Мелф : другие произведения.

Репетиция (Тень Командора)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Из записок Лагранжа
   Могу поклясться именем хоть Христа, хоть Мельпомены - более ужасающего и жалкого зрелища я никогда не видел ни на одной французской сцене. И, надеюсь, никогда не увижу больше...
   Мы, актеры, часто говорим, что публика тупа, имея в виду, что она падка на дешевку и мишуру самого разного рода - и не замечает тонких оттенков, не в силах воспринять подлинное переживание, не ценит игру серьезную и глубокую. Здесь у нас самая обычная публика - в меру глуповатая, в меру отзывчивая, в меру благодарная...а совсем уж честно сказать, глуховатая, подслеповатая и на душе мозоль, как на крестьянской пятке. Но сегодня и эта публика пребывала, мягко говоря, в состоянии глубокого недоумения, грозящего перерасти в возмущение: оплаченное ею зрелище было просто безобразным.
   Я видел в зале одну девушку - она не пропускает ни одного нашего спектакля. К концу этого непотребства лицо у нее было как у обиженного ребенка, которого угостили потрясающим пирожным - таким, что даже надкусить жалко... и вот ребенок долго смотрит на эту красоту из сливочного крема, любуется, радуется, предвкушая неземное блаженство... а откусив, обнаруживает, что шутники напичкали эту прелесть горчицей.
   А ведь нам всем тогда понравилось, что старина Гюбер пошел на риск... всем было интересно посмотреть, чем это закончится. Забавы захотели. Глупцы. Можно было предвидеть...
  
   Зрители покидали театр.
   Актеры ушли переодеваться.
   По проходу пустого, уже полутемного зала медленно и грузно прошел к сцене здоровенный краснолицый человек, похожий на мясника или представителя сходной грубой профессии. На самом деле это был директор труппы по прозвищу Папаша Гюбер - так его называли, разумеется за глаза, и прозвище всегда звучало уважительно, хотя уж кто-кто, а актеры куда как склонны к насмешливому тону...
   Папаша Гюбер, по видимости, успел отдать какие-то необходимые распоряжения и сейчас присел в одно из кресел первого ряда. Он ждал.
   В проходе бесшумно возник еще один силуэт, невысокий и хлипкий. Это был актер Лагранж, игравший в нынешнем мольеровском "Дон Жуане" две маленькие рольки - конюшего доньи Эльвиры и нищего Франциска.
   Лагранж специально дошел до первого ряда, чтоб Гюбер увидел его и не заподозрил, что он хочет услышать что-то, для него не предназначенное. Хочешь - прогони, вот он я, и не думал прятаться в полумраке зала...
   Гюбер сделал вид, что не заметил Лагранжа. Он ждал.
   Почти одновременно из левой и правой кулисы вышли два актера. Не взглянув друг на друга. Оба были еще без сюртуков, в рубахах и жилетках, волосы встрепаны, на лицах плохо стертые следы грима.
   Гюбер сурово смотрел прямо перед собой. Актер из левой кулисы смущенно кашлянул. Его коллега из правой нахально уселся на авансцене.
   Оба актера были молоды - не старше 25. Сейчас было заметно, что они очень стараются не замечать друг друга. Тот, что из левой, был среднего роста, тонок и изящен, со смугловатой кожей южанина и пышным облачком золотисто-каштановых волос, кое-где седых от пудры с парика. Лицо у этого молодого человека имело чрезвычайно кроткое и скромное выражение, но темные южные глаза были слишком глубоки, чтоб казаться просто добрыми, видно было, что порою пляшут в этих глазах искорки лукавства, вовсе не невинного... Любому проницательному человеку ясно было, что этот малый - тихий омуток, в котором водятся если не чертенята, то уж пиявки точно. Парень из правой был длинным и поджарым, черная вихрастая башка, кажется, для того лишь и создана, чтоб в ней каруселью с огоньками кружились шальные мысли, а чего стоит острый лисий нос... а дикарские раскосые глазищи, еще темней, чем у "левого"... Да уж, "левый" и "правый" были совсем несхожи, роднило их лишь одно - стоило выйти на подмостки, пусть и спектакль кончился, а сами уже без костюмов, усталые и взъерошенные - а все равно видно, что оба родились для сцены... оба на ней - на своем месте. Как веселый дельфин в волнах, как легкий стриж в предгрозовом воздухе, как кисть винограда в нагретой солнцем листве, как четки на руке святоши, как буква в алфавите, катрен в хорошем сонете, нота в великом клавире.
   Вся театральная публика в городе уже знала этих двоих, все зрительницы от четырнадцати до шестидесяти четырех разделились на два жеманно враждующих лагеря, поклонницы мягкости и изящества слегка презирали поклонниц силы и грубоватости. И наоборот.
   В афишах левый значился как Филипп Франсуа д'Эглантин, правый - как Жан Мари д'Эрбуа. Но Папаша Гюбер предпочитал называть их по-свойски, без псевдонимов.
   - Фабр, Колло, - сказал он в мертвой тишине опустевшего театра, - вы мне надоели.
   "Левый" слегка опустил голову, "правый", наоборот, вскинул. Оба немножко играли самих себя - Фабр изобразил легкое смущение, Колло всем своим видом вопросил: "а что такое?.."
   - И ладно бы только мне, - тяжким тоном продолжал Папаша Гюбер, - но, сдается, вы надоели уже и публике. Сегодня меня уж спрашивали, что с вами случилось - что это за полоумный Дон Жуан и рёхнутый Сганарель? Кое-кому показалось, что вы просто-напросто пьяны, а кое-кто подумал, что вы всего лишь издеваетесь над почтеннейшей публикой...Если до вас не доходит, что любовь публики нужна для того, чтоб нам всем не подохнуть с голоду, может, хватит ума сообразить, что нехорошо издеваться над своими товарищами? Вон там где-то сидит Лагранж... Лагранж! Скажи этим двум гениям, что говорят о них наши актеры.
   - Сегодня говорили, что играть невозможно, - тихо сказал Лагранж. - Ни с одним, ни с другим.
   - Вы запороли спектакль, это вам ясно, засранцы?! - загремел Гюбер. - Это провал! Позор! В следующий раз будете играть при пустом зале! А я все брошу и уйду пасти стада!
   Оба молчали. Нечего им было сказать. Да и небезопасно. Если Папаша Гюбер заговаривал о карьере пастыря стад, лучше было молчать в тряпочку. Точней, в занавес.
   - Ну вот что, - сказал Папаша Гюбер, с хрипом дыша, - Сейчас мы с Лагранжем уходим - и запираем оба выхода. А вы остаетесь здесь до завтрашней утренней репетиции.
   - Завтра утром нет репетиции, - подал голос Фабр.
   - Тем лучше. Значит, до вечернего спектакля. Остаетесь - и репетируете сами. Как хотите. Сами разбирайтесь, кто из вас кто. И только посмейте смыться через окно! А если провалите мне и завтрашний спектакль - оба пойдете искать себе другую труппу. Это ясно?!
   - А после сегодняшнего спектакля, пусть он и неудачный, нам не надо ни жрать, ни отдыхать, ни спать? - злобно поинтересовался Колло.
   - Не заслужили! Вот заодно и осознаете, каково вам придется, когда у нас вашими молитвами не будет сборов...
   - Это довольно жестоко, мсье Гюбер, - тихо высказался Лагранж. - Разве они хотели провала?.. Как-никак старались, а вы хотите их оставить без еды и отдыха аж до завтрашнего вечера...
   - Хорошо, в полдень придешь и выпустишь их. Но не раньше. Пусть репетируют всю ночь, или утром, или когда хотят... Или пусть прибьют друг друга наконец, вся труппа вздохнет спокойно, а я возьму двух других актеров с меньшими амбициями! Да, конечно, - Гюбер усмехнулся, - это не очень уважительное отношение с моей стороны. Но они и это заслужили - собственным неуважением к своим товарищам. Каково другим было играть не пойми что вместо великого мольеровского "Дон Жуана" - лишь потому, что два заносчивых сопляка тешили свое тщеславие и дошли в этом до полного абсурда?!
   Папаша Гюбер, как всегда, смотрел в корень, и возразить ему было нечего.
   - И не криви свою похабную морду, Колло!!! - вдруг рявкнул он, и тот нахмурился, посапывая от обиды.
   - Может быть, - сказал Лагранж, - мне остаться тут с ними? Я бы помог репетировать... все-таки взгляд со стороны...
   В его тихом голосе звучало искреннее желание помочь общему делу, но Гюбер был непреклонен:
   - Сами кашу заварили - сами пусть и расхлебывают. Раз уж такие гениальные, что позволяют себе плевать на остальных! Завтра на спектакле и посмотрим на их... гениальность. Идем, Лагранж! Мне на этих звезд французского театра сейчас даже смотреть противно...
   - По городишке и звезды, - взвился Колло. - Местным баранам и такое увидеть за счастье!
   Гюбер посмотрел на него откровенно брезгливо, а Лагранж - с превеликим удивленьем... Видно, крепко вся эта мольерова канитель задела Колло... ибо именно он, единственный из труппы, в обычном состоянии мог влюбиться в любой самый паршивый городок, по которым носила их актерская судьба, ветер осенний.
   Лагранж ведь прекрасно помнил, как они сюда прибыли...
  
   Из записок Лагранжа
   Да, это было б неплохо - хотя бы постараться полюбить городок, где предстояло провести целый сезон... но из всех нас, кажется, лишь Колло умеет любить новые города независимо от погоды. А встречал нас городок, как врагов не встречают, ливень, грязь, треснувшая ось дилижанса - и ругань возницы, и его лиловая от холода ладонь, протянутая в слепящий ливень - а вооон он, N., шли б вы лучше туда, г-господа актеры, ножками шли, а багаж я довезу, а пока в деревню надо, кузнеца искать, ось-то, сами видите.
   Стоило вылезти из дилижанса, ни на ком сухой нитки не осталось. Возница все бубнил про ось, которая, видите!
   Ничего мы не видели в этой грязище, в которой дилижанс утонул по брюхо, но и впрямь, лучше было идти, пусть и под этим проклятым дождем, все быстрей появится возможность обогреться, обсушиться и почувствовать себя не г-господами актерами, а для начала просто людьми...
   Мы долго чапали по грязи, в меру сил поддерживая спотыкающихся женщин, которые приподнимали отяжелевшие от влаги и глины подолы юбок. С полей наших шляп, стоило чуть башку наклонить, обрушивались маленькие водопады. Лино навязчиво предлагал всем глотнуть из своей фляжки, не учитывая того, что скупой глоток может сразу согреть разве что такого пьяницу, как он. Маленькая Аннет тяжело дышала - ей, в силу кукольного росточка, приходилось, кажется, передвигаться не шагом, а вплавь. Иветт, плюнув на все, подокнула подол мокрой юбки за пояс да как пошла мерить грязь широченными, словно у гренадера, шагами... Мадам Фюзиль держалась удивительно прямо, поддерживаемая под локоть супругом. Впрочем, кто из них кого поддерживал, я точно не знаю... и кончилось это плохо: Фюзиль споткнулся, жена попробовала удержать его и шлепнулась сама, умывшись грязью чуть не по уши.
   - Эх, Фюзиль, ничего тебе доверить нельзя! - фыркнул Колло. Хамство это было ужасное, как-никак Фюзилю он в сынки годился, и Мари Фюзиль произнесла, как обычно, кратко и кротко:
   - Жанно, перестань, нехорошо так, деточка.
   Кому другому за "Жанно" и "деточку" точно не поздоровилось бы... но только Мари Фюзиль одна на всем свете умела управиться с Колло, за что ей наша и Мельпомены вечная благодарность, а посему такое обращение от нее он сносил, даже не кривясь.
   Долговязая деточка вдруг склонилась над Мари и подхватила ее на руки.
   - Так-то лучше будет.
   - Жанно! - ахнула она, - Поставь старые кости на место!
   - Ну, здесь им явно не место...
   - Дурачок, надорвешься до города-то!..
   Говори-не говори, ясно было, что и надорвется - все равно дотащит...
   И впрямь, допер, хотя нести такой груз, да еще по полпуда грязи на каждом башмаке, было тяжко... Но старые кости были поставлены наземь лишь тогда, когда под ногами оказался городской булыжник. Мари Фюзиль жестом велела Колло наклониться к ней - и поцеловала в красный от холода нос.
   Собственно, на Колло даже смотреть было холодно - он, как всегда, был без шляпы, он и зимой так ходил, да еще и сюртук нараспашку... дубина, ну перед кем выделывается, а?..
   Иветт сорвала совершенно раскисшую шляпку и запустила в канаву. Мокрая ее прическа, темная и сбившаяся от влаги, была похожа на безобразный ком глины.
   Мы все никак не могли найти дом, который снял для нас Папаша Гюбер. Спросить-то в такой ливень было некого, все умные люди дома сидели, у каминов, винцо попивали, одних лишь нас нелегкая носила, осенний ветер, чертова актерская судьба...
   В конце концов он сам нашел нас, наш Папаша, лучший на свете директор труппы, огромный, громогласный и тоже уже весь мокрый, он ругался на чем свет стоит - на погоду, на дилижанс, на возницу, коему предлагалось засунуть себе в неподобающее место ту самую сломанную ось - и, конечно, на нас, за то что вымокли, замерзли, заблудились, наверняка теперь все разболеемся и провалим сезон, и придется ему, Папаше Гюберу, разоренному и опозоренному, идти пасти стада...
   - ... и вместо актрис пялить овец... - ехидно брякнул Колло. Гюбер хмуро глянул в его мокрую сияющую рожицу, но ничего не сказал. Пока.
   Нелепый домище приветливо смотрел на нас светящимися окнами..
   - Я там уж камин затопил, - сообщил Гюбер. - А вот пожрать-попить нечего, не успел я... Колло! Поди сюда... Лавка тут близко - вон по той улице прямо, потом налево, потом направо, потом еще налево, через переулочек, через площадь и... там увидишь.
   Мы молча смотрели, как мокрый Гюбер совал мокрому Колло тут же промокшие деньги. И чувствовали некоторый осадок - во всяком случае, все мужики уж точно. Как-никак, Колло, дотащивший мадам Фюзиль на руках до города, заслуживал отдыха поболее всех нас... Но влезть меж Гюбером и Колло сейчас было смерти подобно - даже Мари Фюзиль не посмела б. Папаша ж недаром отправил в лавку, которая, по видимости, находилась черт-те-где, именно его. И вовсе не потому, что из мужиков самый молодой. А по многим другим причинам.
   Во-первых, нечего отпускать при дамах и девицах (Аннет предположительно была девицей) сальные шутки.
   Во-вторых, вообще нечего задирать нос (тут Гюбер был прав - Колло в силу актерского таланта и успеха своих ролей зазнайка был тот еще - и потому Гюбер то и дело слегка наказывал его, вот этак щелкая по острому носу - гоняя в хвост и в гриву и заставляя делать что-то, когда другие отдыхают или просто бездельничают)...
   А в-третьих, ему, молодому-здоровому, и впрямь с большой вероятностью ничего не сделается, если даже и помокнет еще... Так считал Гюбер. Но не я. Я-то знал, что с Колло станется заболеть просто по желанию. От обиды. И притом не Гюберу придется возиться с ним, ясное дело, а мне. Да и всем прочим тоже...
   И будем возиться, куда мы денемся, раз уж Бог нас им покарал... или наградил... не поймешь. Гюбер, надо сказать, давно б в шею тощую выгнал бы его из труппы - но... сам же всегда твердил, что у актера талант покрывает любой недостаток! Кто ж из нас не знал, что у Папаши Гюбера лишь две серьезные оценки таланта юных учеников: "Он (она) милое создание..." и "Дрянь, но талант же!" Милым созданиям он впоследствии никогда не давал серьезных ролей. А от дряней требовалось одно: чтоб талант все же несколько перевешивал общую злостность натуры... Хотя в том же Колло, по мнению того же Гюбера, было "говна больше чем таланта, причем в три раза" - в труппу он его тем не менее взял... а вместе с ним и кучу неприятностей, конечно же. Неприятности прямо-таки бегали за Колло, как цыплята за квочкой, и пощелкивали острыми зубками, кривили гадкие ухмылочки. И талант Колло, и актерская выучка, и жаркое сценическое обаяние, могущее согреть самое стылое зрительское сердце, растопить самый ледяной взор - все это было достойно только самых лучших слов. Но ко всему этому суровой ниткой, двойным швом пришиты были такие веселенькие штучки, как дурной нрав, хамские манеры, склонность к пьянству и кое-какие не очень пристойные страсти...
   Одним словом, Колло - дитя природы. Но не стоит думать, что он понравился бы Жан-Жаку. Руссо, я имею в виду. Руссо от него убежал бы в ужасе.
   ...Вернулся он из лавки с двумя корзинами, и с него тут же натекла грязная лужа. И уж никаких сияющих улыбочек - его колотило, зубы просто гремели... Конечно, мы тут же поволокли его к камину и заставили содрать ледяное мокрое тряпье.
   Багаж-то наш еще не доехал, а посему переодеться было не во что, и у камина уже восседала причудливая и живописная группа каких-то диких полуголых кочевников в плащах - плащами служили все найденные в доме одеяла, покрывала и даже битые молью гобелены, временно снятые со стен. Хорошо, что у актеров и актрис несколько более свободные взгляды на стыдливость - мы же, бывало, и переодевались к спектаклю все в одной тесной гримерной... да и чего уж друг у дружки не видели? Смущалась, да и то несильно, одна лишь Аннет...
   Колло все никак не мог отогреться, хотя сидел только что не в камине, и на щеках его цвели алые пятна, и глаза блестели неживым блеском. Мари Фюзиль сразу сказала:
   - Так, Жанно, дружочек, в постель. А то действительно свалишься... вот уж чего не хватало... А мы тебе согреем вина, вот что. Есть-то будешь?
   - Нет...
   Колло, как всегда, нехотя, но послушался, поднялся... а я проводил его в ту комнату, что нам с ним досталась. Мы ведь, пока ждали его, успели не только согреться, но и обойти весь дом и выяснить, кто из нас где будет жить. Места, слава Богу, тут всем хватало...
   Под одеялом Колло продолжал греметь зубами, я как раз собирался отправиться на кухню за вином, и тут вошла Иветт.
   - Все никак не согреешься? - сказала она со сладкой улыбкой, - Я тебе помогу.
   И, не стесняясь меня, нырнула под одеяло. Колло, улыбнувшись, тут же обнял ее. Ох уж эта мне рыжая нахалка, ее волосы всегда просто ослепляют меня, как многих других мужчин, и больше мы ничего не видим, и послушно делаем все, что она хочет...Сейчас она хотела, чтоб я ушел. И я ушел. Я ведь хотел только одного - чтоб Колло не свалился с воспалением легких. А Иветт, ясно было, действительно может согреть куда лучше вина. Думаю, тело у нее жаркое, и кожа сразу начинает гореть от поцелуев ее жадного рта...
   Наши еще и не думали ложиться спать, и я присоединился к ним. Аннет смотрела на меня несчастными глазами щенка, которого жестоко пнули сапогом. Она поняла, куда и зачем удалилась рыжая, и теперь молча страдала - ей так хотелось быть на ее месте, что бедра сводило, и она стиснула свои острые коленки.
   Иногда мне хотелось утешить ее, дурочку. Мне было что ей сказать. А именно - не бойся, просто как-нибудь возьми да приди к нему. Просто приди. Не жди ты влюбленных глаз, не жди, что он станет читать тебе стишки и дарить цветочки, Колло не ухаживает за женщинами - зачем ему, если они и так тянутся к нему, паршивцу, как детишки к торту, только вот на тортик он не похож. Может, он и вкусный, но горчит... и жесткий, не прожуешь... Вот посмотришь сейчас - если не уйдешь спать - с каким лицом вернется от него Иветт...
   И точно, рыжуха пришла сердитая, надув губы. Хотя глаза у нее были туманные...
   Иветт сразу уселась на подлокотник моего кресла, подальше ото всех. Я тихо сказал ей:
   - Зачем ты ушла? Могла бы остаться... на ночь... я бы нашел, где спать.
   - Вот еще, - так же тихо, но ТАК зло ответила она, - Я ему не жена!
   - А жаль, - сказал я.
   - На самом деле ты так не думаешь, Лагранж.
   Права. Не думаю. И прекрасно понимаю Иветт, которая его любит - и никогда не покажет ему этого. Только покажи ему, что любишь, что зависишь от его глаз, ухмылки, от его длинного костлявого тела, от его словечек и настроения - он же тебя со свету сживет. Всю кровь, натурально, выпьет.
   Иветт вдруг печальным жестом прижимает мою голову к себе. И шепчет:
   - Послушай, Рене... хочешь, пойду спать с тобой...
   - Это еще с какой радости?
   - Так просто. Взбрело мне.
   Э, нет, голубка, не взбрело. Просто тебе кажется, что я смогу зализать твои раны. А я не смогу. Хотя ты нравишься мне, так нравишься... Но спать нам нельзя, от этого будет только хуже.
   - Нет, Иветт.
   - Мужик ты или кто, Рене?..
   Я молчу. Сама решай, кто я. Будто твои мысли на этот счет что-то изменят.
   Колло странный. Не могу понять, почему он так небрежен к чувствам женщин, любит злить их, выводить из себя. Зато с мужчинами... ох, нет, не нужно даже думать об этом, не накаркать бы...
   Но я накаркал. Вернувшись в комнату, я увидел, что Колло сидит на кровати, опираясь спиной на подушки, и курит. На щеках его по-прежнему гуляет румянец, но уже не болезненный, а живой, и глазищи ярко горят, и остроносая бесовская мордашка поблескивает от пота. Ему уже жарко, одеяло сползло, и я вижу на его жилистой шее, на его груди алые следы поцелуев Иветт, расплывчатые, как розы за оконным стеклом, залитым дождевыми каплями.
   - Слуушай, Лагранж, - произносит он хрипловато, - Выполни просьбу больного человека, а?..
   Я всем существом чую неладное... и точно.
   - Скажи Руэ, чтоб зашел ко мне.
   - По-моему, он уже ушел спать, - неловко вру я.
   - А вот и нет, я слышу его голос.
   - Колло! Тебе... мало, что ли?! - в сердцах говорю я. - И ты когда-нибудь думал о том, каково мне передавать ему такие просьбы?! Совести у тебя нет!
   Он улыбается мне, не отвечая. И я знаю, что, конечно, выполню просьбу больного человека, хоть мне это и противно... Просто потому, что дороже Колло у меня никого нет на свете, и иногда мне жаль, что я не могу взять и заменить ему Руэ.
   И ему тоже жаль, я знаю.
   Но чего не могу - того не могу. Мне неприятна даже мысль о том, чтоб лечь с мужчиной. И потом, вполне возможно, что после этого нашей дружбе пришел бы преждевременный конец... я стал бы одним из длинного калечного строя инвалидов этой любви. Любовь с Колло хуже войны, точно говорю...
   - Колло, ну успокойся ты, в самом деле... - бормочу я, - Ну не хватит тебе?..
   - Ты думаешь, у меня второй раз не встанет?.. - он откидывается на подушки, мечтательно смотрит в грязный, запаутиненный потолок, - Может, и не встанет. Ну так Руэ и не нужно, чтоб у меня стоял... не мне же его долбить, а ему меня... Мне же все равно приятно будет.
   - Избавь от подробностей!
   - Понимаешь, Лагранж, весь человеческий род делится на тех, кто ебет, и тех, кого ебут. Ты ж сам знаешь.
   - Ну и что?..
   - А то, что и в том, и в другом есть свои преимущества... Зачем же что-то упускать?..
   - Избавь от твоих квазифилософских сентенций.
   Я вышел и побрел в каминный зал. Это ж еще умудриться надо, чтоб незаметно сказать Жозефу Руэ, что его ждут...
   А вкус у Колло, что там ни говори, хороший, думаю я, глядя на благородную физиономию, широкие плечи и сильные руки сорокалетнего Руэ, которого мне сейчас жаль, страшно жаль, даже больше, чем Иветт. Уж ему-то, если так подумать, все это совершенно не нужно... не представляю, что происходило в его тяжелой красивой башке с темными волосами, слегка подмороженными сединой, когда он впервые уступил, повелся, поймался на этот чертов крючок - наше чучело. Ведь Руэ мужик как мужик... каково ему было, когда он осознал, что не может стряхнуть с себя наваждение, не может прогнать от себя это дурное облако - дикое сияние раскосых глазищ, в которые хочется смотреть, не отрываясь, и все остальное-прочее...
   Я ничего не говорю ему сейчас, не приходится. Поймав его взгляд, просто показываю глазами в сторону нашей с Колло комнатушки, и Жозеф тут же понимает намек. Но не вскакивает. Выжидает время, чтоб его уход выглядел естественно. И никто ничего не подумал бы. Смешно, когда все всё знают, заботиться о приличиях, но я уважаю Руэ в том числе и за это. Иначе все это напоминало бы... черт-те-что. Бордель какой-то.
   Я испытываю легкое злорадство оттого, что Колло приходится так долго ждать. Или начнет беситься, или... просто-напросто заснет. И ничегошеньки не изменится - Руэ все равно придет, погладит его по встрепанным черным перышкам, поцелует в сонную морду, и Колло улыбнется ему, стряхивая дремоту со своих стрельчатых ресниц, и все случится так, как всегда...
   Я знаю, как всегда. Однажды нам втроем пришлось ночевать в одной комнате на постоялом дворе, где была единственная огромная кровать. Средства не позволяли ничего получше.
   Они думали, что я давно сплю. Впрочем, это Руэ думал. Колло, полагаю, было все равно.
   Я не хотел подглядывать, нет. Но, случайно приоткрыв один глаз, так и не смог его закрыть. Увлекся зрелищем... да, черт возьми, поглядел бы я на человека, который смог бы не смотреть...Тем более что в комнате было светло, в окошко без занавесок нагло пялилась толстомордая луна. Но они не обращали ни малейшего внимания ни на нее, ни на меня, прилипнув друг к дружке.
   Никогда бы не подумал, что Колло умеет так ласкаться к кому-то... Жозеф как-то смущенно то и дело слегка отстранял от себя его башку - и впрямь, такое невозможно вынести... когда колючее, наглое, недоброе создание вдруг начинает целовать тебе рожу и шею, вылизывать острым язычком твои соски, тереться башкой о твое плечо - и все это с таким самозабвенным видом, что можно подумать - он любит тебя, очень, больше всех на свете. Но ты ведь знаешь, что это не так... И это мешает. Наверно, мешает
   Было это года три не то четыре назад, Колло было тогда чуть за двадцать, и он, пока не набрав полноценную мужскую стать, был еще по-мальчишески худеньким, угловатым, с порывистыми, как у юного звереныша, движениями. Руэ казался тогда много сильнее и крупнее его, но обходился с ним бережно, словно с девочкой. И брал его мягко, осторожно, бережно, очевидно боясь причинить боль, а Колло это не устраивало, он знай елозил под любовником и шипел "сильнее", и вскоре перешел на грубости - мол, штучка у тебя как у старого деда, Жозеф, ботва какая-то, а не штучка, я ничего и не чувствую - и раздразнил беднягу Руэ как следует, тот вдруг скинул его ко всем чертям на пол, разложил иксом прямо на голых досках и принялся так долбить в него, что у Колло аж мослы об пол гремели - Руэ то и дело дергал его за бедра на себя, приподнимая и отпуская, и скоро тому уж стало не до разговоров про ботву...
   - Ш-шшекспировский... темперамент... - выдавил Колло сквозь всхлипы, - На сцену б ты его...
  
