Нищенка и миллионер

Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым... [Апулей]

Всё, описанное в этой повести, имеет реальные корни и происходило на самом деле; но имена людей, названия мест, городов, стран, рек, мостов, монастырей и проч., - вымышленные и не имеют никакого отношения к реально существовавшим людям, местам, городам и т.д., с которыми и в которых случилась эта правдивая история [автор]

Часть первая

НЕЖНОСТЬ

Жил миллионер, а жена у него была нищенка. Утром он выходил из своего особняка с колоннами и садился в "мерседес", чтобы ехать на работу в свой офис. Но перед тем, как сесть в "мерседес", он никогда не забывал поцеловать жену, которая работала прямо возле особняка с колоннами. Она сидела возле его ворот и просила милостыню у проходящих мимо прохожих.

Миллионер был хорош собой, а жена у него была настоящая красавица. Но ее работа требовала, чтобы она выглядела неважно, ей нужно было вызывать у прохожих жалость, а иначе они бы не стали милостыню давать. Поэтому она закутывалась в дырявый оренбургский пуховый платок, так что не только ее прекрасных волос, но даже и глаз не было видно, а один только нос торчал - чтоб дышать. Из-за этого платка никто из прохожих не мог увидеть, какая она красивая, и всем становилось ее жалко. Во-первых, потому, что она стояла босыми ногами на мокром тротуаре (потому что платок ведь не шаль и целиком в него не завернешься, а если закутать глаза, то едва достанет до колен), а во-вторых, потому что жена миллионера жалобным голосом обращалась к каждому проходившему прохожему, плакала, просила пожалеть и обещала молиться за него Богу, и тогда всё у этого прохожего будет хорошо. И прохожие жалели ее, а некоторые давали щедрую милостыню.

Миллионер очень любил свою жену, и она в нем души не чаяла.

- Какой же ты у меня красавчик! - шептала она ему на ухо, сверкая на миллионера черными прекрасными глазами из-под оренбургского платка. - Только ты запонку забыл застегнуть, милый, хорошо, что я заметила, дай застегну, а то она у тебя потеряется и будешь горевать.

- Эх, что бы я без тебя делал! - и он так нежно прижимал ее к себе и так ласково целовал сквозь дыру в платке в прекрасные алые губы, что жена на минуту забывала, что она нищенка, и ей казалось, будто она голливудская актриса - какая-нибудь София Лорен или Марчелла Мастрояня, а Федерико Феллини снимает их поцелуй на свою огромную видеокамеру.

Миллионеру все никак не хотелось выпускать жену из своих объятий.

- Осторожней, милый, не порви платок, - говорила она ему. - Он и так весь в дырьях, а ведь это моя единственная одежда. Зима на носу, а мне нужно накопить денежек на обувь, а то как ударят морозы, я могу отморозить себе пальцы на ногах, и ты меня разлюбишь.

- Что ты, родная, я тебя всегда буду любить, несмотря ни на что!

- Ну, беги, - подталкивала она его, - мотор "мерседеса" уж разогрелся. И не забудь поставить навигатор! - кричала она вдогонку. - Подайте, Христа ради, ах я бедная-несчастная, сирота голодная-холодная-босая-раздетая, ничего у меня не-ет! Подайте, милая девушка, мне двух копеек не хватает на булочку с маком, а я за вас Богу помолюсь!

И ей подавали. Я уже сразу предвижу, что некоторые читатели скажут, что такого де не может быть и что какой же миллионер позволит своей жене в холодную погоду просить милостыню, да еще и когда на ней кроме дырявого оренбургского пухового платка ничего нет. "Не верю!" - скажут некоторые читатели. - "А если бы и так, - скажут другие, - то каким же гадом надо быть, чтоб имея миллионы, врать людям, что ты нищий и тебе плохо, да еще и...."

Но я сейчас объясню, в чем дело. Я же еще не успел описать все, так сказать, нюансы и обстоятельства их любви, поэтому любому здравомыслящему или хотя бы привыкшему логически думать человеку пока что не понятно, как такое вообще возможно. Я представляю себе, как некоторые читатели уже сердито толкают пальцем экран, а другие даже фыркают и оглядываются по сторонам - так уж им хочется с кем-нибудь поделиться своим негодованием по поводу просто... невероятнейших, вопиющих глупостей, допущенных автором этого возмутительного, так сказать, текста!

Но я сейчас объясню, и все станет понятно. И даже самые негодующие и неверящие читатели скажут: "А, ну так сразу бы и говорил! Ну, тогда совсем другое дело! В это уже вполне можно поверить! Это какой-то даже, прости господи, просто какой-то реализм!"

Ну, вот, стану объяснять по порядку. Во-первых, расскажу, как миллионер познакомился со своей будущей женой. То есть, это тогда она была будущей, а теперь-то она настоящая. Но я сейчас буду описывать то время, когда нищенка, которую, кстати сказать, зовут Евгения, еще не была женой миллионера, а поэтому буду ее называть "будущей женой". Она, как всегда, стояла и просила на улице милостыню, завернувшись в оренбургский пуховый платок, в котором на тот момент почти совсем не было дыр. Евгения попрошайничала в разных местах. То возле американского посольства, то у дверей шикарного ресторана, откуда ее, правда, очень грубо отгоняли. Не стану обременять читателя подробностями, от которых всегда только голова пухнет. Моя цель - объяснить, каким образом мог миллионер нежно и страстно влюбиться в хоть и красавицу, но постоянно кутающуюся с головы до ног в платок, и скрывающую от посторонних свою красоту. Дело было теплым июньским летним утром, когда Евгения неплохо выспалась на газоне, а теперь проснулась и ела булочку с маком, купленную на вчерашнюю милостыню. Совершенно случайно миллионер вывел гулять своего бультерьера именно на тот газон, на котором сидела ничего не подозревающая Евгения и ела булочку с маком, запивая ее водой, которую отжала себе прямо в рот из промокшего от струи поливалки одного из углов своего оренбургского платка.

- Фю-фю-фю-фю! - посвистела Евгения бультерьеру, но бультерьер был к такому обращению не приучен. Он вырвался из рук миллионера, у которого как раз в тот момент зазвонил мобильный телефон, и погнался за бедной нищенкой. Пес вцепился в тот самый мокрый угол ее оренбургского платка. Девушка в страхе рванулась прочь, платок спал с нее, а у миллионера выпал из рук мобильный телефон, и вот таким образом возникла ситуация, в которой миллионеру открылась ее поразительная красота. Бедная девушка! Кроме этого платка у нее совершенно ничего не было! А ведь когда-то Евгения была не только будущей женой, но и будущей студенткой. Я сделаю небольшое отступление (некоторые писатели называют такие отступления лирическими, я же назову его логическим, потому что в нем будет объяснена вся, так сказать, закулисная логика этой истории) и расскажу, как она стала нищенкой.

Девушка приехала из известного всем городаN(этот город подробно описан в великой русской литературе, так что не буду на нем останавливаться). А оренбургский платок ей, сжалившись, обменяла на последнее, что оставалось - золотые сережки, одна торговка из Оренбурга. Она эти платки привезла продавать оптом на базар. Евгения долго ехала в душном вагоне, и когда наконец вышла с вокзала в город, увидела кучу разных башен и мост через реку, а под мостом - пляж. День был невероятно жаркий. За городом горели леса, в воздухе роилась мошкара, обещая, в соответствие с народной приметой, еще большую жару назавтра. "Ура!" - воскликнула Евгения, увидев пляж под мостом, на котором загорали несколько студенток. Сбросив одежду, она окунулась в прохладную воду. Что за свежая и прозрачная вода была в Москве-реке! Пусть отсохнут злые языки тех брезгливых людей, которые не только брезгуют купаться на московских пляжах, но еще и разносят по городу нелепые слухи о том, что в реку, дескать, спускают канализацию или что в ней по утрам находят трупы, будто бы выпущенные в воду ночью. Евгения вдоволь наплавалась и нанырялась. Несколько раз она даже влезала на каменного быка Раскворецкого моста и ныряла с него в речную глубину. Когда Евгения, наконец, окончательно вылезла на песочек, она почему-то не смогла узнать место, где входила в воду. Вроде раньше здесь загорали две студентки и удил рыбу коричневый мальчик в панамке, а сейчас их всех не было. И Евгения никак не могла понять, где она оставила свой чемодан. То есть, она помнила, что засунула чемодан в промежуток между двумя большими камнями, да еще и прикрыла фанерной доской, валявшейся неподалеку. А одежду, чтобы не украли - мало ли - на всякий случай убрала в чемодан, а ключик предусмотрительно спрятала в кустах, повесив на тонкую веточку. Ключик-то Евгения нашла, но вот чемодан отсутствовал. Фанера валялась в стороне. Не было сомнений, что кто-то унес ее чемодан. "Вот дураки! - в сердцах сказала Евгения. - Как же вы откроете-то чемодан, если у вас ключика нету!" Она повертела ключик на пальце. Собственно, этот ключик, да еще сережки в ушах - было все, что осталось у Евгении. "Эх, как же это я..." - досадливо пробормотала девушка. И правда, сбежав с моста к речке и волоча огромный чемодан, она так запарилась и так хотела искупаться, что не подумала. "Точнее, подумала, да только не то, что надо!" - сказала теперь вслух Евгения. Там как раз загорали две студентки. "Раз они топлес, то мне и вообще без ничего можно! - вот что подумала Евгения. - Я ж не отсюда, кто меня тут знает, а купальника с собой в Москву не привезла - кто же знал, что тут так жарко будет и речки кругом. Да и народу почти нет. Студентки - они же женщины, а мальчик с удочкой - не в счет, еще маленький. Вот так и оказалась Евгения совершенно одна посреди огромного города, без чемодана, без документов, которые были в чемодане, без денег, которых у нее было много в кошельке, но этот кошелек она засунула под замок в чемодан, и без одежды, которая тоже осталась в злосчастном чемодане. "Эх, - вздохнула Евгения и села на камень, обхватив колени руками. - Понадеялась я на тебя слишком, чемодан! А ты взял меня - да подвел... - тут с другого берега донесся колокольный звон, Евгения подняла глаза и увидела золотые купола Новодевичьего монастыря. - Под монастырь", - заключила она.

- Ого! - крикнул кто-то за ее спиной. - Да тут нудистки!

Евгения обернулась и увидела трех парней, видно, тоже студентов, которые спускались с моста к набережной.

- Ей, девушка! - закричал один и махнул Евгении рукой.

"Ох, неудобно как-то получается, - сказала себе Евгения. - Что ж это я буду... смущать бедных ребят. И неприлично как-то".

Она разбежалась и прыгнула с камня в воду.

- Куда же ты! - кричали вдогонку студенты.

Но Евгения их не слышала, а плыла через Москву-реку на другой берег. "Постучусь в монастырь, - бормотала она, выплевывая воду. Они точно помогут". Евгении часто приходилось бывать одной - может быть, поэтому она любила разговаривать сама с собой вслух. Когда слышишь чей-то голос, пусть даже и свой собственный, - не так одиноко. Течение отнесло ее от монастыря, и Евгении нужно было преодолеть длинный пустырь, тянущийся вдоль берега Москвы-реки. Дело было в лихие девяностые - сейчас-то на этом месте аккуратный газон, окруженный прекрасными деревьями, и клумбы с цветами. Идти было стыдно - мало ли кто увидит - пришлось бежать. Бегать Евгения умела отлично и, перескакивая через ямы и торчащую из земли арматуру, она довольно быстро справилась с пустырем. Пару раз, правда, наколола босую ногу. По дороге за ней увязалась бездомная собака - на вид довольно страшная. Она лаяла и пыталась кусать Евгению за пятки. Евгения раньше никогда не имела дел с собаками. В детстве просила у мамы держать щеночка - но мама не позволила. Но Евгения слышала, что бояться собаку нельзя - а то искусает, и что с собакой лучше подружиться. Поэтому, оглянувшись по сторонам и убедившись, что кроме собаки ее никто не видит - неудобно все-таки - Евгения осторожно посвистела собаке. "Фю-фю, Шарик, - позвала она. Ну иди сюда, иди же!"

Шарик подошел. Собака, кажется, породистая. Да ведь это же бультерьерчик! Евгения слышала, что хозяева часто заводят, а потом бросают таких собак, потому что они считаются очень опасными и их нужно специально дрессировать, а терпения на это нет. "Ну, хватит кусаться за пятки, иди, я лучше тебя поглажу". Бультерьер дал себя погладить и вообще оказался очень добрым. "Ну, теперь иди, иди! - прикрикнула на него Евгения. - Мне в монастырь пора! Черт, как бы тут не сгореть голышом, солнце так жарит". Евгения себя знала - пятнадцать минут на таком солнце - и она вся станет красная, как рак, а потом еще кожа слезет, всю ночь болеть будет, и что хуже всего - чесаться. Но ни за что нельзя мазать кремом алое-вера от ожогов, потому что один раз Евгения им помазалась (по совету подружки), и попала в больницу. Оказалось, у нее на алое-вера аллергия.

- Эй, дэвушко! - послышалось откуда-то. Евгения обернулась. К ней шел человек - низенький, пузатый, в фиолетовой футболке, с кепкой на голове. - Дэвушко, куда бэжиш, пастой!

Евгения еще прибавила шагу, да человек бегал очень быстро - даром что низенький и пузатый. "Такое бывает, - сказала себе на бегу Евгения. - Может, он раньше олимпийским чемпионом был, а потом из большого спорта ушел и растолстел. Бывшие спортсмены быстро толстеют и бегают". Человек был уже совсем близко.

- Что вам нужно? Я спешу! - крикнула она ему на бегу.

- Да нэ спэши, девушко, дарагой, дай к тэбэ подойты!

- Зачем?

- Сказат адын вещ надо!

Но тут бультерьер помог. Он прыгнул на низенького человека и вцепился ему не то в живот, не то еще куда.

- А-а-а! - закричал человек. - Уйды сабак!

А Евгения, тем временем, перемахнула через забор и оказалась перед газоном, за которым начинался монастырь. "Спасена!" - подумала она.

Но в монастыре Евгению ждало разочарование. Там на нее охрана из местных монахинь прямо набросилась.

- Убирайся отсюда, бестыдница! - кричали монахини. - Ишь чего вздумали, мало им нудистских пляжей по всей Москве, так теперь в монастырь полезли. Развращать наших послушниц!

- Развратница! - кричали высунувшиеся из окошек своих келий послушницы и монашки.

- Срамница!

- Блудница!

Чего только не кричали. Евгения совсем смутилась. Видит Бог, не такого приема она здесь ожидала! Одно лишь хорошо: мужчин поблизости нет, все-таки женский монастырь. "А женское тело у всех одинаковое, - сказала сама себе Евгения, - так что стесняться их мне нечего". Но все-таки, было стыдновато. Еще никто не называл Евгению блудницей, а уж тем более срамницей. Тут из ворот показалась настоятельница монастыря - игуменья. Евгения уже повернулась спиной и собиралась покинуть это негостеприимное место. Она, правда, не представляла себе, куда пойдет, но от обиды слезы застилали глаза, и она решила бежать или идти, куда они глядят. Вообще, было страшно обидно, тем более, что изранила себе ноги в кровь, как Иисус - пока бежала по пустырю, а плечи - она чувствовала - сильно обгорели, и еще, как назло, проснулось чувство голода! Но тут неожиданно оказалось, что у нее есть друг! Бультерьер, расправившись с толстеньким человечком, который преследовал Евгению на пустыре, уже как-то ухитрился перелезть через забор - а может, вокруг обошел - и, вот ведь! верное существо, стремясь защитить Евгению, которую, видимо, уже считал своей хозяйкой, накинулся на появившуюся из ворот игуменью.

Это была пожилая, тучная и грузная женщина, на которой, несмотря на жаркую погоду, было надето длинное одеяние, на голове - тяжелое монашеское покрывало, в руках четки и огромный старинный крестище с прибитой к нему фигурой Иисуса Христа. Четки она держала в левой руке, а крест - в правой. Видимо, этот деревянный крест показался бультерьеру чем-то похожим на кость, и видимо, собака была голодна, так что не стоит опрометчиво обвинять ее в богохульстве только за то, что выдрала из рук настоятельницы крест и мгновенно сгрызла его. А крест этот, как оказалось, был древней реликвией, врученной монастырю самим князем Владимиром-красное-солнышко на его пятидесятилетие. Монахини про то не ведали, что в дереве, из которого вырезан крест, еще триста лет назад поселился червяк-древоточец (некоторые называют его жуком-точильщиком), который незаметно подтачивал крест изнутри. Многие поколения древесных червяков трудились над этим крестом, и к тому времени, как бультерьер вцепился в него, реликвия уже являлась пустой оболочкой, толщиной всего в несколько миллиметров. Надо ли говорить, что под острыми клыками голодного пса святыня безвозвратно погибла!

- Шарик, ко мне! - крикнула Евгения. - Фу! Выплюнь сейчас же! Выплюнь, тебе говорю! Гадость!

Увидев, что произошло, все монашки, что выставились из окон и махали на нее руками и кричали на Евгению бранные слова, застыли в своих позах и словно онемели и окаменели. А те, что успели выбежать из монастыря, чтобы гнать девушку прочь, тоже остановились в виде столбов с раскинутыми руками. Сама настоятельница стояла, раскрыв рот. Она не находила слов для подобного богохульствия и безобразия. И вообще, все монахини ожидали, что вот-вот на их голову обрушится кара божия. Что-нибудь наподобие огненного дождя из серы. Потому что, хоть Евгения и не могла этого знать, сбылось предсказанное много лет назад загадочное и зловещее знамение: "Пес грызь кресь, кысь дев персь". Для тех, кто не вполне владеет старославянским языком, разъясню: это мрачное пророчество предрекало пропадание грудного молока у всего женского населения княжества Московского, что в те стародавние времена, когда не были еще изобретены молочные смеси, было жестоким бедствием для всего народа.

