***
Велигнев у рощи стоял, на свет смотрел.
- Пора домой тебе, Агафьюшка. Пора уж, не то в дороге застрянешь.
- И я так думаю, Гневушка. Пора мне к внучке, истомилось сердце, неладное чувствую:
- Впереди ее неладное, после Святок начнется, после поста. Сама знаешь, слухи везде летают.
- Знаю. Отбор для царевича:
- Выбрал он уже. При тебе еще выбрал. Остальное - так, зубчики на листиках.
- А зубчики те и укусить могут больно.
- Внучка у тебя не из лыка сплетена, да и сила в ней проснулась. Добряна говорит, немалая:
- Добряна та: когда б она чему девочку научила!
- Ты научила.
- Мало!
- Вот и доучишь постепенно. Сейчас, когда знает она о силе своей, проще будет и ей, и тебе. Огонь в клетке не удержишь, вырвется, руки опалит, а то и вовсе сожжет. Слушай о другом. То, что Добряне ты передашь, то, что внучке скажешь. Важно это. Очень важно.
- Ты уж месяц хвостом виляешь. Давно б сказал.
- Сказал, когда уверился. Добряне скажи, что неладно в столице. Пусть рощу защищать готовится, сама укрываться, случись что. Ваша сила - не клинок, она - щит. Сама знаешь. Я к ней человека направлю, с дружиной малой, да достанет ли их сил? Не ведаю: А еще скажи, что магистр Родаль вторжение готовит.
- Войско собирает?
- Нет, Агафья, подлее все, грязнее, безжалостнее. Не готовится он воевать, готовится острым стилетом пройти, да в сердце ударить. Пара тысяч орденцев у него есть, а более ему и не надобно. Когда сорвется план его, ему и ста тысяч недостанет, все в Россе останутся. Всех захороним. А коли удастся подлость его, пары тысяч человек хватит ему, чтобы к столице пройти, это четыре, ну, пять галер. Поднимется по Государыне Ладоге, да и высадит своих. Того ему хватит, чтобы столицу удержать, да по рощам священным ударить, а народ, может, и не поймет ничего, вначале-то.
- Как - не поймет?!
- Агафья, что ты, ровно вчера родилась? Какое тому народу до царя дело? До Бога высоко, до царя далеко, а вот урожай репы и окот у овец - оно и ближе, и понятнее.
- И то верно, Гневушка. Когда все они быстро сделают, и не заметит никто. Могу я про то Устинье рассказать?
- Расскажи обязательно. Неглупа у тебя внучка, и стараться будет, а вдруг заметит что, да предупредит кого надобно? Иногда и секунда во спасение идет.
- А еще что внучке рассказать?
- Добряне в палаты царские хода нет. А там измена затаилась. Обо всех только Магистр знает, я о тех, о ком прознал, скажу. Колдун там сильный есть - темный, страшный. О нем точно поведали. Давно уж он там, больше двадцати лет.
- И до сих пор скрывается?
- Сумел как-то. Ведьма там есть. Кто - не знаю, то ли при царице, то ли сама царица. Говорят, еще есть нечисть какая, но то мне уж точно неведомо. Знаю только, что не одно исчадье скорпионовое в палатах царских обретается. Борис-то неплох, а вот отец его слаб был. Телом слаб, духом слаб: вот и напустил в страну всякой нечисти иноземной.
- Не все они плохи там.
- Да обычные-то люди в любой земле ровно как и мы. Им бы спокойно жить, детей рОстить, жизни радоваться, того и довольно будет. А вот правителям их мало все, да и впредь мало будет, пока Росса стоит. Богатые мы, страна у нас большая, леса великие, горы могучие. А на их Лемберг с Франконией поглядишь, так и не поймешь вдруг - то ли страна, то ли кто клопа о ту карту придавил. Крохотные они, а правителю-то завсегда побольше кусок в свой рот хочется. Вот и лезут к нам, и лезть будут, военной силой не взяли, так хитростью да подлостью зайти решили. С разбором пускать всю ту нечисть надобно было, с опаской и остережкой, да патриарх тот, Феодосий, будь он неладен, фанатик неудельный, к нам век бы не прислушался. Орал, что мы с любой нечистью заедино: ты и сама, небось, помнишь. И Макарий вслед за ним, дурак бессмысленный, нашел, с кем бороться!
- Как не помнить. И рада бы забыть, да не получится.
- Мы б подсылов иноземных выловили, а вот он: сама понимаешь, молитвой их не одолеть, тут искренним надо быть, до последней жилочки, верой гореть. Он-то горел, да сам он на каждой пристани не встанет, каждого приезжего из той иноземии не встретит. А ежели какой поп чего и пробормотал:
- Наша-то сила всяко действует. А крест да молитва - только у верующих.
- То-то и оно. Внучке своей передай, пусть в палатах царских осторожна будет, глотка лишнего не выпьет, яблока не съест. Не отравят, так испортят.
- Хорошо, Гневушка. Но Устя и сама осторожная. Я ведь и не догадывалась, что сила у нее проснулась, молчала она до последнего, и дальше молчать будет. Ежели и откроется кому, только по надобности великой, когда выхода другого не останется
- А саму силу ее ты почуяла?
Агафья только руками развела.
- Не знаю, как такое быть могло. Чтобы через смерть она прошла, а жива осталась. Молилась я Матушке, а только молчит Богиня. Не наше то дело. Не надо в это лезть.
- Вот и я: спрашивал, а ответа нет. Ровно о пустом месте спрашиваю!
- Гневушка?
- Ровно внучка твоя и во власти Живы - и вне ее. Не знаю, как может так быть. Жизнь горит, а чужая смерть глаза застит.
- Не опасно то для нее, Гневушка?
- Сама знаешь - опасно. И меч опасен, когда с ним обращаться не умеешь. Только вот не знаю я, что спрашивать, не знаю, и чем помочь ей. Передай от меня - качнулся в крепкой ладони серебряный коловрат, посолонь загнутый. Восемь лучей огнем блеснули. - Когда нужда придет - разберется.
- Хорошо, Гневушка.
- Да скажи - не для нее знак дан для другого а для кого - сама она разберется. *
*- по одной из трактовок. Коловрат, загнутый посолонь могли носить и мужчины, и женщины, он даровал здоровье, жизненную энергию, защиту от зла. Восемь лучей давали хозяину всю мощь Солнечного огня. Это ОЧЕНЬ кратко, прим. авт.
- Точно - не для нее?
- Сам не знаю, Агафья, с этим внучка твоя разберется. А только кажется мне, не для нее этот знак, она и так Матушкой отмечена, иного ей не надо..
- Ох, Гневушка, страшно мне, боязно. Черное надвигается, жуткое, чую, кровь будет великая, литься будет так, что поля покраснеют.
- Не робей, Агафьюшка. Когда предупредили нас, считай, уже половину дела сделали. Одолеем супостата. И не таких видали, а и тех бивали.
Агафью бравада волхва не обманывала, она только на ветру ежилась, в шубу куталась, хотя волхву и вечный лед не заморозит.
Одолеем?
Оно и понятно, а сколько своих положим? Сколько россов поля рудой окропят? Женщина она, природой так назначено - мужчинам воевать, женщинам беречь. А сейчас сберечь не получится: кого? Кого недосчитается она к лету, о ком плакать будет? Лучше б о ней плакали, да Жива-Матушка сама рассудит. На то она и Плетельщица Кружев, Хозяйка Дорог, много имен у нее, много ликов, отражений:
Только для каждого лика одно верно.
Живе не на коленях молятся, а делом. Равно, как и Роду. Боги тому помогают, кто сам работать не забывает. Вот и будем делать:
А и ничего!
Верно Гневушка сказал, и не таких видывали! Только трава на курганах гуще растет. Хорошая трава, кровью вражеской напитанная.
Кто к нам в Россу приходил, те в ней и оставались, поля удобряли. И правильно это, пусть выжившие запоминают, пусть внукам и правнукам своим передают: не ходите на Россу. Не вернетесь!

***
Агафья про внучку думала, Устинья в роще с Добряной разговаривала, Илья поодаль сидел, на пне большом, березовом, на корни выворотня откинулся, отдыхал, успокаивался.
Добряна на него посмотрела уже, сока березового налила, да выпить сказала. Медленно, по глоточку.
Илья так и выпил, и сидел теперь, улыбался. Хорошо ему было, спокойно и уютно. Устинья за него не волновалась, Добряна им все объяснила до того, как сока налить.
Аркан он, хоть и не видно его, а все ж силы тянет. А человек - не беспредельный. Где тонко, там и рваться будет. У кого сердце разорвется, у кого ноги откажут, у кого кровь по жилам бежать хуже станет, у кого желудок будто ржой выедать будет.*
*- не знали наши предки о раке, язве и проч. Вот и объясняли, как могли. Прим. авт.
Не угадаешь так-то.
А чтобы восстановиться, пусть Илья березового сока попьет. Его Священное дерево само дает, по просьбе волхвы, дерево железом не ранят, насильно соки не берут, оттого и полезнее они в сто раз будут. Сок по жилочкам разбежится, силой тело напитает, оно и само потихоньку с любой хворью справится. Так-то оно еще и лучше будет.
Илья и не отказался.
Добряна ему еще и невесту предложила потихоньку в рощу привезти. Все ж роды ранние были, может, и ей оправиться от них надобно, а не вдругорядь ребеночка зачинать. Как окрепнет, сразу легче будет. И ребенок здоровеньким родится.
И с этим Илья согласен был, Марьюшку привезти обещал после свадьбы. И дремал сейчас под березой, словно и не лежал у нее снег на ветках.
А все одно тепло в роще. Хорошо в ней, уютно. Сила греет: Илья хоть и не волхв, и не быть ему волхвом, а кровь в нем сильная, старая. И ему тут тоже хорошо.
- Добрянушка, точно? Нет на нем ничего?
- Ты и сама видишь уж. Чего спрашиваешь?
- Опыта у меня мало. Вдруг чего и не замечу?
- Все ты подмечаешь, не трави себя. Нет на твоем брате ничего черного, ни аркана, ни ниточки. Не бывал он в палатах царских?
- Бывал уж. И неоднократно.
- И ведьму там не видывал?
- Когда и видывал, не решилась она, наверное второй раз руки к нему протянуть.
- И то верно. Трусливые они, стервятницы, падальщицы, с сильным не свяжутся, беспомощного загрызут. Она себе кого нового подыщет, а ты теперь втрое осторожнее будь. Ты для них, ровно алмаз, на дороге найденный. Когда учуют тебя да из тебя силы высосут, много чего для себя сделать смогут. И молодость продлить, и что захочешь:
- А я чуять не буду, что силы из меня сосут?
- Брат твой много чуял? Сейчас, как сила твоя проснулась, ты и заметишь, и ответишь, есть у тебя щит. И то - одолеть могут. Я тебе про все способы расскажу, да и прабабка твоя добавит. На крови, на волосах, с водой и пищей: много как зелье подсунуть можно, на то они большие мастерицы. На гребне - и то бывало! Царапнут, как косы чесать будут - и довольно того. Яд-то по жилочкам и так разбежится.
- Запомню.
- А главная тут беда в другом. Как была б ты необучена, просто старой крови, ты б и не почуяла, что дар из тебя сосут. Чувствовала б себя плохо, безразличие накатывало, ребеночка скинуть от такого можно, он колдовке еще больше силы даст, а самое ужасное, что и не понимает жертва, что с ней творят. Живет, ровно за стеной каменной, в мешке стылом, жизни не чует, а пожаловаться и не на что. Как сказать, что радости в жизни нет? Устинья?! Устя!!! Да что с тобой?! УСТЯ!!!

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.
Черный, яростный.
И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.
И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно:
А ведь это со мной и случилось!
Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную: все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.
А потом что?
А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.
Кто?
Узнаю - не помилую!
Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда: ежели сейчас здраво подумать - в монастыре я только и опамятовала!
Кому скажи - ребеночка скинула, другая бы от горя с ума сошла, а даже не заплакала. Ровно и не со мной то было! А ведь хотела я маленького. Пусть не от Федора бы хотела, но то мое дитя было, моя в нем кровь: казалось, после смерти Бореньки должна я хоть к ребеночку прикипеть - и того не случилось! Ровно не со мной все это было.
И ни слезинки, ни сожаления.
Ничего.
Федор - тот горевал, от меня отдаляться начал. А может, потому и начал? Не из-за ребенка, а когда моя сила его тянула, ко мне звала, он ко мне и шел, ровно привязанный? А ее-то из меня и высасывали, вместе с ребеночком последние силы и ушли? Может, самый огрызочек и остался: эх, не знаю я точнее. Поглядеть бы на его девку лембергскую, что в той такого было, почему Федор после меня к ней прикипел?
Может, и ее Жива-матушка силой одарила, просто не знала несчастная, как применять ее, ровно как и я была? Курица глупая, несведущая!
Могло и такое быть, только ее испортить некому было, ни Маринки рядом не было, ни свекровушки, будь она неладна. Вот и прожила она с Федором малым не десять лет?
Могла.
А я в монастыре была. Первое время, ровно неживая, кукла деревянная, ничего не видела, не слышала, разве что руками перебирала, кружева плела, а вот потом?
Потом: монастырь же! Земля намоленная, земля древняя. Те монастыри издревле на наших местах силы ставить старались, там, где старые капища были, куда люди шли, беды свои несли: мой монастырь из тех же самых? Мог и он на древнем месте стоять, не задумывалась я о том, ровно мертвая была.
Там я и отходить начала, наново силой напитываться.
Сама ли восстанавливалась?
Колдун ли умер, который из меня силу тянул? Монастырь ли помог?
Первое-то время я через силу жила, похудела, подурнела, ровно щепка стала. Потом решила по хозяйству помогать, книги переписывать стала, языки учить начала - легко они мне дались.
А потом уж, с Вереей - тогда полыхнуло, наново дар во мне загорелся:
Чует сердце, когда б и Михайла, и Федор... и сразу, или там, через год после моего заточения в монастырь пришли, ничего б во мне не вспыхнуло. Хоть насилуй, хоть пытай, хоть через колено ломай. На костер взошла бы, как во сне дурном.
А в ту ночь:
Самую черную, самую страшную ночь моей жизни, и Михайла постарался, и Верея все мне отдала, лишь бы получилось, лишь бы я смогла!
Вот, черный огонь и загорелся во мне, полыхнул, обжег, родным стал.
И погасить его я никому уже не позволю.
Дотягиваюсь до огня, но не хватаю его рукой, а впитываю в себя, всем телом, душой, сердцем: сгорю до пепла?
А мифические звери финиксы из пепла и воскресают! И я сделаю!
Ужо погодите вы у меня все! До каждого колдуна доберусь, до каждой ведьмы! И горло вырву!

***
Михайла ни о чем плохом и думать не думал. Наоборот - о хорошем.
Коня б ему купить, да такого, чтобы на нем не стыдно показаться было, чтобы Михайла и справиться с ним мог, и смотрелся на нем хорошо, и сбрую бы к нему.
Да хороший конь - он и стоит дорого, и содержать его надобно не абы где, не в царскую ж конюшню ставить, и кормить, опять же, и лелеять, и холить, и конюхам платить:
С другой стороны - едешь куда с царевичем, понятно, не оставят тебя, дадут какую лошаденку, но каждый же раз неудобно так. И какая еще лошадь будет, и какое седло, и нрав у каждой скотины свой, и скорость, и чужое, опять же, приноравливайся каждый раз. Неудобно получается.
Но и с конем своим мороки много, и дел сразу прибавится, и когда уехать придется, с ним что сделаешь? Удастся ли забрать? Не то получится, что и деньги зря потрачены, а ему каждая копейка пригодится, когда они с Устей бежать будут. С другой стороны, на своем-то коне бежать легче?
Вот и получалось, что и так бы хорошо, и этак сразу не выберешь.
Чернавку, которая к нему скользнула, он и не заметил, сразу-то. Прошло то время, когда он каждой дурехе улыбался да кланялся. И хорошо, что прошло.
- Чего тебе надобно, девица?
- Ты ли Михайла Ижорский?
- Я.
- Со мной пойдем.
- Куда? Зачем?
- То тебе надобно. Идем.
Михайла задумался на секунду, даже кистень поправил в кармане: ну да ладно! Не в палатах же его убивать будут? Мало ли, кто девку эту послал? Вон, от боярина Раенского уже польза великая пришла, от патриарха, может, и еще кто ему денег дать пожелает?
И пошел себе.
Вот чего не ожидал он, так это царицу. Полуобнаженную, в рубашке прозрачной, на кровати роскошной лежащую: чернавка вон выскользнула, дверь прикрыла.
Марина улыбнулась, парня к себе поманила, рубашка роскошная с плеча соскользнула, кожу белую приоткрыла.
- Иди ко мне, Мишенька. Иди сюда:
Илье-то хватило бы, чтобы на кровать упасть и красавицу в объятия сгрести. А Михайла нет, Михайла не дрогнул, то ли покрепче он оказался, то ли в Устинью влюблен был по уши, а только мысли у него в голове резвыми соколами полетели.
Царица сие.
С ней в постели оказаться - измена. Государево Слово и Дело!
Казнь мучительная:
А что дознаются - так это точно. Рано ли, поздно ли: вот ведь дурища, так-то от мужа бегать:
Отказывать?
Со свету сживет, тварь мстительная: надо, чтобы сама отказывалась от него!
А в следующий миг Михайла на пол и упал.
Марина аж икнула от неожиданности. И еще раз, посильнее. Всякую реакцию на свою красоту она видывала, и столбами стояли, и глазами хлопали, и к ногам ее падали: но не бились, ровно припадочные, пену изо рта не пускали, глаз не закатывали: вот такое в новинку ей оказалось.
А Михайла от души старался, рук-ног не жалел, колотил по полу. Случалось ему и такое устраивать. Не настоящий припадок, конечно, но разыграть падучую, пока сообщники под шумок мошны на базаре посрезают - запросто. Еще в четырнадцать лет научился тому смышлёный мальчишка.
Пена изо рта шла, сначала белая, потом кровью окрашенная, Михайла щеку изнутри прикусил: кашу-то маслом не испортишь! Пусть посмотрит, пусть уверится, порадуется, полюбуется, да решит, что не подходит он для постели. Каково - когда на красивой женщине, да в интересный момент так-то и прихватит? То-то же, никому такое не понравится!
Марина с кровати вскочила, в ладоши хлопнула - чернавка влетела.
- Разберись с ним, дурища!
Царица рыкнула, да и вышла, а чернавка принялась Михайлу в чувство приводить. Водой полила, вином отпоила, молчать предупредила:
Михайла и сам молчал бы, не дурак ведь. Но так-то оно еще надежнее.
Нашли дурака, с таким связываться!
И:
Красивая царица, конечно. А только и у красивой бабы, и у страшной промеж ног одно и то же. А жизнь за ту красоту рисковать:
Иди ты: к мужу под бочок! Или еще к кому!
Тьфу, дура!

***
- Готово все, государь.
Боярин Раенский честь честью список протянул, государь его глазами пробежал. Пару имен вычеркнул.
- Не надобно.
- Как скажешь, государь.
Платон Митрофанович и спорить не стал. Все одно, список для виду только. Ежели Федору так Устинью хочется, ее он и выберет. Но для приличия хоть вид сделать надобно.
А и то:
Мало ли кто еще племяннику глянется? Всякое ж бывает!
Нескольких рыженьких: ладно-ладно, каштановых, сероглазеньких, Платоша лично в список включил. А вдруг?
У нас, в Россе, бабы красивые, гладкие, ладные, не то, что в иноземщине паршивой, где баба чуть красивее козы - уже ведьма. Потому они там и парики цепляют, и морды-то красят: с них как этот ужас соскребешь, небось - сбежишь, не останавливаясь.
Борис пару минут еще подумал. Еще одно имя вычеркнул.
- Родни там много: что Федя? Все та же боярышня у него на сердце?
- Та же, - вздохнул Платон Митрофанович почти искренне. - Та же, государь. Как присушили парня:
Борис вспомнил серые глаза Устиньи, вспомнил тихий голос, лукавый вопрос - и неожиданно даже для себя самого улыбнулся.
- Зря ты так, Платоша. Девушка там хорошая, вот и весь разговор.
- Слишком уж хорошая, не бывает таких, - непримиримо буркнул боярин.
- Ты, боярин, что плохое о ней знаешь? - нахмурился Борис.
Платон, настроение царя нюхом чуявший, тут же хвост прижал, заюлил.
- Эммм: ничего, государь.
- Вот как узнаешь, так и придешь. А до той поры чтобы на девушку не клеветал. Понял ли?
Боярин понял, промолчал, и вышел, пятясь и кланяясь.
Да что это за Устинья такая, что ее уже и царь защищает?! А?!

***
- Разговор у меня к тебе есть, Божедар.
- Слушаю, волхв.
Божедар отвечал, как и дОлжно, сидел ровно, смотрел спокойно. Велигнев надеялся - не откажет.
Понятно, волхв он, сильный, старый, умелый, да вот беда - не все волхвам на земле подвластно. Сила им хоть и дана, а только дела людские сами люди управлять и должны.
А еще на всякую силу другая найдется.
Даже самый умелый волхв иногда с людьми не справится, не выходят волхвы супротив войска. А надобно.
Тут-то такие, как Божедар, и пригождаются. Не волхв он, и не будет никогда, ни сам, ни дети его, а вот кровь в нем есть, и способности есть, только другие чуточку.
Богатырь он.
Просто никто о том не знает.
В сказках о таких людях нередко сказывается, а иногда и написано верное. Вот вам сказка о Вольге Всеславьевиче.*
*- иногда - Святославович. Прим. авт.
Что верное, а что просто сказ для ребятишек маленьких?
Растут такие люди куда как быстрее, и силу им Род дает куда как больше человеческой, и зверей-птиц они понимают иногда. И оборачиваться могут, только не так, как у иноземцев, проклятьем по полнолуниям, а второй облик у них такой, а то и третий, четвертый, десятый - человеческой волей управляемый. Всякое бывает, разные у всех силы.
Только Вольга в былинах остался, а Божедар - здесь и сейчас есть. И не имя это, конечно, прозвище, кто ж имя-то постороннему человеку скажет?
И своя дружина у Божедара есть. Правда, называется оно сейчас не так, да оно и неважно, рыбу можно хоть как назвать, плавать она не перестанет. Оборачиваться не может он, ну так и не надобно пока. Своей силы ему с лихвой достанет, без оборота.
- Беда у нас, богатырь. Снова иноземцы на Россу войной пойти хотят. А не войной, так подлость какую придумают.
Богатырь и не удивился, считай, вся история Россы про то, как приходили к ним иноземцы, да тут и оставались, земельку удобрять, траву кровушкой поить. Чай, не первый поход, не последний.
- Могут они. А от меня что требуется?
- На Ладогу пойдешь, рощу священную там сохранить надобно. А еще - провижу, первый удар там будет. Какой - не знаю, а только чую, натянулось там полотно, вот-вот лопнет.
Божедар только плечами пожал.
- Хорошо. Сходим с парнями, потешим душеньку.
Велигнев улыбнулся довольно.
- Должен буду, Божедар.
Понятно, не о деньгах речь. И не о долгах.
Долг у богатыря - родину защищать. Кровь его о том поет, для того и рожден.
Долг у волхва - свои земли оберегать, свой народ. Судьба такая.
Деньги?
Когда захотят они, на серебре есть-пить смогут, с серебра умываться, а только им не того надобно. Божедар головой тряхнул, улыбнулся.
- Хорошо бы:
Есть свои беды и у богатырей. У волхвов семьи не всегда есть, далеко не всегда. Суть волхва - служение, а кто рядом с ним встать сможет? Такой же одержимый? Не до семьи им будет. А кто-то еще выдержит его силу, его знание, его власть?
Нет, не часто у волхвов семьи бывают, чаще случается, что детей от них приживают, да и воспитывают, потом уж отцу привозят. А когда семья есть, считай, волхву сложно. Женщины тоже: когда детей рожают, служение свое приостанавливают. Как Беркутовы, как та же Агафья - пока волчица щенят кормит, на охоту волк ходит, и иначе никак. Так уж от века заведено.
Вот и с волхвами на волков похоже.
А с богатырями разговор другой.
Им и семьи заводить можно, и детей, только рождаются те часто без силы богатырской. А чтобы богатыря выносить: тут тоже помощь волхва нужна. Распознать, помочь, поддержать, иначе первый крик богатыря последним вздохом для матери его обернется. Сила-то богатырская, неуправляемая, а младенец же, а то и вовсе плод во чреве, повернется неудачно, тут и беда будет. Вот, чтобы не случилось такого, волхв нужен, сильный да умелый, чтобы знал, где придержать, где отпустить, где заговорить.
Божедар женат давно и прочно, и супругу свою любит. Двое детей есть уж у них, сын и дочь, и любит их всех Божедар без памяти, а только дети его обычные люди, не передалась им мощь богатырская. Не знал мужчина, получится или нет, а сына хотел бы, которому силу свою отдать сможет, дружину переждать, который дело его продолжить сможет.
Богатыря.
И мог бы: только помощь волхва его жене потребуется.
Велигнев головой тряхнул. Что он - не знает о том? Давненько знает.
- Как гроза пройдет, приводи супругу. Сам позову, помогу, чем смогу.
- Благодарствую, Велигнев.
- Не за что.
И верно - не за что. О какой тут благодарности речь? Обязаны волхвы угрозу зрить и предупреждать.
Обязаны богатыри защищать землю росскую.
Даже не обязаны. Для того на свет рождены, не мыслят себе иной-то жизни. Но люди ведь, не зверье дикое, и веселья им хочется, и радости, и счастья простого, человеческого: вот и договорились. Один другому поможет, и никому от того плохо не будет. Оно и так бывает.
Знал Велигнев - соберет Божедар дружину свою и пойдет к Ладоге.
И Добряне он весточку уж отправил, и Агафья предупредит о том.
А еще провидел он, что беда там будет великая, и не вся дружина вернется.
Насчет Божедара не видел, темно было впереди. Вроде как развилка, и не от самого Божедара то зависит.
И молчал.
Точно знал, когда вернется богатырь - он ему чем сможет поможет.
А когда нет:
Семье его отслужит. Его просьба, ему и ответ держать.
И молчать.
Тяжко?
То-то и оно. Страшная это ноша, а только не передашь никому, не отринешь, не откинешь в сторону, ровно камень. Нести надобно.
Будем нести.

***
- Непотребство!
- Утихни, Макарий, - Борис сдвинул брови, пришлось патриарху губы поджать, да за посох крепче взяться.
- Все одно, безлепие то, государь! И царевич туда отправился!
- Федор? Так что с того?
- Государь, пост сейчас!
Борис в окно посмотрел.
Там, за рамами медными, за стеклами цветными, небо синело. Яркое-яркое. Чистое - чистое.
И так Борису вдруг прокатиться захотелось!
Вот чтобы как в детстве! Чтобы он, и конь, и полет над снегом, и вкус мороза и зимы на губах, и чтобы остановиться где, да в снегу покататься, просто так, от восторга жизни, и сосульку с крыши сломать, и подгрызать ее, с ума сходя от восторга:
И стоит тут чучело это черное, последнюю радость у людей отобрать готовое:
- Иди-ка ты отсюда, Макарий!
- Государь!
- Али невнятно я сказал? Иди! Тебе же лучше, когда люди грешить будут. Покаются, потом серебро в храм понесут! Не морочь мне голову! Молод Федька, вот и хочется ему немного радости! Не смей его грызть!
И так царь выглядел, что Макарий даже и спорить не насмелился. Развернулся, да и вон пошел.
Эх, государь-государь!
Нет в тебе истинной богобоязненности! Нету:

***
А Борис, который Бога бояться и не собирался - чего отца-то бояться? Родного, любимого, любящего? Враг он тебе, что ли? - в свои покои отправился, да приказал не беспокоить.
А сам:
Ох, не только царица потайные ходы знала.
Борис тоже в стороне не оставался. Переодеться в платье простое, кинуть монетку конюху верному, да и - на свободу!
Одному!
Без свиты, без людей лишних, без венца царского!
Риск?
А как себе такое не позволять, так и с ума сойдешь, пожалуй. Сколько можно-то? На троне сидеть, на бояр глядеть, указы умные читать - писать, о государстве думать: сил уже нет! И сил, и терпения: свободы хочется! Хоть глоток! Хоть щепоточку!
Царь? Обязан?!
А что - не человек он, что ли?
Никому-то дома сидеть не хотелось в святочную неделю.

***
Гулянья!
Как же это весело, как радостно!
У Федора - и то складки на лбу разгладились. Кругом шум, гам, смех, суета веселая. Налево посмотришь - с горки катаются.
Направо - карусель веселая.
Прямо - ряды торговые, люди смеются, народ заманивают, кто сбитнем, кто калачом, кто петушком на палочке.
В сторонку отойдешь - там костры горят, вдруг кто замерз, погреться захочет? А вот и скоморохи, ходят, кукол своих показывают, с медведем ученым пляшут: тот квелый, скучный, а все ж старается:
Впрочем, Федора мало то интересовало. А вот Устинья:
Долго искать не пришлось, на горке оказались все Заболоцкие.
И старшие - и младшие. Старшие, правда, быстро накатались, да и погулять отправились. Боярыня аж цвела, мужа под руку держала, улыбалась.
Хорошо!
Давно он ее вниманием не баловал! Все дела домашние, да заботы хозяйственные, а что она - не женщина? Ей ведь не так много надобно, слово ласковое, да улыбку добрую. Боярыня и дочек из внимания выпустила.
А ими Илья занимался.
Садились они все на саночки - Марья, за ней Илья, потом Аксинья и Устинья - и летели с горы под визг веселый. Марья от души веселилась. Уж и не думала она, что так-то у нее будет!
В очередной раз перевернулись саночки, молодежь в снег полетела, захохотала, Илья невесту перехватил, в щеку поцеловал.
- Всегда тебя любить буду, Илюшенька.
Гадом надо быть последним, чтобы на такое не ответить.
- И я тебя, Марьюшка. И деток наших будущих, и доченьку нашу люблю.
Устя только хихикнула, глядя на братца с невестой.
Ишь ты: целуются они! Прямо в снегу. Аксинью, которая что-то плохое сказать хотела, она ногой пнула в валеночке, не больно попала, но увесисто. И то сказать, нашла сестренка время, чтобы жало свое выпустить! Думать надо и язык поганый прикусывать вовремя! А то оторвут с головой!
- Помолчи!
Сестра зашипела, что та гадюка, но Устя ей кулак показала.
- За косу оттаскаю! Не смей им радость портить! Пошли, я тебе сбитня куплю?
Аксинья и не спросила, откуда деньги у сестры. За ней пошла. А потом:
- Ой:
Федора она б и не увидела, и не заметила. Чего в нем для Аксиньи интересного? А вот Михайлу напротив, в любой толпе б нашла.
А вот Устя: обоих она увидела, да только никому не рада была. Куда б удрать? Поздно, увы. Вот они, стоят, не подвинешь! Устя низко кланяться не стала, видно же, царевич сюда гулять пришел, а голову склонила, улыбнулась лукаво.
- Федор Иванович, рада встрече.
Царевич так и расцвел. Михайла, правда, скривился чуток, ровно лимон укусил, но на него уже Аксинья смотрела. Не бросать же, не сводить свои труды на нет?
- Как снежок? Мы покататься хотели!
- Хороший снежок. Мы сейчас с сестрицей чего горяченького выпьем, да и тоже покатаемся? - Устя улыбалась весело. А ей и правда хорошо было. Даже Федор настроения не портил: пусть его! Пусть у него хоть такая радость будет! Другой-то она ему давать не собирается.
- А сопроводить вас можно, боярышни? Чтобы не обидел никто?
Михайла на Устю откровенно любовался.
Ох, хороша!
В тулупчике теплом, в шапочке беленькой, заячьей, в платке цветастом. Улыбается, разрумянилась, веселая, счастливая: сестра ей и в подметки не годится. И понимает это, едва от злости не шипит. Хотя встала б рядом и улыбалась - куда как симпатичнее показалась бы!
Федор тем временем Устинье руку предложил, на санки кивнул.
Устинья кивнула, да и пошла. Время сейчас такое: пусть его. Откажешь - скандал точно будет, настроение у всех испортится. А так и родители не возразят - Устя ни на секунду не забывала про отцовские мечтания, ни Илья, ни Аксинья:
Ох, морочит ей голову этот гад зеленоглазый!
Устя Михайлу с радостью бы под лед спустила, да вот беда - нельзя покамест. А хочется, никакого зла на негодяя не хватает! Но пока о том разве что помечтать можно, недолго.
И были санки.
Раз за разом скатывались они с высокой горки. Федор впереди сидел, санями правил, Устя сзади к нему прижималась, пару раз в снег они валились вместе, хохотали до слез. Странно даже.
Не был Федор таким никогда.
Или то сила ее действует?
Как Устинья поняла, привык он на ее силе жить, в той, черной, жизни. Потому и сила Устиньина его узнала, привычно подпитать рванулась. Все же не проходят зря долгие годы. Потом уж Устя себя контролировать стала, вот рядом Федор, а она закрыта, силу из себя пить не дает, крохи получает он супротив прежнего. А хочется ему больше: вот и тянется. Клещ!
Михайла тоже не терялся, Аксинью развлекал. Истерман (где ж без тебя, заразы?!) боярина перехватил с боярыней, говорил о чем-то: Алексей Заболоцкий доволен был.
Устя на Федора с тревогой поглядывала. Чем дальше, тем наглее вел он себя: то прижмет, ненароком, сажая в сани, то повернет их так, что скатятся они в снег, и он на ней лежит: и дыхание у него становится тяжелое, неровное, и глаза выкатываются:
Наконец Усте прискучило раз за разом вырываться, она косой мотнула, в сторону отошла.
- Хватит! Накаталась!
Федор ее за руку схватил.
- Чего ты! Пойдем еще раз!
- Не хочу я больше, царевич. Голова кружится.
- Пошли, сбитнем напою. И калачи тут продают, слышу: а бусы хочешь?
Федор был довольным, радостным: глаза горели. Хорошо!
Сейчас бы: он даже уголок присмотрел укромный между палатками. Затянуть туда Устю, да поцелуй сорвать с губок алых. Лучше - два поцелуя: или три?
Устя эти мысли как по книге читала.
- Не хочу я, царевич. Охолонуть бы мне.
- Пошли, не ломайся!
Федор к такому не привык, за руку Устинью потянул. Царевич он! Никто ему и никогда не отказывает! А кто отказывает - ломаются просто. Кривляки бессмысленные!
Устя зашипела зло. Ах, пнуть бы тебя сейчас так, чтобы три года жена без надобности была! Да ведь отец потом с нее три шкуры спустит!
Силой своей попробовать подействовать?
Можно. Сделать так, чтобы Федор обеспамятел, она и сейчас может, только рисковать не хочется. Мало ли, кто заметит, что заметит, полно на гуляньях глаз приметливых.
Словами еще попробовать? А когда не действуют слова-то?
- Пусти, Федор Иванович. Не в радость ты мне.
- Устенька, не упрямься: с ума схожу, жить без тебя не могу.
И тащит, зараза, тащит к палаткам! Нельзя ж себя позорить так: и позволять ему ничего лишнего тоже не хочется, ее ж стошнит, одно дело голову словами морочить, другое хоть пальцем до него дотронуться!
Устя бы ударила. Не дала бы себя никуда затащить, но:
- Пусти боярышню, братец.
Голос вроде и негромкий, а обжег крапивой, Устя аж подскочила на месте, малым в сугроб не рухнула. Государь Борис Иоаннович?!
И не померещилось, не помстилось. Стоит, смотрит прямо, улыбается весело. И не скажешь, что царь: одет просто, неприметно, хотя и дорого. А все ж ни золота, ни соболей на нем нет.
Федор зашипел, ровно гадюка, глазами сверкнул.
- Борисссссс:
Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились:
Понятно, легко Федор не сдался.
- Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!
- Иди: братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.
- Я:
- Иди, и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы, вон, дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.
Кажется, Федору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.
- Я:
- О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был - пожалеешь. Как в детстве. Понял?
Федор черными словами выругался - и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.
Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!
Нет, не видел никто:. Повезло.
Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось - для Усти.
- Благодарю, го:
- Просто Борис. Или братцем называй, когда за Федора замуж выйдешь, сестрицей станешь.
Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись.
- Прости: братец. А только не люб мне Федор, когда б отец не неволил, близко б не подошла, клещами не дотронулась!
- Вот как:
- Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость: девичьи слезы - луковые:
Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно: так надобно было.
И:
Когда б ударили ее, так бы не поразилась.
- Аркан?!
- Что? - Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись - рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.
Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.
- Давно ли у тебя это?
- Что? - Борис и не понял, о чем она.
Устя выдохнула.
Оставить как есть? Или: решиться?
- Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет не расскажешь никому!
- Что?
- Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя:
Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало:
Аркан.
Не такой же, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.
Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит - сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.
Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.
Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.
Когда специально смотреть не будешь, и не увидишь. Или вот так, как Устя: с ее огнем и не такое углядеть можно. И то, только при прикосновении ее сила наружу рванулась, еще и потому, что любит она этого мужчину больше жизни своей. И действовать будет для его блага.
- Прости, Боря. Надобно так:
И сорвала удавку одним движением.
Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула:. В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть: удалось?!
Да!

