Герман Сергей Эдуардович : другие произведения.

Грёбаный саксаул

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о том, как легкомысленные, жизнерадостные и веселые мальчишки попадая в армию расстаются с детством. Как за два года в армии они превращаются в циничных, суровых и резких мужчин. Эта повесть не о том, как выжить в армии. Она о том, как в ней остаться человеком...

   Грёбаный саксаул
  
  
   Сергей Герман.
  
  
   "Армия не только школа боевого
   мастерства, но и школа воспитания"
   Л.И. Брежнев.
  
  
   Таня на проводы не пришла. Не захотела. Зато заявилась бывшая одноклассница Маринка со своей кодлой и двоюродной сестрой из города. Сестра уже неделю жила у Маринки и когда я заходил к ней, пялилась на меня откровенно наглыми глазами.
   Маринка сидела рядом со мной, под столом держала горячую ладошку у меня на ширинке, щебетала что-то ласковое, и когда я созрел для секса, как обычно включила динамо и сбежала.
   Все гости уже были изрядно навеселе и, наверное, забыли о том, по какому поводу собрались. Я сначала был очень удручён этим фактом, но тут ко мне подсел Вовка Некрасов и мы с ним напились до положения риз.
   Вовка был из интеллигентной семьи, его отец возил председателя райисполкома, мать работала товароведом. Это был большой минус в биографии и чтобы хоть как-то его восполнить, Некрасов разговаривал матом. При этом он вставлял в свою речь не матерные слова, а наоборот.
   Напивались мы с ним стремительно. На душе уже было хорошо и легко, хотелось плакать. Но тут пришла моя мама. Сказала, что водки больше не даст. Некрасов куда-то вышел. Через пятнадцать минут вернулся, держа в руках бутылку мутного стекла.
   - Вот! - Потряс он бутылкой, - "Спотыкач"!
   Я спросил:
   - Горит?
   Разлитая на столе прозрачная жидкость полыхнула синим пламенем.
   После первой рюмки мы с Некрасом заплакали суровыми мужскими слезами.
   Видимо, на нас подействовал "Спотыкач"...
   Гремел магнитофон:
   Ты получишь письмо,
   Как обычно, без марки солдатское
   И прочтёшь торопливо,
   А, может, не станешь читать.
   Я чувствовал себя солдатом, отправляющимся на войну. Солдатом, за спиной которого Россия.
   Всё опять испортила мама. Она зашла в комнату и встала на пороге. Характер у неё был нордический, помноженный на сибирские морозы. В бабку. Та прошла суровую и многолетнюю закалку советской властью. Не боялась никого и в свои восемьдесят совершенно не говорила по-русски.
   В этом отношении я похож на неё. Несмотря на многолетнее проживание в Германии, я не очень-то говорю по-немецки. Но по другой причине.
   Бабка не плакала, когда осенью 1941 года её с шестью детьми из тёплого обжитого дома выслали в Сибирь. Деда арестовали ещё раньше.
   Мама, молча встав рядом со мной, сказала:
   - Боже мой, видела бы бабушка, что её внук тряпка! Мне стыдно за тебя!
   Я ответил, что если являюсь недостойным бабушки внуком, то моя нога в этот дом более не ступит, и хлопнул дверью. Но не сильно.
   И ушёл
   Но ушёл недалеко, ровно до бани на огороде.
   Грохнула дверь за спиной. Я зажёг спичку. Качнулась нелепая, рваная тень. Огонёк добрался до пальцев, и я бросил на пол сгоревшую спичку. Темнота упала под ноги, но за несколько секунд я успел разглядеть лежащую на животе женщину. Это была Маринкина сестра. Её платье чуть задралось на заднице. Между пристёжкой и краем чулка матово светилась кожа.
   Я подошел ближе, наклонился, содрогнулся от букета из запахов водки, крема и духов и запустил дрожащие пальцы под платье. Её кожа под трусиками была влажной, чуть шершавой на ощупь.
   Девушка заворочалась в пьяном сне, что-то пробормотала.
   Её губы были пухлые и мягкие, как вата и у меня возникло ощущение, что грызу потную поролоновую подушку.
   В доме продолжал надрываться магнитофон:
   Помнишь, как ты при всех,
   Целовала меня на прощание?
   Помнишь дым паровозный
   И восемь коротких минут?
   Страстной и знойной любви не получилось.
   Едва успев всунуть, я тут же зарычал и заелозил носками ботинок по деревянному полу. Тёплая, жаркая волна поглотила меня. Я отвалился в сторону. Расчёт закончил. Пытаясь застегнуть ширинку, почувствовал запоздалое омерзение. Жутко презирая себя, я уснул.
  
   * * *
   Утром у военкомата нас собралось человек двадцать.
   Андрей Штеплер, рослый неуклюжий малый, с повадками начинающего уркагана держал в руках большую бутылку тёмно- зелёного стекла. Такие называли огнетушителями. Пару раз мы пересекались с ним на дискотеке, когда стенка шла на стенку.
   Все были такие же, как и я. Невыспавшиеся. Нервные. Злые. Страдающие головной болью.
   Прямо из горлышка, на виду у суровых отцов и плачущих матерей мы пили портвейн. Он был терпкий, тёплый, противно пахнущий. Вино пьянило, снимая страх перед неизвестностью и грядущими переменами. Мы пили, обливаясь и захлебываясь, чуточку обалдевшие от осознания неотвратимости грядущих событий.
   На прощанье нам толкнули напутственную речь.
   Для солидности военное командование притащило какого-то старикана ветерана, увешанного медалями вперемешку со значками. Ветеран был пьян по самые брови, но держался. Он долго рассказывал нам о чести и доблести, потом его окончательно накрыло волной опьянения, в голове что-то щёлкнуло (я даже услышал щелчок) и, ветеран авторитетно заявил:
   - А за своих невест и жён не переживайте! Е...ся не все, а только лишь, кто хочет е...ся!
   После этих слов звенящего медалями старикана стащили с трибуны, а нас посадили в маленький зелёный автобус с характерным названием "фантомас" и повезли на пункт сборник, где нам предстояло ожидать "покупателей".
   Заляпанный дорожной грязью металлический рыдван уносил нас навстречу другой, героической жизни. Позади оставался опостылевший поселок, учителя, родители, хулиганствующие друзья и прыщавые подружки.
   Сопровождал нас прапорщик из военкомата и какой-то штатский общественник лет тридцати, которого звали Витёк.
   Не успели мы тронуться, как из вещмешков тут же была извлечена заначка. Прапору и общественнику налили по полному стакану.
   Перед нами возвышалась спина шофера. За окном летели клочки чёрной мокрой земли с остатками грязного снега. Унылые тополя с серой корой- кожей и сидящие на кронах вороны.
   Водка как всегда кончилась неожиданно. Автобус к этому времени уткнулся мордой в ворота КПП.
   Штеплер о чём то пошептался с Витьком. Потом подсел к нам.
   -В общем так, пацаны. Нас больше отсюда не выпустят. Кантоваться будем дня три- четыре. А может быть неделю, пока не приедут покупатели. Я договорился. Сейчас соберём деньги, пошлём гонца, а он занесёт нам водяры. Возьмём пару литров, всё будет веселее.
   Прапор безучастно смотрел в окно.
   Мы тут же полезли в карманы. Набралось рублей сорок. Общественник исчез. Навсегда. Ни денег, ни обещанной водяры мы так и не увидели.
   Штеплер пообещал через два года оторвать ему яйца.
   Нас построили. Мордатый прапорщик с засаленной повязкой на рукаве и мордой пьющего ротвейлера приказал:
   - Сумки, рюкзаки, чемоданы поставить на землю.
   Мы поставили свои котомки на асфальт.
   - Раскрыть вещмешки. Содержимое выложить перед собой
   Искали колющие, режущие предметы, и конечно же спиртное.
   У нас ничего не нашли. Поздно. Всё уже было выпито. Сначала мы злорадствовали. Потом трезвые и злые долго бродили по мокрому грязному двору. Кое- где вспыхивали короткие и стремительные драки.
   Висевший на стене громкоговоритель периодически выплёвывал из себя фамилии, строгим голосом приказывал явиться туда-то и туда-то.
   Наконец вызвали нас. Это была медицинская комиссия. Приказали раздеться.
   Мы ходили по кабинетам как неандертальцы. Совершенно голые. Какая-то врачиха лет пятидесяти решила посмотреть чьи-то зубы. Пока она изучала кариес во рту защитника Родины, у него встал. Все заржали.
   Врачиха перевела взгляд на напрягшегося воина и оторопела. Пролепетала.
   -Ты писать хочешь, мальчик?
   Мальчик покраснел.
   Штеплер стоял перед молоденькой врачихой, а она очень внимательно рассматривала русалку, сидящую на его плече.
   - Чего застыла? - недружелюбно спросил Штеплер.
   - Да вот... рассматриваю.
   - В постели рассмотришь.
   Врачиха зарделась.
   Потом мы стояли перед каким-то длинным желчного вида подполковником, который сидел за большим "начальственным" столом.
   На столе стопка личных дел. Полковник берёт одну сверху, читает. Брезгливо спрашивает-- фамилия, образование, специальность?
   Зачем это ему было нужно, не знаю. Всё было написано на папках, которые он держал в руках. Это был заместитель областного военкома и он определял нас на государеву службу, согласно наших деловых и моральных качеств.
   Военный чиновник спросил меня:
   - Служить хочешь?
   -Так точно! Хочу!
   Заместитель военного комиссара взглянул на меня с подозрением. Обычно граждане в армию не рвались. Если они, конечно, не хотели спрятаться там от правосудия.
   Но я не врал. Я действительно хотел служить.
   - Ну?.. И куда тебя отправить?
   - Желательно в тёплые страны.
   Тот взглянул на меня с ещё большим подозрением.
   - В каком смысле? На Тихоокеанский флот?
   На флот я не хотел. Я хотел в Афганистан. Там погиб мой друг Витя Федотов.
   - Ну ты и дурак! - сказал чиновник. - Ладно! Будут тебе жаркие страны. - И что черкнул на моей папке.
   - Следующий!
   Часов в десять вечера нас снова построили. На плацу стояли трое военных - пузатый офицер, прапорщик и сержант.
   Это были покупатели. На их плечах были синие погоны и птички в петлицах. Лётчики.
   Нашу команду разделили. От тех, кто ехал в автобусе осталось восемь человек, среди них Штеплер.
   Добавилось ещё трое. Один из них, чернявый, небритый и нестриженый тип, похожий на битла. Второй, тот самый, писающий мальчик. Его фамилия была Саржевский. Третий, был похож на японца, а может и на корейца. У него было широкое смуглое лицо, крупные ровные зубы, раскосые глаза.
   Прапорщик держал в руках стопку дел.
   Офицеру под тридцать. На погонах - четыре маленьких звездочки. Он брал в руки передаваемое ему личное дело, называл фамилию.
   Призывник громко отвечал.
   - Я!
   Из одиннадцати человек у восьми были немецкие фамилии. У раскосого -китайская. Или корейская- Ли Ван Хе. Звали его Иван Иванович.
   Капитан пристально смотрел на каждого призывника, секунду медлил, задумчиво приподнимая брови. Потом передавал папку щеголеватому сержанту с усиками.
  
   Выезд в часть был назначен на 3 часа ночи. Что за часть, где она находится, никто не знал.
   Штеплер пошёл к сержанту. Покурил. Что-то сунул ему в карман.
   Вернулся, бросил.
   - На юг едем. В понедельник.
   Все обернулись к нему.
   - Что... В понедельник? Через неделю что ли?
   Штеплер пояснил.
   - Нас везут в Понедельник. Город такой.
   Мы задумались. Никто не мог вспомнить, где находится такой город. В какой стране.
   Лохматый битл сказал:
   - Это Душанбе, где- то в Средней Азии. Переводится как Понедельник.
   - Грёбаный саксаул, - сказал Штеплер.- Мне мать рассказывала, что её отец с басмачами тоже воевал!
   Мы сидели в зале ожидания на деревянных скамейках. Рядом с нами сидел пьяный дембель в высокой, как полковничья папаха, офицерской шапке.
   Из под расстёгнутой начёсанной шинели выглядывали тельняшка и аксельбант.
   - Куда вас... дети? - грустно спросил дембель.
   Мы наперебой ответили -- Душанбе... Средняя Азия... Где это?
   - Это Таджикистан, ребятки и место это есть большая жопа на теле СССР. Там вместо хлеба едят лепёшки, а тесто для них катают на потных ляжках женщин... Но! -Сказал пьяный дембель - Зато там тако-о-о-о-оой чарс!
   Это был железный аргумент. Все притихли.
   Ночной Новосибирск последний раз мигнул огнями. За окнами промелькнули замёрзшие лужи, заплёванный перрон, разношерстный вокзальный народ.
  
   * * *
   Я родился в унылом посёлке городского типа. Так называли серые деревянные строения, улицы, весной и осенью утопающие в грязи, зимой засыпанные снегом. Это был самый заурядный сибирский посёлок, где жили потомки фронтовиков и зэков, русских мужиков, немцев, финнов, казаков, сосланных, раскулаченных, осужденных. Всех тех, кто привык с детства отчаянно бороться за своё существование.
   Часть населения посёлка уже отсидела, другая часть готовилась сесть и потому, в самом большом авторитете у нас были личности, конфликтующие с законом.
   Место моего рождения на полном основании можно было назвать посёлком лагерного типа.
   Поселок жил по понятиям. Лагерную феню знали все. Безрукий фронтовик Иван Кузьмич, пенсионер союзного значения Данила Назарыч, продавщицы в магазине. Даже поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатненной речью. Поселковая шпана начинала курить с десяти лет, пить вино с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные "мелкашечные" пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.
   Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция - учителя, врачи, местный участковый, секретарши суда. Судьи народного суда жили в городе.
   На окраине посёлка располагалась воинская часть. Офицеры и прапорщики с семьями обитали рядом с частью, в серых шлакоблочных домах, похожих на казармы. Однотипные, серые дома выглядели убого. Периодически солдаты белили извёсткой бордюрные камни, добавляя светлых пятен в однообразную провинциальную жизнь.
   Дети офицеров учились в одной школе с нами. Их легко можно было узнать по интеллигентным лицам и донашиваемым заграничным шмоткам.
   Военный городок, это была другая жизнь, почти как другая планета. Эти люди видели мир, бывали в других городах. Некоторые даже в других странах. Это порождало зависть.
   Я не был выдающейся личностью. Не писал стихов. Не играл на скрипке. Не мучил кошек. Не отрывал лапки лягушкам.
   Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. В меру хулиганил, часто дрался и периодически огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию. Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия - ломает.
   * * *
   Капитан и прапорщик ехали в купе. Всю дорогу их никто не видел. Было непонятно, ходили ли они в туалет?
   Распоряжался всем сержант.
   В первый же день он собрал всех в одном купе, сунул каждому из нас руку. И сказал, что можем называть его просто -Серёга.
   Ещё он сообщил по секрету, что везут нас в учебку, "ШМАС" или школу младших авиационных специалистов, где будут учить полгода, а потом отправят по боевым частям. Он также сказал, что служба нелегка и именно от него зависит, как она сложится у нас.
   Мы всё поняли. Во внутренний карман Серёгиной парадки перекочевала стопка засаленных трёшек и пятёрок.
   Вагон был набит новобранцами. Нас везли летуны, остальных стройбатовцы. В первый день стройбатовцы перепились. Вечером в наш угол пришла делегация. Верховодил длинный прыщавый тип, с лицом злого волка в исполнении киноактёра Басова. Гости подошли и столпились в коридоре перед нашим проходом. Делегаты были суровы, руки как водится в карманах, на лицах скука.
   Прыщавый попросил денег.
   Штеплер доходчиво и лаконично объяснил, что денег нет. Он был одет в синюю майку. На его левом плече сидела татуированная русалка. На правом розовел свежий ножевой шрам. Штеплер был очень убедителен. Делегация ушла.
   Через полчаса в том углу, где сидел прыщавый раздались крики: "Менты!.. Суки... чекисты!".
   Штеплер сказал грустно:
   - Грёбаный саксаул. Ну вот и дождались весны. Пошла белка!
   Ночью, когда все уже спали, нас пришли бить. Отряд бойцов вёл прыщавый.
   Все были пьяные в хлам. Большинство с наколками на руках. Держались профессионально уверенно.
   Штеплер встретил прыщавого ударом в переносицу. Я, повиснув на локтях между полками, бил ногами. Проснулись все наши. Китаец Ли Ван Хе засунул голову прыщавого под нижнюю полку и прижал её плитой сиденья. Тот выл. Битл лежал на третьей вещевой полке и подбадривал нашу команду энергичными выкриками.
   Прибежали сержанты. Из купе вышел наш капитан. Принёс ополовиненную бутылку болгарского бренди. Обмахивал лицо вафельным полотенцем.
   Прыщавый выполз из под плиты. Медленно встал на четвереньки.
   Капитан сделал визуальный осмотр. Глотнул из бутылки. Как подобает настоящему офицеру лаконично и авторитетно заявил:
   - Жить будет!
   Ещё глоток, отрыжка. Капитан констатировал.
   - Родина ждёт героев, а п.....рожает дураков.
   И ушёл в купе.
   Битл слез с полки и сделал прыщавому перевязку. Заклеил ссадины лейкопластырем. Он оказался профессиональным медиком. Работал медбратом на скорой помощи. Звали его Давид Функ. Естественно, его тут же стали звать Фунтиком или Фантиком. Я уважительно -- Давидом.
   Наш паровоз уверенно вёз нас к цели. Я лежал на верхней полке, отвернувшись к стене. Вагон раскачивало как лодку, и я отплывал в ней к неведомым берегам взрослой военной жизни.
   Сибирский пейзаж, озёра, реки, лесные массивы с неровной кромкой леса постепенно сменились степными просторами, потом невиданными уже цветущими деревьями. Вдалеке забелели шапки гор.
   На третьи сутки на каком-то пыльном полустанке высадили стройбатовцев. Прыщавого вели под руки. Он вырывался и кричал:
   - Суки краснопёрые! Подстрелите моего брата, порежу всех! Разыщу и порежу! Отвечаю...
   Ишаки, с исполосованными шрамами мордами, грустно смотрели им вслед.
  
   К вечеру поезд стал медленно притормаживать. Заскрежетала вагонная сцепка. Заскрипели тормоза. Состав лязгнул, дернулся, снова лязгнул и вдруг замер.
   Из купе вышел опухший капитан в блестящих хромовых сапогах. В них отражались тусклые вагонные лампочки. Из под зелёной рубашки выпирал живот.
   Был вечер. Перед нами лежал не город, а какой-то азиатский посёлок. Он казался мертвым. Из темноты глухо лаяли собаки.
   Воинская часть находилась в стороне от станции.
   Нужно было долго ждать машину из части. Затем трястись на ухабах, сидя в кабине шестьдесят шестого. Засидевшийся в купе и одуревший от выпивки капитан принял решение идти пешком.
   Я спросил:
   - Границу будем переходить ночью?
   Капитан упёрся взглядом мне в переносицу, и, оценив юмор, рокотнул:
   - Два наряда вне очереди.
   - За что, два наряда, товарищ капитан?
   - Три наряда... За то, что прыгаешь через голову сержанта. Это раз. Прежде чем обратиться к старшему по званию, надо спросить разрешение. Это два. Всё понятно?
   - Так точно.
   - Ну вот. Уже лучше. Сержант, командуй!
   Мы пересекли железнодорожную линию с выгоревшей травой между воняющими креозотом шпалами. Миновали огромные жёлтые цистерны, водокачку и деревянное здание вокзальной уборной. Вышли на мягкую от пыли дорогу. Поражало буйство зелени вокруг. В Новосибирске ещё лежал снег, а здесь цвели деревья. Тепло! И запах, словно в оранжерее!
   Через час мы оказались перед железными воротами с красной звездой, увидели серый бетонный забор, будку КПП и радостную рожу дневального. На голове у него вместо пилотки была зелёная панама, похожая на ковбойскую шляпу. Увидев нас ковбой радостно осклабился.
   -Вешайтесь духи!
   - Дневальный?! - строго сказал капитан.
   - Я, товарищ капитан.
   - Тащи станок едальный!
   Сбоку темнело здание казармы. Впереди стоял кирпичный домик с надписью штаб. На его крыше висел выцветший флаг, цвета слабого раствора марганцовки.
  
   Сержант скомандовал:
   - Разойтись. Оправиться. Построение через пять минут!
   В зарослях тутовника пряталась побеленная известью уборная с распахнутой дверью. Все забежали внутрь.
   Стены были изрисованы дерьмом. Судя по всему, о них вытирали пальцы.
   В углу стояли стеклянные банки и бутылки с мутной водой.
   Нас встретила казарма. Темная, мрачная. Сонный солдат со штык-ножом на входе. Над его головой и в глубине коридора, там, где располагались спальные помещения, горели тусклые лампы.
   В нос ударил запах карболки, сапожной ваксы, чего-то незнакомого. Наверное, так пахнет тревога.
   Длинный, худой старший сержант с повязкой на рукаве завёл нас в каптёрку.
   На полу лежали матрацы.
   - Сегодня спать будете здесь. - Старший сержант указал на матрасы. - А завтра, с утра я буду вас дрочить. Если услышу шум, тогда уже сегодня! Всем всё понятно?
   - Товарищ сержант! А во сколько подъём? - Вопросом на вопрос отвечает писающий мальчик, Саржевский.
   - В будние дни - в шесть тридцать. В выходные и праздничные на час позднее. Думайте сами, во сколько вас завтра поднимут. Отбой!
   Мы так и не заснули. Остаток ночи прошел в расчётах о том, какой завтра день и разговорах. Потом Давид рассказывал нам о внеземных цивилизациях. Саржевский, всё время пытался сбить его на профессиональную тему, задавая вопросы о строении женского влагалища, и тогда Давид рассказал нам об американском миллионере Чарли Чейни, придумавшем космический секс. На высоте полутора тысяч метров над уровнем моря этот самый Чейни воздвиг бунгало в виде летающей тарелки, куда привозил телок и трахал их в условиях разряженного воздуха.
   Наступило утро. Тишина. За окном крики птиц. Потом уже узнал, что это майна или афганский скворец. У этой птицы было много имён: душман, шпак, афганская сойка. Птицы были страшно наглые, воровитые, жрали всё подряд и никого не боялись. На них не нападали даже отчаянные бродячие коты.
   Пронзительный птичий крик перебивает вопль. Голос неприятный и едкий как серная кислота.
   - Дневальный...Тащи станок едальный!
   В коридоре заспанный, оправдывающийся голос:
   - Товарищ прапорщик... да я не спал...
   Несколько глухих ударов.
   Крик дневального:
   - Рота подъём. Строиться!
   Мы быстро оделись. Натянули одежду. Толкаясь в дверях, выбежали из казармы.
   Первая рота, располагавшаяся в соседнем здании, уже ушла в столовую.
   Нашей роты как таковой ещё не было. Бывшие курсанты разъехались по частям. В строю стоял лишь взвод охраны, отслуживший полгода. Постоянный состав- каптенармус, водители-инструкторы и блатные дети уважаемых родителей выглядывали из курилки. Сержанты сидели на крыльце.
   Слева от казармы стоял командирский УАЗ-469. Водитель в фуражке наблюдал за происходящим, высунувшись из кабины.
   Мы, только вчера прибывшие в часть, стояли отдельно, жалкой кучкой, лишь отдалённо напоминающей строй.
  
