Аннотация: Из архива Пасынкова И.Н. Интервьюер Писаревская Я.Л.
Из архива Пасынкова И.Н.
Интервью с Пасынковым Иннокентием Николаевичем, 1918 года рождения
Москва, март 1997 год
Интервьюер Писаревская Яна Львовна.
И.Н.: Отец мой родом с Вятки. Жил в Сибири долго, в частности в Иркутске. У него было высшее образование юридическое, был даже мировым судьей города Иркутска. Покойная мамаша родилась в Иркутской области. Это был педагог Божьей милостью,как мы раньше говорили, преподавала в школах. В последние годы, перед революцией, была начальницей Читинской женской гимназии. По специальности математик. Родился я в Благовещенске - на -Амуре, и, когда я родился, как рассказывала моя мамаша покойная ( это было 1 марта 1918 года), именно в этот день большевики брали Благовещенск.
Она меня держала на руках, спрятавшись за печкой-голландкой, а пули летели в окна, пробивали стекла...
Из воспоминаний детства сохранилось наше проживание в городе Алексеевске Амурской области, там мне было годика три-четыре... Одноэтажный дом на Подгорной улице, там был небольшой двор, корова Нюрка. Соседские девочки - Люба и Вера, я с ними играл. Поскольку мой папа был судебным работником, а был он человек очень добрый, интеллигентный, то, конечно, в тогдашних понятиях он был врагом советской власти, и за ним охотились. И помню,что он несколько дней,прячась от чекистов, пролежал в Алексеевске поздней осенью, в картошке, скрывался. Потом он бежал в Китай. Как он бежал - не знаю... Меня мама все время прятала куда-то, потому что безобразничали солдаты пьяные... Запомнилось как-то, что мы где-то у кого-то ночевали, и мама закладывала стену и дверь железными листами из страха... Мама тоже боялась, что в конце концов и нас будут преследовать, и решила тоже бежать. Это был примерно 23 - 24 год. Бежать куда?
В Манчжурию, через Амур. Очевидно, мама знала, что папа находится в Сахоляне (по-китайски Хэй Хэ, в переводе "река черного дракона"). И туда мама решила бежать из Благовещенска. Для этого нужны были большие деньги. Продали мы корову Нюрку (когда ее уводили со двора, она страшно мычала). Продала мама еще что-то, но, в основном, все пришлось бросить - и дом, и шикарную библиотеку. Ночь была, и нас кто-то провожал. Подошли мы к берегу Амура, а была страшная буря, и пришлось вернуться обратно. Прошло какое-то время, и вот после обеда, днем, бежали прямо через Амур против Сада Туристов в Благовещенске. Помню, как нас китаец посадил в лодку. Мама была в темно-синем костюме, а я был как-то так солидно одет, тепло, и в руках у меня, помню, была большая белая кружка. В совершенно ясную погоду, когда было все видно, мы переправлялись через Амур. И когда мы были на середине реки, то с нашей стороны показался разъезд на советском берегу. Это был пограничник, который стал смотреть в нашу сторону в бинокль. Помню, мама стала молиться, китаец усиленно грести, а я,
по-детски что-то поняв тоже, вцепился в эту белую кружку большую. Если бы он выстрелил - все, потонула бы лодка....
Но красноармеец (он был один) почему-то не выстрелил, хотя мы были в досягаемости выстрела... То ли он пожалел ребенка, то ли еще что... Бог его знает! Переехали мы удачно на китайскую сторону, встретили нас китайцы- контрабандисты, и долго вели нас по каким-то болотам и топям. Пришли мы в итоге в Сахолян. Мама узнала через знакомых, Чернышовых, где наш папа...
Жить в Сахоляне было трудно материально. Все капиталы были отданы контрабандистам, но мама была педагогом, и основала домашнюю школу. У нее ученики были, она зарабатывала.
Там мы прожили четыре года, и четыре раза меняли квартиры. Постепенно мы оперились, материально как-то поднялись.
И мама решила школу свою открыть, для чего надо было в Харбин ехать за разрешением, в Департамент народного просвещения. И летом 28 года, она, взяв меня, отправилась в Харбин. Мы поплыли на пароходе. От устья Сунгари до Харбина - это огромный круг надо было сделать, 12 дней мы плыли.
