Дядя Коля слыл в посёлке чудаком. Чудаковатость его проявлялась во всём, в манере, как попало одеваться, в стрижке "под ноль", которая, в ту пору, ассоциировалась с недавним возвращением из мест, не столь отдаленных. В качающейся, "флотской" походке, напоминающей движения широкозадого портового буксира, на боковой волне. В феноменальной, прямо "бабьей", болтливости, сопровождаемой энергичной жестикуляцией. В неугосимом желании, всем помочь, подсказать, направить. В сочетании, с твёрдой уверенностью, что, именно его совет, в данное время, человеку, просто, необходим.
Дядя Коля любил спорить о политике, сложное международное положение, воспринимал как личные трудности, вместе со всеми, скорбел о потерях и неудачах, и по-детски ликовал, в праздники и знаменательные дни.
Невысокого ростика, плотный, широкоплечий, с большой, короткостриженной головой, и, слегка, кривоватыми ногами. Постоянно участвовал в каких-то спорах, распрях, собраниях, громко разговаривая и привлекая внимание слушателей. С большим желанием, выполнял роль, носителя протестного мнения масс. По этой причине, иногда, конфликтовал с начальством и вынужден был менять место работы. Изъездив многие города и сёла, он, наконец, прибился в нашем посёлке, к дальней родне своей жены.
Но вскоре, вдрызг, разругался и с ними. Злые языки утверждали, что свояки не сошлись взглядами, при обсуждении политики нашей страны на Ближнем востоке. Жена с детьми, изредка, ходила к своей родне, на другой конец посёлка. Коля был твёрд, как кремень, в своём решении - "Сказал, ни ногой, значит - ни ногой!".
В свои неполные сорок, никаких, особых высот, дядя Коля в жизни не достиг, богатства не нажил, окромя троих детей. Семья жила трудно, Коля работал водителем в Доме культуры и получал, более чем, скромную зарплату. Несмотря на сложный характер, как опытного водителя, и не запойного мужика, его не единожды звали в местный леспромхоз, возить из тайги лес, на мощном "МАЗе". Сулили хорошую зарплату, премиальные, квартальные, путёвки на курорт и другие блага. Все заманчивые предложения и посулы, он безоговорочно отметал, со словами:
- Не нужны мне ваши "длинные" рубли! За "длинным" рублём, надо ходить в длинные рейсы. Мне же, как птице, нужна свобода, я творец! А чтобы творить, нужно время, личное время!
И действительно, вырубив более-менее пригодный лес вокруг посёлка, лезовозы ходили на новые делянки, на север к дальним, не тронутым хребтам. Километров за семьдесят-восемьдесят, по опасным, извилистым таёжным трассам, через несколько крутых, трудных перевалов.
Коля оставался работать на прежнем месте, возил на своём стареньком, бортовом "газике" с железнодорожного вокзала, банки с кинофильмами, пачки новых книг для библиотеки, забирал на почте свежие газеты и журналы. Выполнял другие, не сложные хозяйственные дела. Как сам дядя Коля хвастался, в кругу друзей-водителей, ему доверяли и более серьёзные вопросы, государственной важности. Например, он перевозил в дальний, дровянной сарай, снятый краном, памятник Сталину, ранее стоящий перед центральным входом. За работой людей, опасаясь провокаций, наблюдал представитель особого отдела, и присутствовал сам директор. Не каждый же день, вождей снимают!
Сарай был невысоким и тёмным. Чтобы спустить крюк крана, пришлось снимать с крыши листы шифера. Николай, с трудом загнал машину под образовавшееся окно. Монумент аккуратно сняли и поставили в угол. Накрывая вождя старым брезентом, Коля, ни к кому не обращаясь, негромко пожелал:
- Вот, теперь, ты, в темнице постой. А может, ещё сгодишься, вишь, начальство как о тебе заботится - сбежались, боятся, что сломаем! А совсем недавно все тебя боялись и, говорят, любили!
За шумом работающего крана, никто из присутствующих не услышал его слов. Только директор повернулся, хотел что-то сказать, но передумал и пошёл к выходу.
Дядю Колю, вдруг, обуяла безрассудная смелость. Мог ли он, ещё несколько лет назад, не то, чтобы сказать, подумать подобным образом. В груди зашлось, будто качаешься на качелях. Он казался себе большим, сильным и отчаянным, как декабристы на Сенатской площади, памятник которым, он видел на вокзале соседнего города.