   Постоянный состав и взвод охраны вслед за первой ротой тоже ушли на завтрак. На крыльцо вышел старший прапорщик Зингер в начищенных сапогах и черными усами, торчащими из под фуражки, словно пики.
   Прапорщику было лет шестьдесят. Он орлом прошёлся перед строем, остановился на самом левом фланге.
   - Р-равняйсь! С-смир-рно-о! - рявкнул командир. - Здравствуйте, товарищи солдаты!
   - Здрасть!..
   - Здравия желаю!.. - Послышались наши недружные голоса
   Прапорщик нахмурился, оглянулся на невысокого толстенького сержанта:
   - Каныга, чего сидишь? Веди взвод! После завтрака тренироваться здороваться. А то будет вам ой, ёй-ёй! Учтите, я пока спускаю вам мелкие грехи сквозь пальцы, но если кого-то за что-то поймаю, то это будет его конец!
   Сержант приподнялся, расправил гимнастёрку. Заорал.
   - Взвод! Равняйсь...Смирно!...На пра-воооо!
   Водитель крикнул:
   - Каныга, ты когда рубль отдашь?
   Сержант сделал вид, что не услышал.
   На столах в столовой стояли чугунные бачки со слипшимися макаронами, напоминающими серые бельевые веревки. Отдельно в тарелке желтели кусочки масла, искрились куски рафинада.
   В столовой было тихо. Мы, молча, смотрели на стопку алюминиевых мисок, стоящую на столе. Звякая ложкой, сержант размешивал сахар в стакане.
   Через несколько минут он поднялся, ладонью расправил гимнастерку.
   - Закончить приём пищи. Взво-о-ооо-д. Строиться!
   Выбегая из столовой, мы с сожалением смотрели на оставленные куски масла.
   После завтрака нас повели в баню, потом получали обмундирование, подшивали погоны и подворотнички.
   Старшина роты Зингер выдачей белья себя не утруждал. Это делал каптёрщик Эвальд Квинт. Ему было наплевать на то, какой там у тебя размер. Каптёрщик был с юмором, нарочно давал большим -- маленькое, маленьким -- большое.
   -Товарищ сержант, большоооооое! Это не мой размер! - Кричит курсант.
   - Сейчас распинаю, распухнешь, не влезешь! - Отвечает каптенармус.
   До обеда мы пришивали погоны, петлицы, подворотнички. Драили сапоги и бляхи. Вместо пилоток мы получили зелёные шляпы. У отслуживших по полгода они походили на ковбойские шляпы, у нас на пионерские панамки.
   Штеплер сделал попытку загнуть поля и тут же получил щелбан по голове, от проходящего мимо сержанта.
   - Не положено!
   Штеплер мотал головой и растирал ладонью лоб, с завистью глядя на сержантов. Весь постоянный состав: замкомзвода, каптёрщик, инструктора ходили в фуражках.
   В умывальнике я нагнулся к зеркалу.
   Из мутного стекла на меня смотрел лысый ушастый субъект с погонами, пришитыми на спине.
   Сержант Каныгин вновь привёл нас в казарму. Спальное помещение ширилось рядами коек. Они были двухъярусные, со съёмными спинками. Койки составлены по две впритык. В проходах у изголовья кроватей - деревянные тумбочки. По одной на две кровати.
   К спинкам коек придвинуты деревянные табуреты. На них складывается обмундирование, в голубых петлицах поблескивали крылышки авиационных эмблем.
   Первые дни запах портянок, обернутых вокруг голенищ, лишал меня сна.
   * * *
   Наша учебка, это две роты. Здесь готовят специалистов по обслуживанию и ремонту авиационного вооружения и техники.
   Первая рота, это призыв из Грозного. Чеченцы и ингуши. При встрече и расставании они пожимают друг другу руки. Обнимаются. Левой рукой ничего не дают и не принимают, потому что ею подмывают жопу. Бумагой в туалете они не пользуются. Только что вышедший из туалета вместо правой руки подаёт запястье.
   Все, как один, здоровые, нахальные и агрессивные. Они ни во что не ставили сержантов, выворачивали на стол кашу со свининой, уходили в самоход, отказывались выполнять все грязные работы и мыть полы, мотивируя это тем, что они мужчины и вообще плевали на устав и уголовный кодекс.
   Вторая рота это мы. Призыв с Украины и Сибири. Через две недели после нас привезли пополнение из города Черновцы, Тюменской и Кемеровской областей. Мы уже чувствовали себя старослужащими, а тут молодёжь. Нам казалось, что мы уже втянулись в службу. Знали команды, умели наматывать портянки. А с их приездом - каждый день событие. Особенно при подъеме.
   В основном в нашей роте все водители. Знание техники сводилось к умению различать педали тормоза и газа. Ну и, конечно же, обязательным условием было наличие водительских прав.
   Каждое утро вместо зарядки мы бежали взводом кросс три километра. Бежать было тяжело. Бухали сапоги. Колотилось сердце. Сержант, сохраняя лицо, ехал сзади на велосипеде.
   Однажды после утреннего развода пришёл капитан со змеями на петлицах и забрал с собой Давида.
   Я ему крикнул:
   - Пиши!
   Он помахал в ответ рукой.
   - Ви будете смеяться, - застенчиво произнес Саржевский, - но мне кажется, что ми таки ещё увидимся.
   * * *
   Один из добровольных помощников старшины Зингера, Вася Тунь.
   Он вечно торчит у него в каптёрке. Выдаёт лопаты, перебирает бельё, что-то мастерит, прибивает, точит.
   По внешнему виду никак не скажешь, что Туню восемнадцать лет. Судя по небритости на лице, устало опущенным плечам можно дать все тридцать.
   Призвали его с какого-то глухого хутора Западной Украины.
У себя на хуторе Вася занимался суровым и неблагодарным крестьянским трудом.
   Изредка наезжающего участкового угощал самогоном. Давал с собой сала, колбасы.
   Между делом сдавал участковому, тех, кто браконьерит, гонит самогон, ругает советскую власть.
   Участковый закрывал глаза на Васькины долги перед Родиной. Говорил:
   - Давай Васыль, посматривай тут. На тебя одна надежда.
   Месяц назад через Васькин хутор проезжал новый военком. Васька, при поддержке участкового возомнивший себя властью, наорал на него.
   Военком сгрёб его за шиворот и отправил в армию.
   Многим кажется, что здесь Тунь занимается тем же, что и на гражданке. Стучит.
   Но прапорщик Зингер в Васе души не чаял. Называл уважительно - Васылём.
   В советской армии говорили: хохол без лычки - всё равно что справка без печати.
   Этим слоганом подчёркивалось стремление парней с Украины любой ценой стать маленьким начальником.
   Тунь не был исключением и тоже мечтал стать сержантом. Или на худой конец -- ефрейтором. Старшина роты обещал содействие.
   Васыль кормил Зингера салом из посылки и плакался ему скупыми слезами - "дайте мне лычки, товарищ прапорщик и я буду служить вам, как собака".
   * * *
   Мишку Полуянова вызвал капитан Кравченко. Должность у капитана была самая нужная в армии - замполит. Душа человек. Кличка - залупа.
   Через неплотно закрытую дверь слышались крики. Казалось, что кричит крупный самец орангутанга.
   После того как Мишка выкатился из кабинета Саржевский спросил его.
   - Миш, а Миш, а чего он на тебя?
   - Да! - Отмахнулся тот. На своих проводинах на винт намотал, а здесь вылезло.
   - Чего?
   - Закапало говорю... Трипак!
   - А-а,- сказал Саржевский и брезгливо отодвинулся. Его воспитывала мама учительница. Отец ушёл, когда он был ещё маленький.
   Саржевский был щуплый, картавый, в больших очках. Солдаты его презирали. Женщины игнорировали.
   Каждый день он писал письма маме. Однажды забыл недописанный тетрадный листок на тумбочке.
   Письмо тут же прочли. Саржевский писал о страшной дедовщине, царящей в части. Что его каждую ночь заставляют стирать бельё старослужащим, чистить им сапоги и подшивать воротнички. Что он не высыпается и от отчаяния готов наложить на себя руки.
   Его не били. Штеплер сказал с сожалением:
   - Грёбаный саксаул. Дать бы тебе по роже. Руки марать неохота. Только обоссать...
   После занятий мы сидели в курилке. Каныгин ушёл по неотложным делам. Меня назначил старшим. Сказал:
   - Перекурите пятнадцать минут и в класс, сегодня занимаетесь самоподготовкой.
   После перекура, я дал команду:
   - В класс!
   Рядовой Леонов повернулся ко мне и зло сказал:
   - А ты чего здесь круглишь? Раскомандовался, шестёрка офицерская!
   К голове прилила волна заволакивающего разум бешенства. Я ударил наотмашь. Нас растащили в разные стороны.
   Мы тут же пошли за учебный корпус выяснять отношения. Следом за нами следовала группа секундантов. Я шёл и грустно размышлял, что в честной схватке Леонова мне не одолеть. Он был рукастый словно обезьяна. Мы долго кружили с ним на поляне, нанося друг другу удары в корпус.
   Леонов умел драться. Он вполне профессионально уворачивался от ударов.
   Топая сапожищами, как конь подошёл Штеплер. Молча дал Леонову пинка. Тот, что-то тявкнул в ответ. Штеплер пнул его второй раз. Сказал мне.
   - Пошли брат. Не обращай внимания на этого ушлёпка.
   Леонов был мстительным и жестоким пацаном. Обиду запоминал надолго. Через два дня меня вызвал капитан Диянов. Спросил:
   - Знаешь, зачем вызвал?
   Я кивнул:
   - Знаю.
   - А кто телегу написал?
   Я снова кивнул.
   - Вы это говно не трогайте. Я его в Уч-Арал отправлю. Мне стукачи во взводе не нужны.
   В Уч-Арале была самая лютая дедовщина. Молодые там вешались.
   Через неделю Леонова и ещё одного солдата из первого взвода, косящего под больного энурезом, отправили в части.
   * * *
   Спустя месяц мы принимали присягу. От жары плавился асфальт. По телу, закованному в тесный полушерстяной китель, текли ручьи пота.
   Кто-то хлопнулся в обморок. У стола, покрытого красной скатертью, стояли офицеры части. Майор Цирулин выкрикивал фамилии молодых солдат роты. Капитан Кравченко рыскал глазами и что-то помечал в своей записной книжке.
   Тысячу раз я, печатая шаг, мысленно выходил из строя и громким мужественным голосом зачитывал слова присяги, но всё равно, когда командир роты назвал мою фамилию, я страшно разволновался. Страшась сделать что-нибудь неправильно и опозориться, я, прижимая к груди автомат, на скованных ногах вышел из строя. Взял в руки красную папку с текстом присяги и, бледнея от волнения начал читать:
   "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил..."
   Потом деревянными негнущимися пальцами взял ручку и поставил закорючку напротив своей фамилии. Потом мы отправились на праздничный обед. В честь праздника каждому выдали по два пряника и несколько конфет. После обеда не было ни работ, ни занятий. Праздник!
   В часть приехал фотограф, чтобы сфотографировать нас в торжественный день. Кому то даже удалось сфотографироваться с автоматом в руках. Сейчас я часто рассматриваю эту фотографию. На ней запечатлён ещё не растерявший гонора юнец в необмятой, необношенной парадке, со взглядом человека, даже не представляющего, что с ним будет завтра, не то что через неделю.
   Утром снова наступили суровые армейские будни.
   Ещё задолго до подъёма по лестнице крался прапорщик Зингер.
   Он появлялся в части в пять утра, приезжая на попутных машинах, которые везли в город молоко с первой дойки. Служил за себя и за командира роты. Армия была его жизнью. Видя его спозаранку, дневальные ворчали: "Его наверное жена запилила, что он сюда, как кобель на случку бежит!"
   Самым большим удовольствием Зингера было подловить дремлющего дневального.
   Тогда старшина радостно кричал:
   - Дневальный!.. Тащи станок едальный!
   Затем следовал старческий апперкот в корпус дневального и довольный старшина шёл собственноручно поливать розы.
   Перед казармой была разбита клумба на которой росли великолепные садовые розы сорта "Кордес" .
   Поливая розы, старшина обычно гундел какую-то мелодию. Из-за гор появлялось солнце. Пахло нагревающимся асфальтом, зеленью и цветами.
   Но обычно битый и опытный дежурный по роте перехватывал Зингера у крыльца. Следовал доклад, что за время дежурства происшествий не случилось. И расстроенный старшина шёл к себе в каптёрку, где долго о чём-то жаловался двум кенарам, сидящим в клетке. Поливать розы поручалось наряду по роте.
   Командиром нашего взвода был капитан Диянов. Тот самый, что привёз нас в учебку.
   Диянов - любитель выпить, полный, юморной, но очень жестокий.
   Заместитель командира взвода - Саня Каныга. Толстенький как колобок, вёрткий, чрезвычайно изворотливый и горластый.
   Но фамильярно по имени мы называем его только между собой. Официально- товарищ сержант.
   В Диянове уживалось как бы два человека. В трезвом состоянии это был спокойный уравновешенный командир, никогда не бросающий подчинённого в беде и холодный циничный садист в поддатом состоянии.
   Таким он обычно бывал во время дежурства по части. Около часа ночи он появлялся в роте. Дежурный по роте поднимал Каныгу. Тому ставилась задача, в течение двадцати минут найти водку.
   Хитрый Каныга для такого случая всегда держал Н/З. В этот раз неприкосновенный запас оказался выпит. Каныга бежал от разгневанного капитана перепрыгивая через кровати, а Диянов шёл следом, круша тумбочки и переворачивая кровати. Потом говорили, что кое-где он даже отдирал доски пола.
   Каныга перелез через забор. Поднял с постели завмага Хабиба. Взял у него водку. Вернулся в часть, выпил с Дияновым и они помирились.
   * * *
   Каждый день у нас был расписан по минутам.
   После подъёма - зарядка. Потом утренний развод, сидение в классах, стирка, чистка обуви, оружия, труска одеял, караул, программа "время", сон.
   В выходные дни - построения через каждые полчаса, кросс, спортивные мероприятия.
   Как правило, офицеры своим присутствием не докучали. После обеда, кроме дежурного по части все офицеры расходились по домам. За главных оставались сержанты.
   Кроме офицеров и сержантов, были ещё прапорщики. Это такая категория военнослужащих, которая везде чувствует себя дома. В любой части, на любой точке, в любой дыре. Главное условие, чтобы там был какой-нибудь склад. А прапорщик уже сам придумает, как это приспособить к делу, продать или обменять. Через много лет после службы я где- то прочитал, что "Прапорщик -- это военизированный колхозник" и поразился верности этого определения.
   Однажды начальник продсклада прапорщик Рябчинский решил вынести со склада томатную пасту. Паста была в металлических банках по десять килограмм.
   Две банки прапорщик нёс в руках. Третья в руки не поместилась, и он катил её ногами.
   Офицер тянет лямку, пока носят ноги, у него стимул - звёзды, карьера. Прапорщику карьера не нужна. Он служит, пока тянут руки. Всё в дом. Тяжелый, но успешный труд. К концу службы прапорщик с выслугой 25-30 лет получает пенсию как подполковник. При этом у умного прапорщика - дом полная чаша.
   Прапорщики всегда всем довольны. Женятся на бойких барышнях со средним образованием. Жёны рожают им сыновей, которые со временем тоже становятся прапорщиками и также как их отцы ищут, где и что плохо лежит.
   Или дочерей, которые становятся женами офицеров.
   Богата наша Родина, и не жалеет она средств для своей защиты.
   Главное оружие страны
Не ракеты, бомбы и не танки.
Были склады до краёв полны,
А теперь в них мыши да портянки.
Это русский прапорщик прошёл
И своим снабженьем озабоченный,
Все склады до ниточки подмёл,
Стырил даже то, что приколочено.
Так что мы перед любым врагом
Не спасуем, и ещё до рати,
Прапоров им в тыл зашлём тайком,
Сразу станет нечем воевать им.
  
   Через месяц, после первой получки Каныга собрал с нас по два рубля на бытовые нужды. В конечном итоге купил каждому пластиковую мыльницу, половинку пенала под зубную щетку и по два набора с иголками и нитками.
   Этого ему показалось мало, и Каныга собрал с нас ещё по 50 копеек на подворотнички. Это была вершина коммерческого таланта нашего замкомвзвода. Вместо подворотничков появилась новенькая простыня, которую он разорвал на узкие белые полоски. Каждому досталось по пять.
   Простыню Каныга спёр у старшины, прибыль положил в карман.
   По идее, всем этим нас должна была обеспечить армия.
   Через много лет вспоминая своего замковзвода, я совершенно искренне считаю его экономический потенциал равным потенциалу Романа Абрамовича. Тот в свои армейские годы тоже провернул подобную операцию по накоплению первоначального капитала. Только вот Сане Каныгину не повезло. Не встретились на его пути Боря Березовский, Таня Дьяченко с Валей Юмашевым. Но зато Саня возвратившись после дембеля домой, стал прапорщиком. Я думаю, что он оказался умнее Абрамовича. Тому чтобы зарабатывать на жизнь приходилось работать, рисковать, прятаться от злодеев. Прапорщик Каныгин всё нужное человеку для счастья имел, ничего не делая и ничем не рискуя.
   Обычно в столовую роту водил старший сержант Беккер. Это был хороший сержант, честный и справедливый. Я ни разу не слышал, чтобы он кого-то ударил.
   - Рэз, рэз... рэз-двэа-три... Командует он: - ррэз... ррэз... ррэз - двэ - три! У него так и выходило: Двэ! Рэз..- двэ...- три!
   Во рту старшего сержанта тускло поблескивал металлический зуб. По слухам, полтора года назад зуб ему выбили пьяные дембеля, когда он отказался стирать кому то хебе.
   - Ррэз... ррэз... ррэз - двэ - три!
   Подходим к столовой и, здесь маршируем на месте. Потом звучит команда, и мы по одному "залетаем" в зал. Занимаем места у столов, - по десять человек за каждым. По команде садимся, и через некоторое время раздаётся:
   - Раздатчики пищи встать!
   При этой команде, строго одновременно у каждого стола, вскакивают по одному курсанту, из сидящих в середине.
   - Приступить к раздаче пищи!
   Второй сержант в это время уже пьёт чай.
   По алюминиевым тарелкам разливается суп или раскладывается каша, которые проглатываются за одну минуту. В эмалированных кружках -чай. Сахар. Кусок хлеба с маслом, кажется пирожным. Жаль, что масло только раз в день - утром.
   Сержант встаёт, тщательно расправляет гимнастёрку.
   - Закончить приём пищи! Строиться!.. Бегом!
   Мы выбегаем на улицу, строимся и, печатая шаг, маршируем в казарму. Наступает послеобеденное личное время, потом опять построение и Каныга зачитывает кому куда. В советской армии праздность не приветствовалась.
   Каждый день мытье полов, чистка овощей, стирка, уборка территории и казармы, кухонный, суточный и прочие наряды, чистка сапог, латание дырок, бесконечное натирание бляхи и тому подобное.
   Кто-то идёт в наряд, кто-то на самоподготовку в классы, кто на работу к бабаям. Бабаи - это советские колхозники, они же местные феодалы. Особо уважаемые люди: Юсуп, Сабир, Фархад. Они огородники. Имеют много гектаров сухой перепаханной земли на которых растут помидоры, арбузы, лук.
   Самые уважаемые люди в Средней Азии ходят в хромовых сапогах с надетыми на них лакированными галошами.
   Эти сапоги с галошами для них что-то вроде галстука для ответственного работника или шляпы для человека, считающего себя интеллигентом.
   Мы пропалываем сорняки, таскаем мешки с урожаем и удобрениями. Хозяин кормит нас домашним лагманом и поит чаем с конфетами.
   Все это заменяет занятия по рукопашному бою, метание ножей, стрельбу по македонски, атлетические упражнения и прочую боевую учёбу.
   Есть ещё Хабиб. Он не советский колхозник, а заведующий магазином. Но тоже очень уважаемый человек. Хабиб строит большой двухэтажный дом. Он абсолютно цивилизован. Закончил институт, хорошо говорит по-русски. Носит модные штатовские джинсы, батник, чёрные импортные очки-капли.
   У КПП толпилась группа местных. Они были в халатах и тюбетейках. Что-то обсуждали, жестикулировали.
   Наш взвод идёт в класс.
   Диянов спросил:
   - А кто мне скажет, что это такое. Большое, волосатое, начинается на "х"?
   Взвод молчал.
   Диянов ухмыльнулся.
   - Подсказываю: заканчивается на "й". Некоторые покраснели. Штеплер сказал:
   - Ну это... И тоже покраснел.
  
   * * *
   ... После школы я никуда не поступал. Ждал повестку в армию. Надеялся возмужать. Повзрослеть. Мама говорила: "В армии из тебя сделают человека".
   Почти год до призыва я работал в котельной, кочегаром. Я закидывал уголь в печи и читал. Я перечитал все книги, которые были у нас в доме. Потом перечитал все учебники, которые не раскрывал в школе.
   У моего отца был приятель Валера Орлов. Он служил прапором в нашей части, а до этого в Германии, откуда привёз много книг на русском языке. Иногда он давал их мне.
   Это были самые золотые месяцы моей жизни. Всё оборвала повестка из военкомата.
   Я поднял руку.
   - Хэмингуэй.
   Капитан повернулся ко мне.
   - Ну и как тебе Хэмингуэй?
   - Мне понравился.
   - А что именно понравилось?
   -Мировозрение.. Всё просто и понятно. Мужчины простые и сильные, женщины слабые, собаки - верные.
   - Так, так. А кого ты читал ещё?
   - Много кого: Фолкнера, Ирвина Шоу, Скотт Фицджеральда, Экзюпери.
   Я не читал Экзюпери. Мне он не понравился за имя, но им тогда все восторгались и я назвал этого лётчика для понтов.
   - А "Малую землю"?
   - Читал!
   - Ну и как?
   - По-моему, дрянь.
   Капитан засмеялся.
   - Назначаешься старшим. Диктуешь текст от сих до сих. Остальные пишут. Через сорок пять минут перерыв. Исполнять!
   Диянов уходит. Мы пишем и мечтаем о гражданке.
   Вечером полуживые от усталости смотрим программу "Время". Просмотр обязателен. Утром будет политинформация. Нужно знать "назубок" фамилии, имена и отчества членов Политбюро ЦК КПСС.
   Многие спят. Самые хитрые научились спать с открытыми глазами.
   Подкрадывается Каныга.
   - Внимание, тем, кто спит... Встать!
   Грохот опрокинутых табуреток.
  
   * * *
   Утреннюю политинформацию проводил агитатор взвода по прозвищу Фара. Замполит Кравченко о чём-то переговаривался с Дияновым. За последними столами дремали с открытыми глазами.
   Фара долго и нудно перечислял достижения советской власти. Когда он сказал о том, что Советский Союз уже догнал и перегнал США по производству мяса, молока и колбасы проснулся Штеплер:
   - Ага, - сказал он. - А у нас в посёлке из всех видов колбасы только - хер!
   Штеплера сослали на кухню, в наряд. Хорошо, что хоть не на губу.
   * * *
   За территорией части стоял небольшой домик, огороженный забором с колючей проволокой поверху. На калитке была приварена металлическая звезда. Издали санчасть походила на маленькую тюрьму. В неё попадали в основном из-за потёртости ног или по блату.
   Запах больницы стал ощущаться ещё на крыльце. Давид лежал на койке.
   В углу располагалась плита. На плите стоял чайник из солдатской столовой. Я окинул взглядом побеленные стены. Репродукцию картины Шишкина "Утро в сосновом бору" над столом, стопку книг на подоконнике.
   - Ну, - сказал я, - и чего ты лежишь? К тебе пришёл тяжело больной друг, а ты не обращаешь на него внимания. А как же клятва Гиппократа?
   Давид усадил меня на стул. Заглянул в рот.
   - Глотать больно?- спросил он.
   Я энергично закивал.
   - Ясно! Ангина.
   - Это не смертельно? - поинтересовался я.
   - Нет, не думаю. Но потребуется постельный режим.
   - Раз надо, значит надо. Я готов.
   * * *
   В роте пошла новая мода, если кому то переставали приходить письма от девушки, он тут же мазал сапожным кремом подошву сапога и делал жирный оттиск на развёрнутом тетрадном листе. Потом этот листок, с корявой надписью "Если бы не эти сапоги, тебя бы уже давно трахали китайцы" посылал бывшей возлюбленной. Такие письма уже отправили Полуянов, Саня Батраченко, Саржевский.
   Я спросил Саржевского:
   - А ты то кому послал? Неужели тебе какая-то тёлка давала?
   Саржевский понёс какую-то чушь, типа того, что у него этих тёлок было, как гуталина у брата кота Матроскина. Стал показывать фотографию с какой-то толстой тёткой, с выбитым передним зубом.
   Я искренне порадовался за него.
   Ровно через два дня, после того как Саня Батраченко, хороший добрый парень с Украины послал солдатское прости своей девушке, ему пришло пять писем с извинениями, что дескать девушка попала в больницу и не могла писать. Как говорил мой школьный товарищ Вова Некрасов "Слабосильны верблюды познаний человеческой глупости".
   * * *
   В санчасть явился замполит первой роты старший лейтенант Осинцев. Он был дежурным по части и зашёл посмотреть на больных. Это был очень нормальный офицер. К нам его перевели из Джамбульского вертолётного полка, который стоял в Афганистане.
   Мы прятались от жары в курилке, разговорились. Осинцев говорил:
   - Вот отделится Украина, уедут немцы, кто тогда Россию защищать будет
   Я спрашиваю:
   - Как отделится?
   Это была единственная фраза, которую я смог выговорить.
   Осинцев усмехнулся:
   - А вот так! Сначала прибалты, потом азиаты и Кавказ. Они давно уже на сторону смотрят. Ты хочешь сказать, что не хочешь уехать?
   Я не хотел. Я просто не думал об этом.
   * * *
   Капитан Диянов заступил в наряд по части.
   Заявился в санчасть. Увидел меня, хмыкнул:
   - Хватит валяться. У меня больных не бывает. Через двадцать минут жду в роте. Ты заступаешь в наряд.
   В роте я был уже минут через десять.
   Сержант Каныгин смотрел в журнал.
   - Ты и ты! Завтра дневальные.
   - Есть!
   - Дежурный по роте - Каныга смотрит на меня. Я вытягиваюсь во фрунт.
   - Ты!
   -Есть.
Это мой первый наряд по роте. Дежурным! Определённо я начинаю делать карьеру.
  