Тут большие башенные часы стали бить десять утра, и из-за стены монастыря показалось несколько торговок. Это было время, когда им разрешалось выставить свой товар, чтобы монахини могли его приобрести. Впереди всех шла та самая женщина, с которой Евгения ехала в поезде. В обеих руках она несла огромные сумки с товаром, и не поместившийся товар висел у нее на плечах, на шее и на голове - всё это были оренбургские пуховые платки. Приближалась зима - впрочем, до нее было еще довольно далеко, но монахини жили по старинному принципу: готовь сани летом, а телегу - зимой, так что лучше всего торговля пуховыми платками шла в разгар лета. Покончив со старинным крестом, Шарик встал на задние лапы, поставил передние на круглый живот настоятельницы и предупреждающе раскрыл клыкастую пасть. А Евгению озарила счастливая мысль. Она бросилась к торговке.

- Женщина! Вы меня не помните?

Торговка отшатнулась.

- Господи прости, - попыталась перекреститься она, но сумки с товарами, которые держала в руках, были слишком тяжелыми, и женщина так и не смогла осенить себя крестом, а выпускать товар из рук боялась - кто их, этих монашек, знает.

Евгения поняла, что нужно ковать железо, пока горячо, а не то она пропала.

- Милая женщина, пожалуйста, - схватила он ее за рукав, - помогите, Христом-богом прошу!

- Да что ж я тебе сделала, чего тебе от меня надо?! - крикнула торговка.

- Дайте мне пару ваших платков. Ну не могу же я голая по Москве ходить?

- Вот еще! - закричала торговка. - Я эти платки из самого Оренбурга везла, в поезде полторы суток в туалет не ходила, боялась их оставить, на вокзале от воров берегла, и тут на тебе - бесплатно платочек отдай, да еще целых два! Чего это ты вдруг - голышом гуляла-гуляла, а теперь что, стыд проснулся?

- Да нет, что вы, Праскофья Евферсеевна, это же я, Евгения! Мы же с вами в одном купе ехали от самой Тюнемани, вы разве не помните?

- Евгения! - всплеснула руками Праскофья, едва не уронив сумки. - Точно! Да куда ж ты свой чемодан подевала? Чего ж ты разгуливаешь голышом, как мать родила? С ума, что ли, свихнулась? Слыхала я, что как девки первый раз Москву увидят, так у них мозги набекрень, но чтоб так быстро...

- Да нет же, Праскофья Евферсеевна, обокрали меня! Чемодан забрали!

- Да ты что! - всплеснула руками торговка. - И чемодан украли! И изнасиловали! Бедная ты моя! А платок все равно дать не могу. Другой раз дурой не будь. Иди в милицию, они твой чемодан найдут. Наша милиция - самая лучшая в мире. Она иголку в стоге сена найдет, не то что чемодан.

- Да как же я к ним пойду-то голая!

- А и правда. Еще раз по дороге изнасилуют. Итамизнасилуют. И здесь изнасилуют...

- Что вы, никто меня не насиловал.

- А кто с тебя всю одежду содрал?

Евгения вкратце рассказала. И сново жалостливо запросила:

- Что же вы меня, Праскофья Евферсеевна, прямо у стен монастыря бросите на произвол судьбы?

- Все под Богом ходим, - отозвалась торговка.

- Ну, я у вас куплю!

- Нет уж, и не проси! Денег на тебе нет, а я в долг не торгую.

Евгения была в отчаянии.

- Что же мне всю жизньголойпо Москве ходить! - заплакала она. - А у меня вот сережки! - пришло ей в голову. - Золотые! И еще ключик.

Евгения сняла сережки и протянула торговке. Праскофья Евферсеевна критически осмотрела сережки. Скрипя сердце, согласилась.

- Ладно уж, - согласилась она. - Бог с тобой. Все-таки святое тут место. Не иначе тебе Бог помог, послал меня. Нам тебе один платок, два - не дам! Будешь экономно использовать - на всё хватит. А ключик можешь себе забрать, куда он мне.

- Спасибо, Праскофья Евферсеевна! - вскричала Евгения и поцеловала торговку.

- Вот еще! Сперва срам прикрой, а потом целуй, а то люди невесть что подумают.

Евгения быстро запахнулась в оренбургский платок и сразу почувствовала, что вернулась в общество приличных людей. Но тут она увидела, что Шарик все еще караулит настоятельницу, держа лапы у нее на животе, а та не смеет пошевелиться. Но из ворот монастыря уже высовывались самые смелые монашки с палками в руках. Они травили собаку, Шарик скалил на них зубы и рычал.

- Полиция! - закричал кто-то, - то есть, милиция!

(Тогда еще милиция была). Послышался полицейский свисток.

- Шарик, ко мне! - крикнула Евгения.

Они живо перемахнули через забор и побежали по пустырю обратно, к Москве-реке.

Вот так подававшая надежды будущая студентка из провинции, приехавшая в Москву, чтобы поступить на философский факультет Московского государственного университета МГУ, оказалась без кошелька, без мобильного телефона, без документов, без вещей, без денег, - в огромном безжалостном городе. Что ей оставалось, кроме как сесть на тротуар и просить милостыню Христом-богом? Еще и досталось от других нищих, которые рады были настучать по голове непрошенной конкурентке. Хорошо, что с ней был Шарик. Он ее в обиду не давал. Ну, теперь вы знаете, что Евгения не родилась нищенкой и не стала ей вследствие дурных наклонностей или антиобщественного характера, а что у нее были хорошие намерения, которым просто не посчастливилось осуществиться.

"Ха-ха-ха! - скажет вдумчивый и наблюдательный читатель. - Меня не проведешь! У нищей бультерьер, а у миллионера - свой бультерьер, который погнался за нищей, сорвал с нее последний платок, обнажив красоту, благодаря чему девушка и познакомилась со своим будущим возлюбленным. Но где же тогда, скажите на милость, был ее собственный бультерьер по кличке Шарик? Как же он не дал непрошеному бультерьеру надлежащий отпор? Или по-вашему, бультерьер бультерьеру друг, товарищ и брат?"

Охотно объясню. Тут нет никакой загадки. Как раз в тот момент, когда миллионер вышел погулять со своим бультерьером - которого, кстати сказать, звали Баба-Яга, потому что он был сучкой - так вот, как раз в это время бультерьер Евгении Шарик отошел по своим делам. Ведь и у собаки бывают свои дела, которые, если это, конечно, воспитанная собака, она не станет делать прямо на месте работы хозяина. Шарик вообще был самостоятельным псом, и утром уходил разыскивать себе пропитание в большом городе. Он не хотел висеть мертвым грузом на шее хозяйки, чтобы она тратила свою последнюю милостыню на покупку ему сухого корма и собачьих консервов. Шарик кормился на помойках, а также ловил крыс, которыми изобилует красавица-Москва. И вот, в тот самый час, когда Шарик отлучился по делу, на Евгению и напала бультерьерша миллионера, по кличке Баба-Яга. Девушка вначале было подумала, что это ее собственный бультерьер Шарик. Но она быстро поняла, что это не ее бультерьер, по двум причинам: во-первых, Шарик был кобель, а это была явная сучка, во-вторых, сучка набросилась на Евгению с диким лаем и стала ее кусать, чего от Шарика девушка никак не могла ожидать. В принципе, собака миллионера была не такой уж злой, просто, именно в это время у нее как раз были критические дни, то есть, что называется, течка, и собачка была не в духе. Евгения, естественно, побежала от нее прочь, зовя на помощь своего Шарика. Но Баба-Яга нагнала, сорвала платок... Остальное мы знаем.

Конечно же, миллионер, как благородный человек, предложил Евгении, а также ее верному Шарику, поселиться в своем особняке и разделить с ним его миллионы. Но Евгения была независимой девушкой. Во-первых, она считала, что каждый должен сам решать свои материальные проблемы. И у каждого своя карьера. И раз уж в ее карьере произошел такой поворот, что она из будущей студентки превратилась в нищую, то и надо продолжать карьеру из этой точки, куда забросила судьба и, так сказать, своими собственными руками выбиваться в люди. И это только во-первых. Но самое главное - это во-вторых, суть которого заключается в том, что Евгения ни за что не хотела продавать любовь за деньги. Она любила Жоржа (так звали миллионера) совершенно бескорыстно и не хотела за эту любовь брать с него ни гроша. Теперь я предвижу, как многие читатели, и особенно те из них, кто сами миллионеры, уже говорят про себя: "Ну, это другое дело. Какая благородная девушка. Таких теперь днем с огнем. Вокруг одни продажные! Эх, мне бы такую нищенку бескорыстную. Да еще и красавицу..."

- Любимый, я не могу у тебя брать деньги, - сказала ему девушка, когда они еще только начали встречаться. - Ведь это было бы обманом по отношению к людям, у которых я прошу милостыню.

- Но, Евгеньичка, миленькая, - это так миллионер называл свою возлюбленную: Евгеньичка, - позволь мне хотя бы подарить тебе что-нибудь из одежды! Дай себя хотя бы накормить!

- Не дам! - восклицала Евгеньичка. - Это тоже будет обман. Ведь я всем говорю, что голодная-холодная-разутая-раздетая, а они мне деньги дают.

Миллионер нежно целовал ее и говорил:

- Милая, я тебя так понимаю!

А она целовала его в ответ и отвечала:

-Милый, ничего ты не понимаешь!

- Ну да, ну да, - растерянно бормотал он. - Цветы вот хотел подарить...

- А цветы можно. Это не одежда и не еда.

И миллионер принес ей огромный букет из ста одной белой розы. А вечером пришел посыльный из цветочного магазина и привез нежно-сиреневые тюльпаны. Так Евгеньичка и сидела на тротуаре, обложенная букетами, а две бабушки остановились рядом и стали креститься, а одна женщина поставила на тротуар возле букетов зажженную свечку и тоже перекрестилась и сказала: "Упокой, господи, душу", и несколько прохожих положили монеты в протянутую Евгеньичкину руку.

- Из-за твоих цветов они думают, что я жертва теракта, - сказала она своему возлюбленному, когда он на следующий день приехал к ней в обеденный перерыв с новым букетом.

На миллионере был светлый костюм и желтый галстук в цветочек.

- Я тебя люблю, - сказал он. - Я хочу, чтобы ты стала моей женой! Мы повенчаемся в церкви.

- А я в бога не верю.

- Тогда давай в Новодевичьем монастыре! - предложил миллионер. - У меня друг там недавно свадьбу закатил. На восемь тысяч человек.

- Я согласна, - сказала она. - Но только я не буду брать у тебя деньги даже, когда стану твоей женой. Потому что я хочу всего добиться в жизни сама. Во мне полно творческих сил! А если я стану жить в твоем особняке и разделю твои миллионы, которых ты добился сам, то это развратит меня и я, во-первых, перестану быть творческой личностью, а во-вторых, мне не за что будет в жизни бороться и нечего достигать, и тогда...

Миллионер грустно развел руками.

- Значит, ты не согласна разделить со мной мою жизнь? - спросил он. - Но ведь ты сказала, что любишь меня.

- Ты ведь тоже сказал, что меня любишь.

- О да! - воскликнул миллионер и горячо поцеловал возлюбленную.

А это было прямо на тротуаре, где она сидела, окруженная букетами цветов и зажженными какими-то богомольными старухами свечками, завернутая по самые волосы в оренбургский пуховый платок, который был весь в дырьях от зубов бультерьера... Проходившие мимо прохожие недоумевали, глядя, как одетый в белый костюм миллионер целует нищенку, на которой ничего нет, кроме рваного платка...

- Ну если ты меня любишь, почему же ты не хочешь разделить со мноймоюжизнь? - серьезно спросила она.

- Хочу, - прошептал он и в своем белом костюме сел прямо в грязную лужу на тротуаре.

- Нельзя! - крикнула она и стала выгонять его из лужи. - Мы будем мужем и женой, но карьеру каждый будет делать самостоятельно. И финансы у нас будут раздельные.

- Но как же... ведь муж и жена делят друг с другом... ложе...

- Ах, ты об этом... я тоже хочу. А чтобы было справедливо, мы можем делать по очереди.

- По очереди?!

У миллионера глаза на лоб полезли, и он подумал, что либо ослышался, либо его возлюбленная - от любви - сошла с ума. Но он ее так любил, что готов был простить даже это.

- По очереди, - повторила она. - Раз у тебя, раз у меня.

- Но где же у тебя?! - воскликнул он.

- А где у тебя?

- В моем особняке.

- Там, наверно, красиво, - вздохнула Евгения. - Люблю все красивое.

У миллионера отлегло от сердца.

- Сегодня у меня, - сказал он.

Некоторым можем показаться, что у этой нищенки нет логики. Если она хочет сделать карьеру, скажем, стать студенткой, то можно взять некоторое количество денег у мужа-миллионера. Ну, на худой конец, не взять, а отдолжить, а потом, выучившись и найдя работу, отдать. Тогда выйдет, что она сделала карьеру собственными руками. Но дело тут в том, что Евгения была страшно упрямая. Раз уж она решила накопить деньги на учебу попрошайничеством, то никто - даже собственный муж - не сможет ее отговорить!

Жоржу, как многим мужчинам, все время казалось, что жена все делает неправильно.

- Можно я тебе хоть мобильный телефон куплю? Я бы тебе любовные СМСки посылал...

- Что ты, милый! Разве бывают у нищих мобильные телефоны, сам подумай?

- А как же, любимая! - заверил миллионер. - Что же нищие не люди? Я ведь нищим часто подаю, сам видел столько раз, как они с протянутой рукой сидят, а другой - телефон к уху прижимают и разговаривают. Сейчас нищие продвинутые и совсем не такие, как во времена Достоевского!

Это Жорж заметил, что возле Евгении на тротуаре лежит обложкой кверху раскрытая на середине книга Федора Михайловича Достоевского "Бедные люди".

- Вообще, любимая, я тебе хотел сказать... ты немного старомодно просишь милостыню.

- Ты так считаешь? - удивилась Евгения.

- Надеюсь, это тебя не обидит...

- Нет, что ты, родной! Я очень положительно отношусь к критике - ведь она полезна для карьеры - и совершенно не собираюсь твоими советами манкировать. Продолжай...

- Ты лучше не говори: "Подайте, сударыня, копеечку", а говори так: "Девушка, дай сто рублей!"

- Почему же, родной? Разве можно сто рублей просить? Это как-то слишком нагло!

- Да что ты, любимая! Ведь со времен Достоевского инфляция огромная произошла. Тогда на копеечку можно было пообедать, а теперь и за сто рублей не позавтракаешь!

Так, благодаря мудрым советам мужа, Евгения стала продвигаться в карьере и даже неплохо зарабатывать. Наконец она накопила достаточно денег, чтобы поступить в МГУ, и вдруг стала знаменитой писательницей. За долгое время нищенских скитаний она познакомилась с большим количеством самых разных людей и накопила огромный жизненный опыт, который ей потом пригодился для характеров героев. Писала она сказочные книги для детей. Вначале никто ее книги не хотел печатать. Подумаешь, какая-то нищенка! Евгения-то хоть и училась уже в МГУ, а по старой памяти одевалась, как нищенка, тем более, что так было легче всего подработать, а у студентов с подработками вечно проблема. В общем, все рукописи, которые она приносила в редакцию Сказочного издательства, сразу же выкидывали в мусорную корзину - едва за нищенкой затворялась дверь.

Но однажды произошла досадная ощибка. На столе у редактора лежала рукопись одного очень известного писателя-сказочника. Этот сказочник был такой знаменитый, что его уже наградили тремя медалями Ганса Христиана Андерсена. И вот, рукопись этого знаменитого сказочника нужно было срочно напечатать. Редактору ее даже читать было не нужно. Все и так знают, что знаменитый писатель с тремя медалями ничего, кроме гениальной сказки, сочинить не может. Редактор уже собирался взять рукопись со стола и отдать в набор. Но он ошибся и не отдал. Вернее, отдал, да не то. Вот как это случилось.

В тот день редактор был усталым и раздраженным. Устал он потому, что не выспался. Во дворе всю ночь кричала какая-то птица, а он вначале полночи терпел, потом полночи гонялся за ней с палкой, а птица палку боялась, удирала от редактора и от страха орала еще больше. Придя на работу невыспавшимся и усталым от погони с тяжелой палкой, редактор собирался хоть немного прийти в себя и выпить чашечку кофе с миндальным печеньем. Но едва он откусил кусочек печенья и отпил глоток кофе, дверь издательства отворилась и вошла та самая нищенка, жена миллионера. О том, что она жена миллионера, никто в издательстве, понятное дело, не знал. Если бы знали, то давно бы напечатали. Но нищенка хотела пробиваться только собственными руками и никогда не упоминала, чья она на самом деле жена. Так вот, зайдя в Сказочное издательство, жена миллионера уже знала, что ее здесь не любят. Но что было делать? В других издательствах сказки не принимали. Она молча протянула редактору рукопись и вышла, затворив за собой дверь. Естественно, как только дверь закрылась, рукопись полетела в корзину для мусорных бумаг. А редактор облегченно откинулся на стуле, но так неудачно, что колени его поддали крышку стола снизу, и от этого поднос, на котором стояла чашка с кофе и вазочка с миндальным печеньем, перевернулся редактору на брюки. Ну что тут поделаешь! Весь день был испорчен уже в самом начале.