***
- Что-то Усти не видно. Да и царевича.
Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Федором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну, так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это, не холопка какая!
Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому как Федор дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?
- Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.
- Чуточку и позволить могла бы, - Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут...
Евдокия тоже помнила.
И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать - приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете. Ты, главное, мужа сдерживай, а Устя не оплошает.
Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор... да и не все мужьям-то рассказывают. Мужу-псу не показывай... улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталось. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и втайне от мужчин быть.
- Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод он завсегда слаще.
- И то верно.
- Плохо, что не видно Усти, но девочка она умная, бесчестья и урона не допустит.
- А как царевич настаивать будет?
- Все одно не позволит, найдет, как отвлечь, али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.
- Да... вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?
Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась, то неспроста. Да и Федор Устинье не люб. И... нехороший он. Как он на Устю смотрит... нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет. Еще и потому, что ненавидит его Устя. Не показывает, а только мерзко ей даже глядеть на царевича, гадко, тошно! Не такая уж и слепая боярыня Евдокия.
Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!
Не нравится ей Федор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.
Всему свое время, и особенно - слову.

***
Давно у Бориса такого дня хорошего не было.
Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.
Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал...
Воля...
Сколько ж лет он так не делал? Десять?
И не упомнить уже... как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!
Захотелось.
Вспомнил улыбку теплую, глаза серые...
Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж...
Есть в ней радость. Чистая, незамутненная....
Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?
Не так, как обычно делается, со свитой да со стражей, а для себя, для души? *
*- был у русских царей и такой обычай. На святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых - точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы - нет, прим. авт.
Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги-реки доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.
Хорошо...
Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.
Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Федора, и... сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот... поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.
Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала... было дело.
А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!
Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!
Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят - царевича.
На пугало кафтан бархатный надень - то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?
Не удержался Борис, вмешался и не пожалел - такой радостью серые глаза полыхнули.
Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку...
Не решился Федор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался, разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?
Зашипел царевич злобно, да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла...
Что она в Борисе увидела? Царь и не понял, сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?
Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.
Вот почему Федора так тянуло к ней!
Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться... и чем он лучше Федьки будет?
Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело...
- Устя?
Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие... Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.
Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли - и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула...
Как стена рухнула.
В миг единый царя огнем залило.
Жар ли, свет ли, холод?
Сам он на тот вопрос не ответил бы!
Как будто впервые за десять, двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло... может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.
Девушка едва в снег у его ног не сползла.
Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.
Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.
- Кровь... ни к кому попасть не должна! Сейчас... опамятую...
Борис и рукой махнул.
Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил...
Минут через пятнадцать девушка и оживела.
- Благодарю, Боря.
Давненько его так не называли.

***
Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.
Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.
На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то...
А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.
- Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.
Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж... нет у Бориса пока других наследников, нет детей...
- Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там - кто знает?
Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной - так очень даже не отказалась бы.
- Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?
- Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.
Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша - ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура - что посмотреть, что потрогать приятственно...
- А потом, батюшка?
- А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.
- Как скажешь, батюшка.
- Да не как скажу, дурища... - махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.
Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.
С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока, как объединились бы два рода, Раенских, да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.
Ан... не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Федор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.
Фиска молчала.
Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи и сообразит чего?
- Что не так, батюшка? Али я чем плоха?
- Не ты плохА, другая хороша оказалась. Царевич, вроде как, влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?
Анфиса лобик наморщила.
- Вроде как было что... три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом... нет, не помню точно, не встречалась...
- Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.
- Даже так, батюшка?
- Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом... тьфу, так себе.
Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть... мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как... краше, со всех сторон, и детей рОдит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти - восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная еще бы и затяжелеть смогла?
- Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?
- Все в твоих руках Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.
- Понимаю, батюшка.
- А раз понимаешь - то иди. Сшей там себе чего, али вышей... знаешь поди, чем заняться.
Фиса знала.
Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще...
Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну... тогда хоть за царевича!
И кто-то на дороге ее встал?
Какая-то Заболоцкая?
В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое, и клочья кровавые по закоулочкам размечет.
Не видела она царевича ни разу? И он ее?
А это уж вовсе мелочи неинтересные!
Устинья, говорите? Заболоцкая?
Говорите, говорите. А я послушаю.

***
- Что это было? Объяснить сможешь?
- Смогу, - Устинья морщилась, снегом руку терла - рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.
А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.
- Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.
- Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, - махнул рукой Борис. - Какой аркан? Откуда?
- Аркан - колдовство черное, для управления человеком созданное, - Устя и не думала таить. - По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну, через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.
- Так... Илья. Заболоцкий.
- Недавно то случилось, го... Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.
- Ага.
- Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец... а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он... уговорила я его в Рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.
- А ты...
- Я смотрела. А сегодня... когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже... только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно... а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.
- Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?
- Это на крови делается. Капли хватит... и наложить - кровь надобна, и снять - тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.
- То есть... меня что - привораживали? Или что?
- Не знаю, - Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. - Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли - не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается - то другое, кровь знаний да умений не добавляет.
И с этим Борису спорить сложно было.
- Роща, говоришь? Волхва?
- Д-да... не делай ей зла! Пожалуйста!
Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.
- Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить, да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось, или последствия какие?
Борис и не засомневался в словах ее: чуял - правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.
А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.
И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.
Устя на него смотрела, прищурилась только странно...
- Нет, ничего не осталось.
И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.
Устёна.
В черной своей жизни она так думала - услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала - и дальше жить хочется. А вдруг еще раз - назовет по имени?
- Точно?
- Уверена, государь. А хотя...
Устя задумалась, и серьезно.
- Устёна? - напомнил о себе Борис минут через пять.
- Я вот о чем размышляю, - призналась девушка. - Когда еще во дворце дрянь эта... а как увидят, что ошейник порван?
Бориса аж заколотило.
Только что дышал он полной грудью - и словно наново его стиснуло, сдавило... страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!
- А и в рощу... доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло - рядом уж был. А с тобой как что случится?
Борис долго и не раздумывал.
- А поедешь со мной? Устёна?
- А... когда?
- Вот сейчас и поедем.
Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась...
- Родители. Федор. Ой, мамочки!
Борис разве что фыркнул весело.
- Думаю, и родители твои заняты, и Федор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.
- Почему? Ой... - сообразила Устя.
- Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?
- Федор то устроил?
- Или он, или люди его - могут они любую подлость ради хозяина своего утворить.
Устя только зубами скрипнула.
Ох, что б она сделала, и с Федором, и с людьми этими... нехорошими.
- И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.
Устя только руками развела.
- Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока - идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул - влет домчимся.
Устя отказываться и не подумала.
Честь девичья?
Что отец скажет?
А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться - и не мечтала даже. А сейчас - рядом он.
И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверено, и поедут они вместе, на одном коне...
Отказываться?
Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Федора, и все, что было у нее... и о каких-то глупостях говорить?
Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

***
Федор в шатре сидел, напивался угрюмо.
Да, именно в шатре.
Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего, или посидеть - шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.
Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.
Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.
- Царевич?
Федор на него посмотрел зло.
- Чего тебе?
- Как... тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?
Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил, и Руди знать дал, когда и как поедут они за город...
К чему?
А вот! Чтобы Федор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Федор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут... и языки она превзошла, и собой хороша, и добра... вот и дать ей на Федора Ивановича посмотреть поближе!
Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!
Будет-будет, как от Федора он ее избавит, так благодарности ему и хватит, для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.
Вот и порадел Михайла.
И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую - оставили голубков наедине.
Получите!
Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?
- Твое какое дело, холоп?! - прогневался вдруг Федор. - Прочь поди!
Еще и кружкой запустил в Михайлу.
Понятно, не попал, еще того не хватало, но... делать-то дальше что?
А впрочем, недолго Михайла и сомневался.
Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.
- Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?
- А налей!
Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала... Федор и не заметил. Пусть его!
Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.
А если...
Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.
А ежели...
Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!
Ах я дурак!

***
Устя как и не на коне ехала - она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла...
Счастье?
Да, и такое оно тоже - счастье.
Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его облокачиваешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь...
Век бы так провести! И то мало будет!
Молчали оба. Не так уж удобно и разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение...
Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!
Вот и роща замаячила... Борис в седле пошатнулся.
Мигом Устя к нему повернулась.
- Что?
- Дурно как-то...
- Может, спешиться?
- Справлюсь я. Сама держись, - Борис коня пришпорил.
Нарастала дурнота. Но это ничего, это преодолеется...
Не справился.
И, уже теряя сознание, знал, что Устя перехватывает поводья - и кричит что есть сил, зовет Добряну.
Не знал только самого важного.
Ей - ответили?

***
- Что?!
Истерман едва гадюкой не зашипел, как Михайла отыскал его, да о случившемся рассказал.
- Что ж ты его не расспросил, сукин сын?
За мать Михайла не обиделся, все одно он Истермана убьет, ответил вежливо.
- Это тебя он послушать может. А меня прибил бы, вот и весь разговор.
- Я бы его расспросил...
- Когда б он до того не нажрался по-свински.
С этим спорить было сложно, Истерман только рукой махнул.
- Ясно мне. Так... покамест не знаем мы, что случилось, Заболоцких занять надобно. Боярина и супругу его я к себе приглашу. А молодняк куда бы деть, где они сейчас?
- Братец их невестой занят. Когда б им чего интересное показали, в самый раз пришлось, а Аксинью я займу.
Хотелось Михайле побегать и Устинью самому поискать, сейчас и побежал бы, да... нельзя внимания привлекать! Никак нельзя! Руди по-своему рассудил, кивнул согласно. Чего ж к мальчишке не прислушаться, хоть и молод Михайла Ижорский, а не дурак.
- Я сейчас Якобу скажу, пусть он Ильей займется. У него несколько купцов знакомых есть, вот, пусть свозит их с невестой, подарки какие посмотреть к свадьбе.
- А искать Устинью?
- И это прикажу. Ох, Федька-Федька, что ж ты так...
У Михайлы и вопроса такого не возникало.
Что ж он?
Вот уж неинтересно! И думать о том не надобно, убить - и пусть его! Господь разберется, что он, кто он, зачем... а Михайле не до того, ему б Устиньюшку найти.
- А, да. Еще сестра одна... Адаму ее передай. А сам людей порасспроси, понял? Все ж Адаму с бабами привычно, а тебе ответят там, где ему не скажут.
Что Истерман не дурак, Михайла и раньше знал. Жаль только, что сволочь. А, все одно - убивать придется, чего на мертвеца-то обижаться?

***
Устя на коленях перед Добряной стояла, глазами беспомощными смотрела.
Волхва сейчас тоже на коленях в снегу, царя лечила. Постепенно, по капельке, отпаивала его соком березовым, и так же, по капельке, силу Живы вливала.
- Права ты, Устюша, тут и приворот, и силу с него тянули, и еще что-то было, уж и не понять, что именно.
- Я словно проволоку рвала, так больно было, до сих пор руки толком не чувствую.
- Потом я твою руку посмотрю, но сразу скажу - не будет легко и приятно, очень мощное заклятие ты порвала, может, и рука онемеет, или еще какие последствия будут.
- Пусть будут! Только бы приворот порвался, на нем не осталось ничего черного... не осталось ведь?
- Не осталось, все ты разрушила, вижу я след - давний он, въелся уж накрепко. Нет, не как у Ильи твоего - там аркану не больше года было, да и кровь в вас другая, старая. На вас такое не накинешь...
- Так ведь Боря... от государя Сокола он!
- А волхвы у него в роду были? То-то и оно, человек он, самый обычный, без нашей крови в жилочках, его и оборотать легче, и вылечить тяжелее, в вас-то сила течет, другую силу как родную принимает, а с ним покамест разберешься еще. Сильный, умный, упрямый, а все ж только человек. Что Илья с себя стряхнул, ровно водичку, то государю отзовется еще.
- А... мог он потому и детей не иметь?
- Еще как мог, Устяша! Умничка ты! Вот что там еще-то было! Бесплодие! Сколько ж лет я такого не видела? И не упомнить сейчас!
- Сколько?
Борис все слышал отлично, только говорить трудно было. Но в себя он пришел, как отпаивать его начали, и теперь лежал, слушал разговор меж двух волхвиц, гневом лютым наливался.
Удавка?
Бесплодие?
Ох, доберется он до колдуна, на другом месте ему ту удавку затянет... для начала! Не любил Боря людей мучить, да некоторых... не казнь это! Это землю чище сделать!
- Уж лет пятьдесят, как бы не больше, и не припомню сейчас такого, думала, вовсе это умение утрачено. Пришел ты в себя, государь? Ну так и не тревожь девушку, глаза открывай.
И открыл, и сверкнул ими так, что страшно стало.
- Бесссплодие?
- В числе прочего. Давний уж аркан, а может, и два заклинания так меж собой переплелись, не ведаю. Чудом Устя с ним справилась, могла б и сама погибнуть, и тебя убить. Кто другой так и сорвался бы, да у Устиньи дар редкий.
- Да?
- Уж ты поверь. Дано Устинье, кровь в ней пробудилась. Я б такое и не порвала, поди. Может, за три дня, за пять дней. Давний то аркан, хорошо въелся, сжился ты с ним. На крови заклинание делали, старались, душу вкладывали.
- Вот даже как... а кто делал? Про то узнать нельзя?
- Как я тебе спустя столько времени узнаю, там, небось, уж и следы последние стерлись, расплылись! Мужчина то, женщина - неведомо мне. Может, лет пятнадцать тому накладывали, может, еще и пораньше, ты б еще про времена государя Сокола спросил.
- Пятнадцать... я только на трон взошел, только венец надел.
- Тогда тебя и окрутили, видать, а то и еще пораньше. Думай, кому такое выгодно было, да рядом врага ищи, такое издаля не сделать, кровь твоя нужна, волосы, а то и другое чего.
- Никак ты помочь не можешь? Хоть бы зацепку какую, хоть намек - кто?
- Не смогу я, государь, хоть голову снеси. Давняя волшба, слишком давняя. Тут и в воду не поглядишь, и не спросишь - следы уж стерлись. Время назвала, а дальше как - сам решай.
Дураком Борис отродясь не был, и в невежестве своем признаться не стыдился.
- Почему раньше никто такого не увидел? Ежели давно это во мне? На мне?
- А кто, государь? Сам подумай, чтобы такое приметить, почуять - волхва нужна или волхв. Часто ты с таким, как я разговариваешь? Мало нас... да и во дворец нам сейчас ходу нет, кто бы допустил меня - до тебя?
Воображение у Бориса всегда хорошим было. Представил он, как идет по палатам царским волхва, и как на пути ее встает Макарий... то-то визгу было бы! То-то шума!
А самому ему в рощу и мысли не возникало приехать. К чему?
Что он тут позабыл?
- То-то же, государь. Мало нас, может, и еще меньше останется. Колдуны такое не видят, не дано им, ущербный у них дар. Священники ваши? Для этого не просто верующим быть надо, тоже кровь нужна, способности кое-какие.
- Разве?
- А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду - и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть - увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или, когда от Бога вашего такое приходит... то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?
- Нет.
- То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают... тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь - и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле - видел, небось, такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится - это уж Устинья талант, и то - сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?
- Заплатить?
- Рука двигается?
Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовалась покамест плохо. О том Устя и сказала.
- Двигается.
Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.
- Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?
- Обошлось же. И рука восстановится.
- А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.
Тут уж и Борис поежился.
- Страшно.
Устя кивнула. Сила, да.
Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!
Ее любимого удавкой душить?
Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут - так зубами обойдется!
- Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.
Страшно Борису было не просто так.
- Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?
- Могут, - не порадовала его Добряна. - И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун... кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.
- Хуже чувствовать себя будет? Али что?
- Да нет... можно восьмериком карету запрячь, можно четверней... ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека... хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!
- Ах да. Илья, брат Устюшин.
- И Жива-матушка ведает, кто еще...
Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.
- А можно ли обнаружить нечисть эту?
- Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун... так я пока его или ее называть буду, рядом с вами... он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил... понимаешь? Ничего...
- А ты посмотреть можешь?
- Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя... сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе, не передумать.
Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным - и просто согласие давая.
- Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу - помогу.
- Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? - Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.
Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.
- Думаешь, я его - или ее - живым отпущу?
И такое в серых глазах светилось... упертое, твердое!
Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!
- И то верно, - Борис задумался. - Так... отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Федор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. - Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил. - Устёна, знаю я, что Федор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!
- Найду.
Нечисть искать?
Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут - счастье ведь обещают, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть...
Счастье!
Даже пусть не люба она ему, не надобна, как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив... даже с другой - пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!
- Дура, - Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.
Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила...
И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся... давно уж ушла ее любовь. А поди ты - помнилось!
Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут - значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.
Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.
Смолчала Добряна, о другом заговорила.
- Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовал, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти - то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого - рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови...
- Одежды ношеной? - это уж Устя спросила.
- Нет... часть человека нужна.
- Слюна?
- Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.
Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах - давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась, и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять... тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал, ровно ошпаренный. Не то, что уши - нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!
- Не простынет он в снегу-то? - забеспокоилась Устя.
Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.
- Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко... ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.
Устя кивнула, дыхание перевела.
- Хорошо, когда так-то...
- Хорошо, - Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. - Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.
И ушла.
Устя наедине с царем осталась.

***
- Нет нигде ее.
- Не видели.
- Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила, и с ним ушла. А что за мужчина - парень у коновязи не знает.
Михайла только зубами скрипнул.
- С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.
- Может, знакомый кто? - задумался Истерман.
- Чтобы царевича прогнал? Что - сюда государь пожаловал?
Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?
- Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит... что б такое Заболоцким сказать?
- Может, на подворье к ним послать? - Михайла точно знал, случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.
- И пошлю, - согласился Руди. - Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые...
Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.
Его Устя - и в лапах Федора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Федор все сжимает и сжимает ладони... так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.
Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет...
Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

***
- Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?
Маша была счастлива. Вот она - радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит... видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая вся, из такой для Вареньки платье бы выкроить...
Илья невесту к себе поближе притянул.
- А на тебе бы то платье куда как краше было.
Маша так вся и заалела от его слов.
- Что ты!
- Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?
Видел он такое у Маринушки. И... царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.
Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных - очень даже красиво. И действует так... снимать все то в одно удовольствие.
Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу - жена?
И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе для вдохновения надо. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!
Маша вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь... немного времени до свадьбы осталось, дни считанные, ну так рубашку сшить - не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.
Но вот чулки шелковые, да с бантами... это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.
Чулки - можно.
А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами, пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!
Если б Илье сказали, что его мысли - результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.
И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.
Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца, с его любовницами, нагляделся. Ни к чему ему такое.
Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.
А гадить, где живешь - глупо!
Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.
Кое-что он слышал, кое-что понял... что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой... можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно - в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

***
- Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется... и за поиск нечисти той как расплачиваться буду - не знаю.
- Не надобно мне ничего. Через пару дней закончатся святки, у моего брата свадьба будет, а ты, государь, как раз и отбор объявишь для царевича. И меня позовут.
- Позовут, Устёна. А я с Федькой поговорю, чтобы хвост прижал. После сегодняшнего ничего он себе не позволит.
Устя головой качнула.
- Не надобно, государь, покамест не надобно, справлюсь я и сама, а потом видно будет. Неуж ты, государь, брата не окоротишь, если он руки распустит?
- Знаю я, Устёна, и сама за себя постоять сможешь, только и меня не лишай возможности помочь да поддержать, ты мне помогла, а я тебе не откажу никогда. И чего ты меня опять государем величаешь?
- Потому как государь ты. Разве нет?
- А ты волхва, так что ж теперь?
- Не волхва я. А что сила проснулась... так то бывает.
- Понимаю, - и спросил, не удержался. - Устёна, неужто никто не люб тебе? Федька, понятно, сокровище, которое врагу бы подарить, да в прибытке остаться, но ведь мог у тебя и мил-друг быть? Неужто никто к сердцу не припал?
Устя, как и любая женщина, прямо на вопрос не ответила.
- К чему тебе, Боренька, тайны девичьи?
- Должен ведь я тебе. Обещал - за Федора ты не пойдешь, когда сама того не пожелаешь. А вдруг есть у тебя кто на примете? Так я посодействую, сам сватом буду, уж не откажут мне, ни твои родные, ни его?
- Ни к чему тебе то, Боря. Не надобно.
И так это сказала, что отступил государь.
- Как захочешь рассказать - и помогу, и выслушаю, слово даю. А до той поры... отбор я объявлю. Про тебя и так все знают, про симпатию Федькину, ты-то всяко в палаты царские попадешь. Вот и ходи, где захочешь, приглядывайся. Найди мне эту гадину, Устёна! Христом-богом прошу, найди!
- А как это близкий кто окажется? Добряна сказала - рядом эта тварь?
- Это - не близкий. Даже если рядом со мной... таких тварей травить надобно, выжигать, уничтожать! И... кто у меня близкий-то, Устёна? Жена, разве что. Любава мне никогда родной не была, да и сама не хотела, Федька тоже мне братом не стал по сути, по названию только. Не бойся задеть меня, нет у меня настолько родных и дорогих, просто нету. Отец и матушка умерли, дети не народились покамест, вот и весь сказ.
- И что я доказать смогу?
- И не понадобится доказывать, даже не сомневайся!
- Отчего не понадобится?
- Как ты заподозришь кого, мне достаточно будет этого человека на охоту вывезти, да сюда привезти. Не сможет в Рощу войти? Значит, верно. Уж Добряна-то супостата распознает. А как она пойти к нему не сможет, мы его сюда притащим.
Устя голову царя поддержала, еще немного сока березового ему споила.
- Хороший план, государь. Главное, ты к себе пока никого не подпускай, даже жену твою... уж прости.
- Не подпущу, коли обещал, но Марине то проклятие первой невыгодно было. К чему ей мое бесплодие, ей бы наоборот, плодородие?
- Не говорю я, что она виновата, - Устя даже ладонью шевельнула. - Но рядом с ней девка может быть сенная, чернавка какая... или еще кто, чужаками приставленный.
Борис вспомнил, о чем ему волхва сказала - да и смирился. И сам не станет он рисковать, и женой не рискнет.
Маринушка...
Не она это. Ей выгодно было, чтобы наследник появился, да побыстрее... понятно, приворот - могла она сделать. Могла бы, когда б умела. И послушание тоже... какая баба не мечтает мужем править, да командовать? У некоторых и получается даже.
Но бесплодие?
Но силы жизненные пить? До смерти его доводить?
Маринушке то первой невыгодно. Вот и весь сказ.
- Устёна, ты мне встать не поможешь? Вдруг получится?
- Сейчас попробуем, только сок допей. Вот так, теперь обопрись на меня крепче... не сломаюсь я, - а что счастье это, когда любимый мужчина обнимает, руку его чувствуешь, тепло его, дыхание - о том промолчим, и улыбку неуместную спрячем, счастливую, - И пойдем, с Добряной поговорим еще...
- И то... пойдем.
От Маринушки всегда пахло возбуждающе. Мускусом, терпким чем-то...
От Усти полынью пахло, душицей, чабрецом... травой веяло, запахом луга летнего.
Вовсе даже не возбуждающий запах, а все равно, вот так идти рядом, и девушку обнимать, неожиданно приятно было.
Хорошая она... боярышня Устинья.
А что волхва, так у каждого свои недостатки. Он вот, и вовсе царь, так что ж - не человек он теперь?

***
Анфиса Утятьева дурой никогда не была, потому понимала - оттолкнуть мужчину легко, приманить куда как сложнее.
Сколько сил она потратила, к себе Аникиту Репьева приманивая, сколько труда! А что!
Добыча-то знатная!
Молод боярич, да неглуп. Собой не слишком хорош?
Есть такое, на сомика он походит слегка: усики глупые, глаза навыкате, подбородок чуть скошен, да и зубы у боярича плоховаты. Но с лица-то воду не пить, ее красоты на двоих хватит, а усики и сбрить можно, невелика беда!
Зато род Репьевых богат и силен, боярин Разбойный приказ возглавляет, к государю близок и доверием его пользуется, боярич старший сын, в свою очередь боярином станет, и сейчас уже управлением поместьями занимается, неглуп он. Анфиса не просто так себе мужа подбирала, ей супруг нужен был такой, чтобы она за ним, как за стеной каменной. Кто-то в муже красоту ищет, кто-то богатство, а кто-то по древности рода судит.
Анфиса понимала - пустое это.
Красота - завтра оспой заболеешь али еще чем, или ударят тебя, и конец всей той красоте. Преходящая она, ей ли того не знать, с ее-то личиком?
Богатство? А тоже, всякое бывает. Недород, неурожай, беда какая - и протекут деньги между пальцев. Так и поговорка есть - вдруг густо - вдруг пусто.*
*- В.И. Даль. Прим. авт.
Было богатство и не будет его. Случается. Только когда муж умный, он его заново заработает, а когда дурак, и нового с ним не прибудет, и то, что есть - все растратит. А древность рода и вообще глупость несусветная, ей ту древность на кровать не постелить, в тарелку не положить. Пусть этим отец тешится, сама Анфиса мудрее рассуждала, хоть и по-женски.
Вот и сейчас не просто так ресничками хлопала, в плечо мужественное бояричу плакалась.
- Беда, Аникитушка! Ой, беда горькая, откуда и не ждали!
- Что случилось, Анфисушка?
Как уж себе Аникита невесту выбирал, кто его знает, что он важным считал, что обязательным? Но Анфиса ему понравилась. А и то - красива собой, неглупа, приданое хорошее, а что род не слишком старый, так у Аникиты Репьева предков на троих хватит, еще и соседу одолжить можно будет.
Так и сладилось потихоньку.
Между собой-то молодые уж сговорились, Аникита хотел по весне идти, руки Анфисы просить у отца ее. Да со своим поговорить, кто знает, как боярин Репьев решит?
- Аникитушка, меня батюшка на отбор отправляет! К царевичу!
И слезы жемчужные потоком хлынули.
Аникита даже растерялся сначала, потом осознал, что добычу у него отнимают, плечи расправил.
- Не бойся, любимая. Когда захочешь - вмиг тебя увезу!
Анфиса головой так замотала, что только коса золотая в воздухе засвистела.
- Ты что, Аникитушка! Отец проклянет! Матушка... на иконе... боязно мне, страшно!!!
С этим мириться пришлось.
- И твой отец еще что скажет?
Аникита призадумался.
Увезу - это первый порыв был, а вот второй, когда подумал он - действительно неглуп боярич, ой не зря его Анфиса выбрала.
Когда подумать о будущем опосля увоза невесты - боярин Репьев взбесится. Есть и у него своя слабость маленькая, не любит он, когда о его семье все судачат, кому не попадя. Скандалов не любит, шума да гама...
Ежели сейчас Аникита себе невесту увозом возьмет, вся Ладога год судачить будет. Отец взбесится, тут и наследства лишить может, и много чего... гневлив боярин, а Аникита сын не единственный. Всяко сложиться может.
И родители Анфисы тоже...
Родительское проклятие - штука такая, на нее, как на вилы, нарываться никому не захочется.
Вместо удачливого боярича, которому половина Ладоги завидовать будет восхищенно, вмиг можно изгоем оказаться, да еще с таким грузом, как проклятье. Не надобно ему такого. А только что любимой сказать? Это ж девушка, сейчас себя героем не покажешь, на всю жизнь опозоришься, трусом на всю Ладогу стольную ославят!
Анфиса первая заговорила, когда поняла, что осознал боярич происходящее, да обдумал хорошенько.
- Аникитушка, не хочу я за царевича замуж, я за тебя хочу, тебя люблю одного. Попробую я от отбора увильнуть, отца уговорить, а когда не получится, съезжу в палаты царские, да и вернусь обратно? Ты же не осердишься?
На такое? Когда ты и не знал, что сказать, что выдумать, а тебе выход хороший предлагают?
Аникита только в улыбке расплылся, став окончательно похожим на сомика.
- Что ты, Фисушка! Умница ты у меня!
- У тебя? Правда же?
- Конечно! Люблю я тебя, ладушка моя, красавица, умница...
И какой женщине ласковые слова не приятны? Вот и Анфиса млела, не забывая своего Аникиту хвалить за ум, за благородство.
Так и до свадьбы по осени договорились, и имена деткам будущим выбрали.
А что в уме держали?
Анфиса точно знала, когда на отбор она попадет, все сделает, чтобы за царевича замуж выйти. Но к чему сразу такого выгодного сомика-то отталкивать?
Сом - рыба умная, ее столько времени ловить пришлось, сейчас отгонишь, потом нее приманишь.
Нет уж, посиди-ка ты пока на крючке, там посмотрим, на сковородку тебя али на уху.
Аникита держал в уме, что неглупа Анфиса, изворотлива. А бабе это и надобно. Когда поженятся они, в доме у него лад и тишь будут, но за женой приглядывать надобно будет, хотя оно и так понятно. Красивая жена - искушение многим. Ей и похвастаться хочется, и в то же время оберегать свое счастье надобно, чай, только уродины никому не надобны, а на красавицу желающих много.
Ничего. Слышал Аникита про симпатию Федорову, про нее, почитай, уж вся Ладога переслышала, уж и судачить перестала, даже когда Анфиса на отборе и окажется, не угрожает ей ничего.
Он-то умный, у него все хорошо будет. И друзья его на Анфису Утятьеву обзавидуются. Красивая да умная баба - это не каждому под силу, а вот он сможет! Он-то и не с таким справится. Точно.
Как ты, дорогая, первого сына назвать хочешь? По батюшке моему?
Умница!

***
Кого патриарх Макарий к себе не ждал, так это государя.
Ладно б его государь к себе вызвал, а то сам пришел. В одежде простой, усталый, словно по кустам его таскали за волосы, под глазами круги синие, губа прокушена.
- Прости меня, Макарий, коли обидел чем.
Патриарх едва как стоял - не упал.
- Что ты, государь! Случилось чего?
- Случилось, Макарий. Уснул я у себя, да сон увидел. Видел я во сне сам не знаю кого... светлое что-то... он мне и сказал, что бездетность государыни - то кара за грехи мои.
- Грехи твои, государь?
- Сказал он, что обет мне на себя взять надобно, а как выполню его, так проклятие и снимется, и детки будут у нас.
- Хммм... может, и так, государь.
Макарий-то свято уверен был, что дело в рунайке, но что смысла государю перечить? Хочется ему обет на себя взять - так и пусть, хоть что-то, глядишь, в разуме его очнулось, уже радостно. Для веры Христовой то полезно будет... а какой обет-то, государь?
- А вот такой, Макарий. Месяц бороду не брить, не стричься, самому одеваться-обуваться, к жене не прикасаться. Тогда и зло уйдет.
Видывал Макарий и почуднее обеты, этот еще ничего так себе, одобрить можно.
- Почему и не попробовать, государь?
- А еще построить в четырех концах Россы четыре храма. Прикажу я на то деньги из казны выделить. Прости, что раньше не соглашался.
- Благое дело, государь, - тут же одобрил патриарх.
Чудит царь-батюшка! Да и пусть его, главное, чтобы в правильном направлении чудить изволил.
- И каждое утро на молитве в храме стоять, и каждый вечер.
- Государь! - Макарию ровно по сердцу медом прошлись, до того хорошо стало, он уж и не мечтал о таком-то благочестии! А государь не солжет, слова своего не нарушит, а на него глядя и народишко поумнеет чуток, известно же, куда царь, туда и золотарь!
- Месяц так поступать надобно, Макарий. А храмы - как построятся, так и будет мне счастье человеческое. Указ подпишу, деньги из казны выделю, далее определить надобно, где они заложены будут... с этим ты справишься, а мне расскажешь.
- Конечно, государь. Когда такое, когда Господь тебе волю свою изъявил, не нам спорить, помогу я тебе с обетом твоим, чем смогу.
- Помоги, Макарий. Сын мне нужен, наследник. А коли мара все это... коли обман... так Федора женить надобно, и побыстрее, нечего тянуть с важным делом.
- Правильно, государь, - Макарию и второе радостно было, все ж родня он Раенским.
- Про обет завтра с утра объявим. А как святочная неделя пройдет, как женить можно будет, так и отбор объявим. Пусть девки съезжаются... это не на один день занятие, глядишь, по весне и оженить Федьку получится.
- Правда твоя, государь. Так и сделаем.
- А сегодня я в храме переночую. Помолюсь.
Макарию только перекреститься и осталось.
Сколько лет и не надеялся он, что на государя благодать такая снизойдет! А ведь каков царь, таков и народ, про то всем ведомо. Когда государь в храмы ходит редко, благочестия не проявляет, народишко тоже расхолаживается. Такой уж он... народ! Но ежели государь решил, кто голос поднять посмеет? Кто хоть косо посмотреть рискнет?
Многое о Борисе сказать можно, и непочтителен он, и гневлив бывает, и в храме Господнем нечастый гость, а только Россу он крепко держит, поди, не хуже Государя Сокола. При отце-то его бунты бывали, и людишки пошаливали, а сейчас уж какой год тихо все. Тати случаются, да ловят их, а бунтов и вовсе не было уж лет десять, а то и больше даже.
А если еще царице затяжелеть удастся после обетов его?
Ведь и такое бывает... Макарий вовсе уж дураком не был, трактаты медицинские почитывал, и знал оттуда, что ежели каждую ночь, да каждый день баловаться играми любовными, то детей может и не получаться, а то и слабенький ребенок будет. Ох, не просто так посты держать надобно! *
*- да-да, апостол Павел заявлял: Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения В ПОСТЕ и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим' (1 Кор. 7. 5). И нередко его слова так и трактуют, что в пост нельзя. Прим. авт.
А вдруг получится все?
Борис на патриарха глядел - улыбался.
Добряна ровно в воду глядела, как она сказала, так по ее и вышло. И Макария она словно вживую видела - предсказала, что согласится он с радостью, и что Борису делать тоже сказала.
А нет пока другого выхода.
Ежели получат враги его волос, или кровь, или еще что...
Второй раз с него ошейник могут и не успеть сбросить. Не станет он так рисковать.
А в храме...
То Добряна посоветовала. Объяснила она, что старая вера с новой не враги... когда служители дураками не окажутся да фанатиками. Потому, чтобы Бориса точно вновь не захомутали, надобно ему в храме три ночи переночевать.
В роще тоже хорошо было бы, но нельзя ему сейчас такое открыто показывать. Ничего.
Храм тоже подойдет, когда с молитвой, с верой, с размышлением.... Верует ведь государь-батюшка в бога? Верует.
Вот и пусть три ночи в храме ночует.
Молится, о божественном думает, а там и пост кончится, и план их действовать начнет. Сейчас он Устинью до двора Апухтиных отвез, проследил, как она на подворье вошла, а уж там он за девушку не волновался, там она и к себе на подворье пошлет, и приедут за ней, и расспрашивать не станут лишний раз, все шито-крыто будет. А как отбор объявят, так и придет их время действовать.
Скоро, уже очень скоро - и было Боре радостно. И ошейник сняли с него, и злодея найти обещают, и Устя рядом будет... при чем тут Устёна? А может, и не при чем, просто радостно с ней и хорошо, и думать о ней приятно, и Боря ей за спасение и помощь благодарен. Вот!