   * * *
   Ночью всегда хочется жрать.
   Беру сигареты выхожу на крыльцо. Стоит мягкая, бархатная южная ночь. Липкое, душное марево висит в воздухе, обнимает плечи, сползает на асфальт, отталкивается от него и плывет, растекается в воздухе.
   Вдыхаю жаркий таджикский воздух. Исступленно звенят цикады.
   Вдалеке, над учебным корпусом, лениво, словно понимая, что сегодня выходной, повис красный флаг.
   "Как наденешь галстук - береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного..."
   Когда то давно, ещё в той прошлой жизни Боб Черемисин учил меня,
   "Если хочешь выжить в армии или тюрьме, забудь прошлую жизнь. Никогда не вспоминай прошлое. Живи настоящим. Представь, что ты боевой самолёт, загруженный боезапасом и который уже прошёл точку невозврата. Ты должен понимать, что будешь жить ровно до тех пор, пока летишь. Поэтому если надо будет драться, дерись. Будешь голодный, укради или отбери, но не проси милостыню. И не думай о том, что намотают срок или отправят в дисбат.
   Новая жизнь, чужие лица, запахи, отношения, под которые нужно было постоянно подстраиваться позволяли на время забыть о доме, отвлечь от мыслей о будущем. Об этом не надо было думать. Нельзя. Иначе накрывала, доставала, нахлобучивала тоска. Тоска это слабость.
   * * *
   На территории части был бассейн с голубой водой. Но солдат в него не пускали. Днём там плескались офицерские жёны. По ночам - сержанты из постоянного состава. С подъёма у бассейна выставляли дневального.
   Чеченцы из первой роты присутствие дневального игнорировали. Они даже не давали себе труда материться. Просто перелезали через ограждение и сразу били дневального по физиономии.
   Сажать чеченцев на гауптвахту было бесполезно. Вышибать с применением грубой физической силы тоже. Они ничего не боялись.
   Навёл порядок замполит первой роты старший лейтенант Осинцев. Он построил чеченцев и прочитал лекцию о том что физиология женщины устроена так, что заходя в воду у неё непроизвольно начинается мочеиспускание.
   - Вы хотите купаться в воде, в которую нассали офицерские бляди?- спросил он.
   Чеченцы были брезгливы. Атаки на бассейн прекратились.
   Осинцева вызвал к себе замполит части капитан Сероштанов и за офицерских блядей поставил раком его самого.
   * * *
   Солдаты в первой роте кололи татуировку. Самолёт, летящий в облаках и надпись ВВС. Наколку делали иголкой и чёрной тушью. Я загорелся сделать такую же. Мне на бумажке нарисовали эскиз. В следующее воскресенье мне её набил Штеплер. Бил профессионально, механической бритвой "Харьков".
   Во время зарядки наколку увидел Каныга. Удивился.
   - Ну ты приборзел, сынок!
   Отвёл в каптёрку. Там сидел старший сержант Беккер.
   - Что случилось? - спросил он Каныгу
   Замковзвода ткнул меня пальцем в грудь. Побольнее постарался, сука.
   - Самолёт на плече напортачил.
   Беккер перевел на меня глаза. Я вытянулся по стойке смирно.
   - А чего ты хотел? Человек служит в авиации и горд этим. Он же не бабу голую изобразил, как ты, а самолёт! Отправь его в наряд на кухню и забудь.
   Вечером я уже мыл миски в посудомойке. Витя Беккер был очень авторитетным сержантом. Инцидент был исчерпан.
   * * *
   Прапорщик Зингер перед строем спросил:
   - Кто может обращаться со столярным инструментом?
   Штеплер шагнул вперёд:
   - Я!
   Зингер с подозрением спросил:
   - Правда умеешь?
   -А то! - сказал Штеплер. - Потомственный столяр! Могу вам изготовить мебель не хуже чешской!
   Очень уж не хотелось ему в посудомойку.
   Когда Штеплер пилил доску к нему подошёл рядовой Мамажонов, призванный из глухого азербайджанского села. Похлопал Штеплера по откляченному заду. Сказал:
   - Какой хорощий жоп?! Больщой! Белий!
   Штеплер повернулся к нему всем телом и с перекошенным лицом кинулся к его горлу. Рыча повалил на землю. Приставил к горлу ножовку и закричал:
   - Сейчас отрежу башку, сука!
   Мимо курилки проходил капитан Кравченко. Белого от бешенства Штеплера скрутили. Как идейно не выдержанного и склонного к нарушению дисциплины через два дня отправили на аэродром Аягуза. Там была самая лютая дедовщина, а ещё, во время песчаных бурь в туалет ходили держась за верёвку.
   * * *
   Последним испытанием перед признанием нас как специалистов колёсных спецмашин и последующим выпуском из ШМАСа был пятисоткилометровый марш. Военным водителям предстояло продемонстрировать навыки подготовки к действиям по тревоге, умение двигаться в составе колонны, в условиях ограниченной видимости и бездорожья.
   Предстояло выбрать маршрут. Командир роты тоскливо перебирал варианты, водил пальцем по схеме:
   - А если сюда?.. Нежелательно. Слишком оживлённо, по дороге гонят овец на мясокомбинат. Год назад военные водители там раскатали по асфальту целую отару вместе со сторожевыми собаками.
   Несмотря на редкую заселенность Таджикистана при совершении марша невозможно миновать кишлаки, посёлки и прочие населённые пункты. К тому же командира заботит техническое состояние машин. Не придётся ли тянуть на сцепке заглохшую машину?
   Второй немаловажный вопрос. Большинство военных водителей закончили автошколу и получили права только перед самым призывом. Были и такие, кто первый раз сел за руль только перед сдачей экзамена.
   Были приняты стратегически правильные решения. Ну его на хер этот пятисоткилометровый марш. Сделаем двести туда, двести обратно. Хватит. Заодно и бензин сэкономим!
   В кабину к каждому водителю приказано было посадить старшего- офицера или прапорщика. В виду нехватки офицеров и сверхсрочников старшими машин назначали также инструкторов- срочников из постоянного состава.
   Мне достался Газ-66. Инструктор, ефрейтор Ганиев шланговал в санчасти.
   Старшим назначили прапорщика Рябчинского, начальника продсклада. Он сел на пассажирское сиденье и сразу же задремал.
   Двигатель моей машины взревел, чихнул и заглох. Я мгновенно вспотел. Несколько раз прокрутил стартер. Дремота у старшего машины сразу прошла.
   -Что случилось? -- спросил он.
   -Не знаю, -- ответил я -- мотор не заводится.
   -Надо завести!- Посоветовал прапорщик. Помолчал.- Иначе трибунал!
   Я выскочил из кабины, открыл капот и стал смотреть на мотор. Я ничего толком не понимал и только трогал провода в надежде найти причину неисправности.
   Двигатель не заводился. Прибежал командир роты майор Цирулин.
   Он взобрался на бампер и стал перебирать провода вслед за мной.
-Зажигание проверял? -- спросил он.
   Я вспотел, ещё больше. Выкрутил свечи. Искра была на месте. Командир роты начал нервничать. Я безуспешно копался в двигателе. Из санчасти срочно доставили инструктора. Газ-66 оказался без бензина. Машину заправили, завели. Командир роты обложил матом меня, инструктора и заодно начальника продсклада. Последовала команда: "По местам!"
   Ещё минут через двадцать из автопарка в облаке дымных выхлопов, выполз километровый зелёный змей.
   Мы тронулись в путь.
   В пути несколько раз останавливались. Оправиться, осмотреть технику, подождать отставших.
   Неожиданно объявили построение.
   Замполит роты капитан Кравченко выступил с речью. Дескать, мы боевая воинская часть и должны соблюдать максимум секретности, а кто-то из солдат пошёл по большой нужде, а потом подтёр задницу конвертами, на которых был написан номер в/ч и фамилия солдата.
   Он собрал использованные обрывки и теперь знает его фамилию, номер воинской части и адрес её дислокации.. А если бы на его месте оказался враг?
   Каныга предупредил, что в конечном пункте нас ждут репрессии. Не обманул. Пока повар варил в полевой кухне кашу, нас погнали в горы.
   Автомат. Подсумок с двумя магазинами, слава богу, пустыми. Противогаз. Саперная лопатка, малая. Фляга с водой. Топот. Хрипы. Пыль. Пот.
   Капли пота на наших лицах блестят, как оспины. У всех оскалены желтые зубы. Сквозь них слышится сиплый хрип. Локти работают. Подсумок бьется о ляжку.
   Лопатка стучит по ногам, норовя заехать по яйцам. По спине и заднице лупит приклад автомата.
   - Не растягиваться!
   Мы забегаем на гору уже в пятый раз.
   Слышен мат сержанта Каныгина. Пятна противогазных масок вместо лиц.
   - Когда же, блядь, будет перекур?!
   - Га-а-зы!
   Хоть бы поскорее кто-нибудь свернул здесь шею, что ли?
   Бежим по склонам горы. Вверх - вниз, вверх - вниз...
Вниз бежать легко. Надо только смотреть, чтобы не сломать шею. Зато подъем, долгий, нескончаемый. Мы почти ползём, хватаясь руками за камни, какой- то колючий кустарник.
   Бегущие сзади и по бокам сержанты бодро пинали нас по ногам.
   Капитан Диянов не спеша бросал под ноги взрывпакеты.
   - Вперёд, обезьяны!
   По спине и из-под мышек бегут ручейки пота. Лёгкие хрипят и и выворачиваются.
   Есть! Есть всё-таки Бог на свете. Кто-то из первого взвода рухнул в яму. Какой-то металлической фиговиной внутри противогаза ему срезало кончик носа. Когда сорвали с лица противогаза, из него вылили наверное стакан крови.
   Давид показал себя настоящим профессионалом. Он залепил рану пластырем, обмотал голову раненого бинтом и на санитарной машине с инструктором рванул в ближайший населённый пункт. Нам разрешили устроить привал. Мы скинули сапоги, перекуривали и у всех в голове крутится одна и та же мысль.
   Вот сука! Почему не пизданулся раньше?
   Здесь могут нас назвать собакой,
   Стереть достоинство и честь.
   Но мы в душе пошлем всех на хер
   И как всегда ответим: Есть!
  
   Марш завершался приказом о допуске личного состава, как успешно прошедшего марш, к эксплуатации техники.
  
   * * *
  
   Наш взвод заступил в караул.
   Начальник караула спал - на нём портупея, полевая форма, сапоги. В изголовье мерцала тусклая лампочка.
   Мне нравится ходить в караул. Там хоть ненадолго можно оказаться одному. Со своими мыслями, воспоминаниями, мечтами.
   Капитан Диянов дежурный по части. Заявился в караульное помещение. Позвал меня в курилку.
   - Слушай сюда. Каныгин уходит на дембель. Мне нужна замена. Хочу оставить тебя. Не возражаешь?
   - Почему меня?
   - Я так решил. Но могу подробнее. Не стучишь. Не дурак. Службу любишь. Ещё?
   - Никак нет. Достаточно.
   - Тогда так. Через две недели рота уезжает на уборку. Ты остаёшься со мной. Привыкай. Находи общий язык со старшиной. Он единственный здесь, кто знает службу. Кстати, ты знаешь, что он фронтовик?
   - Нет, товарищ капитан.
   - Теперь знай. Два ранения, медаль "За отвагу". К ноябрьским получишь младшого. Если начнёт вербовать Залупа, сразу посылай его на хер и скажи мне. Всё понял?
   - Так точно!
   Нашу роту отправили на уборку урожая. По этому случаю экзамены были сданы досрочно. В части оставался только наряд и караульный взвод.
   В часть прибыли абитуриенты - солдаты и сержанты, собирающиеся поступать в военные училища. Около месяца они готовились к вступительным экзаменам.
  
   * * *
   В воскресенье, с утра прибежал дневальный.
   - Иди, тебя Зингер вызывает.
   У старшины, в каптёрке сидел незнакомый сержант в спортивном костюме, из абитуры.
   - Костя, - протянул он мне руку.
   Зингер пил чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике.
   Костя курил, красиво пуская дым колечками.
   - Пойдёте домой к майору Цирулину, поможете его жене переставить пианино. А то грузчики привезли и бросили его как попало.
   По коврам в сапогах не ходить. Водку не пить. Матом не разговаривать! А то будет вам ой- ё- ёй!
   Мы с Костей неспешно двинулись в городок, где жили офицеры с семьями. Новобад городок солнечный, приветливый. Встречные с нами здоровались.
   По дороге я узнал, что Костя Можейко москвич. Парнем, как мне показалось, он был улыбчивым и доброжелательным. И всё у него было хорошо.
   У подъезда стоял фургон.
   Костя нажал белую кнопку звонка. Звонко залаяла собака.
   Дверь отворила рослая дама лет тридцати пяти, не меньше. На мой взгляд старуха. На ней был розовый халат с оборками, похожий на пеньюар. В ногах у дамы крутилась похожая на мотоцикл такса. Молча она пропустила нас в следующую комнату.
   Пианино стояло в зале. Оно казалось тяжёлым, килограмм под двести и было наверное дорогим. Слава Богу, что его надо было всего лишь поставить в угол.
   Сидя в коридоре, я делал вид, что пытаюсь снять сапоги. Представил себе волочащиеся по полу штрипки своих галифе, вид портянок, запах конюшни.
   Костя подошёл к пианино, присел на вертящийся стул.
   Внизу, словно затвердевшие языки, торчали педали.
   Он приподнял крышку и ударил пальцами по клавишам. Раздался глухой стук, словно падали орехи на клавишную плитку. Щёлк. Щёлк.
   В импортной стенке блестели хрустальные вазы.
   - Ты чего разуваешься что ли? - окликнул он меня, - хозяйка предупредила: Разуваться не надо.
   Я почувствовал облегчение. Благополучно пересёк прихожую.
   На столе уже стояли шпроты, виноград, в глубоких тарелках- лагман. В хрустальном графинчике багрово рдело вино.
   Жена майора курила, манерно держа сигарету в отведенной руке.
   Потом повернулась к Костику. Значительно колыхнулись объёмные груди под пеньюаром. Скорее всего, они продолжали свой, только им понятный и давно начатый разговор.
   - Мой милый мальчик! Ты думаешь, что наш мир живёт иначе чем ваш? Ты ошибаешься. Наш мир точно такой же. Военный городок это мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций, бесконечных зависти и сплетен. Жена подполковника Окулова поручает жене прапорщика Кучинского штопать мужнино бельё. А та в отместку разносит по всему городку, что командир ходит в штопаных трусах. В нашем городке, как и во всей стране живут нищие, мстительные и завистливые люди... Ладно ребята, на сегодня всё. Спасибо за помощь. Я попрошу Якова Михайловича, пусть поощрит вас увольнительной. - Жена командира роты задумалась: - А вы Константин, пожалуйста, задержитесь. Заодно посмотрите розетки.
  
   * * *
   Почти дойдя до санчасти я вспомнил, что забыл в квартире свои наручные часы. Возвращаться было лень, но часы было жаль. Отцовский подарок.
   Тяжелая, обитая качественным коричневым дерматином дверь была слегка приоткрыта. Секунду я стоял в замешательстве. Потом переступил порог. В квартире стояла тишина. Такса лежала в коридоре, положив голову на передние лапы. Слышался какой то шорох в зале. Стоны. Я сделал несколько шагов вперёд. Жена майора стояла спиной ко мне, уткнув голову в спинку дивана. Светлые длинные волосы разметались по подушке.
   В вечернем полумраке матово светился её пухлый зад. Рядом, со спущенными штанами шумно дышал абитуриент Костик.
   Я попятился. Собака проводила меня понимающим взглядом. Я тихонько прикрыл дверь. Скатился по ступенькам вниз. В подъезде было тихо и прохладно. Пахло жареной рыбой.
   * * *
   Абитура чувствовала себя вольно. Наверное, многие уже видели себя офицерами. После обеда они забив на самоподготовку валились в сапогах на кровати. Ночью уходили в самоход.
   Однажды, будучи дежурным по части, Диянов пришёл в роту во время "тихого" часа. Увидев спящую абитуру, он устроил истерику с переворачиванием кроватей и выбрасыванием в окно тумбочек.
  
   * * *
   В сентябре началась отправка по частям. Мы выучили незнакомые, и непривычные названия -- Аягуз, Уч- Арал, Жангиз Тобе.
   Наш взвод разъехался. Ушли дембеля. Беккер уволился старшиной. Каныгин -- старшим сержантом. Он долго крутился перед зеркалом в шинели и офицерской шапке, разочарованно вздыхая: "Говорил же я Диянову, что не нужен мне старший сержант. Три полоски на погоне смотрелись лучше".
   В часть привезли молодых.
   Незаметно подошли ноябрьские праздники. Как и обещал капитан Диянов, я получил младшего сержанта. Гарнизон перешёл на зимнюю форму одежды. "Деды" и "черпаки" достали из каптерки старые шинели, молодёжь в том числе и я, получили новые.
   Шинель - это священная и незаменимая вещь в обмундировании советского солдата. Те, кому это было положено по сроку службы, начали осваивать профессию модельера. Шинели подрезали, ушивали, пришивали погоны и впихивали в них вставки. В результате шинель превращалась в произведение военного искусства.
   Старший прапорщик Зингер сразу предупредил, чтобы мы ни с кем не менялись. Мне шинель досталась не по размеру, широкая в плечах, длинноватая. Пока я пришивал погоны, петлицы, шеврон и годичку, пришёл Юра Ендовицкий.
   На нём была не солдатская, а курсантская шинель, зависть всех старослужащих учебки. Шинель была особенная - покрой солдатский, но ткань офицерская. Цвет серый, близкий к чёрному. Застегивалась также на крючки, имела один ряд декоративных пуговиц, но не пришитых, а утопленных в ткань.
   Где её достал он особо не распространялся. Говорил, что выиграл в преферанс. Шинель обрезана, отпарена, подшита, из под неё выглядывали надраенные кирзовые сапоги.
   Ендовицкий прибыл к нам из Свердловской учебки, где его готовили как командира пожарного расчёта. Он старше меня на полтора года. До армии успел окончить техникум. Юрка был красив, эрудирован, начитан, нагл.
   Над губой пробивались тонкие, офицерские усики.
   Нескончаемые любовные истории, которые он рассказывал, погружали нас в таинственный мир с шикарными взрослыми женщинами, поездками в такси, красивыми как в кино драками и ресторанами.
   Легко и непринуждённо он употреблял загадочные слова: "Преферанс", "трихомоноз", "хук слева", "апперкот". В его рассказах присутствовали жёны полковников, генеральские дочки...
   Наше уважение к сержанту Ендовицкому было безграничным. Ведь он, судя его по рассказам, вращался в очень высоких сферах.
   - Настоящих блядей, как раз и надо искать среди интеллигенток, - говорил он, затягиваясь сигаретой. - У меня вот брат женился на учительнице. Через месяц развёлся. Знаете почему? Блядью оказалась. Во время первой брачной ночи залезла на него сверху и давай стонать! Кто же она после этого?
   Мы все негодуя согласились. Конечно, блядь!
   * * *
   Прошёл слух, что капитан Диянов попал в аварию. Ему ампутировали ноги.
   Старшина Зингер ездил к нему в госпиталь. Спросил, что ему привезти в следующий раз.
   Тот ответил: "Сто грамм и яичко".
   Зингер собрал вечером постоянный состав и рассказал нам об этом. Я чуть было не заплакал.
   * * *
   Новобранцы на плацу занимались строевой подготовкой. Командовал ими Ендовицкий.
   - Р -рраз,.. р-рраз, два, три...Левой, левой, - радостно командовал Юрка.
   Капитан Кравченко выглядывал из беседки, вслушиваясь в команды. Завидев меня, озаботил лицо.
   - А-ааа, замкомзвода! Зайди вечером ко мне.
   Капитан протянул сигареты в знак того, что разговор будет неофициальный. Закурили, потом он сказал:
   - Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно как крах империализма. Значит, в казарме будет пьянка. Я должен знать, кто пил, с кем и сколько. Понял задачу?
   Замполит хищно улыбнулся, обнажив золотые коронки
   Я козырнул и удалился.
   Подготовка к Новому году в военной части дело ответственное и не простое. Мало того, что нужно закупить бухло и закусь, нужно умудриться протащить всё это в часть и заныкать!
   До нового года всё- таки не выдержали. Перед праздником на аэродроме вынужденно приземлился транспортник "Ил-76" из Афгана. Офицеры уехали в гостиницу, а бортрадист и возвращающийся с ними десантник-дембель остались ночевать с нами в казарме.
   Мы достали припрятанную водку. Накрыли стол.
   - Нашли мы однажды схрон на месте разбитого кишлака, - рассказывал десантник, - яма, прикрытая хламом. А внутри всякое барахло импортное. Магнитофоны, часы, тряпки, цацки-пецки! Мы в мешки всё загрузили, но чувствуем, что далеко не унесём. Смотрим, - ишак бродит среди развалин. Но злой как душман, зубы как собака скалит.
   Поймали его, нагрузили мешками и потащили с собой.
   А он встал как вкопанный ни туда ни сюда. Что только не делали. И били, и пинали. А он стоит, скалится и молчит. Тогда мы ему гранату под хвост привязали. Ишаку всю задницу и оторвало. Мы километра на два ушли и всё равно слышали как он орал.
   Я представил себе, как было больно бедному животному.
   Судя по тем, кого я знал лично, из Афгана возвращались без каких либо признаков "башен" и "крыш".
   Пьянка удалась. Но нас сдал Васька Тунь.
   * * *
   Утром меня вызвал старший прапорщик Зингер.
   - Капитан Кравченко хочет отправить тебя в Уч-Арал.
   Помрачнев, старшина достал сигарету. Пожевал губами. Молча закурил.
   - А вот хер ему! Старший прапорщик Зингер своих не сдаёт. Завтра Кравченко в части не будет. Я тебя отправлю в Чимкент. Там курорт.
   Затем, наклонившись ко мне, спрашивает почти интимным шёпотом:
   - И всё-таки, скажи, кто нарисовал залупу на двери кабинета замполита ?
  
   * * *
   В поезде я даю себе слово, что в новой части становлюсь образцовым солдатом. Поезд прибыл в Ташкент. Я первый раз в этом городе. Ташкент поразил обилием солнца и тепла. На вокзале много людей в военной форме. Многие из "Афгана", лечатся здесь в госпиталях. Военный патруль: старший лейтенант и двое рядовых, останавливали людей в форме, проверяли документы.
   До поезда на Чимкент четыре часа. Слоняюсь по вокзалу и его окрестностям. Знакомлюсь с мотострелком, тоже ехавшем в Чимкент. В отпуск. Говорит, что из госпиталя. Мой новый знакомый Идрис говорит:
   - Поехали автобусом, пока нас комендатура не повязала.
   Нашли какой-то заводской автобус, на котором в Чимкент с совещания возвращались передовики какого то завода. Естественно, что пролетариат был затарен водкой под самую крышу.
   Рядом с водителем сидела молодая толстая тётка и смотрела в окно.
   Потом сказали, что это - главный бухгалтер завода.
   Подъезжая к Чимкенту начался снегопад. Автобус буксовал, мы толкали его, потом пили водку, снова откапывали.
   Водка была теплая, от неё тошнило. Закуска плыла перед глазами. Я смотрел на главбухшу и читал ей стихи:
   Скука... Скука...
   Гармонист пальцы льет волной.
   Пей со мною, паршивая сука,
   Пей со мной.
  
   Идрис уговаривал меня.
   - Оставь её в покое. Неудобно...Ссадят.
   - Водка есть? - спрашивал я своих попутчиков. - Наливай!
  
   Излюбили тебя, измызгали -
   Невтерпеж.
   Что ж ты смотришь так синими брызгами?
   Иль в морду хошь?
  
