***
Хорошо, что в монастыре - резиденции ордена Чистоты стены толстые, каменные, двери дубовые. Лишний раз и не услышишь ничего.
А все равно...
Повезло еще, никто рядом с кельей магистра не проходил, а то и поплохеть бы могло, такие стоны неслись оттуда, такие крики жуткие.
- Нееееет! Не нааааадо!
Магистру кошмар приснился.
Этот кошмар его редко посещал, но потом месяц, а то и два приходил в себя магистр, страдая от припадков и расстройства нервного.
Было отчего.
Дело давно уж прошло, лет сорок тому минуло, как совсем юным рыцарем прибыл он в Россу. Посмотреть хотелось, проведать, что за земля это, что за народ там... сошел он на берег в стольном граде - Ладоге.
С собой у него грамоты к государю были, при дворе царском ждали его, так ведь не сразу ж с корабля к царю ехать? Надобно хоть в порядок себя привести.
И привел, и ко двору поехал, там его и увидел. Юноша, на карауле у входа стоял, на входящих смотрел - и так его этот взгляд резанул, до кости, по сердцу...
Глаза громадные, чистые, голубые, ровно небо росское, а в них искорки золотистые.
Алексеем его звали.
Далее много чего было, и подружиться с ним магистр смог, и вроде бы все хорошо у них шло. А потом и случилось...
Эваринол никогда бы не признался, на исповеди - и то молчал, и с тайной этой в мир иной отойдет.
Никому и никогда он не скажет, как на одной из попоек подсыпал Алексису тайного снадобья, после которого человеку что женщина, что мужчина, что животное - лишь бы пожар в чреслах утолить.
И никогда никому он не расскажет, как проснувшись с любимым в одной постели, потянулся разнежено и удовлетворенно к губам любимого... и отпрянул.
Такое отвращение было на лице Алексиса, словно с ним в постели оказалась гигантская мокрица. Или слизняк.
- Ты... я... МЕРЗОСТЬ!
Столько было в этом слове чувства, столько ярости, столько отчаяния... Эваринол хотел потянуться к Алексису, хотел объяснить, что это не грех, просто не все понимают, но если двое любят друг друга, почему им не дозволены такие мелочи, и в Эрраде так было ранее, и в древней Ромее....
Алексис не стал даже слушать.
Попросту врезал кулаком магистру в челюсть, три зуба с тех пор и нет у Эваринола с левой стороны, а сам схватил одежду и выбежал вон.
Его нашла стража. На берегу Ладоги, с кинжалом, вонзенным в сердце. Рука Алексиса не дрогнула... и греха он не побоялся.
Как же выл Эваринол на его могиле.
А все виновата Росса! Все эти дикари, их обычаи... в просвещенных странах не видят ничего ужасного в особой мужской дружбе, и только в Россе к этому относятся с таким омерзением.
Эваринол понял, Алексис предпочел покончить с собой, нежели жить с таким грехом на душе. Или решил, что самоубийство ничего уже не добавит, не убавит...
Как же ему было больно.
Иногда он спрашивал себя - может, Алексис любил его?
Он же не пытался убить Родаля, не причинил ему никакого вреда, не рассказал никому и ни о чем... может, это была любовь?
И сам отвечал себе - нет.
Это была не любовь.
Это было такое сильное отвращение, омерзение, что Алексис не нашел в себе даже сил взглянуть на своего соблазнителя. Для него это было хуже смерти.
И за это Эваринол тоже ненавидел Россу.
Язычники!
Дикари!!!
Но в кошмаре своем он не думал о россах, он снова видел сглаженный ветрами холмик на безымянной могиле за оградой кладбища, снова видел странный символ 'кол-во-рот' о восьми лучах, который кто-то начертал на могильном камне, снова мучился от душевной боли, которая была намного сильнее физической, снова просыпался с жалобным криком, почти воем.
И снова мечтал о мести.
Может быть, когда он подчинит себе Россу, когда сломает через колено их обычаи, когда уничтожит самое их основание, их самостоятельность, их правильность, их внутренний стержень... может, тогда кошмар перестанет мучить его?
Он должен это сделать!
Жизнь положит, но сделает!*
*- написано в целях антирекламы ЛГБТ и прочей нечисти. Прим. авт.

***
Когда у подворья бояр Апухтиных сани остановились, богато украшенные, Марья уж едва жива была от волнения.
Пока с утра купали - одевали - чесали... то одно готовили, то второе, казалось, все сделали, но сколько ж недочетов в последний момент оказалось!
Хорошо еще, маленькую Вареньку заранее в дом к мужу перевезли. Маша сама лично ее Дарёне вручила, посмотрела, как нянька обрадовалась, над малышкой заворковала, и выдохнула радостно: доченьке тут спокойно и хорошо будет.
Да и Устя приглядеть обещала, ей Марьюшка верила.
А из саней парень вылез.
Бойкий, яркий, одет роскошно, в рубаху шелковую, глаза зеленые, волосы золотые волной ложатся.
Михайла, который, считай, своим стал в доме Заболоцких, и тут подоспел. Предложил Илье съездить, подарки отвезти невесте. Да и так... помочь чем.
Илья, который от всего этого шума и гама терялся, предложение Михайлы принял с благодарностью. Есть у него друзья, да все уж женаты, а тут бы кто незамужний, бойкий, чтобы переговорить его нельзя было...
Подарки были честь по чести перегружены, Михайла уехал, а Апухтины принялись к визиту жениха готовиться.
Устя невестку утешала, прихорашивала, успокаивала, потом травяной настой выпить дала.
- Знаю, что горько. Терпи! Зато до утра бодрой и веселой будешь! Пригодится!
- Спасибо, Устенька.
Устя невестку по светлым волосам погладила.
- Ничего, Машенька, все хорошо будет. Я рядом буду, помогу, ежели что, ты зови, не думай ни о чем. Поняла?
Девичник Апухтины решили не устраивать. Так, посидели вечерком Маша, с Устей и Аксиньей, в баньку сходили - да и довольно.
- Спасибо, сестричка.
Аксинья хоть и фыркала втихомолку, но вслух говорить не решалась. Устя ее уже пообещала за волосья оттаскать, если дурища Машку расстроит. А сейчас и вовсе отправила сестрицу вниз, пусть там торгуется, с подружками невесты, пусть с дружками жениха перемигиваются, пусть глазками стреляют... вдруг да повезет? Может ведь Аксинье и кто другой приглянуться, не Михайла?