С трудом, уняв, внезапно нахлынувшую удаль, он перегнал, как приказали, машину к памятнику Ленину, стоящему в сквере, намереваясь поставить его на освободившееся, после "отца народов", место.
Стоя в кузове, вроде как нечаянно, задержав опускаемые стропы выше груди памятника, Коля заинтересованно, с хозяйской интонацией в голосе, как бы невзначай, громко и деловито осведомился:
- А этого-то, куда?
Директор, враз, побледнел, и предостерегающе закашлял. Особист сделал вид, что не расслышал и пошёл проверить крепость основания под монумент. Когда он достаточно отдалился, директор, с трудом скрывая желание закричать, свистящим шёпотом сказал водителю:
- Хочешь сесть, гад, садись один! Мне надо, ещё, детей подрастить!
- Ну, что вы, Андрей Егорович, так разволновались! Сейчас не те времена, культа личности нет! Мы его развенчали!
- Развенчатель нашёлся! Молод, ты, ещё! Как жеребёнок-стригунок в табуне, всё бы прыгал, да взбрыкивал! На фронте повидал таких! Сболтнёт такой герой, что не надо, по глупости, а поутрянке, выведут его под конвоем перед строем. Стоит, сопли по лицу размазывает, а ничего уже не изменишь. Запомни, народная мудрость гласит: - главный судья - время! Оно всех и вся рассудит!
Взглянув на водителя, и поняв, что Колю остановить уже не возможно, его, как говорится, "понесло", директор махнул рукой и поспешил за особистом, показывая за спиной кулак. Сидящий в кране водитель, занятый укладкой стрелы крана, ничего не слышал. Демонстрировать свою смелость, и отчаянную храбрость было не перед кем, и дядя Коля, неохотно, замолк.
Когда всё было закончено, и вожди заняли определённые им историей места, директор подошёл и тихонько, чтобы не слышал водитель крана, спросил Колю:
- А тебе то, что?... - Тут Андрей Егорович споткнулся на слове, не зная как правильно назвать того, о ком шла речь. Если просто - "Сталин" язык не поворачивался, привыкший к обязательной приставке "товарищ". Но после того, что он узнал о вожде, и после того, как монумент свергли и увезли в тёмный угол, язык, точнее разум, не позволял назвать его "товарищем". Директор нашёл выход, и сам внутренне обрадовался такому решению - "настоящий лектор, и в старости пропагандист". Поэтому кашлянув, продолжил, - тебе-то, что, он плохого сделал?
- Пока не знаю, - отвечал вольнодумец, просто, за других обидно! За что люди страдали? - Помолчав, ехидно спросил, - а, вы, что, против такого решения?
- Ты, знаешь, что? - Вдруг, набычившись, грозно сказал директор, - говори, говори, да, не заговаривайся! Выискался любопытный! Дядя Коля не боялся директора, прекрасно зная, что этот, в высшей степени порядочный человек, не способен на подлость и предательство.
Нельзя сказать, что Николай был лентяем, но делать бессмысленную работу не любил. Даже занятие собственным огородом, считал делом не нужным и вредным, отбирающим время и силы. Несмотря на большую семью, скромные доходы, и постоянную нехватку денег, он не садил главный овощ простых людей - картошку. Уход за этой неприхотливой культурой, повергал его в уныние. Особенно, Коля, ненавидел процесс окучивания. Как натуре широкой, деятельной и творческой, ему была в тягость однообразная работа тяпкой, в пыли, под палящими лучами солнца. Перефразируя известное всем изречение, он часто говорил, глядя на копающихся среди грядок соседей:
- Летать рождённый, ползти не может!
Огородом и детьми занималась жена - худая, длинноносая, измученная жизнью женщина. Жутко ворчливая, но, не злопамятная, вечно чем-то не довольная. Она нигде не работала и целыми днями, как клушка, топталась возле детей, не принося при этом ощутимой пользы. Две сестрёнки-погодки и младший брат, недавно научившийся ходить, на ужасно косолапых ногах, постоянно бегали по двору, брошенные и неухоженные. В застиранной одёжке, нечесаные, с низменными зелёными потёками, под шмыгающими носами. Спокойно глядя на чумазых детей, сама выросшая в большой, не богатой семье, на краю таёжного посёлка. Она, частенько говорила, с какой-то крестьянской покорностью:
- Не страшно, что не мытые, грязь засохнет, да отвалится! Главное, все живы и здоровы, не босые и не голодные!
