Мелф : другие произведения.

Adsumus, Domine. Книга 1. Конрад. Часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Часть III, где отец и мать Биркарта каждый по-своему стараются устроить его будущее
  
   Август Лета Господня 1410 был упрямым -- он словно желал, чтобы лето не уходило. И в день перед Успением Богоматери стояла поистине июльская жарища. День был базарный, и все рынки славного города Вроцлава в должный час открылись, наполнились и заголосили. На них появилось новшество, приползшее с церковных папертей: калеки-попрошайки, завывающие, что стояли при Грюненвельте. И достоялись -- остались кто без руки, кто без ноги. А кто без глаза или там со свернутой скулой, отрубленным ухом -- тот даже и за калеку не считается!
   Все эти доблестные воины, если их послушать, стояли кто с хоругвью Конрада Белого, кто -- с Казимиром Щецинским. Но добрая половина из них пострадала от грознейшего, пощады не знающего, меча Завиши Черного! Не иначе как Завиша Божьей либо чьей еще волей поделился на двоих, а то и на троих завиш. Везде успевал!
   Рыбный рынок не стал исключением -- на нем, как и на прочих, раздавались стоны:"Подайте воинам, покалеченным в ужасной битве Грюненвельтской!".
   Но чем он действительно вскоре превзошел все прочие базары -- так это вонью. На жаре серебристые горы на прилавках источали такие сногсшибательные ароматы, что покупатели, даже ничего не купившие, уходили с базара, унося с собой в волосах и на одежде сельдяные, стерляжьи и прочие "благовония".
   Торговцы держались невозмутимо, взбадривая особо заскучавший товар рассолом из бочек. Те из них, что приятельствовали, чесали языками о том-о сем, недруги привычно переругивались, обвиняя друг друга в несвежести товара и желании отравить вроцлавских горожан. Но все без исключения приветствовали постоянную клиентку.
   По рядам ковыляла весьма аккуратная старушка с быстрыми глазками -- из тех, что до гроба, как говорится, "каждой бочке затычка". Но в этот раз она была не одна, как обычно -- ее сопровождал пухленький мальчик с тщательно приглаженными светлыми волосенками. На вид ему было лет десять, и выглядел он, как примерный ученик приходской школы. Да им, по видимости, и являлся. Мальчик нес большую корзину, с коей престарелая пани обычно появлялась на рынке.
   - Дня вам доброго, пани Новакова!
   - С грядущим праздничком Успения, пани Новакова...
   - Да вы сегодня с сопровождением, пани Новакова!
   - И вам... и вас, - доброжелательно шелестела старушка, - да, внучек мой, отрада души моей... Эта вот стерлядка свежая ли, уважаемый Когут?
   - Свежевыловленная! - отвечал уважаемый Когут.
   - Давай корзину, Вашек...
   Мальчик подставлял корзину, которая стремительно наполнялась чешуйчатым товаром.
   - А я ж и не знал, что у вас внучек есть!
   - А вон та щучка -- свежая ли?.. А как же, уважаемый Пашко -- он отрада души моей... Вашек звать, крестили его в честь епископа вроцлавского, храни его Матерь Пресвятая Богородица. Дочь моя, знаете, богобоязненна... Да и Вашек в нее -- в хоре поет, ровно ангел! Полагаем, далее пойдет он у нас по духовной части. Вашек, давай корзину...
   - Ну, дай Бог, дай Бог!
   - Пани Новакова! - трубный глас принадлежал другой пожилой матроне, приметившей подругу и спешащей к ней с конца ряда.
   - Пани Мазурова!
   Две подруги зацепились языками прямо посреди ряда. Внучек Вашек с уже полной корзиной послушно стоял возле бабки, не выказывая ни малейшего нетерпения. Он даже не поставил свой тяжелый груз наземь. И, конечно, не остался без внимания пани Мазуровой, раньше его никогда не видевшей. Та пришла в восхищение от пения в хоре, а в еще большее -- от вероятного духовного будущего отрока.
   - Держи ВООРААА!!!
   Маленькая чумазая молния в лохмотьях летела по рядам, подныривая под прилавки, ловко уворачиваясь от тянущихся рук и пинающих ног.
   Никто не заметил, как внучек пани Новаковой шепнул что-то. И оборвыш, укравший "треску! Во-от таку-ую! Жирнющую!", как сетовала жертва ограбления -- исчез, словно провалившись сквозь землю, а самые бойкие, кинувшиеся его ловить, столкнулись лбами и теперь громко матерились.
   - Ах, слава Господу, что этот бедняжка не попался, - прошептала пани Мазурова. Но громко сказала:
   - Вот, Вашек, видишь, что бывает, когда дети не слушаются родителей -- они вынуждены бродить по улицам и им нечего есть! Аж воровать приходится!
   - Да чушь вы несете, почтенная пани, - раздался бас торговца Кравчика, - эти дети... у них и родителей нет! А те оторвы, что не ценят родительский кров и их Сатана подстрекает -- те особое дело! Хотя ты, малой, - он, перегнувшись через прилавок, обращался к Вашеку, - это ты зря. Рясу надеть всегда успеешь... Ряса... Да пацан в твоем возрасте должен мечтать рыцарем стать! Я вот мечтал! Да я знаешь какой был -- по улицам гонял, и нос расшибал... А ты... вот на бабку твою в переулке нападет такой, что щас треску украл -- а ты что, за юбку ейную спрячесся?
   - Мечтали стать рыцарем -- а стали торгашом несвежей селедкой? - вежливо осведомился Вашек.
   - Что-о?!
   - Пойдем, - пани Новакова дернула внука за плечо, - заходите, пани Мазурова. А то жарко стоять-то, да и рыба скучает...
   - Дочке привет! Мне же тоже пора, я еще на Куриный рынок собиралась...
   Странное дело -- вскоре после их ухода торговцы стали недоуменно переглядываться, косясь на товар Кравчика. От него сначала слабо, затем все явственней стало попахивать дурнее, чем от прочего товара. Сам Кравчик ничего не почувствовал.
   Он не чувствовал ничего до тех пор, пока душный тухлый смрад не встал над его селедкой как стена. Тут его сосед, Пашко, выругался и сказал:
   - Кравчик... куда ж ты с таким товаром...
   - А?
   - Не чуешь, что ли?!
   - Собирай свою тухлятину и вали! - рявкнул Когут. - Ты ж этим своим духом нам весь народ распугаешь!
   - Да что ж это... - бормотал Кравчик упрямо. - Свежая рыбка-то... была! Словно сглазил кто!
   - Кто ж? - насмешливо спросил Пашко. - Пани Новакова, может? Или внучек ее из церковного хора?..
  
   - Отнеси рыбу на кухню, - распорядилась пани Новакова, едва они вошли в дом. - И захвати оттуда кувшин с кирштранком. Тот, что получше охладился. И не перепутай со сливовицей -- ну ее, ею можно косым глаза выправлять, до того кислая. Ты сегодня заслужил кое-что поприличнее, не так ли? Отличная иллюзия, и нисколько не попортилась, когда ты задумал испоганить рыбу...
   Голос ее изменился -- из него исчезли старческое дребезжанье и пришепетыванье.
   Сама она бодро заковыляла по комнате, служившей в этом доме для приема гостей. Гости иногда случались -- да та же пани Мазурова заглядывала -- но ни она, ни кто другой не заподозрили бы, что другие помещения в этом доме выглядят несколько... иначе.
   Старушка поставила на столик два небольших кубка и устало опустилась в кресло. И к тому времени, как мальчик вернулся из кухни -- а времени, считай, прошло дважды глазом моргнуть -- это была уже не старушка.
   К счастью, пани Мазуровой не суждено было увидеть свою подругу в таком виде -- а то б отдала, чего доброго, Богу душу здесь же, на месте. В кресле восседало существо, более всего похожее на гигантскую ящерицу. Фамилию "Новакова" она выбрала со смыслом -- она проживала во Вроцлаве всего лишь каких-то лет двести.
   Кухня в этом доме выглядела ничуть не милее хозяйки -- если кто-то может себе представить кухню ящера-людоеда. Любому обычному мальчику, не говоря уж о девочке, там стало бы очень неуютно, но внук пани Новаковой, вынесший оттуда требуемый кувшин, не был обычным мальчиком.
   Хотя бы уж потому, что ушел на кухню один парнишка, а вернулся совершенно другой. Во-первых, он стал постарше и тянул теперь на двенадцатилетнего, во-вторых, вместо пухлого и беленького силезского мальца, прилизанного бабушкиного святоши из него невесть как образовался тощий, как камышина, парень с черными космами дыбом и длинным носом, с колючими, цепкими глазами. С латками на коленях порток, в ржавых от тяжкой жизни башмаках. На этого не умилялись бы -- скорей шуганут, "Пшел от товара, рвань пархатая"! После определенных актов возмездия добрых христиан отравителям колодцев и похитителям некрещеных младенцев от отравителей-похитителей иногда оставались такие вот ребятишки. Если им удавалось спрятаться или их прятали соседи -- видимо, не такие добрые христиане, как первые. Иногда глаза этих детишек видели смерть отца и братьев, насилие над матерью и сестрами.
   Парнишка был не из этих ребят, но люди бы этого не поняли. Они такие, люди -- часто смотрят, да не видят.
   А еще он не был внуком "пани Новаковой". Она сказала:
   - Ну, наливай, сынок. Славная баба эта Мазурова, но от болтовни с ней у меня глотка сохнет...
   По комнате, забивая рыбью вонь из кухни, разлился вишнево-медовый аромат.
   Они выпили -- и тут, видно, пережили одновременный наплыв воспоминаний о том, что только что происходило на рынке. Парнишка засмеялся -- странным скрипучим смехом, "пани Новакова" зашипела с присвистом: говорила по-человечьи она весьма прилично, а вот смех ей никогда не давался. Даже когда она была на триста лет моложе.
   - Ох и дурацкий вид у тебя был с этой корзинкой, Биркарт, - сказала она. - Оказывается, умеешь быть приличным мальчиком... Я только и могла сказать, что ты поешь в церковном хоре. Такой ребенок просто обязан петь в церковном хоре!
   - А че, я, думаешь, не умею? Еще как! Меня еще в Любани научили...
   Биркарт вскочил, состроил физиономию, должную изображать благочестие (вследствие чего стал несколько напоминать слабоумного), и звонко затянул:
   - Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris, qui tollis peccata mundi, miserere nobis... Qui tollis peccata mundi, suscipe deprecationem nostram...
   - Биркарт! Без поповских песнопений в моем доме! Хотя... если соседи услышат, это даже хорошо... Я же старушка почтенная, богомольная...
   - Кундри. Ты действительно старушка у меня. Но я очень рад, что не эта... почтенная и богомольная...
   - Я тоже тебя люблю, Биркарт. Иногда. Сядь. Сколько раз повторять: колдуй, когда тебя не видят ничьи глаза, иначе это неосторожно. И зачем ты это сделал? Я знаю, что тот воренок был из твоего приюта. Но зачем селедка провоняла? Этот Кравчик ничем тебя не обидел.
   - А мне его рожа давно не нравится.
   - Не хочу говорить, почему не стоит поддаваться в этом случае чувствам всякий раз, когда захочется. Подрастешь -- поймешь. Лучше расскажи мне -- как этому твоему попу понравилась шутка с братом Барнабой?
   - Спасибо тебе за помощь.
   - Идея была твоя, да и исполнение твое. Я всего лишь ждала твоего зова, чтобы поддержать тебя, если не справишься с Силой. Ну так что же Конрад?
   - Да он чуть на мостовую не сел! А братец Барнаба теперь отправится на покаяние в Стшегом, к кармелитам, - мальчишка захихикал, - А знаешь, что там? Там настоящая тюряга! Ну, туда Барнабе и дорога... Там мужиков много, ему понравится! И, знаешь, когда Конрад говорил со мной об этом, мне показалось, что на самом деле он испуган. Просто очень хочет это скрыть.
   - Ясно.
   - И -- это же самая главная новость, мать! - он сказал, что хватит мне балбесничать и он отправит меня учиться. В Толедо. Там, говорит, учат таких, как ты.
   - Дозрел попик, значит? - Кундри не выказала ни особого удивления, ни радости. Она помолчала. Биркарт тоже молчал, косясь на нее и потягивая кирштранк.
   - Нет, - сказала она наконец, - в Толедо ты не поедешь.
   - Ну и хорошо! Я не хочу. Мне и здесь неплохо. Ты меня учишь и будешь учить. Всему, чему надо. Так?
   - Не так.
   Черные глаза Биркарта прищурились.
   - А как? - спросил он очень серьезно. - Чтобы ты знала -- я правда не хочу никуда уезжать. Очень-очень. Мне нравится здесь...
   - Меня это мало волнует. Ты поедешь учиться. Но не в Толедо. Хотя и не слишком далеко от него. В Толедо действительно учат магии, и неплохо учат. Но это место недостойно тебя, сынок. Есть более серьезное учебное заведение -- Alumbrados в Агиляре, под Кордовой. Я назвала бы тебе имена людей, учившихся там -- но пока они тебе все равно ничего не скажут. Попасть туда -- величайшая честь для любого существа с магическими способностями. Учиться там нелегко -- в первый год ты ни разу не покинешь здания этой школы...
   Лицо Биркарта становилось все более мрачным, когда он слушал все это. Он даже начал покусывать губу.
   - И там придется подчиняться, Биркарт. В первый год -- точно. Тамошние учителя шутить не любят. Тебе придется научиться их слушаться -- иначе ты пожалеешь...
   - Ну спасибо, мамуля. В тюрягу, как братец Барнаба, я совершенно не хочу!
   Движение Кундри было неуловимо для человеческого глаза -- но через миг ее когтистые пальцы сомкнулись на тонком запястье Биркарта и сильно сжали, так, что когти вонзились в кожу. Биркарт лишь поначалу отчаянно сопротивлялся боли, сжав зубы -- но хватка все сжималась, палящая боль пронзала его руку до самого плеча. Он побелел, на лбу выступили капельки испарины. Кундри холодно наблюдала за тем, как меняется от боли его лицо. Ей было любопытно, останутся ли его глаза сухими. Нет. Они заблестели, налившись слезами. Но до чего же, думала она, хрупка человеческая плоть... Чем меньше в тебе, сынок, человеческого -- тем лучше для тебя же. И хорошо, что я здесь -- единственное создание, которое способно причинить тебе боль. И еще лучше, что ты уже усвоил урок -- боль лишает человека воли.
   - Хватит, - сказал Биркарт срывающимся голосом, когда обтрепанная манжета его рубашки потемнела от крови.
   Хватка разжалась.
   - Сиди и слушай, что я тебе говорю, - сказала Кундри. - Еще раз: меня не волнует, что ты мечтаешь по-прежнему гонять по улицам со своими Святыми разбойничками. Я не желаю, чтоб ты всю жизнь занимался чушью вроде этой протухшей селедки на рынке. Ты отправишься туда, где твои способности смогут развить так, чтобы они раскрылись в полном великолепии. Я этого сделать не смогу. И я об этом уже тебе говорила -- я могу только помочь, но истоки у нашей магии разные. Научить тебя тому, что умею я, невозможно. Но ты в совершенстве научишься всему, что умеют такие, как ты. Ты понял меня?
   - Да...
   - Не размазывай кровищу по всей руке. Иди смой. И ты знаешь, как останавливать кровь, правда? Сидит тут, как дурачок... Не бей на жалость.
   - И не думал, - буркнул Биркарт.
  
   Вернулся он скоро. Манжета была влажной, но почти чистой. Он еще и умылся -- сам терпеть не мог слез, и теперь о них напоминали лишь чуть покрасневшие глаза.
   - Прости, сынок. Но я хотела, чтобы ты отнесся к моим словам серьезно. Дело в том, что вопрос с твоим обучением уже решен... с моей стороны. Я предполагала, что твой поп выберет худшее, ибо о Толедо он знает, а вот о Просвещенных -- так переводится слово Alumbrados -- ему ничего не известно. Что ж, мне пришлось кое-куда выбраться и кое с кем поговорить. Тебя ждут в самой лучшей колдовской школе мира.
   - Спасибо. Хотя я еще не знаю, за что.
   - Подумать только, из-за тебя я летала на Ламмас...
   Биркарт разразился скрипучим хихиканьем.
   - Что смешного я сказала?
   - Представил, как пани Новакова летит на кочерге.
   Кундри невольно растянула уголки зубастой пасти -- действительно, забавное зрелище: милейшая старушка, с молодецким гиканьем взмывающая над крышами... Но ее улыбка угасла, едва она услышала следующее, что сказал Биркарт. Выделываясь своим знанием. Что взять с сопляка.
   - А наши в этом году собирались на Радуне...
   Янтарные глаза Кундри недобро замерцали.
   - Уволь меня от этих сборищ, я летала в место посерьезнее. В Абнобские горы, в Шварцвальд. Мне же нужно было встретиться с ректором Алюмбрадос. А ты, сыночек, скажи-ка мне -- откуда знаешь, что сбор был на Радуне? Кто тебе сказал?
   - Никто, я же знаю, что...
   - Откуда знаешь? Биркарт, я не шучу. Я рассказывала тебе о наших праздниках, но не более. Я не называла места сбора в этом году.
   - Да был я там, - признался Биркарт. Со странным выражением лица -- и лукавым, и испуганным одновременно. Он понимал, что эта новость будет для Кундри потрясающей, но, похоже, боялся наказания.
   - Летал? - спросила Кундри.
   - Ну да.
   - И что тебе, сыночек, в таком возрасте делать на шабаше? На голых девок поглядеть захотел?
   - А то я их не видел...
   Биркарт, волнуясь, косился на нее. Она же задаст самый важный вопрос? Непременно?
   - Как?
   - Что?
   - Как ты сумел добраться до Радуни по воздуху? Летную мазь составить ты не смог бы, ты просто не знаешь, из чего ее делают. А и знал бы -- поди достань все ингредиенты. Ты спер ее у кого-то? Или... познакомился с кем-то, кто летит, и тебя доставили на Радуню на чужой метелке? Или кочерге, если они тебе больше нравятся?
   - Мимо, мать...
   - Биркарт. Я хочу знать. И ты знаешь, что я это узнаю -- возможно, тем способом, что тебе не понра...
   - Подожди! Ну же, подожди... Помнишь, ты сказала... - глаза Биркарта бегали, - что... Что если я смогу тебя удивить...
   - Я еще помню, что я говорила.
   - Смотри, как я...
   Кундри смотрела -- и издала невольное шипение, когда стоящий перед ней мальчик вдруг превратился в облачко клубящейся тьмы. Оно рассеялось. На месте мальчика сидела птица. Черная, небольшая, с длинным клювом.
   Птица открыла клюв, словно улыбаясь. И ее снова окутало темное облачко, а когда рассеялось -- на его месте снова стоял Биркарт. Его глазищи испуганно таращились на Кундри.
   - Не буду врать -- такого не ожидала, - сказала она. - С тобой все хорошо?
   - Да-да. Только пить хочу, - Биркарт одним глотком высосал налитый почти до краев кубок и рухнул в кресло.
   - Ты меня действительно удивил. Я всегда знала, что ты -- нечто особенное, но это... Ты можешь делать это по собственной воле?
   - Ну да. Сначала не мог, это происходило как бы случайно. Как те выплески Силы -- ну, с котом, с Агнешкой... Когда Конрад привез меня сюда, в первую же ночь мне приснилось, что я летаю. А по-настоящему я взлетел тогда, когда за мной погнался гару... Помнишь? Я рассказывал тебе, но не все. Ну, сам не очень поверил, что у меня получилось такое...
   - Но почему... Чтоб тебе подарков от святого Николая век не видеть, дурной ты мальчишка, почему ты до сих пор-то молчал?!
   - Я их и так не видел никогда. А молчал... потому что долго-долго у меня толком не получалось это, - Биркарт вздернул до потолка свой длинный птичий нос. - О чем говорить-то было? О том, как я однажды превратился в человека на сраной крыше вроцлавской ратуши? Я хочу сказать, что после этого крыша чуть не стала сраной...
   - И как ты спустился?
   - Никак не мог. Сил не было. Да и не знал я, как, чтоб не загреметь... ну, ждал, пока смогу улететь.
   - И сколько ждал?
   - Всю ночь... почти до рассвета. Потом начал сползать -- ни руки, ни ноги не держали. В тот миг и стал опять птичкой... Ну, это мне не понравилось. Стал пробовать. Еще, еще. Тебе не хотел показывать -- плохо получалось. А Ламмас выбрал потому, что... или я умею, или нет! Сила-то в воздухе какая!
   Он и боялся, и страстно хотел лететь к Радуне именно в один из Великих шабашей года -- воздух походил на радужное волнующееся море, веселое и опасное. Слишком много ведьм и колдунов призывали Силу и летели.
   - Полиморф... - сказала Кундри. - Огромная редкость. И ты так хорошо научился перевоплощению самостоятельно. Поразительно. А я еще сомневалась насчет Просвещенных... Только к ним, в Толедо тебе просто нечего делать. А забавная птичка, вроде вороненка.
   - Стенолаз. Я стенолаз. - Биркарт улыбался. Кундри редко хвалила его.
   - Откуда ты знаешь?
   - Слышал, как я называюсь, от одного человека, три года тому. Помнишь, какой я тогда был ужасный?
   Кундри снова растянула уголки пасти: чего ужасного? Мальчик начинал превращаться в мужчину, и, как это свойственно людям, делал это нелепо и безобразно -- хоть и пораньше, чем большинство людей. Биркарту едва исполнилось девять, когда он вдруг подрос и стал страшно неуклюж, словно его ноги и руки удлинились не естественным образом, а раза в два. Подпускать его к хрупким артефактам -- впрочем, как и к глиняной и стеклянной посуде -- было себе дороже. Его локти существовали словно бы для того, чтоб врезаться во все косяки, а ноги -- чтоб спотыкаться обо все пороги.
  
