1. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая, или кимвал звучащий.
2. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею все познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.
3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на всесожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы.
4. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
5. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
6. Не радуется неправде, а сорадуется истине;
7. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит,
8. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится
1-е посл. Ап. Павла к коринфянам
Вот уж чего Кирилл вовсе не собирался делать, так это заходить на сайт "однокашники". Достаточно казалось ему и того, что на работе все пребывали в состоянии постоянного, совершенно откровенно нескрываемого возбуждения от возможности вновь, пускай виртуально, прикоснуться к делам давно минувших дней и пожить хоть самую малость в ожившем прошлом. Даже пышнотелая Арминэ, мать семейства и воплощение солидности и моральной устойчивости, которой следовало сводить дебет с кредитом, делать сверки и составлять баланс, глядела в компьютер с видом восторженной девчонки-девятиклассницы и периодически восклицала:
- Нет, вы посмотрите. Вы посмотрите на него! Вай-вай-вай! А какой был парень!
Все "девушки", от шестидесяти до восемнадцати, находившиеся в комнате, тут же срывались с насиженных мест и бежали к экрану: взглянуть на "парня", который пребывал в солнечном Баку и не рассчитывал, что население обычного московского офиса будет испытывать к нему такой живой интерес. А, может, именно на это и ставил, иначе зачем бы он зарегистрировался на сайте да еще и разместил свою фотографию - грузного, вполне пузатого мужика, в белых брюках и расстегнутой до пупа рубашке. Кирилл краем глаза углядел-таки этот незабываемый облик. Ну и зачем оно надо? Чтобы твой нынешний вид обсуждали люди, давно исчезнувшие из твоей жизни? А все словно свихнулись! Даже Иришка, серьезная, умненькая, в очках, и та лихорадочно писала что-то, глядя на фотографию некоего амбала-вредителя. Кириллу надо было срочно посмотреть программу предстоящей выставки, которую он поручил ей составить еще два дня назад, подошел, глянул через узенькое плечико, а вместо будущих протокольных мероприятий - вот он, во весь богатырский рост, предмет секретарских симпатий. Ира смутилась, полезла закрывать сайт, и он не удержался, сказал слегка укоризненно:
- Ирочка, и Вы туда же! Ну, я понимаю, наши дамы, это приметы кризиса среднего возраста. Но Вы-то! Вам в реале жить надо.
Она зарделась и тихо ответила:
- В реале как-то...не все получилось. Вот, может, теперь...
От такой откровенности Кирилл почувствовал неловкость и поспешил ретироваться. Кто их знает, возможно, это тоже путь. Но только Кириллу он не подходил. В конце концов, с одноклассниками они и так видятся раз в год-два: с теми, кто приходит на встречи. Телефоны все знают, кому надо. Однокурсников тоже осталось пара человек, перезваниваются, порой выпивают в кафе или дома, вспоминают прошлое. Кому он, Кирилл, был нужен, тот и сохранился, зачем ворошить старое? Конечно, чего греха таить, и ему иногда хотелось зайти и посмотреть: кто кем стал, и что с ними произошло - с людьми, без которых когда-то, казалось, и жить-то невозможно. А однако ж, прожил...так чего теперь?
Воспоминания ведь тем и хороши, что их можно беречь, лелеять, баюкать, как детей, доставать из памяти, когда очень плохо или, наоборот, когда хорошо. И в воспоминаниях люди не подводят, они такие, какими ты их запомнил - или какими хочешь помнить. Ну, формулировки не важны, существенно другое. Ты увидишь, что с ними стало, и больше не сможешь так свободно, как раньше, рыться в прошлом: настоящее настигнет тебя и властной рукой распишет и главное, и детали. Вот как с Арминэ. Был парень-красавец, она его таким и представляла, а он оказался старым, толстым и при этом довольным собой. И бухгалтерше теперь приходится сокрушаться и кричать "вах!". Хотя, может, она испытывает при этом удовольствие: в постарении и потолстении участвовала не одна она, другие, оказывается, тоже...вот даже и бывший супермен их бакинского класса. А, может, Арминэ чувствовала нечто совсем иное, но Кирилл не находил ни в каком варианте ничего для себя привлекательного. Хотя, если представить, что некая девушка из далекого прошлого, может быть там, на сайте, и что время не прошлось по ней безжалостным резцом скульптора-реалиста, тогда...Ерунда все это! Просто массовый психоз. Да и чему удивляться, когда недавно он пришел к шефу подписать последние документы, а тот повернулся от монитора, глянул на Кирилла удивительно молодыми, почти совсем синими глазами, на этот раз, правда, слегка затуманенными, и произнес:
- Представляешь, Кирилл Владимыч, я тут свою первую любовь нашел. С первого класса.
Ну уж дальше ехать некуда: шефу за шестьдесят - жена, дети, внуки.
- Не представляю, - ответил Кирилл суховато.
- Эх, - горестно сказал начальник. - Нет в тебе романтизма.
- Нет, - согласился Кирилл.
- А зря. Впрочем, на нет, как говорится и суда нет, - шеф вздохнул и принялся читать принесенные документы.
Однако общее умопомрачение пробило путь и к его твердыне. Конечно, доченька подсуетилась - любимица, радость и вечная тревога. Как-то так у них повелось: Кирилл предполагал, а Даша располагала, с того самого дня, как он взял ее на руки на пороге роддома. Принял от медсестры со смесью восхищения и ужаса: теплый, хрупкий, совсем крошечный, но живой и теплый сверток, - не уронить бы, не прижать, не сотворить еще чего-нибудь ненужного и неловкого. Вот, думал, сейчас тесть сделает обычный положенный парадный снимок: счастливый отец, стоя на ступеньках и улыбаясь, держит ребенка, рядом жена с цветами, - и тут же отдаст малышку теще, или еще кому. А, подержав на руках пару минут, понял - не отдаст никому и никогда. И с того мгновения жизнь начала какой-то новый отсчет. Недавно он посмотрел на ту фотографию и с удивлением заметил: жена уже тогда казалась чем-то отдельным от них. Вроде рядом, а вроде - сама по себе. Вот, оказывается, еще когда все случилось, а теперь только обрело логичное и необратимое завершение. Их всегда было двое, а Аня - одна, и потому она невольно искала себе какого-то другого, более уютного прибежища, и нашла, в конце концов, в далекой заокеанской стране. Он вспомнил, как жена однажды крикнула ему в пылу ссоры:
- Ты меня совсем не слышишь, я тебе не нужна! Я - агрегат для воспитания твоей любимой доченьки, и только.
Кирилл спокойно и слегка высокомерно усмехнулся - он всегда так делал во время частых столкновений. Ведь он не терял самообладания и снисходил к ней, потерявшей:
- Не говори ерунды. Не надо усложнять то, что просто.
- Вот именно, - она устало махнула рукой. - Именно, что просто. Ты меня не любишь и никогда не любил.
