
  В третьем часу ночи Жорж Мираж и его ассистентка на дремлющем лихаче добрались, наконец, до дешевых меблированных комнат мадам Гриневич в Мещанской слободке. В номере с кроватью, столом и разваливающимся шифоньером уставшая Анька быстро разделась и нырнула под одеяло, а Федор задвинул сумки с реквизитом под кровать, походил по тесной комнатенке, посмотрел сквозь грязное окно на узкую улицу слободы и понял, что в эту лунную ночь он нипочем не заснет. Сладкая истома и ожидание чего-то чудесного теснили его грудь. И чудо, дивное чудо, вдруг свершилось в паскудной комнатенке мадам Гриневич.
  Нисколько не удивился корнет, когда она явилась перед ним и положила ладони ему на плечи.
  - В кабаке премерзком я тебя приметила. Тебя как зовут?
  - Федей. Федор Дмитриевич Пронский я.
  - Пронский? Уж не княжеского ли рода?
  - Мой отец, князь Пронский, служил в лейб-гвардии царя Николая. Да и я служил...
  - Ты, княжич, теперь будешь служить мне.
  - Буду. Непременно буду. Почту за счастье, - хотел сказать корнет, но не сказал. Мысли его смешались, тусклая, без абажура, лампочка под потолком померкла, и привиделось ему лесное озеро под лазурным небом, изумрудная, по пояс трава и юноша лежащий в ней с клинком в груди. Эта лубочно-сентиментальная картина тут же, впрочем, исчезла, а вместо нее замелькали перед его умственным взором множество иных картин, в коих чудесная дама была совершенно нага и любвеобильна. Чтобы прогнать внезапное стремительное наваждение корнет зажмурился, потряс головой и крепко сжал виски ладонями. Однако все это никак ему не помогло. Когда он открыл глаза наваждение продолжилось, дама была нага. Платье славянского кроя лежало у ее ног, и не оставалось на ней совершенно ничего кроме перстня с зеленым камнем на среднем пальце левой руки. Под левой грудью дамы корнет увидел кровоточащую рану.
  - Да что же это? Как это? Кто вы? - задыхаясь от нахлынувшего желания, пролепетал он и трясущимися руками начал сдирать с себя одежду.
  - Вот ведь как ты меня ловко приладил, - сказала дама уже через секунду, сидя на руках корнета и обвив его ногами. - Гвардеец!
  Она обняла его за шею, прижалась к нему, и через малое время ее крики перебудили многих постояльцев меблированных комнат мадам Гриневич. Разбудили они и Аньку. Ассистентка иллюзиониста выползла из под одеяла, села, на кровати, поджав под себя ноги, и изумленно выкатила глаза на своего партнера.
  - Федька. Что творит, циркач. Полгода импотентом прикидывался, мерзавец, - не скрывая восторга, прошептала она.
  Потом дама надела платье и села на подоконник в лунный свет.
  - Кто она тебе, княжич? Жена венчанная? - дама указала пальцем с перстнем на Аньку.
  - Жена. Жена я ему, - сказала Анька. - Не венчаны мы, но скоро полгода, как состою я с этим кобелем в законном браке. А ты кто?
  - Я дочь полоцкого воеводы боярина Стрешнева. Приглянулся мне твой муж не венчанный. Теперь не ведаю как и быть. Как делить будем княжича?
  - Дочь бо-боярина? Федька княжич? Уморила! Господи! - вдруг догадалась Анька. - Да ты из сумасшедшего дома сбежала. Как зовут-то тебя, убогая?
  - Будешь звать меня Марфой. Непристойно плясала ты ввечеру перед мужиками. Нешто можно так плясать замужней бабе? Нельзя. Но не мне тебя корить. Нет, не мне, - повторила дама. - Я ведь тоже давно уж забыла стыд девичий. А ты бы, Феденька, одел порты до поры. Негоже нагишом красоваться перед двумя девками.
  Вконец ошалевший корнет прикрыл двумя руками обессилевшую часть своего тела.
  - Диспозиция, однако, сложилась, как в покоях персидского шаха. Гаремная диспозиция, - потупившись, пробормотал корнет.
  Он подошел к двери и щелкнул выключателем. Лампочка погасла.
  - Нет, не чувствую я сейчас в себе сил развлечь милых дам светской беседой. Надеюсь дамы меня простят, - заявил он совсем сонным голосом и, как ранее Анька, заполз под одеяло.
  - Пусть спит княжич, - тихо сказала дама. Ее темный силуэт был ясно виден на посветлевшем утреннем уже небе.
  - Как-то не очень ты похожа на психа, - сказала Анька.
  - Здорова я разумом, хоть и побывала разок в доме скорби, - сказала дама и повернулась лицом к луне. - Гнать тебя не буду. Останься с ним. Но любить княжич будет только меня, и ты нам помехой не станешь.
  - Не стану, - сразу согласилась Анька. - Не баловал Федька меня ласками. Да я и уверена была, что не может он ничего, кроме как рукой, а сегодня удивил он меня несказанно.
  - Власть мне дана над мужиками, которые по нраву. Не ревновала нынче мужа своего не венчанного?
  - Не ревнива я. Глядела на вас с интересом. И Федька удивил меня, и ты хороша была. Очень хороша, когда задрожала и крикнула в конце.
  - Ну вот и ладно, коли не ревнива. Может я и отдам тебе княжича как-нибудь в ночь безлунную.
  - Не получится у него со мной. Много раз старались.
  - Получится, - уверенно сказала дама. - Ежели захочу, будет по-моему. Сказывала уже, власть у меня над ними. Хоромы у вас гадкие. Скудные. Простора нет. Почто так?
  - Федька как-то особняк показывал на Моховой. Говорил, что родителя его дом.
  - Что же не живете в нем?
  - Да ты, Марфа, и впрямь не от мира сего. Убили родичей его, а дом и добро всякое комиссары реквизировали.
  - Отобрали в казну хоромы? Это за какие же провинности?
  Анька наморщила лобик, нахмурилась, но вразумительно ответить не смогла.
  - Как у классово чуждого элемента, - вспомнила она расхожее объяснение.
  Теперь задумалась дама.
  - И кому отдали? Кто нынче в хоромах живет?
  - Народ.
  - Путаешь девка. Какой такой народ? Зачем народу в княжеском доме проживать?
  - Да не путаю я, - обиделась Анька. - Дворники, прачки, сапожники, мастеровые, да мало ли... Народ, который раньше до переворота ютился, теперь проживает в этих, как их... в домовых товариществах.
  - Дворне, холопам, смердам хоромы отдали? Царь так повелел?
  - Царь? Да ты откуда взялась? - Анька даже руками всплеснула. Потом почему-то шепотом пояснила, - нету теперь царя.
  - Да нешто можно без царя?
  - Убили царя комиссары. И царицу, и дочерей ее, и наследника. Всех перебили, которые не успели убечь на чужбину. Ты вроде как проснулась только что! Неужто не знала? Большаки и эсеры теперь правят. А атаманом у них мужик из дворянского сословия.
  - А и впрямь спала я долго, девонька, но вот проснулась и вижу, что мерзость в Москве сделалась нестерпимая.
  Дама надолго задумалась, потом спросила:
  - Это что же за комиссары такие?
  - Матросы и из рабочего люда некоторые. Творят, что вздумают. Партия у них. Большаки.
  Небо сделалось серым и окрасилось по краю кровью. Дама сошла с подоконника и зевнула.
  - Спать будем до полудня. Я меж вами лягу.
  Дама сняла холстинное платье и прилегла поверх одеяла, а часом позже на Моховой случился пожар. Сухой лучиной полыхнул каменный особняк князей Пронских.
  
  Корнет и Анька спали. Дама лежала между ними с широко распахнутыми глазами и прижимала перстень к ране под грудью. Посеревшие губы ее беззвучно шевелились.
  
  Иллюзионист и Анька проснулись во втором часу пополудни. Проснулись одновременно и изумленно уставились друг на друга. Ночной дамы в номере не оказалось.
  - Что же это было Феденька? Уж не приснилось ли мне твое геройство ночное? - спросила Анька.
  Иллюзионист сумеречным диковатым взглядом окинул комнату и посмотрел на жену.
  - Еда у нас есть? Пожрать бы чего.
  
  В просторном кабинете высокого здания на Лубянке перед сидящим за большим столом с тремя телефонами дородным мужчиной в штатской одежде вытянулся порученец в чищенных хромовых сапогах, в галифе и в куртке из черной хорошо выделанной кожи. На носу сидящего непрочно держалось интеллигентное пенсне. Порученец ел глазами человека в пенсне и молчал. Товарищ в штатском вынул из ящика стола бумагу.
  - Ресторан "Лунный Дракон", - сказал он со значением. - Патрисия Кромвель работает там под видом француженки Жоржет. Развлекает публику фривольными танцами. Вы посещали этот ресторан на Тверской, товарищ?
  - Нет, товарищ член политбюро. На ресторан катастрофически не хватает времени. По "Дракону" есть информация, что там собираются кадеты и классовые недобитки. Агент "Палпалыч" сообщает, что там прижился университетский профессор Флоренский и работает фокусником сын расстрелянного в восемнадцатом году князя Пронского.
  - Очень, очень интересно, - человек в штатском снял пенсне и аккуратно протер его замшевой тряпочкой. - Хорошо законспирированная английская шпионка, отпрыск казненного князя и кадеты. Очень интересно.
  - Прикажете всех взять?
  Штатский нацепил пенсне и минуту барабанил пальцами по столу.
  - Рано. Еще рано, - задумчиво молвил он. - А чем там кормят, товарищ?
  - Не могу знать, - растерялся порученец.
  - А должны, - сурово сказал член политбюро. - Через час меню кабака мне на стол, - приказал он. - И троих отрядите на вечер. Пойдут со мной в этот "Дракон". И распорядитесь, - член политбюро брезгливо сморщился, - одеть их поприличней. Понял?
  - Так точно.
  - Выполняйте, товарищ.
  
  Жоржет сидела в гримерке перед зеркалом и втирала крем в кожу не молодого уже лица. Хороший импортный крем быстро впитывался в кожу, но мелкие морщинки не исчезали.
  В гримерку вошел Валентин Петрович.
  - Вчера вместо тебя танцевала ассистентка Жоржика. Публика приняла ее хорошо. Сегодня будете канканить вдвоем. Ты как сегодня? Сможешь или опять нанюхалась?
  Жоржет встала, вздохнула и подошла близко к распорядителю.
  - Сегодня я покидай ваш грязный шалман.
  - Позвольте мамзель! Как это покидай? У нас договор. Заплатишь, дура, неустойку!
  - Неустойку? Вы не есть Давнюк. Вы есть гораздо хуже, - Жоржет надвинулась совсем близко на распорядителя. - А ну пошел отсюда, скот!
  Валентин Петрович налился багрянцем, прихмурил брови и уже готов был высказать все, что он думает о французах, Антанте и о колониальной политике вообще, но Жоржет чуть ткнула палец в его живот. Распорядитель задохнулся, согнулся пополам и сам не заметил, как продолжил корчиться от дикой боли уже в коридоре. Жоржет вернулась к зеркалу и принялась прилаживать на верхнюю губу маленькие усики. В гримерку вошла Анька.
  - Там Валентин Петрович катается по полу, - испуганно сказала она. - Что с ним? Может позвать врача?
  - Нет, Анна, врач не нужно. Это есть пустяк. Что-то не то сожрал. Через час будет, как бык. Ты вчера хорошо танцевала? Это так?
  - Как смогла, Жоржет. Но мне не свистели. Хлопали даже.
  - Вот и отлично. Впредь будешь меня заменить. Я сейчас уйду навсегда из этого кабака. Оставлю тебе мой гардероб. Там платья лучших французских кутюрье. Одна просьба. Ты - танцевать под моим именем. На офишах и везде ты есть Жоржет. Согласна?
  - Господи! Я так вам благодарна, Жоржет.
  - Не нужно благодарности Анна. Не нужно. Прощай, девочка. И не сердись на меня, если что-то будет не так.
  Жоржет вышла из гримерки, осторожно переступила через распорядителя и покинула ресторан через черный ход.
  
  Вечером, злобно чихая вонючим дымом, к "Лунному Дракону" подкатил автомобиль. Из него мгновенно выскочили трое молодых людей с героическими лицами одетые в совершенно одинаковые серые костюмы. Держа правые руки в карманах пиджаков, они нырнули в ресторан и молча стали у гардеробной. Нечто сакральное пронеслось по залу. Публика смолкла и, как по команде, отвернулась от вошедших. В гробовой тишине тихо звякнула вилка и коротко вскрикнула дама. За кулисами сцены невидимый Изя Фельдман грянул "Вы жертвою пали". Гардеробщик, бывший совсем недавно приставом, преданно вытянулся и приложил трясущуюся ладонь к фирменной ресторанной фуражке с золотой кокардой. Не дрогнул лишь лунный дракон невнятно изображенный профессором на сияющем пузыре.
  - Очистить или будете брать? - громким театральным шепотом спросил гардеробщик у посетителей в серых костюмах.
  - Спокойно, папаша, - очень тихо ответил один из них. - Пусть пока жрут.
  И хотя сказано это было почти беззвучно, но зал тут же принялся жевать.
  - Вот так, - одобрил серый молодой человек с немигающими глазами на героическом лице и приказал: - Столик у сцены сию секунду.
  Серые парни вышли и ввели в ресторан товарища в пенсне. Вновь прибывший остро взглянул на публику и прошествовал к мигом освобожденному столику у сцены.
  - Мне водку, им сельтерскую. Остальное на усмотрение хозяина, - заказал товарищ в пенсне низко склонившемуся перед ним официанту. - Скажи, голубчик, француженка Жоржет танцевала?
  - Никак нет-с. Вас ждали-с, - не растерялся официант.
  - Ну что же, передай, что теперь я жду ее танца.
  - Передам-с.
  - Дама в центре зала непонятная, - не шевеля губами и глядя прямо перед собой, произнес правый сосед.
  Товарищ в пенсне обернулся. Прямо на него смотрела изумительной красоты брюнетка в странной, похожей на крестьянскую, одежде. Он вдруг ощутил тоскливую беспомощность и вспомнил, что утром утвердил длинный список приговоренных к высшей мере. Три десятка фамилий, а он подписал список, не читая. Теперь приговор вероятно уже привели в исполнение. Или не успели и тогда... Да нет успели. Разумеется успели. Дневная смена кончает работать в пять часов. Их уже нет, а есть тридцать трупов. Ночью трупы закопают в общей могиле под городом за рогожской заставой. Человек в пенсне отвернулся от брюнетки, вытер платком испарину со лба и опрокинул одну за другой две стопки водки.
  - Не заметил, как она появилась в зале. И сидит за столом одна, - прошептал правый сосед. - Может доставить ее к нам для беседы?
  - Отставить! - неожиданно зло сказал человек в пенсне. - выпейте стопку водки и закусите, товарищ.
  Он налил из графинчика себе и соседу, выпил и положил в свою тарелку толстый ломоть слезящейся янтарным жирком осетрины.
  На сцену, прихрамывая и пугливо озираясь, вышел мужчина в черном фраке.
  - Французский канкан!!! - мужчина изобразил на лице внезапный неожиданный восторг. - Исполняет ваша любимица!
   Анька была в ударе и позволяла себе все. Это был уже и не канкан вовсе, а черти что. Буйный вихрь развеселой и желанной девичьей плоти.
  Товарищ в пенсне плотоядно облизнулся.
  - Ко мне ее! - приказал он правому соседу. - уступи даме место, а сам... сам садись за стол брюнетки. Вот тут в кабаке и беседуй с ней, как хотел. Выполняйте, товарищ.
  Сосед вскочил, соорудил лицо человека готового к подвигу и подошел к сцене.
  - Вас приглашают, - непререкаемо сурово сказал он запыхавшейся танцовщице.
  Раскрасневшаяся от бешенного танца Анька улыбнулась и кивнула человеку в пенсне. Она спустилась в зал и подошла к столику у сцены.
  - Садитесь Жоржет. Хотите выпить?
  Человек в пенсне кивком подозвал официанта.
  - Вспотела. Стакан чего-нибудь холодненького.
  - Шампанского?
  Анька молча села за стол.
  - Вы потрясли меня танцем, Жоржет. Я в восторге.
  - Спасибо.
  - Танцуете как истинная француженка.
  Анька перестала улыбаться и вопросительно взглянула на собеседника. Официант поставил на стол ведерко со льдом, в котором была уже откупоренная бутылка. Он посмотрел на человека в пенсне.
  - Только даме.
  Официант наполнил высокий бокал стоящий перед Анькой пузырящимся вином. Человек в пенсне налил себе водку и поднял стопку.
  - За ваши успехи, мадам!
  Анька взяла бокал. Парни с героическими лицами перестали жевать, одновременно сглотнули и молча подняли стаканы с сельтерской.
  - Как же это вы узнали что... - начала Анька.
  - Выпьем за ваши успехи, - перебил ее человек в пенсне.
  Все выпили. Парни одновременно воткнули вилки в толстые с кровинкой отбивные и мужественно впились в них зубами.
  - Работа такая. Должен все знать, - сказал человек в пенсне и понюхал вилку.
  Анька понимающе кивнула и приложила палец у губам.
  - Конечно. Это будет нашим секретом, - согласился человек в пенсне.
  - У каждой женщины должны быть свои секреты, - нравоучительно сказала Анька. Шампанское ударило ей в голову. Она хихикнула и подмигнула собеседнику. - А вы милый.
  - Работа такая, - подумав, опять сказал человек в пенсне. - Я знаю ваше настоящее имя и ваше основное, - он поднял палец и многозначительно повторил, - основное занятие.
  - С ума сойти! - восторженно удивилась Анька и сама наполнила бокал пенным напитком. - Жарко, - объяснила она. Я вся мокрая.
  - Не вся, - поправил ее человек в пенсне. - Лицо у вас сухое.
  - Лицо? - Анька выпила шампанское. - Танцуют не лицом, а ногами. Ты меня понимаешь?
  - Да, - человек в пенсне торопливо наполнил стопку, выпил ее и понюхал вилку. - Начинаю понимать.
  - Там все прилипло, - прошептала ему Анька в ухо.
  - Там? - спросил человек в пенсне и уронил вилку.
  - Именно, - подтвердила Анька.
  - Вы останетесь, - сказал человек в пенсне мужественным парням, - а мы, - он указал на Аньку и на себя, - мы поедем на конспиратир...тив... на квартиру. Я буду там ее вербовать. Ясно?
  Парни отодвинули пустые тарелки, вскочили и вытянулись перед человеком в пенсне, изобразив на трезвых героических лицах понимание суровой необходимости.
  - Вот и отлично, - сказал человек в пенсне, перелил остаток водки из графина в Анькин бокал, выпил ее и попытался встать из-за стола.
  - Помоги мне, товарищ Жоржет, - строго сказал он Аньке.
  Парни осторожно подхватили человека в пенсне под руки и повели к автомобилю. Анька, помедлив, пошла следом.
  Брюнетка неземной красоты пропала. Парень, посланный к ней для беседы, сидел за столом один, уставившись в сияющий над ним лунный пузырь. Героизм с его лица исчез напрочь. Он подозвал официанта и, глядя на него совершенно безумными глазами, попросил:
  - Товарищ, у меня в правом кармане - пистолет. Выведи меня отсюда и пусти в расход. Я бы и сам, но это большой грех перед Господом. Сделаешь?
  Официант проводил глазами покидающих ресторан человека в пенсне и Аньку, нехорошо улыбнулся и шепнул:
  - Иди за мной, товарищ.
  
  Конспиративная квартира на Пречистенке принадлежала раньше текстильному фабриканту Немчинову. Одна из комнат квартиры была сильно испорчена стрельбой, и дверь в нее забили досками. Стрельба случилась, когда героические ребята под утро разбудили спящих в этой комнате фабриканта и его жену. Но остальные пять комнат квартиры сохранились нетронутыми потому, что предназначалась она для тайных свиданий с агентами, и оставшиеся в живых ночные гости фабриканта знали об этом. В роскошной квартире была новомодная ванная с печным подогревом воды. Увидев большую беломраморную ванную, Анька всплеснула руками и тут же принялась растапливать печь припасенными рядом чурками. Человек в пенсне тщательно запер за собой входную дверь, посмотрел на разгорающийся в печурке огонь, потом плотно угнездился в кресле рядом с роялем и странным образом, с открытыми глазами, заснул. Анька сняла с него пенсне, похлопала его ладонями по щекам, заглянула в незрячие глаза и дернула ответственного товарища правящей партии за маленький курносый носик. Все было напрасно. Хозяин шикарной тайной квартиры пропел басом: - "Я отдалась коварному брюнету," - после чего приоткрыл рот и громко, так и не закрыв глаза, захрапел.
  Проснувшись он закрыл глаза и тихо сидел, стараясь не шевелить головой, чтобы не тревожить булыжные комья нещадно бившие его в виски при малейшем движении. Сидел и мучительно пытался вспомнить где и в каком составе. Один? Повод напиться, разумеется, был, но зачем, зачем он приехал на Пречистенку? Он открыл глаза и увидел на крышке рояля свое пенсне. Не сам же он их туда положил? Не сам. Стало быть пил вчера не один. А с кем? Ничего не вспоминалось. Утро вчерашнее со списком подлежащих расстрелу помнил, а вечер пропал. Пропал вчистую. Как и не было вчерашнего вечера. А ведь был. И не пустой, а хмельной и весьма хмельной был вечерок.
  - Был вечер. А как же? Непременно был. Сам напился до помрачения ума и девку споил.
  Женский голос низкого тембра послышался ему сзади за правым плечом. Зажмурившись и тихо застонав от боли, он повернул на голос голову. Повернул, увидел давешнюю ресторанную брюнетку и мигом все вспомнил. Вчерашний вечер сразу прояснился во всех подробностях.
  - Ну вот и ладно, что прояснилась башка твоя непутевая. А то ведь заманил девку сюда, а зачем и сам теперь не ведаешь.
  Брюнетка стояла у стены, скрестив на груди руки, и сквозь нее видна была узорчатая с золотыми цветами парча, которой были обиты стены комнаты. Ответственный товарищ ужаснулся. Допился! Он нашарил рукой пенсне и нацепил его, но ресторанная девка не исчезла, а наоборот сделалась явственней. Допился. Теперь ему непременно врач нужен. Врач, который лечит алкогольные видения. Бывают ли такие? Бывают. Конечно бывают. Не у него одного белая горячка. В том списке, который он утвердил наверняка был такой профессор. Был! Вчера еще был. Комок застрял у него в горле, и ответственный товарищ почувствовал, что сейчас дико по звериному завоет.
  - Да ты не пугайся меня так-то уж, - сказала прозрачная брюнетка.
  Ответственный товарищ проглотил комок и зачем-то спросил:
  - А вы, собственно, кто будете, гражданка?
  - Это тебе знать не нужно. Холоп твой, которого ты ко мне прислал, сказывал, что власть тебе дана большая, что можешь казнить людей или миловать. Так ли? Да ты молчи, болезный. Вижу, что так. В давние времена при царе Иване Васильевиче злодей был опричный по прозвищу Малюта. По слову холопа я поняла, что ты тоже назначен нынешним правителем крамолу искоренять. Так? И тоже лютуешь? Молчи, молчи, злыдень Вот ведь как сошлись времена.
  Брюнетка замолчала, задумалась и стало слышно, как где-то близко журчит вода.
  - Не нужен тебе лекарь. Сама изведу твою хворь, но зелье пагубное забудь, и буде свиток приговоренных тебе принесут, порви. Порви в клочья. Не судья ты им. А если ослушаешься меня, то примешь смерть, как холоп ко мне присланный. Пристрелил его, как пса бешенного добрый человек. Молчи, не отвечай. Вижу, что уразумел.
  Неземной красоты призрачная дама отделилась от стены и, мелко шагая, приблизилась к ответственному человеку в пенсне.
  - Если будет по-моему, то будешь ты покоен и радостен на земле. Долгий век не обещаю, но смерть тебе уготована легкая, - сказала она и положила руку с перстнем ему на темя. - Забудь. Забудь все. Что было, то быльем поросло.
  И стало ему сразу от этих простых слов легко и покойно, как не было никогда со времен забытого колыбельного детства. Возникло у него желание что-то сказать, как-то поблагодарить красавицу за избавление от мучительных душевных терзаний, но никаких теплых слов он вспомнить не смог. Забыл, забыл ответственный партийный товарищ теплые человеческие слова. Тогда он осторожно взял ее руку и поцеловал ее в прозрачную ладонь.
  - А как называть теперь тебя? - спросила она.
  - Никитой.
  - Никита, - повторила она, что-то вспоминая. - Вот и славно. Грязен ты телом, Никитушка. Ступай ополоснись в теплой водице. Корыто тут большое мраморное, вот в нем и смой с себя грязь непутевой жизни. Раздевайся.
  - Да как же перед дамой?
  - Раздевайся смелей Никитушка. Стыдиться меня не надо. Разденься. Ждут тебя там.
  - Жоржет? - вдруг сообразил исцеленный Никитушка и мигом разделся.
  - Привел девку сюда, она и ждет.
  Ванна была полна. Анька дремала в горячей воде, положив голову на мраморный бортик. Товарищ Никитушка, увидав обнаженную танцовщицу, положил на деревянную скамью пенсне и быстро полез в воду.
  - Не торопись, Никитушка, - остановила его вошедшая с ним призрачная дама. Она присела на скамью и была почти незаметна. - Не торопись. Помойся вначале.
  Ответственный товарищ вытянулся рядом с Анькой, которая резво начала намыливать его тело.
  - Трудно ему не торопиться, - сказала она призрачной даме. - Лучше я его потом помою.
  - Потом тебе лень будет. Ну смотри, тебе виднее.
  - Потом.
  
  Потом они пили чай. Дама исчезла, а они в столовой комнате пили чай. От печки в квартире сделалось жарко, и они сели за стол нагишом. Никитушка пил крепкий, черный почти напиток, намешав в чашку вишневого варенья. Анька пила вприкуску, наколов щипчиками рафинад от большой сахарной головы.
  - Неужто у тебя на родине вот так чай пьют, Жоржет? У нас так пьют купцы.
  Анька молча нацедила из самовара вторую чашку.
  - Тебе не нравится, что я называю тебя не настоящим твоим именем?
  - Отчего же? Жоржет и Никита. Звучит, как название романа про любовь. Так и будешь меня звать. Только вот незадача в чем. Не одна я, Никитушка. Мужняя я баба. У тебя-то есть кто?
  - Нет. Никого нет. Жена умерла родами, родню перебили. Один я остался на белом свете.
  - Родами?
  - Не разродилась. В деревне рожала без повитухи. Никто не помог.
  - А ты?
  - Я на фронте был. А твой-то где сейчас? В Москве?
  - В Москве. Мог ты его видеть в "Драконе". Он там работает фокусником под именем Жорж Мираж. А настоящее имя его Федор. Федор Дмитриевич Пронский.
  - Сын расстрелянного князя твой муж? Вот уж этого никак не мог ожидать. Ну и как же теперь?
  - А просто, - улыбнулась Анька. - Будете меня делить. Меня хватит на обоих. Никита, Федя и Жоржет. Тоже складно. Научусь кричать в самом конце, как Марфа, и очень даже интересный роман про любовь получится.
  - Кричать? Зачем это? Какая еще Марфа? - ответственный товарищ поперхнулся чаем.
  - Ну Марфу-то ты видел. А кричать зачем? Ну-ка иди ко мне. Буду учиться.
  