   Он даже прикрыл глаза, вспоминая. Воспоминание было забавным и чуточку постыдным. И он очень-очень не хотел рассказывать Кундри о том, как подглядывал в окошко гостиницы на Песочном острове. В тот ветреный день одни окна были закрыты ставнями, за другими ругались, ели, спали. Скучнейшая публика эти торговцы. К тому же Великий пост, экие все благочестивые. Биркарт давно понял, что весело наблюдать лишь за грешниками. И у крайнего окошка на втором этаже он оказался ну очень вовремя!
   В обшарпанной комнатушке с подозрительно покосившейся кроватью и таким же пьяноватым столом (а табуреток и вовсе не было -- их заменяли два чурбана) за этим самым столом восседал брат бенедиктинец. Которому надлежало строжайше блюсти предписания насчет поста. Но он, очевидно, лучше знал, что ему надлежит, а что нет. В тот момент ему прямо-таки требовалось грызть благоухающее копченое свиное ребро и запивать пенящимся пивом.
   Бенедиктинец был довольно молод -- ну, девятилетнему мальчишке не показался старым. То есть лет ему было меньше тридцати. Биркарту понравилась его физиономия -- для монашеской она выглядела очень уж веселой и живой (правда, на левой скуле сочно синел отпечаток чьего-то изрядного кулачища), а зеленые глаза цвета молодой крапивы затуманились от удовольствия, получаемого от ребрышек и пивка. Багровели свежесбитые костяшки на правой руке.
   Слух у Биркарта обострялся, когда он был птицей -- и потому он, любуясь монашком, различил сквозь монотонный гостиничный бубнеж звонкий женский голос снизу:
   - Не здесь ли, любезный, остановился благочестивый брат Вилибальд из Гирсау?
   Бурчание -- хоть и довольно почтительное -- не то хозяина, не то слуги. И шаги по лестнице.
   Биркарт заметил, как монашек навострил уши и недоуменно приподнял брови. И точно -- в дверь постучали.
   - Прошу!
   В комнатенку вошла монахиня в одеянии из грубой серой шерсти. Стало быть, клариска. Монах поднялся ей навстречу так резко, что пьяный стол качнулся, и кувшин с пивом чудом удержался на нем.
   - Что ж вы так пугаете бедного человека, ясновельможная пани, - тихо сказал монашек, опустив взгляд.
   Монахиня смотрела на него радостными серо-голубыми глазами. Высокая. С легким румянцем на щеках. Он все-таки посмотрел на нее. И спросил:
   - Откуда ты здесь, Яна?
   - Оставь. Сестра Иоанна. Раз уж ты у нас Вилибальд из Гирсау, - улыбнулась она. И эта холодноватая улыбка кого-то напомнила Биркарту. - Занятно ты соблюдаешь пост, брат из обители, известной своим суровым уставом...
   Она смотрела на обглоданные ребрышки и кувшинчик.
   - Странствующим братьям дается послабление, - подмигнул Вилибальд или кто он там. - Кстати, и сестрам тоже. Ты не голодна? Ты ведь сейчас в...
   - В Белой Церкви. Нет, благодарствую, сыта. Кстати, а правда ли, что братия обители Гирсау моется лишь дважды в год? Похоже, и в нарушении устава ты грешен!
   - Опять же, послабление для странников, - улыбнулся Вилибальд. - Боюсь, иначе ты побоялась бы и войти сюда -- подумала бы, что я лежу тут мертвый и разлагаюсь...
   - Смотрю, и любовь к ближнему оставила на тебе явный отпечаток... - она смотрела на его правую руку, затем подняла взгляд. - И кто ж тебя так?
   Биркарт вздрогнул -- во вроде бы насмешливом тоне сестры Иоанны он отчетливо расслышал те нотки, что заставляли его сердце болезненно сжиматься, словно его иголками кололо -- он и любил, и не любил это ощущение. Больно. Но приятно.
   - А, - отвечал Вилибальд, - не сошлись тут во взглядах с одним молодцом -- приказчиком купчины Гаунольда -- на одно место в Писании.
   - Любопытно, на которое...
   - Двадцать девятая глава Паралипоменона.
   - А, поняла, кажется. "Не поусердствует ли еще кто жертвовать сегодня для Господа?". Ты что, собирал на... достройку обители?
   - Точно. Ну, он поусердствовал, но в другом смысле. Ну, и я, в свою очередь, оказал должное усердие, ибо "да воздастся каждому по делам его"... В общем, любезная сестра, воздал я ему... Так, что на его вопли явилась власть земная!
   - В лице mercator'a Гаунольда?
   - Хуже! В лице его благоверной пани... Вот уж не знал, что и она имеет привычку надзирать за лавками!
   Да прямо уж, не имеет, подумал Биркарт. Купчиху Люцину Гаунольдову он прекрасно знал: та в делах торговых была пуще мужа. Вот уж удивление -- молодая красавица, вышедшая замуж за дырявый мешок с деньгами, говорили, самолично залатала эту дыру! Родив Гаунольду сына, она и не подумала засесть дома на перинах и требовать то жемчугов покрупней, чтоб как у королевы Барбары, то вареников с белыми грибами, чтоб не хуже чем у соседки Туровой. Она вела счета, приглядывала за пятью лавками, орала на приказчиков и драла уши мальчишкам-посыльным. Биркарт и сам как-то раз получил от нее тяжеленького леща -- когда слишком уж задержался возле прилавка с колбасами.
   - И что ты тут нюхаешь, жидовское отродье? Колбаски-то свиные, некошерные!
  
   - Так что же пани Гаунольдова? - спросила сестра Иоанна.
   - О, она благочестивая женщина, - ответил Вилибальд, куда-то странно кося зелеными очами, - она призвала своего холуя к порядку. Виданное ли дело -- смиренных братьев обижать!
   А дальше сестра Иоанна, как ранее полагал Биркарт, всяко более благочестивая, чем Гаунольдиха, сказала странное:
   - Удивительно, почему ты так хорош именно тогда, когда плохо пытаешься изображать смирение.
   Вилибальд шагнул к ней. А дальше началось то, что никак не могло происходить меж благочестивым братом и благочестивой сестрою! Когда серая фризская шерсть упала на чурбан, изображающий табурет, а поверх нее смаху улеглась грубая черная, а затем их накрыло нижними рубашками, Биркарт, от любопытства утратив всякую осторожность, повис на полуоткрытом ставне. Для лучшего обзора он, впиваясь когтями в доску, оказался едва ли не на середине ее. Он остался бы незамеченным, черный на потемневшей от времени и погоды доске -- брату с сестрой было не до него -- но треклятый ветер вдруг именно сейчас вздумал дунуть как следует!
   Ставень грохнул о проем, и маленькая легкая птица, не удержавшись, отлетела от удара прямо в комнату.
   Биркарт шлепнулся на пол, и из его горлышка вырвался испуганный скрип, крылья растопырились, перья встопорщились. Голая парочка вздрогнула и уставилась на него. Вилибальд засмеялся:
   - Смотри, какой чертенок! Ах ты шпион...
   Иоанна тоже улыбалась.
   - Бедняжка, испугался-то как... Он не ранен? Его что, ветром сюда занесло?
   Биркарт, поняв, что ему ничего не грозит, перестал топорщиться. Кажется, ничего себе не отшиб...
   - Кто это такой? - Иоанне действительно было интересно. - Вороненок, что ли? Но клюв...
   - Да какой вороненок. - Вилибальд внимательно присматривался. - Смотри, когтищи какие... Знаю, кажется, кто это. Стенолаз. Видел таких в Альпийских горах, когда в паломничество ходил. Странно, что черный, так-то они вроде серенькие, а крылышки пестрые, черно-белые с красным. По скалам отвесным прыгают этак бойко, забавные такие. Так что странно и то, что этот малыш здесь... Сиди, сиди, малыш, очухивайся, не обидим... Как хорошо, что ты не суеверна. А то была одна у меня, так ту чуть кондрашка не хватила, когда очумелый голубок в окошко влетел -- может, ястреб за ним гнался. Побелела вся: ах, ах, дурная примета, кто-то ж помрет теперь в этом доме! И в слезы. Вот тебе и любовь. Я и впрямь чуть не помер в том доме -- торчит колом, а тут дама в слезах!
   - Был бы ты дочкой князя Болько Зембицкого, точней, сестрой Янека-придурка -- тебя бы тоже подобные "приметы" не волновали, - отозвалась Иоанна, усаживаясь на подозрительно скрипнувшую кровать. - Не далее как на той неделе братец хвалился за обедом, что выучил своего любимого сокола на свист лететь. Возьми да свистни, дурила. Ведь нарочно подстроил -- соколы-то обычно в соколятне, в путах. Видно, отпустил он его или велел егерю подержать да на свист пустить. У нас, видишь ли, в гостях князь Кантнер -- перед ним Ян и выделывался, тот-то лучшую в Силезии соколиную охоту имеет. Вот и влетает эта курва крылатая в окошко -- да не на локоть братцу сел, а в жаркое из рябчиков! Ну, конец жаркому -- по всему столу раздрызгал... Отец чуть со стыда не сгорел, а Кантнер, уж на что сдержанный, так смеялся, что куском подавился...
   - Тщеславие есть зло, - ответил Вилибальд усеченной цитатой из Послания Иакова. - А птица, что с нее взять.
   Биркарт, вдруг поняв, что он-то ведет себя уже не как птица, вспорхнул и вылетел в окно.
   Парочка не знала, что он не улетел. А и знала бы... Птица! Что с нее взять?
   Он надежно прицепился вниз головой к затертому масверку над окошком -- ему хотелось поглядеть на дальнейшее. Ничего себе -- коли он правильно понял, сестра Иоанна была -- в миру -- дочерью князя Зембицкого!
   Биркарта сперва удивило, почему эти двое, занимаясь вроде бы чрезвычайно приятным делом, корчат такие ужасные рожи -- но он тут же понял: они просто боялись быть услышанными. Гостиница-то была полна! И Яна, раскрасневшись, кусала губы, а Вилибальд так сжимал челюсти, что у него скрипели зубы и словно бы распухли скулы.
   Косая кровать, кажется, доживала последние мгновения и могла обрушиться даже от дыхания этих двоих -- не то что от сотрясений. Что она, не выдержав, и сделала -- пала, словно конь от бешеной скачки. И с чертовским грохотом! К счастью, чуть позже, чем Яна, все-таки застонав, вцепилась пальцами в спину любовника так, что побелели костяшки. А Вилибальд, сжав зубы, дернулся, словно его кнутом огрели.
   Мокрые от пота, они неловко ворочались в руинах кровати и смеялись.
   - И на чем же ты теперь спать будешь?! Смирять плоть на полу?
   - Еще чего. Починю. Чтоб брат из Гирсау не мог починить кровать?! Тем более что в ином случае придется платить за нее хозяину. А он тут бывалый -- думаешь, поверит, что это бесы сломали кроватную ножку, чтоб мне ненароком не приснились Петр с Павлом, святые покровители моей обители?
   Словно в подтверждение его слов снизу раздалось:
   - Эй, брат Вилибальд! Что там у тебя? Потолок рухнул?
   - Нет! - гаркнул тот, - Кровать треклятая... Не волнуйся, почтенный Заяц, сам ножку выстрогаю, дела-то!
   - Мне пора, - сказала Яна, одеваясь. - Сестры ждут. Я ведь не одна приехала -- мы явились просить епископа вроцлавского об удовлетворении текущих -- в прямом смысле, крыша протекла -- нужд обители. От папаши ни...чего не дождешься -- очень он зол на меня за то, что ушла в монастырь. Он-то хотел меня продать кому подороже...
   Вилибальд молча смотрел, как она завязывает пояс, убирает под велон светлые пряди. Сам он только натянул камизу -- слишком чистую для брата из обители, где моются дважды в год. На пороге Яна обернулась. Он сделал шаг к ней -- и окаменел. Она улыбнулась и вышла.
  
   Через пару деньков Биркарт совсем не случайно пролетал мимо того самого окна -- и очень-очень удивился, услышав -- еще до своего приближения -- совсем иной женский голос из комнаты! Причем знакомый!
   - Грех-то какой...
   - Отмолю, - кротко отозвался Вилибальд. - Я брат ордена святого Бенедикта или кто?..
   Все это было сказано вполголоса, явно не для слуха хозяина и постояльцев.
   И ставень снова был открыт! Хотя ну его, ставень этот...
   Биркарт опять повис на масверке -- и не поверил глазам.
   Кровать и впрямь обзавелась новой ножкой -- причем Вилибальд оказался парнем умелым и заменил прежнюю, простую деревяшку более изящно выточенной. Конечно, смотрелась она рядом с тремя старыми что кутас во лбу. Но еще более неуместно смотрелась здесь расфуфыренная купчиха Гаунольдова. Попирающая пышною грудью столик. Над головой ее вздымалось облако задранных юбок, лицо раскраснелось. Стол пошатывало от резких толчков Вилибальда, решившего, видно, этаким необычным способом поблагодарить купчиху за щедрое пожертвование на обитель... И точно!
   - Полтораста... гривен серебряных! - видно, молчать Люцина Гаунольдова была не в силах, а выть на всю гостиницу... еще чего! - Вы уж старайтесь там, братия!
   - Мы стараемся! - бодро отозвался Вилибальд. - На все двести! Это ж какой крепкий шпиль... будет у колокольни!
   - А пока -- так себе, хлипкий?
   - Ну разве хлипкий?! Что можем, то строим!
   - А вы еще постарайтесь!
   Вилибальд поддал бедрами так, что чуть не снес столик вместе с дамой.
   - Матерь Пресвятая Богородица!.. - взвыла Люцина.
   - Вот именно, столько мы уж затратили на отстройку обители! - так же громко рявкнул Вилибальд. - Сами поминаем имя Господне... всу-уууе! Уфф...
   Люцина, с трудом выпрямившись, принялась приводить себя в порядок. Вилибальд неторопливо последовал ее примеру.
   Лицо у купчихи было какое-то странное: она словно не вполне понимала, где находится, кто этот парень и что она тут делает. Биркарт с любопытством смотрел на нее -- и удивился, когда она вдруг поджала губы в ниточку и процедила:
   - Рехнуться можно, прости Господи. В первый раз в жизни я заплатила мужику, чтобы он меня трахнул!
   - Ну, если бы я предложил заплатить, ты бы обиделась еще больше, правда? - сказал Вилибальд.
   - Я не обиделась!
   - Тогда не жуй губы. Распухнут же.
   - Скажи-ка, братец Вилибальд... а давно ли братья из вашей святой обители торгуют своими дрынами, зарабатывая на ее отстройку? И благословил ли вас настоятель на этакое, прости уж за прямоту, блядство?
   - А, приор наш любые денежки принимает охотно, уподобившись в том императору Веспасиану. Ему все равно, откуда они -- хоть из жопы темной дракона Вавельского. А нам говорит: "Смирением украшайтесь"...
   - Любопытно... а если бы те же денежки предложил тебе мой муж?!
   - Ну-у... твоего мужа я дрючить не стал бы! - горячо заявил брат Вилибальд. И тихо добавил:
   - Не думаю, что он хотел бы этого.
   Биркарт не очень понял, почему правда -- это явно была чистая правда -- оскорбила Люцину Гаунольдову еще больше. Она аж побелела и рявкнула:
   - Хамская рожа! А если бы я кинула тебе не полтораста гривен, а пару шеленгов?!
   - А торговаться-то зачем? Тем более что уже поздно... Да о чем ты, в конце концов, пани? Я б тебя и бесплатно...
   - Бесплатно?! Наглая харя! - и Вилибальд заморгал, получив звонкую оплеуху. А купчиха вылетела за дверь и, кажется, запуталась в юбках -- с лестницы раздался грохот, словно по ней не пани спускалась, а прыгал бочонок с пивом. Вилибальд, встревожившись, бросился к двери, вышел, посмотрел вниз... Нет, кажется, пани Гаунольдова покинула его временное пристанище все же благополучно.
   Вилибальд уставился в окно, потирая заалевшую щеку. Биркарт спорхнул на нижнюю раму. Скрипнул -- не грусти, мол.
   - О, опять ты, малыш. Знаешь, что я думаю? Женщины -- воистину инструмент дьявола. Ибо только дьявол знает, как с ними обращаться! Вот пойми эту дурынду: при чем тут были те деньги?! Я ж не вру -- и так бы оприходовал. Прелестная пани. Когда молчит...
  
   Еще через пару дней Биркарт снова навестил знакомое окошко -- но теперь в комнате Вилибальда проживал пузатый доминиканец. Новая кроватная ножка, совсем недавно белая, свежеоструганная, теперь была чем-то вусмерть задрызгана, а а на полу возле нее темнело странное пятно, от него тянулся крапчатый след к дверям. На двери был смазанный бурый отпечаток -- словно кто-то опирался на нее ладонью. Испачканной. В крови.
   Биркарту стало чрезвычайно любопытно, что тут случилось, и вскоре в гостиницу вошел молоденький брат-бенедиктинец.
   Почтенный Заяц против всякого разумения замахал на него руками, словно то был не монашек, а нечистая сила, и взвыл:
   - Нет комнат! Нету! И не будет!
   - Но мне не требуется комната, почтенный Заяц, - сказал монашек высоким мальчишеским голосом. - Я только хотел спросить у тебя кое-что.
   - Ничего не знаю!
   - Да ну? - голос монашка остался прежним, сопляческим, а вот чернущие глаза уставились прямо в Заячьи -- и не отпускали. - Я хочу знать -- когда и почему съехал от тебя брат Вилибальд из Гирсау?
   Почтенный Заяц не понимал, что творится: не того вида и значения был этот братец-бенедиктинец, чтобы глянуть на него лишний раз. Но... пришлось.
   И ответить тоже пришлось, потому что колючие, бездонные глаза юного монаха не просто не давали ему отвести взгляд, но и обещали что-то. Нет, не пряники.
   - Этот брат Вилибальд... - сбивчиво заговорил Заяц, - да из вашей ли он обители? А я вот слышал иное. Что проходимец он распоследний! Ох, устроил он мне тут... Ох, и устроил...
   - Что?
   - Да поначалу и ничего... И сестра-клариска к нему по ихним монашеским делам, верно, заглядывала. И добродетельная супруга уважаемого mercator'а Гаунольда -- насчет пожертвования на отстройку обители в Гирсау... Ну как есть благочестивый брат святого Бенедикта, как мы тут и подумали! А потом... после, значит, Гаунольдовой, натурально, значит, на другой день пожаловали... некие добрые люди. Думал, прибьют меня -- так грозно вопросили, где этот... брат. А оказалось, по их словам, что?
   - Что оказалось?
   - А то, что этот вроде как брат оскорбил предостойную пани Гаунольдову! И обманом выманил у нее большущие денежки! И эти добрые люди явились честь ее защитить... Ох, долго защищали! Я-то за ними поднялся, мало ли что. Эк они его... и кулаками, и сапогами...
   - Не знал, - сказал монашек, - что честь дамы защищают толпой на одного.
   - Ну, это кто благородной крови! А всяких прохвостов, нечестивцев, что еще наглость имеют святыми отцами прикидываться, так и надо учить! Иначе какой же порядок будет?!
   - До смерти забили?
   - Нет! - Заяц гордо выпятил тощую грудь. - Смертоубийство -- это уж против закону. Этого я даже и не позволил бы. Здесь же не притон разбойный, не приют святого Мурина, не Кромолин, не будь он помянутый!
   Посмотрел бы я, подумал Биркарт, как ты этим громилам чего-нибудь не позволил бы. Сами не захотели марать убийством благочестивые душонки.
   - Дальше.
   - А чего дальше? Отметелили они его знатно, но денег так и не получили. В комнате их не было -- всю ее кверху дном перевернули, едва половицы не содрали! А куда подевал -- того он не выдал, как ни лупили... Да насмехался еще! Вот ведь демонами одержимый! Они: где деньги? А он им -- то "Пропил!", то "Нищим раздал!", то "Возлюбленной своей Люцине бриллиантовые подвесочки купил!". Вот срамец, это ведь Гаунольдова у нас Люцина-то?! Ну, плюнули они на него в конце концов, сказали: "Кайся, падла", да убрались... Ну а я и говорю ему: иди-ка ты, брат-не брат, вон отсюдова. Не надобно мне таких постояльцев. Со скандалами такими. У меня репутация. И чтоб твою рожу паскудную я не видал.
   - Ты... - голос монашка стал невероятно противным, каким-то шипящим, - ты даже не дал ему отлежаться после этой трепки?
   - У меня не богадельня тут!
   - Где ж твое христианское милосердие, Заяц?
   - Мне не за милосердие платят. А за репутацию. И ты-то кто таков? Из одной с ним, что ли, шайки?!
   - Из другой. Не беспокойся. Я узнал, что хотел.
   Биркарт выскочил за порог. Его трясло от бешенства -- и очень свезло, что улица была пуста: его небрежно наведенная иллюзия -- облик монашка -- дрожала и рассеивалась, он это чувствовал.
   Ему стоило лишь представить, как брат Вилибальд (или кто он там, неважно) "пошел вон", поливая мостовую кровью, из этой халабуды, которая хуже притона разбойного, приюта Мурина и раубриттерской деревни. Потому что с репутацией. Из тех тоже могли выкинуть избитого до полусмерти подыхать -- но они ж без репутации, что с них взять-то...
   Ну, я тебе покажу репутацию!
   Биркарт уже стал собой и даже не заметил этого. Его взбесил Заяц, сердце кололо от незавидной участи брата Вилибальда -- и одновременно распирало от гордости за него. Денежки-то эти головорезы, нанятые треклятой бабенкой, так и не нашли! Что ты за чудный пройдоха, Вилибальд... Только бы тебя не отпинали так, чтоб ты уже -- или в ближайшие дни -- помер, исходя кровавой пеной изо рта...
  
   Заяц ничего не понимал.
   Вскоре после того, как монашек с недобрым глазом покинул его гостиницу, он, занятый изучением расходной книги, услышал за окном:
   - Глянь-ка, Петрусь!
   - Ух ты... на всю улицу видать! И ведь рядом с храмом Божьим!
   - Вовсе стыда нету... Бесчиние какое! Надобно сказать о том в городской совет...
   Заяц немедля высунулся из окна -- но ничего достойного городского совета на улице не обнаружил, а горожане уже удалялись.
   Странно. Еще странней стало, когда вернулась с базара служанка. Лицо ее почему-то было красным и разгневанным. Она плюхнула перед хозяином корзину с овощами и заявила:
   - А дайте-ка мне расчет, любезный пан...
   - Ты что, рехнулась, Марыся?!
   - Я честная женщина, вот что. Не согласная я!
   - Э?..
   - Не желаю в таком... как это говорит отец Клавдиан? В таком гнездище порока погрязнуть! Ох, вот еще лихо!..
   И точно -- с улицы завалилось трое пьянущих рыцарей, сильно смахивающих на раубриттеров. Самый трезвый вопросил:
   - А девки-то где? Эй, прыщ! Где девчули-то?! Эта стара!
   - Здесь, п-прошу господ заметить, - начал Заяц, слегка заикаясь, - н-не обитель блудниц...
   - Да ну?! А что ж ты добрых людей в обман и соблазн вводишь?!
   - Я?!
   - А кто, я, что ли, у тебя на стене эту завлекалку намалевал?!
   - Слушь, - сказал другой рыцарь. Пьянее первого. И здоровее. - А чо эт ты вместе с девками -- и парнями торгуешь?
   - Что-о?!
   - Содомский грех, сталбыть, разводишь тут?! Ах ты...
   И неизвестно, чем бы завершилась эта разлюбезная беседа, если б не новое действующее лицо -- настоятель ближней церкви святой Катаржины.
   - Не узнаю тебя, почтенный Заяц, - сказал он. - Это что ж такое ты себе позволяешь в близости от храма Божьего?
   - Вот и мы про то, отец, - прогудел рыцарь, что гневался на содомский грех.
   - Отец Клавдиан!!! - вопль Зайца был слышен, верно, в том самом храме Божьем. - Да что творится-то?
   - Это ты бы объяснил мне и добрым христианам, что у тебя творится... Не появились ли, часом, у тебя враги, недоброжелатели либо соперники в твоем прибыльном деле, коли сам ты не ведаешь, что творится? Выдь наружу да погляди...
   Заяц послушался. И едва не поседел, узрев на стене своего заведения с достойной репутацией крупно выведенное ярко-красным объявление: "Девки красивые, парни смазливые -- дешево!". Для иллюстрации и привлечения клиентов под объявлением были пририсованы роскошные сиськи и задница. Из задницы завлекательно торчал цветочек.
   Биркарт успел еще и понаблюдать -- сверху, разумеется -- за тем, как вся семья и слуги Зайца во главе с ним самим тщились стереть губительную для репутации надпись. Затем у кого-то из них просветлело в голове насчет замазывания. Но это ничего не дало -- надпись проступала сквозь любые слои известки и краски. Уничтожить ее можно было разве что снеся стену... Потому как продать заведение с таким украшением было тоже совершенно невозможно. В конце-концов измученный хозяин решился на разрушение стены и возведение новой, но... И это было без толку.
   Разрушенную репутацию, в отличие от стены, было не вернуть. Мало кто из прохожих, наблюдавших усилия по уничтожению надписи, не поинтересовался:
   - Что, Заяц, не пошло выгодное дело?
   И не посоветовал что-нибудь вроде:
   - Да ты бы девок-то поприличней обещал, а то Марыся стара, а дочка твоя молода, да прыщава...
  