Тогда ему казалось - глупые женские бредни, извечное бабское пристрастие к выяснению отношений и накручиванию проблем там, где их нет. А теперь понял, что жена копала в глубину, а ему хотелось остаться на поверхности, и он не давал себе ходу внутрь. Впрочем, сейчас все это не имело большого значения. В итоге произошло то, что произошло. Аня уже третий год жила в Америке, приезжала раз в год, Дашка там тоже недавно побывала. Кирилл не мог ей запретить, у матери имелись свои права, но весь месяц, пока девочка была у нее, дрожал, как осиновый лист. А вдруг Даше понравится, и она решит остаться?! Ведь там все-таки цитадель цивилизации, демократизации, толерантности, "желтого дьявола", "черного золота" и много чего еще. Оказалось, напрасно: хоть все это там, по всей вероятности, и было, но Дашу не впечатлило, и желания провести остаток дней в "цитадели" не вызвало. Так они и жили вдвоем, хотя в последнее время он чувствовал: кто-то появился в жизни дочери - более серьезный, чем прежние мальчики, сменявшие друг друга с постоянством времен года, а, может, и чаще. Скоро девочку уведут, Кирилл это чувствовал на уровне спинного мозга, и одна мысль о том, что придется отдать ее какому-то неизвестному, чужому мужику наполняла его ужасом. И в то же время трезвая и умудрившаяся все-таки возрастом часть натуры говорила - это неизбежно, как наступление весны или неотвратимость Нового года. Кириллу иногда казалось, что, вот, придя домой, он найдет вместо дочери - записку. Почему именно такой, мелодраматический, вариант ему виделся, Кирилл и сам не мог бы объяснить, но именно этого он и боялся. И каждый раз с облегчением вздыхал, когда заставал дочь дома, и Даша выскакивала в прихожую и быстро касалась губами его щеки:
- Привет, па, есть будешь?
Иногда не выбегала, а кричала из комнаты:
- Па, зайди, я тебе чего покажу!
И он заходил, и она показывала, и Кирилл был счастлив, но каким-то странным, словно осенним счастьем, пахнущим горьковатой примесью цветущих астр: солнышко еще светит, конечно, и даже немножко греет, но, увы, - и запахи не летние, и деньки коротки. Раздавался звонок, она хватала трубку, голос становился другим, так она с ним никогда не говорила, да и со всеми остальными тоже:
- Да...Да...Где? Хорошо. Конечно, а ты?
Кирилл выходил из комнаты, закрывал дверь: не дай Бог, девочка подумает, что он лезет в ее личную жизнь. Она появлялась через пару минут - какая-то неизвестная, совсем взрослая, с новым, непривычным выражением глаз - и говорила:
- Папуль, я пойду, ладно? Не будешь скучать?
- Пойди, - отвечал он. - Не буду. Только аккуратней, телефон не выключай, не волнуй старика-отца.
- Хорошо. Только ты не старик. Ты - самый молодой и красивый папка.
Она обдавала его душистым дыханием, чмокала в щеку и улетала, а он включал новости или брал книгу, но сосредоточиться не удавалось. Надо же, он так любил одиночество когда-то, а теперь оно не радует, а пугает. И почему с возрастом так необратимо меняется жизнь!
Вот и в этот, по-апрельски прозрачный вечер, он вошел в свою квартиру, бросил на галошницу портфель и крикнул:
- Дарья! Ты дома?
Она не выбежала в прихожую, а как-то просочилась - почти робко и немного заискивающе глядя на него:
- Дома, па!
Чмокнула, потопталась нетерпеливо и спросила:
- Скажи, что ругаться не будешь!
Ну, право слово, как в седьмом классе! Попробовал было разозлиться, в конце концов, что за подростковый шантаж, но не вышло. Она была такая умильная, родная и славная, в узких брючках и белой футболочке, такая теплая и хорошенькая! А, кроме того, если не согласишься не ругаться, вообще ничего не узнаешь. Он привычно вздохнул:
- Постараюсь.
- Я тебя на "однокашниках" зарегистрировала! И фотографию повесила, самую лучшую. Помнишь, на корпоративе, в прошлом году.
О, Господи! Мало того, что засветила его, так еще и на новогодней вечеринке. Сказать, что он был там не в кондиции - ничего не сказать! Впрочем, фотки и правда получились ничего: по крайней мере, возраст на них не просматривался. Просматривались любовь к жизни и поистине юношеский драйв. В конце концов, никто из тех, кто посмотрит на снимки, не узнает, чем окончился на следующий день этот самый драйв, не услышит его стонов, не увидит Дашкиной беготни за пивом и его скачков между ванной и туалетом. Зато на фото он - Кирилл Туманов - молод, весел и привлекателен, уж точно получше бывшего супермена бухгалтерши Арминэ. Но что за паршивка, двадцать раз ей говорил, что не собирается отмечаться на этом сайте!
- Дочь, - сказал он по возможности спокойно, - дочь, я разве просил тебя об этой услуге?
- Нет, - ответила она уже совершенно невозмутимо, некое шестое женско-дочернее чувство подсказало ей, что грозы не будет. - Ты-то нет, зато мне написал дядя Андрюша, и попросил меня...
Дядя Андрюша! Вечно ему неймется: профессор, доктор наук, а туда же, вечный друг детей и подростков.
- Ты хочешь сказать, что переписываешься с Андреем?
- Ну, конечно, па! Это сайт такой, он меня нашел, потому что до тебя не доберешься, а у них, ну, то есть у вас, намечается встреча. Он мне и написал, я зашла на его страничку, представляешь, у него какая-то новая пассия, такая молоденькая! Он фотки повесил.
- Представляю, - Кирилл вздохнул. - А через пару лет будет еще моложе.
- Ну, па...- Дашка, видимо, почувствовала нежелание отца восхититься донжуанскими подвигами дяди Андрюши. - Но он ведь такой классный!
- Ага, - усмехнулся Кирилл, - что верно, то верно.
Ему вдруг безумно захотелось посмотреть на Андрюху и его новую пассию, да и на всех остальных. Сегодня все-таки вечер "тяпницы", а у него ни планов, ни ожиданий.
- Ну, показывай давай, что наворотила!
Он сел к монитору, глянул на свое недавнее фото - ничего, хорош еще пока, не надо унывать! - прочел сообщение от Андрюхи: "старик, что-то ты задержался, пришлось дернуть Дашку, мы тут наметили встретиться, а у меня телефон гикнулся, я и не мог на тебя выйти", сердце почему-то застучало. Мы - это кто? У кого из них ностальгия? Он быстро понял, где надо искать: сообщества, институт, годы - вот они, его ребятушки. Дашка возникла за плечом, что-то сказала, он, кажется, понял:
- Да, не задерживайся, если что - звони, - привстал, поцеловал и опять замер, глядя в экран.
Это же надо: Галка Серова! Ни за что бы не узнал. Была такая нежная, тонкая, акварельная...Казалось, дунь - и улетит. А теперь большая, уютная женщина, правда, в глазах что-то такое...читается. Или ему просто кажется? У нее еще любовь была, с этим, как его? Играл на гитаре, по "Битлам" страдал, нервный, даже дерганый, умный тонкий мальчик. Во, Витька Сидоренков! И почему они расстались? А вот и он сам, неузнаваемый, седой и толстый. Надо же, все еще живо, оказывается, и помнится. Кирилл бежал глазами по портретам, узнавал и не узнавал, без конца вспоминал, восхищался и печалился, а в голове, где-то на самых задворках, почти незаметно, и все же ощутимо плескалось ожидание: может, есть и еще одно лицо среди других знакомых лиц? Кирилл встал, подошел к холодильнику, вынул бутылку любимого пива "Золотой фазан". Открыл, выпил, посмотрел в окно.