А сама Устя при Маше осталась. Та нервничала, и боярыня Апухтина спокойствия не добавляла. То венец поправляла, то платье, то раскрасить дочку рвалась, ровно куклу... Устя уж успела две свеколки вареных у боярыни изъять, коими та щеки дочке румянить рвалась, да и слопала потихоньку.
Долго себя Заболоцкие ждать не заставили.
Зазвенели у ворот бубенцы, заржали кони.
- Эй, хозяева, - взвился веселый голос Михайлы. - У вас товар, у нас купец!
- Еще посмотреть надобно, что там за купец! - зазвенел в ответ девичий голос. - Может, хромой какой, али косой...
Устя Машину руку сжала.
- Ну, держись, сестренка. Ежели что - не смей терпеть, говори сразу!
Татьяна на Устинью покосилась довольная.
А и то, повезло Марьюшке хоть с одной из сестричек.
Видно же, когда человек с добром к тебе, руку протягивает, поддержать да помочь. Хорошо, что Машка с золовкой своей подружилась, что та к ней со всей душой... Хорошо.
Боярыню Устинья тоже отваром напоила под шумок, и Татьяна чувствовала себя, как в двадцать лет. Только что над полом не летала.
Что за травы?
Так бабка у них травница... немножечко. Так, для себя собирает, сушит, не на продажу, не чужим людям. Устя и сама пару глотков отпила, сил у волхвицы хватило бы и на три свадебных дня, но к чему людям лишнее показывать? Так они все на травы спишут, и более ничего не подумают.
Внизу проходили жаркие торги, наконец, одарив всех подружек невесты лентами, пряниками и серебром, жених прорвался в горницу.
Маша ему навстречу встала - и Устя даже руки сжала.
Как же хорошо, Жива-матушка! Вот оно!
Когда Машка так навстречу мужу и тянется, и он к ней... видно, что она его любит до беспамятства, а Илья защитить ее тянется, поддержать.
Счастье?
Для них это так и есть. И словно теплом от них веет... Жива-матушка, пусть хорошо все у них будет!
- Хорошая пара будет. - И как Михайла рядом с Устиньей оказался. Вот пролаза непотребная! - Прими, боярышня, по обычаю.
Отказываться от ленты да пряника Устинья не стала. Надо так.
А вот что в руку ей записочка скользнула одновременно с пряником, Устинья и глазами сверкнуть не успела, не то, что негодяя пнуть или записочку вернуть.
- Поговорить надобно, - и тут же Михайла в свадебную круговерть включился, не дав ей и слова сказать.
Устя только ногой топнула в бессильной ярости, но понимала, что разговор состоится, Михайла - не Федор, он и хитрее, и подлее, и пролазнее. Он такое утворить может, что Устя потом три раза наплачется.
Поговорить ему надобно!
А ей?
Ее кто-то спросил?
Тьфу, гад!*
*- забавно, но гад - было одним из главных ругательных слов на Руси. А не то, что сейчас. И очень обидным, кстати. Прим. авт.

***
Поздно вечером, когда молодых уже осыпали зерном, хмелем, отвели в опочивальню и заперли там, Устя из дома выскользнула.
Михайла уж ждал ее в условленном месте.
Мерз, к ночи морозом хорошо ударило, с ноги на ногу переминался, притоптывал, уши красные потирал, а не уходил.
- Чего тебе надобно? - Устинья церемониться не собиралась.
- Поговорить хотел, боярышня.
- Слушаю я. Говори.
- Через два дня от сего к вам на подворье боярин Раенский придет. Отбор начнется. Для тебя, понятно, это все ерунда, тебя и так в палаты пригласят.
- Знаю.
- А хочешь ты этого?
- Тебе какое дело, Михайла Ижорский?
- Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?
- Поняла, - Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.
- А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?
Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже - чего время зря тратить?
- Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.
Михайла дернулся, как обожгло его.
- Не люб...
Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти... а все равно. Как глаза эти зеленые видит - так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!
- Это ты хотел услышать, Михайла?
- Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Федор люб тебе?
- И он мне не люб, - сейчас Устя уже спокойно говорила.
- Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Федора, хоть волей, хоть неволею.
- То наше с ним дело.
- Устиньюшка... ну почто ты со мной так? Хочешь, на колени встану, согласись только? Слово скажи - сейчас же из Ладоги уедем! Велика Росса, не найдут нас никогда! Никто, ни за что...
Устя только головой покачала.
И видно ведь, серьезен Михайла, здесь и сейчас от всего ради нее отказаться готов, все бросить. И тогда, в черной жизни ее уехать уговаривал, и тоже бросил бы все - или нашел способ потом вернуться? Хитрый он, подлый и безжалостный, такое любить, как с гадюкой целоваться, рано или поздно цапнет.
- Не надобно мне такое. И ты не надобен.
- Думаешь, с Федором лучше будет?
- Нет, - Устинья ни себе, ни Михайле врать не стала. - Умру я с ним.
- Так что ж тогда?!
- Иди себе, Михайла. Иди. Ты ни о ком окромя себя не задумывался, так я подумаю. Родные у меня, близкие.... Их ради чего я бросить должна?
Михайла даже рот открыл. Родные, близкие - да кого эта ерунда интересовать должна? Он Устинье про любовь свою, про чувства, про сердце, огнем в груди горящее, а она ему... про родных? Он и про своих-то забыл, а уж про чужих думать и вовсе голова заболит.
- Ничего им Федор не сделает.
- Да неужто? Сам ты в слова свои не веришь.
Не верил. Но тут же главное, чтобы Устя верила? А она тоже смотрит так, как будто заранее знает, и что врет Михайла, и где он врет...
- А как убьет он тебя?
- И такое быть может.
- На бойню пойдешь, коровой бессмысленной?
- Тебе что надобно-то, Михайла? Отказ? Получил ты его, ну так успокойся!
- Смотри, боярышня, не пожалеть бы потом.
- Не тревожь меня больше попусту, Ижорский. Для меня что ты, что Федор - какая разница, что рядом с прорубью на льду стоит, все одно - тонуть придется.
Михайла и оскорбиться не успел, как Устя развернулась, только коса в дверях и мелькнула.
- Ну, погоди ж ты у меня! Попомню я тебе еще разговор этот!
Его?!
И с Федором малахольным сравнить?!
Да как у нее язык-то повернулся?!
Бабы!!!

***
И второй день гуляла свадьба, весело гуляла, с душой...
А на третий день, как поехал Илья к родителям жены, на блины, во двор боярин Раенский явился. Платон Митрофанович.
Поклонился хозяину честь по чести, ответный поклон получил, об Устинье разговор завел.
Устя тоже пришла, башмачок, жемчугом шитый, примерила.
Чуточку великоват оказался, нога в нем болталась даже. Боярин на нее покосился неласково.
