Многие скажут мне в тот день: "Господи! Господи! не от твоего ли имени мы пророчествовали? И не твоим ли именем бесов изгоняли? и не твоим ли именем многие чудеса творили?" И тогда объявлю им: "Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие."
Евангелие от Матфея 7, 22-23
В начале мира было слово Бога,
И до начала не было начал,
И мира не было, и не было ни слога,
Ни буквы даже, и Господь молчал.
О как же мы несчастны и убоги!
В нелепых, злых, уродливых мирах
Сгорают нами же придуманные боги
На нами же разложенных кострах.
Ни хлеб испечь, ни отварить коренья;
Сырая падаль - тошнотворный пир! -
Лишь для того горят последние поленья,
Чтоб стал золой солгавший нам кумир.
Мы вновь отринем мудрые вериги,
Мы не падем перед Всевышним ниц.
И нам не обрести в скрижалях вечной книги
Почетный плен пергаментных страниц.
В который раз незрячий рай увидел,
Где ждет несчастных адских врат капкан,
Опять возносится над вечным храмом идол
И в жертву крови жаждет истукан!
В конце концов, как тягостное бремя,
Он скинет прочь материи клубок.
Замолкнет снова он и остановит время,
Единый наш, наш одинокий Бог!
Прошло ровно десять лет со дня трагической гибели Алексея Матвеевича Феофанова, и настало время мне выполнить его последнюю волю.
Обстоятельства его смерти были странными и почти мистическими. Мы были просто соседями. Два одиноких, старых, можно сказать, человека, мы жили в большой запущенной квартире неподалеку от Савеловского вокзала в Москве. Алексей Матвеевич был там старожилом, получив свою комнату еще в середине пятидесятых, а я в восемьдесят третьем году поменялся из подмосковных Химок, где у меня была своя однокомнатная квартира на пятом этаже хрущевского дома. Но с моими больными ногами мне стало тяжело и подниматься на пятый этаж без лифта, и ездить по полтора часа на работу в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, в котором я долгие годы преподавал теоретическую механику.
Мы с Алексеем Матвеевичем были нетипичными соседями. Мы не только не подсыпали друг другу в кастрюли соль, но частенько попивали вдвоем чаек на кухне, с удовольствием общаясь между собой, а порой и засиживаясь до глубокой ночи. Нам было хорошо и спокойно вдвоем. Еще две комнаты в нашей квартире практически всегда пустовали, они были опечатаны домоуправлением, как аварийные, а весь дом грозились из года в год поставить на капитальный ремонт с выселением. Как Алексей Матвеевич, так и я очень боялись этого: такое выселение означало бы для нас переезд в какую-нибудь новостройку на окраине Москвы. Даже сами названия районов - Братеево, Жулебино, Бибирево - вызывали у нас решительное неприятие.
Оба мы с соседом работали близко от дома - я, как уже былосказано выше в МИИТе, а онв издательстве "Молодая Гвардия" на Сущевской улице. Мы уже строили планы, как будем менять свое будущее жилье назад на район Новослободской и снова попытаемся поселиться вместе.
Но судьба нас хранила, и власти так и не нашли денег на ремонт и переселение. Только четыре года назад какой-то "новый русский" весь в золотых цепях, крестах и перстнях с каменьями приобрел целиком эту коммуналку, а мне, единственному обитателю, купил однокомнатную квартиру в почти что новом доме рядышком, в Тихвинском переулке. И я благодарен судьбе, что закат своей жизни встречаю в тепле и уюте, но... чувство тоски и одиночества не покидает меня с тех пор, как не стало рядом моего соседа и друга.
Как я уже сказал, Алексей Матвеевич был переводчиком. Я даже не могу сказать точно, сколько языков он знал. Однажды, увидев у него на столе Коран, я спросил его, неужели он знает и арабский? Алексей Матвеевич испуганно и удивленно замахал руками:
- Что вы, что вы, конечно, нет. Я же никогда не занимался арабским, на нем я только читаю!
Еще совсем молодым человеком Алексей Матвеевич был переводчиком при иностранных официальных делегациях. В 1937 году он сопровождал в поездке по СССР Лиона Фейхтвангера и присутствовал при его встрече со Сталиным. И очень часто вспоминал фразу, сказанную усатым людоедом писателю: "Вы, евреи, создали бессмертную легенду, легенду об Иуде". Если мне не изменяет память, Фейхтвангер цитирует эти слова Сталина в своей странной книге "Москва 1937".
Мы обсуждали с ним почти все мыслимые темы, но к одной возвращались чаще других. Алексей Матвеевич часто рассуждал о возможности "богодухновенных" писаний и произведений искусства вообще. Алексей Матвеевич собирал всевозможные рассказы и предания о пророческих снах, случавшихся у прославленных святых и безвестных юродивых. Он утверждал, будто великие иконописцы на самом деле лишь обводили своей кистью изображение, уже сверхчувственно им данное ранее. Интерес к этой теме я приписывал к числу естественных странностей характера моего друга и до самого дня его смерти не относился слишком серьезно к такого рода его рассказам, в том числе и к рассказу о событии, якобы имевшем начало в его далекой молодости и, по мнению самого Алексея Матвеевича, составившем основной смысл его жизни.
Еще юношей, Алексей Матвеевич работал помощником машиниста паровоза на Северной железной дороге и даже не помышлял об образовании, тем более филологическом. В свои семнадцать лет он не только не знал ни одного иностранного языка, но и по-русски писал с большим трудом. Но вот однажды, во время отстоя на запасных путях железнодорожной станции Данилов, они с машинистом оказались на своем паровозе в эпицентре сильной летней грозы. В их кабину влетела шаровая молния и с треском взорвалась в полуметре от старика-машиниста. Тот на месте скончался от разрыва сердца, а сам Алексей Матвеевич пережил шок и пролежал трое суток без сознания. И тогда-то ему и начал сниться странный и необычный сон.
Два человека, каждый лет тридцати с небольшим отроду, сидели в плохо освещенной пещере и вели неспешную беседу на не известном Алексею Матвеевичу языке. Сон этот продолжал сниться ему каждую ночь и после выздоровления. Навязчивая идея понять, о чем говорят эти двое, толкнула его к учёбе, но прошло много лет, прежде чем он смог разобраться, на каком именно языке ведется беседа. Алексею Матвеевичу было уже за пятьдесят, когда он определил, что люди из его сна говорят на древнееврейском, то есть на иврите.
Он начал переводить и по утрам записывать содержание ночных бесед, действие постепенно развивалось, и в конце концов составилось небольшое и целостное повествование. Несколько последних лет жизни Алексей Матвеевич посвятил работе по составлению максимально точного перевода и описанию действий, разворачивавшихся перед его сознанием. Задача, как выяснилось, осложнена была и тем, что участники драмы иногда переходили то на арамейский, то на древнегреческий языки. Арамейский, хотя и близкий ивриту, все же во многом от него отличался и был труден фонетически, впрочем, и звучание иврита в снах Алексея Матвеевича сильно отличалось от того, что принято нынче евреями Израиля.