   Франсуа Фабр с элегантным псевдонимом "д'Эглантин" захотел в труппу Гюбера, едва лишь до него дошли слухи, что тот подумывает о постановке Мольера. Франсуа обожал Мольера и полагал, что уж ему-то найдется достойное место в любом мольеровском спектакле. И правильно полагал - он был и впрямь актерски одарен, грациозен, музыкален и нисколько не боялся выглядеть смешным на сцене. И к тому же - молод и хорош собой, и уж весь этот мольеровский молодняк - всяческих там Дамисов и Клеантов - ему велела играть сама Мельпомена...
   Несколько смущало его то, что в труппе Гюбера вроде бы уже имелся актер на все эти роли. Причем не какой-то только что выпущенный из театральной школы робкий щеночек, а ровесник Франсуа.
   Жана Мари д'Эрбуа Фабр на сцене еще не видел, не привелось, но слышать о нем уже кое-что слышал, уж слухи в театральной толпе расходятся, как на ярмарке. Слухи были всякие; Франсуа слегка мрачнел, когда слышал о его несомненном таланте, который якобы был заметен с 18 лет, и незаметно улыбался, когда сообщалось о невыносимом характере. Конечно, талант - дело первое, но и натура - не последнее. Любой здравомыслящий директор труппы предпочтет из двух талантливых актеров того, с кем легче иметь дело и ему, и другим актерам. Труппа - хорошая труппа - всегда что-то вроде семьи( говорили, что гюберовская труппа даже живет в одном доме), а кому хочется жить семейной жизнью со вздорным и заносчивым паршивцем (а именно таким рисовала Жана Мари актерская молва). Кроме того, говорили о том, что он не прочь наставить рога хоть своему брату актеру, хоть горожанину из райка, хоть виконту из ложи. А под особое настроение способен - вот это уж совсем весело! - и увести мужа у сестры-актрисы, и горожанина у горожанки, и того виконта у его виконтессы. Да-да.
   Сам Франсуа Фабр тоже с ранней юности крутился в театре - и, конечно, знал, что содомия не шумно-не скандально, но все же цветет в нем на правах всех прочих пороков. Считают же, например, актеров пьяницами - а на самом деле куда же горькому-то выпивошке играть на сцене, он и текста роли не вспомнит... но после успешного спектакля выпить - милое дело. То же и с содомией - можно же не наставлять виконтессе золоченых рожек, зачем это нужно, если дорожишь своей репутацией - и репутацией труппы... а если уж случится, что без содомии никак - что ж, хошь не хошь, любишь не любишь - ничего, потерпишь. Франсуа однажды пришлось лечь под одного здоровенного подонка, трагика, который любил совсем молоденьких мальчиков-учеников. Франсуа вовремя осознал, что его попытки соблюсти целомудрие приведут лишь к тому, что он останется без ролей, и потому перестал отбиваться от "трагических" домогательств. Получив его - прямо в гримерной - трагик утратил к нему всякий интерес, его возбуждали только невинность и сопутствующие ей страх и дрожь, слезы-мольбы-скулеж... Сидеть Франсуа не мог три дня - и с красными ушами вспоминал свое жалобное хныканье под этой бычьей тушей. И прикушенные костяшки пальцев опухли и болели.
   Зато роль пажа досталась ему. А остальные мальчики могли шляться себе без дела за кулисами...
   Судя по всему, Жан Мари д'Эрбуа получал от Мельпомены такие же уроки - а теперь, изучив предмет в совершенстве, занялся его преподаванием... но это его дела. Не всякое нахальство прощает Мельпомена, и не будут в приличной труппе долго держать типа, о котором ходит слишком много гадких слухов, думал Франсуа Фабр.
   Он заранее выстроил свою будущую роль нового молодого актера в труппе Гюбера.
   Чертенок у вас уже есть? Сравните его с ангелочком.
   Мягкость, любезность, спокойствие, доброжелательное внимание. Флиртовать - только невинно, быть галантным с любой юбкой от примы до ученицы, но полноценных амуров до срока не заводить ни с одною, чтобы не дать никому повода для ревности. Сценические таланты проявлять в полной мере, но носа не драть, с актерами почтенного возраста вести себя подобно послушнику монастырскому со святыми отцами. В питии соблюдать умеренность, на репетиции и уж тем более выходы являться вовремя.
   Он приехал в N., где в последнее время обреталась труппа Гюбера, под вечер. Мог бы при желании даже сходить на их спектакль... но не пошел. Франсуа не хотелось смотреть, каков его возможный соперник на сцене - во всяком случае, до того момента, как решится вопрос о его пребывании в этой труппе.
   Он неплохо знал себя, молодой Франсуа Фабр д'Эглантин, и не стремился к тому, чтоб чужая великолепная игра заставила его терзаться неуверенностью в собственных силах. После таких припадков самоуничижения Франсуа был настолько не уверен в своем таланте, что никак не мог убедить в нем кого бы то ни было другого - ибо и выглядел, и вел себя, как самое жалкое существо на свете.
   Если Жан Мари действительно превосходит его по всем статьям, его просто не возьмут в труппу. Если они приблизительно равны - неплохо, неизвестно еще, что решит Гюбер. Ну а если Франсуа лучше... это совсем хорошо.
   Он вошел в театр только тогда, когда спектакль закончился. Успел заметить, что у зрителей довольные лица. Непохоже было, что они зря потратили вечер.
  
   Папаша Гюбер был в самом благодушном настроении - и потому встретил стройного молодого человека в дорожном сюртуке и с тощим саквояжиком так, словно только и ждал, что Франсуа д'Эглантин именно сегодня свалится ему на голову.
   Франсуа, немного волнуясь, отвечал на его короткие хриплые вопросы. Вопросов было немного - где играл раньше, какие роли, у кого учился, с чего решил, что должен играть именно здесь... С каждым новым вопросом у Франсуа теплело на сердце - это было не обычное высокомерно-холодное "ну-с, в каком амплуа работаем, парень?.."
   - Ну так что ты сюда-то?..
   - Из-за Мольера, - честно ответил Франсуа, и Гюбер просиял. А потом подозвал какого-то актера и велел ему передать остальным, чтоб, как закончат умываться-переодеваться, собрались в зале.
   - Понимаешь, сынок... как тебя, Франсуа?.. Труппа у меня хорошая. Пусть пока и не очень известная, но хорошая. И это не только я тебе скажу. А почему она хорошая, как ты думаешь?..
   - Актеры хорошие.
   - Это само собой. Но еще потому, что я им как отец. А они мне как дети. Актеры - они ж и есть дети, причем зачастую дети паршивые, - ухмыльнулся Папаша Гюбер, и ухмылка была доброй. - И тем не менее, не возьмешь же в семью приблуду с улицы, не спросив, хотят ли другие дети, чтоб у них был братик.
   - Я не приблуда с улицы, - ответил Франсуа без дерзости, но с достоинством.
   - Я образно говорю... Вот сейчас посмотрю я на тебя на сцене - и они пусть посмотрят... Или ты возражаешь?
   - Я актер, а потому мне чем больше зрителей, тем лучше, - Франсуа улыбнулся беззаботно, хотя сердце у него трепыхнулось. Нет, надо было все же пойти на спектакль. И увидеть ЕГО на сцене. Кто же знал, что сложится так, что сейчас ОН будет смотреть на Франсуа?..
  
   Труппа расселась на первых двух рядах, кто где. Видно было, что работали ребята сегодня хорошо, вид у всех был усталый, и все равно смотреть на них было приятней, чем на обычных, вялых после обычной работы людей... они были ярче, жизнерадостней, да и марку держали - развинченные, но все равно изящные позы, блестящие взгляды... Актеры...
   ЕГО Франсуа узнал сразу и успел разглядеть, благо тот не обращал внимания ни на него, ни на Гюбера, болтая о чем-то с огненно-рыжей девицей. Вот уж вся труппа смотрит на Гюбера... а эти все болтают.
   - Иветт! Колло! Я вообще-то тут давно стою, - прохрипел Гюбер. - Ступай, Франсуа, на сцену... Вот, мои дорогие, парень к нам в труппу желает... приехал аж из... откуда ты, Франсуа?
   - В Нанте работал...- Франсуа, уже стоя на подмостках, постарался, чтоб его ответ прозвучал как следует, чтоб слышащие могли оценить голос.
   - А знаете, мои милые, почему Франсуа хочет работать у нас? - вопросил Гюбер, - А потому, что хочет играть Мольера... Похвальное желание, не так ли? Поэтому попросим-ка мы его почитать нам что-нибудь не абы откуда, а именно из Мольера...
   Какое счастье, подумал Франсуа. Уж из Мольера он знал много и на минутку задумался, выбирая отрывок. Ах, вот что, конечно... Самое любимое, самое блестящее - жестокий монолог Дон Жуана о том, что никогда, никогда не выходит из моды...
   - Нынче этого уже не стыдятся: лицемерие - модный порок, а все модные пороки сходят за добродетели...
   Франсуа вроде бы ничего не играл; он обращался сейчас не к слуге Сганарелю, коего на сцене, понятно, не было, а непосредственно к зрителям; со спокойной улыбкой он объяснял им, отчего столь выгодно быть лживою сволочью и сам все более загорался своей идеей, причем глаза и улыбка его сияли все милей; ему хотелось верить; и из этого исполнения ясно было, сколь опасен Дон Жуан для любого слабого - и не только женского - сердца. Впечатление еще более усиливалось самою молодостью и миловидностью актера - юный циник, мнящий себя мудрецом... и мнящий не без оснований, ибо юный и гибкий ум свободно постиг все то, о чем иные и в возрасте думать боятся, опасаясь острых, как иглы, зубов совести... По этому Дон Жуану ясно было, что совести своей он заблаговременно выбил зубки своим модным сапожком...
   Франсуа было легко: актеры-зрители помогали ему уж самим тем, что они были актеры. Их не нужно было "будить", не нужно было привлекать их вниманье, прилагать усилия, чтоб растревожить их сердца.
   Лагранж внимательно слушал Франсуа, но не всегда глядел на него. Он был увлечен происходящим на сцене, но это нисколько не мешало ему коситься на товарищей и следить за тем, как все это нравится им.
   Все были очевидно заинтересованы; Мари Фюзиль, ее супруг и Жозеф Руэ слушали паренька с вежливо-доброжелательными минами, у Лино, Аннет и Иветт поблескивали глаза, Колло даже слегка подался вперед.
   - Пусть козни их известны, пусть все знают, кто они такие, все равно они не лишаются доверия.
   И тут Франсуа запнулся.
   Лагранж почувствовал, что он запнется, за миг до того - и знал, почему так случится. Франсуа ошибся в знаке препинания. Голосом. Он закончил фразу там, где она не заканчивалась - и нить ее тут же оборвалась.
   Франсуа сам понял это, но было поздно. Он помнил следующую фразу, но чувствовал, что чего-то недоговорил...
   - ... стоит им разок-другой склонить голову, - услышал он тихую подсказку, - сокрушенно вздохнуть или закатить глаза...
   - ... и вот уже все улажено, что бы они не натворили, - с облегчением подхватил Франсуа, получив возможность продолжить чтение так, будто б оно и не прерывалось. Он счастлив был, что не пришлось мяться и краснеть, он был от души благодарен тому, кто выручил его, и только через несколько секунд до него дошло, кто это был.
   Колло.
  