Вот как получилось, что редактор был одновременно усталым и раздраженным. Еще бы, сидеть невыспавшемуся в мокрых брюках - и все из-за какой-то нищенки и птицы! В общем, когда к нему пришел его начальник - главный редактор и грозно спросил, почему до сих пор не отдали в набор рукопись знаменитого писателя с тремя медалями, редактор вскочил со стула, отдал честь, потому что был бывший военный, затем схватил по ошибке рукопись нищенки, торчавшую из мусорной корзины и побежал в типографию.

Вот так рукопись нищенки и напечатали. Из-за ошибки редактора. Но после первой книги читатели стали требовать продолжения. Пришлось редактору печатать и другие ее произведения. От продажи своих книг, которые превратились в бестселлеры, нищенка сильно разбогатела и стала такой же богатой, как и ее муж-миллионер, но при этом намного знаменитей его. Ее читали на каждом углу! А финансовые дела миллионера тем временем пошли под гору. Надо сказать, что у нищенки был огромный потенциал для того, чтобы разбогатеть, потому что денег у нее совсем не было, а способностей и нерастраченной энергии - полно. И у миллионера тоже был огромный потенциал, но к обратному действию: у него был шанс потерять все его огромные деньги, и вот, он этот шанс не упустил. Не будем углубляться в подробности, тем более, что они не важны и каждый знает, как легко можно потерять или растратить миллионы - особенно, когда они у тебя есть. Достаточно сказать, что к тому времени, как тиражи Евгении (которую, к тому же, перевели на все иностранные языки) стали исчисляться шестизначными цифрами, а также к тому времени, как по нескольким ее произведениям сняли фильмы в Голливуде, Болливуде и на отечественной студии, - дела Жоржа пришли в полный упадок.

Вначале она купила его дом. То есть, ему нечем было оплатить долги, и пришлось продавать дом, а жена сказала: жаль его продавать чужим людям, и вообще я его очень люблю, у тебя прекрасный вкус, и ты этот дом замечательно обставил и оформил.

- Ты ведь мне тоже помогала, - сказал миллионер.

- Именно поэтому я и хочу у тебя его купить. Тем более, что я как раз заработала кучу денег от съемок фильма по моей последней книге, которая называется "Любовь маленького Жорика". Ты ее, надеюсь, читал?

- Конечно, милая!

- Ну и как тебе?

- Что говорить... прочитав твою книгу, я перестал понимать, за что любил в детстве Астрид Линдгрен и Христиана Андерсена.

- А ты не врешь? - смеялась она, но в глубине души чувствовала, что муж прав.

- Что ты, милая. Я никогда не вру. Тем более, тебе...

Она смеялась, целовала его в небритую щеку и убегала по делам. На самом деле, Жорж никак не мог себя заставить прочесть хотя бы одну книгу жены. Ну... не было у него сил на это чтение.

После продажи дома дела миллионера пошли еще хуже, и он быстро скатился к полной нищете. Конечно же, он мог бы занять у жены, она могла бы выкупить его проданные чужим людям предприятия, но Жорж был настоящий мужчина. Он привык зарабатывать сам и не позволил бы себе альфонсить - то есть, жить за счет женщины. Но ему надо было что-то есть, и он решил попробовать просить милостыню. Конечно же, он не собирался становится нищим навсегда, а только на время, пока не поправит свои дела.

Как-то раз Евгения вышла утром из теперь уже своего особняка и, отбиваясь от назойливых поклонников и надоевших журналистов, уже собиралась сесть в "мерседес", который недавно приобрела у своего разорившегося мужа, как вдруг заметила его самого сидящего на том самом тротуаре, на котором прежде сиживала она, и где он впервые увидел ее и влюбился без памяти. Бедный, у него посинели от холода ноги, он дрожал и кутался в ее же собственный оренбургский пуховый платок, который Жоржу был явно мал - и это была единственная вещь, которую миллионер позволил себе взять, а пожалуй что, и не взять, а отдолжить у своей богатой жены. Она подошла к нему, расталкивая журналистов, и нежно поцеловала.

- Милый! - сказала она. - Ты неправильно просишь милостыню. Позволь дать тебе несколько полезных советов.

По толпе журналистов прошел шелест. Они выдвинули, насколько возможно, свои длинные микрофоны, нацелили видеокамеры и затаили дыхание, приготовясь записывать советы знаменитой писательницы. Она начала их давать, но вскоре заметила, что муж сильно дрожит.

- Боже! - всплеснула руками Евгения. - Ты так совершенно поостудишься! Надень на себя еще хоть что-нибудь, кроме этого дырявого платка!

- Ни за что! - прохрипел Жорж. - Ты ведь не простудилась! Значит, и я смогу.

- На меня не равняйся! Мне к холоду не привыкать. Я ведь коренная собачка. То есть, тьфу, сибирячка! А твои предки из южных стран.

Бросив пристальный взгляд на Жоржа, репортеры чиркнули в блокноты пару слов о его предках. Предки Жоржа были евреями. Евгения, конечно же, беспокоилась о муже, но, как всякая сибирячка, считала, что мужчина должен преодолеть свои трудности сам. Только в этом случае останется он мужчиной. Евгения плохо разбиралась в бизнесе, но верила, что попрошайничеством можно заработать достаточно денег, чтобы купить небольшое предприятие, потом вложить деньги в офшорный банк, а там глядишь - и Жорж снова станет миллионером а, может, даже и миллаирдером.

- Ты обязательно скопишь денег! - подбодряла она его по утрам, проходя мимо ворот, возле которых сидел муж, и целуя его в небритую щеку. - Я в тебя верю!

- Конечно, милая! - отвечал муж.

На самом деле Жорж нищенствовал совсем не для того, чтоб снова стать миллионером. Он не накапливал денег, и попрощайничество не было для него средством сделать карьеру, как было в свое время для Евгении. Собственно, карьеру свою Жорж уже сделал. А был он теперь нищим просто потому что хотел им быть. Всю жизнь Жорж тяжело трудился, зарабатывая миллионы. Казалось ему, что чем больше их заработает, тем более будет счастлив. Миллионы росли, но с их умножением не прибавлялось счастья. Как раз наоборот, с растущим богатством Жорж делался все более суетливым и беспокойным.

Так уж заведено, что достаточно богатый человек должен служить власти. А Жорж не чувствовал в себе сил, чтоб служить. У него едва их хватало на то, чтобы открывать и закрывать фирмы, вкладывать деньги в авантюры, раздавать чиновникам взятки и покупать подряды, разбираться с охраной и многочисленными крышами всех крупных и мелких предприятий, пристроенных к его главному бизнесу. Работая не покладая рук, вкладывая деньги, давая взятки и выбивая контракты, он все думал: вот выбьем этот контрактик - и полетим на Канары, вот построим особнячок - и поплывем на яхте вокруг света, вот закончим сделку - и отдохнем недельку в пустыне египетской. Но выбив и построив, никуда не летел не отдыхал и не плыл, потому что тут же надо было выбивать, заканчивать и строить дальше.

Часть вторая

ЛЮБОВЬ И ОБИТЕЛЬ

Растеряв миллионы и сев на нищенский тротуар, Жорж получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, - он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его.

Я тут, как некоторые читательницы и читатели, наверное, догадались, привел цитату из Льва Николаевича Толстого. И хотя эта цитата здесь совершенно не к месту, всё же она прекрасно описывает состояние Жоржа. Лучше не скажешь. В общем, если сократить словоблудие до одной короткой фразы, то получится: Жорж был счастлив. Сидя в дырявом оренбургском платке на тротуаре, он понял, что именно о такой жизни мечтал всю жизнь.

Он по-прежнему дарил жене прекрасные цветы. Только теперь не покупал, а рвал их в московских парках. Прошло полгода. Написав роман о нищих, Евгения затмила своим рейтингом известную бестселлерщицу - Руану Джоулинг, и имя ее гремело по всему миру. От визитов, заграничных поездок, издателей и киностудий свободное время Евгении сошло на нет. Стараясь не мешать жене, Жорж попрошайничал подальше от дома.

Он вдруг пристрастился к выпивке. И даже не просто выпивал, а что называется, пил горькую. Если впрочем, угощали, то и сладкую. Больших способностей в нищенстве у бывшего миллионера не проявилось. То ли внешность была не подходящая, то ли не хотели верить этой его вычитанной в какой-то книге фразе: "Господа! Я не ел шесть дней! Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы..."

Но именно такая жизнь нравилась ему. Школьники бежали куда-то. Голуби расклевывали батон. Бомж на углу угощался суши. Жорж не завидовал ему - в такую жару его мучила только жажда, но эта мука была почему-то приятна миллионеру. В ней было что-то из приключений, романтическое. Это он не по Москве идет, а по Иудейской пустыне. Все остановилось, а он идет. Это не дом, а мавзолей, в котором вечно спит фараон по имени Тутанхамон. Это не фонарный столб, а соляной. Это не автобус ждет у пустой остановки, а верблюд у пустого колодца медленно машет горбом.

Жорж разговорился с бомжом, который ел суши.

- Хочешь суши? - предложил бомж.

- Спасибо. У меня от суши изжога.

- А у меня - нет, - сказал бомж.

Жорж сел рядом.

- А ты как стал хомлесом, то есть бомжом? - просил Жоржев собеседник, намазывая васаби на маринованный имбирь.

- А я не хомлес, - ответил Жорж. - Я нищий. Дом-то у меня есть. Правда, он теперь женин. А раньше я миллионером был.

- Ясно. А я - милиционером. А потом работу потерял. Я до этого двадцать лет в милиции прослужил. Двадцать лет ловил воров. А чем больше ловил, тем их больше разводилось. Правительство Москвы было недовольно. Мэр сказал: реформа нам нужна. На должности всех милиционеров надо взять бывших воров. Они воровские повадки знают - в два счета с этой проблемой справятся.

- Ну и как, справились?

- Да. Умный у нас мэр, что тут скажешь. Раньше на одного тетерева - пять нететеревов было, - и увидев недоумение Жоржа, пояснил: "тетерев" - это мы так называем нераскрытое дело. На одно раскрытое - пять нераскрытых. А теперь ни одного нераскрытого тетерева за два года. Он это правильно придумал. Воры своих чуют издалека.

- Надо же, - удивился Жорж.

- А ты как думал? Новое постановление вышло. По борьбе с неорганизованной преступностью. По всей стране сейчас внедряют. Вот, гляди, - бывший милиционер вынул из-за пазухи вырезанную газетную статью. - Два года ее храню, как реликвию.

Статья называлась: "Полицейская реформа призвана многократно увеличить число честных людей". Жорж стал читать. Первый абзац был подчеркнут красной ручкой: "Ведущие правоохранительные должности будут укомплектовываться бывшими криминальными авторитетами. Милиционеры и полицейские, начиная от младшего лейтенанта и кончая майором, будут назначаться из воров в законе. Средний и мелкий милицейско-полицейский состав будет, соответственно, набираться из воров среднего и мелкого калибра. Таким образом мы убьем трех зайцев. Во-первых, предоставим гражданам, отклонившимся от честного пути, на него вернуться. Во-вторых, значительно снизим общую массу воров, поскольку большая их часть сменит профессию. В-третьих, отлов оставшихся воров будет проходить значительно более эффективно, поскольку бывшие воры владеют неоценимым опытом и легко распознают еще неисправившихся".

- И что же теперь? - спросил Жорж, возвращая газету. - Совсем не осталось воров?

- Почти, - сказал бывший милиционер. - Сигарета есть?

- Извините. Нету.

Они помолчали.

- А мне наш новый майор, бывший расхититель среднего масштаба, так и сказал:

- Извини, гражданин начальник. Нету у тебя надлежащего опыта.

- Как это? - говорю.

- А так. Воровать умеешь?

Я плечами пожал. Не умею.

- Ну вот, братан.

- Что же мне делать, говорю?

- Пойди попрактикуйся. Воровать научишься - приходи. Только вряд ли выйдет.

- Это почему? - спрашиваю.

- Потому, что мы теперь всех воров переловим. И тебя тоже!

Жоржа заинтересовал рассказ бывшего милиционера.

- И вы пошли учиться воровать? - спросил он.

- Не-а, - махнул тот рукой. - Куда мне? Решил вот в бомжа переквалифицироваться.

Он намазал на суши васаби, окунул в соевый соус и отправил в рот.

- А как же семья? - спросил Жорж.

По лицу милиционера было заметно, что он, по крайней мере, раньше был женат.

- Бросила, - махнул рукой тот. - Ушла с вором. Он теперь в сорок шестом отделении работает, - пояснил разжалованный милиционер. - На Киевской. Майора дали!

Июльской ночью Жорж сидел у подножия музея, прислонясь к красной стене. Меж куполов Василия Блаженного всходила луна. Жорж любовался ею. На каменной брусчатке рядом с Жоржем стояла бутылка недопитой водки и дымилась недокуренная сигарета. Набежала черная тень, заслонив луну. Перед миллионером вырос невысокий человек в черном костюме, лица не разобрать. Справа и слева - фигуры с железными скулами, позади - свита людей в черном.

- Я - Президент. Я владею шестой частью суши.

- А я - Жорж. Я владею бутылкой...

- Проси у меня чего хочешь.

Жорж подумал.

- Отойди, - попросил он. - Ты заслоняешь мне луну.

Властелин суши усмехнулся.

- Если бы я не был Президентом, - сказал он, - то хотел бы стать Жоржем.

Миллионер открыл глаза. Президент и свита уже ушли. Луна висела в небе высоко, сигарета потухла. Он выпил последний глоток водки и задумался.

В тот день было нестерпимо жарко. Под Москвой горели леса. Жорж едва мог сидеть на раскаленном тротуаре. Тени не было. Ему хотелось вскочить и бежать, бежать, а потом нырнуть в глубокую, холодную речку.

- Как же вам не стыдно, молодой человек! - услышал он у себя над головой.

Миллионер с трудом поднял одуревшую от солнца голову и увидел аккуратно одетого старичка. Несмотря на жару, на нем были светло-серый костюм-тройка, галстук и шляпа.

- Как вам не стыдно попусту прожигать свою жизнь? - повторил старичок. - Ведь по вашим глазам видно, что вы талантливый молодой человек. Ничего не говорите! - замахал он на Жоржа руками, в ответ на попытку что-то промычать. - Мне уже поздно начинать новую жизнь, я одной ногой в могиле, а вторая еле ходит. Но вы-то, вы! Посмотрите на себя!

Тут старичок вынул из кармана маленькое зеркальце и показал в него Жоржу, как тот выглядит. Но, к сожалению, пока он поворачивал зеркальце, в глаз миллионеру попал невозможно яркий солнечный зайчик, едва не ослепив его. Старичок этого не заметил и продолжал:

- Я вам даю последний шанс, молодой человек. Вот вам две тысячи рублей. Сейчас же идите и начинайте новую жизнь!

Жорж молчаливым кивком поблагодарил старичка, встал и побрел, спотыкаясь, по убитому солнцем проспекту. Асфальт был раскаленным, но подошвы ног Жоржа так огрубели, что он ничего не чувствовал. Один раз миллионер обернулся и увидел, что старичок машет ему рукой, а потом он вдруг растаял в воздухе.

- Он меня спас, он меня просто спас, - бормотал миллионер, спотыкаясь и идя по улице, хватаясь поминутно за столбы.

Он пытался идти теневой стороной, но это было совершенно невозможно: ото всюду прямо на голову безжалостно светило солнце. У Жоржа со вчерашнего для не было глотка во рту. Он чувствовал, что в любой момент может наступить обезвоживание, а за ним - потеря сознания и неизбежная смерть. К счастью, на пути оказался магазин алкогольных напитков. Жорж молча протянул продавцу свои две тысячи, а продавец, тонко разбиравшийся в людях, сразу понял, что Жоржу нужно, и протянул ему двухлитровую бутылку виски Глен сингл молт двадцатипятилетней выдержки.

- Сдачи не надо, - сказал продавец, и Жорж, не прощаясь (впрочем, он и не здоровался), покинул магазин.

Обезвоживание больше не грозило. Жорж поминутно прикладывался к бутылке, но каждый раз отпивал по самому маленькому глотку. Он экономил. Солнце жарило беспощадно, а у Жоржа не было даже головного убора. Вид у него сегодня был не очень-то. Он уже три дня не брился и не причесывался. Прохожие шарахались от миллионера. Наступал вечер. Жорж долго бродил по городу и наконец оказался у реки. Здесь под мостом мальчишка удил рыбу, и загорали топлес две девушки студентки. Грудь одной из них в лучах заходящего солнца показалась ему какой-то особенно возвышенной, словно эта была грудь римской Венеры.

Был уже вечер, и низкое солнце палило сильнее, чем днем. Увидев перед собой водную гладь, Жорж почувствовал, что если сейчас же в нее не прыгнет, настанет последняя минута его жизни. Миллионер осторожно поставил бутылку на какой-то камень и развернул оренбургский пуховый платок. Увидев это, студентки поспешно оделись и улизнули. От жары перед глазами все плыло, но Жорж все-таки успел сообразить, что бутылку так оставлять нельзя, и надежно спрятал ее под камнем.

Он кинулся в прохладную реку, и ему показалось, что он попал в рай. Он купался, наверное, часа два. Солнце давно зашло, наступили сумерки. Жорж услышал колокольный звон, и поплыл к берегу. Когда миллионер вылез обратно на берег, он первым делом проверил под камнем, что бутылка на месте. Отпив из нее порядочный глоток, он почувствовал, что в голове совершенно прояснилось. Вернулась его всегдашняя четкость мысли. "Жаль, что не взял сдачу, - подумал Жорж о магазине напитков. - Ну, что-ж. Пора домой".

Он пошарил на камне в поисках оренбургского пухового платка, но его не было.