- Поздорову ли, Устинья Алексеевна?
- Благодарствую, боярин. Никогда не болею я.
- Хорошо. Федор третий день сам не свой, матушка его приболела...
- Царица Любава?
- Она...
- Ох, боярин! Может, помочь чем надобно?
Тревожилась Устинья искренне. Мало ли что... да нет! Не за свекровку переживала она! Та и помрет - не жалко, пусть помирает, хоть каждые три дня, не чуяла Устинья, что простить ее может. И лечить ее не взялась бы.
А вот когда заразное что окажется, да отбор отменят, ой как не ко времени оно будет.
Или Федор решит у матери посидеть заместо дела.
А как она тогда в палаты государевы попадет? Боря на нее рассчитывает! Нужна она государю! Любимому мужчине нужна, вот что важно-то!
Боярин мыслей Устиных не знал, поглядел на лицо встревоженное, да и отозвался уже мирно.
- Возраст, боярышня, никакими пиявками да припарками не полечишь. Немолода уж Любава, оттого и хворает, но сказала она сыну, что для нее его радость - лучшее из лекарств.
Ежели по справедливости, не болела Любава. А просто решила полежать, покамест. Спрятаться. А потом, как ведьма руки вылечит, как успокоится все, так и на людях появиться можно. Но это уж потом...
- Давно ли царица занедужила?
- Да уж дня четыре, или пять даже... - по пальцам боярин посчитал.
Устя губу прикусила, поклонилась. Вышла, дверь за собой прикрыла, задумалась.
Царица?
Ох, получается, занедужила она, как Борис от удавки избавился.
Может такое быть, али нет, мерещится все Устинье, ненависть ей глаза застит?
А боярина Данилу убили... за что?
Подумала Устя, да и к прабабке поспешила. Кое-что они еще сделать могут.

***
На подворье бояр Захарьиных грустно было, темно, траурно.
Окна черным занавешены, шума-гама не слышно веселого, царский управляющий распоряжается покамест. Пока наследников не нашлось, али царь кому своей волей выморочное имущество не отдал. Понятно, есть государыня, есть Федор Иоаннович, но все ж они не Захарьины уже, да и к чему им тот дом? К чему имение? Ежели они из царской семьи, им только пальчиком взмахнуть, пожелать только - и все им будет?
Дворня тоже присмирела, неизвестность на сердце тяжко ложится.
Обещал государь, коли найдется у Данилы Захарьина хоть внебрачный сын, его признать, да покамест не нашелся никто. А что дальше будет?
Как жить-то?
Смутно все, неуверенно...
Бабку, у ворот стоящую, и не заметил никто. Может, будь на подворье людно да суетно, и не справилась бы Агафья всех заморочить, глаза отвести, да на дворе, считай, и не было никого.
Две девки воду несут, один мужик снег сгребает. И все. Вся работа, вся дворня.
Пес дворовый бреханул, волхву почуял - и в конуру спрятался, только нос торчит, очень разумное животное оказалось.
Нет-нет, тут мы лаять не будем, хвост целее будет, да и голова.
Спокойно прошла Агафья по двору, спокойно так же в дом зашла, никто и внимания не обратил. Не волхву видели - кого-то своего, а то и вовсе место пустое. Так отвод глаз и работает: смотришь - и не видишь, а когда и видишь, то все свое, понятное.
А где искать, что искать?
Долго не думала Агафья. Понятно же, некоторые вещи в тайники крепкие прятать надобно, потому как даже смотреть, даже касаться их - смертный приговор. То есть держать такое счастье надобно там, куда никто не заходит, окромя хозяина.
Вот со спальни его и начнем, в крестовой продолжим, опосля еще подумаем.
Но спальня Агафью не порадовала.
Разве что плюнула волхва, глядя на картины иноземные, с бабами голыми. Даниле они чем-то нравились, он все стены теми картинами завешал.
- Тьфу, срамота!
Прошла волхва по покоям боярским, к окружающему прислушалась... нет отзыва. А должен быть, обязан! Чернокнижное дело - оно такое.
От скотного двора воняет, от бочки золотаря воняет, а от чернокнижника - втрое, вчетверо. Только от кожевника запах всем ощутим, а от колдуна - только таким, как Агафья.
Вот, в покоях боярских ничем таким не пахло.
Тайничок маленький нашелся, с письмами разными, которые хозяйственно прибрала Агафья за пазуху, а еще драгоценности и шкатулка с ядами.
Агафья и то, и другое забрала. И деньгами не побрезговала.
Нехорошо так-то?
Не надобны волхвам деньги?
Это вас обманул кто-то. И деньги волхвам надобны, и от добычи не откажутся они, что с бою взято, то свято. А всякие благородства да порядочности не ко врагу относятся, смешно это и нелепо.
Понятно, волхве деньги не нужны, она себе их добудет, как понадобится, только на это время уйдет. А если завтра кого подкупить придется, ежели времени не будет у нее ни на что? Сейчас Агафья о чести не думала. Война идет, а что не объявленная, так от того она еще подлее и злее, и деньги ей пригодятся.
Не для наживы она покойного Захарьина ограбила, для насущной надобности. Странно, что ни сестра, ни племянник тайнички не очистили, да может, и не ведали о нем, или брать некоторые вещи в палаты царские не пожелали.
Но это-то все человеческое. А есть ли чернокнижное что?
Подумала Агафья, и в погреба отправилась. А где еще можно спрятать что плохое? Только там... не на скотном же дворе? Не дурак ведь боярин был?
Или все-таки не причастен он ни к чему? Подвалы она обязательно проверить должна, потом уж и решит окончательно.

***
Часа полтора ходила Агафья по подвалам, да не просто так, а на каждом шагу прислушивалась, принюхивалась, потайные ходы искала. Ворожбу где лучше прятать?
Испокон века преградой были огонь, вода текучая, да мать сыра земля. Огня тут не дождешься, вода ближайшая - Ладога, до нее не дороешься, остается подвал.
Чтобы никто, мимо проходящий, не почуял, не сообразил. Мало ли, кого лихим ветром на двор занесет, кто ворожбу черную учует, да 'Слово и дело государево' кликнет? А под землей много чего припрятать можно, под землей и ей тяжко, с ее-то опытом, а уж Устинья и вовсе бы растерялась.
Не попадалось покамест Агафье ничего подозрительного. Как не было, так и нет...
Две захоронки нашлись, но те явно не боярские, бедные они слишком. Явно кто-то из слуг серебро копит. То ли крадет у боярина, то ли еще чего... неинтересно это.
