Из всех неведомых напастей на человеческий организм, больше всего Геннадия Данилыча удивляла "болезнь Альцгеймера". Нет, он ее не боялся, потому что даже пожилым себя не чувствовал, и потому что болезнь эта, называемая проще слабоумием, относилась по его мнению к немощным и дряхлым старикам, не способным самостоятельно двигаться. В голове Геннадия Данилыча никак не укладывалось, как это можно вдруг, выйдя на улицу, забыть дорогу к родному дому, в котором прожил всю жизнь и который можно запросто отыскать просто по запаху, даже и с завязанными глазами из любой точки села? Или еще непонятней - вдруг забыть свое имя! Если дом иногда, особенно после праздничного застолья, у него действительно не получалось сразу обнаруживать на обычном месте, то уж имя свое Геннадий Данилыч не забывал ни при каких обстоятельствах. Бывали случаи, когда он не мог его произнести или выговорить, это бывало, но вот уж помнить-то...( У себя в селе, хоть и большом, и не выговорить-то имя тоже не так уж страшно: тебя тут каждая собака знает, и домой приведут). Но в принципе, как это собственное имя может вылететь из головы? "Нет", думал он, "это все выдумки врачей, быть такого не может". Геннадий Данилыч даже попытался представить себя в образе человека, внезапно потерявшего память, но не смог, хотя и был наделен даром воображения. Стращают народ по телевизору, чтобы деньги из него тянуть...Вот со стариками, у которых ноги не ходят, глаза не глядят и уши не слышат, другое дело, такая болезнь может приключиться... Они уже одной ногой на том свете...Так таким и из дому незачем выходить... Другое дело, после сильных потрясений и у нормальных людей случается отшибает память. Так на то есть причина...
В жизни ему не приходилось сталкиваться с людьми, потерявшими память. Геннадий Данилыч был бы не прочь понаблюдать за ними. Не из праздности, а по профессиональным соображениям.
Геннадию Данилычу уже заехало за пятьдесят, но на селе никто точно не знал его отчества. Он был художником, профессия, считавшаяся на селе несерьезной. Чем-то вроде забавы. Да и его дом вместе с приусадебным участком, выпячивавший крестьянскому глазу слабые хозяйские способности владельца, тоже не добавлял ему уважения. Может быть от этого его и окликали просто "Гена", а заглаза звали "Генка-художник".
Когда-то давно он закончил художественное училище народных ремесел, нашел себе здесь работу и осел в селе. Работа его заключалась в том, чтобы малевать вывески. Село хоть и не город, но работа у Генки не переводилась. Он умел так подбирать состав красок, что когда заканчивал последнюю вывеску, первая уже ветшала, облупливалась и требовала обновления. Только два учреждения в селе не входили в сферу его обслуживания: поссовет и почта. На них блестели стандартные государственные таблички. Все остальные вывески: библиотеки, аптеки, молокозавода, магазина, двух складов, школы, детского сада, чайной и даже милиции принадлежали творению рук Генки.
И все-таки он был художником, а не равнодушным маляром. Это чувствовалось даже по вывескам. При их обновлении он никогда не повторялся. Он обязательно что-то менял: шрифт, цвет, композицию. Иногда даже размеры. Все зависело от его душевного состояния, от вдохновения. Кроме того, он рисовал портреты односельчан на заказ и получалось у него неплохо.
Изредка ему заказывали работы посложнее. Однажды председатель поссовета предложил нарисовать портрет Генерального секретаря для своего кабинета. Он выдал ему фотографию для копирования и аванс. Неделю Генка совсем не появлялся на улице, на второй его видели только дважды в магазине, покупавшим хлеб. Раз в три дня у его дома проездом останавливалась телега, направлявшаяся на молокозавод и дядька наливал ему трехлитровую банку молока из алюминиевой фляги. Тогда тоже видели Генку, выползавшим на свет Божий.
К концу второй недели Генка понес сдавать работу. Председатель взглянул на портрет и изумился.
- А почему он у тебя улыбается? Я тебе фото какое давал?
Но Генку замечание ничуть не смутило.
- Это фото неправильное.
- Тот есть как неправильное?- еще больше изумился председатель.
- А так. И их портреты, которые на демонстрациях, тоже неправильные. Что у генсека, что у всех членов политбюро, такие ро.., то-есть выражения, я хотел сказать, будто завтра - война, третья мировая. А на самом деле - завтра - светлое будущее! Так значит пусть народу улыбаются!
