Аннотация: Адольф выигрывает войну, но теряет цель и смысл.
Алекс Йенсен. Тоска
Alex Jensen
Sehnsucht
Население Земли состояло сплошь из белокурых людей с голубыми глазами, - Адольф видел через окно, что цель его достигнута. Стоя перед выбеленным холстом, он размышлял: "Но что я делаю? Я прошел множество испытаний, теперь я свободен. Но каждый момент свободы приносит невыносимую ношу ответственности, суть которой я не могу объяснить ни товарищам, ни семье, сидя в бездействии за финишной чертой".
После завтрака Адольф почувствовал некоторое чувство стыда. Дитрих, ученик дворецкого, уронил кусок пирога, и пока юноша убирал следы своей неловкости, Адольф бранил его совершенно непристойными словами. Но он знал, что его злость не имела никакого отношения к испорченному десерту. За всем этим стояла ревность. Дитрих чуть старше двадцати, - вся жизнь была у него впереди. Он стремился занять место старшего дворецкого, и некоторым это казалось мелким желанием, но Гитлер видел другое - мальчишку, у которого есть цель. Свобода выбора, стимулированная страхом сделать ошибку. "Дитрих воспринимает свободу, как естественный дар, - подумал Адольф, - и он не испытывает никакой благодарности к нему за мир, который тот создал для него. Мир, полный возможностей".
На следующий день Адольф встретился с ученым - генетиком по поводу возможности поворота процесса старения вспять. Ученый, доктор Баумгартнер, увидел его неуверенность и поразился, как такая цельная натура могла испытывать чувство сомнения. Баумгартнер из тех интеллектуалов, которые общаются только с людьми, подобными себе. Но он прекрасно осознавал, что в какой-то момент он может показаться высокомерным кому-нибудь без ученой степени. Он соблюдал двойную осторожность, придерживая снисходительный тон, чтобы подыграть Адольфу, как равному. Однако, когда "равный" говорит о купании в сперме молодых мужчин, таких как Дитрих, с целью омоложения кожи, сдерживаться очень трудно. Доктор отделался шуткой : "Если бы это было так, у еврейских женщин были бы лица младенцев". Гитлер не понял шутку, и это заставило Баумгартнера занервничать. Но его реакция не означала неприятия зазнайства ученого, она означала отвращение к ностальгии, которую он испытывал к былым временам. Из былого окружения не осталось никого, и он никогда не допускал и не озвучивал тот факт, что ему не хватает тех людей. Он сидел и размышлял о своих чувствах, затем посмотрел на доктора и сделал вид, что ему смешно.
Гитлер поднялся с кресла, подошел к полотну. Он рисовал пятнадцать минут - потом его одолела тоска. Он наполнил чашку кофе, надеясь, что оно вдохновит его; обычно он мог писать часами, но, в конце концов, апатия брала верх. В течение нескольких лет после войны Адольф мог работать с документами по десять часов в сутки, выстраивая правильную расовую политику. В то время он ужасно хотел заняться рисованием, но после работы с бумагами уже не оставалось сил. "Художество - это награда, - говорил он себе. - И скоро настанет день, когда я закончу работу, дни будут свободны, и я займусь красками. Еще пара лет с бумагами, и я возьму кисть". Но сейчас он выпил четыре чашки кофе и сидел в кресле в тревожном пустом беспокойстве.
Ева, жена Адольфа, замечала хандру мужа. В отчаянных попытках взбодрить его, она часами колдовала за приготовлением волшебных завтраков и приносила их ему в постель, но на все была одна реакция: он съедал дольку апельсина и засыпал, иной раз до двух часов пополудни. Он перестал чистить зубы, на что Ева не обратила внимание, но позже вычитала в журнале "Психология", что это был признак депрессии. Семь месяцев они не занимались сексом, а однажды попробовав, убедились в полном отсутствии эрекции. С тех пор Адольф придумывал всякие отговорки: "Я слишком устал", "У меня болит спина", "Завтра много работы". Ева видела тщетность своих попыток и вечерами плакала в ванной комнате. Она напоминала себе о верности мужу, распевая клятвы перед зеркалом. Тогда она переставала плакать, истерика проходила в надежде на то, что брак их будет сохранен. Она отходила от зеркала с оптимизмом, полагая, что вечером муж увидит ее такой, какой она хотела. Она принимала душ, делала макияж, чтобы скрыть следы недавних рыданий. Она надевала роскошный вечерний халат и звала служанку, чтобы та сделала ей прическу, которая ему нравилась. Она ложилась в постель и ждала его, потом получала обычный отказ. Это продолжалось изо дня в день, и Ева, наконец, сдалась, потеряв надежду стать привлекательной вновь. Но она помнила свои обязательства и решила, что если она не может угодить ему, ей должно найти себе замену.
У нее не было надобности устраивать просмотр кандидатов, потому что для нее это делали ежегодные конкурсы красоты. Она увезла домой пять финалисток и раздела их в своей комнате. Она благодарила всех, всматриваясь каждой из них в глаза, будто пытаясь войти в них, и смотреть на мир, будучи в соблазнительном молодом теле.