Тем не менее, дети часто болели. И когда мать, в очередной раз, ложилась с заболевшим дитём в больницу, Коля, не мудрствуя лукаво, перепоручал заботу об оставшихся детях, сердобольным соседям. За время отсутствия хозяйки, добрые люди отмывали, обстирывали, обшивали детей, отдавая одежонку от своих повзрослевших дочек и сыновей. К моменту возвращению матери из больницы, ребятишки приобретали нормальный внешний вид, выглядели свежими и румяными.
Дядя Коля не был безгрешен, как правило, в день получения зарплаты, он мог изрядно выпить, но оставался при этом "самоходным и курсодержащим", мог балагурить и смеяться. Задиристый и говорливый в трезвом виде, он становился добрым, молчаливым и лиричным после выпитого. Ложился на спину на крыльце, или в траву на лужайке, перед домом. Мог часами возиться с детворой, изображая, то паровоз, то эсминец, на котором служил на Тихоокеанском флоте, или демонстрировать тувинский танец орла, который видел на празднике в далёком Кызыле.
Но всё свободное время, вечерами, в выходные и праздники, он отдавал своей машине. Да, да, у этой семьи, была собственная, достаточно редкая по тем временам, машина!
Соседи, с легкой иронией, называли дядю Колю "Кулибиным", за постоянное желание что-то изобретать, переделывать, усовершенствовать. Целыми днями он не вылазил из своего дощатого, похожего на громадный шалаш, гаража, на скорую руку сколоченного хозяином из подручного материала. Там стояло, и ждало своего часа, его детище, любовь, страсть и смысл всей жизни. Там стояла она - его Машина!
История появления машины, стоит того, чтобы на ней остановиться подробнее. Подошёл срок и в местной воинской части списали автомашину, редкий экземпляр - трёхосную полуторку. Большую часть своей длинной автомобильной жизни, простоявшую на аэродроме, с большим, мощным прожектором в кузове. Несмотря на возраст, машина была на ходу и самостоятельно приехала во двор школы, как подарок детям. Школа была семилетняя, не доросшее до тяги к технике поколение, не смогло, по достоинству, оценить этот бесценный дар. Единственный мужчина в школе, учитель труда Иван Трофимович, преподавал столярное дело и был так далёк от двигателя внутреннего сгорания, как африканский верблюд, от северного оленя. Самостоятельные попытки детей приобщиться к миру автомобилей, к счастью, не пошли дальше разбитых фар и выбитых стёкл. Несчастная машина простояла возле дровяного сарая более двух лет, со спущенными колёсами, разбитым приборным щитком и раскуроченным моторором. Одному богу известно, что стоило Николаю договориться со школой и воинской частью, но разграбленную машину, волоком, он притащил к себе. Всё лето, как на вторую работу, он ходил в свой гараж. Невидимый за дощатыми стенами, что-то там отрезал, приваривал, стучал и громко матерился, неизвестно на кого. Жена часто навещала его мастерскую, там, как привязанная, ходила следом, надоедливым комаром, мелькающим перед лицом, ныла, ныла и ныла! Нет, она не ругалась, не кричала, а, именно, монотонно и нудно говорила одно и то же:
- Зачем тебе эта колымага? Она никогда не тронется с места, а ты тратишь на неё последние деньги! Скоро осень и старшей надо будет идти в школу, у неё нет ни формы, не букваря. - Жена на недолго замолкала.
Дядя Коля, воспользовавшись паузой, пытался, говорил о том, что это, он делает для всей семьи. Ещё немного, и они будут ездить за ягодами, грибами, и просто, отдыхать все вместе. Желая утихомирить жену, он даже обещал, что согласен брать с собой в лес, её ругливую родню. Но слова не возымели результата, отдышавшись, она, как заново заведённая бензопила, монотонно, без остановок продолжала его пилить:
- Сдай лучше всё это железо на металлолом! На носу зима, детям нужна одежда и обувь. А ты вчера, опять, истратил пятёрку на эти проклятые подшипники!
Коля молчал, к его феноменальной настойчивости, прибавлялась тягучая терпимость. Он был, как красная, американская резина от самолётных камер, из которой пацаны делали рогатки. Сколько не тяни, не лопнет! Но однажды, ближе к осени, когда, по замыслу конструктора, работа шла к концу, резина Колиного терпения лопнула.