Во дворе были слышны ломкие подростковые голоса, музыка, гудки машин. На лестничной клетке привычно переругивались молодожены Коля и Оля: в их квартире проживало слишком много людей, а у супружеской пары наступил сложный период притирки характеров, и они "притирались" на лестнице. Кирилл знал, все кончится тем, что Оля выскочит во двор, хлопнув дверью, Коля помчится за ней, вероятно, догонит еще в подъезде, в крайнем случае, на улице, они бурно помирятся, а назавтра выйдут из квартиры напротив, держась за руки и глядя только друг на друга. Смотреть на это было приятно и завидно. Он еще раз глотнул пива, попытался утишить эмоции и подошел к монитору. Руки чуть подрагивали. Вот это да, оказывается, в нем есть еще место для половодья чувств! Остались страницы семь и восемь. Если ее там нет, значит, ему не повезло. Он открыл седьмую страницу, хотел посмотреть и тут увидел сообщение. Как быстро его отыскали! Сашка Степанов! Так, все ожидаемо - старый друг рад, что Кирилл, наконец, на сайте, предстоящая встреча, о которой он уже знал, дежурные вопросы о житье-бытье и вдруг...оно! Знакомое имя, вот тут, на шестой строчке. Может, ну его, дальше не читать? Закрыть сайт и допить пиво, или даже накатить чего покрепче? Вон, и сердце заколотилось, как в далекие годы. А дальше будет хуже, прощай покой. Но он все равно прочел: "Зайди ко мне на страницу, я там фоты положил, мы с Катюшкой в прошлом году ездили на конференцию, так было здорово, она, кстати, тебя вспоминала". Он ездил с Катей? В каком качестве? И что значит - вспоминала? Сказала, как я его ненавижу, этого придурка? Или, наоборот, какой он был классный, мой старый друг Кирилл? Медленно он открыл Сашину страницу, вошел в фотографии...
Слава Богу, не жена! Жена у него совсем другая, если верить подписям под снимками - крупная, славная, черноглазая женщина, с приветливым лицом. Чудные детишки, лет десять-двенадцать - мальчик и девочка: причудливая смесь родительских черт, открытые улыбки. Нет, Саша явно счастливый семьянин, Кирилл увидел это совершенно отчетливо, вернее, унюхал, чутьем голодного человека, хорошо различающего запах чужого очага и вкусной домашней еды. Ему слегка полегчало, и он стал листать другие фотки...И замер, даже дыхание остановилось, и только глаза смотрели на знакомое лицо, да руки выстукивали какой-то странный ритм - если бы не дурацкие звуки, он, наверное, вообще не пришел бы в себя. Она глядела на него так, словно они расстались пару дней назад, и улыбалась - так знакомо, во весь рот, абсолютно молодой девчоночьей улыбкой. Кирилл глуповато улыбнулся в ответ и тут же осадил себя. Катина улыбка предназначалась не ему. Она смотрела в камеру, под руку ее держал Сашка, а с другой стороны - неопределенных лет женщина, полноватая и в очках, приятная, впрочем, и вполне интеллигентная. "Мы с Катюшей Перовой на конференции "Инновационные тенденции в педагогике, с нами - Учитель года Нина Савицкая". Какие еще инновации? Неужели Катя до сих пор в педагогике? Сашка понятно, он всегда был повернутый на школе. Кирилл сидел, смотрел на свою давнюю любимую, и думал: "Ну кто сказал - лучше поздно, чем никогда? А если поздно - это и есть никогда, ведь так бывает сплошь и рядом!" Ну почему он первый раз назвал ее, пусть про себя - любимая? Должно было пройти четверть века, чтобы он понял, что с ним тогда случилось. Была, значит, любовь...А теперь? Теперь поздно или никогда? Он пошел за следующей бутылкой, откупорил, выпил залпом почти половину, опять сел за монитор и вновь смотрел на улыбку, синие глаза, короткие рыжеватые волосы, нежную шею, небрежно обмотанную красным шарфом, распахнутую шубку, и ему хотелось плакать и смеяться одновременно.
Но Кирилл привык считать себя человеком действия, к тому же пива было выпито ровно столько, чтобы начать что-то делать и все-таки быть уверенным, что пожалеть о сделанном не придется. Он написал Сашке, потом ему кто-то написал, потом Кирилл сходил еще за одной бутылкой, потом они зачем-то долго переписывались с Юлей Голиной, которая оказалась нынче одинокой интересной худощавой блондинкой, хотя помнилась ему пухленькой хорошенькой брюнеткой, типичным воплощением семитской красоты. Он узнавал подробности о жизни бывших друзей, приятелей и просто знакомых, а голову буравил ржавый гвоздь - почему не отвечает Сашка. Наконец, далеко за полночь тот все же разродился: извини, старик, работал, не до переписки было. Друг писал буднично, как будто Кирилл и без него все знал об их жизни, их конференциях, инновациях, внешних сношениях и внутренних взаимоотношениях. Катя не замужем, работает в издательстве, нянчится с племянниками, катается на лыжах, полюбила ландшафтный дизайн и устроила на даче целый альпинарий: они с женой и ребятами были у нее этим летом, им очень понравилось. С ними ездили, кстати, Феликс Вавилов с семьей и Юрка Антонов. "Похоже, Юрка до сих пор имеет на Катюшку какие-то виды, представляешь?" Представляю, злобно подумал Кирилл, он всегда их имел. А она? Когда-то она относилась к Юрке со смесью жалости и легкой иронии. Но то было давно, жизнь многое меняет, уж это Кирилл знал. Но Катино отношение к верному воздыхателю Сашка не обозначил ни словом. Зато в конце черным по белому значилось: "Она собиралась на встречу, точно, мы договорились созвониться. А ты придешь?" Идти или нет? Компьютер всего-навсего, ящик с умной начинкой, захотел и выключил, - и то вышел из берегов, вон, даже руки трясутся. А если развиртуалиться, кнопку уже не нажмешь, придется считаться с новой реальностью. Он вздохнул и посидел немного, положив голову на руки - в ушах почему-то позванивало, у него так бывало, когда случалось выпить лишнего. В последнее время все чаще, надо признать...Но сегодня был другой случай, нервишки. Нет, в конце концов, пора и честь знать, надо бы ложиться. Он еще раз вздохнул, посчитал на три счета, как его учил когда-то знакомый доктор и ответил: "Приду!"