Наконец в одной из комнаток с разным хламом почуяла волхва нечто интересное.
Минут двадцать стену ощупывала, потайную дверь искала, копалась... наконец поддалась одна из досок под ее руками, но входить в маленькую комнатку волхва не стала. С порога осмотрелась.
Совсем комнатка небольшая, может, аршина два в ширину, аршина три в длину.*
*- имеется в виду старый аршин - 0,711 м. Прим. авт.
Там и не помещается, считай, ничего. Жаровня небольшая, стол с книгой - и поставец со склянками разными.*
*- поставец- в смысле невысокий шкаф с полками. Прим. авт.
Агафья и заходить не стала. С порога ее так волной черноты в грудь шибануло, ровно дурной запах, как летом нужник открыть, что и шага она сделать не пожелала. Лучше к такому не соваться, тем паче - одной. Добра не получишь, а вот встрянуть в беду легко и просто, даже волхве, даже опытной и старой.
Черные книги - они всякие бывают, и места свои потаенные чернокнижники защищают, как могут. Так за порог шагнешь - и что получишь? Проклятие - али похлеще чего?
Может, и не прицепится к тебе ничего, ежели сильно повезет.
А может и иначе сложиться. И узнает кто-то чужой, недобрый, про волхву, а там и про семью ее, про Устинью, и потянется черная ниточка.
Нет, иначе она поступит, совсем не так, как вначале думала.
Закрыла Агафья потайную каморку. Что боярин Данила чернокнижием баловался, убедилась она - и довольно того.
Подробности какие черные разузнать?
А что ей те подробности дадут?
Ну, обследует она комнатку, переберет зелья, может даже и прочитает она книгу, а когда повезет, и вреда ей та книга не причинит. Но что боярин колдовством баловался, уже знает она, а что именно применялось?
Да что угодно, после смерти боярина уж много времени прошло, чай, и следы изгладились.
Нет смысла сейчас то искать, не так много у нее сил опосля поиска трудного, а вот кое-что другое сделать надобно обязательно. И тоже сил потребуется много, эх, где ее молодость?
Стара она, и помощников нет у нее сейчас, Добряна не воин, а Устя... хоть и сильный дар у внучки, да только учить ее надобно, покамест от нее толку мало. Все на чувствах делает, вместо капли силы - кувшином свечку тушит...
Прошлась Агафья по коридору, палец облизнула, несколько знаков на стене начертила.
Кровь свою она оставлять тут не будет, а вот слюна подойдет. Как высохнет она, так Агафья через нее вред не сделают, а волхва будет знать, ежели что серьезное с Книгой делать начнут. Ровно уколет ее...
Данила Захарьин, может, и умер, но им вся эта история не кончается. Ежели он мог к Книге приходить, то и сестра его, царица, и племянник, и... кто еще-то?
Вот это Агафье и надобно знать. Свойство такое у Книг Черных, не с одним человеком они связаны, а с целым родом. А уж сколько людей в том роду... хоть один останься, так Книга позовет, станет он чернокнижником.
Еще одно дело прежде, чем уйти, волхва сделала.
Доски ощупала чуткими пальцами, постаралась каждую почувствовать, возраст ее определить. Да не дерева, из которого доску ту сделали на лесопилке, а именно, что самой доски.
Для чего?
А просто все. Когда потайную комнату делали, тогда и боярин Захарьин начинал колдовством заниматься. Не капуста же здесь квашеная хранилась? Нет, конечно. Она в другой стороне, в другом подвале, здесь-то вообще продуктов нет.
Ежели по доскам судить... лет тридцать - сорок комнате, точнее дерево не скажет, оно свой возраст плохо чует, двоится все, мешается. А боярину сколько было?
Чтобы ту комнатку оборудовать, ему надобно ребенком было трудиться начать.
Не его это хозяйство? Может, и было чужое, а потом точно его стало. Свечи в подсвечнике не сальные, не оплывшие, свеженькие они, Агафья это приметила. Явно делал он тут что-то, свечи жег, потом на новые их поменял, явно этого года, свежим воском они пахнут.
Но не он начинал эту комнату строить, нет, не он. Или просто комнату раньше сделали, а боярин ее под свои дела приспособил?
И такое могло быть, да откуда ж больше узнать?
Внутрь бы войти, там попробовать поставец допросить, подставку под книгу ощупать - очень хочется, да нельзя! Никак нельзя!
Хорошо, когда нет там ни ловушек, ни чего другого, а как попадется Агафья кому на крючок, Устинью без помощи оставит? Нет, нельзя ей рисковать. Подождет этот схрон.
Вот, Велигнева бы сюда позвать. Но долго это... его помощник как прибудет, так Агафья ему и скажет. И про Книгу Черную, и про род Захарьиных - много тут чего разузнавать придется.
А ей сегодня полежать бы спокойно, отдышаться. Лет в двадцать она б эту Книгу... нет, и тогда не справилась бы, но хоть такой усталости не чуяла бы.
Не те у нее годы - по чужим чернокнижным-то схронам скакать! Ох, не те.

***
- Смотри, Сивый. Горница вон та, окошко видишь?
- Вижу.
- Там ребенок будет, с одной только нянькой старой. Ее можешь оглушить, а то и убить можешь, как сам захочешь.
- А мальца?
- Берешь и выносишь. За ребенка его родители такой выкуп дадут, нам с тобой на три жизни вперед хватит.
- А чего сам не взялся?
Но ворчал Сивый больше по вредности натуры. И сам он отлично понимал, иные дела в одиночку не сделаешь. Михайла и так его хорошо принял, обогрел, накормил, денег на жилье - и то дал. И дело предложил, на которое Сивый согласился с охотой. Пообтесала ему жизнь бока, понял он, что не бывает в жизни дармовых денег, а вот когда их за работу какую предлагают - подвоха не будет.
Михайла, когда о деле заговорил, таить не стал, рассказал честно, хоть он и принят у царевича, так не у царя же! Сколько там Федька ему отжалеть может? Ну, кошель серебра. И то не каждый же день?
Вот и оно-то, не слишком царевич к своим слугам щедр, у него и самого не так, чтобы денег много. А хочется. И побольше хочется... может, договорятся они с Сивым?
К примеру, на пару ребенка похитят, а потом, пока Сивый с малявкой побудет, Михайла письмо подкинет, да выкуп заплатить убедит? В одиночку такое не сделаешь, а вот когда двое их будет - можно попробовать.
Опять же, если по дороге побрякушки какие попадутся, можно и их в карман пригрести.
Помощник надобен. Когда Сивый согласится, Михайла и дом покажет, и подождет, и для младенца что надобно приготовит, и прочее разное.