  Зал "Лунного Дракона" пустел. Эстрадная программа разваливалась, а сияющий пузырь и шницель по-венски конкурировать с соседними ресторанами не могли. В гримерке иллюзионист перед зеркалом тренировал фокус с яйцами и цилиндром. Давнюк сидел рядом и тосковал. Причины для тоски были. Яркая надпись на афишной тумбе "Танцует Жоржет!!!" заклеена серой бумагой. У фокусника пропала ассистентка, а без нее фокусы с фальшивым удавом и исчезающими часами вызывают у нэпманов зевоту. У Фельдмана случился традиционный запой и он кроме "Хаве нагила" и "Прощанья славянки" играть ничего не может. От романсов и крашенных сосков Дианы Бюст публика звереет. Остались только вечно голодные чечеточники "Братья Баклушины". Но сколько можно бить степ без аккомпанемента? Вчера братишек прогнали со сцены свистом.
  Жорж Мираж разбил над цилиндром очередные три яйца, показал внутренность цилиндра зеркалу и быстро нахлобучил его на голову. Яйца тут же залили ему глаза и потекли за шиворот по спине. Фокус не получался.
  - Реквизит дрянной, - сказал Мираж, осторожно снял реквизит с головы и вытерся приготовленным заранее полотенцем.
  - Не перейти ли тебе, друг Василий, в клоунаду? - раздраженно съязвил распорядитель.
  - Можно и в клоунаду, - обречено согласился бывший корнет.
  Вдруг испачканное яичной гадостью лицо его изменилось. Появилось на нем радостное изумление.
  - Вы? Знал, что вы появитесь и очень ждал.
  - Я за тобой, Феденька. Брось все и ступай за мной.
  Распорядитель развлечений обернулся на голос и увидел удивительной красоты даму, непонятно как оказавшуюся в гримерке. Лицо дамы и ее странная одежда показались Валентину Петровичу смутно знакомыми. Где-то видел он ее совсем недавно.
  Иллюзионист растерянно оглядел свой реквизит разбросанный по комнате и виновато посмотрел на распорядителя.
  - Не взыщите, Валентин Петрович. Должен уйти. Вы уж как-нибудь сегодня без меня.
  - Да ты что, Федор! - взвился распорядитель. - Без ножа режешь! Жоржет удрала, Изя запил, Надежду ее нэпман куда-то увез. Только и остались ты и чечеточники. Не пущу! Номер сделаешь, потом гуляй. Готовь номер с удавом.
  - Ну вы же видите, Валентин Петрович, не получается у меня сегодня. Я и удава завалю.
  - А вот это уж не советую, - злобно прошипел распорядитель. - Побираться пойдешь. Сдохнешь от голода.
  - Это что за удав такой, Феденька? - вмешалась в спор дама.
  - Договор у меня с этим кабаком. Два получасовых номера за вечер.
  - Договор? Ты что же и грамоту договорную с этим злыднем подписал?
  - Подписал, - обречено сказал корнет.
  - Готовь номер. Через полчаса объявлю твой выход. Вы, мадам, можете остаться в гримерке, но Бога ради не мешайте артисту, - сказал распорядитель.
  - Ежели подписал, обещанное надо исполнить, - согласилась дама. - Номер ему надо?
  - Трюк. Фокус для развлечения публики.
  - Не отвлекайте фокусника, мадам, через полчаса его выход. - повторил распорядитель, пнул носком туфли валяющийся на полу цилиндр с яйцами и направился к выходу.
  - Зачем же ждать? - остановила его дама. - Прямо сейчас и объяви фокус для развлечения твоей публики.
  - Это вы о чем, мадам? Шутить изволите? - рассердился распорядитель.
  - Ступай и объяви огненный фокус.
  Дама вытянула перед собой руку и из ее пальца с перстнем брызнул сноп ярких огненных брызг. Потом она направила палец на реквизитный цилиндр, и цилиндр вспыхнул. Распорядитель посмотрел на шипящую яичницу вылезающую из горящего цилиндра и молча сел на стоящую у двери банкетку.
  - Вас как объявить? - шепотом спросил он.
  - Марфа я. На сцене и по углам зала факелы смоляные учини. Я их зажгу. Уразумел ли?
  Распорядитель кивнул.
  - Где же сейчас здесь факелы смо-о-ляные? Через ча-а-сок сделаю.
  - Свечи тогда. Свечи-то есть у тебя?
  Распорядитель снова кивнул и вышел из гримерки.
  - Как же это вы? Настоящий огонь? Вы фея! - догадался корнет.
  - Пустое, Феденька. Потом. А сейчас найми лихача порезвее и жди меня через дом от кабака этого.
  
  Через десять минут приготовления были закончены. Давнюк с ликующей улыбкой-оскалом вышел на сцену.
  - Сегодня с вами волшебница! Несравненная Марфа!!! Магический огонь!!!
  В зале погас свет. Только пузырь заливал публику лунным сиянием. Заинтригованные нэпманы перестали жевать и обернулись к сцене. Несравненная Марфа появилась перед публикой и минуту скорбно смотрела в зал. Неожиданно за кулисами возникли и упрочились плясовые аккорды "Хава нагилы". Проснувшийся Изя Фельдман накинулся на разбитый рояль.
  Вначале несравненная зажгла свечи на сцене, потом в зале. А потом сам собой занялся занавес. Огонь быстро перекинулся на портьеры окон и на затянутые штофом стены. Веселые язычки пламени затанцевали на столах. Ломая столы и стулья, под звуки развеселого еврейского танца, нэпманы испуганным стадом ринулись прочь из "Лунного Дракона". Последним покидал пропащий ресторан распорядитель развлечений. На него сверху вылился холодный огонь лопнувшего пузыря профессора.
  
  В бывшей опочивальне царицы теперь стоял длинный стол крытый красным сукном. Здесь, в дальних покоях кремлевского дворца, вождь проводил заседание военсовета партии. Ссутулившись, сунув руки в карманы просторных штанов, он метался по комнате и вещал. Разместившиеся вокруг стола члены совета внимали.
  - Нет, товарищи, и еще раз нет! Лозунгами не бросаются. Ни в коем случае нельзя обманывать массы, которые нам верят. Лозунг "Обогащайтесь!" брошен в массы не для того, чтобы преодолеть временные препятствия на нашем пути в светлое завтра. Нет, и еще раз нет. Лозунг брошен, как постоянно действующий призыв массам претворять далекое завтра в сегодня, в сейчас. Новая экономическая политика партии не отступление перед насквозь прогнившей старой буржуазией, а наступление на нее классами разбогатевших пролетариев и крестьян. Так, и только так надо понимать призыв партии к трудящимся массам обогащаться. Политический момент, товарищи, требует от всех нас неукоснительного соблюдения принципов. И те кто не солидарен с нами немедленно становятся обузой победившего класса. А как логика революции велит нам поступать с обузой?
  Вождь остановился и оглядел членов своего совета.
  - Вы хотите высказаться, товарищ?
  Комдив в линялой гимнастерке перепоясанной пулеметными лентами распушил усы и встал.
  - Вы мне прямо скажите, товарищ верховный, нэпманы буржуи или как?
  Вождь задумался, потом почесал лысину и хитро улыбнулся.
  - Большинство - или как. Но есть среди них и чуждый нашим идеалам элемент. Вы меня поняли, товарищ?
  Комдив кивнул, потрогал громадную деревянную кобуру прицепленную к поясу и сел на свой стул. Остальные члены совета смотрели на него с осуждением. Усы комдива поникли. Он бросил на стол кожаный планшет, взятый им еще у Перекопа, достал оттуда бумагу и карандаш и притворился, что записывает речь вождя. На самом деле он рисовал домик. Писать комдив не умел.
  Порученец человека в пенсне дождался окончания военсовета и прошел к вождю. Через минуту вождь телефонным звонком вызвал к себе трех приближенных. Среди них был комдив, еще один усач с диковатым изрытым оспой лицом и худой сутулый человек с жиденькой козлиной бородкой. Когда все собрались, вождь плотно прикрыл дверь и сел в торец длинного стола.
  - Печальную и совершенно неожиданную весть сообщил мне товарищ, - он кивнул на порученца. - Один из наших проверенных партийной работой товарищей, человек, которому мы безоговорочно доверяли и считали кристально честным, - скурвился. Оказался на деле редиской, ярко красным снаружи и совершенно белым внутри. Мы доверили ему искоренять предательство и саботаж, а он... Теперь не знаю как и поступить. Решил выслушать ваше мнение.
  Приближенные узнали порученца и поняли о ком сказал вождь.
  - Знаю его по фронту, - нахмурился комдив. - Не мог он скурвиться.
  - Доложите, - приказал вождь порученцу.
  Порученец вытянулся и щелкнул каблуками хромовых сапог.
  - Ваш товарищ, а мой начальник организовал бардак в одной из конспиративных квартир города. Месяц уже живет там с английской шпионкой Патрисией Кромвель. Там же в квартире на Пречистенке скрывается сын расстрелянного нами князя Пронского.
  - Откуда известно? - спросил сутулый с козлиной бородкой.
  - Слежу за ними.
  - Как? - остро спросил сутулый и закашлялся.
  - Из окон дома на другой стороне улицы. Втроем по квартире нагишом шастают.
  - Так уж и нагишом? - удивился сутулый.
  - Так точно, нагишом, - подтвердил порученец. - Кроме меня донесение подписали агенты: "Палпалыч" и "Димдимыч". Если кто сомневается, может лично убедиться в достоверности сведений. В доме напротив -два поста наблюдения оборудованы оптическими подзорными трубами.
  Порученец замолчал и еще раз щелкнул каблуками.
  - Прошу высказываться, - приказал вождь.
  - Сведения нуждаются в проверке. Вечером поеду на Пречистенку, - сказал комдив.
  - Поеду с тобой, - сказал сутулый.
  - Лично у меня сомнений нет. Давно присматривался, - сказал рябой усач. - Под его кабинетом на Лубянке находится расстрельный подвал. Готов прямо сейчас подписать приговор и решить проблему.
  - А ведь замечательный человечище был, - сказал вождь победившей партии.
  
  Порученец был прав. Не часто надевали на себя одежды постояльцы квартиры убитого фабриканта. Не видели в том резона. В безлунные ночи призрачная брюнетка не бывала в ней. А тут случилась уж совершенно дрянная ночь с дождем и промозглым ветром, но она появилась. Появилась в спальне как раз тогда, когда бывший корнет и бывший податной инспектор делили дочь бывшего купца. Анька старалась соответствовать обоим, всячески поощряла их, и мужики увлеклись. Наконец они иссякли. Анька перевернулась на живот и уткнулась головой в подушку.
  - Все, мальчики, спите. Не могу больше.
  Через минуту все трое спали. Боярышня сбросила платье, приложила перстень с камнем к кинжальной ране и разбудила ответственного Никитушку.
  Бывший инспектор с трудом открыл глаза.
  - Вы? Нет-нет. Только не сейчас. Простите, но умучен совершенно. Хоть режьте, не смогу.
  - Сможешь. Прямо сейчас и сможешь. Ну вот и молодец. Ах какой молодец! А вот этого нельзя. Нужно все доводить до конца. Да-да вот так. До самого последнего конца.
  Спустя некоторое время уже одетая боярышня разбудила корнета и Аньку.
  - Нельзя вам тут более. Уходите. Вернитесь в дом, где я нашла вас, но хоромы выберите попросторней. - Она протянула Аньке изрядную пачку ассигнаций. - В полную луну приду я к вам.
  
  Квартиру брали в полночь. Семеро героических парней под водительством порученца ворвались в нее с черного хода. В кухне их встретила незнакомая, не видели ее раньше в подглядывающую трубу, баба в деревенской одежде. Молодуха нисколько не испугалась направленных на нее пистолетов, зевнула и укорила:
  - Ночью добрые люди спят, а вы в чужие хоромы ломитесь.
  - А мы не добрые, - тихо сказал порученец. - Хозяин где?
  - Хозяин? Горюю я. Помер он нежданно от амурных утех. Вошел в раж и помер. А вы стало быть разбойники ночные? - молодуха снова зевнула, прикрыв рот рукой.
  - Говори быстро, дура, где он?
  - Да где же ему быть? Где помер там и лежит. В опочивальне преставился, греховодник.
  - А остальные элементы? Шпионка и недобиток где?
  - Никого более в хоромах нет.
  Привычные к разбою героические парни горохом рассыпались по квартире. Молодуха не обманула. В спальне с застывшей на мертвом лице блаженной улыбкой лежал труп ответственного товарища. Остальные комнаты были пусты. Порученец отодрал доски и заглянул в испорченную спальню фабриканта. Его парни шустро метались по квартире. Все было напрасно. Кроме храброй тетки и улыбающегося трупа в квартире никого не было.
  Порученец вернулся на кухню, сел за стол, бросил на него маузер и приступил к допросу.
  - Кто такая?
  - Марфа я. Царского воеводы дочь.
  - Фамилия!!! Фамилию говори, дура.
  - Да зачем тебе, змееныш, моя фамилия?
  Порученец грохнул кулаком по столу.
  - Отвечать!!!
  Молодуха нахмурила смоляные брови.
  - Ты как смеешь, холоп, орать на боярскую дочь?
  - Боярскую? Ясно. С нами поедешь. В машину ее. Живо!
  Двое кинулись к молодухе, но почему-то замерли в шаге от нее. В кухне вдруг появился дымок. Порученец оглянулся. Горели дрова сложенные в поленницу у большой кафельной печки. Дым быстро густел.
  - Пожар!!! - завопил один из героических парней.
  - Пожар, - растерянно повторил порученец, схватил маузер и кинулся к двери, только что открытой с помощью отмычки. Дверь оказалась снова заперта. Порученец выстрелил в замок и навалился на нее. Дубовая дверь не поддавалась. По ней заструился быстрый огненный ручеек.
  - Девка, - зашипел порученец, задыхаясь. - Сука боярская. Где же она?
  Дочь воеводы исчезла.
  
  Громадный подвал был грязен и тонул во мраке. Обжит был лишь его ближайший ко входу угол. Там стоял дерматиновый диван, ломберный столик и шаткий скрипучий стул. На диване вальяжно полулежал Павел Ильич Флоренский, на стуле осторожно сидел Валентин Петрович Давнюк. Собеседников скудно освещала пыльная электрическая лампочка, висевшая под потолком.
  - Профессор, клянусь, она спалила кабак, - громко и горестно воскликнул распорядитель развлекательной программы.
  - У всех на глазах? Сожгла спичками каменный дом? Да вы трезвы ли, уважаемый?
  - Ни в одном глазу, Павел Ильич. Трезв, как стекло. Наблюдал весь пожар подробнейшим образом. Сожгла магическим огнем. Волшебница! Фея! Решила и сожгла. И ведь, заметьте, профессор, дом полыхал, как лучина, а никто не сгорел. Даже пьяного Фельдмана уберегла, каску на него нахлобучила.
  - Да, жертв не было, и это, действительно, странно. Фея, говорите? Зачем же фее жечь кабак?
  - Не знаю, профессор. Может осерчала. Все из-за Жоржика приключилось. Она фокусника куда-то звала, а я его не отпускал, требовал, чтобы он номер сделал. Вот она вместо Жоржика и отколола номер. Куда ни посмотрит, куда ни покажет пальцем, везде пламя начинает полыхать. Огненная дама.
  - Вот как? Забавно. Впрочем, не столько забавно, сколько скверно. Вместе с моим лунным светильником лопнула вполне пристойная синекура. Отвратительно то, что ее больше нет, а потребности остались. Сегодня на базаре я продал запонки, подаренные мне студентами в день юбилея кафедры. Продал дремучему заросшему пахарю с козой. Скажите мне, Валентин, зачем сермяжному мужику запонки? Он что прицепит к зипуну крахмальные манжеты, когда будет доить козу? Вот она та самая загадка русской души.
  - Вековечная тайна, профессор, - подобострастно согласился распорядитель. - Но нам-то как теперь быть?
  - Это вы про потребности? Ну вам можно податься в Наробраз и сеять разумное, доброе, вечное. Вы умеете сеять вечное, милейший? Судя по выражению вашего лица не умеете. Плохо. В Париже вы могли бы стать альфонсом, но советская власть отменила институт мужской проституции, поэтому, мой друг, заполняйте анкету, вступайте в профсоюз, покупайте черные сатиновые нарукавники и становитесь совслужащим.
  - Анкету, - грустно молвил распорядитель.
  - Ах да! Вспомнил. Ваш батюшка имел сан и возглавлял гильдию ритуальных услуг. Коротко говоря, отпевал и закапывал. Тогда в профсоюз вас не примут и в советское учреждение не возьмут, как, впрочем, и меня. Мы с вами классово чуждый элемент.
  - Вы-то почему?
  - Я престарелый птенец вылетевший из дворянского гнезда. А скажите мне, Валентин, вы случаем не знаете где сейчас наша огненная фея? У меня вдруг возникло желание посудачить с волшебницей.
  - Думаю, с Жоржиком она, с фокусником. Я так понял, что чувства у них. Но доставить ее к вам, профессор, не берусь. Откроюсь, как на духу. Боюсь я ее, Павел Ильич. Комиссаров так не боюсь, как ее.
  - Влюбленная фея? Фантастика, как в сказке Гофмана. Ну а Жоржика вы не боитесь?
  - Фокусника не боюсь.
  - Тогда приведите ко мне этого горе-факира. Скажите экс-корнету, что с ним хочет говорить приятель его отца. И не забудьте упомянуть, что я хотел бы познакомиться с его сказочной пассией. Приведете несостоявшегося гусара?
  - Извольте, профессор, попытаюсь. Он с ассистенткой снимал комнату у мадам Гриневич в Мещанской слободе, но после пожара прошло уже больше месяца. В наше торопливое время это большой срок.
  - Сыщите факира, голубчик. И для вас стараюсь. Есть забавная идейка.
  - В чем же ваша идея, Павел Ильич?
  - Пока секрет, милейший. Вот поговорю с феей, тогда может быть откроюсь.
  Беседа эта подвальная между ученым и антрепренером происходила в утренний час, сразу после скудного завтрака профессора состоящего из бутылки кефира, вареного скользкого резинового яйца и размоченных в кисломолочном продукте прочных изделий кондитерской фабрики "Но пассаран", что в переводе с испанского означает: "Они не пройдут". А вечером того же дня антрепренер разбудил дремавшего на диване профессора традиционным кличем изобретателей: - "Нашел!"
  - Если вы нашли способ приготовления мороженного "крем-брюле" из дешевой сапожной ваксы "люкс", нужно кричать: - "Эврика!" - хмуро сказал ученый, которому снилось посещение цесаревичем ежегодного кафедрального банкета с напитками. - Так что вы нашли, находчивый вы мой?
  - Они живут там же в слободе у мадам Гриневич, но снимают целый этаж из семи комнат. Федька дал деньги на лихача и ждет вас, профессор.
  Подпольный профессор, не торопясь, поднялся с дивана, застегнул истрепанный вицмундир советника первого класса, посмотрел на ажурные кружева паутины свисающие с потолка у двери и задумчиво произнес:
  - Семь комнат и деньги на извозчика. Вот теперь я верю, что она всемогущая фея из волшебной сказки Гофмана.
  Крытая черным лаком рессорная пролетка с сивоусым "ванькой" ждала их рядом с тротуаром у самого пожарища. Профессор предостерегающе поднял руку.
  - Нет-нет, мой друг, вы останетесь. Это будет деликатный разговор "тет а тет".
  
  Деликатный разговор состоялся в роскошной столовой с гигантским, в полстены, буфетом в виде готического средневекового замка с башенками и амбразурами. На большом, под стать буфету, столе сиротливо стоял штоф водки, копченный свиной окорок, едва разместившийся на серебряном блюде, и банка с мелкими солеными огурчиками.
  - Холостяцкий ужин гусара на маневрах в Малороссии, - оглядев стол, прокомментировал профессор.
  - На Украине бульба, сало и самогон, Павел Ильич, а эта водка хранится у мадам Гриневич с царских времен, - попытался оправдаться хозяин.
  - Картошка, которую ты пренебрежительно именуешь бульбой, требует нежной женской руки, а ты я вижу холостякуешь. А водка вероятно и в самом деле хороша. Вижу тисненного на бутыли двуглавого орла стервятника. Ну да бог с ней с водкой. Я приехал к тебе, Федор Дмитриевич, для особенной и удивительной беседы.
  - Слушаю вас, профессор. Мне передали, что вы знавали моего батюшку.
  - Отца твоего? С князем Дмитрием Устиновичем хорошо был знаком. Оба мы были членами Московского аглицкого клуба, поэтому встречались вечерами часто. Пили там с ним шотландское виски, поигрывали в бильярд и перекидывались в картишки.
  - И матушку мою знали? - с напряжением в голосе спросил хозяин.
  Гость не ответил, а налил себе и хозяину водку в пузатые толстого хрусталя лафитники.
  - Давай, Федор, выпьем в память невинно убиенного князя Дмитрия.
  Гость и хозяин выпили, постояли минуту и опустились на стулья. Профессор выудил вилкой из банки хрусткий огурец сорта "пикули".
  - Хочу, Федя, возродить заведение сожженное твоей дамой. Знаешь ли сказку про взлетевшую из пепла птицу Феникс?
  - Нет, Павел Ильич. Про птицу потом. Если вы были на короткой ноге с батюшкой, то должны были знать и мою матушку Жюстин. Знали? Почему она исчезла, не сказав мне ни слова? Что за загадочная история, на которую намекал как-то князь, будучи в изрядном подпитии?
  - Жюстин? Кто же в Москве не знал княгиню Жюстин Пронскую? Половина светских скандалов была так или иначе с ней связана. Жила она отдельно от мужа, влюбила в себя чуть не всех офицеров гвардии, и, считалось в свете, что многие добились ее благосклонности.
  - И вы, серьезный умный человек, могли верить гнусным сплетням?
  - Верил, Феденька, верил. Были у меня к тому весьма веские основания. Но вернемся лучше к разговору о возрождении сожженного заведения.
  - Нет уж, профессор. Вы повторили сплетни о моей матери, из-за которых я трижды дрался на дуэлях. Теперь уж договаривайте. Какие же основания верить им у вас были?
  Профессор сжевал огурчик, выудил второй и грустно глянул на хозяина.
  - Уж не собираешься ли вызвать меня, корнет?
  - Нет, Павел Ильич, не собираюсь, но покорнейше прошу удовлетворить мое естественное любопытство.
  - Ну если покорнейше, изволь. Я тоже имел недолгое счастье снискать благосклонность княгини. Не кипятись, мой мальчик! Остынь! Лучше выпей за красавицу княгиню. Вот только не знаю наверное за здравие ли ее пить или за упокой.
  - Не забывайте, профессор, что вы говорите о моей матери.
  - Не мать она тебе, Феденька. Твоя матушка певичка Полина Топалова скончалась в год твоего рождения в Париже от чахотки. Вот уж тут твердо можно пить за упокой ее грешной души.
  Профессор твердой рукой разлил водку в лафитники и сразу же выпил. Корнет, вздернув брови, с изумлением смотрел на гостя.
  - В минуты душевной открытости, - продолжал гость, - Жюстин рассказала мне твою историю. Теперь нет причин скрывать ее от тебя. Дочь советника второго класса по департаменту юстиции Полина Топалова состояла в оперной труппе небольшого московского театра. Князь Дмитрий увлекся ей и запер соловья в золотую клетку. Купил для Полины домик в пригороде и навещал свою пассию чуть не каждый вечер. Так продолжалось более года. Князь по характеру своему был ревнив и деспотичен, поэтому держал любимую птичку чуть не взаперти. Через год, однако, запертая клетка птичке поднадоела и она упорхнула в город своей мечты, в Париж. Упорхнула, ясное дело, не одна, а с каким-то уязвленным небрежением публики тенором своего бывшего театра. Уехали они зимой, сильно измучались дорогой, и в Париже обнаружилось, что птичка больна и беременна. Вот, по сути, и вся твоя история, мой мальчик.
  - Помилуйте, профессор. А как же Жюстин?
  - Жюстин? Жюстин была напарницей твоей матери по недолгим кафешантанным гастролям, пока Полина еще могла выступать на сцене. Перед смертью твоя матушка поручила подруге вернуть ребенка отцу, что Жюстин добросовестно и исполнила.
  Собеседники замолчали. Хозяин тяжело осмысливал повествование гостя, а гость тактично молчал, не мешая ему.
  - А почему отец женился на француженке? Вновь влюбился?
  - Не знаю, Федор. Влюбился вряд ли. Жюстин более года растила тебя. Ты к ней привык. Отец хотел создать сыну нормальную семью и передать тебе княжеский титул. Твой батюшка был человек со странностями. Он рассказывал мне, что в роду Пронских женщины играют роковую судьбоносную роль. Упоминал какие-то древние предания связанные с их коварством. Не верил он женщинам и побаивался их. А как-то, тоже в изрядном подпитии, признался, что его гнетет подозрение, что ты не его сын, а потомок уязвленного тенора.
  - Ах какая нелепая глупая выдумка! Тенор был совсем дрянным человечком, и твоя матушка, Феденька, никак не могла любить его. В твоих жилах течет древняя кровь князей Пронских.
  Низкое контральто раздалось близко за спиной профессора. Павел Ильич, не вздрогнув от неожиданного женского голоса, осушил очередной лафитник и медленно обернулся. Девочка с иконописным лицом хмурилась и смотрела на него с осуждением.
  - Как писали в романах для кухарок: - "Из стены вышел юный призрак приятной наружности". Уж вы не из стены ли, сударыня?
  - Хоть бы и так. Ты почто огорчил Феденьку мерзкой придумкой?
  - Придумка? Да вы-то, сударыня, откуда знаете что и как тогда произошло? Вас в ту далекую пору и в проекте еще не было.
  - Вот уж напрасно сомневаешься, мил человек. Доподлинно ведаю, что матушка Феденьки любила князя Дмитрия до самой кончины и чиста было перед ним.
  - Так отчего же сбежала от любимого человека?
  - Потому и сбежала, что любила. Петь хотела и верила в свой талант. Рассчитывала вернуться к нему знаменитостью, чтобы по праву идти с князем под венец. Да и актеришка-злыдень нашептывал ей про всемирную славу. А как выяснилось, что не может она петь в "Гранд Опера", он тут же и бросил ее в полной беспомощности.
  - Господи! Да ты-то как же? - бессмысленно спросил корнет свою любовницу, глядя на нее безумными глазами.
  - Матушка твоя совсем уже при последнем дыхании молила меня оберечь тебя, Феденька. Быть твоим ангелом хранителем. Открылась я ей, и знала она, что я в неоплатном долгу перед родом Пронских.
  - Ангел. Ты мой ангел, - тихо повторил корнет, а профессор, прикрыв глаза, помотал головой, как бы отгоняя от себя наваждение.
  - Вообще-то я естествоиспытатель и не в моих правилах беседовать с приведениями, - сказал он, - но тут, как я понимаю, случай особенный, поэтому хотел бы спросить. На вид вам, сударыня, не более шестнадцати. Какой же долг, да еще и неоплатный, мог оказаться за вами в столь юном возрасте?
  - Хочешь знать? Ну что же, будь по твоему. Смотри!
  Красавица протянула к гостю обе руки с раздвинутыми веером пальцами, на одном из которых он увидел перстень, и уставилась на него напряженным не мигающим взглядом. Профессор побледнел и вдруг сделался испуган.
  - Да разве ваша в том вина? - прошептал он.
  - Моя, - горестно и твердо сказала девочка.
  - Когда же это было?
  - Царь Иван Васильевич правил Русью в ту давнюю пору.
  - И вы, сударыня, с тех пор...
  - Силой лунного сияния и властью чудесного камня живу с той поры.
  Профессор, не отрывая взгляда от собеседницы, нашарил рукой на столе бутыль с водкой и длинно глотнул из нее несколько раз.
  - Слабая у тебя водка, Федор. Уж не разбавляет ли ее мадам Гриневич?
  - Нет, не разбавляет, профессор. Собственноручно засургученную пробку нынче выдирал.
  - А позвольте, сударыня, задать вам совсем уж нескромный вопрос. Вы осязаемы или, извините, бесплотны?
  Девочка перестала хмуриться и весело улыбнулась.
  - А ты, мил человек, допроси об этом Феденьку. А могу прояснить твой вопрос и иным способом, ежели пожелаешь.
  - Не пожелаю, госпожа, - с уважением и не без некоторого душевного смятения, но очень определенно ответил профессор. - Не хочу дуэли с корнетом, а тут-то он меня уж непременно вызовет. Стало быть плоть ваша живет лунным сиянием. Как же бывает, когда оное отсутствует?
  - Днем я грустна и нездорова.
  - И ничто, кроме Луны неспособно развеселить вас?
  - Мой камень делает меня бодрее. Светильник на потолке сгоревшего кабака, если и не веселил меня, то успокаивал дневную тоску. Я уж и пожалела потом, что сгубила его.
  - Вот как, - удовлетворенно произнес профессор. - Я смастерю вам, госпожа, светильник лучше прежнего, который будет питать вашу плоть не хуже лунного сияния. Но и вы, ответно, должны будете выполнить мою просьбу.
  - Это какую же?
  - Надеюсь она будет не обременительна для вас. А возможно даже как-то и развлечет. Хочу восстановить сожженное вами заведение и нижайше прошу госпожу участвовать в его программе развлечения публики.
  - Да неужто человек может Луну смастерить?
  - Луну, разумеется, нельзя, а вот сияние ее воспроизвести попытаюсь.
  - И ты хочешь взамен, чтобы я, боярская дочь, потешала низких людишек в большой зале? Свечи зажигала? Пробовала уже. Знаешь чем кончилось. Повторения желаешь?
  - Оставьте, профессор, вашу затею, - вмешался в беседу корнет. - Не будет Марфа развлекать озверевших от крови комиссаров и разжиревших холопов.
  - Зачем же свечи. Теперь огонь скорее испугает нежели развлечет ваших зрителей. Но у вас, госпожа, теперь я это хорошо понимаю, есть и иные возможности воздействия на простых людишек. Вы вот сейчас напугали меня кровавой сценой злодейства. У всех людей, которые соберутся в наш камерный театр, непременно есть общее незащищенное от вашего дамского обаяния чувство. Вот и воздействуйте на него. Заставьте этих людишек, забыв обо всем, страстно обожать вас. Убежден, что это вы сумеете, а более ничего и не надобно. Пусть нэпманы, да хотя бы и властители нынешние оказавшиеся в зале, сходят с ума от любви к вам. Издревле известно, что любовь правит миром. Рабское поклонение освобожденных масс сценической богине. Разве это не развлечет вас, сударыня? Да и вам, корнет, будет лестно оказаться любовником богини.
  Гость замолчал, Марфа вновь задумчиво нахмурилась, оценивая перспективу стать богиней мелких советских коммерсантов, а корнет принялся кромсать столовым ножом окорок, отрезая от него неровные толстые ломти.
  - Она и сейчас моя богиня, мой ангел хранитель, - тихо пробормотал он.
  