...Через два дня, в воскресенье вечером, Кирилл вошел в зал известного заведения "Печки-лавочки". Он давно не бывал здесь и вдруг с удивлением обнаружил причину: оказывается, в последнее время ему крайне редко приходилось ходить куда-либо просто потому, что этого хочется. А для рабочих встреч трактирчик не годился, слишком много шума, демократизма и всего того, что никак не вписывалось в представления тех, с кем Кириллу выпало общаться, о сервисе, достоинстве и социальном статусе. А зря! Хорошее место и дышится легко. Даже чучело медведя с оскаленной пастью, встречавшее гостей у входа, ничего не портило, а, напротив, вносило некий колорит в происходящее. Впрочем, чучело было не одиноко, Кирилл заметил еще фазана, павлина и пару кур. Что ж, вполне допустимо, медведи, кажется, вегетарианцы, так что пусть живут все - пернатые и прочие. Он почувствовал, что ему весело. Ну, конечно, Кирилл себе немножко помог, зашел в кафешку совсем рядом отсюда и жахнул сто грамм беленькой, которую вообще-то не слишком жаловал. Но сейчас был особый случай, и организм, похоже, проникся этим: блаженное тепло разлилось по телу, с лица сбежало обычное безразлично-приветливое выражение. Губы были готовы растянуться в улыбку, плечи расправились, походка стала пружинистой, молодой - и прежней. Он не стал смотреть на себя в зеркало перед тем, как войти в зал: он и так видел себя словно со стороны: вполне молодого, энергичного, привлекательного мужчину. Таким его увидят и остальные, в этом Кирилл не сомневался. Лишь бы не расплескать тепло и кураж, иначе все будет не так, как сейчас.
Одним взглядом окинув зал, он сразу понял, куда ему идти: два больших стола были сдвинуты справа от него. Ну вот, подумалось, только бы анестезия сейчас не закончилась и тогда...
- Кирка, - закричали от стола. - Кирка, вот это да!
Все повернули головы, кто-то улыбнулся, кто-то что-то сказал, кто-то помахал рукой. Он подошел и ощутил что-то очень странное: время будто сдвинулось и понеслось вспять. Вот так же они когда-то сидели - в других интерьерах - пивных, рюмочных и чайных, - скрывая под столом бутылку, чокаясь гранеными стаканами якобы с компотом, беспрестанно смеясь и хихикая, ощущая сладость запретного плода. Его горечь каждый по-своему ощутил потом. И вот теперь собрались опять, разные: потрепанные, успешные, похорошевшие и подурневшие, растолстевшие и подтянувшиеся, - но все - родные и до боли близкие. Как ему когда-то говорила мама? "Больше друзей, сынок, сколько будет в молодости, - столько и всю жизнь. Зрелые годы друзей не приносят". Права была, права как всегда...
Он протягивал руки, чмокал пополневших "девочек" в душистые щеки, чувствуя неловкость от того, что не всех узнает, а сердце скакало радостно и тревожно.
- Кирюха, блин горелый, ты ли это?
Володька Пивоваров, бывший комсомольский лидер, Ленинский стипендиат, краса и гордость курса, при этом, как ни странно, отличный парень, поднялся, слегка покачиваясь, Кириллу навстречу:
- Ох, ну это ж надо ж! Сколько ж мы с тобой выпили, чучело! А исчез...Исчез, растаял...
Вовка горестно вздохнул, качнувшись. Однако, несмотря на явный перебор, он выглядел прекрасно, и Кирилл этому возрадовался и, конечно, повинился искренне, что да, пропал, вот как-то жизнь засосала, а он бы...так ведь хочется воспарить, а она не пускает, проклятущая. И Вовка закивал сочувственно, и все бросились наливать, и они опрокинули, обнялись и совсем было собрались опять опрокинуть, как вдруг откуда-то крикнули:
- Кирка, я тебя сто лет жду, а ты пьянствуешь. Вовка, дай человеку хоть поесть!
Рыжая голова Сашки Степанова, все такая же ярко-солнечная, без единого седого волоска, поднялась над столом:
- Иди сюда, мы тебе место заняли!
Кирилл улыбнулся Вовке, мол, потом договорим, видишь, зануды всякие выпить не дают и отправился к старому другу, обходя попутно ряды стульев, занятых однокурсниками, вновь пожимая руки, чмокая щеки, улыбаясь и радуясь. А потом вдруг встал. Он стоял и не находил в себе сил сдвинуться с места. Рядом с Сашкой сидела она и махала ему рукой. И она так сидела и махала, словно это было самое обычное дело - придти вот так в "Печки- Лавочки", спустя двадцать с лишним лет, усесться за стол и улыбаться, и покачивать ногой. Так улыбаться, как умела только она одна - во весь рот, сияя глазами, подавшись вперед - к нему. Он даже рукой провел по лбу, уж очень похоже это все было на сон из далекого прошлого. А она еще и заговорила, и тут у него совсем зашумело в голове. Голос был абсолютно прежний, и интонации, и чуть заметная растяжка ("я - пирожок старой московской закваски, как говаривала моя бабушка"):
- Кира...Как я рада! Сядешь с нами?
И она еще спрашивает! Сядет, еще как сядет! И почему она может в этом сомневаться? А потому, пропел злорадно внутренний голос, что когда-то ты ее бросил. Ты, а не она. Вот и сомневается человек. У Кирилла на минуту испортилось настроение. Он боялся именно этого, первого момента встречи, и теперь, пережив его, почувствовал, как напряжение, волна за волной, оставляет его. У него все еще может быть. И этот гадкий, трезвый, и от того особенно неприятный голос пытается это все испортить. Дудки, не выйдет! Такое уже было однажды. Он не будет терзать себя воспоминаниями, не будет каяться и гордиться, не будет сводить дебет и кредит, он просто начнет новую жизнь - прямо сейчас. Ох, не зря Вовка попался на его пути, случайностей не бывает, эту истину Кирилл давно усвоил: Там, далеко за облаками, знают, когда, кого и куда послать. Теперь у него хотя бы получится легкий и непринужденный тон:
- Конечно, сяду. Я, может, этого двадцать три года ждал!
- Четыре, - сказала она и засмеялась, откинув голову.
Он посмотрел на нежное лицо, засветившиеся ему навстречу глаза, открытую шею, видневшуюся в вырезе нежно-голубого свитерка и ощутил, как что-то заворочалось в нем - давнее, забытое, - заворочалось тяжело, вздыхая и хлюпая. "Бежать пока не поздно!" - вякнул внутренний голос. "Вот ты и беги", - злобно ответил ему Кирилл.
- Четыре - что? - переспросил он, вероятно глупо и невпопад.
- Двадцать четыре, - ответила она, радостно глядя на него. - Мы не виделись двадцать четыре года, а не двадцать три.
- А-а-а...- Он махнул рукой. - Помнить даты всегда было твоей прерогативой.
Ему показалось, что она чуть вздрогнула:
- Ну да! Но хоть что-нибудь ты...
Он протиснулся, наконец, энергично пожал руку слегка удивленного их таким вот "диалогом на пуантах" Сашки (ну да, не ожидал, небось и забыл, кто они с Катей друг для друга). "Были друг для друга, когда-то", - опять вмешался внутренний голос, но Кирилл даже отвечать ему не стал, так, плюнул где-то про себя. Голос обиделся и замолк.
- Все помню, - сказал он легко и сел рядом, даже не удивившись, что вот именно это место свободно. - Вот честное пионерское - все.
И сжал ее руку - почти по-хозяйски, чувствуя себя поднятым некой волной - веселой, высокой и пенной. Такие какие-то брызги шампанского от него расплескивались и все это видели, и он сам чувствовал себя искристым и будто невесомым.