Жорж не знал, что у этого места была дурная слава - здесь воровали все, что плохо лежит. Счастье, что он как следует спрятал бутылку, а то бы и ее украли. Но теперь он сидел совершенно голый, а до дома нужно было идти через пол-Москвы, что во-первых, недостойно приличного человека (каковым Жорж себя считал), а во-вторых, в два счета окажешься в отделении. Жорж решил дождаться глубокой ночи, хотя на что он рассчитывал - трудно сказать, потому что в ночное время столица прекрасно освещается. Но тут взгляд его упал на другой берег, и он увидал золотые купола монастыря. "Там помогут", - сказал себе Жорж. Крепко закупорив бутылку, он прижал ее к телу и прыгнул в воду. Плыть через Москву-реку оказалось тяжело, потому что мешала бутылка. Когда наконец Жорж вылез на другой берег, пересек газон и перелез через забор, на город крепко надвинулась ночь. Ворота монастыря были закрыты. Жорж отхлебнул из бутылки еще пару глотков и стал соображать, что ему делать. В это время у тысячелетней, поросшей мхом стены монастыря мелькнула чья-то тень. Миллионер не раздумывая бросился туда.

- Помогите мне! - крикнул он, протягивая руку к закутанной во что-то черное прохожей.

Наполовину полной бутылкой он старался прикрыть наготу.

- Господи! Кто вы? - услышал он в ответ взволнованный девичий голосок. - Оставьте меня! - слабо вскрикнула девушка, одетая в монашеское одеяние. - Помогите!

- Лучше вы мне помогите, - пробормотал Жорж.

- Не приближайтесь!

- Не судите да не судимы будете, - пробормотал он, остановясь в двух шагах от нее. - По одежде вашей...

И правда не по чему было судить. Монашка пристально посмотрела на него.

- Поверьте, сестра! - взмолился он. - Я нуждаюсь в помощи.

Глаза монашенки, насколько можно было об этом судить в темноте, увлажнились и подобрели. Это была еще совсем молодая женщина, точнее, девушка, никак не старше двадцати двух лет. На ней был черный, длинный, до самого пола, то ли клобук, то ли хитон - Жорж забыл, как это называется. Вокруг головы, несмотря на жару, намотан белый платок, который, к тому же, полностью закрывал грудь, а поверх этого платка монахиня была укрыта еще одним платком, более, впрочем, походившим на черное покрывало. Кажется, это и был клобук - так, во всяком случае, подумалось Жоржу. Но под всей этот непроницаемой для глаза завесой покрывал и клобуков угадывалась нежная, удивительная красота девушки. Подняв глаза на лицо ее, он нашел этому такое неопровержимое подтверждение, что пришел в восторг и на мгновение забыл весь ужас своего положения.

- Вам требуется помощь? - спросила она своим грудным, певучим голосом.

Эти слова вернули Жоржа к мрачной действительности.

- О да, - сокрушенно произнес он, и руки его опустились.

Монашка заметила блеснувшую в темноте бутылку и отпрянула назад.

- Не бойтесь, - молвил он. - Поверьте, я не употребляю алкоголь. Меня обокрали. Мне холодно. Мне это нужно, чтобы согреться.

После этих слов девушка сразу все поняла и поверила. В руках она держала большую корзину с какими-то тряпками.

- Вот, - сказала она, протягивая Жоржу корзину. - Здесь одежда сестер. - И увидев, что мужчина слегка отпрянул назад, поспешно добавила: - Я несу ее из нашей прачечной, она абсолютно чиста.

Девушка поставила корзину на монастырский камень и, пошарив в ней, протянула Жоржу рясу и комплект белья. Колокол возвестил половину одиннадцатого.

- Кто-то идет! - шепотом воскликнул Жорж.

- Одевайтесь скорее! - зашептала девушка.

- Я не успею это надеть...

Шаги раздавались уже совсем близко.

- Прячься за пень!

Жорж нырнул за огромный монастырский пень от тысячелетнего дуба, который, по преданию, был посажен в день основания монастыря самим основателем. "Если не успею - погиб", - подумал Жорж и с самурайской скоростью напялил на себя все, что мог.

- Кто это?! - услышал он строгий голос. - Что вы здесь делаете, дочь моя?

Это, конечно же, была настоятельница монастыря, сама игуменья.

- Это я, Мария! Я забирала белье из прачечной, мать игуменья.

От настоятельницы не ускользнуло, что кто-то спрятался за пнем.

- А это кто с тобой? - зашла она за пень. - Как тебя зовут?

- А это... сестра Тереза, - сказала за Жоржа Мария. - Она у нас новенькая. У нее очень сильно болит живот. Ей срочно нужно в туалет. Она еще не привыкла к нашей простой и скромной пище.

В монастыре было много монашек, и игуменья всех не помнила, тем более, новеньких.

- Ну, хорошо, - сказала она, немного смягчившись. - Отведи сестру Терезу поскорее в туалет, а затем обе спать!

Сквозь заднюю дверцу они прошмыгнули в монастырь, и Мария повела Жоржа окольными путями, между разными старинными строениями, кухнями и часовнями. Наконец подошли к дому. Мария тихонько отперла дверцу, и они очутились в полной темноте. Жорж едва не вскрикнул, больно ударившись босой ногой о каменную ступеньку.

- Держись за мою руку, - прошептала девушка в самое ухо миллионера.

Пахло сырым, каменным запахом. Жорж стукался головой о какие-то кирпичные углы. Поднялись на третий этаж, где располагались кельи. Монашки жили в них по двое.

- Нам повезло, - шепнула девушка. - Моя соседка, старая бабушка, умерла две недели назад, так что я теперь одна.

Они зашли в Мариину келью, и девушка поскорее затворила дверь. Жорж сделал шаг, споткнулся обо что-то и полетел головой на какой-то матрас или тюфяк.

- Я ничего не вижу!

Не успел он опомниться, как монашеское одеяние слетело с него, и он оказался в горячих объятиях Марии, а возразить он не мог, потому что ее губы не давали его губам пошевелиться и вставить хоть слово.

- Милый Иисус, сколько же я молилась тебе, чтоб ты лишил меня этой проклятой девственности! - шептала она, отрываясь от губ Жоржа и вновь припадая к ним, обнимая и сжимая миллионера всеми частями своего тела, так, что у него трещали кости. - И вот наконец ты послал мне его!

Не успел Жорж моргнуть глазом в этой кромешной тьме, как она уже лишилась того, чего хотела. Но этим не кончилось, она готова была лишаться вновь и вновь, не забывая при этом воздавать хвалы Богу. В общем, не стану тут подробно описывать и перечислять... каждый читатель и читательница сами могут вообразить в меру своей фантазии. Скажу только, чтобы подытожить, что в ту ночь между Марией и Жоржем произошло всё, что только может произойти между мужчиной и женщиной.

То есть нет, конечно же, не всё. Это я не верно сказал. Я имел в виду,лучшеечто может произойти. Опять, кажется, не то. В общем, я надеюсь, вы поняли, что я имел в виду. По крайней мере, читатели-мужчины поняли, а насчет женщин - не уверен, потому что я сам не женщина. Но если некоторые читательницы не поняли, что я имел в виду, то ничего страшного. Понимание предыдущего параграфа не столь важно для дальнейшего повествования, а также для общего восприятия идеи этой книги и ее философии.

Итак, двинемся дальше. Когда миллионер пришел в себя, монашка спала мертвым сном. Жорж совершенно протрезвел. Он сидел в изножье тюфяка, прислонясь к шершавой стене. Из окна подул ночной ветерок. Орала со сна какая-то птица. Сколько он ни всматривался в темноту - не мог разглядеть лежащей на тюфяке девушки. Жоржу хотелось найти выключатель и зажечь свет, но шаря вокруг себя, он везде натыкался на глухую стену, а вставать с тюфяка не решался, боясь врезаться в какой-нибудь каменный угол.

Миллионер все сидел и сидел. Время невероятно замедлилось. Через узкое окно в келью проник лунный луч. Тоненьким кончиком вполз на тюфяк, коснулся ноги спящей. Из мрака высветилась точка живого тела. Луч двигался медленно, словно улитка, и не верилось, что пока он заползал на безымянный палец спящей ноги, тело, своею неподвижностью поощряющее это движение, пролетело в пространстве расстояние в две с половиной тысячи километров - вмести с Землею вокруг солнца.

Но Жоржу нравилась эта медленность. Ему бы очень хотелось рассмотреть девушку целиком, узнать, как она выглядит - ведь видел он ее только замотанную в монашеские одежды, да и то в полутьме. Отчаявшись зажечь свет, миллионер решил ждать, пока Луна сделает свое дело. Но ночная богиня не спешила. Долго и мучительно вела она луч свой с подошвы на лодыжку, и глаза Жоржа двигались вслед за ним, тщательно изучая эту округлость. Наконец световое пятнышко утвердилось на лодыжке и следующие полчаса истратило на поход вдоль икроножной мышцы, показавшейся Жоржу невероятно изящной. Не буду утомлять читателя подробным описанием путешествия этого луча по всем закоулкам тела спящей девушки. Скажу только, что когда оно наконец было с честью завершено, Жорж оказался влюблен в Марию до такой степени, до какой, наверное, барон Мюнхаузен завяз в болоте - по уши, по косичку на парике и по гриву своего коня. Он был влюблен без памяти.

Надо сказать, что Жорж - когда он еще был миллионером - был не такой миллионер, как все. Я имею в виду, в плане женщин. Другие миллионеры ходили по девочкам (или девочки по ним), но Жорж не любил всего этого. Он стремился к чистой любви. Приятели-миллионеры посмеивались над Жоржем, но они уважали его чувства и никогда не приглашали товарища в свои походы к проституткам, которые совершали регулярно, по выходным. Приятели считали Жоржа девственником-идеалистом и уважали его. И до сегодняшней ночи Жорж любил одну Евгению. Хотя в последнее время он с ней очень редко виделся - жена сделалась чрезвычайно занята.

И вот теперь он полюбил еще и Марию. Полюбил, как я уже, кажется, говорил, а если не говорил, то теперь говорю: страстно. Многим читательницам и читателям, наверное, будет трудно представить, насколько сильно Жорж ее полюбил. Но все-таки я прошу их напрячь сознание, сконцентрировать воображение и нарисовать в нем эту сильную любовь. О такой любви не просто, ох как не просто писать! У кого мне просить помощи в этом едва ли посильном для писателя деле? Господи, я понимаю, что глупцам этот текст может показаться богохульным - но не тебе! - поэтому прошу, пожалуйста, помоги сделать так, чтобы его чтение доставило читателям, а в особенности читательницам, истинное удовольствие. Ведь ты можешь!

Я еще вот что хотел сказать, чтобы расставить точки уж над всемиi. Несмотря на очень сильную любовь к Марии, любовь к Евгении ничуть не угасла в Жорже. Она просто ушла глубже, и теперь в сердце Жоржа гнездилось две любви: одна - глубоко, к жене, другая - на поверхности, к Марии. Но то, что эта вторая любовь - на поверхности, вовсе не делает ее меньше или слабее.

Монастырский колокол разбудил их в полшестого утра. Нужно было поскорее умыться и идти на медосмотр. Случайно вырвалось. На самом деле, на молитву, конечно. Марии, которая всегда вставала ни свет ни заря, сегодня не хотелось просыпаться. Она потягивалась, не выпуская из объятий Жоржа. Наконец она открыла глаза и нежно посмотрела на того, без кого уже не представляла своей дальнейшей жизни. И вдруг глаза ее округлились от ужаса.

- У тебя борода! - шепотом закричала она. - Тебя выгонят!

Жоржу очень хотелось остаться, но бритье в условиях женского монастыря представлялось ему совершенно невыполнимой задачей. Он уже решил сдаться монастырским властям и позволить выгнать себя с позором из обители, не осознав еще, что это навлечет еще больший позор на его возлюбленную. Но Мария молниеносно оделась, восхитив Жоржа прекрасностью движений, сбегала на кухню и вернулась с острым ножом, которым монахини кромсали капустные кочерыжки. Это была самая ходовая пища в монастыре - одинаково полезная для здоровья и умерщвления плоти. У Марии в тюфяке было спрятано зеркальце. Монашкам не разрешалось смотреться в зеркала, но Марии очень хотелось выглядеть красивой. "Ведь когда я молюсь Богу, - рассуждала она, - он меня видит, ведь он всё видит, а я не хочу своим неприглядным видом расстроить его эстетические чувства. Ведь я - его творение и должна радовать своего творца!" Поэтому Мария всегда перед молитвой забегала в келью, вытаскивала из глубины тюфяка пудреницу, помаду и тушь для глаз, оброненные когда-то туристкой во дворе монастыря, и, глядясь в зеркальце, "приводила лицо в порядок".

Жоржу пришлось решать две противоположные задачи: выбриться как можно глаже и, не дай Бог, не порезаться. Нож был невероятно большой. Марии было страшно. Она не отрываясь следила за Жоржем и молча молилась. Но все окончилось благополучно. Нож они спрятали в тюфяке, вместе с зеркальцем, а сбритую щетину Жорж аккуратно собрал с каменного пола и выкинул за окно. Там ее подхватил ветер и унес в пространство.

С этого утра Мария и Тереза - переодетый Жорж - стали жить как муж и жена, в одной келье. Оба безумно влюбились друг в друга. И у них было, как бы сказать... ну, совсем не такая ерунда, как у Ромео и Джульетты. Когда я думаю о том,какони влюбились, мне иногда становится не по себе. То есть я имею в виду то, что мне не по себе как писателю - от того, что трудно себя заставить представить, какова сила этой любви. А без того чтоб представить - как опишешь? Как заставишь читателя, а уж тем более читательницу поверить? Ведь для понимания силы любви нужно увидеть ее порывы.

Но порывов пока что не было. Просто потому, что для них еще не представилось случая. Вот, например, если бы Жоржа с Марией поймали инквизиторы и сказали... Но нет, я не могу расстраивать читателей, а в особенности, читательниц тем, что сказали бы инквизиторы, потому что их слова всегда приводят в расстройство. И особенно тех, кому они предназначены. Скажу только, что если бы инквизиторы предоставили Жоржу выбор, кого объявить еретиком: его или Марию, Жорж, не задумываясь, прыгнул бы в костер. И Мария сделала бы то же самое. Таким образом, оба сгорели бы. Вот какова сила этой любви. Сцену с инквизиторами, кстати, воображала себе Мария во всех подробностях, на которые только было способно ее воображение. Это происходило во время завтрака в монастырской столовой. Они сидели рядом с Жоржем и другими монахинями на скамьях вокруг длинного квадратного стола и жевали салат из капустных кочерыжек, политых кукурузным маслом. Из-за исчезновения острого ножа, кочерыжки были кое-как нарублены тупым, и Жорж с непривычки поранил десны их твердыми кромками. Со всех сторон на жующих монахинь глядели огромные портреты мучеников церкви, развешанные по стенам столовой. Эти мученики смущали Жоржа. От их взглядов мурашки ползали у него по коже на спине и кочерыжка не лезла в горло. А Мария не обращала на святых никакого внимания. Грызя привычную пищу, она воображала себя с Жоржем в плену у страшных инквизиторов.

Мало того, что их любовь была такой сильной, она была еще и взаимной. Взаимная любовь - редкая птица. Обращали ли вы внимание, что среди влюбленных парочек гораздо чаще попадаются невзаимные? Если нет - в следующий раз, когда будете где-нибудь, где их полно, например, в парке, в солнечный выходной, или вечером, когда довольная толпа валит из кинотеатра, - понаблюдайте. Не стесняйтесь заглядывать им в глаза. Вы сделаете открытие. В большинстве парочек влюблен только кто-то один. Он страстно целует, а второй делает вид, что страстно, а сам не страстно. То есть он вроде как тоже любит, но сам или сама в этом не на сто процентов уверен. Очень редко можно встретить взаимно-влюбленных. Это, кстати, легко доказать с помощью математики. Возьмем произвольных двоих из тысячи. Вероятность, что один из них влюблен в другого - одна девятьсот девяносто девятая. Соответственно, вероятность, что другой влюблен в первого - точно такая же. Таким образом, вероятность, что оба влюблены именно друг в друга - один поделить на девятьсот девяносто девять в квадрате, что составляет примерно одну десятитысячную процента. Ничтожный шанс!

Жоржу постоянно казалось, что каждая минута, проведенная в монастыре, станет последней. Но на смену минуте приходила другая, потом третья, часы монастырской столовой уже отсчитали пятнадцать минут, положенные на завтрак, затем Жорж вместе с другими монахинями громко возблагодарил Бога за ниспосланную трапезу, встал вместе со всеми и пошел к выходу, - а его до сих пор не выгнали. Его так и не выгнали. Ни в этот день, ни в следующий, ни через неделю и даже ни через месяц. Никто не подозревал их в обмане. Мария была на вершине счастья. "Господи! - повторяла она, - ты послал мне то, о чем я тебя просила. Ты не мог поступить лучше! Теперь я буду любить тебя в сто раз больше, чем раньше!" Так наивно молилась она Богу в часы утренней и вечерней молитвы.

- Если бы ты не появился, я бы умерла и попала к Нему, сказала как-то Мария. - А так я попала к тебе, а к нему я уже не попаду никогда.

- Ну и ладно, - сказал Жорж.

"Как хорошо, - подумал он, - что я сделал хорошее дело и сделал человека счастливым". И он ласково поглядел на Марию и нежно поцеловал тайную жену в щеку.