  Рядом с холодным пепелищем "Дракона" стояли погруженный по бедра в фетровые сапоги с широкими раструбами профессор и безжалостно вырванный из запоя музыкант. Вокруг кипела и пузырилась пестрая советская жизнь, а обугленные руины ресторана дышали сырой черной смертью. На крупном породистом лице ученого мужа видна была напряженная работа мысли. На растерянном конопатом лице пианиста блуждала совершенно бессмысленная улыбка. На его огненно рыжих локонах сияла золотая пожарная каска неведомо как оказавшаяся на его голове во время пожара.
  - Сгорело заведение, Павел Ильич, - глубокомысленно изрек Изя и поправил каску. - Выгорело до основания. Рояля жаль. Дрянной был инструментишко, разбитый, но басы звучали. Жаль.
  - Верно, Изя. Кабак сгорел к чертовой матери и восстановить его невозможно, но внизу под ним сохранился просторный подвал.
  - Подвал? Зачем нам подвал?
  - Как-то надо выживать на этом празднике жизни, брандмейстер. Вокруг нас бушует справедливость, и в этом бешенном океане народного ликования надо отыскать тихую гавань.
  - Будем отсиживаться в подвале под руинами "Дракона"? Да мы там сдохнем от голода и скуки.
  - Подвал под этими обгорелыми останками кабака, мой нищий друг, - наш путь наверх из нищеты в благополучие. Уже более двадцати веков назад, - продолжал вещать профессор, - римские патриции-комиссары великолепно понимали, что массам нужны хлеб и зрелища. Так вот именно зрелище, яркое зрелище для идеологически подкованных советских масс, мы и учиним в этом подвале. Гладиаторы в наше хилое время как-то вывелись, поэтому там будет варьете, мой юный друг. Да-да, не какой-нибудь пошлый верноподданнический цирк с ложей для тучного самодура-цезаря, а именно томное изысканное варьете. Диана Бюст там будет петь созвучный времени романс: "Гудел Турксиб и домны полыхали, а ты уехал от меня в ландо". Жорка Мираж будет протыкать ножами не улыбающуюся ни в чем не повинную комсомолку, а злобно скалящего клыки лорда Керзона. Братья Баклушины будут бить у нас степ под "Мы жертвою пали". А в антракте идейно зрелая публика будет вкушать в буфете бисквиты "Баррикада", запивая их ячменным кофе "Амброзия". Вам, Изя, я куплю новый концертный рояль фирмы "Беккер". Вы хотите импортный инструмент, маэстро? Не отвечайте. Я вижу, что ваши веснушки уже лоснятся восторгом. Я не буду прятать вас за кулисы. Вашу плебейскую фамилию Фельдман я заменю звучным псевдонимом Кегельбан. Вы помоете шею, нацепите на нее пионерский галстук и взыграете на сцене: "Взвейтесь кострами!" и "Наш паровоз вперед лети! В коммуне остановка!"
  - "Беккер" стоит бешенных денег, - грустно вздохнул Изя.
  - Удивительно тонкое и глубокое замечание. Вы знаете жизнь, маэстро.
  - Так у вас есть деньги?
  - Как вы могли такое обо мне подумать? Я похож на человека с деньгами? - оскорбился профессор.
  - Нет, конечно, но и на наивного мечтателя вы тоже не очень похожи, - смешался музыкант.
  - Верно. Это потому, что я знаю у кого они есть. Мы с вами, молодое дарование, пойдем за ними в калашный ряд.
  Иван Суворов жил на втором этаже двухэтажного домика на Арбате. А на первом располагался принадлежащий ему магазин с громадной, во весь фасад дома вывеской: "Калачи, плюшки и сопутствующие товары". К числу сопутствующих товаров принадлежало все, что могло разместиться на длинном прилавке магазина: - от сияющих золотом разнокалиберных самоваров до беременных тряпичных баб для заварных чайников. Хозяина этого изобилия профессор и музыкант нашли в пекарне. Булочник извлекал из печи противень с раскаленной душистой выпечкой.
  - Погорельцы? - изумился он и грохнул противень на стол. - Чем обязан?
  - Я пришел к вам, коллега, как ученый к ученому. Я явился к вам открыть тайну лунного пузыря, - торжественно возгласил профессор.
  Булочник заморгал опушенными мукой ресницами, снял белый колпак и предложил:
  - Ешьте слойки, господа. Они с корицей и тмином.
  Маэстро взял сразу две плюшки и тяжело задумался, не зная с какой начать.
  - Мое изобретение погибло в пожаре, - продолжал тем временем профессор. - Я доверю вам его секрет и предлагаю возродить лунный пузырь совместными усилиями. Мы создадим пузырь втрое больше прежнего, и он затопит своим волшебным светом наш подвал.
  - Павел Ильич, господин Флоренский, что вы такое говорите? Это зачем же какой-то подвал секретным светом заливать? - спросил булочник, с тоской глядя на пианиста в пожарной каске резво уплетающего плюшку за плюшкой. - Душно тут от печки. Пройдемте в гостиную.
  Булочник снял халат и, оставшись в майке и вельветовых шальварах, повел профессора по витой лестнице на второй этаж. Изя, шкодливо сунув слойку в карман своего просторного пиджака в крупную сиреневую клетку, побрел за ними. В гостиной все расселись на гарнитурных стульях вокруг большого гарнитурного стола. Профессор начал вдохновенно излагать про подвал и зрелище для революционных масс, председатель общества любителей физики хмурился и кивал плешивой головой, а маэстро потихоньку отщипывал в кармане липкую, от сахарной пудры плюшку и незаметно ел ее.
  Профессор умолк. Маэстро проглотил последний кусочек плюшки и осторожно положил каску на стол.
  - Подземное варьете? - спросил председатель общества любителей физики. - С буфетом?
  - С буфетом и сценой, - подтвердил профессор.
  -
  - И вы уверены, что заведение даст навар?
  - Окупит затраты и даст. Баснословный. Весь город будет стоять в очереди за трехрублевыми входными билетами. Вы озолотитесь, коллега. Ваша супруга будет ходить в жемчугах.
  - И вы расскажете, как устроен пузырь?
  - Только вам. Вы будете совладельцем тайны.
  - Надо подумать.
  - Решайтесь, генералиссимус. Это подарок судьбы. Если вы сомневаетесь, мы пойдем к часовщику Багратионову. Уверяю вас, Ваня, уж он-то колебаться не будет.
  - К очкарику? - вдруг обозлился любитель физики. - К этому лупоглазому шулеру? Вы когда-нибудь играли с ним в карты? Не садитесь. У него колода крапленая. Да, впрочем, у него и капитала нет!
  - Тогда Барклаеву предложим. Анатолий человек ученый. Статью в "Потихоньку обо всем" тиснул: "Влияние созвездия Козерога на половую функцию членов профсоюза коммунальщиков".
  - О, вы не знаете Барклая! - с неожиданной страстью воскликнул булочник.
  - Тоже нет капитала?
  - Нет, деньги у него, вероятно, есть, но поговорите с секретаршами районных отделений профсоюза.
  - О влиянии Козерога?
  - О! - только и мог воскликнуть зардевшийся булочник.
  - Вы возьмете деньги в обществе взаимного кредита, - настаивал профессор. - Вам дадут под залог вашей кунсткамеры с самоварами, пузатыми купеческими чашками и арифмометром "Феникс".
  - Надо думать, - повторил мирный потомок драчливого генералиссимуса, но расставаться с мечтой о жене в жемчугах ему уже не хотелось.
  Через полчаса компромисс был найден. Было создано товарищество на доверии. Булочник согласился финансировать создание подпольного варьете, монополизировав буфетную торговлю. Сделку скрепили крепчайшим чаем из сопутствующего самовара.
  Осенью когда уже упал спрос на пестрые зонтики от солнца и резко вздорожали калоши, состоялся дебют варьете "Преисподняя", и по столице разнесся слух о невиданном волшебном зрелище в подвале на Тверской. Шепотом утверждали, что в "Преисподней" гастролирует нечистая сила, и жадные до всяческой чертовщины москвичи ломились в подвал.
  Представление начиналось в десять вечера и состояло из двух отделений. Первое было традиционным и совершенно ничего необычного в нем не происходило. Но после антракта, в полночь, в подвале звучал, эхом отскакивая от стен, громкий удар колокола, в зале мерк свет, умирали прожектора освещавшие подмостки, на потолке высвечивался золотой лунный диск, и начиналась огненная магическая феерия. Да-да, все-таки огненная. Переливчатые струи и потоки волшебного золотого сияния, в которых тонул подвал после удара колокола, были холодны и никого не пугали. Изя тигром бросался на беззащитный "Беккер" и начинал импровизировать Армагеддон. Зрители задирали головы и жадно начинали ее искать в мятущихся волнах света. И, наконец, в золотом ореоле появлялась богиня. Кто мог приставлял к глазам бинокли, но и без оптического вооружения было видно, что богиня нага. И не просто нага, а дерзко, вызывающе и, казалось, доступно нага. Она витала под низким потолком подвала, чуть ли не касаясь каждого своей божественной плотью. Изя гремел басами, имитируя трудоемкое вскрытие могил праведников, и непереносимое желание скручивало зал. Бинокли падали на пол, и к ней тянулись трясущиеся пальцы. Мука бешенной неутоленной страсти охватывала новоявленных советских коммерсантов.
  Это, впрочем, была всего лишь прелюдия, после которой богиня исчезала, растворившись в море света. И после недолгой паузы перед зрителями одна за другой возникали картины, в которых она была уже не одна. Ах какие сцены демонстрировала богиня влюбленной в нее публике!
  Второе отделение программы продолжалось немногим более часа, но нэпманы покидали "Преисподнюю" больными. Некоторые из них ловили экипажи и стремглав летели домой либо в злачные места, чтобы как можно быстрей выплеснуть из себя невыносимый заряд любви возникший в подвале, заменив богиню ее земным подобием. Большинство же покупало билет на следующее представление, становясь рабами феерического зрелища.
  
  В самый последний момент, когда порученец, уже ни на что не надеясь, приник к проклятой двери и, все забыв, пытался вспомнить вызубренную в детстве молитву "Отче наш", дверь распахнулась, и порученец выпал из преданного огню конспиративного помещения. Вслед за ним огненным вихрем вымело из обреченной квартиры и его героическую сероглазую команду. Скатившись по лестнице на пол-этажа и загородившись руками от нестерпимого жара, они с ужасом смотрели на квартиру ставшую кремационной печью для ответственного Никитушки. Вытирая слезы и кашляя, порученец и его парни выползли из черного подъезда на улицу, в тот момент, когда жалобно подвывая, в квадратный двор дома прибыл на длинном красном автомобиле с водяной цистерной боевой пожарный расчет. Посмотрев на беспомощную борьбу бравых усачей в брезентовых робах с грозной огненной стихией, героическая команда загрузилась в старенький фордик и отправилась к себе на Лубянку.
  Свято место пусто не бывает, и в кабинете ответственного Никитушки обживался новый товарищ ответственный за искоренение враждебных элементов. Приказом вождя на освободившееся место был назначен высокий сутулый болезненного вида человек с козлиной бородкой. Один из тех, с кем вождь решал судьбу скурвившегося Никитушки.
  Одернув гимнастерку, он строго посмотрел на вытянувшегося перед ним порученца.
  - Доложите, товарищ, как прошла операция. Где задержанные?
  Порученец щелкнул каблуками и, преданно глядя на нового начальника, коротко отрапортовал:
  - Задержанных нет.
  - Вам было приказано всех брать живыми, - нахмурился начальник.
  - Которых приказано, тех живых не было. Девка была непредусмотренная, но она во время пожара сгинула.
  Начальник вынул из кармана галифе платок, кашлянул в него, встал и, молча прошелся по кабинету.
  - Какое у вас образование, товарищ?
  - Два класса церковноприходской школы и партийная работа на селе.
  - А более образованные бойцы в вашей команде захвата были?
  - Нет. Был еще агент Палпалыч из студентов.
  - Позовите вашего Палпалыча.
  Приглашенный в кабинет агент из студентов был круглолиц, сероглаз и каменно суров.
  - Что произошло в квартире на Пречистенке? - спросил его начальник с козлиной бородкой и острым взглядом.
  - Пожар.
  - Так. Где постояльцы квартиры, которых вы месяц наблюдали в оптическую трубу?
  Палпалыч набычился, выкатил на начальника глаза и долго молчал, обдумывая ответ.
  - Не могу знать. После захвата квартиры там их не было. Обыск ничего не дал. Выявили только товарища Никиту в спальной комнате.
  - Ну и где он?
  - Сгорел.
  - Почему не доставили живым?
  - Он был мертв и... и улыбался.
  - Что-о?!
  - Лежал голый в кровати и улыбался. И еще там девка была, которая запалила дрова у печки.
  - Прямо при вас? Почему позволили?
  - Не могу знать.
  - Слушайте, товарищ Палпалыч, - предельно вежливо попросил козлобородый начальник. - Расскажите мне подробно, как именно она в вашем присутствии устроила пожар?
  - Сидя. С нее в это время допрос снимали. Потом мы хотели взять ее с собой, но она не далась, и в это время поленья полыхнули.
  - Сколько вас было в группе?
  - Семь человек.
  - Семь здоровых тренированных мужиков, а девка вам не далась?
  - Подступиться к ней не могли, - вздохнул бывший студент.
  Козлобородый снова молча походил по кабинету потом пробормотал:
  - Чертовщина какая-то.
  - Так точно, чертовщина, - сразу согласился порученец и струной вытянулся перед начальством.
  Новый искоренитель классово чуждых элементов сел за стол, положил на него добела стиснутые кулаки и тихо произнес скучным голосом:
  - Слушайте меня внимательно, товарищи члены партии. Всех упомянутых в деле вместе с загадочной девицей разыскать и живыми доставить ко мне для допроса. Срок даю - десять дней. Считайте это важнейшим партийным поручением. Если в установленное время задание не будет выполнено, поставлю вопрос на партбюро о вашей профпригодности. Вычистим всех к чертям из партии и... Сами понимаете. Все ясно?
  - Так точно ясно, товарищ комиссар.
  - Выполняйте, красавцы. Десять дней.
  Красавцы великолепно понимали, что означают слова козлобородого начальника "сами понимаете". Уж что-что, а это-то они понимали, поэтому семь героических парней во главе с порученцем остервенело рыскали по городу в поисках фигурантов дела о cгоревшей конспиративной квартире на Пречистенке. Увы, фигуранты исчезли. И спасла сероглазую команду от лубянского подвала давно назревавшая межпартийная склока, как раз в эти десять дней разразившаяся и быстро превратившаяся в войну не на жизнь, а на смерть. Расстрельный подвал был перегружен. Эсеры из верных союзников вдруг превратились в лютых свирепых врагов, и вождь мобилизовал все партийные кадры для остервенелой борьбы с ними. Остальное стало второстепенным и малосущественным, поэтому партбюро торопливо влепило героическим парням по строгачу и даже оставило их работать в органах.
  
  Порученец вышел из "Преисподней" и на непрочных ногах добрел до близкого кафе "Безалкогольные минеральные воды". Он сел в эпилептически выгнутое кресло и закрыл глаза. Порученец ее узнал. Узнал в любвеобильной богине ту самую девицу боярских кровей, которая заставила его вспомнить детскую молитву. Сумбурные суматошные мысли вихрились в голове бойца революции. Суровая партийная дисциплина требовала от него незамедлительных действий, но он сидел, не шевелясь, в соломенном кресле с гнутой спинкой перед снежно белым круглым столом и принудить себя к действию никак не мог. Порученец боялся. Он безумно страшился привычной процедуры ареста странной гражданки недавно освобожденной республики. Нет, ее он арестовывать не осмелится. Он арестует рыжего еврея аккомпаниатора. На первом же допросе пианист заложит всех, и козлобородый с его парнями выудит по одному всю цепочку фигурантов. Порученец взглянул на наградные карманные часы фирмы "Мозер". Два часа пополуночи. Наступает самое удобное время для внезапных арестов. Порученец заставил себя подняться, потрогал холодную сталь маузера, удобно пристроенного под полой пиджака, и двинулся назад в "Преисподнюю".
  Даже если бы пола его серого пиджака не оттопыривалась и он шел бы не солдатским строевым, а вперевалочку, покачиваясь при каждом шаге, как ходят цирковые медведи и обнаглевшие хулиганы, то и тогда профессор тотчас узнал бы в порученце карающий меч партии. Его выдавали напряженный ищущий взгляд и каменно-безразличное выражение лица. Павел Ильич Флоренский устраивался спать на кушетке, поставленной за буфетной стойкой, когда порученец спустился в подвал.
  - Тебе кого, солдатик? - нахмурился профессор.
  Буфетное помещение освещалось одним тусклым ночным плафоном. Зрительный зал и сцена тонули в темноте.
  - А сам-то кто будешь? Сторож? - всматриваясь в подвальный мрак, спросил вошедший.
  - Сторож, - не сразу согласился профессор.
  - А я пианиста хочу нанять. Тапера для соседнего синематографа "Рио Гранде", - нескладно соврал порученец. - Сказали, что есть у вас в заведении классный парень.
  - Есть. Но он ведь уже занят в программе.
  - В ночной. А у нас будет дневные сеансы обслуживать. Нарочно пришел попозже, чтобы застать его после представления. Где он? Буду платить червонец за сеанс.
  - В "Рио Гранде", говоришь?
  - На Мясницкой. Так здесь тапер или ушел уже?
  - А что у вас нынче показывают?
  Порученец раздраженно посмотрел на любопытного сторожа.
  - Спрашиваю. Пианист где?
  - А я тебя спрашиваю. Какую фильму у вас крутят?
  - Да какая тебе разница, папаша?
  - Есть разница, солдатик. В "Рио" крутят "Поцелуй Клеопатры".
  - Ну и что с того?
  - А то, что это первая звуковая фильма фабрики "Межрабрусь". Звуковая, солдатик. Зачем же ей тапер? Заврался ты, сынок.
  - Ох и дотошный ты мужик, папаша! И на сторожа не очень похож. Отвечай быстро! Где рыжий еврей?
  - Ну вот теперь, солдатик, ты заговорил своим голосом. Исаак Зиновьевич покинул театр сразу после завершения представления на автомобиле своего дяди, товарища Харина, редактора газеты "Красная новь".
  - Вот как. Ясно. А ведь я тебя папаша узнал. Ты Павел Флоренский. Контра ты скрытая, а не сторож. Именем революции я тебя арестовываю, как сочувствующего враждебному элементу.
  Порученец вынул маузер и, уткнув его в спину арестованному, вывел профессора из подвала.
  Изя молча наблюдал за этой беседой из мрака зрительного зала, где он собирался соснуть на составленных в ряд четырех стульях. Он еще до прихода порученца аккуратно повесил фрак на один из них и во все время беседы воевал с дешевой непослушной манишкой, которая норовила свернуться в пергаментный свиток у него под горлом.
  
  Начинало светать, когда порученец ввел профессора в кабинет козлобородого искоренителя крамолы. Хозяин кабинета оглядел арестанта и небрежным мановением руки отослал порученца.
  - Садитесь, гражданин Флоренский. Дадите показания или будете молчать?
  - Зачем же мне молчать? Поговорим. Для начала удовлетворите мое законное любопытство. По какой причине меня сюда привели? Я нарушил какой-то ваш закон?
  - Считаете, что причин для вашего ареста нет?
  - Ваш быдловатый помощник назвал меня скрытой контрой. Это дурацкое определение тем не менее справедливо. Мне, действительно, омерзительна ваша власть. В этом причина? То есть я арестован не за деяние, а за чувство омерзения? Мое чувство незаконно и подлежит наказанию?
  - Пожалуй, что и так, профессор, - не совсем уверенно сказал хозяин кабинета. - Ваша ненависть к строю предрасполагает к совершению противозаконного деяния. Вы внутренне готовы к нему. И что же странного, если мы прибегаем к превентивным мерам защиты? Прикажете нам ждать, пока вы бросите бомбу в Кремль?
  - Бросать бомбы мне не менее противно, чем ваше насилие. Я педагог. Мое дело учить, а не убивать. Однако хочу сказать, что если вы будете карать чувства граждан, вы должны будете арестовать едва ли не все население государства. Ваше невежественное и кровавое тиранство, гражданин комиссар, несносно для большинства народа.
  Хозяин кабинета встал, подошел к окну и раздернул портьеры. В комнату вошло утро. Он выключил желтый электрический свет и устало потянулся. Козлобородый начальник и арестант привыкли к бессонным ночам. Профессору частенько не давало заснуть страстное желание понять загадочное и таинственное этого мира, а хозяину кабинета с молодых лет мешали спать тайные ночные деяния, за которые он не раз сиживал в тюрьмах.
  - Все это теория, профессор. Непременно появятся теоретики, которые поймут, оправдают и объяснят классовой необходимостью наше, как вы утверждаете, тиранство. Толстенные тома будут написаны на эту тему, но это, повторяю, теория, а я занят сугубо практической работой, смысл которой состоит в создании благоприятных условий для написания этих томов. Партия поручила мне чистить государство для будущих теоретиков. Поэтому перейдем к практическим вопросам. Что вы знаете, профессор, о пожаре в доме на Пречистенке, случившемся в середине июля этого года?
  - На Пречистенке? Ровно ничего. Не припомню, чтобы ранее слышал о нем. Месяцем раньше сгорел ресторан "Лунный Дракон", в котором я столовался. Вот это печальное происшествие я хорошо помню.
  - Так. Ну а артистов, выступавших в сгоревшем ресторане, вы помните?
  - Не всех, - нахмурился профессор.
  - Танцовщицу Жоржет?
  - Ушла она из труппы за неделю, примерно, до пожара.
  - Ну а Федора Дмитриевича Пронского помните? Он там подвизался в качестве фокусника.
  - Нет, такого не припоминаю. Помню иллюзиониста Жоржа Миража.
  - Это псевдоним Федора Пронского. Что можете сказать о нем?
  - Ничего хорошего. Банальные скучные трюки. Публика чуть не прогоняла его со сцены.
  - Паясничаете, профессор. Вы же отлично понимаете, что меня не интересуют его сценические успехи. Вы не искренни со мной. Зачем-то солгали про родство вашего пианиста с товарищем Хариным. Зачем?
  - Чтобы уберечь молодого парня от вашего кабинета, комиссар. А для чего, скажите, мне быть с вами откровенным? Вы числите меня вашим классовым врагом, и у меня совершенно нет желания разубеждать вас в этом.
  - Вас не заботит ваша судьба?
  - Что за чушь? Заботит, разумеется, но я не вижу пристойного способа как-то влиять на нее в этом кабинете. Я не знаю людей, которые уходили бы от вас живыми.
  - Уходили, профессор, уходили живыми и здоровыми. Вы скверно осведомлены. У вас есть возможность покинуть нашу контору и радоваться жизни.
  - Намекаете на сотрудничество с вашей, как вы сказали, конторой? Хотите завербовать столбового дворянина?
  - Тем самым вы докажете свою лояльность власти рабочих и крестьян.
  - Не паясничайте комиссар. Вы всего лишь банда заговорщиков, которая сумела обманом завлечь самую непородную бракованную часть населения страны. Крестьяне и умелые квалифицированные рабочие не на вашей стороне, и вы это отлично знаете.
  - Считаете нас кучкой авантюристов?
  - Именно так, комиссар. И теперь, в вашем кабинете, не считаю нужным это скрывать.
  - Ну что же, Павел Ильич, вы сами распорядились своей жизнью. После такого заявления...
  Козлобородый вдруг замолчал, на впалых щеках его появились алые нездоровые пятна, и он потерянно посмотрел куда-то за спину арестанта. Профессор обернулся.
  - Вы, госпожа? - выдохнул он, почти не удивившись появлению своей недавней знакомой. - И опять из стены. Вероятно привидения здесь частые гости, потому что неисчислимы в доме этом невинно убиенные. Однако вам-то здесь быть совсем не нужно.
  - Ошибаешься, мил человек. Есть причина моего прихода сюда. Надобно вызволять тебя из этой опричной тюрьмы. Прежнему сидельцу каморы этой даровала я кончину блаженную, а что прикажешь с этим злыднем делать? Прежний не душой, так хоть статью пригож был, а этот и вовсе мерзок мне. Взять грех на душу и убить? Так ведь и в этом проку не вижу. Другой придет злее этого.
  Ответственный козлобородый товарищ между тем, слушая беседу между приговоренным профессором и привидением в длинном белом платье, покрылся весь обильным липким потом и, чуть не ломая палец, жал на столе тревожную кнопку. В коридоре раздался тяжелый топот и грохот. Дверь распахнулась, и в кабинет ворвались героические парни. Не замечая профессора и девочку, они кинулись к начальнику.
  - Врача, - едва слышно прохрипел козлобородый.
  Неспешно миновав многочисленные солдатские посты, девочка и донельзя усталый профессор покинули страшный дом на Лубянке.
  Был ранний утренний час, но город уже пробудился. Лохматый не старый еще мужик в опрятном армяке протирал соломой лаковую рессорную пролетку на дутиках. Бодрые выспавшиеся воробьи усердно долбили унавоженную брусчатку площади. Между ними гордо расхаживали голуби, по куриному дергая головой при каждом шаге. Из подворотен за этой утренней птичьей идиллией внимательно наблюдали коты. Солнце, зеркалясь в окнах домов, поднималось над столицей грешного государства.
  Профессор и его спасительница подошли к экипажу.
  - В Мещанскую слободу, - прищурившись на солнце, приказал профессор.
  Мужик кивнул и полез на затянутый черным дерматином облучок пролетки.
  