   Кундри не тревожила Биркарта, сидящего с закрытыми глазами -- после своего перевоплощения и признания мальчишка выглядел так, словно им только что поужинал вампир.
   - Можно, я останусь? - спросил он. - Не люблю спать в приюте, ты знаешь. Там в спальне воняет портянками.
   - Ты свои-то давно стирал?
   - Так у меня одни, а там их двадцать пар!
   - Можно. Но ты почистишь рыбу. Всю корзину, конечно.
   - Ну, с этим управимся...
   - Без магии. Руками. И чтобы ни единой косточки не осталось. И выбросишь требуху. И вымоешь все, что загваздается.
   - Но... с чего это вдруг?!
   - Я должна немного подготовить тебя к тому, что ждет тебя на первом году обучения в Алюмбрадос. Много черной работы. И очень тщательной.
   - Вот же курва!..
   - Кто?
   - Ты нарочно, мать? По-моему, тебе просто хочется...
   - Чего?
   - Ну... показать свою власть надо мной. И школа тут ни при чем. Да?..
   Кундри подавила этот маленький мятеж -- быстро, неуловимо для человеческого глаза вытянув Биркарта по спине своим длинным, жестким и гибким, словно плеть, хвостом. Да с такой силой, что он с пронзительным воплем растянулся на полу.
   - Даже если бы было так, - сказала она, - что изменилось бы? Ты встанешь и пойдешь чистить рыбу. Руками. Если хочешь, считай, что я так хочу. Что у меня много-много человеческих капризов, как у пани Мазуровой, которая костерит свою единственную служанку так, что девчонка плачет.
   - Меня ты плакать не заставишь... - пробормотал Биркарт, поднимаясь.
   - Прискорбное старческое слабоумие в столь юном возрасте. Сегодня уже кто-то умывал здесь зареванную морду. Забыл?
   Биркарт снял рубашку, чтоб не провоняла и не заляпалась рыбьей кровью, и отправился на кухню. На его узкой спине наискось горел алый вспухший рубец.
   Уже из кухни Кундри услышала его голос:
   - И с каких пор ты полюбила человеческую жратву, хотел бы я знать?..
   "Давай мириться!"
   - С возрастом вкусы иногда меняются, - ответила она. - Подрастешь -- поймешь. Кстати, после такой еды я сплю ночами. Вот уж удивленье... Стара, что ли, стала, действительно?
   - Ну ты никогда не говорила, сколько тебе лет на самом деле.
   - А у женщин о таком и не спрашивают. В Алюмбрадос тебя научат манерам... И не только. Твой попик будет еще плясать перед тобой...
   - Да он с первого дня пляшет.
   - Да, конечно. Он забыл о тебе и не вспомнил бы -- зачем помнить о собственном грехе? - если бы та настоятельница не заставила его вспомнить. Он вверил тебя, совсем маленького, заботе мерзавца Барнабы и засунул в клетку со зверенышами -- в это Моисеево кубло... Думаешь, он опечалился бы, если б они тебя загрызли?
   - Не загрызли бы. Зубы мелковаты. Скорее уж Барнаба добрался бы до меня. Парни рассказывали, что с самыми приглядными из них он был даже ласков. Винишком поил. Гладил. Фу.
   - Смотри-ка, сынок. Возможно, это первое, чему обучат тебя в Алюмбрадос -- добро и зло полная чушь, если владеешь Силой. Барнабе ты причинил несомненное зло -- но мальчишки в приюте наверняка тебе благодарны. Учти, так будет всегда... Есть только Сила. Добро и зло -- личные болячки людей. Излечишь одного -- а от этого заболит у другого...
   - У Барнабы теперь точно гузно заболит... Как жаль, что ты его не видела! Сейчас покажу. Эх, цветочка нету! Неясно, где это он вообще по дороге цветочек нашел... Но этот чахлый лютик был у него за ухом! А шел он вот так... и вот этак глазками по сторонам!
   Биркарт вышел из кухни и прошелся, виляя бедрами, как не всякая шлюха себе позволит, кокетливо стреляя глазами в стороны и нежно улыбаясь двум королям Артурам с гобелена.
   Кундри с присвистом зашипела, а Биркарт, подмигнув в ответ на ее смех, продолжал:
   - А за ним -- за пять шагов позади -- бредут Сабин с Северином! И бубнят: "Брат Барнаба... да что ж ты... да куда ж ты...". Но не приближаются! Словно... заразиться этим боятся! И тут на подходе к святому Яну встречается братцу Барнабе Конрад! Что тут сделалось! Барнаба как кинется к нему с воем: "Да лобзает он меня лобзанием уст своих!"... Конрад аж шарахнулся -- а этот протягивает ему свой вялый лютик и стонет: "Ибо ласки твои лучше вина! От благовония мастей твоих имя твое -- как разлитое миро, поэтому девицы любят тебя!". Тут Конрад прошипел, что если Барнаба немедля не заткнется, то он его точно уподобит кобылице в колеснице фараоновой... А Барнаба еще громче: "О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у нас -- зелень, кровли домов наших -- кедры, потолки наши -- кипарисы!"... Зеленого ложа Конрад уже не снес: заорал на Северина с Сабином, чтоб скрутили содомитствующего братца и отправили в епископскую темницу.
   - Конрад сразу заподозрил, что это твоя работа, сынок?
   - Ну... я подошел, говорю: вот беда-то с братом Барнабой! Он: да. И давно он таков? Да вот уже с час, отвечаю. Тут возвращаются Сабин и Северин и сообщают, что Барнаба брату Лаврентию, за темницей надзирающему, сообщил, что щеки его -- Лаврентия -- цветник ароматный, а губы -- лилии... Конрад им: ступайте делайте свое дело, дальше епископу решать... в Башню шутов его или еще куда. Они-то ушли, а он мне: а ну, признавайся, ты Барнабу с глузду сдвинул?
   - Признался?
   - Нет. Понимаешь, говорю, он ведь и ко мне приставал. Правда, не так возвышенно, ибо ты -- препозит, а я кто? Гнида приютская. Конрад: ну-ка, ну-ка, что он хотел, сынок? А, говорю, что... Гадостей хотел. Бормотал: мол, ждал, пока ты подрастешь, Биркарт. Ты стал такой взрослый, Биркарт. Такой миленький. Ты зайди ко мне вечерком, я твоего дружка в рот возьму... а потом уж останься со мной на ночку... Конрад мне: заткнись, не желаю слушать про эти мерзости. Вот расскажу епископу... Видно, рассказал. А епископ не помедлил. И отправил нашего цистерцианца кармелитские подрясники стирать.
   - Кара настигла грешника, - сказала Кундри. - И я рада, что ты, пусть и не без моей помощи, сумел наложить такое проклятие. Ювелирная работа, сыночек. И... оно ведь необратимо, знаешь? И скажи-ка мне вот что. Ты уже пару лет назад был в силах сделать это с ним. Но сделал только сейчас. Почему?
   - Мать. Я не соврал Конраду. Барнаба действительно предложил мне... Раньше-то не предлагал. Ну, понял я... как это мерзко. На своей шкуре.
   - А других мальчишек тебе было не жаль? Ну, раньше?
   - А чего жалеть тех, кто не может, не хочет отбиться? Поэтому они и под Кунцем Аулоком ползали все!
   - Ну ты сравнил. Себя -- с ними. Обыкновенными людьми.
   - А кулаков, зубов, ногтей ни у кого нет?! Ни один, даже из больших, никогда, мать, не противился ни Барнабе, ни Кунцу! Даже не пытались...
   - Ты... первый? Действительно? Ну, я довольна тобой, сынок. Во-первых, потому, что не жалеешь тех, кто жалости не стоит. А во-вторых, потому, что не дал ему охмурить себя. Мало ли что.
   - Да я жалею, что не убил его на месте. Может, ему, полоумному, теперь лучше, чем было -- кругом предметы страсти, знай липни к каждому, вдруг и ответит кто... Надо было его прикончить.
   - Не беспокойся об этом. Если он надоест братьям в Стшегоме -- благочестивым или кающимся -- они сами это сделают.
   - После чего благочестивые станут кающимися. А кающиеся просто будут каяться в лишнем грехе.
   - Я же сказала, что добро и зло -- просто болячки. И люди могут бесконечно их расчесывать вместо того, чтоб лечить... Ну, к делу: скажешь своему попику, что не поедешь в Толедо. Пусть он придет за три дня до святого Варфоломея к валлонской деревне. Но только после наступления темноты. Там ему расскажут все, что ему нужно знать. Перед самым отъездом не навещай меня. Долгое прощание -- лишние страдания. Ах да, и еще... Я бы на твоем месте скрывала полиморфизм от мастеров Алюмбрадос, сколько возможно. Чем больше твоих возможностей -- тайна для окружающих, тем они полезнее для тебя. Что надо сказать, Биркарт?
   - Спасибо, мать...
   - И еще! Не совсем ночь на дворе... Не спит твой попик?
   - Нет, наверно. Дома... или дрючит бабенку какую не знаю где.
   - Сбегай, отыщи его. Скажи ему про Алюмбрадос. Потом вернешься... спать будем. Почитаешь мне "Рыцаря со львом".
   - Это про Ивейна? Да он рехнутый какой-то, очень-очень...
   - Зато ты смешно читаешь. Он у тебя даже задумчивый получается. Философский. Вот уж не ведала, что в этом творении Кретьена можно найти двойной смысл...
   На самом деле не было ни малейшей необходимости посылать Биркарта к Конраду прямо сейчас -- сбегал бы завтра, что изменилось бы? Но Кундри любопытно было, побежит он в неприветливую вроцлавскую ночь или...
   Или. Биркарт улыбнулся, перекинулся и вылетел в окошко.
  
   Биркарт был прав -- Конрада напугало случившееся с братом Барнабой. Но он, князь Олесницкий, доверенный епископа Вроцлава, уважаемый даже королем Сигизмундом Люксембуржцем, неплохо владел собой -- именно поэтому Биркарт не заметил главного. Конрад был не просто напуган. Его душа, стоило вспомнить о Барнабе с его улыбочкой и страстным воем, превращалась в галарету, сваренную плохой хозяйкой. В мутную жижу, покрытую сальным бельмом.
   "Да как он мог, щенок?!"
   Конрад не поверил -- ни сразу, ни после беседы с Биркартом -- в то, что разум Барнабы помутила грешная похоть. То есть помутила, понятное дело, но... ни с того ни с сего? И наклонности, насколько знал Конрад, были у него совершенно иные. Конрад закрывал на них глаза, ибо приличных деток добрых христиан Барнаба не трогал, а приютских было не жаль. Может, еще кому из них и пригодится навык торговать жопой, все равно ж не желают ни учиться, ни трудиться...
   А вот то, каким стал Барнаба... это походило на месть. Злую и изощренную: мол, пусть-ка сам прочувствует на своей заднице все, что чувствовали детишки из приюта. Да пусть еще и сам этого желает! А он желал, да как страстно! Престарелый епископ и тот удостоился его речей, не к месту позаимствованных у царя Соломона с его шлюхой. Конрад с невольной ухмылкой вспомнил лицо Вацлава Легницкого, услышавшего от все более дуреющего Барнабы, как он, старый кутас, "бел и румян, лучше десяти тысяч других".
   Вацлав только спросил:
   - Конрад... как там звать этого врача, от коего все наши знатные да богатые горожане без ума? Вроде как ученый он неимоверно, и имя взял себе какое-то... растительное, латинское. Не помнишь ли?
   - Танацетус?
   - Верно. Пошли кого-нибудь за ним.
   Молодой медик прибыл. Оказался вовсе не избалованным богатыми и знатными горожанами -- не попросил деньги вперед.
   Барнаба, увидев новое лицо, застонал:
   - Приди, возлюбленный мой...
   - Иду, иду.
   Врач заглянул в зрачки Барнабы, небрежно отбил его попытку лезть целоваться, силой усадил и зачем-то постучал ему по коленке деревянным молоточком. Коленка Барнабы подпрыгнула.
   - И давно он так?
   - Свидетель сего... безумия утверждает, что где-то с час.
   - Не был ли этот несчастный брат в свою очередь свидетелем неких страшных либо скорбных для него событий?
   "Разве что мой пащенок отбрыкнулся от его приставаний", - подумал Конрад. И ответил:
   - Да нет. Он ведал у нас приютом для сирот и держал его в порядке. Какие там... события?
   - Вы можете не знать -- но не было ли в роду этого брата подобных случаев... помешательства? И не много ли пил его уважаемый папаша?
   - Это ж откуда нам знать. Можно спросить братьев его, цистерцианцев... может, им ведомо...
   - Можно и спросить. А можно и не спрашивать. Если было -- плохо. Не было -- еще хуже. Тогда причины случившегося и вовсе туманны. Раньше-то он не отличался содомитскими наклонностями?
   Епископ Вацлав удивленно воззрился на Конрада, когда тот ответил:
   - Разве что к мальчишкам приставал в приюте.
   - И ты молчал?!
   - Я сам узнал совсем недавно, - гладко соврал Конрад.
   - Ну, - голос Вацлава звучал непривычно-сурово, - выходит, кара постигла грешника.
   - В Башню шутов? - спросил Конрад странным голосом.
   Он помнил Барнабу со строгим лицом разгневанного архангела. Барнабу, не пугавшегося самых диких выходок "святых разбойничков". Барнабу, смотрящего в пламя костров, на коих горели еретики и ведьмы. И он-то в одночасье превратился в одержимого бесом похоти содомита с маслеными глазками?!
   Барнаба подтвердил -- да, превратился. Хлопая пушистыми ресницами, он нежно пролепетал медику:
   - Выйдем в поле, побудем в селах... - и попытался задрать рясу. Видимо, чтоб предъявить голени, как мраморные столбы на златых подножиях, и все, что выше.
   - А хорошая мысль, - невозмутимо отозвался Танацетус. - Но в Башне шутов ему не место. Там скорбные умом содержатся все вместе и вроде бы не стеснены в передвижении. Прежде, чем надзирающие за ними успеют что-то сделать, этот ваш братец может навредить себе... если полезет к другим. Ему нужны покой и уединение в отдельном помещении, спокойные сельские труды, достаточно тяжелые, чтоб не до похоти стало... Возможно, через какое-то время его состояние улучшится.
   - Стшегомская обитель, - сказал епископ. - Там и уединение, и труды... весьма тяжелые. Да и в случаях буйства есть чем успокоить -- там и не таких видывали. Ну а мы... мы будем здесь молиться за здравие брата Барнабы. И избавление от соблазнов диавольских.
   Судьба Барнабы решилась: его, связав и заткнув рот (кому охота слушать изложение хоть и любовных, но все же библейских слов в свой адрес от содомита!), в закрытом возке немедля отправили в Стшегомскую обитель кармелитов -- мрачную монастырскую тюрьму.
   - Конрад! - сказал епископ. - Кому, как полагаешь, из оставшихся братьев-цистерцианцев следует доверить начальствование над приютом святого Моисея Мурина? Кто из них грамотный?
   - Сабин, ваша милость. Северин фрески малюет.
   - Пусть будет Сабин? Ты лучше их знаешь.
   - Да они два молодца, одинаковы с лица. И натурою. Пусть будет Сабин... надобно вызвать его да осчастливить...
   Весь остаток дня Конрад почем зря орал на клириков, и домой отправился с ломотой в висках. Он сам не ожидал, что случившееся с Барнабой, молодым, красивым, умным, жестоким, так глубоко заденет его. Он ему не сочувствовал, нисколько, но... как это все вышло... быстро, безжалостно, и никакой надежды, что Барнаба вернется прежним. Впрочем, от кармелитов и люди в здравом разуме, случалось, возвращались бледными, хилыми, жалкими и ежечасно кающимися в грехах даже воображаемых.
  
   Ну, думал Конрад, ну... Я ведь понимаю мальчишку. Я бы в его возрасте -- предложи мне какой дурной мужик такое -- проткнул бы охальника мечом, а потом покаялся. Причем нисколько, на самом-то деле, не сожалея о содеянном. Но... этому пащенку сказано было -- слушаться лиц духовного звания! А уж никак не сводить их с ума, превращая в содомитов!
   Mea culpa. Я сказал это ему шестилетнему, и память у него прекрасная... Но в случае с Барнабой слушаться лицо духовного звания означало согрешить, знал бы я раньше, что такое может случиться... И что треклятый Барнаба нашел привлекательного в тощем жиденке со злющими глазами? Как есть извращенец!
   Понятно, с чего это пащенок взбеленился. И вышло как с тем котом и той девахой в монастыре.
   Но ведь... если он обошелся так с Барнабой, значит... Значит, сможет и со мной?!
   Именно эту мысль он до последнего старался не допускать. Но Пясты не трусливы -- пришлось допустить. И покрыться противным холодным потом.
   Что с того, что ты, Конрад, не ведешь себя подобно Барнабе? Кто знает, что в нечесаной башке выблядка -- что обидит его, что заденет? Хочешь тоже лезть к мужикам, задирая рясу?А все твое тщеславие, Конрад! Твое желание иметь при себе незаконное, никак уж матерью Святой церковью не дозволенное оружие -- собственного колдуна! Дерзкое желание молодого клирика достичь высот церковной власти, уподобившись Гюнтеру фон Шварцбургу, епископу Магдебурга...
  
   Конрад Старый издавна водил дружбу с семейством Шварцбург, известным в германских землях. Может, потому и не воспротивился со всей мощью отцовской власти, когда его старший наследник, юный Конрад, предпочел Святую церковь латам и мечу.
   "Мне, ей-Богу, показалось, что тут мне и конец..."
   Конрад Старый грозно сверкнул глазами:
   - Мой старший сын, Пяст королевской крови, выбирает рясу вместо лат и меча?! С твоим умом и талантами воинскими ты можешь стать правой рукою любого властителя, а ты выбираешь выбритую башку, посты да молитвы?!
   Четверо сыновей Конрада Старого вжали головы в плечи. Старший лишь поднял ее выше:
   - Да, выбираю.
   - И верно выбираешь, - раздался голос его матери. Отец семейства лишь зыркнул надменно: тебя кто спрашивал, женщина? - но не тут-то было!
   Гута Старжа с топором на гербе и, будучи еще светлокосой стройной девой, не боялась поднять глаза на жениха и открыть рот. А уж мужней женой, после восьми родов, пять из которых были удачными, она открывала рот когда пожелает -- и в отсутствие супруга правила Олесницким замком и землями, как не всякой королеве приснится. Вассалы и слуги подчинялись ее воле с полуслова.
   Сыновья слушались с полувзгляда. Все, кроме Конрада. Все пятеро знали, не умея и не желая выразить этого словами, что сын у нее -- на самом деле -- один.
   Единственный, драгоценный, больше жизни любимый.
   Старший. Первенец.
   Он и получился самым сильным и красивым. Родился крупным, рос крепким, вырос стройным и широкоплечим, с золотисто-русыми волосами и железно-серыми глазами силезских Пястов.
   А вот Конрад-второй, родившийся вслед, будущий Кантнер, вышел отчего-то черным, как иудей или французик какой, и с детства худеньким и хрупким. Про измену даже ревнивец Конрад-папаша не подумал -- французов в Силезии тогда было мало, в Олесницком замке и того меньше, то есть не бывало вообще (только их не хватало!), а про иудеев и говорить нечего. Просто этот пацан удался в породу тещи, все они какие-то такие. Следующих своих детей Гута ждала с недоверчивым любопытством: на этот раз какой? Хоть бы не еще хуже!
   Но первый так и остался для нее светом в окошке.
   И это не сделало Конрада слабым, ленивым, капризным, держащимся за мамкину юбку и в случае угрозы прячущимся под нее. Гута наравне с его отцом хвалила его за храбрость, бойкость, сообразительность -- а за слезы, сопли, нытье презирала. Поэтому в последний раз юный Конрад плакал и ныл в четыре года, когда его сбросил конь и он сломал руку и три ребра.
   Зато Конрад рос таким, что братьям всегда ставили его в пример.
   А сам он... помнил мать еще не разбабевшей от многих родов, стройной, строгой -- но и веселой, нежной, рассказывавшей ему сказки -- позже он нашел, что истории из рыцарских романов в ее изложении были куда интереснее. И ни одна женщина в его глазах не могла даже рядом встать с нею -- ну, может, кроме Богоматери.
   И тогда, когда он сказал о своем решении, она сразу оказалась на его стороне.
   - Лучше быть ногтем на мизинце ноги Господа, чем правой рукой любого властителя, - сказала она.
   Как думал Конрад позже, она бы и не потерпела рядом с ним никакой дамы. Кроме Святой церкви.
   - Что ж, - сказал Конрад Старый, - вон и Гюнтер фон Шварцбург тоже выбрал служение Господу. И высоко уж поднялся... Он уже глава магдебургского капитула. Ну, сын, будь по-твоему. И пусть Гюнтер послужит тебе примером.
   Гюнтер фон Шварцбург, на десять лет старше Конрада, служил не только примером и был ему добрым приятелем. Учась в Гейдельберге, Конрад прослушал -- наравне с остальными студентами-богословами -- его лекцию на тему "Ереси прошлые и нынешние". Излагал Гюнтер бойко, просто блестяще: сущими дьявольскими порождениями предстали у него и катары, и патарены, и вальденсы, не говоря уж о лоллардах, бегардах и вовсе уж богомерзких бегинках. А уж про Братьев и Сестер Свободного Духа вещал с такими любезными студенческим душам шуточками...
   Конрад весьма удивился: ему неоднократно приходилось слышать, в том числе и от самого Гюнтера, что особым рвением в изучении богословия и прочих полезных дисциплин он не отличался, а уж с историей и вовсе не дружил -- путал, приблизительно сказать, тех вальденсов с катарами, одно слово -- еретики! Но лекция была хороша, и студенты-богословы, товарищи Конрада, даже высказались -- нам бы такого магистра!
   Конрад лишь улыбался -- он, в отличие от них, даже не раз бывал у Гюнтера в гостях. А уже готовясь расстаться с университетом, удостоился приглашения на рукоположение Гюнтера в епископы Магдебурга.
   И на пирушку вслед за тем.
   Еще во время церемонии в недостроенном соборе святых Маврикия и Екатерины Конрад обратил внимание на слишком заметного в толпе человека. К родне Гюнтера он не принадлежал определенно, к клиру -- судя по одежде, к обычным прихожанам, явившимся поглазеть -- тем более. Он как-то странно смотрелся и в толпе магдебургских дворян и знатных горожан, приглашенных на пирушку, веселых и взбудораженных -- молодой Гюнтер, даром что святой отец, уже успел прославиться в Магдебурге как гостеприимный хозяин. И любитель определенно непостной пищи и дорогого винца.
   Неизвестный парень был возраста Конрада, одетый в дорогую, но неброскую одежду без малейших признаков герба или иных фамильных знаков, но это не так бросалось в глаза, как его совершенно белые волосы. Седеть ему было определенно рано.
   У себя дома Гюнтер представил их с Конрадом друг дружке, и тогда Конрад заметил, что к невероятным белоснежным волосам прилагались еще и прозрачные глаза, на свету казавшиеся красноватыми. Неприятными. А вот в полумраке -- серыми.
   Лицо было приятное. Спокойное и приветливое.
   - Знаю, сколь много значения в университете придают землячеству, - заявил Гюнтер. - Чтобы тебе не было одиноко на моем приеме, Конрад, и ты чувствовал себя так же свободно и весело -- вот тебе земляк, тоже силезец...
   Конрад и так чувствовал себя неплохо -- уже несколько дам весьма благосклонно поглядели на него, так всегда и бывало. Что любопытно, точно такие же взоры бросали дамы на белесого. Любопытно, что за создание?
   - Гуон, это молодой друг мой Конрад из славного рода Пястов Олесницких, студент-богослов из Гейдельберга и вроцлавский клирик. Конрад, это мой друг и советник во всех мирских делах -- Гуон фон Сагар.
   О Сагарах Конрад знал, они владели какой-то землей под Кросно. Но что за "советник в мирских делах"? Советник не должен ли быть постарше годами... ну, помудрее?
   - Кстати, помнишь мою лекцию у вас? - хихикнул новоиспеченный епископ магдебургский. - Если бы не фон Сагар -- она не была бы столь... длинной и полной. Его помощь в ее подготовке просто неоценима!
   - Скорее, в произнесении, - мягко сказал фон Сагар. - Ибо ты, Гюнтер, в шутках едва не перешел границы приличий... О Сестрах Свободного Духа достаточно было сказать, что они, возможно, слишком свободны и телом. Хотя правда то или нет -- лично мне неведомо.
   - А я чуть не назвал их шлюхами, попутавшими любовь ко Христу с любовью ко всем, кто похож на Христа лишь мужской природой, ну и разницы-то?.. Но ты прав, Гуон, твой вариант звучит изящнее... Вовремя ты меня удержал!
   Конрад не любил чувствовать себя дураком -- но почувствовал. Как, муки Господни, можно удержать болтающего от грубой шутки? Он решительно не помнил, чтоб фон Сагар присутствовал на той лекции! Такого белесого забудешь ли?!
   И как-то уж слишком вольно, неуважительно этот малый говорит с епископом Магдебурга!
   - А вы где обучались, благородный господин? - спросил Конрад у фон Сагара.
   - В Толедо, - кратко, но вполне любезно отозвался тот.
   - Но... разве там есть университет?
   - Есть.
   Большего, ясно было, добиться от образованного благородного господина фон Сагара было невозможно. Конрад и не стал пытаться.
   Позже, в ходе все того же приема, одна из магдебургских дам, чье имя Конрад сейчас не вспомнил бы и в застенке Святого Официума, просветила его -- и неимоверно удивила:
   - Ах, - испуганно-кокетливым шепотком сообщила она, - разве вы не знаете?.. Всем известно, что в Толедо есть университет, где обучают чернокнижию! Ну, об этом, конечно, не говорят...
   - То есть советник епископа магдебургского -- колдун? Но колдовство...
   - Ах, все знают, что колдовство -- величайший грех! Но не сам же епископ колдун! А всего лишь фон Сагар... и польза есть -- знаете ли, он помог Амелии фон Вульф разрешиться от бремени, когда уж медики отступились! И живы и она, и дитя! А еще он, знаете ли, спас земли Эппингенов, страдавшие от бабанухи и тли, и теперь капуста у них родится наилучшая...
   Ничего себе, думал Конрад, ничего себе... Теперь та лекция у него вопросов не вызывала -- колдун помог Гюнтеру своими... богомерзкими способами.
   Любопытно, не помог ли достичь епископства? Теми же способами?
  
