Ему "ничего не мешало", он танцевал для миланского "Ла Скала", лондонского "Ковент - Гардена", токийского Императорского и ещё 97 оперных театров мира. Всё - идеальная осанка, выражение лица, изящные жесты, наклон головы, диплом об окончании хореографического училища имени Вагановой, два привычных вывиха плеча, несчетное количество растяжений связок и порванных сухожилий - указывало на его причастность к сценическому виду искусства, имя которому - балет!
Опыт - самое ценное и дорогое, что есть у человека. Он был инфицирован театральной пылью - это единственное заболевание, которое он сам себе диагностировал и лечить не собирался. Разумеется, у него был опыт - богатый, многолетний, горький. В Большом ставили "Тихий дон", он танцевал красногвардейца, которого по сценарию должны были повесить. Да, роль не большая, но как он играл! Вашу мамашу! Как он играл! Это надо было видеть. 2000 человек с лишним видели. Ему удалось в танце выразить боль и гнев всего советского народа той исторической эпохи - детей, взрослых и пожилых. Ивану Петровичу, сидевшему в первом ряду, "посчастливилось" даже ощутить это на себе, не каждому выпадает такая возможность, в некотором роде это была даже честь. Наш герой мастерски крутил восьмерку тяжеленной саблей и собирался на раз-два отрубить ветви импровизированного дерева, олицетворяющие собою головы белогвардейской гидры, пытающейся своими мерзкими щупальцами задушить молодую советскую Россию, но первый же сучок (голова), обычно заранее подпиленный, не поддался, и сабля, предательски отпружинив, передала колебательные движения всему телу. Когда его окончательно перестало трясти, он собрал все оставшиеся силы в кулак и со всей присущей ему в этой роли пролетарской ненавистью и злостью ещё разок рубанул с плеча; зал ахнул, сабля взвизгнула и, как в кино, свистя, переворачиваясь и поблескивая в воздухе, направилась прямиком в сторону Ивана Петровича. Сабля - дура, голова с плеч. Вот зачем нужно было так затачивать театральный реквизит, на кой черт, спрашивается? Именно этот вопрос больше всего волновал следователя, который вел дело о несчастном случае в театре. Ничего не поделаешь, искусство требует жертв. Да, это был один из тех горьких опытов, о которых мы вас предупреждали. Но как известно, судьба всегда даёт возможность искупить свою вину. Когда в Венской государственной опере он танцевал Венгерскую рапсодию Листа, случился ужасный пожар. Судьба-злодейка. Он привык к тому, что сцена под его ногами буквально горит, грань между вымыслом и реальностью окончательно стерлась в этот вечер. Зал оперы опустел в считанные секунды, огонь свирепствовал - рвал, метал и накидывался, как голодный на съедобные предметы интерьера. Когда он пришёл в себя и оценил обстановку, то услышал треск падающих перекрытий и монотонное австрийское бормотание - это старая венка молилась своему австрийскому богу. Он схватил в охапку венскую бабушку (почему-то в строку просится словосочетание венскую булочку), как обычно берет под мышку своих партнёрш по танцу, и красиво выпрыгнул в окно, раскрыв ноги в шпагат. Это надо было видеть. Все 1313 зрителей, не считая зевак, прохожих и бездомных животных, стоявших на улице, аплодировали стоя. Это выступление, по праву можно считать самым жарким в его театральной карьере, даже небу было жарко. Ещё можно было рассказать о потопе в Саратовском оперном театре, но это уже будет слишком, точно перебор, мы и без того ушли сильно в сторону, возвращаемся. Итак, сорок лет назад наш герой первый раз вышел на сцену Мариинки, а сейчас он шагает по опустевшей театральной сцене, каждый сантиметр которой ему до боли знаком, и запахи, даже самые неожиданные и банальные, начинают будоражить его воображение; неожиданно одолевают катастрофическая нехватка воздуха и сильное головокружение, а слезы так и душат, так и душат горло, разумеется, от счастья. Конечно, он безумно скучал по сцене и жизни вне сцены представить себе уже не мог, даже в кошмарном сне, несмотря на то, что сны ему в основном снились тёплые, приятные и радужные. Да, и о снах: когда он ушёл со сцены - первые три года, каждый божий день - он танцевал во сне. Говорят, когда летаешь во сне - ты растешь, когда ты танцуешь во сне - ты живешь. Судьба могла вынудить его пойти работать лифтером, охранником в супермаркет возле дома, да куда угодно, чёрт возьми, но танцевать во сне ему никто не мог запретить. Если настоящему артисту, больше не работающему в театре, перестаёт сниться сцена - это значит, что он уже умер. Он не умер, он открыл школу танцев для детей. Дети - цветы жизни и наше будущее. Накопленный опыт надо передавать - так его учили именитые педагоги, память о которых он чтил бережно и свято.