   Из записок Лагранжа
   Этот милый паренек просто угадал. Сама Мельпомена ему подсказала, что именно нужно прочесть, чтоб это пришлось Папаше Гюберу по сердцу - да как по сердцу! Ведь именно о "Дон Жуане" Гюбер уже грезил наяву.
   И читал Франсуа хорошо. Если уж быть беспристрастным, не хуже, чем это прочитал бы Колло - просто Колло я люблю, а этого в первый раз вижу...
   И тем не менее, Франсуа был очень хорош, я видел, что он всем понравился. Вопрос о его пребывании в нашей труппе после монолога Дон Жуана уже не обсуждался. Гюбер только спросил, будет ли он снимать себе квартиру или предпочитает жить вместе с другими. Франсуа спокойно ответил, что снимать он сможет разве что кладовку - да и то в доме нищего. Он нисколько не стеснялся отсутствия средств, и это тоже всем понравилось, все мы такие... В отдельных квартирах у нас проживают разве что мсье директор да те актеры, что постарше.
   Когда мы все вышли наконец из театра, Гюбер распрощался и уехал, а Франсуа - уже "наш Франсуа" - сказал, что был бы рад отметить вместе с нами свое поступление в труппу и оплатит выпивку на всех. И это тоже нам было по душе. Накупили вина и пошли домой...
   Ах, Мельпомена, такой славный был вечер. Ничто, как говорится, не предвещало... Франсуа и Колло болтали как приятели, наперебой травили закулисные байки, смешили женщин, Лино, как всегда, напился, малышка Аннет, как всегда, разозлилась... Все как всегда, и Франсуа был своим среди своих... Правда, поселить нам его пришлось пусть не в кладовке, но в крошечной комнатушке, но он был не в обиде, ему все нравилось.
   А я только потом понял, почему Колло так дружески трепался с Франсуа в тот вечер.
   Наш самоуверенный паршивец просто не рассматривал новичка как своего соперника. Может, просто не сообразил, что Франсуа может играть его роли. Не задумался. Не почуял опасности...
   Да, но одна неловкость все же имела место.
   Иветт похвалила псевдоним Франсуа и спросила, как он выбрал его... И тот, чуть смущенно улыбаясь, рассказал, что псеводниму всего лишь пара месяцев, а избрал он его, выиграв первый приз - Золотой Шиповник - на Цветочных играх, ежегодном поэтическом состязании летом в Тулузе.
   Я не успел и рта раскрыть, как Колло процедил:
   - Погоди-погоди... Этим летом, говоришь?
   - Ну да, - Франсуа легонько покраснел.
   - Шиповник, говоришь?
   - Ну да. За сонет... о Богоматери.
   - Не помню, что там был за сонет и о какой матери , а тебя помню. Только почему-то без золотого шиповника. Если память меня не обманывает, был у тебя второй приз, а именно Серебряная Лилия... Мы ж с Лагранжем тоже там были... Лагранж, помнишь, нет?
   Теперь и я вспомнил. Точно. Лилия... Вот откуда Франсуа кажется мне знакомым...
   Паренек покраснел и впрямь как ягода шиповника: ведь его поймали на лжи и тщеславии! Первый приз... О Господи, да какая разница, ну нравится ему называться Шиповником - кому от этого хуже? И потом ведь, шиповник хорош тем, что у него есть не только цветочки, но и колючки... впрочем, похоже было, что Франсуа пока лишь мечтает, чтоб они у него были. А у Колло глазищи уже пылали, ну веселило его, что другой оказался в гадком положении.
   - Лагранж, ну ты помнишь или нет? - ухмылялся он.
   Мне стало жаль Франсуа.
   - Не припоминаю, кому там что досталось, - сказал я, - зато явственно помню, как сам ты, Колло, с пьяных глаз сочинил такое, что тебе и кочан цветной капусты в виде приза не дали бы...
   - А я уж не помню, что я там сочинил... И опять же, чем плох кочан цветной капусты? От него уж всяко больше проку, чем от лилий и шиповника... Правда, Шиповничек? - Колло ехидно посмотрел на Франсуа.
   Положение спасла Мари Фюзиль.
   - Франсуа, деточка, а как ты вообще-то в театр пришел? - спросила она с интересом.
   Это и впрямь всегда интересно... и потом, часты тут нелепые и смешные истории. Такой уж мы народ, актеры, особенно в начале пути.
   Глаза у Франсуа засияли, он вроде бы забыл про дразнежку Колло и живо принялся за свою историю...
   - ... Познакомился с ребятами из той труппы, ну они и обещали со своим директором насчет меня поговорить. А мне говорят - ты приготовь кусок какой-нибудь, чтоб ясно было насчет твоих способностей... Ну, я, не будь дурак, и приготовил. Монолог Гамлета, - улыбнулся Франсуа. - А лет мне, прошу заметить, шестнадцать, шея как у цыпленка, глаза бешеные от смущения и ужаса, голос еще высокий... одно слово, чудо-Гамлет.
   Ну, сидят там директор труппы и еще двое актеров постарше. Читай, говорят, сынок. Я, ясное дело, решил впечатление произвести глубоко гамлетовское, то бишь трагическое. Сомнения там... Сделал морду сколь мог скорбную да как взвою дурниной:
   - Быыыыть?!
   И паузу, дурак, еще взял! Вроде как размышляю... И спрашиваю голосом убитым:
   - Или - не быть?
   Тут мне один из актеров, тихо так, сочувственно:
   - Знаешь, наверное, лучше не стоит...
   Ну, ясное дело, они все пополам от хохота, я стою бледный, как смерть, чуть не плачу. И тут мне директор труппы:
   - Сынок, знаешь что, не надо принца Датского. Ну его. Тебе, когда маленький был, матушка или нянька сказки на ночь рассказывали?..
   Я, обалдев:
   - Ага... но только сестра старшая...
   - Ну вот и расскажи нам сказку какую. Не волнуйся только. Вспомни, вот ты маленький, она тебе рассказывает... Не волнуйся. Просто расскажи так, как она.
   Хм. Это надо ж было знать, что мне сестренка моя рассказывала, вообще говоря... А рассказывала она такие свои фантазии, что мы с ней по полночи хихикали. Ну чего вы хотите, мне пять лет, ей восемь... И вот смотрю я на директора труппы и актеров этих и проникновенно, как она, начинаю:
   - Жил был на свете прекрасный юноша, и звали его Луиза...
   Тут они на меня посмотрели уже крайне странно. Ступай, говорят, отдохни, молодой человек. Я вышел, себя уже не помня, к двери прилип подслушать - и слышу от директора труппы:
   - А симпатичный мальчишка... жаль, что на головку скорбный.
   - Да там, судя по Луизе, вся семейка с приветом... .
   - А почему мальчика звали Луиза? - поинтересовался Колло, когда все отхихикались.
   - А его в детстве подменили, - ответил Франсуа, глядя на него снова совсем по-дружески, - Там вообще длинная история была, моя сестренка мастерица была сочинять.
   - Да и ты, смотрю, мастер не меньший, Шиповничек, - прошептал Колло одними губами.
   - Лагранж, расскажи про бабушку Колло, - вдруг попросила Иветт. Историю эту, в свою очередь про начало театральной карьеры Колло, все почему-то очень любили.
   - Не надо, - буркнул он. По непонятной причине он ее до сих пор смущался... и именно поэтому я, конечно, решил рассказать. Не все тебе, Колло, над другими смеяться...
   - Приехали мы тогда с труппой в Марсель. Ну, я в свободное время пошел прогуляться по балаганам, всегда интересно на других посмотреть. И потом, у нас актеров недоставало, директор наш мне и поручил - Лагранж, походи, погляди, вдруг увидишь кого интересного, среди этих уличных фигляров сам знаешь порой какие жемчужинки попадаются... Хожу я, смотрю представления - и все грустней мне и грустней. Скучно, грубо, вульгарно, у всех актеров рожи пропитые, школы ни у кого никакой. Чем таких, лучше никаких... позориться только. Так что вскоре плюнул я на это, с позволения сказать, марсельское театральное искусство и хожу просто так по городу гуляю. В порт зашел, на море поглядеть, на корабли... Лето, жарко, море сияет, мостовая горячая, рыбьей тухлятиной воняет, чесноком жареным да водорослями гнилыми, рыбаки на берегу с лодчонками своими возятся. И вот вижу, сидит в одной лодке девчонка, из рыбаков, видать, оборвашка, дикарка, от загара черная, сеть чинит.А рядом с нею пристроился на бортик лодки некий охламончик, годков, я подумал, 15, как и она - и соловьем разливается, развлекает, понимаешь, даму... сам чумазый, как чертенок, косматый, босой, штаны на коленях рваные... ну шпаненок портовой как он есть. Да вот только чудной какой-то... что-то в нем не так. И загар у него какой-то не местный, что ли... и речь не южная, а чистая парижская... А байками его даже я заслушался. Вроде и болтает все, что обычно в таких случаях болтают, а как-то уж больно складно, бойко. Смотрю - а славненький ведь чертенок, глазки горят, как звездочки, зубки сияют белоснежные, и росточка уже хорошего, и голосок без "петуха", мелодичный, но слышно, что с возрастом ниже станет.
   Стою, слежу за ним. Он заметил. Девицу свою оставил и ко мне, руки в карманы, мордашка независимая - куда деваться.
   - Вам чего, сударь? - спрашивает, - Чего пялитесь-то на нас? Даму смущаете...
   Слыхали вы - даму я смущаю!
   - Ну пойдем, говорю, отойдем, чтобы не смущать... И прямо спрашиваю: ты, красавец, театр любишь? Он мне: а я уже играл! Два раза!
   В балагане он играл... за тарелку супа.
   - А хочешь, - говорю, - в приличной-то труппе играть?
   Он как глазками-то заблестел: уууу! Хочу, сударь! А меня ж не возьмут? Я говорю: погоди, дай-ка проверим, на что ты годен. Вот ты ко мне в карман залез, а я тебя за руку поймал. Что сделаешь? Он надулся: я не воришка, мол, нечего напраслину возводить. Я: ну так тем более. А ну - что сделаешь? И за руку его цап!
   Ох, не надо было на улице... он же, засранец, толпу вокруг нас собрал. Я его за лапку чумазую держу, крепко, а он верещит, что больше не будет, да простите, сударь, отец помер, мать больная, братишки маленькие от голода плачут, а работать такого мальца даже в матросы не берут... Глазищи слез полны, мордочка жалкая, а народ уж кругом волнуется: что, воришку поймали?.. В общем, пришлось нам с ним оттуда сматываться подальше от греха... Он идет рядом со мной и всхлипывает - вот ведь как разволновался, аж сам себе поверил. Ну, думаю, будет дело. Если сам себя не подведет.
   Сказал я ему, куда прийти. И говорю - смотри, если возьмут - не дурить, от работы не бегать, не пьянствовать, не воровать, все выполнять, что старшие скажут. У тебя, говорю, башмаки-то, между прочим, есть? Он дуется: есть... да ведь жарко же...
   Но пришел в башмаках.
   А директору нашему чуть при его виде дурно не стало: ты что, мол, Лагранж, на солнце перегрелся - шпану в порту подбирать?! Я ему: да посмотрите, способный мальчишка, чуть поучить - и от него публика глаз не оторвет... Директор: нет и нет, мне актеры нужны, а со щенками себе дороже возиться. Тем более с такими.
   Мне неудобно перед парнем стало... а что поделаешь?..
   И тут на следующий день к директору нашему является, вы подумайте, какая-то Божья старушка. Страшная, горбатенькая, желтая, как свечка церковная, одета как приживалка монастырская. Ну, директор - чем могу служить, почтеннейшая? А та голосом противнейшим скрипучим: это не мой внучок к вам вчера приходил? Тот даже не понял: какой внучок?!
   Ну, устроила бабка нам представление... И именем Господним директора просила, и на коленях перед ним стояла - мол, возьмите внучка на работу в театр, а то ведь шпаной растет, а я стара, слаба, в гроб скоро, а у меня кроме внучка нету никого... в общем, спасения уже нету от этой бабки. Директор из терпения вышел: да не нужен мне, говорит, ваш внучок, молод он еще и к тому ж правда шпана шпаной, что он у меня играть-то будет?
   А бабка, не будь дура:
   - Вы только возьмите, сударь, он вам все, что хотите, сыграет...
   - Ну да уж, - говорит он, у самого уже руки трясутся - довела старуха.
   - Ну, - шамкает эта ведьма, - бабку-то свою сыграл...
   Тут директор-то наш и присел мимо стула. А этот поганец снимает чепчик вместе с седыми лохмами - и где только взял все это? - и давай чепчиком с морды какую-то дрянь стирать. Чем ты тогда намазюкался, Колло, уж не помню, но убедительно вышло... Тут актер наш, премьер, который при всем этом тоже присутствовал, директору так прямо и заявляет: ты, мол, такими щенками не кидайся, так и прокидаться можно. Беру эту старушку-веселушку в ученики и за два года тебе из него звезду сделаю...
   На этом я закончил рассказ.
  
   Звезду сделаю...
   Не сделал. Не успел. И очень хорошо.
   Александр Резо-Шамбор был, может, и гений - но дурак при том несусветный... И причем чем лучше была его очередная роль - тем больше лезло из него актерской дряни. Да и прочей - тоже.
   Нет, кое-чему он действительно научил малыша - и правильное мешалось с дурным, что уж тут поделаешь.
   Остальное досталось мне. Я учил его танцевать - лучший способ выправить актера, сделать ему нужную для сцены осанку-походку. Я учил его читать - не в прямом смысле... но разве ж неясно, что школы наши ученикам дают не страсть к чтению, а тоску при виде книжной страницы?..
   А ведь он был чудо. Я знаю, что из самой хорошей девочки может вырасти дрянная или дурная баба - но никогда из хорошего мальчишки не вырастет плохой мужчина. Как и из поганого щенка не вырастет хороший мужик, никогда.
   А Колло был хорошим мальчишкой, если понимать "хороший" не как "дрессированная иезуитской школой деревянная куколка в черном сюртучке, никогда не кладущая локти на стол".
   Колло был живым и буйным, как звереныш, но искренним в любом чувстве... даже в том, которое он сам выдумал. А это однозначный актерский талант, будь способность еще и передать это чувство. И заразить им других.
   Уж это премьер наш гороховый ему внушил - как передать и как заразить... на своем примере. Что там говорить, гений был Александр Резо-Шамбор - жаль только, с глузду съехал. Так и не успев даже толком прославиться на французской сцене... хотя был уверен, что если это и случится - то завтра, точно. Возможно, эта уверенность и свела его с ума...
   Как все гении, настоящие или не очень, он был безразличен к чужим чувствам и жесток к ближним своим...Впрочем, к нашему маленькому зверенышу кое-что испытывал...
   Боюсь предположить, но скорее всего это была обычная ревность. Соображал, что парень, даже маленький, в десять раз талантливей его... И мне не хочется вспоминать, чем это обернулось...
   Звереныш, когда становилось совсем уж невмоготу, приходил ко мне. Не навязывался, нет... Косил дикими глазищами - можно? Правда можно?.. Мог бы и не спрашивать.
   И все по нему было прекрасно видно - что сидит он на полу, на бедре, подогнув ноги, не потому, что не хочет как все люди на стуле - а потому, что задницу ему опять исполосовали розгами. И не за то, что плохо играл - а за то, что не так посмотрел. Манеры не те,черт бы Александра подрал. Как все плебеи, он слишком много внимания уделял манерам. Чужим, конечно.
   И это почему-то совершенно не мешало ему, гению треклятому, таскать звереныша в постель. Видимо, в постели манеры имеют не такое уж большое значение - публики нет.
   Звереныш никогда не жаловался ни на что, просто в театре всегда знаешь, кто, с кем, где и даже как.
   Звереныш просто приходил ко мне, усаживался на пол и прижимал свою черную лохматую головешку к моей коленке. Как собака. Он и чувствовал себя тогда, наверно, собакой - его мнения никто не спрашивал, его дрессировали и требовали выполнять приказы, а за невыполнение жестоко драли, как всех собак.
   Мне он не мешал, никогда,, нисколько. Но то, что я до того читал про себя, я начинал читать вслух.
   Ох, как горели его глазищи, "ну дааальше!" - "Возьми вот книжку и сам прочтешь, не неграмотный небось?.."
   Он прибегал все чаще, и что уж там, его посещения доставляли мне удовольствие. Мне почему-то нравилось возиться с ним - звереныш ведь был не дурак, все читанное ему было интересно, и мнения он высказывал иной раз совершенно кретинские, а иной раз и сверкнет в его уличной речи что-то, на что стоит обратить внимание...
  
   Александр только за собою следил хорошо - все дамы просто падали, и чем глуше местечко - тем больше падших дам... А малышу за его "Лакей! Вина!.. " ничего не доставалось, уверяю, что единственный вариант одежды, в которой малыш мог чувствовать себя не полным оборванцем - это театральный костюм. Александр, несмотря на гениальность и сопутствующее ей парение в эмпиреях, половину сбора греб себе... а то, премьерствовать, то бишь пить-гулять и модно одеваться, на что-то надо?.. Мы его не интересовали, а уж малыш - тем более... Хорошо, что я мог выбить из нашего премьера в долг (возвращать не собирался). И много. Для того, чтоб купить его же ученику башмаки - потому что старые уже шваркают по мостовой полуоторванными подметками.
   А малыш теперь на любых наших гастролях поселялся ко мне Я не имел ничего против, Александру было все равно, а малыш был просто счастлив... Да и то, здесь его не секут, не раскладывают на столе, чтоб отпялить в зад, не обижают словечками вроде "бездарь, я ж тебя из говна вытащил"... Здесь ему дарят новые башмаки (взамен развалившихся), дают горячий суп и чему-то действительно учат, а малышу хочется учиться...
   О Господи Боже мой, учить приходилось и тому, что мыться стоит каждый день (и причесываться тоже), и тому, что вовсе необязательно, когда ешь, пожирать и КОСТИ - клянусь, он их ЖРАЛ. Те, которые мог размолоть зубами.
  
   Мы актеры. Мы должны нравиться, Колло, пойми. Иначе нам не жить...
  
   ...Франсуа явно впечатлил мой рассказ, он то и дело поглядывал на Колло, видно, пытаясь представить его мальчишкой из порта, да еще и переодетым в старушку, и улыбался, улыбался...
  
   Но с этого дня самому бедняге Франсуа приходилось тяжко. Колло каждый Божий день и в день по десять раз "забывал" его псевдоним и перебрал уже все возможные садовые, полевые, водяные и еще Бог весть какие известные ему растения с цветочками. Франсуа побывал и Ромашечкой, и Подснежничком, и Розанчиком, и Кочанчиком, и Одуванчиком, и даже Бешеным Огурчиком.
  