Пароход назывался "Сун Тэго", капитаном был русский, Ефимов. Как правило, капитанами, боцманами и машинистами были русские, а матросы китайцы на китайских пароходах. А папа мой раньше уехал в Харбин, чтобы подготовить почву для нас. Это был 1928 год. Но, поскольку денег было все же мало, ехали в третьем классе. Была маленькая каюта, нам ее капитан Ефимов дал, а китайцы все были в общей большой каюте, там запах дурной был, грязь.... На нас по дороге чуть не напали хунхузы. В это время они бесчинствовали по рекам, обычно подплывали к пароходам, грабили, убивали. Чуть на нас не напала джонка китайская, а охранников на пароходе было всего двое. Но когда джонка уже подплыла, показался на горизонте другой пароход. Это, очевидно, их и остановило.
В Харбине мы уже встретились с папой, и поселились у доброго нашего знакомого, Василия Васильевича Попова. А потом сняли комнатку. И тут случилась трагедия. Моя мама заболела, сыпным тифом (видно, на пароходе заразилась от китайцев), и примерно недели через полторы-две она скончалась в Харбине, в больнице, в тифозном бараке.
Устроиться в Харбине было очень трудно. Папа устроился в Харбинский комитет помощи русским беженцам, была такая организация, которая помогала в правовом отношениям беженцам из СССР. Председателем этого комитета был Виктор Иванович Колоколышков. Папа мой устроился туда одновременно и сторожем, и делопроизводителем. А я пошел учиться во вторую городскую школу. Там было четыре
отделения, а потом еще классы. Всего семь классов. Я поступил на третье отделение, и там я учился год с небольшим. Материально было очень трудно. Папа не получал зарплаты, так, иногда ему давали какую-то сумму, жили впроголодь, только ели хлеб, чаек... В общем, плохо было дело. А у папы были слабые легкие. Он заболел и попал в больницу харбинскую. Но, перед тем как лечь в больницу, он договорился с нашими знакомыми по Сахоляну, такая была Ольга Григорьевна Борщ, и у нее были две дочери, Лида и Нина, это были добрые люди очень, и папа попросил их, чтобы, пока он будет в больнице, я у них пожил. И я у них жил... Но, поскольку дальше перспектив не было, мне предложили учение бросить, и устроиться в кинотеатр продавать журнал "Зигзаги", за что бы я имел заработок. И я согласился. Бросил учение, и стал продавать журнал в лучшем харбинском кинотеатре "Модерн". Люди были кругом хорошие, подкармливали меня. Ходил я в такой форме специальной. Проработал я там год с лишним. И перешел в другой кинотеатр, "Капитол", там тоже продавал этот журнал. А форма такая: курточка с золотым позументом и такие зигзаги на воротничке, это очень импонировало, конечно. Журнал стоил 10 копеек, и из них 4 копейки я брал себе. Редактором журнала был хороший человек, Александр Фадеевич Любавин, жена его, Ольга Леонидовна, они очень помогали мне... Но мне же надо было где-то учиться...
Когда папа поправился, мы с ним снимали угол, в районе Нахаловка, или Сунгарийский городок, это окраина Харбина, там подешевле было снимать. Вдруг папе предложили на станции Имень По в страховую контору страховым агентом. И решили мы туда переселиться. Сначала уехал папа, а я пока оставался в этой комнатке. Ему тяжело было покидать меня... В моей памяти осталось, как он стоит на платформе, потом в вагоне, и плачет... Я стою, и он стоит, и машет мне рукой... Это было последний раз, когда я папу видел. Он приехал в Имень По и... А я продолжаю работать в "Капитоле". И как-то в один из вечеров приходит в кинотеатр наша знакомая по России Ольга Петровна Полимпсестова. Она была двоюродной сестрой Елены Павловны Полумордвиновой, тоже нашей знакомой и дальней родственницы и она мне говорит: "Ну-ка, собирайся, хватит тебе здесь работать, мы получили от папы письмо,
чтобы ты у нас жил и учился". Ну, я бросил работать, переехал к ним, это был отдаленный район Харбина, Саманный городок, там прекрасные условия, чистый воздух. Поступил в школу РСО, Русского
Студенческого Общества. Поступил в первый класс начального училища в корпусном городке. Учился я хорошо. При окончании школы получил даже награду, книгу Тургенева. Но вся беда вот в чем. Вдруг мы получаем письмо от папиного начальника Минаева, владельца конторы, о том, что мой папа умер, заболев легкими... Мне прислали на память фотографии папы в гробу.