   И ведь стоило Конраду вернуться в Силезию -- вскоре он получил то самое письмо от матери Хонораты.
   Господь, зачем и меня искушаешь?
   Но искушение оказалось слишком сильным. А пащенок -- слишком полезным.
   Конрад вскоре понял, как следует с ним обращаться. Просто не лезть в его вроцлавскую жизнь -- тот с первых дней в приюте Мурина показал, что превосходно справляется сам. И ведь не просил почти ничего -- ну, разве что Священное Писание, да потом -- еще книжки. С теми же словами -- иначе я буду воровать, отец мой! Денег, что занятно, не просил никогда.
   Конрад, благодаря Вошке, знал, что он и так ворует. Конечно. Столь блестяще, что никто на него никогда не подумает. Ну, Конрад не возражал -- воруй, да не попадайся. И вовремя кайся. Он был исповедником этого маленького мерзкого чучела. И всегда отпускал ему грехи, не заставляя искупать их многочасовыми молитвами и прочим самоистязанием. Это без толку. Только озлобит мальчишку. Довольно того, что тот послушно вставал на колени, склонял лохматую черную башку и бурчал: врал, воровал, сунул брату Северину кусок навоза в башмак, потому что он ругал нас за грязь в спальне, а какая там может быть чистота, если нас там два десятка, а сам он чего воняет, как козел... Думал о девах непристойное.
   Непристойное о девах начал он думать лет, кажется, с девяти -- и Конрад аж вздрогнул: весь в меня!
   А проку от пащенка было... порядочно. Мало ли во Вроцлаве непослушных людишек! Причем первую услугу он оказал Конраду в возрасте незначительном, года через полтора после своего прибытия. Он как раз был с Конрадом в резиденции епископа вроцлавского, когда, сметя на своем пути стражу и всякую мелочь в рясах, к Конраду ворвались трое крайне разгневанных мужчин. Бряцая легкими доспехами и плюясь неуместными в епископской резиденции словами. То были рыцари из Олесницы, только что обнаружившие в любимой оружейной лавке непотребство: новый старшина оружейного цеха Тризна, заменивший помершего Стахуру, задрал цену что на оружие, что на доспех до небес. Да еще и предерзко обьяснил это тем, что латы да мечи, достойные воинства ангельского с Михаилом и Гавриилом во главе, не могут стоить, как битые ведра!
   Конрад вовремя заметил, как пащенок, кося глазищами на рыцарей, тыкает себя пальцем в грудь.
   Биркарт испытывал определенное почтение к людям рыцарского звания и сам мечтал стать рыцарем. И, похоже, прекрасно знал, как помочь им.
   Конрад нашел возможность уединиться с ним, и Биркарт сказал:
   - Пусть они пойдут со мной к этому торгашу оружием.
   - Пойдут -- и что?
   - Ну, видно будет, что. Всем видно!
   Конраду стало до невозможности любопытно, что будет. И к Тризне отправилась целая процессия: заинтригованные олесницкие рыцари впереди, в сторонке Биркарт, угорьком скользящий сквозь толпу (перед ним-то люди не расступались, наоборот, стремились отвесить леща шустрому беспризорнику, наверняка воришке), а вслед за рыцарями Конрад, делающий вид, что на рынке ему тоже что-то понадобилось.
   Он убедился, что возмущение рыцарей было справедливо: Тризна, хоть и предъявил по требованию вполне годный шлем, заломил за него как за золотой!
   - Да кому нужен золотой-то, - скалился он, - а этот удар самого Завиши Черного выдержит! Пусть господа рыцари спробуют, ежели хотят...
   - Да уже нечего пробовать-то, - сказал Ранульф фон Эберсбах.
   Тризна и сам невольно посмотрел на свои руки, когда вес шлема будто бы исчез.
   Из его растопыренных пальцев сыпалась на носки его башмаков ржавая труха.
   - В твоих доспешках, знатных да надежных, и впрямь только в крестовый поход идти. Против лягух с комарами, - сказал Якса из Вишни.
   Тризна стоял с разинутым ртом. А когда смог шевельнуть языком, взвыл:
   - Да это ж колдовство какое-то! Чары! Это же...
   - А еще про архангелов вещал.
   - А у самого в лавке колдовство.
   - Ты б сходил исповедался...
   - Эй, господа рыцари! - сын покойного Стахуры мигом сообразил, кто нынче без шансов на рынке, - а вот у меня не хуже, отцовой еще работы-то! А цена... прежняя цена!
   Конрад покосился на Биркарта. Чистая работа -- никто не заподозрил бы крошечного мальчонку в том, что ее проделал он: пащенок и сам стоял с открытым ртом и вытаращенными глазищами.
   - Ну ты и актеришка, - сказал Конрад потом.
   - Да я впрямь удивился.
   - Чему же?!
   - Шлем должен был треснуть. А он вообще прахом посыпался...
   "Да ты сильнее, чем сам себе кажешься..."
  
   ...А далее потянулись обычные мелкие делишки, в любом городе таких -- каждый день да восемь раз в неделю, а уж в таком большом, как Вроцлав...
  
   То у удачливого купчины Брехта закономерно случилось обострение скупости, и он урезал сумму пожертвований на мать свою, Святую церковь -- а вскоре после того приказчики прибежали к нему с кривыми мордами: склад превратился в выгребную яму! Натурально -- вместо товара полон говна. Судя по сногсшибательному аромату, человеческого. Святые отцы! Изгоните диавола, каюсь, зажал денежки, более не повторится! И стоило ему хорошенько раскошелиться -- склад обрел прежний вид!
  
   То стали поступать епископу жалобы прихожан на настоятеля храма святого Матфея -- мол, начал отец Амброж мессу служить как-то наперекосяк, да и попахивает от него... не амброзией и не Святым духом, а ядреной жженкой. К тому же под влиянием aqua vitae в нем ожили усмиренные когда-то страсти, и трое прихожан лично видели, как отец Амброж вечерней порой (аж полной темноты не мог дождаться!) следовал в дом вдовицы Коваликовой... Епископ Вацлав, выслушав исповедь блудного отца, наложил на него суровую епитимью, пообещал снять с должности и отправить в монастырь возле Богом забытого села Куриные Жопки, но это совершенно не подействовало. Дух отца Амброжа оказался слаб перед жженкой и Коваликовой.
   Действительно устранять его епископ не желал. И не скрывал от Конрада, почему. Собор святого Матфея был гнездом иоаннитов -- а те, являясь более рыцарями, чем монахами, имели малую склонность подчиняться хоть кому, кто не великий магистр ордена Фабрицио дель Каррето. Отец Амброж, укреплявший замок святого Петра на острове Геликарнас, был ими весьма уважаем. Менее всего Вацлав желал свары с госпитальерами -- время, говорил он, не то, чтоб мать наша Святая церковь, и без того раздираемая папами, еще и разделялась мелкими нашими склоками.
   - Так чего требуется-то? - деловито спросил Биркарт. - Чтоб этот поп глотку заливать завязал? Или блядовать?
   - Лучше бы и то, и другое, - сказал Конрад. - Коли глуп. И не умеет заливать да блудить так, чтоб прихожане не замечали...
   - А если не замечают -- значит, можно, да? - Биркарт не по-детски подмигнул.
   - Ну... мы, знаешь ли, сын мой, всегда покаемся за грехи свои перед Господом. А искушать малых сих не следует!
   Биркарт подумал и сказал:
   - Сделаю. Жаль, ты не поглядишь... Весело будет!
   - Хочу поглядеть! - глаза Конрада по-мальчишески заблестели от любопытства -- точь-в-точь у школьника, с восторгом ожидающего дерзкой и гадкой проделки отчаянного товарища.
   - Можно. Сговорись с этим Амброжем, чтоб вам вместе к Коваликовой завалиться... да чтоб я знал, когда соберетесь. Только... отец мой, смотри, сам не удивляйся ничему. Тебе ничто не повредит. Я буду там.
   - Эй! А госпитальеру-то нашему?
   - Ты хочешь, чтоб он бросил пить и блудить?..
   Собрались скоренько -- Конрад без труда приманил Амброжа на олесницкую, особой крепости жженку, и могучий госпитальер заухмылялся: мол, столь достойный напиток употреблять следует в условиях, далеких от матери нашей Святой церкви, в обстановке домашней, благостной! И знает он такое место... Сговорились сразу после вечерней мессы и отправиться. Биркарт, вертевшийся неподалеку от беседующих святых отцов, услышал, что хотел, и убежал.
   Коваликова приняла их с масляной улыбкой. На столе с белой вышитой скатертью мигом оказались здоровенная миска с варениками и вторая -- с пирожками. Все это исходило ароматным паром.
   Конрад заметил, что вдовица, в отличие от множества падших бабенок, не болтлива. Впрочем, отцу Амброжу, кажется, и не нужна была беседа -- он предпочел, приняв на грудь, произносить страстные монологи об орденских подвигах и тяжком труде на Геликарнасе. Неведомо, сколько раз Коваликова слышала от него эти восхваления самому себе, но неудовольствия не выражала. Конрад, сделав пару действительно жгучих глотков (правда, жженка была вовсе не олесницкой, а приобретенной им во вроцлавской лавке), широко улыбался и кивал. Амброжа устраивало и это. Он все ближе подвигался по лавке к предмету своей грешной страсти и наконец обнял вдовушку за пухлые плечи.
   Та в ответ игриво высунула кончик языка. Затем весь язык. Длиннющий, красный, тонкий, как у змеи, он дотянулся до носа отца Амброжа и нежненько лизнул!
   Конрад -- хоть и был предупрежден -- сам едва не подавился пирожком, которым заедал вкус жженки. А уж что говорить об Амброже! Храбрый госпитальер мигом отъехал задницей по лавке подальше от вдовы, глядя на нее во все глаза.
   А глядеть было уже не на что! Язык как-то мигом втянулся назад, и Коваликова снова казалась кем была -- разрумянившейся под мужскими взорами миловидной бабенкой! Амброж уставился на Конрада жалобно и вопрошающе. Тот, дожевав пирожок, спросил:
   - А что там дальше сарацины-то в Геликарнасе?..
   Амброж определенно решил: померещилось. Он с облегчением выдохнул и налил себе, Конраду и чуточку вдовушке.
   - Сарацинам, - загудел он прежним величественным басом, - серпом по яйцам было наше строительство, и к тому ж они хотели заранее разведать, каковы укрепления. И часто они нападали, пытаясь пролить кровь христианскую!
   - Ах, - отозвалась вдова, глядя на героического любовника.
   "Нет бы лазутчиков послать, - подумал Конрад. - И потом... не было же там тогда сарацинов. И сейчас нет. Ну да как же без "нападений неверных"! Совсем не такая история получится...".
   - Однажды они напали на рассвете, а я, поверите ли, именно в этот час... - вдохновенно повествовал Амброж, наслаждаясь восторженным взором вдовы.
   Что именно делал он в рассветный час -- молился ли за всех добрых христиан, пошел ли отлить с крепостной стены -- никто так и не узнал. Потому что он увидел, как на белом, гладком женском лбу вдруг вспухли два бугорка. А из них проклюнулись и мигом выросли рожки. Изящные. Завитые спиральками. Черные и блестящие, как отполированные....
   - М-матерь Пресвятая Богородица! - взвыл Амброж, потрясая недоеденным пирожком. - Конрад! Ко-онра-ад!!!
   - Что?
   - Видишь ты?
   - Что, в начинке кость попалась?
   - Курва!!! Ты не видишь?! - Амброж уронил пирожок и указал блестящим от масла пальцем на ухмыляющуюся вдову. - Рога диавольские не видишь?! Иисус и его апостолы... НОС!
   Нос у вдовы жил своей жизнью -- он тоже вытянулся, обзавелся плоским пятачком, ноздри переползли на него, из них высунулись длинные, мерзкие пучки жестких черных волос. Они пошевелились и задорно закудрявились.
   - Это метафора? - спросил Конрад. - Ну, все мы знаем, что фемина инструментум диаболи эст... Это ты имел в виду?
   - Это под рясой у тебя инструментум диаболи, возлюбленный мой Амброж, - прошептала вдова паскудным голоском. - Очень он мне нравится! Он такой... сочный...
   Раздавшийся вслед за этим звук заставил подскочить обоих хозяев "дьявольских инструментов". Из-под юбок вдовушки раздалось... клацанье. И скрежет. Несомненно зубовный. И снова: клац-клац-клац!
   Амброж взвыл, словно его личный инструмент уже пострадал, вскочил, едва не повалив лавку вместе с сидящими, и вылетел во двор, как ядро из бомбарды. Конрад кинулся за ним -- дабы не оставить брата по вере в беде, конечно же.
   Амброж, припавший к каменной ограде, обдал Конрада ядреным после жженки дыханием.
   - Ты тоже это слышал... - пробубнил он. - Вон как вскинулся...
   - Что? - Конрад вовремя понял, что едва не испортил все дело. - Я дернулся, потому что ты напугал меня... этак подпрыгнул!
   - Так ты... не слышал? Не видел?!
   - Да что?!
   - Язык... рога... пятак в кудряшках... И это... зубами... Это Сатана... Это блудница Вавилонская... у нее vagina dentata!
   - Да ты допился, святой отец, - твердо сказал Конрад. - Пьян, как выпь! Вот и мерещатся тебе бесовские соблазны. Грех это. Вдова Коваликова, конечно, тоже грешная, похотливая женщина, коли привечает мужчин, да еще в священническом сане. Да и мы с тобой грешники великие. Но то, о чем ты болтаешь -- уж ни в какие ворота... Постой, воздухом подыши. Ну что, зажегся свет на чердаке или нет?
   - Покаюсь. Как Бог свят, - пробормотал Амброж. - Завтра же на исповедь... Ты уж не говори никому, что мне поблазнилось! Ах, позор, позор... Ну ее к псам, жженку эту... Нет бы, как человек, пивка употреблял умеренно... И бабу эту клятую туда же! Никогда ведь этого не забуду...
   - И правильно, - сказал Конрад, - самое верное, скажу я, решение. Полагаю, пипка у нее, как и у прочих бабенок, беззубая, но этак дьяволу только удобней вводить нас в искушение. Сам собираюсь покаяться непременно, пусть его милость епископ мою исповедь примет. Ибо и меня встревожила эта твоя вдова. Но я намерен сдержать плоть свою. Довольно того, что блудными мыслями согрешил. Слаб человек. Не кори себя -- лучше покайся искренне.
   - Ох...что-то аж обессилел я. Пойду... спасибо тебе, друг мой молодой... за поддержку и утешение духовное... В храм пойду... До утра помолюсь...
   Конрад проводил глазами госпитальера, сгорбившегося, как замученный трудами крестьянин -- Амброж, тихонько охая, выбрел за ворота и нетвердо поковылял по направлению к своему святому Матфею.
   А Конрад застыл в раздумьях. Ему хотелось вернуться -- пащенок ведь сказал, что будет здесь. Где же он? И что случилось со вдовой? Если она к утру, например, лишится рассудка или еще что -- это будет совсем не дело! Хоть и потаскуха -- а и впрямь хороша, губа-то у госпитальера не дура!
   Он призвал на помощь Конрада Констанцского, своего святого покровителя, и решительно направился в дом.
   Вдовы не было. За столом сидел пащенок и жрал пирожки.
   - Ну как? - спросил он, прожевав кусок. - Мммм! Таких даже у Анели с Рыбного не получается... А этот с чем? Ууу, с печенкой!
   - Что это ты сотворил с бедной бабой? Хотя рожки ей даже шли...
   - Не ей, а мне.. Я это был-то... Не узнал, отец мой?
   - Да как-то не привык видеть тебя с сиськами и вагиной дентатой, сын мой... Где настоящая Коваликова?
   Пащенок встал из-за стола. Поманил Конрада за собой вглубь дома, шепотом объясняя на ходу:
   - Ну, выждал я, когда она на кровать присядет... волосы прибрать хотела... вон она.
   Коваликова лежала поперек здоровенного, давно уже наполовину опустевшего супружеского ложа. Рядом с рукой -- выпавший из пальцев гребешок.
   Конрад вздрогнул -- в первый дурной миг ему почудилось, что женщина мертва. Но нет -- полная грудь мерно вздымалась. Она просто спала.
   - И долго будет спать? - спросил он, любуясь безмятежным лицом женщины в ореоле разметавшихся волос. Сейчас она выглядела не такой вызывающе-порочной, как в исполнении пащенка. Совсем не такой. А как раскинулась... хоть сверху ложись, подумал Конрад. Ну, нет, это уж как-то...
   - Хочешь, разбуди, - сказал Биркарт и отправился назад -- его звали пирожки.
   Конрад недолго торчал над спящей -- склонился, убрал пушистую русую прядь, наверно, щекотавшую ей нос.
   - Брожек?.. - сонно пролепетала Коваликова. И открыла глаза. Они распахнулись в испуге:
   - Отец... э...
   - Конрад.
   - Ох... да вы же... из святого Яна, я вас знаю!
   Конрад улыбнулся самой милой из своих улыбок. Он знал, что выше, красивее и моложе "Брожека". И по глазам вдовы понял, что она тоже так думает.
   - Прости меня, Господи, - проговорила она. - Что это я пользуюсь этаким успехом у лиц духовного звания? Где Брожек? Он что, напился?
   - Еще как, - подтвердил Конрад. - Более того, он раскаялся во блуде. И не придет больше.
   - А ты, значит, не раскаялся? И остался?
   Она правильно поняла его взгляд...
   А пащенок, нажравшись от пуза, убежал. И потом вопросов не задавал. Конрад убедился, что Биркарту можно поручать услуги деликатного свойства.
   К Коваликовой Конрад и до сих пор иногда захаживал. В отличие от отца-госпитальера. Тот и впрямь ничего, более грешного, чем пиво, более себе не позволял.
  
