Конечно, я такой. Летаю, где хочу и когда хочу. Могу стать снежным вихрем, а могу и ласково коснуться прохладой щек. Я хозяин и гость в ваших краях: веселый, озорной спутник зимних забав или ленивый приятель в жаркий летний день на пляже. Меня не приглашают к себе, я прихожу сам, когда вы даже не подозреваете об этом, ведь я легко могу стать невидимкой , незаметно пролететь мимо вас слегка дотронувшись или, наоборот, заявить о себе в полную силу. Приходиться, итак поступать, что уж тут поделаешь... Иногда летишь и такое видишь...
Но в тот день у меня хорошее настроение было. С утра на горке с ребятами катался. Так здорово с горок съезжать на санках. От скорости и восторга просто дух захватывает! Разукрасил им вместе с морозцем щеки и нос. Потом со студентами в снежки играл. Шумно, весело и очень снежно было нам с ними. А под вечер по бульвару летал, забирался под теплые шарфы и вовсю щекотался. Хороший день был, но настал вечер и захотелось тишины. Устал я от шума и выбрал небольшой домик на тихой неприметной улочке. Аккуратный такой, чистенький, весь снежком укрытый. Об этом мой снежный друг постарался, хорошо у него получилось. Подлетел я к саду и устроился на старой яблоне рядом с воробышком. Он дремал уже, но тут глаза-бусинки открыл, головкой завертел, увидел меня, чирикнул и подвинулся: устраивайся, друг мой, давай, места на ветке всем хватит. Я уселся поудобнее и приготовился поспать, как вдруг в конце улице показалась машина. Большая черная она медленно ехала по дороге и остановилась рядом с домом. Из нее вышел мужчина в теплой куртке и стал доставать пакеты из багажника. Дверь открылась и на пороге показалась маленькая худенькая фигурка, закутанная в теплый платок.
- Ты, Николаша? - спросила она.
- Я, Петровна. Продукты вот тебе привез и лекарства вот. Держи, а то спешу я сегодня.
И с этими словами мужчина в куртке быстро подошел к маленькой женщине и поставил у ее ног пакеты.
- Спасибо, не забываешь меня.- старушка улыбнулась.
- Ну что вы, как можно. Мне шеф каждую неделю напоминает в магазин для вас сгонять. Лекарства в маленьком пакетике лежат. Ну, вы разберетесь.
- Разберусь, Николаша, не переживай. А что ж сам он не приехал?
- Так работа ж у него, сами понимаете. Дел много, совещания, совет директоров на следующий неделе, так что не смог... - Николай стоял перед ней, неловко переминаясь с ноги на ногу и теребя шапку в руках, которую снял, как только поставил у ног старой женщины пакеты.
- Понимаю... - голос старушки звучал очень тихо, и мне приходилось прислушиваться.
- Понимаю, ты я вижу, тоже торопишься. Поезжай, я уж тут сама с сумками ...
-Дела... Ну я это, пойду. - И он, потоптавшись и стряхнув снег с ботинок, пошел было к калитке, как вдруг старушка окликнула его.
- Коля, ты ему передай...
- Что, Петровна?
- Да, это я так. Вырвалось. Ничего не передавай, теперь уж... Ты поезжай, Коля и спасибо, что заезжаешь.
- Вы, это ... звоните, если чего понадобиться. До свиданье. - и, махнув ей на прощание рукой, мужчина сел и машину и быстро уехал.
Но старушка не ушла в теплый дом. Она подошла к калитке и , опершись на забор, пристально смотрела вслед машине. Потом закрыла калитку на задвижку и медленно пошла к заснеженной скамейке, тяжело опустилась на нее и замерла.
- Что это она? - спросил я у воробья. - Холодно же так сидеть.
- Горюет. Как Николаша сумки привезет, так она долго потом сидит, на дорогу смотрит. Сына ждет.
- А он что же?
- Не едет к ней. Дела у него, видать важные.
- Да, мужик говорил совещания всякие, работа.
- Оно, конечно. Работа. Только я, сколько уж живу на этой улице, а его еще ни разу не видел. Соседка вот приходит к Петровне и деток своих приводит. Она, Петровна, хорошая добрая очень. Пока глаза зоркими были, носочки им вязала и варежки теплые. А я потом из остатков пряжи надергал пушинок и гнездо своей воробьихи утеплил. Хорошо получилось, тепло. А еще она продукты им отдает, которые Николаша привозит.
- Продукты? - удивился я. - А что же она сама ест?
- В магазине местном покупает все, что ей надо. Иногда соседка приносит.
Петровна, говорит, что ей те продукты не нужны, не привычны ей они.
Я тихонько спустился с ветки, подлетел к старушке в пуховом платке, которая так и продолжала неподвижно сидеть на скамейке, и осторожно опустился рядом. Я вообще стараюсь пожилых людей не тревожить особенно зимой. Они итак медленно идут, скользко ведь и палочка мало помогает. Если и дую, то несильно, в спину.
Петровна сидела и смотрела прямо перед собой глазами полными слез. Несколько раз моргнула, и блестящие слезинки покатились по лицу. Я знал, что это в этом нет моей вины. Но тихонечко дотронулся до морщинистых щек и чуть дрожащих губ, стараясь высушить их, но она оттерла их ладонью и встала.
- Что ж, так тому и быть... - с горечью вырвалось у нее и, подобрав сумки, вошла в дом.
Старый воробей слетел ко мне на скамейку.
- Теперь спокойно у нас будет до самого утра. Может, здесь устроимся с тобой? Котов в этом дворе нет, бояться нам нечего. Выспимся на славу! - прочирикал он.