   Как бы ни было к ночи добрались до Чимкента. Мы были вымотанные и пьяные. Естественно, что в никакую часть я не поехал.
   В доме Идриса мне постелили на жёстком диване, и я долго скрипел пружинами, пытаясь представить, что меня ждёт в части. Проснулся рано. Блеклый сумрак заливал комнату. В зале гулко били часы.
   Утром, мы чинно пили чай. Мать Идриса положила на стол лепёшки. К ним желтое масло. Конфеты.
   Во дворе злым голосом залаяла собака. Пришёл друг Идриса, по имени Саня. От него пахло марихуаной.
   Я сказал, что мне пора.
   - Понятно, - сказал Саня. - Есть такая профессия... Конопли с собой дать?
   - Я не травлюсь,- быстро ответил я. - Спортсмен, веду здоровый образ жизни. - Лучше дай денег.
   - Понятно! - ухмыльнулся Саня, - но денег не дам. Всё равно отберут, или дембеля или офицеры. Потом обязательно напьются и подорвут оборонную мощь СССР.
   Идрис объяснил, как добраться до части. Мы попрощались.
   Через полчаса я понял, что заблудился.
  -- Набрел на какого-то старика, сидевшего у ворот дома.
  -- Спросил, как пройти к авиационной части? Старик ответил как то странно:
   - Иди на лай собаки, сынок, а не на вой волка. В общем два квартала прямо, потом налево до остановки. Любой автобус, остановка "Горка".
  
   * * *
   Курорт я себе представлял немного иначе. Над частью стояли тяжёлый гул и грохот. Взлетающие "МиГи" и "Сушки" врубали форсаж и исчезали в грохочущем небе. Шли полёты.
   Я доложил о прибытии дежурному по части. Он махнул мне в направлении казармы.
   Я поправил лямку вещмешка и распахнул скрипучую дверь казармы, похожей на барак.
   Зашел к старшине. Доложил. Отдал ему аттестаты. Затем направился в кубрик.
   Первый, кого встретил был Андрюха Ильченко. Он ползал между кроватями с тряпкой, профессионально замывая грязь.
   Я поздоровался. Андрюха смутился, будто я застал его за чем-то постыдным. Но это я понял позже.
   Я оказался невольным свидетелем его слабости. С этого момента он стал меня ненавидеть.
   Часть была как часть, как и большинство советских батальонов, полков, дивизий. Среди срочников преобладали плохо говорящие по-русски азиаты, и гордые самолюбивые кавказцы. Азиаты боялись офицеров и мечтали о работе "хлэбарэзом". Горцы вообще никого не боялись и работать не хотели. Каждый из них стоял за другого, словно все они были братьями.
  
   "Деды" ходили ухоженные, выстиранные и отглаженные. Молодёжь с грязными шеями, руками и ушами. Поголовно все: узбеки, таджики, кавказцы, русаки, "старики" и "молодёжь" грезили дембелем.
   Ночью, после отбоя, казарму заполняла вонь смердящих портянок и миазмов, извергаемых солдатскими кишечниками.
   Поспать в первую ночь мне не дали.
   Около двенадцати ночи закончились полёты. Меня разбудил удар сапога по спинке кровати.
   Я поднял голову. Перед кроватью стоял нетрезвый субъект с сержантскими лычками.
   - Кто такой, почему не докладываешь?
   - А ты кто такой?
   - Я старшина роты.
   - Не физди, сержант. Старшине я доложил.
   - А ну встал!
   Я встал. Одел галифе и сапоги. В кубрик уже подтягивались зрители.
   - Упал! Отжался.
   Я, молча, ударил его в челюсть.
   Сержант перелетел через кровать. Ноги, обутые в начищенные кирзовые сапоги торчали из-под кровати. Стало тихо. Хлопнула дверь. В расстёгнутых шинелях, грохоча тяжёлыми сапогами, по коридору прошли несколько солдат. Они остановились перед кубриком. Взглянули на лежавшего сержанта.
   - Кто тут из Новороссийска? - Рыжий ефрейтор повернулся ко мне, - Ты?
   - Я из Новосибирска.
   - Жалко, - сказал он. Ну да ладно. Если что обращайся. Я Мишка Беспалов, из полка.
   Беспалов с коллегами ушли не попрощавшись.
   Кто-то из них бросил поднимающемуся сержанту:
   - Говорили тебе, Савоська, не беспредельничай!
   С тех пор меня почти не трогали. Кое с кем из дедов я даже подружился. Среди них были совсем неплохие парни. Но с сержантом Савостиным мы друзьями так и не стали. При случае он не упускал возможности на меня наорать, но в драку не лез.
   В ленинской комнате незнакомый старшина-сверхсрочник рисовал портрет. Делал это он очень своеобразно. С какого-то старого портрета он снял часть краски и сверху нанёс новую. Через слой краски проглядывало лицо, отдалённо напоминающее профиль самого художника.
   Сверхсрочник спросил:
   - Узнаёшь?
   Сказать бы честно: "Да фуй его знает! Чурка какой-то..." Но, скорее всего где-то в глубине души я всё-таки был интеллигентом и поэтому произнес что-то туманно-обтекаемое: "Возможно...наверное...скорее всего..."
   Не выдержав моего мычания, старшина торжествующе выдохнул:
   - Это -- Ленин!
   Я опешил. Вождь мирового пролетариата в его исполнении смахивал на казаха.
   Сходство с вождём мирового пролетариата, на мой взгляд, исчерпывалось только обширной лысиной и галстуком в горошек.
   Стесняясь я спросил:
   - А чего же он такой загорелый?
   Старшина задумался.
   - После Италии. Он же там жил. На острове Капри.
   Я сказал, что вообще-то на Капри жил Горький.
   Но художник не расстроился:
   -Это малозначительная деталь. Художник не фотограф. Он не должен зацикливаться на мелочах, ровно также, как и на вырисовывании пуговиц.
   На второй день я увидел знакомое лицо. Это был Рашид Багаутдинов. Татарин. Из Грозного. Главная черта его характера - чувство собственного достоинства. Даже сержанты в учебке стеснялись приказать ему мыть полы.
   Рашид, зашёл в роту к старшине. Через закрытую дверь я слышал громкие голоса, раскаты смеха. Минут через десять Рашид вышел.
   Мы обнялись. Рашид угостил меня сигаретой с фильтром. Он жил за пределами роты. На аккумуляторной станции. Там же спал и ел. Приходил в роту только за письмами.
   Рашид производил впечатление очень надёжного человека. В дополнение к своей надёжности он был ещё и чертовски обаятелен.
   На него хотелось равняться. Походить.
   * * *
   Командир отдельного батальона, подполковник Боярский - маленький, толстый, с рыжими ресницами. Ему за сорок. Зелёного цвета китель, с голубым ромбиком педагогического института, обтягивал круглый живот. Он был похож на Мюллера в исполнении актёра Броневого. Сходство дополняли глазки навыкат.
   Все - от первогодки-срочника до офицера старались как можно реже попадаться ему на глаза. Любимая фразы комбата: -- Товарищ солдат! Ко мне! Почему праздно шатаетесь по территории части?
   И, кривя губы на одутловатом лице -- Трое суток гауптической вахты! Пять суток!
   Есть такие низменные натуры. Они находят удовольствие в том, что могут беспричинно наказать того, кто не может ответить им тем же.
   Комбат регулярно проводил приём по личным вопросам.
   Я спросил у командира взвода прапорщика Степанцова разрешения обратиться к командиру части.
   У прапорщика красное лицо сельского тракториста и здоровенные красные кулаки. Шинель с засаленными погонами смотрится на нём, как детская распашонка. Яловые сапоги сорок пятого размера. Прапорщика отличают хриплый голос и виртуозная ругань.
   - Нафуя?
   - Офицером хочу стать. Буду просить, чтобы дали направление в училище.
   Прапорщик, посмотрел на меня сверху вниз.
   - Офицер - профессия героическая! - важно сказал он. - Обращайся. Только потом не жалей.
   Подполковник разговаривал со мной минут тридцать. Он внимательно поглядывал белёсыми глазами и строго кивал головой. Временами он задавал вопросы, неожиданно повышая голос. Расспрашивал о том, где я вырос? Почему хочу стать офицером?
   Я шпарил как по-написанному.
   - Офицер, профессия-героическая. Родина... Долг... Присяга!
   Комбат согласно кивал головой.
   Алик Губжев ночью пошёл в самоволку в общежитие педучилища. Чтобы покрасоваться перед будущими училками выпросил у меня шинель. Мы с ним одного роста и комплекции. Надо же было такому случиться, что пролезая через дыру в заборе нос к носу столкнулся с комбатом. Губжеву удалось ускользнуть. Перед глазами комбата мелькнула чёрная шинель.
   Через несколько дней подполковник Боярский увидел меня, ведущего роту на обед.
   Комбат принялся вытряхивать меня из шинели. Я не понимая в чём дело, сопротивлялся, за что в боевых условиях полагался бы наверное, расстрел на месте.
   Боярский всё- таки сорвал с меня шинель и, трясясь, как студень, топтал её сапогами.
   - Мать!.... Мать!... Мать!..
   Я не помню хватался ли комбат за кобуру, но я подумал: сейчас расстреляет!
   Боярский, наверное, так бы и поступил. Но к счастью мы были не на передовой.
   Вместе с комбатом был майор Козырев.
   Он делал мне страшные глаза и выдирая из лап комбата сдержанно-устало повторял:
   - Товарищ подполковник, ну нафуя!? Товарищ подполковник...
   Комбат трясся как холодец, кричал.- Арестовать! Посадить на гауптическую вахту!
   От гауптвахты меня спасло лишь то, что в ночь, когда Губжев был в самоволке, я находился в наряде.
   Алик Губжев успокоил.
   - Не переживай. Я уйду на дембель, пришлю тебе свою парадку. В порядке моральной компенсации. Договорились?
  
   * * *
   Время было обеденное.
   В казарму явился новый замполит. Он разыскал меня и сказал:
- Завтра поедешь на "губу".
   - Как это?- удивился я. - За что?
   - Рота заступает в караул. Ты идёшь помначкара.
   - Не могу, - ответил я.
   Теперь удивился лейтенант Аюпов:
   - Чего так? Вроде не баптист.
   - Понятия не позволяют своих охранять. Западло это. В посёлке не поймут.
   Лейтенант погрустнел:
   - Ясно, - сказал он. - Тогда дисбат. Кругом! Шагом марш. Отставить! Ладно. Не грусти, я никому не скажу.
   На следующий день мы с Рашидом в оружейке чистили автоматы.
   Тускло светила лампа из-под покрытого извёсткой плафона.
   - Порядки знаешь там какие? - спрашивает Рашид.- На губе? Ворота на запор. Часовой. Камеры, как в тюрьме. Нары.
   Если не погонят на работу, с утра до вечера строевые занятия во дворике. А он, как пятачок. Со всех сторон стены, решётки. Бр-ррр! Там как на минном поле, если накосячил, запросто прямо с караула можешь отправиться на кичу суток на пять.
   Ходить в караул мне понравилось. После праздников на губе собирался весь цвет Чимкентского гарнизона. Было интересно.
   Гауптвахта, ночь. Грохоча автоматом и насвистывая, по коридору бродит рядовой Мангасарян.
   Каждые два часа я поднимаю отдыхающую смену и меняю посты.
   Утром, если начальник караула спал, и не было коменданта я выводил губарей на плац. Сняв гимнастёрки, они загорали на солнце. Мишка Беспалов стрельнув у часового сигарету, грустно говорил:
   -Эх! Говорила мне мама, что тюрьма не место для интеллигентного человека.
   - Что же ви здесь таки делаете, Михаил? - всплескивал руками караульный Саржевский.
   -Таки сижу - откликался Миша. - Моя мама ещё говорила,
бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт. Видать, я плохо предохранялся.
   Часовой дремал у ворот. Так было вчера, сегодня и будет завтра.
  