Сивый и спорить не стал. Михайла, конечно, дрянь скользкая, но ведь попадись Сивый - он и дружка за собой потянет. Невыгодно ему подлость устраивать.
- Идешь? Или поехали отсюда?
- Иду... - согласился Сивый.
Доску в заборе отодвинуть - секунда малая, вот и на подворье он уже, у Заболоцких. Вперед смотрел, о деле думал, и не видел, не чуял, каким взглядом его Михайла провожает.
Жестоким, расчетливым... он-то уже своего компаньона три раза списал.

***
У Михайлы все просто было.
Не любит его боярышня? Так надобно, чтоб полюбила, а коли добром не желает, так он ей в том поможет. А для того себе ответим, кого бабы любят?
Правильно.
Спасителей любят. Героев любят.
Вот, спас он подворье, Устинья сказала, что обязана ему будет. А как он племянницу ее спасет, небось, вдвойне порадуется?
К примеру, решил тать ребенка похитить, да по дороге на Михайлу натолкнулся. Может, и ранил даже его в драке жестокой, тут как получится. А Михайла татя убил, ребенка спас, назад принес, весь в крови, шатаясь от усталости и ран, почти как в сказках для девиц чувствительных.
Вот и еще повод для боярышни благодарной быть.
И для брата ее.
Да, для брата.
Любит его Устинья, прислушивается. Михайла сам видел, как она жену братца поддерживала, как помогала, как с мелкой пакостью нянчилась... не любил Михайла детей.
Вообще.
Зато Устинья любит? Вот и ладненько.
Никуда ты от меня, боярышня, не денешься. Сейчас героизм оценишь, душу мою добрую, сердце любящее, а потом и на Федора вблизи налюбуешься... и когда предложу я тебе еще раз бежать, небось, не откажешься. На шею кинешься.
Не мытьем, так катаньем, добьюсь я своего.
Михайла уверенно шел к своей цели.

***
Рудольфус Истерман царскому вызову не то, чтобы сильно удивлен был, всякое бывало. Другое дело, что не ждал он от царя ничего хорошего и приятного.
Не любил его Борис никогда.
Вот ведь как складывается жизнь, кто нужен, тот от тебя и шарахаться будет. Федор - тот за Руди хвостиком таскался, в глаза заглядывал, из рук ел, а вот Борис - и мальчишкой-то был, а Руди терпеть не мог, глазами сверкал зло - и молчал.
Отец его, государь Иоанн Иоаннович, с Рудольфусом дружил, а вот Борис... какая там дружба? Смог бы - под лед спустил бы Рудольфуса, не пожалел и не задумался.
Памятны Руди были и уж за шиворотом, и гусеницы в сапогах, а уж про остальное... изводил его Борис, как только мальчишке вольно было. И пожаловаться нельзя было, хитер паршивец, следов не оставлял. За уши выдрать?
Так это надобно, чтобы он еще на месте преступления попался, чтобы свидетели были, государь чтобы видел и тоже ругался, а Борис же не попадается! Как есть - паршивец!
А чего он сейчас Руди позвал? Да кто ж его знает?
Когда Борис на трон сел, Руди уж вовсе боялся опалы да высылки, но Борис его удивил. Махнул рукой, да и не тронул. А может, забыл, или не до того было.
Неужто сейчас время настало с Россой распрощаться? Ох и жалко же будет сейчас уезжать, труды его даром не пропадут, но кое-что из-за границы сложнее сделать будет. Времени да сил куда как больше уйдет.
Спокойно вошел Руди в зал Сердоликовый, поклонился честь по чести, заодно на палаты государевы еще раз полюбовался.
Не просто богата Росса, они еще и красоту ведают. Вроде ни позолоты, ни занавесей, один камень природный, как он есть, но в какую красоту уложен? Заглядишься, залюбуешься! Мозаика затейливая по стенам вьется, инкрустация такая, что король франконский Лудовикус свою корону скушал бы от зависти, а полы-то какие! Плиточка к плиточке уложена, жилочка в жилочку каменную перетекает, словно так из горы и вырезано куском одним! Какие деньги не заплати, а так не сделают, тут мастерство надобно иметь немалое, и мастера такие не каждый век рождаются!
Борис его принял не на троне сидя, к окну отошел, оттуда и кивнул приветливо. Руди мигом насторожился, ничего приятного не ожидая для себя.
- Проходи, мейр Истерман. Проходи.
- Ваше величество...
- Мейр, ты мне нужен будешь. Пока зима стоит, поедешь в свой Лемберг, а оттуда в Джерман и Франконию.
- Ваше величество? - откровенно растерялся Руди. - Чем я могу тебе послужить, государь?
Борис на Руди посмотрел, не поморщился, нет. Далеко он уж от того мальчишки ушел, который Рудольфусу пакости разные подстраивал. Хотя и сейчас мечталось: вот кинуть бы Истермана в болото с пиявками! Стоит тут, весь чистенький, весь раззолоченный, аж светится - вот с детства не нравился он Борису! Причины?
Не нравился, да и все тем сказано! Какие тут еще причины надобны?!
А тут... после того катания на саночках, после подлости Истермановской, думал Борис, что с ним сделать. А что сделаешь-то? Нет у него чинов, нет званий, а из Ладоги гнать и вовсе не выход, неизвестно где всплывет, да как напакостит... надобно и от Федьки его оторвать, и чтобы у верных людей на виду Истерман был, и чтобы хоть какая польза от него была - придумалось!
- Поедешь для меня закупать, что скажу. Денег выдам, людей дам для сопровождения, лошадей, кормовые, прогонные - все, что положено. Я тут патриарху храмы обещал построить. Святыни нужны. Мощи.
Рудольфус кивнул.
Мощи... оно и понятно. Для храмов завсегда святыни надобны, иначе кто в них пойдет? А со святынями сложно, какие-то уж очень мелкие те святые были, да и смерти у них неудобные. Вот скормили какую-то святую львам, утопили или на костре сожгли - и как потом ее мощи отыскать? Невозможно! А людям чему-то поклоняться надобно, им вера нужна! И вообще... мощи - дело выгодное, когда договорится он с кем надобно... кто там проверит, от святой этот палец или от грешной? Главное золота побольше и ковчежец пороскошнее!
- И книги. Поболее. По медицине, по языкам разным, покупай, сколько получится - все казна оплатит.
Вот этого Рудольфус не ожидал, и не обрадовался, книги - это не мощи, тут в свою пользу не сильно поиграешь.
- Государь?