  Съемщики семи комнатной квартиры в доме мадам Гриневич еще почивали в просторной спальне, когда профессор дернул шнур дверного колокольчика. Но уже через полчаса хозяева и гости сидели в столовой под прицелом амбразур готического буфета, слушая невеселое повествование профессора. Анька, чтобы подсластить горький рассказ пила чай, черпая варенье из высокой банки столовой ложкой. Корнет хмурился и тревожно посматривал на Марфу, которая, скрестив руки на груди, стояла у стены и выглядела больной.
  - Вот так, голубки, - завершил профессор. - Вы тут воркуете и предаетесь греховному роскошеству, а стая хищных котов объявила на вас охоту. Думаю, что вам надлежит, как можно скорее, сменить голубятню.
  - Нас надо еще отыскать в этом громадном городе, - пробормотал корнет.
  - Найдут, Феденька. И найдут быстро. После сегодняшнего утреннего эксцесса бородатый комиссар устремит за нами едва ли не все свое тайное войско.
  - Тайное?
  - Сокрытое от равнодушных глаз обывателей. Шантажом и угрозами они вербуют пособников и доносчиков повсеместно. Не удивлюсь, если узнаю, что и ваша мадам Гриневич числится в их агентурных списках какой-нибудь Дамой Треф. В вашем распоряжении считанные часы, молодые люди.
  - Как же варьете?
  - Про "Преисподнюю" надобно забыть. Деньги, хоть и небольшие, у вас теперь есть. Берите в клювы самое необходимое и летите, голуби, летите.
  - Советуете удрать в Тамбов или Пензу и прижиться в патриархальной российской глубинке? - тоскливо спросил корнет.
  - Опрометчивых советов не даю. В России нет теперь тихой и спокойной глубинки. Переполох в стране. Беснуется в душах россиян жадный чертик зависти, прикидываясь справедливостью. Думаю, что удирать нужно в город твоего рождения, княжич, в Париж.
  - В Париж, - задумчиво повторил корнет. - Тетка у меня там. Сестра отца. Давно уже уехала.
  - В Париж, - обрадовалась Анька и зачерпнула с верхом ложку густого клейкого малинового варева.
  Солнце, отразившись от самоварного брюха, пустило ей в глаза луч, и Анька весело засмеялась. Профессор, глядя на нее, тоже улыбнулся.
  
  Когда ответственные партийные товарищи утверждали, что Бога нет, Палпалыч не возражал, но сам таких рискованных предположений не делал и разговоров о Боге избегал. Даже и думать на эту опасную тему остерегался, так как был бывший слушатель ветеринарных курсов от департамента земледелия человеком осторожным. Встречая бабу с пустыми ведрами или, что еще ужасней, черного кота, Полпалыч внутренне содрогался и даже произносил беззвучно бранные слова. Несчастья начались тринадцатого числа июля месяца, когда он, забыв о несчастливом числе, подписал донос на распутного начальника. В этот же день он на совершенно ровном месте споткнулся на левую ногу, упал и сильно расшибся. Потом он проиграл Димдимычу в орлянку пачку махорки и непостижимым образом потерял присвоенный при обыске подозрительного прохожего рубль. В квартире на Пречистенке, увидав жуткую мстительную улыбку-оскал на лице мертвого начальника, Палпалыч почувствовал, что пропадает и тайно от своих героических товарищей прошептал молитву о спасении своей грешной души. Дальнейший огненный кошмар приключившийся в проклятой квартире укрепил его в сознании, что ему необходимо, как можно быстрее, заслужить прощение могущественных потусторонних сил. Палпалыч проживал в Сокольниках во флигеле большого двухэтажного дома, в котором до переворота квартировал офицерский состав Преображенского Императорского полка. Сам полк размещался тогда в трех казармах рядом с домом. Бывший ветеринарный студент занимал в доме комнату с окном и отдельным выходом прямо на Преображенскую улицу.
  Проснувшись утром после потной с нехорошими сновидениями ночи, Палпалыч оделся, спустился по скрипучим ступеням в заросший колючим шиповником двор, ополоснулся из ржавого ведра холодной колодезной водой, сжевал горсть красных с волосатой начинкой ягод и двинулся на службу. Ему во вчерашнем приказе козлобородого начальника было назначено дежурство на железнодорожном вокзале. Версты три до трамвайного разворота он прошел спорым солдатским шагом и на конечной влез в ожидавший отправления вагон. На длинных вдоль всего вагона скамьях свободных мест не было, и Палпалыч, расставив для устойчивости ноги. прочно утвердился на задней площадке. Усатый с похмельным лицом кондуктор дернул проложенную под потолком веревку, в закутке вожатого брякнул колокольчик, и трамвай, мотаясь как собачий хвост и рассыпая вокруг электрические искры, понесся к вокзалу. На поворотах вагон кренился, громко визжал, как обреченный на заклание боров, и пассажиры опасливо косились на вожатого. Недалеко от Палпалыча, на краю скамьи, сидела сухая, вся в черном, старуха с волосатой бородавкой и яростным выражением лица. Между колен у нее стояла большая бутыль с плескавшейся мутной жидкостью, которую она придерживала двумя руками. Рядом со старухой сидел матрос в расстегнутом бушлате, под которым видна была тельняшка. Матрос смотрел на бутыль и очень быстро лузгал семечки.
  - А ведь я тебя, старая лярва, насквозь вижу, - сказал вдруг матрос. - Самогон везешь буржуям. Хочешь хлебным вином уберечь их от разочарования жизни.
  Старуха метнула на соседа яростный взгляд и, не отвечая, плотно охватила бутыль коленями.
  - Не могу я в таком разе допустить явное нарушение государственной монополии, - продолжал матрос с патриотическим пафосом. - Никак не могу. И как преданный делу Карла Либкнехта и Розы Люксембург боец, должен я у тебя, бабка, эту бутыль изъять и употребить продукт для пользы мировой революции. Думаю товарищи-граждане пассажиры меня поймут.
  С этими словами он кинул в рот очередную горсть семечек и схватил бутыль. В завязавшейся схватке силы были не равны. На стороне матроса были классовое сознание и молодая удаль. Минуты не прошло, как он, улыбаясь, ласково прижимал освобожденную от цепких пальцев старухи бутыль к груди. Однако торжествовал удалец в бескозырке рано.
  - Да что же это творится на белом свете!!! - возопила черная бабка и вцепилась зубами в татуированную якорями руку победителя. Матрос удивился и уронил стеклянный сосуд. Пассажиры ахнули. Поток жидкости хлынул по полу трамвая, неся на себе кожуру от семечек. В вагоне распространился густой керосиновый смрад, и он заверещал от омерзения на очередном повороте. Вероятно невидимая искра от трамвайной дуги залетела через открытые окна в вагон и зажгла керосин. Первыми из остановившегося трамвая выскочили бабка и похмельный кондуктор. Следом, уже через паническую давку, продрался наружу удивленный матрос, зажав зубами ленточки бескозырки. Уже, стоя на тротуаре и глядя на черный дым выползающий из окон трамвая, он выплюнул ленточки и дико заорал: - "Полундра!" Последним покинул горящий вагон Палпалыч. Он был закопчен, обожжен и страшно испуган.
  - Опять адский огонь. Это предупреждение мне. Это последнее предупреждение, - шептал он белыми деревянными губами. - Меня будут варить в горящей смоле за грехи мои. Каяться, каяться надо и молить Всемогущего о прощении.
  В вокзальной уборной секретный агент смыл с лица сажу, посмотрел на себя в зеркало, торопливо перекрестился и затосковал. По инструкции он должен был в кассовой зале наблюдать продажу билетов и изредка выходить на перрон, провожая пассажирские маршруты, но исполнять инструкцию с увиденным в зеркале лицом бывший студент не мог. Он заперся в кабинке и час сидел в ней, слушая туалетные звуки из соседних кабинок. Чуть ободренный их простым и естественным смыслом, несостоявшийся ветеринар покинул, наконец, уборную и побрел в буфет пить сельтерскую с вишневым сиропом. Там, около буфетной стойки, он и увидел всех четверых фигурантов злополучного дела. Сбежавшего из конторы чудесным образом профессора, неприступную девицу, чуть не спалившую всю их команду, княжеского сынка с неумело приклеенной бородкой и еще одну девицу, которую он многократно наблюдал в проклятой квартире в непристойном виде.
  Расплескивая воду трясущейся рукой, Палпалыч выпил сельтерскую, поставил стакан на цинковый прилавок и тронул сына расстрелянного князя за плечо.
  - Такую бороду надлежит клеить точно посередине и поближе к нижней губе, - очень тихо прошелестел агент в ухо фигуранта.
  - Вот ведь незадача, - улыбнулся фигурант. - Жена клеила, а я не проследил. Ну и как же теперь? Переклеить?
  - Не получится. Клей подсох, и будет непрочно. Отдерите ее совсем.
  - Может все же оставить как есть?
  Опытный агент огорченно покачал головой.
  - Заметно очень.
  Профессор взял дам под руки, усадил за ближайший стол и вернулся к стойке.
  - Что у тебя, Феденька?
  - Да вот гражданин утверждает, что борода приклеена скверно и советует вовсе оторвать ее.
  - А по мне так вроде бы и хорошо. Вполне пристойная бороденка. Бывают такие у советских граждан.
  - Нет-нет. Заметно очень, что не своя, - повторил Палпалыч.
  - Ну может на взгляд профессионала это и так, - засомневался профессор. - Вы вероятно актер?
  - Ну что вы, профессор, - потупился Палпалыч. - я всего лишь секретный милицейский агент.
  - Забавно, однако. И вам известно, что я профессор?
  - И про девиц тоже. Вся вокзальная агентура снабжена вашими фотографиями. Обидели вы сильно нашего начальника своим уходом из конторы.
  - Пусть благодарит судьбу, что жив остался. Ну и чем же в этой ситуации тебе плоха борода моего юного друга? Не все ли равно как нас арестовывать?
  Секретный агент покачал головой и скорбно посмотрел на профессора.
  - Я не буду вас арестовывать.
  - Остерегаешься. Позовешь свору своих псов и отдашь нас им на растерзание?
  Палпалыч оглядел почти пустую буфетную комнату.
  - Я помогу вам уехать. Куда вам?
  Профессор внимательно оглядел секретного агента.
  - У тебя обгорели брюки, и ожег на руке.
  - Горел трамвай, в котором я ехал.
  - Хочешь, чтобы мы купили твое молчание?
  - Дайте мне деньги на билеты и ждите меня здесь.
  - У касс дежурят ваши люди?
  - Вероятно. Не знаю точно, но рисковать не советую.
  - А на перроне?
  - Я попробую скрытно провести вас в вагон поезда.
  Они замолчали. Потом профессор сказал:
  - Феденька, дай ему деньги на билеты.
  Корнет удивленно на него посмотрел.
  - Вы верите агенту комиссаров?
  - Нам нужно уехать в Брест, загадочный вы наш агент комиссаров. Федор, дай ему деньги.
  
  3
  
  Где-то под Москвой горел торф и неудачный ветерок нес в измученный жарой город гарь подземного пожара. Едкое марево заволокло улицы и переулки, сочилось в распахнутые окна, слезило глаза и вызывало неуемный кашель. Днем острые лучи яростного солнца пробивали серый туман, нещадно калили дома, плавили асфальт, превращая город в ад. Да и ночью было немногим легче. Каменный многоэтажный город не успевал остыть за короткую июльскую ночь и душил горожан, не давая им спать. Метеопрогнозы не сулили близкого освобождения, объясняя это тем, что какой-то тропический, из сахарской пустыни, циклон добрался до Москвы и прочно застрял над ней, а северный антициклон-освободитель пробиться к городу никак не может. Кто пустил африканский кошмар в Москву и что мешает северному ветру прогнать его горожане не знали, но прогнозу верили и рвались из города прочь. Мегаполис пустел. Жители удирали из тропического ада нежданно рухнувшего на столицу.
   Константину Петровичу Шкуту по кличке Левкоич после инфаркта случившегося четыре с лишком года назад было и вовсе худо, но покинуть раскаленный дымный город он не мог по причине катастрофической и, видимо, уже окончательной нищеты. Удрать из под дрянного циклона было не на что да и некуда. Жил, впрочем, пенсионер сравнительно удачно. Бытовал в спальном районе на северо-западной окраине города совсем рядом с МКАД. Сразу за кольцевой дорогой начинался хоть и изрядно изгаженный, но лесок, и протекал к Клязьменскому водохранилищу судоходный Химкинский канал. А воду Константин Петрович трепетно любил с мальчишеских времен. Тридцать годков назад числился мастер спорта Шкут К.П. в составе сборной команды города. Был он в те светлые годы пригож и удачлив. Думалось тогда, что и всю жизнь проплывет он красивым вольным стилем. Сложилось, однако, иначе. Совсем иначе. И вспоминать об этом инвалид второй группы, Шкут К.П. не любил.
  В кардиологии перед выпиской врач монотонным, скучным голосом поведал ему, что нормального привычного запоя его измученная требуха (сердце, сосуды, печень и прочее) вероятно, не выдержит и завершить запой похмельной банькой с пивом веником и парилкой он скорее всего не успеет. Перспектива удручала, и Константин Петрович с парилкой завязал прочно. Ну а с водкой особой твердости все же не соблюдал. Позволял себе по праздникам стакан-другой. Левкоичем соседи и знакомые стали называть запойного мужика после того, как однажды в день рождения жены он принес ей букетик сорванных с придорожной клумбы пыльных невзрачных цветов.
  - Что это? - изумилась Вера Павловна. - Неужто аванс дали?
  - Как положено. А это, Верочка, левкои! Редкостный сорт. Но немыслимо дорогой. С днем ангела тебя, Верунчик! - пошатываясь, произнес супруг.
  Продолжение диалога тут же вышло за тесные рамки их однокомнатной квартирки, и кликуха "Левкоич" прочно прилипла к непонятому эстету. Жена через годик ушла от непутевого мужика, а кличка осталась.
  
  Проиграв вяло протекавшую по причине несусветной жары партию в козла, Левкоич вытер несвежим платком потную лысину.
  - Хватит. Пойду окунусь. Ты как, Ильич? - спросил он длинного тощего мужика проигравшего вместе с ним.
  - Дуплиться надо было, а не ждать пока отрубят, - мужик тоскливо посмотрел на партнера и тяжело встал со скамейки. - Не дойду, Петрович. Нога свербит. Лягу, - он сплюнул окурок сигареты и, сильно припадая на левую ногу, захромал к облупленной пятиэтажной хрущебе. Левкоич тоже ходил теперь трудно и пару раз отдыхал на попутных лавочках. До заросшей ряской заводи канала добрался, когда солнце струящимся кровью шаром уже падало на горизонт, а с другой стороны неба высветился бледный мучнистый блин луны. Левкоич огляделся, никого на берегу не увидел , с наслаждением содрал с себя липкую одежду и зашел в прохладную ласковую воду. Тошная инвалидная дряхлость исчезла. Он погрузил лицо в воду и поплыл спокойным неторопливым кролем, настороженно прислушиваясь к неровным ударам сердца. Плавал долго, потом устал и, скользя по крутому глинистому откосу, выбрался на траву. После купанья стало Левкоичу много легче. Дряблое тело его подтянулось и привычное паскудное настроение сменилось ощущением благостной умиротворенности.
  - Отлично Константин, - радостно произнес он вслух где-то слышанную фразу.
  - Чему радуешься-то? Напугал меня, - услыхал Левкоич сердитый женский голос.
  Он обернулся и прикрыл двумя руками свою мужскую особенность. Совсем близко от него залитая светом набравшей ночную силу луны на траве сидела девчонка.
  - Господи! Ты откуда взялась?
  - У тебя лицо в воде было. Ты как дышал? Нешто ты рыба? Думала, утоп ты. Хотела на подмогу звать, так нет вокруг никого.
  - Ну нет и ладно. А ты зачем тут?
  - К тебе пришла, а ты вроде как утопиться решил.
  - Ко мне? - изумился Левкоич. - Отвернись. Оденусь я.
  - Да ты меня не стесняйся. Не девочка. А порты одевать не торопись. Садись вот рядом и подсохни.
  Полотенца у Левкоича не было. Натягивать на мокрое тело потную одежду ему страсть как не хотелось, а вот желание отдохнуть нагишом под свежим ночным ветерком появилось. Он сел на траву и свесил ноги с откоса.
  - Ну и зачем ты ко мне?
  - Да все за тем же. Для чего мужик бабе нужен ночью лунной?
  - Ух ты! Шустрая ты, однако, девица.
  - Сказывала уже, не девица я. Разъяснила я тебе свою нужду. Управишься?
  Откровенные слова девчонки удивили Левкоича несказанно. Давно уже привык он считать себя ни на что не годным инвалидом, хотя и снились ему иногда срамные сны. Он внимательно оглядел неожиданную собеседницу. Девочка была красоты исключительной. Левкоич видел такие лица разве что в музее на полотнах старых мастеров. Он вдруг рассердился.
  - Дурочка ты совсем. Или дряни какой накурилась? Я тебе в деды гожусь, а ты... Стыдно слушать.
  Девчонка весело улыбнулась и мигом стянула с себя платье.
  - Нет, не внучкой я тебе буду, а полюбовницей.
  Под платьем ничего на ней не оказалось, и у Левкоича молотом застучало в груди больное сердце. Говорить он мгновенно разучился и действовал далее под влиянием дремучих первобытных сил без малейшего вмешательства рассудка.
  После ее громкого, отдавшегося эхом крика, Левкоич осознал произошедшее, лег на спину рядом с ней и испугался смерти. Сердце болело нестерпимо. Лежал он спокойно и боли не выдавал, но девчушка привстала, и склонилась над ним.
  - Худо тебе?
  - Тебя как звать, девонька?
  - Марфой. А тебя?
  - Константином Петровичем. В брюках в кармашке переднем лекарство...
  - Не надобно тебе снадобье, Костенька. Буду тебе лекарем. Поспи часок.
  Она положила прохладную ладонь ему на лоб. Боль не сразу, но отпустила его, и он заснул.
  Проснулся Левкоич далеко заполночь. Проснулся и сразу вспомнил девочку с картинным лицом и жарким телом, свою неожиданную удаль и ее крик. Он вскочил и жадно огляделся. Берег был пуст. В волшебном свете Луны густо шерстилась трава с ватными шариками одуванчиков, серебрились чахлые осинки, а девочки не было. Марфа исчезла. Левкоич сорвал одуванчик, сдул с него облачко парашютиков, посмотрел в черное с блестящими гвоздями звезд небо, оделся и легким юношеским почти шагом заспешил домой.
  После этой сказочной встречи бессмысленная и безвкусная, как морковная котлета, жизнь инвалида переменилась. Вдруг, как в далекой юности, почувствовал он себя удачливым мужиком и ждал. Уверен был, что непременно появится Марфа в его жизни. Еженощно видел ее в снах и ежедневно ждал наяву. И она появилась. Пришла, когда был он не один, а играл в шахматы с другом. Никак не помешала ей запертая квартирная дверь и она в длинном белом платье вошла к ним в кухню.
  - Здравы будьте! - она склонила голову в вежливом приветствии, подошла к столу и, нахмурившись, стала разглядывать сложившуюся на доске шахматную позицию.
  Левкоич тоже уткнулся взглядом в доску и трясущейся рукой нелепо передвинул фигуру.
  - Обезумел? Куда под бой суешь? - удивился сосед.
  - Туркой надо было даму испужать, - сказала гостья.
  - Напасть ладьей на ферзя? Действительно хороший ход, - одобрил сосед. - Играете?
  - Бабушка Пелагия учила меня этой премудрой игре.
  - Бабушка Пелагия?
  - Она в молодости знатно играла. Царя обыгрывала.
  - Царя? - сосед обалдело посмотрел на внучку талантливой бабушки и встал. - Пойду, пожалуй, Петрович. Как-то неможится мне. Скверно спал ночью. Прилягу.
  В коридоре сосед закурил дешевую сигарету, кивнул на кухню и покрутил палец у виска.
  - Дальняя родственница из Череповца, - объяснил Левкоич. - Лечится приехала.
  Сосед понимающе кивнул и выпустил облачко вонючего дыма.
  Проводив соседа, Левкоич вернулся в кухню.
  - Ждал тебя, девонька. Убеждал себя, что случайной была наша ночная встреча на берегу, а все равно ждал. Чувствовал, что придешь.
  - Давно ли знаком с гостем своим, Костенька?
  - С соседом? А что тебе до него? - вдруг кольнула Левкоича ревность.
  - Не зря спросила. Сказывай.
  - Да уж более десяти лет, пожалуй, дружим. Работали когда-то вместе. Я тогда большим заводом командовал, а он у меня начальником цеха был. Плавать меня учил. Тренировал заводскую команду.
  - Не друг он тебе, Костенька.
  - Ну что ты, девонька? Витька-то? Друг. Старый друг. Пуд соли схарчили вместе.
  - Девка меж вами стала. Горькую ты ел соль, Костенька. Знаю. А и он не сладко хлебал. Не досталась ему красавица.
  Левкоич нахмурился. Давняя тоска сжала измученное сердце.
  - Ты о чем это?
  - Давно было. Али забыл любовь свою горькую?
  Не забыл. Не забыл Константин Петрович вкус своего пуда соли. После окончания института талантливого парня назначили в глухо закрытый номерной ящик ковать ракетный щит страны. Ковал он самозабвенно, и у него быстро сложилась карьера. При кукурузном правителе государства Константин Петрович оказался уже главным конструктором этого секретного ящика и демонстрировал свои достижения самому правителю и его генеральской свите. Полигонные испытания щита произвели на правителя впечатление и главный конструктор был удостоен наград и почестей. Разрешены ему были и зарубежные научные вояжи. И вот на одной из конференций состоявшейся в туманном дождливом Лондоне приглянулась ему веселая переводчица нашей делегации. Переводчица знала город и водила юного ракетчика по древним горбатым мостам через Темзу, по роскошным ресторанам Пикадили, по уютным крохотным пабам. Захлестнула их яростная стремительная волна страсти. Вернувшись в Москву, влюбленные решили соединить свои судьбы. Громкого помпезного ликования оба они не любили, поэтому свадьбу решили не устраивать, а после тихой регистрации брака в районном загсе планировали они улететь на берег Черного моря и провести медовый месяц в солнечной Хосте. Планы эти не сбылись. Помешал кошмар. Через неделю после возвращения из Лондона главный конструктор ракетного КБ Шкут Константин Петрович был арестован.
  - У нас есть информация, что вы являетесь английским шпионом, - сказал ему красавец капитан в оливковом френче и сияющих сапогах.
  - Да как вы смеете!? - взорвался на первом допросе конструктор. - Я создавал ракеты для обороны страны.
  - Ракеты делал завод, а вы читали антисоветскую литературу. Вот протокол обыска вашей квартиры. Ознакомьтесь. Вы уже давно созрели для предательства, и в Лондоне она завербовала вас.
  - Кто?
  - Ваша нынешняя невеста Валентина Федоровна Кромвель.
  - Вы с ума сошли! - не верил своим ушам Константин Петрович.
  - Вы знали, что ее мать Патрисия Кромвель была расстреляна в сороковом году за шпионаж?
  - Валя родилась в сороковом.
  - Ее вырастили и воспитали в советском интернате, но, как говорят в народе, яблоко от яблони...
  - Вы безумны. Все это дикая нелепая чушь, - перебил он красавца следователя.
  Первый допрос. Только на первом к нему обращались на "вы". Уже на втором лейтенант с дергающейся щекой сказал ему, чуть заикаясь:
  - Ты у меня, п-падла, заговоришь. Все, т-тварь, расскажешь и п-подпишешь.
  Начиная со второго ночного допроса он стал для них тварью. И подозреваемый в шпионаже бывший конструктор Шкут Константин Петрович замолчал. Очень умело эти профессионалы издевались над душой и телом его, а он молчал. Молчал пока в кабинет следователя не приволокли ее.
  - Сейчас я вызову д-двух солдат охраны и они т-твою суку п-прямо здесь на п-полу...
  - Я английский шпион, - сказал он тогда, изо всех сил стараясь не смотреть не нее. - Я все подпишу.
  Он подписал признательный протокол, но в их налаженном механизме что-то сломалось и его выпустили. А спустя год к нему по почте пришла короткая бумага, в которой сообщалось, что дело по обвинению гражданина Шкута К.П. в шпионаже прекращено, за отсутствием состава преступления. Вероятно и ей пришла бы такая же бумага, если бы она смогла прожить этот год. Но она не смогла. Бросилась в Москва реку в день освобождения.
  Нет, ничего этого инвалид Левкоич не забыл. Но неужели эта кровавая жуть известна его волшебной девчонке?
  - Знаю, Костенька, все знаю, - будто читая его мысли, сказала Марфа. - Ведомо мне и иное, об чем ты, душа моя, не догадываешься пока.
  - О чем же это я не догадываюсь? Расскажи.
  - Сам узнаешь вскорости. А теперь устала я, спать хочу. На диване прилягу.
  - Ждал я тебя. Не нужен я тебе больше?
  - Ночь нынче скверная. Сегодня один спать будешь.
  - Да как же?... Не усну.
  - Уснешь. Завтра у тебя трудный день случится.
  И в самом деле Левкоич уснул сразу, как лег, а Марфа его обманула. Легла рядом поверх одеяла и до полуночи шептала что-то, положив ладонь ему на темя.
  Под утро хозяина разбудил дверной звонок. Натянув треники, Левкоич открыл дверь.
  - Гражданин Шкут Константин Петрович? - спросил его сонный милицейский сержант.
  - Я.
  - Это ваш гараж в самом начале Лодочной улицы у канала?
  - Ну, мой. Остатки прежней роскоши. Там стоит моя машина.
  - Стояла. Ночью ваш гараж был вскрыт, и тачку угнали. Покажите документы на машину.
  Из комнаты в коридор вышла Марфа, прислушиваясь к разговору. Левкоич посмотрел на нее, улыбнулся.
  - Идиоты. Кому понадобилась? "Жигуленок" первой модели. Старая гнилая рухлядь.
  - А ты, солдатик, попроси его. Он найдет вора, - вдруг сказала Марфа сержанту.
  - Кто найдет? - не понял сержант.
  - Хозяин, у кого украли, и найдет.
  Милиционер и Левкоич удивленно посмотрели друг на друга.
  - Да как же он найдет, если угнали черти куда?
  - Я и искать не буду. Гори она синим пламенем. Год за баранку не садился.
  - Будешь, Костенька, - строго нахмурилась девочка. - Отыщи непременно. Чай попей и ступай. Я здесь побуду. Теперь ты и сам управишься.
  Странная настойчивость его странной любовницы были совершенно непонятны Левкоичу, но прекословить ей он почему-то не стал. Они с сержантом врезали по стакану крепчайшего чая и пошли на Лодочную к ограбленному гаражу. Милиционер широко шагал первым, Левкоич старался не отстать.
  - А внучка у этого старика вполне, - тихо бормотал сержант. - Деда выгнала вора искать. С приветом, похоже, но это еще и веселей. Все они чокнутые. Вот бы ее...
  - Не внучка она мне, - не выдержал Левкоич. - Будешь под нее клинья подбивать, пришибу.
  - Вы что, гражданин? - обернулся сержант.
  - Да слышу, кобель, как ты к ней принюхиваешься.
  Сержант остановился и ошалело посмотрел на спутника. Сонность его исчезла.
  - Что вы слышите, гражданин?
  - Бормотанье твое непотребное.
  - Да я молчу, как рыба, папаша.
  - Нет, сынок, я пока еще в своем уме, а вот связываться с нами действительно не стоит. Тут ты прав.
  - Ну ты даешь, папаша! - восторженно сказал сержант и снял с головы милицейскую фуражку. - А вот теперь о чем я думаю?
  - Про цирк и про артиста, которого видел где-то на югах.
  - А теперь? - милиционер закрыл себе рот рукой.
  - Про магазин ранний за углом, в котором водкой торгуют.
  Минуты три они оба молчали. Левкоич хотел что-то сказать, но сержант затряс головой и приложил палец к губам.
  - Все. Пошли, папаша, на Лодочную.
  Теперь они, молча, шагали рядом.
  - Не матерись. Не люблю, - сказал Левкоич.
  - Прости, папаша, не могу.
  Ряд железных крашенных зеленой краской гаражей стоял вдоль сливного канала, по которому воду из шлюзовой камеры сбрасывали в Химкинское водохранилище. Ворота крайнего, ближайшего к шлюзу, гаража были распахнуты. Левкоич заглянул в пустой гараж, потрогал вырванную из воротины петлю большого амбарного замка и пожал плечами.
  - Против лома нет приема, - вздохнул он. - Надо покупателя искать на гараж. Может купит кто?
  - Не купят. Весь ряд скоро снесут. Освободят место под застройку. Дом тут будет по плану. Но это когда еще, а сейчас велено нам, папаша, вора искать. Угонщика твоей тачки. Ты хоть цвет-то ее помнишь?
  - Коррида.
  - Красная стало быть. Ну давай искать. Искать будем с учетом твоего удивительного таланта.
  - Как это?
  - Я на Лодочной участковым работаю, есть у меня тут на примете пара клиентов, к которым давно присматриваюсь. Давай вместе зайдем к ним в гости.
  - Рановато людей беспокоить. Семи еще нет.
  - Нормально, папаша. В самый раз. Позже их с собаками не найдешь.
  На первом этаже высокого панельного дома им открыла дверь худая с обвисшим лицом женщина в заношенном халате.
  - Это к тебе, - заорала она, увидав милиционера.
  Из комнаты в коридор вышел мордатый бугай в трусах и наколках.
  - Гражданин начальник! - радостно заулыбался он. - Не иначе рыгаловку у моста грохнули. Не я. Честное пионерское, не я. Баба не даст соврать, всю ночь кимарил.
  - Ты закон знаешь, Буряков. Жена алиби обеспечить не может.
  - Так Люська мне не жена, начальник. Жену я уж неделя, как прогнал. Она с Толяном теперь гужуется.
  - Как это прогнал? Она на твоей площади прописана. Может на раздел подать.
  - Пусть подает. Из-за Толяна и прогнал. Терпежа никакого не стало. На час за пузырем выйду, а он тут как тут. Лежат и улыбаются оба в наглую. Понимают, что бить их не буду, потому как освобожден условно.
  Сержант вопросительно взглянул на Левкоича.
  - Не за пузырем он бегал, - сказал Левкоич. - И не на час.
  - Ну допустим, - растерялся бугай. - Ты кого это привел, начальник? Нет у него права в мою личную жизнь вторгаться?
  - Пойдем отсюда, начальник, - сказал Левкоич сержанту.
  В следующей квартире сержант долго жал кнопку звонка. На лестничную площадку вышел с сигареткой сосед.
  - Там он, там. От меня хоронится. Долг должен отдать, а денег нет, - сказал он и вдруг дико завопил в запертую дверь: - С завтрашнего дня на счетчик поставлю!!!
  - Зря орешь. Нет там никого, - уверенно сказал Левкоич.
  К десяти часам они обошли шестерых клиентов. Вора среди них не было. Инвалид устал и присел на скамейку у детской площадки.
  - Пустое дело, - сказал он. - Может из Черемушек приехали и угнали. Мало ли дураков в Москве.
  - Не думаю. Из наших кто-то. Еще к одному мужику заглянем и отпущу тебя домой к твоей девице. А кто она тебе?
  - Родственница из Череповца.
  - Издалека. Надолго приехала? Прописывать надо.
  Левкоич с трудом поднялся.
  - Давай двигать к твоему последнему мужику.
  Дверь им открыл парнишка лет пятнадцати.
  - Отец дома? - спросил его сержант.
  - Болеет он.
  - Что с ним?
  - Кашель бьет. Как из зоны вернулся, так и кашляет днем и ночью. Ослаб сильно. Вчера баба из амбулатории была, велела ему витамины жрать.
  - Витамины?
  - Фрукты рыночные, курицу, молоко, - нахмурившись перечислил парнишка.
  - Ясно. С постели не встает?
  - До сортира только.
  С улицы раздался громкий двойной посвист.
  - Меня это, - сказал парень и вышел на лестничную площадку.
  - Отца запрешь?
  - А что ему? Спит пока. А я через час вернусь.
  Внизу у подъезда сержант вздохнул и протянул Левкоичу руку.
  - Не нашел ты свою тачку, папаша, но сделал что мог. Так и доложи своей красавице из Череповца.
  - Нашел, - тихо сказал Левкоич.
  - Что нашел?
  - Жигуленка своего нашел. Перестань материться, сержант. Сказал, не люблю. Старый сарай за кленами видишь? Вот там он и стоит.
  Сержант быстро пошел к сараю. Левкоич, прихрамывая, поспевал за ним с трудом. Сарай был заперт на плевый почтовый замочек. Но сержант его не тронул, а оторвал от стены сарая насквозь прогнившую доску и заглянул в щель.
  - Как же он смог? Ведь болен и не встает уже. Помирает мужик от туберкулеза.
  - А он и не знает.
  - А кто тогда?
  - Пацаны. Сын с приятелем.
  - С взрослым парнем?
  - Не думаю. Вероятно одноклассником. Сергеем зовут.
  Милиционер снял фуражку, вынул из нагрудного кармана кителя расческу и принялся расчесывать слежавшиеся под фуражкой мокрые от пота волосы.
  - Дела! Ну что же, будем привлекать. Пойду возьму щенков. Как говорят в народе, яблоко от яблони...
  - Никого ты привлекать не будешь, начальник, - едва сдерживая ярость, негромко сказал Левкоич. - Запрещаю! Не трогай пацанов! Забудь! Ничего ты не нашел и не найдешь. Глухарь! Понял меня?
  - А как же ты свою тачку вернешь?
  - А вот на это у меня приказа не было. Был приказ найти. И все. Им тачка нужнее, сержант. Парнишке витамины нужны для умирающего отца. И еще. Очень тебя прошу, начальник. Никогда больше не повторяй это идиотское присловье про яблоко и яблоню. Никогда! Никому!
  