   На следующий день после обеда я снова готовился в караул. Подготовка к службе по Уставу включает в себя четырехчасовой сон. Затем нужно привести себя в порядок.
   Я подшивал свежий воротничок, натирал вонючей ваксой сапоги и шкерился куда-нибудь с книжкой. Деды меня особо не трогали. Зачем портить себе настроение?
   В Ленинской комнате читать было нельзя. Я читал в натопленной сушилке, сидя на куче старых шинелей. Книги обволакивали меня словно панцирем, защищавшем от неуютного внешнего мира.
   Но заходил командир взвода прапорщик Степанцов и гнал меня в класс.
   - Как не увижу его, всё читает и читает. Есть свободное время, учи уставы!
   Уставы я действительно знал плохо. Остальные сержанты их не знали вообще.
   Иногда в роту по старой памяти заходил бывший замполит роты Покровский. Брал мою книгу в руки. Листал. Просматривал их на свет. Подносил к носу. Кажется, даже собирался лизнуть.
   Он, наверное, думал, что я читаю какие-то секретные послания, написанные молоком.
   Недавно его повысили. Теперь он был секретарём партийной организации
   части. Это было круче, чем замполит роты. Через три дня после своего повышения в должности он написал рапорт начальнику политотдела о том, что замполит роты охраны, мало внимания уделяет наглядной агитации.
   Замполит стрелков лейтенант Ворожбит, окончивший с Покровским один и тот же курс военно-политического училища, получил взыскание. Сам Боря получил старшего лейтенанта.
   По большому счёту я был надзирателем. Но и надзиратели тоже попадают в тюрьму.
   В последний день нашего караула я залетел.
   В одиночных камерах ждали этапа в дисбат двое осужденных. В общей камере сидели трое оружейников из лётного полка и двое азербайджанцев из конвойного полка ВВ.
   Я не мог послать своих мыть полы. Вывел из камеры вевешников азербайджанцев.
   Мишка Беспалов одобрительно подняв вверх большие пальцы обеих рук.
   Азербайджанцы сделали вид, что не понимают по-русски. Наши крики разбудили начальника караула. В самый разгар препирательств появился прапорщик Степанцов. Он пришел, как всегда краснолицый, невыспавшийся и злой.
   - Чего ты с ними дискутируешь?
   - Пол не хотят мыть.
   - Так заставь! Ты ведь собрался стать офицером, а офицер профессия героическая! Представь, что за тобой Москва. Добейся выполнения приказа!
   - А как?
   - Как. Как! Пиздить!
   Москву я отстоял. Пол блестел.
   На вечерней проверке азербайджанцы пожаловались на меня коменданту и объявили голодовку до прибытия прокурора.
   Степанцов желая показать, что он здесь не при чём, тут же при коменданте и потерпевших азербайджанцах зарядил мне в ухо. У меня от несправедливости затряслись руки. Я целиком состоял из жестокости, обиды, злости.
   Сдавать его я не стал, хотя и зол был на него до крайности.
   "Подставил меня, сука", - думал я, - сейчас кича, а завтра может быть суд и дисбат. Я был уверен, что Степанцов с такой же лёгкостью, как дал мне в ухо сегодня, завтра сдаст меня военной прокуратуре.
   Но военный комендант оказался порядочнее, чем мой начальник караула. В переговорах с потерпевшей стороной был достигнут консенсус. Прокурора беспокоить не стали. Азербайджанцам объявили амнистию. Мне комендант выписал трое суток. Караул в часть вернулся без меня.
   Общая камера гарнизонной гауптвахты встретила меня насторожённо. И так набили как сельдей, а тут ещё вталкивают бывшего караульного.
   Но Мишка Беспалов быстро навёл баланс.
   - Ша, - лениво сказал он. - от тюрьмы, да от сумы не зарекайтесь. Сегодня мент, завтра - кент. Так говорила моя мама. И наоборот.
   Сидеть на губе было весело. Веселей чем в роте. Допоздна велись разговоры. Говорили о бабах, травили анекдоты.
   Беспалов рассказывал:
   - Вот у нас был случай....Летчики перегоняли куда то самолёт. Cели на вынужденную на каком-то аэродроме и остались там ночевать. С собой у них было поллитра спирта. Чтобы не было так скучно, выпили. Потом ещё. И ещё.
   Ночью штурман захотел ссать. в темноте перепутал дверь в туалет с дверцей одёжного шкафа, забрался в него и поссал в сапоги командира экипажа
Тот утром стал обуваться, а сапоги мокрые. Провёл собственное служебное расследование. Вернулся в часть и написал рапорт командиру полка, что в экипаже возникла психологическая несовместимость. И попросил изменить состав штатного экипажа самолета. Командир наложил письменную резолюцию:
   "Виталий Иванович! Не епи мне мозги и не отвлекай всякой фуйней! Объяви своему штурману выговор и тоже нассы ему в сапоги! Полковник Гетман".
   Хохот.
   Голос похожий на голос Степанцова кричит:
   - Чего разорались, жулики, пьяницы, дебоширы? Ну-ка спать!
   Мишка лежит на деревянных нарах, закинув за голову руки. Произносит мечтательно:
   - Вот дембельнусь, куплю себе машину с магнитофоном, пиджак с отливом и в Сочи!
   Через какое-то время разговоры затихают, и камера наполняется разнообразными звуками: сонными вздохами, стонами, звуками, издаваемыми здоровыми солдатскими кишечниками.
   Я лежу с закрытыми глазами. Вспоминаю запах Таниных мокрых волос, пахнувших карамелью. Это было в моей прошлой жизни. А сейчас я совершаю легкомысленные поступки, и сам себя за них проклинаю. Думаю, а что было бы, если бы поступил наоборот? Лучше бы было? Или хуже? Никто не может ответить на эти вопросы, в том числе и я сам. Засыпаю. Мне снится, что я обнимаю Таню, целую. Она прижимается ко мне, губы у нее мягкие, послушные. Они дразнят, чуть покусывают...
   * * *
   Трое суток на губе пролетели как один день.
   Я вернулся в роту. В кабинете ротного замполит.
   -Товарищ лейтенант, младший сержант ... после отбывания наказания на гауптической вахте прибыл во вверенное вам подразделение для прохождения дальнейшей службы, - прокричал я.
   Лейтенант потряс головой:
   - Вот накрутил ты! Кто тебя научил так докладывать? Нет в уставе такого прилагательного, "гауптическая", есть просто гауптвахта.
   Я возразил:
   - А товарищ подполковник говорит, что есть.
   Лейтенант поскучнел:
   - Ладно, иди!
   На сто дней до приказа, который ждали наши дембеля, я постригся наголо. Сто дней до приказа, это особый солдатский праздник! Это значит, что через три-четыре месяца опустеют койки, на которых сейчас спят дембеля. Это значит, что через сто дней, твой собственный дембель станет ещё ближе.
   Меня никто не заставлял, этого не требовали армейские законы и обычая, но я принял такое решение.
   По случаю очередного партийного съезда в Москве командование части решило провести общее собрание.
   Личный состав собрали в клубе. Солдаты и сержанты батальона с шумом и криками расселись на скрипучих откидных стульях. Трое молодых под командованием заведующего клубом торжественно внесли стулья для членов президиума.
Комбат, замполит батальона майор Конкявичюс и старший лейтенант Покровский важно прошли в президиум. Сели за стол. Он был накрыт кумачовой скатертью. Перед комбатом поставили графин с водой.
   Над сценой висели портрет Ленина и длинный транспарант. На нём красовался нанесённый серебрянкой текст "решения XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза в жизнь".
   Все расселись. Шум затих. Задние ряды начали дремать.
   Комбат прошёл за трибуну. Разложил бумажки. Напялил на нос очки.
   Прошёлся по завоеваниям советской власти. Несколько минут говорил о полётах советского человека в космос. Затронул тему интернационального долга, дружбы между народами СССР, искоренении таких болезней как чума, туберкулёз, сифилис в отсталых ранее районах. Подчеркнул, что это всего этого добились благодаря мудрому руководству партии.
   Старший лейтенант Покровский ловил каждое слово комбата и что-то писал в своём блокноте.
   Рядовой Андреев внезапно заметил, что Ленин, изображённый на портрете внешне похож на казаха.
   Вождь мирового пролетариата удивительно напоминал старшину сверхсрочной службы Сафиулина. Он был такой же узкоглазый, скуластый, с нагловатым прищуром. Это не удивительно. Перерисовал он его со своего собственного потрета.
   Комбат заметил наше шевеление. Взгляд сфокусировался на мне. Подозреваю, что я на него уже действовал как красная тряпка на быка. Я был поднят на ноги и прилюдно подвергнут экзекуции.
   - Этот... с позволения сказать младший сержант заявился ко мне с рапортом о том, что хочет поступать в военное училище. - Голос комбата сорвался: - Заявил, что хочет стать офицером!
   Головы всего батальона повернулись в мою сторону.
   - А через месяц этот младший командир, избил на гауптической вахте двух военнослужащих.
   Комбат так и сказал "на гауптической вахте". На лицах некоторых сослуживцев проявилось негодование.
   Поджатая губа комбата выдает его крайнее раздражение.
   - Избил двух военнослужащих конвойного полка...
   Все разочаровано выдохнули. С полком ВВ у нас были натянутые отношения. Наших на губе они не любили. Мы платили им тем же.
   Боярский неожиданно замолчал и побагровел. Это свидетельствовало о градусе его гнева. Потом скользнул взглядом по залу и неожиданно переключился с меня на ефрейтора Сартоева. Произошло это внезапно, словно кто-то поменял заезженную пластинку.
   Ну а переключился он вот почему. Недалеко от штаба батальона стояла деревянная уборная. Сортир был старый с деревянной перегородкой посередине. Перегородка была дощатая с щелями в палец. В левую половину, прикрытую дверью с буквой "Ж", ходили женщины. В правую, где на двери краской была намалёвана буква "М", офицеры и прапорщики.
   Сексуально озабоченный Сартоев забирался в мужскую кабинку, прилипал глазом к щели и подглядывал за дамами. Его не останавливал даже убийственный запах. На его беду прапорщику Степанцову приспичило в туалет. Мужская кабина была прочно оккупирована Сартоевым в ожидании жертвы. Оглянувшись по сторонам Степанцов шмыгнул в женскую кабинку, снял штаны и от удовольствия закрыл глаза. Когда он пришёл в себя, то увидел в щели сверкающий глаз Сартоева.
   - Бля-яяяяя! - взревел Степанцов и коршуном взлетев с очка стал ломиться в соседнюю дверь. Вытащив Сартоева отвесил ему несколько тумаков и поволок в штаб. Прямо оттуда Сартоев поехал на гауптвахту.
   Сейчас чёрный и вечно небритый Сартоев комкая в руках шапку грустно вздыхал.
   Комбат ещё больше налился багровостью:
   - Когда нам было по восемнадцать лет мы не подглядывали за женщинами в уборной. Тем более, что эти женщины жёны ваших командиров!
   Командирская импровизация понравилась залу. Все засмеялись.
   Комбат продолжал изгаляться над Сартоевым. Тот в ответ снова вздыхал, потом вспомнив задницу поварихи Яны расплылся в идиотской улыбке. Боярский побагровел ещё больше, выждав паузу, указал скрюченным перстом:
   - Почему он ещё не арестован? На гауптическую вахту этого придурка! Камышов, немедленно арестовать!
   * * *
   Через месяц я написал и послал в газету "Советский воин" смешную заметку о том, как царский полковник-самодур издевался над нижними чинами.
   Заметка редакции понравилась, но комбат заметку не одобрил. Наверное, в самодуре-полковнике увидел сходство с собой. Долго гневался.
   От дальнейших репрессий меня спасло письмо редактора газеты, где он отмечал у меня задатки литератора и просил писать ещё. Комбат, почему-то стал называть меня Пастернаком и приказал не подпускать к бумаге и ручке.
   Алик Губжев сказал:
   - Чего ты рефлексируешь? Подумаешь, комбат в училище не пустил. Так радуйся, дембельнёшься через год, а не через двадцать пять. Что кровь тебе сворачивает? Так через год ты его даже и не вспомнишь.
   Прошел уже год со дня моего призыва. Этот год был долгим, очень долгим. Он был горьким, шумным не слишком весёлым и радостным.
   Настроение у меня было подавленным. Служебные перспективы выглядели весьма расплывчатыми. При таких темпах скатывания в пропасть меня вполне реально ждала перспектива дисциплинарного батальона. Как получилось, что моя вполне благополучная жизнь стала столь сложной? Где выход из этого создавшегося тупика?
   С приходом весны в военных округах началось формирование так называемых целинных батальонов.
   Прошёл слух, что и наша часть направит несколько машин с водителями, двух сержантов, офицера и прапорщика. Командир роты, сражённый перспективой отдать на верную погибель несколько исправных машин и выделить самых дисциплинированных подчинённых неделю не мог прийти в себя. Сидел в кабинете мрачный, матерился, периодически хватался за сердце.
   Узнав о предстоящей командировке, ещё задолго до оглашения приказа к нему началось паломничество солдат с просьбами отправить на уборку урожая именно его. Для многих командировка представлялась, как праздник и отдых от солдатских будней - полуармейская, полугражданская жизнь.
   Ротный вызвал меня:
   - Комбат, тебя рано или поздно всё равно посадит. Отправлю я тебя наверное с глаз долой, писатель. Может и выживешь.
   Кстати о писательстве. Ты знаешь, что англичане уже проводили конкурс на самый краткий рассказ. Но по условиям конкурса, в нем должны быть упомянуты королева, Бог, секс и тайна. Первое место присудили автору такого рассказа: "О, Боже, -- воскликнула королева, -- я беременна и не знаю от кого!"
   Я засмеялся. Капитан сказал:
   - Ладно, если станешь писателем, напишешь тогда и про нас.
   Целинная рота формировалась, где- то под Алма-Атой.
   Кроме меня в командировку отправлялись Нвер Мангасарян и прапорщик Самойлов. Мангасаряну по этому поводу срочно присвоили младшего сержанта. Он тут же прицепил на погоны жёлтые лычки. Последние вечера перед отъездом он в окружении земляков с важностью разгуливал по части, не понимая, что на целину отправляли самых никчемных.
   Старшина был пьяницей и ворюгой. Мангасарян не умел говорить по-русски. Он мог только материться.
   Я был распиздяем и диссидентом. Зато я уезжал в красивом ореоле литератора и жертвы офицерского беспредела.
   Пять машин под командованием старшего лейтенанта Помникова должны были добираться своим ходом.
   После того, как поезд отошёл от вокзала, мы по зелёным дорожкам двинулись в сторону вагона-ресторана. В купейных вагонах было тихо и пристойно. Проводники разносили чай. Редкие пассажиры стояли у окон, любуясь проплывающим пейзажем.
   Ковровые дорожки заглушали шаги сапог. В плацкартных вагонах ехали дембеля. На столиках стояли бутылки с вином, пивом. Несколько раз нам в спины запустили матерком. Бренчала гитара.
   Покидают чужие края
   уезжают домой дембеля
   и куда не взгляни в эти майские дни,
   всюду пьяные бродят они.
   Грохочущие тамбуры гудели от холодного ветра. Посетителей в ресторане было немного.
   Пожилая официантка с обесцвеченными перекисью волосами лениво скучала у стойки. Мягко шуршала шёлковая блузка, мерцали в полумраке кружева передника.
   Мы заказали бутылку водки и яичницу. Больше в вагоне ресторане ничего не оказалось.
   Официантка принесла водку в стеклянном графине.
   Чокнулись, выпили. Водка оказалась тёплой. Изредка поезд тормозил, старшина хватался за графин.
   После второй рюмки старшина снял китель, после третьей разрешил называть себя просто Толиком.
   К окончанию второго графина Толик обессилел. Он что-то мычал и не хотел платить. Я и Нвер с трудом отвели его в купе.
   По дороге Толик кажется с кем то дрался. Пробовал петь. Я с величайшим трудом уложил его на полку. Он лёг и захрапел. Я лег наверху и повернулся к стене. В ушах гремело:
   До свиданья кусок
   мой окончился срок
   до вокзала один марш бросок.
   В Алма-Ату поезд прибыл ранним утром. Проводник разбудил нас за десять минут до остановки. В купе воняло тошнотиной. Кто- то ночью наблевал под столик.
   Вокзал... Грязноватое желтое здание с колоннами. Дворники в грязных фартуках, лениво размахивающие мётлами.
   Нас никто не встречал. Сонные и похмельные, мы угрюмо вышли на перрон. Городской транспорт ещё не ходил.
   - Возьмем такси, - сказал Толик. Нвер важно кивнул.
   За такси тоже платил я.
   Мы пили чай в гостях у родственников старшины. Потом Толик куда-то вышел, вернулся. Уже через час Нвер, хмуря густые брови, спал, уткнувшись лицом в салат.
   Стояла утренняя тишина, нарушаемая лишь храпом младшего сержанта Мангасаряна.
   Я беседовал со старшиной. Жирно блестело его лицо, звенело бутылочное стекло, сигаретный туман стелился по комнате.
   Потом на минутку зашла соседка. Толик заметно оживился. Соседка осталась до вечера. Она теребила Толика за колено и просила:
   - Вы же лётчики. Расскажите что-нибудь интересное.- Толик совал сигарету в рот и начинал:
   - Взлетел один ТУ-154, набрал высоту. Из динамиков раздался голос: Здравствуйте, уважаемые пассажиры! Мы летим на высоте такой-то, за бортом температура такая-то. Теперь взгляните в правый иллюминатор вы видите - горит мотор. Взгляните в левый иллюминатор - отвалилось крыло.
   Посмотрите вниз - вы видите несколько черных точек. Это экипаж желает вам приятного полета.
   Девушка делала большие глаза.
   Толик выпил ещё. Его понесло.
   - А вот ещё случай.
   Летим на Ан-12. Скорость - 600. У штурмана день рождения. На высоте тысяча метров отметили это дело распитием. На высоте полторы тысячи выпили ещё. Когда поднялись на две тысячи, штурман говорит пилотам
   - Сделайте для меня праздник. Хочу мертвую петлю. - И уходит в туалет.
   Пилоты отвечают:
   - Есть, товарищ майор! - и совершают манёвр.
   Самолет делает петлю. Из туалета выходит штурман и говорит:
- Ничего меня накрыло, аж себе на голову насрал!
   Девушка жеманно:
   - Боже мой! Какой ужас!
   Время от времени я беру девушку за руку. Что-то оживленно говорю ей на ухо. Локоны волос щекочут мне губы. Её ладошка теплая и сухая, как нагретая на солнце тетрадная промокашка.
   Вечером мы решили посмотреть город. Денег у меня уже не было. Пошли пешком. Перед нами шумел южный ночной город.
   По пути попался памятник жертвам революции. Я встал по стойке смирно и отдал честь погибшим борцам. Толик щёлкнул стоптанными каблуками хромовых сапог. Младший сержант Мангасарян посмотрел на нас как на сумасшедших.
   Вечером мы добрались до места расположения роты. Она располагалась на ровном, каменистом поле, огражденном колючей проволокой.
   Въезд на территорию был только через КПП. По одну сторону лагеря располагался автопарк, где стояли машины. По другую палатки с личным составом. Прямо и дальше - кухня. Канцелярия роты располагалась в КУНГе, в котором жило руководство роты: командир и зампотех. КУНГ - это Кузов Универсальный Нормально Габаритный, для тех, кто не знает. Будка, одним словом.
   На ужин мы опоздали. Нас встретил крепко поддатый майор в фуражке аэродроме - командир роты.
   Толик доложил. Майор забрал его с собой. Наверное, пошли пить дальше. Нам приказал располагаться самостоятельно.
   В роте было пять взводов. Четыре автомобильных и хозвзвод-писари, каптёрщик, медбрат, повара.
   Замполита, в роте ещё не было. Он откуда то ехал. Ждали.
   Сформировать несколько целинных рот полного состава, укомплектованные исправными автомобилями, даже в те годы было сложной задачей для командования округа. Тем более, что ушлые командиры частей старались отдать на целину по принципу: На Боже, что на негоже.
   По этому поводу наш командир роты на утреннем построении образно заметил, что личный состав роты- сборище распиздяев, пьяниц, бабников, дебилов, которым надлежит сделать массаж простаты традиционным способом.
   Майор заметно напирал на букву "о", отчего речь его звучала весомо и убедительно. Был он волжан, низкоросл, коренаст и пузат. Под носом щетинились недавно отпущенные усы , похожие на перевернутую подкову.
   Личный состав роты похохатывал и робко матерился, не соглашаясь с командиром, но слушал внимательно -- отправиться обратно в часть не хотелось никому.
   После построения началась комплектация. На свободную площадку стали стаскивать машины. Основной тип транспортного средства: "ЗИЛ-157". Иногда их называли "Мормоны", или учитывая, что советские конструкторы большую часть идей содрали с американского "Студебеккера" называли по имени тогдашнего президента США "Труменами".
   Машина была максимально безопасная. Задавить, кого-либо на нём было сложно, лихачить нельзя, так как больше 60 км/час они не развивали. Начинали натужно реветь, словно шли на взлёт и хлопали крыльями. Машина была примитивная, но исключительно надёжная.
   Правда, на площадку комплектации многие из них своим ходом уже не шли. Их тащили в ремонтные мастерские при ближайшей воинской части и героически пытались вдохнуть в них вторую жизнь. Иногда это удавалось.
   Было несколько машин "Зил-130". Они горделиво выглядывали из ряда своих менее именитых автомобильных собратьев.
   Дикое песчаное поле постепенно превращалось в военный городок. Колышками и натянутой проволокой условно огораживали автопарк, КПП, шлагбаум, дорожки, туалет. Границы посыпали известкой. Во время работы стоял мат и крики.
   Учитывая, что за мной не была закреплена машина, меня отправили создавать полевую Ленинскую комнату.
   Несмотря на наличие туалета солдатам нравилось за ней оправляться. Причина, наверное, была в обилии подтирочного материала, который в виде газет свободно лежал на столах.
   Очень скоро вся территория вокруг Ленинской комнаты была загажена. Уже на второй или третий день на том месте был выставлен пост.
   Личному составу строго настрого запретили заходить в ленкомнату. Возьмёт ещё какой-нибудь отмороженный газету "Правду", да вытрет ею задницу. Или того хуже портретом генсека. Потом от проверяющих не отобьёшься, припишут тогда командиру и замполиту политическую близорукость и безыдейность.
   Нет! Не для того они ехали на целину и терпели там нечеловеческие лишения.
   * * *
   Через несколько дней после прибытия каждый из офицеров обзавёлся собственный ординарцем. Они топили печки, драили офицерам сапоги и бегали за водкой.
   Приехавший замполит ушёл в собственный КУНГ, не выдержал пьянства и ночных криков майора. Тот просыпался среди ночи и орал сильно окая:
   - Это я! Мойор Колита! Приказываю поднять роту к ебеням!
   Потом ротный затихал.
   Замполит был эстет. К тому же, наверное, бывший разведчик, потому что его никто не видел в лицо. Повышать политико-моральное состояние личного состава он не спешил.
   У заместителя по технической части капитана Бочкарёва были вечно красное лицо и пудовые кулаки. Он проживал с ротным в одном КУНГе.
   Напившись Калита жаловался офицерам,
   - Съехол бы уж он от меня, что ли. Хропит как боров.
   Капитан Бочкарёв отвечал отдуваясь.
   - Не могу. Совсем сопьёшься. А нас потом под трибунал отдадут. Так что, терпи.
   Моим взводом командовал старший лейтенант Помников. Ему было уже лет под сорок. Солдатам годился в отцы. Военного образования у него не было. В армию пришёл после техникума. Службу начал с младшего лейтенанта, дослужился до старлея и так и застрял. Но это был настоящий офицер, службу он знал, в моторах разбирался и за подчинённых стоял горой.
   Заместители командиров взводов-прапорщики. Наш по фамилии Никольский. Он с тонкой девичьей талией, голубоглаз и румянощёк, в отличие от нас, грязных и загорелых. Мы тут же и не сговариваясь стали называть его, Николенька. Он напоминает барчука. Машину не водил, в моторах не разбирался. Но советский прапорщик должен уметь всё, в том числе убирать урожай для закромов Родины.
   Из нашего батальона на должность техника взвода прибыл прапорщик Куанышбаев. Он был из рода Алим-улы младшего казахского жуза и только что закончил школу прапорщиков.
   Водку пил исключительно из пиалы, нажирался, как свинья. В пьяном состоянии забывал русский язык и команды отдавал на казахском. Наверное, прапорщик представлял себя Есет-батыром, знатнейшим старшиной младшего жуза рода тама.
   Вообще, пьяный казах - это нечто. Хуже пьяного казаха может быть только пьяный узбек.
   У меня во взводе девять дедов, часть из них узбеки. Самые опасные из них Быхадыров - здоровенный, мрачный и Юлдашев, - хитрый и коварный как хорь.
   Эдик Шарангия - грузин. Носил усы. Внешне и характером походил на Сталина. Юра Денисов, самый смешной человек-комик. Комик, потому что призывался из Коми. Дед русской авиации. И несколько молодых: Ваня Юдин, Рома Гизатулин, Юра Петелин.
   Николенька откровенно побаивался узбеков, все приказы отдавал исключительно через меня.
   Дедов заставить работать можно было только личным примером, так что сам я впахивал как лошадь.
   Главный у узбеков конечно же Юлдашев. Он мозг. Быхадыров при нём вроде тарана.
   Сегодня в роту прибыло пополнение из Алма-Аты. Один из солдат, чернявый, носатый попал в наш взвод.
   Николенька построил роту. Вечернюю поверку решил провести сам.
   - Мамажнонов!
   -Я!
   -Бахадуров!
   -Я!
   -Рахмонов
   -Я!
   -Каримов!
   - Я!
   Ну мля и типажи у меня во взводе! Банда "чёрная кошка". Золотая рота! Фурманюги - гангстеры! Смертники грёбаные!
   У Никольского было хорошее настроение. Он дурачился.
   Картаво кричал:
   -Гельр-р-ман!
   Я напрягаюсь.
   Откликнулся тот самый чернявый крепыш с нахальными и весёлыми глазами из новоприбывших.
   - Я!
   - Что за фамилия? Немец что ли?
   - Француз!
   Несколько месяцев я доверчиво считал Шурку Гельмана французом, пока Дениска не вылупил глаза:
   - Сдурел что ли? Шурка ташкентский еврей!
   Я расстроился. Дениска утешил:
   - Ну что с того, что не француз? Зато не казах!
   Я согласился. Резон в Денискиных рассуждениях, конечно, был.
   Но это открытие никак не повлияло на наши отношения.
   В выжженной солнцем степи стояли палатки. Рота изнывала в строю. Курили в кулак. Громко матерились. Ждали ротного. Жара. Сушь.
   Старшина Толик задумчиво смотрел куда-то вдаль. Ему было всё по барабану. Ротный так и не появился. Зато неспешной походкой подошёл незнакомый старший лейтенант. На нём офицерская полевая форма, портупея и сапоги.
   Практичные командиры взводов давно уже носили солдатское х/б и офицерские полевые фуражки, чтобы личный состав не посылал их на фуй.
   Толик встрепенулся, молодцевато отдал честь и скороговоркой доложил:
   - Товарищ стрлейтнант! Первая рота построена!
   У офицера восточное лицо, красные губы и широкие плечи. Он был красив и похож на гроссмейстера Каспарова.
   - Зверюга, - подумал я.
   Старший лейтенант сказал, что он замполит нашей роты. Его фамилия была Мамедов.
   - Жидяра, - сказал Гельман, - стопроцентный тат.
   Шурка знал, что говорил. Он происходил из профессорской семьи. Его папа был доктором медицины. При этом сам Шурка совершенно не был похож на ботаника - никчемного, хилого, застенчивого. Гельман был хитёр, храбр, остроумен и в меру нагл. До сих пор не могу понять, как он оказался в армии.
   Душное пекло летнего дня. Сонно-голодная одурь. Дымила походная кухня.
   Замполит перечислил главные достижения советской власти. Вспомнил о победе над Германией. Осветил текущий политический момент. Бегло остановился на проблеме развернутого строительства коммунизма.
   На крики: "Жрать хотим! Когда в столовую!?"- Замполит спросил:
   - Кто это там жрать захотел?
   Не услышав ответа, сказал огорчённо:
   - Ну что вы за народ? Партия вам доверила Родину защищать, а вам бы всё жрать и жрать. Помните, товарищи солдаты, международная обстановка сложная, враг, не дремлет!
   Минут через сорок замполит наконец распорядился вести роту в столовую. Дул пыльный "афганец". Он всегда начинался когда мы шли в столовую. Мелкая пыль забивала глаза, скрипела на зубах. Обед с песком...
   Место, где мы принимали пищу, трудно было назвать столовой. Это название было довольно условно. А реально, возле автомашин походной кухни, сколоченные из досок столы. Над ними и на них стая мух величиной с колибри.
   На первое - суп из пшёнки с добавлением кильки в томате, на второе - перловая каша. Когда каша остывала, она принимала синий оттенок.
   На третье давали чай, заваренный из верблюжьей колючки - это против дизентерии. Мерзость!
   Через три или четыре дня рота пополнилась полупьяными, лохматыми, переодетыми в солдатскую форму взрослыми мужиками резервистами, призванными из Семипалатинска. Их называли партизанами. Партизаны были отчаянные и нетрезвые, но дело знали. За несколько дней они привели в порядок всю технику. Попутно разгромили соседний магазин, где по приказу майора Калиты им отказались продавать вино.
   Наконец однажды утром роту подняли по тревоге. В тупике нас ждал железнодорожный состав с платформами, общим вагоном и теплушками.
   Что такое погрузить даже небольшую воинскую часть? Это зрелище напоминало переправу или эвакуацию во время боевых действий. Ревели моторы, раздавался звон металла вперемешку с глухими ударами по резине и слышался приглушенный мат.
   Грузили машины, потом имущество, дрова, продукты, палатки, матрацы и личный состав.
   Техника была поставлена и закреплена на платформах. Офицеры, прапорщики и партизаны до отказа затарились водкой. Кое- кто из резервистов уже шатался вокруг вагонов в расстегнутых гимнастерках.
   Личный состав стоял в строю на перроне. Мы с завистью принюхивались к запаху винных паров, исходящих от партизан.
   Невысокого роста майор Калита, в фуражке аэродроме, как две капли воды похожий на генерала Пиночета сообщил, что ко всем ебеням расстреляет, четвертует, изнасилует и после этого отдаст под трибунал любого, кто без разрешения покинет вагон на станции, употребит алкоголь, или захочет плотской любви с местным женским населением.
   Зампотех красноречиво постучал перед его носом по циферблату своих часов.
   - По вагонам!.. К ебеням! Бегом! Марш! - Отдал команду ротный. Тут же его команду продублировал услужливый Николенька.
   - По вагона-аааам!
   Я забрался в теплушку. Вдоль стенок вагона прибиты двухъярусные нары. Скинул сапоги и залез наверх.
   Офицеры, прапорщики и партизаны ехали в плацкартном вагоне. Мы в теплушках, оборудованных без особых удобств. Вернее совсем без удобств. Без умывальника. Без туалета. В проеме двери вагона прибит продольный брус, держась за который можно на ходу поезда, под свист ветра, справить на перегонах между станциями малую и большую нужду. Сидя в дверных проемах и от полноты жизни болтая ногами, мы рисковали вывалиться от постоянных толчков неровного пути. Несмотря на угрозу изнасилования и расстрела- выпивали, травили анекдоты и иногда дрались. Всякое было в дороге.
   Наш маршрут лежал в Узбекистан. Место разгрузки эшелона - станция Джизак. Южнее мне кажется только Афганистан. Или Пакистан. Туда шла однопутка и мы подолгу парились, изнемогая от жары, в вагонах на полустанках, ожидая встречного поезда.
   Кругом тянулись глиняные узбекские дувалы, крепкие, словно бетон, пробиваемые кажется только из танковых орудий. Журчала вода в арыке. Качали кронами старые чинары, помнящие ещё будённовцев в пыльных шлемах.
   Шурка Гельман лежал рядом на нарах и рассказывал:
   - В гражданскую войну этот грёбаный Джизак был одним из центров басмачества, которое усмирял Будённый. До сих пор джизакцы в каждом русском с усами, видят красного маршала!
   Впоследствии я убедился, что Будённого в Джизаке действительно не любили. Видно, хорошо запомнили бабаи его сабельные атаки на среднеазиатских фронтах.
   Ещё Семён Михайлович обещал научить узбеков мочиться стоя, но обещания своего не сдержал. Старики всё так же делают это сидя. Национальная одежда в которой они ходят до сих пор, толстые ватные халаты и широкие шаровары не позволяют этого сделать, не обрызгав себя.
   В Джизаке мы возили яблоки с полей на винзавод. До сих пор я удивляюсь, как получилось, что никто из нас не спился за это время. За окном мелькали телеграфные столбы и километры. У линии горизонта колыхался мираж. Блестела вода, вырастали города. Вначале было интересно. А потом перестали замечать.
   Наши лица и руки по локоть, стали кирпичного цвета. Гимнастёрки просолились и выгорели добела.
   Прошло два месяца. Из Джизака нас направили в Северный Казахстан, глухую Тургайскую степь. Гиблое место. Говорили, что даже пыль там была красного цвета. На всех рудниках там работали зэки. Директорами этих рудников во времена Сталина и Хрущёва тоже были бывшие зэки, после освобождения решившие не уезжать на Большую землю. Зачем? Всё равно ведь посадят!
   Через несколько суток эшелон остановили на какой-то задрипанной станции. Вероятно в целях маскировки, для того чтобы сбить с толку авиацию вероятного противника никакого строительства вокруг станции не наблюдалось. Стояло здание вокзала из белого силикатного кирпича и всё.
   На улицах было полное отсутствие деревьев. Через дувалы выглядывали жующие верблюды. Чуть в дали, в степи паслись овцы. Мы сняли проволочные растяжки и согнали машины с платформ. Выстроили в колонну. Я и техник взвода Миша Куанышбаев уселись в кабину к Гельману. Все закурили. Зампотех дал отмашку. Машина набрала скорость.
   У Шурика было приподнятое настроение, он изящно и небрежно переключал скорости. Наш "Зил-157" шёл вперёд, как крейсер.
   Колонна проходила мимо зоны. Зэки сидели на крышах бараков и с тоской смотрели нам в след.
   Через пару километров нас обогнал Эдик Шарангия. Он был в чёрных очках. Миша проводил его восхищённым взглядом:
   - Ух ты-ыыыыыы!
   Потом опомнился.
   -Куда это он поехаль- моехаль? -Толкнул Шурика в бочину.- Давай зи ним!
   Поздно! Вслед за болидом Эдика уже мчался майор Калита на своём газике, что-то громко крича. В клубах пыли слышался вопль.
   - К ебеням!
   Ралли Эдика прервал электрический столб. При въезде в деревню транспортное средство грузина не вписалось в поворот.
   Гремя всеми своими железными внутренностями подлетел командирский газик, и оттуда выкатился майор Калита.
   Сталинские усы Эдика Шарангия повисли словно усы Тараса Бульбы.
   О-ооо, загадочная русская душа! Ещё пять минут назад майор был готов разорвать солдата. Сейчас в его голосе звучали нотки сочувствия.
   - Ты жив?- спросил командир роты, но Эдик ещё не зная, чем ему это грозит, и изображал тяжелейшую контузию.
   Он глянул на товарища майора сверху вниз и ничего не ответил. Происшествие замяли.
   Зелёная пыльная кишка, похожая на цыганский табор, вползла в совхоз. Шурик Гельман тащил за собой на сцепке машину боевого товарища.
   Колонну встречало совхозное начальство. Директор, парторг, главный агроном.
   Наши солдаты, особенно дембеля узбеки, напоминали банду басмачей. Все были откровенно бандитского вида, грязные, оборванные и отощавшие. Митинг завершился быстро. Совхозное начальство забрало командира роты и замполита с собой. Майор Калита перед отъездом поставил задачу зампотеху и исчез на несколько дней.
   Программа была уже известна, водка с бешбармаком и на десерт- местные дамы. Бешбармак, это жирное мясо, сваренное зачастую вместе с шерстью и порезанные треугольниками куски теста. Все это хорошо заправлено луком и сварено во вместительном закопчённом котле.
   Роту повзводно разместили на совхозных бригадах. После того, как поставили машины, партизаны вытащили гитару.
   Долго над степью рыдали гитарные струны и слышался женский голос:
   Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
   Бесконечная степь колосится вдали.
   Но куда б не пошла, я тебя не застану,
   О тебе не хотят рассказать ковыли
  