Катя смотрела на него, светя глазами и улыбаясь - совсем, как в далекие времена, и Кириллу вдруг показалось, что все бывшее с ним после того дня, когда он принял то, роковое, решение, было чем-то вроде модных в прошлом веке картин, которые представляли какие-нибудь там чеховские дачники - семья, работа, друзья-приятели - картины, картины, картины. "Нос налево, нос направо - это полька "карабас". Нет, кое-что реальное все-таки отыскалось - Дашка. И вот еще - родная женщина, сидящая рядом, почти неизменившаяся за то время, что он представлял свои картины. Ну да, наверное, кто-то увидел бы приметы возраста: какие-нибудь морщинки, тени под глазами или еще что. Он и сам бы заметил все, если бы перед ним была другая женщина. Вон, недавно, когда приехала Аня: душистая, посвежевшая, вся такая "гостья из свободной страны", он придирчиво оглядел ее и сразу заметил пополневшую талию и облупленный нос (она жила в одном из жарких курортных штатов). И даже сморозил, кажется, что на ней отразился типичный американский здоровый образ жизни: сначала съесть сто гамбургеров, а потом бегать до посинения в Централ парке. Аня обиделась, конечно, и справедливо, надо признать. И не только за то, что он не преминул отметить те изменения в ее внешности, которые замечать не стоило, а по большей части потому, что уже в который раз Кирилл показал свое полнейшее незнание ее привычек и образа жизни. Гамбургеры она не ела, в рот не брала, а бежать в парк согласилась бы разве что под дулом пистолета.
А Катю он видел такой, какой она была на самом деле. Ведь если ты знаешь, какой человек на самом деле, он измениться не может, сколько бы лет не прошло. Кирилл ее знал. То есть теперь он понимал, что знает ее и всегда знал. Он просто на много лет забыл об этом. Ох, не запутаться бы.
- Ну, раз все помнишь, - легко вступил Сашка, его тут только не хватало, - тогда присоединяйся, мы тут Псков вспоминаем.
Ах вот как? Интересно, насколько ей приятно после всего случившегося потом вспоминать эту самую археологическую практику?
- Вспоминаете?
Кирилл внимательным, особенным взглядом посмотрел на Катю, он этот взгляд специально выкопал из далекого прошлого. Когда-то от такого взгляда...Ну, да что - когда-то, теперь тоже действует. Катя опустила глаза: ну, девочка-третьекурсница, да и только, потом подняла.
- Понемножку...
- И как воспоминания?
А вот тут голос у него дрогнул. Все-таки не был он так уж до конца уверен в себе, и залитая в него Вовкой "аква вита" потихоньку заканчивала свое действие. Вот как она сейчас ответит, так все и будет, загадал он. Он играл когда-то в детстве в такие игры. Например, думал Кирилл, если я сейчас не наступлю ни на одну "чиру", мама не будет за двойку ругаться, или, если свернутым тетрадным листком, брошенным с балкона, попаду по лысине управдома Ивана Федотыча и успею спрятаться, тогда Танька согласится сходить со мной на "Лимонадного Джо", или еще что-нибудь в том же роде. Иногда фартило, чаще - нет, но он уже много лет такими глупостями не занимался. Сейчас прорвало почему-то.
- Чудесные! - произнесла она спокойно. - У меня лучших и нет, пожалуй.
Она ответила совсем ровно, естественно и просто, не рисуясь и не кокетничая, и он понял мгновенно: она говорит правду. А в следующий же миг он понял еще одно - нужно немедленно бежать, уносить ноги тотчас же, потому что неизвестно, уйдет ли он, Кирилл Туманов, преуспевающий менеджер выставочного центра, отсюда таким, каким вошел, если задержится еще хоть немножко. И вдруг внутренний голос, обычно занудный и почти вражеский, сказал ему строго и спокойно: "Сиди. Ты уже сбежал однажды. Теперь вот мучаешься всю жизнь". "Я не мучаюсь! Я успешный, интересный мужчина средних лет. Придумают же такое - мучаешься!" "Да ладно тебе", - беззлобно усмехнулся голос и рукой бы махнул, если б у голосов были руки, - "что я, тебя не знаю, что ли". Кирилл вздохнул и, конечно, остался.
Вообще-то воспоминания о Пскове он не любил. Вернее, сначала он просто любил Псков и всю их тамошнюю с Катей жизнь, потом, когда они вернулись в Москву, и эта жизнь стала воспоминаниями, он их любил. Ну, а после того...когда он принял решение, что сможет существовать и без нее, он упрятал все эти мемуары на самые дальние стеллажи где-то на чердаке памяти и старался не задевать, проходить мимо осторожно и не дыша. Но они все равно неким непостижимым образом умудрялись напоминать о себе, каким-то вдруг ударившим в нос до боли знакомым запахом, цветом летнего неба, характерным постуком каблучков по асфальту - совсем, как у...Стоп! Волевым решением он загонял все это на положенные места. И в те поры он их не любил, ох, как же крепко не любил он эти подарки из прошлого. А в последнее время они совсем обнаглели и соскакивали со своих стеллажей в самое неожиданное время, ничуть не запылившиеся, яркие и какие-то плотные, осязаемые, словно предлагали - а ну, потрогай. Он видел Катю, на раскопе, со специальной кисточкой в руках: они тогда открыли уникальную мостовую пятнадцатого века, и девочкам-аккуратисткам была доверена честь ее зачищать. Кстати, в их паре отнюдь не Катя была аккуратисткой, но почему-то считалось, что любая особа женского пола - непременно образец четкости, а мальчики, наоборот, - небрежности. Вот он и стоял, опершись на лопату, и глядел на ее спину в желтенькой маечке с едва обозначенными узенькими лямочками. Лето выдалось для северо-запада на редкость жаркое, и на Катиной спине блестели прозрачные капли, стекали по желобочку между лопатками, и он представлял себе, как вот сейчас подскочит и слизнет все эти капли, и спина опять станет ровной, а у него на губах останется острый, соленый вкус. И она ничего не сможет ему возразить на этот дерзкий поступок, потому что она - ему - принадлежит. И так будет всегда. И вечером, когда они, наконец, смоют с себя городскую пыль, в которой торчали много часов, и усядутся за свой ужин, кто-нибудь из друзей обязательно сядет на хвост, - а как же, где еще можно разжиться горячим, только у них. И Вовка Пивоваров скажет слегка иронически: "Ох, вот уж у кого банановый рай". Читай, приплыли, - милый, обывательский союз, а у них, полуголодных пиратов еще всего впереди...Оказалось, и у него впереди столько и еще полстолько. Он гнал от себя эти воспоминания поганой метлой, сначала потому, что был уверен - он поступил правильно, а то, что в нем восстает, просто ночная песня тоскующего самца. А теперь уже гнал потому, что понимал - ничего не вернешь и нелепо рвать на части душу и без того-то, мягко говоря, не цельную. Так что нет, по всему выходило - не любил он вспоминать Псков.
Но сегодня...Как-то все сегодня по-другому.
- А помнишь, ты рассказывал, как вы с Катькой на элеватор зашли?
Кирилл вздрогнул, вынырнув из своих размышлений.
- Ну да, было такое, - он усмехнулся, - перетрухали мы тогда.
- И ты тоже? - Катя смотрела на него с искренним изумлением. - Я-то вообще орать уже собралась в голос, что-то типа "Люди!!!Спасите!!!!Мы здесь!!!". А ты, по-моему, был спокоен, как шкаф, и вид такой - ну, сбился с пути на минутку, подумаешь, сейчас вырулим. Если б я знала, что ты тоже...