Он часто говорил о своей работе, но категорически отказывался давать мне незавершенную рукопись. И вот, наконец, десять лет назад, однажды вечером он вошел ко мне в комнату, одетый, как для вечерней прогулки, когда я читал, насколько помню, "Детей Арбата" Рыбакова, и выложил на мой журнальный столик тоненькую стопку рукописных страниц.
- Это все, - сказал он. - Я закончил, и больше мне, наверное, уже не дано ничего сказать.
Я отложил Рыбакова и взял рукопись.
- Я так понимаю, что мне позволено прочитать ваш труд, Алексей Матвеевич?
- Да, теперь да. И более того, у меня к вам просьба: попробуйте его опубликовать, но не сейчас, когда наружу рвется все то, что лежало в запасниках долгие годы, а лет этак через десять или, пожалуй, нет, ровно через десять лет. Постарайтесь... Может, люди прочтут...
- Простите, а почему, собственно, я? У вас, Алексей Матвеевич, что, какие-то особые планы на грядущее десятилетие? Или вы, чего доброго, помирать собрались? Так не пойдет!
- Да нет, нет! Я так, на всякий случай. Просто, когда поставил последнюю точку, вдруг почувствовал, что моя жизнь, как бы это точнее определить, ну что ли достигла своей цели, и я могу уйти в любой момент. Сегодня мне уже не снился мой сон, мне вообще ничего не снилось. Как в детстве, знаете ли...
- Вы собрались погулять? - спросил я его, не видя никакого смысла в продолжении беседы в подобном ключе.
- Да, да, не смею больше отвлекать вас, пойду пройдусь, а потом извольте ко мне пить чай! Мне подарили замечательный английский чай "Эрл Грей" с бергамотом - чудесный аромат...
И он ушел. И вечернего чая уже не было - пятнадцатилетний придурок-пэтэушник проломил ему череп арматурным прутом прямо возле подъезда. Убийцу поймали тут же, когда он, не спеша, обыскивал карманы скончавшегося на месте старика. Как показал во время следствия юный гегемон, он хотел только оглушить неизвестного человека, чтобы забрать у него сигареты; спросить закурить у взрослого он стеснялся. Не рассчитав силу удара, он разрушил мозг, вобравший в себя языки и культуры десятков народов мира.
На суде пэтэушник очень раскаивался - Алексей Матвеевич не курил, и сигарет у него в карманах, разумеется, не было...
* * *
Ночь. Тишина. В пещере на корточках сидят двое. Лицами к выходу. Их силуэты видны на фоне неба, покрытого яркой россыпью звезд. Месяц с запрокинутыми вверх рожками как будто лег на один из зубцов горной цепи, угадывающейся вдали, на другой стороне огромного озера. Звезды и луна, отражаясь в абсолютно ровной, без какой бы то ни было ряби воде, приобретают свинцовый оттенок.
Сидящие на корточках люди погружены в созерцание ночи. Они говорят между собою негромко, но абсолютная тишина вокруг делает их речь ясной и отчетливой.
- Может, ты поспишь, Юда? - спросил один другого звенящим высоким голосом.
- Да нет, Ешуа, ты же знаешь, я не могу спать в такой духоте. На самом деле надо было продолжить путь в Ерушалаим - эта остановка нам ничего не дает - отдохнуть не отдохнем, только время потеряем... - хрипло отозвался второй и закашлялся. - И как я умудрился простудиться в такую жару!
- Может быть, мы завтра все-таки заглянем в Кумран, прежде чем идти в Ерушалаим, и там тебя полечат. У брата Якова всегда есть какие-нибудь снадобья - он хорошо разбирается в них.
- Да нет, не надо, само пройдет. К тому же ессеи опять станут уговаривать нас прекратить нашу деятельность.
- Яков не станет.
- Но он там не один, а остальные, в особенности раби Яхьель, крайне раздражены.
Они полагают, что твоя проповедническая деятельность может очень плохо кончиться и для тебя, и для всех. Ессейский путь как кость в горле у римских язычников. Они спокойно относятся к саддукеям, для которых главное - зарезать козу на жертвеннике храма, а потом можно не думать ни о душе, ни о совести. Фарисеев с их книжной моралью они уже терпеть не могут. А мы для них уж и вовсе другой мир. А все, что римлянам понять не дано, они ненавидят и стремятся уничтожить. Но пока ессеев мало и пока они только в Кумране, Пилату лень и пальцем пошевелить. Но мы-то с тобой вышли к людям, твоя способность убеждать явно оставляет многих неравнодушными к Царствию небесному.
- Так разве не это и нужно нам с тобой?!
- Да, разумеется. - Юда опять закашлялся. - Только оборачивается это обычно как-то странно. Не нравятся мне все эти припадочные, которые провозглашают тебя... мессией, сыном Божиим. Как бы не пришло кое-кому в голову проверить - бессмертен ли сын еврейского бога. И мне очень не хочется, Ешуа, чтобы ты стал объектом такой проверки. - Кашель помешал Юде продолжить.
- Да уж! - Ешуа встал и подошел к небольшой расщелине в стене, откуда сочилась тоненькая струйка воды, едва заметно поблескивающая в неверном свете луны. Он поднял с пола маленькую глиняную миску и наполнил ее. Затем протянул Юде, зашедшемуся в мучительном кашле. - Может, тебе, друг мой, лучше все-таки вернуться к ессеям или вообще домой, к отцу. У отца твоего, по-моему, много коз и сколько хочешь земли. Трудись, обзаведись женой, детьми и забудь обо всем, может, повезет - проживешь свою жизнь не хуже других.
Юда выпил всю воду, и ему стало чуть лучше. Он с благодарностью вернул пустую миску Ешуа и устало проговорил:
- Тебе не надоело по десять раз на дню предлагать мне тебя бросить? Или ты и впрямь забываешь, что цель у нас одна? Не спорю, я не всегда верю в правильность твоего пути и боюсь той неизвестности, что ждет нас впереди, но... ничего другого по сей день предложить не могу. Так что терпи мои сомнения, Ешуа, ибо разум на то и дан человеку, чтобы сомневаться. Или тебе чужды сомнения?
- Извини, Юда. Не сердись на меня. Конечно, хоть и гоню я от себя сомнения в правильности и праведности своего пути, разум мой тоже терзается и не может найти покоя и мира, даже с самим собой. Искажу тебе правду: порой и меня охватывают страх и смятение - а есть ли Бог и что есть душа? А вдруг их нет, и в конце жизни нас ждет ничто, пустота...
Юда молча смотрел на звездное небо и на месяц, поднимающийся все выше над свинцовой гладью соленого озера. Ешуа продолжал:
- Доказать, увы, здесь нельзя ничего. Вот ты, например, веришь в бессмертие души и двойственность бытия, в единство духа и праха, в чудеса всевозможные...