   И птенца унесло далеко в камыши:
Нам не верит страна. Что же делать?
Как сказать ей о том, что мы сердцем чисты?
Чуть шумят камыши. Солнце лижет мне губы,
   Непривычно и пряно пахнут цветы.
Выше голову, милый! Я ждать не устану,
Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.
Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь колосится вдали.
   Пела бригадная повариха, с красивым и романтичным именем Венера, к слову, очень толковая и внешне симпатичная. Старший лейтенант Помников называл Венеру-Гонореей.
   Потом, уже в эмиграции я узнал, что автором песни была женщина- петербурженка, арестованная в 1937 году как враг народа и отбывавшая наказание в Карагандинском лагере.
   Утром "партизаны" отремонтировали машину Эдика, заменили радиатор и выправили крылья. Зелёной краски в совхозе не оказалось. Крылья выкрасили в синий цвет. Теперь машина Эдика была похожа на пятнистую антилопу.
   С раннего утра до позднего вечера тряслись водители за рулём в раскалённых кабинах своих "Труменов". Партизаны- ремонтники, с утра взбодрившись чифиром ползали под брюхом пропылено-раскалённых машин, пытаясь реанимировать списанный из частей хлам. Чифир им заменял водку.
   Над раскалённой степью в белесо-голубой вышине парили орлы.
   Но, несмотря на трудовой героизм, русский солдат всегда остаётся верен самому себе. Продавали всё, что можно украсть. Командиры взводов и техники сбывали на сторону бензин и запчасти. Старшина продавал наше обмундирование и палатки. Солдаты - собранный урожай.
   Иногда украдкой возили местным пейзанам сено и солому.
   Толика в роте уже не было. Его запои вывели из себя даже майора Калиту и тот отправил его домой.
   По вечерам после работы наши повадились ездить в соседнее село на танцы. Так тогда называлась дискотека.
   Мы стали каждый день бриться, подшивать на гимнастерках свежие подворотнички и чистить до блеска сапоги.
   Местное население благосклонно смотрело на краткосрочные романы местных барышень.
   К клубу мы подъезжали часов в десять вечера. Деревня казалась вымершей. Из темноты глухо лаяли собаки. У заборов, спрятав голову под крыло, спали гуси. По пыльной дороге разгуливали длинноногие полудикие свиньи.
   В центре танцевального зала было пусто. Женская часть жалась у стен. Мужская- звенела стаканами за кадкой с фикусом.
   На возвышении располагались четверо музыкантов. Солдаты цыкали слюной, жались к стенам, сумрачно разглядывая свои хромовые, с голенищами в гармошку сапоги.
   С улицы входили местные красотки - они давно уже дожидались на крыльце. Преувеличенно громко хохоча они выстроились у дверей. Парни в зелёных бушлатах с тряпичными погонами - от иных уже веяло выпитым портвейном- неловко, как по нужде, приближались к выбранному объекту вожделения. Начались танцы.
   Гитарист периодически отлучался за фикус. Выходил, вытирая губы рукавом светлой рубашки. Подойдя к микрофону объявлял:
   - По заказу дам...- Выждал многозначительную паузу. - Исполняется лирическая песня "Солдатское письмо". Дамы приглашают кавалеров.
   Гремели тарелки.
   Ты получишь письмо,
   Как обычно, без марки солдатское
   И прочтёшь торопливо,
   А, может, не станешь читать.
   Обращаюсь к тебе не за помощью
   И не за ласкою
   Раздавался визг. Дамы разбирали кавалеров. Музыканты что-то кричали. Потом начинались танцы. Оставшиеся без дам кавалеры в центре зала просто размахивали руками и топтались на месте. Некоторые медленно извивались, выбрасывал вперед свои руки.
   После танцев и светских разговоров, сводившихся к диалогам:
   - Пойдём на сеновал!
   - Ты что, дурак? Я не такая!
   Следовали посиделки на скамейках, сводившихся к тому, что мы хотели залезть девушкам в трусы, а они шипели, отбивались и хохотали. Потом на крыльцо или перед воротами дома выходил какой-нибудь хмурый мужик непременно в трусах и сапогах и орал на всю деревню:
   - Танька...Катька...шалавы! А ну-ка домой! Спать пора!
   Уже за полночь, мы, переполненные эмоциями возвращались в расположение взвода.
   Идиллия продолжалась недолго, ровно до тех пор, пока у местных не стали пропадать гуси.
   Однажды вечером, пока мы щупали разгорячённых местных красавиц, перед нашей машиной выросли местные парни. Они долго стояли рядом с машиной, вырабатывая план действий. Потом ушли. Скорее всего для того, чтобы принять дозу алкоголя. Мы возвращались с удачной охоты, лёжа на матрасах в кузове грузовика. В углу кузова валялись два гуся со свёрнутыми шеями.
   Разговор был только про женщин. Кто кому и сколько раз вдул. Чемпионом в этом деле оказался Быхадыров. Оказалось, что за три часа он успел восемь раз стать мужчиной. Это был рекорд, если даже не учитывать время на уговоры, употребление алкоголя и снятие предметов одежды.
   Нас одолевали сомнения и комплекс неполноценности. Больше всех страдал Шурка. Он спросил:
   - Бабай, ты же страшный как моя жизнь. Чем ты её взял?
   Быхадыров задумался:
   - У меня интеллект есть, Шурик. Культур- мультур. Меня сержант научил, как английский король бля, вызвал к себе писателя и говорит ему, ты бля, давай, напиши мне короткий рассказ, про королеву, бля, трах и тайну. Кто короче всех напишет, тот, бля, и победил. Победил тот, кто написал:
   Приходит к королю королева и говорит: "Бля! Я снова залетела и опять не знаю, бля, от кого".
   Все заржали, только Гельман всё думал. Потом едко спросил:
   - Бабай, а ты не путаешь количество половых актов, с количеством фрикций?
   Внезапно дорогу нашей машине перегородили деревенские мотоциклисты. Машина встала. Разломав чей-то забор, местные жители кинулись на нас в рукопашную.
   Как и должно было произойти, победила могучая советская армия. Аборигены бежали, на ходу заводя свои драндулеты.
   * * *
   По ночам я не спал. Считается, что если я не выезжаю на выезды, то должен нести службу. Типа охранять сон товарищей. Я смотрел в окно.
   В курилке сидела Венера. В руках фарфоровая тарелка. А в ней - целая горка спелых, тёмно-бордовых вишен из компота.
   Она улыбалась. Задумчиво брала ягоду пальцами и осторожно подносила к своим губам. Склоняла голову набок.
   Её движения были медленными, очень медленными и интимными.
   Чудовищная грешность была в этом его действе. Чудовищная.
   Огромная эротичность. Как обещание запретной грешной любви.
   Я знал, эти вишни не для меня. Не на моих губах они распустятся красной кровью. И сладкий яд зелёных глаз не для меня...
   Я шагнул к ней.
   Поразительно устроен человек! Ведь знаю же, что не выйдет из этого ничего хорошего, но делаю. Зачем?
   У неё были острые, какие то детские лопатки. Она тихо стонала и вздрагивала, словно золотая бабочка, крылья которой были были зажаты в моём кулаке.
  
   * * *
   Среди ночи меня разбудил Дениска.
   - Пей!- сказал он мне и протянул темную тяжёлую бутылку.
   Я приложился. Сделал несколько больших глотков. Тёмно-красные капли вина залили гимнастёрку
   - Мерси, - сказал я. - Собака оживая, встаёт из под трамвая...
   Дениска аккуратно заткнул бутылку пробкой. Положил её в карман галифе.
   - Пошли, - снова сказал Дениска.
   Шурка, видимо совершенно обессилев, лежал посреди степи, положил голову на большой рогожный мешок.
   Я тронул его за плечо.
   - Шурик, ты упал? Тебя сразила вражеская пуля?
   Шурка приподнял голову, его лицо выражало чрезвычайную сосредоточенность.
   - Нет, бля. Я слишком резко лёг!
   Через минуту Гельман снова спал.
   - Пьяный, что ли? -- спросил я.
   - Как свинья, - Дениска икнул, - и даже хуже!
   - Это ты его напоил, рядовой?
   - Ничего подобного. Он пил сам!
   - А бормотуха отткуда?- Спросил я.
   - Оттуда!- Ответил Дениска и снова икнул.- Шурка нашёл. Ты же знаешь у него нюх на спиртное и звездюли. Наверное "партизаны" сперли.
   Дениска задумался. - Надо перепрятать.
  
   * * *
   Утром Шурка и Дениска в рейс не выехали.
   Мы пошли на ток ловить голубей. Голуби предназначались в качестве закуски.
   Я стоял у окна, раскинув руки как пугало, отрезая птице путь к отступлению.
   Шурик, с криками бросался в середину стаи, словно на амбразуру. Во все стороны летели пух и перья.
   Поймав птицу Шурка брал её между пальцами за шею и резко встряхивал. Голубь с тупым звуком падал на пол. Пытался взлететь, трепыхался, дёргал крылом, но ничего у него уже не получались. Лапки конвульсивно дёргались и он затихал. Его голова оставалась у Шурки в руках.
   Грязные, в птичьем дерьме и в пуху, мы спускались вниз.
   Я долго смотрел на свои окровавленные руки. Они дрожали. Мне было противно, хотелось их куда-нибудь спрятать.
  
   * * *
   По случаю окончания урожайной страды и скорого возвращения к жёнам офицеры решили устроить праздник.
   Инициатором выступил майор Калита и конечно же зампотех. Лейтенант Сучков как самый молодой был послан за водкой. Можно было конечно же послать прапорщика Куанышбаева или Николеньку, но им не доверили.
   Первый показал свою полную профнепригодность. Второй после недавнего отравления водку не переводил на дух. Его рвало от одного её вида.
   Лейтенант Сучков встал на скользкий путь употребления алкоголя, сразу же после выхода из магазина.
   Настроен он был вполне решительно. Если не побить рекорды, то как минимум пройти марафонскую дистанцию.
   Сначала из командирского КУНГА время от времени доносился командирский рык, потом началось братание и громкие песни про трёх танкистов.
   Замполит зная командирский характер и предвидя непредсказуемый финал застолья ещё с вечера уехал в штаб батальона.
   Через некоторое время на бригаду был откомандирован прапорщик Куанышбаев с конкретным приказом - "Без баб не возвращаться".
   Из женского поголовья на бригаде присутствовала лишь повариха Венера.
   В ситуации с поварихой присутствовал самый банальный треугольник. Её любил комбайнёр Ильдар. Она была красивой женщиной и любила главного агронома совхоза Сулейменова.
   Венера мне симпатизировала. И правильно. У меня отношения с ней были приятельские.
   Но Ильдар и Венера были татарами. Это давало ему надежду на какие-то иллюзии.
   * * *
   К вечеру, основная часть выпивающих благоразумно разошлась по своим спальным местам. В отношениях оставшихся господ офицеров и прапорщиков, считающих себя достойными благосклонности Венеры, назревали противоречия. Судя по нарастающему тембру голосов, застолье близилось к драке.
   Прапорщика Куанышбаева оба офицера прямо и нетактично послали на фуй.
   Потом попытались направить туда же и друг друга. Лейтенант Сучков, как настоящий ренегат попытался прогнуться перед начальством и занял сторону командира роты.
   Поскольку действо происходило на территории командирского КУНГА и вверенного ему подразделения, майор Калита имел некоторую стратегическую инициативу, в результате чего разгневанный зампотех громко матерясь покинул застолье.
   Бухой в синеву прапорщик Куанышбаев скатился по ступенькам КУНГа и направился в автопарк. Там он пересек границу КПП, залез в "ЗИЛ -157", стоявший на стоянке, и взревев мотором исчез в ночи.
   Перепуганная криками дама уже до этого спешно покинула территорию роты и направлялась по дороге в направлении совхоза. На бешеной скорости её обогнал хлопающий деревянными бортами "Трумен" прапорщика.
   Ещё через полчаса навстречу поварихе попался "Зил" Гизатулина.
   Ромка возвращался в роту. Венере к тому времени было уже абсолютно всё равно куда идти или ехать.
   Подняв облако пыли "Зил" затормозил. Хлопнула дверь кабины. Венера снова возвращалась в роту.
   В казахской степи быстро темнеет и прапорщик Куанышбаев мчался по бездорожью в темноте. Внезапно в свете фар мелькнули какие то тени. Раздался глухой удар. Вслед за ним звон разбитых фар.
   Прапорщик покрылся холодным потом. На ватных ногах он выбрался из кабины. Перед капотом машины лежала сбитая сайга. Остальное стадо, обезумевшее от ужаса панически убегало в степь. В темноте пронеслись белые шарики.
   * * *
   Мы уничтожали стратегические запасы алкоголя. Я опьянел раньше всех, потому что голубиные тушки вызывали у меня тошноту. Я закусывал только луком.
   -Живодеры!- восклицал я иногда, поднимая стакан с портвейном- Птичек жалко!
   Шурка и Денис напротив, на аппетит не жаловались
   Глубокой ночью мясо было съедено и костер догорал. Я грустно смотрел в огонь.
   -Чего расселись?- Грубо сказал Дениска. - Спать пора. Между прочим, мы ещё в армии.
   Тихо, старясь ступать след в след мы крались в контору, где спала рота. Получалось плохо, нас кидало из стороны в сторону. В свете луны мы увидели лейтенанта Сучкова, вытаскивающего из КУНГа майора Калиту. Картина, достойная масла. Грёбаный саксаул!
   Калита что-то мычал. Таращил безумные, дико выпученные глаза.
   Потом громко рыгал у колеса машины.
   Оказалось, что когда Сучков был отправлен искать Венеру, ротный достал верёвку и полез вешаться.
   - Всех разжалую, уволю, расстреляю к ебеням! - Орал Калита. Всё это видели солдаты. Но настоящий командир от солдата позора не имеет...
   Через некоторое время майора уже тащили в КУНГ, где собравшиеся офицеры и фельдшер отпаивали его тёплым и сладким чаем.
   * * *
   Солдаты спали. Мы хотели тихо лечь, но я неожиданно споткнулся и упал.
   Кто-то включил свет. Я начал орать и буйствовать, во весь голос материться и декламировать стихи. Порывался пойти к майору Калите и нассать ему в сапоги.
   Потом открыл ящик с голубями, которых наловили для завтрашнего жаркого, и выпустил их на волю. Внезапно вспомнил курс подготовки "Зелёных беретов" и хотел откусить убийцам головы.
   Но Быхадыров мне отсоветовал.
   Проснувшиеся узбеки сидели на постелях и смотрели на меня с очень большим уважением. Восточные люди всегда очень хорошо чувствуют реальную угрозу.
   Никто даже не возмущался из-за выпущенных на свободу птиц.
   Хмель стал отпускать. У меня разболелась голова. Стала грызть совесть.
   Я, Шурка Гельман и Денис вышли перекурить, чтобы обсудить вопрос опохмелки.
   В курилку зашёл расстроенный лейтенант Сучков.
   -Почему не приветствуете старшего по званию, товарищ младший сержант?
   Сучков был ещё с большего будуна.
   Отворачиваясь в сторону и стараясь не дышать на офицера я извинился.
   -Виноват, товарищ лейтенант, не заметил.
   Я был виноват и готов был честно понести наказание. Даже выдержать пытку получасового разноса.
   Но лейтенант без всякой прелюдии ударил меня в ухо.
   Я почувствовал, как в голову мне ударила волна спасающего от раздумий бешенства. Сучков стоял опустив руки. Я ударил слева, потом справа. Сучков схватил меня за грудки. Я увидел его испуганные глаза - круглый, почти детский подбородок. И ударил его головой. Раз... Другой. Лейтенант упал. Стало тихо.
   Я сплюнул.
   -Спортом в детстве надо было заниматься, лейтенант. А не онанизмом.
   Я знал- самое страшное начнется завтра. Поэтому немедленно ушел на нелегальное положение.
   Проходя мимо Ромкиного "Зила" через запотевшее стекло я увидел белую голую задницу, которая ритмично двигалась вверх- вниз, вверх- вниз.
   Как там у Вознесенского?
   Утром пальчики девичьи,
   Будут класть на губы вишни...
  
   Хрупкая бабочка оказалась обыкновенной молью.
   Несколько дней я жил в автопарке. Меня искали майор Калита и протрезвевший Сучков. Шурка приносил мне еду. Я ждал возвращения командира взвода. В создавшейся ситуации меня мог спасти только он.
   Ночью мне приснился старик- бабай.
   -Иди на лай собаки, сынок, а не на вой волка. Первый приведет тебя к человеческому жилью, второй - в пустыню.- Говорил он и растворялся в ночи.
   Утром выяснилось, что кто -то ночью обнес сельпо. Вынесли ящик вина. Это вино и нашёл Гельман.
   * * *
  
   Разомлевший под накалившейся от жары крышей кабины я дремал на сиденье "ЗИЛа".
   В автопарк прибежал Гизатулин. Сочувственно морщась сказал, что меня вызывает зампотех.
   Я шел в канцелярию ёжась от страха. Капитан Бочкарёв встал из-за стола, разминая запястья. На секунду я ощутил в себе непроизвольный позыв к мочеиспусканию. Переборов себя, приготовился ударить его правым хуком.
   За дверью раздавались какие то подозрительные шорохи.
   -Вас, товарищ сержант, ждёт не гауптвахта. Лагерь строгого режима. Калёным железом я выжгу преступность в подразделении. Слово коммуниста- капитан говорил спокойно и буднично. Как будто речь шла о метеосводке на завтра. Он достал из папки лист бумаги.
   Я знал, что на всё командование роты уже послали представления. Майор Калита и зампотех после окончания целины должны были получить по "Красной звезде", замполит- медаль.
   Я понизил голос, сказал интимно и доверительно.
   -Правильно товарищ капитан. Я готов принять от вас любое наказание, но тоже не собираюсь замалчивать факт избиений солдат, а также пьянства и продажи урожая на сторону. Например неделю назад вами...
   Капитан захлопнул папку.
   -Пшёл вон!
   Я распахнул дверь. Там стоял пьяный Шурка Гельман и подслушивал. Эту ночь я наконец-то спал в казарме.
   Утром приехал Помников. В штаб батальона пришёл приказ о присвоении ему звания капитана и переводе в Германию.
   Возврашались в Алма-Ату мы в уже не товарном, а в общем вагоне. Я как белый человек спал на полке, отвернувшись в стене. Внезапно кто-то приподнял меня за шиворот.
   -К ебеням!- Кричал этот кто-то пьяным голосом.
   Мощная рука поволокла меня в тамбур. Там уже стоял лейтенант Сучков. За спиной раздался топот. В тамбур ворвались мои верные дембеля- янычары. Они отбили моё тело у противника. Узбеки хорошие ребята, нельзя только им наступать на горло.
   Помников остался в Алма- Ате сдавать разбитую технику, составлять акты на списание. Младший сержант Мангасарян изъявил желание остаться вместе с ним.
   Я честно сказал Помникову- Грёбаный саксаул.... Всё надоело к ебеням собачьим... Хочу в роту... в казарму... на гауптвахту!
   Мне выдали проездные документы и я самостоятельно поехал в часть.
   В Чимкент приехал около часа ночи. На какой-то попутке доехал до аэропорта. Потом до батальона добирался пешком.
   Стояла осень. Над дорогой стоял тяжелый запах дыма и бензина, смешанный с ароматом увядающей листвы.
   Дежурным по части был лейтенант Аюпов.
   Я доложил о прибытии.
   -А-ааа!- вспомнил он меня. - Мастер замысловатых докладов. Голодный?
   Я не стал деликатничать.
   -Давай так. Солдатская столовая уже закрыта. Дуй в лётно-техническую. Сегодня полёты, Еда наверняка есть. Скажи повару, что я просил накормить. Потом в роту!
   Я пришёл в столовую. Там ожидали окончания полётов. Было чисто и комфортно. На накрытых белыми скатертями столах стояли цветы, конфеты, фрукты. Повар, здоровенный улыбающийся малый в белом колпаке на голове без разговоров положил мне в тарелку картошку пюре, здоровенную котлету, белый хлеб.
   Только я сел за стол в уголке столовой, как появился офицер. Прямиком направился ко мне. Бля-яяя! Борис Покровский, собственной персоной. Ответственный по части. Он был со мной холодно вежлив.
   -Что вы здесь делаете товарищ сержант?
   -Ем.
   -Вам известно о том, что это столовая для офицеров и прапорщиков?
   -Виноват. Извините, что не голубых кровей.
   Покровский повысил голос. Мне послышался в нём метал.
   -Попрошу без хамства, сержант. Немедленно покиньте столовую и утром доложите командиру роты. Шагом марш!
   Голодный и униженный я шагал в роту и думал:
   -Грёбаный саксаул. Сучье замполитское племя.
   В роте несмотря на ночь не спали. Встрёпанный дневальный в расстегнутой гимнастерке сидел на полу рядом с тумбочкой и колол молотком грецкие орехи.
   От ударов молотком дрожал на стене стенд с инструкциями. Часы над головой показывали двенадцатый час ночи.
   Кто-то плескался в умывальнике. Незнакомые мне бойцы мыли дощатый пол, шаркая его тряпками из солдатского одеяла.
   Я пошёл на звук бренчащей гитары.
   В углах казармы притаились тени. Тусклая лампочка освещала железные двухъярусные кровати.
   Развалившись, на койке сидел Юра Коняев. Перед ним на табуретке лежала какая то еда, теснились бутылки с пивом. Я радостно закричал:
   -Здорово лошадь! Я Будённый.
   Это была наша любимая шмасовская шутка.
   Выпили пива. Я спросил:
   -Кто и где сейчас?
   Юрка ответил:
   -Ильченко сержант. За старшину роты. Беспалова помнишь из полка? Он ещё на губе постоянно торчал. Закрыли за драку. Кому то челюсть сломал. Третий месяц под следствием. Наши на полётах.
   Остаток ночи прошел в разговорах Уже под утро я стесняясь спросил.
   -А где можно переночевать?
   Юрка задумался:
   -Да вот. Ложись на соседнюю койку, хозяин в санчасти. А утром разберёшься.
   -Дневальный! Дневальный твою царыцу мать!
   -А?
   -Головка от болта! Времени сколько?
   Дневальный отозвался сложным матерным перебором.
   Я усмехнулся. В наше время молодёжь была куда скромнее.
   -Да это не молодёжь, это Гришка Черний, западенец с Украины. Нашего же призыва, но редкостный дурак и анашекур.
   Юрка ещё долго рассказывал какие-то подробности.
   Я не слушал. Лег на скрипучую сетку, закурил.
   -Господи как хорошо! Спать на чистой простыне, не экономить воду, иметь возможность смотреть телевизор. Наверное зэки тоже мечтают о нарах в своей камере, как о доме? С этими мыслями я уснул.
   Утром я зашёл к командиру роты. Доложил. Он сказал:
   -Очень хорошо. Завтракай, отдыхай и жди машину. После обеда поедешь в наряд на КПП, на горку.
   До обеда я бродил по казарме. Чувствовал я себя инородным телом.
   Листал подшивки "Правды" в ленинской комнате. Выкурил полпачки сигарет. В два часа пришёл "Урал" с Женькой Горячевым. Мы обнялись, похлопали друг друга по плечам.
   Я заступил дежурным на КПП. Это было райское место. Центр города. Никакого начальства, кроме прапорщика, дежурного по автопарку. Там располагался взвод водителей.
   Над складами, автопарком н/з и КПП на крутом постаменте-горке замер в вечном полёте серебристый "МиГ".
   Дневальным мне дали Саржевского.
   * * *
   Подошёл Новый год. Я получил посылку. В ней лежала парадка Алика Губжева.
   Я отнёс её в аккумуляторную, сказал Рашиду Багаутдинову:
   -Пусть полежит у тебя, пока ей не приделали ноги. Целее будет.
   Рашид равнодушно убрал её шкаф.
   В ленинской комнате поставили маленькую ёлку. По телевизору обещали показать "Иронию судьбы". Ещё с самого утра мы отправили Черния и Алфёрова в кишлак за вином. Один был алкоголик, другой анашекур. С Гришки взяли честное комсомольское слово, что он не будет бухать и не даст бухать Алфёрову. Через час они вернулись с набитыми вещмешками, трезвые, но обдолбанные анашой как дятлы. Один был укуренный в жопу, другой- в сиську.
   От греха подальше их спрятали в сушилке.
   Часов в десять вечера в роту пришёл Покровский. Он был одет в парадный мундир. В выглаженных голенищах скрипучих сапог отражались наши лица.
   Ему навстречу из сушилки потерянно выплыл Черний. Экстренно был вызван из дома командир роты. Гриша Черний тут же был отправлен на гауптвахту, а вся рота срочно собрана в ленинской комнате. Офицеры расселись вокруг стола. Ради праздника он был накрыт кумачовой скатертью.
   В ленинской комнате стоял стойкий запах одеколона "Шипр" и сапожной ваксы.
   Со стен строго смотрели портреты членов политбюро. Наверху мёртвым химическим светом светила люминесцентная лампа.
   В Покровском словно черви-паразиты явно дремали гены большевистского агитатора.
   -Наши отцы и деды проливали кровь, чтобы мы могли учиться, жить в
прекрасном обществе, строить коммунизм! А вы? Я не знаю, как это можно
назвать!
   Покровский возвысил голос:
   -Это самое настоящее вредительство! Этот человек запятнал честь воинов комсомольцев- Олега Кошевого... Павлика Морозова!
   Капитан Камышов поперхнулся, Павлик Морозов никогда не был комсомольцем.
   Мы тихо заржали. Родной дедушка рядового Черния в молодости служил у Степана Бандеры. Гриша сам с гордостью рассказывал нам об этом.
   Покровский завершил свою речь почему то обращением к Коту.
   -Вы меня поняли, рядовой Иванов?
   -А чего сразу я? - подумал и спросил Кот, глупо ухмыляясь.
   Ещё в бытность замполитом роты лейтенант Покровский поймал рядового Иванова за слушанием западной радиостанции. После этого радиоприёмник был немедленно изъят из ленинской комнаты, но Покровский периодически напоминал Коту о его проступке.
   Ответственный по части отчеканил.
   -Молчите уж Иванов. Нам известно, кто на ноябрьские праздники облевал крыльцо штаба. Имейте в виду, что я передам информацию о этом в особый отдел. Повернулся ко мне:
   -Проводите меня, товарищ сержант!
   На крыльце он взял меня за пуговицу, принюхиваясь к моему дыханию.
   -Вы же человек культурный, книги читаете. Офицером хотели стать. Что с вами, происходит? Почему вы не предпринимаете никаких мер?
   Старший лейтенант Покровский глядел на меня как на человека, оказавшегося в дурной компании.
   Я промолчал. Если бы я только сам знал, что со мной происходит.
   Секретарь парткома батальона посуровел.
   -Вам надо сделать выводы!
   После ухода Покровского ротный тоже уехал домой. Перед отъездом он собрал старослужащих и погрозил нам кулаком.
   -Ну не дай Бог меня снова вызовут!
   После его отъезда обнаружились новые пьяные. Они бродили по казарме грохоча тяжёлыми сапогами. Несколько раз Коняев с Андреевым звали меня выпить. Я отказывался.
   Перед тем как пойти спать я вышел на улицу и запрокинув голову долго смотрел на звёзды. До тех пор, пока у не меня закружилась голова. Приближался 1982 год. Мой год!
   Ночью сквозь сон я слышал, как кто-то скрипя хромовыми сапогами подошёл к моей койке и долго вдыхал носом воздух в нашем проходе.
   * * *
   Первое утро нового года начиналось как обычно.
   Андрюха потягивается:
   -Эх! Какой мне сейчас снился сон! Утро. Сеновал. На завтрак парное молоко с пенкой. Передо мной красавица в зелёном плащу, а я её на хер тащу!
   У тумбочки похмельный голос:
   -Рота! Подъём!
   Кот не встал. У него не было сил.
   Проснулся он от того, что кто-то тряс его кровать. Рядовой Иванов приоткрыл заплывшие глаза, сфокусировал взгляд на знакомом лице. Присмотрелся -- офицер. Закрыл глаза, видение исчезло, но тряска не прекратилась: "Просыпайтесь, товарищ солдат, я ответственный по части". Старший лейтенант Покровский, лично контролировал пробуждение старослужащих нашей роты.
   Кот через шинель прижался к голенищам его сапог и тихо заплакал.
  