И я остался у этих дальних родственников... Квартира имела четыре комнаты, палисадничек, чистый воздух. ...Там жили Ольга Петровна Полимпсестова, ее двоюродная сестра Елена Павловна Полумордвинова, ее муж и сын Илья. Это была высоконравственная семья, люди глубоко верующие, соблюдали все праздники, недалеко была церковь...Но дело в том, что, проучившись один год в школе РСО, они меня устроили в лучшую гимназию Харбина - гимназию имени Достоевского. Харбинская русская частная гимназия имени Достоевского. За учебу надо было платить. Но я, во-первых, как сирота, учился бесплатно, а, потом, я хорошо учился. Это ценилось. Не только я, но и другие дети также такую помощь имели. Почетным попечителем гимназии был Николай Львович Гондатти, бывший шталмейстер двора его величества , последний генерал- губернатор Амурской области. Я образ этого человека прекрасно помню...А директором был Василий Сергеевич Фролов. Никогда его не забуду. Импозантный, немножко грузноватый, высокий, волосы ежиком, преподавал литературу и русский язык в старших классах. И вот он в нас вселял любовь к Родине. Это был златоуст. Когда он входил в класс, мы раскрывали рот, слушая его, ловя каждое его слово. Именно ему многие были обязаны любовью к Родине, к настоящей Родине - России.
Инспектрисой гимназии была Ирина Францевна Кудрявцева, тетя, кстати, Олега Лундстрема.
Была она изящная, строгая, в пенсне, и ее в гимназии все боялись. Ее функцией была дисциплина, а директор нас воспитывал. Проучился я там четыре года, учился хорошо, каждый раз при переходе из класса в класс получал подарки. А подарки какие! У Николая Львовича Гондапти сохранилась уникальная библиотека из России, книги дореволюционные, издания Сытина, Вольфа. И ученикам лучшим он эти книги жертвовал. У меня были от него ряд книг, в том числе книга Красницкого "Под русским знаменем", это история русско-балканской войны 1878 года. Красочная обложка, иллюстрации...
И.: Расскажите подробнее о годах учебы в гимназии,
И.Н.: Учеников было 400 человек с небольшим, это считалось много. Гимназия славилась своими удобствами, хорошее помещение, прекрасный зал. Учились вместе девочки и мальчики. Перед началом учебного года - обязательно молебен. Если погода хорошая, то во дворе. У нас было учителя, три священника, все три служили молебен. Одеты ученики в парадные формы. Педагоги, родители присутствовали, цветов много. Каждое утро, перед тем, как идти в класс, все собирались в зале, на втором этаже, там стоял образ Сергия Радонежского, это был небесный покровитель гимназии. И начинался, конечно, каждый день с молитвы. Я два года был клитором, продавал свечи, стоял впереди около образа. Девочки слева стояли, мальчики справа. После короткой молитвы выступал, как правило, директор, и отмечал очень коротко какую-то дату юбилейную, день памяти кого-то, или относительно города.
В очень торжественные дни выступал сначала Николай Львович Гондатти. После его слова пели русский национальный гимн. Вначале "Коль славен наш Господь в Сионе", это старый гимн, а в последние годы уже - "Боже, царя храни", потому что все воспитывались в патриархальном монархическом духе. После этого все расходились по классам. Как правило, было шесть уроков, очень редко семь. Начиная с четвертого класса были уроки танцев, раз в неделю по два часа.
Учили танцевать вальс, краковяк, цыганочку, польку-бабочку, и даже мазурку пытались, но с мазуркой нелегко было...У мальчиков ничего не выходило в отношении мазурки, трудно давалась. Дни праздников гимназических очень торжественно отмечались.
Например, день Сергия Радонежского. Это был молебен, затем чашка чаю в складчину, и, затем, конечно, бал ученический. Причем, директор всегда присутствовал на этом балу, следил за поведением. Но
вели все себя очень строго, курить ни в коем случае не разрешалось. Образ Сергия Радонежского занавешивался на это время специальным пологом. Оркестр был свой, духовой. До двенадцати часов, позже
нельзя было. Директор и инспектриса были до конца. Все строго, чинно, благородно. Так же отмечались Рождество и Пасха. Ну, а государственные экзамены при окончании - это была особая обстановка.