А явная жена, Евгения, зная склонность мужа к длительным исчезновениям, начала разыскивать его только на третью неделю. Может, она и не стала бы так долго откладывать, но дело в том, что у нее случилась депрессия. Произошло это так. В дверь позвонил посыльный и принес свеженапечатанную книгу Евгении. Книга была еще горячая. Она хранила тепло ротационной и переплеточной машин, из которых только что выскочила. Читателям, может быть, невдомек, но писатели-то знают, что самый первый, именной экземпляр всегда бывает вот таким тепленьким. Евгения радостно прижала книгу к груди, поцеловала свои имя и фамилию на обложке и раскрыла на первой странице. Первая фраза, с которой начиналась книга, не понравилась ей. Евгения прочла первый абзац, затем второй и третий, и чем дальше читала, тем меньше ей нравилось собственное творение. "Неужели я могла такое написать?" - сказала писательница самой себе. Улыбка медленно сползла с ее лица. Глаза заблестели от слез. "Да это гадость! - топнула она ногой. - Гадость и безвкусица!"

Она швырнула книгу в угол, потом схватила с полки свою предпоследнюю книгу и стала читать ее. "Еще большая гадость! - крикнула Евгения, шваркнув книгу об пол. - Пошлость!" Пред-предпоследняя книга показалась ей хуже, чем предпоследняя. Уже гора Евгеньиных книг достигала ей до пояса, а писательница возвышалась над этой горой, как вулкан, и всё в ней кипело. Побросав на пол все свои книги без исключения, и выдрав у них перед этим обложки и корешки, она расшвыряла всю эту "кучу макулатуры" и, бросившись на стоявший в прихожей кожаный диванчик, горько заплакала. Она была вся мокрая от слез. Три недели провалялась Евгения в депрессии, а потом решила, что нужно начинать новую карьеру. "А где же Жорж? - спросила она себя. - Где мой любимый муж? Он один до конца понимает меня. Только он может меня утешить".

Но Жорж был далеко, на другом берегу Москвы-реки. Он поселился в женской обители, среди монахинь, и теперь сам стал одной из них. И Жоржу нравилось быть монахиней. Правда, приходилось ежедневно бриться, и очень гладко, потому что иначе его могли бы заподозрить в том, что он не женщина. На самом деле Жорж брился два раза в день: ранним утром - чтобы предстать перед монахинями с девственно-гладкими щеками, и перед сном - чтобы ночью не поцарапать Марию. Последнее, как понимает читатель, могло стать поводом к подозрению.

Другой, и не меньшей проблемой, чем бритье, было мытье. Монахини мылись в длинной общей душевой, в которой соседние души хоть и были отгорожены друг от друга древними каменными стенками, но дверей не было. В его второе утро в монастыре, пока монахини еще спали, Мария отвела Жоржа в душевые. Они специально встали очень рано, но в душевых все-таки уже кто-то мылся. Это была самая молоденькая монашка, сестра Агафоклия.

- Привет, сестры! - крикнула она, выпустив фонтанчик воды изо рта. - Ты что, новенькая? - спросила она Жоржа и, зажав душ ладонью, направила струю ледяной воды прямо ему в лицо.

Жорж едва не заорал благим матом. Хорошо, что Мария вовремя зажала ему рот. Монахини жили простой жизнью, в которой не было места для горячей воды. Мария провела Жоржа к самому последнему душу. Там он, трясясь от холода, кое-как помылся. Мария, которая забыла полотенце, побежала за ним на полотенечный склад. Пока она бегала, любопытная Агафоклия подкралась к душу, где мылся Жорж. Пришлось повернуться к ней спиной и молить Бога, чтобы всё обошлось. Не известно с какой целью, но Бог помог Жоржу. Агафоклия ничего не заподозрила. Ведь она никогда не видела мужчин.

- Какая ты шерстяная, сестра! - воскликнула наивная девушка. - Это у тебя от умерщвления плоти?

- Это у нее от горохового супа, - подсказала подоспевшая Мария. - У них в Иезудимской лавре давали гороховый суп, и поэтому там у всех монахинь волосатые ноги.

- Вот черт! - сказала Агафоклия и тут же перекрестила согрешивший рот рукой. - Простите меня, сестры. Я хотела сказать, что не люблю горох. Из-за этого у меня, видите, ноги совсем гладкие, ни волосинки! А мне бы так хотелось, чтобы они были как у нее, - показала она на Жоржа. - Тебе, наверно, тепло зимой?

- Угу, - просипел Жорж.

От ледяной воды он потерял способность соображать и думал об одном: когда уже сестра Агафоклия уберется, чтобы можно было выйти из душа. От холода он так отупел, что не догадался даже закрыть кран.

- А тебякакзовут, сестра? - спросила его Агафоклия.

- Тереза, - ответила за него Мария. - Иди уже! - попросила она, легонько хлопнув Агафоклию по мокрой попе. - Не смущай новенькую.

Тут с другого конца в душевые вошли монахини, и Агафоклия поскакала к ним. Ей хотелось с утра с кем-нибудь поболтать. А Мария помогла задеревеневшему от холода Жоржу одеться, и протиснувшись между сбрасывающих рясы монахинь, они выбрались, наконец, в коридор. С этого дня Жорж решил мыться в келье. На монастырском чердаке нашелся старый тазик, в котором, по приданию, мылась сама Есфирь Агламонская. Вот он в нем и мылся. А Мария помогала ему, потому что вымыться в тазике для современного человека - не такое простое дело, как может, например, показаться, глядя на картину Дега "Мытьё балерины".

- Я всегда мечтала мыть кого-нибудь в тазике, - смеясь, намыливала она Жоржа. - Меня в детстве мама мыла. Это так семейно!

- Если б у вас еще горячая вода была, - вздыхал Жорж.

- У кого это "у вас"?! - возмущалась Мария. - Монастырь такой же наш, как и твой. Ты прекрасно знаешь, что ты желанный гость и можешь тут прожить хоть до гроба!

Жорж так любил Марию, что был не против.

- Я бы не против, - говорил он. - Вот только не поймали бы.

- Не поймают! - беспечно махала рукою девушка.

Но Жорж боялся. Ему всё казалось, что он допустит какую-нибудь промашку, из-за которой его рассекретят и с позором выставят из монастыря. А может, еще и в милицию отведут. И тогда они с Марией расстанутся навеки. Потому что она ему сказала, что ни за что отсюда не уйдет. В общем, Жорж боялся. Но все было благополучно. Он не допускал промашек.

Поначалу было нелегко. С мытьем и бритьем он как-то разобрался. Но есть и другие вещи, которые могут легко выдать мужчину в обществе одних женщин. Во-первых, всегда нужно помнить, что нельзя говорить басом. А у Жоржа был именно бас. Очень низкий и густой, как у Шаляпина. Оперным певцам хорошо известно, что если басу нужно прикинуться женщиной - а такое в опере нередко бывает, когда одна из актрис опоздает выйти вовремя на сцену - так вот, басу ни в коем случае нельзя подменять контральто или мецо-сопрано. Это моментально посадит голосовые связки. А вот сопранистку - вполне. До того как стать миллионером, Жорж учился оперному пению в полупрофессиональном заведении и даже выступал в хоре. Так что он неплохо владел своими голосовыми связками, и эту проблему удалось решить. У сестры Терезы оказалось такое высокое сопрано, что никто и подумать бы на нее не мог, что она мужчина. Ну разве что такой, для каких писались в барочной музыке определенные мужские партии. Я, конечно же, имею в виду бедных итальянских кастратов. Но во-первых, таких мужчин опасаться монахиням нечего, а во-вторых, монастырский хор исполнял церковно-славянские произведения, а о барочных ничего не знал.

Труднее для сестры Терезы было все время говорить о самоё себе в женском поле. В смысле, в женском роде. Нет-нет, да и вырвется из искусственной груди, для которой Жорж использовал два плотно скрученных головных платка-апостольника, тоненькое сопрано: "Ой, я забыл!" Чем страшно удивит монахинь. Если Мария присутствовала при этом, она всегда, чтобы отвлечь внимание, вдруг вскакивала и говорила: "Помолимся, сестры! Чтобы не дал Создатель никому нас попутать!" Они вставали и молились звонкими голосами, и забывали об оплошности переодетого Терезою Жоржа.

А к молитвам у Терезы проявился настоящий талант. Она так рьяно молилась, что привлекла к себе внимание всех монашек. Жорж инстинктивно, как бизнесмен, старался вовсю завоевать их расположение, чтобы, в случае чего, кто-нибудь встал на его сторону. "Нет, конечно же,Онименноэтои имел в виду!" - загадочно шептала Тереза, и она так истово, а может, даже неистово, повторяла эти слова, такой как бы свет или ветер шел от нее, когда она со зверской скоростью клала земные поклоны, что всем, особенно молодым монашкам новенькая показалась какой-то святой. Сам-то Жорж по рождению был евреем, он даже тогда невольно принял обрезание - благодаря своей верующей бабке, тайно выкравшей ребенка у атеистов-родителей и отнесшей на противоположный конец Москвы, к раввину-обрезальщику. Но, перевоплотясь в Терезу, Жорж, конечно же, молился Иисусу. Что ни сделаешь ради любви! Он совсем не знал христианских молитв, да и еврейских тоже, и выдумал себе одну фразу, которую извечно повторял своим хорошо поставленным сопрано: "Он именноэтои имел в виду! Он именноэтои имел в виду!"

- Кто кого имел в виду? - шепотом спрашивали друг у друга соседки по молитве и в ответ только пожимали плечами.

А рябая, пахнущая хреном и редькой монахиня Евлампия, с выпученными, как лампочки, глазами и вечно открытым ртом, потому что у нее был хронический тонзиллит, все-таки решилась спросить новенькую:

- Ты это про кого молишься?

- Господи, изыди и сохрани! - зыркнул на нее из-под Терезиных одеяний очами Жорж, а глупая Агафоклия пихнула его с другой стороны в бок и попросила:

- Помолись за меня, сестра! Чтоб сниспослалась на меня благодатерь божия!

И хитро подмигнула Терезе.

- Всяк сверчок молись в свой образок! - цыркнула на Агафоклию Тереза, и та отворотила любопытствующий нос, притворно уткнувшись в свой требник - молитвенник то есть.

Церковь в монастыре была огромная, высокая и широкая, и изо всех ее углов грозно глядели на Жоржа всевозможные святые и сам Бог, словно говоря ему: "Сдавайся! Мы знаем, кто ты!" Бедный Жорж, съежившись под одеянием Терезы, каждую секунду ждал разоблачения.

Тем читательницам и читателям, которые побывали в Новодевичьей обители в качестве туристов, может показаться, что я здесь описываю какой-то совершенно иной монастырь. Настолько все это не похоже на того окруженного кудрявыми березами, белокаменного, златокупольного красавца, гордо раскинувшегося на берегу величаво катящей свои древние волны матушки Москвы-реки. Но дело в том, что я показываю монастырь не таким, каким видит его турист, а таким, каков он для монахинь, ведущих простую духовную жизнь, состоящую из дневных забот и трудов, молитв и постов, неизбежных грехов и следующих за ними покаяний, - словом всего того, в свете чего сия обитель людей божиих видится совершенно иною.

Чтобы как-нибудь себя не выдать - на молитвах, церковных проповедях и во время монастырских работ: мытья посуды, колки дров, возделывания огорода - Мария с Терезой старались держаться подальше. К тому же настоятельница не терпела, чтобы две подружки жили в одной келье. Она всегда поселяла вместе монахинь, которые как минимум холодны друг к другу. А лучше - тех, кто одна другую ненавидит. Таким образом монашки учились усмирять свои чувства, а также, в соответствии с Евангелием, "возлюблять врага своего". Если бы Терезу с Марией расселили по разным кельям, всё бы погибло. Поэтому обе старались показать всем, а в особенности матери игуменье, как они ненавидят друг друга. Тереза даже как-то раз довела Марию до слез, опрокинув на возлюбленную кастрюлю с холодным свекольником. И даже при этом не извинилась, а, наоборот, для конспирации, сделала зверское лицо. Мария заплакала, но увидев настоятельницу, бывшую рядом, тоже сделала зверское лицо и сжала кулаки, так что ногти впились в ладони, и сделала вид, будто готова броситься на обидчицу.

- Возлюби врага своего больше, чем самоё себя! - прикрикнула на них игуменья, не допустив готовую, по ее мнению, начаться драку. Она лишний раз убедилась, что Тереза с Марией - лютые врагини, и довольна была, что монашки делят положенный на двоих соломенный тюфяк и колючее одеяло.

Любви к ближнему они предавались по ночам, на этом самом соломенном тюфяке, в темной и тесной, шириной в полтора аршина, келье, в которой, как верила настоятельница, две монашки безжалостно ненавидят друг друга. Но от ненависти до любви, как известно, один шаг. И его можно сделать даже в полной темноте. В этой темноте Мариины глаза ярко сверкали на Жоржа, как два небесных светила. Разговаривать было нельзя, кричать тоже. Пылая в огненных объятиях Марии, Жорж со сладостью и ужасом думал, что в любой момент может зайти настоятельница и ему - ярко, словно в трехмерном кино - представлялось, как она неистово лупит их обоих покаянным бичом, хохоча гадким, жестоким хохотом. Ни замка, ни крючка, чем запереть дверь, в келье не было.

Я понимаю, что читатель ждет от меня чего-то. Я даже почти знаю, чего. Можно ли поверить в то, что здесь только что случилось, на страницах вот этой самой - не в приличном обществе будет сказано какой - книги? Разве автор не знает, что не в обычае монахинь совершать поступки, подобные совершённому Марией? И не для того ли существуют монастыри и их древния стены, чтобы как разтакоеникогда, ни под каким видом в этих самых стенах не происходило? Автору легко намарать, а ведь своим деянием его героиня - не побоимся этого громкого слова - опозорила честь монастыря, а вместе с ним и всех его монахинь! Пожалуй, более мягкий и расположенный к автору читатель просто скажет: "Эк вы загнули! Монахиня - и согрешила с другим. Не обижайтесь, дружище, но... Не верю!"

Опять это "не верю". Но я же всё объясню, я же сейчас всё объясню, и вы узнаете,чтоею двигало, вы поймете, что не в праве ниееосуждать, ниЖоржа, ниавтора, который просто правдиво описал внутреннее состояние девушки... Прочтя мое объяснение, вы скажете: "А, ну конечно! В таком случае дело принимает совсем иной оборот. Почему бы вам заранее этого не сказать, тогда мы бы взглянули на эти хм... постельные сцены с совершенно иного угла зрения. Уж точно не негодовали бы так, и не осуждали..."

Но дело в том, что мне, как автору, очень хотелось, чтобы вы, милые читательницы и читатели, почувствовали себя на месте Жоржа и Марии, чтобы попали (разумеется, мысленно) в их ситуацию, ощутили то, что ощутили они! Ведь разве не в этом состоит тяжкий труд писателя?! А если бы вы знали всё заранее и не возмущались - не было бы того всепоглощающего чувства, того полета, испытанного вами в мгновения, когда вы читали те строки. Но теперь, чтобы всё у всех встало в голове на места, я опишу внутренний мир Марии. Поняв его, мы поймем причины происходящего снаружи.

В детстве Марию звали Анжела. Ее назвали так в честь ангела, будто бы снизошедшего на кроватку ребенка, когда ребенка привезли из роддома. Свидетелями этому событию были соседи по коммуналке.

Анжела была потомственной монахиней. Ее отцовская линия восходила к самому святому Зосиме, жившему еще в пятнадцатом веке, материнская - к византийской иеромонахине Археопаге. Знаменитый инок Еразм из обители святого Памвы был ее двоюродным прапрадедом. А прославившийся уже в наши дни святой отец Пигидий приходится Анжеле родным дядей.

Предки Анжелы по разным линиям совершили немало достойнейших подвигов. Один великий праведник, имя которого не сохранилось, носил тяжелые, трехпудовые вериги на каждой ноге. Одна из Анжелиных пра-пра-пра-бабок прожила всю жизнь в колодце с водой, куда монахини Ийского монастыря с благоговением носили ей еду - жесткий, черный и полностью заплесневевший хлеб. Героическая схимница размачивала его в воде и ела. Другой предок спал в каменном гробу, абсолютно голым, на постели из живых ежей, которыми он и укрывался, и ни за что не соглашался заменить их на мертвых. Шевелящиеся ежи смиряли его непокорную плоть. Чтоб не уползали, животным надели специальные ошейники, которые пристегивались к железным кольцам, вцементированным в каменный гроб изнутри. Праведник кормил ежей лучшими кусками той еды, которую ему приносили коленопреклоненные иноки. Это были высушенные на солнце и изъеденные ветрами свиные кости. Ежи часто умирали, и иноками приходилось отлавливать новых. Рассказывают, что когда в окрестных лесах перевелись все ежи, великий схимник умер, не найдя иного способа обуздать свою неукротимую плоть.

Отец Анжелы, иеромонах-схимник Троицкой лавры встретился с ее будущей матерью, игуменьей Комсомольского-на-Амуре женского монастыря во время крестного хода. Он шел с иконой, а девушка несла хоругвь, и ее хрупкая, но чрезвычайно стойкая фигура покорила суровое сердце иеромонаха. Таким образом монашество было уготовано Анжеле, можно сказать, уже в чреве ее матери. Девушка и не представляла для себя иной карьеры, хотя в школе прилежно занималась чистописанием, была отличницей по биологии, алгебре и началам анализа, имела пятерку по физкультуре и даже ходила в балетный кружок. Окончив школу с золотой медалью, Анжела поступила в монастырь. Вначале она стала послушницей, а затем - монахиней, для чего ее немного подстригли и дали новое имя - Мария. Но волосы быстро отросли. Они были у Марии мягкие, длинные, до колен, черные и очень густые, - одним словом, роскошные.