- Хочу в Россе свой университет открыть. Сколько можно на другие страны смотреть? Можно подумать, у них люди ученые, а мы тут до сих пор по лесам в медвежьей шкуре бегаем! Посмотрим, чему в других странах людей учат, да и сами учить начнем, благословясь. Университет построим, для начала будем медикусов учить, строителей да корабелов, этих мне остро не хватает, по этим наукам книги и старайся покупать, остальное уж потом добавлять будем.
- Дорого сие встанет, государь.
- Не дороже денег. А знания всего ценнее, - отмахнулся Борис. О том, что будет и контроль, и отчетность, он и не упоминал, Руди и сам не дурак, понять должен. И о том, что он-то все одно свой, ему и то продадут, что россам не покажут даже, и еще что впридачу дадут... Могут. Обаятелен, подлец, надо отдать ему должное.
Руди это тоже понимал, только что вслух не произносил.
Вслух он уточнял другое.
Что, как, когда?
Борис тянуть не собирался. Пусть берет, да и едет. Пока все снегом да льдом покрылось, путешествовать легко. Большинство людей готовы уж, дело за Истерманом, и ему приятно на родине будет побывать, разве нет? Года на два это дело точно затянется, пока все страны объездит, со всеми переговорит, а за то время мно-ого воды утечет...
Тут-то Руди и взвыл.
Два года?!
Три?!
Когда тут самое-самое происходить должно?! Вслух-то о таком и не скажешь, а в обход попробовал Руди.
- Государь, так долго, и так далеко от...
- От чего, Истерман? От родины? Так туда ты и едешь, - улыбка у Бориса очень неприятной была. Оскал, скорее. Закогтил хищник свою жертву, подергаться та может, а вырваться уж вряд ли. Какой же дурак государю откажет? - От Федьки? А и ничего, без тебя у моего братца, авось, пакостности поубавится... или еще от кого? Так ты скажи?
Истерман только руками развел.
- Государь, я твоему брату ни в каких пакостях не помогал.
И осекся. Глаза у Бориса от ярости сизыми стали, ровно небо грозовое.
- А ежели б он боярышню Заболоцкую на ярмарке... как холопку? Ты бы что делать стал, Истерман?
Руди невольно Элизу вспомнил, и даже икнул от неожиданности. Но ведь не может государь знать?
Или...
Куда-то и пыл его делся, понурился Истерман.
- Как ты велишь, государь, так и сделаю.
- Вот и ладно. Сейчас в Посольский приказ и отправляйся, ждут тебя там...
Рудольфус кланялся. Соглашался, благодарил и думал, что Бориса убирать надобно.
Известно же, кто молодняк учит, тот и прав, тот и в головы детские что захочешь вложит.
Когда юных россов в Лемберге да Франконии б обучали, они б мигом стали Россу отсталой да древней считать. А Борис на другое замахнулся.
Он не просто преподавателей позвать хочет, нет! Он книги желает, да не по философии какой, а по естественным наукам, по тем наукам, которые страны вперед двигают. Свои корабелы, свои астрономы, свои строители, свои лекари - это все для страны надобно.
И учить по этим книгам россов будут россы. Уж Руди-то себе не врал.
Не разберутся они в знаниях да науках чужеземных? Еще как сообразят!
И прочитают, и поймут, и дополнят - они еще и поумнее некоторых графьев да герцогов. И через два-три поколения вырастут россы, которые на Лемберг и Франконию, Джерман и Ромею будут сверху вниз смотреть. Очень даже легко.
А такого допускать нельзя.
Россам внушать надобно, что они тут на старине сидят, аж подбрюшье сгнило, а вот там-то, в иноземщине все светлое и радостное! Чтобы туда они тянулись, чтобы на все родное и домашнее плевали сверху вниз. Тогда и покорить их можно будет.
А Борис основы ломает.
Убирать его надобно, да побыстрее...
Что ж.
Ты хочешь, государь? Я поеду. А уж что привезу...

***
Не обладал Сивый никакими силами волховскими, его умение в другом было.
Выглядел он так... когда умылся, причесался, совершенно невзрачным стал, неприметным, обыденным. Холоп - и холоп, таких на любом подворье десяток бегает, вот и не обращал на него никто внимания. А уж лавка деревянная в руках и вовсе его в невидимку превратила.
Несет мужик лавку?
Знает куда несет, зачем несет... и пусть его! Никто и не задумался даже.
Дарёна на то время малышку Варвару тетешкала. Капризничала маленькая, зубки у нее резаться начинали. *
*- у отдельных детей в 4-5 месяцев режутся, а то и раньше. Прим. авт.
Вот и получите все радости. Тут и слюни бахромой, тут и глазки красные, и сопельки, и плачет малышка, и спать не хочет... Устя обещала сварить чего полезного, но пока не сварит - все на ручках, все на нянюшке.
Знала Дарёна, что это не Илюшина дочка родная, ну так и что с того?
Повзрослел парень, мужчиной стал. Малышку, словно родную принял, для такого душа нужна не грошовая, не бросовая. Иные и для родных-то малышей в душонке своей места не найдут, а тут...
Илья лично нянюшку попросил, та и растаяла, сердиться не стала.
Чужое дитя?
Не тот отец, кто сделал, а тот, кто вырастит! Да и в радость ей маленькая Варюшка.
Боярышни уж выросли, малышей она еще когда дождется, да и допустят ли ее к тем малышам? А тут счастье маленькое, нечаянное, да уже любимое!
На мужика, который лавку зачем-то принес, Дарёна и внимания не обратила. Кивнула, мол, у окна поставь - и снова к Вареньке.
Сивый вперед шагнул, засапожник в ладонь удобно лег. Много ли бабе надобно?
За волосья ухватить, да горло перехватить, чтоб орать не вздумала. Чтобы шума не было. Подержать секунд несколько, да и оттолкнуть, чтобы кровью не заляпаться.
Не успел.
Дверь скрипнула.
Обернулась Дарёна, увидела перед собой татя с ножом занесенным, ахнула - и малышку собой загородила, руку нелепо вперед вытянула.
Устя, которая в светелку вошла, на долю мига заледенела, ровно время остановилось.
Сивый первым опомнился.
Сейчас шагнуть вперед, ударить старуху, толкнуть ее на молодую - и бегом за дверь! С малявкой не получится... ну хоть ноги унесет!
Шаг сделать он еще успел, и дотянуться до Дарёны тоже. Самым кончиком ножа дотянулся, рукав сползший порезал. И - осел к ее ногам.
Устя стояла, как и была, питье навзничь уронила, а руку левую вперед протянула.
И рука черным светом светится.
И глаза у Устиньи - тоже черные.