Экзамены принимались не в классах, а в общей зале. Были устные и письменные экзамены. И нам директор говорил:
"Раз в жизни у вас должна быть самая короткая Пасха, потому что перед вами экзамены"...
И.: Расскажите о гимназических друзьях.
И.Н,: У нас была "четверка". Первым был Андрей Махов, пасынок крупного домовладельца в Харбине Федора Ивановича Слимкина. Это был мой большой друг, с ним делились всевозможные горести и
радости. Сидели мы с ним за одной партой. В 36 году, не закончив гимназии, он уехал в штат Джорджия США. Вторым другом был Виктор Зимин, сын харбинского аптекаря, тоже уехал в США. Еще был у меня
друг Иосиф Бесчеремных, это был очень богатый мальчик, но с ним дружба потом расстроилась, потому что он пошел немножко по другой линии, больше по карьерной. В гимназии было два отделения
- классическое и реальное. Я был на классическом, там изучалась латынь. А на реальном больше технические науки. Меня привлекала литература, поэзия и языки. Я задумал изучить какой-то язык.
Китайский, японский, английский - это меня и интересовало. С детства писал какие-то рассказики, очерки, стихи. В Харбине много советских было - советская колония. Не было дружбы, вражда была.
Были организации эмигрантские такие, как скауты, а у советских - пионеры, комсомольцы. Советские жили отдельно от нас, и даже районы Харбина - отдельные, например, Московские казармы, там были советские школы. Но были прослойки советских подданных и в отдельных частях города. И происходили между нами столкновения. Помню, драки. В Новом городе был такой район, назывался Зеленый базар, и там много жило советских подданных. И они немножко хулиганистые были такие, приходили с губными гармошками на вечера, приходилось их утихомиривать. В Харбине была Русская фашистская партия
во главе с Родзаевским. Иногда устраивались патриотические вечера. Например, бежали колхозники из СССР, и их сейчас же вовлекала в свою сферу фашистская партия. Колхозники выступали и
рассказывали, что в СССР творится. Все это проходило в Русском клубе. И туда вторгались эти хулиганы, такие случаи были, иногда дело доходило до побоищ... Я часто ходил в Русский клуб, но в партии ни в какой не состоял. Я ходил на вечера, патриотические вечера. Танцы, игры разные, лотереи устраивались. Приходили барышни и молодые люди, знакомились. Там отмечали все наши даты. Скажем, день рождения Пушкина или день кончины Пушкина. 28 июля был День Русской культуры, это был день равноапостольного князя Владимира. Во всех клубах устраивались доклады, пели гимны, все патриархально, в дореволюционном духе.
И.: Не смущала репутация фашистской идеологии?
Н.И.: Все те, кто пострадали от советской власти, у них была определенная точка зрения на этот вопрос:
хоть с чертом, но против советской власти. Вторая установка: нам не страшны ни японцы, ни немцы, а самое страшное - это внутренний враг, то есть ЧК. Это самое страшное. Ведь объективно все освещалось,
что творилось - читали газеты. "Харбинское время" - прояпонское издание, потом, "Наш путь"- фашистская газета, но там не только партийные были материалы, а гораздо шире. Читали еще газеты "Рупор", "Заря", журнал "Рубеж".... В 1936 году гимназия распалась. В это время японцы уже в Маньчжурии хозяйничали. И я перешел в гимназию БРЭМ, Бюро российских эмигрантов. Там уже много было японского: японский язык, идеология японская, но и русскому образованию это не особо мешало. В 1937 году я окончил гимназию с золотой медалью. После этого решил жить самостоятельно.
Устроился в Бюро Эмигрантов, и ушел от наших дальних родственников. Поступил в Институт ориентальных и коммерческих наук. Потом его переименовали в восточно-экономический Факультет Института Святого Владимира. Этот институт имел факультеты политехнический, богословский, восточно-экономический. И вот я на восточно-экономическом и учился. В 1940 году я его закончил с отличием, мне выдали диплом.