Глава 3
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Не думала я про себя, а про государя и вдвое не думала.
Не то, не так сказано: думала я о нем каждую минуту. Считай, из мыслей моих не выходил он, все движения его перебирала, слова, взгляды, не одну сотню раз вспоминала, не одну тысячу!
А вот что приворожен он, что опутан и окован - даже и помыслить не могла!
В голову не приходило! Поди ж ты, как оказалось!
Сначала Илья, теперь вот, Борис - не спущу! Найду гадину - сама раздавлю! Медленно давить буду, за каждую минуту сожранную, за каждую каплю силы отнятую, не за свою жизнь - за их!
Но кто бы подумать мог?
Когда ж его оборотали?
Добряна сказала, вскорости после того, как на престол сел. И... двадцать лет получается! Ежели ту, черную жизнь считать... да, где-то двадцать лет.
Двадцать лет он на себе эту удавку нес, двадцать лет, а то и поболее... опять же, Добряна сказала, силы из него тянули, без наследника оставили, но давить - не давили. Болезни не насылали, повиноваться не заставляли, просто - удавка была.
Это свою жизнь я помню ровно через стекло закопченное, а Боря... я о нем каждый слух ловила, каждое слово, дышала им, грелась, ровно солнышком... он с утра улыбнется, а я весь день хожу, ровно пьяная от счастья.
Так что...
Поженились мы с Федором. И даже пару лет так прожили. А потом Бореньку попросту убили. Не просто так, нет. Год плохой выдался: недород, засуха, голод... сейчас я заранее о том знаю, сейчас предупрежу. А тогда... Боря из сил выбивался, стараясь из одной овцы десять шапок выкроить, где получалось, где не очень... вроде и удалось. Не то, чтобы везде хорошо было, но люди хоть от голода не умирали, а по весне на базарах крикуны появились, толпу взбаламутили, народишко к царю кинулся, справедливости просить.
Боря к ним выйти хотел, ну и Федор с ним, поддержать же надобно, подробности не знаю я, на женской половине была. Кто б меня пустил?
Да и не рвалась я особенно, свято была уверена, что Боря со всем справится.
Что меня тогда под руку толкнуло?
Как свекровка с рунайкой в очередной раз сцепились, так я и выскользнула наружу... и к царю кинулась. По обычаю, и бояр, и людей принимал он в палате сердоликовой. Знала я, есть местечко, где и подсмотреть, и подслушать можно, спрячешься потихоньку за ширмой с сердоликом - и стой, смотри в свое удовольствие, не заметит тебя никто.
Только никого в палате сердоликовой не было, ни бояр, ни просителей.
Один Борис был.
Умирал он.
Лежал на полу, у трона, и кинжал у него в груди... век тот кинжал не забуду. Та рукоять мне в кошмарах снилась: резная рукоять алая, и кровь на руках тоже алая, и изо рта у него кровь струйкой тонкой.
Я на колени рядом упала, взвыла, наверное - не знаю. А Борис от шума опамятовал, глаза открыл, на меня посмотрел....
- Поцелуй меня, Устёна...
Так с моим поцелуем в вечность и ушел.
Так меня на коленях рядом с телом его и нашли... кажется, выла я, ровно собака, хозяина утратившая, только кому до меня дело было?
Свекровка пощечин надавала, муж даже и внимания не обратил - править им надобно было! Трон занять, кого купить, кого принУдить, кого просто уговорить их поддержать....
А я умерла в тот день.
Окончательно.
Сколько лет... не могла я тот день вспоминать: только задумаюсь - и рвется крик. А теперь надобно и вспомнить, и призадуматься.
Ладно, дела дворцовые - тут я мало что знаю. А вот в остальном... и хорошее тут есть, и плохое.
Когда Борис умирал, в той, черной моей жизни, он меня о поцелуе просил. Почему? Из любви великой? Или... мог он тоже силу мою почуять? На грани жизни и смерти почувствовать, понадеяться на спасение?
А ведь мог.
Могла б я ему помочь тогда?
Нет, не могла бы. Сейчас бы справилась, а тогда, непроснувшаяся, не умевшая ничего... и сама бы умерла, и его бы погубила. Хотя лучше б мне тогда рядом с ним умереть было, рука об руку на небо ушли бы, не пожалела б ни минуты из жизни той. Так... не надо о том думать. Это было, да и сгинуло, и не сбудется более, сейчас я из кожи вон вывернусь - а жить он будет!
Кинжал тот вспомни, Устя! Ну?!
Рукоять у него была неправильная, вот! Обычно такие вещи иначе делают. Было у меня время разобраться, в монастыре-то!
Рукоять кинжала должна в руке лежать удобно, не выпадать, скользить не должна, потому ее или из дерева делают, или кожей обтянут, или накладки какие... тот кинжал был иным.
Из алого камня. Целиковая рукоять, алая, золотом окованная.
Не лал, хотя кто ж его теперь-то знает?
Но... рукоять неудобная была. Недлинная, тонкая, гладкая, полированная - такую и не удержишь. Или не для мужской руки она была сделана?
Может и такое быть.
А ежели для женской - кого бы к себе государь подпустил?
Жену, мачеху, а может, еще кого? Полюбовницу какую?
То спросить у него надобно. Не знаю я, сколько лежал он там... пять минут - или полчаса? Когда б его хватились? Почему не искали?
Что ж я дура-то такая была? Что ж не думала ни о чем?!
Теперь уж смысла нет плакаться, теперь о другом надобно размышлять. Рукоять я ту до последней черточки помню, ежели у кого увижу... не успеет этот человек убить. Я раньше нападу.
К привороту вернуться надобно.
К аркану.
Допустим, набросили его еще до того, как Борис на трон сел. Много для того не надобно, волосок с подушки сняли, да и сделали все необходимое.
Пусть так.
А вот потом-то что случилось?
Ежели подумать...
Федор рос, государство постепенно богатело, землями прирастало, власть царская укреплялась. Не тем помянут будь государь Иоанн Иоаннович, а только ему бы не царем быть, а нитками в лавке торговать. Не умел он править, и бояр приструнить не мог, и проблем у него множество было.
Я почему из-за бунта и не встревожилась - в правление Иоанна Иоанновича такое через три года на четвертый случалось. То Медный бунт, то Соляной, то Иноземный...
Бывало.
Потом женился государь. Не сразу, но ведь женился же второй раз? И жену он свою любит...
Любит?
А как колдун допустил такое?
Тут или - или.
Ежели б любовь там была настоящая... такое тоже бывает. Тогда и цепи любые упадут, и арканы слетят. Это может быть.
Но аркан-то на месте, получается, нет там настоящей любви?
А вот тогда второе возможно.
Что колдун и рунайка вместе действуют, что знали они друг друга. Могло такое быть? Что колдун царя к Марине направил, да помог ей немного?
Могло...
Хотя и сама рунайка хороша, зараза! Там и помогать-то много не надобно, рядом с ней любая красавица линялой курицей покажется, чучелком огородным окажется....
Другое дело, что детей у них не было.
А ведь...
Ну-ка думай, Устя! Хорошо думай!
А ведь похоже, что рунайку тоже обманывали? Могло такое быть? Она ведь с другими мужчинами в постель ложилась наверняка, не только с Ильей. И ни от кого не затяжелела?
Не могла?
Не хотела?
Знала, что царь зачать дитя не сможет - и не старалась даже? Так ведь тут и ума большого не надобно, подбери мужчину похожего, да и рожай от него! Не разоблачат, и не подумают даже!
Сколько я в монастыре таких историй наслушалась? Да вспомнить страшно! На что только бабы не пускаются, на какие ухищрения, чтобы мужчину привлечь, да удержать...
Рунайка не беременела.
Почему?
Тогда я о том не задумывалась, просто радовалась. Для меня это значило, что не так ладно у них все с Борисом... ревность и злость меня мучили. Дура! Не ревновать надобно было, а смотреть, да примечать. А я.... Дура, точно!
Посмотрю я на нее.
Внимательно посмотрю, и уже не как баба ревнивая, а как волхва, и горе тебе, Марина, когда ты заговоры против мужа плетешь! Ей-ей, не пощажу!
Никого я щадить не буду!
За себя - простила бы, а за него вы мне все ответите, дайте добраться только!
Глотку перерву!

***
- Феденька, утро доброе! Глазки-то открой!
Федор потянулся, почесался... и глаза открывать не хотелось, и отвечать, и головой думать, уж очень сильно болела она, но Руди был неумолим.
- Федя, не уйду я ведь никуда.
- Что б тебя, надоеда привязчивая! - Федор и посильнее ругнулся, но Руди ровно и не слышал его.
- Я по твоей милости, мин жель, вчера весь день в бегах... не хочешь сказать, что случилось на гуляниях?
Тут уж и на Федора память накатила.
Гуляния, горка, Устинья...
Борис.
- Поторопился я. Устю напугал.
- Дальше что?
Руди помнил, как весь вчерашний день по гуляниям пробегал. А потом посланец вернулся, да и доложил, мол, боярышня уж часа два, как дома, конюх ее забирал от Апухтиных.
- Она со знакомыми уехала.
- А ты напиваться пошел...
Федор только зубами скрипнул.
Напиваться!
Борька, зараза такая! Кой Рогатый тебя на гулянки занес? Ты ж такие вещи и не любишь, и не уважаешь, тебе волю дай, ты, мыша книжная, отчетами зарастешь, как веселиться забудешь! А тут явился! Бывало такое, только старались не говорить о том лишний раз. Потайные ходы, кои еще от государя Сокола, знал каждый царевич, и молчал свято. Потому как могли те ходы и его жизнь спасти, и детей его в тяжелый момент.
И Устя...
Да как могла она... как вообще...
Ничего, вот женится он - обязательно случай тот ей припомнит. И строго спросит. А пока только зубами скрипеть и оставалось.
- Ну, пошел.
- Кто хоть встретился-то?
- Не помню я как зовут его.
- Темнишь ты, мин жель...
- Не лезь, куда не надобно, - разозлился Федор. - Не то кубком наверну!
Руди только руки поднял, показывая, что не полезет, а Федор зубами скрипнул. Не раз он на трепку от братца нарывался. В детстве щенячьем - за животных, в юности... тоже всяко случалось.
Ох и памятен был ему случай, когда будучи уже отроком, увидел Федор старшего брата, который прижимал в углу одну из матушкиных девок.
Что тут сказать можно было? Конечно, Федор попробовал Бориса шантажировать, и был тут же, на месте, крепко и нещадно выдран ремнем с бляхами. А потом и второй, когда собрался на то матушке пожаловаться.
Задница поротая лучше головы помнила... Федор и не сомневался, что оттреплет его старший брат, ровно щенка. Борьке хоть и четвертый десяток, а крепок он, и стрельцам своим ни в чем не уступает. А Федя как в руки оружие возьмет, так у всех слезы на глазах. Не убился б царевич раньше времени-то, не покалечился. Нету у него к оружию таланта, не повезло, не любит его железо холодное, всегда дань кровью берет.
- Говоришь, дома сейчас Устинья?
- Дома.
- Прикажи завтрак подать, да коня... съезжу к ней.
- Мин жель...
- И молчи!
Выглядел Федор так зло, что Руди только рукой махнул, да и отступился. Вот сейчас - лучше подождать. Федора он и потом расспросит, не подставляясь, а то и саму боярышню.
Что там случилось-то такого на гуляниях, что царевич сначала нажрался, а теперь молчит, сидит тяжелее тучи?
Потискал ее Федор, что ли, не за то место, а боярышня ему и отказала?
Бабы! Кругом они виноваты!

***
Устинье сейчас и не до вины своей сомнительной было, и не до Федора, пропадом он пропади!
- Бабушка!
Рада была Устинья и счастлива до слез.
Успела прабабушка! Приехала!
Хоть и усталая донельзя, и из саней, считай, не вышла - выпала, хоть и покривился боярин Алексей... да и пусть его.
- Успела я, внученька. А ты чего стоишь, Алешка, ровно примороженный? Хоть дойти помоги!
Боярин вздохнул, да и пошел помогать.
Откажи такой...
Впрочем, не пожалел он. Агафья, пока боярин почти на руках вносил ее в дом, пару слов шепнуть ему успела.
- Не переживай, Алешка, не расстрою я твоих планов, может, и помогу еще. Все ж палаты царские, честь великая Усте выпала!
Алексей и дух перевел.
Понятно же, и царевич, и честь... так это нормальному мужчине понятно, а у баб вечно какие-то глупости начинаются.
Не тот, не такой, не мил, не люб... оно понятно, розгами посечь, так мигом чушь из бабы вылетит, но ты поди, разъясни о том волхве. Или про розги заикнись! То-то ей радости будет, только косточки твои на зубах захрустят! Смешно и подумать даже!
Вот кто другой, а Агафья могла бы свадьбу царевичеву расстроить, и шугануть его могла бы, ровно таракана, и Устинью забрать, куда пожелает... а преград ей и нет никаких. Что тут сделаешь?
В храм пойдешь? На свою же родню донесешь?
Иди-иди, в подвалах-то пыточных всем весело будет, все порадуются.
Сделать что с вредной бабкой? А что с ней сделаешь, с волхвой? Можно ее одолеть, но уж точно не боярину, то ему не по силам.
Но когда не против она, а помощь обещает, тут и боярин ее видеть рад-радехонек, поди, с такой союзницей он дочку замуж точно выдаст!
- Царевичу Устинья люба.
Могла бы Агафья сказать многое. И про Устинью спросить, и про самого царевича, и про чувства их, да ни к чему это было. Знает боярин свое дело - вот и пусть его, и достаточно с него будет. Услышал боярин, что хотел в ее словах, а остальное ему и не надобно.
- Хорошо, когда так. Я Усте помогу, чтобы на отборе ее не сглазили, не испортили. Сам понимаешь, злых да завистливых и так много, а там - втрое будет. Вдесятеро.
Боярин волхву дотащил, на лавку сгрузил.
- Благодарствую, бабушка Агафья.
Волхва кивнула, да к Усте повернулась.
- Готова ты, детка? Все ж невесту для царевича выбирают, не для конюха какого, туда попасть - честь великая.
- Не все готово, бабушка, ну так ты мне поможешь, - отозвалась Устинья, выметая из головы боярина последние подозрения.
А вдруг и от баб польза бывает?
Ладно, сейчас он еще жену сюда пошлет. Она-то за своей бабкой и приглядит, и ему донесет, ежели чего. Будет у него время пресечь непотребное что. И о других новостях пока сказать надобно, раз уж приехала бабка вредная, пусть и от нее польза будет. Испокон веков на свадьбу старались колдуна какого пригласить, да где ж его сейчас возьмешь? А у него, вот, волхва будет, поди, еще и почище колдуна.*
*- насчет колдуна - чистая правда, был обычай, прим. авт.
- Свадьба у нас. Илья женится.
- И это хорошо, - отозвалась Агафья. - Пусть женится, совет да любовь.
Боярину то и надо услышать было. Повернулся, да и пошел по делам своим. Пусть бабы тут без него болтают, поди, разговоры их слушать - уши подвянут да отвалятся.

***
- Боря! Поговорить нам надобно!
Борис на брата в упор посмотрел. Хотел он Феденьку к себе позвать, прочесать поперек шерсти, но когда сам пришел? Тем лучше!
- Надобно, Феденька, еще как надобно! Скажи мне, давно ты насильником заделался?
Федор как стоял, так и икнул. Глупо и громко. Только кадык дернулся.
А нечего тут!
К царю в кабинет ворвался, важные дела решать помешал, еще и за вчерашнее добавки мало получил? Так сейчас будет тебе с лихвой!
- Я?! Я не насиловал!
- Ты мне, Феденька, сказки тут не рассказывай. Устинью Заболоцкую кто вечор приневолить пытался? Кто ее в закоулок тащил, хотя боярышне то не нравилось!
Федор только насупился.
- Ей бы понравилось!
Борис сощурился на него презрительно, как на таракана раздавленного - Федя этот взгляд ненавидел всегда.
- Так все тати говорят! Ты мне, Феденька, учти, когда люб ты боярышне - хорошо: отбор проведем, как положено, потом поженитесь, да и заживете рядком да ладком. А когда не люб...
- Люб я ей!
- Она тебе сама про то сказала?
Федор даже в затылке зачесал.
А ведь... и не было такого! Ни разу ему Устинья о любви своей не говорила.
- Она говорила, что поближе меня узнать хочет.
- Вот ты и решил боярышне все показать, чем похвастаться можешь? Еще и добавить?
- Ты...
- Кто тебе помогал вечор? Истерман?
Федя невольно головой кивнул, потом уж...
- Не виноват Руди, я его попросил...
- А он и рад твоим гадостям потворствовать?
- Да я... что б ты понимал!
Глупостей Борис и подавно выслушивать не собирался. Значит, мальчишка себя неотразимым возомнил, а свита мало того, что потворствует, еще и его пакости прикрывает? Р-разберемся.
- Помолчи, Феденька, да послушай меня. Узнаю, что девок неволишь - будешь отцом. Святым. Понял?
Федор кивнул угрюмо.
Понятно все. Испугалась Устя его напора, а тут Борис. Ну и... по старой памяти вступился. Благородный он. Ноги б ему переломать за такое благородство, но то Федору не по плечу, и никогда не будет. Царь Борис, или не царь, а только Федьки он на голову выше, как бы не на две.
- Понял.
- Вот и иди тогда. Не засти солнышко.
Федор и пошел. Что ему еще-то делать оставалось?

***
- ТЫ!!!
Когда две бабы друг на друга ровно две кошки смотрят, умный-то мужчина завсегда в сторону отойдет. А то и вообще... куда подальше! Чего ему тут заминать?
В кошачью драку ты не полезешь, ну так и сюда не лезь. Целее будешь!
Платон в сторону и отошел, а царица и ведьма друг на друга глазами так сверкали - как еще платье на них не занялось.
Первой ведьма начала.
- Смотри сюда, Любавушка! Хорошо смотри!
Руки вперед вытянула, муфту теплую с них стряхнула, и оказалось, что руки у нее язвами по локоть покрыты. Царица только охнула.
- Что ж... это как такое?!
- Вечор лучилось. Аркан мой порвали.
- Аркан? К...ак?!
Знала Любава, о ком говорила, побледнела, за горло схватилась.
Ведьма ей помогать не кинулась, фыркнула гневно.
- Как - не знаю, кто - не ведаю. Абы кому такое не под силу, так что забудь обо мне на время, покамест не вылечу руки, не смогу быть тебе полезной! Поняла ли, р-родственничка?
Любава головой кивнула, ровно кукла-марионетка. И все же...
- А Заболоцкая?
Ведьма аж ногой топнула, взвизгнула от ярости.
- Ты сдурела, что ли?! - не обращались так к царице давно уж, вот она и опешила. А ведьма не растерялась, словами ее гвоздила. - Невесть кто сильный на Ладоге объявился, колдовство мое снял, связь порвал, да не простую, сама знаешь, чем ее крепили!
Любава на лавку опустилась, задышала, ровно рыба, из воды вытащенная. Не подумала она о таком.
- Сиди смирно! Для такой силы и я, и ты - букашки! Смахнет - не заметит!
Невдомек было ведьме, что не колдовством Устя сильна в тот момент была - любовью. Чувством, которое через всю жизнь пронесла, в смерть забрала, она в тот момент всю себя отдавала, что ей цепи? Горы бы свернула Устинья для любимого, не заметила, только с подола пыль отряхнула.
Но ведьме-то и невдомек, это племя собой жертвовать не станет, скорее, кем другим. И себя отдавать тоже...
- Я...
- Молчи! Не получилось с порчей, и не надобно покамест! У тебя и подручных достанет, а меня не трогай! Не то все на тебя завяжу, перекину!
Угроза получилась серьезная, Любаву аж передернуло.
- Мать тебя...
- Плевать! Мне еще подставиться не хватало! Делай что хочешь, а меня в ближайшее время не трожь!
Хлопнула ведьма дверью и прочь унеслась, руки изуродованные в мех кутая. Любава зашипела злобно, блюдо с яблочками мелкими со стола спихнула зазвенело оно, покатилось...
- Гадина!!!
Придется с Заболоцкой покамест своими силами управляться. А то и правда подождать? Кто ж это такой на Ладоге объявился, что ведьмы чернокнижной сильнее?
КТО?!

***
- Мишка! Ишь ты, как зазнался, старых друзей признавать не хочет!
Михайла аж дернулся от неожиданности.
Знал он этот голос, и человека знал, еще со старых времен, будь он неладен, тварь такая! Не ожидал только, что наглости у него хватит, и что не повесили его...
- Ты...
- Я, Мишенька, я. А ты, смотрю, раздобрел, заматерел, боярином смотришь...
- Чего тебе надо, Сивый?
Михайлу понять можно было.
Много где он побывал, как из дома ушел, вот и в разбойничьей ватаге пришлось. Только сбежал он оттуда быстро, а Сивый... мужичонка, прозванный так за цвет волос - грязно-сивых, длинных, да еще и вшивых, остался.
Михайла думал уж, не увидятся они никогда!
Поди ты - выползло из-под коряги! Еще и рот разевает!
- Чего мне надобно? А пригласи-ка ты меня в кабак, поговорим о чем хорошем? Чай я, серебро-то есть у тебя, не оставишь старого приятеля своей заботой?
Михайла бы приятеля заботам палачей оставил. Остановила мысль другая, разумная. Это никогда не поздно. А вдруг его куда приспособить получится?
Надо попробовать.
- Ну, пошли. Покормлю тебя, да расскажешь, чего хочешь.
Сивый ухмыльнулся.
И не сомневался он, что так будет, правда, думал, что трусит Михайла. Вдруг делишки его вскроются? Тогда уж не отвертишься!
Ничего, Сивый рад будет помолчать о делишках приятеля. А тот ему серебра в карман насыплет, к примеру. Сивому уж по дорогам бродить надоело, остепеняться пора, дом свой купить, дело какое завести... повезло Михайле - так пусть своей удачей с другом поделится. Не убудет с него. Так-то.

***
К свадьбе готовиться - дело сложное, хлопотное... и царевичи тут всякие не к месту, да и не ко времени. Жаль только, не скажешь им о таком, как обидятся, еще больше вреда от них будет.
Пришлось боярину и Федора чуть не у ворот встречать, и коня его под уздцы к крыльцу вести, и кланяться...
- Поздорову ли, царевич?
- Устю видеть хочу. Позови ее.
- Соизволь, царевич, пройти, откушать, что Бог послал, а и Устя сейчас придет, только косу переплетет.
Федор откушивать не стал, конечно, не до того ему, по горнице ровно зверь дикий метался. Потом дверца отворилась, Устя вошла.
- Устенька!
Подошел, за руки взял крепко, в глаза посмотрел. Спокойные глаза, серые, ровно небо осеннее, а что там, за тучами, и не понять.
А Устя думала сейчас, что рука у нее болит, как отмороженная, иголками ее колет, и след до сих пор заметен... больно, да только Федор того и не заметил даже.
- Почему ты со мной вчера не осталась?
Устя на Федора посмотрела внимательно. И ведь серьезно спрашивает! И в голову ему не приходит, что не в радость он. Ей вчера с родителями, с братом, сестрой хорошо было. Явился этот недоумок со сворой своей, всех в разные стороны растащил, ее ненужным весельем измучил, потом вообще поволок за сарай какой-то тискать, как девку дворовую, и когда б не Борис, еще что дальше было бы? Все же сильный он, Устя слабее...
И даже в голову не приходит ему, что не в радость он. Просто не в радость.
Царевич он! А она уж от того должна от счастья светиться, что он свое внимание к ней обратил!
Тьфу, недоумок! Вот как есть - так и есть!
- Ты меня, царевич, напугал вчера. И больно сделал... синяки показать?
Не все синяки были от Федора получены, там и от Бориса достало, но у царя-то хоть оправдание есть. Ему-то и правда плохо было, а Федька просто свинья бессовестная.
Устя рукав вверх подернула, Федор синие пятна увидел.
- Больно?
- Больно, - извинений Устя не ждала. Но и того, что Федор руку ее схватит и в синяк губищами своими вопьется, ровно пиявка... это что такое? Поцелуй?
И смотрит так... жадно, голодно...
Такой брезгливостью Устинью затопило, что не сдержалась, руку вырвала.
- Да как смеешь ты!
Никогда Федору такого не говорили. Царевич он! Все смеет! И сейчас застыл, рот открыл от неожиданности.
- А...
- Я тебе девка сенная, что ты со мной так обращаешься?! Отец во мне властен, а ты покамест не жених даже!
До чего ж хороша была в эту секунду Устинья. Стоит, глазами сверкает, ручки маленькие в кулачки сжаты... и видно, что ярость то непритворная... так бы и схватил, зацеловал... Федор уж и шаг вперед сделал, руку протянул...
БАБАМММММ!
Не могла Агафья ничем другим внучке помочь. А вот таз медный уронила хорошо, с душой роняла... не то, что Федор - тигр в прыжке опамятовал бы, да остановился.
Так царевич и застыл.
Устя выдохнула, зашипела уж вовсе зло.
- Не слышишь ты меня, царевич? Ну так когда еще раз такое повторится... да лучше в монастырь я пойду, чем на отбор этот проклятый! Не рабыня я, не холопка какая, чтобы такое терпеть! Не смей, слышишь?! Не смей!
Развернулась - и только коса в дверях мелькнула с алой лентой вплетенной. А Федор так и остался стоять, дурак дураком.
В монастырь?
Не сметь...
Ах ты ж... погоди ужо! Верно все, покамест в тебе только отец волен, а не я. Ну так после свадьбы другой разговор пойдет... все мы поправим. Как же приятно будет тебя под себя гнуть, подчинять, ломать... мелькнула на миг картина - он, с плетью, Устинья в углу, на коленях... Федора аж жаром пробило.
Да!
Так и будет, только время дай, рыбка ты моя золотая...

***
'Рыбка золотая' в эту минуту так зло шипела, что ее б любая змея за свою приняла, еще и косилась бы уважительно.
- Бабушшшшшка! Шшшшшшшшто мне ссссс малоумком этим сссссделать?
Агафья только головой покачала.
- Что хочешь делай, а только замуж за него нельзя. Совсем нельзя, никому.
- Почему? Бабушка?
- Порченый он. И детей от такого не будет никогда, и с разумом у него не то что-то, и с телом... когда б его посмотреть хорошенько, ответила бы. Да тебе то и не надобно.
- Надобно. Знать бы мне, родился он таким, али его потом испортили.
- От рождения, - Агафья и не засомневалась. - Такое-то мне видно, отдельно от своей беды он, поди, и прожить не сможет, с рождения она в нем.
- Болезнь? Порча? Еще что-то?
Агафья только головой качнула.
- Не могу я точнее сказать. Когда б его в рощу отвезти, да посмотреть хорошенько, разобраться можно, только он туда и не войдет даже! Плохо... не плохо ему там будет! Помрет, болезный!
- Бабушка?
- Весь он перекрученный, перекореженный... не черный, нет, не колдун, не ведьмак, нет в нем силы никакой, но что неладно с ним, я тебе точно не скажу покамест. И детей не будет у него никогда. Хотя есть у меня предположение одно, но о таком и подумать-то противно.
- Что, бабушка?
- У нас такого и ведьмы стараются не делать, а на иноземщине есть такое, слышала я. Когда царю или владетелю какому наследник надобен... у близкого человека жизнь отнимают, его чаду отдают. Есть у них ритуалы такие. Черные, страшные... после такого и в прорубь головой можно, все одно, душу погубил, второй раз ее не лишишься, нет уже.
- Ох, бабушка... неуж такое есть?
- Есть, Устя. Не рассказала бы я тебе, но просили меня никаких знаний от тебя не таить. И этих тоже.
- А Федор может от такого быть рожден?
Агафья задумалась.
- Не знаю, Устя. Не видывала я такого никогда, не делала. Может, жизнь в нем как-то и поддерживали, а может, и это сделали. Ритуал-то известен, баба бреется, мужик, и родственник их. Или от бабы, или от мужика, лишь бы кровное родство было. Человек в жертву приносится, в ту же ночь и новая жизнь зачинается. Вот такая... искаженная.
- А сам Федор от такого ритуала детей иметь сможет?
- Сможет. От такого - и я понести смогу, только чернота это, извращение естества. А еще для такого или колдун нужен, или ведьма сильная...
- Ритуал, значит.
- Кажется мне, что так, а точнее... не видывала я такого, Устя, наставница моя застала, а мне поглядеть не удалось. Вот бы кто поумнее меня посмотрел, а и моего опыта маловато бывает. Дурак такое натворить может, что сорок умников потом не расплетут!
- Четверть века получается, а то и больше...
- Четверть века?
- Рядом эта зараза ходит, а мы про то и не знаем, не ведаем...
Агафья только головой покачала. В горницу боярин вошел.
- Уехал царевич. Устя...
- Ты, Алешка, успокойся, - вмешалась прабабушка, подмечая надвигающийся скандал. - Недовольный он уехал?
- Нет, вроде как... задумчивый.
- Вот и ладно. Чего ты на девочку ругаться собираешься?
Алексей только вздохнул. Поди, поругайся тут, когда волхва рядом сидит, да смотрит ласково, ровно тигра голодная.
- Могла бы и поласковее с царевичем быть.
- Не могла бы. Поласковее у него палаты стоят, там таких, ласковых да на все готовых - задень не пересчитать, потому как царевич. Может, он потому Устей и заинтересовался, что она ему под ноги не стелется ковриком?
Боярин задумался. Потом припомнил кое-что из своего опыта, кивнул утвердительно. А и то... что за радость, когда тебе дичь сама в руки идет? Охотиться куда как интереснее.
- Ладно. Но смотри у меня. Ежели что - шкуру спущу!
Устя кивнула только.
Шкуру, спустишь... выжить бы тут! А твои угрозы, батюшка, рядом с Федькиными глазами бешеными, голодными, страшными, и рядышком не стояли. И не лежали даже.
И рядом с той нечистью, которая в палатах затаилась - тоже. Вот где жуть-то настоящая... а ты - розги! Э-эх...

***
Поди, сообщи жене любимой, что месяц к ней не прикоснешься? Каково оно?
Кому как, но Борис точно знал - нелегко ему будет. Даже патриарха для поддержки рядом оставил, когда жену позвал, и то побаивался. Что он - дурак, что ли?
Марина и возмутилась. И к нему потянулась всем телом.
- Бореюшка...
Обычно-то у Бориса от этого шепота все дыбом вставало. А сейчас он на жену смотрел спокойно, рассудительно даже.
Памятна ему была и боль, и ощущение ошейника на горле, и бессильная рука Устиньи, на снег откинувшаяся, и кровь из-под ногтей...
- Что, Маринушка?
- Что за глупости ты придумал, любовь моя? Какой-то храм, еще что-то... да к чему тебе это?
Вот тут Бориса и царапнуло самую чуточку. Казалось бы, первая Марина должна его одобрить, ради нее да детей будущих он обет принимает, а ей вроде и не надобно ничего? И дети не надобны?
- Маринушка, ты мне поверь. Так надобно.
- Я же сказала - рожу я тебе ребеночка, а то и двоих...
- Вот и поглядим. А покамест - не спорь со мной.
Марина ножкой топнула.
- Ах так! Ты... - и тут же поняла, не поможет это, тон сменила. - Бореюшка, миленький... пожалуйста! Плохо мне без тебя, тошно, тоскливо...
Поддался бы Борис?
Да кто ж знает, сам бы он на тот вопрос не ответил. Какой мужчина не поддастся тут, когда такой грудью прижимаются, и дышат жарко, и в глаза заглядывают, и к губам тянутся... патриарх помог.
Закашлялся, посохом об пол грохнул.
- Определился я с храмами, государь! Когда прикажешь, все расскажу, и где, и кому храм посвятим, и чьи мощи привезти надобно бы.
Помогло еще, и что разговор не в покоях царицыных происходил. Ни кровати рядом, ни лавки какой, ни даже стола. Ковра - и то на полу нет! Как тут мужа совращать, когда ничего хорошего, только патриарх рядом, недовольный стоит, глазами тебя сверлит?
- Сейчас и прикажу. Уходит уже царица, - Борис мигом опамятовал.
А и то, походи-ка сначала в ошейнике, а потом без него? Вмиг разницу почувствуешь, и обратно уже не захочется!
Марина ножкой топнула, опрометью за дверь вылетела, а уж там, где не слышал ее никто, не видел, зашипела злобно.
Да что ж такое-то? Почему муж к ней так? Никогда и никто ей не отказывал! Никогда!
Никто!
Ну и ладно, сам виноват! Найдет она, с кем утешиться. Вот, боярич Лисицын, вполне хорош. И молод, и пригож, правда, темноволос, не любила Марина темненьких, ей светлые кудри нравились, хотя б темно-русые, как у Ильи. Но ненадолго ей и Юрка Лисицын пойдет.
Марина мимо прошла, бедром стрельца задела, глазом повела - и с радостью отметила, готов мужчина. Поплыл, и взгляд у него масляный, и губы облизнул...
Приказать чернавке привести его в потайную комнатушку, в подземелье. Пускай порадуется... недолго.