   * * *
   Письма из дома, это святое. Их ждут, как дембеля. Есть только один человек, в роте которому не пишут. Это Миша Колесников. Почти разу же после прибытия в часть, его руки покрылись какой-то экземой. На полтора месяца он загремел в госпиталь. Писем не получал около трёх месяцев. Потом почтальон Сулимов принёс сразу толстенную пачку конвертов.
   Я пересчитал, ровно сорок восемь восемь штук. Мишкина физиономия растянулась в глупой улыбке.
   Неизвестно от кого пошла эта традиция, но за каждое письмо положен щелчок по носу.
   Я засмеялся.
   Ни один нос не выдержит такого издевательства.- И отдал все письма.
   Потом мы сидя на кровати, рассматривали фотографии.
   Этот эпизод почему-то расположил Мишку ко мне. Он старался быть ко мне поближе, попасть со мной в наряд.
  
   * * *
   Я снова в наряде на КПП.
   Ближе к полуночи в дверь постучали. Я удивился. Дежурный по парку всегда вваливался без стука. Крикнул:
   -Заходы!
   Вошёл мужик лет тридцати- тридцати пяти в потёртой дублёнке и мохеровом шарфике на шее.
   Несколько раз я его видел на территории части. Он заходил к дежурному по парку, о чём то говорил с водителями.
   Мужик протянул руку.
   -Валерий Алексеевич, можно просто Валерик.
   Я хотел было сказать обычное в таких случаях:
   -Ну и фули?- но постеснялся. Наверное сказалась моя врождённая интеллигентность.
   Помолчали. Было слышно, как в автопарке работает двигатель дежурной машины.
   Валерик достал из-за пазухи зелёную бутылку портвейна.
   -Может за знакомство?
   Я солидно ответил- Можно!
   Саржевский разлил вино в алюминиевые кружки. Через полчаса меня повело в сон. Я поднялся, сказал дневальному.
   -Я ухожу в нирвану. При пожаре меня выносить в первую очередь.
   Проснулся я через час, от какого-то шороха. За окном было темно.
   Я встал и толкнул дверь.
   У печки сидел Саржевский с расстёгнутой ширинкой. Рядом на коленях стоял наш новый знакомый и нянчил в руках его эрегированный член. Взгляд у Саржевского был, как у блаженствующего павиана.
   Пряжка моего солдатского ремня со смачным шлепком впечаталась в согнутую спину.
   Тело рухнуло на пол. Быстро, быстро перебирая конечностями побежало к двери. Ремень зажужжал и со свистом рассекая воздух обрушился на худую задницу, обтянутую спортивными штанами. Хлопнула дверь.
   Я выскочил наружу. Валерик бежал вдоль забора уткнув голову в плечи, профессионально выбрасывая ноги на переднюю часть стопы.
   Я вернулся.
   -Ну что, садомит?
   Саржевский заплакал и почему то перешёл на вы.
   -Простите меня, пожалуйста! Не говорите никому.
   Я махнул рукой. -Куда тебя девать дурака. Пропадёшь ведь.
   Утром после завтрака зашёл дежурный по автопарку прапорщик Долженко. На правой стороне его кителя висел ромбик пединститута. Наверное это был самый образованный прапорщик в Краснознамённом Средне-азиатском военном округе. К солдатам он обращался на вы.
   Долженко принюхался. Носом втянул в себя воздух. Я наступил подошвой сапога на обронённую пробку.
   -Выйдём на улицу, покурим!- Сказал прапорщик.
   Угостив меня сигаретой, Долженко, прикуривая хитро посмотрел на меня.
   -У вас всё в порядке?
   -Ну да...
   -Этот... Валерка заходил?
   -Заходил. Покурил и ушёл.
   -Вы с ним поаккуратнее. Он...Как бы сказать....Прапорщик смутился.- В общем, не Валера, а Валерия.
   Я не понял.- В каком смысле?..
   -Пару лет назад комбат ночью приехал в часть, пошёл в штаб. Дежурным по части был он, Валерка. В штабе ни дежурного, ни дневального. Комбат к двери помначштаба. Закрыто. Музыка. Комбат кричит:
   -Немедленно откройте!
   Открывают. В кабинете на столе бутылки, дым коромыслом. Ширинки у обоих расстёгнуты. Шум! Вопли! Крики!
   Солдата этого куда-то перевели. Валерку тихонько уволили, чтобы не поднимать скандала, по болезни.
   Долженко бросил окурок на землю. Натянул перчатки. -В общем смотрите сами. Делайте выводы.
   * * *
   В мою смену бывший помначштаба больше не появлялся.
   Я выпросил у прапорщицы тёти Риты новое хебе. Взял у Саржевского ремень из кожзаменителя, его замусоленную шапку. Подшил белоснежный воротничок, сержантские погоны без вставок.
   Ровно в семь утра я с деревянной лопатой в руках ожидал появления комбата.
   Подполковник поднимался по дорожке отдуваясь, как гиппопотам. Я, якобы ничего не замечая, увлечённо кидал снег широкой фанерной лопатой.
   При этом был застёгнут на все пуговицы, как требовал устав. Бляха блестела, сапоги сверкали. Широченные галифе, на два размера больше, раздувались словно паруса. Я заметил комбата ровно за секунду до его крика.
   -Тава-а-арищ сержа-а-ант!
   Вытянулся по стойке смирно, взяв отполированный до блеска черенок лопаты на изготовку, словно ружьё. Резко вскинул ладонь к виску.
   -Здрррра- рара, товарищ подполковник!
   Комбат моргнул белёсыми поросячьими ресницами. Затряс щеками:
   -Вижу что исправляешься. Ну служи!
  
   * * *
   Вероятно мой внешний вид убедил комбата в том, что я твёрдо встал на путь исправления.
   Вечером командир роты объявил мне, что завтра я сажусь на продуктовую машину в лётно- технической столовой.
   Я бы не сказал, что я обрадовался. Место было блатное, но перспектива, вставать в четыре часа утра и ехать за поварихами, а после смены ночью развозить их по домам мне как то не улыбалась.
   С ротным ещё можно было поспорить. С комбатом- нет.
   Всё начиналось хорошо. Я перебрался на горку. Утром забирал повариху, румяную сочную Яну из дома и отвозил её в часть. Вечером после ужина отвозил домой. Повариху трудно было назвать красивой. У нее была толстая задница, некрасивые ноги, тусклые волосы.
   На второй вечер я поставил машину в парк, передал дежурному пару котлет из лётной столовой, перелез через забор и постучал Яне в окно. Она жила в небольшом частном домике рядом с частью.
   У неё был замечательный характер. Она любила не только людей, но даже собак, злобно лающих по ночам. Она умела забавно хмуриться во сне.
   Будь она чуточку покрасивее, я бы даже на ней даже женился.
   Ровно через неделю, возвращаясь в парк я увидел стоящего рядом с воротами КПП Валерика.
   Я опустил стекло и плюнул в него, стараясь попасть в лицо. В Шмасе так делал мой инструктор по вождению ефрейтор Потуга. Когда ему не нравился какой-нибудь бабай, он плевал либо в него, либо в его ишака.
   На следующий день ко мне подъехал прапорщик Степанцов. Через приоткрытое стекло кабины приказал:
   -Сдать ключи дежурному!
   -За что товарищ, прапорщик?
   -Жалоба на тебя комбату пришла. Ты в пьяном состоянии возвращался в часть, расстёгнутый до пупка, с закатанными рукавами, как эсэсовец. Обматерил бывшего офицера части, угрожал ему убийством. Видно всё таки, немецкая кровь даёт о себе...
   Дальше я не услышал. Мотор взревел и Степанцов умчался.
   -Вот сука!- Думал я- Каким всё таки педерастическим приёмом он меня всё- таки достал.
   Слова Степанцова засели в душе. Царапали сердце. Так и будут мне тыкать в глаза немецкой кровью?
   * * *
   От нарядов на горке меня освободили. Кто -то в добавок настучал Покровскому, что по ночам ко мне на КПП приходит повариха.
   Я ходил в наряды, в основном дежурным по роте. В караул меня не пускали.
   Я удивлялся, как командование не запретило мне выдачу штык- ножа.
   Покровский даже не догадывался, что для Яны, как и для бешеной собаки двадцать километров не крюк. Она может приехать и в часть.
  
   * * *
   Мишка Колесников избил Атояна.
   В роте было несколько армян. Их никто не трогал. Себе дороже, тронь и вони не оберёшься, понабегут ары со всего батальона. Они жили себе и жили. Кучковались вокруг Мангасаряна. Он был у них кем-то вроде пахана. За идеолога был Аво Атоян, маленький, чёрный, носатый. Чисто Лев Троцкий. Завершали сходство очки в круглой оправе.
   Все звали его- Ара. Отслужил он всего восемь месяцев, но при всеобщем пофигизме уже носил кожаный ремень и называл себя дедушкой.
   С теми кто был младше призывом, да и теми, кто был старше, но не мог поставить его на место Ара вёл себя по хамски.
   В тот день Атоян приехал в наряд на горку. Дежурил Колесников. На КПП было две комнатки. В одной стояли табуретка и стол с телефоном, печка. В другой спала отдыхающая смена. На стене висел перекидной календарь "Родина", с изображением Ленина, протянувшего вперёд руку. На календаре гвоздиком отмечали дни до приказа.
   Атоян направился к печке, присел перед ней на корточки, провёл по полу белым платком. Специально для этого случая захватил, сука!
   -Кунем рехет! Грязь. Мой заново, салабон!
   Полы были чистыми. Мишка их только что вымыл и перемывать не хотел. Машина ждала. Двигатель работал. Водитель нервничал.
   Ара шагнул к Мишке. Ударил его по затылку ладошкой. Шапка упала на пол и медленно покатилась под стол.
   Мишка упёрся- "Не буду". Ара вошёл в азарт. Не замахиваясь, ударил по лицу. Опять- "Не буду".
   Атоян почувствовал вкус крови. Он распалялся всё больше и больше. Теперь ударил уже кулаком. У Мишки в голове, что-то щёлкнуло и он, сколько было силы заехал кулаком в нос. Стёкла очков вылетели. Они повисли на одной дужке. Атоян побелел как стена, завизжал, кинулся на Колесникова.
   В это время зашёл занервничавший водитель, схватил ару за руки, крикнул Мишке:
   -Бегом в машину!
   Ара вырвался, догнал машину, подпрыгнул. Удар пришелся вскользь Мишкиному лицу. Но сам Атоян тоже не удержался на ногах, подскользнулся и въехал лицом в лужу.
   Расстроенный Мишка приехав в роту, прибежал ко мне.
   -Что делать?
   Я рассмеялся, только и сказал,
   -Ты охренел. салабон.
   Мне армяне, мягко говоря, тоже не нравились поэтому я сказал:
   -А что ты хотел, Мишаня? Это долг русского солдата, воевать и умирать. Помнишь как писал поэт?
   На наших глазах умирают товарищи,
   По-русски рубаху рванув на груди.
  
   -Но ты не переживай. Ответить конечно же придётся, но насмерть забить не дам.
   Мишка повеселел. Было видно, что на душе у него стало полегче.
   На другой день старшина снова поставил его дневальным на горку, Атоян остался дежурным.
   Вместе с Мишкой стали думать, как найти выход из этой ситуации.
   Я пошел к старшине и попросился в наряд вместо Атояна, он согласился. Но тут заболел кто-то из сержантов, идущих в наряд по роте. Мне пришлось его подменить . Я подумал и сказал Мишке, что может так будет даже лучше.
   -В наряде ара один, а здесь их толпа.
   Мишка на горке встретил встретил Леху Туландая, повара с роты охраны. Он был дед. Лёха поинтересовался настроением. Мишка выложил ему всё как есть.
   Леха был любитель подраться. Он сказал:
   -Не ссы, пусть только пальцем тронет. Скажешь, если у армян есть претензии, пусть направят их мне. Они- армяне, а я- бандера.
   Мишка уже настроился на драку. На лице застыла печать обречённости.
   Придя на КПП он увидел, что Атоян сидит за столом. Его лицо было хмурым и осунувшимся. Под обоими глазами чернели синяки. В воздухе висел острый запах корвалола.
   Атоян спросил усталым голосом:
   -Что ты вчера от меня хотел?
   -Я был прав,- произнес Колесников,- Поэтому, если ещё раз ударишь меня, я тебя убью. Ночью уснёшь, а я вылью тебе на морду кастрюлю с кипятком.
   -Я тебя зарежу - крикнул ара. Вскочил. Хлопнул дверью.
   На следующий день, наряд сменили. Мишка шёл в роту как на Голгофу. Вышел из автопарка. Прошёл мимо аккумуляторной станции. Мимо штаба...Столовой. Свернул в роту. Сел на табуретку. Взялся за голову. Горячие южане уже же собрали свой армянский консилиум- Саркисян, Меликстян, Лёва Хачатрян, Гарик Давтян и сержант Мангасарян. Орали, что-то требовали.
   -Вай! Мерет кунем!...Мерет кунем- причитал Саркисян.
   -Биляд!-Сердито кричал Мангасарян.- Ибунамат!
   Атоян трагически им что-то пояснял, опустив голову.
   Мишку я увидел в роте. Он подошел ко мне сияя от радости. Конфликт был исчерпан. И слава богу, потому что у меня назревали свои заморочки.
  
   * * *
   Каждый день в роте дотемна засиживался замполит, лейтенант Аюпов. Рисовал газету, чтобы не попасть в немилость к Покровскому.
   Лейтенант был нормальным парнем, таким же как мы, без офицерского гонора. После отбоя я заходил к нему в кабинет, пили чай и говорили с ним о жизни.
   -Представляешь? - Говорил замполит, принюхиваясь к баночке с краской.- Эти два придурка Саломатин и Сафонов остались в роте. Оба в наряде, роты нет. Кто-то на полётах, кто-то на выезде.
   Саломатин был из Одессы, его закадычный дружок Сафронов с Кустаная. Были они совсем зелёные, но дурковали по страшному.
   -Ну-ка понюхай краску. Она не на спирту?
   -Вам товарищ лейтенант спирт скоро уже будет в компоте мерещиться!
   -Это да,- соглашается со мной лейтенант. Довела меня уже ваша рота, скоро ночевать здесь буду.
   Замполиту действительно можно только посочувствовать. Хуже чем ему только командиру роты. По моему мнению долгое общение с солдатами- срочниками ведёт к деградации личности. Кажется это называется профессиональная деформация, это когда хозяин становится похож на свою собаку.
   В роте четыре взвода, командуют которыми прапорщики- Степанцов, Носов, Давлетов, Мартынов. Прапорщики такие же отмороженные, как и личный состав. Каждый месяц те и другие залетают на бытовой почве. Потом комбат дерёт всех нещадно, как помойных котов. Невзирая на срок службы, пол и вероисповедание.
   Течение моих мыслей прерывает Аюпов.
   -Ты слушаешь меня или нет?
   -Слушаю, товарищ лейтенант!
   -Так вот... Саломатин вернулся из бани, взял чистое белье и переодевается в кубрике транспортного взвода. В это время Сафронов стоит на тумбочке и кричит ему- Юран иди сюда!
   Тот отвечает на весь коридор,- я переодеваюсь, подожди!
   Дневальный опять орет, - иди быстрей. Водку принесли, надо занычить!
   А Саломатин уже разделся догола, стоит на полу босиком. Но услышав про водку, рванул к нему.
   В это время, дневальный кричит, - рота смирно!-Тишина.
   Саломатин не успев затормозить вылетает в коридор и видит перед собой подбоченившегося комбата.
   Подполковник смотрит на Саломатина, который в чём мама родила застыл перед тумбочкой дневального и спрашивает таким уксусным голосом:
   "Что вы делаете в таком виде возле дневального?"
   Саломатин начинает что-то блеять, дескать из бани. Тот не слушает, опять:
   "Что в таком виде делаете перед тумбочкой дневального, товарищ солдат"? И так раза три. Потом сделал для себя какой то вывод, побагровел и говорит Саломатину:
   -Найдите вашим пристрастиям лучшее применение. Развернулся и вышел, обдав всех своим негодованием.
   На следующий день, на построении, комбат, словно Райкин расписал эту историю в красках. Весь батальон лежал.
   Аюпов выждал, когда я просмеюсь и вытру слёзы.
   -Ты не знаешь самого главного. Потом комбат вызывает начальника санчасти и говорит:
   -Капитан Ким, приказываю вам прочитать личному составу лекцию о половом воздержании.
   Начальник медсанчасти батальона капитан Ким был одним из самых образованных офицеров части. Он не только выписывал толстые медицинские журналы, но и читал их. Периодически в клубе читал лекции о страшных последствиях сифилиса и гонорейной инфекции.
   Слова - хламидии, трихомонады, цитомонады, итомегаловирус, герпес, , золотистый стафилококк в его устах звучали как поэзия.
   После полуночи Аюпов садился в свой "москвич-412" и уезжал домой.
   Машина у него старая, дребезжащая. Но замполит был страшно горд.
   Однажды он пробил колесо. Странно, что он никого не заставил ставить запаску, а самостоятельно поставил домкрат и поменял колесо.
   Я в это время курил рядом и давал ценные советы.
   Что нас сближало? Может быть общие взгляды? Или какой-то молодой здоровый цинизм, помогающий превозмогать официальное враньё.
   Меня назначили в патруль. За всю службу я ни разу не был в увольнении.
   Предстоящую прогулку по городу воспринимаю как праздник. Мы идём по городу. Навстречу идут двое срочников, младший сержант и рядовой. Они не в парадках, как мы, а в обычном, выгоревшем на солнце, застиранном хебе. Солдаты глазеют по сторонам, не спеша рассматривают здания, оборачиваются вслед проходящим женщинам. Старший патруля говорит:
   -Внимание!..Это наши. Самовольщики. Вот с них и начнём. Наша задача, развести их на пиво.
   Старший патруля - сержант- сверхсрочник. Фамилия - Болдырев. У него кошачьи усы и хитрый- прехитрый взгляд из- под нависших бровей.
   Солдаты подходят ближе. На петлицах у них мотострелковые эмблемы.
   Болдырев бросает ладонь к виску. Голос у него громогласный. Дал господь талант.
   -Старший патруля, сержант сверхсрочной службы Болдырев.- Сержант сверхсрочной службы звучит, как майор.
   -Попрошу ваши документы. Увольнительные.
   Слюнявя пальцы листает военные билеты.
   -Откуда?
   Отвечает младший сержант. Он улыбчиво щурится. Но в голосе явственно слышится вызов.
   -Оттуда сержант. Провинция Герат.- Младший сержант усмехнулся- Если точнее Фарах, если тебе это о чём то говорит.
   -Говорит...говорит...Воинский устав он для всех обязателен.
   Герат...Это там погиб Витька Федотов из нашей школы.
   Я оттягиваю сержанта в сторону.
   -Ты ничего не понял. Они оттуда...из-за речки.
   Сержант непонятливо спрашивает:
   -Откуда...оттуда?- Потом недовольно бурчит.
   -Это ты не понял. Мы что так и будем до вечера, как дураки ходить?
   Мне захотелось дать ему в морду. Как когда то лейтенанту Сучкову.
   -Не будем. Отпусти ребят. Куплю я тебе пива.
   Услышав, что у меня есть деньги, старший патруля подобрел.
   Мы стоим под деревьями, курим. Я дал Болдыреву денег, он ушёл за пивом.
   Я не спрашиваю, как там? Не стоит задавать этот вопрос. Ответят, езжай туда сам и всё увидишь. Будут правы.
   Я спрашиваю.- Фарах, где это?
   Младший сержант отвечает- недалеко от Шинданда, скалы. Там в скалах они и сидят, суки! А мы вокруг, 101-й полк.
   Сержант затягивается, затаптывает окурок.
   -Мы в ваш город двух двухсотых привезли. Лейтенант на два часа в город отпустил. Спасибо тебе, а то сверчок твой нам бы все жилы вытянул. Не хочется время на ерунду тратить. Вечером борт, снова туда.
   Мимо, негромко переговариваясь проходят люди. Выходной день многие с детьми. Вспоминаю,- "если бы не мы, вас бы давно..."
   Мы прощаемся. Приходит Болдырев. Приносит пиво. Мы молча пьём. Говорить не хочется.
   * * *
   Последние месяцы службы, тянутся как резиновые. Мне кажется, что они не кончатся никогда.
   Я понимал, что скоро закончится привычное опостылевшее житьё и нужно будет уходить из этого городка, знакомого до выбоин на асфальте, уходить от друзей-однополчан, от командиров, уходить в новую жизнь, где тебя кроме родителей никто не ждёт.
   Чем заняться на гражданке? Остаться в посёлке? Пить водку и драться? Чтобы рано или поздно сесть за то, что проломил кому-то голову. Или к сорока годам превратиться в испитого, никому не нужного бича?
   Ещё будучи сержантом срочной службы, я уже писал небольшие рассказы об армии. Есть настроение -- я пишу. Нет- всё равно пишу. Так между делом исписал общую тетрадь. Догадывался, что моя писанина может попасть к офицерам, поэтому всем персонажам менял имена.
   Однажды тетрадь всё таки попала к замполиту.
   -Учиться тебе надо- Сказал лейтенант Аюпов.- Я поговорю с командиром роты. Думаю, что он не будет возражать, чтобы тебе дали направление на подготовительное отделение.
  