- Не всевозможные, - с некоторым раздражением промолвил Юда. - Как и ты, надеюсь. Из всех песков и камней, что вокруг, не сотворить и ничтожной капли воды, что я выпил сейчас, в такое чудо я не верю, но разве не чудо то, что всего одна капля горячей влаги, исторгнутая из чресел отца моего в чрево моей матери тридцать лет назад, составляет сущность того, кто сейчас бредет вместе с тобой, Ешуа, по пыльным дорогам, спорит с тобой, пьет эту теплую горькую воду и страдает от жары и духоты в этой проклятой пустыне! Разве в ней, в той капле, заключались уже все мысли о причине бытия, о тайне разума?! Их ведь никогда не было в голове у моего любимого отца, не говоря уж о... Как можно предположить, что материя в состоянии породить мысли и чувства из самой себя? Почему, ответь мне, с нами не говорят тогда эти скалы, почему кусок сыра, который час назад исчез в недрах твоего впалого чрева, не исторг стона о скоротечности бытия?
Ешуа засмеялся:
- Мой дорогой Юда, мы опять ничего не докажем себе, предмет подобного спора столь серьезен, что, боюсь, навсегда останется недосягаемым для всех логических построений, для всех философий и наук. Это дело веры. Господь оставил нам место для веры там, куда не может проникнуть наш слабый разум, мятущийся в сомнениях и теряющийся в догадках.
- Но почему-то человек устроен так странно, что сомнения в существовании Бога или, по крайней мере, в том, что он всеведущ, проявляются наиболее сильно, когда предоставляется случай украсть чужого барана или прелюбодействовать с чужой женой. И напротив - укрепляется вера, когда одолевают тяжкие болезни и беды, когда близится прощание с этим миром.
- Не суди людей слишком строго, Юда. Это их беда, что они мало способны к вере и удел их - суеверие. И, увы, даже избранный народ ищет порой спасения в храмовой службе и в... нелепых чудесах, а вовсе не в следовании заповедям Завета, которые всеми силами пытаются не столь выполнить, сколь обойти. И как бы ни были против нашего миссионерства братья ессеи, мы должны помочь народу Израиля постигнуть, что именно собственного греха надо бояться, ибо именно он есть помеха будущему спасению. И мы должны сказать всем, а не только ищущим истины в ессейском Кумране, что наслаждение и благополучие, добытые любым неправедным путем, не есть истинное наслаждение и благополучие, что нечестивое богатство не даст покоя, а блуд - счастья, что прощение очищает душу, а ненависть убивает ее. Не все ли равно, Юда, кем считают нас люди сегодня и будут ли они помнить о нас завтра?!
Меня не сильно волнует, какие сплетни и слухи распускаются обо мне, и я не верю ни в то, что это может принести вред всему делу, ни в то, что моей душе придется держать за это ответ на суде у Всевышнего после смерти. Ты уснул, Юда? Ты не слушаешь меня?
- Нет, нет! Я просто закрыл глаза - так лучше думается... Я не могу забыть, Ешуа, печальных слов, сказанных раби Яхьелем, когда ты упрекнул его в закрытости ессейской общины.
- Да, помнится, он предрекал мучения моей плоти и томление моему духу, - Ешуа невесело рассмеялся. - Да минует меня чаша сия.
Юда при этих словах тяжело поднялся и, опершись о свод пещеры, проговорил тихо и печально:
Ешуа обнял друга за плечи и неожиданно заключил, глядя в звездную даль:
- Впрочем, Отче, да будет все по твоей воле, а не по нашему слабому разумению!
Они постояли несколько минут, прижавшись друг к другу, а затем Ешуа опять пошел наполнить водой глиняный сосуд. Юда, кашлянув, спросил:
- Ешуа, мы вместе с тобой уже больше двух лет, но ты никогда не рассказывал мне о своем отце.
- О каком отце ты говоришь?
- Я не понял твоего вопроса! - вздрогнул Юда.
- Знаешь ли, Юда, тайна моего рождения действительно покрыта мраком, можешь даже, если тебе так спокойнее, считать, что эти сумасшедшие не сочинили, а лишь приукрасили историю моего рождения. Только несколько лет назад мать поведала мне, что истинный отец мой - неведомый никому одичалый странник, никто у нас даже не видел его. Он силой овладел моей матерью в пшеничном поле за девять месяцев до того срока, когда мне суждено было родиться. Поняв, что тяжела, мать моя не знала, куда ей деться от великого стыда, ибо наложить руки на себя не могла, зная, что дитя во чреве ее невинно и оно должно увидеть свет. Спас ее, точнее, нас с ней, будущий учитель мой раби Яхьель. Тогда жена его была еще жива - лишь после ее смерти он ушел в Кумран на совсем. А тогда у него был свой дом в Назарете. Он ввел мою мать в дом Иосифа, старого вдовца, плотника, которого я почитал и почитаю до сих пор как отца своего, и сказал, что быть теперь пред людьми Иосифу мужем Марии, а Марии - женой Иосифа, и любить Иосифу дитя Марии, как дитя собственное. И было так. И когда я был рожден и, как положено, обрезан по прошествии восьми дней, Яхьель, передавая меня на руки Иосифу и Марии, сказал: "Чисто дитя сие, и нет на нем греха!"
- Каждого бы так встречать в этом мире!
- Каждого и будут так встречать, Юда! Ведь действительно, если люди признают, что каждое дитя безгрешно, то за что его наказывать, унижать? Ане будет этого, не будет и источника злобы. А уж если люди друг другу все грехи и обиды простят и с чистою душой друг на друга смотреть станут, то опять-таки рай воцарится на земле, рай и благодать...
- И что дальше, Ешуа? - после короткого молчания спросил Юда.
- Да что же еще? Остальное ты, вроде, знаешь: Иосиф умер, когда я еще мал был. Мать вышла замуж за его младшего брата Моама. Родила мне брата Якова. Он на семь лет моложе меня и тоже с ессеями - ты видел его. Наверное, я не очень хороший сын. Мать хочет внуков, а я унаследовал, видно, от своего безвестного отца жажду странствий.
- Хорошо, что только это. В остальном, мне кажется, ты мало похож на того мерзкого человека, - покачал головой Юда.
- Да. Человеком он был, мягко скажем, не ахти. За то только, что он сделал с моей матерью, он достоин самой суровой кары. Но, поверь, Юда, я не держу зла на него в моей душе. Наоборот - чувствую даже благодарность за жизнь, которую он дал мне, хотя бы и в мерзости своей. Без него я ведь не получил бы ее никогда. И, может, мать моя, Мария, была бы счастлива, и возлюбленный муж ее был бы молод и красив, и уделом ее была бы дюжина красивых и здоровых детей, ничем даже отдаленно не напоминающих стоящее пред тобой чадо.