- Не хочу что -то, ты уж извини, приятель. Полетаю я еще, покружу со снежинками.
- Что ж, это дело хорошее . Ну а я спать буду. С воробьихой своей поругался, совсем меня зачирикала, здесь переночую.
И с этими словами он закрыл черные глазки и погрузился в сон. А я стал облетать вокруг дома, заглядывая в окна и ища лазейку, чтобы проникнуть в дом. Счастье мне улыбнулось: на кухне обнаружилась чуть приоткрытая форточка, которой я и воспользовался.
В доме у Петровны было тихо, и я вначале даже подумал, что она уже легла спать, как вдруг увидел свет настольной лампы и ее с ручкой в руках, склонившейся над листком бумаги.
Я осторожно подлетел с ней сзади и встал за спиной.
"Здравствуй, сынок..." - прочитал я слова, написанные дрожащей рукой на белом листке в клеточку.
"Пишет ему. Интересно, а почему не позвонит?" - подумал я и стал читать дальше.
"Здравствуй, сынок. Прости, что так называю тебя, ты никогда не любил это слово, и я старалась не раздражать тебя лишний раз. Но сейчас вырвалось как-то само, легло на бумагу... Ты не отвечаешь на мои звонки, всегда сбрасываешь, потому и пишу. Надеюсь ты все же прочтешь письмо.
Я знаю, что скоро уйду и хочу попросить прощение у тебя. Виновата я очень, знаю. Столько раз корила себя, что не рассказала тебе правду. Но ни тогда ни даже сейчас я не знаю как это написать... Как сказать ребенку, что его отец чудовище. У тебя ведь нет воспоминаний о том, как он бил и издевался надо мной. Сынок, когда он поднимал на меня руку, я молила Бога только о том чтобы не закричать и не разбудить тебя, спящего в соседней комнате. На моем лице не было следов, но тело болело от сломанных ребер, от бесконечных синяков и кровоподтеков ... Но даже они не могли заглушить боль, что рвала меня изнутри и страх за тебя. За то, что он причинит боль и тебе.
Прости, что в ту ночь я забрала тебя из теплой кроватки, кинув в сумку только смену белья и несколько игрушек. Прости, что уехала с тобой на другой конец страны, и тебе пришлось привыкать к новой такой отличной жизни.
Я виновата, что не смогла найти сразу работу, купить приличное жилье и обеспечить тебя всем к чему ты привык. Прости, что нам пришлось снимать комнату, а мне работать в две смены на заводе. Прости, что отдала тебя в интернат и работала, падая от усталости. Поверь, я не бросала тебя, а была вынуждена так поступить.
Мне было двадцать пять, сын, и я оказалась со всем одна.
Каждые выходные я старалась забирать тебя домой, готовя любимые тобой блюда, что б хоть немного порадовать. Я видела, как тебе тяжело там и каждый раз , поверь, пожалуйста поверь мне, что отвозя тебя обратно, мое сердце кричало от боли.
Тогда в девяностые, когда меня уволили, а завод закрыли, я спала на складе среди вещей и сумок челночников, а потом шла торговать на рынок за еду и крышу над головой. Платить мне стали только спустя несколько месяцев и только тогда я смогла снять новое жилье и забрать тебя к себе. Я не гуляла и спала с кем попало, как ты считал. Меня выгнали за неуплату на улицу, и мне просто негде было жить и некуда было привести тебя. И приехать я не могла- не было денег. Я только звонила, чтобы узнать как ты, сынок.
Я виновата. Виновата, что старалась оградить тебя от всех проблем. Хотела, чтобы ты мог спокойно учиться и у тебя было все необходимое. Тогда это казалось мне правильным. А сейчас я думаю, что делясь с тобой, была бы ближе и понятнее. И не было бы между нами этой пропасти.
Я не бросала тебя никогда. Ты всегда был самым главным в моей жизни. И я постоянно корю себя, за то что выбрала в мужья человека, который разрушил мою и твою жизнь. Я не знала, как защитить тебя сынок, от твоего отца, и как сказать правду, ведь ты боготворил его и винил во всем меня.
Я продолжала молчать и сносить твою ненависть к себе, не найдя в себе сил, чтобы сказать правду.
Прости меня. Прости, за то, что так и не смогла найти слов. И мы с тобой так и не услышали друг друга. За все мои слезы, которые так и не упали с глаз, а остались в сердце.
Сейчас, когда мне осталось совсем немного я молю только об одном, чтобы в тебе проснулось сострадание и ты перестал меня винить.
Помнишь, когда ты был маленьким, я читала тебе "Дюймовочку"? Маленькую замерзшую ласточку, которую девочка спасла от стужи? Сейчас я, кажется, собрала бы все веточки и листики в мире, чтобы отогреть и оживить твое сердце.
Прости меня, сынок."
Она выключила лампу, медленно встала из-за стола и легла в кровать, завернувшись в одеяло. Такая маленькая, хрупкая, почти незаметная, а я лег у ее ног, свернувшись, как кот, в кубок.
Под утро ее не стало.
Я тихо вылетел в дверь, когда соседка нашла ее в комнате. А до этого сидел рядом и смотрел на маленькое тело под одеялом и мокрое пятно на подушке от слез, которые никак не хотели высыхать.
Потом долго носился по пустым и ставшим вдруг такими холодным улицам и проспектам. И только к вечеру я вернулся к маленькому домику в заснеженном саду, хотел поговорить со старым воробьем, но увидел, что в саду на скамейке сидит седой мужчина. У которого были такие же, как у нее глаза. Полные непролитых слез. И тогда я резко дунул прямо ему в лицо. Он зажмурился, а когда открыл глаза, из них текли слезы.