Мария очень любила Новодевичий монастырь, который был ей как дом родной. Девушке нравилось бродить по его сумеречным коридорам, мимо фресок, выполненных лучшими живописцами разных эпох. Мария рассматривала разных мужчин, изображенных на этих фресках. Все они были либо святыми, либо мучениками. Несомненно, частое рассматривание произведений искусства привило Марии хороший вкус. Как известно, Новодевичий монастырь строили лучшие итальянские зодчие. Последний из них, архитектор Растрелли, до того, как его, с приходом революции, расстреляли, успел настроить на стенах монастыря прелестные фигурные башенки с танцующими белокаменными курочками и петушками, а также фонтан, замечательно освещающий жития преподобной Марии Египетской до и после раскаяния.

После этого небольшого вступления перейду к описанию внутреннего мира Марии, рассматриваемого, как принято говорить среди ученых, через призму психологии. Лично мне кажется, что вместо призмы лучше сразу использовать микроскоп. Но перед этиммне понадобится еще одно небольшое вступление номер два, потому что боюсь, не все читатели и читательницы достаточно подкованы по психологической части. Хотя я уверен, что даже самые несведущие из них слышали о теории Фрейда. Да и как не слышать, если и сейчас, спустя почти сто лет, она у всех на слуху.

К сожалению, эта столь сильно пошатнувшая весь религиозный мир теория до сих пор не нашла подтверждения у ученых-неврологов. Они исследуют мозг с помощью ультразвукового, инфракрасного, радиоактивного, рентгеновского и магнитно-резонансного сканирования, а также используют электронный микроскоп. Миллиметр за миллиметром сканируют неврологи мозги женщин, мужчин и даже обезьян, пытаясь найти связь между предметами различной формы, являющимися нам в сновидениях, и так называемым либидо. Эти поиски пока что не увенчались успехом, но ни у кого не вызывает сомнения верность утверждения, что форма предметов, видимых нами во сне, напрямую связана с нашими сокровенными желаниями.

- Ты веришь в плотскую любовь? - спрашивала Мария у своей подруги, долговязой, рыжеволосый сестры Фотиды, все лицо и тело которой было сплошь усыпано веснушками, как шляпка мухомора - крапинками.

- Что ты? - крестилась в страхе Фотида, озираясь по сторонам.

- Откуда тогда дети берутся? - громко спрашивала Мария, демонстративно игнорируя страх Фотиды, что ту застанут за подобной беседой.

- Да тише ты! - шипела Фотида. - Ясно, откуда они берутся! Но монастырь - не место для таких вещей. Мы должны любитьГоспода, - тут Фотида опасливо взглянула на висевшую в углу икону. - Идругойлюбовью!

- А я думаю, - возражала Мария, - что если Бог сотворилплотскуюлюбовь, значит, он нам ее обязательно пошлет.

И она пристально смотрела на Фотиду. Фотида, в свою очередь, вытаращивала глаза на Марию.

- Ты что, сестра? - опасливо поводила она плечом. - Заболела?

Многие, кто хорошо разбирается в психоанализе, считают, что все монашки страдают неврозом. Подавляя в себе сексуальные желания, они загоняют их в подсознание, откуда те проявляются в виде диких, необъяснимых порывов, именуемых в народе бесами. Эти порывы надо изгонять, но, будучи незнакомы с теорией Фрейда, священники и прочие религиозные люди берутся за дело не с того конца. Из-за этого часто выходит, что вместо изгнания беса, они только загоняют его глубже в подсознание монахини, где он, устроившись поудобнее и показав изгонятелям кукиш, продолжает строить козни с новой силою и заставляет невыразимо страдать тело и душу бедной пациентки.

Фрейд - первый, кто, наконец, понял, что изгонять беса нужно не снаружи, а изнутри. Я тут фигурально выразился, употребив слово "бес", но речь, конечно же, идет о либидо, угнездившемся в подсознании. Мало кто знает, что начинал Фрейд свою практику будучи никому не известным приходским психологом, пытавшимся облегчить страдания сошедших с ума монахинь захолустного монастыря в Австро-Венгрии.

То был монастырь строгого режима. Его монахини работали в поле. Они сажали картошку и выполняли другие полевые работы, включая уход за скотом, унавоживание полей и прочее такое. Монастырь раскинулся на холме, спускавшемся вниз, к реке. На склонах этого холма монахини выращивали плоды своего земледелия, а также пасли разный скот - в основном, коз и мелкую птицу. Но река и прилежащая к ней небольшая часть холма не принадлежала монастырю и была отгорожена от монастырских угодий двумя рядами колючей проволоки.

Это была очень живописная речушка, как и многие речушки в австрийских предгорьях Альп. Над водою низко склонили свои головы плакучие ивы, и монахини, в перерывах от работы, любовались прекрасными изгибами их ветвей. Молодые парни-пастухи, пасущие коз по другую сторону водного потока, гонялись за своими козами по холмам, и, устав от этого занятия, разгоряченные, сбрасывали одежду. Затем они прыгали в речку, чтобы освежиться. Парни-пастухи плавали в прохладной воде, ныряли, гонялись друг за другом. У крестьян этой деревни были простые нравы, к тому же, они неуважительно относились к монашкам, не считая их за женщин, поэтому совершенно не стеснялись.

В довершение этой картины, скажу, что как раз в самые жаркие дни монастырскому скоту требовалось больше всего воды, и монахиням весь день приходилось бегать на реку и, закинув меж витков колючей проволоки привязанное к веревке ведро, набирать воду. Монахини чувствовали, что они не должны смотреть на этих пастухов, и отводили глаза, делая вид, что не замечают их мокрых, блестящих на солнце, мускулистых, загорелых обнаженных тел. Некоторые монахини, наоборот, считали, что отводя глаза, они как бы стараются избегать вида этих тел, в то время как монахине не пристало даже замечать их. Такие монахини смотрели как бы сквозь купающихся пастухов, обращая на них внимания не более, чем если бы это были выпрыгивающие из воды форели. Если бы Зигмунд Фрейд - тогда студент последнего курса медицинского факультета - был послан на практику в другую деревню, он, скорее всего, не создал бы своей теории.

Для тех, кто никогда не изучал психоанализ Фрейда, расскажу вкратце самые его основы, насколько сам помню. У монахинь, как и у прочих людей и даже обезьян, есть либидо. А это значит, что у них с той или иной периодичностью возникает так называемое сексуальное влечение. То есть, говоря простым языком, им хочется любви. Но некоторые религиозные люди, а точнеевсеони, путают,чтоэто за любовь. Прячущееся в мозгу либидо для своего удовлетворения требует не возвышенной, платонической любви к богу, не велико-патриотической любви к родине, не братско-сестринской - к ближнему, не дочерне-сыновей - к родителям и не материнско-отцовской - к ребенку. На все эти любови либидо кла... н-да. В общем, не обращает никакого внимания. Гениальный Фрейд установил, что либидо очень разборчиво в этих делах. Ему нужен только один, строго определенный вид любви и никакой больше. А иначе - невроз!

И вот, нашла коса на камень. Плотская любовь в монастыре запрещена. Монахини, честно следуя запрету, запрещают себе не только самоё плотскую любовь, но даже и мысли о ней. Потому что религия возбраняет все мысли о плотской любви. Любовь у монахинь всегда бесплотна, а плоть им нужна лишь на умерщвление. Дальше вступает Фрейд со своей теорией. То, что сознательно себе самому запрещают, мозг загоняет в подсознание. То есть человек, который по идее должен бы страстно чего-то желать, запретил себе это желать. И больше не желает. Нет, он и правда не желает! Спросите у любой монахини. Только попросите ответить на ваш вопрос искренне, как на духу: желаема ли ей плотская любовь или не желаема? Каждая монахиня, плюнув и перекрестившись, с чистым сердцем ответит, что конечно же, как на духу, не желаема - и как только язык поворачивается задавать такие вопросы?! И эта монахиня ни капли не кривит душой! Сознательно она и правда не желает никакой плотской любви, а только духовной, божественной, патриотической, сестринской, сыновьей, родительской и т.д., - одним словом, какой угодно, лишь бы не плотской.

Но Фрейд неумолимо утверждает: чем менее мы хотим чего-нибудь сознательно, тем страстнее наше подсознательное желание. И это подсознательное желание - о котором наше благопристойное сознание ничего не знает - оно как бешеная, запертая в бочке голодная крыса, которая старается прорваться усатой мордой сквозь любую щель. Но стоящее на страже сознание тычет в ответ колючей метлой, заставляя крысу бегать изнутри по кругу и искать новые щели. Как всякая запертая субстанция, подсознание изо всех сил старается подать наружу знак. Вот почему у многих монахинь дергаются части тела. У кого рука, у кого плечо или ключица, или щека, или скула, или ухо, или глаз, или бедро. Подсознание старается склонить свою хозяйку к действию, но та искренне не понимает, чего от нее хотят. Потому что сознание полностью изгнало, полностью исключило из себя самоё мысль, самый намек на какую бы то ни было плотскую любовь.

Этот диагноз называется невроз. Одна монашка никак не может улечься в кровать. То ей кажется, что свечку перед образом поставить забыла, то, что "Отче наш" не прочла, хотя прочла уже сто раз, то, что не перекрестилась, проходя мимо распятия в коридоре. И она бежит проверять свечку и перечитывать "Отче наш", и креститься. На самом-то деле подсознание гонит ее совсем не туда, но бедная женщина совершенно утратила связь со своим подсознанием и не понимает более его намеков.

Другая женщина, произнося слова молитвы, после каждого слова обязательно должна зажмурить правый глаз. Потому что ей представляется, что по стенам часовни бегает маленький голый чертик и, зажмуривая глаз, она как бы стреляет в него лазерным лучом, и черт от этого опаляется, теряя бесовскую силу - но только на время, до следующего слова молитвы - и приходится снова на него моргать.

Бывает и хуже. Некоторые монахини, молясь, совершают так называемые оговорки, то есть заменяют одно слово другим. Не буду приводить здесь примеры, чтобы не оскорбить чувства верующих. Особенно тех немногих, у кого нет конфликта между сознанием и подсознанием и кто, услышав молитву в таком виде, искренне вознегодует. Но у монахинь с неврозом оговорки во время молитв случаются сплошь и рядом. Раньше считалось, что это просто случайные ошибки. Но гениальный Фрейд доказал, что ничего подобного! С помощью оговорок подсознание пытается достучаться до сознания женщины и объяснить ей, что пора обратить внимание на свою половую жизнь, иначе может произойти гормональный срыв. Да что там оговорки! Некоторые женщины, доведенные неврозом до исступления, вместо молитвы произносят вдруг совершенно недозволенные речи! Такие отчаянные речи часто называют криками души. Бывали примеры в истории, что эти монологи даже записывались, и они превращались в священные тексты, наподобие Песни песней.

Эти совершаемые бедными девушками оговорки, невольные движения, непреднамеренно вырывающиеся из вздымающейся груди всхлипы и звуки были тонко подмечены такими великими писателями, как Тургенев и Достоевский, глубоко познавшими психологию страдающей женщины. Особенно оно удалось Антону Павловичу Чехову в его пьесах, в которых подсознательные влечения героинь вырывались, например, в виде "звука лопнувшей струны".

И только во сне бедный мозг монашенки попадает под безраздельную власть подсознания. Что тут творится - одному Богу известно, и тут не разберется никакой невролог со своим магнитно-резонансным аппаратом. Каких только снов не снится монахиням! Иероним Босх отдал бы обе ноги и левую руку на отсечение - правая-то была ему нужна для работы. А может, и не только это отдал бы Иероним Босх, лишь бы подсмотреть хоть одним глазком сны монахинь. Да и Фрейд был не прочь в них покопаться. Тогдашние технологии, понятно, этого не позволяли.

Ученым двадцать первого века повезло больше. Подключая монахинь-доброволиц к диффузно-взвешенному магнитно-резонансному томографу, они имеют эту счастливую возможность наблюдать сны затворниц на компьютерном экране в цвете и слышать, что в них происходит, через динамики. О господи! Один магнитно-резонансный невролог сошел с ума и так и не смог получить присужденную ему Нобелевскую премию. Когда его уже прикованного к инвалидной коляске и невменяемого привезли на процедуру вручения в знаменитый Голубой зал стокгольмской городской ратуши и стали зачитывать его имя и те заслуги, за которые он удостоился собственно премии, нобелевский лауреат страшно побагровел, обвел шведскую королевскую семью диким взглядом, глаза его при этом вылезли из орбит, и - не успели его остановить - как он порвал все зажимы, прилеплявшие его к креслу, и учудил такое бесчинство, от которого не только королевская семья и все члены нобелевского комитета, но и видавшие виды коллеги-психиатры, пришедшие поддержать лауреата, не могли опомниться много недель спустя.

Читателям может показаться странным, что я так много места посвятил разъяснению сути фрейдовского учения. Ведь моею изначальною целью было описать внутренний мир Марии. Сейчас объясню, в чем тут дело. Я это все писал для того, чтобы потом сказать: а у Марии никакого невроза на почве подавления сексуальных желаний не было и нет! Потому что если бы я так не сказал, то многие читательницы и читатели из чистого предубеждения стали бы думать - а я уверен, что и уже думали: "А-а-а! Она монашка. Все они..." - и так далее. А если бы я просто так, на ровном месте заявил, что у Марии нет невроза, это показалось бы читателям подозрительным, и они бы только еще более укоренились в мысли, что у нее как раз-то такой невроз и есть. Вот зачем объяснил я суть психоанализа.

А Мария таки свято верила в плотскую любовь. "Раз Бог создал плотскую любовь, я должна ее изведать", - твердила она, и настоятельница монастыря, мать игуменья, которую, кстати сказать, звали мать Ксенофора Малодавская, не раз нарекала ей за это святотатство тяжелую епитимью в виде колючей власяницы с последующей раздетой ночевкой на каменном полу неотапливаемой часовни и на закуску - бичевания кожаным кнутиком. Но Мария стояла на своем.

Конечно же, Мария не была какой-то сумасшедшей. Она понимала, что плотская любовь - это совсем не та любовь, которою любят Бога. Богу богово, а не богу - небогово. Может показаться неправдоподобным, что у девушки сформировался такой странный для монахини образ мыслей. Но вот, сформировался же!

Тут дело вот в чем. У потомственных монахинь, в отличие от непотомственных, от невроза есть прививка. Это потому, что они выросли в монашеской среде, а не стали монахинями уже созревшими женщинами или девицами, вот так, с бухты-барахты. Потомственным монахиням не приходится запрещать себе плотскую любовь и загонять ее в подсознание. Они начинают мечтать о плотской любви, как только принимают постриг, они молятся об этом Богу, а он практически всегда внимает таким молитвам. Так что мечта их сбывается. Поэтому и неврозов у них никаких нет.

Ну вот. Теперь мы знаем практически всё о внутреннем мире Марии. Даже о ее подсознании, с которым у девушки оказалось все в порядке. Можно продолжить изложение событий в той последовательности, в которой они происходили, но теперь мы их будем понимать гораздо глубже.

В общем, о Марии достаточно. Но что же Жорж? Сносно ли живется бывшему миллионеру в стенах Новодевичьего монастыря? Как ему удалось пережить падение из богачей в нищие, а оттуда - или это был взлет - в монахи? Точнее, в монахини. Не заболел ли он от такой крутой перемены образа жизни? Не свихнулся ли с ума?

Оказывается, нет. Не свихнулся. А даже, наоборот, как-то поздоровел умом, что ли, и вообще всем телом. Мы помним, что ставши нищим, он почувствовал себя наконец на своем месте. После стольких лет смертельно опасного плавания в бурном и мутном море, кишащем акулами и подводными скалами - я имею в виду его миллионерскую деятельность - он ощутил прекрасное спокойствие и смог наконец предаться простому миросозерцанию. Нищая жизнь показалась ему пределом мечтаний, которого он наконец достиг. Так что и мечтать стало не о чем. Разве что о том, чтоб пореже голодать да мерзнуть. А так - нищая жизнь была просто раем. Но попав в монастырь, Жорж понял, насколько глубоко заблуждался. То, что он принял за рай, тянуло разве что на чистилище. Да и может ли быть рай без настоящей, всеобъемлющей, всепоглощающей плотской любви?!

Да-да, именно плотской и никакой другой, потому что Жорж все яснее понимал, что плотская - самая важная из любвей, а вовсе не платоническая, как он раньше думал. А у них с Евгенией так редко выдавался краткий миг именно дляплотской(платонической-то хватало с избытком). Потому что и он, и она были всё время заняты. Вначале он был погружен в свой бизнес, а она - в усовершенствование методов попрошайничества и нищенствования. Потом Евгения нырнула в бесконечный мир сочинительства, а Жорж, став нищим, углубился в созерцание, на которое у него уходило все свободное время. Нет, для плотской любви у них оставались какие-то жалкие крохи мгновений, какие-то миллисекунды на фоне месяцев и годов!

Ну, а платонически можно любить и порознь. Даже находясь за километры друг от друга. Даже в присутствии множества чужих людей и занимаясь при этом посторонними вещами. Нет-нет да и вспомнишь возлюбленную и воспылаешь к ней платоническою любовью, роясь в курсах акций, где-нибудь в Интернете. Но плотская любовь - эта редкая и нежная птица - тем и ценна, что для нее нужно полное уединение с предметом. Так думал Жорж, и он все более убеждался, что именно плотскую любовь имел в виду бог Иисус Христос, когда говорил: возлюби ближнего своего и даже врага, как самого себя. Плотской, плотской любовью! А иначе враг так и останется врагом, а ближний удалится, рассуждал Жорж. Вот о чем думал он все свое свободное, а в особенности, несвободное время, когда в тяжелом, жарком одеянии монахини, в тридцатиградусную жару, окучивал, скрючась в три погибели, брюкву на монастырском огороде. А о чем думала Мария, трудясь, для конспирации, на наиболее удаленной от Жоржа грядке, трудно вообразить.