- Ты меня прости, Ешуа, но лично я рад, что все именно так, а не иначе сложилось. Уж больно много я встречал на своем веку здоровых красавцев и красавиц, но... Для меня все они вместе взятые не стоят и ребра твоего, да что там ребра - рыжего волоска из твоей куцей бороденки.
- Не надо, Юда, говорить так больше - людей следует любить!
- Трудно, Ешуа.
- А ты старайся!
- Не старался бы - не был бы с тобой!
Ешуа помолчал, вглядываясь в розовеющий восток.
- Ну вот, нам пора и идти. Кстати, Юда, помнится, ты говорил, что в Ерушалаим из Тверии переехал раби Ицхак, твой родной дядя.
- Да. Я хочу увидеться с ним в этот раз. Он действительно очень честный и мудрый человек. Я знал многих, кто мечтал получить от него наставление и совет, как жить и как найти счастье, и еще многих, кому он и в самом деле помог. Правда, мало кто в силах оказался следовать его слову, порядочность пугает людей. А сейчас он уже довольно стар, живет один, затворником. Лишь изредка приходит в Кумран. Ессеи считают его своим. Мы придем в его дом, Ешуа, и спросим, достигают ли, по его мнению, желаемой нами цели слово твое и жизнь твоя?
- Хорошо, Юда, об этом я и хотел просить тебя. Часто мне кажется, что слова мои уходят в людей, как в зыбучий песок - брошенный камень: видишь, что попал этим камнем в самую середину большого серого бархана, но отвернешься на мгновение, а потом взглянешь - даже следа не осталось. Знаешь, Юда, если раби Ицхак скажет, что люди - это все-таки зыбучий песок, а жизнь моя - камень, брошенный в него, я прекращу скитания, брошу все и пойду проситься к отцу твоему работником. Последний месяц у меня страшно чешутся ладони, наверное, по подойнику и по корыту с навозом. И вообще, мне иногда кажется, что все наши потуги спасти человечество оттого только и происходят, что мы с тобой, Юда, не привыкли работать. Порой я так остро ощущаю всю нелепость и бесполезность нашей затеи, что наши с тобой странствия представляются просто детской игрой. Но тогда уж совершенно непонятно, как удалось втянуть в это других людей; пусть их немного, но ведь все мои последователи, кроме друга моего, Юды - люди бесконечно далекие, казалось бы, от всякой философии, да и от детских игр и сказок тоже. Ведь в самом деле, Юда, люди эти и жизнью битые-перебитые и воистину в поте лица своего добывавшие хлеб свой... Пусть они похожи на безумцев и несут про меня чушь всякую! Но, знаешь, Юда, порой только то, что они решились бросить в этой жизни все, кроме проповеди о Царствии небесном, и со всех концов страны по зову моему идут сейчас в Золотой Город, - только это способно снова и снова вселять в меня уверенность, что не игра все же, не сон наше с тобой дело, брат мой Юда! Потому я изничтожаю сомнения в душе своей и верю каждому слову своему, а благодаря тебе, Юда, мне легче думать, что наша жизнь и наше слово дадут народу нашему силу и мудрость исполнить наконец данный Господом завет.
Друзья вошли в Ерушалаим только под вечер, измученные жарой и мучительной, поднимающейся в гору, дорогой. По дороге к ним прибилась заблудившаяся и потерявшая хозяев молодая ослица. В конце пути Юда и Ешуа поочередно садились на нее верхом, и кроткое животное безропотно везло их, давая отдохнуть разбитым ногам путников. Никем не замеченные, они вошли в город через западные ворота. Ешуа сидел верхом, а Юда, покашливая, прихрамывал рядом.
Жара еще не спала, и друзья удивились, заметив скопление возбужденно шумящего народа на ближайшей к воротам городской площади. Несколько человек из числа особо рьяных зевак продолжали созывать обывателей на площадь, где назревало что-то вроде самостийного судилища. Толстый и одышливый мужчина лет пятидесяти выволок на улицу свою тридцатилетнюю жену и истерически голосил о том, что она прелюбодейка и нарушила святость супружеского ложа. Перекрикивая гомон толпы, он вопил, что застал свою супругу в объятиях молодого разносчика фруктов, и требовал немедленного суда и расправы над ней. Люди, предчувствуя возможность дармового развлечения, которое позволило бы достойно завершить прожитый день, шумно высказывали свое неодобрение в адрес прелюбодейки. Ешуа и Юда протиснулись поближе к эпицентру события, оставив безо всякого присмотра ушастого попутчика. Ешуа хотел сразу же вмешаться, но внезапно увидел вблизи явно знакомых ему двух рыбаков крупного телосложения со светлыми курчавыми бородами и, призвав Юду следовать за собой, сместился в сторону большой телеги, груженной кувшинами с пасхальным вином. Высокие глиняные кувшины служили отличным прикрытием, но не мешали наблюдать за происходящим, так как прилегали друг к другу не совсем плотно.
Женщина кричала, что вовсе не изменяла мужу, и что разносчик фруктов - ее дальний родственник из Магдалы, и что они росли вместе в соседних домах, и тот просто обнял ее, вспоминая детские игры. Муж наигранно и визгливо хохотал, демонстрируя свое полное неверие словам жены.
- Ну, кто, кто из вас свершит суд над ней?.. - нетерпеливо возопил он. - Пусть выйдет и назовет себя. Смелее же!
Ешуа еще раз вздрогнул, когда увидел, что из толпы вышел один из двух замеченных им рыбаков.
- Я готов взять это на себя! Мне, ученику рави Ешуа из Назарета, - эти слова были произнесены с особым упором, - мне не пристало уходить от дела справедливости! Имя мое Симон!
Рыбак явно ожидал какой-то особой и бурной реакции толпы, однако ничего, кроме перешептывания, при упоминании имени Ешуа не последовало. Но рыбак уже вышел на середину площади, так что пришлось ему продолжать:
- Наш мудрый рави учил нас, что превыше всего - закон, данный нам Всевышним, а прелюбодейство есть один из страшных грехов и наказывать за него должно смертью.
Толпа одобрительно загудела, а обманутый супруг, вконец озверев, намотал на кулак длинные волосы жены и ткнул ее лицом в пыль.
- А как же суд Синедриона, доказательство вины? - Юда выкрикнул все это, спрятавшись за кувшин, простуженным, а потому не узнаваемым для Симона голосом.
Ответили уже из толпы:
- Синедрион судит разбойников, а тут дело семейное - и так все ясно!
- Собирайте камни! - завизжал муж. - Ученик рави Ешуа вам все сказал, он мудрый человек. Чего там всяких голодранцев слушать, гоните их от телеги, того гляди, еще и вино украдут!