  К Москве прорвался северный ветер. Измученное зноем небо прикрыло серое бугристое облачное одеяло, из которого пошел долгожданный дождь. Жара спала. Торфяная гарь почти исчезла. Левкоич после утренней маяты долго отлеживался на диване. Марфа села в глубокое кресло у балкона и застыла в нем белым мраморным изваянием. Вернувшись, Левкоич хотел было рассказать ей о чудесном вдруг открывшемся в нем даре слышать непроизнесенное, но загадочная его любовница остановила инвалида.
  - Отдохни, Костенька. Не затрудняй себя сказом подробным. Знаю, что нашел ты украденное. Но важно, душа моя, не то что нашел, а то что искал.
  Была Марфа печальна и, как показалось Левкоичу, озабочена чем-то. Он лежал и пытался понять ее последнюю загадочную фразу. Что же могло быть важного в самом поиске старого автомобиля? Спросить ее об этом, да и вообще заговорить с ней, Левкоич почему-то не решался. Оба молчали. Ближе к ночи тихим тоскливым голосом Марфа проронила:
  - Скудно у тебя Костенька. Простор мне надобен.
  Левкоич потупился и беспомощно вздохнул.
  Утром следующего дня у пятиэтажной развалюхи Левкоича остановилась длинная серебристого цвета иномарка. Из нее выскочил давешний сержант и помог выйти высокой медленной даме.
  - Принимай, Костенька, гостей, - оживилась Марфа.
  Левкоич вышел на балкон и посмотрел вниз.
  - Не ко мне это, Марфуша.
  - К тебе, душа моя, к тебе.
  Левкоич пожал плечами, заспешил в коридор и загодя открыл дверь. Дородная дама тяжело поднималась по лестнице, не дотрагиваясь до ободранных перил. Увидав Левкоича, она молча кивнула. Хозяин изобразил вялую ответную улыбку и гостеприимно распахнул дверь.
  - По делу мы к вам, товарищ Шкут, по очень важному делу, - многозначительно произнес сержант.
  Левкоич понимающе кивнул, но придумать дела по которому приехала к нему скорбная дама в серебряной машине не мог. А дама вынула из крошечной черной сумочки шелковый платочек и промокнула им сухие глаза.
  - Милости прошу, - церемонно произнес Левкоич и посторонился, пропуская гостей в квартиру.
  В комнате, куда прошествовала дама, истертый клеенчатый диван был застелен клетчатым шотландским пледом, купленным когда-то в зарубежной командировке. Левкоич благодарно посмотрел на Марфу стоящую рядом с балконом. Дама тоже взглянула на нее. На лице дамы мелькнуло удивление, она нахмурилась и опустилась на диван. Сержант снял фуражку, аккуратно положил ее на стол, вынул расческу и начал излагать дело:
  - Семь дней назад в Москве исчез турист из Голландии Рудольф Ванклуберн. Вышел утром по своим делам из гостиницы "Метрополь" и не вернулся. Его супруга, мадам Элен Ванклуберн, - сержант кивнул на скорбную даму, - на следующий день обратилась за помощью в милицию. По факту пропажи иностранца городская прокуратура возбудила дело. Ищем. Ищем по всему городу. Результата пока нет. Вчера мадам Ванклуберн изъявила желание подключить к поиску частное сыскное агентство. У них в Голландии есть такие. Ну у них-то есть, а у нас, конечно, ничего похожего. А тут еще вмешался в дело ихний консул и поставил наше милицейское начальство на уши. По всем отделениям города пошла волна. Вот я и подумал про вас, товарищ Шкут. В том смысле, что не могли бы вы подключится...
  - И что мелет, болван? - перебила сержанта голландская дама. - На ушах кто-то стоит? Зачем это? Мужик у меня пропал. Здоровый богатый мужик. Очень богатый. Тебя как звать, детектив?
  - Константин Петрович, - не сразу сознался Левкоич. - Но я никакой не детектив, мадам.
  - Мне плевать кто ты есть, Петрович. Найдешь - озолочу.
  - Она верно говорит, - сказал сержант и спрятал расческу в карман. - В деле указано, что Рудольф этот один из директоров компании торгующей алмазами на мировом рынке.
  - Ну что, Петрович, найдешь моего мужика?
  Левкоич потерянно посмотрел на стену дождя за окном и на милиционера.
  - А ты и в самом деле болван, сержант, - произнес он раздраженно. - Ну скажи, как я сумею отыскать в громадном городе незнакомого человека? Да хоть бы и знакомого...
  - Найдет, - вдруг громко сказала Марфа.
  В комнате возникла неожиданная тишина, нарушаемая лишь монотонным шумом спасительного ливня рухнувшего на столицу.
  - Вот и славно, - дама поднялась с дивана. - Аванс у шофера моего возьми. Проводи меня, Петрович, до машины. А на товарищей этих, - она указала на сержанта, - никакой надежды у меня нет.
  У двери она обернулась.
  - Видела я где-то твое лицо, девонька, - сказала она Марфе.
  Марфа грустно улыбнулась.
  - Братец твой Федор зазвал как-то в хоромы человечка с черным ящиком для изготовления памятных портретов. Давно было. Помнит ли, княжич, меня в Париже? Как он на чужбине? - совсем тихим голосом спросила она.
  Дама замерла на секунду, потом быстро подошла к Марфе, поцеловала ее в лоб, судорожно всхлипнула, вытерла платком слезы и быстро, не оглядываясь, вышла из квартиры. Сержант резво зашагал следом.
  - Проводи гостью, Костенька, - приказала Марфа.
  
  Шофер, по знаку хозяйки, передал Левкоичу туго набитую спортивную сумку с красивой надписью чужими буквами.
  - Товарища, - дама указала на сержанта, - возьми себе в помощь, Петрович. На мой пригляд, он парень расторопный. С его начальниками я договорюсь.
  Видно было, что туристка хотела еще что-то сказать или спросить, но она только вздохнула и ткнула пальцем в широченную спину шофера.
  - Трогай!
  По меркам пенсионера аванс был громаден. Сумка оказалась тесно набитой пачками крупных ассигнаций. Сержант обалдело разглядывал купюры с портретами вождя.
  - Ну и как же нам отыскать туриста? - спросил Левкоич милиционера и посмотрел на Марфу. - Неделя, говоришь, прошла уже, как пропал?
  - В субботу позавтракал с женой у себя в номере и сказал ей, что идет по делам. Машину не взял, хотя она была припаркована у входа в гостиницу. Значит дело у него было близкое к Метрополю. - Сержант подумал немного, потом сказал: - Надо там подсуетиться. Как думаешь, Петрович?
  
  В большом трехкомнатном люксе Метрополя Элен Ванклуберн музицировала. Играла на фортепьяно тревожный напряженный концерт Рахманинова. В дверь номера постучали. Дама взяла громкий аккорд и раздраженно взглянула на дверь.
  - Войдите.
  Вошла горничная.
  - К вам милиционер с пожилым господином, мадам.
  - Да-да, пусть войдут, - она с сожалением закрыла крышку хорошо настроенного инструмента.
  Горничная ввела в номер сержанта и Левкоича. Гости поздоровались. Дама кивнула.
  - Садитесь, господа. Чем порадуете?
  Гости уселись на сдобный плюшевый диван. Сержант откашлялся и достал расческу.
  - Восемь дней прошло, мадам. Вы все еще ждете радостных известий?
  - Жду, - с некоторым даже вызовом, чуть выдвинув нижнюю челюсть, сказала дама.
  - Вы сказали, что он ушел по делам?
  - Руди и приехал в Россию по делам. Якутские алмазы. Его фирма предполагала закупать у вас партии необработанных камней. Я думаю, что он ушел на встречу с продавцом.
  - С продавцом якутских алмазов? Драгоценные камни являются достоянием государства. Кто же может их продавать? Уполномоченный для этого чиновник? То есть вы полагаете, мадам, что он пошел в государственное учреждение для заключения соответствующего договора?
  - Вот уж этого я не знаю. Впрочем, не думаю, что он собирался встретиться с казенным человеком. Была суббота. Ваши конторы не работают по субботам. Ну и кроме того он приготовил наличные деньги. Вероятно муж договорился с каким-то частным лицом о покупке камней.
  - Вы имеете ввиду незаконную сделку?
  - Нелегальный промысел камней существует во всех странах экспортирующих алмазы.
  - Вы не говорили, что он ушел с деньгами.
  - Сумку с деньгами он оставил в номере. Ушел без них.
  - Ясно. И много ли денег он приготовил?
  - Можете посчитать. Я отдала сумку со всеми деньгами вам в качестве аванса.
  - То есть денег у него с собой не было?
  - Нет, серьезных не было. Мелочь в бумажнике.
  - Которой бы не хватило, чтобы уехать или улететь из города. И тем не менее вы надеетесь на хорошие вести от нас?
  Дама нахмурилась и вновь упрямо выдвинула подбородок.
  - Скажите, мадам, - вмешался в беседу Левкоич, - ваш родной язык русский?
  - Эти сведения могут как-то помочь поиску Руди? Впрочем, извольте. Моя мать, русская княгиня Бронская, покинула родину задолго до вашей революции. Я родилась во Франции. Училась в русском пансионе в предместье Парижа. Да, русский мой родной язык, хотя приехала в Москву впервые. Девочка, которую я видела в вашей квартире, Константин Петрович, каким-то чудом знает обо мне. Ее фотографию я видела в семейном альбоме моего двоюродного брата Федора. Помню, что брат говорил как-то, что она помогла ему и его жене уехать из советской России в начале двадцатых годов.
  - Спасибо, мадам. Вы удовлетворили мое не совсем праздное любопытство. Ваш муж тоже свободно говорит на русском?
  - Хорошо понимает, но говорит с заметным акцентом. Вы что-то еще хотите узнать?
  - Нет, мадам Элен. К вам у нас более нет вопросов, - Левкоич поднялся и сердито посмотрел на сержанта.
  - Ну нет, так нет, - растерянно пробормотал милиционер и тоже встал с дивана. - Простите, мадам, нет ли у вас фотографии пропавшего супруга?
  Дама ненадолго задумалась.
  - Да, разумеется. Нас сфотографировали в кремле на фоне старинной пушки. Это последняя фотография Руди.
  Она взяла с крышки пианино кожаный с золотым тиснением альбом, вынула из него цветную фотографию и вручила ее сержанту.
  - Отчего же последнюю, если вы надеетесь на благополучный итог наших поисков?
  Дама метнула на сержанта сердитый взгляд.
  - Ищите моего мужа, господа. Я, вероятно, почти всегда буду здесь. Номер телефона вы знаете. Если что-то проясниться, звоните. И вот еще что. Если хотите, можете пользоваться моим автомобилем. Хотите?
  Левкоич и сержант переглянулись.
  - Да, мадам, это облегчит нашу работу, - сказал сержант.
  - Шофер вам нужен? Язык ваш он почти не знает.
  - Спасибо за машину, мадам. Шофер? Пусть он отдаст нам ключи и отдыхает.
  Покинув шикарные апартаменты туриста, Левкоич и сержант спустились в просторный гостиничный холл и, не сговариваясь, уселись там в уютные кресла.
  - Ну что? - спросил сержант.
  - Она думала на французском.
  - И ты ничего не понял?
  - Я не знаю французского, но иногда она сбивалась. Она полагает, что он мертв.
  - Подозревает.
  - Почти уверена. И это обстоятельство ее нисколько не печалит.
  - Забавно. Тогда что ей нужно от нас? За что она уже заплатила безумный аванс и собирается тебя озолотить? Может ей ничего не нужно, и она просто соблюдает традиционный ритуал преданной супруги?
  - Нужно, сержант, очень даже нужно. Урожденной Элен Бронской совершенно необходимо найти труп ее мужа Рудольфа Ванклуберна.
  Сержант присвистнул, и на них с осуждением взглянули люди, стоявшие в очереди перед окошком администратора гостиницы.
  - Здесь в двух шагах есть тихое кафе. Там вкусно кормят. Я бы сейчас что-нибудь съел. Ты как? - спросил сержант.
  Левкоич не возражал.
  
  В армянском кафе "Арарат" было сумрачно и прохладно. В полупустом зале звучала тихая рыдающая мелодия. За столиком скрытом от зала трескучими занавесями из обрезков бамбука нанизанных на веревки проголодавшиеся детективы внимательно изучали меню.
  - Форель запеченная в тесте, - предложил Левкоич.
  - Годится, - согласился сержант, - и бастурма. Что будем пить, коллега? Двин вот написан в карточке?
  - Это хороший коньяк. Так и быть выпью чуть-чуть. - соблазнился Левкоич. И закажи бутылку сухого.
  - Васкевас?
  - Давай. И по чашечке черного кофе.
  Розовая форель и сочная бастурма были изумительны. Ели сосредоточенно. Молчали. Покончив с едой, сержант положил на стол полученную от княгини Бронской фотографию. На фоне громадной черной пушки и зубчатой кремлевской стены радостно улыбались в объектив фотоаппарата супруги Ванклуберны. Рудольф был на полголовы ниже жены, но чуть не вдвое толще. Широкое круглое лицо с маленькими поросячьими глазками украшал пышный ершик усов.
  - Красавец, - оценил сержант. - Куда же он сунулся без тачки? Как мыслишь, Петрович? В скверик перед Большим? Вряд ли. В субботу жара была немыслимая, а лавочки там на самом солнцепеке. Что еще тут поблизости, где можно было бы заранее назначить встречу? Бар, ресторан, кинотеатр? Придется обойти все злачные места и поспрашивать. Мужик заметный. Если кто видел, должны запомнить.
  - Могли и забыть. За неделю тут перед каждой официанткой тысячи лиц промелькнули, - вздохнул Певкоич.
  Восточная красавица в голубом костюмчике раздвинула трескучий занавес и водрузила на стол поднос с серебряным кофейником и крохотными чашечками.
  - Вы, случайно, не видели здесь этого гражданина? - спросил ее сержант и подал официантке фотографию.
  Девушка вгляделась в нее.
  - Усатый мужчина похож на моего дядю из Карабаха, но дядя никогда не был в Кремле, - улыбнулась она. - Очень похож. Вам разлить кофе по чашкам?
  - Спасибо, милая. Мы сами, - сказал Левкоич.
  Девушка кивнула и вернула фотографию сержанту.
  - А кого же ты вспомнила на карточке, милая, - спросил Левкоич.
  - Женщину. Видела ее у нас два раза.
  - Быть этого не может. Ошибаешься, красавица, - сказал сержант и вынул расческу.
  - Нисколько не ошибаюсь. Видела. Вчера днем, часа в три, заходила. Ничего не заказывала, кроме кофе. Выпила чашку и ушла.
  - Одна была?
  - Вчера одна. А полмесяца назад ужинала с молодым человеком.
  - С молодым парнем? Ошибаешься. Пятнадцать дней прошло. У тебя тысяча клиентов перебывала, - сказал сержант и начал причесываться. - Лицо у нее обычное, вот и перепутала.
  - Ничего я не перепутала. Я ее очень даже хорошо запомнила. Я ей помогала молодого человека из кафе выводить и в автомобиль усаживать, а она мне за это стольник отстегнула.
  - Сто рублей? Да ты присядь за стол, красавица. Посиди с нами.
  - Нет, это я не могу. Сидеть с клиентами нам не разрешается.
  - Садись-садись. Тут случай особый. Вполне можешь еще полсотни заработать. Машину этой дамы запомнила?
  Официантка оглянулась и присела на краешек стула.
  - Машину не помню. Длинная какая-то. Не наша.
  - Цвет какой?
  - Цвет не разглядела. Светлая кажется. Темно уже было на улице.
  - А шофер был в тачке?
  - Нет, никого в ней не было. Мы с трудом затолкали пьяного парня на заднее сиденье, и она, дав мне новенькую купюру, села на место водителя.
  - Так. А что за парень с ней был? Ты его разглядела?
  - Парень как парень. Моложе ее. Вылакал бутылку коньяка и вырубился.
  Левкоич выудил из кармана сотенную купюру и положил ее на стол перед официанткой.
  - Расскажи, милая, про парня. В чем был одет? Лицо, рост? Все, что запомнила.
  Девушка посмотрела на деньги и задумалась.
  - Худой. Одет был в заношенный серый костюм. Пузыри были на рукавах пиджака. Лицо? Нет, не помню я его лица. Волосы темные. Он их откидывал, а они снова ему на глаза падали. Больше ничего не помню. Вы меня извините, мальчики, но мне работать надо.
  - Ну если надо, ступай. Бери стольник и иди работай. Может мы еще с тобой побеседуем попозже, - отпустил официантку сержант.
  - Ну что скажешь, Петрович? - спросил он когда они остались вдвоем.
  - Скажу, что работы нам прибавилось. Теперь надо еще этого алкаша найти.
  - Похоже. Очень похоже. И ты подозреваешь, что в поисках этого тощего парня наша заказчица нам не поможет?
  - Не поможет. Думаю, что и просить ее об этом не следует.
  - Почему бы это?
  - Не придуривайся, сержант. Ты ведь тоже так считаешь.
  - Ладно, не буду. А зачем она вчера сюда приходила?
  - Опять придуриваешься, сержант. И не матерись. Обещал же.
  - Прости, Петрович. Привычка - вторая натура.
  - Ты уж лучше причесывайся.
  - Середина дня. Ждала недолго. Значит свидание было назначено заранее, а он не явился. Почему? Не смог? Обзвонить больницы и морги?
  - Не знаем мы о нем почти ничего.
  - Ну почему же? Возраст от двадцати до тридцати, худой, длинные темные волосы, потрепанный серый костюм. Время поступления - две недели.
  - Пустое сержант. Получив деньги, одежду мог сменить. А если дуриком и найдем, официантка его не опознает.
  - Думаешь, заказчица с ним расплатилась?
  - Если наша версия верна, разумеется. Денег у нее, как блох у собаки. Может не полностью расплатилась, но подкинула изрядно.
  Выпив густой душистый кофе, они продолжали сидеть в прохладном полумраке кафе, пытаясь осмыслить совершенно неожиданную версию исчезновения богатого туриста. Левкоич думал, прикрыв глаза, а сержант, - нервно постукивая расческой о стол.
  - Увлеклись мы с тобой, сержант, криминалом, - сказал Левкоич. - Мерещится нам шекспировская драма, а в реале все это вполне может оказаться банальным водевилем.
  - Ты о чем, Петрович?
  - О парне этом. Допустим увлеклась гранд дама щенком. Возник роман. Образовался классический треугольник. Где-то они прокололись, и наш турист удрал. Огорчился рассвирепел и слинял.
  - Куда? И зачем она так старательно ищет своего Руди? И не очень алкаш похож на любовника княгини. Нет, Петрович, не сходится. Не получается оперетка.
  Они помолчали. Левкоич выцедил остатки из кофейника в свою чашку.
  - Давай по другому, - сказал сержант. - Пошел на встречу и не вернулся. Значит встреча состоялась, и они уехали. Так?
  - Вдвоем? Допустим. На чем? - Левкоич выпил из чашки смолистую жижу.
  - На чем, - повторил сержант. - Общественный транспорт богатенькому туристу не в жилу. Свою тачку он не взял. Остается такси. Или мужик, который его встретил, был на колесах. Так?
  - Ну?
  - Если наша версия верна, то такси отпадает. Оно совсем не в жилу убийце. Лишняя ненужная канитель. Значит злодей приехал на свидание с жертвой на машине. И вероятнее всего на своей машине. Полмесяца назад у траченного молью алкаша машины, похоже, не было.
  - Не очевидно, но похоже. И ты хочешь сказать, что на полученные от нашей туристки деньги парень сразу купил тачку?
  - В Москве два авто-магазина и авто-рынок в Южном порту. Рынок, пожалуй, отпадает. У парня вдруг появились большие деньги. Зачем ему покупать подержанную ненадежную рухлядь, которая может отказать в самый ответственный момент? Остаются два магазина, в которых все покупки тщательно регистрируются. Вот так, Петрович. Давай отрабатывать версию. Берем иномарку неутешной жены и едем вначале на Бауманскую, а потом в Южный порт.
  На улице Баумана торговали "Москвичами" и "Жигулями" разных моделей. Торговали скудно. Десяток машин в день. У магазина писалась и каждодневно отмечалась изрядная очередь покупателей. Очередь в версию не вписывалась.
  - Без очереди только "Волги", - сказала им сильно крашенная брюнетка в окошечке кассы. - Но "Волги" только в магазине на Южнопортовой.
  - У него было на покупку тачки и постановки ее на учет в районном ГАИ всего три дня, - рассуждал сержант дорогой. - Не цейтнот, конечно, для расторопного парня, но шевелиться пришлось резво. Встречу он назначал, допустим, в пятницу уже после оформления тачки. Если официантка не ошиблась, нас интересуют вторник, среда, ну и первая половина четверга.
  В магазине после недолгой канители их провели в крохотную дико прокуренную каморку и вручили пухлый, растерзанный "Журнал продаж".
  Со вторника по четверг было продано одиннадцать автомобилей. Семь из них купили кавказцы. Одну купила дама с Сахалина. Три машины были проданы москвичам. Все три автомобиля купили пожилые люди. Младшему было сорок два.
  - Что скажешь, Петрович?
  - По отцовскому паспорту купил, - сказал Левкоич скучным голосом.
  Сержант выписал фамилии и адреса.
  - Если купил на отца, ему надо было еще доверенность у нотариуса оформлять, - задумчиво пробормотал он. - Но версию надо дорабатывать до конца. Как думаешь, Петрович?
  - Доработаем, сержант. Кто там по алфавиту?
  - По алфавиту Герасиков, но он живет на Соколе, а Левенко на Шарикоподшипниковой. Это рядом.
  