Коля копался с капризным мотором, безуспешно пытаясь его запустить. Мотор выдавал три-четыре хлопка, вроде бы, запускался и опять глох. Через какое-то время, следовала очередная попытка, с тем же результатом. По-видимому, для того, чтобы ещё раз продемонстрировать мужу бесполезность его труда, в гараж легкой походкой проследовала Колина супруга. Не знаю, что она ему так неудачно сказала, чем вызвала такой взрыв. Окружающим показалось, что мотор всё-таки завёлся. Забубнил на самой низкой ноте, постепенно набирая обороты и переходя на более высокий звук. И вдруг, все поняли, что это не мотор, а дядя Коля, так мастерски, перебористо и зло материться.
Из приоткрывшейся створки дверей, как нашкодившая курица из чужого сарая, испуганно оглядываясь, выпорхнула Колина жена. Следом за ней, одним мощным пинком, настежь распахнув ворота, вылетел сам хозяин. С перекошенным от гнева лицом, сверкающими глазами и взлохмаченной головой. Мощный, крепкий кулак, чёрный от въевшейся грязи и машинного масла, как карающий меч, вздыбился над устремлённой вперёд фигурой. Изо рта вылетали слова и фразы не поддающиеся переводу на обычный язык. Это была увертюра, верх совершенства и мастерства, отточенного годами упорных тренировок.
Мелкая ребятня, играющая неподалёку, как мальки от щуки, пырснули в разные стороны. Жена, сжавшись и втянув голову в плечи, в ожидании удара, летела к дому, голося одну фразу:
- Убивают, ой, убивают!
Он нагнал её возле самого крыльца, занеся руку над головой жены для удара. И готов, было, ударить. Но вдруг, остановился, плюнул себе под ноги, потирая кулак, будто и впрямь ударил. Повернулся и пошагал назад. Через какое-то время, вышел из гаража, закрыл его и пошёл от дома. Дело происходило в субботу. Позже, кто-то видел его пьяного на реке, он сидел на берегу, смотрел на воду и плакал. На следующий день жена, собрав ребятишек, уехала к родителям, благо они жили не далеко. В пустой квартире дядя Коля появился, только, во вторник, обросший и грязный. "Держа марку", за женой не поехал. Уволился с прежней работы, к большому сожалению директора. Устроился водителем в леспромхоз, возил лес, на широколобом "МАЗе", с блестящими быками на боковинах капота. Больше к своему гаражу он не подходил. В одиночестве дядя Коля провёл Новогоднюю ночь, несмотря на настойчивые приглашения соседей зайти на огонёк. Было слышно, как он, до утра, терзал старую, хриплую гармошку, неумелой рукой выводя старинные флотские песни.
Жена прислала письмо соседям, сообщив, что деньги Николай, высылает справно. Старшая дочь пошла в школу, младшую и сына устроили в детский сад, где она работает нянечкой. На жизнь не жаловалась, укорив мужа за то, что поднял на неё руку, хотя и не ударил. Но из письма чувствовалось, в тайне, она надеялось, что содержание письма дойдёт до мужа и он приедет попросить прощения. Коля, в свою очередь, считал жену бесчувственным человеком, разбившим и растоптавшим его мечту. И ждал от неё извинений.
Накануне Восьмого марта, в очередной поездке, дядя Коля, спускаясь с обледеневшего перевала, попал в аварию. На одном из спусков отказали тормоза, "как отрезало", педаль тормоза провалилась. Двадцать семь кубометров леса, привязанные прямо за кабиной, понесли старенький лесовоз вниз. Мелькали повороты, придорожные деревья, водитель пытался замедлить движение ручным тормозом, включить пониженную передачу. Ничего не получалось, машина уже набрала скорость, коробка "репела", но не включалась. На очередном, крутом повороте, длинный роспуск завалился на бок, переворачивая тягач. Машина встала на крышу, произошёл пожар. Дядя Коля сильно обгорел, спасённый ехавшими навстречу водителями, был доставлен в больницу, несколько суток находился без сознания, жизнь его висела на волоске.
Первое, что он увидел, придя в сознание, в узенькую щёлочку бинтов, закрывающих лицо, четыре пары знакомых глаз. Полные боли, сострадания и любви, глаза жены. И три пары детских, распахнутых, наполненных любопытством, страхом и удивлением. Тёплая рука жены на бинтах груди, знакомый, тихий голос:
- Ничего, ничего, Коля, всё будет хорошо! Видно нам не судьба жить по-другому, лучше! Не судьба! - Найдя своей ладонью его забинтованную руку, осторожно погладила. - Ты, главное, поправляйся, выздоравливай! Худо нам без тебя! А потом, как сам решишь, где работать! Куда душа лежит! А машину свою, коль не можешь ты без неё, собирай, делай, пущай ездит! Но во всём меру надо знать! Всё будет хорошо, вон и ребятишки по тебе соскучились, твердят - "к папке поедем когда?" Ты выздоравливай, мы насовсем приехали.