   Гюбер снимал для своей труппы большой и неухоженный дом, когда-то принадлежавший мещанину во дворянстве. Правда, не мольеровскому, а обычному, смертному. Нынешняя внучка этого самого мещанина предпочитала жить в скромном маленьком домике на маленькую ренту и доход от сдачи в аренду нелепых дедушкиных апартаментов... На стенах до сих пор висели траченные сыростью гобелены и грубые масляные портреты неизвестно чьих предков, надменно взирающие на пестрый актерский табор. В самой большой комнате с камином до сих пор стоял клавесин со старческим дребезжащим тембром. А в погребе до сих пор среди всякой рухляди стояли несколько бочек, но вино в них превратилось в уксус...
   Постоянных жильцов здесь было немного - кое-кто из труппы жил на отдельных квартирах, но заходили сюда, конечно, все.
   Франсуа нравилось здесь. Актерская семейка наполняла этот дом шумной, суетливой, веселой и по-своему уютной жизнью. Поздними вечерами все собирались в комнате с камином - она служила и гостиной, и залом для репетиций, местом для веселой болтовни и местом для усталой тишины... Именно здесь устроили пьянку в честь прихода Франсуа в труппу. А иногда как-то стихийно возникали музыкальные вечера: на клавесине итрал лишь Лагранж, но играл преизрядно. Женщины пели и скрашивали тем самым брюзгливый тон старика-клавесина. Лино чудесно пиликал на старой скрипочке. А у Жана Мари вовсе была флейта, и играл он на ней так, что поначалу Франсуа только вздрагивал - а потом полюбил ее какой-то тревожной любовью. В небрежном посвистыванье слышалось что-то диковатое, нездешнее, незаученное. У музыки этой была опасная ухмылочка: так мог бы, наверно, свистеть на дудочке эльф или фавненок в дикой чаще, посмеиваясь над заблудившимися людьми и пугая их.
   У каждого здесь было свое любимое место... Милейший и доверчивый, как ребенок, Лино, почти гениальный актер и к, прискорбию, почти конченый пьяница, всегда сидел в кресле, пододвинув его поближе к камину - он вечно мерз от пьянства и общего несовершенства мира. Кресел и диванчиков тут хватало на всех - видимо, господин недо-Журден держал салон или только мечтал об этом. Одно из кресел, стоящее как бы поодаль ото всех, принадлежало Лагранжу. Малорослый худенький Лагранж просто тонул в нем. Другое кресло облюбовала себе полная, медлительная Мадлен, которая во время общей болтовни молча вязала, бормоча про себя плохо укладывающийся в голове текст роли, или штопала кому-нибудь одежку, или просто сладко, по-кошачьи, дремала. На одном из диванчиков всегда сидела молодежь - начиная с двадцатисемилетней Иветт и заканчивая восемнадцатилетней ученицей Аннет (сам Франсуа предпочел сидеть там же). Второй избрали старшие актеры, обычно представленные четой Фюзиль и Жозефом Руэ. Что же до Жана Мари д'Эрбуа, которого вообще-то все свои называли Колло (по настоящей фамилии), то он вообще предпочитал сидеть на полу, положив голову на колени кому-нибудь из женщин, против чего никогда не возражала ни одна.
   Франсуа был удивлен.
   При ближайшем рассмотрении Колло оказался действительно изрядным паршивцем - во всяком случае, во всем, что не касалось работы на сцене. Он был нахален и язвителен, иногда до грубости - особенно если бывал пьян, а пьян он бывал пусть и не так часто, как Лино, но тем не менее, частенько...И было заметно, что он намерен продолжать в том же духе... его, несмотря на молодость, уже отличали привычки настоящего выпивохи - так, он никогда не переносил похмелье без спиртного, ему всегда нужно было выпить, чтоб было легче. И потом, Колло, опять же как настоящая пьянь, предпочитал вино еде. Удивительно, но верзила с шилом в заднице, казалось, очень мало нуждался в еде вообще. Если его забудут позвать к столу, он и внимания не обратит. Колло мог за весь день сгрызть единственное яблоко и не хотеть есть, но вот с бутылкой расставался разве что на сцене.
   Жалости он не знал ни к кому, над любым мог зло посмеяться, предпочитая, конечно, тех, кто не может ответить тем же - тихого пьяницу Лино, добрую толстуху Мадлен, юную Аннет. Все домашние обязанности выполнялись тут сообща - мало ли дел по дому! - но Колло, ленивая скотина, всегда находил способ свалить свое на кого другого, особенно на безответного Лино. К тому же, Колло не сдерживался ни в выражениях, ни в иных бурных проявлениях чувств, чуть что не по нем - мог и рявкнуть площадными словами, мог и послать всех к дьяволу и целый вечер дуться, мог и уйти невесть куда и завалиться после полуночи в свински пьяном виде, в грязи, в рваной одежде, а то и в крови после драки. Как-то управляться с ним умели лишь Лагранж да строгая, совсем не по-актерски воспитанная Мари Фюзиль, пожилая дама, под суровым взглядом которой трепетали все.
   А удивляло Франсуа то, что, несмотря на всю эту гадость, Колло здесь любили. А потому терпели, прощали и даже старались скрыть некоторые его подвиги от Гюбера. Даже Мари Фюзиль рассеянно и ласково запускала аристократически-узкую сухощавую ладонь в его жесткую лохматую гривку, когда его башка лежала у нее на коленях... И там, где Лагранжу приходилось прибегать к подзатыльникам и тычкам, Мари обходилась краткой и ласковой репликой:
   - Жанно, перестань, нехорошо, деточка.
   У Колло желваки на скулах так и гуляли, глазищи так и сверкали, но... слушался.
   Мари Фюзиль не признавала ни фамилий, ни псевдонимов, и всех и всегда звала по именам. Именно от нее Франсуа узнал, что Лагранжа зовут Рене, а Лино - Луи. Но их она хоть "деточками" не называла....
   Зеленоглазая Иветт, с волосами рыжими и задорными, как звонкая уличная песенка, сразу пробудила в душе (да что там, не только в душе) Франсуа известное волнение, но... ему одного вечера хватило, чтоб понять, что Иветт спит с Колло и менять сие положение дел не намерена. А юная, плоская, как мальчишка, Аннет если и смотрела на Колло, то с такою ненавистью, что было совершенно ясно: она безответно в него влюблена...
   С этой самой Аннет Франсуа легко подружился - есть нечто схожее в положении ученицы и новичка, оба должны убедить остальных, что с ними стоит иметь дело... К тому же, хитрая девчонка тут же воспользовалась старой как мир женской уловкой: ах, ты не хочешь даже смотреть на меня? Ну так я пошла с другим... Франсуа охотно и деликатно поддержал ее игру, принялся слегка за нею ухаживать - ему было ее жалко, угораздило же втрескаться в эту скотину... Франсуа искренне хотел как лучше, но Аннет обиделась.
   - Ты думаешь, он на меня не смотрит из-за Иветт? А вот и нет! Он просто Гюбера боится.
   - А чего бояться? - удивился Франсуа.
   - Да если Папаша Гюбер узнает, что у него со мной амуры... ох, что будет!
   - Что же будет?
   - Да было уже. С другой девчонкой, Элен ее звали, тоже была ученица. Красивая была и способная, но дура дурой, к тому же пятнадцать всего ей... Сама на него вешалась... а ему-то что, кому ни сунь. В общем, пузо у нее от него надулось. И что с этим делать? Элен-то эта в театр из дому сбежала, родители и имя ее поминать не хотели - для них это все равно что на улицу девка пошла... Она с этим пузом аж почернела вся: и ребенок ей не нужен незаконный, да без мужа, и избавляться от него не хочет - грех на душу брать... а жениться на ней наш Колло явно не собирается... Жалко ее было всем, кроме Колло, тому никого не жалко. В общем, еле-еле Папаша Гюбер это дело уладил, не спрашивай как, не знаю, куда он ее увез. Может, в монастырь какой... и представь себе, она ведь ему так и не сказала, кто это из наших мужиков постарался, осчастливил свет еще одним ублюдком. Но Папашу не надуришь, он только с виду простак, а на деле каждого насквозь видит и даже то, чего не видел, знает. В общем, увез он девку зареванную невесть куда, приехал уж под вечер. Спектакля в тот день не было. Папаша к нам заявился. Ну, ты же видел его - здоровущий, как медведь. А в гневе - ну страх Божий... нам всем, хоть мы и ни при чем, не по себе стало. А в руке у Папаши, между прочим, кнут этот, ну, как у извозчиков - да он небось у извозчика его и позаимствовал.
   - Где, - хрипит, - скотина эта безрогая?..
   А скотина безрогая, то бишь Колло, сидит себе мирненько на полу, ждет, пока ему Лагранж стишок выправит. Колло стишки хорошо пишет, только ошибок много сажает... Ну, Папаша хвать его за шкирку, проволок так, чтоб он мордой в пол ткнулся, наступил сапогом ему на загривок и давай кнутом по заднице шпарить... А кнут, он ведь на лошадиную шкуру рассчитан, она толстая. Так что человеку сквозь одежду больно, да еще как... Ох, сколько воя было! Каких мы только матюгов от Колло не услышали, пока он под кнутом крутился! Да только Папашу Гюбера руганью не проймешь, и драл он его до тех пор, пока он не разрыдался - а то, больно же... любому терпению предел придет. Папаша поглядел, как он слезами захлебывается, отпустил его да ушел. Наверно, извозчику его имущество возвращать... Тут Лагранж еще, тихо так:
   - Поделом тебе досталось...
   А Мари Фюзиль Лангранжу:
   - Рене, досталось и досталось, не добавляй. Жанно, не плачь, деточка...
   Вечно-то она с ним так, хотя на этой деточке собак вешать можно...
   - Она и тебя так называет. И меня, - улыбнулся Франсуа.
   Аннет фыркнула, ставя точку в своем рассказе.
   - Стало быть, - сказал Франсуа с усмешкой, - мне с тобою тоже гулять опасно?.. Вдруг Папаша Гюбер решит, что и я такой же?..
   Аннет посмотрела на него с некоторым пренебреженьем.
   - Какой - такой же? Как Колло? Не смеши.
   Это не сильно, но все же его задело.
   Кроме того, Франсуа не понравилось, с каким лицом Аннет рассказала эту душераздирающую историю про несчастную девочку, ненужное дитя, порку кнутом и слезы. Похоже, она сама в какой-то момент возмечтала о том, чтоб оказаться на месте этой Элен... и чтобы за нее кое-кого отодрали так же. Но чтоб она имела возможность потом его пожалеть... Да была ли эта Элен вообще, существовала ли?.. Аннет вполне могла правильно рассчитать: об этой истории Франсуа не будет расспрашивать остальных, некрасиво как-то...
   Что за фантазии. Что за чувства это создание сумело пробудить в юной девушке...
   Франсуа пока еще ничегошеньки не знал о том, какие чувства Колло способен пробуждать в ближних своих...
   В самом Франсуа он пробуждал пока лишь недоумение и легкую зависть. Дело в том, что Франсуа, привыкши полагаться на талант и обаяние, был, скажем так, немножко ленив во всем, что казалось черной репетиционной работы. Да в прежней труппе от него работы и не требовалось - знай текст роли, не путай мизансцены, и довольно. Но гюберовская труппа была иной.
   Работой здесь жили, как воздухом и хлебом. Репетиции то и дело стихийно возникали в каминном зале по вечерам - словно в театре ребята мало времени провели за ними... То кто-то возьмется допытываться у других по поводу оттенков своей роли, то еще кто вдруг начнет вслух проговаривать неудавшийся, по его мнению, кусок, и партнеры тут же начинают бросать ему реплики - при этом попивая винцо или стуча вязальными спицами... То вдруг в десятый раз начнется разбор пьесы буквально по словечку: а не кажется ли вам, что эта реплика... эта сцена... этот монолог...
   Франсуа, еще не втянувшись в это, еще не сыграв ни одной роли здесь, в такие моменты ощущал себя чужим и ненужным, вместе со своей остроумной болтовней, которую в другие моменты охотно слушали.
   Вынужденный просто сидеть и наблюдать, он вскоре подметил, что Лагранж и Колло кое-чем отличаются от остальных. Бедняга Лагранж, которому из-за дурного, слишком тихого голоса всегда доставались маленькие, почти или совсем бессловесные "выходные" ролюшки, казалось, нисколько не переживал по этому поводу - главным образом потому, что знал: он необходим труппе в ином, более значительном качестве. Никто лучше Лагранжа не мог понять и почувствовать пьесу, никто не смотрел в нее глубже, чем он. И посему никто лучше него и не знал, как играть ту или иную роль по-настоящему верно. Авторитет Лагранжа в этих вопросах был непререкаем. А Франсуа дивился совсем не актерской образованности Лагранжа и его знании многих, столь многих предметов, важных для постижения мысли драматурга - неважно, Мариво то был или Софокл...
   А еще пару раз Франсуа случилось видеть, как, выставив во двор фехтовального болвана, Лагранж учил Колло обращаться со шпагой... и Колло, вообще-то весьма грациозный малый, рядом с Лагранжем казался неуклюжим теленком. Худышка Лагранж порхал, и порхал клинок в его точной и умелой руке. Казалось, шпагою его учили владеть чуть не с рождения, а может, это умение было у него в крови. Непрост, ох непрост был этот неудачливый актеришка...
   Франсуа смущался приставать с расспросами - он вообще смущался строгого и проницательного взгляда Лагранжа, но из намеков других ясно было, что на роду ему не было написано стать бродяжкой-актером, и настоящая его фамилия была не Лагранж...
   Что же до Колло, этот никогда ни с кем не спорил и никому ничего не доказывал... то ли сказать нечего было, то ли просто не хотелось... хотя слушал все рабочие разговоры, навострив уши. При этом сидел он на полу рядом с Лагранжем, и тот иногда опускал руку на его плечо и говорил:
   - Я не могу тебе показать, Жозеф (или там Луи), как должна звучать эта реплика. Пусть Колло покажет...
   Колло тут же показывал и поглядывал на Лагранжа: верно ли?
   Обычно бывало верно. Что безусловно свидетельствовало о чуткости, понимании и изрядном мастерстве... впрочем, в наличии всего этого у Колло Франсуа уже убедился, видя его на сцене. Странно было, как в натуре столь грубой может жить все это... но жило же. Неясно, как и где Колло успел набрать такой существенный багаж, а может, это была интуиция - но аристократ у него получался аристократом, безусловно плебейское происхождение актера просто и в голову не могло никому прийти; а если случалось играть влюбленного - от него "плыла" и таяла не только партнерша, но и все зрительницы в зале... Любой монолог, высокопарный и словно бы запорошенный мраморной пылью, у Колло оживал, даже если тебе до зевоты скучна слишком высокая классическая драматургия. И поначалу Франсуа - ему было стыдно себе в этом признаться, сам же актер - долго не умел отличить, играет ли Колло в полную силу или катается, пришпоривая свое мастерство, без особого душевного напряженья. Зато это всегда видели Лагранж и Мари Фюзиль - а это означало, что после спектакля, поздним вечером, у камина Колло никто не позавидует, ибо его ждет хорошая трепка. Мари и Лагранж брались за него вдвоем, холодно, безжалостно указывая на каждую ошибку, каждую фальшивую нотку (остальные, похоже, просто не в силах были заметить всего этого...). На Колло жалко было смотреть. Он сидел, как обычно, на полу и был точь-в-точь нашкодившее животное, знающее о том, что сейчас будут наказывать, а убежать нельзя. Далее он так и сидел, сжавшись и вздрагивая, словно по нему в очередь гуляли два хлыста, скулы и уши у него пылали, глазищи сверкали, но спорить он и теперь почти не пытался... а если и пробовал, этот маленький мятеж подавлялся с особой жестокостью. Во всяком случае, уж Лагранж не стеснялся в выражениях вроде "тщеславное ничтожество", "самовлюбленная бездарь", "чучело балаганное", "фигляр с Нового Моста", "фальшивка" и "любимец слепоглухонемой публики". О, Франсуа видел, каким актером был бы Лагранж, кабы не голос. Он был пугающе убедителен в роли сурового критика, и оттого, что голос его звучал как обычно слабо и тихо, выходило совсем уж страшно. А ведь известно, как Лагранж любит своего непутевого дружка... но Колло каждый раз верил ему и забывал об этом. Колло был то ли совершенный ребенок, для которого игра есть жизнь, больше чем жизнь - или действительно куда больше актер, чем человек. Его не купить было на человеческие уловки, но на хорошие актерские - запросто.
   Лагранж доводил Колло до того, что тот начинал дрожать и глядеть в его бесстрастное лицо все более умоляюще, а карие глазищи влажнели от слез. На этом экзекуция обычно прекращалась, и Колло бывало велено подумать и сделать выводы...
   Однажды Франсуа не вытерпел и поинтересовался у Лагранжа, предварительно убедившись, что Колло нет поблизости:
   - Почему вы не разрешаете ему играть на технике? Никогда не слышал, что этого делать нельзя. И потом, это делает большинство актеров, и среди них полно известных.
   - Игра на технике оправдана лишь тогда, когда актер по серьезным причинам не может вкладывать в игру душу, - жестко ответил Лагранж, - Когда он болен или только что похоронил мать, например. В остальное время душа должна работать наравне со всем остальным, что у него есть... иначе в театре просто нет смысла.
   - Но публика, - заметил Франсуа, - не больно-то разбирается, когда ты играешь с душой, а когда просто болтаешь текст с нужными акцентами и ходишь по сцене как надо.
   - Не стоит приводить тупость публики в качестве аргумента для оправдания своей душевной лени. Публика такова, какою делаем ее мы. И нечего удивляться ее недоразвитости, если сами же кормим ее низкопробною дрянью.
   О, как все серьезно, подумал Франсуа.
   К слову, так серьезно относясь к мастерству вообще, и Лагранж, и Мари Фюзиль, как выяснил Франсуа с большим облегчением, ничего не имели против актерских хулиганских штучек, призванных "расколоть" партнера, рассмешить его, вывести из равновесия прямо во время сценического действия. На такое Колло был великий мастер, да и остальные мало в чем уступали - как в любой хорошей труппе... в плохих актерам не до шуток.
   Была идиотская, слащавая пасторальная трагедия из сельской жизни, неясно как зацепившаяся в репертуаре - вполне возможно, что Гюбер не снимал ее только потому, что любое представление этой поистине трагической истории о любви пастуха и пастушки, оскверненной бароном, который воспользовался правом первой ночи, однозначно превращалось в комедию. То есть, зрители наблюдали одно, а за кулисами и на сцене, но незримо для них, происходило нечто совершенно иное, поднимавшее гюберовской труппе настроение на неделю вперед. Особенно весело становилось тогда, когда поруганная пастушка Лизетта топилась в речке. Пастух произносил страдальческий монолог о горькой своей судьбе. Пастуха играл Лино, который перед спектаклем напивался в две кулисы - в трезвом виде играть подобное было, как он считал, невозможно. У пьяного Лино пастушеские страдания выходили так серьезно, что смотреть на них без смеха было невозможно... а тут еще и товарищ помог. Обрести утешение...
   - О Лизетта, - вещал Лино, - Святое писание говорит, что блаженны плачущие и обретут они Царство небесное! Может, и доведется нам там свидеться с тобою...
   Для пастуха герой пьесы был несколько слишком религиозен, а потому больше напоминал сельского кюре.
   - И встретимся мы там, где поют ангелы, о бедная моя Лизетта...
   Тут Колло, который в пасторали не играл, но невесть зачем шнырял в то время за кулисами, довел сцену до апофеоза. Иветт, поскольку она уже утопилась и появляться на сцене больше не собиралась, сняла костюм, в который входили пышная юбка и искусственный венок из цветочков, отдаленно напоминавших полевые ромашки, и Колло гнусно этим воспользовался.
   Напялив поверх штанов юбку и криво водрузив ромашковый веночек на вихрастую черную башку, он встал в кулисе так, чтоб Лино, обернувшись, мог увидеть его, завел глаза под потолок, сложил на груди лапищи в умильном ангельском жесте и громко, но неслышимо для зала прошипел:
   - Слышь, Луи, это я, Лизетта...
   Лино покосился на этот глумливый шепот, увидел свою покойную возлюбленную - и, сложившись пополам, рухнул на сцену - стараясь при этом, чтоб его ржание сходило за рыдания обезумевшего от горя пастуха...
   - Что?! Что это было?! - яростно хрипел Гюбер после спектакля, - Лино!!! Что за... конвульсии?!
   Лино попытался объяснить, но ненароком поглядел на Колло, побагровел и захрюкал.
   Когда Гюбер услышал о явлении покойной Лизетты от более спокойных людей, а именно от Иветт и Лагранжа, хохотал громче всех...
  