   Деликатная услуга потребовалась, когда Конрад воспылал страстью к белокурой Изольде, супруге некоего знатного горожанина Реймунта, герба Божаволя. Изольда тоже косила изумрудными очами на молодого святого отца, ибо супруг был сущий пень замшелый. В его сорок лет на нем уже могли спокойно греться змеи в солнечный день. Лишь одна страсть заставляла пень шевелиться: ревность. Завидев кого-либо на расстоянии локтя от Изольды, пень оживал и оплетал благоверную корнями так, что она полшага не могла от мужа ступить. Реймунт был здоров, как конь, и богат неимоверно, что даже в случае нездоровья вполне позволяет неплохо жить, пока не сдохнешь, но... за каждые полшага в сторону Изольда каралась его стонами: "Ох, плохо мне, женушка! Ох, чую я, точит меня болячка, от коей и дедушка мой в гроб сошел, и отец... Оба во цвете лет... Не оставляй меня, милая...". Конрад уже умудрился даже втереться в дом Реймунта, дабы обеспечить хозяев поддержкой духовной -- но толку-то?
   - Курва! - Конрад был в ярости. - А то не знает кто, что дедуля Реймунт спьяну до дому не добрел да в канаве замерз так, что через неделю подох, а папаша твой по той же причине об угол камина башкой приложился!
   Десятилетний Биркарт слышал это -- он как раз пришел к Конраду. Как обычно, ночью -- слуг хозяин дома приучил пускать его всегда и молча. И застал момент возвращения Конрада с чьего-то свадебного пира. На том пиру святой отец пытался хоть на полмига остаться с Изольдой наедине -- но Реймунт был всегда с ней, словно пришил себя к ее юбке...
   - Еще ты тут... Чего тебе?
   - У тебя же есть "Послания апостолов"?
   - Есть. Возьми и убирайся! - Конрада действительно растревожила эта Изольда. Так, что он гаркнул на старого глуховатого слугу, требуя вина, хотя и без того был... ну, негоже святому отцу напиваться на свадьбах на глазах у половины Вроцлава, но могучее здоровье позволяло лить в себя ведрами и держаться на ногах. Но и только. Залив в глотку целую чашу, он заявил:
   - Вообще советую тебе со временем избавиться от привычки читать книги, сын мой... От нее человек становится задумчив и утомителен для окружающих!
   - Отец мой?
   - Ну что?!
   - Тебя что-то мучает?
   Конрад удивился. Попал взглядом в черные, непонятные глазищи пащенка. Он не ожидал от этого приютского засранца ничего похожего на сочувствие.
   - Тебе что за дело?
   - Ну вдруг я могу помочь.
   - Ты?! - Конрад чуть не рассмеялся. И тут же, опомнившись, мысленно выругал себя за хмельную башку -- чего смешного, это же пащенок, колдун.
   Он нагнулся к мальчику, тот отстранился, сморщив нос:
   - Ты что, в бочке винища купался?
   - Со свадьбы я... Ну-ка, сынок, присядь... да поговорим толком. Правда, не по возрасту тебе это дело... Где тебе понять. Твои подружки будущие еще в кукол играют. Хотя... ты уже думал о них непристойное, да? Я сам слышал. Ну, тогда, стало быть, поймешь. Может, знаешь Изольду Реймунтову?
   - Ну, у святого Яна видел.
   - Понравилась?
   Кого я спрашиваю, курва... Конрад сам себя стыдился, но и смеялся при этом. Над собой в том числе.
   - Ничего так пани, - снисходительно сказал Биркарт. - Бледная только.
   - А ты ее мужа-то видел при ней? Будешь бледная при такой стрыге!
   - Да не стрыга он вовсе.
   - Это образное выражение. Знаешь, что такое образное выражение?
   Конрад ожидал, что пащенок буркнет: "Не", а он ответит -- а вот ходил бы школу, знал бы! Но тот ответил:
   - Знаю. Это вроде как про тебя сказать "козел блудливый". Но ты же не козел на самом деле.
   Будь Конрад трезв -- вот не удержался бы, дал леща! Но он лишь рассмеялся:
   - Ну спасибо, конечно... И с чего я блудливый-то? А?
   - С того, что она мужняя жена, наверно?
   - Хотел бы я стать для этой Изольды не козлом, а Тристаном, - вырвалось у Конрада. - Да и она вроде не против.
   - Хочешь страдать, подохнуть и чтоб могилка колючкой поросла?!
   "Книжку про Тристана я ему точно не давал! И откуда... А, все равно.".
   - Нет, - серьезно сказал Конрад, - страдать и дохнуть не хочу. Хочу подарить этой пани счастье любви. Сам видишь, она без него бледная. Чахнет. Муж никчемный. Только всю радость сосет из нее...
   - Убрать его? - спросил пащенок. Словно интересуясь, не закрыть ли ставень -- а то мухи налетят.
   - Уб... ты хочешь его убить?
   - Убрать -- не всегда значит убить. Могу убить. Могу уложить в постель с какой-нибудь хворью. Мне все равно. Но мешать тебе встречаться с твоей Изольдой он не будет... Тристанчик!
   - Не дразнись, - промычал Конрад, обдумывая предложение. - Слушай, я не хочу, чтоб он сдох. Грех этакий на душу брать... Мне как-то не по чину, тебе рановато... А правда, можешь, чтобы он прихворнул хорошенько? Он и так все о наследной хвори твердит -- вот и получится, что накаркал.
   - Что за хворь?
   - Да не хворь, от пьянства его отец и дед сгинули!
   - А он... не склонен?
   - Вот уж нет! Видно, пример этих двух научил. Ни капли в рот не берет, разве что во время причастия. Потому такой постный да нудный, наверное... А уж говна в нем! Как заведет среди приличных людей песнь о женах неверных -- мол, вот он, нашего времени главный порок и ужас, курвы замужние, ибо femina инструментум сам помнишь чей, и лишь у нашего Реймунта жена чиста, как Богородица!
   - Эх, мне бы клок его волосенок, - сказал Биркарт. - Хотя не надо, обойдусь. Представляю, как Изольда твоя будет дергать волосья из его башки -- он удивится, наверно...
   - Послушай, - Конрад даже слегка протрезвел, осознав, действительно осознав, о чем вообще они толкуют, - ты ту свою Агнешку одной мыслью заставил заболеть и свел в гроб, да еще где -- в святом месте, в обители сестер Христовых! А если этот пузан здоровенный в одночасье помрет -- и на Изольду ведь могут подумать, мол, мужа извела! И как я ее любить буду, коли она под суд пойдет?
   - Ну, тогда я очень разозлился. А до этого Реймунта мне и дела нет. Только знаешь что, отец мой?
   Конрад подивился странному блеску в чернущих глазах.
   - Я сделаю, что ты хочешь, - сказал Биркарт. - Только не бесплатно.
   - Что тебе нужно?
   - Просто скажешь мне кое-что. Что я хочу знать.
   - Я знаю то, что ты хочешь узнать, сын мой?
   - Думаю, прекрасно помнишь. А за Реймунтову жизнь тоскливую не трясись. Ничего такого страшного с ним не сделается, отпевать не придется... Говоришь, неверные жены ему не нравятся?
   ... Отпевать и впрямь не пришлось. Конрад знать не знал, что сотворил пащенок во имя воссоединения влюбленных сердец -- порчу, сглаз или еще какое богопротивное колдовство -- но факт: с Реймунтом приключилась страннейшая хворь! Прошла пара дней с их с Биркартом беседы -- и вот уже пани Реймунтова явилась на службу в собор святого Яна одна, в сопровождении служанки.
   Сердце Конрада словно вырвалось из груди и воспарило под высоченный купол храма. В кои-то веки он смог после службы подойти к возлюбленной, не видя подозрительных глазок ее благоверного и не слыша его пыхтенья, когда он под ручку пытался оттащить супругу от соблазна. Неважно, что соблазн носил рясу (ну, это и впрямь было неважно...).
   Изольда, алея и опустив изумрудные очи, поведала -- Конрад с трудом, но вытащил из нее истину -- что постылый супруг, ночью вознамерившись исполнить свой долг, вдруг взвыл, отдернулся и... как пошел, как пошел чесать свое мужеское сокровище! Словно ему туда легион вшей запустили!
   Конрад, покосившись по сторонам, коснулся руки возлюбленной -- и дернулся, словно прикоснулся к раскаленной печной заслонке.
   - Вы можете полностью доверять мне, дочь моя, ясновельможная пани Изольда, ведь я священник, - пробормотал он.
   И она рассказала дальнейшее. Это ж надо! Конрад аж прижмурил свои красивые серые глаза от восторга, подавляя смех. Не ожидал...
   Изольда -- да, эта бледненькая, тоненькая -- заявила мужу:
   - И смели вы подозревать меня в неверности, когда сами, небось, подцепили дурную хворь от непонятно каких... женщин! Грех-то какой! Покайтесь...
   Реймунт клялся Богом, Святой Девой, именем покойной матушки, а также подковой, полумесяцем и перьями с герба, что не трогал ни единой непонятно какой женщины. Да вот толку? Зуд в паху усиливался и становился прямо-таки огненным, стоило ему хоть на шаг приблизиться к жене!
   А вот стоило отойти подальше -- уже вроде и не так зудело... Но зудело! А подойти -- лучше было не рисковать!
   Он, взбешенный беспочвенными подозрениями в прелюбодействе, созвал всех толковых вроцлавских медиков -- от почтеннейшего Комара (тот, по слухам, еще нынешнему епископу Вроцлава во младенчестве выправлял кривые ножки), до молодого и подающего надежды Танацетуса. Танацетус только что вернулся аж из Салернской школы медиков и поэтому доверия пока ни у кого не вызывал. Мало ли чему там научат итальяшки эти, может, и колдовству какому...
   Над одром страждущего -- Реймунт оказался любителем болеть и немедленно завалился в постель -- старик и парень немедля разошлись во мнениях. Прочие трое медиков среднего возраста молча торчали в предвкушении поединка традиций с новациями. Конрад видел всю комедию своими глазами -- он, конечно, явился духовно поддержать занемогшего хозяина.
   - Я скажу -- не может ли то быть предвестием огня святого Лаврентия? - вопросил Комар.
   - Ни малейшего признака начала экземы не наблюдаю, - отозвался Танацетус.
   - Зуд также предшествует огню святого Сильвиана...
   - Ему кроме зуда много что предшествует. Вельможный пан Реймунт ощущает что-либо дурное кроме зуда?
   - Погибель свою ощущаю скорую, - заныл Реймунт.
   - Все там будем. А жар есть? Ну, нету сейчас. А был? Блевать желали-не желали? Голова болела-не болела?
   - Да здоровый он вчера лег спать! - заявила Изольда.
   - Уйди!!! - взвыл Реймунт. - От тебя же больше чешется!!!
   - Вот еще я и виновна в том, что вы прелюбодействовали?! И у меня ничего, слава Господу, не чешется! Не смейте ко мне приближаться, пока не излечитесь!
   - Я не...
   Поединка не вышло. Убеленный сединами Комар и молодой Танацетус переглянулись с пониманием:
   - А не...?
   - Тоже предполагаю...
   - Сами вы мандавошки! - взревел болезный. - Коновалы! Нечестивцы!! Шарлатаны!!Гробокопатели!! Чернокнижники!!!
   Пах Реймунта тщательнейше исследовали еще раз, но никаких признаков упомянутых гостей не обнаружили.
   - Говорю же -- не прелюбодействовал, клянусь Господом, Святой Девой, мамой покойной и подковой с герба своего! И перьями...
   - А что-что вы сказали, ясновельможный пан, - вдруг вскинулся Танацетус, - что у вас... при приближении к супруге больше чешется?
   - Именно так! Что за проклятье такое...
   Тут медики изрядно удивили Конрада. Молоденький Танацетус задумчиво произнес:
   - А ну как и впрямь... работа колдуна? Больно уж необычные проявления болезни...
   А старец с местами поржавевшей лысиной и дрожащими пальцами отозвался:
   - Да какого колдуна... Думаю, чесотка простая, взялся ясновельможный пан рукою за что-либо, что до того лапал заразный бродяжка, а ясновельможный пан затем пошел по малой нужде, понятно, за что уже рукою взялся. Вот и подцепил!
   - Да где тут чесотка?
   - Не развилась еще! Надобно бы тут ему эту поросль сбрить, чтоб точнее узреть...
   Комар не верит в колдовство, а Танацетус верит? Должно бы быть наоборот, подумал Конрад. И тут же осознал: чушь. Ведь колдовство -- не суеверия полубезумных стариков. Танацетус просто мыслит шире старца и допускает и эту возможность!
   Реймунт, очевидно, представив процесс бритья, побагровел от ярости.
   - Ни за что я такое поганое не хватался! Этот молодой нахал, может, дело говорит! Колдунство! Верно, кто из зависти к моей добродетельной брачной жизни и прекрасной супруге наслал эту пакость на меня! Порча, как есть порча!
   Это уже была опасная область, и Конрад немедля отозвался:
   - Добрый христианин с благими помыслами мало уязвим для колдовства, ясновельможный пан Реймунт... Видно, вы слишком возгордились своей добродетелью и верностью вашей уважаемой жены, а гордыня -- грех. Вот кто-то из тех, кто позавидовал вам, и нанял, видно, какую-то ворожею, что наслала на вас сие... чесучее бедствие! Считайте, что это как "жало в плоть" апостола Павла, Господь допустил, чтобы болезнь эта дана была вам ради смирения...
   Конрад свалил в одну кучу и ворожею, и Господне воздаяние за гордыню, но никого это не смущало. И не смутит -- он знал это. Реймунт был полный невежда, а медики если что в колдовстве и понимали, то не скажут же.
   - И что же мне делать, спрашивается?.. Коли эти коновалы бессильны супротив колдунства?!
   - Вот да, что ему делать, святой отец? - насмешливо блеснул глазами Танацетус. - Смириться?
   Конрада несло на волне вдохновения:
   - Зачем же? Я полагаю, следует ясновельможному пану Реймунту немедля отправиться в паломничество, дабы отмолить грех гордыни и молить об исцелении святого, поныне способного исцелять!
   - Это куда же? - Реймунт диковато покосился на жену.
   - В землю Зальцбург, конечно! К горе Шафберг... именно с нее святой Вольфганг, великий целитель кожных и прочих болезней, некогда бросил топор, чтобы определить место для строительства храма. Храм этот и поныне славится как место паломничества болезных!
   "И попробуй не поедь, скотина жирная, и скажи спасибо, что я тебя в Италию, например, не посылаю...".
   - Это как же я поеду? А ее, - Реймунт не сводил глаз с жены, - здесь одну оставлю, что ли? Среди соблазнов?!
   - Так она ж добродетельна и чиста. К чистому грязь не липнет, верно говорю, святой отец?
   - Верно, мэтр Танацетус!
   От "мэтра" недомерок Танацетус словно подрос на голову.
   - А, - махнул дрожащей рукой Комар, - негоже этак не доверять супружнице, коли она честная, ясновельможный пан! Вот святой отец: неужто он не станет духовным наставником бедной женщины, пока она будет ожидать вас из паломничества? Неужто не сможет оберечь ее от соблазнов молитвами и душеспасительными беседами?
   И -- Конрад глазам не поверил -- лукавый старикашка, полуотвернувшись от страждущего, подмигнул! Ему, Конраду. Ай да лекарь...
   - Я с радостью и полным сознанием христианского долга беру на себя эту поистине несложную задачу! - горячо сказал Конрад. - Ведь ясновельможная пани Изольда иным монахиням может послужить примером добродетели!
   Реймунт тяжко вздохнул. И смирился.
   Уже через день, измученный нестерпимым зудом, он покинул Вроцлав -- с целой свитою слуг, охраны и с обозом припасов, которых хватило бы на небольшой крестовый походик. Он даже не обнял жену на прощанье, боясь разозлить муравейник в портках.
   Тою же ночью Конрад вовсю духовно утешал одинокую супругу. Она поразила его. В небесном, казалось бы, еле дышащем и вовсе не ходящем по нужде создании -- ну как есть Изольда, явившаяся, точно призрак, из легенды! -- таилась распатланная, распаленная вакханка. А винцо из Реймунтова подвала оказалось ничего так, забористое! Вакханка сама лакала и любовнику все подливала. И это была первая любовница Конрада, которая, днем будучи скромницей, ночью преобразилась и, лежа под ним, подбадривала его бодрым матерком! Слышать такое из бледных, чуть припухших уст -- ооо, это и впрямь бодрило!
   Домой он явился под утро. Еле живой, шатающийся, пьяный и от вина, и от счастья.
   Черные глаза пристально следили за ним из темноты. А у самого порога его дернули за рясу:
   - Отец мой! С тебя должок...
   Конрад дождался, пока лупающий со сна глазами слуга со свечкой отопрет дверь. И в колеблющемся свете глянул на стоящую перед ним маленькую лохматую тень. Не удержался -- потрепал по лохмам. Биркарт дернул головой -- не трожь!
   - Заходи, сын мой, - сказал Конрад.
   Биркарт с улыбкой смотрел на развалившегося в кресле Конрада. У того распухли губы и блуждали глаза.
   - Ты очень пьяный, да?
   - Что?.. А похож? Под забором валяюсь, песни пою? Ты о чем, сын мой? Я бы и еще выпил... Эй, Антось! Пока не задрых -- вина принеси, если молдавское осталось еще... А нет, так любое тащи... Вот. Теперь -- сын мой, налей-ка мне. И себе... теперь и поговорить можно толком. Что тебе нужно?
   - Кто написал донос на мою мать?
   - А?
   Конрад думал, что ослышался. Уж теперь-то... зачем ему это? Десять лет прошло!
   И снова явилась та самая мысль: "он же в меня!". Конрад не забывал и не прощал нанесенных ему обид. Никогда. Но... тут даже не обида, а черт знает что! Ты же не знал свою мать, пащенок! Уверен, что она, молоденькая жидовка, боявшаяся опозориться перед женихом, любила бы тебя... такого? Вроде как иудеи колдовства не одобряют, как и мы!
   - Знал я, что спьяну шатаются. И иногда видят три двери вместо одной. Но чтоб глохли -- не видал, - сказал пащенок.
   - Я слышал. Просто удивился. Зачем тебе знать имя этого человека? Ты хочешь... мести?
   - Да, - спокойно сказал Биркарт. - Хочу. А ты бы не хотел мести убийце твоей матери?
   Он стукнул по больному. Конрад сморщился. За свою мать он... вышел бы голым против Завиши Черного и победил бы. Он был уверен в этом.
   - Но это не по-христиански. Господь велел прощать, - сказал Конрад-христианин чужим языком и чужими губами.
   - Правда? "И не берите выкупа за душу убийцы, который повинен смерти, но его должно предать смерти".
   - "Если кто убьет человека, то убийцу должно убить по словам свидетелей; но одного свидетеля недостаточно, чтобы осудить на смерть"!
   - Этому не один свидетель. Ну, я точно знаю, не один. - Биркарт облизал обветренные губы. - И ты обещал!..
   Конрад похолодел. Пащенок наверняка догадался, кто были те свидетели. Его преподобие Рудольф Бергнер и поныне стоял на своем священном посту. Да и епископ Вроцлава Вацлав вроде как здравствует. Еще не хватало баламутить этот донный ил! Может, сказать, что доносчик помер давно?
   Что-то удержало его от лжи.
   - Я не отказываюсь... Биркарт. Я скажу тебе его имя. Если ты обещаешь мне не убивать этого паскудника. Ведь он не убивал твою мать. Он только лжесвидетельствовал...
   - Только?.. Он хотел ее смерти! "И если судьи расследовали хорошо, и оказалось: свидетель этот - ложный свидетель, ложно свидетельствовал он против брата своего, то сделайте ему то, что он умышлял сделать брату своему".
   - Это было помрачение разума... Сейчас он... уважаемый, почтенный человек. И щедро жертвует на мать нашу, Святую церковь.
   Конрад не лгал -- Юзеф Бегельс за этот десяток лет поседел, сгорбился, присмирел. На дам его уже не тянуло -- а если и тянуло, то силой уже не мог, а по доброй воле кто ж такому уродцу даст? Бегельс по-прежнему любил повыступать во всех кабаках, вовсю возился со своими детьми -- штук пять или семь у него было, Конрад точно не помнил -- и действительно щедро жертвовал. Как и всегда.
   - Пообещай мне не убивать его, сын мой.
   - Обещаю, - легко отозвался Биркарт.
   Ну, подумал Конрад, если это будет что-то вроде хреновой почесухи, как у Реймунта -- что в том страшного. Это значит, что Бегельс лишний раз прибежит каяться в грехах. Оно и хорошо...
   - Знаешь mercator'а Бегельса?
   - Это такой седоватый, мне по плечо ростом? Горластый? Везде вещает про ереси да про войну? Будто понимает чего что в том, что в другом...
   - Он, он. А почему не понимает-то?
   - Ну, в ересях верно только Святая церковь понимает, - пащенок ухмылялся, - а на войну -- куда ему, хромому! Ну, что ж, пойду я. А ты бы лег проспался, а то и завтра с утра шататься будешь...
   - Эй, - вдруг позвал Конрад, и мальчик обернулся с порога.
   - Ну что?
   - А скажи... те колдовские штучки, что ты умеешь, не помогли тебе узнать его имя без меня?
   Конраду действительно было любопытно. И он очень пожалел о том, что позволил себе полюбопытствовать. Потому что пащенок ответил:
   - Я знал его имя.
   - А зачем тогда...
   - Мне хотелось проверить, скажешь ли ты мне правду. Ты ведь мог сказать, что тот человек давно помер.
   "И собирался так сказать".
   Биркарта давно уже не было в комнате, а Конрад выпил еще, но вино не согревало. По хребту то и дело пробегал холодок. Ведь пащенок не читает мысли? Ну не читает же?..
   Но заснул Конрад спокойно. Вспоминая Изольду.
  