Несколько человек рванулись в сторону Юды и Ешуа, но тут последний с прытью, неожиданной для измученного долгой дорогой человека, выскочил на середину площади. В руке у него был большой серый камень с неровными сколотыми краями. Высоким пронзительным голосом он закричал:
- А ну! Пусть первым бросит камень тот, кто без греха!
Толпа еще не успела отреагировать на его появление и крик, но Симон, побледнев, повалился в ноги своему учителю.
- О, какое чудо, что ты в этот час пришел, Господи!
Лицо Ешуа в раздражении дернулось, и он попятился от лобызающего его сандалии Симона.
- Итак! Кто здесь безгрешен - пусть выйдет и бросит камень. Ну, кто из вас, дети человеческие, столь счастлив, что порок миновал его?!
Второй рыбак тоже повалился подле Симона в ноги Ешуа и, сопя, бормотал что-то восторженное. Люди замешкались. Кое-кто собрался было выйти вперед, но, явно смущаясь какими-то своими мыслями и воспоминаниями, возвращался на место.
Внезапно один из обывателей все-таки вытащил к Ешуа за руку своего сына - дегенеративного вида юнца лет пятнадцати.
- Если ты так хочешь, незнакомый нам странный человек, вот сын мой - юноша, еще не познавший женщину. Возьми камень, сынок!
В это время Юда вышел из укрытия и загородил собой Ешуа.
- Ты еще не познал женщину, юноша?
Потупив взор, тот уныло замычал, давая понять, что нет.
- И ты никогда не желал тела женщины, юноша? - продолжил допрос Юда.
Покраснев до корней волос, юнец оттолкнул отца и спрятался в толпе.
- Тот, кто хоть раз пожелал не принадлежащую ему женщину и в мыслях своих прелюбодействовал с ней, так же грешен, как и тот, кто на деле предавался разврату. Тот, кто возжелал совершить какой-либо грех, уже совершил его! - торжественно провозгласил Ешуа.
- Но где же справедливость, странный человек, разве степень вины того, кто сдержал себя... - возразил ему было отец юного сластолюбца.
- Степень вины устанавливать не людям, на то есть Божий суд, никто не минет его.
И тут уже дико и неуместно возопил Симон, оторвавший лицо от земли:
- Господи! Иисусе! Так брось же сам в нее первый камень, ты же безгрешен, Господи!
Народ зашумел, и кое-кто даже повалился на колени.
- И ты считаешь себя моим учеником, Симон?! - взбешенно закричал на своего нерадивого ученика Ешуа. - Стыдись! Как ты мог подумать, что я благословлю смерть этой женщины, даже если бы она была в сто раз более грешной, чем есть сейчас!? Жизнь эту ей дал наш Отец небесный, дал так же, как мне, тебе и всем живущим. Неужели ты думаешь, будто я могу пожелать взять то, что не я дал и, что я не в силах вернуть?! Мне горько было видеть и слышать то, что здесь происходило.
Лицо ревнивого мужа при этих словах исказила злобная гримаса, и он все так же, за волосы, отшвырнул жену в пыль, а сам пошел прочь, произнося под нос проклятия. Женщина, дрожа, подползла к Ешуа и, пытаясь целовать его ноги, бормотала что-то благодарное и невнятное. Ешуа, постепенно остывая, продолжал корить учеников:
- Стыдись, Симон! И ты стыдись, Андрей! Ибо и я стыжусь за учеников своих! Людской суд - всегда неправедный суд, ибо неведома людям мера всего содеянного, ибо не всеведущи они, как Бог, и кара этого суда всегда неправедна, ибо отбирает у человека то, что не сами люди ему дали и не в силах дать - жизнь и свободу. Ипомните, что никогда не признаю я ни за кем права судить и распоряжаться судьбой и жизнью человеческой в этом мире. Нет права такого ни у вас, ни у меня самого. Я все сказал. - Ешуа повернулся к толпе и возвысил свой голос: - Ступайте к делам своим. Благословляю вас, дети мои! - он наклонился к женщине: - И ты ступай, женщина, ступай и больше не греши.
Толпа постепенно разошлась. На площади остались лишь Ешуа с Юдой, Симон, Андрей и, как ни странно, давешний отец со своим девственным отпрыском. Женщина продолжала рыдать, обхватив ноги Ешуа.
Ешуа теперь вполне спокойно обратился к ученикам:
- Давно ли вы в городе, друзья мои?
- Уже два дня, рави, ждем тебя и братьев по учению твоему, - ответил второй рыбак.
- Простите меня, грешного, что смею перебивать ваш разговор, - встрял в их беседу сынолюбивый обыватель. - Но не лучше ли будет продолжить эту беседу под крышей дома смиреннейшего слуги вашего? - он встал на колени и, судорожно отпихнув плачущую женщину, стал страстно целовать края запыленной одежды Ешуа, свободной рукой весьма потешно призывая придурковатого сына последовать его примеру.
Ешуа попытался освободиться и от него, и от женщины.
- Кто этот человек? - спросил он Симона.
- Это тоже последователь твоего учения, Ешуа, наш гостеприимный хозяин, он предоставил нам кров...
- Хорошо, спасибо тебе, друг мой. Но эта женщина должна пойти с нами, ей, по-моему, некуда больше идти.
Человек с отчаянием повалился на камни, взывая:
- О, Господи! Дочери моей семнадцатый год, невеста она. А эта женщина...
- Пойдемте, братья мои, пойдем, сестра, поищем себе другой кров, - резко перебив его, обратился к своим спутникам Ешуа. - Отец наш небесный позаботится о нас и в эту ночь.
- Нет, Господи, нет! - возопил несчастный и, подскочив, вновь пал ниц, но уже вместе с сыном. - Прости меня. Затмение нашло. Свет мудрости твоей только начал озарять души рабов твоих. Не допусти, чтобы из-за глупых слов моих Господь не вошел в мой дом! - он обернулся к женщине: - О, женщина! Да будет благословенна минута, когда войдешь ты с нашим рави в мой дом, и дочь моя своими нежными перстами сама омоет твои усталые ноги! Мы все виноваты перед тобой.
- Веди нас! - сказал Ешуа.
- Мы знаем дорогу! - весело отозвались Симон и его брат Андрей.
Оглянувшись по сторонам, Ешуа и Юда так и не увидели ослицы. Махнув рукой на пропажу, столь же неожиданную, как и случайное обретение, они пошли к месту ночлега вслед за остальными.
В небольшой, чисто прибранной комнате очень тихо. Возле окошка в удобном деревянном кресле сидит старик. На коленях у него доска, на которой он увлеченно рисует. Еле слышно шурша одеждой, в комнату вбегает юная и очень миловидная девушка.
- Господин мой, к тебе пришел молодой человек, он говорит, что он племянник рави Ицхака, твой, то есть, племянник, господин мой.
Старик мгновенно оторвался от своего занятия.
- Слава Богу, Юда пришел! Пусти его скорее, Руфь, я очень ждал его, очень ждал!
- Бегу, мой господин...