- Ох, любовь-любовь! - слегка пьяно проговорила Алка Сергеева, - все-то ей розовые очки. А сам небось, знать не знал, куда топать. Колись, Туманов!
- Колюсь, я вам больше скажу, я и вообще-то не знал - элеватор это или нет. Просто море травы какое-то - ни конца, ни края, и высокое такое, и комбайны стоят, ну, мы и решили - элеватор.
- И чего за нелегкая вас туда понесла? - Марина Тенькова толкнула роскошным плечом соседа, тихоню Игоря, и он обеспокоено бросился заполнять пустую рюмку. - Не, ну правда, все на озера, а вы - на элеватор.
- Да молочка хотели попить, - хохотнул Сашка. - У сету.
- Молочка! Кирка - молочка! Рассказывай. - Маринка совсем развеселилась и как-то уж очень недвусмысленно подмигнула Кириллу. Катя явно напряглась и доставила ему этим большое удовольствие.
- На этот раз правда. То есть мне-то молочко, сама знаешь, но мы ж с Катюхой того...культуртрегеры. Мы в Печоры ехали, в выходной, через Изборск. И нам Степка Шабанов, тот еще тоже ботаник, помните, рассказал, что в прошлые выходные набрел на деревню сету. И оченно там этнографически интересно, своеобычно и всякое-такое. Ну, мы расспросили и пошли. Только плохо расспросили.
- Да целовались вечно, вместо того, чтоб умных людей слушать! - Алка упорно гнула приятную всякому женскому сердцу любовную линию. - А кто они, кстати, такие, сету-то эти?
- Историк! - Сашка покачал головой. - Эстонцы по рождению, но в православие крещеные. Получилась необычная такая культурная общность. Если я ничего не путаю...
- Путаю! - Маринка показала ему язык и опять потребовала от тихого соседа новой порции. - Сам тот еще историк!
Они уже этого не слушали. Смотрели друг на друга и вспоминали каждый свое. Они заблудились совершенно неожиданно - вдруг оказались словно бы на огромном стоге - ни входа, ни выхода, все какими-то шестами огорожено, у Катюшки уже истерика начиналась, и вдруг, как будто сверху кто пожалел их - травяные ступеньки. Кирилл ее по этим ступенькам на руках снес, сама не могла идти, ноги дрожали. Как же они любили друг друга тогда. И вообще все любили - и дорогу на Печоры, бежавшую прямо через поле, и тесный, пахнущий бензином "ПАЗик", и чудесный, сказочный монастырь, построенный не как другие, на холме, а словно лежащий в чаше.
И потом, осенью, под московским дождичком, в "Метелице", которую все называли попросту "Метла", или в "Лире", по-взрослому цедя коктейли, отрываясь на квартирниках, урывками бывая вместе, когда чьи-нибудь родители уезжали - они по-прежнему были счастливы и любили друг друга. Почему же все так случилось?
Кирилл усмехнулся про себя. "Все-таки я - шут. Гороховый шут в колпаке. Даже сейчас задаю вопросы, на которые прекрасно знаю ответы. Все произошло так потому, что я был трусом и эгоистом, вот и все". И никаких других причин, увы, не отыскалось за прошедшие годы. Она тогда сказала, глядя на него своим обычным, доверчивым и каким-то радостным взглядом, она всегда радовалась ему: "У нас будет ребенок!" Для Кирилла это милое заявление было похлеще пощечины! То есть как - будет, у кого - у нас, его кто-нибудь спросил, хочет ли он какого-то ребенка? Им учиться еще два года, а потом он планировал диссертацию, родители никогда не поймут, да, он собирался жениться, и жениться на Кате, на ком же еще, но не сейчас же, и не вот так...По-деревенски...Из-за ребенка...В ее глазах он увидел, правда, нечто, ей несвойственное - какую-то отчаянную решимость, что ли, доселе ему неизвестную. С этим он не знал, как быть, и потому ответил как можно ласковее:
- Не будет ребенок, а ты беременна, я так понял?
- Ну да...А разве это не одно и то же?
- По-моему, абсолютно не одно. Есть масса способов избежать рождения ребенка.
Какой же это был тяжелый, муторный, дурацкий разговор! Кирилл со всей возможной убедительностью доказывал, что они еще очень молоды, их родители работают, находятся на взлете карьер, на пенсию не собираются, и о внуке или внучке даже слышать не захотят. Но все Кирилловы разумные аргументы разбивались о ее странную, почти извиняющуюся, улыбку и слова:
- Да, рановато, конечно, но ведь он уже есть... - Глаза у нее становились при этом какими-то совсем другими, еще не виденными им раньше, и это раздражало еще больше. - И мы любим друг друга!
Да, любим! Любим, конечно. Но разве один любящий человек подкладывает другому вот так вот бомбу, под целую, уже расписанную и слаженную жизнь, разве выкручивает руки, ставя перед фактом! Так нельзя, так нечестно, честное слово! Тьфу, тавтология сплошная! Все это длилось довольно долго: череда мучительных разговоров, ссор, примирений, решений "подождать и не рубить с плеча", но, в конце концов, могло стать уже просто поздно, и Кирилл пошел в атаку. Он выбрал, как ему казалось, самый убойный, самый неотразимый аргумент. Он знал, как Катя к нему относится, уж это он представлял себе очень хорошо. И, понимая, что делает, он сказал, спокойно и веско, сказал вот такие простые слова:
- Или он - или я!
Она вздрогнула, из глаз, понятно, полились слезы (вот и хорошо, лед тронулся), Катя опустила голову и тихо-тихо проговорила:
- Какой ужас!
- Что тут ужасного? - чуть растерялся он. - Надо всего лишь выбрать. - и добавил значительно. - Это жизнь.
- Это не жизнь, - ответила она еще тише, - это почти смерть. Что ни выбери.
Она подняла на Кирилла глаза - уж лучше бы она этого не делала, так бы и сидела с опущенной головой. Эти глаза его потом преследовали годами.
- Ты уже есть. Ты - большой и сильный. Ты вполне даже можешь жить один. А он не может, и его защитить - некому.
- Что за бред ты несешь! - начал было он, но быстро махнул рукой. Решение Катя приняла, и приняла насовсем. Ее выбор был очевиден.
Кирилл страшно обиделся, перестал с ней здороваться, нарочно кокетничал с самыми что ни на есть разухабистыми девицами типа Маринки Тельновой, надирался в компаниях и куролесил на дискотеках. Но все время держал ее в поле зрения. Что-то уже должно было проявиться внешне, так ему казалось, но, как ни присматривался, ничего не мог заметить. Потом она вдруг исчезла, не появлялась в институте недели две, и он сначала задергался, а потом натурально стал сходить с ума. Кирилл даже наступил на горло собственной песне и позвонил ее подруге Любке Северцевой, умной и суровой особе. Он знал, Любаня вычеркнула его "из списка живых", больше Кирилл Туманов для нее не существовал, но сейчас он был готов выслушать, что угодно, лишь бы узнать, что с Катей.