Председатель не нашелся чем возразить и портрет в кабинете повесил. Районное начальство отнеслось к Генкиной самодеятельности благосклонно и портрет оставался в кабинете до самой смерти генсека.
А не так давно директор чайной заказал ему копию картины Перова "Охотники на привале". И тоже без конфуза не обошлось. Копия получилась замечательной и директор повесил ее на самом видном месте.
Надо сказать, что со времени появления "Чайной", чай там водился только в меню комплексных обедов для рабочих молокозавода. Днем " Чайная" была столовой для всех желающих, а вечером нечто вроде ресторана с музыкой с выпивкой и официанткой. Поскольку село находилось в окружении лесов, озер и болот, кишевших всякой дичью, охотников здесь хватало и поэтому картина " Охотники на привале" в качестве украшения интерьера казалась директору очень уместной. Появившаяся копия до поры до времени не вызывала ничьих нареканий, пока однажды в " Чайную" случайно не зашел другой директор, директор школы. Жена у него уехала на пару дней в город и он пришел пообедать. Глянув на картину, он вдруг задержал на ней взгляд и затем обратился к директору " Чайной". Они были давними приятелями и разговор не требовал церемоний.
- Вань, это Генкина работа? - спросил директор школы, указывая на картину.
- Его. Неплохо, правда?
- А ты внимательно смотрел?
- Да, а что? - заволновался директор чайной.
- Посмотри на этого охотника, - директор школы ткнул на рассказчика-старика.
- Ничего такого не замечаю... Рука вроде чуть потолще... Ну и что. Генка же не Перов.
- Да не толще она, а шире, - не унимался директор школы.
- Ну и что? Никто кроме тебя и не заметил. Картина уж месяца два висит.
- Так у него же пять пальцев на руке!
- Пять. Ну пять. А сколько же их должно быть?
- Пять и должно быть, но вместе с большим. А у него пять без большого.
И тут директор "Чайной" вынужден был признать правоту коллеги. В срочном порядке был вызван для объяснений Генка, благо, что он был здесь и находился как раз в настроении, располагавшим к философским размышлениям. Выслушав претензии директора, он спокойно разъяснил.
- Видишь ли Егор Кузьмич, Василий Григорьевич ошибся...
- Это кто такой? - грозно спросил директор " Чайной".
- Это Перов, автор картины.
- У него тоже, что ли, шестипалый охотник?
- Да не в этом дело. Он технически ошибся. Видишь, - он указал на картину,- этот охотник взмахивает рукой?
- Ну вижу.
- Ну так вот. Смотри.
Он махнул рукой перед носом директора.
- Ты видел что сейчас?
- Ну руку.
- Неет. Ты видел след руки. Расплывчатый и широкий. Так вот этот след я изобразил, и теперь видно, что рука в движении. А у Василия Григорьевича она застыла. Понимаешь?
- Таак. Ты мне, Гена, голову не морочь! Переделай как нужно, понял? Ты меня перед людьми позоришь!
- Я тебе истину говорю, Егор Кузьмич.
- Все, разговор окончен. Два дня тебе на исправление безобразия.
Генка молча снял картину и отправился домой.
" Как груб мир", думал Геннадий Данилыч, " Я открыл нечто новое в живописи, совершил новаторский поступок, но это никого не интересует. Всем подавай известное, знакомое, такое как было всегда. Мозгами шевелить никому не хочется...". Ладно, он исправит.
Подойдя к дому, он заметил банку молока на крыльце. Значит, заезжал Прохор с фермы. Геннадий Данилыч вошел в дом, поставил картину на рабочее место и вдруг услышал робкое скуление. Он вышел в сени, открыл дверь во двор и недалеко от порога обнаружил собачонку. Небольшую, белую, гладкошерстную. Шерсть была настолько короткой, что собачка казалась голой. Она сидела и поскуливала. Сидела неспокойно, перебирала передними лапами, то и дело порываясь встать и тут же вновь опускаясь на задние. У нее были большие и выпуклые, похожие на две крупные черные маслины, глаза. Глаза ее больше всего поразили Геннадия Данилыча. Ему еще никогда не приходилось видеть, чтобы собачьи глаза выражали что-то человеческое. А эти смотрели на него с ужасом, беспомощностью и мольбой. Да-да, именно с мольбой. И в прочитываемой смеси не собачьих чувств мольбы было больше всего. Но вот о чем умоляли ее глаза Геннадий Данилыч не был в силах понять. Он вернулся в дом и вынес оттуда косточку от супа. На ней были остатки мяса и от такого деликатеса не отказался бы самый избалованный представитель собачьей знати. Но дворняжка даже не повела носом и не тронулась с места. Она продолжала переминаться умоляюще смотреть и жалобно поскуливать.