Девушка умчалась. Ицхак отложил свою дощечку и, не вставая, поднял глаза к двери. Ждал он недолго. Юда вбежал в комнату, замер посередине и почтительно склонил голову. Ицхак медленно подошел к нему и обнял, изо всех сил стараясь не заплакать.
- Я не видел тебя десять лет, Юда, десять лет. Я очень боялся, что мои старые глаза закроются навеки, так и не увидев тебя еще раз.
- Твои глаза еще очень нужны миру, мой раби, да и не так уж они стары, - ответил Юда. Он еще кашлял, но уже не так сильно, как во время ночевки в пещере.
- Миру никто не нужен и ничто не нужно, миллионы и миллиарды глаз человеческих ничего не прибавят к его безмерному совершенству. А мои глаза стары уже хотя бы потому, что они слишком устали смотреть на человечество, им противно, больно и страшно взирать на него, да.
- Ты не обманешь меня, дядя Ицхак! Я слишком хорошо знаю тебя и твою доброту, слава о которой еще в дни детства моего вышла за пределы Иудеи. Не пытайся убедить меня, будто ты ненавидишь человечество!
Старик махнул рукой:
- Добрый неизбежно должен возненавидеть человечество, толпу. Истинная доброта, мой Юда, в том, чтобы любить человека, искать и находить светлое в самой заблудшей душе, а толпа убивает это лучшее, да. У миллиона людей нет даже малой толики того хорошего, что есть в душе у одного, пусть даже самого ничтожного и скверного из этого миллиона. Добрый должен и ненавидеть человечество, и презирать его, да. - Внезапно старик перебил сам себя: - Да что ж это мы, Юда, видимся впервые за десять лет и с первых же слов пытаемся спорить и за великими проблемами не видим друг друга, не видим счастья нашей встречи, ай-я-яй! Руфь! Милая девушка! Руфь!
- Да, раби, господин мой! - легкая, как ветерок, девушка вновь вбежала в комнату.
- Будь любезна, принеси кувшин вина, принеси хлеба, сладостей и вообще всё, что найдётся в доме! Мой племянник Юда устал и голоден с дороги.
- Так расскажи, Юда, как ты живешь, давно ли был дома, здорова ли Рахиль, твоя мать, моя любимая сестра? - раби Ицхак повел Юду к столу. - Рассказывай и извини старика, если во время рассказа твоего он не сможет сдержать слез радости оттого, что видит тебя.
Юда с восторженной улыбкой засмотрелся на девушку, которая уже вбежала обратно с большим подносом, полным еды и питья. Затем он, словно собравшись с мыслями, ответил старику:
- Все хорошо, раби, все хорошо. Но, дядя, дорогой, не надо, ради бога, лукавить со мной, ты ведь совсем не умеешь этого! Я, конечно, знаю, что не сменилось и трех лун с того дня, как твой ослик вывез тебя за ворота дома моей матери, я видел ее и отца моего в полном здравии всего через неделю после тебя, а за это время мало, что изменилось у них. Зато каждый странник, которого мы с моим другом Ешуа встречали за последний год на наших бесконечных пыльных дорогах, передавал нам, что Юду Искариота, сына прекрасной Рахили, ждет к себе дядя его Ицхак. Верно, все-таки не о матери моей Рахили и не о козах и баранах почтенного отца моего хочешь ты говорить со мной? Разве я не прав?
- Прав, прав, конечно, прав. Что за время такое, что за жизнь такая? Племянник и дядя встречаются впервые за десять лет, в последний, может, раз встречаются, и нет у них мирной семейной беседы. Что за жизнь такая, Юда? - помолчав минуту, старик продолжал: - Знаешь, Юда, если бы без малого тридцать лет назад, держа тебя на руках, я знал, что держу на руках Господнего апостола, руки мои могли бы задрожать от волнения, и я мог бы уронить тебя. Знаешь, и еще я думаю: хорошо, что этого не знал в то время и ваш резник, увы, не помню имени этого достойного человека, от его волнения тоже могли бы быть неприятности! Да!
- Никогда не догадывался, дядя, что ты способен так ехидничать! - к собственному удивлению Юда выдавил из себя какой-то дурацкий неестественный смешок.
- Хорошо, что ты ещё хоть так смеёшься, Юда!. Признаться честно, мне сейчас настолько не до смеха, Юда, что трудно даже представить! И я не смеюсь даже, когда моя милая Руфь вдруг начинает уверять меня, что я не такой уж седой и даже не совсем лысый! Да!
- Вряд ли я ошибусь, если предположу, что столь невеселое настроение премудрого раби Ицхака вызвано его возлюбленным племянником. - Юда отвернулся к окну и уставился на стоящую возле дома смоковницу.
- К сожалению, ты прав, мой мальчик. Ты и твой друг Ешуа повинны в том, что я превратился в брюзжащего слезливого старика, каким никогда раньше не был. Это невыносимо - уже года три, как я каждый день жду несчастья, каждый день, да.
- И что за несчастье ты ожидаешь? - Юда, не отрываясь, смотрел на смоковницу.
Раби Ицхак обнял его за плечи:
- Это очень серьезный разговор, Юда. И дело зашло столь далеко, что мне, вероятно, придется просить великой чести встретиться и говорить не только с тобою, но и с Богом твоим Иисусом из Назарета, ибо ты хоть и племянник мне, но лишь апостол его. Конечно, я понимаю, что чести этой...
- О чем ты говоришь, раби!? Ты же прекрасно знаешь цену слухам. Ешуа смиренно просит тебя о встрече, твое мнение для него...
- Когда? Время не терпит, - перебил племянника старик.
- Сейчас, если позволишь. Друг мой Ешуа ждет у ворот дома твоего.
- Так проведи его сюда. Что же ты не сказал раньше? Зачем человека... прости, но сына Господня тем более, держать у входа в дом, да еще под открытым небом? Мне как хозяину просто неудобно, Юда. Ступай, позови его скорее.
Юда спешно вышел из комнаты, а Ицхак в раздумье взял в руки отложенную им ранее дощечку с рисунком. Через минуту вновь появился Юда. Впереди себя он втолкнул в комнату Ешуа. Ицхак молча двинулся навстречу, пристально вглядываясь в изможденное лицо Ешуа. Тот низко склонил голову.
- Здравствуй, Ешуа! Воистину, Барух ата адонай элогейну! Как величать-то тебя прикажешь - сыном Господним или просто по-домашнему - царем Иудейским?
- Меня зовут Ешуа, я родом из Назарета, и сын я человеческий, раби Ицхак.
- А я-то слышал, что твои ученики почитают тебя Божьим сыном, Ешуа!
Наступила продолжительная неловкая пауза. Переждав ее и поняв, что ни Юда, ни Ешуа не станут возражать ему, Ицхак продолжил:
- Впрочем, все дети человеческие также и Божьи дети, да, даже скверные дети, неблагодарные, злые и глупые безмерно, все равно Божьи твари! Да! Будет ли мне позволено предложить тебе сесть, Ешуа?