   Франсуа был заинтригован: кто-то в труппе, казалось, начал неровно дышать к нему. Ну разве может человек, которому ты безразличен, точно угадать, что тебе нравится, что ты любишь?.. Вряд ли, да и зачем ему это.
   Неизвестное созданье, меж тем, каким-то загадочным образом определило, что Франсуа по-детски неравнодушен к сладкому... и три утра подряд Франсуа, не запиравший на ночь свою каморку, находил на своей прикроватной тумбочке аж целое пирожное. Со сливками... с вареньем... Франсуа ни разу не смог преодолеть искушения - пирожных ему не перепадало уже давно, все деньги ушли на приличную одежку (не поедешь же поступать в новую труппу в обносках!), а жалованья он тут еще не получал....
   Каждым из пирожных он поначалу долго любовался... потом нюхал, и ноздри его изящного носика так и дрожали... а дальше старался на подольше растянуть удовольствие от поедания. И даже облизывал потом пальцы, испачканные в креме - что ж, что некрасиво, никто ж его в его кладовке не видит, а зато как приятно! У него было две вполне невинных слабости - модная одежка и сладкое; одежка помогала ему чувствовать себя уверенно, да и не порок никакой для актера, да еще и молоденького, некоторое кокетство - а от сладостей было просто радостней жить на свете.
   Франсуа, конечно, не терпелось узнать, кто это оказывает ему столь приятные знаки внимания, но наобум спрашивать он не решался - вдруг дама (он по понятным причинам уверен был, что это создание женского пола) не желает пока, чтоб о ее увлечении им кто-то узнал. Надо подождать - время, как правило, проясняет такие тайны...
   Четвертое пирожное.
   Пятое.
   И вот на пятый день Франсуа обнаружил маленькое, но крайне неприятное свидетельство, что за все, даже за невинную любовь к сладкому, надо платить: на лбу у него, аккурат в центре, вскочил препоганейший, могучий, самоуверенный прыщ. Франсуа разглядел его в маленькое зеркальце, перед которым обычно брился, пришел в ужас и отправился к большому зеркалу в прихожей, в кои-то веки почти не заметив Колло, который меланхолично расчесывал там же свои черные лохмы.
   Прыщ был ужасающ. Франсуа горестно пощупал его. Да это не прыщ! Это какой-то рубин Эдуарда!!! И нельзя сказать, чтоб Франсуа особенно нравилось сие драгоценное украшение...
   Выдавливать эту мерзость он опасался, боясь, что во лбу останется изрядная дырка.
   Завтракать Франсуа вышел, тщательно начесав челку на лоб.
   А зайдя несколько позже в свою каморку, обнаружил на тумбочке некую круглую баночку, прикрытую записочкой. Записочка была грубовата, но правдива: "Если жрать столько пирожных, то не только рожа, но и жопа опрыщавеет". Франсуа с горьким стоном схватился за баночку и обнаружил на ней полуграмотный аптекарский ярлычок: "Лучшая мазь Прыщемор от Бюзье, для лица и прочих частей, с силой морит прыщи, чирьи, устраняет пятна". Франсуа было решительно не до того, чтоб выяснять, кто его облагодетельствовал, сейчас его занимало главным образом истребление сияющей драгоценности во лбу, и потому он содрал крышечку (мазь была темновата и странно пахла, но когда лекарства пахли хорошо?) - и щедро намазал и прыщ, и пространство вокруг него...
   На обед он явился уже с несколько более умиротворенным видом. Прыщемор явно действовал. Лоб крепко пощипывало. Рубин "Черный принц" сдавал позиции.
   За столом все с удивлением уставились на Франсуа, хотя челка у него по-прежнему прикрывала лоб. Востроглазая Аннет тут же спросила:
   - Франсуа, а что это у тебя такое черненькое на лбу?..
   - Боооже, что за пятно ужасное?.. - поддержала Иветт, приглядевшись.
   Франсуа покраснел так, что пятна почти не стало видно, и тут раздался, конечно же, голос Колло:
   - Я однажды спал с женой аптекаря...
   Тон был, как обычно, до крайности правдоподобен.
   - И что же? - пискнула Аннет.
   - И она дала мне превосходный косметический совет...
   - Ну? - лениво спросил Лагранж.
   - Если у вас, - интригующе начал Колло, - мешки под глазами, - он посмотрел на Лино, - веснушки, - перевел взгляд на Иветт, - морщины от чтения, - взгляд на Лагранжа, - подростковые угри, - взгляд на Аннет, - ПРЫЩИ ОТ СЛАДКОГО, - Франсуа уже знал, на кого сейчас посмотрит эта зараза...
   Пауза.
   - То - что? - спросил Лагранж безмятежно.
   - ТО САПОЖНАЯ ВАКСА ВАМ НЕ ПОМОЖЕТ!!! - радостно сообщил Колло.
   Франсуа медленно поднял ладошку ко лбу. Коснулся жирной нашлепки. Поднес пальцы к носу...
   В следующие несколько мгновений он хаотично обдумывал способы убийства гадины посредством мнимого Прыщемора и в конце концов выбрал оптимальный. Вылетел из кухни, вернулся с поганой баночкой и от души засветил ею куда следовало. Колло так резко пригнулся, что свалился с табуретки под стол. А обратно уже не вылез - едва попытался, как сидевший рядом Лагранж (единственный, кто не загоготал как идиот, глядя на обезумевшую мордашку Франсуа - по правде, удержаться от смеха было трудно) сцапал его за вихры.
   - Ты где взял эту пакость, а?..
   - Какую? - взвыл тот, - Вон ту? Это не я, это Гюбер ее в труппу взял... - рывок за вихры, - Ай!..
   - Не Франсуа! Черную пакость где?..
   - Да вакса это, вакса! Ну где ваксу берут?!
   - А банка откуда?
   - Настоящая банка... у дам у кого-то пустая валялась...
   - Ну это ж надо иметь такую злостность, - сказал Лагранж, - Надо ж еще возиться, пихая какую-то ваксу... в какую-то банку... ради сомнительного удовольствия увидеть бедного Франсуа в ваксе...
   - И не говори, - поддержала его Мари Фюзиль.
   - Где эта вакса?.. Ну-ка давайте ее сюда. Сейчас она вся будет на чьей-то вредной морде, Колло.
   Лагранж был абсолютно спокоен и серьезен, и теперь смеялся даже Франсуа - глядя, как Колло в преувеличенном ужасе дергается, одновременно морщась от боли - Лагранж по-прежнему держал его за гриву... а потом отпустил.
   - Ладно, вылезай, дрянь такая...
   - Слушай, - тихо спросил Франсуа, - а откуда ты знал, что у меня... вскочит прыщ?
   - Да ниоткуда не знал. Только сегодня утром увидел...
   - А пирожные, - вырвалось у Франсуа, - пирожные - это тоже ты?..
   - А кто? Лагранж, что ль?..
   - Но... зачем, Колло? - в растерянных глазах Франсуа тлело глубочайшее недоуменье. Остальные же вообще ничего не поняли - они-то ни о каких пирожных не знали... - Зачем ты это делал?!
   - А мне нравилось смотреть, как ты их лопаешь.
   - ТЫ... ВИДЕЛ?!
   - А подсматривал. Там в стенке дырка от сучка.
   - Как тебе не стыдно!! - вздрогнул Франсуа.
   - А чего такого в том, чтоб смотреть, как кто-то лопает пирожные?...
   "Да уж! Если б хоть порядочно лопает! Но ведь облизывает пальцы, - думал Франсуа, багровея от стыда, - и ловит языком падающие капли варенья... И даже ДО НОСА, обляпанного кремом, пытается дотянуться языком..."
   - Знаешь, - сказал Колло, - я был потрясен твоим талантом. Из этого вышел бы прекрасный комический номер...
  
   Рабочая тетрадь Андре Гюбера
   Мольер, "Дон Жуан"
   Свиту и лишних слуг к черту. Текст сократить - поручить Лагранжу и Мари
   Эльвира - Иветт
   Шарлотта - Мадлен
   Матюрина - Аннет
   Толстушка и худышка - контраст - смешно
   Крестьянин Пьеро - Лино
   Дон Луис - Руэ. Он же впоследствии Призрак. Полагаю, справится.
   Диманш-торгаш - Фюзиль
   Гусман, Эльвирин конюх - Лагранж. И хочется, чтоб нищего, которого Д.Ж. заставляет богохульствовать, сыграл он же. Но голос... голос, черт... А рискнем.
   Дон Карлос и дон Алонсо - однако, со дня на день ждем приезда этих двух бездельников, Фюзиля-мл. и Флери
   Ох, ох. Дон Жуан... Сганарель... ???
  
   Папаша Гюбер был в смятении.
   Если б не появление в его труппе Франсуа Фабра, вопроса с Дон Жуаном не было бы. Колло, конечно. Гюбер прекрасно знал от Лагранжа и Мари Фюзиль, что Колло мечтает об этой роли и не то что ее текст - всю пьесу знает наизусть...
   Но монолог Дон Жуана, прочитанный Франсуа тогда, просто не давал Гюберу покоя. Блестяще ведь! Конечно, Колло читал бы это не так... но они ведь разные, совсем разные... Гюбер не сомневался, что Колло будет великолепен в этой роли, но не мог и избавиться от мыслей о Франсуа.
   Два разных Дон Жуана?..
   А почему бы и нет?
   Опять же, Сганареля играть могут оба.
   Вот пусть так и играют. По очереди.
   И опять же, для Колло это послужит лишним напоминанием о том, что он не пуп земли...
   И делить парням будет нечего.
   Единственная сложность - придется шить четыре костюма вместо двух, Франсуа меньше ростом и куда хрупче, и все, пошитое на Колло, будет висеть на нем, как на огородном пугале...
  
   Папаша Гюбер хотел как лучше, никоим образом, никогда не ставя себе целью сеять в труппе раздоры, но он не мог предугадать, что именно это, вполне Соломоново, решение выйдет боком и лично ему, и труппе, и Жану Батисту Мольеру... Остальным было забавно узнать, чем все кончится - если б Колло ходил злющий и бесился от ревности, они б не одобрили Гюберова решенья. Но ведь Колло ходил веселый, причем предметом его веселья всегда был Франсуа - и именно Франсуа уже не знал, куда ему себя девать от вечных дразнилок и подначек... Это ведь остальные тут уже привыкли к дурным шуточкам Колло, а ему они были внове и доводили его до трясучки уж потому, что он был тут новеньким.
   А что поделаешь. Отращивай колючки, Шиповничек.
   Гюбер оповестил труппу о распределении ролей, но репетировать с нею не стал. Наверно уж Лагранж, оба Фюзиль и Руэ еще куда получше его знали, как надо играть Мольера, и все послушно работали на сцене под их руководством. Гюбер озаботился лишь декорациями, костюмами, реквизитом и прочей необходимою актерской лавочке мелочью. Да иногда шепотом интересовался у Лагранжа, "как эти там". Про "этих" Лагранж не мог сказать ничего дурного - оба паренька влюбленно репетировали Дон Жуана, а Сганареля... ну Боже, ну кого тут вообще сильно интересует Сганарель! Опять же, роль слуги, и в этом "Дон Жуане" написанная строго в рамках амплуа - дело известное... любому актеру даже с небольшим опытом.
  
   Перед генеральной репетицией Папаша Гюбер положил на свою широкую крестьянскую ладонь ливровую монету, закрыл другою ладонью...
   - Ну, парни? - прохрипел он, - Король или решка?
   - Король, - Колло.
   - Решка, - Франсуа. Гюбер долго тряс сцепленными кистями. Открыл. Показал всем, Колло - первому и чуть не в нос ткнул.
   - Франсуа, твое. Дон-Жуана завтра играешь.
   Колло ничем не выказал разочарования, на вид во всяком случае. И репетировал так, как обычно. Но после репетиции, дома, у камина, ему досталась трепка от Лагранжа - неожиданная как для него, так и для всех остальных. Кроме него, никого в общем не занимало, что Колло относится к роли Сганареля если не наплевательски, то без всякого душевного интереса. Делает, что положено, но не больше.
   - Ну и что это было? - бушевал Лагранж, и оттого, что голос его был тише обычного - берег для завтрашней премьеры - впечатление выходило то еще... А грубые слова Лагранж, как всегда, произносил не как собственно ругательства - создавалось четкое ощущение, что он и использует их только потому, что ему известно, как они оскорбительны.
   - Да тебя рядом с Франсуа на сцене не видно, срань, - цедил Лагранж, - И никому не ясно, почему ты там рядом маячишь. И главное - зачем? Это даже не Сганарель... это тень какая-то! Если что, Колло, то тень у Франсуа и своя есть. И будет, и не одна, пока театр освещается свечами...
   Колло молча вынес выволочку, а потом прошипел:
   - А что ты мне предлагаешь?
   - А то я тебя не учил!.. Ступай вон в комнату и посиди, подумай! Я сказал "ступай" тебе, а не тебе и бутылке! С бутылкой мы еще поговорим, а с тобой уже не о чем!..
   Колло оставил бутылку. Но так, как это мог сделать только Колло. Он, улыбаясь Лагранжу милейшей улыбкой, вдруг разнес бутылку о подлокотник его кресла. Вот так. И ушел, по обычаю своему деликатному грохнув дверью. Вино потекло Лагранжу на штаны.
   - Сволоченок!.. - тихонько ахнул Лагранж, все-то вообще замерли от ужаса... Но Франсуа, хотя ему чуть дурно от выходки Колло не стало, успел все же заметить, что, во-первых, Лагранж успел заслонить лицо ладонью - моментально, как от света, ударившего в глаза, не осознав движенья - видно, сказывался опыт фехтовальщика... а во-вторых, Колло очень странно расколотил бутылку - не сплеча, а вроде как просто стукнув ею о кресло безо всякого размаха - вот и осколки не брызнули влет, а просто осыпались Лагранжу на колени да немножко разлетелись по полу...
   Лагранж меланхолично вытянул из ладони темную стеклянную занозу, зажал крошечную ранку носовым платком. На всякий случай тряхнул волосами, но блестки стекла из них не посыпались.
   - Ну хочешь, Рене, я пойду ему морду набью? - предложил Лино с пьяноватой готовностью совершить подвиг.
   - Чтоб кровь твоя была у меня на руках? Сиди уж... - буркнул Лагранж. - Ничего не случилось. Колло в своем, простите за плоскую шутку, репертуаре...
   Франсуа занимало другое:
   - Рене, а что вы имели в виду, когда сказали "а то я тебя не учил?"
   - То, что маленьких ролей не существует, есть маленький талант, лень и нежелание подумать.
  
   И вот на спектакле всем, а уж Франсуа в особенности, стало ясно, что Колло все же сподобился подумать над нелюбимой ролью. И нашел, что играть...
   Зрители - да и прочие актеры - могли воспринимать образ Сганареля в силу своей испорченности, но Франсуа-Дон Жуан совершенно точно понял - и это в первом явлении-то! - что Колло играет слугу, самым недвусмысленным, и духовным и плотским образом влюбленного в хозяина. Осознающего притом всю порочность и его, и своего поведения - но сердцу не прикажешь...
   Таким образом, реплики Колло обретали совершенно читаемый для Франсуа и смутно волнующий зал подтекст. Зрители сразу ощутили некие токи, бегающие от слуги к хозяину, почувствовали меж ними некое странное, темное, загадочное напряжение - но не осознавали, что оно означает. Загадка мучила и жарко покалывала все сердца в зале, хотя, спроси любого, что, собственно, происходит - внятных слов не нашел бы никто. Но Франсуа и неважно было, что видит и чувствует зал - его трясло от того, что видел и чувствовал лично он. Сильно мешало ему и то, что Колло мастерству учился все же у Лагранжа, а не как он - у балаганных фигляров. Колло ходил по сцене без костылей текста. Он и молча оставался Сганарелем, влюбленным в Дон Жуана - его глаза, его тело, каждое движенье говорили об этом. А уж каждая реплика, которая, казалось бы, вообще не о том - у Колло была ОБ ЭТОМ. Так уж он произносил ее. Так уж туманились его глаза, так дрожали над ними стрелки ресниц, так подрагивали губы...
   - Так-то оно так, я понимаю, что это весьма приятно и занимательно, я и сам бы от этого не отказался, если б не было тут греха...
   Кому-кому, а уж Франсуа ясно было, что Сганарель имеет в виду не грех многоженства и прелюбодеяния... точней, не только этот грех...
   Франсуа был выбит из колеи так, что и из образа вылетел - и тут же потерял свою очередную реплику... ему показалось, что доски сцены уходят из-под ног, словно палуба корабля, швыряемого штормом. Не может быть, отчаянно думал он, я ЗНАЮ текст, я назубок знаю текст, да что же там, я вспомню, сейчас вспомню...
   Но реплика словно потонула в том же незримом штормовом море. Франсуа тупо хлопал глазами. Он не помнил ее!
   Боже, какой позор. Пауза тянется, тянется, я перетянул, надо что-то говорить, но что?..
   На самом-то деле, забытая строка - тем более прозаическая - это не страшно, ведь всегда можно выкрутиться своими словами, но Франсуа просто не мог сообразить, что бы такое сказать, он слишком сжился с текстом Мольера, текст был для него чем-то вроде музыкального произведения для музыканта - а можно ли играть дальше, потеряв ноту и взяв вместо нее фальшивую?..
   Суфлера Гюбер не держал никогда, из принципиальных соображений.
   Франсуа почувствовал, что его лицо совершенно ненужным для роли образом заливается краской, вскинул отчаянные глазищи на Колло, который спокойно ждал, когда он очухается и скажет хоть что наконец...
   Едва сдерживаясь, чтоб не закусить губы от стыда, Франсуа, полуотвернувшись от зала, одними губами попросил у Колло: "Подскажи". Тот так же, незаметно для зала, состроил гримаску удивления: что? Не понял?..
   - Подскажи мне, - отчетливо прошептал Франсуа. Шепот был горячечным, умоляющим, Франсуа больше всего на свете боялся провала, боялся, что все актеры посмотрят на него с недоумением и жалостью, а Гюбер разочарованно вздохнет... Вид Франсуа, в полной растерянности торчащего возле раскрашенного щита, с пунцовой мордашкой и бегающими глазами, мог тронуть даже самое черствое сердце.
   А Колло молчал, сделав непроницаемую физиономию.
   "Да как так можно!!" - Франсуа был потрясен, и действительно, это шло вразрез с актерским кодексом - не выручить на сцене товарища...
   - Подскажи мне!!! - простонал он отчаянным шепотом, - Колло, пожааалуйста!..
   - ...дело неба...
   - Ну-ну, довольно, это дело неба и мое...
   Тут же поймав ускользнувший было образ, Франсуа принялся возвращать потерянное внимание зала - и, кажется, немного перестарался. Он сам чувствовал, что его несет, что он непозволительно быстро и лихорадочно пробалтывает куски текста, но это, как ни странно, оказалось то, что нужно: зрители тут же снова заинтересовались столь темпераментным Дон Жуаном и вскоре забыли о непонятной паузе, следя за происходящим с большим интересом. А зараза Колло, уловив этот ускоренный ритм, очень умно и своевременно принялся "разбавлять" его своей игрой - зритель не может постоянно быть в напряжении, он устает от этого... И потому чем быстрей и чаще билось на сцене злое сердце Дон Жуана, тем меланхоличней постукивало рядышком сердце его слуги. И вскоре романтические чувства Сганареля к хозяину уже никому не казались чем-то странным: мечтательный, а в силу этого несколько заторможенный верзила выглядел безумно трогательно со своими философскими сентенциями - "просыпался" он только в присутствии хозяина или же если о нем заходил разговор, и говорил о Дон Жуане с плохо скрытой нежностью в голосе, и с тою же нежностью на него пялился, как на некое высшее существо...
   Зрители не понимали, не могли объяснить, что еще происходит на сцене помимо собственно действия всем известной пьесы, но происходящее очевидно волновало их, тревожило тайной, которую они не могли разгадать...
   Вот только Франсуа такое счастье было совсем ни к чему.
  