Пожав плечами Геннадий Данилыч положил кость перед ее носом, вернулся в дом и занялся исправлением картины. Пока он поправлял руку охотника, он не переставал думать о странной собачке. Ему казалось, что она ему знакома. Но где он ее видел раньше и когда, он вспомнить не мог, как ни старался. По окрасу она очень напоминала вот эту, охотничью, с картины. Только у охотничьей неизвестно какие глаза, на картине она прятала морду... И тут Геннадию Данилычу пришла в голову смелая мысль. Он запечатлеет поразившее его выражение собачьих глаз на этой картине. Повернуть голову собаке на картине - не раз плюнуть, но если постараться... Художник вдохновенно трудился всю ночь. Уже брезжило, когда Геннадий Данилыч вышел покурить. К его великому удивлению собачка продолжала сидеть на том же месте. Косточка лежала рядом нетронутой. Холодная августовская ночь не прошла для собачки даром: ее голое белое тельце била мелкая дрожь, глаза теперь еще источали и невыразимое страдание. Геннадий Данилыч поманил ее в дом, но та не двинулась с места.
- Тогда пойдем в лес. На бегу согреешься, - вслух сказал Геннадий Данилыч.
Собачка будто ждала этих слов. Она встала на четыре лапы и встряхнулась. Геннадий Данилыч взял лукошко и двинулся по направлению к лесу. Собачка бодро побежала за ним. Ее лапки перемещались так быстро, что напомнили ему мысль о том, что на картине, при изображении бегущей собаки нужно было бы рисовать восемь лап, а не четыре...
У самой границы леса собачка вдруг остановилась. Теперь в ее глазах появилось новое выражение: полная обреченность и смертельная тоска от безысходности. Будто она почувствовала, что бежит совсем не туда и совсем не за тем, кого всегда сопровождала, но кто был ее хозяином, как он пахнет и где его искать, ей уже никогда вспомнить. Как ни звал ее Геннадий Данилыч, собачка в лес не пошла.
Набрав лукошко грибов, Геннадий Данилыч вернулся домой. Собачка исчезла. Проспав весь день, вечером, Геннадий Данилыч отнес картину в " Чайную". Директор пересчитал пальцы у охотника и разрешил повесить картину на прежнее место. На появившуюся собачью морду с ворпосительным взглядом он не обратил внимания.
День спустя, утром у дома Геннадия Данилыча как всегда остановилась телега Прохора. Наливая молоко, он спросил.
- Ген, ты нашу Полю не встречал?
И только сейчас вспомнил Геннадий Данилыч, где прежде он видел эту собачонку.
- Встречал, - протянул он и добавил виновато, - А я думал, где я ее видел? Так и не вспомнил...
Он рассказал Прохору подробности. Тот вздохнул.
- Теперь уж не придет. Наверное лисы задрали... Она и раньше едет, едет со мной в телеге, потом, надоест ей, выскочит ... и домой. В прошлый раз у твово дома выскочила. Ну я не стал звать. Тут до нас триста метров не будет... Всегда прибегала.. А тут.. старая стала, память потеряла... Ну бывай...
Геннадий Данилыч кивнул Прохору и, забыв убрать молоко, скорыми шагами направился в "Чайную". Войдя в зал он приблизился к картине. Из за спины охотника на него прямо смотрели умоляющие глаза Поли... Так вот о чем просила собачонка! Отвести ее домой! Она забыла дорогу к своему дому, который был совсем рядом, даже виден с его крыльца! И умоляла Геннадия Данилыча, надеялась на него...Значит все- таки этот проклятый "Альцгеймер" существует, раз бывает даже у собак!... Да ведь и он не мог впомнить, как ни старался, что Поля - собачка Прохора... Хотя там ее видел не однажды... Может так и начинается " Альцгеймер"?