- Ты же хозяин этого дома, раби Ицхак, - пожал плечами Ешуа, - что же ты спрашиваешь? Только не надо, уважаемый раби Ицхак, говорить мне, что здесь нет ничего твоего, что все в этом доме, как и вообще в мире, принадлежит Богу, и мы все лишь гости во храме его. Я с детства слышал о твоей мудрости, я готов с благоговением внимать каждому твоему слову, но сегодня я просил принять меня не для того, чтобы набраться великой премудрости твоей, раби Ицхак, к тому же сомневаюсь, чтобы моя голова смогла вместить такую ношу. Сегодня я пришел просить у тебя прстого и прямого совета, совета о том, как быть мне в тех обстоятельствах, которые, надеюсь, известны тебе, раби, не хуже, а может, и намного лучше, чем мне самому. Разумеется, ты можешь спросить меня: "А что же раньше, перед тем как взвалить на себя эту немыслимую и странную пророческую ношу, что же раньше не пришел ты ко мне спросить моего совета?" А я знал тогда твой ответ, раби, знал, что ты не одобришь моей... нашей затеи, знал, но хотел сделать по-своему. Теперь все зашло очень далеко. Я не знаю - продолжать или остановиться? Я не вижу, куда я иду и куда веду учеников своих и друга своего. Я не знаю даже, идем ли мы вообще куда-нибудь. И именно теперь я молю тебя о совете, раби. Если я не ослышался, ты предложил мне сесть, раби, и с позволения твоего я сяду, ноги уже совсем не держат меня.
Он тяжело опустился на низкий табурет возле самого входа.
Ицхак вздохнул:
- Иди Ешуа, ближе к столу. Садись вместе с Юдой напротив меня, старика, мне лучше будет и видно, и слышно вас. А может нам и легче будет понять друг друга, если ближе будут наши глаза! Да! Влюбом случае, Ешуа, судьбе твоей можно позавидовать уже потому только, что у тебя есть настоящий друг, я видел, каким голодным пришел ко мне Юда, но до твоего прихода он не взял в рот даже крошки. Так что я прошу тебя, Бог ты или человек (при этих словах лицо Ешуа болезненно передернулось), поскорее приступай к еде. Восприми это, пожалуйста, не только как просьбу хозяина этого дома, но и как дяди Юды. Боюсь, если мы с тобой продолжим наш диалог, вы с моим племянником можете умереть с голоду! Принеси нам еще одну чашу, Руфь! - крикнул он громко. - У нас стало одним гостем больше.
- Я слышала, раби! - отозвалась Руфь и тут же вбежала с чашей, поставила ее на стол и, озарив всех улыбкой, вышла.
Юда и Ешуа жадно набросились на еду, едва раби Ицхак прочел молитвы на вино и хлеб. Внезапно Юда обратил внимание на доску с рисунком, лежащую на кресле у окна.
- Откуда у тебя это взялось, раби Ицхак?
- Что взялось? А... Это я рисую...
Юда подавился недожеванным куском:
- Рисующий человеческое лицо рави?!
- Я уже давно бросил кого либо учить, ты же знаешь...
- Конечно, знаю, что ты уже много лет сидишь затворником в своем доме, но какая разница? Это же лик человека! Или евреям не запрещено изображать живое?..
- Да? Во-первых, сказано лишь "не сотвори себе кумира", а я не Юпитера или Венеру себе намалевал. А во-вторых... Твой друг снял этот запрет, и я с ним полностью согласен. Рисовать красками на доске весьма занимательно, как, впрочем, и ваять скульптуру. Но рисовать намного проще в моем возрасте и в моих стесненных обстоятельствах, да.
- Я снял запрет? Признаться, почтеннейший раби Ицхак, я не понимаю, о чем ты говоришь, - удивился Ешуа. - Мне, конечно, и в голову бы не пришло поддерживать этот нелепый запрет на рисование портретов, но... - не имея, что сказать дальше, он развёл руками.
Юда, смеясь, тоже не преминул встрять:
- Этот вопрос, дядя Ицхак, так мало волновал тех нищих и обездоленных, с которыми мы встречались все эти годы, что...
- Какая плохая память у вас, молодые люди, какая плохая память! Неужели вы не помните трех пустынников, которых встретили чуть больше года назад в Галилее и за полчаса сумели убедить этих бедных язычников, что нет на свете другого Бога, кроме Всевышнего и сына его Иисуса Христа, неужели не помните?
- Конечно, помним, - возразил Юда. - Один из них действительно хотел списать лицо Ешуа на шелковую ткань, чтобы донести его лик до своих соплеменников.
- Но я попросил их не делать этого, - подхватил Ешуа, - и, разумеется, вовсе не потому, что это запрещает закон. Мы с Юдой тогда ни на минуту не могли остановиться - боялись преследования после очередного скандала с торговцами во дворе храма и очень спешили.
- И мы предложили пустыннику, - продолжил Юда, - приложить этот шелковый платок к лицу Ешуа. Все равно смертный, сказали мы, не сможет передать в рисунке бесконечную сущность не только возлюбленного сына Господня, но и самой паршивой овцы из людского стада Его! Зато ткань, прикоснувшаяся к лицу Ешуа, возьмет в себя мельчайшие частицы кожи его, впитает капли пота его, и след этот незримый пребудет на ткани, даже когда века превратят ее в прах. Так что здесь, мой раби, ты, наверное, все же ошибся.
Старик покачал головой:
- Не ошибся, Юда, не ошибся, Ешуа, не ошибся, нет! Возвращаясь недавно от сестры своей Рахили, матери племянника моего Юды, встретил я этих трех пустынников, и показали они мне лик нерукотворный.
Юда и Ешуа в недоумении глядели на старика. Тот отпил вина из серебряного кубка и говорил дальше:
- На большом шелковом платке скверными красками было нарисовано лицо твое, Ешуа, скверно нарисовано - любой грек хохотал бы над такой мазней, я уж не говорю о том, что даже твоя мать не признала бы на этом рисунке ни одной черты своего сына. Но зато, какой был у этого лика взгляд - это немыслимо! Взгляд этот, казалось, проникает насквозь! Я до сих пор не могу понять, как столь неумелые, неловкие руки смогли сотворить такое чудо! В этом взгляде было все: боль и надежда, мудрость и сумасшествие, вера и отчаяние. Сами эти люди выглядели безумными, особенно один из них - маленький, неимоверно истощенный человечек, в пути именно он хранил этот кусок ткани, оборачивая им свою полупрозрачную плоть. Он рассказал мне ту историю, которую я только что услышал от вас. На том месте, где вы закончили, он свой рассказ продолжил, а товарищи молча кивали, подтверждая истинность его слов. Он сказал мне, что сын Божий Иисус прижал платок к своему лицу и, отдав ткань пустынникам, внезапно растворился в воздухе вместе с апостолом своим Юдой Искариотом, а на шелке якобы стал проступать нерукотворный лик, который они мне и показывали. Окончательно проступил он, по их словам, в три дня и, что самое невероятное, они сами, по-моему, истово верили в это, а особенно тот маленький пустынник, который, наверное, в лунатическом исступлении и нанес рисунок на ткань. Ну, а дальше они поведали мне, что их племя отринуло и их, и их нового Бога. Побросав навеки очаги, жен и детей своих, пошли эти трое разносить по всему миру легенду о нерукотворном чуде. Кто-то верит их безумным рассказам - людям всегда хочется верить в чудо - и бросают им хлеб, как нищим; некоторые смеются и забрасывают их камнями - люди всегда не прочь бросить камень в ближнего своего. Но чем дальше идут три пустынника, тем больше верят они в свое чудо, в то, что глаза их Иисуса - это всезрящие очи Господни! Да!