Трудно было учиться и работать. До четырех я работал, потом институт вечерний, с 5.20 до 9-ти. После окончания продолжал работать в Бюро Эмигрантов. Материально жил средне. Тем не менее, мог развлекаться, и на балах бывать, и, конечно, ухаживать.... Такие годы были... До 1945 года. Когда советские войска вошли, они стали забирать всех, и особенно тех, кто работал в БРЭМ,это считалась антисоветская организация.
Работая в Бюро, я имел очень хорошего старшего друга, начальника третьего отдела Бюро Михаила Алексеевича Матковского. Это был благороднейший, умнейший человек, который старался спасти русскую эмиграцию. Насколько мне известно, задолго до окончания войны он вошел в контакт с советским консульством в Харбине, и получил заверение, что, если он сохранит все архивы БРЭМ для НКВД, то он этим получает гарантию, что эмиграции, особенно молодежи, которая
ведь ни в чем не виновата, ничего не будет. И он поверил. В этом была и трагедия, и ошибка этого человека. А была возможность уехать, японцы предоставляли такую возможность, можно было на юг, в Шанхай, или за границу. Но большинство эмигрантов остались. И поплатились за это.
И.: Помните ли Вы приход японцев?
И.Н.: Я жил тогда в Саманном городке. Помню, что китайцы все же в начале сопротивлялись японцам.
Но китайцы были никудышные военные. А японцы - армия сильная была. На окраине было опасно, и мы временно к знакомым переселились, в Новый Город, в центральную часть. Чтобы пережить вхождение японцев в Харбин. Были даже обстрелы города, несколько снарядов упало. Когда мы потом с мальчиш?ками (а ведь это было опасно) ходили смотреть, увидели убитых солдат китайских. Дело было зимой, кровь запеклась... Один мой знакомый подорвался на снаряде, погиб. Мне запомнилось, как они появились на мотоциклах. Зимой, а зимы суровые там были, а они же южане, и такие своеобразные - у них шапки были, только одни глаза видны, и на мотоциклах по городу ездили. И они навели сразу строгий порядок. Ведь разбоя много было, хунхузы, там... Они навели порядок, здесь нужно отдать им должное...
Все-таки японцы - народ высокомерный, и старались подгибать под себя все, в том числе и русских, и вводили свою систему образования, японский язык и так далее. И даже хотели, по недомыслию своему, в Русском Кафедральном соборе поставить статую японской богини.
Но этому воспротивился митрополит Мелетий. Приехал в японскую миссию и там стучал своим посохом: "Не смейте! Мы этого не допустим!". Японцы это поняли, что не туда сунули свой нос. Потом, ведь не все японцы ехали в Манчжурию, а, так сказать - "отбросы", не лучшие. Так что некоторые японцы, видимо, были такими. Отдельные японцы были культурные. Например, профессор Симидзо, ректор университета Политехнического, замечательный был человек, помогал русским. А были и очень заносчивые, пройдет - не поздоровается.
И.: Не было ли такой мысли, что положение эмиграции ухудшится с приходом японцев, все-таки они были завоеватели?
И.Н.: Трудно сказать, что было такое настроение. Мы только знали то, что экономическое положение ухудшается. И даже были понятия - "ями" (доставать по блату) и "хай-фю" (распределение). Вот это
"хай-фю" было очень скудным. Но присутствовал блат, японцы тоже помогали русским.
И.: Почему Вы не уехали тогда в Шанхай?
И.Н.: Возможность такая была... Но моим духовным руководителем, отцом был Михаил Алексеевич
Матковский, как я говорил, человек удивительных высоких моральных качеств, и он меня спрашивал:
"Как вы, Иннокентий Николаевич? Может, куда-то,,,", на что я отвечал: "Как вы, так и я". Он говорит:
"Я остаюсь". Ну и я тоже остаюсь. Трудно было сориентироваться. Мы верили, что, раз, советская власть обещала, то ничего страшного не будет. Поверили. Обманутыми оказались. Мало того, ведь в чем все
дело. Говорили, что теперь уже Россия не та, что до войны была. Здорово действовали коммунисты: возрождали церкви, открывали монастыри, писали "Бог" с большой буквы - мы же все это видели.