***
Борис супругу взглядом тоскливым проводил, вздохнул.
Гневается Маринушка. Ничего, простит. А он ей диадему подарит, с лалами огненными... ей пойдет. Красиво же!
В черных волосах, алые камни...
У Устиньи волосы не черные. Каштановые. И в них рыжие пряди сквозят, ровно огонь в очаге. И глаза у нее серые, изменчивые... ей бы заморский камень, опал переменчивый, а ежели из родных, то изумруды ей пошли бы. Красивая она.
Не как Маринушка, та вся огонь, вся соблазн.
А Устинья - другое. Тепло рядом с ней, хорошо, когда б она за Федьку выйти согласилась, Борис за брата не беспокоился бы...
Но и не порадовался.
Не заслуживает ее Федька. Не дорос.
Сломает - и только. А понять, поддержать, полюбить по-настоящему и не сможет. А Устя своего счастья тоже достойна. Хорошая девушка, хоть и волховская кровь в ней есть, и кому-то с ней очень повезет. Борис сам сватом будет...
Царь нахмурился невольно. Да, сватом, и на свадьбе ее будет...
Макарий решил, что это из-за рунайки, и еще бодрее стал про храмы рассказывать, места на карте указал, про иконописцев упомянул, что готовы они без отдыха работать, с постом и молитвой.
А Борису просто сама мысль не понравилась.
Устинья?
Замуж?
Хмммм...

***
Устя и о замужестве сейчас не думала, и о Федоре забыла. Поважнее дела у нее были.
- Устенька, внучка, еще об одной вещи с тобой поговорить хочу.
- О какой, бабушка?
- Дали мне этот оберег. Сказали, тебе отдать, да слова передать.
- Какие?
Слова старого волхва Устя выслушала внимательно, коловрат приняла, в ладони взвесила. Прислушалась к себе. Что чует она?
Не просто так себе кусок металла в ее ладони. Она бы трижды и четырежды подумала, прежде, чем такое в руки взять. Ей он не навредит, это тоже чувствуется, а кому другому... не позавидует она ни вору, ни татю, который решится оберег в руки взять.
Нет, не отзывается он.
А что это значит?
Или не для нее та сила, или дОлжно ей пробудиться, когда вовсе уж край будет.
Устя кивнула, веревочку на шею накинула, косу выпростала, а сам оберег под одежду заправила.
- Пусть при мне побудет, бабушка. Чует мое сердце, пригодится он, только не знаю пока - где.
- Просто так Гневушка ничего и никогда не давал. Пригодится, Устя, потому мне и страшно. Ты ведь чуешь, что в нем?
- Чую.
- Вот и я тоже... если что - меня не спасай. Поняла?
- Бабушка!
- Стара я уже, пожила свое. Ежели и решу жизнь отдать, так твердо знать буду и за что, и за кого. Обещаешь?
- А я, бабушка тоже знаю, за кого и со своей жизнью расстаться не жалко. За любимых и близких.
И что тут волхва сказать могла?
Да только одно.
- Береги себя, внученька. Береги себя.
И кто бы сказал, что две женщины, ревущие навзрыд, могут половину Ладоги на погост уложить? Да никто! Сидят, слезы льют... вот ведь бабы!

***
Хорошо, что в монастыре - резиденции ордена Чистоты стены толстые, каменные, двери дубовые. Лишний раз и не услышишь ничего.
А все равно...
Повезло еще, никто рядом с кельей магистра не проходил, а то и поплохеть бы могло, такие стоны неслись оттуда, такие крики жуткие.
- Нееееет! Не нааааадо!
Магистру кошмар приснился.
Этот кошмар его редко посещал, но потом месяц, а то и два приходил в себя магистр, страдая от припадков и расстройства нервного.
Было отчего.
Дело давно уж прошло, лет сорок тому минуло, как совсем юным рыцарем прибыл он в Россу. Посмотреть хотелось, проведать, что за земля это, что за народ там... сошел он на берег в стольном граде - Ладоге.
С собой у него грамоты к государю были, при дворе царском ждали его, так ведь не сразу ж с корабля к царю ехать? Надобно хоть в порядок себя привести.
И привел, и ко двору поехал, там его и увидел. Юноша, на карауле у входа стоял, на входящих смотрел - и так его этот взгляд резанул, до кости, по сердцу...
Глаза громадные, чистые, голубые, ровно небо росское, а в них искорки золотистые.
Алексеем его звали.
Далее много чего было, и подружиться с ним магистр смог, и вроде бы все хорошо у них шло. А потом и случилось...
Эваринол никогда бы не признался, на исповеди - и то молчал, и с тайной этой в мир иной отойдет.
Никому и никогда он не скажет, как на одной из попоек подсыпал Алексису тайного снадобья, после которого человеку что женщина, что мужчина, что животное - лишь бы пожар в чреслах утолить.
И никогда никому он не расскажет, как проснувшись с любимым в одной постели, потянулся разнежено и удовлетворенно к губам любимого... и отпрянул.
Такое отвращение было на лице Алексиса, словно с ним в постели оказалась гигантская мокрица. Или слизняк.
- Ты... я... МЕРЗОСТЬ!
Столько было в этом слове чувства, столько ярости, столько отчаяния... Эваринол хотел потянуться к Алексису, хотел объяснить, что это не грех, просто не все понимают, но если двое любят друг друга, почему им не дозволены такие мелочи, и в Эрраде так было ранее, и в древней Ромее....
Алексис не стал даже слушать.
Попросту врезал кулаком магистру в челюсть, три зуба с тех пор и нет у Эваринола с левой стороны, а сам схватил одежду и выбежал вон.
Его нашла стража. На берегу Ладоги, с кинжалом, вонзенным в сердце. Рука Алексиса не дрогнула... и греха он не побоялся.
Как же выл Эваринол на его могиле.
А все виновата Росса! Все эти дикари, их обычаи... в просвещенных странах не видят ничего ужасного в особой мужской дружбе, и только в Россе к этому относятся с таким омерзением.
Эваринол понял, Алексис предпочел покончить с собой, нежели жить с таким грехом на душе. Или решил, что самоубийство ничего уже не добавит, не убавит...
Как же ему было больно.
Иногда он спрашивал себя - может, Алексис любил его?
Он же не пытался убить Родаля, не причинил ему никакого вреда, не рассказал никому и ни о чем... может, это была любовь?
И сам отвечал себе - нет.
Это была не любовь.
Это было такое сильное отвращение, омерзение, что Алексис не нашел в себе даже сил взглянуть на своего соблазнителя. Для него это было хуже смерти.
И за это Эваринол тоже ненавидел Россу.
Язычники!
Дикари!!!
Но в кошмаре своем он не думал о россах, он снова видел сглаженный ветрами холмик на безымянной могиле за оградой кладбища, снова видел странный символ 'кол-во-рот' о восьми лучах, который кто-то начертал на могильном камне, снова мучился от душевной боли, которая была намного сильнее физической, снова просыпался с жалобным криком, почти воем.
И снова мечтал о мести.
Может быть, когда он подчинит себе Россу, когда сломает через колено их обычаи, когда уничтожит самое их основание, их самостоятельность, их правильность, их внутренний стержень... может, тогда кошмар перестанет мучить его?
Он должен это сделать!
Жизнь положит, но сделает!*
*- написано в целях антирекламы ЛГБТ и прочей нечисти. Прим. авт.

***
Когда у подворья бояр Апухтиных сани остановились, богато украшенные, Марья уж едва жива была от волнения.
Пока с утра купали - одевали - чесали... то одно готовили, то второе, казалось, все сделали, но сколько ж недочетов в последний момент оказалось!
Хорошо еще, маленькую Вареньку заранее в дом к мужу перевезли. Маша сама лично ее Дарёне вручила, посмотрела, как нянька обрадовалась, над малышкой заворковала, и выдохнула радостно: доченьке тут спокойно и хорошо будет.
Да и Устя приглядеть обещала, ей Марьюшка верила.
А из саней парень вылез.
Бойкий, яркий, одет роскошно, в рубаху шелковую, глаза зеленые, волосы золотые волной ложатся.
Михайла, который, считай, своим стал в доме Заболоцких, и тут подоспел. Предложил Илье съездить, подарки отвезти невесте. Да и так... помочь чем.
Илья, который от всего этого шума и гама терялся, предложение Михайлы принял с благодарностью. Есть у него друзья, да все уж женаты, а тут бы кто незамужний, бойкий, чтобы переговорить его нельзя было...
Подарки были честь по чести перегружены, Михайла уехал, а Апухтины принялись к визиту жениха готовиться.
Устя невестку утешала, прихорашивала, успокаивала, потом травяной настой выпить дала.
- Знаю, что горько. Терпи! Зато до утра бодрой и веселой будешь! Пригодится!
- Спасибо, Устенька.
Устя невестку по светлым волосам погладила.
- Ничего, Машенька, все хорошо будет. Я рядом буду, помогу, ежели что, ты зови, не думай ни о чем. Поняла?
Девичник Апухтины решили не устраивать. Так, посидели вечерком Маша, с Устей и Аксиньей, в баньку сходили - да и довольно.
- Спасибо, сестричка.
Аксинья хоть и фыркала втихомолку, но вслух говорить не решалась. Устя ее уже пообещала за волосья оттаскать, если дурища Машку расстроит. А сейчас и вовсе отправила сестрицу вниз, пусть там торгуется, с подружками невесты, пусть с дружками жениха перемигиваются, пусть глазками стреляют... вдруг да повезет? Может ведь Аксинье и кто другой приглянуться, не Михайла?
А сама Устя при Маше осталась. Та нервничала, и боярыня Апухтина спокойствия не добавляла. То венец поправляла, то платье, то раскрасить дочку рвалась, ровно куклу... Устя уж успела две свеколки вареных у боярыни изъять, коими та щеки дочке румянить рвалась, да и слопала потихоньку.
Долго себя Заболоцкие ждать не заставили.
Зазвенели у ворот бубенцы, заржали кони.
- Эй, хозяева, - взвился веселый голос Михайлы. - У вас товар, у нас купец!
- Еще посмотреть надобно, что там за купец! - зазвенел в ответ девичий голос. - Может, хромой какой, али косой...
Устя Машину руку сжала.
- Ну, держись, сестренка. Ежели что - не смей терпеть, говори сразу!
Татьяна на Устинью покосилась довольная.
А и то, повезло Марьюшке хоть с одной из сестричек.
Видно же, когда человек с добром к тебе, руку протягивает, поддержать да помочь. Хорошо, что Машка с золовкой своей подружилась, что та к ней со всей душой... Хорошо.
Боярыню Устинья тоже отваром напоила под шумок, и Татьяна чувствовала себя, как в двадцать лет. Только что над полом не летала.
Что за травы?
Так бабка у них травница... немножечко. Так, для себя собирает, сушит, не на продажу, не чужим людям. Устя и сама пару глотков отпила, сил у волхвицы хватило бы и на три свадебных дня, но к чему людям лишнее показывать? Так они все на травы спишут, и более ничего не подумают.
Внизу проходили жаркие торги, наконец, одарив всех подружек невесты лентами, пряниками и серебром, жених прорвался в горницу.
Маша ему навстречу встала - и Устя даже руки сжала.
Как же хорошо, Жива-матушка! Вот оно!
Когда Машка так навстречу мужу и тянется, и он к ней... видно, что она его любит до беспамятства, а Илья защитить ее тянется, поддержать.
Счастье?
Для них это так и есть. И словно теплом от них веет... Жива-матушка, пусть хорошо все у них будет!
- Хорошая пара будет. - И как Михайла рядом с Устиньей оказался. Вот пролаза непотребная! - Прими, боярышня, по обычаю.
Отказываться от ленты да пряника Устинья не стала. Надо так.
А вот что в руку ей записочка скользнула одновременно с пряником, Устинья и глазами сверкнуть не успела, не то, что негодяя пнуть или записочку вернуть.
- Поговорить надобно, - и тут же Михайла в свадебную круговерть включился, не дав ей и слова сказать.
Устя только ногой топнула в бессильной ярости, но понимала, что разговор состоится, Михайла - не Федор, он и хитрее, и подлее, и пролазнее. Он такое утворить может, что Устя потом три раза наплачется.
Поговорить ему надобно!
А ей?
Ее кто-то спросил?
Тьфу, гад!*
*- забавно, но гад - было одним из главных ругательных слов на Руси. А не то, что сейчас. И очень обидным, кстати. Прим. авт.

***
Поздно вечером, когда молодых уже осыпали зерном, хмелем, отвели в опочивальню и заперли там, Устя из дома выскользнула.
Михайла уж ждал ее в условленном месте.
Мерз, к ночи морозом хорошо ударило, с ноги на ногу переминался, притоптывал, уши красные потирал, а не уходил.
- Чего тебе надобно? - Устинья церемониться не собиралась.
- Поговорить хотел, боярышня.
- Слушаю я. Говори.
- Через два дня от сего к вам на подворье боярин Раенский придет. Отбор начнется. Для тебя, понятно, это все ерунда, тебя и так в палаты пригласят.
- Знаю.
- А хочешь ты этого?
- Тебе какое дело, Михайла Ижорский?
- Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?
- Поняла, - Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.
- А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?
Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже - чего время зря тратить?
- Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.
Михайла дернулся, как обожгло его.
- Не люб...
Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти... а все равно. Как глаза эти зеленые видит - так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!
- Это ты хотел услышать, Михайла?
- Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Федор люб тебе?
- И он мне не люб, - сейчас Устя уже спокойно говорила.
- Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Федора, хоть волей, хоть неволею.
- То наше с ним дело.
- Устиньюшка... ну почто ты со мной так? Хочешь, на колени встану, согласись только? Слово скажи - сейчас же из Ладоги уедем! Велика Росса, не найдут нас никогда! Никто, ни за что...
Устя только головой покачала.
И видно ведь, серьезен Михайла, здесь и сейчас от всего ради нее отказаться готов, все бросить. И тогда, в черной жизни ее уехать уговаривал, и тоже бросил бы все - или нашел способ потом вернуться? Хитрый он, подлый и безжалостный, такое любить, как с гадюкой целоваться, рано или поздно цапнет.
- Не надобно мне такое. И ты не надобен.
- Думаешь, с Федором лучше будет?
- Нет, - Устинья ни себе, ни Михайле врать не стала. - Умру я с ним.
- Так что ж тогда?!
- Иди себе, Михайла. Иди. Ты ни о ком окромя себя не задумывался, так я подумаю. Родные у меня, близкие.... Их ради чего я бросить должна?
Михайла даже рот открыл. Родные, близкие - да кого эта ерунда интересовать должна? Он Устинье про любовь свою, про чувства, про сердце, огнем в груди горящее, а она ему... про родных? Он и про своих-то забыл, а уж про чужих думать и вовсе голова заболит.
- Ничего им Федор не сделает.
- Да неужто? Сам ты в слова свои не веришь.
Не верил. Но тут же главное, чтобы Устя верила? А она тоже смотрит так, как будто заранее знает, и что врет Михайла, и где он врет...
- А как убьет он тебя?
- И такое быть может.
- На бойню пойдешь, коровой бессмысленной?
- Тебе что надобно-то, Михайла? Отказ? Получил ты его, ну так успокойся!
- Смотри, боярышня, не пожалеть бы потом.
- Не тревожь меня больше попусту, Ижорский. Для меня что ты, что Федор - какая разница, что рядом с прорубью на льду стоит, все одно - тонуть придется.
Михайла и оскорбиться не успел, как Устя развернулась, только коса в дверях и мелькнула.
- Ну, погоди ж ты у меня! Попомню я тебе еще разговор этот!
Его?!
И с Федором малахольным сравнить?!
Да как у нее язык-то повернулся?!
Бабы!!!

***
И второй день гуляла свадьба, весело гуляла, с душой...
А на третий день, как поехал Илья к родителям жены, на блины, во двор боярин Раенский явился. Платон Митрофанович.
Поклонился хозяину честь по чести, ответный поклон получил, об Устинье разговор завел.
Устя тоже пришла, башмачок, жемчугом шитый, примерила.
Чуточку великоват оказался, нога в нем болталась даже. Боярин на нее покосился неласково.
- Поздорову ли, Устинья Алексеевна?
- Благодарствую, боярин. Никогда не болею я.
- Хорошо. Федор третий день сам не свой, матушка его приболела...
- Царица Любава?
- Она...
- Ох, боярин! Может, помочь чем надобно?
Тревожилась Устинья искренне. Мало ли что... да нет! Не за свекровку переживала она! Та и помрет - не жалко, пусть помирает, хоть каждые три дня, не чуяла Устинья, что простить ее может. И лечить ее не взялась бы.
А вот когда заразное что окажется, да отбор отменят, ой как не ко времени оно будет.
Или Федор решит у матери посидеть заместо дела.
А как она тогда в палаты государевы попадет? Боря на нее рассчитывает! Нужна она государю! Любимому мужчине нужна, вот что важно-то!
Боярин мыслей Устиных не знал, поглядел на лицо встревоженное, да и отозвался уже мирно.
- Возраст, боярышня, никакими пиявками да припарками не полечишь. Немолода уж Любава, оттого и хворает, но сказала она сыну, что для нее его радость - лучшее из лекарств.
Ежели по справедливости, не болела Любава. А просто решила полежать, покамест. Спрятаться. А потом, как ведьма руки вылечит, как успокоится все, так и на людях появиться можно. Но это уж потом...
- Давно ли царица занедужила?
- Да уж дня четыре, или пять даже... - по пальцам боярин посчитал.
Устя губу прикусила, поклонилась. Вышла, дверь за собой прикрыла, задумалась.
Царица?
Ох, получается, занедужила она, как Борис от удавки избавился.
Может такое быть, али нет, мерещится все Устинье, ненависть ей глаза застит?
А боярина Данилу убили... за что?
Подумала Устя, да и к прабабке поспешила. Кое-что они еще сделать могут.

***
На подворье бояр Захарьиных грустно было, темно, траурно.
Окна черным занавешены, шума-гама не слышно веселого, царский управляющий распоряжается покамест. Пока наследников не нашлось, али царь кому своей волей выморочное имущество не отдал. Понятно, есть государыня, есть Федор Иоаннович, но все ж они не Захарьины уже, да и к чему им тот дом? К чему имение? Ежели они из царской семьи, им только пальчиком взмахнуть, пожелать только - и все им будет?
Дворня тоже присмирела, неизвестность на сердце тяжко ложится.
Обещал государь, коли найдется у Данилы Захарьина хоть внебрачный сын, его признать, да покамест не нашелся никто. А что дальше будет?
Как жить-то?
Смутно все, неуверенно...
Бабку, у ворот стоящую, и не заметил никто. Может, будь на подворье людно да суетно, и не справилась бы Агафья всех заморочить, глаза отвести, да на дворе, считай, и не было никого.
Две девки воду несут, один мужик снег сгребает. И все. Вся работа, вся дворня.
Пес дворовый бреханул, волхву почуял - и в конуру спрятался, только нос торчит, очень разумное животное оказалось.
Нет-нет, тут мы лаять не будем, хвост целее будет, да и голова.
Спокойно прошла Агафья по двору, спокойно так же в дом зашла, никто и внимания не обратил. Не волхву видели - кого-то своего, а то и вовсе место пустое. Так отвод глаз и работает: смотришь - и не видишь, а когда и видишь, то все свое, понятное.
А где искать, что искать?
Долго не думала Агафья. Понятно же, некоторые вещи в тайники крепкие прятать надобно, потому как даже смотреть, даже касаться их - смертный приговор. То есть держать такое счастье надобно там, куда никто не заходит, окромя хозяина.
Вот со спальни его и начнем, в крестовой продолжим, опосля еще подумаем.
Но спальня Агафью не порадовала.
Разве что плюнула волхва, глядя на картины иноземные, с бабами голыми. Даниле они чем-то нравились, он все стены теми картинами завешал.
- Тьфу, срамота!
Прошла волхва по покоям боярским, к окружающему прислушалась... нет отзыва. А должен быть, обязан! Чернокнижное дело - оно такое.
От скотного двора воняет, от бочки золотаря воняет, а от чернокнижника - втрое, вчетверо. Только от кожевника запах всем ощутим, а от колдуна - только таким, как Агафья.
Вот, в покоях боярских ничем таким не пахло.
Тайничок маленький нашелся, с письмами разными, которые хозяйственно прибрала Агафья за пазуху, а еще драгоценности и шкатулка с ядами.
Агафья и то, и другое забрала. И деньгами не побрезговала.
Нехорошо так-то?
Не надобны волхвам деньги?
Это вас обманул кто-то. И деньги волхвам надобны, и от добычи не откажутся они, что с бою взято, то свято. А всякие благородства да порядочности не ко врагу относятся, смешно это и нелепо.
Понятно, волхве деньги не нужны, она себе их добудет, как понадобится, только на это время уйдет. А если завтра кого подкупить придется, ежели времени не будет у нее ни на что? Сейчас Агафья о чести не думала. Война идет, а что не объявленная, так от того она еще подлее и злее, и деньги ей пригодятся.
Не для наживы она покойного Захарьина ограбила, для насущной надобности. Странно, что ни сестра, ни племянник тайнички не очистили, да может, и не ведали о нем, или брать некоторые вещи в палаты царские не пожелали.
Но это-то все человеческое. А есть ли чернокнижное что?
Подумала Агафья, и в погреба отправилась. А где еще можно спрятать что плохое? Только там... не на скотном же дворе? Не дурак ведь боярин был?
Или все-таки не причастен он ни к чему? Подвалы она обязательно проверить должна, потом уж и решит окончательно.

***
Часа полтора ходила Агафья по подвалам, да не просто так, а на каждом шагу прислушивалась, принюхивалась, потайные ходы искала. Ворожбу где лучше прятать?
Испокон века преградой были огонь, вода текучая, да мать сыра земля. Огня тут не дождешься, вода ближайшая - Ладога, до нее не дороешься, остается подвал.
Чтобы никто, мимо проходящий, не почуял, не сообразил. Мало ли, кого лихим ветром на двор занесет, кто ворожбу черную учует, да 'Слово и дело государево' кликнет? А под землей много чего припрятать можно, под землей и ей тяжко, с ее-то опытом, а уж Устинья и вовсе бы растерялась.
Не попадалось покамест Агафье ничего подозрительного. Как не было, так и нет...
Две захоронки нашлись, но те явно не боярские, бедные они слишком. Явно кто-то из слуг серебро копит. То ли крадет у боярина, то ли еще чего... неинтересно это.
Наконец в одной из комнаток с разным хламом почуяла волхва нечто интересное.
Минут двадцать стену ощупывала, потайную дверь искала, копалась... наконец поддалась одна из досок под ее руками, но входить в маленькую комнатку волхва не стала. С порога осмотрелась.
Совсем комнатка небольшая, может, аршина два в ширину, аршина три в длину.*
*- имеется в виду старый аршин - 0,711 м. Прим. авт.
Там и не помещается, считай, ничего. Жаровня небольшая, стол с книгой - и поставец со склянками разными.*
*- поставец- в смысле невысокий шкаф с полками. Прим. авт.
Агафья и заходить не стала. С порога ее так волной черноты в грудь шибануло, ровно дурной запах, как летом нужник открыть, что и шага она сделать не пожелала. Лучше к такому не соваться, тем паче - одной. Добра не получишь, а вот встрянуть в беду легко и просто, даже волхве, даже опытной и старой.
Черные книги - они всякие бывают, и места свои потаенные чернокнижники защищают, как могут. Так за порог шагнешь - и что получишь? Проклятие - али похлеще чего?
Может, и не прицепится к тебе ничего, ежели сильно повезет.
А может и иначе сложиться. И узнает кто-то чужой, недобрый, про волхву, а там и про семью ее, про Устинью, и потянется черная ниточка.
Нет, иначе она поступит, совсем не так, как вначале думала.
Закрыла Агафья потайную каморку. Что боярин Данила чернокнижием баловался, убедилась она - и довольно того.
Подробности какие черные разузнать?
А что ей те подробности дадут?
Ну, обследует она комнатку, переберет зелья, может даже и прочитает она книгу, а когда повезет, и вреда ей та книга не причинит. Но что боярин колдовством баловался, уже знает она, а что именно применялось?
Да что угодно, после смерти боярина уж много времени прошло, чай, и следы изгладились.
Нет смысла сейчас то искать, не так много у нее сил опосля поиска трудного, а вот кое-что другое сделать надобно обязательно. И тоже сил потребуется много, эх, где ее молодость?
Стара она, и помощников нет у нее сейчас, Добряна не воин, а Устя... хоть и сильный дар у внучки, да только учить ее надобно, покамест от нее толку мало. Все на чувствах делает, вместо капли силы - кувшином свечку тушит...
Прошлась Агафья по коридору, палец облизнула, несколько знаков на стене начертила.
Кровь свою она оставлять тут не будет, а вот слюна подойдет. Как высохнет она, так Агафья через нее вред не сделают, а волхва будет знать, ежели что серьезное с Книгой делать начнут. Ровно уколет ее...
Данила Захарьин, может, и умер, но им вся эта история не кончается. Ежели он мог к Книге приходить, то и сестра его, царица, и племянник, и... кто еще-то?
Вот это Агафье и надобно знать. Свойство такое у Книг Черных, не с одним человеком они связаны, а с целым родом. А уж сколько людей в том роду... хоть один останься, так Книга позовет, станет он чернокнижником.
Еще одно дело прежде, чем уйти, волхва сделала.
Доски ощупала чуткими пальцами, постаралась каждую почувствовать, возраст ее определить. Да не дерева, из которого доску ту сделали на лесопилке, а именно, что самой доски.
Для чего?
А просто все. Когда потайную комнату делали, тогда и боярин Захарьин начинал колдовством заниматься. Не капуста же здесь квашеная хранилась? Нет, конечно. Она в другой стороне, в другом подвале, здесь-то вообще продуктов нет.
Ежели по доскам судить... лет тридцать - сорок комнате, точнее дерево не скажет, оно свой возраст плохо чует, двоится все, мешается. А боярину сколько было?
Чтобы ту комнатку оборудовать, ему надобно ребенком было трудиться начать.
Не его это хозяйство? Может, и было чужое, а потом точно его стало. Свечи в подсвечнике не сальные, не оплывшие, свеженькие они, Агафья это приметила. Явно делал он тут что-то, свечи жег, потом на новые их поменял, явно этого года, свежим воском они пахнут.
Но не он начинал эту комнату строить, нет, не он. Или просто комнату раньше сделали, а боярин ее под свои дела приспособил?
И такое могло быть, да откуда ж больше узнать?
Внутрь бы войти, там попробовать поставец допросить, подставку под книгу ощупать - очень хочется, да нельзя! Никак нельзя!
Хорошо, когда нет там ни ловушек, ни чего другого, а как попадется Агафья кому на крючок, Устинью без помощи оставит? Нет, нельзя ей рисковать. Подождет этот схрон.
Вот, Велигнева бы сюда позвать. Но долго это... его помощник как прибудет, так Агафья ему и скажет. И про Книгу Черную, и про род Захарьиных - много тут чего разузнавать придется.
А ей сегодня полежать бы спокойно, отдышаться. Лет в двадцать она б эту Книгу... нет, и тогда не справилась бы, но хоть такой усталости не чуяла бы.
Не те у нее годы - по чужим чернокнижным-то схронам скакать! Ох, не те.

***
- Смотри, Сивый. Горница вон та, окошко видишь?
- Вижу.
- Там ребенок будет, с одной только нянькой старой. Ее можешь оглушить, а то и убить можешь, как сам захочешь.
- А мальца?
- Берешь и выносишь. За ребенка его родители такой выкуп дадут, нам с тобой на три жизни вперед хватит.
- А чего сам не взялся?
Но ворчал Сивый больше по вредности натуры. И сам он отлично понимал, иные дела в одиночку не сделаешь. Михайла и так его хорошо принял, обогрел, накормил, денег на жилье - и то дал. И дело предложил, на которое Сивый согласился с охотой. Пообтесала ему жизнь бока, понял он, что не бывает в жизни дармовых денег, а вот когда их за работу какую предлагают - подвоха не будет.
Михайла, когда о деле заговорил, таить не стал, рассказал честно, хоть он и принят у царевича, так не у царя же! Сколько там Федька ему отжалеть может? Ну, кошель серебра. И то не каждый же день?
Вот и оно-то, не слишком царевич к своим слугам щедр, у него и самого не так, чтобы денег много. А хочется. И побольше хочется... может, договорятся они с Сивым?
К примеру, на пару ребенка похитят, а потом, пока Сивый с малявкой побудет, Михайла письмо подкинет, да выкуп заплатить убедит? В одиночку такое не сделаешь, а вот когда двое их будет - можно попробовать.
Опять же, если по дороге побрякушки какие попадутся, можно и их в карман пригрести.
Помощник надобен. Когда Сивый согласится, Михайла и дом покажет, и подождет, и для младенца что надобно приготовит, и прочее разное.
Сивый и спорить не стал. Михайла, конечно, дрянь скользкая, но ведь попадись Сивый - он и дружка за собой потянет. Невыгодно ему подлость устраивать.
- Идешь? Или поехали отсюда?
- Иду... - согласился Сивый.
Доску в заборе отодвинуть - секунда малая, вот и на подворье он уже, у Заболоцких. Вперед смотрел, о деле думал, и не видел, не чуял, каким взглядом его Михайла провожает.
Жестоким, расчетливым... он-то уже своего компаньона три раза списал.

***
У Михайлы все просто было.
Не любит его боярышня? Так надобно, чтоб полюбила, а коли добром не желает, так он ей в том поможет. А для того себе ответим, кого бабы любят?
Правильно.
Спасителей любят. Героев любят.
Вот, спас он подворье, Устинья сказала, что обязана ему будет. А как он племянницу ее спасет, небось, вдвойне порадуется?
К примеру, решил тать ребенка похитить, да по дороге на Михайлу натолкнулся. Может, и ранил даже его в драке жестокой, тут как получится. А Михайла татя убил, ребенка спас, назад принес, весь в крови, шатаясь от усталости и ран, почти как в сказках для девиц чувствительных.
Вот и еще повод для боярышни благодарной быть.
И для брата ее.
Да, для брата.
Любит его Устинья, прислушивается. Михайла сам видел, как она жену братца поддерживала, как помогала, как с мелкой пакостью нянчилась... не любил Михайла детей.
Вообще.
Зато Устинья любит? Вот и ладненько.
Никуда ты от меня, боярышня, не денешься. Сейчас героизм оценишь, душу мою добрую, сердце любящее, а потом и на Федора вблизи налюбуешься... и когда предложу я тебе еще раз бежать, небось, не откажешься. На шею кинешься.
Не мытьем, так катаньем, добьюсь я своего.
Михайла уверенно шел к своей цели.

***
Рудольфус Истерман царскому вызову не то, чтобы сильно удивлен был, всякое бывало. Другое дело, что не ждал он от царя ничего хорошего и приятного.
Не любил его Борис никогда.
Вот ведь как складывается жизнь, кто нужен, тот от тебя и шарахаться будет. Федор - тот за Руди хвостиком таскался, в глаза заглядывал, из рук ел, а вот Борис - и мальчишкой-то был, а Руди терпеть не мог, глазами сверкал зло - и молчал.
Отец его, государь Иоанн Иоаннович, с Рудольфусом дружил, а вот Борис... какая там дружба? Смог бы - под лед спустил бы Рудольфуса, не пожалел и не задумался.
Памятны Руди были и уж за шиворотом, и гусеницы в сапогах, а уж про остальное... изводил его Борис, как только мальчишке вольно было. И пожаловаться нельзя было, хитер паршивец, следов не оставлял. За уши выдрать?
Так это надобно, чтобы он еще на месте преступления попался, чтобы свидетели были, государь чтобы видел и тоже ругался, а Борис же не попадается! Как есть - паршивец!
А чего он сейчас Руди позвал? Да кто ж его знает?
Когда Борис на трон сел, Руди уж вовсе боялся опалы да высылки, но Борис его удивил. Махнул рукой, да и не тронул. А может, забыл, или не до того было.
Неужто сейчас время настало с Россой распрощаться? Ох и жалко же будет сейчас уезжать, труды его даром не пропадут, но кое-что из-за границы сложнее сделать будет. Времени да сил куда как больше уйдет.
Спокойно вошел Руди в зал Сердоликовый, поклонился честь по чести, заодно на палаты государевы еще раз полюбовался.
Не просто богата Росса, они еще и красоту ведают. Вроде ни позолоты, ни занавесей, один камень природный, как он есть, но в какую красоту уложен? Заглядишься, залюбуешься! Мозаика затейливая по стенам вьется, инкрустация такая, что король франконский Лудовикус свою корону скушал бы от зависти, а полы-то какие! Плиточка к плиточке уложена, жилочка в жилочку каменную перетекает, словно так из горы и вырезано куском одним! Какие деньги не заплати, а так не сделают, тут мастерство надобно иметь немалое, и мастера такие не каждый век рождаются!
Борис его принял не на троне сидя, к окну отошел, оттуда и кивнул приветливо. Руди мигом насторожился, ничего приятного не ожидая для себя.
- Проходи, мейр Истерман. Проходи.
- Ваше величество...
- Мейр, ты мне нужен будешь. Пока зима стоит, поедешь в свой Лемберг, а оттуда в Джерман и Франконию.
- Ваше величество? - откровенно растерялся Руди. - Чем я могу тебе послужить, государь?
Борис на Руди посмотрел, не поморщился, нет. Далеко он уж от того мальчишки ушел, который Рудольфусу пакости разные подстраивал. Хотя и сейчас мечталось: вот кинуть бы Истермана в болото с пиявками! Стоит тут, весь чистенький, весь раззолоченный, аж светится - вот с детства не нравился он Борису! Причины?
Не нравился, да и все тем сказано! Какие тут еще причины надобны?!
А тут... после того катания на саночках, после подлости Истермановской, думал Борис, что с ним сделать. А что сделаешь-то? Нет у него чинов, нет званий, а из Ладоги гнать и вовсе не выход, неизвестно где всплывет, да как напакостит... надобно и от Федьки его оторвать, и чтобы у верных людей на виду Истерман был, и чтобы хоть какая польза от него была - придумалось!
- Поедешь для меня закупать, что скажу. Денег выдам, людей дам для сопровождения, лошадей, кормовые, прогонные - все, что положено. Я тут патриарху храмы обещал построить. Святыни нужны. Мощи.
Рудольфус кивнул.
Мощи... оно и понятно. Для храмов завсегда святыни надобны, иначе кто в них пойдет? А со святынями сложно, какие-то уж очень мелкие те святые были, да и смерти у них неудобные. Вот скормили какую-то святую львам, утопили или на костре сожгли - и как потом ее мощи отыскать? Невозможно! А людям чему-то поклоняться надобно, им вера нужна! И вообще... мощи - дело выгодное, когда договорится он с кем надобно... кто там проверит, от святой этот палец или от грешной? Главное золота побольше и ковчежец пороскошнее!
- И книги. Поболее. По медицине, по языкам разным, покупай, сколько получится - все казна оплатит.
Вот этого Рудольфус не ожидал, и не обрадовался, книги - это не мощи, тут в свою пользу не сильно поиграешь.
- Государь?
- Хочу в Россе свой университет открыть. Сколько можно на другие страны смотреть? Можно подумать, у них люди ученые, а мы тут до сих пор по лесам в медвежьей шкуре бегаем! Посмотрим, чему в других странах людей учат, да и сами учить начнем, благословясь. Университет построим, для начала будем медикусов учить, строителей да корабелов, этих мне остро не хватает, по этим наукам книги и старайся покупать, остальное уж потом добавлять будем.
- Дорого сие встанет, государь.
- Не дороже денег. А знания всего ценнее, - отмахнулся Борис. О том, что будет и контроль, и отчетность, он и не упоминал, Руди и сам не дурак, понять должен. И о том, что он-то все одно свой, ему и то продадут, что россам не покажут даже, и еще что впридачу дадут... Могут. Обаятелен, подлец, надо отдать ему должное.
Руди это тоже понимал, только что вслух не произносил.
Вслух он уточнял другое.
Что, как, когда?
Борис тянуть не собирался. Пусть берет, да и едет. Пока все снегом да льдом покрылось, путешествовать легко. Большинство людей готовы уж, дело за Истерманом, и ему приятно на родине будет побывать, разве нет? Года на два это дело точно затянется, пока все страны объездит, со всеми переговорит, а за то время мно-ого воды утечет...
Тут-то Руди и взвыл.
Два года?!
Три?!
Когда тут самое-самое происходить должно?! Вслух-то о таком и не скажешь, а в обход попробовал Руди.
- Государь, так долго, и так далеко от...
- От чего, Истерман? От родины? Так туда ты и едешь, - улыбка у Бориса очень неприятной была. Оскал, скорее. Закогтил хищник свою жертву, подергаться та может, а вырваться уж вряд ли. Какой же дурак государю откажет? - От Федьки? А и ничего, без тебя у моего братца, авось, пакостности поубавится... или еще от кого? Так ты скажи?
Истерман только руками развел.
- Государь, я твоему брату ни в каких пакостях не помогал.
И осекся. Глаза у Бориса от ярости сизыми стали, ровно небо грозовое.
- А ежели б он боярышню Заболоцкую на ярмарке... как холопку? Ты бы что делать стал, Истерман?
Руди невольно Элизу вспомнил, и даже икнул от неожиданности. Но ведь не может государь знать?
Или...
Куда-то и пыл его делся, понурился Истерман.
- Как ты велишь, государь, так и сделаю.
- Вот и ладно. Сейчас в Посольский приказ и отправляйся, ждут тебя там...
Рудольфус кланялся. Соглашался, благодарил и думал, что Бориса убирать надобно.
Известно же, кто молодняк учит, тот и прав, тот и в головы детские что захочешь вложит.
Когда юных россов в Лемберге да Франконии б обучали, они б мигом стали Россу отсталой да древней считать. А Борис на другое замахнулся.
Он не просто преподавателей позвать хочет, нет! Он книги желает, да не по философии какой, а по естественным наукам, по тем наукам, которые страны вперед двигают. Свои корабелы, свои астрономы, свои строители, свои лекари - это все для страны надобно.
И учить по этим книгам россов будут россы. Уж Руди-то себе не врал.
Не разберутся они в знаниях да науках чужеземных? Еще как сообразят!
И прочитают, и поймут, и дополнят - они еще и поумнее некоторых графьев да герцогов. И через два-три поколения вырастут россы, которые на Лемберг и Франконию, Джерман и Ромею будут сверху вниз смотреть. Очень даже легко.
А такого допускать нельзя.
Россам внушать надобно, что они тут на старине сидят, аж подбрюшье сгнило, а вот там-то, в иноземщине все светлое и радостное! Чтобы туда они тянулись, чтобы на все родное и домашнее плевали сверху вниз. Тогда и покорить их можно будет.
А Борис основы ломает.
Убирать его надобно, да побыстрее...
Что ж.
Ты хочешь, государь? Я поеду. А уж что привезу...