Скрипнула дверь в спальню, вошел Адольф, его обычно сгорбленная фигура распрямилась от удивления.
- Что это? - спросил он. Ева выдавила улыбку и сказала:
- Тебе подарок. Я подумала он осчастливит тебя.
Адольф посмотрел на Еву, потом на девушек. Он подошел к той, что стояла справа и взял ее грудь в ладонь. Он почувствовал плоть, и ничего больше. Точно так же он ощущал и свое собственное тело. Как будто его кожа заменяла скафандр, в котором он должен постоянно находиться, чтобы выжить. Он видел и ощущал, что держит ее грудь, но он не чувствовал женщину через эти кожаные перчатки. Он оторвал взгляд от ее груди и посмотрел в ее страстные глаза. Он повернулся к своей бедной жене, которая делала все возможное для того, чтобы сделать его счастливым. И разрыдался. Ева сказала, что все хорошо, и он не виноват в том, что она хотела, чтобы он занялся сексом. Она сказала, что знает разницу между сексом и любовью, что простой половой акт не может повлиять на их чувства. Но Адольф продолжал плакать, ему сдавило горло, но он выдавил из себя:
- Я не могу.
Через час всех пятерых повесили в качестве предупредительной меры, а сам Адольф лежал, положив голову на живот Евы, и слушал стук ее сердца, как доказательство того, что вокруг него есть жизнь.
- Помнишь ту пробоину в ванной?
- От твоего локтя? - вспоминала Ева. - Когда ты поскользнулся?
- Да, - сказал он. - О, нет. Не от локтя. Я смотрел на себя в зеркале и так расстроился, что врезал кулаком по стене.
- Адольф.
- Да, я понимаю.
- Что происходит с тобой?
- Ева, я не знаю. Не знаю. Просто иногда мне кажется, что все важное, что я должен сделать, уже сделано. Будто не осталось ничего ценного, что я мог бы предложить миру. Мир тоже ничего предложить мне не может.
Ева смотрела на него и думала, что сказать.
- Каждый день рядом с тобой приносит мне счастье.
- Нет. Я заставляю тебя страдать; я заставляю тебя плакать. Я заставляю тебя отдавать свою любовь молодым глупым женщинам. Они без зазора берут ее. Кто, они думают, они есть без тебя? Ты прекрасна, они молоды и глупы, как Дитрих.
- Это не их вина.
- Нет, их вина. Может быть не вина, но что-то неверно в том, когда говорят, что красота - это молодость. Красота - это интеллект, опыт, мудрость, она не может опираться на педофильские стандарты. Для нас обоих нет причин расстраиваться по поводу старения.
- Все проходят через это, - добавила Ева.
- Нет! Так не должно быть.
Адольф поднял голову с груди Евы, выскочил из постели. Утирая слезы, пошел в душ. Оделся, причесал волосы, почистил зубы и, заглянув в зеркало, улыбнулся. Потом усмешка сошла с его губ, он посмотрел на часы; девять вечера. "Начинается новый день", - подумал он и закричал:
- Позовите Дитриха!
Sehnsucht by Alex Jensen
The world was blonde and blue eyed but Hitler gazed out his window wishing for an access to purpose. With the canvas now cleaned for his people to paint, he wonders but what do I do? I've traveled through the maze and am now free. Yet every moment of freedom brings with it a burden of responsibility that I cannot explain to any of my friends or family that I sit static with across the finish line.
Adolf felt a bit embarrassed after breakfast. Dietrich, the butler's understudy dropped a piece of toast and Adolf screamed obscenities as the boy scrambled to sweep up the crumbs. He knew as he was shouting that his anger had nothing to do with the accident. It had to do with jealousy. Dietrich was in his early twenties, he had his life ahead of him. He wanted to be a top butler and to some that may seem unambitious, but what Hitler saw was a boy with a goal. The freedom of time and life and choices, stimulated by a constant fear of failure. Dietrich took this for granted, Adolf thought, As if he was not thankful for the world Adolf had created for him. A world of opportunity.
The next day, Adolf met with a molecular scientist to discuss the reversing of age. The scientist, Dr. Baumgartner, saw Hitler's insecurity but had a difficult time believing that such an accomplished individual could feel such feelings. Baumgartner, an intellectual who interacted almost entirely with intellectuals, was quite aware that he could occasionally come off as pretentious when speaking to someone without a PhD. He maintained a double consciousness in order to fight his condescending tongue as a way to simulate a perception for Adolf as a scientific equal. However when your scientific equal asks questions about bathing in the semen of young twenty somethings like Dietrich as a way to rejuvenate skin tissue, the fight is a difficult one. In this case, Dr. Baumgartner responded with the joke, "Well if that were true, the Jewish women would have faces like babies." Hitler did not laugh and this made Dr. Baumgartner very nervous. But the reaction was not a distaste of the scientist's pretension but a distaste of the nostalgia Hitler felt for oppression. Hitler was now free from those people and in a way that he could never admit, nor verbalize, he missed them. He sat there and thought about this feeling, then he looked at Dr. Baumgartner and faked a laugh.