И поверили... В Бюро я работал как переводчик с японского языка, тогда это нужно было. Сперва в третьем отделе, а потом меня перевели в центральный отдел. Там я ездил с доктором Серебряковым (он
был главным врачом больницы имени Казем-Бека), в какой-то там японский госпиталь, где нужно было медикаменты достать... И куда мне податься? Там русская колония, русские друзья, могила
моей мамы... В Харбине было 22 церкви, знакомых масса... Из моих сокурсников мало кто был арестован. Меня-то взяли только как сотрудника Бюро, который считался
японским органом и который помогал японцам против СССР.
И.: Как повлияла вторая мировая войны на Ваши взгляды?
И.Н.: Разделились на оборонцев и пораженцев. И я был пораженцем, так как от немцев легче освободиться, чем от НКВД и коммунистов. И среди знакомых были оборонцы, которые потом оказались "на щите", когда вошли советские войска, но кое-кого все же взяли. Особой вражды между нами не было, но неприязнь была.
И.: Расскажите о приходе советских войск.
И.Н.: В конце августа - начале сентября вдруг появились в Харбине танки японские. Как раз недалеко от нас, они шли на позиции. Где-то вдалеке слышны были раскаты разрывающихся бомб. Но в Харбине не
было боев. Японцы раньше капитулировали. Война уже была фактически закончена, когда вошли советские войска. Были торжественные встречи, народ бросал цветы под танки, под машины - все же свои, народ-то один. И страха не было. Наоборот, надежда, что все в прошлом, сталинизм кончился, и все мы будем теперь на Родине. Мы же читали газеты. Какая была пропаганда по радио!!! Как стали говорить о Дмитрии Донском, Александре Невском... Произошла трансформация. Мы поверили. Тем более, что советское консульство в Харбине через Матковского заверило, что ничего не будет, особенно молодежи, которая родилась, выросла в Харбине.
И.: Стукачи были?
И.Н.: Стукачи были. Но их тоже потом заграбастали всех. Был такой Сергей Коняев, эмигрант, который якобы на машине ездил и показывал: там тот живет, а там этот. Таких хватало. А списки всех школ
Бюро у них же были. Вызывали просто по списку. Из Матковского все просто "выжали" как из лимона.
Он передал весь архив и, казалось, все должно быть нормально. Он еще участвовал как свидетель на процессе над японскими военными преступниками в Токио. Когда его выжали, как лимон,после этого - посадили.
Он сидел в "одиночке" много лет, в Хабаровске. Я с ним виделся после своего освобождения, когда был в Хабаровске в командировке. И он мне рассказывал обо всем. Много лет он сидел в "одиночке". Для него самое ужасное было то, что его использовали и бросили. В конце срока ему сказали: "Подавайте прошение о помиловании", а он отказался: "Я ни в чем не виноват, я вам услугу оказал". Потом он жил в Хабаровске и работал, видимо, все же по линии КГБ. Там он женился, у него был молодая жена Зоя, были дети. Его дочка жила в Петербурге (очень неконтактная со своими земляками), Татьяна. Он прожил в Хабаровске много лет, а потом переехал в поселок Маго, около Николаевска-на-Амуре. Там стояли японские торговые суда. Он умер от рака печени в 60-х годах. Я как-то проплывал мимо по своим делам на теплоходе. Хотел побывать на его могиле, но не успел. Там и похоронен Михаил Алексеевич Матковский. А его брат Игорь Матковский не так давно умер в городе Томске, не знаю, сидел ли он, он был главной скаутской организации в Харбине.
Начали постепенно забирать. Так и меня... 8 сентября 1945 года ночью приехали, жил я в комнатке. Говорят: "Выясним с вами, может, сутки, двое, потом отпустим". В общем, успокоили, ха-ха-ха. И увезли меня, сначала в подвал японского консульства в Харбине. Посадили нас в какие-то клетки в этом подвале. Народу там уже полно было, и моих сверстников, и постарше. Прошло какое-то время. Был первый допрос. Такой был капитан Соловей, грубоватый. Месяца два мы там просидели, в этих клетках, потом стали переводить нас в харбинскую тюрьму, по камерам общим. И народу знакомого полно, все знакомые, смех сквозь слезы...И, вот в один из вечеров: "Собирайтесь, с вещами!". Какие там вещи! И во дворе автоматные очереди. Это нас так запугивали. Вывели, посадили в машину грузовую, и повезли на вокзал, но не на центральный. Погрузили в телячьи вагоны, на нары. Привезли в Гродеково. Это Приморский край, пограничная станция с Манчжурией. Ехали мы двое суток. Тут такой случился эпизод. В нашем вагоне, кроме русских, были японцы, китайцы и корейцы, но они в одной половине вагона, а мы в другой. И что вы думаете, там были японские офицеры, и один солдат сидел - охранник, при выходе, и на ходу разрешалось, извините, справляться по малой нужде. И подходит японец, без кителя, в галифе и нижней рубашке, и когда поезд поворачивал, он прыгнул. Он, наверное, знал, где ему прыгать, и прыгнул в кусты.