***
Не обладал Сивый никакими силами волховскими, его умение в другом было.
Выглядел он так... когда умылся, причесался, совершенно невзрачным стал, неприметным, обыденным. Холоп - и холоп, таких на любом подворье десяток бегает, вот и не обращал на него никто внимания. А уж лавка деревянная в руках и вовсе его в невидимку превратила.
Несет мужик лавку?
Знает куда несет, зачем несет... и пусть его! Никто и не задумался даже.
Дарёна на то время малышку Варвару тетешкала. Капризничала маленькая, зубки у нее резаться начинали. *
*- у отдельных детей в 4-5 месяцев режутся, а то и раньше. Прим. авт.
Вот и получите все радости. Тут и слюни бахромой, тут и глазки красные, и сопельки, и плачет малышка, и спать не хочет... Устя обещала сварить чего полезного, но пока не сварит - все на ручках, все на нянюшке.
Знала Дарёна, что это не Илюшина дочка родная, ну так и что с того?
Повзрослел парень, мужчиной стал. Малышку, словно родную принял, для такого душа нужна не грошовая, не бросовая. Иные и для родных-то малышей в душонке своей места не найдут, а тут...
Илья лично нянюшку попросил, та и растаяла, сердиться не стала.
Чужое дитя?
Не тот отец, кто сделал, а тот, кто вырастит! Да и в радость ей маленькая Варюшка.
Боярышни уж выросли, малышей она еще когда дождется, да и допустят ли ее к тем малышам? А тут счастье маленькое, нечаянное, да уже любимое!
На мужика, который лавку зачем-то принес, Дарёна и внимания не обратила. Кивнула, мол, у окна поставь - и снова к Вареньке.
Сивый вперед шагнул, засапожник в ладонь удобно лег. Много ли бабе надобно?
За волосья ухватить, да горло перехватить, чтоб орать не вздумала. Чтобы шума не было. Подержать секунд несколько, да и оттолкнуть, чтобы кровью не заляпаться.
Не успел.
Дверь скрипнула.
Обернулась Дарёна, увидела перед собой татя с ножом занесенным, ахнула - и малышку собой загородила, руку нелепо вперед вытянула.
Устя, которая в светелку вошла, на долю мига заледенела, ровно время остановилось.
Сивый первым опомнился.
Сейчас шагнуть вперед, ударить старуху, толкнуть ее на молодую - и бегом за дверь! С малявкой не получится... ну хоть ноги унесет!
Шаг сделать он еще успел, и дотянуться до Дарёны тоже. Самым кончиком ножа дотянулся, рукав сползший порезал. И - осел к ее ногам.
Устя стояла, как и была, питье навзничь уронила, а руку левую вперед протянула.
И рука черным светом светится.
И глаза у Устиньи - тоже черные.
Тут Дарёна и сознание потеряла. Не от боли, от страха лютого.

***
Невелик труд - траву заварить, сложнее заговорить ее.
Ежели первое Устинье без труда давалось, то второе немалой головной да зубной боли стоило, а то и ругательств, да вот беда, ругаться при заговоре нельзя. А хочется, ой как хочется!
Не умеет она! Заговоры... им ведь тоже учиться надобно! Начала Агафья учить ее, да мало! Слишком мало!
Заговор - это ж не просто слова, можно выучить их, можно на другие поменять... заговор - это музыка. На нее настроиться надо, тайный ритм поймать, отзвук мира услышать, приноровиться, подстроиться...*
*- слова 'резонанс' Устинья не знает. Не то употребила бы. Прим. авт.
А с музыкой Устинье всегда туго приходилось, не умеет она петь, как взвоет - птицы с неба попадают. И сейчас, вот надо, а не умеет она, не слышит музыку мира, мелодию трав не чувствует, не может их в соответствие привести!
Другая волхва бы пять минут потратила, Устя малым не час провозилась. Пока нашептала, что надобно, пока уверилась, что вреда малышке не будет, пока три раза сама проверила, да прабабке показала.
Ребенок же!
Со взрослыми всяко проще, а тут капля лишняя, а малышке плохо станет, животиком промучается всю ночь вместо зубок... не надобно такого.
Вот и возилась Устя. Сама зубами скрипела, заговаривала, понимала, что учиться надобно, вот и терпела, и старалась. На будущее все пригодится. Справилась, наконец, к Дарёне пошла, дверь ногой приоткрыла, чтобы отвар не колыхнуть в кувшине, а в комнате ужас творится!
Дарёна спиной стоит, над Варенькой наклонилась, и не чует, что тать к ней идет, с ножом в руке.
Устя визжать не стала.
Только кувшин об пол звякнул. Сама не поняла, как уронила его, руку вперед вытянула.
Остановить?
Что могла бы сделать она? Да ничего!
Она и подумать не успела - тать вперед шагнул, и поняла девушка, что сейчас он Дарёну ударит. А то и ее тоже... потом.
И такое в ней колыхнулось.
Черное, безудержное, безумное... не для того она из черной жизни пришла сюда! Не для того, чтобы своих родных отдавать, без защиты оставлять!
Огонь под сердцем так полыхнул - казалось, сейчас самое сердце в груди пеплом рассыплется. Устя и сама не поняла, что наделала, только ровно ниточка протянулась. От сердца - к вытянутой руке ее - и снова к сердцу, только не ее уже, а татя.
И полыхнуло.
Черным сухим огнем.
Устя к нему уж привыкла, приноровилась. А тать как был он - так на пол и осел. И откуда-то знала боярышня - все, конец, теперь уже не человек это.
Дохлятина непотребная.
А вот чего Дарёна вслед за ним на пол оседает? Неуж задел он ее?
Да нет, нож чистый... испугалась, наверное... а ей-то что делать? Как быть?
Устя вокруг поглядела - и выдохнула. Есть нужное!
На столе нож лежит, миска с яблоками рядом. Дарёне их кусать тяжело, нянюшка их на дольки режет и ест. А нож-то острый, хоть и короткий.... Взяла его Устя, примерилась - и татю в спину воткнула.
И завизжала.
Да так, что Варя расплакалась еще сильнее, а на полу Дарёна зашевелилась, но Усте не до того было. Шум послышался, народ сбегался... вроде все хорошо.
И Устя позволила себе истерикой зайтись.
Есть от чего, человека она убила.
Впервые.
За две жизни.

***
Люди влетали - застывали в изумлении.
И то сказать - боярышня у двери в истерике бьется, на полу труп лежит, и судя по ножу в руке - не яблоки он резать сюда пришел. Дарёна у люльки с малышкой лежит, вроде как живая, малышка криком заходится...
Первым Илья опомнился.
Машку свою к люльке толкнул, сам к Дарёне бросился, по щекам похлопал, с пола поднял со всем бережением.
- Живая?
- Ох... живая, Илюша. Живая я... чудом, не иначе!
Маша ребенка подхватила, к себе прижала, и такая дрожь ее била, что как бы успокоительным отпаивать не пришлось. Боярыня Евдокия рядом с дочерью опустилась, обняла, к себе прижала... Устя завыла тише, матери в плечо уткнулась.
- Что случилось тут? - рыкнул Алексей Заболоцкий, да только от Устиньи ответа не дождался он, Дарёна ответила.
- Б-боярин... нел - ладное чт-то....
- На вот, выпей... - Илья по сторонам огляделся, ковш с водой со стола подхватил, Дарёну кое-как напоил, та хоть заикаться перестала, а там и о случившемся поведала.
- Я малышку укачивала, плакала она. Мужик пришел, лавку принес, я на него и не посмотрела даже. А потом обернулась - а он на меня с ножом. И боярышня Устинья в дверях. Я к малышке, он на меня, тут я и упала, наверное, без памяти... прости, боярин. Не помню больше.
Мужчины меж собой переглянулись.
На татя посмотрели.
В руке-то у него нож - понятно. А в спине?
Илья няньку на лавку усадил, ковш с водой к Устинье понес. Но ту боярыня уж успокаивала, по голове гладила, утешала, как маленькую.
- Устёна, что случилось, доченька? Все закончилось, в безопасности ты, никто не тронет, не обидит, мама здесь, мама рядом...
- Маменька... вошла я - а тут тать с ножом. К Дарёне, к малышке. Замер на секунду, мне хватило. Я нож со стола схватила, и ему в спину воткнула, когда он к Дарёне повернулся... маменькаааааа...
- Устя!!!
Маша ребенка Илье сунула, сама к Усте подлетела, упала рядом, обняла.
- Родненькая! Век Бога за тебя молить буду!!! Когда б не ты... - и тоже в истерике заколотилась, представляя, что ее доченька - и тать с ножом, и нянька беспомощная...
Боярыня на мужа посмотрела требовательно, Алексей тяжко вздохнул, невестку с пола поднял.
- Так, Марья, ты ребенка возьми, да к себе иди. Сегодня вам с ней нянчиться, Дарёна сегодня сама бы полежала. Илья, жену уведи!
Илья уж понял, что сегодня Маша дочку с рук не спустит, Вареньку отдал жене, приобнял ее за плечи, да и повел из горницы, уговаривая потихоньку.
И то...
Какие уж сейчас Устинье благодарности? Ей бы вина крепленного, да поспать, авось и отойдет!
Не дело это - бабам убийцами быть. Понятно, за ребенка она кинулась, за своего цыпленка и курица - зверь. Но сейчас бы Усте самой опамятовать, успокоиться...
- Дуняша, ты Устю возьми, да у меня там, в поставце, вино крепкое. Дай ей выпить, пусть отоспится. Иди с матерью, Устя, все хорошо будет. Дарёна, и ты ложись, давай. Ксюха, где тебя Рогатый носит?
- Тут я, тятенька.
- Вот и ладно! Сегодня с Дарёной побудешь, и чтоб ни на шаг не отходила!
- Батюшка!
- Спорить еще будешь?
Ударить боярин не ударил, но лицо у него такое было, что мигом Аксинья язык прикусила.
- Да, батюшка. Как скажешь.
- То-то же.
А сам боярин сейчас в Разбойный приказ пошлет. Пусть татя заберут... может, в розыске он? Или еще чего? Не нужен он тут валяться! *
*- на Руси законная самозащита была более, чем законной. Устинье даже вира за убитого татя не грозила. Сам влез? Туда тебе и дорога. См. Русскую Правду. Прим. авт.

***
Михайла из возка смотрел, ругался про себя черными словами.
Дурак непотребный! Таракан сивый! Недоумок!
Ни украсть, ни покараулить!
Попался, видно же, и убили его! И не жалко даже, туда дураку и дорога, лишь бы не успел сказать, кто навел его! Ну, то Михайла завтра выяснит. Сегодня-то ни с кем не встретишься, беспокойно на подворье, суетно, шумно. А завтра и попробовать можно...

Глава 4
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Никогда и никого не убивала я. Не случилось как-то в жизни моей черной такого. При мне убивали, меня убивали - это было, а я сама не пробовала, мечталось только.
Хотела?
Бывало такое: за вышиванием сидела, а сама представляла, как иголку свекровке в горло вгоню. Или мужу богоданному, ненавистному...
Остальных как-то не ненавиделось настолько.
А этих двоих я лютой ненавистью ненавидела, и убить мечтала, и убила бы, представься случай... нет. Что уж себя обманывать!
Могла убить. Могла.
Знала я о тех случаях, когда, обезумев от боли да ненависти, бабы на палачей своих кидаются. И мужей-зверей убивают, и самих убийц потом смертью страшной казнят... могла я так кинуться?
Могла.
И во сне убить могла, Федор рядом со мной спать любил, хоть и пеняла ему свекровка, что неуместно так, а любил. А я ненавидела.
Все в нем ненавидела, что было: запах его... вонь эту жуткую, и манеру меня тискать, ровно куклу бессмысленную, и храп постоянный... не убила же?
Вот и весь сказ. Не убила.
А сейчас так сила во мне вспыхнула, что самой страшно стало, только мое сердце выдержало, оно и не такую боль терпело, а его сердце - не справилось. И знаю, если татя разрезать, если сердце его из груди вынуть, ничего там не будет. Так, комочек обугленный.
Сила вспыхнула, сила его сожгла. А я... я даже не осознала сразу происходящее, только одно твердо знала - не отдам!
Больше никого из близких своих, родных, любимых и любящих не отдам! Людям не отдам, смерти не отдам, пусть в свой черед приходит, а пока - мои они! И только мои!
Достало с меня горечи, и боли достало, и тоски звериной, наплакалась уж в келье монастырской, навылась. Теперь я многое сделать могу, против любого зла встану, не дрогну, никому любимых своих не отдам. Только с бабушкой поговорить надобно о случившемся. Вроде как и не должна волхва такое творить? Или могут они, только не все, и в тайне это сохраняют?
А ведь в той, черной жизни не бывало со мной такого. И Вареньки маленькой не было, и Дарёна ее не защищала, и не покушался никто, не было татя.
Меняется все?
Пусть меняется! Одно неизменно!
Никому я своих в обиду не дам! Пусть и не мечтают, вороги! На клочья порву, по полю разметаю! Жаль, не знаю я только, откуда этот разбойник взялся!
Может, и дознаемся когда?
Не до татя мне сейчас, на отбор скоро уж ехать, а уж что там будет?
Что-то помню я из той жизни, что-то новое будет, наверняка, а что-то и вспоминать придется.
Справлюсь. Не для себя - для них справлюсь. И сейчас я это твердо знаю.

***
- Царевич! Беда у Заболоцких!
Федор в одну сторону вскочил, одеяло в другую полетело, ногу впопыхах ушиб о половицу, выругался грязно, на Михайлу дикими глазами уставился.
- ЧТО?!
- Вроде как тать к ним забрался, да напал на кого. А боярышня Устинья его и того... убила.
Федор как стоял, так и обратно сел, хорошо еще лавка попалась крепкая, и не такие размахи выдерживала.
- Убила?!
Михайла картинно руками развел.
- Вечор татя в Разбойный приказ принесли. А уж чего там, как там - не сказывали мне подробнее, не царевич я, боярин Репьев и не поглядит на меня лишний раз. К боярину Заболоцкому сунулся - не попасть, спит он, и боярышня спит, ровно мертвая, холопья сказали, лекарством ее напоили опосля вчерашнего, и будить не велено, как проснется, так и ладно будет.
Федор на ноги встал, подумал пару минут.
- Одеваться мне подавай! Сам поеду, разузнаю, что да как.
Михайла затаенно улыбнулся, Федору помогать принялся. Того ему и надобно было. Сам-то он вечор к Заболоцким явиться не насмелился, а любопытно ж!
Что там Сивый? Хотя Сивый-то что - и так ясно, все он, лежит себе, в приказе Разбойном, тихо да ладно. Вопрос у Михайлы другой быть должен: где тот дурак попался?
И еще примешивалось новое, неожиданное.
Оказывается, не акая уж боярышня Устинья и беззащитная? И зубки у нее есть, и коготки? Другая бы завизжала, али в обморок какой упала, да тут бы и погибла, прирезал бы ее Сивый. Ему что?
Ему хоть Устинья, хоть холопка какая! Михайла б его потом убил, понятно, а Устинью не вернуть уже. А боярышня кричать не стала, сознания не потеряла.
Убила.
В спину, а все равно... сколько сил надобно, чтобы в живого человека ножичек-то воткнуть? Иные и в бою не могут, видывал Михайла таких, иных и жизни лишал. Ему оно всегда просто было, а выходит, что и Устинья - может?
Точно, его она!
Его и только его!
Такая ему и надобна, чтобы и смелая, и красивая, и умненькая... Михайла самого лучшего заслуживает.
Федька?
А что - Федька? Пусть себе живет, как живет, но без Устиньи, недостоин он боярышни. А покамест полезен - пользоваться им будем.

***
- Государь, - Борису тоже доложили, правда, не сразу, но кто ж знал? - Боярышня Заболоцкая, верно, в отборе царевичевом участвовать не сможет.
Борису мигом интересно стало.
- Отчего ж?
Боярин Репьев, который Разбойным приказом и ведовал, даже поежился чуточку под взглядом государевым.
- На подворье Заболоцких, государь, нынче ночью тать влез. Чего уж хотел - неясно, а только убила его боярышня Заболоцкая, и теперь лежит без памяти.
Борис даже и не удивился сильно. После того, что он о боярышне узнал, и удивляться странно было.
Могла ли убить - волхва?
Еще как могла, странно только, что ножом убила.
О волхвах Борис знал не слишком много, больше догадывался. Но Устинью он видел, и когда она аркан с него снимала, и в роще. Могла ли она убить?
И сам себе на вопрос ответил - могла, быстро, легко и без сожалений.
- И боярышня без чувств лежит?
- Да, государь.
- Ну так что же? Отложите покамест отбор, как боярышня опамятует, оправится, так сразу и начнем.
Боярин аж глаза вытаращил, не ожидал он от Бориса таких слов.
- Государь, не положено так-то... не по обычаю! Она ж теперь порченная, наверное, и скандал этот еще как обернется, невеста-то для царевича не такой быть должна, смирной да тихой?
- А ты, боярин, с Федором о том не говорил? - глаза у Бориса лукавые были, умные.
- Пытался, государь.
- И что же?
- Умывался как раз царевич, тазиком в меня кинуть изволил.
- У меня тазика нет, - Борис только вздохнул, сожалея об отсутствии такой полезной утвари приказать принести, да у трона и поставить... десятка три? - Ты подумай сам, боярин, Федька сейчас как ребенок у петушков на палочке, и хочется ему того петушка, аж свербит. Что с ребенком будет, когда ты уведешь его?
Боярин, у которого и законных деток шестеро было, и говорят, на стороне то ли пять, то ли еще поболее, только головой качнул. Детей своих он любил, возился с ними в удовольствие, и картину эту себе легко представил, даже поморщился от визга детского, истошного.
- Ты, государь, думаешь, когда мы ее на отбор не пригласим, так и царевич упираться начнет?
- Уверен. Погоди чуток, пусть боярышня в себя придет, на отбор приедет, получит Федька свой леденец, куснет от души, да и поймет, что булочки куда как вкуснее будут.
Боярин ответно заулыбался. А мудр у них все же государь.
Понятно, Заболоцкая эта царевичу не пара, но когда упрется мальчишка? И дело сделано не будет, и деньги потрачены, и Росса вся взбаламучена - ни к чему это, лучше сделать, как государь сказал. И то, другой бы приказал просто, а Борис по-человечески отнесся, старается он свои решения объяснять, полагает, что так и люди работать будут лучше. И боярин старается его доверие оправдывать.
- Во всем прав ты, государь. Так и сделаем.
- Сделай, боярин. Причину какую подходящую придумай, и все хорошо будет.
- Да, государь.
Боярин ушел, а Борис призадумался.
И отправить бы своего человека, разузнать, как и что, но и не надо бы внимания к Устинье привлекать. Ой, ни к чему.
Подождать придется.
Лучше он кое-что другое сделает.
- Как Федька объявится, пусть ко мне придет, - отдал он приказ.
Вот и ладно. Узнает он все из первых рук, и расспрашивать особо не придется.

***
Федору на тот момент тяжко пришлось. Его метлой гнали от комнаты боярышни, еще и шипели злобно, и глазами сверкали. Стоит себе старушка сухонькая, пальцем ткни - переломится, а метла у нее в руках. И машет так, грозно...
Федор больше от неожиданности остановился. Чего это - чтобы его метлой побили? Нет такого закона, чтобы царевичей метлой поганой бить и гнать!
- Бабка, ты чего?
Умнее как-то ничего и не придумалось. Агафья Пантелеевна подбоченилась.
- Ты чего тут носишься, оглащенный? Скажи спасибо - не побила!
- Да я... царевич я!
- А боярышня спит! Чего ты к ней ломишься, царевич?! Будить ее нельзя, это я тебе как на духу скажу! Али ты ей зла желаешь?!
Рассчитала Агафья все правильно, на последний вопрос Федор и ответил.
- Да я... нет, конечно!
- А коли так - не ломись к ней! Я сейчас дверку приотворю, в щелку посмотришь. Истерика была у нее, пришлось успокаивающим отваром отпаивать, вот и спит таперича. Сколько надобно проспит, потом проснется - спокойна будет.
- Вот оно что, - сообразил Федор.
Такое-то он и у родимой матушки в покоях видывал. Когда лекари требовали, чтобы поспала больная, сонным отваром ее поили, будить запрещали.
Федор назад и сдал. Не дурак же он?
- Может, Адама прислать?
Агафья поклонилась.
- Как угодно будет царевичу, а только я и его пока к девочке не подпущу. Пусть проснется сама, тогда и видно будет. Нельзя ее тревожить сейчас. Никак нельзя!
- Что случилось-то, бабка?
Федор и у боярина уж спрашивал, да только тот и сам мало знал. Тать, нож, Устинья, истерика - и все, пожалуй. Дарёна сейчас сама лежала, от страха отходила, Агафья и ее отваром напоила, да спать уложила. Возраст же!
Она-то волхва, ей многое нипочем, а Дарья - баба простая, ей каждый случай такой - считай, вырванный кусок жизни. Ладно уж, поговорит она с царевичем, пусть его. Не кричит он, ногами не топает, вот и она ругаться не станет.
- Ты, царевич, знаешь, поди? У Устиньи брат женился, и маленький у него уж есть.
- Не рановато ли?
Про свадьбу Федор знал от Михайлы, а про маленькую Вареньку уже нет, не интересовали его чужие дети.
- Нагуляли до свадьбы, вот родители и поженили их, - махнула рукой Агафья.
Федор хмыкнул, но говорить не стал ничего. И такое бывает, дело житейское. Обычно до родов женят, но всякое случается в жизни, не всегда и угадать удается.
- Маленькая с нянькой была, зубки резались у нее, ревела громко. Устя зайти к ним решила, тоже малышку понянчить.
- Зачем? - вот теперь Федор неподдельно изумлялся.
Нянчить?
Малышей?
Они же орут, пачкают, они ничего не понимают, и вообще... Фу?
Агафья на него посмотрела, как на недоумка какого.
- Любит Устинья Алексеевна с детками возиться. Поди, и своих хочет!
Федор тут же выпятил грудь и заулыбался, ровно ему алмаз какой подарили.
Хочет, конечно! От него! Да?
- А в комнате тать оказался, кажись, через забор махнул как-то, следов не нашли. Устя вошла, а гад на няньку ножом замахивается. Она закричала, тоже нож со стола схватила, да татя и ударила, удачно еще получилось, что насмерть. А с боярышней от такого нервный припадок случился. Сонным зельем мы ее напоили, да уложили, чтобы горячки не было. Женщина ж! Как такое пережить спокойно?
Вот теперь Федору и все понятно было, и ругаться не хотелось. Пусть бабка ее и дальше так хорошо охраняет, не от него, конечно, он-то в будущем муж Устиньин, законный, но... пусть пока постережет.
- А пройти, посидеть с ней рядом можно?
Агафья головой сурово качнула.
- Уж прости, царевич, хочешь - казнить меня вели на месте, а не пропущу. Ты ж не усидишь, знаю я вас, молодых-горячих, начнешь ее за руки хватать, али поцеловать попытаешься.
Уши у Федора краснели медленно, но неотвратимо.
- Это...
Угадала Агафья без всякого зеркала волшебного и дара предвидения, да и чего тут угадывать, не первый такой дурачок на нее смотрит, авось, и не последний?
- Вот. А ее будить сейчас никак нельзя. Понимаешь? Совсем никак, не то хуже потом будет!
Федор только вздохнул, еще раз посмотрел в щелочку на Устинью.
Девушка лежала на боку, подложив руки под голову, коса длинная на пол спадала, на личике выражения менялись. Вот увидела что-то плохое, нахмурилась, шевельнулась, потом лоб разгладился, на губки улыбка набежала, и вся она такая стала, на ангела похожая...
Только облизываться и осталось.
- Ты ее постереги, бабка.
Серебряный рубль Агафья с достоинством приняла, даже поклонилась.
- Ты уж прости, царевич, когда не так сказала чего, а только девочку я защищать буду.
Федор и не возражал. Гнев улегся.
Но в разбойный приказ он еще съездит, разъяснит там боярина Репьева. Пусть объяснит, как у него тати по столице бегают невозбранно? А?!

***
День прошел, хлопотами наполненный, вечер уж наступил, когда Устинья глаза открыла, потянулась. Агафья тут же рядом оказалась, на внучку поглядела пристально. Вроде и обошлось?
- Устенька, очнись, внученька...
- Бабушка?
Агафья Пантелеевна внучке лоб пощупала.
- Нет у тебя горячки, хорошо это.
- Нет... с чего горячка?
- Не помнишь ты ничего? Устя?
Тут-то Устинья и вспомнила. И татя, и огонь черный, и действия свои, и застонала в голос, не сдерживаясь уже.
- Оххх!
- Считай, вечер уже! Почти сутки ты без сознания лежишь, и я тебя добудиться не могла. Уж и царевич приезжал, и из Разбойного приказа людишки наведывались. Боялась я, не опамятуешь ты до завтра, а ежели б горячка началась, то и вовсе надолго это.
- Завтра? Ах да, завтра же на отбор ехать...
- Сил ты много потеряла, внучка. Расскажешь, что случилось?
- Не слушает нас никто? Нет рядом ничьих ушей?
Агафья на всякий случай дверь проверила, засов задвинула, к правнучке подсела.
- Тихо-тихо говори, Устенька.
Устя и рассказала.
И о страхе своем безумном.
И о том, как огонь в ней вспыхнул.
И как упал к ее ногам тать ... она уж потом сообразила нож в него воткнуть, опосля кричать о помощи. Ежели б не нашли в нем ничего, заподозрили б неладное. Агафья слушала, вздыхала, потом Устю по голове погладила.
- Все ты верно сделала. Не казни себя.
- И не собиралась я казниться да каяться, и на исповеди не упомяну, не в чем мне плакаться. Не жалко мне татя, не понимаю я, как и что сделала.
- Неужто не задумывалась ты? Лекарство и яд - суть одно и то же. Кто лечить умеет, тому и убить под силу. И... в то же время, не можем мы этого сделать.
- Почему?
- Потому что в глазах Матушки каждая жизнь - ценность. Мы ее оберегать созданы, а не лишать, лелеять, не карать.
- А вот так, как я?
- Потому и слегла ты. Выплеснула всю силу в едином порыве... когда б Матушка тебе свой знак не дала, когда б не ее благоволение, ты и умереть могла бы.
- Зато Дарёна жива. И Варенька.
- Вот. Не за себя ты дралась, за други своя жизни не пожалела. Так-то еще можно. И молода ты пока, не закостенела, нет для тебя наших правил.
- А... еще смогу я так?
- Не ведаю, Устенька. Никогда я о таком не слышала, не видывала. Может, в летописях и есть такое, про то Добряну расспросить надобно, но не завтра это будет. Первый отбор завтра, внизу люди от царевича дежурят, когда не опамятуешь ты ко времени али вовсе заболеешь, перенесут его. Но сейчас-то я смотрю, не надо будет этого делать?
Устя ресницы опустила.
- Не надобно переносить ничего, пусть так царевичу и доложат. А... что ты сказала? Что люди говорят?
- Что разбойник на подворье забрался, да в детскую попал. Что защищалась ты, вот нож и схватила... туда и дорога негодному. Это какой-то... Сивый. Государь приказал, так мигом розыск учинили, узнали и кто, и что, и зачем приходил. Его вроде как разыскивают, холоп то беглый, хозяина убил, деньги украл, разбойничал.
- И что его к нам занесло?
- Мало ли как бывает? Свадьбу играли - мог он подумать, что поживиться чем удастся.
- И такое могло быть. Царевич не являлся?
- Приезжал, сказывал, что без тебя отбор не начнется. Крепко в тебя он вцепился, Устенька.
- Да пропадом бы он пропал, - честно сказала боярышня. - Бабушка, а ты мне ничего рассказать не хочешь о Захарьиных? Не успели мы ранее поговорить, а надобно!
- Нашла я все, Устенька, и зелья, и книгу, и еще разности всякие, черные, все там лежит, в подвале. И давненько уж все обустроено, лет тридцать тому...
- Значит, баловались Захарьины черным.
- И баловались, и продолжили, и подвальчик тот обжитым выглядит, только вот кто из них там бывал, не ведаю.
Устя задумалась, родословную муженька своего бывшего - небудущего припомнила.
- Захарьины... Никодим Захарьин вроде как на какой-то иноземке женился, - Устя припомнила, что точнее не упоминала Любава и странно же это было! О связях своих родственных с Раенскими она подробно рассказывала, а как речь об отце да матери заходила, так тут же и разговор в сторону уходил - отчего бы? - Кажется так, а точнее не помню я.
- Сейчас мы большего все одно не узнаем, а узнавать надо осторожно, и хорошо бы обождать чуток, посмотреть: я там побывала, вдруг кого взбаламутим?
- Давай подождем, бабушка, а потом разузнать попробуем, кто там был, как дело было - тридцать лет подождало и еще пару дней подождет.
- Правильно, внучка. Умничка ты у меня.
Устя зевнула. Вроде и сутки пролежала, а все одно, как вареная.
- Бабушка, поспать бы мне еще... разбудишь ты меня завтра? И слугам царским скажи, отбор отменять не надобно, не заболею я, устала просто.
- Разбужу, конечно. Спи, дитятко. Спи.
Устя уж третий сон видела, а Агафья все сидела и сидела у изголовья ее. Думала о своем.
Страшно ей становилось.
Жива-матушка, выбрала ты внучку морю, одарила щедро, да вот только снесет ли Устинья ношу такую? Сможет ли?
Спаси ее и сохрани, обереги и защити. А я помогу, чем смогу, рядом буду, собой закрою, когда понадобится, меня-то и не жалко уже. А ее?
Кровь в ней не просто запела - колоколом набатным загремела! Страшно мне за нее, сколько ж с внучки спросится, когда дано ей столько.
Ох, Жива-матушка, помоги!

***
Любава Варваре Раенской кивнула, дверь в крестовую закрыла плотнее, чтобы не увидел никто. Варвара в горнице осталась, на стражу, считай, заступила, никого она в кмнату эту не пустит.
Разозлилась Любава сильно...
Сегодня Феденька считай, весь город на уши поставил! В приказ Разбойный приехал, там нашумел, потом в палатах царских скандал устроил... Борис его даже и не допустил к себе. Приказал Феде не мешать работать боярину Репьеву, да и дверью хлопнул.
Федя и пошел душу матушке изливать.
И такая она Устинья Заболоцкая, и хорошая, и добрая, и замечательная, и...
Да какая ж мать такое выдержит? Святая б взвыла, а Любава святостью никогда не страдала, и... еще не хватало, чтобы ее сын какую-то вертихвостку выше матери родной ставил! Она его носила - рожала она его рОстила, а он...
Грррррррр!
Тут еще и Руди пришел, попросил Любаву, чтобы не отсылали его из Россы... куда там! И тут Борька подгадил! Попробовала Любава, но Борис брови сдвинул, рявкнул грозно, пообещал, что завтра же Истерман в путь отправится. Чего ему?
Перекати-поле, ни вотчины нет у него, ни близких, съездит, да и вернется. А что надобен он Любаве... ничего, чай, не сотрется!
Начала расспрашивать царица Истермана, чем он так государя супротив себя настроил, поломался Руди чуток, да где ему супротив Любавы? Выдал он все и про Федьку, и про Заболоцкую... вот тут Любава и осерчала.
Да что ж это такое?!
Опять эта гадина мекая?!
Сначала ведьма из-за нее, теперь вот, Руди...
Мысль, что ведьма сама порчу наводила, сама и откатом получила, что Руди тоже пакости Федоровы прикрывал, что Устя тут и рядом бы стоять не стала... да что ей в голове у разъяренной бабы делать было?
Федя - сын, Руди... это Руди. Кто во всем виноват?
Понятно же, Устинья Заболоцкая. Вот с ней Любава сейчас и разберется, как сможет!
Любава шнурок дернула, занавесь ее от крестов да икон отсекла... вот так - ладно!
Нет, не порча это. И не сглаз, наверное. И сил у Любавы не так чтобы очень много.
Это чуточку другое... каждый человек так другому пожелать может, пакостные слова сказать, только не лягут они, не прицепятся, а Любава сейчас хотела сделать так, чтоб следующее же плохое пожелание этой Заболоцкой - правдой стало. Не проклинает она, ни к чему ей... это просто как крохотную трещинку приоткрыть, а уж какая змея через нее вползет - Бог весть. Не к Любаве, если что, следы приведут, на нее и не подумает никто.
И сил на такое надобно мало... у нее много-то и нет, почти человек она обычный. А и ничего, где сл не хватит, там злобы лютой она добавит...
Взяла Любава три свечи, миску с водой, яйцо сырое, нож вострый, зашептала заговор...
Свечи синими огнями загорелись, тени по стенам заметались...
- ...как скорлупу надламываю, так и твоя защита треснет, проломится, как по яйцу трещины бегут, так и жизнь твоя треснет да разломится...
Все правильно делала Любава, как привыкли руки, спокойно ритуал шел до самого последнего момента... теперь надобно яйцо в руке раздавить, да рукой все свечи погасить. И сделано будет.
Кто уж пожелает Устинье Заболоцкой зла, какого...
Найдется и кому, и сколько, чай, отбор начался...
А дальше ничего и понять Любава не успела. Раздавила она яйцо - и руку вдруг болью прошило, от ладони до плеча самого, а потом грудь обхватило обручем, сжало, стиснуло...
Любава на пол осела с хрипом... не успела даже и пискнуть - от боли сознание потеряла.
А на груди Устиньи, под рубашкой да одеялом, никому и не заметно было, светлым солнышком коловорот вспыхнул. Не для Устиньи он дан был, а только и для нее сработал. На ком надет был, ту и защитил, и зло на саму Любаву отразил, да всемеро сильнее. Так оно и работает, все зло, что ты людям причинила - сам-семь к тебе вернется.
Не так все плохо было бы, да только в это же время Истерман, вино попивая дома, на Любаву сильно злился. Ругался словами черными... а там пары слов и достаточно было.
- Да чтоб ты, дура... - выгодна была Любава Истерману, потому не стал он ей желать сдохнуть. А вот что на язык легло, то и получилось. - Себе все ноги переломала! Даже такую мелочь у пасынка не выпросить! Дрянь! Чтоб у тебя язык твой поганый не ворочался...
Вот, как сказал, так и легло.
Но была Любава все же ведьмовской крови, хоть и слабенькой, хиленькой, а потому...
Когда два часа ее не было, встревожилась Варвара Раенская, в щелочку заглянула, да и ахнула. Мигом все утащила, убрала, и яйцо с черной, словно углем вымазанной скорлупой, вытерла, и мужа позвала, вместе они Любаву на кровать затащили, а там уж и лекарь прибежал, суетиться начал... к утру и ясно все стало, считай.
Ноги у Любавы отнялись, да язык с трудом ворочался. И лицо ровно судорогой свело.
Лежать ей, лежать и лечиться... *
*- при микроинсультах, к примеру, и не такое бывает. Прим. авт.
Кого другого могли бы и отпеть скором времени, но Любава-то оправится, постепенно сила ее и проклятие растворит, и все щели залатает. Но для того время надобно...
И поползло по палатам государевым шепотками змеиными.
Вот как государыня сына-то женить не хочет! Аж слегла! Достанется ж кому-то свекровка такая ненавистная, она ж изведет любую...
А может, и помрет еще?
Нет такая не помрет, змеиным ядом лечат, а в ней того яда на десяток гадюк весенних достанет. Не помрет. Точно...

***
Рудольфус Истерман в санях сидел, на Россу смотрел.
Отправил его государь-таки в другие страны, и это сильно злило Руди. Будет тут самое интересное, самое важное, а он вдалеке? Так и вовсе от власти его ототрут! Но может, еще сможет он как-то извернуться? А покамест старался Руди в своей поездке хоть что хорошее найти, чтобы не сорваться на всех, да и сразу. Поди, по санному пути-то ехать легко, весело, с бубенцами, с перезвонами. Сюда он приезжал на корабле, и не посмотреть ничего было толком. Ох и крутило тогда Руди от несвежей корабельной пищи, от качки постоянной, а вонял он аки зверь лесной, дикий.
Не то сейчас: везут его со всеми радостями, услужают да угождают. Богатство есть у него, власть есть, возможности. И все же, все же...
МАЛО!
Одним словом Руди мог свое состояние описать.
Мало ему было!
Хоть и есть у него многое, а чего-то и не хватает! Иноземец он! И смотреть на него бояре так и будут, ровно на грязь какую, к каблуку присохшую. Мы тут на родине своей, а ты не сгодился, где родился? Наволочь ты пришлая, да и только!
Есть у него почет, да не тот. Уважение, да тоже не то: его как блажь царскую воспринимают. А земель нет у него. Еще государь Сокол иноземцам запретил на Россе землями владеть, только когда не менее пяти поколений семьи на земле Росской сменится, тогда и можно будет землицы дать им кусочек небольшой, когда заслужат. А до той поры - запрет, и соблюдают его государи свято.
Доходы с поместья какого подарить могут, но поместье все одно будет в руках государевых.
Есть у Руди дела торговые, да опять же, запрет государев крылья подрезает. Чем-то торговать и вовсе нельзя, а другим с такими пошлинами можно, что и сказать страшно.
Куда-то и вовсе не влезешь, своим тесно, бояре друг друга локтями отпихивают. Пробовал Руди кой-чего у Бориса добиться, да куда там! В том, что интересов государственных касается, царь и сам не поддастся, и бояре не дадут.
Таких денег, чтобы шесть поколений семьи его на золоте ели-пили, Руди и не заработать, и не украсть. На государственные-то должности иноземца тоже не возьмет никто. Опять запрет...
И - семья.
Хоть и была у Руди любовь безнадежная, и мужчины ему нравились, но семью-то заводить надобно! Род продолжать! А опять же - как и с кем?
Бояре от него нос воротят, даже совсем обедневшие. А те, кто могут за него дочь выдать - там своих бед столько, что Руди их век решать придется. Еще и считать будут, что ему благодеяние оказали.
Кого из Франконии али из Лемберга привезти?
Абы кто ему опять не надобен, а из богатых да знатных - кто в Россу дикую поедет? Он сам-то ехал - от страха ежился. Да и вопросы тут же зададут.
Чем владеешь, с чем семья останется...
На малое соглашаться - честолюбие не дает, а большого и не предложат.
Оставалось...
Оставалось лишь встретиться с Магистром. Он-то как раз дело предлагал. И хорошее дело быть должно, выгодное, полезное, для Руди, понятно.
А для Россы?
Для Россы - будет видно. Но Руди даже и не сомневался в своих решениях да поступках. Ежели ему хорошо будет, то остальное - не его проблемы.
Довольно Росса свободной побыла! Пора и ее в ярмо! И прижать хорошенько!
Дух росский...
Вот, чтобы даже тени его не осталось! Сами вы, дикари, во всем виноваты! Сами!!!

***
Первый этап смотрин сам государь проводить взялся. Не просто так, а с дальним умыслом.
Понял он, что Устинья Федору не достанется, что противен он боярской дочери. Сам же и обещал не неволить девушку, а что тогда делать надобно?
А тогда найти ему кого другого, краше да милее, вот и весь сказ.
И съезжались в палаты царские три сотни девушек со всех концов государства росского. Съезжались, собирались, перышки расправляли, друг на друга глазами сверкали злобно, так и заклевали бы друг друга, затоптали каблучками сафьяновыми.
Кто из них загодя в столицу прибыл, кто и жил в столице, всем равный шанс был дан.
Борис с боярином Раенским советовался, да еще боярина Пущина в друзья взял. Егор Пущин еще отцу Бориса другом был, человеком он слыл жестким и справедливым, и непотребства не потерпел бы.
Съезжались девушки.
В Рубиновой палате, одной из самых больших палат дворцовых, были назначены первые смотрины.
Три сотни девушек стояли в ряд. Все в сарафанах, в узорных летниках, в кокошниках, драгоценными камнями расшитых, все в ожерельях драгоценных, в камнях самоцветных, все набелены - нарумянены так, что и лиц-то не видно под краской.
Все - или почти все?
Устя белиться да румяниться отказалась, и отец настаивать не стал, неглуп все же был боярин Заболоцкий, понимал, что бабы иногда на своем поставить должны. Опять же, за дочь он спокоен был, намажется она свеклой али нет, все одно ее выберут, ну и пусть себе тешится девка.
Вот и стояла Устя среди прочих, в легком летнике голубом, шелковом, в кокошнике, жемчугом и бирюзой расшитом... скромно она среди прочих выглядела, да неожиданно привлекательно.
На нее смотрят насторожено. Сама она не глядит ни на кого, смотрит в пол, старается не показать своих чувств. Слишком многое ей памятно. Слишком...
В тот раз была она в алом и золотом, и лицо ей набелили-нарумянили, и стояла она, ровно статуя... вот девушки зашептались, ровно ветерок повеял.
Идут!
ИДУТ!
Борис первым шел, как и в тот раз. И Устя не выдержала, вскинула голову, глазами в него впилась.
Любимый...
Осунулся чуточку, под глазами круги синие, и на лице усталость чувствуется. А плечи так же держит прямо, и в глазах веселые искры пляшут. Тогда такого не было.
Просто шел он, а она смотрела.
Смотрела... и оторваться не могла, сердце то пело, то плакало, как еще на ногах удержалась? А сейчас смотрит - и сердце радуется, и глаза у нее сияют ярче солнышка, как еще не заметил никто ее радости? Чудом, верно?
Живой!
И аркан с него сняли! И... что еще-то для счастья надобно? Она и на такие крохи согласна, она уже счастлива! Боренька...
Раз мужчины прошли вдоль строя девичьего, второй...
- Посмотри, государь. Вот боярышня Мышкина. Неужели не хороша?
Под темным взглядом Раенского чуточку вздрогнула статная рыжеволосая красавица.
- Хороша, боярин. Как с тобой не согласиться? И боярышня Данилова тоже красавица, - Борис, по размышлении, решил к рыженьким еще и черненькую добавить, и светленькую. Вдруг кто и приглянется Федору?
- А боярышня Утятьева?
- И боярышня Заболоцкая.
Названные боярышни смотрели серьезно, молчали. Остальные глазами сверкали зло, но тоже ртов не открывали, шипеть не смели. Куда уж тут - с государем спорить? Кто тут себе враг?
Отобрали еще трех боярышень - Семенову, Орлову и Васильеву, а остальным девушкам повелели удалиться.
Их у дворца родные и близкие встретят, их в санях по домам развезут. А названные семь боярышень в палатах царских останутся, этим второй этап отбора предстоит.
У них еще все только начинается.

***
Для боярышень, отобранных государем, отвели специальные покои. В тереме, где век от века селились царевны, выделили им семь небольших комнаток.
По обычаю, выделили каждой из девушек свою чернавку, которая должна ходить была за возможной избранницей царевича. А заодно спросили - не хотят ли они кого видеть при себе.
Устя в тот же миг сестру назвала, как на чернавку свою поглядела. Помнила она ее, хорошо помнила, и ничего о ней сказать не могла, кроме злого шипения.
Сенная девка Танька еще в тот раз все делала, чтобы Устинье понравиться. Такая уж добрая, такая услужливая, хоть ты ее к ране прикладывай.
Уже потом, спустя долгие годы, узнала Устинья, что Татьяна о каждом шаге ее доносила вдовой царице Любаве, а может, и еще кому. Любому бы рассказывала, только плати, да побольше.
Помощи от нее мало было, разве что треск один бестолковый. И говорила она, и говорила, и топила бедную боярышню в словах своих, как в смоле липкой, и последние остаточки сил в той смоле растворялись, и цыкнуть на нее нельзя было. В тот раз Устя обидеть кого-то боялась.
А в этот раз вгляделась в личико хитренькое, крысиное - и руку враз подняла, разговор остановила.
- Прочь поди.
- Боярышня?
Не ждала такого Танька. В теремах царских она хитрой крысой рыскала, каждую сплетню подбирала, каждый слушок, и к Устинье в услужение напросилась не просто так. Слышала она про царевичеву симпатию, и про то слышала, что боярышня глупа да безвольна. Не придется от нее подвоха ждать.
- Прочь. Поди. И не возвращайся сюда. Не надобна ты мне. - Устинья медленно говорила, каждое слово разделяла, и понимала Танька, что это окончательно, ни криком, ни слезами тут дела не поправишь, разве что словом царским, да где царь, а где они?
Таньку аж пошатнуло от разочарования.
Да как так-то? Да что ж это деется-то? Люди добрые?!
Но таких как Танька метлой в дверь гони, так они в окно полезут, али в дымовую трубу просочатся.
Упала дрянь пролазливая на колени, ручки сложила, горестно взвыла так, что цветные стеклышки затрепетали в раме оконной.
- Да как же так?! Боярышня, чем я не угодила-то? Ты скажи, мигом исправлюсь я...
Устя только хмыкнула, на спектакль глядя.
И ведь как воет-то! С душой, старается! Ежели б не подслушала Устя во времена оны разговор этой самой Татьяны с подругой, так и думала бы, что обижает несчастную.
Надо было ее еще в той, черной жизни, так обидеть, чтобы косточек не собрала.
- Ты, дура ненадобная, еще спорить со мной взялась? - говорила боярышня негромко, но так отчетливо, что слова ее по всему терему разносились. - Место свое забыла? Так напомню я тебе!
- А не ты ли место свое позабыла, боярышня? - прошипело рядышком.
Устя чуть глаза скосила, хмыкнула.
Боярышня Утятьева. Анфиса Дмитриевна Утятьева, одна из тех, кто Устю травил. Спору нет, красива боярышня, да и все при ней: и денег у ее отца хватает, и земель, и родство у них обширное. А только не ее Федор выбрал. И сколько ж грязи потом она на Устинью лила, сколько вреда принесла... и так Усте плохо было, а тут еще и добавляли. Боярышня-то, как замуж вышла за одного из ближников царских, так в палатах, считай, своей стала. И к Усте приходила, и к свекровке, и сидела, и Устю бездетностью попрекала, и чего ей не жилось спокойно?
Хотя и ничего тут удивительного!
Считай, корона царская мимо пролетела... вместе с Федькой малахольным! А и провалилась бы та корона, и Феденька ненавистный! Даром Усте то царство не пригодилось бы!
Ее дело - Боря. А остальное пусть сами как хотят, так и разбирают, хоть и вовсе на ниточки!
Так что к боярышне Устя развернулась, словно в бой.
- Ты, боярышня Утятьева, никак себя царицей почуяла? Решила, что можешь других попрекать, да командовать?
Не ждала такого Анфиса, но и с ответом надолго не задумалась.
- А ты себя кем почуяла, Заболоцкая? Тебе служанку приставили, так благодарна будь, или привыкла сама ведра с водой таскать? И то... небогат твой батюшка?
- Мой род от одного из ближников государя Сокола, - Устя обиды спускать не собиралась, - потому нам любой труд не в тягость. А твой, боярышня, род чем похвалится, окромя прибыли?
Анфиса глазами сверкнула.
Что есть - то и есть. Нет, не худородная она, пять-шесть поколений бояр-то в роду есть, да только все верно, боярство то недавнее и случайное.
Утками ее прапрадед торговал, разводил, к столу царскому поставлял, вот и пожалован был царем под настроение, да под шуточку ехидную. Так и получились Утятьевы.
- Оно и видно, что чернавкой тебе не привыкать! И тоща, и черна, и виду у тебя никакого нет!
Устя только плечами пожала, на Анфису даже взгляда не бросила, разве на Таньку еще раз посмотрела.
- Увижу - пожалеешь. Вон пошла.
И дверью хлопнула.
Даже и не глядя, знала она, что дальше будет. И что зашепчутся две гадюки, и что даст Анфиса Таньке денежку за доносы и подсказочки... да и пусть их!
Не до них Устинье Алексеевне, не на ту дичь она охотится. А Федор...
Да хоть бы кому он достался, дрянь такая! Когда б Анфисе - то-то хорошо было бы, вот бы Устинья порадовалась! Да вряд ли ей такое счастье улыбнется.
Э-эх...

***
- Здесь она!
Федор выглядел, ровно пьяный. Да и был он хмельным от радости долгожданной, от обещания почти сбывшегося!
Устя рядом!
Скоро, очень скоро, получит он свою красавицу.
Михаил только головой покачал. Жаль, Истерман уехал, сейчас бы от него польза была великая, хоть Федора отвлечь, а то, эвон, и глаза выкатываются, и морда красная вся.
- Теодор, мин жель, может, мы с тобой...
Даже не дослушал Федор, только что рукой махнул.
- Не мешай мне. Иди, Мишка, иди отсюда...
Мишка зубами скрипнул, да и пошел молча.
Выбора не было.

***
Устя свои покои оглядывала, вспоминала о черной жизни своей, сравнивала. Ничего в них не поменялось, ничего: и узоры те же, и сундук тот, и лавка та же самая... вот и скол у нее на ножке. Помнит она.
Значит, еще не в это время опоили ее? Или околдовали? Потом ее такие мелочи и не волновали даже, жила, ровно во сне, только смерть любимого ее из сна и вырвала. Ожгла, ровно плетью.
Долго себя стук в дверь ждать не заставил. На пороге боярыня воздвиглась.
Помнила ее Устя, ох как хорошо помнила.
Боярыня Пронская Степанида Андреевна.
Ключница, наперсница, помощница свекровкина. Наушница - змеюшница. Вот уж от кого безропотной Устинье и вовсе туго приходилось. Понимала боярыня, что положение ее хлипкое, злилась, пакостничала. Ведь пожелай Устя - могла бы и другого кого поставить на ее место, и боярыню из палат царских на выход попросить.
Устинья царицей была, не свекровка, ей и в тереме распоряжаться было правильно. Только вот все Устинье безразлично было. А боярыня не понимала, подвоха ждала, а может, еще и свекровка ее в чем убедила?
Вот, стоит Пронская, ровно кариатида заморская. Руки на мощной груди сложены, летник едва на бедрах не лопается! И так-то боярыня была необхватная, а в гневе еще и страшновата, и на медведицу похожа.
Устя ее даже побаивалась немного в той, черной жизни.
А в этой...
Она чужое сердце сожгла, она видела, как тело ее серым пеплом осыпалось, как Верея себя до капельки отдавала. Ей ли такой мелочи бояться? Чай, боярыня ее и пальцем не тронет, просто говорит громко да смотрит грозно.
- Доброго дня, боярыня.
Устя первая поклонилась, голову склонила, посмотрела с интересом.
- И тебе подобру, боярышня. Чего это ты свои порядки в палатах царских устанавливаешь?
Устя брови подняла, на боярыню поглядела достойно, чтобы поняла та, как глупо выглядит. Чтобы осознавала - не боятся ее здесь, разве что посмеиваются про себя.
- Я - и порядки? О чем ты, боярыня?
- Не царица ты еще здесь-то!
- Может, и не буду никогда. На то воля Божия. Так о каких порядках ты, боярыня, толкуешь? Не пойму я тебя что-то?
Степанида Андреевна поняла, что боярышню на укоризну не пронять, на совесть не надавить, кулаки в бока уперла.
- Чем тебе твоя служанка не люба? Почто человека гонишь да срамословишь?
Устя в ответ улыбнулась рассеяно, пальцами по рисунку провела, краем глаза увидела, как крысиная мордочка из-за угла высовывается, но виду не показала.
Нет тут никакой чернавки! И не было!
- Чем не люба, боярыня? Так не пряник она, поди, чтобы ее любить, не рубль серебряный. И не нужна мне чужая баба при себе, не надобна. Ни сплетница, ни доносчица...
- Ты слова-то выбирай, боярышня!
- Ты, боярыня, коли спросила, так ответ дослушать изволь. Я тебя на полуслове не перебиваю, нехорошо это, - бульк, который у боярыни вырвался, Устя за счет желудка отнесла. Поела боярыня что-то не то, вот и булькает... - Коли дозволено государем при себе свою служанку иметь, так при мне свой человек и будет: сестра моя приедет вскорости, вещи мои привезет. А твоя баба мне не надобна, не любо мне, когда о делах моих на каждом углу языком треплют.
- Да с чего ты взяла, боярышня... - начала было Степанида, да и осеклась. ТАК на нее давненько уж не смотрели. Ровно на ребенка малого. Устя еще и головой покачала. Мол, то ли ты, боярыня, дура, то ли меня такой считаешь? Ой, нехорошо как, глупо даже... позорище-то какое!
И ведь не возразишь, не отмолвишь! Разве что скандал затеять на всю округу, да вовсе уж дурой выглядеть будешь.
Понятно же, боярышня правду сказала. И Степанида про то знает, и Устинья, и даже Танька, чья морда крысиная из-за угла так и высунулась, чудом не шлепнулась. Палаты это! Здесь не передашь, не расскажешь - так и не выживешь, поди, а только вслух об этом говорить не принято.
Но Устинье ровно и законы не писаны.
И не боится она ничего?
Не видывала такого боярыня.
Конечно, обломала б она наглую девку! И не таких обламывали, и эту обломать легко можно. Невелик труд!
Боярыня уж и руки в бока уперла, и воздуха набрала...
- Это что тут происходит?
Федор не утерпел.
Одно дело, когда Устинья там где-то, далеко, дома у себя, под защитой грозной, а когда ТУТ?! Считай, под его кровом, в шаговой доступности... да как же тут утерпеть-то?
Как этого шага не сделать?
А вдруг удастся наедине с ней поговорить? Это ж... тогда ж...
Пришел он в терем, где боярышень разместили, а тут такое... и хорошее в этом есть, знает он, где его любушка живет. Но и плохое.
Это кто тут смеет на нее голос-то повышать? А мы сейчас этот голос с языком да и вырвем?!
Федор даже сам удивился, как он огневался сильно, аж покраснел весь, кровь к лицу прихлынула.
Степанида Андреевна к нему повернулась.
- Непорядок происходит, царевич. Вишь ты, всем девушкам чернавок я нашла, а боярышню Заболоцкую то не устраивает.
- Почему?
- Чернавка ей не мила, требует боярышня, чтобы к ней сестру ее прислали для ухода и помощи.
- Так за чем же дело стало? - Федор аж грудь впалую развернул. Как же! Защитником себя показать - самое милое дело! - отошли чернавку, а за боярышней... как ее?
- Аксинья, - подсказала Устя.
- Вот, за Аксиньей Заболоцкой послать изволь.
- Царевич, да...
- Ты и со мной спорить будешь, боярыня?
- Не буду, - из Степаниды Андреевны ровно воздух выпустили. Одно дело на боярышень орать, другое - на царевича, коего в теремах побаивались чуточку.
Бывает такое.
Вроде и тихий, и не злой, и спокойный... так-то. А все одно, от него подальше держаться хочется. Настолько что-то с человеком неладно, что всей внутренностью это чуешь, да выразить не можешь.
- Вот и ладно. За боярышней пошли и покои ей отведи, рядом с сестрой. Комнаты хватит.
- Хорошо, царевич.
- А теперь иди, боярыня. Делай, как сказано.
Боярыня булькнула еще раз, погромче, развернулась - да и за угол, чудом Таньку по стене рисунком не размазало. Та подслушивала исправно, то-то сплетен в тереме будет! Такое событие!
Федор к Усте развернулся, улыбнулся, благодарности ожидая, боярышня ему поклонилась честь по чести.
- Благодарствую, царевич, не дал ты меня в обиду.
Федор еще сильнее напыжился.
- Только скажи, боярышня! Весь мир к ногам твоим брошу!
Устя бы сказала, а потом еще и добавила чем потяжелее, да чего зря народ-то развлекать?
Федор тоже по сторонам покосился, боярышень любопытствующих увидел, рукой махнул.
- А вам тут чего надобно? Прочь подите!
И так это сказано было, что ни у кого сомнений не осталось: из всех, кто в отборе участвует, царевича лишь одна волнует.
Боярышня Устинья.
Не пошел никто, конечно, никуда, только зашушукались громче, зашипели, ровно змеи лютые.
Устя в глаза Федору посмотрела выразительно, чуть руками развела. Мол, и рада б я поговорить, да сам видишь, царевич.
Федор тоже понял, поклонился в ответ Усте, да и прочь пошел.
Устя к себе в горницу вернулась, покудова боярышни ничего у нее выпытывать не начали, говорить ей ни с кем не хотелось. Боярышня дверь закрыла, на лавку села, пальцы зарубку на дереве нащупали, знакомую...
А ведь это только первая встреча, первая битва состоялась с прошлым. А впереди еще сколько?!
А и неважно! Знает она, ради кого рискует! На любую битву заранее согласна она! И на смерть, но только свою. Больше никого она смерти не отдаст!
Где там Аксинья?

***
Пошла и Танька, да не абы куда, аккурат к государыне Любаве, коей давно услуги оказывала. Крысиное личико красным было от возмущения да обиды. Известно же, правда - она завсегда обиднее, а гнала ее боярышня за дело, и Таньке то было ведомо.
- Ну, что боярышня?
- Выгнала она меня, государыня! Прочь от себя отослала, как собаку со двора согнала!
- Как так?
- Так вот, - Танька рукой махнула. - Степанида, боярыня, пробовала на нее поругаться, да бестолку все, Устинье той ее слова - ровно с гуся вода.
Любава только головой покачала.
- Плохо.
Она об одном говорила, да Танька ее по-своему поняла, ухмыльнулась льстиво-подлизливо.
- То не страшно, что выгнала. Подобраться к человеку завсегда можно, только дороже встанет.
- Справишься?
- Конечно, государыня. Только заплатить придется.
Любава усмехнулась ядовито, понимая, что и о себе Танька говорит. Без денег эта шкура продажная и хвостом не шевельнет, ну да ладно, ей и такие надобны тоже, чтобы списать их в подходящий момент. Поэтому кошель с серебром перекочевал за ворот Танькиной рубахи, и чернавка довольно кивнула.
Сделает она, что государыня прикажет. А может, и еще кое для кого постарается, смотря, сколь заплатят ей.
Сделает с охотой, с искренней радостью шкуры продажной, не так уж и трудно это. А деньги и оттуда, и отсюда получить - плохо разве?
Очень хорошо даже.

***
Аксинья приехала быстро, примчалась почти на крыльях, к Усте в покои влетела.
- Палаты царские! - Аксинья на месте кружилась, ровно игрушка детская, волчок раскрашенный. Руки к щекам прижала, глазами хлопала.
Устя только головой покачала.
- Аксинья, здесь такие гадюки ползают...
Сестра ровно и не слышала.
- Устя, а что - вся комната? Маленькая она, неуютная! Неуж тебе, как невесте, покои побольше не положены?
Устя сестру за плечи сгребла, встряхнула крепко.
- С ума ты что ли спрыгнула, сестрица любимая? Таких невест здесь семь штук, еще кого и выберут - неизвестно!
- Тебя и выберут! Остальные здесь так, чтобы вид показать!
- Аксинья... - Устя уже почти рычала, ровно медведица из берлоги. - Молчи!!!
Сестра руку ко рту прижала.
- Прости, Устя. Но ведь...
- Молчи. Просто молчи.
- Я схожу тогда, осмотрюсь?
Устя рукой махнула.
Нигде не сказано, что невесты должны в комнатах сидеть. Просто ей пока никуда не надо, а Аксинья... ну, пусть погуляет, авось, и приметит кого. Или ее кто заприметит? Надо, надо сестру замуж выдать, да лучше б не за Ижорского!
- Иди, да языком не болтай понапрасну.
Зря предупреждала.
Аксинья только косой мотнула - и унеслась.
Не зря ли Устя ее с собой взяла? А, ладно, выбора все одно нет. Дело сделано, ждать остается.
Нехорошо Устя себя в палатах государевых чувствовала, ощущение было - ровно мышь где под полом сдохла. Вроде бы и не видно ее, и не слышно, и вреда уж нет, а запах идет неприятный, гадкий. И есть он, и жить спокойно не дает, и найти ту мышь нельзя - не полы ж поднимать?
И что остается?
Терпеть.
Только вот Устя не мышь чуяла, ее недобрая, враждебная сила давила: черная, жестокая, противная самой природе...
Как прабабушка и говорила, неладное в палатах царских происходит. Ой, неладное!
Кто-то здесь ворожит, или еще чего нехорошее делает, или... не знала Устя! Только понимала, что рядом зло, совсем рядом. А как его искать? Где?
Хоть ты ходи, да принюхивайся, авось и поможет! Устя так и собиралась сделать. А как еще можно узнать, кто в палатах государевых окопался, змеей вполз, да и ядом брызжет? Кто?
В той жизни она не смотрела, не понимала, не разобралась. Вот и настало время исправлять прошлые ошибки.
А может, и еще что-то исправится?
Она попробует. Только бы все получилось...

***
- Государыня!
Боярышня Утятьева тоже времени не теряла, поспешила Любаву навестить, уважение выказать.
Заодно и посмотреть внимательнее, что там с государыней, как она... выглядела Любава плохо, краше в гроб кладут. Каштановые волосы сединой пробежало, щеки ввалились, глаза запали, лицо морщинки тронули, пролегли по прежде гладким щекам. Сейчас на десять, двадцать лет старше выглядела вдовая государыня.
Впрочем, не расстроилась Анфиса ничуточки.
Помрет?
Ну так что же, свекровь - не муж, пусть помирает, меньше забот будет! Вслух боярышня ничего крамольного не сказала, улыбнулась только нарочито ласково.
- Дозволишь присесть, государыня?
- Дозволяю, - Любава рукой шевельнула.
Боярин Раенский на сестру посмотрел внимательно.
- Вот она, боярышня Анфиса.
- Хороша девушка, Платоша, очень хороша, и красотой, и умом - всем взяла. Думаешь, получится чего, понравится она Феденьке?
- Не знаю, государыня. Пробовать надобно, познакомим их, а там уж видно будет. Очень уж царевичу Заболоцкая в душу запала, ни о ком другом и слышать не хочет.
- Так может, приворожила она его чем? Опоила?
Боярышня говорила уверенно.
Боярин на сестру посмотрел, плечами пожал.
- Не поила она его, и не брал он из ее рук ничего, - махнула рукой Любава. - Другое там.
Она-то о знакомстве Федора с Устиньей осведомлена была, Истерман ей все рассказал, как дело было.
- А вдруг, государыня?
- Чушь-то не мели, - оборвала Любава. - Когда хочешь быть с моим сыном, помалкивай чаще.
Анфиса и промолчала, разве что зубы стиснула.
Погоди ж ты у меня! С-сволочь!
Выйду замуж - там посмотрим, чего ты, свекровушка, в палатах царских делаешь! Давно тебе в монастырь пора!
Любава на красотку поглядела, вздохнула тихонько, вот уж не такую жену она для сыночка любимого хотела, да выбора нет, лучше уж эта, чем Устинья. Тут-то напоказ все, а там омут темный, а в нем что? Неведомо...
Ох, Федя-Феденька, как же так тебя угораздило?

***
Лекарь царский Устинье сразу не понравился.
Пришел, глаза рыбьи, морда вытянутая, снулая... хоть и Козельский Устинье не нравился, а этот и вовсе уж отвращение вызывал.
- Ложись, боярышня Заболоцкая.
И не поругаешься, не прогонишь его. Осмотр...
Терпеть надобно.
В той, в прошлой жизни, после осмотра Устя плакала долго. В этой же ни терпеть, ни сомневаться, ни стесняться не собиралась она, тем паче - молчать перед хамом.
- Аксинья!
- Да, Устя.
- Воды подай! Лекарь руки помыть желает!
- А...
- И немедленно. После других осмотров.
- Я руки духами протер...
- И водой помоешь. Или вон отсюда! - Памятны Усте были и боль, и унижение. А еще... когда ребенка она скинула, этот же лекарь ее едва в могилу не свел. Потом уж, в монастыре объяснили, мол, дикие эти иноземцы... рук не моют, а везде ими лезут, вот и разносят заразу.
- Я сейчас к царю-батюшке... доложу...
- Что выгнали тебя, грязнулю непотребного!
- Да ты... ты...
Устя его мысли читала, как книгу открытую.
Ругаться?
Так ведь палаты царские, в них слухи стадами тучными ходят... как и правда - выберет ее Федор? Вот лекарю не поздоровится. Прежняя Устя, тихая, никому б вреда не причинила, а эта с первых минут зубы показывает.
Сказать, что не девушка она?
А как бабок-повитух пригласят? А могут ведь... тоже плохо получится, когда шум, скандал, когда работа его под сомнением окажется. Но и смиряться? Бабе подчиниться?
Устя только головой покачала.
Вот уж странные эти иноземцы, все у них не как у людей. То гостей принимают, на ночной вазе восседая, то супружескую верность охаивают, то помои за стены города выливают, пока те обратно переливаться не начинают... странные. *
*- все правда. Чисто европейское прошлое, прим. авт.
Лекарь первым сдался, фыркал злобно, а руки над тазиком вымыл. Устя на лавку улеглась, зубы стиснула...
- Я доложу государю, что девушка ты.
- Благодарю.
Устя дождалась конца - и встала резко. Тошно ей было, противно, гадко. Лекарь поклонился и вышел, к следующей боярышне пошел.
И там, наверное, тоже руки не помоет.
Гадость. Тьфу.

***
- Братец! Поговорить надобно!
Борис на Федора посмотрел с удивлением. Вот уж чего за Федькой не водилось, так это тяги к делам государственным. Чего ему на заседании думы боярской понадобилось?
- Что случилось, Федя?
- Я... я спросить хотел, когда дальше отбор пойдет?
Бояре невольно зашушукались. Борис подумал, еще и пересмеиваться начнут. Ну да, чего еще государю-то с боярами разговаривать?
Не о границах, не о налогах, не о дружинах, не о войске али торговле!
Надобно обсудить, как младшего брата женить будем!
Без того - не выживем!
- Братец, сегодня девушек в палаты привезли. Надобно им освоиться, успокоиться, потом, дней через несколько посмотрим, как себя покажут, чай, твоя же матушка и посмотрит. Потом поговоришь спокойно с каждой, а там и выбор сделаешь.
- Это ж еще сколько ждать?
- А тебе, братец, какая разница? Раньше Красной Горки все одно жениться нельзя, к свадьбе готовиться уж начали, вот и походи покамест в женихах. Глядишь, и раздумаешь еще? Опять же, здесь и боярин Утятьев, и боярин Мышкин, и боярин Васильев. Не желаешь ли словом перемолвиться? Как-никак родней оказаться можете?
- Не желаю, - Федор на каблуках развернулся, да и вышел, еще и дверью хлопнул.
Борис брови сдвинул, но братец ведь, нельзя его ругать при посторонних! Даже когда себя как дурак ведет, нельзя его дураком-то назвать, даже когда и заслужил, и очень хочется!
- Продолжим, бояре?
Бояре переглянулись, да и продолжили. А про Федора каждый подумал, что хоть и царевич он, да дурак. Не повезло царю с наследником, ой, не повезло.

***
- Феденька сегодня на заседании Думы Боярской был.
- Слушал или говорил чего?
- Говорил. Лучше б молчал он, Любавушка. Ох, лучше б молчал...
Вдовая царица родственника выслушала, губы поджала.
- Ох, Платоша, не о боярах сейчас бы думать нам, а о Феденьке. Все ли у тебя готово?
- Почти все, сестричка. Может, дней пять осталось подождать, али десять.
- Быстрее бы. Потяну я это время, но скорее надобно.
- Есть ли смысл? Все одно, раньше Красной Горки не обженят их?
- Меньше трех месяцев осталось, Платоша. Почитай, нет у нас времени совсем. Дней десять тебе надобно, потом уедет домой эта выскочка... а лучше б в ссылку ее! Я с Борисом поговорю, куда-нибудь на север ее, да подальше!
- А Федор?
- Найду я, чем его закружить! Найду... а как обженится он, так и дальше можно будет двигаться.
- Хорошо, Любава. Постараюсь я побыстрее, но не все от меня зависит. Сама понимаешь.
- Понимаю. Поторопись, Платоша.
- Потороплюсь.

***
Не ожидала такого Устинья. А случилось.
Вечером, как отослала она Аксинью, застучало что-то за стеной, заскрипело.
Устя отскочила, подсвечник схватила, кричать не стала... она и сама любого ворога приветит - чай, не порадуется!
Но ворога не случилось.
Отошла в сторону часть обшивки стенной, а за ней государь обнаружился. В рубахе простой, в портах, и ни кафтана на нем, ни шитья золотого, ни перстней драгоценных. Видимо, из спальни своей ушел через потайной ход, потому и не разоделся.
- Устя!
- Государь!
- Устя, договорились ведь мы?
- Прости... Боря, сложно мне покамест тебя так запросто называть. А тут везде ходы потайные?
- Нет. Я распорядился, чтобы тебе эту комнату отвели, из нее и выйти можно незамеченными, и войти, и запереться изнутри, в других покоях такого нет. Заложи засов.
Устя послушалась, и к царю повернулась, посмотрела на него внимательно, каждую черточку подмечая, каждый жест его.
Устал любимый.
Сразу видно, вот, и круги под глазами синие, и в волосах ниточки седины, и сами глаза усталые... ее б воля - закрыла б она сейчас все двери, а государя спать уложила. И сама рядом сидела, силу в него по капельке вливала, поддерживала...
А кто мешает-то?
- Государь, а такие ходы через все палаты царские тянутся?
- Не везде, да нам пройти хватит. И пройти, и на людей посмотреть, и послушать, авось, и почуешь ты черноту в ком?
Устя пару минут подумала.
- Государь, дозволь тогда сарафан сменить на что потемнее, попроще. До утра у нас время есть, успею я?
- Есть, Устя, ты не торопись, не надо.
- Ты присядь покамест, а я сейчас...
Устя Бориса на лавку усадила, свечу поправила, та почти перед Борисом оказалась, он невольно на пламя посмотрел.
Устя за его спину зашла, заговорила тихо, стараясь в ритм попасть.
- Отдохнуть бы тебе, государь, чай, умаялся, утомился, а как передохнешь, так и легче тебе будет, и решения приниматься проще будут...
Легко ли человека убаюкать?
Да уж не так сложно. Когда и на зрение, и на голос воздействовать, и запах по комнате поплыл, легкий, словно луг летний, Устя мешочек со сбором травяным открыла незаметно, Бориса и разморило за пару минут.
Вдох, еще один - и расслабляется на лавке смертельно усталый мужчина. Опускает руки на стол, а голову на них положить не успевает. Устя его перехватила, улечься помогла, ноги на лавку подняла, сапоги стянула, под голову подушку подсунула.
Ворот рубахи развязала, сама рядом присела, руку его в свои ладони взяла. Рука у царя большая, тяжелая, двух ее ладоней едва хватило его ладонь согреть.
- Боренька, лЮбый мой, сколько я о тебе плакала, сколько горевала, сколько тосковала... не допущу более, все сделаю, сама сгину, а ты жить будешь, жизни радоваться, солнышку улыбаться... верну я тебе это тепло. Ей-свет, верну...
И силу вливать по капелькам, по крохотным... руки разминать, виски гладить, волосы, сединой тронутые, перебирать...
Осторожно, чтобы не навредить даже ненароком, чтобы усталость из взгляда ушла, складки на лбу разгладились, лицо посветлело...
Устя уже так делала, с Дарёной, а ежели с ней получилось, хоть и с трудом, и тут получится. Любимому человеку все отдавать только в радость...
И горит на столе свеча, и светится окошко, и смотрят на него двое мужчин. Федор из своих покоев, Михайла из сада, смотрят, и об Устинье думают. А ей ничего не надобно.
Сидит она, руки государя в своих ладонях греет, пальцы его перебирает, со следами от перстней, силой делится, всю себя отдает... и не жалко ей, и не убывает у нее. Она ведь по доброй воле, для любимого человека. Так-то силы только прибавится.
Сидит, колыбельную мурлыкает, тихо-тихо.
Борис лежит спокойно, впервые за долгое время, и сон у него ровный, глубокий, и кошмары ему не снятся, а снится мама.
Такая, как он ее с детства помнил, ласковая, родная, теплая... сидит на лавке, по голове его гладит, и все-то у него хорошо. Все спокойно.
Мамочка...

***
Солнечный лучик лукавый в окошко пробрался. Устя ему пальцем погрозила, да что ему - золотистому? Проскользнул, пощекотал царю нос, да и был таков. Боря чихнул, глаза открыл, по сторонам огляделся - не сразу и понял, где он и что с ним.
Комната незнакомая, лавка неудобная, рядом девушка сидит, за руку его держит. Выглядит усталой, под глазами синие круги пролегли, а глаза серые, и смотрят ласково, заботливо.
- Устёна? Что случилось?
Устя выглядела невинно, хоть ты с нее икону пиши.
- Ничего. Я сарафан меняла, а ты, Боря, взял, да и уснул.
Царю по должности дураком быть не положено, потому и не поверил.
- Так-таки взял и сам уснул?
- Почти сам, государь. Я до тебя и пальцем не дотронулась, да и не умею я такого - усыплять.
- Поклянись?
- Не умею, государь, - Устя перекрестилась с полным спокойствием. - Меня и не учили считай, ничему.
Ей что крестик, что нолик - все едино теперь. Она и крещенная, и в храм войти может, а все одно, душа ее Живе-матушке принадлежит. Так что...
Это не клятвопреступление, это... это военный маневр!
Борис с недоверием посмотрел, но уж слишком хорошо он себя чувствовал, ругаться и не хотелось даже.
Давно у него так не было... считай... с детства? Как принял он Россу на свои плечи, так и сон, и покой потерял, а сейчас вот и плечи расправились, и улыбка появилась, румянец на лице заиграл. Ровно двадцать лет долой, как в юности себя чувствуешь, особенно... да, чувствуешь, так бы и... и к жене б зайти! Ее порадовать, самому посластиться.
Нельзя.
Нельзя покамест, обещал он...
А еще хорошо бы боярышню поблагодарить, даже если не она это, но ведь сидела, берегла сон его.
- Ты меня так всю ночь и стерегла?
- Да, Боря. Ты не думай, мне то не в тягость.
- Вижу я, как оно тебе не в тягость! Вон круги какие под глазами легли!
Устя только рукой махнула.
Не до кругов ей, не до глупостей, поди, просиди так всю ночь, да силой делись... тут кого хочешь усталость свалит. Усталость - да, а все одно не в тягость ей это, только в радость.
- Хорошо все, государь.
- Я распоряжусь, пусть тебя не трогают сегодня. Ляг да поспи.
- Как ты такое скажешь-то, государь? Какие причины могут быть?
- А... сегодня Федор должен с кем-нибудь из девушек побеседовать, он вроде как собирался. Вот, пусть с кем другим поговорит, а ты поспи, отдохни.
- Когда не выйду я вместе со всеми, неладно будет, государь. Ты иди, все хорошо со мной будет.
Борис нахмурился, к потайному ходу подошел.
- Хорошо же. До вечера, Устёна.
Только дерево скрипнуло чуточку, закрываясь - и не найдешь, где щель. Доски - и доски.
Устя на лавку упала, руки к груди прижала, улыбнулась счастливо.
Вот оно - и такое, счастье-то! Знать, что рядом любимый человек, что жив он, что все хорошо у него. Счастье - не обладать, а себя ему отдавать без оглядки, без остатка.
Счастье...

Глава 5
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Сколько ж лет я об этом мечтала.
Нет!
Даже и мечтать не смела, не надеялась, не думала, все себе запретила, сама себя убивала.
А сейчас - счастье пришло, огромное, пушистое, ласковое такое. Только мое, только для меня, и тепло в груди разливается, ровно от вина хмельного.
Рядом мой любимый человек. Ря-дом!
Жив, здоров... Больше того, я ему нужна! Я ему помочь могу! Разве не счастье это?
Счастье.
Теплое, тихое, настоящее, и другого мне не надобно.
Все я понимаю, и что таиться надобно, и Боря женат, и я какое-то время буду считаться невестой Федора. Замуж я за него уж точно не выйду, а притворяться придется. Что ж, пусть так, не в тягость мне будет. Ради того, чтобы беду отвести, я и червяка съем, и голой по Ладоге пройдусь, а уж Федору в глаза лгать и вовсе не задумаюсь!
Хорошо я глаза его бешеные помню!
Помню, как приговаривал он меня, как на казни присутствовал, как Семушка умирал.
Федор же - наслаждался.
Не жалко мне его. Ни капельки.
Боря, Боренька, лЮбый мой, твердо знаю, уйти мне придется, оставить тебя рано или поздно. А мгновения эти со мной останутся, я их все сберегу за двоих, умирать буду - помнить буду. И в этот раз все сделаю, чтобы не были те воспоминания горечью утраты окрашены.
Украду, солгу, убью... неважно!
Одно я за эти две жизни поняла твердо.
Своих, родных и любимых в обиду давать нельзя, а уж какой то ценой будет сделано?
Любой!
Я за ценой не постою. Пусть говорят, что хотят, пусть думают, пусть хоть проклянут на иконе. Зато жить будут, радоваться жизни, детей на руках подержат... а я что?
А я все, все для любимых сделаю, и возможное, и невозможное.
Хватило бы только сил! А сил не хватит - кровь по капельке отдам, жизнь, душу, как Верея для меня сделала.
Все равно мне теперь!
Ночь бессонная, и сил я много потратила, а все одно - летать готова! Потому что есть оно - счастье! Мое, родное, настоящее. И только что это счастье к себе ушло, и править будет, и на троне сидеть, и улыбаться - какая ж у него улыбка чудесная! Все бы сделала, лишь бы улыбался он чаще!
Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня - улыбку любимого человека!

***
- Устя, а там... а так... а тогда...
Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно, не выдержала.
- Помолчи!
- Вот ты как?! Я для тебя стараюсь, а ты...
- Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?
- А хоть бы и так! Вот женится на тебе царевич, наплачешься, что не знаешь, не задумываешься...
Устя только головой покачала.
Аксинья... ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что ежели говорят 'красное', оно так красным и будет, а не зеленым в черную крапинку, не вовсе полосатым или в клеточку.
Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там - три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают, ежели она все Устинье передаст, а она точно передаст, Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет... В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.
Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое... пожалуй, самое благо для нее Федор сотворил, когда в монастырь отправил.
- С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?
- Ну... красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу...
- Один раз подумал, еще сорок раз передумает.
- Может, и так. Только сомнительно мне это... как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.
И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало...
Михайла?
Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.
- Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.
- Тебя любят. А меня...
Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.
- Асенька, милая... не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!
- Неправда! Не таков Михайла!
Устя только промолчала.
Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.
- Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!
Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули... вроде и невелик вес, а поди, поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!
- Оставь. Так пойду.
- Ровно нищенка какая!
- Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего не высказал. Поняла?
Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула.
- Да.
- Вот и ладно. Пойдем...
Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.

***
Не утерпел Федор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула - стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.
- Добрый день, царевич.
- Устя... Наконец-то!
Устя от рук, которые ей на плечи целили, отодвинулась.
- Ты, царевич, себя в руках держи. Я тебе не невеста даже, дочь боярская, на смотрины приглашенная, нас тут много таких!
- Будешь скоро и невестой моей, и женушкой любимой, - Федор только свое услышал.
- Как буду женой, так и разговор другой будет. А пока не обессудь, не могу я так.
Федор хоть и злился, но правоту Устиньи понимал. Может, и поддерживал, плоха та девка, которую к чему угодно двумя словами склонишь, которая за честь девичью не постоит!
- Хорошо же. Лекарь доложился уж. Теперь все на вас смотреть будут: братец мой, матушка, ну и сам я, конечно, только на тебя смотреть и буду. Я-то выбрал уже, матушка выбору моему противиться не станет, она мне счастья хочет, а Боря, что бы ни сказал - не слушай. Ты не бойся брата, Устенька, не страшный он.
- А потом? - Устя спокойно говорила, а внутри дрогнуло все, в крике истошном зашлось.
Не пойдет она на такое второй раз! Овдовеет до свадьбы!
ДОВОЛЬНО!!!
- А потом честным пирком, да за свадебку. Поживешь дней десять в палатах, как раз приготовить все успеют.
Устя кивнула. Потом кое-как с собой справилась, заговорить смогла, дрожь не выдала, бешенство свое усмирила.
- Хорошо, царевич. Как скажешь, так и будет.
Федор на боярышню посмотрел.
Стоит, глаза сверкают, щеки раскраснелись, губы кусает... он и не понял, что не от счастья то, а от гнева неистового, что мечтает она сейчас сердце его сжечь, а лучше - вырвать живое и каблуком растоптать, за все сделанное. Покамест не сделанное, так ведь маленькая гадюка в большую вырастет, яда не растеряет!
Но Федор-то подумал, что на Бориса Устинья гневается, а его - любит, разве ж его кто может не любить?
- Помни о том, Устиньюшка. Хорошо помни.
Развернулся, да и вышел. Аксинья, которая все время на лавке просидела в углу, тише мыши, ахнула только.
- Устя... как он тебя любит-то!
И что могла ей Устинья на то ответить? Может, в другое время и не стала бы, а сейчас...
- Молчи, дура!
Обиделась Аксинья, да и дверью хлопнула.

***
Позавтракав, все семеро боярышень в одной горнице собирались. Задумано было так, что они свое искусство в рукоделии показывали, а заодно разговаривали, старались себя получше выставить, соперницу похуже показать. Устя это еще из той, черной жизни своей помнила.
И как травили ее остальные шесть боярышень, и как не понимала она - за что?
И как плакала потом в своей горнице...
Палаты царские сродни клетке с заморскими зверями тихрами, только покажи слабость - вмиг тебя на когти возьмут, мяукнуть не успеешь. Устя ее тогда всем показала, зато сейчас отыграться собиралась, реванш взять за обиды прошлые. Когда поведут себя боярышни иначе, может, и не станет она когти показывать, да вряд ли. Девичья-то стервозность, она от века не меняется.
Вошла, улыбнулась, поздоровалась.
Хмыкнула про себя... сидят боярышни, набеленные-нарумяненные, ровно куклы какие, все в драгоценностях, все в дорогой парче... и вышивка-то не ладится ни у одной, и пряжа не идет... куда уж тут рукодельничать, когда от вышитой ткани руки не гнутся, рукава летника на пол падают, того и гляди в рукоделии том запутаются...
Жуть жуткая.
- А ты что делать будешь, боярышня?
Степанида Андреевна тут же стоит. Замерла, от колонны и не отличишь, разве что колонну в уборы драгоценные не наряжают. Вот кому и жемчуга можно вплетать, и нити золотые, любой вес кариатида снесет, не задумается.
Устя давно уж решила, чем заниматься будет.
Еще в монастыре научилась она, хоть и давно то было, а помнится искусство, хорошо помнится. Не давалось ей рукоделие никак в те времена. Нить выходила толстая да грубая, рвалась, что ни минута, иголки ломались, вышивка пузырями шла, а вот кружево неожиданно легко у нее пошло.
Переплетаются коклюшки, постукивают... тихо так, легонько позванивают, и кружево возникает ровно само собой.
Это и мать-настоятельница оценила в той, черной жизни. Восхищалась, говорила, что такое продавать на пятикратный вес серебра надобно.
А Устя через коклюшки и к чтению пристрастилась. Сначала узоры диковинные в книгах выискивала, потом буквы в слова складывать начала, а потом и вовсе без книг жить не смогла, переписывать стала, языки учить начала. А кружево не бросила, хоть и реже плести стала.
- Найдутся ли коклюшки да подушка?
- Как не найтись. Сама нитки намотаешь али помочь позвать?
Устя плечами пожала.
- Велик ли труд - нитки намотать? Сама справлюсь, когда принесут. Белые, простые, можно даже не шелковые.
Степанида Андреевна кивнула, и через десять минут все Усте принесли.
Устя и не задумалась, руки сами все вспомнили, намотала нитки на двенадцать пар коклюшек, иголки воткнула - и пошла плести, не видя и не слыша. И возникали перед ее глазами узоры метельные, снежные, зимние... вот дорога через лес бежит, по ней белый кот идет, хвост задрал, зиму за собой ведет-зовет, лапами подгоняет, хвостом метель заметает... надобно потом пару бусин достать, может, кошачий глаз, да и вставить в плетение. Устя помнит, как это делается...
Боярышни пару минут просто смотрели, потом перешептываться стали.
- Ой, я уж и не помню, когда простых ниток касалась, у батюшки моего только шелковые в обиходе.
- Не боярское это дело - прясть да шить, еще б за грибами ходить приказали...*
*- Между прочим, по некоторым источникам, царица Мария Милославская, жена Алексея Михайловича Романова в девичестве преотлично ходила, собирала грибы и ими торговала. Боярство было, а денег - увы. Прим. авт.
- Некоторым и то не в тягость бы. И варенье сами варят, и за слугами ходят...
Устя ровно и не слышала ничего. Кружево плела, коклюшки перезванивались между собой. Аксинья, которая рядом с ней сидела, кулачки со злости сжимала, а Устя и внимания не обращает.
Наконец поняли змейки, что так ее не пронять, иначе заговорили.
- Боярышня Устинья!
Не вытерпела душа Анфисы, пошла боярышня в прямую атаку.
- Что, боярышня Утятьева? Неладное что?
Устя даже глаз от коклюшек не подняла.
- Ничего ты нам сказать не хочешь?
- О чем бы, Анфиса Дмитриевна? Вы вопросов и не задавали, на что отвечать?
Надолго боярышню это не уняло. Ровно на секунду - дыхание перевести.
- Говорят, у вас с царевичем давно уж все слажено?
- Мне такого никто не говорил.
- А мне говорили, частый гость он в вашем доме.
- Неправду сказали.
- Да неужто? И не приезжал он к вам никогда?
- Как не приезжать. Бывал. Так он и у иноземцев бывает, и у боярина Утятьева, и у боярина Пронского, и Раенского... так что с того?
Боярышня Анфиса только зубами скрипнула.
- А еще говорят, на гуляниях вы вместе были.
- Опять-таки, там половина Ладоги великой побывала.
- И с тобой царевич не заговаривал никогда?
- Заговаривал, - Устя и спорить не подумала.
- И о чем же?
- Прости, боярышня, то между мной и им останется. Хочешь - так у него спроси.
- И спрошу. Али думаешь, ты тут умная самая?
Устя и плечами не пожала. Как плела, так и продолжала, и рука не дрогнула.
Боярыня Степанида на нее посмотрела, вздохнула незаметно.
Может, и права государыня Любава, что такого для сына не хочет. Такая Устинья его в бараний рог согнет, на оковку для каблучков пустит. Вон, боярышни злятся, а она на них и внимания не обращает. Плетет себе, да и плетет. И ведь красиво получается... даром, что из дешевых ниток. Боярыня и сама бы не отказалась от платка такого, красота же возникает, радость поглядеть, так и кажется, что тронешь кружево - и снегом белым оно взметнется.
А еще - ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.
- Не много ли ты на себя берешь, Устинья?
- Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?
- Я... да ты...
- И я, и ты. И Федор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.
- А когда он тебя выберет?
- Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно. Даже полежать и посидеть можешь, не жалко мне.
- Гадина!
Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.
Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.
Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно...
Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала...
- Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы... кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю...
Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.
Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно, почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь... какое к тебе отношение будет?
Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали, Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.
Куда?
А к царице Любаве.

***
Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица...
Устя поклонилась, как положено, а сама глядела внимательно. И понимала - неладное что-то.
ТАК плохо свекровушка и после смерти своей не выглядела! Всю жизнь Любава моложавой была, стройной, пышнотелой, морщины едва заметны на лице, густые каштановые волосы с едва заметными ниточками седины, а сейчас...
Свекровка ровно высохла вся. Лежит, глаза запали, щеки ввалились, на лице морщины обозначились, и любому, на нее поглядевшему, становится ясно, что дрянь она редкостная.
Говорят, в молодости мы все хороши, а в старости - как заслужим. Вот, раньше Любава молодо выглядела, никто и не замечал, насколько она злобная. А сейчас хоть ты бабу-ягу с нее пиши.
Видно, что злая она. Что страшная. Устинье видно.
- Государыня Любава.
- Проходи, боярышня. Поговорить с тобой хочу.
Устя прошла, по жесту государыни на стульчик резной присела, ждала молча. Любава тоже ждала, и была та тишина нехорошей, давящей. Первой царица заговорила, не дождавшись от Устиньи ни взгляда, ни слова. Сидит боярышня, в окно смотрит, о своем думает, и глаза у нее равнодушные, и лицо спокойное, воробьи на ветке ее куда как более Любавы волнуют.
- Мы с тобой раз уж встречались, боярышня, поговорили, друг друга поняли, да время поменялось. Сейчас заново спросить тебя хочу - люб тебе сын мой?
- Я мужа любить буду, государыня.
- Значит, не люб тебе Федор.
- Не знаю я его. Мыслей не знаю, души не ведаю. Как можно того полюбить, с кем и словом не перемолвился?
- А Федя говорил, что на гуляниях виделись вы.
- Виделись, государыня, но для любви этого мало.
- Ишь ты... в мое время иначе было. Приказали замуж выйти - и пошли.
- И мужа полюбила, верно, государыня?
Устя улыбнулась чуточку насмешливо.
- Полюбила, - проворчала Любава, понимая, что обыграла ее Устинья. - ладно же. А готова ты сыну моему повиноваться?
- Испокон веков, государыня, муж в семье всему голова.
- А жена шея.
- Как скажешь, государыня.
Устя на Любаву смотрела, пыталась понять, что с той произошло. Вот не получалось у нее разобраться. Добряну бы сюда, или бабушку, а она хоть и видит, а понять не может, да и видит-то не все. У человека вокруг тела словно ореол сияет, когда посмотреть особым взглядом. У кого светлее, у кого темнее, так видится, когда человек на другого смотрит против солнышка, оно и видно.
У царицы вдовой оно тоже есть.
Только... ощущение такое, что этот ореол собаки драли. Клыками, когтями рвали, свисает он клочьями, от того царице и тяжко.
Сшить его? Вместе склеить? Можно и такое, да только Устинье до нее даже дотрагиваться не хочется. Еще с черной жизни противно.
Может, это и есть оно?
Явись Любава в рощу к Добряне, волхва ей помогла бы, нравится, не нравится, долг ее таков. А Устинья и не помогать может.
Ни к чему ей, пусть останется, как останется, уговорит царица кого - хорошо, а не уговорит, так и пусть ее, чай, сама Любава о других не думала.
- Сказала бы я тебе, - царица закряхтела недовольная. - Не пара ты Феденьке, понимаешь?
- Как скажешь, государыня.
- Попомни мои слова, счастливыми вам не быть. Даже когда женится мой сын на тебе, не будет вам ни счастья, ни благословения!
Устя только плечами пожала. Могла бы, так фыркнула б презрительно, вот нашла, чем пугать, после брака с сыном твоим - благословением? Да там весь брак проклятьем вышел, врагов так не мучают, сразу убивают!
- Как скажешь, государыня, так и будет.
- Уйди...
Устя поднялась, да и вышла. Лицо печальное держала, до самой комнаты своей не улыбнулась.
- Устя, как прошло все?
- Плохо, Асенька. Не по душе я царице Любаве.
- Ой...
- Асенька, ты сходи, попроси для нас чего сладенького, хоть яблок - тоску заесть.
- Сейчас, Устя.
И только когда дверь закрылась за Аксиньей, смогла Устя упасть на лавку и тихо, злорадно рассмеяться.
Было ли такое в черной жизни?
Было!
Только и государыня Любава в силе была, хорошо себя чувствовала, и сама Устинья глаз поднять не смела, и разговор другим оказался.
Как сейчас помнилось:
- Ты моему сыну люба. А любишь ли его?
- Не знаю, государыня...
- Верность ему хранить будешь? Детей рОдишь?
- Д-да, государыня.
- Посмотрим, что ты за птица такая!
Как Устя догадалась о любви своей промолчать? Чудом Божьим, не иначе, не узнал никто. А потом и замуж она вышла, и все равно молчала, молчала... ненавидела!
Свекрови помогать?
Не была Устя никогда настолько доброй, даже в той, черной жизни - не была. Робкой, запуганной, безразличной, наверное... не доброй!
Не готова она для Любавы что-то делать. Тем более... а как это выглядеть должно?
Устя раскроется, силу свою покажет, уязвимой станет... для кого?
Бабушка не просто так сказала, что в доме Захарьиных черное есть. Когда продолжать мысль, то замешан в недобром боярин Данила, но чтобы он втайне от сестры черное творил? Не верила в такое Устя, скорее уж Любава начала и брата подучила. Скажут люди, царица не могла что-то такое делать, богобоязненная она?
Ой как могла. Устинья цену ее страху Божьему отлично знала, не боялась Любава, лишь вид делала, напоказ крестилась, а была б ее воля, и рукой не повела бы.
Хороша она собой была, никто не спорит, но с чего царь ее выбрал, да так полюбил, что на других не смотрел? Может, не просто так?
Что ж сама Устинья-то дурой такой была, что ж не думала, не расспрашивала? Столько всего могла увидеть, услышать, и все мимо пропускала, нарочно вмешиваться да вслушиваться не хотела, от всего сторонилась.
А как бы ей сейчас все это помогло!
Ничего, она сейчас будет ушки на макушке держать, сейчас все разузнает.
Хотя... все меняется. И разговор уже другой получился, и Любава другая стала. Почему так?
Потому что сама Устинья изменилась. И другого ответа у девушки не было.
А вот КАК это повлияло и НА ЧТО?
В этом Усте еще разобраться предстояло.

***
Так-то в комнаты к боярышням являться не принято, но для боярина Раенского много какие законы были не писаны. Считай, царицы вдовой брат.
Потому Анфиса Утятьева, его в своей комнате обнаружила и не удивилась, поклонилась молча.
Какая уж тут гордость?
Ей за Федора замуж выйти хочется, чай, лучший жених на всю Россу, а такое коли получится, Платон Раенский и ей дядей будет. Понимать надо, не выпячивать себя.
Покамест скромной да тихой быть надобно, потом-то она всем покажет, кто тут главный, а сейчас - сейчас потерпит она. Даже эту наглую выскочку - Устинью!
Уж опосля Анфиса с ней сквитается, ни жеста не забудет, ни взгляда насмешливого.
- Подобру ли, боярышня?
- Благодарствую, боярин, - знать бы еще, чего ты забыл в моих покоях?
- Скажи мне, боярышня, сильно ли тебе замуж за племянника моего хочется?
Анфисе отвечать и не надо было, так глазами полыхнула, что боярин все сам понял. И усмехнулся.
- А на что бы ты пошла ради этого?
- На что угодно! - пылко Анфиса ответила. Смутилась на секунду, потом повторила уже увереннее. - На что угодно, боярин!
- И греха не побоишься?
- Какого греха, боярин?
- Сама видишь, не до тебя Федору. Понимать должна, когда ты парню нравишься, а когда и не смотрит он на тебя.
Анфиса понимала.
- Заболоцкая ему по нраву, вижу я.
- А меж тем она тебе и в подметки не годится. Ей до такой красоты, как твоя, семь верст ехать, не доехать.
Анфиса улыбнулась польщенно, косу через пальцы пропустила. Знала она, что красива, но услышать лишний раз все одно приятно.
- Правда, боярин.
- Не задумывалась ты, почему так-то?
Анфиса плечами пожала. Да и вообще она ни о чем таком не думала, покамест батюшка ее не позвал. Думала она про боярича Репьева, и не только думала, а еще и про запас его придержала, и когда Федору не приглянется, то и Аникитой воспользуется, боярыней станет. Но ведь не просто так к ней боярин Раенский пришел, не просто так разговор завел, чай, и другие дела у него есть?
Хотя царевича она б заполучить не отказалась, пусть и непригляден собой Федор, да не косой, не кривой, и подружки завидовать будут, когда она царевной станет, и батюшка доволен будет. А что муж ей не по норову будет, так что же? Есть и другие мужчины на свете.
- И не таких любят, боярин. И страшнее баб я знаю, и тех мужья на руках носят.
Тут Анфиса не солгала. Перемывание косточек знакомым - оно у боярышень одно из любимых занятий. Так что... много чего она слышала, жаль, впрок не особенно шло.
- Права ты, боярышня. Неглупа ты, Анфиса Дмитриевна, это хорошо, оттого я тебе больше скажу: приворожила Заболоцкая Феденьку.
- Ой!
С кем-то поумнее Платон и заводить таких разговоров не стал бы. Кто поумнее, мигом бы спросил - почему ж боярышню не тащат в храм, а оттуда на покаяние, или вообще, в монастырь? Да много чего спросил бы. Но Анфиса мигом поверила.
А чего удивительного?
Если мужчина может выбирать между ней и какой-то девкой... и выбирает ту девку? Значит - точно колдовство! Черное и особо опасное! Другой мысли у Анфисы и не промелькнуло, и рядом не было.
- Вот и ой-то. Готова ты ему помочь, боярышня?
- Готова, конечно. А как?
- Я тебе воду заговоренную дам, а ты его и напои. Поняла?
- П-поняла. А зачем?
- Чтобы приворот снялся. Я б и сам царевича напоил, да вот условие такое есть. Знаешь ты, что наведенная любовь только истинной снимается?
Анфиса закивала так, что чуть кокошник не слетел.
Знала, конечно! Чтобы юные девицы да такое не знали? Во всех подробностях знают!
- Вот. Потому Федора ты поить должна, как невеста.
- Как в сказке о Финисте Ясном Соколе.
Боярин ту сказку уж сто лет как забыл, но головой тоже закивал прилежно.
- Именно. Напоишь ты его, заклятье и спадет, женится на тебе Федя, и всем хорошо будет.
- Да, боярин.
- Точно, не боишься ты греха?
- Да какой же грех тут, боярин? Человека от колдовства злобного избавить?
- Так ведь вода-то наговорная.
Анфиса только рукой махнула на такие мелочи. Вот еще...
- Не побоюсь, боярин. Ради счастья нашего с Феденькой я на все готовая.
Тем паче, что и не требуется ничего... почти.
Водичкой царевича напоить?
Это Анфиса может, это несложно ей. Справится.

***
- Государыня, риск-то какой!
Марина рукой махнула на чернавку. Выпороть приказать, что ли?
Потом прикажет.
- Сказано тебе, так делай, дура негодная!
- А когда муж ваш придет?
- Не придет он! Патриарх, колода старая, Борису всю голову ерундой забил. Молитвы, покаяния, храмы построить обещал... лучше б мне убор купил, заморский, с жемчугом розовым! Так на это у казны денег нет! Зато на свадьбу Федькину найдутся!
- Хозяйка...
- Иди, тебе сказано! Приготовь все, да приведи кого надобно, а скоро и я буду!
Чернавка ушла, пока в нее чего тяжелого не полетело, Марина к зеркалу подошла, посмотрелась.
Вот ведь!
И хороша она собой, и умна, и мила, и красива... а муж все одно от рук отбивается. Ну и ладно, спустим ему вольность маленькую!
У него времени нет, так другие под руку подвернутся! И помоложе, и красивее, не цари, конечно, да желание утолить их хватит. Вот сейчас она сходит, посластится, а уж потом и мужем заняться можно. Марина отлично понимала, что власть ее над мужчиной вся на простынях лежит. Бери - не хочу. А когда мужчина ее избегает? Постель с ней делить не хочет?
Как его на поводке держать?
Как управлять им прикажете?
Нельзя Бориса надолго от себя отпускать, но как быть, когда муж все ночи в храме проводит, молится? Народ млеет, конечно, быдло слюнявое! Ах, какой у них царь-то православный!
А ей что делать?
Она б до мужа и в храме добралась, да Патриарх там... уж больно не любит ее Макарий, наверное потому, что ему уж давненько бабы без надобности...
А, и пусть его!
Вот сейчас она сил наберется - и мужем можно будет вплотную заняться. Никуда от нее Боря не денется! И не таких переламывали!
Царица еще раз в зеркало погляделась, прядь волос поправила - и уверенно шагнула в ведомый ей потайной ход.

***
Боярин Ижорский Михайлу в коридоре встретил.
- Поздорову ли, боярин?
Михайла первым поклонился, как и положено.
- Не жалуюсь, - боярин за смышленым парнем продолжал наблюдать. И нравилось ему увиденное.
И план был у боярина.
- Не хочешь ко мне в гости прийти, Михайла?
- Ежели пригласишь, боярин.
- Чего ж не пригласить? Приходи, обедом накормлю, с семьей познакомлю, чай, плохо в столице жить, а родни толком и не знать, не иметь?
- Плохо, Роман Феоктистович, ох, плохо. Ну так что ж поделать, сам знаешь, боярского во мне только фамилия, а остальное трудом вырывать приходится.
- Понимаю, Михайла. Вот и поговорим, как бы так сделать, чтобы и труд на благо пошел. Ты хоть и при царевиче, а земельки нет у тебя. И доходов особых нет. Но это все и поправить можно
- И как я поправлю такое, боярин?
- Когда будешь старших слушаться, все у тебя будет.
- Чего ж и не послушать, умных-то людей, боярин?
- Вот и приходи, покушаешь, послушаешь.
- Когда, боярин?
- Через недельку грамотку пришлю, или сам скажу, как встретимся.
- Хорошо, боярин, благодарствую за внимание, за ласку.
Роман Феоктистович парня по плечу потрепал, кивнул, да и ушел.
Была, была у боярина своя беда. Любимая дочь Гликерия.
Родилась она хоть и боярышней, да ты с нее хоть бабу-ягу пиши! Тощая, носатая волосенки жидкие, да и характер не ахти... избаловали девку, жалели ее за некрасивость, с рук не спускали, вот и избаловали.
Вот и вообразила Гликерия, что ей только царевич сказочный надобен. А царевич-то... нужна ему была та Ижорская! Аж четыре раза и все мимо!
А вот Михайла куда как попроще, но за сказочного царевича он Гликерье и сойдет, как раз, с него хоть парсуну пиши какую, до того хорош!
Собирался боярин по-простому дочери мужа купить. Имение у него было на Урале небольшое, отослать туда молодых и пусть живут. Лушке муж, боярину душевное спокойствие, а то ежедневные бабьи-то истерики в доме здоровья не добавляют, да и жена успокоится...
А Михайла - что его при Федоре ждет? Почитай, ничего хорошего. Царевич его ничем серьезным не одарит, сам от брата зависит.
Так что предложение боярин сделает, вот посмотрит еще немного на зятя будущего и сделает. Согласится Михайла, не дурак же он! Не красавица жена будет?
Так что с того?
К чему ей красота, когда приданое хорошее. А красивых и крестьянок довольно, чай, найдет Михайла, кого в стогу повалять...
Согласится он, точно...
Видел бы боярин глаза Михайлы - злые, жестокие, он бы к нему и близко не подошел. А Михайла позволил себе на секунду маску сбросить, о другом подумать.
А ведь от Ижорского и выгоду получить можно. Им с Устиньей деньги нужны будут, много денег, Михайла любимую в черном теле держать не собирался, да и сам уж к жизни хорошей попривык. Вот и возьмет он ее за счет Пжорского.
Погоди боярин, ужо тебе...