Тут Дарёна и сознание потеряла. Не от боли, от страха лютого.

***
Невелик труд - траву заварить, сложнее заговорить ее.
Ежели первое Устинье без труда давалось, то второе немалой головной да зубной боли стоило, а то и ругательств, да вот беда, ругаться при заговоре нельзя. А хочется, ой как хочется!
Не умеет она! Заговоры... им ведь тоже учиться надобно! Начала Агафья учить ее, да мало! Слишком мало!
Заговор - это ж не просто слова, можно выучить их, можно на другие поменять... заговор - это музыка. На нее настроиться надо, тайный ритм поймать, отзвук мира услышать, приноровиться, подстроиться...*
*- слова 'резонанс' Устинья не знает. Не то употребила бы. Прим. авт.
А с музыкой Устинье всегда туго приходилось, не умеет она петь, как взвоет - птицы с неба попадают. И сейчас, вот надо, а не умеет она, не слышит музыку мира, мелодию трав не чувствует, не может их в соответствие привести!
Другая волхва бы пять минут потратила, Устя малым не час провозилась. Пока нашептала, что надобно, пока уверилась, что вреда малышке не будет, пока три раза сама проверила, да прабабке показала.
Ребенок же!
Со взрослыми всяко проще, а тут капля лишняя, а малышке плохо станет, животиком промучается всю ночь вместо зубок... не надобно такого.
Вот и возилась Устя. Сама зубами скрипела, заговаривала, понимала, что учиться надобно, вот и терпела, и старалась. На будущее все пригодится. Справилась, наконец, к Дарёне пошла, дверь ногой приоткрыла, чтобы отвар не колыхнуть в кувшине, а в комнате ужас творится!
Дарёна спиной стоит, над Варенькой наклонилась, и не чует, что тать к ней идет, с ножом в руке.
Устя визжать не стала.
Только кувшин об пол звякнул. Сама не поняла, как уронила его, руку вперед вытянула.
Остановить?
Что могла бы сделать она? Да ничего!
Она и подумать не успела - тать вперед шагнул, и поняла девушка, что сейчас он Дарёну ударит. А то и ее тоже... потом.
И такое в ней колыхнулось.
Черное, безудержное, безумное... не для того она из черной жизни пришла сюда! Не для того, чтобы своих родных отдавать, без защиты оставлять!
Огонь под сердцем так полыхнул - казалось, сейчас самое сердце в груди пеплом рассыплется. Устя и сама не поняла, что наделала, только ровно ниточка протянулась. От сердца - к вытянутой руке ее - и снова к сердцу, только не ее уже, а татя.
И полыхнуло.
Черным сухим огнем.
Устя к нему уж привыкла, приноровилась. А тать как был он - так на пол и осел. И откуда-то знала боярышня - все, конец, теперь уже не человек это.
Дохлятина непотребная.
А вот чего Дарёна вслед за ним на пол оседает? Неуж задел он ее?
Да нет, нож чистый... испугалась, наверное... а ей-то что делать? Как быть?
Устя вокруг поглядела - и выдохнула. Есть нужное!
На столе нож лежит, миска с яблоками рядом. Дарёне их кусать тяжело, нянюшка их на дольки режет и ест. А нож-то острый, хоть и короткий.... Взяла его Устя, примерилась - и татю в спину воткнула.
И завизжала.
Да так, что Варя расплакалась еще сильнее, а на полу Дарёна зашевелилась, но Усте не до того было. Шум послышался, народ сбегался... вроде все хорошо.
И Устя позволила себе истерикой зайтись.
Есть от чего, человека она убила.
Впервые.
За две жизни.

***
Люди влетали - застывали в изумлении.
И то сказать - боярышня у двери в истерике бьется, на полу труп лежит, и судя по ножу в руке - не яблоки он резать сюда пришел. Дарёна у люльки с малышкой лежит, вроде как живая, малышка криком заходится...
Первым Илья опомнился.
Машку свою к люльке толкнул, сам к Дарёне бросился, по щекам похлопал, с пола поднял со всем бережением.
- Живая?
- Ох... живая, Илюша. Живая я... чудом, не иначе!
Маша ребенка подхватила, к себе прижала, и такая дрожь ее била, что как бы успокоительным отпаивать не пришлось. Боярыня Евдокия рядом с дочерью опустилась, обняла, к себе прижала... Устя завыла тише, матери в плечо уткнулась.
- Что случилось тут? - рыкнул Алексей Заболоцкий, да только от Устиньи ответа не дождался он, Дарёна ответила.
- Б-боярин... нел - ладное чт-то....
- На вот, выпей... - Илья по сторонам огляделся, ковш с водой со стола подхватил, Дарёну кое-как напоил, та хоть заикаться перестала, а там и о случившемся поведала.
- Я малышку укачивала, плакала она. Мужик пришел, лавку принес, я на него и не посмотрела даже. А потом обернулась - а он на меня с ножом. И боярышня Устинья в дверях. Я к малышке, он на меня, тут я и упала, наверное, без памяти... прости, боярин. Не помню больше.
Мужчины меж собой переглянулись.
На татя посмотрели.
В руке-то у него нож - понятно. А в спине?
Илья няньку на лавку усадил, ковш с водой к Устинье понес. Но ту боярыня уж успокаивала, по голове гладила, утешала, как маленькую.
- Устёна, что случилось, доченька? Все закончилось, в безопасности ты, никто не тронет, не обидит, мама здесь, мама рядом...
- Маменька... вошла я - а тут тать с ножом. К Дарёне, к малышке. Замер на секунду, мне хватило. Я нож со стола схватила, и ему в спину воткнула, когда он к Дарёне повернулся... маменькаааааа...
- Устя!!!
Маша ребенка Илье сунула, сама к Усте подлетела, упала рядом, обняла.
- Родненькая! Век Бога за тебя молить буду!!! Когда б не ты... - и тоже в истерике заколотилась, представляя, что ее доченька - и тать с ножом, и нянька беспомощная...
Боярыня на мужа посмотрела требовательно, Алексей тяжко вздохнул, невестку с пола поднял.
- Так, Марья, ты ребенка возьми, да к себе иди. Сегодня вам с ней нянчиться, Дарёна сегодня сама бы полежала. Илья, жену уведи!
Илья уж понял, что сегодня Маша дочку с рук не спустит, Вареньку отдал жене, приобнял ее за плечи, да и повел из горницы, уговаривая потихоньку.
И то...
Какие уж сейчас Устинье благодарности? Ей бы вина крепленного, да поспать, авось и отойдет!
Не дело это - бабам убийцами быть. Понятно, за ребенка она кинулась, за своего цыпленка и курица - зверь. Но сейчас бы Усте самой опамятовать, успокоиться...