   * * *
   Жизнь катилась обычным чередом. Построения, наряды. После развода задействованные на подготовку к полётам или работам отправлялись в автопарк или на аэродром, остальные расползались от греха подальше, чтобы не попасть на глаза комбату.
   На территории части стояла библиотека. Там работала какая то женщина, её имени я не знал.
   Окна библиотеки прикрывали шторы. По вечерам у окон крутились солдаты. Им хотелось познакомиться. Когда тебе двадцать, и ты сутками сидишь за забором, потянет даже к бабе- яге.
   Кавалеров гоняли офицеры. Был строжайший приказ комбата, никакого блядства на территории вверенной ему части.
   Помедлив, я неожиданно свернул к зданию библиотеки. Отворил скрипучую дверь. В зале было тихо и прохладно. В глубине помещения прятались книжные полки.
   Я шагнул вперёд. Навстречу мне поднялась тридцатидвухлетняя женщина, в очках, с остреньким как у птицы носиком и бледными губами.
   Она показалась мне некрасивой. Её фигуру портил плоский зад, обтянутый чёрным крепдешином.
   В ней не было ничего особенного. Есть такие женщины, которых трудно назвать порочными или сексуальными. Но...Я даже не знаю, как это называется. В общем, за серой непривлекательной внешностью чувствуется нерастраченная женская энергия.
   Женщина взглянула на меня. Сняла очки, протёрла стёкла краем блузки. Я поздоровался.
-Что вы хотели?
   -Разумеется книгу.
   -Что вас интересует? Стихи или проза?
   Мне показалось, что от меня воняет сапожной ваксой. Во рту стоял запах солдатских щей.
   Я попросил что-нибудь о любви, но не Кама-Сутру.
   Женщина взглянула на меня внимательнее.
   Протянула мне "Тёмные аллеи" Ивана Бунина. Я случайно коснулся ее руки. Меня словно ударило током. Пришёл в роту и лёг на заправленную кровать, закинув ноги в сапогах на стоящую рядом табуретку.
   Я перелистывал страницы. Странно, но чужие страсти почему то совершенно меня не трогали. Перед глазами стоял завиток её волос над ухом. Голубоватая пульсирующая жилка на виске.
   Я задремал.
   Вечером снова пошёл в библиотеку. Библиотекарша не удивилась. Я протянул ей книгу.
   -Не понравилась?- спросила она.
   -Просто уже читал...Ещё в школе.
   -Я могу предложить вам "поющих в терновнике". Это тоже о любви. Но она не здесь. Дома.
   -Ничего страшного, - сказал я. - Могу зайти...Или заехать. Но как это воспримет муж? Кстати, кто у нас, муж? Надеюсь не подполковник Боярский?
   -Мужа нет. -Просто сказала она.-Приходите.
   -Вы подарили мне надежду,- сказал я.
   Она засмеялась, добавила. - Вечером, после девяти, я всегда дома.
   На листке отрывного календаря она написала адрес.
   Я вышел, осторожно прикрыв дверь.
  
   * * *
   После майских праздников меня должны были отправить домой.
   Весь вечер я собирался на свидание. Мишка приволок мне выстиранное и отглаженное хебе. Я собственноручно подшил белоснежный подворотничок. В дембельском дипломате на всякий случай лежала бутылка водки и пачка болгарских сигарет.
   -В женщине возраст не главное- говорит Мишка,- главное - чувство, которое ты к ней испытываешь. У тебя же есть чувство?
   Я прислушался к своим ощущениям. Чувства были.
   Мы помолчали. Было слышно, как в ленинской комнате бормочет телевизор.
   К двенадцати часам ночи к воротам КПП было заказано такси.
   Коняев шёл за мной следом и канючил.
   -Ну возьми меня с собой! Ну есть же у неё подруги!
   Мы поругались. Я назвал Юрку тупой лошадью Пржевальского. А он от всей души пожелал мне намотать на винт- трихомоноз, хламидиоз и гонорейный стафилококк.
   Через час после того, как я отбыл в город, дежурному по части сообщили о моём отсутствии. Роту подняли по тревоге. Из города вызвали командира роты. В пять часов утра он ждал меня в канцелярии. У капитана серые волосы, тронутые на висках сединой. Насмешливые глаза с угрожающей синевой, какая бывает на небе перед грозой. Но за насупленными бровями и грозным видом, в самом уголке глаз еле заметная смешинка.
   -В тюрьму хочешь?- спросил Камышов.
   Я молчал.
   -Молчание знак согласия. - Сказал капитан.- Будет тебе тюрьма. Пока пять суток. Если понравится я походатайствую о добавке. Ты же грамотный сержант, знаешь, что могут продлить до тридцати суток. Выворачивай карманы.
   На стол легли военный и комсомольский билет. Записная книжка. Авторучка.
   Капитан профессионально снял обложку комсомольского билета. Вытащил оттуда сорок рублей, крохотную фотографию Тани. Я вырезал её из школьной стенгазеты. Капитан пересчитал. Спросил:
   -Откуда деньги? Кого ограбил?
   -Родители прислали...на дембель.
   Капитан скорбно приподнял брови.
   -Дембель откладывается, как и крах империализма. Тебя ждёт казённый дом. Деньги зло, я их изымаю. Получишь после освобождения.
   Капитан Камышов выдвинул ящик письменного стола. Обнаружил там листы бумаги, рапорт сержанта Мангасаряна. Я выхватил фразу "Собчаю вам", пистолетный патрон, пачку печенья. Мелькнула мысль- "Мангасарян оказывается способен складно излагать свои мысли на бумаге. С письменностью у него явно лучше, чем с устной речью".
   Капитан положил в стол мой комсомольский билет и деньги.
   Будущее представлялось таким ужасным, что я решил об этом не думать.
   Я вышел на крыльцо. По деревянной крыше курилки ходили воркующие горлицы.
   Помощником дежурного по части был прапорщик Степанцов. Он вышел вслед за мной. Достал из кобуры пистолет, тут же, на ступеньках, проверил обойму. Дослал патрон в ствол. В утренней тишине звонко клацнул затвор.
   -Наручники одевать будешь?- Спросил я.- Или так расстреляешь?
   -Пошли! - Мстительным тоном сказал Степанцов.- Я тебя при попытке к бегству шлёпну!
   Мне вспомнился анекдот, который рассказывал ещё Штеплер.
   Перед дембелем пишет солдат домой: "Мама, пожалуйста купи поросёнка и назови его Прапором. Отслужу, вернусь домой и убью эту свинью"!
   Мы направились к автопарку. Там нас уже ждала дежурная машина.
Позади оставались набитые солдатами казармы, похожие на бараки. Цветущие праздничные деревья вдоль забора и белёсое, похожее на бельмо, солнце.
   Впереди ждала гауптвахта, уже ставшая родной. Голые нары, цементный пол.
   Зелёный армейский "Урал" с брезентовым фургоном, подняв облако серой пыли, затормозил возле металлических ворот с красной звездой. Гарнизонная гауптвахта. Приехали. Грёбаный саксаул!
   Днём меня отправляли работать на ЖБИ, там почему то работали одни женщины. Их было человек десять. Все русские. Полуголые. С татуировкам на загорелых мускулистых руках. Потом оказалось, что это зэчки, отбывающие "химию" на комбинате.
   У них было много всего- сисек, губ, рук, ног. Из промасленных роб выпирали крепкие пухлые задницы. За два года службы в Средней Азии я почти не видел, чтобы местные мужики работали, укладывали рельсы, таскали кирпичи. Вкалывали русские и бабы. Южные мужчины же чинно сидели в прохладных магазинах. Отпускали товар на складах. Выписывали квитанции в диспетчерских.
   Зэчки меня жалели. Поручили самую лёгкую работу, стропалить бетонные кольца.
   На обед мне выдавали рубль, на который в местной столовой я покупал пиво. Женщины на электроплитке в вагончике- бытовке готовили лагман. В кастрюле шипело и булькало.
   В бытовке пахло сигаретным дымом и дешёвыми цветочными духами. Стол был покрыт зелёненькой клеенкой. Над ним висела засиженная мухами лампочка без абажура. Вдоль стены стоял топчан, застеленный серым солдатским одеялом.
   После обеда было уже не до работы, работницы ЖБИ были готовы на всё.
   Пусть работает железная пила
   не для того меня маманя родила
   Пела бригадирша Зина, сверкая железными зубами. И спрашивала меня:
   -За что тебя, сладенький?
   Я отвечал- За кражу огурцов!
   -Завтра тебя ещё привезут, уголовничек?
   Ночью в длинном коридоре гауптвахты, выкрашенном тёмно синей краской, стоял стойкий запах тройного одеколона. Выводные таскали его в осужденку.
   На третьи сутки караульный гремя ключами открыл дверь. В камеру вошёл пьяный Мишка Беспалов.
   На нарах в углу, укрывшись шинелью, лежал молодой казах из артиллерийского полка.
   Мишка пнул нары.
   -Пошли со мной!
   Казах очумело тряс головой.
   Мишка зарычав схватил его на руки и бросил спиной на бетонный пол.
   Раздался глухой стук, словно на пол уронили мешок с мукой.
   Я что-то закричал. Кажется я матерился.
   Пришедший в себя Мишка пятился задом.
   Пришёл начальник караула. Казах не говорил по русски. Он вообще ничего не говорил, только закатывал глаза. Все сказали, что спали и ничего не видели. Караульный пояснил, что казах упал с нар.
   У меня закончились сигареты. Хотелось курить. В карауле стояли вевешники. Просить было бесполезно. Я укрылся шинелью с головой и затих.
   Я не думал, о казахе. Мне его почему то было его совсем не жаль. Я разучился жалеть людей. Перед глазами стояла прошлая ночь.
   Мы танцевали. Я держал в ладонях крепкое и теплое даже через платье женское тело. Смотрел в наглые и пьяные глаза. И видел в них, что она знает, что со мной делать.
   Кто она после этого, блядь или не блядь? И что делать, если она всё таки блядь, но я её кажется люблю.
   Я спрашивал себя, зачем нужно было взрослой умной женщине связываться со мной сопляком?
   А может быть ей было необходимо что-то, выходящее за рамки её скучной обыденной жизни. Нечто такое, что позволило бы ей забыть о работе, о скучной жизни. Хотя бы на время. На ночь, на час отключиться от всего этого. Полюбить! И самой поверить в это. Пусть это будет ненадолго, пусть придумано, притворно. Но полюбить. Но тогда, почему она сказала мне, чтобы я больше не приходил к ней. Никогда!
   От мыслей меня отвлек таракан. Он полз по стене, шевеля будённовскими усами. Я задремал.
   В чувство приводит окрик, нарочито грубый и резкий, как удар по кровельному железу.
   -Тюрьма, подъём!
   Утром казаху стало совсем плохо. Его отправили в гражданскую больницу. Шум поднимать не стали. В документах написали, что он застудил почки.
   Через два дня Мишку Беспалова осудили. Ему дали два года дисбата.
   Через пять суток я вернулся в роту. Саржевский уехал домой вместо меня. Говорят, что его видели на вокзале перед прибытием поезда. На груди был полный комплект значков, включая парашютист-инструктор. Уволились Женька Горячев, Андрей Ильченко, Кот, Китаец, Рашид Багаутдинов. Из дембелей остались только я и Юрка Коняев. Голый по пояс, он подкидывал в умывальнике гирю.
   - Здорово лошадь! - крикнул я. - Я - Будённый!
   Юрка кинул гирю, полез обниматься. Хороший он всё-таки человек.
   Когда я спросил на аккумуляторной, где моя парадка, мне ответили, что в ней уехал Рашид.
   В армии меня много раз предавали люди, казавшиеся самыми лучшими, самыми надёжными друзьями. Привыкнуть к этому я так и не смог. В расстроенных чувствах я завалился на кровать и, засыпая, сморенный всем, что свалилось на меня в последние дни, припомнил горькую истину: помни, что подлая душа всегда рядится в одежду красивых слов.
   Я услышал крик дневального:
   - Младший сержант..., к телефону!
   В трубке голос командира роты.
   - Я у комбата. Бегом сюда!
   Я направился в штаб.
   Комбат был в отпуске. Временно его обязанности исполнял майор Козырев, замкомандира части. И хоть матерился он нещадно, в батальоне его любили, что было редкостью. А в майорах он так долго ходил по причине своей порядочности, да и спирта много хлебнул за свою жизнь.
   Однажды аэродромщики ремонтировали взлетку. Майор Козырев был ответственным. В парке грузили все необходимое для работы. Козырев сел в машину и начал, загибая пальцы, перечислять что взяли:
   - Это взяли, это взяли.... Вроде ничего не забыли, поехали Скоробогатов.
   Водитель тронулся, тут же затормозил:
   -Заклепки забыли товарищ майор!
- Какие заклепки?
   - А души чем клепать будете?
   - Скоробогатов, клепать тебя в душу, поехали!
   А сам заулыбался. Хороший человек! Для него даже солдаты были людьми.
   Мрачный Козырев сидел под портретом министра обороны.
   - Садись,- сказал он,- в ногах правды нет.
   Я сел.
   Майор сказал убедительным тоном:
   - Завтра поедешь в командировку в Алма-Ату. Привезёшь молодых. За каждого отвечаешь головой. Если с кем-нибудь что-нибудь случится, поедешь в дисбат.
   - Товарищ майор, - сказал я, - между прочим, у меня дембель!
   Козырев посмотрел на меня долгим, грустным, почти сочувствующим взглядом:
   - Дембель у тебя будет через год. Или через два, как у Беспалова.
   Я беспомощно взглянул на командира роты. Капитан Камышов внимательно рассматривал коричневый сейф.
   - Не крутись как вошь на гребешке. Да и не хотел я тебя посылать. Это твой командир роты настаивал на том, что на тебя можно положиться!
   Отрывисто и резко звякнул телефон.
   - Майор Козырев слушает...Да! Завтра утром выезжает сержант... Он назвал мою фамилию. - Откуда я знаю когда!? Как поезд прибудет, так и явится. Нет, без офицера. А у меня и сержанты не хуже офицеров. Подготовьте команду.
   Майор положил трубку, повернулся ко мне:
   - На чем мы остановились?.. Людей меня нет. Потому тебя и посылаю. Сделаешь всё по-людски, сразу же отпущу. Слово офицера! Идите, - перешел на "вы" майор.
   Мне почему то захотелось сказать ему спасибо.
   Возвращаясь, я забежал в библиотеку. Сказал:
   - Я всё решил. Вернусь через два-три дня. У меня дембель. Мы уедем вместе.
   На пороге я столкнулся со старшим лейтенантом Покровским. Обменялись тяжелыми взглядами и оба промолчали.
   Вечером я сел в поезд. В шесть утра был на Алма-Атинском вокзале. Адрес Андреева лежал во внутреннем кармане. Через час я оказался в лабиринте тесных улиц. Остановился перед небольшим уютным домиком, который закрывали кусты, усыпанные багровой вишней. Дверь открыл Андрюха, в майке и трусах.
   - Это сон? - спросил он.- Или я снова в армии и ты опять не даёшь мне спать?
   Мы обнялись. Похлопали друг друга по плечам.
   Потом сели, закурили.
   - Пить будешь? - спросил Андрюха. - А потом к бабам! Или наоборот, сначала к бабам, а потом пить?
   Я решил тормознуться.
   - Нет, Андрюха. Не буду ни того, ни другого. Сейчас попьём чаю и проводишь меня до части.
   - Ты молодец, - сказал Андрюха - кремень! Я бы, наверное, не удержался. За это дам тебе варенье. Две трёхлитровых банки. Земляничное и айвовое.
   - Не возражаю,- улыбнулся я.
   Через минуту Андрюха притащил увесистый школьный портфель.
   * * *
   После обеда я был в части.
   Несколько молодых, застенчивых солдат, толпились в курилке. Увидев меня и командира роты, они построились, у стендов с инструкциями и планами занятий. Рассматривали меня со страхом и любопытством.
   Дежурный тягач довёз нас до вокзала. По воинским требованиям я получил проездные билеты.
   Вагон был плацкартный. В тамбуре пахло сигаретным дымом и железнодорожной станцией.
   За одним из столиков в проходе длинного вагона сидел нетрезвый дембель в парадке с самодельным плетёным аксельбантом и погонами, из чёрного бархата.
   Вагон, лязгнув и заскрипев, тронулся. Я сидел у окна. Синяя крупная муха, похожая на злого шмеля, упрямо и безнадёжно билась о стекло.
   За окном мелькали просторы Родины, пронзительно вскрикивая, проносились встречные поезда. Змеились и проползали мимо блестящие на солнце рельсы.
   Пятеро молодых, ушастых парней в необношенной, новенькой форме оккупировали верхние полки. От них пахло новенькими кирзовыми сапогами.
   Напротив меня, сдвинув белёсые брови, сидел один из моих подопечных. Глаза у него были тоскливые, совершенно потухшие.
   У прохода, закинув ногу на ногу, и откинувшись к стене вагона сидел ещё один, худой и нескладный. Острые коленки отчетливо проступали под тканью хебешного галифе.
   Лицо паренька, как наверное и у меня два года назад, было нервное и напряжённое.
   Я видел, что их терзает страх перед неизвестностью, что все они страшно, панически боятся. А я боялся проблем. Если кто-нибудь отстанет, сбежит, с меня спросят -- где был? Куда смотрел?
   Я начал рассказывать молодым о том, в какую замечательную часть они едут. Какая там баня, санчасть. Про клуб, про то, что кино крутят каждые выходные. Какие красивые в городе девчонки, добрые и отзывчивые старослужащие.
   Через полчаса подошёл дембель, подсел ко мне.
   - Чего тут сказочки рассказываешь?
   - Да это не сказки. Это суровая проза.
   - Какой год служишь земеля?
   - Третий, - ответил я.
   Дембель подпрыгнул:
   - Как это?
   - Призвали в апреле восьмидесятого, сейчас июнь восемьдесят второго.
   - Пить будешь? - спросил он потеплевшим голосом.
   - Нет.
   - Ну а я буду, - и ушёл в вагон-ресторан.
   Я не заметил, как он вернулся. Пьяный, расхристанный, пошатывался и едва не падал, бестолково переступая ногами как лошадь. В нём чувствовалась какая то пьяная, животная агрессия.
   Он ухватил одного из призывников, лежащих на второй полке за ногу. Потянул его с полки. Я тут же ударил его кулаком в подбородок. Дембель завалился на спину.
   - Ты что творишь сучонок? - рыкнул я.- Хочешь, чтобы они разбежались, а меня в дизель?
   Дембель шевельнулся. Я помог ему подняться. Уложил на свою полку
   - Служил бы ты в моей роте,- сказал я,- мы бы тебя перевоспитали. Ты бы стал добрым и отзывчивым. Я вспомнил капитана Бочкарёва. - Слово коммуниста!
   За вагонным окном ночь. Темнота казалась безликой. Её чуть оживляли светящиеся окна домов, пролетающие огоньки электрических столбов.
   * * *
   С самого утра я уже был в части. Самолично отвёл молодых в карантин. Отдал сержанту оставшиеся консервы с перловкой, одну из банок с вареньем.
   -Ты особо не беспредельничай, - сказал я. - Ребята неплохие.
   Сержант кивнул головой и вывел карантин на строевые занятия.
   Лёжа на кровати я читаю "Поющие в терновнике". По-медвежьи косолапя подошёл прапорщик Степанцов. Я встал. Степанцов брезгливо взял в руки книжку, пробурчал.
   - Всё читаешь и читаешь. Лучше бы устав учил.
   Я лениво напомнил:
   - Дембель в маю, всё пох...ю. У меня завтра поезд, старшина.Ты не забыл? Я уже не твой.
   Степанцов не слушая махнул рукой, пошёл из казармы. Может быть его грызла совесть?
   * * *
   Аюпов принёс мне направление на подготовительное отделение университета и характеристику.
   - Повезло, что комбат в отпуске. Козырев подписал.
   - Не сопротивлялся? - вяло интересуюсь я.
   - Да Козыреву вообще всё по барабану. У него пенсия скоро. Через месяц ложится в госпиталь.
   Перед воротами КПП солдат мыл командирский "УАЗик". Взъерошенные воробьи таскали по асфальту кусок узбекской лепёшки.
   После обеда я заехал к ребятам на горку. Все были на полётах. Болтались без дела только Миша Колесников и Мангасарян. Мы что-то пили. Чем-то закусывали. Я начал пьянеть. Алкоголь, как призрак коммунизма, уже бродил по моим жилам.
   Младший сержант Магасарян пьяно твердил Колесникову
   - Ты был нэ прав, ара. Нэ уважаешь меня, уважай мои погоны. Э-ээ!
   Мишка уважительно молчал.
   Мне было плохо. Я устал. Почему то разговоры с однополчанами стали требовать чересчур больших усилий. Мне нужно было подстраиваться, чтобы стать как можно доступнее и проще.
   Господи, кто я и откуда? Где я? И что я среди этих людей?.. И вдруг что-то щёлкнуло в моей голове. Я увидел себя со стороны. Увидел дебошира и пьяницу. Мне вдруг неудержимо захотелось к ней. Я обещал. Я так хотел!
   Я поднялся и сказал:
   - Всё ребята. Прощайте. Я пошёл!
   * * *
   Квартира была закрыта. Соседи сказали, что она срочно уехала к матери.
   Изрядно покачиваясь, я приехал на вокзал. Долго стоял на перроне и говорил нехорошие слова в адрес всех женщин на земле. Пассажиры обходили меня стороной.
   Двое милиционеров топтались на перроне. При виде меня они явно напряглись. Я закурил. Помахал им рукой.
   - Спокойно ребята. Я пока ещё не ваш!
   ПОСЛЕСЛОВИЕ
   Тот, кто рассказывает всякие страшилки о службе в советской армии -- врёт. Так же как и тот, что заявляет, что советская армия это школа мужества, делавшая из юношей мужчин. Не видел я в советской армии ужасов. Не было в ней ничего смертельного. Но и не делала она никого лучше. Мы вернулись домой не хуже и не лучше чем были. У нас просто прибавился опыт отрицательной негативной жизни. Скука, тоска и ощущение, что я ноль в той жизни-- вот, главное, что испытывал я там.
   С тех пор прошло тридцать лет.
   Я закончил университет, трижды женился и дважды разводился. Несколько раз меня пытались посадить в тюрьму. Но либо меня спасал жизненный опыт, либо мои прегрешения перед законом были не так уж и велики, но на судах меня оправдывали. Я не скажу, что этот опыт тоже был положительным. Но зато, я теперь имею возможность сравнивать.
   Армия - тоже тюрьма. Самый настоящий лагерь, куда попадают ещё не совершив преступления. Там и там есть хозяин, в части - командир, в тюрьме - начальник. Их власть безраздельна. В зоне правят блатные, в армии - деды. Там и там есть свои парии, черти, стукачи, мужики, авторитеты. Там и там раз в неделю водят в баню и в кино. Одинаково плохо кормят. Одинаково презирают. Судят за побеги.
   В большинстве случаев любое советское армейское подразделение, если оно не спаяно боевой задачей, коллективом не является. Это сообщество случайных людей, которые по воле командиров и под угрозой наказания вынуждены временно сосуществовать в казарме под строгим надзором и запретом всего и вся. Более того, этих людей не кормят досыта, унижают, заставляют выполнять нудную и ненужную работу. Вот и выходит, что армия такой же институт законного насилия и принуждения в государстве, как и тюрьма.
   На тему армии и тюрьмы я написал несколько книг. Говорят, что одну из них похвалил сам президент. Внимательно изучал нынешний министр обороны, перед тем, как начать преобразования в армии.
   Почти двенадцать лет я живу в другой стране. Германия конечно не райские кущи. Но если это ад, то очень комфортный. В моём городе местные жители здороваются с незнакомыми людьми, собаки не лают на прохожих, а кошки нехотя уступают дорогу автомобилям.
   Раньше я считал, что самые добрые и отзывчивые люди живут в СССР. Но оказывается, что они также живут и в других странах. Моя соседка фрау Госсен каждый месяц отсылает деньги, детские вещи и книги в один из российских детских домов. Семья школьного учителя моей дочери усыновила мальчика- инвалида из Кении.
   Я часто думаю, против кого нас готовили воевать? Неужели эти люди хуже или злее нас? У меня есть счастливая возможность сравнивать.
   Мама говорит мне иногда: "Шустрый... Везде успел побывать и у красных, и у белых. И у русских и у немцев".
   Не могу понять, чего больше в её голосе одобрения или порицания. И я до сих пор не знаю, гордилась бы мной моя бабушка.
   Душанбе-Чимкент- Бонн
   2013 г.
  
   Недержание мочи во сне.
  
   132
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"