Коле, несмотря на бинты, стало удивительно хорошо, так хорошо, что он даже испугался, зная, что когда всё так удачно и хорошо, обязательно, потом, будет плохо.
Николай пролежал в больнице до тепла, ему проводили пересадку кожи, как он позже смеялся:
- Меняем кожу, с одного места, прямо на рожу! Теперь я как домино, шесть-шесть, или пусто-пусто - равный со всех сторон. Где хочешь, там и целуй - кожа одинаковая. Надо большим начальникам такие операции делать, чтобы люди пришли поздравлять, да, целовать, так, в очереди долго не стояли. Пропускная способность выше!
- Ох, Николай, добалагуришь! - смеясь, предупредил директор дома культуры, навестивший его в больнице.
Выписавшись по теплу, получил отпуск, для восстановления здоровья. Рубцы с лица и тела сходили долго, но так совсем и не сошли. Он ещё долго не мог работать, такой был слабый. Потихоньку выходя во двор, открывал ворота гаража, брал стул, долго сидел, глядя на машину, и раздумывая. В этот момент он был похож на скульптора, установившего на рабочий стол заготовку для очередной работы, и задумавшегося, - с чего начать? Всё! Замысел созрел, руки привычно прикоснулись к холодной глине, она ожила, стала тёплой и податливой. Так и его руки, истосковавшиеся по железу, гайкам и ключам, требовали применения.
Соскучившись по делу, как голодный, набросился на работу. В августе, собрав пацанов, выкатил машину на улицу для окраски. Создавая свой шедевр, дядя Коля не углублялся в изыски дизайна, итальянская школа была ему, явно, не знакома. Машина получилась простая, как её прародительница. Поставив на укороченную раму деревянный кузовок, соединённый с кабиной водителя, дядя Коля получил восьмиместный авто. Войти в который, можно было только в передние двери, так как других, вообще не было. Задние колёса автомобиля, были больше передних, что добавляло проходимости и придавало машине хищный вид. Крыши, или тента, пока, не было, и машина походила на автомобиль времён революции, на котором, ездили наркомы, комиссары и чекисты. Красили автомобиль в несколько слоёв, пока он не стал блестеть как заводской.
Когда всё было готово, дядя Коля предупредил соседей о предстоящем показе. Жена и дети были рассажены на свои места, жена впереди, дети сзади. Они важно и величественно сидели в машине, ощущая важность момента и свою значимость.
Собравшиеся молчали, разглядывая творение изобретателя, не очень надеясь, что оно тронется с места. В полголоса выражая свои сомнения и замечания, стараясь не обидеть конструктора. Наконец, из подъезда появился дядя Коля. Его выход, выглядело так, как если бы, он появился на освещённой арене цирка, под взглядами сотен восхищённых глаз, для выполнения захватывающего, сложного и опасного трюка. Под тревожную дробь барабана!
Водитель занял своё место, дверца, с шумом захлопнулась, барабанной дроби не последовало. Машина легко завелась, под одобрительные крики детворы, тронулась и покатила по улице. Затем, Коля прокатил всех желающих, не взирая на возраст, пол, и прежнее отношение к его увлечению. Он был на подъеме, он наслаждался славой и всеобщим вниманием. Ощущал на себе любовь близких, и почитание окружающих! Потом он поехал с семьёй в леспромхоз, проезжая по посёлку, ловил на себе удивлённые, радостные взгляды людей. Жена и дети сидели ровно, подняв головы и расправив плечи. Они походили на членов императорской семьи в день коронации, или, на героических лётчиков, преодолевших Северный полюс. В гараже леспромхоза его все хвалили, многие завидовали. Он чувствовал себя центром внимания и всеобщего обожания. Глядя из машины сверху вниз, на людей, пожимая чьи-то протянутые руки, чувствуя себя великим и нужным, он неожиданно вспомнил о Сталине, одиноко стоящем в тёмном сарае, под пыльным и рваным брезентом. И простые слова директора, несущие вековую мудрость народа: