Adsumus, Domine. Книга 1. Конрад. Часть 3
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Часть III, где отец и мать Биркарта каждый по-своему стараются устроить его будущее
Август Лета Господня 1410 был упрямым -- он словно желал, чтобы лето не уходило. И в день перед Успением Богоматери стояла поистине июльская жарища. День был базарный, и все рынки славного города Вроцлава в должный час открылись, наполнились и заголосили. На них появилось новшество, приползшее с церковных папертей: калеки-попрошайки, завывающие, что стояли при Грюненвельте. И достоялись -- остались кто без руки, кто без ноги. А кто без глаза или там со свернутой скулой, отрубленным ухом -- тот даже и за калеку не считается!
Все эти доблестные воины, если их послушать, стояли кто с хоругвью Конрада Белого, кто -- с Казимиром Щецинским. Но добрая половина из них пострадала от грознейшего, пощады не знающего, меча Завиши Черного! Не иначе как Завиша Божьей либо чьей еще волей поделился на двоих, а то и на троих завиш. Везде успевал!
Рыбный рынок не стал исключением -- на нем, как и на прочих, раздавались стоны:"Подайте воинам, покалеченным в ужасной битве Грюненвельтской!".
Но чем он действительно вскоре превзошел все прочие базары -- так это вонью. На жаре серебристые горы на прилавках источали такие сногсшибательные ароматы, что покупатели, даже ничего не купившие, уходили с базара, унося с собой в волосах и на одежде сельдяные, стерляжьи и прочие "благовония".
Торговцы держались невозмутимо, взбадривая особо заскучавший товар рассолом из бочек. Те из них, что приятельствовали, чесали языками о том-о сем, недруги привычно переругивались, обвиняя друг друга в несвежести товара и желании отравить вроцлавских горожан. Но все без исключения приветствовали постоянную клиентку.
По рядам ковыляла весьма аккуратная старушка с быстрыми глазками -- из тех, что до гроба, как говорится, "каждой бочке затычка". Но в этот раз она была не одна, как обычно -- ее сопровождал пухленький мальчик с тщательно приглаженными светлыми волосенками. На вид ему было лет десять, и выглядел он, как примерный ученик приходской школы. Да им, по видимости, и являлся. Мальчик нес большую корзину, с коей престарелая пани обычно появлялась на рынке.
- Дня вам доброго, пани Новакова!
- С грядущим праздничком Успения, пани Новакова...
- Да вы сегодня с сопровождением, пани Новакова!
- И вам... и вас, - доброжелательно шелестела старушка, - да, внучек мой, отрада души моей... Эта вот стерлядка свежая ли, уважаемый Когут?
- Свежевыловленная! - отвечал уважаемый Когут.
- Давай корзину, Вашек...
Мальчик подставлял корзину, которая стремительно наполнялась чешуйчатым товаром.
- А я ж и не знал, что у вас внучек есть!
- А вон та щучка -- свежая ли?.. А как же, уважаемый Пашко -- он отрада души моей... Вашек звать, крестили его в честь епископа вроцлавского, храни его Матерь Пресвятая Богородица. Дочь моя, знаете, богобоязненна... Да и Вашек в нее -- в хоре поет, ровно ангел! Полагаем, далее пойдет он у нас по духовной части. Вашек, давай корзину...
- Ну, дай Бог, дай Бог!
- Пани Новакова! - трубный глас принадлежал другой пожилой матроне, приметившей подругу и спешащей к ней с конца ряда.
- Пани Мазурова!
Две подруги зацепились языками прямо посреди ряда. Внучек Вашек с уже полной корзиной послушно стоял возле бабки, не выказывая ни малейшего нетерпения. Он даже не поставил свой тяжелый груз наземь. И, конечно, не остался без внимания пани Мазуровой, раньше его никогда не видевшей. Та пришла в восхищение от пения в хоре, а в еще большее -- от вероятного духовного будущего отрока.
- Держи ВООРААА!!!
Маленькая чумазая молния в лохмотьях летела по рядам, подныривая под прилавки, ловко уворачиваясь от тянущихся рук и пинающих ног.
Никто не заметил, как внучек пани Новаковой шепнул что-то. И оборвыш, укравший "треску! Во-от таку-ую! Жирнющую!", как сетовала жертва ограбления -- исчез, словно провалившись сквозь землю, а самые бойкие, кинувшиеся его ловить, столкнулись лбами и теперь громко матерились.
- Ах, слава Господу, что этот бедняжка не попался, - прошептала пани Мазурова. Но громко сказала:
- Вот, Вашек, видишь, что бывает, когда дети не слушаются родителей -- они вынуждены бродить по улицам и им нечего есть! Аж воровать приходится!
- Да чушь вы несете, почтенная пани, - раздался бас торговца Кравчика, - эти дети... у них и родителей нет! А те оторвы, что не ценят родительский кров и их Сатана подстрекает -- те особое дело! Хотя ты, малой, - он, перегнувшись через прилавок, обращался к Вашеку, - это ты зря. Рясу надеть всегда успеешь... Ряса... Да пацан в твоем возрасте должен мечтать рыцарем стать! Я вот мечтал! Да я знаешь какой был -- по улицам гонял, и нос расшибал... А ты... вот на бабку твою в переулке нападет такой, что щас треску украл -- а ты что, за юбку ейную спрячесся?
- Мечтали стать рыцарем -- а стали торгашом несвежей селедкой? - вежливо осведомился Вашек.
- Что-о?!
- Пойдем, - пани Новакова дернула внука за плечо, - заходите, пани Мазурова. А то жарко стоять-то, да и рыба скучает...
- Дочке привет! Мне же тоже пора, я еще на Куриный рынок собиралась...
Странное дело -- вскоре после их ухода торговцы стали недоуменно переглядываться, косясь на товар Кравчика. От него сначала слабо, затем все явственней стало попахивать дурнее, чем от прочего товара. Сам Кравчик ничего не почувствовал.
Он не чувствовал ничего до тех пор, пока душный тухлый смрад не встал над его селедкой как стена. Тут его сосед, Пашко, выругался и сказал:
- Кравчик... куда ж ты с таким товаром...
- А?
- Не чуешь, что ли?!
- Собирай свою тухлятину и вали! - рявкнул Когут. - Ты ж этим своим духом нам весь народ распугаешь!
- Да что ж это... - бормотал Кравчик упрямо. - Свежая рыбка-то... была! Словно сглазил кто!
- Кто ж? - насмешливо спросил Пашко. - Пани Новакова, может? Или внучек ее из церковного хора?..
- Отнеси рыбу на кухню, - распорядилась пани Новакова, едва они вошли в дом. - И захвати оттуда кувшин с кирштранком. Тот, что получше охладился. И не перепутай со сливовицей -- ну ее, ею можно косым глаза выправлять, до того кислая. Ты сегодня заслужил кое-что поприличнее, не так ли? Отличная иллюзия, и нисколько не попортилась, когда ты задумал испоганить рыбу...
Голос ее изменился -- из него исчезли старческое дребезжанье и пришепетыванье.
Сама она бодро заковыляла по комнате, служившей в этом доме для приема гостей. Гости иногда случались -- да та же пани Мазурова заглядывала -- но ни она, ни кто другой не заподозрили бы, что другие помещения в этом доме выглядят несколько... иначе.
Старушка поставила на столик два небольших кубка и устало опустилась в кресло. И к тому времени, как мальчик вернулся из кухни -- а времени, считай, прошло дважды глазом моргнуть -- это была уже не старушка.
К счастью, пани Мазуровой не суждено было увидеть свою подругу в таком виде -- а то б отдала, чего доброго, Богу душу здесь же, на месте. В кресле восседало существо, более всего похожее на гигантскую ящерицу. Фамилию "Новакова" она выбрала со смыслом -- она проживала во Вроцлаве всего лишь каких-то лет двести.
Кухня в этом доме выглядела ничуть не милее хозяйки -- если кто-то может себе представить кухню ящера-людоеда. Любому обычному мальчику, не говоря уж о девочке, там стало бы очень неуютно, но внук пани Новаковой, вынесший оттуда требуемый кувшин, не был обычным мальчиком.
Хотя бы уж потому, что ушел на кухню один парнишка, а вернулся совершенно другой. Во-первых, он стал постарше и тянул теперь на двенадцатилетнего, во-вторых, вместо пухлого и беленького силезского мальца, прилизанного бабушкиного святоши из него невесть как образовался тощий, как камышина, парень с черными космами дыбом и длинным носом, с колючими, цепкими глазами. С латками на коленях порток, в ржавых от тяжкой жизни башмаках. На этого не умилялись бы -- скорей шуганут, "Пшел от товара, рвань пархатая"! После определенных актов возмездия добрых христиан отравителям колодцев и похитителям некрещеных младенцев от отравителей-похитителей иногда оставались такие вот ребятишки. Если им удавалось спрятаться или их прятали соседи -- видимо, не такие добрые христиане, как первые. Иногда глаза этих детишек видели смерть отца и братьев, насилие над матерью и сестрами.
Парнишка был не из этих ребят, но люди бы этого не поняли. Они такие, люди -- часто смотрят, да не видят.
А еще он не был внуком "пани Новаковой". Она сказала:
- Ну, наливай, сынок. Славная баба эта Мазурова, но от болтовни с ней у меня глотка сохнет...
По комнате, забивая рыбью вонь из кухни, разлился вишнево-медовый аромат.
Они выпили -- и тут, видно, пережили одновременный наплыв воспоминаний о том, что только что происходило на рынке. Парнишка засмеялся -- странным скрипучим смехом, "пани Новакова" зашипела с присвистом: говорила по-человечьи она весьма прилично, а вот смех ей никогда не давался. Даже когда она была на триста лет моложе.
- Ох и дурацкий вид у тебя был с этой корзинкой, Биркарт, - сказала она. - Оказывается, умеешь быть приличным мальчиком... Я только и могла сказать, что ты поешь в церковном хоре. Такой ребенок просто обязан петь в церковном хоре!
- А че, я, думаешь, не умею? Еще как! Меня еще в Любани научили...
Биркарт вскочил, состроил физиономию, должную изображать благочестие (вследствие чего стал несколько напоминать слабоумного), и звонко затянул:
- Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris, qui tollis peccata mundi, miserere nobis... Qui tollis peccata mundi, suscipe deprecationem nostram...
- Биркарт! Без поповских песнопений в моем доме! Хотя... если соседи услышат, это даже хорошо... Я же старушка почтенная, богомольная...
- Кундри. Ты действительно старушка у меня. Но я очень рад, что не эта... почтенная и богомольная...
- Я тоже тебя люблю, Биркарт. Иногда. Сядь. Сколько раз повторять: колдуй, когда тебя не видят ничьи глаза, иначе это неосторожно. И зачем ты это сделал? Я знаю, что тот воренок был из твоего приюта. Но зачем селедка провоняла? Этот Кравчик ничем тебя не обидел.
- А мне его рожа давно не нравится.
- Не хочу говорить, почему не стоит поддаваться в этом случае чувствам всякий раз, когда захочется. Подрастешь -- поймешь. Лучше расскажи мне -- как этому твоему попу понравилась шутка с братом Барнабой?
- Спасибо тебе за помощь.
- Идея была твоя, да и исполнение твое. Я всего лишь ждала твоего зова, чтобы поддержать тебя, если не справишься с Силой. Ну так что же Конрад?
- Да он чуть на мостовую не сел! А братец Барнаба теперь отправится на покаяние в Стшегом, к кармелитам, - мальчишка захихикал, - А знаешь, что там? Там настоящая тюряга! Ну, туда Барнабе и дорога... Там мужиков много, ему понравится! И, знаешь, когда Конрад говорил со мной об этом, мне показалось, что на самом деле он испуган. Просто очень хочет это скрыть.
- Ясно.
- И -- это же самая главная новость, мать! - он сказал, что хватит мне балбесничать и он отправит меня учиться. В Толедо. Там, говорит, учат таких, как ты.
- Дозрел попик, значит? - Кундри не выказала ни особого удивления, ни радости. Она помолчала. Биркарт тоже молчал, косясь на нее и потягивая кирштранк.
- Нет, - сказала она наконец, - в Толедо ты не поедешь.
- Ну и хорошо! Я не хочу. Мне и здесь неплохо. Ты меня учишь и будешь учить. Всему, чему надо. Так?
- Не так.
Черные глаза Биркарта прищурились.
- А как? - спросил он очень серьезно. - Чтобы ты знала -- я правда не хочу никуда уезжать. Очень-очень. Мне нравится здесь...
- Меня это мало волнует. Ты поедешь учиться. Но не в Толедо. Хотя и не слишком далеко от него. В Толедо действительно учат магии, и неплохо учат. Но это место недостойно тебя, сынок. Есть более серьезное учебное заведение -- Alumbrados в Агиляре, под Кордовой. Я назвала бы тебе имена людей, учившихся там -- но пока они тебе все равно ничего не скажут. Попасть туда -- величайшая честь для любого существа с магическими способностями. Учиться там нелегко -- в первый год ты ни разу не покинешь здания этой школы...
Лицо Биркарта становилось все более мрачным, когда он слушал все это. Он даже начал покусывать губу.
- И там придется подчиняться, Биркарт. В первый год -- точно. Тамошние учителя шутить не любят. Тебе придется научиться их слушаться -- иначе ты пожалеешь...
- Ну спасибо, мамуля. В тюрягу, как братец Барнаба, я совершенно не хочу!
Движение Кундри было неуловимо для человеческого глаза -- но через миг ее когтистые пальцы сомкнулись на тонком запястье Биркарта и сильно сжали, так, что когти вонзились в кожу. Биркарт лишь поначалу отчаянно сопротивлялся боли, сжав зубы -- но хватка все сжималась, палящая боль пронзала его руку до самого плеча. Он побелел, на лбу выступили капельки испарины. Кундри холодно наблюдала за тем, как меняется от боли его лицо. Ей было любопытно, останутся ли его глаза сухими. Нет. Они заблестели, налившись слезами. Но до чего же, думала она, хрупка человеческая плоть... Чем меньше в тебе, сынок, человеческого -- тем лучше для тебя же. И хорошо, что я здесь -- единственное создание, которое способно причинить тебе боль. И еще лучше, что ты уже усвоил урок -- боль лишает человека воли.
- Хватит, - сказал Биркарт срывающимся голосом, когда обтрепанная манжета его рубашки потемнела от крови.
Хватка разжалась.
- Сиди и слушай, что я тебе говорю, - сказала Кундри. - Еще раз: меня не волнует, что ты мечтаешь по-прежнему гонять по улицам со своими Святыми разбойничками. Я не желаю, чтоб ты всю жизнь занимался чушью вроде этой протухшей селедки на рынке. Ты отправишься туда, где твои способности смогут развить так, чтобы они раскрылись в полном великолепии. Я этого сделать не смогу. И я об этом уже тебе говорила -- я могу только помочь, но истоки у нашей магии разные. Научить тебя тому, что умею я, невозможно. Но ты в совершенстве научишься всему, что умеют такие, как ты. Ты понял меня?
- Да...
- Не размазывай кровищу по всей руке. Иди смой. И ты знаешь, как останавливать кровь, правда? Сидит тут, как дурачок... Не бей на жалость.
- И не думал, - буркнул Биркарт.
Вернулся он скоро. Манжета была влажной, но почти чистой. Он еще и умылся -- сам терпеть не мог слез, и теперь о них напоминали лишь чуть покрасневшие глаза.
- Прости, сынок. Но я хотела, чтобы ты отнесся к моим словам серьезно. Дело в том, что вопрос с твоим обучением уже решен... с моей стороны. Я предполагала, что твой поп выберет худшее, ибо о Толедо он знает, а вот о Просвещенных -- так переводится слово Alumbrados -- ему ничего не известно. Что ж, мне пришлось кое-куда выбраться и кое с кем поговорить. Тебя ждут в самой лучшей колдовской школе мира.
- Спасибо. Хотя я еще не знаю, за что.
- Подумать только, из-за тебя я летала на Ламмас...
Биркарт разразился скрипучим хихиканьем.
- Что смешного я сказала?
- Представил, как пани Новакова летит на кочерге.
Кундри невольно растянула уголки зубастой пасти -- действительно, забавное зрелище: милейшая старушка, с молодецким гиканьем взмывающая над крышами... Но ее улыбка угасла, едва она услышала следующее, что сказал Биркарт. Выделываясь своим знанием. Что взять с сопляка.
- А наши в этом году собирались на Радуне...
Янтарные глаза Кундри недобро замерцали.
- Уволь меня от этих сборищ, я летала в место посерьезнее. В Абнобские горы, в Шварцвальд. Мне же нужно было встретиться с ректором Алюмбрадос. А ты, сыночек, скажи-ка мне -- откуда знаешь, что сбор был на Радуне? Кто тебе сказал?
- Никто, я же знаю, что...
- Откуда знаешь? Биркарт, я не шучу. Я рассказывала тебе о наших праздниках, но не более. Я не называла места сбора в этом году.
- Да был я там, - признался Биркарт. Со странным выражением лица -- и лукавым, и испуганным одновременно. Он понимал, что эта новость будет для Кундри потрясающей, но, похоже, боялся наказания.
- Летал? - спросила Кундри.
- Ну да.
- И что тебе, сыночек, в таком возрасте делать на шабаше? На голых девок поглядеть захотел?
- А то я их не видел...
Биркарт, волнуясь, косился на нее. Она же задаст самый важный вопрос? Непременно?
- Как?
- Что?
- Как ты сумел добраться до Радуни по воздуху? Летную мазь составить ты не смог бы, ты просто не знаешь, из чего ее делают. А и знал бы -- поди достань все ингредиенты. Ты спер ее у кого-то? Или... познакомился с кем-то, кто летит, и тебя доставили на Радуню на чужой метелке? Или кочерге, если они тебе больше нравятся?
- Мимо, мать...
- Биркарт. Я хочу знать. И ты знаешь, что я это узнаю -- возможно, тем способом, что тебе не понра...
- Подожди! Ну же, подожди... Помнишь, ты сказала... - глаза Биркарта бегали, - что... Что если я смогу тебя удивить...
- Я еще помню, что я говорила.
- Смотри, как я...
Кундри смотрела -- и издала невольное шипение, когда стоящий перед ней мальчик вдруг превратился в облачко клубящейся тьмы. Оно рассеялось. На месте мальчика сидела птица. Черная, небольшая, с длинным клювом.
Птица открыла клюв, словно улыбаясь. И ее снова окутало темное облачко, а когда рассеялось -- на его месте снова стоял Биркарт. Его глазищи испуганно таращились на Кундри.
- Не буду врать -- такого не ожидала, - сказала она. - С тобой все хорошо?
- Да-да. Только пить хочу, - Биркарт одним глотком высосал налитый почти до краев кубок и рухнул в кресло.
- Ты меня действительно удивил. Я всегда знала, что ты -- нечто особенное, но это... Ты можешь делать это по собственной воле?
- Ну да. Сначала не мог, это происходило как бы случайно. Как те выплески Силы -- ну, с котом, с Агнешкой... Когда Конрад привез меня сюда, в первую же ночь мне приснилось, что я летаю. А по-настоящему я взлетел тогда, когда за мной погнался гару... Помнишь? Я рассказывал тебе, но не все. Ну, сам не очень поверил, что у меня получилось такое...
- Но почему... Чтоб тебе подарков от святого Николая век не видеть, дурной ты мальчишка, почему ты до сих пор-то молчал?!
- Я их и так не видел никогда. А молчал... потому что долго-долго у меня толком не получалось это, - Биркарт вздернул до потолка свой длинный птичий нос. - О чем говорить-то было? О том, как я однажды превратился в человека на сраной крыше вроцлавской ратуши? Я хочу сказать, что после этого крыша чуть не стала сраной...
- И как ты спустился?
- Никак не мог. Сил не было. Да и не знал я, как, чтоб не загреметь... ну, ждал, пока смогу улететь.
- И сколько ждал?
- Всю ночь... почти до рассвета. Потом начал сползать -- ни руки, ни ноги не держали. В тот миг и стал опять птичкой... Ну, это мне не понравилось. Стал пробовать. Еще, еще. Тебе не хотел показывать -- плохо получалось. А Ламмас выбрал потому, что... или я умею, или нет! Сила-то в воздухе какая!
Он и боялся, и страстно хотел лететь к Радуне именно в один из Великих шабашей года -- воздух походил на радужное волнующееся море, веселое и опасное. Слишком много ведьм и колдунов призывали Силу и летели.
- Полиморф... - сказала Кундри. - Огромная редкость. И ты так хорошо научился перевоплощению самостоятельно. Поразительно. А я еще сомневалась насчет Просвещенных... Только к ним, в Толедо тебе просто нечего делать. А забавная птичка, вроде вороненка.
- Стенолаз. Я стенолаз. - Биркарт улыбался. Кундри редко хвалила его.
- Откуда ты знаешь?
- Слышал, как я называюсь, от одного человека, три года тому. Помнишь, какой я тогда был ужасный?
Кундри снова растянула уголки пасти: чего ужасного? Мальчик начинал превращаться в мужчину, и, как это свойственно людям, делал это нелепо и безобразно -- хоть и пораньше, чем большинство людей. Биркарту едва исполнилось девять, когда он вдруг подрос и стал страшно неуклюж, словно его ноги и руки удлинились не естественным образом, а раза в два. Подпускать его к хрупким артефактам -- впрочем, как и к глиняной и стеклянной посуде -- было себе дороже. Его локти существовали словно бы для того, чтоб врезаться во все косяки, а ноги -- чтоб спотыкаться обо все пороги.
Он даже прикрыл глаза, вспоминая. Воспоминание было забавным и чуточку постыдным. И он очень-очень не хотел рассказывать Кундри о том, как подглядывал в окошко гостиницы на Песочном острове. В тот ветреный день одни окна были закрыты ставнями, за другими ругались, ели, спали. Скучнейшая публика эти торговцы. К тому же Великий пост, экие все благочестивые. Биркарт давно понял, что весело наблюдать лишь за грешниками. И у крайнего окошка на втором этаже он оказался ну очень вовремя!
В обшарпанной комнатушке с подозрительно покосившейся кроватью и таким же пьяноватым столом (а табуреток и вовсе не было -- их заменяли два чурбана) за этим самым столом восседал брат бенедиктинец. Которому надлежало строжайше блюсти предписания насчет поста. Но он, очевидно, лучше знал, что ему надлежит, а что нет. В тот момент ему прямо-таки требовалось грызть благоухающее копченое свиное ребро и запивать пенящимся пивом.
Бенедиктинец был довольно молод -- ну, девятилетнему мальчишке не показался старым. То есть лет ему было меньше тридцати. Биркарту понравилась его физиономия -- для монашеской она выглядела очень уж веселой и живой (правда, на левой скуле сочно синел отпечаток чьего-то изрядного кулачища), а зеленые глаза цвета молодой крапивы затуманились от удовольствия, получаемого от ребрышек и пивка. Багровели свежесбитые костяшки на правой руке.
Слух у Биркарта обострялся, когда он был птицей -- и потому он, любуясь монашком, различил сквозь монотонный гостиничный бубнеж звонкий женский голос снизу:
- Не здесь ли, любезный, остановился благочестивый брат Вилибальд из Гирсау?
Бурчание -- хоть и довольно почтительное -- не то хозяина, не то слуги. И шаги по лестнице.
Биркарт заметил, как монашек навострил уши и недоуменно приподнял брови. И точно -- в дверь постучали.
- Прошу!
В комнатенку вошла монахиня в одеянии из грубой серой шерсти. Стало быть, клариска. Монах поднялся ей навстречу так резко, что пьяный стол качнулся, и кувшин с пивом чудом удержался на нем.
- Что ж вы так пугаете бедного человека, ясновельможная пани, - тихо сказал монашек, опустив взгляд.
Монахиня смотрела на него радостными серо-голубыми глазами. Высокая. С легким румянцем на щеках. Он все-таки посмотрел на нее. И спросил:
- Откуда ты здесь, Яна?
- Оставь. Сестра Иоанна. Раз уж ты у нас Вилибальд из Гирсау, - улыбнулась она. И эта холодноватая улыбка кого-то напомнила Биркарту. - Занятно ты соблюдаешь пост, брат из обители, известной своим суровым уставом...
Она смотрела на обглоданные ребрышки и кувшинчик.
- Странствующим братьям дается послабление, - подмигнул Вилибальд или кто он там. - Кстати, и сестрам тоже. Ты не голодна? Ты ведь сейчас в...
- В Белой Церкви. Нет, благодарствую, сыта. Кстати, а правда ли, что братия обители Гирсау моется лишь дважды в год? Похоже, и в нарушении устава ты грешен!
- Опять же, послабление для странников, - улыбнулся Вилибальд. - Боюсь, иначе ты побоялась бы и войти сюда -- подумала бы, что я лежу тут мертвый и разлагаюсь...
- Смотрю, и любовь к ближнему оставила на тебе явный отпечаток... - она смотрела на его правую руку, затем подняла взгляд. - И кто ж тебя так?
Биркарт вздрогнул -- во вроде бы насмешливом тоне сестры Иоанны он отчетливо расслышал те нотки, что заставляли его сердце болезненно сжиматься, словно его иголками кололо -- он и любил, и не любил это ощущение. Больно. Но приятно.
- А, - отвечал Вилибальд, - не сошлись тут во взглядах с одним молодцом -- приказчиком купчины Гаунольда -- на одно место в Писании.
- Любопытно, на которое...
- Двадцать девятая глава Паралипоменона.
- А, поняла, кажется. "Не поусердствует ли еще кто жертвовать сегодня для Господа?". Ты что, собирал на... достройку обители?
- Точно. Ну, он поусердствовал, но в другом смысле. Ну, и я, в свою очередь, оказал должное усердие, ибо "да воздастся каждому по делам его"... В общем, любезная сестра, воздал я ему... Так, что на его вопли явилась власть земная!
- В лице mercator'a Гаунольда?
- Хуже! В лице его благоверной пани... Вот уж не знал, что и она имеет привычку надзирать за лавками!
Да прямо уж, не имеет, подумал Биркарт. Купчиху Люцину Гаунольдову он прекрасно знал: та в делах торговых была пуще мужа. Вот уж удивление -- молодая красавица, вышедшая замуж за дырявый мешок с деньгами, говорили, самолично залатала эту дыру! Родив Гаунольду сына, она и не подумала засесть дома на перинах и требовать то жемчугов покрупней, чтоб как у королевы Барбары, то вареников с белыми грибами, чтоб не хуже чем у соседки Туровой. Она вела счета, приглядывала за пятью лавками, орала на приказчиков и драла уши мальчишкам-посыльным. Биркарт и сам как-то раз получил от нее тяжеленького леща -- когда слишком уж задержался возле прилавка с колбасами.
- И что ты тут нюхаешь, жидовское отродье? Колбаски-то свиные, некошерные!