   Он не узнал, разумеется, что произошло следующей ночью в одном из домиков в самом конце переулка возле Рыбного рынка.
   - Кундри, - сказал Биркарт своей названной матери, едва начало смеркаться, - ничего, если я попрошу тебя эту ночь... не всю... побыть в спальне?
   - Тебе нужен Малый круг?
   - Да. Очень-очень.
   - И ты уверен, что не нужна я? Впрочем, я буду рядом. Позовешь, если что. Или я сама услышу...
   - Ой, иди, мать!
   Оставшись один в гостиной, Биркарт сдвинул к стене стол и кресла и закатал соломенный половик. Под ним обнаружился Малый круг Соломона. Собственноручно им и нарисованный. Каждый раз чертить его заново было совершенно непрактично и забирало кучу времени, и Биркарт постарался запечатлеть его раз и навсегда. Стойкими чернилами, что поставляли купцам. Пришлось Кундри обзавестись половиком -- чтоб пани Мазурова или кто еще, заглянувший в гости, не увидел непонятного круга со странными знаками и письменами...
   Кундри преспокойно завалилась на свое твердое ложе с "Клижесом" любимого Кретьена де Труа. Она и в самом деле не особо беспокоилась за Биркарта -- он уже два года как умел пользоваться Лемегетоном, чтоб призывать демонов Малого круга.
   Как-то Кундри захотелось разобрать свой чуланчик -- по ее подсчетам, она лет сто туда не заглядывала. Биркарт с охотой вызвался ей помогать. Ему было проще забраться в самые дебри чуланчика и вытаскивать из них вещи. Чихая от пыли, он выудил небольшой кожаный мешочек, но, неловко повернувшись, ушиб обо что-то локоть и уронил добытое. Из слабо завязанного мешочка выкатились сверкающие, похожие на монеты кругляшки.
   - Ух, мать! Что это? Они золотые?
   - Не все, но многие. Ну, раз уж ты их нашел, значит, время рассказать тебе, что это. Это ваша, человеческая магия.
   - А откуда это у тебя?
   - Дружила когда-то с одним человеком-колдуном. Это его имущество. Он прятал его у меня, когда узнал, что попал рясотрясам на заметку. Знал, что будут обыскивать дом. Но это его не спасло. Может, ему стоило принести мне еще и мандрагору, и крокодилье чучело... Он напрасно доказывал попам, что он всего лишь аптекарь...
   - Что с ним стало?
   - Да так, воткнули вилы в бок в качестве благодарности за спасенную роженицу в одной деревне. Дитя погибло. Стало быть, он погубил, чародей злостный, чтоб деревенского старосту без наследника оставить. Так что ему они больше не понадобятся, а вот тебе могут и пригодиться. Хотя, может, ты еще мал для гоэтии...
   - Мне уже восемь.
   - Не уже, а еще.
   Кундри не надеялась, что восьмилетнего человечка можно заинтересовать -- всерьез -- Лемегетоном. Сама книга требовала отличной памяти -- все следовало знать наизусть, но с этим у Биркарта сложностей не было. Она уже убедилась, что память у него превосходная, не человеческая. Память существа, которому суждено прожить дольше человечьего века.
   Но обряды... обряды требовали исключительной аккуратности и тщательности. Гоэтия была наукой предельно точной. Что, как полагала Кундри, заведомо исключало всяких пытающихся заниматься ею распустяев, коих среди людей -- колдунов ли, обычных ли -- было превеликое множество.
   И Биркарт удивил ее неимоверно: он оказался словно созданным для гоэтии! Ему, живому и егозливому малышу, было не скучно учить заклинания и на память рисовать изображения на печатях всех семидесяти двух духов, он пылал желанием вызвать хоть кого-нибудь. Когда Кундри уверилась, что он не допустит ни единой ошибки, когда он сам начертил на полу превосходный гоэтический круг -- лишь тогда она позволила ему попробовать.
   Кундри полагала, что далеко не все духи подходят для призывания их в ее небольшой гостиной, и потому Биркарту пришлось поумерить свои слишком большие для такого маленького человечка желания.
   - Можно Астарота?
   - Я тебе дам Астарота!.. И что такого важного ты, сынок, хочешь узнать либо попросить у Астарота?
   - Ну мало ли что... не решил еще.
   - "Не решил"! Ему очень-очень, как ты говоришь, понравится, что какой-то сопляк беспокоит его по пустякам!
   Биркарт нахмурился. Задумался. Ну, хорошо, что задумался. И Кундри куда мягче продолжала:
   - Ты просто не сможешь его подчинить. Пока не сможешь. Ты хочешь, чтоб он нам дом спалил? Выбери уж кого-нибудь без драконов, колесниц, верблюдов или на чем они там еще катаются... Вот Раума, например. Ну-ка, что делает Раум?
   - Открывает тайны прошлого, настоящего и будущего. Возбуждает любовь меж враждующими. Разрушает города. Портит людям репутацию, - Биркарт хихикнул. - А также ворует сокровища из королевских палат и приносит, куда прикажет заклинатель. Думаешь, я не помню?!
   - Во-от. Тоже воришка, как ты. Ну что, будем портить репутацию или воровать сокровища? Думаю, города пока оставим в покое. Да и насчет любви меж королем Ягайлой и Тевтонским орденом я бы хорошо подумала, поэтому...
   - Да чью репутацию-то хоть?
   - Ты прав, у всех заметных людей на ней и так пробы ставить негде. Значит, сокровища. Кстати, я и впрямь поиздержалась. В последнее время что-то никто не заказывал амулетов, денег мало. Попросил бы ты Раума принести хоть чашу или вилку золотую, клеймо затрем и продам я ее, знаю кому.
   Кундри свернулась в углу комнаты, готовая в любой миг прийти на помощь маленькому колдуну. Насколько она знала, Биркарт был первым и единственным, изучившим гоэтию в таком возрасте...
   Но ее помощь не потребовалась. Почти.
   Лишь однажды ей показалось, что нужно вмешаться. Когда Раум явился и запорхал над кругом, Биркарт -- Кундри намеренно легла так, чтоб все время видеть его лицо -- кажется, пришел в полный восторг. Уж чем ему так понравился ободранный, хрипло орущий вороненок, было неясно, но он медлил, а это было опасно. Кундри звонко щелкнула хвостом. И Биркарт, знакомый с этим хвостом прекрасно -- особенно с его жгучими ударами -- тут же опомнился:
   - ... и показался мне в красивом человеческом облике, без всякого уродства или изьяна! Я повелеваю тобой этим невыразимым именем, Тетраграмматон Йеховах...
   - Не продолжай. - Раум -- Кундри была удивлена -- обернулся тоже мальчишкой. Чуть старше Биркарта. Лет десяти на вид. И сказал:
   - Ну, здравствуй, маленький. Чего ты хочешь?
   - О дух Раум! Принеси мне из палат Владислава Ягайлы, короля польского, золотую чашу! И еще что-нибудь в подарок моей матери!
   Кундри почесала глаз кончиком хвоста. Слезных желез у нее не было, но под самым нижним веком что-то зачесалось, когда она услышала это. Биркарт, дрожащий и со срывающимся голосом, только что вызвавший первого в жизни демона, коему ничего не стоило стереть маленького нахала с лица земли, попросил у него подарок для нее!
   - Твоя мать мертва, малыш, - сказал Раум. - Но я знаю, кто заменил тебе ее. Кундри, тебе кажется, что я приму тебя за какой-то мешок, лежащий в углу?
   - Просто не хотела мешать.
   - Просто боялась за маленького, правда?
   - Правда, Великий Граф Раум.
   - Чего тебе принести? Диадему королевы Анны?
   - И на чем я буду ее носить? У меня волос нет, - проворчала Кундри. Она решительно не ожидала, что демон проявит такую доброжелательность.
   - Ну принимаешь же ты человеческий облик с помощью иллюзии.
   - Хороша будет моя богомольная старушка в диадеме королевы Анны... Весь рынок сбежится посмотреть. После чего старушку заберут на допрос прямо с корзиной лещей... Вы такой шутник, Великий Граф Раум.
   - А ты ей колечко золотое на хвост принеси, - засмеялся Биркарт.
   - Будет сделано!
   Раум, только и ждавший приказа заклинателя, мигом обернулся вороненком и вылетел в окошко. Закрытое ставнем.
   - Молодец, сынок, - сказала Кундри. - У тебя получилось. И получилось отлично... для твоего возраста.
   Да для любого отлично. Тот, приятель Кундри, сам рассказывал ей, что в его первый раз (было ему 22 года) дух только сделал вид, что подчинился ему. Это был Форас, и он по приказу этого балбеса сделал его невидимым. И исчез, не вернув ему настоящего облика. Чародей сдуру обрадовался и много чего накуролесил невидимкой, но вскоре ощутил на своей невидимой шкуре и все неприятности, связанные с таким обликом. А как вернуть прежний, понятия не имел. Пришлось снова звать демона, и на этот раз стараться получше...
   Чашу Кундри загнала знакомому скупщику, а кольцо... Кольцо, спертое все же не у королевы, а, судя по размеру, у короля Влада, Биркарт торжественно надел ей на хвост. Раум заявил, что ей очень идет. И смылся.
   Кундри же приказала Биркарту:
   - Сними. Буду носить по праздникам.
   - Но почему, мать?
   - Потому что если тебе влетит хвостом, на котором еще и золотая печатка -- будет куда больнее.
   Кундри нарочно сказала это. Биркарт от любого успеха -- а успехов в сложной науке колдовства у него было предостаточно -- имел скверную привычку наглеть и становиться непослушным. Не мешало бы напомнить, именно сейчас, чем это грозит.
   Биркарт вздохнул. Сделал требуемое. И спросил:
   - Любопытно, а чего это Раум предложил эту... как ее? На волосы? Он же знал про тебя. Да и видел.
   - Да пошутил он. Духи Малого круга часто шутят над заклинателями. Они гордые, Биркарт, и не могут смириться с тем, что должны подчиняться. И это еще очень милая шутка.
   С тех пор Биркарт еще два или три раза вызывал духов Лемегетона -- когда этому попу было что-то нужно от него. И всегда -- таких, что не могли нанести особого ущерба домику Кундри.
   Но в этот раз...
   У Кундри поднялись шипы на спине -- она услышала имя вызываемого демона. Да что ты, маленький засранец, рехнулся, что ли?! Но мешать обряду она не собиралась -- связываться с одним из демонов Малого круга было опасно даже для Longaevi.
   Ну да, прелестное сочетание львиного рева, лязга доспехов, грохота конских копыт и истошного ржания -- иначе Великий Маркиз Сабнок, строитель неприступных крепостей, не являлся. На кой этот свирепый задрыга Биркарту?!
   Биркарт орал, призывая Сабнока принять привлекательный облик, конь скакал, львиноголовый демон ревел, очевидно, находя и собственный натуральный вид вполне привлекательным, а Кундри услышала с улицы неверный, схожий с козлиным голос:
   - Пани Новакова! Ох, Матерь Пресвятая Богородица, чо деется... Пани Новакова!!! Ох, на помощь, кажись, надо звать -- вроде разбой у пани в доме...Марцин! Михалик! Вы дома ли?! Выдьте, чо деется-то! Разбо-оой!!!
   Ах ты ж холера!
   Это был -- да кто еще шляется в такой час? -- непутевый супружник соседки Анели,
   Польдек, некогда преуспевающий пекарь. Семья пережила большое горе -- года три тому их единственный сын, толковый и охочий до работы пятнадцатилетний Сташек, после дня, проведенного в пекарне с отцом и матерью, пошел погулять с приятелями. Отпустили его спокойно -- парень не был склонен ни к выпивке, ни к безобразиям. Ребята где-то припозднились, и вечером парень домой не вернулся. Нашли его первые утренние прохожие за собором святого Яна -- с глоткой, разодранной так, что торчали позвонки, и без некоторых важных частей тела. Кундри знала, чья это работа, но... каждый выживает как может. Она оставляла после себя трупы куда более устрашающего вида. После того Польдек запил горькую, потерял свою процветающую пекарню, а вскоре семье пришлось продать и дом, и переехать в домишко за Рыбным рынком. Анеля пекла пирожки с самой дешевой рыбой, Польдек продавал их. Главной целью Анели было выловить мужа в рыночной толчее, пока не успел уйти пропивать выручку. Кое-как жили.
   К счастью, соседи не спешили вынырнуть из сна и бежать на улицу на заполошные вопли пьяным голосом. Кундри, сузив глаза, прошипела заклинание и стала невидимой. Выскользнула в окошко спальни, едва не застряв между стенами тупичка, выбралась на улицу.
   Она чувствовала что-то вроде благодарности -- Польдек, как умел, старался помочь одинокой беззащитной старушонке, какой он знал Кундри. Но безопасность важнее благодарности. Кундри приняла решение мгновенно -- еще не хватало, чтоб забулдыга все же переполошил соседей. Она приняла свой настоящий вид и прыгнула.
   Ее зубищи щелкнули возле лица Польдека, и того словно неведомой силой отшвырнуло и впечатало спиной в стену.
   - А... а... Ма... Свя... Го...
   Она видела, как его портки потемнели спереди. И сзади -- вонь ударила ей в ноздри. Кундри, шипя и хлеща хвостом, припала к земле. И исчезла с глаз.
   Польдек долго таращился на место, где только что было чудовище, икал, поскуливал и всхлипывал. Наконец его отпустило, и он с воем рванул домой.
   Кундри нимало не беспокоилась о дальнейшем -- она отлично знала, что Анеля не поверит пьяным бредням о чудовище, а значит, и всему остальному тоже. Волновало ее другое -- в ее собственном доме теперь царила тишина. Возможно, Биркарт доигрался. Или?..
   На первый взгляд дом походил на дом лишь по признаку наличия стен. В гостиной словно побывало (и хорошо повеселилось) войско татаро-монголов. Верхами. Биркарт, к счастью, живой, но совершенно белый, валялся на полу и пустыми глазами смотрел в потолок.
   - Добился от Сабнока, чего хотел? - спросила Кундри.
   - Ага, - вполне разумно отозвался он. Правда, еле слышно.
   Обошлось. Призыв Силы весьма заметно сказывался на тех, кто колдовал, если они были людьми. Хотя бы частично. Он их выматывал. Иногда и убивал. Сила была милосердна, если ее призывали по ничтожным поводам, но по серьезным... Ну, Биркарту так или иначе пришлось бы узнать это.
   - Единственное, что хорошо. Остальное... Ну, сейчас наказывать не стану -- не зверь же я, а вполне обычная нойфра -- очухаешься, тогда поговорим.
   - Он сказал... что нужны раны. Побольше ран... - промямлил Биркарт.
   - Убирайся в спальню.
   Он не смог встать.
   Кундри, не дожидаясь, пока парень придет в обычное состояние, сама прибралась в доме -- в нем было просто-напросто противно находиться. Навоз на полу как-то раздражал, например.
   Биркарт тревожил ее. Он так и лежал, не в силах ни веки поднять, ни пальцем шевельнуть.
   Она привела его в порядок лишь к утру следующего дня. И он, едва сумев подняться, заявил:
   - Мать, очень-очень тебя прошу: дай мне закончить это дело. А потом лупить будешь. Ладно?
   - Ну, раз "очень-очень"...
   - Сабнок ждет...
   - Очень хочу узнать подробности.
  
   Конрад тоже узнал, что случилось с Юзефом Бегельсом. И тоже в подробностях -- как он полагал, приукрашенных городской молвой, но... не сильно приукрашенных.
   Тот, по многолетней привычке, ораторствовал в одном из любимых кабаков, вещая о необходимом истреблении ересей и чародейств, коих становится все больше, аж ступить некуда -- обязательно наступишь на ногу еретику! Или ведьме. По брови налившись пивом, почтенный mercator уже затемно отправился домой -- в сопровождении своего приказчика-любимчика, Лясека-Громилы (тот заодно служил в телохранителях).
   Срезая путь по переулкам, эта парочка подверглась нападению -- непонятно какие лихие ребята из темноты закидали их камнями. Что странно -- не с целью грабежа, ибо за градом камней ничего не последовало. Юзеф с рассеченным лбом и расквашенным носом заверещал, чтоб Лясек немедля расправился с негодяями. Но бычаре Лясеку тоже прилетело булыжником в лоб -- и он оказался не слишком проворным...
   - Это еретики! - надрывался Юзеф. - Это они изводят добрых христиан, смущенные праведными речами!
   Лясек, в кои-то веки не поддерживая хозяина, бурчал, что не видывал таких еретиков. И счастье, что это не Святые разбойнички -- те на обстреле камушками не остановились бы...
   Дома на теле почтенного купца обнаружилось еще с полдесятка кровавых ссадин -- как и у Лясека.
   Вот только Лясек все так же рассекал по городу с повязкой на башке, словно слегка потерпевший урон на турнире рыцарь, а вот Бегельс...
   К утру его рана на лбу и нос наполнились гноем, ссадины на теле тоже зацвели нездоровой желтизной. Вызванный лекарь обработал все раны, едва не удушив Бегельса залитием какой-то дряни в нос, но... это не помогло! У Бегельса начался жар. Слабость не давала ему подняться с постели. В полдень его супруга, зашедшая проведать болезного, с визгом отшатнулась. Из носа Юзефа Бегельса деловито высунулся червь. Беленький такой. Словно за ночь тот превратился в гниющее яблоко.
   К вечеру и ссадины превратились в раны и кишели червями. Бегельс так ослабел, что не в силах был самостоятельно добраться до уборной. Ходил в ночной горшок.
   Супруга и слуги услышали душераздирающий вопль больного и стук падающего тела. Вбежав, обнаружили пустой опрокинутый горшок и лежащего в беспамятстве Юзефа. Причина обморока была ясней ясного: Юзеф лежал на спине, с задранной рубахой, как собирался сходить по нужде. Головку его поникшего уда обвивал белый червяк, вылезший прямо из нее.
   Денег у Бегельса было достаточно, чтобы собрать лучших врачей Вроцлава, но все они отступились, чуть ли не хором посоветовав звать... кого-нибудь, кто тоже умеет излечивать, но не научными способами. Ясно было, о ком речь. О тех, кого Бегельс в каждом кабаке призывал извести под корень.
   Бегельс сдался. Он понятия не имел, к кому следует обращаться, и прохрипел супруге:
   - Хоть кого, хоть ведьму какую развратную зови... Слуг спроси, чернь знает... обычно... ересь и чародейство кругом!
   Народ знал. Супруга скромно умолчала, что в этом случае была полностью согласна с чернью.
   К вечеру этого злосчастного дня Бегельс превратился в поднятого из гроба мертвеца: черви кишели на нем сплошь. Он издавал зловоние. И тихонько скулил от боли, ужаса, отвращения к себе.
   - Рупилиус Силезский уже в пути, нам повезло, он был недалеко, - сказала ему супруга. Из-за закрытой двери.
   - Что это еще за черт такой?
   - Это самый известный колдун Силезии.
   В то же приблизительно время Биркарт, вместе со Святыми разбойничками планировавший очередной грабительский рейд по улицам ночного Вроцлава, услышал мысленный приказ Кундри: "Быстро ко мне, сынок!".
   - Так, я пошел, мне надо, - сказал он.
   - Чегой-то ты? - удивился Лешек. - Зассал?
   - Выбирай слова. Можешь не всегда, только со мной. Дело у меня. А вы без меня не управитесь? Маленькие, глупенькие?..
   - Может, никому никуда не ходить? - подал голос Король. - Не боитесь червивой болезнью заразиться, что на купца Бегельса напала? Все говорят...
   - Его родня-то не заразилась никто, - сказал новенький, Сташек Кривой.
   - Именно, - сказал Биркарт. - Так что заразы бояться нечего.
   - А еще говорят, - пропищал маленький Ярусь, - что купца этого... чарой заколдовали! Порчей сглазили!
   - Тоже слышал, - подтвердил Лешек. - Ты, Биркарт, не знаешь ли об этом чего?
   А знаешь ли ты, какой ты дурак, подумал Биркарт. Кому ты донес бы, если б даже чего и узнал про меня? Барнаба с братцами прекрасно знают, кто я. И все тут знают. Священному Официуму? Нос не дорос.
   - Конечно, знаю, - сказал он. - Это я чарой сглазил купца и порчей заколдовал. А кто еще-то?!
   - А любопытно, - сказал Король, - много ли во Вроцлаве... чародеев.
   - Полно. И ведьм не меньше. Может, тот купец какую ведьмочку лапал? А ей не занравилось? Он же, говорят, тот еще кот-блядоход, - бросил Биркарт.
  
   - Ну чего, мать? Чего случилось-то? У меня дела сегодня ночью...
   Кундри подождала, пока Биркарт собьет с сапог и стряхнет с полушубка снежок.
   - Нет у тебя никаких дел сегодня ночью. Раздевайся. Останешься у меня до утра. Книжку почитаешь, например. И не высовываться. Твои развлечения с Сабноком вызвали некоторые... последствия.
   - Удивительно было б, если б не вызвали. В городе уже спорят: заберутся черви в черепушку Бегельса или он раньше сдохнет?
   - Я не об этом. Я исключительно о том, что спасать этого мерзавца позвали колдуна, способного легко отыскать тебя. Будь уверен, Бегельс мечтает сдать Официуму того, кто сотворил с ним такое. И кто б не мечтал, оказавшись на его месте?
   - Какого колдуна? - глаза Биркарта замерцали любопытством.
   - Я не рассказывала тебе про Рупилиуса Силезца?
   - Нет. А с чего он Силезец-то? Тут у нас все силезцы...
   - Это прозвище всего лишь означает, что его знают не только в Силезии, так-то. Хотя он редко вылезает из своей глуши.
   - Я должен бояться какого-то знахаря из глуши?
   - Не должен, ты ж дурачок у меня, Биркарт. Искренне верящий, что по-настоящему могущественный чародей обязан жить в столицах, выносить золотые горшки за королями, спать с королевами и носить парчовые подштанники с золотым шитьем. Это заблуждение, сынок. Настоящая мра... по-настоящему опасный колдун -- чаще всего именно тот, кто проживает в каких-нибудь Засратых Пригорках, где большую часть жизни занимается своими делишками, не расходуя Силу на всякую блестящую чушь. Что-то, воля твоя, недоброе таится в мужиках, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы... Рупилиус -- тип непонятный и себе на уме. Притом идеально владеющий Силой. Он легко найдет тебя, если пожелает -- точнее, если ему хорошо заплатят. Разумеется, только найдет и ничего более -- но разве нам нужно, чтоб о тебе знали те, кому не положено? Поэтому посиди-ка ты эту ночку тут. А я схожу... поговорю с Рупилиусом.
   - В случае чего сожри его, мать!
   - Предпочитаю людей, не дышавших испарениями от всяких вонючих магических декоктов. Не нравится мне такой маринад...
   Биркарт состроил жалобную мордочку -- получилось, надо сказать, плохо.
   - Ну ма-ать... я та-ак хотел бы послушать эту беседу... с могучим и опасным Рупилиусом Силезцем...
   - Сидеть дома, я сказала! - рявкнула Кундри. - Не хочешь читать -- протри от пыли кабана Роберта! Это долгое занятие, у него костей много!
   - Ну очень-очень тебя про...
   - Биркарт. Я еще не всыпала тебе за вызов Сабнока. Хочешь, чтобы влетело больше -- еще и за непослушание?
  
   За свою жизнь Рупилиус Силезский снимал порчу и убирал сглаз столько раз, что и счета уже не вел, экая мелочевка.
   Но то, что он увидел (и почуял носом), когда перед ним отперли дверь в спальню страждущего, не было ни порчей, ни сглазом. Тут не требовался даже амулет Визум Репертум, чтобы понять.
   Это была гоэтия. И тот, кто сотворил этакое безобразие с честным (ну да прямо уж!) купцом, владел искусством вызова демонов Малого Соломонова круга получше самого Рупилиуса.
   Рупилиус никогда не любил это дело, предпочитая оттачивать собственное умение в обращении с Силой. Соломоновы бесы казались ему слишком непредсказуемыми и опасными в первую очередь для призывающего. Рупилиус не ведал причин, мешавших каждому из демонов, даже в подчинении, всячески издеваться над смертными, упивающимися своей иллюзорной властью над ними. Ему всегда казалось, что как-то раз такой самонадеянный чародей жестоко поплатится за оказываемые демонами услуги.
   Рупилиус содрогнулся, глядя на нечто, корчащееся на кровати и сплошь покрытое белой шевелящейся массой. Черви сжирали человека заживо. Он слабыми движениями слишком толстых, облепленных червями рук пытался убрать тварей с лица. Почти безуспешно -- они переползали туда с его же пальцев. Один глаз уже был съеден -- на его месте виднелась кровавая дыра, забитая этим... шевелящимся...
   С языком у Бегельса тоже было неладно, его речь стала совершенно невнятной.
   - Пыфот... - промычал он. - Пыфот шеребрыных грыфен... половина за лешение, половина -- когда найдешь мержавша этого... богомершкого... на коштер его... Можешь?
   Сумма просто воссияла в воображении Рупилиуса. Да только зря. Он отлично знал, что с проклятием Сабнока -- кого ж еще -- ему, смертному, не управиться. Однако, силен же этот неизвестный колдун, сумевший заставить одного из опаснейших демонов исполнить его приказ! И чем, любопытно, купчина насолил парню? Или это ведьма? Ох, вряд ли. Хотя... времена те еще, может, и ведьма какая где-то в тиши, вдали от злых людских глаз и Священного Официума освоила обращение с Лемегетоном!
   Расставаться с деньгами, уже будто бы звеневшими в мошне Рупилиуса, ему мучительно не хотелось. Где и когда еще столько заработаешь! Его озарило, как поступить. Просто потом потребуется исчезнуть -- а уж это он умел блестяще. В этом-то недобром к чародеям мире!
   - Я излечу тебя, - сказал он.
   Бегельс то ли горько всхлипнул, то ли неверяще хмыкнул -- уже и не разобрать было. Второй раз всхлипнуть (или хмыкнуть) он не успел -- ровно столько времени потребовалось Рупилиусу, чтобы черви исчезли. Зрелище почти освежеванного тела заставило колдуна шумно сглотнуть, подавляя рвотный спазм -- на сухом, тщедушном тельце Бегельса не было жира, и на груди и фалангах пальцев среди кровавой плоти виднелось белое -- обнаженные кости. Студиозусам-медикам только мечтать о таком учебном пособии, отстраненно подумал Рупилиус, чтоб отвлечь себя от желания блевануть от души. Бедняга был жив ровно потому, что черви не успели добраться до его требухи, но до того оставалось недолго. Рупилиус полагал, что до утра они управятся. Ибо никуда они, конечно же, не пропали -- он всего лишь навел иллюзорную чару, сделав тварей незримыми для человеческого глаза, не ведающего Истинного Зрения. Даже простенький амулет или заклинание Visiovera мигом вывели бы "лекаря" на чистую воду, но Рупилиус справедливо полагал, что среди домашних и слуг Бегельса никого с такими штучками не найдется.
   Бегельс по-прежнему вяло шарил слабеющими руками по телу. Он прошепелявил:
   - Я...вше рафно их чуфштфую...
   - Это как обезножевший некоторое время чувствует потерянную конечность, - с готовностью отозвался Рупилиус. - Даже чешет ее. Но посмотри, их нет!
   Единственный оставшийся глаз Бегельса таращился -- но тварей не обнаруживал, но телесные ощущения говорили иное, проклятый купец с трудом заворочался, странно крутя башкой. Не съехал бы с глузду-то от несоответствия, подумал Рупилиус. Хотя кто может утверждать, что от этого проклятия он не сошел бы к утру с ума и так? А может, и уже... Пятьсот гривен! Сумма, с какой ни один купчишка в здравом разуме не расстанется!
   - Отышши... - еле расслышал он шелест съеденных губ, - отышши колдуна... на коштер...
  