***
Долго Борис ждать не стал, тем же вечером снова к Усте заявился.
- Что, Устёна, погуляем с тобой по ходам потайным?
- Как прикажешь, так и будет, государь.
- Устёна, хватит меня величать, кому другому государь, а тебе до смерти Боря.
- Прости, Боря, не привыкну я никак.
- А ты привыкай, привыкай. Люб тебе Федор, не люб, все одно я тебе жизнью обязан. Считай, ты мне уже родная, уже своя, ровно сестрица младшая, любимая.
Не того Устинье хотелось, не о том мечталось, да она и малым удовольствуется! В той, черной жизни, только и думалось - был бы жив! Здоров! Счастлив!!!
Пусть не с ней, а был бы! Улыбался, Россой правил, ребеночка своего на руки поднял - что еще надобно?! Любви его?
Не братской, а иной?
Заелась ты, Устинья Алексеевна. Вспомни, как в келье выла, руки кусала, пыталась от боли душевной избавиться! Не выходило!
Вспомни, как сердце твое черным огнем вспыхнуло, да и в пепел рассыпалось! То-то же... помни - и каждому мигу рядом с любимым радуйся!
- Не говори о таком, Боря. Даже и слушать не хочу, ничем ты мне не обязан.
- О том мне лучше знать. Сегодня переодеваться будешь?
Устя в ответ улыбнулась.
- Не буду, государь, заранее я переоделась.
И правда, сарафан на ней простой, серый, рубаха домотканная. А все одно, даже в простой одежде она куда милее разряженных боярышень. Вот бывает такое - тепло рядом с человеком, хорошо, уютно... так и Борису было.
С Маринушкой - огонь и искры.
С Устей - ровно на волнах качаешься, ласковых, спокойных, уютных... совсем все разное.
- Пойдем тогда, Устёна?
- Пойдем, Боря. Не знаю, удастся ли мне чего почуять, но попробую.
- Попробуй, Устя. Надобно. Не хочу я жить и удара в спину ждать, не хочу абы кому довериться.
Устя кивнула и пальцы свои в протянутую ладонь вложила.
А руки у Бориса горячие. А у нее холодные... и постепенно в его ладони отогреваются тонкие пальцы, теплеют. И Устя успокаивается.
Сходят они, да посмотрят. Все хорошо будет у них, а ежели и придется ей кого другого положить - поделом!
Она и не испугалась, когда дверь потайная за ней закрылась. И у Бориса с собой свеча, и для нее он свечку принес, толстенькую такую, восковую, в удобном подсвечнике.
- Ровно стоишь, Устя?
- Да, Боря.
- Вот, возьми свечку, так тебе удобнее будет.
Устя послушно свечку взяла, поправила... потом глаза прикрыла, к ощущениям своим прислушалась. Странно, но тут, в потайном ходе все острее ощущалось.
Или это оттого, что Боря рядом?
Устя уже заметила, рядом с любимым и огонь ее меньше жжет, и дышать легче, и силой она с ним куда как проще делилась, чем с другими людьми. И искать нехорошее, недоброе, рядом с ним тоже проще было.
И - найти.

***
- Устя, тебе надобно на человека вблизи посмотреть, или потрогать его? Или что?
Устя задумалась.
- Как повезет, государь. Приглядываться-то я к человеку должна... но могу сказать, что оттуда вот и так нехорошим тянет.
- Оттуда? - Борис направо показал.
Маленькая ладонь поднялась, Борису на плечо легла.
- Кажется мне, что есть там кто-то живой. И чем-то неприятным оттуда веет, недобрые дела там творятся.
- Не опасно то?
Устя прислушивалась, то ли к себе, то ли к миру.
- Нет... не сейчас, не для нас.
- Ну так пойдем, посмотрим... - любопытно Борису стало, что там за недоброе такое в палатах царских?
- Позволь, государь, я первая пойду, я опасность быстрее почую.
Понимал Борис, что Устинья не просто так себе дочь боярская, что волхвица она, а все ж вперед девушку пропустить побоялся. Не за себя, за нее страшно было почему-то.
- Ты ходов не знаешь, заблудиться не заблудимся, а выйти куда не надо можем. Давай-ка, возьми меня за руку, так и пойдем вместе.
Устя подумала пару минут, кивнула.
Направление она чувствует. А государь ходы знает, где что расположено, куда свернуть надобно... а то и ловушки какие.
Ладонь девичья поднялась, в мужскую легла доверчиво, и что-то такое в этом было... Борис аж задохнулся. Никогда! Чего у них с Маринушкой только не было, да и с первой женой, а вот так... чтобы за руки - никогда не ходили они. И ладонь лежит, узенькая, без колец, доверяется ему.
Куда скажешь - туда и пойдем.
Ход направо пошел, потом налево повернуть понадобилось, от источника черноты удалиться, потом снова вернулись, Устя б одна точно не дошла, заплутала на полдороге.
- Как тут сложно все...
- Еще государь Сокол первые ходы рыть начал. А потом только дополнялись и углублялись они.
- И мастеров в них хоронили?
- Когда как, Устинья Алексеевна, когда как.
Устя поежилась.
Да уж, всякое бывало. Наверняка бывало... страшно и подумать, сколько ж лет этим ходам, что повидали они? Даже и предполагать не хочется.
Где-то корни по лицу проведут, ровно лапы осклизлые, жуткие, где-то потолок нависнет, вода капнет... давит земля-матушка, давит! Не нравится здесь Устинье, ох как не нравится! А выбора нет, идти надобно.
Борис остановился, задумался.
- Знаю я этот ход, и куда он выведет, тоже знаю. Нам не туда надобно, увидят нас - не обрадуются.
- Оттуда нехорошим тянет, и люди там.
- А мы сначала пойдем, да посмотрим, - Борис отмахнулся. - Тут комната потайная есть, мой прадед ее еще устроил.
- Для чего, государь?
- Накатывало на него иногда, Устинья Алексеевна. Плохо ему было, голова кружилась, есть не мог ничего, только тут и успокаивался. Тут и мог слабость никому не показать, и кричать, и корчиться, и от боли выть... тут лежал, скулил, ровно животное раненое, в себя приходил.
- А посмотрим откуда?
- А рядом с той комнаткой и ход есть. К государю в такое время входить нельзя было, он и убить мог, уж потом, когда засыпал он, дядька заходил верный. А до той поры сидел, ожидал, поглядывал, как государь успокоится.
Устя спорить не стала.
Прорыли - и прорыли. Посмотрят? И хорошо.
Увидят, что в комнате той происходит, потом решат, что и к чему, что и с кем делать.
И то верно, когда б не государь, она б сюда и не дошла, и как подсмотреть не знала. Лишь бы засады там не было.

***
Засады и не было, сидела перед дверью одна девчонка-чернавка, сидела, ждала чего-то.
Никого она не услышала, царь Устю по соседнему ходу провел, молчать жестом показал - и к стене приблизился, за заглушку потянул, несколько глазков открылись. Наверное, чтобы всю комнату видать было.
К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.
Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовала, опять к глазку приникла.
Такое на кровати роскошной творилось...
О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя, хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?
Два тела переплетались, в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками...
Устя руку ко рту прижала.
Кажется ей, что знает она, кто это...
Тела сместились чуточку.
И...
Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.
Царица Марина.
Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза...
Вот глаза и были самым страшным.
В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.
И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее... влажная, довольная... кажется Усте - или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно...
Страшно...

***
В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас - какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.
От глазка оторвалась, огляделась... хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!
Бориса аж трясет... еще секунда и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла - и глазок закрыла.
Дернулся Борис, ровно опамятовал.
- Устя?!
- Ты в порядке? Боря?
Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.
- Нет. Это... Марина?! Моя Марина?!
Устя голову опустила.
- Прости. Не знала я, что она тут.
Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое...
- Маринушка, Маринушка моя...
В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось... где он? Что он? Ничего не понятно... больно-то как!
Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.
- Тихо, тихо, Боренька... успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того...
Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря опамятовал, в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния....
Любил он ее!
Ведьма там, не ведьма, колдовка... да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!
Красивая, умная, хорошо с ней... какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!
И сейчас вот такое увидеть - это как в душу плевок. Страшно это...
А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.
Ничем.
Что тут сделаешь?
Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться - вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это...
Наверное, не меньше часа прошло, прежде, чем Борис разогнуться смог, дышать начал... словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.
Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.
Не пойдет он сейчас?
Умрет, наверное.
А ему нельзя, никак нельзя... там его ждут и зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял - и столько боли в нем звенело, столько отчаяния... а Устя и правда с ума сходила.
Чутьем волхвы понимала она - не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.
Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая... чувствуется. А на душе как?
Когда уж больше десяти лет - и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом... потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.
Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась... получалось ли?
Знать бы!
Знаний не хватает, сил не хватает...
Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял.
- Устя... за что?
И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась.
- Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.
- И подниматься не хочется.
Устя молча его по голове погладила, ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул.
- Посмотри... ушли?
Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.
Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищенного.
- Ушли.
- Ты.... Ты Марину почувствовала?
Устя задумалась. И лицо руками закрыла.
- Нет... не Марину.
- Нет? А что ж тогда?
- Я... я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла, и не поняла, что она там - и не подумалось бы такое никогда!
Боль там, радость ли... сколько уж лет Борис на троне сидел. Да не просто седалищем место грел, всерьез своей страной правил, и воевать доводилось, и бунтов несколько пережил, наследство отцовское. Вот и сейчас... собрался с мыслями, на Устинью посмотрел.
- Договаривай, Устёна.
Может, и не сказала бы Устя ничего, но это имя обожгло, словно повязку с раны рванули. Больно стало, отчаянно...
- Черноту я искала, ее и нашла, Боря. Хочешь, казни меня за дурную весть, а только не так проста царица твоя, как ты думаешь. Умеет она что-то... не просто блуд то был, что-то еще было, недоброе...
Борис лицо руками потер, окончательно с силами собрался.
- Говори, Устя, не крути.
- Ладно. Не первый это любовник у супруги твоей, может, и не десятый даже. О других не знаю, а только посмотреть можно, кто из стрельцов умер внезапно, от хвори какой... кажется мне, что не просто так все вот это было. Так-то делают, когда силу из человека пьют, в такие минуты человек себе не хозяин, с него многое потянуть можно.
- Ты всерьез это?
- Вполне, Боря. Ты глаза ее видел, я ее силу чувствовала, неуж ты думаешь, что это просто так? Сможем мы сейчас туда пройти, в ту комнату?
- Зачем?
- Чтобы посмотреть там все. Чтобы был ты уверен - ничего я не подложила, не подсунула.
- Ты и так не станешь. Не твое это... подлость такая.
- А все ж таки? Сможем пройти?
- Сможем. Пойдем.
Борис собрался уже.
Больно тебе? А ты выпрямись, тряпка! Али, как отец, слизнем растечься хочешь?
Памятно было Борису, как отец, чуть что, за голову хватался, причитать начинал... мальчишка на него с презрением смотрел. Чего жаловаться-то?
От слез твоих зла в мире не убавится. Ты вот пойди, чего хорошего сделай... и тебе полегчает, и людям. Нет? Ну так чего ты скулишь?
А сейчас вот и самому захотелось за голову схватиться, и пожаловаться, и поплакать... Устинья поймет. И не осудит. Это он точно знал. И не скажет потом никому, только утешать будет.
Рука боярышни к нему протянулась, он тонкое запястье сжал - и словно из черной воды вынырнул.
- Пойдем, Устёна. Надобно посмотреть...
И правда... хоть знать будет.

***
В комнате душно было, пахло... неприятно. Мускусом, тяжелым чем-то... и Мариной. Так ее кожа пахла, так их постель пахла... раньше шалел Борис от запаха ее. Сейчас же...
Убил бы!
Повезло дряни, что нет ее рядом. Убил бы. Стиснул бы руки на тонкой шее, и давил, давил... пока жизнь бы не вынул из гадины!
Устя деловито по углам прошлась, подумала пару минут, потом лучинку достала, ее подожгла, с ней комнату обошла. Над кроватью так лучинка затрещала, словно ломал ее кто, водой обливал... искрами заплевалась, потом и вовсе погасла.
Устя осторожно подушки перевернула, по перинам руками прошлась...
- Посмотри-ка, Боренька.
Борис над кроватью наклонился - едва не стошнило его.
Паук.
Здоровущий, сухой весь, а выглядит ровно живой.
Черный, с ладошку Устину размером, лапы длинные, мохнатые, на спинке алые пятна, ровно на него кровью брызнули... и в крест они складываются.*
*- рисунок у пауков вида 'черная вдова' может отличаться, равно как и размеры. Тут автор чуточку преувеличила факты, обычно такие пауки крупнее 4 см не бывают. Прим. авт.
- Гадость какая!
Устя паука рукой не брала, две лучинки вместе сложила, ими гадость подхватила, подумала пару минут, мыслям своим кивнула, на царя посмотрела с жалостью.
- Прости, Боря, когда плохо станет, а проверить надобно.
- Что?
Спустя секунду ему и так понятно стало. Устя к нему паука поближе поднесет - и тошно ему, гадко, суставы ломить начинает, голова кружится.
- Что это?
- Тянется эта дрянь к твоей силе. И из тебя жизнь пили, и немало выпили, когда ты так отзываешься.
- Ты... ты так думаешь?
- Чего тут думать, видно все.
Устя и сама не могла бы объяснить, почему так, только паука она как бы в двух видах видела. Первый - черная сухая гадость, такую возьмешь, да и выкинешь.
А второй... паук ровно контуром алым обведен. И двигается это алое, и будто бы ниточки от него тянутся... как лапы суставчатые, паучьи. К ней направятся - и отпрянут, обожженные.
К Борису...
А вот к нему жадно тянутся, ищут его... и видно, паук этого человека пробовал уже. Вкусный он...
Марина? Ее рук это дело черное?
Ей-ей, повезло ведьме. Не Борис ее бы убил, так Устя постаралась.
- Видно... Может, не Марина это? Из нее силу тянули?
Устя язык прикусила.
Потом подумала, ответила уже иначе. А хотелось закричать, завизжать, ногами затопать... да что ж такое?! Ты ее с другим увидал, понял, что силу с тебя тянули, понял про приворот! И все одно ее оправдать пытаешься? Как тут не взвыть от ярости?
Устя себя кое-как смирила, выдохнула.
- А ты проверь, Боря.
- Проверить? Как?
Устя паука подняла, перед собой покрутила.
- Слышала я о таких вещах, читала, да ранее сама не видела. Знаешь, Боря, как зверушку эту называют? У нас-то она не водится, холодно у нас для такой. Черная вдова это.
- Черная вдова?
- Да.
- А проверить как? Устёна, ты сказала, не я! Так уж договаривай?
Устя выдохнула, да и решилась.
- Сжечь эту гадину. Сожги, да и посмотри, что с супругой твоей будет. Когда связаны они, ее не хуже паука скрутит. Помереть не помрет, но больно будет ей, и судороги будут, и криком кричать начнет... ничего в этом приятного не будет.
Боря все обдумал, кивнул решительно.
- Заверни эту гадину - и идем.
- Куда?
- Если Маринушка у себя сейчас... вот туда и идем.
- Зачем?
- Затем. Ты эту пакость жечь будешь, я - смотреть. Раз уж предложила, давай и сделаем. Мне в доме моем такая нечисть не надобна!
- Боря...
- Лучше сразу увидеть, да убедиться, чем думать, сомневаться, себя терзать.
- Ты... к ней пойдешь?
- Нет, Устёна. Таких ходов по всем палатам, как дыр в заморском сыре, и в моих покоях такое есть, и в царицыных - последняя надежда на спасение.
- Так она сюда и попадала через те ходы?
- Да, наверное... Я ей все показал, боялся за нее. Бунты были, случись что - в потайном ходе и спрятаться можно, и отсидеться.
- Боря.... А в Сердоликовой палате такие ходы есть?
- Две штуки.
- А ведут они куда?
- Один ход в мои покои, второй за стену.
Устя кивнула.
Мало пока сказано... она еще узнает, и проследит, и любимого в обиду не даст. А покамест дело делать надобно, не разговоры пустословить.
- Идем?
- Идем, Устя.

***
Покои царицыны роскошные, богато украшенные, каждая табуреточка резьбой покрыта, каждый завиток позолочен, аж глаза слепит.
Устя в глазок потайной поглядела: Марина сидит, у зеркала большого, франконского, вся в белом, волна черных волос по спине льется, две служанки ей ногти на руках подпиливают да полируют, третья ноги массирует...
Хороша собой царица.
А в белом и вовсе ангелом смотрится, отлично знает она о красоте своей, умеет пользоваться. Боря один раз взглянул - и отвернулся.
- Устя... помочь?
Не хотелось ему смотреть, сил душевных не было.
Он-то любил. А она?
Неужто все игрой было? Подлостью? Приворотом, колдовством заугольным? В глаза о любви говорила, за глаза силу из него сосала...
Устя кивнула.
Поняла, царю хоть чем отвлечься надобно.
- Лучинкой эту тварь подпали... вот так.
Борис повиновался, ткнул лучинкой горящей в брюхо твари, с удовольствием даже. Ужо тебе, гадина проклятая!
Паук заниматься пламенем не хотел, словно бы лапами дергал, корчился, и настолько это было омерзительно, что Борис даже от боли своей отвлекся. И не понял даже сразу, что случилось...
Вой такой был, что стена не спасла от него, не уберегла, даже дрогнула, кажется.
Устя ничего сделать не могла, она палочками паука держала крепко-крепко, словно могла эта тварь упасть и сбежать... а может, и могла, кто ж его знает? Корчился он ровно как живой.
А Борис к глазку прильнул.
И...что тут скажешь-то?
Марина на полу билась, выгибалась, служанки в стороны разлетелись, по стенам жались... царица то дугой изгибалась, то по полу каталась, выла жутко, на губах алая пена выступила... стража двери отворила, да и замерли на пороге. А как тут быть, когда царица?
Она ж... ее ж... вот как тут схватить-то?
Наконец вчетвером одолели, к полу прижали, а тут и Боре на плечо рука легкая легла.
- Догорело.
- Устя... она это?
- Она. Поспешать тебе надобно, Боря.
- Куда?
- Меня проводить и к себе бежать бегом. Сейчас к тебе кинутся, о Марине расскажут...
Борис только за голову схватился. Он и не подумал о таком-то... да и как тут подумаешь?
- Устя... да, конечно. Пойдем, провожу я тебя, и приду завтра, так же, вечером.
Устинья кивнула и молча за ним поспешила. И как же благодарен Борис ей был за это молчание! Никаких слов ему слышать не хотелось.
Пусть жена давно изменяла, пусть давно из него силу пила, да он-то об этом только сейчас узнал! И с этим жить предстояло, сколь отмерено.
Уже перед дверью потайной Устинья к царю повернулась, руку ему на плечо положила.
- Не вини себя. Чтобы ведьму распознать надо или святым - или волхвом быть, а никто другой не справится, другого она оборотает, да и погонять будет.
- Устя...
- Уж ты поверь мне. Тут любой бы поддался. Не себя вини - того, кто тебя к ней привел, а может, и он не знал. Ведьмы... они хорошо прячутся, дано им такое, не то б давно их перебили.
На миг пальцы на его плече сжались - и Устя в комнату свою скользнула.
Борис за ней дверь закрыл - и на секунду слабости одолеть себя, наружу показаться позволил. Пока не видит никто, к стене прислонился, простонал глухо.
Маринушка!
За что?!
Ведьма?
Так-то оно так, а никто ее не заставлял Борису вредить. Ему самому, лично. Допустим, надобно ей силу из людей пить. Но ему она в любви клялась...
Никогда Борис никому в том не признается, но Марину он казнить будет не за ведьмовство, а за обман. За ложь в глаза. За любовь притворную...
Остальное уже потом.

***
Успел Борис вовремя. В дверь крестовой комнаты стучали уже, пока еще робко, нерешительно, чай государь тут не баб валяет, он молится!
Потом сильнее застучали, но Борис уж отряхнулся, волосы пригладил, дверь открыл.
- Боярин Пущин? Что случилось, Егор Иваныч?
- Не вели казнить, государь, а только беда у нас.
- Какая?
- С царицей неладное.
Боря кивнул, не замечая взгляда удивленного. Боярин Егор не такой реакции ждал. Да скажи ему еще месяц назад, что у царицы хоть ноготок сломался - царь бы огневался, к жене бегом побежал. А сейчас едва идет, спокойно так, вразвалочку...
Неужто повезло им?
Разлюбил царь свою рунайку?
Боярин Пущин еще с отцом Бориса дружил, самого царя несмышленышем помнил. И любил, чего уж там! Как мог, так и заботился о Борисе, и рунайку его терпеть не мог!
Приползла, гадина, обволокла, отравила... и ведь не вырезать ее, не выгнать... хорошо еще сам боярин при царе остался. А могла бы и его выжить, тварь ползучая.
Но Марина неглупа была. Понимала, если всех подряд выживать, кому она не по душе, палаты опустеют. Так что боярин при царе как мог, так и служил.
Все понимал, бесился, Борису помогал, как мог, молился, чтобы государь в разум пришел - услышал Господь молитвы его?
Неуж повезло им? Так он и еще попросит у Бога, есть ему о чем!
Господи, помоги! Хоть бы эта гадина подохла, пока он за царем ходил!

***
Царица на кровати лежала, белая, белее простыней, только косы черные выделяются, и родинка приметная. Даже губы, кажется, и те побелели.
Борис рядом присел, руки царицы коснулся.
- Маринушка?
Глаза открылись, огромные, лихорадочные...
- Боря! Плохо мне!
- Что не так, Маринушка?
Царю даже любопытно было, что Марина скажет.
- Боренька, извести меня хотят. Порчу наводят!
- И как же?
- Не знаю я... Боря, объяви розыск!
- А искать-то кого? А, женушка?
Марина даже в таком состоянии поняла - неладно дело, в царя вгляделась, на локтях приподнялась - и задохнулась, обратно упала.
- Ты... ТЫ...
- Я, Маринушка. Я, супруга моя любимая. С детства пауков не люблю...
Боярин Пущин не понял, к чему это сказано было, но царица еще белее стала, хотя вроде как и некуда уже. Оказалось - есть куда.
- Ты...
Борис на боярина оглянулся, но выгонять не стал.
- Прости, Егор Иванович, что придется тебе это услышать, да только и наедине я с царицей не останусь больше. Ведьма она. И болезнь ее оттуда идет.
- Ведьма?
Марина промолчала. А чего тут говорить, когда все известно стало. Она все почуяла.
И как паука ее уничтожили, и... по ней это сильно ударило.
Он высасывал силу, собирал, ей отдавал... талисман за долгие годы частью ее стал, срослась она с ним. Того паука для нее из жарких стран привезли, мать за громадные деньги заказывала, пока Марина маленькой была, она с ним просто играла. Ядом его врагов травить можно было. А как пауку срок пришел, так Марина его кровью своей привязала, высушила по всем правилам... а теперь его нет.
И сил у нее почти не осталось. Разве что дотла кого высосать... она б и на мужа кинулась, но тот с ней наедине не останется. Умный стал...
Кто надоумил только?
Боярин?
Нет, тот сам стоит, глазами хлопает.
- Я б тебе много чего простил, но не измену, не предательство.
- Боря... не предавала я тебя!
- Потому и не казню. В монастырь поедешь.
- Боря...
О помиловании Марина не просила, понимала - бессмысленно рыдать да молить, не послушают ее. Не казнили - уже хорошо, но может, хоть как себя оправдать получится?
- Не хотела я для тебя зла. Как могла - так и любила.
- И силы у меня забирала.
- Природа у меня такая. И я, и мать моя... все мы такие, и дочь моя такой же была бы.
- Только дочь?
- Прости, Боря... не могу я сына родить, и не смогла б никогда. Мать говорила, мы только девочек родить сможем, а из них выживет лишь одна в потомстве...
- Вроде как у отца твоего и сыновья были?
Марина улыбнулась устало. Сейчас, когда Борис все знал... что уж скрывать?
- Мать подменяла. Когда у нее нежизнеспособные девочки рождались, вот... она так делала. Отец и не знал.
- Если б я не узнал про натуру твою, ты бы тоже так делала?
- Да, Боря.
- Врешь.
- Бореюшка?
- Еще раз соврешь мне, не в монастырь отправишься - на плаху. Что нужно, чтобы ты зачать смогла?
- Выпить досуха человека. Может, не одного, нескольких... сейчас я этого сделать уже не смогу.
- Не сможешь. Тварь твою сожгли, а новой тебе не видать! И свободы не видывать.
- Боря...
- Видеть тебя не могу, гадина.
Развернулся - и вышел. И боярин за ним.
Улыбку, которая скользнула по губам Марины, они тем более не увидели. А жаль...

***
В покоях царских Борис за стол уселся, себе вина плеснул крепкого, зеленого, боярину кивнул.
- Налей и ты себе, Егор Иванович. Посиди со мной.
- Посижу, государь, хоть опамятую чуток... это ж... слов у меня нет!
- У меня тоже, Егор Иванович. Сколько лет меня эта гадина сосала, силу пила, уверяла, что дети будут у нас...
- Как же ты, государь, узнал?
- Повезло мне, Егор Иванович. В потайной ход пошел, погулять хотелось, а Марина решила на то время любовника привести... как увидел - ровно пелена с глаз упала.
Особенно Борис не врал, но и не договаривал. Про Устинью лучше помолчать покамест. И Марина пока рядом, и кто знает, кого она еще привораживала? А ведь могла...
- Она еще и гуляла от тебя? Ох, вот тварь-то какая, государь! А может, казнить?
- Ни к чему. В монастыре она не опасна будет, а как не давать силу сосать из людей, и сама погибнет потихоньку. Княжество ее, опять же...
Егор Иванович дух перевел. Это ему понятно было... ежели казнить Марину, рунайцы взбунтоваться могут, поди, усмиряй их потом! Не до того!
А вот развод за бездетностью, это понятно, это ж десять лет уже...сколько ребеночка-то ждать можно? Тут и рунайцы не возразят, каждому понятно, наследник престолу надобен.
- Когда, государь?
- Поговорю я с патриархом завтра же, и пусть подготовят все. Царица пока в покоях своих побудет, а ты, Егор Иванович, пока боярскую думу перешерсти. Говорить будем, что царица и бесплодна, и припадки у нее, сам видишь... да все видели, назавтра уж по палатам сплетни разойдутся. А коли так... порченого наследника она мне рОдит? Думаю, никто меня не упрекнет, когда в монастырь я ее отправлю.
- Да что ты, государь! Какие попреки! И так ты десять лет терпел, надеялся напрасно.
- Так и говорить будем, боярин. До чего ж тошно мне...
- Выпей, Боря. Просто - выпей. И мне налей еще... давай напьемся, что ли?
- Погоди, приказы сейчас отдам, а потом и напьемся.
Приказы Борис быстро раздал.
Царицу никуда не выпускать, к ней никого не допускать, кроме служанок, а его самого не беспокоить до завтра. Завтра же к нему пусть патриарх явится.
И боярину кивнул.
- Выпьем.
Напиться до свинского визга, до поросячества полного. Вдруг хоть что-то позабыть удастся? Хотя и сомнительно это...

Глава 6
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Оказывается, и так бывает.
Ему больно, а мне вдвойне.
Не хотела я, чтобы так-то получилось, не буду себя обманывать, хотела, чтобы прозрел государь, но иначе. Чтобы не я для него горевестником стала, чтобы сам он понял, чего его змеюка рунайская стоит!
Чтобы увидел, опамятовал, выгнал ее со двора, или вообще казнил!
Да пусть бы что угодно, лишь бы свободен был от нее!
В той, черной жизни моей, куда как тяжелее мне было на них смотреть. Будь другая рядом с ним, теплая, любящая, настоящая, мне б тоже больно было, но не так.
Когда любимый человек счастлив, и тебе хорошо будет. Не с тобой у него счастье сложилось?
И такое бывает. Но когда любишь, за любимого только порадуешься.
А в той жизни... не любила его рунайка.
Не любила.
Пользовалась, силы сосала, с другими изменяла, предавала... и у меня сердце вдвойне болело. И за себя, и за него. И сейчас болит, сейчас тянет, но сейчас-то Боре всяко легче будет, чем в той, черной жизни.
И Илье, кстати, тоже. Паука я сожгла, ведьму приструнили, теперь Илюшке облегчение выйдет.
Надобно завтра с утра братцу написать... хотя как о таком напишешь? Аксинью попрошу ему пару слов передать, чай Илюшка поймет, а другим и дела до того не будет.
А я...
Я сегодня счастлива.
И больно мне за Борю, и радостно, что освободился он от цепей, но радости все же больше. Так-то мог он не верить мне до конца, мог к супруге своей вернуться. А сейчас - нет!
После такого никогда он рунайку не простит.
А еще...
Ежели совсем себе не лгать...
А вдруг у нас хоть что-то будет с ним?
Ну... хоть поцелуй! А ежели и то, что там я видела... ох, стоит только подумать уже щеки горят, и уши горят... только вот с Борей все правильно будет. И такое - тоже.
Наверное, когда любимого человека порадовать хочешь, все можно сделать, и самой то в счастье будет. А когда с нелюбимым, с ненавистным... тут тебя хоть розами осыпь, все не впрок.
Не смогу я замуж за Федора выйти.
Теперь и подавно не смогу.
Лгать буду, невестой его считаться буду, сколько смогу, лишь бы в палатах царских задержаться, Боре полезной быть. Все сделаю. Но за Федьку замуж не пойду.
Поспать бы лечь, да не хочется. Терем шумит, волнуется, бегают все взад-вперед, даже через дверь то слышно. Что ж...
Надобно и правда лечь, да притвориться, что спала и не знаю ничего. Пусть завтра мне все рассказывают, а я буду слушать, глазами хлопать, ахать удивленно...
Сарафан в сундук уложить, сама на лавку, вытянуться - и дышать ровно, как прабабушка учила. Успокоиться мне надобно. Успокоиться, а как уснуть получится, еще лучше будет.
Вдох - выдох.
И снова вдох - выдох...
Скорее бы наступил рассвет!

***
- Любавушка, неладное в тереме!
Боярыня Пронская и днем бдила, и ночью бдила. А чего ей?
Муж умер уж лет пять как, дома сын старший заправляет, а у того своя жена, по матери выбранная. У нее характер такой же, а молодости да напора куда как больше.
Царица о том хорошо знала.
Куда Степаниде Андреевне податься?
Да только в терема царские. Тут у нее и горничка своя, и служанка своя, и дел завсегда хватает, а командовать да сплетни собирать она и в молодости была превеликая охотница. Главное, чтобы верность царице блюла... ну так она и старалась. Не всякая собака цепная так служить станет!
Любава про то знала, боярыню ценила, благодарила деньгами да подарками. Опять же, и дети боярыню уважают! Не бесполезная старуха она, которой только яблочки грызть и осталось. В царских палатах она, на службе царицыной!
И слово где шепнет, и подслушает чего, и в делах поможет.
Сама Степанида Андреевна и этим пользовалась. Пусть ценят! Но и отрабатывала, это уж наверняка.
Любава шевельнулась, на свою наперсницу поглядела.
- Что, Стеша? Неладное чего?
- Ой, неладное, государыня! Не то я б и не насмелилась тебя будить!
- Что?
- Вроде как рунайку приступ скрутил. Да такой, что помочь никто не мог, удержать вчетвером пытались, она и мужиков раскидала, ровно котят. Царя позвали, прибежал он - и разводиться решил. Вроде как патриарху указание дал монастырь для нее подобрать... это еще не точно, но вроде так!
- Разводиться? Монастырь?
Любава аж на кровати подскочила! Какие тут немощи телесные, тут хоть ты вставай и беги, да и мертвая побежишь!
Какой еще развод?!
Какой монастырь?!
Так все хорошо задумано было, сейчас Федя женится, детей заведет, а Борис-то бездетен. А там... кто его знает, что случиться с ним может? И на троне сыночек Феденька воссядет, и детки у него будут... может быть. А сейчас что?
Пасынок ведь и заново жениться может!
Рунайка-то еще чем удобна была... чужая она. Совсем чужая. Сильный род не стоит за ней, родные ее у крыльца не толкутся. А на ком другом Борис женится, да обрюхатит девку? Это ж всем планам как есть нарушение!
- Помоги одеться, поговорить мне с пасынком надобно.
- Государыня, - наперсница за одеждой не помчалась, - когда дозволишь еще слово молвить...
- Чего с тебя их - клещами тянуть?! Говори же!
- Государыня, не надобно тебе сейчас к нему.
- Это еще почему?
- Потому как государь с боярином Егором заперся, и кажись, пьют они. Закусь туда понесли холопы.
Любава тут же вставать передумала, назад откинулась. И правда, чего спешить?
Боярин Пущин ее крепко не любит, есть такое. Он вроде как и не связан с матерью Бориса родственными узами был, но, говорят, любил первую царицу крепко. Любил, и потом забыть не смог, и царю не простил, что тот повторно женился, и Любаве... ни к чему ей туда сейчас идти. Только лай пустой будет.
- Благодарствую, Степанидушка. Вот, возьми, не побрезгуй.
Чего б боярыне побрезговать перстнем золотым, с изумрудом крупным? Сцапала, ровно и не было колечка.
- Спасибо за милость, за ласку твою спасибо, государыня!
- Поди, послушай, что еще говорить будут, что происходить станет. А с утра тогда и доложишь мне, там и решать будем.
- Да, государыня.
- Иди, Степанидушка.
Боярыня ушла, Любава на подушки откинулась.
Что ж рунайку разобрало-то сейчас? Подождать не могла?
Ох как не ко времени... ускорять дело придется. Хотелось Феденьку на Красную Горку оженить, а придется перед Масленицей. *
*- можно венчать от Крещения до Масленицы. А вообще легко такую дату и не выберешь. Прим. авт.
Надобно посмотреть, что с утра будет, с Платоном поговорить - и быстрее, быстрее. Он вроде упоминал, что есть у него все потребное, вот и делать надобно!
Чует сердце недоброе...

Мои любимые читатели!
В следующие выходные я буду на Росконе-2025, так что обновления появится 07.04.2025 не раньше 8 утра по Москве.
Не теряйте нас, пожалуйста.
С любовью.
Галя и Муз.