  Вилену Ивановичу Левенко месяц назад стукнуло семьдесят. Многочисленная родня сложилась и в день юбилея вручила старому автолюбителю деньги на "Волгу". Когда пинкертоны зарулили в его квадратный асфальтовый дворик, старик, постелив коврик, лежал под новенькой сияющей машиной с гаечным ключом в руке. Сержант и Левкоич вылезли из серебристой иномарки и остановились у шевелящихся ног владельца.
  - Бог в помощь, - вежливо сказал сержант.
  - Оно конечно, - раздалось из под машины, - но ни одна гайка не затянута. На скорости все посыплется, и ни бог ни черт не помогут. Конвейер. Все побыстрее норовят. Работнички, мать их.
  Ноги задергались, и из под машины показалось перепачканное солидолом лицо старика.
  - Милиция? - удивился он. - Зачем ты тут?
  - Угонщика новых машин ловим. Парень лихой объявился в районе. Три тачки уже угнал. Вот зашли проверить вашу.
  - За мою не бойся, сержант. У меня замок хитрый поставлен на руль и педали. А вора, конечно, ищи.
  - Найдем. Не заметил парня худого темноволосого в твоем дворе?
  - А как же! В темных очках и с серьгой в ухе. Каждый вечер заполночь с девками тут гужуется. Песни блатные орет. Который год с ним воюю. Ну и машина у тебя, сержант! Это чья ж такая?
  - Голландская, папаша, - сказал сержант и посмотрел на Левкоича. Тот отрицательно мотнул головой.
  
  Виктор Павлович Герасиков проживал в трехэтажном бревенчатом особняке на улице имени Блюменталь-Тамариной в кооперативном поселке "Сокол". Сразу после революции поселок был выстроен московским товариществом художников. Тогда это было загородное дачное местечко. Потом до него дотянулись щупальца метро, и поселок стал частью города. Вокруг него выросли панельные громады, и он превратился в тихий зеленый оазис с деревянными домами и яблоневыми садами. Виктор Павлович до инсульта успел написать два знаменитых полотна, которые по праву считались шедеврами советской живописи. На картине "Утро отечества" был изображен вождь с курительной трубкой в руке, удовлетворенно взирающий ранним утром с моста через Москва реку на свое государство. Картину растиражировали, и тысячи ее копий висели в тысячах высоких кабинетов. Второе полотно называлось "Бабы в бане". Особой идейностью оно не отличалось, но тоже было весьма и весьма популярно. Виктор Павлович был богат и славен, но после того, как вождя с трубкой сменил кукурузный правитель слава и богатство художника резко пошли на убыль. Тысячи репродукций вождя с трубкой переместились до поры со стен кабинетов в пыльные чуланы, и первого художника страны быстро забыли.
  Ворота из гниловатых досок ведущие в усадьбу художника были заперты громадным амбарным замком. Сержант оставил машину на узенькой кривоватой улице, закупорив на ней всякое движение.
  - Это кто же такая Блюменталь-Тамарина, Петрович?
  - Дальняя родственница Мамина-Сибиряка, - глупо пошутил Левкоич.
  Рядом с воротами в заборе были выломаны две доски, и пинкертоны протиснулись в густой неухоженный сад.
  - Герасиков. Художник такой кажется был.
  - Точно. Отец русской порнухи.
  Родоначальник жанра сидел между тем в кресле на колесах и через выбитые стекла громадной террасы придирчиво рассматривал гостей.
  - Зойка!!! - вдруг завопил он.
  Из комнаты выглянула всклокоченная седая дама.
  - Что тебе?
  - Деньги принеси трешками. Мильтон к нам идет.
  - У-у-у лихоимцы проклятые! Креста на них нет. Третьего дня ты ему две трешки сунул.
  - Другой это. Тот толстый был, а этот тощий. И с ним мужик какой-то. Не иначе из правления кооператива. Душу из меня вынимать идут.
  - Господи! - взмолилась дама и скрылась.
  Война за жизненное пространство между художником и правлением кооператива длилась уже много лет. Давно, еще будучи в фаворе, корифей присовокупил к своему саду лишние пару соток земли. Теперь общее собрание кооператива обязало старика эти незаконные сотки вернуть в собственность товарищества.
  - Пока жив, не отдам, - твердо сказал корифей, обнес спорный участок колючей проволокой и грозил пустить по ней ток.
  Сержант и Левкоич по скрипучим ступенькам взошли на террасу.
  - Здравия желаю, - весело поздоровался сержант с укрытым пледом инвалидом.
  Не отвечая на приветствие, корифей разглядывал Левкоича.
  - Кого привел? Если землемера, то зря притащились. Вот вам! - художник с трудом выпростал из под пледа руку и показал гостям плохо сформированный кукиш.
  - Как я вас понимаю, папаша! Терпеть не могу землемеров, - радостно улыбнулся сержант и осторожно сел в соломенное кресло качалку. - Со мной инженер Горьковского автомобильного завода. Вы недавно "Волгу" купили, а у них на заводе бракованная партия через ОТК проскочила. Вот пришли проверить.
  - "Волгу"? Ничего я не покупал. Не на что. Последние деньги из меня адвокаты тянут. А машину сын в лотерею выиграл. Повезло болвану. Возится теперь с ней, как с писанной торбой.
  - В лотерею? - ахнул сержант. - Вот уж привалило парню! А где тачка?
  - В сарае за домом.
  - И сын там?
  - А где ж ему быть?
  Из дома на террасу вышла седая дама в грязном халате с бутылкой водки в руке.
  - Убери! - заорал ей корифей. - Не землемер это.
  За домом пинкертоны увидели большой крепкий сарай. Ворота строения были распахнуты настежь. В углу сарая стояли мольберты, подрамники, неоконченные холсты в рамах и нагая гипсовая баба без головы. Автомобиля и удачливого сына художника в сарае не было.
  - Что скажешь, Петрович?
  - Надо было прикинуться землемером и взять бутылку у ведьмы.
  - Ясно. Ну пойдем за бутылкой.
  Сержант и Левкоич вернулись в дом корифея. Художник, откинув голову на спинку кресла, спал. Старческая слюнка пузырилась на его губах. Стараясь не разбудить родоначальника жанра, пинкертоны прошли в первый этаж. В комнате пахло пылью, водкой и сердечными каплями. Ополовиненная бутылка и рюмка стояли на большом непокрытом столе. Седая дама раскладывала на нем пасьянс. Увидав входящих, она смешала карты и заткнула бутылку пробкой.
  - Ответственный съемщик товарищ Герасиков. Все решает он, - с вызовом объявила дама взяла бутылку и отнесла ее в гигантский буфет с башенками из резного дуба.
  - Съемщик спит, и мы не хотим его тревожить. Мы ищем вашего сына. Где он?
  - Моего сына? Зачем он вам? Нет у меня никакого сына.
  - Ну как же? Виктор Павлович сказал, что его сын выиграл "Волгу" в лотерею.
  - Так это его сын. Это Вовочка выиграл, - с облегчением сказала дама. - Причем же здесь мой сын?
  - Извините, мадам. Я почему-то подумал, что вы жена съемщика.
  - Нет-нет, - замахала дама руками, - никакая я ему не жена. Когда-то я была его натурщицей, а теперь я тут домоправительница.
  - Еще раз извините, мадам. Так где же ваш везучий Вовочка?
  - Вот уж не знаю где он мотается в городе?
  - Знаете, мадам, - твердо сказал Левкоич.
  Дама растерянно посмотрела на гостя.
  - Ну он утром взял полотенце и эту, как ее... маску с трубкой для ныряния. Думаю, что Вовочка пошел на пляж.
  - В Щукино?
  - В Щукино толпа плебеев, - брезгливо скривилась дама. - Интеллигентный мальчик ходит купаться на водохранилище.
  - На Химкинское водохранилище? Где же там?
  - Когда-то он упоминал о какой-то плотине.
  - Ясно. Он давно уехал?
  - Сразу после обеда. А зачем он вам?
  - Мы из тиражной комиссии, - непонятно объяснил сержант.
  - Вот как? Это другое дело, - сказала дама и посмотрела на буфет.
  
  От водохранилища к Москва реке шел глубокий овраг, по дну которого струился резвый ручеек. На пологом берегу оврага ютилась небольшая деревенька в десяток домов. Плотина защищала от затопления высокой водой хранилища овраг, деревеньку и сосновый бор по берегам оврага. По верху плотины проходило шоссе, огороженное с двух сторон толстыми чугунными цепями висящими на бетонных тумбах. Интеллигентный мальчик Вовочка расположился на бетонном откосе плотины. Раздевшись он огляделся и, не увидев ничего подозрительного, надел маску, приладил к ней короткую дыхательную трубку, взял в рот ее загубник и нырнул в воду. Под водой пробыл минуты две, потом отдышался через трубку и снова нырнул. После пяти ныряний, продолжительность которых раз от раза сокращалась, Вовочка вылез на откос, содрал с лица маску и, тяжело дыша, распластался на теплом бетоне. Метрах в трех от него растянулись на крутом откосе парень в плавках и пожилой мужик в семейных трусах. Когда он первый раз нырял, их не было, и не было на шоссе, прижавшейся к цепям, длинной сверкающей на солнце машины. Автомобиль показался Вовочке знакомым. Он повернулся на живот, закрыл глаза, уткнулся лицом в согнутую руку и вспомнил где и при каких обстоятельствах видел эту серебристую иномарку. Вовочка приподнял голову и посмотрел на парня в плавках. Тот улыбнулся и кивнул ему.
  - Как водичка?
  - Как в Сочах, - ответно улыбнулся Вовочка и понял, что пропал. Он попытался успокоить себя тем, что таких тачек в столице пруд пруди, но липкий холодный ужас медленно заполз ему в душу.
  - Освежусь, - громко сказал парень своему приятелю, разбежался и нырнул в воду точно в том самом месте.
  Вынырнув, он сразу вылез на плотину и прошел к своему месту совсем близко от Вовочки, наступив на краешек его полотенца.
  - Ну что там? - громко спросил пожилой.
  - "Волга" с трупом на заднем сидении, - так же громко, чтобы слышал Вовочка, - ответил парень и вынул расческу из милицейского кителя.
  Пожилой с кряхтеньем поднялся.
  - Как же он утопил здесь автомобиль?
  - Сбоку на скорости заехал на откос через пляж. Что будем делать, Петрович?
  - Поговорим с ним.
  Они подошли к Вовочке и сели на бетон рядом с ним с двух сторон. Вовочка тоже сел и повернулся к пожилому мужику, стараясь не смотреть на милиционера. Пожилой, прищурившись, посмотрел ему в глаза, помотал лысой головой и тихо сказал:
  - Что уж теперь мучаться? Рассказывай все с самого начала. Как туристка на тебя вышла?
  - Туристка? Элен? Она потом, - прошептал Вовочка и сильно стиснул щеки холодными пальцами. - Она потом. Вначале меня снял Руди.
  Пожилой удивленно взглянул на Вовочку, помотал головой, но промолчал.
  - Это для какой же надобности он тебя снял? - спросил милиционер, но Вовочка не повернулся в его сторону и объяснил пожилому.
  - Ясно для какой. Раньше я бы не согласился ни за какие деньги, а тут так получилось.
  - Как получилось? - спросил пожилой.
  - Болел я больше месяца и обнищал совсем. Все деньги, до рубля, врачам отдал.
  - Гонорея?
  - От кого-то из этих дамочек в Метрополе прихватил.
  - Много их было?
  - Почти два года там работал.
  - А до этого? - поинтересовался милиционер.
  - До этого? До гостиницы Зойку обслуживал, ну и других папиных натурщиц. Зойка меня и сосватала в Метрополь. Там у нее знакомый администратор, от которого она родила.
  - Ясно, - сказал милиционер. - А сколько тебе голландка за убийство мужа отстегнула?
  - Сто тысяч. Как премия вождя, которую папа за картину получил, - то ли усмехнулся, то ли всхлипнул Вовочка.
  - Щедро. Что будем делать, Петрович?
  - Не знаю, сержант. Парень сейчас собирается нырнуть и вытащить труп из тачки.
  - Сразу надо было, - пожаловался Вовочка, - тогда бы никаких улик на меня не было. А теперь Руди распух непомерно. - Вовочка встал. - Вы мне позволите?
  Милиционер и пожилой сидели и, молча, смотрели на него. Вовочка глубоко вдохнул и прыгнул в воду.
  Они ждали минут сорок. От воды задул прохладный вечерний ветерок.
  - Ты испортил фиксатор задней двери? - спросил Левкоич.
  - Поехали, Петрович. Холодновато становится. Поехали. Нам еще нужно вернуть тачку и доложить мадам о завершенной работе. В один день управились. Твоя красавица, как в воду смотрела.
  
  Элен Ванклуберн сидела у раскрытого инструмента и смотрела пустым взглядом на клавиши, когда горничная доложила ей о возвращении утренних посетителей. Урожденная княгиня встала, зашла в ванную комнату, ополоснула лицо холодной водой, посмотрела на себя в зеркало.
  - Введите, Лиза, и принесите в номер водку и... соленые огурцы.
  - Огурцы? Я не уверена, мадам...
  - Ступайте, Лиза, - раздраженно приказала княгиня.
  Левкоич вошел первым и устало опустился на диван. Сержант подошел к окну, раздвинул плюшевые портьеры и выглянул на улицу.
  - Ваш шофер был в баре, и я отдал ему ключи от машины.
  - Означает ли это, что она вам более не понадобится? - очень спокойным голосом, вздернув подбородок, спросила княгиня.
  - Означает. Труп вашего супруга, мадам, находится под водой Химкинского водохранилища на заднем сидении серой "Волги". Машина затоплена на глубине трех метров у южного края плотины. Там же утонул и его убийца. Завтра утром я составлю краткий рапорт о проведенном расследовании, и Рудольф Ванклуберн будет официально найден. Вас интересует имя убийцы?
  - Нет.
  Туристка медленно прошлась по комнате и остановилась рядом с сержантом.
  - Что же вы выяснили в процессе вашего расследования? - спросила она.
  Сержант посмотрел на Левкоича.
  - К сожалению, мадам, почти ничего. Невнятные догадки и предположения. Вероятнее всего произошла случайная разборка с алмазной мафией, - сказал Левкоич.
  - Понятно. Именно это я и подозревала. Я приготовила, как и обещала, вам чек. Вы можете превратить его в наличные деньги...
  - Нет, мадам, мы не возьмем более у вас деньги, - тихо но твердо сказал Левкоич.
  В номер вошла горничная с подносом.
  - Нашлись только грибы, мадам. Маринованные маслята и соленые рыжики, - сказала она и поставила поднос на стол.
  Княгиня разлила водку в три рюмки, и они стоя выпили, не чокаясь.
  - Прощайте, мадам, - сказал Левкоич, и пошел к выходу.
  - Подождите, Константин Петрович. В Голландию я полечу самолетом, и машина меня будет только стеснять. Хочу оставить ее вам. Даже и не вам, если подарок вас смущает, а вашей... даме. Девочке, которую видела у вас дома. Прошу вас не судить меня строго, Константин Петрович. Поверьте, у меня были весьма..., - княгиня пресеклась и отвернулась от гостей, чтобы скрыть слезы.
  Уже у дверей номера сержант остановился и спросил:
  - Скажите, мадам, зачем вы поручили нам искать его труп?
  - Для того, чтобы вступить в наследство умершего непременно нужен его труп. У нас такие законы, товарищ, - зло ответила княгиня.
  
  Днями Марфа была мрачна, тоскливо замирала, а иногда и вовсе исчезала невесть куда. Оживала ночами. А в яркие лунные ночи набрасывалась на Левкоича, как львица на добычу. После таких ночей измученный инвалид днем отсыпался, а вечером с опаской смотрел на небо, побаиваясь золотого лунного дракона.
  Когда шофер княгини пригнал к хрущебе Левкоича серебряную машину, пенсионер хотел было отказаться от подарка, но Марфа вдруг сказала:
  - Нынче ночью, дружок, будешь возить меня по стольному городу.
  Ночью город залил золотой свет чуть надкушенной луны, и пенсионер изготовился к нападению, но Марфа лишь жарко поцеловала его в губы.
  - Ступай скорей в машину, душа моя. До полуночи мы должны вернуться.
  В автомобиле она села на переднее сиденье и распустила смоляную косу.
  - Быстрее, душа моя, быстрее к Кремлю! Окна открой.
  Левкоич нажал кнопку, и стекла дверей послушно ушли вниз. Он утопил педаль газа, серебряная машина понеслась, и в салон ворвался ночной ветер разметавший черные локоны красавицы.
  - Ну же быстрее! - крикнула она.
   Автомобиль выскочил на совершенно пустое Волоколамское шоссе и бешенным вихрем помчался по нему к центру города. На Красной площади Марфа попросила остановить машину и долго смотрела на купола и золотые кресты кремлевских храмов.
  - Ну вот и ладно, Костенька. Ублажил девку. Теперь домой.
  Левкоич развернулся на брусчатке площади и уже не торопясь погнал машину назад. Перед мостом через Москва реку Марфа снова попросила остановить автомобиль.
  - Видишь хоромы?
  По правой стороне дороги за кирпичной стрельчатой стеной стоял старый в три этажа каменный дом с конической башней.
  - Вижу, девонька.
  - Здесь хочу жить. Ты уж расстарайся, душа моя.
  На следующий день пенсионер и его полюбовница приехали к каменным хоромам. На кирпичной стене рядом с воротами под разбитым стеклом висела перекошенная табличка: "Институт гражданской авиации". Ворота были открыты, и Левкоич прошел на территорию института. Дубовые двери дома были заперты висячим замком. Пенсионер огляделся. Грязь сорная трава и битый кирпич. За домом было заросшее ряской уже и не озеро, а скорее, гниющее болото. На его берегу в изящном старинном кресле с гнутыми ножками дремал старец. Левкоич подошел к нему. Старец открыл глаза, огладил длинную седую бороду и с любопытством посмотрел на пенсионера.
  - Ты зачем тут?
  - Послан, - вздохнул Левкоич.
  - Это кем же? - спросил дотошный старец.
  - Инстанцией, - подумав, ответил пенсионер. - А ты что тут делаешь?
  - Загораю морду лица для пользы витамина. Уяснил?
  - Нет.
  - Вообще-то сторож я. Охраняю достояние от полного разграбления.
  - Давно?
  Старец нахмурил седые брови и долго шевелил губами, вспоминая.
  - Давно.
  - Институт авиации сторожишь?
  - Зачем институт. Нет тут никакого института.
  - На воротах написано.
  Старец радостно махнул рукой.
  - Кульмана в господские покои не влезли, и авиацию в обители разместили. Там просторно. А здесь учинят музей боярского быта. Уяснил?
  - Скоро учинят?
  Старец опять нахмурился, пожевал губами и произнес:
  - Постепенно.
  - То есть не скоро.
  - Не скоро, - радостно согласился старец.
  - А жить в этом доме можно?
  - Жили люди.
  - А сейчас?
  - Теперь кот мышей теребит.
  - А ты7
  - Я-то? Я в господские покои не поднимаюсь. Сплю, где мне определили хозяева, в нижней горенке под лестницей.
  - Хозяева? До революции что ли?
  - Это, парень, усадьба бояр Стрешневых. Древнейшего рода люди в ней проживали. Имение тут ихнее было. Большое село "Покровское" в полторы сотни дворов. Уяснил?
  - Уяснил, старик, уяснил. А нынче хозяева где? - зачем-то спросил Левкоич, не ожидая ответа.
  - Так кто же это знает? Разметала судьба людей. Думаю, что напрочь искоренили комиссары род Стрешневых.
  - Отопри замок, старик. Хочу посмотреть боярскую усадьбу.
  - Не могу. Не музей еще. Прав у меня нет сторонних людей в господские покои пускать, - сказал старец и увидел Марфу. Она стояла чуть позади Левкоича и с тоской смотрела на бывшее озеро.
  Старец медленно поднялся, нашарил в кармане большой ключ и, не отрывая взгляда от девочки в холстинном старинного покроя платье, побрел к запертой двери.
  
  Левкоич хотел взять с собой в боярские палаты два десятка книг, которые почитывал изредка вечерами, и хороший японский телевизор, подаренный ему внезапно разбогатевшим бывшим сослуживцем. Книги Марфа разрешила, а телевизор нет.
  - Отнеси этот шутейный ящик, душа моя, своему другу, с коим ты в шахматы тогда играл.
  - Так ведь пропьет он его. Свой пропил и этот пропьет.
  - Вот и ладно. Неси.
  Кряхтя от усердия, Левкоич спустился с телевизором на два этажа и позвонил в квартиру соседа. Виктор Ильич Котов был трезв и по этой причине сильно неблагополучен.
  - Кого несет? Покоя нет, - рявкнул он и открыл дверь. - Петрович? Чего тебе? Телек сломался? Ты же знаешь, что не ремонтирую я импорт. Что с ним?
  - Не сломался. Работает как часы. Бери. Погоду будешь слушать.
  - Погоду? Зачем мне погода? А сам? Новый что ли купил?
  - Уезжаю я, Ильич. И там, куда еду, ящик не нужен.
  - Господи! В больницу определился?
  - Нет, Ильич, не в больницу. Буду жить в большом старом господском доме недалеко отсюда.
  - Ну ты даешь, Петрович! Как же это? Нешто так бывает?
  Левкоич поставил телевизор на пол, вытер платком потную лысину, глубоко вздохнул и ответил:
  - Бывает. Всякое бывает, Ильич, в этом мире. Бывает такое, чего и не придумаешь.
  Виктор Ильич был очень неблагополучен, поэтому понимал окружающую его действительность скверно. Только и нашел, что сказать:
  - С новосельем тебя, сосед! Надо бы выпить по такому поводу.
  - Заходи, Ильич. Отпразднуем. На Волоколамке дом сразу за мостом через реку. Там еще табличка косенькая на воротах: "Институт гражданской авиации". Запомнил?
  - Запомнил, Петрович. Обязательно запомнил. Зайду.
  
  Виктор Ильич Котов пришел в гости к бывшему соседу поздней осенью, в конце октября. Ночами хрусткий морозец уже леденил лужи, а днями сердитый ветерок метал в окна опавшую листву, когда старец доложил хозяевам о визите гостя:
  - Мужик в непотребном виде в дверь колотится. Уж не знаю, пускать ли?
  - Пьяный? - спросил Левкоич.
  - В лохмотьях и грязен изрядно.
  - Старый знакомец твой пришел, Костенька, коему ты ящик шутейный дарил, - вздохнула Марфа.
  - Витька? - обрадовался Левкоич. - Зови, зови бедолагу. Я ему новоселье обещал.
  - Новоселье? - удивился старец, пожевал губами и уставился выцветшими голубыми глазами на Марфу.
  - В стольную залу отведи гостя. Пусть пируют за большим столом. Разносолы, которые есть в доме поставь на стол, - приказала хозяйка.
  Кормился теперь чудесным образом разбогатевший пенсионер из близкого ресторана "Загородный". Почитай каждый день ездил к полудню туда Левкоич и привозил из ресторана судки и пакеты с едой, поэтому стол для запоздалого новоселья был обилен. Пир, однако, не получился. Давно разучились веселиться за столом старые приятели. Да и Марфа была не весела. Гость, поглядывая на нее, провозгласил первый тост, выпил взахлеб фужер пенного шампанского, а затем придвинул к себе поближе графинчик крепкой лимонной настойки и пил рюмку за рюмкой, уже пренебрегая ритуалом. Да и беседа застольная между приятелями никак не клеилась. Левкоич потягивал из бокала терпкое сухое вино, жалел вконец спившегося друга и понимал, что помочь ему он никак не сможет. Гость же увлекся настойкой и с тоскливой досадой наблюдал за быстрым опустошением графинчика. А ведь было им когда-то весело радостно и интересно жить в этом нелепом и суматошном государстве. Было. Бессонные сумасшедшие ночи в цеху, мозговой штурм, полигонные победы, благосклонные улыбки правителя. Все было, и все прошло. Прочно и навсегда прошло и почти забылось.
  - А помнишь полигонных комаров, Ильич? - вдруг спросил Левкоич.
  Гость изумленно посмотрел на хозяина, наморщил лоб и вспомнил.
  - Звери. Солдаты утверждали, что кирзовый сапог прокусить могли.
  - Ни костер, ни махорка их не брали. Генералы от них в блиндаж прятались.
  Гость трясущейся рукой выцедил в рюмку остатки настойки и впервые за вечер улыбнулся.
  - А помнишь как на испытании системы самонаведения бронетанковый маршал приказал дымовой шашкой их шугануть.
  - Шашкой? Нет, не помню. Это вероятно уже без меня было. Я тогда уже...
  За столом возникло неловкое молчание.
  - А ты, гостюшка, клюковку теперь отведай, - сказала Марфа и придвинула к гостю нетронутый еще графин с напитком кровавого цвета.
  Левкоич потерянно посмотрел на гостя, тяжело поднялся на ноги и вдруг снежно побелел лицом.
  - Так это ты!? - выдохнул он и повалился на пол.
  В глазах Виктора Ильича появился и застыл ужас. Он, опрокидывая стулья, метнулся к Левкоичу.
  - Скорую, скорую надо! - сквозь стиснутое ужасом горло крикнул он.
  В стольную залу вошел старец.
  - Шум зачем? - строго спросил он и увидел неловко распластавшегося около стола Левкоича.
  - Скорую надо, старик, - почти беззвучно прохрипел Виктор Ильич.
  