   Рупилиус вышел и сразу воткнулся взглядом в освещенное свечой круглое, бледное и какое-то рыхлое лицо купчихи. Трехэтажный подбородок мелко дрожал.
   - Ну? - спросила она полушепотом.
   - Я излечил несчастного. Вы можете убедиться -- твари исчезли.
   - Благодетель! Храни тебя Го... - женщина запнулась, видно, по ходу сообразив, что перед ней представитель того же богомерзкого племени, что и наславший напасть на ее мужа. И Рупилиус тут же перестал чувствовать жалость к ней.
   - Оплата, - напомнил он сдержанно.
   - Вот... а вторую часть, он говорит, когда изловишь нечестивца... да сделаешь так, чтоб святые отцы взяли его и отправили куда следует... Жечь таких надо...
   Совесть все же кольнула Рупилиуса. Несколько успокаивало, что вторую-то часть оплаты не удастся получить этак легко. Он был намерен действительно попытаться отыскать "нечестивца". Конечно, если тот окажется слишком опасен -- Рупилиус уж как-нибудь обойдется уже "заработанной" половиной суммы. Ну а если это какой-то способный дурачок, просто научившийся обращаться с Лемегетоном и по сути не ведающий, что творит... такого не жалко и сдать с потрохами. Пока не наломал дров. Рупилиус отлично знал некоторые милейшие способности демонов Малого круга -- среди этих уродцев были разрушители городов и крепостей, например. Дурачок, опьяненный властью над духами, мог натворить дел, весьма опасных для окружающих. В масштабе этой маленькой, но нежно любимой Рупилиусом Силезии. И не только.
   Со Святым Официумом Рупилиус по понятным причинам связываться не желал, но что мешает просто сообщить купчихе имя сквернавца? А там уж пусть семейка Бегельс сама разбирается, кому следует передать сии ценные сведения...
   Самому тоже было любопытно: кто же это такой?
   - Я вернусь и назову вам имя, - сказал он.
   И глазки купчихи подозрительно сощурились:
   - А ну как не отыщешь никого, а имя назовешь какое попало?
   Муж и жена одна сатана, подумал Рупилиус. Этакое богатство честным путем не наживешь, а супружница явно служила поддержкой и опорой муженьку, ее тоже на кривой козе не объедешь.
   - Помилуйте, пани, - сказал он, - я дорожу своей репутацией. В наши мрачные дни репутация много значит. Вы же обратились ко мне, а не к какому-то знахаришке или аптекарю, торгующему верным средством для мужеского стояка?
  
   План его был прост: забраться на высоченную колокольню святой Эльжбеты и посмотреть на город с помощью Визиоверы. В маленьких городках этот способ помогал обнаружить колдунов и ведьм легко, с Вроцлавом, ясно, будет куда сложнее. Но ауры существа, умеющего так использовать Силу, должны были выделяться из других. Рупилиус был уверен, что должны.
   Соборная прислуга в своих домах возле церкви спала крепким сном, двери башни, ясно, были заперты, чтоб какому нетрезвому дурачку или шальному юнцу, буянящему в компании, не вздумалось средь ночи затрезвонить в колокола. Но что за колдун, не умеющий отворять запертые двери?
   Каменная спираль лестницы казалась бесконечной, Рупилиус, вообще-то крепкий малый, запыхался, пока добрался до самой верхотуры. Поежился от свистящего на высоте ледяного ветерка, плотнее закутался в теплый плащ с меховым подкладом. Посмотрел на лежащий внизу Вроцлав.
   - Video videndum! Алеф Тау!
   Подавил соблазн зажмуриться -- Истинное Зрение в первый миг просто ослепляло, словно ты вылез из темного погреба и увидел поле белого снега под сияющим солнцем.
  
   Рупилиус поморгал и стал приглядываться. Вроцлав светился, и ауры живого резко выделялись на фоне аур мертвого. А ауры отмеченных Силой и нелюдей -- на фоне аур простых людишек.
   Увиденное поражало. Нелюдей во Вроцлаве оказалось значительно больше, чем он думал. Их ауры заметно отличались от людских цветами, силой и частотой мерцания.
   В каком-то переулке или закоулке за Рыбным рынком Рупилиус сразу углядел нечто необычное: там просто полыхало, и что это означает, он знал -- там проживал Longaevi. Извечный. Одно из существ, неизвестно откуда явившихся в этот мир -- и уж точно проживавших в нем раньше людей. Сегодня их осталось мало -- что косвенно свидетельствовало, что они все же не бессмертны. Но вот сколько лет каждый из них жил на этой земле -- лучше было и не строить догадок.
   Рупилиус лишь раз в жизни видел похожую ауру -- и не любил вспоминать, при каких обстоятельствах. Но аура Извечного была будто слита с какой-то иной. Три неизменных слоя, составлявших любую ауру живого и мертвого, не светились -- пылали. Но как-то странно -- порой они становились подобными простым человеческим. Гасли яркий пурпур, золотистая тьма и глубокий изумрудный. Светящаяся тьма и искристая зелень были нечеловеческими цветами ауры, но, угасая, они становились просто чернотой и цветом пыльного подорожника. Это нелюдь или человек? И... что он делает рядом с Извечным?..
   Рупилиус чувствовал, что нашел того, кого требовалось. Но идти туда и напороться на Извечного с его стихийной магией? Вот бы второе, непонятное создание отдалилось от первого, опаснейшего!
   Но случилось иное. Ауры разлепились, и Извечный начал двигаться. Быстро. Буквально понесся. Тот, второй, оставался на месте.
   Рупилиус внимательно следил за передвижением слепящего трехцветного пятна -- и ему показалось, что кожа головы приподнялась, а волосы встали торчком.
   Извечный приближался к Рыночной площади.
   Приблизился.
   "Он пришел ко мне. Он... знает, что я здесь. Почуял. Или дьявол его знает".
   Но факт: слепящее сияние виднелось теперь прямо под святой Эльжбетой. Извечный устроился среди пустых торговых рядов и ждал. Рупилиус почувствовал себя кошкой, загнанной на одинокое дерево огромным злобным псом. И тут в его голове раздалось:
   - Спускайся, Рупилиус Силезский. Замерзнешь.
  
   В голосе не было злобы. И действительно -- с чего Извечному злиться на него? Что дурного он сделал? Лишь бы теперь не сделать дурного... точней, того, что рассердит Извечного. Рупилиус любил жизнь и боялся смерти. И рассчитывал со временем возрасти в магической науке настолько, чтоб найти хоть какое-то средство от неизбежного.
   Он стал спускаться и едва не загремел по лестнице. Слишком сильное заклинание Истинного Видения, показавшее ему весь огромный Вроцлав, истощило его собственные силы. И угасло. Выбравшись на площадь, Рупилиус уже не видел никакого сияния и свечения.
   - Сюда.
   Снова этот голос, на этот раз не в голове, наяву.
  
   Кундри хорошо видела приближение Рупилиуса -- и он скорее понравился ей, чем нет. Она выделялась из других Longaevi -- те обычно совершенно безразличны к облику людей, Кундри же, по крайней мере, отличала красоту от уродства, а уродство -- от "ни рыба ни мясо" внешности. Но тем не менее, подобно всем Longaevi, Кундри предпочитала содержание любой, самой приглядной, форме.
   Самый знаменитый колдун Силезии нисколько не походил на колдуна. Скорее его можно было принять за старшину какого-нибудь мастерового цеха -- скромно одетого, деловитого, жизнью битого и знающего, что почем. Это в глазах Кундри свидетельствовало о качестве колдуна. Будь Рупилиус каким-нибудь выпендрялой или загадочной личностью с томным взором и в идиотском бархатном шапероне, можно было однозначно сказать, что его достоинства несколько преувеличены темными, мало смыслящими в тайных науках людишками.
  
   Извечный восседал на пустом деревянном помосте, днем предназначенным, наверно, для продажи каких-то здоровенных товаров -- может, доспехов. Рупилиус попробовал, хотя от бессилия его подташнивало, все же усилить зрение заклинанием. Получилось. Темнота отступила от его глаз.
   О Господи!..
   Извечный оказался ящерообразной уродиной размером с человека. С шипами на спине. Неровной бугристой чешуей, когтистыми лапищами, зубастой пастью и длинным змеиным хвостом. И странными, очень ясными, очень разумными янтарными глазами. Зрачок был не змеиный. Кажется. И еще Извечный, возможно, чем-то болел. Из-под его чешуи сочилась слизь, тут же подмерзая и застывая слюдяными потеками на чешуйчатой шкуре.
   - Приветствую, Longaevi, - сказал Рупилиус. Это слово не имело рода -- он понятия не имел о поле существа, с каким имеет дело.
   - И тебе поздорову. Какие планы?..
   - Полагаю, они могут не совпадать с твоими, - сказал Рупилиус. - И тогда произойдет... конфликт интересов.
   - Не произойдет, - лениво ответило кошмарное создание. - Не успеет. Поэтому тебе лучше заранее подкорректировать твои намерения.
   - Я занимаюсь этим. По ситуации.
   - Вот и молодец. Могу я услышать твою версию событий?
   - Ну разумеется, уважае...
   - Уважаемая.
   - Ты самка? - вырвалось у Рупилиуса.
   - Женщина. Это ты самец. Чтоб мужчиной быть, надо иметь достойные манеры.
   - Прости... уважаемая. Думаю, ты не будешь отрицать, что... представители твоего вида напоминают...
   - Ящериц. Ты давно беседовал с ящерицами? Когда вы, люди, научитесь понимать, что представители иных разумных рас заслуживают уважительного отношения, на кого бы они ни были похожи? Похоже, что никогда. Итак, твоя версия событий.
   Рупилиус был удивлен и шокирован тем, что это Извечное создание, несмотря на слова, вовсе не казалось действительно рассердившимся. Ага, назови человеческую самку сучкой -- визг будет до небес. А это существо и не таких дураков, как я, видало... "Похоже, у него (у нее) нет намерения выпустить мне кишки".
   - Меня пригласили исцелить человека, умирающего от неизвестной болезни, - заговорил он. - Той, от какой отступились врачи. Ну и что я вижу, уважаемая? Что mercator'а Бегельса заживо пожирают черви. Мне -- ибо магические воздействия, вызывающие болезни, мне знакомы -- стало сразу ясно, что тут имеет место гоэтия. А именно -- вызов сорок третьего духа Малого круга, Великого Маркиза Сабнока. Ты не осудишь меня за то, что у меня возникли определенные вопросы?
   - Я удивилась бы, если бы не возникли, - спокойно отозвалась Извечная. - Ибо твоя страсть к познанию заслуживает уважения. Твое могущество как чародея -- плод этой страсти.
   - А ты можешь ответить на мои вопросы, ведь так?
   - А что тебя интересует?
   - Чем Бегельс так насрал парню, наславшему на него это проклятие -- точнее, заставившему духа сделать это?
   - Донес в Священный Официум на его мать.
   - О, - сказал Рупилиус. - Тогда... тогда я его понимаю.
   - Ты будешь первым, кто понимает. Даже я не понимаю, - сказала Кундри. - Парень не знал свою мать. Она умерла в родах. Сам понимаешь, при таких условиях меж ними не могло возникнуть... любви и нежности.
   - Но... тогда почему?
   - Тоже хотела бы знать. А еще я хотела бы знать, почему ты согласился найти его и назвать его имя людям, имеющим привычку доносить в Священный Официум.
   - Я подумал: если человек, отмеченный Силой и овладевший Лемегетоном, не сознает... ответственности за подобные действия -- он может поставить под угрозу многих и многих невинных. Мало ли что ему взбредет -- вдруг он решит повелевать монархами и так далее... Ведь демоны способны на такое.
   - Они еще и не на такое способны. Но ход твоих мыслей мне нравится. Однако меркатора Бегельса ты обманул, оставив умирать?
   - Что я еще мог сделать? Ты-то уж должна знать, что смертный не может снять проклятие, насланное демоном. Я... попробовал облегчить его состояние...
   - Лжешь или правда так думаешь? Что состояние больного можно облегчить, велев ему закрыть глаза, чтоб хворь исчезла? По сути ты так и сделал.
   - Деньги уж очень хорошие, - честно ответил Рупилиус.
   - Тут я тебя понимаю. Сама бы так сделала. Тем более что этому засранцу все равно не жить.
   Рупилиус выдохнул. Совесть залезла в темный уголок.
   - Кто этот парень? - спросил он. - И он точно не натравит на Силезию короля Сигизмунда или вовсе какого-нибудь долбаного Фердинанда Испанского?
   - Пока нет... Ему десять лет.
   - ЧТО-О?!
   - Что слышал.
   - Кажется, Силезским лет через... пять будут называть не меня. А он ведь нелюдь?
   - Конечно. Только сама не знаю, которая. Захочет, скажет.
   - А почему, уважаемая, ты... рядом с ним?
   - Я его мать.
   - Та самая, умершая в родах?
   Кундри одобрительно похлопала его по плечу кончиком хвоста. И превратилась в вихрь, взметающий снежинки, исчезающий с глаз быстрей, чем можно сказать "Раз-два-три"...
  
   - Мать! Ну я убрал пыль с Роберта! - затараторил Биркарт, стоило ей войти.
   - Ну а я решила вопрос с Рупилиусом Силезцем. Он не станет искать тебя. Если он не совсем придурочный, забывающий, что было час назад. А он вроде нет...
   - Ну тогда...
   Биркарт, даже не натянув полушубок, скользнул мимо Кундри на улицу.
   - Мать, мне очень-очень надо! Я вернусь, точно!
   - Куда, замерзнешь!.. Вот шальной-то...
   Кабана Роберта Биркарт -- явно не руками -- отдраил до блеска. И украсил иллюзорным шапероном с эффектно спадающей тирипипой. "Подлизывается, маленький засранец. И красиво ведь подлизывается!".
  
   Юзеф Бегельс умирал и ощущал это. Черви ведь не исчезли. Паскудный колдун оказался бессильным, жалким обманщиком.
   Бегельс вздохнул. Черви были в нем. Они были им. Он стал ничем -- просто пищей, необходимой этим мерзким тварюшкам. Как ни странно, они не торопились покончить с ним. Может, нажрались?
   Сознание умирающего в этот последний час стало отчего-то необыкновенно ясным. Возможно, это происходит, когда мы смиряемся со своей участью, подумал он. У меня же нет выхода, кроме как смириться.
   Ему, прежде такому болтливому и не переносившему одиночества, сейчас уединение казалось благом. Он не хотел никого видеть после этой колдунской себе-на-уме хари и своей благоверной квашни Богуси. Та вперлась после колдуна. Зажимая нос и косясь на мужа, приотворила ставень и просюсюкала:
   - Тебе ж не холодно, Юзек? Подыши хоть воздухом чистым... такая вонища, верно, вся комната провоняет... как встанешь, проветривать неделю придется...
   "Я не встану, дура. Но мне не холодно. Меня уже нет.".
   А потом на окно села черная птица. Странная. Насколько видел Бегельс единственным глазом, это была не ворона, не галка. Птица какой-то непонятной породы. "Может, Господь в своем милосердии послал мне такого черномазого ангела?"
   Птица вдруг превратилась в черное пятно, и Бегельс моргнул -- неужто и до второго глаза добралась одна из тварей...
   Но в следующий миг пятно обрело очертания маленькой человеческой фигурки.
   Остатки губ Бегельса дернулись, во рту забулькала кровь, когда он зашевелил изгрызенным языком, пытаясь вслух воззвать к Господу, чтобы избавил от лукавого. Ибо превращение птицы в мальчишку-жиденка если и было чудом, то явно не Господним!
   Тот сморщил свой жидовский клюв от неимоверной вони и уставился на Бегельса черными, дьявольскими, будто бы смутно знакомыми, кого-то напоминающими глазищами. По-птичьи склонив башку набок, он внимательно осматривал страдальца, словно изучал. "Что за бесовское отродье, что ему-то еще от меня надо?!".
   - Пришел посмотреть, как это работает, - ответило отродье на мысленный вопрос Бегельса. - Говорить уже не можешь? Ничего, думай громче, я слышу. О, и глаз выжрали! В башку-то еще не прогрызлись? Верно, нет, иначе бы ты уже рехнулся.
   Он, все так же брезгливо кривясь, двумя пальцами приподнял покрывало, которым был укрыт болезный.
   - Любопытно, цела ли твоя елда, которую ты так любил совать куда попало...
   "Это он. Он, щенок паскудный. Эта напасть -- его работа! Выблядок жидовских колдунов!"
   - Ага, пятерых сразу. Как не стыдно, уважаемый mercator, а ругаешься, как пьяный раубриттер! Не стоит, я еще круче заворачивать умею. Я, благодаря тебе, сирота несчастная, вошь приютская, преступник малолетний... И ты не прав -- такая работа мне не по силам. Это творение одного моего знакомого...
   "Благодаря... мне?!"
   - Именно так. Не помнишь жидовскую девку, на которую ты донес в Священный Официум десять лет назад?
   Бегельс забыл. Но сейчас вспомнил. Из-за глаз этого выблядка. У него же ее глаза!
   "Я не трогал ее! Не..."
   - Я знаю слово "ебать". И все его производные.
   "Я только сообщил в Официум. Она была ведьмой!"
   - Правда? Она околдовала тебя, заставив елду указать на солнце? Она точно была ведьмой -- не суккубом, нет? И ты, разумеется, решил не поддаться искушению? И тогда она наслала бесплодие на твою супругу и понос на твоих детей?
   Попробуй соврать существу, читающему мысли...
   - Ты едва не послал на костер невинного человека, Юзеф Бегельс. Считай это воздаянием за свой грех лжесвидетельства.
   "Ты не Господь -- судить и карать".
   - Нет. Я всего лишь сын этой женщины.
   "Я понял. Вы похожи. Она не ведьма, а ты колдун? Как?"
   - Да легко. Какой-нибудь твой пизденыш тоже мог родиться колдуном или ведьмой, я думаю. Видишь ли, не иначе как Господу это зачем-то нужно. Как и рождение всяких уродцев. Или таких паскудников, как ты... Впрочем, не буду врать -- я даже не успел познакомиться со своей мамашей, она померла, меня рожая. Так что плакать по ней, тем более сейчас, смысла не вижу.
   "Но тогда... за что?"
   - Да, понимаешь, хотел увидеть своими глазами, на что способен тот мой знакомый, что наслал проклятие. А по ничтожным поводам просить его о таком нельзя. А тут вроде бы воздаяние за лжесвидетельство... я вовремя вспомнил, что у меня есть повод тебя не любить...
   Бегельс взвыл бы, если б мог. Что... это... такое?! Маленький паршивый колдун сделал это не со злости, не в состоянии ярости, он... хотел посмотреть, как выглядит чудовищное проклятие?! "А я под руку подвернулся?! И должен сдохнуть в муках, сожранный червями, чтоб ты, срань жидовская, удовлетворил свое любопытство?!".
   - А у тебя есть выбор? - поинтересовалось бесовское отродье. - Кстати, возможно, это очень обидно слышать -- но лучше бы ты трахнул ее тогда. Может быть, если бы ты стал таким образом моим папашей, я бы тебя пожалел... Но ее трахнул мой папаша, а не ты.
   Бегельс недаром ощутил предсмертную ясность в мыслях. Сейчас решение пришло мгновенно. "Я не доставлю тебе удовольствия, мерзкое маленькое чудовище, и не сдохну от твоего проклятия".
   Маленькое чудовище удивленно подняло брови, но сказать ничего не успело: Бегельс рывком, истощившим его последние силы, повернулся к стене и шарахнулся об нее башкой. Раздался глухой треск, и огрызок человека замер, посунувшись разбитым лбом в стенку. Каменную. Добротную. Хороший дом был у Бегельса.
   Биркарт пожал плечами и перекинулся. Посидел на окне, глядя в темноту. Жалко, Кундри не сожрала того Рупилиуса. Сытая она добродушная...
  
   Никто во Вроцлаве -- в том числе и Конрад -- так и не узнал, в каком виде Богуся Бегельс обнаружила утром тело мужа. Для всех он стал умершим от загадочной болезни, а не наложившим на себя руки. Да и тела никто не видел -- поговаривали, что Богуся, увидев кошмарный скелет, с визгом натянула на голову мертвеца покрывало, а ее слуги, напялив кожаные рукавицы ("чтоб червяки на нас не переползли") так и засунули усопшего в гроб. И заколотили его. До похорон то один, то другой домочадец опасливо заглядывал в комнату, где стояло последнее пристанище хозяина -- не лезут ли твари?..
   Никто не вылез, и на третий день Бегельса отпевали в соборе святого Яна. Богатый ведь был mercator. Уважаемый. И на мать нашу Святую церковь щедро жертвовал.
   После службы Конрад поманил служку по прозвищу Вошка.
   - Ты, как тебя, Гвиздек... Вот тебе два шеленга. Сбегай-ка к Святым разбойничкам -- ты ведь знаешь, где это? И скажи Биркарту, чтобы вечерком заглянул ко мне.
   - Аааа... если он не там?
   - Скажешь братьям, чтоб передали. Ты глупенький, что ли? - рявкнул Конрад.
   Биркарт не послушался его. Он ведь обещал не убивать купчишку. С этим следовало разобраться.
   У Вошки задрожали ноги. Два шеленга! Это плата за то, что ему там, в приюте Мурина, набьют морду или будут держать его голову в отхожем ведре?! Но ослушаться отца Конрада он не посмел.
   Ему здорово повезло -- дрожа перед дверями приюта, он наткнулся на выходящего брата Барнабу.
   - Тебе чего? - спросил цистерцианец, ухмыляясь. - Ты вроде служка у святого Яна? Что, сироткой стал и пришел в приют проситься? Это ты зря. Тебе бы лучше не к нам. Мои ребятки тебя, такого домашненького, скушают на ужин и не подавятся...
   - Я нет... Отец Ко-ко-ко...
   - Кто?.. У святого Яна куры не служат, как мне известно...
   - Отец Ко-конрад... Требует к себе вечером парня этого...
   - Биркарта?
   Барнаба снова распахнул закрытую было дверь и гаркнул:
   - Биркарт! Тебя вечером желает видеть отец Конрад!
   Ужасный мальчишка не замедлил появиться. Вошку удивило, как суровый брат Барнаба смотрел на него. Как-то не так, как положено смотреть на детей.
   - Ой, Вошка, - сказал этот наглый воренок. - Не пускай его сюда, брат Барнаба. Еле от своих вшей к зиме избавились.
   Да я и сам не пойду, хотел сказать Вошка. Но не сказал, просто убежал. Он, как обычно, не понимал, какое дело отцу Конраду до этой пропащей души. И, как обычно, запретил себе об этом думать. Кто ты такой, Ганис Гвиздек, чтоб думать? Червь! Сделал, что сказано, вот и молодец.
  
   - Звал, отец мой?
   - Ты ничего не хочешь сказать мне о покойном купце Бегельсе?
   Конрад сидел в кресле и выглядел грозно. Биркарту было плевать. За Бегельса -- точней, за Сабнока -- он уже получил свое от Кундри, а по сравнению с этим Конрадов гнев ровным счетом ничего не стоил. После пяти ударов ее хвоста Биркарт не мог самостоятельно подняться с пола. И целый день лежал, поскуливая от боли. Другой бы кто валялся дольше, но на нем, как обычно, все заживало поразительно быстро, и к вечеру он уже, слегка морщась, помогал Кундри делать очередной амулет.
   - А что я скажу? - буркнул Биркарт. - Что ты хочешь услышать-то? Сегодня отпели вроде твоего купца?
   - Вот именно. Я верно слышал, или ты пообещал мне не убивать его?
   - Я и не убивал.
   - Поклянись именем Господа.
   - Господом клянусь, - отозвался Биркарт совершенно равнодушно.
   - Почему же на него напала какая-то странная хворь, приведшая его к гибели?
   - Это один мой знакомый. Я попросил. То есть сам-то я этого мудилу грешного не трогал. Да и не умею я такого, честно скажу, отец мой...
   - С кем ты, пес возьми, якшаешься? - вырвалось у Конрада. - Или тебе помог твой настоящий папаша?..
   Ясно было, кого он имел в виду. Вот глупость-то. Какие у Сатаны могут быть дети? Но Биркарт вдруг захихикал: он представил, как выглядел бы, будь его папашей автор Бегельсова проклятия. А что, с львиной башкой я бы смотрелся ничего так... Только вряд ли дожил бы до своих лет. Подавив хихиканье, Биркарт сказал:
   - Не думай об этом. Очень-очень тебя прошу. Для твоего же спокойствия.
   - И ты... ты ведь хотел этой смерти, паршивец маленький...
   - Хотел.
   - Покаяться не хочешь?
   Биркарту надоел этот разговор, и его глаза зло прищурились.
   - Да пош-шел ты!
   Голос его стал противным, каким-то шипящим. Конрад легонько шлепнул его по щеке.
   - Не смей так со мной говорить. Просто скажи: ты действительно не раскаиваешься? Ни капельки?
   - Я рад, что он сдох. Он был редкой мразью, ваш уважаемый и почтенный Бегельс. Сейчас ты скажешь, что я все равно виновен в убийстве? Согрешив не действием, так помышлением?
   - Да тебе, по-моему, все равно, что я скажу. Ну... что сделано, то сделано.
   Глядя на злющего, взъерошенного мальчишку, Конрад вдруг подумал: а мне бы и не понравилось, если бы ты завалился на колени и начал каяться и хныкать... Может, я ошибаюсь. Скорее всего, ошибаюсь. Но мне кажется, что Господь любит гордых. Может, и больше, чем ноющих и постоянно кающихся. И разве я не на стороне пащенка в таком случае?
  