По инерции поезд долго ехал и, пока не остановился, много времени прошло. И в наш вагон ватага пьяных охранников входит: "Перестреляю всех!" и матом. Спросили старосту, был такой у нас Юрий Ифарицкий, высокий красивый парень, широкоплечий. Послали его: "Иди, если не найдешь, там останешься навсегда!"
Нашли китель этого сбежавшего японца, там записка, я перевел с японского о том, что он решился на смерть, и просит никого ни в чем не обвинять. Прошло, может, полчаса, приводят Юрия, бледного. Но живого.
В Гродекове в первый день приезда нас не кормили. Вывели под конвоем, собаки лают, повели нас в приемистое серое здание, школа бывшая. Перекличку сделали, один из наших спросил, будет ли ужин сегодня? Сказали, что будет, и это был первый обман (потом их много было). Месяца два с половиной мы просидели в этих условиях, в общих комнатах, на полу. Кормили нас гаоляном, это техническая культура китайская, которая идет на корм скоту, напоминает гречневую крупу, но только внешне, очень жесткая и плохо переваривается. В общем, полуголодные сидели. В это время, на моих глазах, умер замечательный харбинский поэт Арсений Иванович Несмелое (Митропольский). Он умер от острого инсульта, без всякой медицинской помощи. Причем, мы барабанили в дверь, требовали врача. А эти вертухаи, морды здоровенные, только нам: "Что вы там кричите, сейчас в карцер посажу". Сутки он промучился, вот так рука у него ходила...
И когда он уже умер, пришел следователь, сказал что-то вроде "что же вы молчали?"...
Прожили мы в Гродеково два с лишним месяца. И, как сейчас помню, было это 19 декабря 1945 года, это был день Николая Чудотворца, праздник наш. Кричат нам: "Собира-айся, с вещами!" А мы все завшивели, баня всего два раза была за все время, грязные. А я был в хорошем костюме, который мне сшили у "Чурина" в Харбине. Я там однажды выиграл 600 рублей в государственную лотерею, это была огромная сумма, и мне сшили этот костюм, цвета бежевого. Я в этом костюмчике летнем так и приехал в Гродеково. Выдали нам японские солдатские ботинки меховые, китайские штаны ватные и шапки с телогрейками японские. Заходит к нам какой-то военный кричит: "Говорите, что у вас вшей нету, иначе вас не возьмут". Ну, раз так, говорили, что нет. И погрузили нас в огромные пульмановские вагоны,в которых скот перевозили и где были оборудованы нары в три яруса (два яруса и еще на полу постелено). Декабрь месяц, холод. В одной половине вагона печурка-буржуйка, там находился и уголь, труба выводная, окошки, маленькие окошки вверху, узенькие, в которые едва проникал свет... И... нас повезли. Это был нечеловеческий этап. 29 суток ехали в холоде, в голоде, завшивленные. Раз в сутки открывалась дверь, нам бросали туда мерзлый хлеб и ведро-два воды. А нас ехало более ста человек. Мы были голодные, холодные, пить хотелось без конца. Иногда давали мерзлую селедку. И за все 29 суток не было ни разу горячей пищи. В нашем вагоне умерло три человека. Первым умер Иноземцев. Это был начальник электростанции на станции Mem.По. Пожилой человек, который страдал бронхиальной астмой. Он лежал несколько дней на полу, примерзший к полу, труп не убирали. Вторым умер мой знакомый по Харбину Иван Николаевич Акланов. Это был пожилой человек, который сразу отек, у него была сердечная недостаточность. Третьим умер Дондуров, тоже из Харбина....