  Минут через десять к нему вышел врач. Виктор Ильич молча разглядывал его усталое привычно-скорбное лицо, не решаясь спрашивать.
  - Обширный инфаркт с надрывом сердечной сумки. Странно, что довезли.
  - И какой прогноз? - спросил Виктор Ильич.
  Врач удивленно взглянул на него и пожал плечами.
  - Видеть его можно?
  - Вы ему кто?
  - Брат, - не задумываясь, соврал он.
  - Халат возьмите у сестры.
  Виктор Ильич зашел в бокс и огляделся. Все, как положено: капельница, кардиограф. Левкоич лежал с широко раскрытыми изумленными глазами. Виктор Ильич подошел к койке.
  - Не тушуйся, Петрович, выкрутишься. Мы еще с тобой...
  - Зачем ты это сделал?
  - Это была моя девушка, Петрович, перед тем, как ты увез ее в Лондон.
  - Ольга?
  - Я очень любил ее. Очень. Когда вы решили пожениться, я с ума сошел. Не мог, никак не мог я это вынести.
  - И тогда ты написал им лживый донос. Паскудную анонимку. Левой рукой писал, печатными буквами, - едва слышно сказал Левкоич.
  - Верно. Но это не помогло. Они добрались до меня.
  - Почему она не пришла ко мне потом?
  - Ее выпустили беременной, а она не хотела рожать зверя от них.
  - Нелюди.
  Виктор Ильич рухнул на колени.
  - Прости меня, Петрович! Господом заклинаю, прости!
  - Будь проклят! - очень внятно произнес Левкоич, и горбатая линия кардиографа выпрямилась.
  - Ты же не знаешь, что они со мной там делали, - тихо пожаловался Виктор Ильич трупу и завыл.
  
  4
  
  Яков Лукич Шкут ел упругие, с привкусом бензина, сосиски, когда услыхал громкое царапанье за кухонным шкафом.
  - Не иначе - мыши, - рассудил он, - тараканы так не могут. Кота надо.
  Он проглотил последний кусок розовой гадости, допил пиво и направился к шкафу, уточнять.
  - Не подходи, - вдруг услыхал он.
  - Чего? - спросил Яков Лукич и сел на табурет.
  - Не надо мне тебя, - ответил низкий голос.
  Яков Лукич тоскливо посмотрел на полную сумку бутылок и начал вспоминать вчерашний день. Где, с кем, и сколько. Вспоминалось плохо. Яков Лукич шевелил губами, закатывал глаза, тер пальцами лоб, но так ничего и не прояснил. Мерещились какие-то незнакомые рожи, пестрая, с нарисованной лошадью, палатка и какая-то уж совершенно немыслимая дрянь в виде рыжей собаки, пытавшейся лизнуть его в нос.
  - И предупреждали же люди, - с острой жалостью к себе шептал Яков Лукич, - и Зинка предупреждала, и этот рыжий с бельмом.
  Он оторвал взгляд от бутылок.
  Перед ним стояла прозрачная женщина.
  - Ты кто? - почти без удивления спросил Яков Лукич.
  - Марфа я, - женщина двумя руками пригладила длинную, почти до пят, юбку и тихо, как бы между прочим, добавила, - невинно убиенная.
  - Чертей зеленых обещали, а тут - баба с косой, - уже всерьез удивился Яков Лукич. - Бабой точно не угрожали. А в этой и зелени никакой нет, а то что стена через нее видна, так мало ли чего с бабой бывает. Митрич говорил, что машина такая есть, чтобы сквозь человека глядеть. А Митрич покойников охраняет, он все должен знать. Может рано мне еще в горячку падать? - спросил он гостью.
  Яков Лукич повеселел, но все же полюбопытствовал:
  - Слушай, а ты часом не глюк?
  - Это я не ведаю, - женщина потупилась и мелко шагнула от стены.
  - Нет, ты пока стой, где есть, - насторожился Яков Лукич, - не признал я тебя еще.
  - Да Марфа я, боярина Стрешнева дочь. Васька злыдень меня убил, - и с некоторым сомнением повторила, - безвинную.
  - Ну да, - сказал Яков Лукич, - боярина... безвинного, - и тут он так захотел выпить водки, как не хотел никогда в жизни. Стакана два разом, а потом по обстоятельствам. Он дотянулся до бутылок, солдатской шеренгой выстроенных на столе, и одну за другой просветил их на пыльное окно. Убедившись, что нет в них и капли, Яков Лукич застонал и с бильярдным стуком пал головой на стол.
  - Эк скрутило-то тебя, - женщина подошла и положила прозрачную ладонь ему на затылок. - Яков Лукич дрогнул телом, прижал лицо к холодному пластику, и в его голове мелькнула соблазнительная мысль о немедленной смерти.
  - Ну, эта дума напрасная, тебе еще жить да жить, - угадала мысль гостья. И в больную голову Якова Лукича вошла полная, без единого проблеска, одурь.
  - Тебе бы таперича жбан рассолу, и в баньку. Я бы тебя веничком постегала. Рассол-то есть? - спросила женщина и сама ответила: - Нету у тебя ничего, болезный.
  Гостья положила вторую руку ему на темя, и Якова Лукича неудержимо затянула болотная тина сна.
  - Извиняй, - пролепетал он, - спать пошел.
  Яков Лукич ломкими ногами зашел в комнату и рухнул на дранную раскладушку, продать которую не смог по причине совершенной невозможности отыскать на нее покупателя.
  - Ступай, болезный, ступай, - проводила его взглядом незваная гостья, села на оставленный хозяином табурет, поставила локоток на стол, прилегла щекой на ладонь и, глядя в окно, замерла. Тишина, тишина заволокла неухоженную однокомнатную квартиру номер тринадцать на четвертом этаже панельного дома. Знойный июльский день накатывался на город. Острые лучи высокого солнца плавили асфальт, калили крыши и стены домов, гнали редких прохожих в тень. Но в квартире Якова Лукича стыла ничем не прерываемая мертвая тишина. Вечером, когда длинные тени исполосовали город, и в квартиру тихо заползли сумерки, сидящая за столом женщина убрала со стола руку, выпрямилась, и в глазах ее обозначилось нетерпеливое беспокойство. Мрак в комнате густел, но вот наконец над крышами домов выплыл в небо яркий диск полной луны, и стало ясно, чего с таким нетерпением ждала женщина. Она встала, рывком распахнула створки окна, и кухню Якова Лукича затопил зеленый лунный поток. Женщина преобразилась. Исчезла ее прозрачность, на щеках появился румянец, алые губы сложились в улыбку и тихо прошептали:
  - Ай, распутна дочь воеводы, ох и распутна, - она сбросила с себя одежды, и стал виден под левой девичьей грудью багровый шрам. Женщина приложила к нему палец, и палец окрасился кровью. Она слизнула кровь, улыбнулась и нагая вошла в комнату к Якову Лукичу.
  Пружинистой, кошачьей походкой подошла к окну, одним касанием вытянула насквозь ржавые шпингалеты и открыла его. Волшебный свет полной луны ворвался в комнату, и на спящего Якова Лукича лег зеленый лоскут. Женщина подошла к нему, мигом раздела и положила ладонь на его лоб.
  Ах луна, луна, что делаешь ты со спящим человеком, когда свет твой струится ему в мозг сквозь стиснутые веки.
  Обнаженный Яков Лукич беспокойно заворочался, и вдруг широкая улыбка раздвинула его губы. Потом он тяжело и часто задышал, лицо его налилось багрянцем, плоть его, до этого спящая, восстала, и женщина, склонившись, прижалась левой, раненой грудью к его губам.
  
  Когда лунный лоскут ушел с лица Якова Лукича, женщина встала, усталым движением огладила живот и бедра и некоторое время молча смотрела на обнаженного хозяина тринадцатой квартиры. Потом вздохнула и снова положила ладонь на его, в каплях пота, лоб. Тело Якова Лукича привычно дрогнуло, а лицо сделалось строгим.
  - По купеческой части пойдешь. Сукном и маркизетом расторгуешься. Гильдию тебе даю, - и уже от двери, повернув голову, от чего распущенная коса метнулась со спины на грудь, прибавила, нахмурив черную бровь: - Вино забудь, баб не трогай, жди, - гостья окинула взглядом комнату, - да хоромы прибери, хозяин.
  Поздним утром следующего дня Якова Лукича разбудило настойчивое бренчание дверного звонка. Он встал, удивился давно забытой легкости тела, заулыбался и пошел открывать.
  - Господи, - изумилась вошедшая дама, - хотя бы срам прикрыл. Улыбается еще. Совсем ошалел с перепоя. Трусы надень.
  Чуть задержав взгляд на нижней части нагого тела, она заглянула в глаза хозяина и поставила принесенную сумку на пол.
  - Да что с тобой, Яшенька? И кровь на тебе. На лице вот и на груди. Может доктора позвать?
  Не отвечая, Яков Лукич, как был, забегал по квартире. Сунулся во все места, зачем-то заглянул под стол, пошарил глазами по стенам, провел взглядом по пришедшей и осознал, что стоит нагишом перед хотя и хорошо знакомой, но дамой.
  - Ой, Зиночка, Зинаида Павловна, извиняй меня. Не проснулся я еще до полного ума.
  Яков Лукич прикрылся руками и брызнул в комнату с раскладушкой.
  - Да ты в себе ли, Яков Лукич? - не могла успокоится Зинаида Павловна. - Видать сильно перебрал вчера. Один что ли был?
  - Один, один, совсем один, - вдруг испугался хозяин. - Тебя не было, Митрич при покойниках, с кем же тогда?
  - Хотела я вечерком подойти. Было желание, - Зинаида Павловна ударила голосом на последнее слово и многозначительным взглядом дала понять какое желание может быть у нестарой еще дамы жарким июльским вечером.
  - И селедочку приготовила, какую ты любишь, и маленькую купила.
  - И пришла бы.
  - Да закрутилась как-то... - Зинаида Павловна прихмурила щипанные бровки, пытаясь что-то вспомнить. - Ну так я сегодня пришла. Поправишься сейчас.
  Она на ходу показала хозяину четвертинку водки, деловито закрутилась на кухне, и уже через совсем короткое время ворчала сковорода, игриво насвистывал чайник, и в квартире, вытесняя устоявшийся перегарный дух, распространился аппетитнейший запах яичницы, пожаренной на сале и присыпанной молодым зеленым лучком. И когда Яков Лукич в обычном своем наряде - в майке, когда-то голубого цвета, в жеваных брюках, цвет которых уже давно не определялся, и в спортивных кедах, не скрывающих пальцев владельца, подошел к столу, на нем стоял графинчик с водкой, резаная селедочка с кольцами лука и все еще шипящая, подрагивающая на сковороде яичница. Яков Лукич привычным движением разлил водку в стаканы. Точно на толщину пальца Зинаиде Павловне и чуть поболее себе. Умильно посмотрел на селедку, оценив ее толстую спинку, подцепил на вилку среднюю дольку, поддел луковое колечко и предложил:
  - Вздрогнули, Зиночка?
  - Твое здоровье, Яшенька. Чудной ты сегодня. Не болей!
  Зинаида Павловна выпила, по-мужски крякнула, потянулась за яичницей и заметила, что Яков Лукич поставил не выпитый стакан на стол и потерянно уставился на нанизанную селедку.
  - Да что с тобой, Яша? Ох, не нравишься ты мне сегодня. На себя не похож. Может, правда, доктора?
  - Извиняй, Зинаида Павловна. Может и заболел, - он положил вилку, задумался, как бы вспоминая, и вдруг спросил: - А день какой сегодня?
  - Четверг. А зачем тебе?
  - Не среда? - засомневался Яков Лукич.
  - Четверг, Яшенька, четверг. Среда вчера была.
  - Заболел я, Зинаида Павловна, сильно заболел, - уже уверенно, но не громко сказал хозяин. Напрасно ты ко мне сегодня пришла. Не смогу я. И врача не надо. Нет от нее лекарства.
  - Это как же нет лекарства? - испугалась гостья.
  Вдруг догадка обозначилась на ее лице.
  - Был у тебя кто-то, Яша.
  - Был, - сознался Яков Лукич, кивнул и повторил, - был, обязательно был.
  Уже у дверей Зинаида Павловна посмотрела на любовника последним взглядом, спросила:
  - Кровь-то почему?
  - Ее кровь, - без колебаний, сразу ответил Яков Лукич, чем привел бедную женщину в полное замешательство. Проводив гостью, хозяин вернулся на кухню, отодвинул селедочку и графинчик на край стола, с аппетитом съел яичницу, подобрав хлебной коркой кусочки обжаренного сала, выпил стакан крепчайшего чаю и надолго задумался.
  Хозяин тринадцатой квартиры был ленив, вял и, как говорят, без царя в голове. Отец его давно, когда еще Яша бегал в младший класс школы, погиб нелепой случайной смертью, и об этом Яков Лукич запретил себе вспоминать. Запрет старательно выполнял, а если и нарушал, то лишь в очень сильном подпитии. До весны прошедшего года он жил со старушкой матерью на ее пенсию и на нечастые случайные заработки. Но в середине марта у старушки случился инфаркт, и Яков Лукич остался в квартире один. Характер у него сформировался хлипкий, а если говорить проще, то и вовсе никакого характера у Якова Лукича не было, и ступил он на широко проторенную и плотно утоптанную дорогу российского пьянства. Спивался он в привычной традиции и ни в чем не был оригинален. Пропил мебель, одежонку, остававшуюся после смерти матушки, добрался уже и до утвари кухонной, когда случай, а быть может и не совсем случай, познакомил Якова Лукича с дочерью давно умершего воеводы.
  Солнце на белом от зноя небе перевалило за полдень, когда Яков Лукич очнулся от дум, в который раз обошел квартирку, заглядывая во все углы, вывернул карманы, в напрасной надежде найти хоть какие-то деньги, потрогал заросшие, но почему-то затвердевшие скулы, и вышел на улицу. В узкую полоску тени он спрятаться не мог, да и не старался. Яков Лукич шел на самом солнцепеке, широко и прочно шагая по мягкому асфальту. Повертевшись по безлюдным улицам, он вышел на центральный проспект и остановился перед большим магазином. Оглянувшись, толкнул стеклянную дверь и вошел. Внутри магазин лучился и сверкал зеркалами. Нарядные манекены радостно улыбались Якову Лукичу, обнажая хищные фарфоровые зубы. Тут же у входа к нему подкатил плечистый красномордый парень, затянутый в синюю униформу, обыскал его цепким взглядом, тихо спросил:
  - Не заблудился?
  Яков Лукич прищурился от нестерпимого сияния зеркал, чуть отодвинул рукой синего верзилу, вздохнул и пошел по топкому ковру к широкой мраморной лестнице с золотыми перилами, ведущей во второй этаж. Синий вскипел от наглости оборванца, вроде бы и кинулся за ним, и руку протянул, но отчего-то застрял и только проводил алкаша очумелым взглядом. Яков Лукич нашел дверь к служебным кабинетам и через минуту стоял перед табличкой "Директор". Он опять вздохнул и прищурился, хотя ничего яркого вокруг не было, длинный коридор тонул в полумраке.
  Седой с крупным, породистым, чуть одутловатым лицом человек неслышно ходил по ковру кабинета.
  - Нет, - говорил он телефонной трубке, - сразу я не могу решить. Я должен думать и считать, - Трубка, видимо, не возражала. - Возможно, завтра... ближе к вечеру... Я непременно позвоню. Извините, я вынужден прервать беседу. У меня, - директор замялся, подыскивая подходящее слово, - странный посетитель. Хорошо. До завтра.
  Директор большого магазина не мог позволить себе выразить изумление, охватившее его при виде Якова Лукича, и на холеном лице появилась лишь легкая улыбка. Не здороваясь, посетитель подошел к громадному столу и плотно угнездился в кресле, по-видимому, для посетителей и предназначенном.
  - Я хотел бы купить у вас одежду. Ну... всякую... ботинки, носки, бельишко... и остальное, - запинаясь, сказал Яков Лукич.
  - Купите, - легко согласился директор.
  - Денег нет, - посетитель тоже радостно улыбнулся, - совершенно.
  - Так, - директор стер улыбку с лица и занял привычное место против посетителя, - и чем я могу вам помочь?
  - В долг, - просто сказал Яков Лукич, - от большой маяты убережетесь.
  - От маяты? - вздернул кустистые брови директор, - большой? Угрожаете? - его левая рука потянулась к тайной кнопке. - И чем же?
  - Вот этого я совершенно не знаю, - с чувством признался посетитель и уж который раз за день вздохнул. Левая рука директора вынырнула из-под стола и забарабанила пальцами по столешнице настоящего красного дерева.
  - А как вы ко мне-то прошли? И никто вам не мешал? - спросил он.
  - Да был там. В синем.
  - И как?
  Не отвечая, Яков Лукич небрежно махнул рукой.
  - Да я вам верну деньги. Не сразу, ясное дело. Месяца через полтора, ну может два, но точно верну.
  У директоров, чтобы ладилось дело, совсем необязательны хорошее образование, коммерческая хватка, личное обаяние или дотошность, но совершенно необходима верная и надежная интуиция. Именно поэтому хозяин кабинета более пяти минут барабанил и молча разглядывал нагловатого оборванца, а потом вместо тайной нажал кнопку вызова заместителя, и в кабинет вошла элегантная дама в очках, которая в разное время выглядела и на двадцать пять лет и на тридцать, а то и на все свои тридцать три.
  - Елена Юрьевна, - директор вежливо встал из-за стола, - подберите гражданину полный комплект одежды. Надеюсь на ваш вкус и талант. Экономить не надо. И выдайте ему наличных денег, скажем, тысячи две, - он вопросительно взглянул на посетителя, и Яков Лукич кивнул, - счет, пожалуйста, мне на стол.
  Ничуть не удивившись, Елена Юрьевна жестом пригласила посетителя, и они вместе покинули кабинет.
  Полученные у седого директора деньги Яков Лукич истратил в тот же первый день новой жизни. В кредитном мебельном магазине он выбрал добротную двуспальную кровать.
  
  Как меняют людей казалось бы случайные обстоятельства их жизни! Прозябает, например, человек в полной нищете и безысходности, но вдруг голубая птица удачи шепотом, ему одному, подсказывает счастливый лотерейный номер, и через час человека уже совершенно нельзя узнать. Взгляд, походка, голос. Он уже никогда не протянет первым руку при встрече, да и не всякому пожмет. Евроремонт ему, виллу на Канарах, "Мерседес" с мигалкой и непременную бронированную квартирную дверь с пятью замками, которую и базука не сразу возьмет. А если его еще выберут ненароком в какой-нибудь районный совет по искоренению бродячих псов, тогда вокруг него уже не сограждане, да и не люди вовсе, а электорат, с которым говорить можно только с трибуны.
  Нет, с Яковом Лукичом ничего подобного не произошло, но и его знакомство с боярской дочкой изменило очень. Исчезла округлость щек, сыроватое тело стало суше, раздалось в плечах, тверже, уверенней стал взгляд его серых с прищуром глаз. Заматерел Яков Лукич, в одну ночь заматерел. Только вот вечерами, перед тем, как лечь в свою двуспальную кровать, он всегда был тревожен и даже, пожалуй, суетлив. Осматривал квартиру, щурился на кухонный шкаф, но потом брал себя в руки, полностью раздевался и нагой ложился поверх легчайшего пухового одеяла. А утром, проснувшись, тут же бежал к зеркалу смотреть, нет ли кровавого следа на груди. И когда видел след, не торопился его смывать, ждал, пока кровь засохнет, и надевал белье поверх тайного клейма. А однажды утром случилась у Якова Лукича находка. На полу, рядом с изголовьем кровати, нашел золотой перстень малого размера с зеленым камнем. Не трогая кольца, он побежал к зеркалу и убедился, что кровь с груди дотекла до пупка. Много было крови. Яков Лукич тихо присел на кровать и часа два, а может и поболее, думал, а вечером понес находку в ломбард.
  Заросший черным волосом носатый оценщик через большую лупу долго смотрел перстень.
  - Ну вижу, старой работы женский перстень. Где взял?
  - Во сне, - подумав, ответил Яков Лукич.
  - Зачем темнишь? Прямо скажи. Ты не в милиции. Я не следак.
  - Из сна кольцо, - вздохнул Яков Лукич.
  - Ясно. Десять тысяч рублей даю.
  Яков Лукич потер ладонью затвердевшую скулу, мельком глянул на мордоворотов у двери и тихо, но очень слышно сказал:
  - Это кольцо грозный царь Иван невесте перед свадьбой дарил. Ему цены нет. На аукционе его начальная цена - миллион. Оставишь у себя как залог. Мне выдашь сто тысяч долларов. Если мне не хватит, выдашь еще. Через год верну все с твоим обычным процентом и заберу перстень.
  Черноволосый положил лупу и перстень на стол, прикрыл глаза и минуты три странно сопел. Думал. Потом подошел к сейфу и, закрыв его сутулой спиной, набрал код. Положил в стальной ящичек перстень, вынул из сейфа десять пачек.
  - Считай!
  Яков Лукич считать не стал, бросил деньги в дипломат и тем же негромким голосом равнодушно добавил:
  - И спаси тебя Бог, если через год у тебя перстня не будет.
  - Грозишь? Мне грозишь? - рассвирепел оценщик.
  - Не угроза это, - улыбнулся Яков Лукич, - предупреждение.
  - Что-о-о?! - привстал черноволосый, и мордовороты, соответственно, встрепенулись. Яков Лукич тоже встал, впервые взглянул в рачьи, с кровавыми жилками, глаза и сказал:
  - Убью я тебя тогда. А может и хуже случиться. Уж ты мне верь, красавец.
  
  В начале сентября того же года Яков Лукич был гостем седого директора зеркального магазина. Давно с лихвой вернул он долг, и сделались они почти друзьями. Хотя какая дружба может быть между матерыми волками рядом с отарой. Разве только на короткое время охоты? Директор поставил на стол хороший коньяк в граненой бутылке и два пузатых бокала.
  - Выпьешь?
  - Нет, - отказался Яков Лукич.
  - Что так? - удивился хозяин. Гость промолчал.
  - Какую же секцию ты хочешь? - продолжая разговор, спросил хозяин.
  - Какую дашь. Турецкие ковры надо сбыть. Большая партия. Мои бутики не справляются.
  - Правую сдам. Она побольше. Тебе надолго?
  - Пока свой не открою. До конца года, пожалуй.
  Хозяин залил донышко бокала коньячком, поболтал его, понюхал, сделал глоток.
  - Напрасно ты, Яков Лукич, без охраны. Подвинул ты многих. Сову прогнал, а он парень лихой. И тачка у тебя, люди говорят, не защищенная. И водишь сам. Тир! Есть у меня парень надежный. Давно знаю. Возьмешь водилой?
  - Нет, - сразу отказался гость, - мне все это не нужно.
  
  А время шло. Башенные часы города минуту за минутой откусывали от положенного каждому века. Сгрызли они год и у Якова Лукича. Внешне он изменился мало, но кладбищенский сторож Митрич, пожалуй, его бы не признал. Пешком Яков Лукич почти не ходил, рулил длинной серой машиной, привезенной из далекой Японии. Объезжал свои магазины, в которых можно было купить все. Ну, почти все. Тринадцатая квартира на четвертом этаже панельного дома теперь пустовала. Редко заходил в нее Яков Лукич. Зайдя, сидел на старом табурете перед кухонным шкафом, но сидел не долго. Торопился догнать ускользающее время.
  Жил он теперь далеко от города в красивом четырехэтажном особнячке со стрельчатыми башенками по углам сверкающей серебром крыши. Дом стоял в ряду похожих коттеджей и был тринадцатым по счету. Жил Яков Лукич одиноко. Гостей не приглашал. Редко потчевал торговых партнеров. Хоромы, как называл он дом, содержались в чистоте и порядке стараниями двух пенсионного возраста мужичков, которым Яков Лукич платил изрядно за усердие и молчаливость. Друзей в своей новой жизни он не завел. Недругов если и нажил, то скрытых. Что-то было в нем. Чувствовалось. Побеседует с ним человек, и разговор, казалось бы, пустяковый, а появляется после него у человека тревога, и забудется она не сразу. Неуютно было людям с Яковом Лукичом. Тут же вспоминались странные слухи, не утихавшие в городе. Возможно, слухи эти плодили напивавшиеся по церковным праздникам пенсионеры, состоявшие при доме, но говорили, что центральное место в хоромах Якова Лукича занимает опочивальня, стены которой обиты старинной золотой парчой. И якобы стоит там купленная в музее за большие деньги кровать с балдахином. Болтали, что дверь в опочивальню - заговоренная, и хотя нет на ней ни замков, ни тайных пружин, пропускает она только хозяина. Был слух, что слышится ночами из этой комнаты женский голос, а иногда и стон, и даже громкий, разносившийся по всему дому стон. Это уж казалось совершенно невероятным, так как было достоверно известно, что женщинам в дом Якова Лукича вход заказан. И никакой женщины там быть никак не могло. Чего только не болтают люди из зависти или по злобе! А ведь была и вовсе дикая сплетня, что когда наступало полнолуние, и в небо выплывала золотая с зеленым драконом луна... Нет, уж этому совершенно нельзя верить!
  