   Но что эти мелочи и даже эта треклятая Изольда по сравнению с последней услугой пащенка, касавшейся тогда еще грядущей битвы при Грюненвельте!
   Конрад в этом деле слушал и волю отца, и глас собственного разума. На этот раз они совпадали: следовало держаться Сигизмунда, монарха венгерского и совсем чуть-чуть еще не германского. Оба Конрада -- и Старый, и старший его наследник -- пользовались Сигизмундовым расположением и полагали его правителем с большим будущим.
   - Своего не упустит, - сказал Конрад-отец. - На этот раз он на Молдавию, что ль, пасть разинул?
   - Еще бы упустил. С мордой козла, нашедшего дыру в заборе, - согласился с ним Конрад-старший сын. - Да, на Молдавию.
   Когда Сигизмунд завел шашни с магистром Тевтонского ордена Ульрихом фон Юнгингеном, желавшим пообломать рога властителям Польши и Литвы (Литву тевтонцы "любили" особенно страстно и весьма грубыми способами), княжеская семья Олесницы приняла решение всячески его поддержать, собравши хоругви. Рыцарей предостойных хватает, людишек без счета. Командовать есть кому -- и боевитый старик Конрад собирался на битву (помереть -- так в бою! Еле отговорили, ибо старик уже и в седло взгромоздиться мог, если как минимум трое сынов поддержат), и Конрад-старший сын, и второй, Кантнер. А особенно расцвел четвертый олесницкий княжонок, в подражание тевтонским рыцарям носивший белый плащ и прозванный за то Белым.
   За год до того он, перекрестившись и сплюнув через левое плечо, покинул краковский двор, где начинал службу пажом, таская шлейф за второю супругой короля Влада Ягайлы. Выросши из пажеского возраста, парень готов был лично перебить весь тот краковский двор -- так он ему опротивел. Да и то -- отираться на балах да приемах, если мечтаешь в латах ходить на ратные подвиги! Возможность выступить против ненавистного Ягайлова двора вместе с Тевтонским орденом была для него пределом мечтаний.
   От своих людей при Сигизмундовом дворе Конрад доподлинно знал, что на этот раз его величество и впрямь раскрыло алчное хайло на Молдавию -- да еще на золотишко крестоносцев. Магистр Ульрих щедро пообещал королю венгерскому триста тыщ дукатов -- хороший кусок! Сигизмунд же в свою очередь много что наобещал семье князя Олесницы...
   Но прошла зима, травка зазеленела, солнышко заблестело, Польша шумела и вооружалась, к Витовту в Гродно шли уже чехи и даже татары. Силезские князья отправлялись к Ягайле. И лишь олесницкие сидели дома -- от Сигизмунда не было известий. Загадочное молчание короля венгерского накануне великой битвы было... странно.
   Конрад ждал вестей во Вроцлаве, и ждал уже так долго, что извелся от сомнений. Он уж и не помнил, в какой день (точней, ночь) к нему тогда явился пащенок -- как обычно, за книжкой.
   Конрад даже обрадовался -- в кои-то веки. Хоть отвлечься... Пащенок в его неполных 12 лет был еще совершенным мальчишкой по повадкам, но болтать с ним Конраду нравилось: умен он, все же, был не по годам. И книжка ему в этот раз понадобилась, подумать только, Экхарта!
   - Иоганн Экхарт -- еретик, любимчик бегардов с бегинками! Кой черт тебе его читать... Биркарт?
   - Если еретики -- враги матери нашей Святой церкви, надо знать их в лицо, - ответил мальчик. - И будто у тебя нету Экхарта?
   - Есть. Но молчи о том, что взял его у меня.
   - Да кто спросит-то?..
   - Барнаба, например.
   - Не полезет. Иначе хрен ему без масла, а не доля...
   Доля краденого. Биркарт, как понял Конрад, давно занял в приюте место беглого скопца Кунца Аулока. "Ну, не этого ли я ожидал?". Этого. Или того, что Святые разбойнички забьют его насмерть в первую же ночь. Да ручонки коротки оказались. "И в этом он в меня".
   - Сядь, не спеши. Выпей со мной.
   - О, - удивился Биркарт. - С удовольствием... отец мой. Позволь, налью тебе.
   - Налей... Эх.... молод ты, пить с тобой, конечно. Но раз уж Экхарта читать собрался... Я его стрезва-то не очень понял.
   - Так это ты.
   - Не дерзи! Пороть тебя некому... Барнаба ведь и не пытался?
   - Уберег его Господь, - улыбнулся Биркарт.
   - Нас бы Он уберег... - вырвалось у Конрада. - От того, что будет...
   - Я слышал, ты на войну собрался против Ягайлы да Витовта?
   - Очень много ты слышишь. На базаре, что ль? А не сказали ли там тебе, часом, что себе думает Сигизмунд, король венгерский, и намерен ли, как обещал, мечами помочь тевтонам?
   - Не, отец мой, на базаре никого нету с венгерского двора... даже удивительно!
   - Что еще говорят?
   - Говорят, что князья силезские к Ягайле идут. Почитай что все. А олесницкие, мол, к тевтонам -- и это странно. Но любопытно. Ибо олесницкие -- воины знатные. Верно, знают, куда идти. Да только многие треплют, не выстоит Тевтонский орден против Витовта с Ягайлой, коли Сигизмунд не придет немцам в помощь...
   - Все и всё знают. И даже верно рассуждают. Как мне сдается. Впрочем, толку от тех рассуждений -- все одно о планах Сигизмунда знает лишь он. Да, может, дырка жены его. Но не Витовт, не Ягайло, не я и не твое трепло базарное. Есть у меня человечек при его дворе -- но и он ничего не знает, иначе сейчас знал бы я.
   - Хочешь, узнаю я?
   - Что?.. - Конраду показалось, что он ослышался. - Ты?.. Но, если даже допустить, что ты скоренько доберешься до чертова Зигги...
   - Не допускай. В жопе я видел до него добираться. Можно узнать быстрее.
   - И ты можешь?
   - Трепался бы, если б не мог?
   - Так сделай это.
   Биркарт отворил ставень, глянул на луну. И покосился на Конрада:
   - Это все, что ты хочешь знать? Отправится ли Сигизмунд биться с Ягайлой и Витовтом?
   Конрад лихорадочно выпалил:
   - Не все! Можешь узнать, чем завершится побоище? А можешь, что станет со мной и с братом, Белым, если мы выйдем за тевтонов?
   - Три, значит, вопроса. Не забыть бы чего... А то вдруг Экхартом зачитаюсь или Король опять расскажет что любопытное... - пащенок явно дразнил Конрада.
   - Я те забуду!.. То есть, я хотел сказать, уж постарайся.
  
   Биркарт уже отлично летал -- далеко и совершенно не уставая. К тому же, порхая по Вроцлаву и подслушивая под окнами, он стал превосходным шпионом. Но идея полететь к королю Сигизмунду и шпионить за ним была пусть и не вовсе глупой, но неразумной, с учетом, что Конраду поскорее требовался ответ на первый его вопрос.
   Биркарт сильно сомневался, что Сигизмунд именно в тот день и час, когда он окажется под окном его королевского совета, спальни или сральни, возьмется громко повествовать окружающим о своих планах насчет грядущей битвы. Этак все когти сточишь, неделю или более ползая по каменным стенкам окаянного дворца или где он там сейчас засел, Сигизмунд этот. К тому же на прочие два вопроса "Зигги" ответов дать не мог.
   А мог лишь Лемегетон -- то есть те, кого он позволял призвать.
   - Смотри-ка, - сказала Кундри, - твой попик требует от тебя все большего. Узнать исход этой битвы, так?.. Да это же будет очень большая битва!
   - Я сам предложил ему узнать.
   - Зачем?
   - Самому любопытно. Мне тоже кажется, что это будет великая битва. И то, что он хочет узнать -- важно. Очень-очень.
   - Еще бы ему не важно было, сгинет он там или нет! А чем он заплатит тебе за это?
   - Я не назвал цену.
   - Не узнаю тебя, сынок. За его успешные блядки ты додумался назначить цену -- а за такое нет?
   - Мне кажется, что так будет лучше...
   - А мне кажется, что тобой движет не разум, а чувства, Биркарт. Те, каких я не понимаю. Сколько раз говорить: только и исключительно разум, если дело касается магии!
   - Давай разумно решим, кого мне лучше призвать.
   - Ну, о событиях будущего знают многие из них.
   - Герцога Элигоса? Он является как рыцарь и знает о войнах...
   - На кой тебе узнавать подробности? Я бы не советовала. С Герцогом ты можешь не совладать. Пока.
   Взгляд Биркарта стал надменным.
   - Два года тому я справился с Сабноком.
   - И потом валялся, как паралитик. И потом, Сабнок Маркиз. Да, могущественный. Но Герцог -- это куда серьезнее.
   - Два го...
   - Я слышала, что ты сказал. Что с того, что тебе почти двенадцать, а не десять? И Силой ты владеешь чуть лучше? Ведь не в том дело.
   - Я чего-то не понимаю?
   - Странно, что не понимаешь. Я уже говорила. Чем выше стоит дух в Круге -- тем он заносчивей. И вынужденное подчинение терзает их гордыню. Ладно бы ты был мужчиной-воином. Да хоть рыцаренком -- но сиял бы ему в морду не только его печатью, но и прославленным гербом своего отца. Он, возможно, способен отнестись с некоторым уважением к тем из вас, кто ближе ему по сути. Но что подумает Маркиз Элигос, увидев перед собой малолетнего ублюдка от нечистой связи попа и иудейки? Да он сочтет за развлечение посмеяться над тобой! И спасибо, если сделает вид, что подчинился, и его ответы будут просто ложью. А если разгневается? Я после Сабнока весьма долго тут прибиралась. А сколько Силы понадобилось чтоб ты не остался лежать и пускать слюни, ты знаешь?! Элигос еще более могущественен и свиреп. Руины моего дома мне не нужны, он мне пока еще нравится... Хотя не знаю, может, тебе нужны руины квартала и Рыбного рынка...
   - Нет-нет. Я понял, мать... Может... тогда Раум?
   - Вот-вот. С каких это пор Раум не ведает тайн прошлого, настоящего и будущего? И еще совет, сынок. Не больно-то фамильярничай с Раумом. Я помню, каким он предстал в тот раз. Все это, возможно, исключительно из расположения к тебе. Но помни, кто он и кто ты.
  
   Биркарт был один в доме -- Кундри ушла на свою ночную охоту.
   Раум на этот раз снова явился ровесником Биркарта. Двенадцатилетним. Но не таким веселым и добродушным. Дух-ворон был не то чтоб печален, но как-то странно холоден.
   - Ты меня разочаровываешь, Биркарт, - сказал он.
   - Чем?
   - Почему ты до сих пор не сказал Кундри, что умеешь летать? Она ведь чувствует, что ты не то, чем кажешься. И только уважение к твоим чувствам не позволяет ей узнать доподлинно, кто ты такой.
   - Я... Ну...
   - Куда вдруг спрятался твой длинный и острый язычок? Тебе ведь нравится быть стенолазом?
   - Очень-очень.
   - Что же ты не поделился с матерью этим?
   - Я... Ммм...
   - Не знай я тебя, подумал бы, что меня по ошибке вызвал придурковатый ученик знахаря из Куриных Жопок. Стенолазы вроде не мычат, а, Биркарт?
   - Пищат они. И орут. Судя по мне, громко и противно.
   - Ну, обычные только пищат, иногда даже очень приятно для слуха, так что не суди по себе... Мне кажется, тебя чем-то смущает твой этот облик?
   - Уже не так. Что ж поделать, если он таков.
   - Разумно. А что в нем дурного?
   - Ну... когда я был моложе, думал: что за чушь, птичка! Маленькая, беззащитная. Меня чуть котяра не сожрал, ну что это! Да и человеку прихлопнуть ничего не стоит. То ли дело зверь, и посерьезнее: бывают же волколаки? Мне очень-очень хотелось быть волчарой... Большим таким. С клыками. Мощными лапищами...
   - Теперь не хочется, как я понимаю?
   - Где б я жил такой? Кстати, Раум... Кундри, если я расскажу ей, не станет смеяться? А то любит она это дело...
   - Откуда я знаю, станет или нет. Если и станет -- тоже... шутки ради, не со зла. Это не обидно. А кто-то слишком самолюбивый для сопливого колдуна.
   - Раум.
   - Слушаю.
   - Ты одинок и тебе не с кем поболтать? Я звал тебя по делу.
   Биркарт знал, что делает то, что запретила Кундри. Но нечего обзываться сопляком.
   Раум лишь усмехнулся. И сказал:
   - Я даже догадываюсь, по какому. Все знают о грядущей великой битве. А не рано тебе лезть в такие дела? Например, в замыслы королей?
   Биркарт промолчал.
   - И ладно бы в эту битву стремился кто-то, дорогой тебе... Перед нею тысячи баб и детей будут молиться, чтоб не остаться вдовами и сиротами. Но тебе-то что до нее?
   Рауму отлично известно, что я сам предложил Конраду все узнать. Но если я даже Кундри не могу признаться, что Конрад мне... ну... немножко нравится, то стоит ли признаваться в этом злому духу?
   - Перекинься, Биркарт. Я покажу тебе, как все будет. Если ты не захочешь изменить что-то.
  
   Две черные птички кружили над Грюненвельтской битвой. Носились от центра к правому флангу -- и там, и там трепетали на ветру олесницкие хоругви.
   Конрад Белый бился отважно, что есть, то есть. Но Тевтонский орден редел на глазах -- поляков и литовцев было слишком много. Белый вскоре понял, что один против четверых... и бросил меч наземь. Плен лучше смерти.
   А вот Конрад-первый... Биркарт выписывал круги в небесах над его башкой в шлеме... и почему-то ему казалось, что произойдет самое ужасное. Хотя бился Конрад за десятерых -- ох, великий рыцарь!
   Да только на любого великого найдется еще более великий. Биркарт отчаянно пискнул, увидев, кто направил коня в сторону Конрада.
   Коня?! Да это слон, а не конь! Огромный вороной дестриэ.
   Черные латы. Черная броня. Черная попона, на которой еще один, мать твою, орел -- только черный на золоте. Над тремя бриллиантами.
   Сулима.
   Завиша Черный.
   Конрад, брось меч. Брось немедленно! Он убьет тебя!!
   Конрад несомненно узнал Завишу -- не мог не узнать. Но меч не бросил...
   Два меча с лязгом скрестились в воздухе. И еще раз. И еще. И...
   Завишу недаром почитали все рыцари, кто из них в здравом разуме. Биркарт отлично видел -- а человек бы этого не заметил -- что Конрад промедлил буквально полмига. И меч Завиши смаху влепился ему в забрало так, что голова мотнулась назад.
   Гнедой дестриэ Конрада отдернул башку, словно досталось не хозяину, а ему. И попятился. Да и следовало бы: вороной верзила заржал и оскалился, ну его!..
   Конрад свалился с седла.
   Завиша сдержал своего вороного, готового броситься и лупить копытами чужого.
   И поднял забрало. Биркарт увидел его лицо -- усталое и вроде бы грустное.
   - Достойнейший рыцарь, Конрад Пяст, - сказал он. - Был. Requiescat in pace.
   Был?!
   Не-ее-еееееет!!! Биркарт заверещал так, что его маленькую птичью головку словно разорвало от боли. Он молнией слетел вниз, сел на грудь Конрада... Чертово забрало, крылышками-то его не поднять... Но и поднимать было незачем.
   Все.
   Requiescat in pace.
  
   Конрад удивился, когда пащенок прибежал к нему и... схватил за руку. Маленькая тварь не терпела, когда к ней прикасались -- а это что такое, спрашивается?
   Биркарт снизу вверх смотрел на Конрада каким-то странным мутным взглядом. И Конрад еще больше удивился, когда понял, откуда эта муть. Слезы.
   - Папочка... не ходи на битву эту.
   - Почему?
   - Ты умрешь.
   - А брат?
   - Он... попадет в плен. Отговори его тоже!
   - Белого отговаривать от боя за Тевтонский орден -- это зимой пашню пахать... А я, говоришь, помру? Любопытно, кто это там сумеет достать меня...
   - Завиша Черный, - ответил Биркарт.
   И так, что не поверить Конрад не смог.
  
   До происшествия с Барнабой Конрад не сомневался, что все идет как положено.
   От нынешнего Гюнтера Конрад знал, что Гуон фон Сагар, ни разу не поднявший свой волшебный хвост против матери нашей, Святой церкви, даже подумывает о том, чтобы тоже надеть рясу.
   "Фон Сагар обучался своему искусству в чернокнижном университете. Возможно, там ему заодно и вдолбили уважение к властям предержащим. Мой же выблядок гоняет по улицам -- какое тут уважение?
   Я отвезу его в Толедо и найду это треклятое заведение. Или его заставлю найти. И пусть его тоже превратят там в приличного... колдуна."
   Конрад даже сообщил пащенку об этом. Тот особой радости не выразил, но Конраду было искренне посрать на его мнение. Он просто велел ему быть готовым к скорому отъезду.
  
   Но пащенок снова прибежал -- ночью -- и сказал:
   - Не-а, не поедем в Толедо!
   - А куда поедем, умник?
   - В Агиляр.
   - Это где такое?
   - Под Кордовой. И ты сам все узнаешь. Если пойдешь за три дня до святого Варфоломея к валлонской деревне. Но после заката.
   - Куда-а я пойду?!
   - Ты слышал, папа. - Биркарт улыбнулся. И неприятно улыбнулся.
  
   Поселок валлонов лежал во тьме. Конрад недоуменно оглядывался: где же те, кто, как обещано, расскажут ему, что ему следует узнать? Может, паршивец Биркарт решил просто посмеяться, отправив его в это нехорошее место?
   Он заметил шевеление впереди и пошел к нему, вглядываясь в темноту.
   Кажется, какая-то старуха бодро топала во мраке -- так, словно отчетливо видела дорогу. Он двинулся за ней -- а что ему еще было делать? Бабка нырнула в узкий проход меж домишками, и тут Конрад поравнялся с ней. Кажется, проход куда-то вел -- впереди забрезжил свет, вроде как зарево от костра. И точно -- впереди был пустырь с горящим костерком, возле которого сидели две темные фигуры.
   - У меня разнылся палец... - буркнула старуха.
   - Сочувствую, па... - начал было Конрад, но та вдруг заорала откровенно нетрезвым басом:
   - К на-ам иде-ет дурной скиталец!
   "Это про меня? Точно, дурной".
   - Ягна! - раздалось от костра, - Опять налилась по самые уши... А говорила, за хлебушком в город пошла!
   Старуха вынула из-за пазухи бутыль и торжествующе потрясла ею. И уставилась прямо на Конрада. Ее лицо показалось ему очень темным, словно у мавра.
   - Будь здрав, Макбет, будь здрав, Кавдорский тан! - возгласила Ягна неведомую чушь.
   - Надо же, ковенский липец, - фыркнула рыжая женщина у костра. - Губа у тебя не дура, Ягнуся... Сядь и заткнись. У нас гость.
   На женщине была черная шляпа. И зеленый, с косматыми кистями шарф на шее. Вторая фигура оказалась девкой, как показалось Конраду, возраста Биркарта -- не старше. На ней тоже был особенный головной убор -- кривовато нахлобученный венок из клевера и вербены. Лицо у малолетки было какое-то заостренное, лисье -- ей пошел бы быстрый беспокойный взгляд. Но глаза ее, обведенные синими кругами, казались совершенно невидящими.
   "Ведьмы. Это же ведьмы. Здесь, во Вроцлаве... Куда смо..."
   - Даже не думай об этом, - сказала рыжая. В ее светлых глазах плясали блики костра. - Сядь.
   - Если в рясу еще не наклал, - прохрипела Ягна.
   Конрад пришел в мирском, но намек был ясен. Кристально ясен.
   Он послушно сел на грязную землю у костра -- напротив рыжей. Здесь заправляла она -- Конрад всегда отлично чувствовал, кто и где главный.
   - Не хотела я лезть в это дело, ох не хотела, - вздохнула рыжая. - Но мы всегда платим долги. Слушай, поп. Отдай мальчишку Просвещенным. Будет плохо, но иначе будет хуже. Отдай мальчишку Alumbrados. Они знают, что ему нужно. Ты -- нет.
   - Да я его уже Сатане готов отдать... - буркнул Конрад.
   - Не спеши... Этот свое всегда возьмет... Отвезешь мальчишку в Агиляр под Кордовой. Отвезешь сам, никого больше не должно быть. Так и заберешь, когда он закончит обучение. Приедешь за ним один. Не один -- не то что его, даже самой школы не увидишь. Это первое условие. Второе -- ты отдашь половину денег за обучение сразу, вторую -- когда приедешь за ним.
   - Сумму-то назови.
   Рыжая, усмехнувшись, назвала. Конрад ушам не поверил. Она заметила это.
   - Не скупись, поп. Дорого, да мило, дешево, да гнило... Окупится, многажды окупится. Не пожалеешь.
   - Еще что скажешь? Может, еще условия есть?
   - Есть.
   Рыжая тронула за плечо придурковатую девку. Та диким взглядом посмотрела на нее. Рыжая выдернула из ее лохматого венка стебелек и бросила в огонь. Странно, но пламя костра на миг изменило цвет, а к дыму примешался странный, незнакомый Конраду аромат.
   Юная дурнушка вдруг уставилась на гостя блестящими, пустыми, пугающими глазами.
   - Горит, горит Давидов щит, - вдруг каркнула она слишком хриплым для такой соплячки голосом, - Зла и добра не различит! Монахиня безногая от пламени бежит...
   "Что за чушь? Пойми тут чего..."
   - Будь ты проклят, - продолжала дурнушка. - Будь ты проклят во веки веков, Биркарт фон Грелленорт! Стрела, летящая в полдень... Apage! Apage!
   И глаза ее закатились под лоб, она мягко, как тряпичная кукла, повалилась назад. Рыжая спокойно сказала:
   - Все, Элизка больше ни к чему не годна.
   Конрад был рад. Ему хватило и того бреда, что он услышал. И как-как она назвала этого бесенка?..
   - Фон кто? - спросил он. - Ведь он сирота безродная...
   - А ты поп бестолковый, - отозвалась Рыжая. - Все, иди. Надоел, честное слово.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"