- Так что же пани Гаунольдова? - спросила сестра Иоанна.
- О, она благочестивая женщина, - ответил Вилибальд, куда-то странно кося зелеными очами, - она призвала своего холуя к порядку. Виданное ли дело -- смиренных братьев обижать!
А дальше сестра Иоанна, как ранее полагал Биркарт, всяко более благочестивая, чем Гаунольдиха, сказала странное:
- Удивительно, почему ты так хорош именно тогда, когда плохо пытаешься изображать смирение.
Вилибальд шагнул к ней. А дальше началось то, что никак не могло происходить меж благочестивым братом и благочестивой сестрою! Когда серая фризская шерсть упала на чурбан, изображающий табурет, а поверх нее смаху улеглась грубая черная, а затем их накрыло нижними рубашками, Биркарт, от любопытства утратив всякую осторожность, повис на полуоткрытом ставне. Для лучшего обзора он, впиваясь когтями в доску, оказался едва ли не на середине ее. Он остался бы незамеченным, черный на потемневшей от времени и погоды доске -- брату с сестрой было не до него -- но треклятый ветер вдруг именно сейчас вздумал дунуть как следует!
Ставень грохнул о проем, и маленькая легкая птица, не удержавшись, отлетела от удара прямо в комнату.
Биркарт шлепнулся на пол, и из его горлышка вырвался испуганный скрип, крылья растопырились, перья встопорщились. Голая парочка вздрогнула и уставилась на него. Вилибальд засмеялся:
- Смотри, какой чертенок! Ах ты шпион...
Иоанна тоже улыбалась.
- Бедняжка, испугался-то как... Он не ранен? Его что, ветром сюда занесло?
Биркарт, поняв, что ему ничего не грозит, перестал топорщиться. Кажется, ничего себе не отшиб...
- Кто это такой? - Иоанне действительно было интересно. - Вороненок, что ли? Но клюв...
- Да какой вороненок. - Вилибальд внимательно присматривался. - Смотри, когтищи какие... Знаю, кажется, кто это. Стенолаз. Видел таких в Альпийских горах, когда в паломничество ходил. Странно, что черный, так-то они вроде серенькие, а крылышки пестрые, черно-белые с красным. По скалам отвесным прыгают этак бойко, забавные такие. Так что странно и то, что этот малыш здесь... Сиди, сиди, малыш, очухивайся, не обидим... Как хорошо, что ты не суеверна. А то была одна у меня, так ту чуть кондрашка не хватила, когда очумелый голубок в окошко влетел -- может, ястреб за ним гнался. Побелела вся: ах, ах, дурная примета, кто-то ж помрет теперь в этом доме! И в слезы. Вот тебе и любовь. Я и впрямь чуть не помер в том доме -- торчит колом, а тут дама в слезах!
- Был бы ты дочкой князя Болько Зембицкого, точней, сестрой Янека-придурка -- тебя бы тоже подобные "приметы" не волновали, - отозвалась Иоанна, усаживаясь на подозрительно скрипнувшую кровать. - Не далее как на той неделе братец хвалился за обедом, что выучил своего любимого сокола на свист лететь. Возьми да свистни, дурила. Ведь нарочно подстроил -- соколы-то обычно в соколятне, в путах. Видно, отпустил он его или велел егерю подержать да на свист пустить. У нас, видишь ли, в гостях князь Кантнер -- перед ним Ян и выделывался, тот-то лучшую в Силезии соколиную охоту имеет. Вот и влетает эта курва крылатая в окошко -- да не на локоть братцу сел, а в жаркое из рябчиков! Ну, конец жаркому -- по всему столу раздрызгал... Отец чуть со стыда не сгорел, а Кантнер, уж на что сдержанный, так смеялся, что куском подавился...
- Тщеславие есть зло, - ответил Вилибальд усеченной цитатой из Послания Иакова. - А птица, что с нее взять.
Биркарт, вдруг поняв, что он-то ведет себя уже не как птица, вспорхнул и вылетел в окно.
Парочка не знала, что он не улетел. А и знала бы... Птица! Что с нее взять?
Он надежно прицепился вниз головой к затертому масверку над окошком -- ему хотелось поглядеть на дальнейшее. Ничего себе -- коли он правильно понял, сестра Иоанна была -- в миру -- дочерью князя Зембицкого!
Биркарта сперва удивило, почему эти двое, занимаясь вроде бы чрезвычайно приятным делом, корчат такие ужасные рожи -- но он тут же понял: они просто боялись быть услышанными. Гостиница-то была полна! И Яна, раскрасневшись, кусала губы, а Вилибальд так сжимал челюсти, что у него скрипели зубы и словно бы распухли скулы.
Косая кровать, кажется, доживала последние мгновения и могла обрушиться даже от дыхания этих двоих -- не то что от сотрясений. Что она, не выдержав, и сделала -- пала, словно конь от бешеной скачки. И с чертовским грохотом! К счастью, чуть позже, чем Яна, все-таки застонав, вцепилась пальцами в спину любовника так, что побелели костяшки. А Вилибальд, сжав зубы, дернулся, словно его кнутом огрели.
Мокрые от пота, они неловко ворочались в руинах кровати и смеялись.
- И на чем же ты теперь спать будешь?! Смирять плоть на полу?
- Еще чего. Починю. Чтоб брат из Гирсау не мог починить кровать?! Тем более что в ином случае придется платить за нее хозяину. А он тут бывалый -- думаешь, поверит, что это бесы сломали кроватную ножку, чтоб мне ненароком не приснились Петр с Павлом, святые покровители моей обители?