   Гюбер, собрав труппу в пустом зале, сдержанно поздравил всех с успехом премьеры. А потом, конечно же, спросил:
   - Фабр! Что за молчание странное было во втором явлении?..
   Франсуа повернул к нему бледную, жалкую, как у провинившегося примерного ребенка, мордашку. Он уже успел раза три или четыре вообразить себе свое позорное изгнание из труппы...
   - Я... текст забыл... - выдавил он и едва подавил искушение зажмуриться.
   - Ну что ж, со всеми случается, - сказал Гюбер добродушно, - переволновался, сынок, ничего страшного. Колло, а ты почему ему не подсказал?..
   - Между прочим, подсказал, - спокойно отозвался тот.
   И вот этот спокойный тон вывел издерганного Франсуа из себя окончательно. Тем более что именно Колло был виноват в том, что Франсуа совершенно себя потерял на сцене - с этой-то новой трактовкой образа Сганареля!
   - Да! Подсказал! - взвизгнул Франсуа, повернувшись к нему, - После того, как я тебя три раза попросил!!! Может, еще на колени встать надо было?!
   В полной тишине Гюбер спросил:
   - Колло. Это правда?
   - Что?
   - Он три раза просил тебя подсказать?.. И ты... прекрасно видя, что он "плавает"... что сцена тянется... Ах ты скотина безрогая!!
   - Я не слышал, что он просил подсказать! - Колло вскочил, из глаз у него сыпались почти зримые искры. - Не смейте орать на меня, мсье Гюбер!
   - Все сказал?..
   - Не все! Чем вопить, лучше б смотрели, из-под какого забора людей в труппу берете! Я, видите ли, виноват, что он текста не знает!
   - Я ЗНАЮ текст!! - заорал Франсуа. - Если б не ты!.. Играть не надо черт-те-что!
   - Ах, черт-те-что?!
   - Хватит, - вдруг негромко, но властно приказала Мари Фюзиль. - Франсуа, не волнуйся так. Жанно, уймись.
   Она устремила спокойные глаза на Гюбера, который, казалось, готов был лопнуть от переполнявших его чувств.
   - Андре Гюбер, к чему все эти страсти, тем более что спектакль закончился?.. Если ты не заметил, мальчики сыграли прекрасно... Могут и лучше, я знаю, но и это было отлично. Зал просто обмирал, уж мы-то видели... Даже Лагранж из-за кулис следил за действием с неослабевающим интересом.... А ты дергаешь их с какими-то глупостями, с забытой репликой - о Господи, да покажите мне актера, с которым это ни разу не случалось... Ребята хорошо поработали и заслужили отдых и по бутылке дорогого вина на брата. Остальное неважно.
   - Ну, если они, когда выпьют, не убьют друг дружку...
   - Глупости какие.
   - Ну хорошо, - смягчился Гюбер. - Завтра, стало быть, играете наоборот.
  
   Вечер у камина проходил довольно мило. Гюбер раскошелился-таки на выпивку для всех. Франсуа после пережитого потрясения довольно быстро окосел, но ему было хорошо - его все хвалили и утверждали, что роль ему удалась, вот обкатать бы немножко... Один Колло молчал, но его мнение Франсуа, собственно, и не желал слышать. И все бы отлично, но бесцеремонно-пристальный и насмешливый взгляд раскосых глазищ прямо-таки не давал ему покоя...
   Франсуа знал за собою досадную слабость: с пьяных мутных глазок "говорить правду" и выяснять отношения с людьми, собою и Богом. В трезвом виде он обычно со стыдом вспоминал то, что мог вспомнить из этих выяснений, и давал себе зарок никогда больше не распускаться так. Но спьяну никогда не мог одолеть соблазна...
   Тем более что старшие актеры каминный зал уже покинули, оставив молодежь развлекаться дальше, коли есть силы и охота...
   Так что Франсуа выждал момент, когда и Иветт куда-то удалилась с диванчика, по причине чего на нем появилось много свободного пространства. Правда, была еще Аннет, но та была узка, как шпажный клинок, и места почти не занимала.
   - Колло, - позвал Франсуа, - П-поди сюда, а?.. Поговорить хочу...
   Колло нарочито-медленно подошел и по привычке уселся на пол напротив Франсуа.
   - Нет, ты сюда сядь... вот сюда. Поговорим... Что ты все на полу, как... некое животное. Ноябр-рр на дворе, холодно. Дует! Яйца застудишь...
   Колло - тоже уже с дурными глазами - перебрался на диванчик.
   - Какая трогательная забота... о моих яйцах. Из тебя растет Лагранж.
   - Я был бы... польщен... если б Лагранж...
   - Не надейся. До Лагранжа тебе как... до Ля-Рошели раком.
   - Сознаю и преклоняюсь!!
   - Не ори! Предмет в кресле...
   - Какой... п-предмет?
   - Твоего преклонения. В кресле. Дрыхнет. Не буди лихо, пока оно тихо.
   - З-звиняюсь покорнейше... Колло, дай бутыль.
   - Не дам. Вставать не хочу. Аннет, дай бутыль. Спасибо, крошка.
   - Колло, зараза, сколько раз говорила, не смей меня так называть!! И дайте мне выпить, пьяницы несчастные...
   - Ай! Колло, дитя уподобилось. Этим, как их... Нам, короче. Отбери у ней бутыль.
   - "У ней"! Лагранж тебя не слышит, Франсуа. Ты из какой деревни?
   - Я эт, иронизирую я... Дурачка строю. Специально для тебя, Колло, чтоб ты почувствовал ко мне д-доверие как к себе подобному... Короче, ты мне вот чего скажи: почему ты врушка такая?.. Соврал ведь Гюберу, что не слышал меня... когда я подсказать просил...
   - Ну соврал, и что?..
   - Бессовестный он, - пожаловался Франсуа небесам, а точней, закопченному потолку, - Ему все равно, что я мог спектакль завалить... он просто хочет, чтоб м-меня выгнали. Ревность и зависть окончательно з-затуманили его и без того невеликий разум...
   - Ой молчи, кому завидовать-то...
   - А за что ты меня так ненавидишь?..
   - Тебе приснилось, деревенщина. Убери южный свой говорок в карман, что ли, а то понимать спьяну трудно... Я, может, испытываю к тебе двойственные чувства.
   - А не тройственные?..
   - Не, именно двойственные. С одной стороны, раздражает твоя бездарность, а с другой - давно я не шкворил таких тоненьких лохматеньких красавчиков...
   - Чегооо?! - возмущенно и растерянно взвыл Франсуа, - Забудь! Я... настоящий мужчина.
   Он с удивлением посмотрел на теплую и тяжелую лапу Колло на своем бедре, искренне не понимая, откуда она тут взялась и как давно это случилось. А потом грубо сбросил ее.
   - Колло... В рыло дам!
   Тихий хрипловатый смех...
   - Ой, не пробуй... Я ж тебя узлом завяжу, Ромашечка, точней, веночек из тебя сплету - а наутро скажу, что так и было. Что это ты сам с пьяных глаз завязался...
   Аннет, слушая этот возмутительный разговор, сухо заявила:
   - Колло, тебе девок шкворить надо. Чтоб на дурь не тянуло.
   - Когда я захочу узнать твое мнение, крошка, о том, кого мне шкворить, я тебя о-бя-зательно спрошу, - Колло мягко улыбнулся девчонке, и от этого слова его были еще оскорбительней. - Если же ты себя имела в виду, то мне без разницы, кого из вас шкворить. По одной простой причине - тебя бы я драл в той же позе, что его. Чтоб не видеть твоей кислой рожицы...
   Звон оплеухи сошел для Франсуа за сладкую музыку. Аннет убежала, всхлипывая. Колло же задумчиво потер пострадавшую щеку.
   - Ну что ж ты за скотина такая... - сказал Франсуа, - Ну что за язык поганый. Зачем ты девку обижаешь...
   - Нравится? Забирай, век благодарен буду.
   - Она же любит тебя... мог бы и поласковей...
   - Чтоб еще больше любила? Спасибочки.
   - А ты сам-то... никого не любишь, да ведь вот? - Франсуа тянуло, неудержимо тянуло на эту теплую пьяную откровенщину, которой по сути грош цена...
   - А это не твое дело, да ведь вот? - Колло один-в-один передразнил его. И вдруг засмеялся:
   - А ты забавный...
   - Да ведь вот?..
   Колло, заржав уже в полный голос, вовремя зажал себе рот, чтоб не разбудить Лагранжа. Который несомненно заметил бы Франсуа, что "да ведь вот" - идиотское прилипчивое сочетание, и в таких случаях достаточно просто "да?"
   - Дай бутыль! - потребовал Франсуа в какой уж раз.
   После чего в его сознании опустился большой черный занавес, и лохматая каштановая головушка беспомощно упала на плечо Колло.
   - Дон Жуан! Кто закоснел в грехе, того ожидает страшная смерть... - многозначительно пробубнил Колло, сделав величественный жест. Тут Франсуа, как по заказу, вполне конвульсивно захрипел, и на плечо Колло хлынула из его безвольно приоткрывшегося рта дурная, как раз для этого случая, театральная имитация крови - все то красное вино, что Франсуа сегодня вылакал... Когда за ней почти последовал явно ненужный для мизансцены бутерброд, Колло возмущенно принялся запихивать его обратно. Тут проснулся Лагранж, дал ему подзатыльника, вытряс из задыхающегося Франсуа бутерброд и потащил его спать.
  
   Утро пришло к Франсуа так эффектно, что он дал себе зарок никогда больше не пить. Ну, по крайней мере, тут же оговорился он, не пить с Колло. Зарок был, кстати, дан про себя - говорить Франсуа не мог вообще, язык был как кусок сухой коры.
   Мутными глазами Франсуа обозрел окружающее и нашел себя в своей комнатушке. Значит, кто-то любезно перетащил его сюда... Знать бы кто... Хорошо бы Колло, а не кто другой, Франсуа не нужны были лишние свидетели его свинского состояния...
   Затем Франсуа заметил нечто, заставившее его вытаращить красные глаза: а именно, свои расстегнутые брюки.
   Это что за...?
   Франсуа пошевелился - нет, задница определенно не болела. Стало быть, самого ужасного с ним не случилось вчера... а что же в таком случае произошло?..
   Франсуа готов был продать родную Францию за стакан воды, но боялся вылезти из своей норки и услышать от кого-нибудь подробности о своем вчерашнем поведении...Но тот неизвестный святой, что покровительствует пьяным актерам, услышал его молитвы: в дверь комнатушки постучали. Франсуа издал слабый хрипо-писк, должный означать то ли "Войдите", то ли "Спасите", то ли "Избавьте меня от мучений".
   Похмельным ангелом оказался Лагранж с кувшином воды.
   - Или тебе вина лучше?.. - сухо поинтересовался он.
   Франсуа качнул тяжелой головой - нет, нет... и страстно присосался к кувшину. Живительная влага вернула ему дар речи и даже отчасти ясность разума.
   - Спасибо вам огромное, Рене...
   Лагранж с легкой усмешкой глядел в смазливую, но сейчас удручающе помятую мордашку с отпечатавшимся на щеке рубцом от подушки.
   - Эх вы, чудики... Как играть-то будете, если до вечера в себя не придете?..
   - Я... я уже почти... да-да... - заверил его Франсуа. - Пришел в себя, я имею в виду. И текст я... помню...
   - А помнишь ли ты, что теперь, как честный человек, должен на мне жениться?.. - раздался из-за плеча Лагранжа до головной боли знакомый глумливый баритончик.
   - Что-оо?! - прошептал Франсуа, обмирая от ужаса.
   - Чего-чего? - добродушно поинтересовался Лагранж у Колло, который, слегка отодвинув его широким плечом, ввалился в каморку.
   - Уйдиии, кошмар моей жизни!!! - Франсуа сделал слабую попытку натянуть одеяло на голову.
   - Я не Кошмар Твоей Жизни. Я Первое Красноглазое Чудо. Так мне сказала великая трагическая старуха, она же почтенная Мари Фюзиль. Кстати, ты - Второе.
   - Я счастлив, - пробормотал Франсуа. - Но все равно уйди...
   - Вот так всегда! - скорбно заявил Колло. - Все вы такие, гнусные совратители! Живете по марсельским понятиям, словно в порту родились!
   - По каким... че ты несешь?
   - Я имею в виду, что все вы одинаковы - отматросить и бросить! Ты не из Марселя?..
   - Из Каркассона, а что?..
   - Надо же, какие горячие жеребчики вырастают на тамошних лужках! До сих пор сидеть не могу. Так ты будешь на мне жениться или нет? Или мне удалиться в монастырь, отмаливать грехи твои и страдать о своей оскверненной чести?..
   Франсуа открыл рот, словно деревенский дурачок. Слушать эту дичь и верить ей было свыше его сил.
   - Яаа... что... что я дееелал вчера?.. - проныл он, жмурясь, чтоб не видеть пакостную рожу.
   - Ах, он еще и не помнит! Ты алчно и непотребно до меня домогался и безжалостно, если не сказать цинично, лишил меня девственности... в том месте, где она еще имелась... - сообщил Колло мерзейшим шепотом, а потом искренне сказал:
   - Сволочь, это было больно.
   И вот эта-то искренность была как удар наотмашь.
   - НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!! Я... ты... - Франсуа скорчился на кровати, дрожа и прикусив губы.
   Очень жаль, что он не глядел в тот момент на Лагранжа.
   Лагранж переводил свои спокойные серые глаза с одного на другого, и в них жило какое-то непонятное выраженье, казалось, Лагранж хочет что-то сказать, но зачем-то сдерживает себя. Но, глянув в очередной раз на побелевшего Франсуа, он нехотя, но все же разомкнул губы:
   - Вот я не знаю - то ли аплодировать, то ли смеяться, то ли плакать... Франсуа, будь чуть поуверенней, ладно? Он же еще не так тебя купит, если будешь вестись на его кретинские шуточки. Колло, сгинь. Этот выход тебе удался.
   Услышав это, Франсуа буквально взвился с кровати, как бледное обезумевшее привидение, и его изящная, но отнюдь не девичья ладошка впечатала по наглой смеющейся морде Колло далеко не призрачную оплеуху.
   Да вот толку-то с этого. Колло настолько регулярно получал от товарищей оплеухи и тумаки за свое несносное поведение, что просто-напросто не замечал их... Гадко фыркнув, он больно щелкнул Франсуа по самому дорогому и вроде бы вышел, во всяком случае исчез из поля зрения.
   - Ну это додуматься надо, - жалобно сказал Франсуа, глядя на Лагранжа, - Да чтоб я... его... да я столько в жизни не выпью... Ну надо придумать, да вот ведь?
   - Не говори "да вот ведь". Может, это его мечта? - процедил Лагранж без улыбки, но глаза смеялись. И тут же из коридора раздался злобный вопль:
   - Мечта?! Закнись, Рене! Всю жизнь мечтал о цветочке в жопе!!!
  
   И к тому же, на сцене-то ему оплеуху не дашь...
   В этот раз Колло играл Дон Жуана... и Франсуа, хотя в этот раз он текста не забывал, почему-то постоянно казалось, что сцена плывет под ногами. Он краснел, сопел и смущался по-настоящему, не по роли, но самое страшное было то, что и это казалось оправданным. Ибо то, что Дон Жуан плюет на женские сердца в том числе и потому, что в случае чего пялит своего слугу, было понятно с первой реплики Колло... а точней, по всему его существованию на сцене было понятно... Снова взгляды, паузы, снова беззаконное телесное существование, и вот все это явно работало на содомитские эффекты...
   Кроме того, Колло сразу сбил Франсуа - и не только его - с панталыку тем, что принялся шляться по сцене как ему вздумается. Точней, для него самого и для публики это выглядело естественно... но другим актерам пришлось несладко.
   Лагранжу было хуже всех, ибо именно он спасал положение - за кулисами всем, кто должен был играть с Колло, успокаивающе шептал: "по-прежнему, я сказал, по-прежнему, пусть очухается!", Франсуа услышал от него: "не вянь! Он хозяин, ты слуга - за ним, рядом с ним, всё". А Колло досталось от Лагранжа тихое шипение - "и чего мизансцены ломаешь?.. Не напетлялся еще?" Колло, не обратив внимания, продолжал плести на сцене свои кривые круги.
   Успех у этого спектакля был больше, чем у предыдущего. И это, сказал бы Лагранж, было совершенно естественно. Колло опять взвел публику, не объяснив, чем.
   Вечером у камина Лагранж, не глядя на Колло, спросил у Мадлен, которая, как обычно, вязала:
   - Мадо, а что ты делаешь, если петли теряешь?
   - Я не теряю, Рене, - улыбнулась та.
   - Ну а если?..
   - Распускаю и перевязываю, что еще.
   Лагранж покосился на Колло и тихо-тихо сказал:
   - Не тебе что распускать, что перевязывать. Понял?..
   Франсуа понял лагранжевскую метафору: ты не вязальщица, Колло, ты петелька...
   Тот лишь ухмыльнулся.
   А Гюбер больше обратил внимание на успех, чем на его сомнительные причины... Тем более что именно после этого спектакля на крыльце "актерского" дома появилось около десятка букетов и даже одна цветочная корзина - да с записочками... Справедливости ради стоит заметить, что половина записочек была адресована "Ж.М. д'Э.", вторая "Ф.Ф. д'Э." , еще одна "Эльвире", а еще одна, вызвавшая всеобщий хохот - "Матюрине кристянке". Корзину преподнесли неясно кому. Только из нее никакой записки не торчало.
   - А это всей труппе, - улыбнулся Франсуа. А Колло развеселил труппу, прочитав все свои записочки, числом четыре. Последняя была особенно хороша, ибо содержала стандартное признание в любви и обычную же просьбу о свидании - но подписана была "Огюстен".
   - И почему я не удивлен? - буркнул Лагранж, но Колло его не услышал, потому что уже стоял на коленях перед Аннет и страстно умолял ее обнародовать послание "кристянке Матюрине". И Аннет сначала страшно покраснела, потом хихикнула и громко, торжественно прочла вслух страшным голосом, выделяя все орфографические ошибки:
   - Актерке Матюрине в зИлёном лифе и кориШневой юПке!
   Жду тИбя завтрО в полнАчь на площИди. И ПАПБОБУЙ ТОКА НЕ ПРИЙТИТЬ. ИЗВОЩИК ТОТО. Буду в сером сЕртуке.
   - Экий модный парень, - рассмеялся Колло, снизу вверх глядя на малышку Аннет и словно бы не понимая, что такая близость его коленопреклоненной фигуры и ее бедер, да и всего остального, представляет определенную опасность, - Серое нынче в моде. А у меня вон как у полного идиота, сюртук до сих пор синий... Аннет, я б посоветовал тебе серьезно подумать над предло...
   Он заткнулся, получив очередную оплеуху.
  