- Она в больнице. Из-за тебя, подлец, - ответила Люба хриплым, прокуренным голосом и он словно увидел, как она кутается в один из своих безразмерных свитеров, пьет чай или что покрепче и читает книгу - что-нибудь из серии Бердяева или Камю. Она жила одна, имела какое-то трудное прошлое и неясное настоящее, курила только "Приму" без фильтра и была старше Кати на шесть лет. При этом нежно ее любила, и, соответственно, Кирилла теперь ненавидела. Она славилась беспощадностью в словах и категоричностью в оценках.
- П-почему?
- Я тебе не сказала бы ни слова, чертов слизняк, но она каждый день спрашивает, не звонил ли ты. Ради нее я даже поговорю с тобой. У нее был грипп, очень тяжелый, с осложнениями, а родители отдыхали в доме отдыха. Когда я к ней приехала, там уже цвела пневмония по полной программе. Плод оказался инфицирован и погиб. Катя поправляется. Все.
И повесила трубку. Он был ей благодарен за то, что она вообще с ним поговорила и за слово "плод". Если бы она сказала "ребенок", ему было бы куда хуже. Множество раз он потом пытался пробить в Любаниной крепости хоть какую-то брешь: уговаривал дать ему адрес больницы, говорил, что все понял и знает, как он виноват, кричал, что она, подруга, не имеет права лезть в чужую жизнь. Ничего не помогало. "Ты оставишь ее в покое", - спокойным, низким, почти мужским голосом отвечала она. - "Ты предал один раз - значит, предашь еще! Дай ей найти человека, который будет ее достоин". И он отступил. Он действительно оказался ее не достоин, тут и спорить было не о чем. Так чего?
Катя вышла из больницы - бледная, исхудавшая, еще более родная, чем прежде. Но он уже ушел из ее жизни и мог наблюдать за ней только издалека, - так было решено. Со временем они даже стали здороваться и иногда оказывались вместе в одних и тех же компаниях. Она бывала там, в основном, с Юркой, а он - с кем придется. Потом они закончили институт, грянула перестройка, и он сбежал из педагогики. А еще женился на Ане.
- Кира...- Ее рука легла поверх его пиджака. - О чем ты задумался? У тебя что-то не ладится?
Как это на нее похоже! Первым делом - о нем. Да, у него здорово не ладится жизнь, совсем, совсем, оказывается, не ладится.
- Да... - ответил он медленно, - да кое-что, действительно. Ты не возражаешь, если мы поговорим об этом где-нибудь...не здесь?
- Не возражаю, - ее лицо просияло, и он в который раз удивился, что можно прожить столько лет и совершенно не научиться скрывать свои чувства. А, может, это потому, что ее чувства чисты, как ни пафосно это звучит?
- Давай просто пройдемся?
Они шли вдоль Садового кольца, он держал ее под руку и чувствовал, что слова, которые так складно разместились в голове в "Печках-Лавочках" куда-то улетучились, и он опять не знает, как и с чего начать. Действие алкогольных паров тоже потихоньку ослабело, и Кирилл мучительно искал хоть какую-то зацепку. Ту самую точку опоры, благодаря которой можно перевернуть весь мир. Он не замахивался так широко. Но свой маленький мирок, похоже, пришло время перевернуть.
- Почему ты так и не вышла замуж? - рубанул наконец. Может, надо было как-то поделикатнее, но у него не вышло.
- Потому что не могла. Ты ведь уже был женат. А другого такого нет.
Он остолбенел. Постоял секунду, переваривая услышанное.
- Ты, наверное, должна меня ненавидеть...
Она искренне удивилась.
- За что?
- Я отнял у тебя личное счастье.
Катя засмеялась.
- Отчасти ты прав. Сначала подарил, а потом отнял. Но ведь это твое право. Нельзя ненавидеть человека за то, что он тебя не любит. Любовь - она ведь ничего не требует. Даже любви к себе любимому, прости за такую неуклюжесть. Она только дает. Если другая сторона хочет взять.
Он повернул ее к себе и долго смотрел в глаза, пока самому не стало больно и едва не выступили слезы. Или это от другого? Где-то он похожее читал: "Любовь не превозносится, не ищет своего..." Еще тогда подумал - если бы, если бы так бывало. Так, значит, бывает? Он должен был задать еще один вопрос, прежде чем его жизнь взлетит на невиданную высоту - или рухнет вниз. Но, даже если рухнет, вопрос он должен задать. Он, может, и чертов, как сказала когда-то Любаня, но уже отнюдь не слизняк.
- Ты простила меня? - голос дрогнул, хоть он и старался этого избежать.
- За что?
- За то, что я отказался от тебя тогда, не потянул...
- Тебе просто не хватило любви. Мне не за что тебя прощать. Я плакала, выла, даже об стенку билась, молчала неделями, но я ни разу не пожелала тебе зла, ни разу не подумала, что ты - сволочь, или еще что-то в этом роде. Я думала: "Человек, которого я люблю - такой, и это мне навсегда". И научилась с этим жить. Знаешь, там, в палате, нас было трое. Папа работал в Совмине, помнишь, наверное, поэтому роддом был лучший в Союзе. И мы как-то старались друг другу помогать - в паталогии счастливых мало. А одна девчонка, жуткая истеричка, дочь какого-то крупного дипработника, все орала на нас с соседкой: "Ну, чего ревете, радоваться надо, свобода вас встретила у входа, так нет, убиваются!" Ей делали искусственные роды, по блату, кололи специальное вещество, а ребеночек цеплялся за жизнь и не хотел выходить. А с другой стороны литовка лежала, Анеля, мы до сих пор общаемся, у нее такая же история была, как у меня - из-за гриппа. Тогда какой-то страшный грипп был. Только она пятого собиралась рожать, а я...Их только перевели в Москву из Вильнюса, это считалось жуткое повышение, муж радовался, а она тосковала страшно: домой хотелось. Ей все казалось, что дома ничего такого не произошло бы. Она была очень мудрая и меня просто спасла. Та девчонка, хоть убей, не помню, как ее звали, мне однажды проорала: " Между прочим, таким детям нигде места нет, - ни на земле, ни на небе, потому что они некрещенные". Откуда у дочки совслужащего имелись такие познания, я не задумалась, разревелась, успокоиться не могла. Я ведь себя все утешала, что мой маленький на небе, ему там хорошо. Я там в Бога поверила, в палате этой, от безысходности, больше-то утешить меня было некому. И вдруг она мне - такое. А Анелька спокойно так, с акцентом своим бесподобным, говорит: "Глупости какие! У Бога - всего много. Неужели ты думаешь, Он малышу, ангелочку безвинному, места не найдет? А где, почему, да как - не нашего ума дело". И про Вифлеемских младенцев рассказала, они-то уж точно некрещеные были. И я успокоилась...Господи, зачем я тебе все это рассказываю!
Катя отвернулась, Кириллу показалось, что еще немножко - и он не выдержит. В ту же секунду она посмотрела на него. Как она умудряется его чувствовать, уму непостижимо. И готова замолчать, а то вдруг у него случится беда от нежного сердца. Нетушки, выслушаешь, Кирилл Туманов, по полной. И этого тебе будет мало.
- Рассказываешь, потому что я спрашиваю.
- Да нет, я просто болтаю, - она смахнула перчаткой набежавшую слезинку. - Я много лет никому не говорила об этом, последний раз - Любане. А тому уж десять лет.