- Но почему никто из иудеев не изорвал, не сжег рисунка? - удивился Юда.
- Не знаю, но, может, ответ в том, что ни один смертный не в состоянии спокойно выдержать этот нарисованный взгляд. Даже я, старый, многое видавший на своем веку человек, будучи не в силах сдержать дрожь во всем теле, чувствовал, что глаза на этом примитивном, в общем-то, портрете изображены если и не самим Богом, то уж, во всяком случае, при участии некой сверхъестественной силы, да. Не знаю. Может, я ошибаюсь, и эти пустынники не обезумели вовсе и не верят сами в свое чудо, может, они великие актеры и пытались ввести меня в заблуждение так же, как ввели и всех остальных, даже умных и не склонных к глупой вере в чудеса людей. Но нет сомнения в том, что даже самый отъявленный скептик хотя бы отчасти поверит: этот взгляд - отражение духа сверхъестественного, нечеловеческого. Это так, я сам это видел, да.
- Однако же, это совсем неожиданный исход нашей встречи с теми людьми, - проговорил Ешуа и уткнулся лицом в ладони.
- И не слишком-то печальный, - добавил Юда.
- Зато выходит так, что сам сын Божий снял запрет на изображение живого. Ибо, если предположить, что ты, Ешуа, пожелал отобразить свой лик на том куске материи, то, как опровергнуть то, что Всевышний водил и моей рукой, когда я изображал твое лицо на этой доске? - Ицхак поднял свой рисунок и показал им.
Ешуа и Юда встали, чтобы лучше видеть, и замерли в восхищении.
- О, как похоже на тебя, Ешуа. Мой раби, как это получилось, ведь ты же никогда не видел моего друга до сегодняшнего дня! - вскричал Юда.
Ицхак засмеялся.
- Помнишь наш разговор, когда ты только вошел, Юда? Ия сказал тебе, что мои глаза все-таки очень стары. Они все хуже различают то, что перед ними, но зато порой ясно и четко видят нечто неведомое и далекое, да. Боюсь, вы льстите мне - я рисовал этот портрет по рассказам тех людей, которые видели Ешуа, и мой сын Божий похож на твоего друга, Юда, не больше, чем на любого другого худого и рыжего еврея, недавно справившего свое тридцатилетие, да.
- Но это взгляд Ешуа! - Юда поочередно пристально всматривался то в лицо друга, то в изображение на доске.
- Да? Возможно... Глаза я пытался нарисовать похожими на те, которые смотрели на меня с шелкового полотна.
После этих слов старика Ешуа низко поклонился ему:
- Благодарю тебя, раби Ицхак, то, что ты сейчас рассказал и показал, потрясло меня.
Юда решил, что самое время перевести разговор на веселый лад.
- Может, наше потрясение объясняется еще и тем, что сегодня мы впервые за последние несколько месяцев, как следует, набили свои животы.
- Ну, раз так, мой мальчик, то все мы готовы к серьезному разговору. Начни ты, Ешуа. Ещё раз, за каким советом ты пришел ко мне?
Ешуа вернулся за стол, подпер кулаками подбородок и, медленно подбирая слова, заговорил:
- Я хочу знать, раби, не напрасно ли проходит жизнь моя, не впустую ли перемалываю я воздух языком? Подле меня есть несколько верных учеников и есть друг у меня, Юда, но неведомо мне, что думает обо мне народ, верят ли мне люди, принимают ли они веру в добро и прощение?
- Тогда ответь мне сначала, чего ты добиваешься - всеобщей веры в тебя, как в Бога, или... - старик хотел продолжать, но Ешуа нервно перебил его:
- Или, раби Ицхак, или! Я не желаю тешить свое самолюбие невиданным святотатством и на каждом шагу кричу, что слух о моей божественности есть глупость и суеверие! И хочу я вовсе не нарушить закон Моисеев, но исполнить его! И племянник твой, Юда, потому и согласился идти со мной, дабы донести до людей веру к которой пришли твои же друзья ессеи, укрывшиеся в Кумране и ждущие, когда люди сами придут за добром. А сами они не придут! - ведь проще отдать левитам для жертвы целое стадо коров, нежели не грешить и соблюдать заповеди хоть один день!
Юда согласно покачал головой:
- Это правда, дядя Ицхак, ведь люди стремятся к суеверию, а мы с Ешуа хотим вернуть их к вере. Ведь ты же тоже, рави, согласен с ессеями в том, что истинный храм не там, на Сионской горе, а внутри человека, в душе его.
- О, боже мой! Какие глупцы эти люди! - схватившись за голову обеими руками, раби Ицхак раскачивался над столом.
- Что с тобой, раби? - не на шутку взволновался Юда. - Ты болен или смеешься над нами?
- Я смеюсь? Что вы, дети мои, я хотел бы хохотать во все горло, но слезы душат меня. Люди и вправду глупцы, ибо многие из них, я знаю, воистину уверовали в божественное происхождение нового пророка. - Он ткнул перстом в сторону Ешуа. - Но почему тогда, скажите мне на милость, Господь вложил в эту рыжую голову не свой божественный разум, а ум малого дитяти, не отлученного еще от материнских сосцов? И сей младенец делится своими мыслями с такими же сосунками, именуемыми апостолами, да и со всем миром, да.
- Извини, раби Ицхак, но я не понимаю тебя! - в голосе Ешуа послышалась обида.
- Не понимаешь? Да что же тут непонятного, Ешуа? Неужели ты думаешь, что все пророки до тебя были безумцами или, по меньшей мере, глупцами? Нет, Ешуа! И Моше рабейну, и другие были вовсе не глупы и не меньше твоего думали о добре для людей, да. Они пытались объяснить этот мир, пытались заронить в души людей частицы добра и разума! Но они не могли ничего, слышите, дети мои, ничего! - при этих словах старика в комнату тихонько вошла служанка. Боясь помешать беседе, она замерла у двери.