   Из записок Лагранжа
   Странное молчание на мягких лапах вошло в каминный зал, и каждый из нас, я видел, обрадовался ему, как дорогому гостю - никто из нас в самом-то деле не хотел говорить о сегодняшнем. .Потому что Колло, конечно, всех нас замучил на этом спектакле, плюя на прежнее его решение и выверенные мизансцены, острой иглою царапая на роскошной шагреневой коже Мольера собственный дикий, оскорбительно-вызывающий, резко-изящный узор...но именно этим узором зрители любовались, округляя глупые глаза в непривычном удивлении. Так же смотрел и так же тяжко дышал европеец, закованный в душное сукно, наблюдая за танцем черной рабыни - и в конце концов сквозь бледную, бритую, нездоровую городскую кожу проступала влажная, чумазая рожа его прародителя, дикаря, чей жизнерадостный и трудолюбивый уд был крепче, чем его каменная палица...
   Молчание покружило по комнате и подобралось к Колло, потерлось о него бархатной головой - и, я клянусь, мне послышалось тишайшее, нежнейшее, басовое, горловое мурлыканье...
   И Колло принес свою флейту, и слышен был общий выдох облегчения - да, да, то, что нужно. Не благородный, пусть и чахоточный, клавесин, не нежная скрипочка Лино, а эта чертова, эльфова, фавнова дудка с ее лихим посвистом - музыкой чащ и кущ наших душ.
   Но не было свиста, не было. Колло поглядел на Франсуа взглядом долгим, горьким и насмешливым враз - и из флейты робко выбрался изящный, хрупкий, длинношеий звук, дотянулся до Франсуа - тот вздрогнул и сжался - но звук всего лишь нежно дышал ему в щеку шелковистыми горячими ноздрями... И еще звук, и еще... И вот они уже обступили Франсуа деликатным маленьким стадом, робко переступая точеными копытцами, и каждый в очередь тянулся к ошарашенному мальчишке, чтоб потрогать носом, глянуть в его глаза своими лошадиными грустными очами, просопеть в его заалевшее ушко что-то важное...
   А я вдруг вспомнил, как читал маленькому Колло сказки Леонардо да Винчи.
  
   Назавтра Франсуа должен был играть Дон Жуана...
  
   И Франсуа, боясь, что Колло опять начнет дурить, играл ТАК ужасно, как никогда в жизни. Им полностью овладел страх перед этим Шарантоном-на-подмостках. Франсуа собрал все штампы, всю актерскую дурнину из балагана, только чтоб не дать Колло играть свое черт-те-что...
   Колло, раскусив уловку, тоже принялся маяться дурью. Это был не спектакль, а Бог знает что, и в балагане такого идиотского зрелища не увидишь.
   Лагранж не дал остальным попасться на это. И все играли как нужно - кроме двух судорожно мечущихся по сцене, невовремя орущих и жестикулирующих, стянувших на себя всю дурную буффонаду придурков...
   Спектакль два придурка успешно провалили...
  
   - Ну вот что, - сказал Франсуа, - Ты чертовски мне надоел. Мне, черт возьми, надоело, что ты играешь так, словно вот-вот влезешь на меня прямо на сцене!
   - Хочешь порепетировать это?...
   - Что?! - Франсуа побледнел от возмущения.
   Глаза Колло смотрели на него так, как тогда, на сцене, и Франсуа с ужасом почувствовал, что ему нет спасенья от этого взгляда... теперь уже нет и не будет. Даже если сейчас он плюнет на все, вылезет отсюда через окно и уйдет из N., в чем был, не взяв своих вещей, и напьется до помрачения в первом попавшемся кабаке у дороги, и проспится, и побредет дальше, и попросится в другую труппу - все равно этот взгляд не оставит его. Будет сниться, будет мерещиться... Никто, никогда не смотрел на меня так раньше. Никто, никогда... ни на сцене, ни в жизни... Франсуа ощущает, как его одежда становится прозрачной для этого взгляда - и вот он уже совершенно голый под ним, из всего, что на нем надето, осталась только сережка в ухе...
   Колло пальцем отводит с его уха прядь волос и прикасается к золотому колечку. Не к коже, к колечку, но Франсуа словно маленькой молнией прошивает от уха до паха, он дергается, отстраняется... и бормочет смущенно сам не понимая что, о чем...
   - А мне кое-кто говорил, что у тебя тоже есть такая штучка... Но где?..
   - Хочешь посмотреть? - тихо спрашивает Колло.
   - Покажи.
   Колло берет Франсуа за руку и прижимает ее к груди слева. Под тонкой тканью рубахи пальцы Франсуа касаются его соска и ощущают что-то округлое, твердое... Тоненькое колечко, по видимости, продетое сквозь сосок. Боже!!
   - Покажи, я хочу посмотреть... - шепчет Франсуа. Но Колло, вместо того чтоб задрать рубаху, расстегивает ворот и притягивает к себе голову Франсуа, так, что тот тычется носом в его острую ключицу. И скашивает глаза вниз, под ворот.
   Да. Тонкое серебряное колечко, пронзающее твердый коричневый сосок. Выглядит это просто... безумно. Страшновато... и привлекательно. Трудно оторвать взгляд и хочется потрогать... да, пошевелить колечко пальцем, поиграть с ним....
   - Ты сам... такое придумал?
   - Нет. Это память о моем... учителе. Ему это очень нравилось... А я был настолько пьян, что не почувствовал, как он со мной это проделал. Тут дела-то на минутку, главное - иметь под рукой острую прокаленную иглу... Раз - и готово, смывай кровь... Но мне, черт возьми, потом месяц пришлось спать на спине... А он смеялся. Это моя метка, говорил он, ты не забудешь меня, пока оно здесь.
   - Но можно же вынуть.
   - Можно.
   - Но ты до сих пор не сделал этого.
   - Не сделал.
   - Почему?
   - Потому что, - улыбается Колло, - я не хочу его забывать. И все то, чему он меня научил...Он, знаешь, сейчас в Шарантоне... К сорока годам начал путать себя то с Шекспиром, то с некоторыми его героями. И если Бардольф или сэр Тоби еще туда-сюда, то Горбатый Ричард, как ты понимаешь, несколько настораживал окружающих... Да, старина Александр стал дурак дураком, но успел кое-чему научить меня. Я плохой актер, Франсуа?..
   - Ты... хороший актер... Ты сам это знаешь, - признает Франсуа. И только тут до него доходит, что он уже не смотрит на колечко, но до сих пор стоит вплотную к Колло, почти прижавшись к нему, и слова свои шепчет в ямку меж его ключиц... Черрт!!!
   - Этому, - Франсуа отстраняется, - тоже он тебя научил? Да ведь?
   Это и так ясно... и Колло не считает нужным отвечать. Просто смотрит на Франсуа и улыбается. Варварские дикие глазищи под неожиданно-готическими, легкими ресницами-стрелочками...
   - Кстати, в отличие от твоей сережки, от моей штучки есть практическая польза, - говорит Колло слегка сонным голосом, - знаешь, как мне приятно, когда ее трогают?.. Так, как ты сейчас...
   - Ну что ты делаешь? Что?.. - голос у Франсуа срывается, истерически тренькает.
   - Я? Что я делаю?.. Мы просто репетируем, разве нет?.. А ты выходишь из образа.
   - Меня, прости уж, очень мало привлекает образ очередной твоей подстилки... - кривясь, сообщает Франсуа и по полшажочка, по четверти коротенького детского шажка отдаляется от соблазна, во всяком случае пробует... странно, но собственные ноги плохо повинуются ему, взгляд Колло держит его на месте не хуже, чем держали бы руки.
   - Ну не надо, отстань... - Франсуа уже сдался на милость победителя, ему стыдно за собственный жалобный голосок и покрасневшую рожицу, он просто чувствует, что она налилась вишневою кровью. - Не надо, Колло, оставь меня в покое, ну не стоит, не нужно, я не хочу...
   - Почему?
   "Я боюсь. Это больно, я помню. А ты, ты же будешь смеяться и тогда, когда я буду верещать от боли, потому что не могу ее выносить... и потом..."
   - П-потому что не хочу. Я... не такой, как ты. И ты мне не нравишься, - Франсуа никогда в жизни еще не играл так бездарно. - Этим нужно заниматься с тем, кто нра...
   - С ТЕМ?.. О да, ты не такой...- Колло оскорбительно ржет, Франсуа трясет от злости на себя, обиды и бессилия.
   - Иди сюда, Франсуа.
   - Не пойду.
   - Иди.
   - Не пойду! Отстань!! Не... ай, что ты де...
   Короткая яростная возня, и Франсуа оказывается в том положении, которого боялся. Беспомощном и безнадежном. А именно, ничком лежит на пыльных досках сцены, тыкаясь в них носом и брезгливо морщась, и опасается дернуться лишний раз, и это бесит, страшно бесит - и пугает, очень пугает... А опасается он того, что будет еще больней. Колло явно опытная в таких делишках сволочь - его пальцы тесным, жарким стальным кольцом сжимают запястье Франсуа, запястье левой руки, выкрученной за спину так, что пальцы слабенько и скованно шевелятся у лопатки, и любое робкое движенье переходит в болезненное содроганье вывернутой плоти, тянущихся мышц, едва не хрустящих косточек... Франсуа знает, что взвоет, если Колло дернет его руку вверх. И без того больно... предплечье ломит, в плечо словно воткнули горячую спицу... и ни-че-го не сделаешь теперь... ничего... если, конечно, ты самый обычный человек, а не бешеный вояка, способный освободиться ценою сломанной или вывихнутой руки.
   Колло молчит, позволяя Франсуа привыкнуть к этому положению вещей. Осознать и прочувствовать.
   Тот посапывает, подергиваясь так и этак... но в конце концов замирает. И устало просит:
   - Только не надо насиловать... пожалуйста... давай по-хорошему...
   - Ты хочешь со мной по-хорошему?.. Правда?..
   - Я.. не хочу! Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! - Франсуа захлебывается своим истерическим воплем, слишком уж стыдно и унизительно знать, что не можешь сопротивляться потому, что боишься боли...
   - Так значит, не хочешь по-хорошему? Мне сунуть тебе всухую, со скрипом, и отодрать так, чтоб глазки на лоб полезли, а?..
   - Нееет...
   Франсуа прикусывает губы, чтоб не ныть, не хныкать, не унижаться больше... И молчит, когда ему расстегивают штаны и стаскивают их до колен, молчит, только мордашка пылает и по-девчоночьи позорно выступает на глазах горячая роса.
   Он не видит - да и видеть не может - гримаски, которые пробегают по физиономии его мучителя. Не знает, что, глядя на его маленький, нежный, округлый задик, Колло быстро и часто облизывает сохнущие губы - ему тоже приходится сдерживать себя, потому что при взгляде на это ему хочется именно что сразу сунуть. Всухую. Со скрипом. Пусть. Но сунуть... и вынуть... и так сто раз или сколько там нужно...
   Слезы Франсуа оставляют темные пятнышки на досках. Он не видит, как Колло сглатывает слюну, которая уже течет из пасти, как сует два пальца в рот...
   А дальше...
   Франсуа ждал рвущего жгучего вторжения, был готов заорать и биться башкой о доски. Это ведь Колло, которому нужно всё и сразу, он и картошку вареную жрет, даже если она не остыла, обжигаясь и шипя... и, сожрав две штуки, утрачивает к ней интерес...
   ...И Франсуа совершенно не ждал того, что никакого "сразу" не будет, а будет медленная, сводящая с ума, отвратительно-сладкая, омерзительно-влажно-приятная пытка, доводящая до трясучки в самом прямом смысле слова... Пальцы Колло были словно колки, на которые были натянуты нервы Франсуа, и процесс подстройки и подтяжки фальшивых струночек был просто невыносим, заставлял верещать, взвизгивать, извиваться... Пальцы знали, чуяли все самые нежные и чувствительные местечки на и в чужом теле, каким-то непостижимым образом, и Франсуа даже не понимал, что его уже не держат за выкрученную руку, что он сам лежит носом в доски - и иногда переворачивается - и потом опять переворачивается, лишь бы только пальцы нашли то, что хотели, и дотронулись еще, погладили еще, ткнулись еще...
   А ведь поначалу он так крутился, так вихлялся, пытаясь избавиться от этих длинных, сильных, наглых пальцев, лезущих в его задницу, да так настойчиво лезущих, словно Колло забыл что-то действительно важное и нужное в тесной дырочке меж маленькими подрагивающими ягодицами Франсуа...
   И, конечно, Франсуа не знал о том, какое действие оказывают на тварь это его виляние задиком туда-сюда, эта дрожь, эти попытки избавиться от того, что неизбежно...
   Вхлипнув, он резко перевернулся на спину, ударившись лопатками - трение горящим пахом о жесткие доски стало слишком болезненно.Франсуа уже плевать, что член у него налился грешной горячей кровью и торчит, а Колло видит это.
   - Ну что, пора?..
   - Что... что? А?..
   - Угадай?..
   - Нет... не пора!... - Франсуа моментально перекатывается на бок, по-детски подтянув коленки к животу, - Не надо!
   Дурачок, думает Колло. Кто же так защищается. Кто же так лежит, боясь, что его трахнут в зад. Бери и трахай... вот же, все открыто. Чтоб Франсуа осознал свою ошибку, Колло забавы ради резко сует ему в задницу большой палец.
   - Ай!! Да убери же ты свои грабли! Не понимаешь по-человечески?! - верещит Франсуа.
   - Но ты же сам хочешь, - ласково сообщает Колло. - Я просто хочу тебе помочь.
   - Выискался добрый содомитянин, мать твою!!! СГИНЬ!!!
   - А ты перекрестись! И добавь: apage!
   Франсуа вдруг снова ложится на спину, тяжко дышит, словно растекшись по доскам. И усталым, замученным, но в то же время хитроватым взглядом косясь на Колло.
   - Ты себе льстишь. На сатану ты не тянешь... Разве что на бесенка. Знаешь ты об этом? Ты бесенок-переросток, здоровенная наглая тварь. Самая отвратительная на свете. Знаешь об этом?.. У тебя самая похабная рожа в мире, Колло. С твоими глазами, которые не могут принадлежать ни мужчине, ни женщине - а могут только сверхъестественно-ебливой скотине, фантастическому созданию, которое можно парить с обеих сторон, потому что оно только для этого и существует, только для этого его и создал Враг рода человеческого, смастюрил из отходов, из лоскутков и обрезков... набил его башку мозгами мартовских котов и распаленных кобелей... а сердце взял у течной кошки... Ты есть природе противная помесь Вавилонской блудницы со Зверем багряным... Поори, Колло, помяукай, погавкай, тебе так пойдет... О, теперь я понимаю, что ты забыл на несчастной французской сцене. Сцена - единственное место, где ты можешь вволю вопить, как осел, исполняющий серенаду возлюбленной ослице, и издавать прочие любимые звуки! Заговори на наречиях бесовских, Колло! Видел бы ты свой шарящий по губам язычок... фи, такой мерзкий. Не облизывайся, я не отбивная... пока еще. А это твое ужасное длинное рыльце.... Боже, оно шевелится. Не крути носом, Колло, смотреть противно, знаешь ты это?.. А рожки у тебя есть? Или пока не выросли? А хвостик? Голый, длинный, с кисточкой? Ты им спину моешь? А в какую штанину ты его прячешь?.. И вычесываешь ли кисточку?..
   - Вычесываю, завиваю и бантик повязываю. Розовый, - ухмыляется Колло, совсем не обидевшись на ряд нелестных эпитетов. Ему и раньше говаривали - те, кто решался на любовную возню с ним - что он в возбужденном виде похож на черта и ни на что иное.
   Франсуа устал бояться и дрожать, и потому болтает, болтает какую-то беспомощно-язвительную чушь несусветную, забалтывая свои страхи, свой стыд, свое ноющее от голода желание - но шесток его упрямо торчит, и Франсуа вдруг понимает, что теперь уже не откажет Колло...ни в чем.. И еще понимает он, что на самом-то деле ему безумно нравятся эти переменчивые гримаски на откровенно похотливой рожице, и язык, то и дело по-звериному быстро облизывающий губы, и забавно подергивающийся кончик носа... и глаза , конечно, глаза, широко открытые, безжалостные, смеющиеся. Ты опять купил меня, Колло, купил с потрохами. Я ведь ждал, что ты сделаешь мне больно, что у тебя только крепче будет стоять от моих визгов... а на самом деле после того, что ты сейчас вытворял со мной, я вряд ли почувствую боль... А если и почувствую - это будут только мои трудности. Только мои... ты сделал все что мог...
   Дай-ка и я сделаю кое-что для тебя. Не все же валяться, как тряпка.
   Франсуа неожиданно вскидывает руку, цапает Колло за расстегнутый ворот и так рвет к себе, что тонкое батистовое полотно трещит.
   - Снимай рубаху, - шипящим шепотом приказывает он. - Снимай!
   Колло с некоторым удивлением подчиняется.
   - Иди ко мне. Ближе. Так. - Франсуа, грубо запустив пальцы в жесткую черную шевелюру, притягивает голову Колло к себе. - Бесище мохна-атый, наклонись ко мне, я сказал... Больно?.. Да вот ведь... бывает...
   Колло молчит, громко сопя, но физия у него заметно кривится...и удивительно, как он позволяет Франсуа так с собой обходиться, и странно, что этому Франсуа, такому мягкому и деликатному, нравится сейчас так зверски тянуть его за лохмы...
   Франсуа улыбается странной хищноватой улыбкой, глаза его полузакрыты, но и сквозь ресницы он различает серебряную искорку... да, да, Колло, сейчас ты узнаешь, каково, когда кто-то заставляет тебя стонать и мотать головой, и сжимать зубы...
   Язык Франсуа касается серебряного колечка, чужой метки, крошечной изящной волшебной штучки, которая поможет подчинить зверюгу, изловить беса... И вскоре Франсуа уже почти лежит на этом здоровенном и сильном животном, которое распласталось на спине, мокрое от пота, жалкое в своей беспомощности, и подвывает, скулит, бедное, потому что Франсуа языком играет с колечком и даже иногда тянет за него, прихватив зубками, и тут же вылизывает пылающий от прилива крови сосок, а потом опять неожиданно дергает колечко, отпускает... и оттого жар и боль разбегаются от соска, как круги по воде, растекаются по всей левой половине груди, и гулко бухает в ней беснующееся сердце.
   Сердце течной суки?
   Сердце багряного зверя?
   Сердце, которое никогда не полюбит меня. Да, вот ведь. Потому что оно никого не любит. Ни дурашку Аннет, ни красотку Иветт, ни Руэ, ни меня... Никого.
   Хм. А правда ли это?
   Нет.
   Франсуа понял, что знает по крайней мере двух людей, о которых можно сказать, что Колло их любит... Причем, о чудо, даже не натягивая на свой шесток... Любит - потому что поступается ради них своей гордыней. Любит - потому что хоть иногда прячет при них свой поганый язык. Любит - потому что позволяет им гладить себя против шерсти и даже затягивать на глотке колючий ошейник...
   Старуха Фюзиль и Лагранж... опытная укротительница и умелый дрессировщик - или все же больше?..
   Франсуа вспоминает вдруг глупейший вопрос, который взрослые любят задавать детям: "А вот кого ты больше любишь - маму или папу?"
   Франсуа оставляет свою игру с колечком, приподнимает голову и, глядя в мокрую, с добела закушенными губами рожицу, брякает:
   - Колло, а кого ты больше любишь - Мари или Лагранжа?
   Колло замирает, словно его по башке огрели... да и то, своевременный и прямо-таки донельзя актуальный сейчас вопрос... А потом помутившиеся от удовольствия, потемневшие глаза нехотя приоткрываются, а покусанные губы складываются в гадкую ухмылочку:
   - Жана Батиста Мольера.
  