- Ох, а как Любаня? - Кирилл, ругая себя за малодушие, быстро ухватился за возможность перевести разговор. - Она ведь со мной говорить не хотела, трубку бросала, только голос слышала. Я и перестал номер набирать.
- Любаша умерла...- тихо сказала Катя, - вернее, погибла, разбилась в горах. Ты же знаешь, она альпинистка была завзятая.
- Не знаю, - сказал он. Не так уж много он и знал про окружавших его людей. По спине пробежал холодок. Может быть, он просто замерз, апрельский ветер задувал довольно сильно, колыхал полы Катиного плаща, гнал какие-то бумажки по Садовому. Мимо пронеслась машина, угадывавшейся в ее теплом нутре паре, было, наверное, уютно и хорошо. А Любани, значит, нет. Со всеми ее сигаретами "Прима", бесформенными свитерами, хриплым голосом и фотографиями "Битлов" на стенах. С ее волосатыми друзьями и странными подругами - ее, которую он так ненавидел тогда - больше нет. Странно, он ощутил какую-то пустоту и отчего-то чувство вины.
- Она разбилась, - продолжала Катя, - на Эвересте. Она поднимались со своим последним мужем. Он был американец, довольно известный альпинист и довольно богатый человек. По нашим меркам, так очень богатый. У них остался сын, восьми лет. Том просто голову потерял от горя, он очень любил Любу. И, представляешь, он несколько лет не мог видеть Коленьку, что-то сломалось - и все. Но он - такой настоящий человек долга и понимал, что сын - его, и надо как-то его воспитывать и что-то с ним делать. А мы с ними очень дружили, и Коля меня любил, так что мы решили заключить фиктивный брак. Потом развелись очень быстро, и теперь он по закону выплачивает мне на Коленьку алименты. Собственно, на них мы и жили эти годы.
Она рассказывала спокойно, без эмоций, но Кириллу было по-настоящему страшно и собственная жизнь казалась каким-то многолетним сидением у подоконника с мещанским фикусом.
- Так что нельзя сказать, что я не выходила замуж. Выходила по расчету, нужно было сколько-то месяцев, чтобы я могла получать на мальчика алименты.
- А где он сейчас? - спросил Кирилл осторожно, он уже боялся спрашивать лишнее. - Твой...сын?
- Коля уехал учиться. У него большие способности, он конкурсную работу, очень удачно, и его пригласили в Сорбонну. Я к нему ездила недавно. У него стипендия, и Том очень помогает. Он - очень порядочный человек и уже несколько лет, как они подружились с Колей. Он женился, кстати. Не Коля, конечно. И почему - кстати? Сама не соображаю, что несу.
- Значит, ты живешь одна?
- Почти. Иногда ко мне сбегают племянницы от суровых родителей. Порой надолго. Но вообще-то одна.
Катя зябко повела плечами, и он вдруг понял, что эту часть программы пора заканчивать.
- Давай я поймаю машину? Ты замерзла...
- Давай. Я и правда замерзла. Да и поздно уже.
Почему-то ему стало неуютно и как-то обидно от всех этих Томов, Коль и племянниц с неизвестными именами. Получалось, что не так уж она была и одинока все эти годы. А он вообразил себя ее единственным счастьем. Подъехала машина, они поспешно влезли в ее теплые, просторные недра. Кирилл почему-то совершенно растерялся и не знал, как себя вести. Но Катя сама просунула руку под его локоть и положила голову на плечо.
- Вот оно, глупое счастье, - пробормотала тихо.
- Почему еще глупое? - спросил он, чувствуя, как это самое глупое счастье заполняет дорогой салон большой машины.
- Так поэт сказал. - Катя пожала плечами. - А он знал, что говорил. Потому что по-настоящему счастливы бывают только дети - или глупцы. Они ничего не ищут, просто радуются тому, что есть.
Но Кирилл не был ин глупцом, ни ребенком, он искал и не знал, как найти. Сейчас они приедут, а он понятия не имел, как быть дальше. Кирилл посильнее прижал ее голову к своему плечу. Катя всхлипнула.
- Я сделал тебе больно?
- Нет, что ты. Мне очень хорошо.
Вот он уже узнал ее старый дом, "удалось поменяться в том же доме, представляешь, поближе к своим". "Ага, чтобы вертихвостке-сестре было удобнее вешать дочек тебе на шею", - подумал он тогда цинично. Почему Алена, которую он едва помнил голенастой школьницей с рыжими волосами, завязанными в нечто наподобие конского хвоста, должна была непременно вырасти вертихвосткой, он едва ли мог бы сказать. Просто его сейчас невольно раздражали все, кто мог претендовать на место в Катиной жизни.
Вышли из машины, дверца чуть слышно хлопнула. Помолчали.
- Ну что, давай прощаться? - сказала Катя нерешительно.
Да что ж такое? Почему отработанная годами фраза про чашечку кофе никак не хочет произноситься? Вот именно сейчас, единственный раз в жизни, когда Кириллу это по-настоящему надо.
- А ты помнишь, куда мы собирались, когда...ну...когда совсем поссорились? - вместо "кофейной" фразы вдруг выговорил он.
- Помню, - ответила она, как будто даже не удивившись. - В Пушкинский музей. Там шла выставка из коллекции Жоржа Помпиду.
- Ага. - Он сделал глубокий вздох, как юноша перед первым свиданием. - Так давай хоть теперь сходим.
- Х-хорошо. Но там сейчас нету...Помпиду.
- Ну, хоть что-нибудь же там есть? Вот и сходим завтра.
Он поцеловал ее осторожно и бережно, боясь спугнуть что-то новое, возникшее между ними. Она пошла к подъезду, Кирилл глядел ей вслед. "Обернется!", - загадал он. Она всегда оборачивалась раньше, когда они прощались, а он - никогда...Обернулась, улыбнулась, помахала рукой. Горло почему-то сжалось. Почему? Ведь все же хорошо, кажется...
Пустая квартира показалась ему еще более одинокой, чем обычно. На столе белел листочек записки. Кириллу на мгновение стало нехорошо: "Вот оно!" Нет, Дашка писала просто, что домой не придет, а пойдет завтра, прямо с утра ("хорошо, пап?"), сразу на пары. Словно, если он скажет "плохо", что-нибудь изменится. Он присел к столу, почему-то разгладил рукой клеенку. Бессмысленное действие, вроде тика. И зачем он отпустил Катю? Взгляд упал на компьютер. Как-то машинально Кирилл включил "железного дебила", как он его иногда ласково называл, вошел на сайт, руки чуть подрагивали. Так и есть, под знакомым лицом горит оранжевая полосочка : "на сайте". И тогда он, уже зная, что жизнь еще может удастся, написал: "Все музеи в понедельник выходные, а я не могу ждать так долго. Давай увидимся пораньше?" Он ждал совсем недолго, но ему показалось - жуткую вечность. Наконец, она ответила: "Хорошо, приезжай! Я жду". Кирилл накинул на плечи пальто, влез в ботинки. В углу почему-то сиротливо стояла пустая бутылка "Золотого фазана". Он захватил ее с собой - чтобы выбросить в мусоропровод, как остатки прежней жизни. Бутылка долго и звучно летела в небытие. Когда смолк последний звук, Кирилл удовлетворенно вздохнул, взъерошил чуб и вышел в ночь.