Словно в подтверждение его слов снизу раздалось:
- Эй, брат Вилибальд! Что там у тебя? Потолок рухнул?
- Нет! - гаркнул тот, - Кровать треклятая... Не волнуйся, почтенный Заяц, сам ножку выстрогаю, дела-то!
- Мне пора, - сказала Яна, одеваясь. - Сестры ждут. Я ведь не одна приехала -- мы явились просить епископа вроцлавского об удовлетворении текущих -- в прямом смысле, крыша протекла -- нужд обители. От папаши ни...чего не дождешься -- очень он зол на меня за то, что ушла в монастырь. Он-то хотел меня продать кому подороже...
Вилибальд молча смотрел, как она завязывает пояс, убирает под велон светлые пряди. Сам он только натянул камизу -- слишком чистую для брата из обители, где моются дважды в год. На пороге Яна обернулась. Он сделал шаг к ней -- и окаменел. Она улыбнулась и вышла.
Через пару деньков Биркарт совсем не случайно пролетал мимо того самого окна -- и очень-очень удивился, услышав -- еще до своего приближения -- совсем иной женский голос из комнаты! Причем знакомый!
- Грех-то какой...
- Отмолю, - кротко отозвался Вилибальд. - Я брат ордена святого Бенедикта или кто?..
Все это было сказано вполголоса, явно не для слуха хозяина и постояльцев.
И ставень снова был открыт! Хотя ну его, ставень этот...
Биркарт опять повис на масверке -- и не поверил глазам.
Кровать и впрямь обзавелась новой ножкой -- причем Вилибальд оказался парнем умелым и заменил прежнюю, простую деревяшку более изящно выточенной. Конечно, смотрелась она рядом с тремя старыми что кутас во лбу. Но еще более неуместно смотрелась здесь расфуфыренная купчиха Гаунольдова. Попирающая пышною грудью столик. Над головой ее вздымалось облако задранных юбок, лицо раскраснелось. Стол пошатывало от резких толчков Вилибальда, решившего, видно, этаким необычным способом поблагодарить купчиху за щедрое пожертвование на обитель... И точно!
- Полтораста... гривен серебряных! - видно, молчать Люцина Гаунольдова была не в силах, а выть на всю гостиницу... еще чего! - Вы уж старайтесь там, братия!
- Мы стараемся! - бодро отозвался Вилибальд. - На все двести! Это ж какой крепкий шпиль... будет у колокольни!
- А пока -- так себе, хлипкий?
- Ну разве хлипкий?! Что можем, то строим!
- А вы еще постарайтесь!
Вилибальд поддал бедрами так, что чуть не снес столик вместе с дамой.
- Матерь Пресвятая Богородица!.. - взвыла Люцина.
- Вот именно, столько мы уж затратили на отстройку обители! - так же громко рявкнул Вилибальд. - Сами поминаем имя Господне... всу-уууе! Уфф...
Люцина, с трудом выпрямившись, принялась приводить себя в порядок. Вилибальд неторопливо последовал ее примеру.
Лицо у купчихи было какое-то странное: она словно не вполне понимала, где находится, кто этот парень и что она тут делает. Биркарт с любопытством смотрел на нее -- и удивился, когда она вдруг поджала губы в ниточку и процедила:
- Рехнуться можно, прости Господи. В первый раз в жизни я заплатила мужику, чтобы он меня трахнул!
- Ну, если бы я предложил заплатить, ты бы обиделась еще больше, правда? - сказал Вилибальд.
- Я не обиделась!
- Тогда не жуй губы. Распухнут же.
- Скажи-ка, братец Вилибальд... а давно ли братья из вашей святой обители торгуют своими дрынами, зарабатывая на ее отстройку? И благословил ли вас настоятель на этакое, прости уж за прямоту, блядство?
- А, приор наш любые денежки принимает охотно, уподобившись в том императору Веспасиану. Ему все равно, откуда они -- хоть из жопы темной дракона Вавельского. А нам говорит: "Смирением украшайтесь"...
- Любопытно... а если бы те же денежки предложил тебе мой муж?!
- Ну-у... твоего мужа я дрючить не стал бы! - горячо заявил брат Вилибальд. И тихо добавил:
- Не думаю, что он хотел бы этого.
Биркарт не очень понял, почему правда -- это явно была чистая правда -- оскорбила Люцину Гаунольдову еще больше. Она аж побелела и рявкнула:
- Хамская рожа! А если бы я кинула тебе не полтораста гривен, а пару шеленгов?!
- А торговаться-то зачем? Тем более что уже поздно... Да о чем ты, в конце концов, пани? Я б тебя и бесплатно...
- Бесплатно?! Наглая харя! - и Вилибальд заморгал, получив звонкую оплеуху. А купчиха вылетела за дверь и, кажется, запуталась в юбках -- с лестницы раздался грохот, словно по ней не пани спускалась, а прыгал бочонок с пивом. Вилибальд, встревожившись, бросился к двери, вышел, посмотрел вниз... Нет, кажется, пани Гаунольдова покинула его временное пристанище все же благополучно.
Вилибальд уставился в окно, потирая заалевшую щеку. Биркарт спорхнул на нижнюю раму. Скрипнул -- не грусти, мол.
- О, опять ты, малыш. Знаешь, что я думаю? Женщины -- воистину инструмент дьявола. Ибо только дьявол знает, как с ними обращаться! Вот пойми эту дурынду: при чем тут были те деньги?! Я ж не вру -- и так бы оприходовал. Прелестная пани. Когда молчит...