Hitler got up from his chair and went to the canvas. He painted for fifteen minutes and became overcome with boredom. He poured himself a cup of coffee hoping it would stimulate some feeling of inspiration; normally he could go on for hours, painting and painting, but at some point the ambition was beaten by apathy. There were a few years after the war when Adolf was doing paperwork and signing signatures for ten hours a day, approving criteria for proper genetics. He wanted to paint so badly during those days but could never find the time after work. Painting was the reward, he would tell himself, soon there will come a time when the days are empty and I can fill them with any color I desire. Two more years of paperwork and I will spend every day with my brushes. But now he had finished four cups of coffee and could only sit in a chair vibrating with anxiety.
Eva, Adolf's wife, had noticed the lack of spirit in her husband. Desperate to cheer him up she would spend hours designing magnificent breakfasts to bring him in bed, but all he would do is eat an orange wedge and go back to sleep, sometimes until two in the afternoon. He had stopped brushing his teeth as well, which Eva would not dare to comment on but once read in a Psychology journal was common for those who were suffering from depression. They hadn't had sex in seven months and the last time they attempted, her love could not maintain an erection. Ever since then, he had given excuses like, "I'm too tired," "My back hurts," "I have work in the morning." Eva could not defend her vanity against this situation and would spend afternoons crying in the bathroom. She would remind herself that she made a commitment by chanting their vows like a mantra to the mirror. This would eventually halt her tears and end her hysterics with the hope that this marriage could be saved. She would then leave the mirror with the optimism that this would be the night her husband saw her the way she wanted him to. She would shower and put on makeup to cover up the effects of crying. She would put on an expensive night gown and she would get one of the servants to do her hair the way he liked. She would then wait in bed for her husband and then every night she would receive one of the same excuses she had heard so many times before. This cycle went on and on for poor Eva until finally she gave in and lost hope that her husband would ever find her attractive again. Yet somehow she still valued her commitment and decided that if she could not please him, it was her responsibility to find someone that could.
Eva did not have to hold an audition as the yearly beauty pageant had already done the work for her. She took the five top finalists home and undressed them in her room. She thanked each one of them and even looked deep in their eyes wishing she could fully transcend through their skin and look outward from those alluring bodies of youth.
When the bedroom door creaked open and Adolf entered, his normal drooping posture straightened in surprise. "What is this?" he asked. Eva forced a smile and said, "It's a present for you, I thought this would make you happy." Adolf looked at Eva and then at the women. He approached the one furthest to the right and felt her breast in his hand. It was flesh and that is all. He felt completely aware of his own body. As if he was an astronaut and his skin the space suit he must live inside to survive. His eyes and his fingers told his mind that he was touching her breast but he could not feel her while wearing these skin gloves. He looked up from her breast and into her wishful eyes. He looked over at his dear Eva who tried so hard to make him happy, and then he began to weep. Eva told him that it was okay and he shouldn't feel guilt, that she wanted him to fuck. That she knew the difference between fucking and love and a simple fuck would never impose on what they had. But Adolf continued to weep and all he could spit over his emotionally swollen throat was, "I can't".
An hour later the five women were being hung as a precautionary measure and Adolf was resting his head on Eva's stomach, listening to her beating heart as a way to remind himself that the external world did have life in it.
"Do you remember that hole in the bathroom?" he asked.
"From your elbow?" Eva asked. "From when you slipped on the floor?"
"Yes," he said, "well no, it wasn't from my elbow. I was looking at myself in the mirror and I became so upset that I punched the wall."
"Adolf."
"I know."
"What's wrong?"
"I don't know, Eva, I don't know. It's just sometimes I feel as if everything important that I will ever do is behind me. As if I have nothing of value left to give the world. And as if the world has nothing left to give me."
Eva looked at him and thought of something to say. "You give me happiness every day."
"No I don't. I make you sad; I make you cry. I make you give away your love to young stupid women. And they take it from you without guilt. Who do those women think they are taking that away from you? You're beautiful, they're young and stupid just like that Dietrich."
"Oh it's not their fault," Eva said.
"It is," he said. "It is their fault. Maybe not their fault but something is broken when beauty is defined as youth. Beauty should be intellect, experience, the wise, it shouldn't be based on some pedophilic standard. There is no reason either of us should be depressed about aging."
"It's just something everyone goes through," she said.
"No! It doesn't have to be." Adolf lifted his head off his wife's chest and got out of bed. He wiped the tears from his eyes and then took a shower. He got dressed and combed his hair and brushed his teeth and looked in the mirror and smiled. His grin straightened, he looked at his clock; it was just past nine in the afternoon. The day starts now, he told himself, and he screamed, "Bring me Dietrich!"