Дождь с самого утра лил как из ведра и барабанил по крышам, небо сплошь затянуло темными тучами, и на скорую смену погоды не было даже и намёка. В школе танцев горел свет, родители, вооруженные зонтами и накидками, приводили своих детей, толкались в тесном коридоре и целуя на прощание юных Цискаридзе и Волочковых, быстро уходили. Лизу привела мама, фигура которой в промокшем насквозь платье отчётливо рисовалась в проеме входной двери, только редкий мужской взгляд мог пропустить мимо такую картину. Взгляд танцовщика - взгляд ястреба, с высоты полёта высматривающего свою жертву. Ася, так звали лизину маму, не была легкой добычей: чёрный пояс по боевому самбо, первый разряд по шахматам и стрельбе из лука - это лишь малая часть из списка её личных достижений. А ещё она была ужасно коварной - это досталось ей по наследству от бабушки. Но, увы, сердце женщины совершенно беззащитно, его не спрячешь за высоким каменным забором и в золотую клетку не запрешь, как ни пытайся, ничего не получится. Он ворвался в её жизнь, словно ветер, нет, скорее как тропический ураган - со скоростью больше 32 м/с - и к этому она была уже давно морально готова: с десятилетнего возраста она не пропускала ни одного его выступления и бережно хранила афиши и рекламные буклеты с его изображением. Дождалась. Между ними сразу пробежал гальванический ток, ещё тогда, на пороге школы. Со временем электрические разряды становились слабее и слабее, превратившись наконец в слабые пощипывания полутора вольтовой батарейки. Он совсем перестал боготворить её и признаваться в любви, хуже этого для женщины нет ничего; казалось, лучше нож в сердце или пулю в голову, чем такая жизнь, которая также убивает, только намного мучительнее и больнее.
Педагог, как и танцовщик, он был от Бога, таких мало. Дети слушали его с широко раскрытыми ртами и с жадностью ловили каждое его движение. Он радовался успехам своих юных учеников, как ребенок, порой даже крупные слезы текли по его мужественному лицу. Лиза росла не по дням, а по часам, как в хореографическом, так и в биологическом смысле. Она была гордостью школы, мамы и своего приемного отца, да-да, он стал ей самым настоящим отцом. Головокружительный успех дочери со временем почему-то перестал радовать мать. Отец и Лиза проводили все свободное время вместе, были неразлучны и в школе, и дома. Про таких обычно говорят "не разлей вода".
Лиза должна, нет, просто обязана была стать прима-балериной Большого театра, все именно к этому и шло. В этот день она готовилась танцевать партию Маши в Щелкунчике. В театре, как обычно, был аншлаг. Проходя мимо гримерки Лизы, он услышал крик любимой дочери. Сколько раз в жизни он слышал этот звук, свидетелем скольких сломанных судеб он стал - так кричат балерины, когда им в пуанты подсыпают толченое стекло. К несчастью он оказался прав, но уговорить дочь отказаться выйти на сцену он так и не сумел.
Вытащив часть осколков, она оттанцевала всю свою партию, от и до. Вместе с тушью по её щекам текли слезы, на лице у неё сияла улыбка. Когда упал занавес и из зала перестали доноситься аплодисменты и крики "браво", он гордо воскликнул: "Моя прима!"