  Март на дворе. Коты в свирепой истоме орут на чердаках. А зима вдруг залютовала. Сковала весеннюю капель с крыш в блестящие елочные гирлянды. Не приведи Господь, сорвется с высокого этажа. Убьет. Ватная шапка не спасет. С опаской задирает голову прохожий и не видит зеркала бывшей лужи под ногой. Считай, что еще повезло, если отделается сломанной ногой в гипсовом чулке. А соскочит на лету шапка, и каменный лед ударит в затылок? Нелепая мартовская смерть стережет прохожего на улицах города.
  Третий день не покидает Яков Лукич свой дом-дворец, свои хоромы. Надо бы выйти. Сова вернулся из зоны, подбирает своих. Оставил Яков Лукич большое торговое дело в городе без хозяйского пригляда. Не пускает его боярская дочь. Он у нее, как пес на цепи. Вот и сидит в халате перед камином. Отпустил обслугу и, не мигая, щурится на огонь. Танцует пламя на рубиновых углях. Алые сполохи мечутся на помеченном глубокими морщинами лбу, на впалых щеках, на парче халата. Старик, седой старик сидит перед камином. Руки с длинными пальцами тяжело лежат на коленях. Белый, с синевой, шелк волос падает на сутулые плечи. Углы губ скорбно опущены, а вот серые глаза смотрят молодо, не видны в них прожитые годы.
  В каминной зале, за спиной Якова Лукича, освещенная луной, свет которой густо льется через высокое окно, стоит нагая распутная дочь боярина Стрешнева. Хороша Марфа. Чудо как хороша. Смоляные коса и бровь, чистый высокий лоб, алые чуть припухшие губы, жемчуг зубов. А шея, плечи, грудь! Увидишь раз и не сможешь забыть до гроба. Не портит ее кровавый под левый сосок поцелуй кинжала. Без малого пять веков прошло, как ткнул его в сердце по рукоять жених. Не вынес позора древнему роду. А потом, глядя в глаза невесты, заколол и себя. Пять веков. Истлели в серую пыль кости княжича. А глаза невесты и поныне горят неуемной похотью. Волшебная власть Луны не отдала их Смерти.
  - Пора Яков Лукич. Луна в небе - жар в крови. Пошто сидишь, меня маешь? - голос боярышни охрип от страсти. Молчит Яков Лукич. Не шевелясь, смотрит в огонь, как бы и не слышит слова своей вековечной полюбовницы. А та подходит сзади, зарывается лицом в белый шелк волос старика.
  - Видел я, как ты на Николку смотрела, а ему пятнадцати нет. Подожди годок.
  - Дурак, дурак ты, Яков Лукич, - нежность прикрыла похоть в ее голосе, - не нужен мне никто окромя тебя. Кто же меня полюбит, как ты? Да и ты жить без меня не волен. Если уйду, не мила тебе станет жизнь, удавишься. - Рука ее по хозяйски раздвинула халат, прошла по груди по животу, и стало видно поверх халата, что не стар еще Яков Лукич. Ласкова была рука, и не выдержал старик, сбросил халат, застонал и тут же, в каминной зале, повалил девку в лунный столб на полу. И через минуту мартовской кошкой заорала на весь дом-дворец беспутная дочь воеводы. А лунный столб уползал с них. Тяжко вздохнув, лег Яков Лукич спиной на персидский ковер, положил белую голову на черные кольца лобка, задышал ровнее.
  - Умрешь ты вскорости Яша, - тихо сказала боярышня. - Вижу, нехорошо умрешь.
  - Это как же? - равнодушно поинтересовался старик. - Убьют что ли?
  - Убить-то не дам...
  Долго, молча, лежали не шевелясь.
  - Мил ты мне, буду молить Духа Луны. Может и отмолю. Обещано мне было... - вдруг осеклась боярышня, замолчала. Закрыл глаза Яков Лукич. Поболе минуты молчал и он, потом сказал:
  - Если мил я тебе еще, не моли за меня. Пусть сбудется.
  - Пошто так? Али меня разлюбил?
  - Про то ты сама знаешь. Устал я, душа выгорела.
  А лунный столб все дальше уходил от них. Не гнаться же за ним. Тонкие девичьи руки сдвинули седую голову чуть ниже, и снова яростная похоть засветилась в распутных глазах.
  
  А зима вдруг затеяла метель. Тяжелые хлопья снега слепили окна, били в лица прохожих, не пускали в город весну. Подтаявшие было сугробы, усилились, заледенели на ветру, загородили дороги. Из сил выбивались дворники, били их ломами, сыпали соль. Да разве в силах человек победить сбесившуюся зиму?
  На скрещении двух улиц города, прижавшись спиной к морозным кирпичам большого дома, стыл на ветру человек. Многодневная щетина не могла скрыть длинный шрам-рубец от левого глаза через щеку, до горла. Человек был без шапки, но было видно, что не мерз. Большие круглые глаза его под нависшим низким лбом равнодушно щупали редких прохожих, провожали их взглядом. Дорогая, светлой замши дубленка ловко сидела на плечистой фигуре. Человек посмотрел на часы, вздернул брови, огляделся, но удивиться не успел. Рядом тормознул вишневый джип, открылась задняя дверь салона, и человек нырнул в нее. В машине было тепло и дымно. На заднем сидении сидели двое. Оба курили. Сдвинулись, освободив место вошедшему, и тот, не здороваясь, сел.
  - Что решили? - высоким, почти женским голосом спросил он. Соседи промолчали. Ответил водитель.
   Не мы решаем, Сова. Поговоришь с Тузом, - не оборачиваясь, сказал он и круто завернул в ворота какого-то дома.
  - C Тузо-ом! - ухмыльнулся Сова, - и велика ли колода?
  - Это смотря для какой игры, - водитель повернул зеркальце заднего вида, чтобы видеть собеседника, метнул на него взгляд. - Не нарывайся, мужик, вон тебя и поцарапали за дерзость, а здесь... могут и глубже ковырнуть. Листочки твои мы знаем, кроме шестерок у тебя ничего нет. И о тебе наслышаны. Не тянешь ты пока на картинку. А то, что по мокрой статье в зону ходил, тебе не в зачет, а в убыток. Сейчас тебя побреют и по возможности в божеский вид приведут, не хочу шелупонь старику показывать. Проводи, Витек.
  При слове шелупонь Сова вскинулся, даже и зубами скрипнул, но тут же и завял. А джип остановился перед роскошной, в два этажа, парикмахерской.
  
  Полвека назад работал Сережа Козырев на ринге. Хорошо работал. И удар был у него поставлен, и техника была, и реакция. Один был недостаток у мастера легковеса - злоба. Кровав был Козырев, увлекался. Не интересно ему было - по корпусу, бил в лицо, метил в рассеченную бровь. Если видел, что уже раскрыт противник, бил его нокаутирующим правым хуком в челюсть, а в первых раундах боя этот удар скрывал. Корил его тренер, да что толку. И сделал бы карьеру молодой боксер, может бы и в сборную страны попал, но в первенстве общества жребий свел его с ереванским чемпионом Енгибаряном. Уже в первом раунде верткому армянину стал ясен противник. Он провел сильный прямой по корпусу, сбив тому дыхание, и опустил руки. Озверел Сережа. Бил и бил в мелькавшее перед ним ненавистное лицо. Бил в полную силу. Бил и не попадал.
  - Теперь он твой, - шепнул тренер армянину перед последним раундом.
  В раздевалке Сережа, еле двигая ногами, подошел к зеркалу, посмотрел на свое лицо и заплакал. Это был последний бой молодого боксера. Сломался Сергей Козырев. Не мог больше выйти на ринг.
  И метала его потом судьба по городам и весям страны, от Белого до Черного, от циркового жонглера до кладбищенского землекопа. И в старости стал он Тузом. Старшей картой в бандитской колоде.
  Туз, прихрамывая, ходил по самой большой комнате своего дома. Предобеденный моцион. Нагуливал аппетит. Знал, что толку не будет, но старался. В правой руке держал черную трость с серебряной рукоятью, но не опирался на нее, помахивал. С каким удовольствием, без дурацкого моциона, съел бы он сейчас толстый кровавый ростбиф с жареной картошечкой, потом нежный балычок со слезой... Нет, в начале балык с долькой лимона, запивая белым сухим, а уж потом кисловатое от крови мясо с красным каберне, после чего уже можно жареные орешки с солью, фрукты и коньяк. Фрукты, пожалуй, не обязательно, а вот коньячок... Печень. Проклятая печень заставляет его есть проклятую овсянку и пить проклятый кефир.
  В комнату вошла не старая еще экономка Ксения Петровна, почитай хозяйка в доме Туза.
  - Костя к тебе какого-то недорезанного мужика привел. Говорит, ты велел.
  - Когда кормить-то будешь, Петровна?
  - Никак проголодался? Да хоть сейчас.
  Туз сел на длинный в полстены диван, выставил вперед плохо гнущуюся ногу.
  - Костю зови. Мужик пусть отдохнет.
  - Так когда обедать?
  - После разговора. Короткий будет разговор.
  - Знаю твои разговоры. Тебе что доктор...
  - Все, Петровна. Ступай, зови, - даже и от хозяйки не терпел Туз возражений. Вежливо постучав, в комнату вошел парень с морозным румянцем на щеках.
  - Здравствуй Сергей Павлович. Сова говорит, что у Якова перстень древний есть небывалой ценности. Будто цена ему - многие миллионы.
  - Что за перстень? Откуда?
  - Перстень русского царя, золотой, с зеленым камнем. Яков его много лет назад какому-то армянину в залог давал на год. Армянин хотел кинуть Якова, но неожиданно загнулся, и Яков перстень вернул.
  - Как Сова про это узнал?
  - Армянин, говорит, хороший знакомец ему был, и в раковой больнице перед смертью все рассказал. А Сова ему за это смертельный наркотик принес, чтобы тот не мучался. - Парень пожал плечами и добавил: - Кино.
  - Кино, - задумчиво повторил Туз, - сам что думаешь?
  - Туфта все это. Пургу гонит мужик.
  Не любил Туз блатную феню, поморщился, но замечания делать не стал, спросил коротко:
  - Зачем?
  Костя гримасу понял, заговорил медленнее, переводил.
  - Поквитаться с Яковом хочет твоими руками. Своими-то боится. Пробовал, но сильно ожегся, в зону пошел. Вижу, боится он Якова люто. Про какую-то девку мелет, которая армянина навестила перед тем как тому заболеть.
  - А квитаться из-за чего?
  - Темнит Сова. Говорят, пощипал его Яков, а потом и совсем разорил.
  - Ясно, - Туз долго молчал, потирая больное колено. - Перстень царский... У кого другого - не поверил бы... Позови мужика.
  Костя вышел и вернулся с Совой, который тут же и уселся в угловое, глубоко просевшее под ним кресло. Побрили его, причесали, даже и обрызгали чем-то, но мерзкую изуродованную рожу поправить не смогли.
  - Дело у меня к тебе, Туз, миллионное...
  - Встань, - не громко приказал хозяин, - стоя будешь отвечать на мои вопросы. Про Туза забудь. Помни, что можешь и не выйти из этого дома. Зовут меня Сергей Павлович. Все понял?
  Сова побледнел, заглянул в злое, с перебитым носом лицо хозяина и не сразу, но встал.
  - Так понял? - теперь уже ярость послышалась в тихом голосе.
  - Понял, чего же тут...
  - Где же тебя разрисовали?
  - В зоне, - вместо Совы быстро ответил Костя.
  - За что?
  - К куму ходил и подворовывал у своих.
  - Хорош, - оценил Туз и замолчал. В большой комнате повисла тишина, нарушаемая мерным постукиванием трости. Думал хозяин. Костя сидел тихо, не решаясь закурить, а хотел очень. Сова, как приказали, стоял.
  - Перстень видел? - вдруг спросил Туз.
  - Видел. Не раз. Сурен показывал. Царь его невесте своей дарил.
  - Откуда цену знаешь?
  - Сурен знатока-ювелира вызывал... Француза. Не помню точно. С ним и договорился предварительно за три лимона.
  - В этом доме не врут, Сова. Смотри.
  - Не вру я... Сергей Павлович.
  - Не простой мужик Яков Лукич. В деле написано, что ты стрелял в него. Стрелял?
  - Стрелял, - согласился Сова.
  - Но промахнулся, и убил приятеля Якова Лукича, какого-то старика директора. Ладно, садись и рассказывай про девку.
  Cова, теперь уже осторожно, без наглости, сел на краешек.
  - Страшная девка, Сергей Павлович.
  - Ты видел что ли ее?
  - Сурен говорил. Яков почти удавил его, когда она объявилась и приказала, брось, говорит, его. Бери перстень и уходи, и сказала Якову шифр сейфа. А потом наложила руку ему на голову, и Сурен от нее заболел.
  - От нее? Руку наложила... Ты хоть с врачами-то говорил?
  - Говорил, Сергей Павлович.
  - Ну?
  - Удивлялись доктора. Тайный рак вроде был в голове и в одночасье взорвался. Пять дней он только и прожил в больнице.
  - Ну так помог ты ему.
  - Не сумел он. Надо было вену колоть, а он уже не смог.
  Снова задумался Туз, застучал тросточкой.
  - А что твой армянин, без охраны жил?
  - Была охрана. Разметал ее Яков.
  - Совсем кино. Ведьма... Рембо... Как же девка шифр узнала?
  Промолчал Сова, а хозяин не стал повторять вопроса.
  - Как, Костя, отпустим мужика? Или к профессору?
  - Как скажете, Сергей Павлович.
  - Вы хоть глазки ему прикрыли, когда сюда везли?
  - Нет, Сергей Павлович.
  - Вот это напрасно.
  Понял Сова, что решается его судьба, и молча упал на колени.
  - И кого только не творит Господь на земле? - сказал Туз с омерзением, - выведи эту падаль, Костя, пусть уходит. Однако чувствую я, не уйти ему от профессора. К куму, говоришь, ходил?
  - Ходил, Сергей Павлович.
  - Ладно, выгони мерзавца и вернись. Обедать будем.
  Костя встал, вынул сигареты, хотел что-то сказать, но хозяин его опередил.
  - Да ты не шатайся, тебя-то она покормит, и я посмотрю, как люди едят.
  Не ошибся Туз. Костю Ксения Петровна кормила и розовой семужкой, и ушицей стерляжьей, и пирогом с визигой, от которого и Тузу достался малый кусок, и графинчик водочки поставила на стол подальше от хозяина. За обедом Туз был молчалив и только крякал завистливо, когда сотрапезник пил водку. В конце обеда спросил:
  - А много ли человек в доме?
  - Два старика и парнишка иногда бывает, внук одного из них.
  - И более никого?
  - Да я ведь докладывал тебе уже, Сергей Павлович.
  - Помню, помню, - задумчиво сказал Туз, - приведи-ка ты ко мне парнишку.
  - Рассердишь Якова.
  - Это верно. Да ты никак совет мне хочешь дать? Знаю. Опасный, очень опасный мужик.
  Очень, очень верно заметил насмотревшийся на всякое, тертый жизнью старый бандит. Кого только не творит на Руси Господь! Вроде, как полигон выбрал для опасных экспериментов. Кто только не рулил государством? Кого только не видел народ у верховного кормила? Царь Иван корчевал крамолу, трудно лепил из вязких комьев государство и отдыхал душой в подвалах лютого Малюты. Петр прорубал окна в мир и, вытирая пену под вздыбленными порочной страстью усами, собственноручно изобличал и карал. Большой был любитель. А в соседнем двадцатом столетии?... Да и на нашем грустном уровне такой перл иногда сыщется, рядом с которым тот же Сова белым ангелом увидится. Шутят, смеются боги на полигонах.
  Профессорский сынок Петенька рос, как говорят, беспроблемным ребенком. Хорошо учился, всегда был спокоен, вежлив, и аккуратен. Дрался редко, когда уже совершенно нельзя было мирно извернуться без большого ущерба мальчишеской гордыне. Но, если уж доводилось, то норовил ударить ниже пояса, а упавшего, оглянувшись, бил с полного маха ботиночком в лицо. Но это в раннем детстве, а классе в пятом драться и совсем перестал. Был Петенька строен, голубоглаз, с нежным румянцем на щеках и с волнистыми светлыми локонами, падавшими на плечи. Вполне можно было писать с него полотно на библейский сюжет, скажем, "Херувим и голуби". Голубей, кстати, Петенька любил и часто кормил стайку хлебными крошками. И однажды вдруг возник у него вопрос: а сможет ли голубка взлететь без ножек? Смеются боги, и херувим побежал за ножницами. Как ни старалась, без прыжка голубка не взлетела. Ну а зачем ей тогда жить? И Петенька свернул доверчивой птичке головку. Медленно, глядя в умирающие глазки. Потом он выкопал ямку, уложил в нее маленький трупик и положил на могилку красивый камешек.
  Петенька рос, боги смеялись, и могилки становились крупнее. Были в них ничейные кошки, заблудившийся щенок, да всего и не перечислить. Через год херувим стал профессионалом. Мужают херувимы, и в семнадцать, выпив рюмку на выпускном балу, он изнасиловал и убил влюбленную в него одноклассницу. Стало богам не до шуток, и профессорский сынок получил максимальный срок в колонии строгого режима. В мужской колонии царят голубые нравы. Херувима насильника сочли подарком судьбы, и в первую же ночь на него кинулся барак. Установили каждому пять минут. Если видели, что мужик дозревает, продлевали. Длинны зимние ночи. Успели все. Утром Феденька был в сознании, но ходить не мог. Сердобольные зэки надели на него штанишки и снесли в санчасть. Лежал Петенька на животе, слушал шепот богов, а перед выпиской нашел ножницы и в одночасье напрочь извел в себе херувимчатость, стал уродом. Умильно смотрел на него сверху экспериментатор, но эксперимент продолжил. Выйдя на свободу, попал Петенька на глаза Тузу и стал заметной картой в его колоде. Так профессорский сынок сам стал "профессором" и нашел работу по призванию. Каких только пыточных приспособлений не изобрел изощренный профессорский ум в подвальной лаборатории дома Туза. Люто возненавидела Ксения Петровна нового постояльца и скормила бы ему припасенный от крыс порошок, если бы не свирепость хозяина.
  После обеда голодный как бродячий пес Туз пытался дремать перед телевизором, когда Костя привел парнишку. Парнишка был мил и ясен. Туз выключил телевизор и вопросительно посмотрел на помощника. Тот отрицательно помотал головой.
  - Как зовут-то? - улыбнулся Туз, оглядывая рослую крепенькую фигурку.
  - Николай Савельевич Певцов, - по взрослому, не торопясь ответил парнишка.
  - И сколько тебе лет Николай Савельевич?
  - Пятнадцать уже скоро.
  - С Яковом Лукичом дружишь?
  Парень молча пожал плечами, лицо его перестало быть милым, появилось в нем хмурое упрямство. Видал Туз такие лица, не раз видал.
  - Говорили мне, женщина у Якова Лукича живет. Видел ее?
  - Да вы что? Какая женщина? - быстро удивился парень, будто ждал вопроса. - Нет у него никого.
  "Придется в подвал, - грустно подумал Туз, - а жаль щенка. Хорош".
  - Ладно, - вслух сказал он, - нет так нет. Костя, сведи Николая Савельевича вниз и познакомь с профессором.
  Туз прилег на диван, оставив больную ногу на полу, и прислушался к подвалу. Если там громко кричали, то доносилось. Час он лежал, потом не выдержал, нажал кнопку, вызвал помощника. Костя вошел мрачный и злой, дымил, не опасаясь, сигаретой.
  - Ну, - спросил Туз.
  - Молчит.
  - В четырнадцать лет? - не поверил Туз. - Что с ним?
  - Сволочь твой профессор. Падаль. Выродок. Гад паршивый, - Костя глубоко затянулся, рука с сигаретой дрожала, - теперь мочить надо. Глаз выбил... и вообще...
  Побелел Туз, вытер испарину, сказал:
  - Отпусти мальчишку.
  - Не дойдет. А дойдет, озвереет Яков.
  - Подвези к дому и отпусти, - Туз встал, подошел к окну, не оборачиваясь сказал: - Теперь Яков Лукич сам сюда придет. А может и девку с перстнем привести...
  
  Ошибся старый бандит. Да, как в далекой молодости, закаменели скулы Якова Лукича, когда крестоносная машина увезла Николку. Но не свирепость была тому причиной. Не мщение выродкам закипело в старом сердце. Была минута. Когда увидел упавшего на пороге мальчика, когда смотрел в его лицо и слушал задыхающийся шопот, была минута. Было совсем простое желание рвать горло зубами. Но было и умение прикрыть глаза, сковать несвязную бурю в мозгу, умерить биение сердца. Полвека назад у Якова Лукича не было характера. Теперь был. Ошибся Туз, не мог не ошибиться, потому что мерил Якова Лукича человеческой мерой. Хоть и шепталось тихо бандиту, что не та, не та мера у хозяина хором. Не прислушался битый земной жизнью Туз к шопоту всеведущих богов.
  
  Непостижим Экспериментатор в деяниях и прихотях своих на своем Полигоне. Свет Солнца строит дерево, и оно копит лучи желтой звезды. Помнит ли бревно, положенное в нижний венец дома, обиду и гнев свой на людей срубивших сосну? Кто знает? Но вдруг топит пожар деревню, дотла выжигает людской кров. В наказание? В назидание? Полигон.
  Убил княжич невесту, но прихоть Экспериментатора влила в нее лунный свет, и плоть ее соткалась из него. И осталась в ней первородная страсть. Непостижимы Его прихоти. Полигон.
  Увы, читатель, кончилась светлая дневная дорога, дальше пойдет зыбкая лунная тропа. Не хочешь ступить на нее - остановись, уйди, и пропади они пропадом эти лунные передряги средневековой распутной девки. Автор поймет и не осудит. Да и как осудить человека, которому до тошноты, до душевной оскомины обрыдли небылицы и посулы поводырей и пастырей наших, которые хоть с экранов, хоть с трибун, видят в нас лишь путь к мандату. Устали мы от их небылиц, а тут... Ну не узнаешь конец героев. Что с того? Да и не герои они вовсе, если уж с бесстрастием глянуть. Ну был бы хоть автор непутевой истории именит. Так и этого нет. Интернетный баечник. И слушок ходит, что никакой он не литератор, не учили его этому, а так... душу отводит.
  
  Ну а тем, кто решил претерпеть, продолжу.
  Была в хоромах Якова Лукича запретная черта. Строго запретная. Хозяин и помыслить не смел заступить ее. Пал старик перед ней на колени, позвал ее, и Марфа пришла к нему. Бледна была и горестна.
  - Встань Яша, встань. Все ведаю. Встань, однако. Не гоже тебе быть на коленях перед распутной девкой, женой твоей краткой.
  - Тебе краткой, мне пожизненной.
  - Прости дуру непутевую, само сказалось.
  Яков Лукич пришел к черте рассказать и просить, но сразу и понял, что нет в этом нужды.
  В опочивальне черта была. Молча сели они на край кровати с балдахином, и Яков Лукич вдруг стал тверд и покоен, будто сила вошла в старое тело. Молчали долго, и как бы молодел хозяин.
  - Три ночи терпеть будешь, - низким чужим голосом сказала Марфа, объяснила, - луны нет. В четвертую ночь высветится лунная тропа. По ней и пойдем. Повезешь меня в безлошадной карете. Так я решила. Пора. Заждался княжич. - Встала боярышня, положила холодную ладонь на горячий лоб полюбовника, посмотрела на него чужим взглядом и ушла за черту. Не понял Яков Лукич, как длинная серая машина поедет по лунной тропе, но не спрашивать же?
  Неспокоен был Туз. Совсем перестал есть проклятую овсянку, водку требовал у Ксении Петровны, но та не дала, спать перестал, непрочно дремал ночами, колоду свою раздергал. Кого послал дежурить у Яшкиного дома, кого в больницу за мальчишкой присмотреть, чтобы лишнего не сказал. Ну а если начнет болтать?.. Строгие инструкции были даны шестеркам. Основную же часть колоды, кого понадежней, держал поблизости, чтобы при случае рядом были. На третью ночь и совсем не заснул бандит, чувствовал что-то, ждал. Но день прошел обычный. Серый голодный день. Ксенья Петровна, чтобы хозяин совсем не ослаб, нарушила овсянку, отчего возникла тошная боль в подреберьи, и пришлось глотать печеночные таблетки. И уже совсем рядом с ночью, когда лунный дракон на горизонте протянул свои лапы к земле, передали Тузу, вышел Яков Лукич с какой-то девкой, сели они в машину, и едут не иначе как к нему.
  - Ну и отлично. Запланированный визит. Как же иначе? - зашелестел Туз серыми губами, - Костя! - заорал он, - Зови всех! Гости к нам.
  - Может, пристрелить дорогой? - спросил побелевший помощник.
  - Стреляли. Один в зоне помер, четверо - здесь. Пусть в дом войдут.
  Хоть и подрагивал голос, но умел бандит держать себя.
  Не торопясь, вошли Яков Лукич и Марфа в четырехэтажный с тайным подвалом-лабораторией дом Туза. Оглядел гость разномастную колоду, остановил взгляд на изломанном жизнью лице хозяина, почитай сверстника.
  - Вижу, ждал меня. Мальчика увечил, чтобы заманить?
  Преодолел Туз сковавший горло спазм, сказал:
  - Отдай, Яша, миллионный перстень, и будет мир между нами. Пальцем тебя не тронут.
  И тут низким, неженским почти голосом сказала Марфа:
  - Перстень царя Ивана на мне. Отдам его, если сумеешь взять. Просьбу мою исполни. Хочу смотреть палача, который Николку пытал. Нет его здесь.
  Нестерпимым зеленым огнем горели глаза спутницы Якова Лукича. И как бы помимо воли приказал Туз Косте:
  - Приведи.
  Страшен стал профессорский сынок после той ночи в лазарете. Лицо алыми пятнами, в лиловых рубцах, верхняя губа срослась криво, видны желтые волчьи зубы, а глаза... Не приведи Господь видеть в живом еще человеке такие глаза. Отвернулась Марфа, сказала:
  - Не должен ты быть на земле, смерд, - и, оборотясь к полюбовнику, вздохнула, - быть тебе его палачом.
  Качнулся Яков Лукич, дико глянул на любовь свою неузнаваемую, но ослушаться не мог, пошел к уроду.
  - Не подходи, старик, урою! - заверещал подвальный профессор, выхватил правой рукой что-то блеснувшее и кинуться хотел прочь от смерти, да не успел. Пальцы зубьями волчьего капкана впились в горло. Выронил он нож, захрипел, дернулся и затих. Никто не шевельнулся в комнате, застыли бандиты. Разжал пальцы Яков Лукич, и нелепый труп палача по призванию падалью лег на ковер.
  Вздохнула дочь давно умершего воеводы и ясным девичьим голосом сказала:
  - Не гневайся Яша. Отмолила я тебя. Трудно тебе будет, но жить после меня будешь недолго. Нажитое оставишь Николке. А теперь прости. Дана мне власть умереть огнем. Пришел час. Заждался княжич. Не гоже тебе смотреть мою смерть.
  В пояс поклонилась ему Марфа. Яков Лукич и раньше сердцем понял все наперед. Только и сказал:
  - Твоя воля, любовь моя, - наклонил белую голову, вышел, закрыл за собой дверь и, не оглядываясь, пошел к серой машине.
  А Марфа сбросила одежды, и тут только до конца осознал Туз свою смертельную ошибку, хотел завыть по-звериному, но и этого не смог.
  Глубоко вошел палец в кинжальный след, может, и сердце неуемное тронул. Подошла Марфа к бандиту и начертила кровью крест на его лбу. И сразу зеленым пламенем полыхнул крест, а от него занялось тело Марфы. Пять веков сжались в миг, и рухнул, вскипел лунным пламенем пожар в проклятом доме.
  Дотла выгорел дом Туза. Серой безгрешной золой стала бандитская колода большого города.
  
  Как часто в наше с тобой время, читатель, на больших и малых экранах превращаются люди в кровожадных зверей, в вампиров, в каких-то совершенно немыслимых клювастых шерстяных тварей. Да так ловко все происходит. Идет, скажем, обаятельный парень по красивой ухоженной аллейке и вдруг, совершенно без всякого к тому повода, сбрасывает одежды, элегантно опускается на четвереньки, зарастает, где не положено, густой шерстью, скалит мигом выросшие клыки и заполняет кинозал жутким воем. И все впустую. Поднаторевший зритель не трепещет. Привык к жанру. И пускаются наследники Хичкока во все тяжкие, чтобы пронять. Но результат - хилый. Сильно мешают результату и компьютерные стрелялки, в которых первоклашка нажатием мышки разбрызгивает по стене розовые мозги пришельца и вешает на люстру его кишечник. А к седьмому классу мальчик меняет мышку на курок, а пришельца - на школьного стоматолога, который один только и вызывает в нем трепет.
  Так вот, описанная история никакого отношения к ужастикам не имеет. Нет в ней наивной мистики и чудовищного кошмара. Однако допускаю, что скептически настроенный читатель заподозрит в ней вымысел. Но автор готов клясться золотым светом луны и зеленым ее драконом, что все рассказанное о средневековой блуднице было - ну или по меньшей мере могло быть.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"