Я могу только предположить, что в те минуты, когда она не видела своего возлюбленного, Мария думала о грехе. Наверно утверждать не могу, но, как мне представляется, это то, о чем должна думать каждая монашка в ее положении. Может быть, поэтому в монастыре так часто слышались ее вздохи, а один раз даже сама мать игуменья пристально посмотрела на Марию и спросила, не мучит ли ее какой-нибудь тяжкий грех. Было это в церкви, и настоятельницу поразило, как истово, а может даже, и неистово молится Мария.

- Грешна я, грешна, мать игуменья, - против воли вырвалось у Марии. - Грешна! - и она с силой стукнула себя в грудь, так что стало больно.

- Да чем же ты грешишь, дочь моя? Что-то не замечала за тобой ничего такого. Ужели в мыслях?

- В них самых, мать игуменья, - соврала Мария и тотчас же подумала про себя: "Прости, господи, что соврала".

- Ну, это частый грех. Налагаю на тебя епитимью.

И она наложила на Марию Гороховую епитимью - то есть два часа стоять голыми коленками на горохе. Ах, если бы она знала онастоящемгрехе Марии!

Надеюсь, теперь читатели поняли, почему у некоторых монашек нет невроза. Просто у них в сознании для плотской любви выделено если не почетное, то хотя бы уважаемое место. И Мария далеко не единственная такая была. И скоро мы об этом всё подробно узнаем. Но теперь несколько слов о многократно упомянутой, но пока не вполне представленной настоятельнице монастыря. Зовут ее матерь Ксенофора, а фамилия у нее Малодавская, но в монастыре не используют фамилий. Ксенофора не всегда была Ксенофорой и игуменьей. Когда-то давно она была молодой девушкой по имени Ксения. Ксения проявляла большие способности к педагогике и воспитанию, так что даже окончила Московский ордена Ленина и трудового красного знамени педагогический институт имени Владимира Ильича Ленина на Ленинский горах, после чего поступила учительницей в одну из московских школ. Подающую надежды комсомолку сразу же назначили комсоргом младшего помощника секретаря школьной ячейки по воспитательной линии. Ксения тогда же решила одеваться, как настоящая комсомолка: в кожаную куртку, короткую кожаную юбку и полусапожки, на груди значок, а на голове красная косынка, завязанная по-комсомольски. Молодого педагога переполняла жажда деятельности. Она начала с борьбы против курения. Сперва как следует подготовилась к этому вопросу, составив список литературы. Затем комсорг Малодавская провела два месяца в библиотеке имени Ильича Ленина, изучая вопрос курения среди подростков и взрослых, а также его вредное влияние на общественную жизнь.

Если бы Ксения добилась только того, что курить бросили поголовно все ученики 710-ой московской физико-математической экспериментальной школы от академии наук, то такое достижение не стоило бы здесь упоминать. Но судите о деятельности Ксении сами: курить бросили не только все ученики, не только их братья и сестры, которые учились в других школах - для чего Ксения с пристрастием допросила курильщиков 710-ой, выявив родственные связи... Благодаря Ксении, от вредной привычки отказались родители, друзья и соседи всех учащихся этой школы, а также весь преподавательский состав. Тут было, чем гордиться. Малодавскую тут же продвинули по комсомольской линии, а затем с этой линии она перешла прямо на партийную.

Но такая ерунда, как курение, была слишком легкой задачей для теперь уже парторга Малодавской. Активистка решила избрать для себя более значимую и трудную цель. На собрании с членами партийной ячейки провели разъяснительную работу, рассказав им про такие пагубные общественные явления, как потеря сексуальной ориентации, а также ее замена на противоположную. Процесс этот, разумеется, происходит под влиянием тлетворного Запада, поставившего своей целью смену сексуальной ориентации всех советских людей, что должно привести к полному прекращению размножения в СССР. Таким образом советские люди перестанут рождаться, и капитализм победит социализм биологическим путем. Очевидно, что комсомол, партия и пионерия должны стать плечом к плечу на борьбу с этим коварным происком империализма.

Прослушав лекцию, Ксения поняла, что эта задача как раз для нее. Возглавив Киевский обнетрасексор - отдел по борьбе с нетрадиционной сексуальной ориентацией Киевского райисполкома города Москвы, Ксения всего за пять лет блестяще справилась с этой задачей. Она развернула широкую пропаганду, особенно среди подростков. Ксения отличалась крутым нравом, и лица нетрадиционной ориентации боялись ее как огня. Не буду описывать методы, которыми действовала парторг Малодавская. Вместо этого расскажу о результатах, говорящих сами за себя. Ксения не только с честью выполнила принятый Киевским райисполкомом пятилетний план, рассчитанный на снижение смены ориентации среди подростков и молодежи на восемьдесят пять процентов. Парторг Малодавская в несколько раз перевыполнила этот план, что выразилось в возвращении в свою изначальную ориентацию девяноста двух процентов всех переметнувшихся Киевского района города Москвы, а также в стабильном повышении рождаемости и снижении абортов.

За свою деятельность Ксения Малодавская была удостоена ордена трудового красного знамени. Сам товарищ председатель президиума верховного совета РСФСР пожал ей руку, поцеловал, по обычаю презирающих предрассудки членов политбюро, в губы и приколол к груди молодой женщины большой пятиконечный орден. Малодавскую из райкома перевели в политбюро. Ксения была счастлива и начала приискивать для себя новое дело по плечу. Но тут грянула перестройка. Райкомы распустили, а политбюро распалось само собой. Вместо комсомольских и партийных ячеек открылись монастыри - мужские и женские. Ксения поняла, что нужно менять род деятельности на противоположный. С негодованием сдала свой партбилет и приняла место настоятельницы вновь сформированного Новодевичьего монастыря. Приняв монашеский постриг, она превратилась в матерь Ксенофору, а мирскую свою фамилию Малодавская утратила. Теперь читатели и читательницы знают, что за женщина командовала новодевичьими монахинями и какие героические руки держали здесь бразды правления.

Дал этот рассказ почитать приятелю. Он говорит:

- Ну, как тебе не стыдно? Столько держал читателя в напряжении, и вдруг на тебе, пошло-поехало: какой-то бесконечный психоанализ, какие-то неврозы и психозы послушниц, комсомольские работники, противозачаточные средства, что за ерунда? Рассказ надо взять и кончить!

- Да не могу я, - говорю, - не могу взять и кончить! Вдохновения нет.

- Для того, чтоб кончить, вдохновение не нужно. Нужна только техника. Ты писатель или кто?

В общем, по его совету, кончаю. Через полгода после появления новой монашки Терезы, в монастыре состоялась большая торжественная встреча с благодетельницей - знаменитой миллионершей и писательницей, которая не просто жертвовала в монастырь огромные деньги, но и лично помогала монахиням. Читатели, наверное, удивятся, зачем Евгения это делала. Ведь когда-то давно, когда она была еще только подающей надежды студенткой, монашки, во главе с настоятельницей, еетакунизили, прогнав голую и беззащитную - а ведь она просила у них помощи именемБога. Но Евгения была выше всего этого. Хоть она и не верила в Иисуса Христа, но вполне была согласна с тем, что нужно "возлюбить ближнего, как самого себя, а врага своего - еще больше". "Ведь если будешь любить врагов, они перестанут быть врагами, и останешься без врагов", - написала она в одной из своих книг.

Кроме денежной помощи, Евгения организовала еще и уроки сексуального просвещения для молодых послушниц. Читателям, а в особенности читательницам это может показаться нелепо. Что это такое - преподавать секс монахиням? Ведь на то они и монахини, чтобы ничего не знать о сексе, а любить одного Бога, которому секс от них никак не нужен! Но для того чтобы монашки, особенно молодые, могли долго выдерживать столь сильную платоническую любовь к Богу, им время от времени нужно разряжаться, предаваясь низменной, то есть плотской любви к какому-нибудь подвернувшемуся смертному. Так что случай с Марией - далеко не единственное исключение. В монастыре это называется грех, и его можно искупить, если как следует покаяться.

Настоятельница монастыря, мать Ксенофора, как мы теперь знаем, отличалась крутым нравом. Разве смогла бы она иначе вернуть сексуальную ориентацию стольким людям Киевского района Москвы? В монастыре характер Ксенофоры еще больше закалился, а нрав ее стал намного круче. На провинившихся монашек мать игуменья налагала тяжелые покаяния и епитимьи. Например, за Половую провинность они должны были поститься три дня, умерщвляя при этом плоть следующими способами. Во-первых, становиться голыми, коленями на горох - и не какой-нибудь там вареный или консервированный из банки, а замороженный! Этим горошком были полны морозилки монастырских холодильников, и использовать его разрешалось исключительно для умерщвления плоти монашек. Вот почему Агафоклия никогда не пробовала гороховый суп. Во-вторых, за вышеупомянутую Половую провинность монашкам полагалось надевать на голое тело волосатую и ужасно колючую ткань власяницу, от которой потом везде чесалось. В третьих, и если грех был особо тяжел или если на власяницу была аллергия, назначалось самобичевание небольшим бичом. А в конце полагалось покаяние: девушек оставляли ночевать в страшной часовне, где покоятся мощи святых и где, по рассказам старых монахинь, водятся ужасные призраки, лишающие девушек сна и покоя. Но любым мучениям приходит конец. И рано или поздно монашкам разрешалось встать с колен, одеться или, наоборот, раздеться, сбросив власяницу, и отпарить свое несчастное тело в бане, где настоятельница добавляла им еще небольшого умерщвления плоти: стегала березовым веником, после чего тело у девушек почти переставало чесаться. Конечно, у кого не было аллергии...

Но не будем о грустном. Что поделать, хоть и указано в библии "возлюби ближнего", но за эту любовь божьим людям назначена дорогая плата. Разумеется, если игуменья-мать заметит. Но она почти всегда замечала. Не даром на эту должность Святейший синод назначает только самых дотошных и тонко разбирающихся в психологии - то есть душе - женщин. Если они даже не были пойманы с поличным, настоятельница все равно уличала монашек в грехе. По глазам. И почти никогда не ошибалась. Кроме тех монашек, кто окончательно потерял всякий стыд. Настолько, что и глаза у них становились бесстыжие. В Новодевичьем монастыре было несколько таких вот монашек - с бесстыжими глазами. Одной из них была Мария. А у Терезы - переодетого Жоржа - были глаза небесного ангела. Именно за счет этих глаз он и стал таким успешным бизнесменом.

Вернемся к визиту Евгении. Как я уже упоминал, она организовала уроки сексуального просвещения для монахинь. Несмотря на строжайшие и многочисленные запреты, монашки часто беременели. Дело в том, что они понятия не имели о противозачаточных средствах. Ведь эти средства богопротивны - поскольку он велел плодиться, а не предохраняться - а потому запрещены в монастыре. Вдобавок у монашек практически не было доступа к Интернету, где они бы могли прочесть о пользе контрацепции, а заодно и о вреде беспорядочной половой жизни. Девушкам запрещалось иметь мобильный телефон, смартфон, планшет, лэптоп и компьютер. Даже если б имели, где бы им его было заряжать - ведь в кельях нет розеток. Но в Святейшем синоде же не звери заседают, и они считают неправильным держать монахов и монахинь совсем уж в полном неведении относительно достижений науки, которых последняя добилась благодаря Богу. Поэтому в монастыре был компьютерный зал. Там стояло два компьютера, и заблаговременно записавшиеся в журнал монахини получали доступ к Интернету, который связывал их с внешним миром. Конечно же, сайты, на которых девушки могли бы прочитать о противозачаточных средствах или, упаси бог, венерических болезнях, были недоступны. Была закрыта также и Википедия, Гугл, Яндекс, Фейсбук, Твиттер, сайты новостей, все форумы, электронная почта, все порнографические сайты, а также ресурсы, где рассказывалось о существовании других богов: Аллаха, Будды, Афродиты, Зевса, Кришны, Вишну, Амона-Ра, - и им подобных, дабы не вводить монахинь в соблазн переметнуться в соседнюю религию. В общем, много чего было закрыто. Зато монашки могли свободно заходить на сайт Святейшего синода или онлайн библиотеки Всея святых, или просто посидеть и почитать в Интернете библию.

Жорж и представить себе не мог, что Мария не пользуется контрацептивами. А Мария слыхом не слыхивала, что это такое. Она радовалась, что сами собой пропали и больше не случаются критические дни, в которые у нее всегда так сильно болел живот. Это же просто невыносимо в эти самые дни полоть, согнувшись в три погибели, брюкву на монастырском огороде, а настоятельница никому не делала поблажек! "Наша промать согрешила, когда была в раю - вот и мучайтесь теперь одну неделю каждого месяца и вспоминайте ее тяжкий грех!" - приговаривала она. Мария же, когда месячные прекратились, хоть и искренне считала, что это ее от них избавил Бог (она, кстати, не раз его об этом просила) - но все-таки, как говорят, каким-то шестым чувством поняла, что нельзя подавать виду. Одну неделю в месяц она регулярно охала, стонала и хваталась поминутно за спину, паша огород, словно у нее и впрямь месячные. И Жоржа научила притворяться. Ему было особенно тяжело именно в неделю своих "мнимых" месячных, когда бывшему миллионеру даром что вскапывать грядки и втыкивать туда морковку - еще и при этом стонать и вздыхать да поминутно хвататься за бока приходилось, чтобы изобразить, как его критические дни скрутили.

У Марии было прекрасное телосложение. Жорж именно такое телосложение как раз любил. Хоть она была стройная и высокая девушка, но грудь у нее была вовсе не маленькая, а бедра - вполне себе широкие. Так что живот от беременности - а читатели, и конечно же, читательницы в первую очередь, догадались, что Мария таки забеременела от Жоржа - так вот, живот проявился далеко не сразу. К тому же Мария старательно скрывала его. Она всегда старалась что-нибудь нести перед собой: то корзину с бельем, то полный подол огурцов, то бадью с квашеной капустой... Марию часто рвало, что было следствием токсикоза, но в монастыре это обычное дело и безо всякой беременности. Думали, что она, как обычно, капустой отравилась, не то тухлой рыбой. Когда Мария однажды ночью дала Жоржу послушать, как шевелится в животе ребенок, бывший миллионер оторопел.

Нет, конечно же, Жорж очень любил детей! А еще больше он любил Марию и понимал, что если заметят живот, ее с позором выгонят из монастыря. А если даже не заметят - хватит ли у него присутствия духа и умения как-нибудь секретно принять роды, ничем себя не выдав? Как перегрызть пуповину? Где потом держать родившегося ребенка? Во что пеленать? Как купать? Чем кормить?

Все эти мысли мучили Жоржа, но вся эта тяжелая ситуация в конце концов счастливо разрешилось. Не без божьей помощи и к великой радости влюбленных. А помогла им в этом, сама и не предполагая, что так выйдет, жена бывшего миллионера Евгения. Надо сказать, что она очень сильно о своем муже беспокоилась, нервничала и даже горевала. Обыскав с помощью надежных людей Москву, так ничего и не нашла. Единственный след Евгения обрывался на Красной площади, где его видели люди из охраны Президента. Евгения попыталась через свои каналы прощупать, не перебежал ли он как-нибудь случайно дорожку какому-нибудь важному или секретному лицу. Но ничего не нащупалось. В отчаянии Евгения привела на Красную площадь обоих бультерьеров: Бабу-Ягу и Шарика. Бультерьеры уверенно взяли след хозяина и, после долгих скитаний по закоулкам Бульварного кольца, привели Евгению к Москве-реке. Здесь след обрывался. Где-то она уже видела и этот мост, и этого мальчишку, удящего рыбу. Но писательница давно позабыла о своем приключении на берегу Москвы-реки в годы бурной юности. Память заботливо стирает из нашей головы неприятные воспоминания. Евгении не пришло в голову, что муж мог найти пристанище на противоположном берегу, в монастыре. С грустью она прекратила поиски, уже не чая найти супруга среди живых, и вернулась к своим многочисленным делам.

Первым из них, значащимся в дневнике миллионерши-писательницы, был визит в Новодевичий монастырь, на который Евгения часто жертвовала деньги, и проведение там воспитательной лекции. Секретарь писательницы связался с монастырем. Мать-игуменья как раз только что вернулась из Украины, где она встречалась с митрополитом Чернобыльским, наместником Свято-Успенской и Киево-Печерской лавр, чтобы обсудить некоторые совместные дела.

Урок проводился в Большой трапезной палате, куда собралось все женское население монастыря. Те из туристов, кто побывал в Новодевичьем, не дадут мне соврать, а те кто не были - поверят тем, кто были: Большая трапезная палата представляет собой шедевр зодчества и скульптурно-живописного искусства. Не стану на этом останавливаться слишком подробно. Скажу только, что глаза Евгении поразили прекрасные скульптуры Адама и Евы, картины кистей великих мастеров, изображающие изгнание из рая, потоп, исход из Египта, - и прочие ветхозаветные сцены. На самих монахинь, часто бывавших в этом зале, где раз в неделю проводилось всеобщее монастырское собрание, он уже не производил впечатления.

Евгения разбила девиц и женщин на две группы. Тех, кому за тридцать, усадила на скамьи вдоль длинных столов - вести разговоры о семейной жизни мирян, предназначении женщины и проч. Молоденьких монашек она усадила на персидский ковер в центре залы, изображавший поединок Давида с Голиафом, и принялась объяснять, для чего нужны контрацептивы. Знаменитая писательница, конечно же, не узнала мужа. Бывший миллионер сидел на ковре, в двух шагах от своей жены. Мария сидела немного поодаль. Жорж глядел на Евгению во все глаза. Видит Бог, он любил ее теперь даже больше, чем прежде. Видно разлука сделала свое дело. Жорж поглядел на Марию. Но и Марию он любит ничуть не меньше! Что же делать? На нем грех двоеженца, понял Жорж.