Еще через пару дней Биркарт снова навестил знакомое окошко -- но теперь в комнате Вилибальда проживал пузатый доминиканец. Новая кроватная ножка, совсем недавно белая, свежеоструганная, теперь была чем-то вусмерть задрызгана, а а на полу возле нее темнело странное пятно, от него тянулся крапчатый след к дверям. На двери был смазанный бурый отпечаток -- словно кто-то опирался на нее ладонью. Испачканной. В крови.
Биркарту стало чрезвычайно любопытно, что тут случилось, и вскоре в гостиницу вошел молоденький брат-бенедиктинец.
Почтенный Заяц против всякого разумения замахал на него руками, словно то был не монашек, а нечистая сила, и взвыл:
- Нет комнат! Нету! И не будет!
- Но мне не требуется комната, почтенный Заяц, - сказал монашек высоким мальчишеским голосом. - Я только хотел спросить у тебя кое-что.
- Ничего не знаю!
- Да ну? - голос монашка остался прежним, сопляческим, а вот чернущие глаза уставились прямо в Заячьи -- и не отпускали. - Я хочу знать -- когда и почему съехал от тебя брат Вилибальд из Гирсау?
Почтенный Заяц не понимал, что творится: не того вида и значения был этот братец-бенедиктинец, чтобы глянуть на него лишний раз. Но... пришлось.
И ответить тоже пришлось, потому что колючие, бездонные глаза юного монаха не просто не давали ему отвести взгляд, но и обещали что-то. Нет, не пряники.
- Этот брат Вилибальд... - сбивчиво заговорил Заяц, - да из вашей ли он обители? А я вот слышал иное. Что проходимец он распоследний! Ох, устроил он мне тут... Ох, и устроил...
- Что?
- Да поначалу и ничего... И сестра-клариска к нему по ихним монашеским делам, верно, заглядывала. И добродетельная супруга уважаемого mercator'а Гаунольда -- насчет пожертвования на отстройку обители в Гирсау... Ну как есть благочестивый брат святого Бенедикта, как мы тут и подумали! А потом... после, значит, Гаунольдовой, натурально, значит, на другой день пожаловали... некие добрые люди. Думал, прибьют меня -- так грозно вопросили, где этот... брат. А оказалось, по их словам, что?
- Что оказалось?
- А то, что этот вроде как брат оскорбил предостойную пани Гаунольдову! И обманом выманил у нее большущие денежки! И эти добрые люди явились честь ее защитить... Ох, долго защищали! Я-то за ними поднялся, мало ли что. Эк они его... и кулаками, и сапогами...
- Не знал, - сказал монашек, - что честь дамы защищают толпой на одного.
- Ну, это кто благородной крови! А всяких прохвостов, нечестивцев, что еще наглость имеют святыми отцами прикидываться, так и надо учить! Иначе какой же порядок будет?!
- До смерти забили?
- Нет! - Заяц гордо выпятил тощую грудь. - Смертоубийство -- это уж против закону. Этого я даже и не позволил бы. Здесь же не притон разбойный, не приют святого Мурина, не Кромолин, не будь он помянутый!
Посмотрел бы я, подумал Биркарт, как ты этим громилам чего-нибудь не позволил бы. Сами не захотели марать убийством благочестивые душонки.
- Дальше.
- А чего дальше? Отметелили они его знатно, но денег так и не получили. В комнате их не было -- всю ее кверху дном перевернули, едва половицы не содрали! А куда подевал -- того он не выдал, как ни лупили... Да насмехался еще! Вот ведь демонами одержимый! Они: где деньги? А он им -- то "Пропил!", то "Нищим раздал!", то "Возлюбленной своей Люцине бриллиантовые подвесочки купил!". Вот срамец, это ведь Гаунольдова у нас Люцина-то?! Ну, плюнули они на него в конце концов, сказали: "Кайся, падла", да убрались... Ну а я и говорю ему: иди-ка ты, брат-не брат, вон отсюдова. Не надобно мне таких постояльцев. Со скандалами такими. У меня репутация. И чтоб твою рожу паскудную я не видал.
- Ты... - голос монашка стал невероятно противным, каким-то шипящим, - ты даже не дал ему отлежаться после этой трепки?
- У меня не богадельня тут!
- Где ж твое христианское милосердие, Заяц?
- Мне не за милосердие платят. А за репутацию. И ты-то кто таков? Из одной с ним, что ли, шайки?!
- Из другой. Не беспокойся. Я узнал, что хотел.
Биркарт выскочил за порог. Его трясло от бешенства -- и очень свезло, что улица была пуста: его небрежно наведенная иллюзия -- облик монашка -- дрожала и рассеивалась, он это чувствовал.
Ему стоило лишь представить, как брат Вилибальд (или кто он там, неважно) "пошел вон", поливая мостовую кровью, из этой халабуды, которая хуже притона разбойного, приюта Мурина и раубриттерской деревни. Потому что с репутацией. Из тех тоже могли выкинуть избитого до полусмерти подыхать -- но они ж без репутации, что с них взять-то...
Ну, я тебе покажу репутацию!
Биркарт уже стал собой и даже не заметил этого. Его взбесил Заяц, сердце кололо от незавидной участи брата Вилибальда -- и одновременно распирало от гордости за него. Денежки-то эти головорезы, нанятые треклятой бабенкой, так и не нашли! Что ты за чудный пройдоха, Вилибальд... Только бы тебя не отпинали так, чтоб ты уже -- или в ближайшие дни -- помер, исходя кровавой пеной изо рта...