- Дуняша, ты Устю возьми, да у меня там, в поставце, вино крепкое. Дай ей выпить, пусть отоспится. Иди с матерью, Устя, все хорошо будет. Дарёна, и ты ложись, давай. Ксюха, где тебя Рогатый носит?
- Тут я, тятенька.
- Вот и ладно! Сегодня с Дарёной побудешь, и чтоб ни на шаг не отходила!
- Батюшка!
- Спорить еще будешь?
Ударить боярин не ударил, но лицо у него такое было, что мигом Аксинья язык прикусила.
- Да, батюшка. Как скажешь.
- То-то же.
А сам боярин сейчас в Разбойный приказ пошлет. Пусть татя заберут... может, в розыске он? Или еще чего? Не нужен он тут валяться! *
*- на Руси законная самозащита была более, чем законной. Устинье даже вира за убитого татя не грозила. Сам влез? Туда тебе и дорога. См. Русскую Правду. Прим. авт.

***
Михайла из возка смотрел, ругался про себя черными словами.
Дурак непотребный! Таракан сивый! Недоумок!
Ни украсть, ни покараулить!
Попался, видно же, и убили его! И не жалко даже, туда дураку и дорога, лишь бы не успел сказать, кто навел его! Ну, то Михайла завтра выяснит. Сегодня-то ни с кем не встретишься, беспокойно на подворье, суетно, шумно. А завтра и попробовать можно...

Глава 4
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Никогда и никого не убивала я. Не случилось как-то в жизни моей черной такого. При мне убивали, меня убивали - это было, а я сама не пробовала, мечталось только.
Хотела?
Бывало такое: за вышиванием сидела, а сама представляла, как иголку свекровке в горло вгоню. Или мужу богоданному, ненавистному...
Остальных как-то не ненавиделось настолько.
А этих двоих я лютой ненавистью ненавидела, и убить мечтала, и убила бы, представься случай... нет. Что уж себя обманывать!
Могла убить. Могла.
Знала я о тех случаях, когда, обезумев от боли да ненависти, бабы на палачей своих кидаются. И мужей-зверей убивают, и самих убийц потом смертью страшной казнят... могла я так кинуться?
Могла.
И во сне убить могла, Федор рядом со мной спать любил, хоть и пеняла ему свекровка, что неуместно так, а любил. А я ненавидела.
Все в нем ненавидела, что было: запах его... вонь эту жуткую, и манеру меня тискать, ровно куклу бессмысленную, и храп постоянный... не убила же?
Вот и весь сказ. Не убила.
А сейчас так сила во мне вспыхнула, что самой страшно стало, только мое сердце выдержало, оно и не такую боль терпело, а его сердце - не справилось. И знаю, если татя разрезать, если сердце его из груди вынуть, ничего там не будет. Так, комочек обугленный.
Сила вспыхнула, сила его сожгла. А я... я даже не осознала сразу происходящее, только одно твердо знала - не отдам!
Больше никого из близких своих, родных, любимых и любящих не отдам! Людям не отдам, смерти не отдам, пусть в свой черед приходит, а пока - мои они! И только мои!
Достало с меня горечи, и боли достало, и тоски звериной, наплакалась уж в келье монастырской, навылась. Теперь я многое сделать могу, против любого зла встану, не дрогну, никому любимых своих не отдам. Только с бабушкой поговорить надобно о случившемся. Вроде как и не должна волхва такое творить? Или могут они, только не все, и в тайне это сохраняют?
А ведь в той, черной жизни не бывало со мной такого. И Вареньки маленькой не было, и Дарёна ее не защищала, и не покушался никто, не было татя.
Меняется все?
Пусть меняется! Одно неизменно!
Никому я своих в обиду не дам! Пусть и не мечтают, вороги! На клочья порву, по полю разметаю! Жаль, не знаю я только, откуда этот разбойник взялся!
Может, и дознаемся когда?
Не до татя мне сейчас, на отбор скоро уж ехать, а уж что там будет?
Что-то помню я из той жизни, что-то новое будет, наверняка, а что-то и вспоминать придется.
Справлюсь. Не для себя - для них справлюсь. И сейчас я это твердо знаю.

***
- Царевич! Беда у Заболоцких!
Федор в одну сторону вскочил, одеяло в другую полетело, ногу впопыхах ушиб о половицу, выругался грязно, на Михайлу дикими глазами уставился.
- ЧТО?!
- Вроде как тать к ним забрался, да напал на кого. А боярышня Устинья его и того... убила.
Федор как стоял, так и обратно сел, хорошо еще лавка попалась крепкая, и не такие размахи выдерживала.
- Убила?!
Михайла картинно руками развел.
- Вечор татя в Разбойный приказ принесли. А уж чего там, как там - не сказывали мне подробнее, не царевич я, боярин Репьев и не поглядит на меня лишний раз. К боярину Заболоцкому сунулся - не попасть, спит он, и боярышня спит, ровно мертвая, холопья сказали, лекарством ее напоили опосля вчерашнего, и будить не велено, как проснется, так и ладно будет.
Федор на ноги встал, подумал пару минут.
- Одеваться мне подавай! Сам поеду, разузнаю, что да как.
Михайла затаенно улыбнулся, Федору помогать принялся. Того ему и надобно было. Сам-то он вечор к Заболоцким явиться не насмелился, а любопытно ж!
Что там Сивый? Хотя Сивый-то что - и так ясно, все он, лежит себе, в приказе Разбойном, тихо да ладно. Вопрос у Михайлы другой быть должен: где тот дурак попался?
И еще примешивалось новое, неожиданное.
Оказывается, не акая уж боярышня Устинья и беззащитная? И зубки у нее есть, и коготки? Другая бы завизжала, али в обморок какой упала, да тут бы и погибла, прирезал бы ее Сивый. Ему что?
Ему хоть Устинья, хоть холопка какая! Михайла б его потом убил, понятно, а Устинью не вернуть уже. А боярышня кричать не стала, сознания не потеряла.
Убила.
В спину, а все равно... сколько сил надобно, чтобы в живого человека ножичек-то воткнуть? Иные и в бою не могут, видывал Михайла таких, иных и жизни лишал. Ему оно всегда просто было, а выходит, что и Устинья - может?
Точно, его она!
Его и только его!
Такая ему и надобна, чтобы и смелая, и красивая, и умненькая... Михайла самого лучшего заслуживает.
Федька?
А что - Федька? Пусть себе живет, как живет, но без Устиньи, недостоин он боярышни. А покамест полезен - пользоваться им будем.