А Евгения тем временем раздала монашкам презервативы о которых, у тех, конечно же, не было никакого понятия, потому что в монастырях презервативы строжайше запрещены.

- Что это за кружочки? - наивно спросила Мария.

- Бедные девушки, - пробормотала писательница и принялась объяснять.

Она старалась делать это как можно деликатнее, понимая, какие тонкие могут быть чувства у монашенок и вообще у верующих. "Как бы не дай бог эти чувства не оскорбить", - поминутно думала она. Евгения как раз недавно начала писать книгу про монастырь. По задумке, главной героиней романа была девушка-монашка, которая забеременела от работавшего на монастырской звоннице звонаря. Когда она после множества проблем и неприятных переживаний все-таки наконец родила, у нее украли ребенка. Мать была безутешна, но ничего не смогла сделать. Прошли годы. Ребенок вырос, послушался голоса крови и стал монахом. Его послали работать звонарем в тот самый монастырь, где жила его мать. Мать была еще вполне молодая и очень красивая женщина, к тому же, не испорченная мирскими удовольствиями. Звонарь пылко влюбился в нее. У них начался настоящий монастырский роман, тайный, страстный и короткий. От этой связи родился больной ребенок, которого оставили при монастыре. Из-за отсутствия медицины он вырос калекой, немым, с большим горбом, длинными руками до пола, скошенным черепом и ужасным выражением лица, при этом, чрезвычайно физически сильным. Но душа у него была добрая. Горбун прожил в монастыре и состарился, но душа у него так и осталась молодой и полной нерастраченной силы страсти. И вот, когда он уже практически состарился, этот безобразный горбун влюбился в молодую прекрасную монашку. Это была уже не просто прекрасная, а невероятно прекрасная, подлинная красавица. Она была настолько красивее и прекраснее обычных красавиц, насколько старый безобразный горбун был уродливее обычных горбунов.

Надо сказать, что книга пока что выходила у Евгении неприятная. Писательница чувствовала, что все это не политкоректно. Что времена теперь не те, как при Викторе Гюго, что она своей книгой обижает некрасивых людей, разных там уродов, горбунов и т.д. Но у Евгении как раз была мысль показать, что внешняя непривлекательность ничего не значит, а важна внутренняя красота. Потому что в конце романа уродливый горбун оказывается бесконечно прекрасен изнутри, то есть в душе, а удивительная красавица предстает пред читателем своим отвратительно-ужасным внутренним миром, хуже, чем у самой гадкой ведьмы.

Но только вот образ этой красавицы что-то не вырисовывался перед внутренним взором Евгении. Ну никак она не могла его придумать. Прекрасная монашка с черной душой, противной и грязной, как внутренность пылесоса. Одно не вязалось с другим. Слишком контрастно. Как-то не клеилось.

Посещение монастыря явилось как нельзя кстати. Евгения внимательно всматривалась в лица, стараясь найти подходящий типаж. А тем временем за молодыми монахинями пристально следила находившаяся тут мать Ксенофора.

- Для чего эти кружочки? - спросила Мария про презервативы, а глупая Агафоклия надула один из них.

- Так это обычные воздушные шарики, - разочарованно протянула она.

Мать Ксенофора быстро повернулась, и Агафоклия, чтобы спрятать надутый шарик, засунула его себе под рясу.

- Агафоклия, сдуй сейчас же живот! - строго приказала игуменья.

В это время у Евгении зазвонил мобильный. Это был важный звонок от американского продюсера, и писательница вышла на несколько минут из зала. А Агафоклия послушалась игуменью и сдула свой шарик. Но тут ее взгляд упал на Марию, и она обижено сказала:

- Не только я себе шарик засунула. Вон Мария тоже!

Ксенофора повернулась к Марии.

- Дочери мои! - громко попросила она. - Ради Бога! Ведите себя прилично. Мария, немедленно сдуй свой шарик!

Но Мария не могла его сдуть. Наконец до монахинь дошло. Господи... что тут началось!

- Срамница! Блудница! - повскакали они с ковра, и одни сжали кулаки, а другие потянули к Марии свои скрюченные пальцы, готовые вцепиться ей в волосы.

- Не судите да не судимы будете! - громко крикнула сестра Тереза, вскакивая на ноги. - Она ни в чем не виновата! Это я во всем виновата!

- Ты?! - повернулись к ней монахини. - О, дорогая сестра Тереза! Мы знаем, какая ты самопожертвенная и как ты всегда готова взять на себя чужой грех, чтобы подвергнуться тяжелой епитимьи, самобичеванию и умерщвлению плоти. Но на этот разеегрех очевиден! Он так и выпячивается...

- Я сделала Марии этого ребенка, - твердым голосом проговорила Тереза. - Я! Точнее, не сделала, а сделал, а... - тут Жорж почувствовал, что язык у него заплетается, но все же решил продолжать свою речь. - Да! - повторил он. Именно я и именно сделал, а не сделала, - провозгласил он с ударением на последнее "а". Потому что я - это на самом деле не я. То есть, что я говорю, - тут Жорж снова почувствовал, что запутывается. Он старался разъяснить монахиням. - Я - это, конечно же, я, но не то я, которое вы все сейчас имеете в виду. Потому что... н-не знаю, как вам объяснить, - у миллионера закружилась голова, и он схватился за статую святого.

- Она больна, - услышал он шепот монахинь. - Она бредит.

- Нет, это не бред! - твердо возразил он. - Ведь если я - это я не потому, что я - это я, а потому, что она - это она... а она - это она не потому что она - это она, а потому что я - это я. То я - не я, а она - не она!

Наконец Жоржу удалось ухватить эту мысль за хвост, и в голове его заметно прояснилось. Он заговорил намного увереннее:

- Но если я - это я, просто потому что я - это я, а она - это она, только потому, что она - это она... то я - я, а она - она! Ясно вам, сестры??

Монахини молчали. Они ничего не поняли в страстной речи Жоржа, хотя эта речь и дала небольшую задержку. Но едва он кончил, монашенки снова повернулись к Марии, злобно глядя и шипя на бедную девушку, и уже протягивали к ней кто кулаки, кто скрюченные руки, утыканные пальцами с острыми ногтями на конце. Все жаждали расправиться с блудницей. Мария в ужасе скорчилась на ковре, стараясь прикрыть живот руками.

Мысль миллионера лихорадочно работала. Вдруг его осенило:

- Кто без греха, пусть первая бросит в нее камень!

Но эта фраза, которая много веков назад предотвратила подобную расправу, на этот раз никак не подействовала на толпу. Монашки окружили Марию, собираясь учинить над ней самосуд. Тут Жорж решился на крайнюю меру.

- Ну, ладно, хватит! - проговорил он таким низким басом, что все монахини от неожиданности подпрыгнули на персидском ковре, изображавшем битву Голиафа с Давидом.

Даже мать Ксенофора подпрыгнула и от изумления и ужаса выпучила глаза на Терезу. Все они подумали, что в сестру вселился бес и заговорил изнутри нее ужасным голосом. Жорж обрадовался, что внимание снова отвлечено от Марии. А сестры кто изумленно, кто испуганно глядели на Терезу, которая сняла с головы клобук, затем медленно размотала черное покрывало, а потом и освободилась от белого платка, так что их взорам предстало лицо Жоржа, обрамленное черными кудрями, спускающимися ему на плечи. Ведь миллионер уже шесть месяцев не стригся.

- Что-то я не поняла, - пропищала сестра Агафоклия, а сестра Евлампия недоуменно сказала:

- Тебе что жарко?

Жорж откашлялся и сказал, стараясь говорить своим мирским голосом, от которого он уже совсем отвык. Потому что днем с монахинями разговаривал высоким фальцетом, а по ночам с Марией - страстным шепотом. Он сказал:

- Это я виновата... то есть виноват...

Сестра Амалия громко фыркнула. Агафоклия покатилась со смеху. Остальные монахини тоже заулыбались. Они решили, что Тереза их разыгрывает, притворяясь мужчиной и выдавая себя за отца будущего Марииного ребенка. Жорж, и правда, так свыкся с ролью монашки, что даже без платка и клобука, все еще был похож на женщину - со своими накладными грудями и густыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Одна Мария сидела, скрючившись, на ковре, втянув голову в плечи, белая, как полотно. На лице ее не было и тени улыбки.

- Сестра Тереза! - строго приказала игуменья. - Прекрати сейчас же паясничать. Монахини! - постаралась как можно грознее крикнуть она, сама при этом едва сдерживая смех. - Хватит смеяться! Нам тут не до шуток, и само дело это не шуточное!

Но Жорж тут почему-то разозлился.

- Так вы мне не верите! - срывающимся басом прокричал он. - Я вам покажу! Докажу!

Он засунул руки под одежду и стал вытягивать оттуда груди. Это было непросто сделать. Его ряса была Жоржу мала - Марии не удалось найти такого большого размера. Все же, благодаря отчаянным движения Жоржа, груди, смотанные из двух платков-клобуков, потихоньку вытягивались и наконец он их вытащил, торжествуя, из под юбки: два длинных помятых клобука, а грудь его под рясой стала совершенно плоской.

- Вот! - торжествуя, сказал Жорж.

Улыбки медленно сползли с лиц монахинь. Глаза округлились от ужаса.

- Я никакая не сестра Тереза! - с твердостью в голосе возвестил Жорж. - Я - брат Терез. То есть тьфу! Брат Жорж!

В эту минуту вернулась Евгения, которая как раз закончила говорить по мобильному. Услыхав голос мужа и увидев его самого в таком странном виде, удивленно сказала:

- А ты... что здесь делаешь?

Но монахини не слыхали ее слов. Их опять словно подменило. Улыбки превратились в злобные оскалы. Разъяренный блеск засверкал в глазах их.

- Мужчина! - вскинулись они.

- В нашей скромной обители - мужчина!

- Он осквернил!

- Очернил!!

- Запятнал!!!

- Замарал!!!!

- Запачкал!!!!!

- Загадил!!!!!!

Тут всем им вдруг припомнилось, в каком виде эта ложная сестра Тереза видела каждую из них, и монахини окончательно рассвирепели. Они кинулись на Жоржа и вцепились ему в волосы.

- Помогите! - воскликнул миллионер.

- Я ему всю себя открыла! - кричала Евлампия. - Он плюнул мне в душу!

- Гад! - кричала Фотида.

- Он залез ко мне в самую душу!

- А ко мне - в душ!

- Бесстыжее животное!

- Похотливец!

Одна Агафоклия не разозлилась.

- Подождите! - пищала она своим тоненьким голоском. - Тереза - мужчина? Дайте же посмотреть на нее! То есть на него! Я же никогда не видела мужчин.

Но ее голос тонул в бешеном реве разъяренных монахинь. Они дергали Жоржа за волосы, тянули за полы одежды, щипали, царапали. Некоторые пытались укусить.

- Сестры, чего мы ждем! - вскричала сестра Бастардия. - Вышвырнуть ее из обители!

- Правильно! - озверело рявкнула Нимфодорра. - Она недостойна носить одежду монахинь!

- Прочь! - возопила Нунехия. - Долой монашеское одеяние с нее!

Сестра Евлампия впилась в рукав Жоржевой мантии и с треском отодрала, едва не подавившись при этом жестким сукном. Другие сестры с визгом вцепились в одежду миллионера зубами, ногтями и пальцами и мигом разорвали ее в клочки. Тут они, и правда, смогли убедиться, что перед ними самый настоящий мужчина - высокий, красивый, широкоплечий. Каким сотворил его сам Господь-бог.

- Так вот они, значит, какие мужчины! - прошептала Агафоклия. - Ну, Бог! Теперь я вижу, что ты потрудился на славу, когда создавал Адама. Господи, какой же это полет...

Когда последняя рваная тряпка спала с Жоржа, а монахини, все-таки слегка шокированные открывшимся зрелищем, отпрянули назад, выпустив волосы миллионера, тот воспользовался их замешательством, чтобы броситься вон из залы. Но мать-игуменья, увидав быстро удаляющуюся фигуру мужчины, дошла уже до такого неистового градуса, что изрыгнула из своей груди истошный взвизг, который пропорол воздух и, казалось, самои древние стены всей Новодевичьей обители:

- Как завещал великий... Иисус! Как учит комму... тьфу ты! священное писание! Догнать! Гнать из монастыря в шею! Содом и Гоморра!

- Гнать и догнать! Содом и Гоморра! - эхом отозвались монашенки и с криками ринулись за Жоржем.

- Не ходи, - остановила Евгения. - Тебе нельзя, выкидыш будет. Он от них убежит, - заверила она беременную девушку. - У него шестой разряд по бегу. В институте профессионально спортом занимался.

- Что мне теперь делать? - взмолилась Мария. - Подскажите! Вы такая опытная...

- Нам надо как можно быстрее скрыться, - сказала Евгения и набрала своего шофера.

А Жорж мчался по монастырским коридорам. Шестой разряд не подвел его. Освободясь от тесной монашеской одежды и от грудей, он точно обрел крылья и стал крылатым херувимом. Или Купидоном. Жорж летел сквозь монастырские залы, где на него то ли укоризненно, то ли завистливо глядели прибитые к стенам святые и сострадательно вздыхали, причмокивая, корчащиеся на кострах мученики. На всем ходу врезался он в огромную дверь, которая, распахнувшись, впустила его в просторную залу. На стене висело знаменитое полотно Иеронима Босха "Сад неземных наслаждений". Конечно же, не оригинал, а копия, выполненная специально по заказу Новодевичьего монастыря художником девятнадцатого века Рубиным.

Жоржу бросился в глаза злобный дьявол, вонзающий свой трезубец в нежную плоть юной грешницы. Мелькнула волосатая птица с глобусом на голове, которая пожирала какого-то нечестивца, заглатывая его широко раскрытым клювом. Миллионер в ужасе кинулся вон. В какое-то мгновение ему показалось, что гонка выиграна. Но монахини были не так-то просты. Часть их бросилась наперерез, и страшные фигуры в черных балахонах появились в конце коридора, вооруженные швабрами и метлами, которые они успели прихватить в дворницкой.

Тут Жоржу попалась на глаза мраморная статуя святого Себастьяна - голая, как и он, но утыканная стрелами, словно подушечка для иголок. Быстро отломав три стрелы, Жорж, замычав от натуги, столкнул статую вниз по лестнице. А сам принял позу святого, сунув одну стрелу под мышку, вторую зажав между ног, а третью придавив подбородком, как будто она застряла у него в шее. Прибежавшие монахини приняли Жоржа за Себастьяна и промчались мимо, а миллионер, побросав стрелы, перескочил через валяющегося святого и кинулся вниз по лестнице. Он быстро сбежал на первый этаж, в галерею, и перепрыгивая через веревочку, запрещающую вход туристам, успел заметить шокированные выражения на их лицах. Но извиняться было некогда. Едва не опрокинув попавшуюся на пути немку средних лет, миллионер выбежал во двор монастыря.

Жорж и не предполагал, что уже зима пришла. В монастыре ничего кроме своей Марии не видя, он все еще жил среди жаркого лета, как Герда в саду доброй волшебницы. Во дворе, оказывается, лежали сугробы. С неба медленно шел снег белыми хлопьями, ложась на голые плечи миллионера. На мгновение он остановился, завороженный. Холода он не чувствовал. Здесь его уже ждал "мерседес" Евгении. Писательница с Марией сидели на заднем сидении, передняя дверца - открытая для Жоржа, шофер газовал и отчаянно махал впавшему в оцепенение миллионеру. Монахини уже настигали его, а Ксенофора громогласно командовала со стен обители, чтоб закрывали ворота. Стальной скрежет воротных петель вывел из оцепенения миллионера. Он головой вперед кинулся в "мерседес", и шофер стартанул с места так, что не успевший пристегнуться миллионер кубарем перекатился через спинку кресла на заднее сидение. Хорошо, что он повалился на Евгению, а не на Марию, которая все-таки была на пятом месяце беременности. Створки ворот уже съезжались, а сверху, скрежеща, опускалась ощетинившаяся железными кольями решетка. Монахини рычали от натуги, крутили деревянный ворот, но колоды от времени рассохлись и все время заедали. Это и спасло беглецов. Мгновение - и "мерседес" выпорхнул на свободу, словно птица, только царапнув крышей о ржавые острия кольев. Зубовный скрежет этого царапанья, вызвал, к несчастью, преждевременные роды у девушки. У нее мгновенно отошли воды, и начались болезненные схватки. Бедняжка кричала, корчась от родовых мук, а Жорж пытался перевернуться со спины на живот, чтоб хоть как-то ей помочь, потому что на спине чувствовал себя совершенно бесполезным. Евгения не растерялась.

- Поворачивай в роддом, - скомандовала она.

Шофер выставил на крышу мигалку и понесся по Москве. Жорж лежал на заднем сидении на коленях у жены и Марии ни жив ни мертв. Ребенок рождался. Любимая бультерьерша миллионера и бультерьер Евгении Шарик тоже были тут и радостно лизали Жоржу морду. То есть я имел в виду, конечно же, лицо.

Ну, вот и еще одна страница жизни позади, подумалось Жоржу. Когда-нибудь у этой истории будет продолжение. Надо только сделать небольшой перерыв. Собраться с мыслями.

Монахини еще долго потом бесновались в монастыре. Кроме Агафоклии. Она тихо ушла в свою келью и раздумывала там над сотворением мира.