   Из записок Лагранжа.
   - А эти двое где - в кабак закатились? - спросила Иветт, я же вернулся из театра один, и вернулся не сразу - прогулялся по городу, мне это было нужно, чтоб успокоить нервы, - Что, взгрел их Папаша?..
   - А то...
   Я рассказал, как он запер их в театре, и дамы наши сразу заохали: мол, ну зачем же так-то, в самом деле, оставлять мальчишек голодными, заставлять репетировать ночью...
   - Ну, Франсуа мальчик послушный, - улыбнулась Мадлен, - А вот Колло наверняка уже окно высадил и ищи его там...
   - Не думаю, - сказала Мари.
   - Они не подерутся?! - спросила Аннет..
   - Папаша Гюбер, по-моему, уже и против смертоубийства не возражает...
   Иветт молча удалилась на кухню и вернулась с небольшой корзиной, из которой пахло пирожками и торчало горлышко бутылки.
   - Лагранж, пойдем прогуляемся до театра...
   - Ключи у Гюбера...
   Иветт с ухмылкой вынула из волос длинную шпильку и потрясла ею перед моим носом.
  
   Мы тихо вошли в театр с черного хода и сразу увидели, что спать парни уж точно не завалились -из коридора был виден слабый зыбкий свет на сцене, похоже, горела всего одна из жестяных люстр, да и на той половина свечей была затушена...
   Мы уже были прямо за сценой, обзор нам загораживала декорация, щит - точней, рама, обтянутая сукном - может, и хорошо, что загораживала... и заодно спрятала нас от парней.
   Иветт до боли вцепилась в мою руку, бутылка в корзине булькнула, и мы замерли, как вкопанные...
   Насколько мы оба помнили, реплики: "Уааау!! Осторожней ты, кентавр чертов!!!" в "Дон Жуане" никогда не было...
   Щит был обтянут крашеной холстиной. Холстина была почтенного возраста. Ее украшали по крайней мере четыре дырки в разных местах - самая большая была с монетку в 5 су.
   Мы с Иветт переглянулись, одновременно покраснели... и потянулись к наиболее удобным дыркам. Господи, как мне теперь противно. Да и ей, наверное, тоже... Но справиться с искушением мы не смогли - соблазн подглядеть, а самому остаться невидимым - один из сильнейших соблазнов, знакомых мне...
   Как мы уже поняли и по реплике, и по доносящимся со сцены менее осмысленным звукам, если ребята и впрямь репетировали Мольера, то в какой-то уж совсем странной трактовке... И мизансцена была... слишком красноречивой.
   Во всяком случае, они весьма оригинально обжили постамент, с коего у нас возвышалась над сценой статуя Командора.
   Франсуа лежал на нем на спине, откинув голову, в какой-то совершенно женской , одновременно беззащитной и непристойной позе, с задранными и широко раздвинутыми ногами, он то и дело судорожно пытался подтянуть острые коленки к груди, но, видно, сил уже почти не было, он тяжко-тяжко, со всхлипами, дышал, бормотал что-то, мотал растрепанной головой...и по нему с первого взгляда было не ясно, насилуют его или он сам пошел на это...
   А Колло выглядел спокойным... по Дон-Жуановски. Мол, а что такого происходит особенного?.. И именно при взгляде на него становилось понятно, что все здесь по согласию... его движения были мягкими, неторопливыми, а физиономия казалась почти отрешенной. И смотрелась осунувшейся. Кажется, ребята задолго до постамента навозились почти досыта... Выглядели оба так, словно с ними всласть поиграла стая юных охотничьих терьеров, у которых чешутся зубы.
   О, впрочем, нет... Франсуа был все еще на взводе. Он мучительно подергивался, прогибался, его пальцы скребли по постаменту, казалось, ему хочется дернуться навстречу тому, что мягко терзало его, да вот не позволяли ему этого...
   Вскоре Франсуа задергался совсем уж конвульсивно, словно в припадке эпилепсии, и издал протяжный, высокий, пронзительный вопль, столь жалобный, словно его припечатали каленым железом... а Колло сразу после этого вдруг замер, и по лицу его было видно, что у него зубы заскрипели...
   Франсуа обмяк на дурацком постаменте, ноги у него теперь свисали с него, и было заметно, как они дрожат. А Колло, ссутулившись от усталости, оперся кулаками на постамент и смотрел в запрокинутое лицо своего хрупкого любовника, смотрел как он часто смотрит - вроде бы без выражения, мордашка у него в такие моменты тупая-тупая...Уставший, он превращается в редкостно нелепое создание.
   Я снова вспомнил ту сказку итальянского волшебника.
   И она была именно что про создание, которое можно назвать и прекрасным, и нелепым.
   Всем обликом оно походило на лошадь, но было крупнее и выше - в точности как Колло всем обликом похож на человека... Непомерно длинной была шея этого существа, а еще - большие, торчащие уши... И когда оно паслось на лугу, то не могло, как все травоядные, постепенно продвигаться вперед - вынуждено было пятиться, потому что верхняя губа была у него тоже слишком длинной, и если б он пасся как все, она накрывала бы траву. И длинные стройные ноги его почти не гнулись - и потому спал он стоя.
   Но зато странный этот зверь скакал наперегонки с бешеным северным ветром, и ни один охотник на самом быстром коне не мог догнать его, и все засады обречены были на неудачу, и долго-долго этот упрямец не давался никому в руки... да вот только однажды ночью охотники выследили его спящего. Спал он, прислонясь к стволу дерева. И тогда они днем подпилили ствол, а когда ничего не подозревавший зверь задремал и оперся о привычное дерево, оно подломилось... а ведь ноги у зверя не гнулись, подняться он не мог - вот так и поймали.
   Это сказка, а в сказках глупо искать обыденной правды, но нелишне иногда задуматься о правде иной...
   Почему это странное животное так напоминает мне Колло?
  
   Франсуа зашевелился, приподнялся, уселся, подтянув ноги, в позу турка. Я далек от содомитских чувств, но выглядело это красиво... Если Колло был, можно сказать, еще приблизительно в штанах, на Франсуа не было вообще ничего, и он так бесстыдно и в то же время изящно смотрелся, скрестив свои тонкие лодыжки и выпрямив узкую спину... этакая статуэтка удивительной работы.
   К слову, одежки Франсуа были почему-то разбросаны по всей сцене, причем от штанов до рубахи было изрядное расстояние...
   - Стало быть, я теперь еще и кентавр?.. - спросил Колло насмешливо. - И кем там я у тебя был еще - мул?..
   Франсуа заулыбался.
   - Осел. Призывающий ослицу. Да, еще и сука, и кобель, и мартовский кот... Что-то многовато получилось животных...
   - Франсуа, по-моему, это называется "Ноев ковчег"...
   Франсуа засмеялся, потянулся к Колло, поцеловал, взял за руку.
   - Но вот беда, на Ноя ты не тянешь, - сообщил Колло с глубокомысленным видом.
   - Почему это? Я люблю животных!
   - Тогда иди делай обрезание.
   - Тьфу, черт, Колло!!! - заржал Франсуа. А когда отсмеялся, тихо сказал:
   - Знаешь что.. Ты, конечно, можешь больше всех на свете любить Жана Батиста Мольера...
   - Ну, ну, и что дальше?
   - А вот я... Можно, я буду любить тебя? А? Мне очень хочется... - рожица Франсуа, и без того всегда мягкая и ясноглазая, осветилась выражением детской доверчивости, трогательным и немного пугающим на лице взрослого, как-никак, парнишки...Но это была, насколько я мог судить, не игра. Похоже, Франсуа действительно испытывал некое сильное чувство...
   Колло мрачно-мрачно посмотрел на него.
   - У меня духу не хватит сказать тебе "нельзя", - буркнул он. - Это все равно что ударить калеку или отодрать мертвецки пьяную бабу. Никакого удовольствия и на душе потом погано.
   Ох, как я ненавидел подобные его высказывания!. Не то чтоб я сильно возражал против честности, но Колло всегда выбирал такие слова, чтоб правда ударила побольнее. Я имею в виду, что он не был таким от природы - он прекрасно умел быть тактичным и деликатным, но куда чаще предпочитал именно что причинить боль, ему доставляло удовольствие ткнуть тебя иголочкой в самое сердце - дернешься или нет? Взвизгнешь или нет? Даже странно, что он, чрезвычайно чувствительный на сцене, в жизни презирал открытость, беззащитность, ранимость. Они вызывали в нем желание ткнуть побольней.
   Франсуа действительно вздрогнул, словно ударили. Похоже, вот уж чего он не ожидал - так это того, что после всего случившегося меж ними его по-прежнему не будут беречь. Нисколечко. Ни капельки.
   Он, опустив глаза, как-то неуклюже слез с постамента и понуро побрел подбирать свои разбросанные вещички.
   - Ну и извалял же ты меня в пылище, - сказал он, оглядывая местами почерневшую рубаху.
   - Попроси, бабы постирают.
   - ... И застежки на штанах ты мне не расстегивал...
   - Как это не расстегивал?
   - ... а просто поотрывал.Спасибо тебе большое. Как я по городу пойду в сползающих штанах, интересно мне...
   - Иди без штанов, поклонников прибавится.
   Колло не сказал "поклонниц". Ах дрянь... Но Франсуа словно бы не обратил на эти слова никакого внимания - он сосредоточенно пытался привести себя в порядок. А когда ему это кое-как удалось, он поднял голову и уставился на Колло - я хорошо видел этот взгляд, совершенно не мужской, полный боли и тревоги. Колло, словно почувствовав его спиной, обернулся. Теперь они стояли глаза в глаза.
   А у меня больше не было сил смотреть на это. Не Мольера репетировали эти бедные мальчишки, а свою нелепую судьбу. И хорошо, что не торчал над ними этот вариант карающего ангела Господня - статуя Командора...
   Я дернул Иветт за рукав, она понимающе кивнула, бесшумно опустила корзину на пол - найдут так найдут - и мы словно по воздуху выбрались прочь.
   Дверь черного хода осталась открытой.
  
   Франсуа вздыхает, глядя на Колло, и бесстрашно ему улыбается. Он почему-то нисколько не верит, что тот не хочет иметь с ним дела и дальше. Колло, не отвечая на улыбку, натягивает рубаху.
   - Жрать хочется, - грустно говорит Франсуа.
   - Сказано тебе - не заслужили...
   - А откуда пирожками несет?
   - Тебе мерещится, обжора.
   - А вот и нет, - Франсуа тщательно принюхивается и идет прямо за тот самый щит, где невидимо стояли ненужные свидетели кое-какой сцены... Колло слышит его удивленно-блаженный возглас, и Франсуа, выскочив из-за щита, водружает на командорский постамент свой трофей.
   - Колло, - говорит он, жуя пирожок и жмурясь от удовольствия, - жри, а? Ты никогда ничего не жрешь.
   Но того явно куда больше интересует торчащая из корзины бутылка вина.
   - А еще интересно, кто же это у нас тут только что был, - говорит Колло вдруг и тоже ныряет за щит, словно зверь в кусты. - Ну ясно, что кто-то из бабенок... добрая душа... Заодно и полюбовалась на нас с тобою...
  
   Выйдя из театра, они бредут гулять по спящему городу, выбираются в предместье, по-ноябрьски золотистое и немного туманное, идут дальше, пока не оказываются за городом, в лесочке. Где и срываются с цепи - носятся друг за другом, валяют друг дружку по опавшей листве, ежатся от прохлады, полусодрав друг с дружки одежду.
   - Ай, мурашки какие, - Колло касается языком южной, нежной, беззащитной перед этим ноябрем кожи Франсуа. Тот тихо смеется от щекотки, а потом его большущие карие глаза становятся совсем уж как каштаны, и он испуганным шепотом сообщает:
   - Они же меня утащат! И, наверно, съедят...
   - Кто?! - вздрагивает Колло. Тот держит правдивую трагическую паузу, а потом еле слышно шепчет:
   - Мурашки...
   - Тьфу, б...!
   Приходится задать Франсуа жару, да хорошего...
   Катаясь в обнимку по листьям, смеясь, целуясь, они сами не чувствуют, как оказываются на краю овражка... и катятся по склону вниз. При этом Колло издает восторженный вопль, а Франсуа - испуганный.
   Боязливо приоткрыв глаза, Франсуа обнаруживает, что с ним ничего страшного не случилось. Во всяком случае, он в полной целости и сохранности лежит на Колло. А тот не подает признаков жизни, что несколько настораживает... Ресницы опущены, губы полуоткрыты, к щеке прилипла черная стрелка жухлой травинки. Франсуа смахивает ее.
   - Эй, с тобой все в порядке? - шепчет он.
   Нет ответа.
   Франсуа осторожно сползает с него. Вроде никаких заметных повреждений...
   - Колло, ну не пугай меня! Ты живой, а?..
   Вот еще не хватало, чтоб он треснулся башкой о какой-нибудь камень на склоне! Франсуа пугается окончательно, тормошит трупик за рукав, хлопает по щекам...
   - Ну ты что, я ж тебя не дотащу, - бормочет он, - Ну что с тобой случилось, Колло, ну как тебя угораздило, негодяй, тупица ты этакая, ну открой же свои дурацкие зенки, ну успокой меня, ну...
   Франсуа умоляюще смотрит на бледную недвижную физиономию... и готов завопить и от радости, и от ярости, когда она медленно расплывается в гадкой улыбке.
   - Испугался, Шиповничек?
   - Скотина!
   - Репейничек...
   - Ослище!
   - Ромашечка!
   - Сука!
   - Одуванчичек...
   - Животное!
   - Повторяешься, тебе щелбан.
   - Неправда, не было животного, раньше я сказал "скотина"! - смеется Франсуа, целуя вредную морду.
   - Ну вот, я его цветочками, а он меня скотиной... А также сукой и ослищем. Как представлю себе эту... гарпию...
   - Цветочки... и зверьки... - мечтательно произносит Франсуа, - По-моему, мы с тобой в раю.
   - Не знаю, как ты, а лично я пока в луже...
  
   Домой они идут, стараясь не привлекать ничьего внимания, по задворочкам. С Франсуа начинают сползать окончательно пришедшие в упадок штаны, у Колло весь сюртук сзади в грязи, в волосах у обоих осенние листья и мелкий лесной мусор, и запах леса, и осенней прелости, и еле уловимый запах их любви...Впрочем, по-настоящему дико выглядел как раз элегантный Франсуа, чьи белейшие чулки от грязи обратились в полосатые гетры... а что до Колло, у того они и так были полосатые и торчащие при этом из раздолбанных рыжих башмаков с высоким голенищем.
   Оказалось, дома их ждал Гюбер.
   - Это что за явление лешего с кикиморой? - громыхнул он, - Вы в каких канавах валялись?! Ладно этот, но от тебя, Франсуа, не ожидал...
   - А что "этот", что "этот"?! - привычно заверещал Колло, - Мы ж трезвые, мсье Гюбер, честное слово, трезвые!
   - Поди сюда, дыхни... Надо же, трезвые... И это вы в трезвом-то виде так по городу ходили?! Бесстыдники и идиоты! Что о нашей труппе люди подумают?! Колло, повернись-ка... Почему в башке листья? И где тебя валяли? В навозной куче под пастухом лежал, что ли?..
   Франсуа с ужасом сунул руки в карманы, пытаясь подтянуть штаны, чтоб Гюбер не спросил чего-то подобного и у него. Но тот и не собирался - очевидно, будучи совершенно уверен, что если парни и влипли в какую историю, то исключительно по инициативе и вине Колло.
   Франсуа впервые своими глазами увидел - и зрелище ему не понравилось - как Гюбер иногда обходится с Колло. Может, конечно, и в воспитательных целях... но Франсуа считал, что подобным воспитанием нужно заниматься тет-а-тет, а не на глазах у всей труппы, выбравшейся из комнат на рев Папаши Гюбера. Тот уже сграбастал Колло лапищей за ухо, и тот зажмурился обреченно, словно зная, что сначала будет разуму вопреки трепка, и лишь потом разберутся, а заслужена ли она.
   - Ты долго будешь нервы мне портить, скотина?! Где ты шлялся, я тебя спрашиваю?! Какого черта из театра смотались, я вам что велел - репетировать! Где ошивались?!
   - Да пустите же его! - не выдержал Франсуа. - Ему больно... Ничего не случилось, мы просто ходили гулять, и все мы отрепетировали...
   Гюбер выпустил пылающее ухо Колло и повернулся к Франсуа.
   - Ну, посмотрим сегодня вечером. А пока ступайте, в порядок себя приведите... на чертей похожи!
   Колло, молча потирая пострадавшую часть тела, сбросил прямо на пол грязный сюртук - и отправился в их с Лагранжем комнату, так грохнув дверью, что с двери посыпалась краска.
   - Истеричная девица, - буркнул Гюбер.
   - Нет, - сказал Франсуа, побледнев, - Просто вы его обидели, мсье Гюбер... Зачем вы с ним так - и "скотина", и за уши при всех...
   - Франсуа, сынок. С ним иначе нельзя. Не понимает он иначе. Будто уж ты не нагляделся, как он себя ведет?
   - А может, потому он так себя и ведет, что вы его не уважаете? - спросил Франсуа, сам дрожа от своей дерзости.
   - А пусть ведет себя прилично - буду уважать.
   - Замкнутый круг, - сказал Франсуа.
   - То грызутся, то защищать друг дружку кидаются, - проворчал Гюбер. - Чудны дети Мельпомены...
  
   Они при Гюбере бросили монетку.
   - Колло, твое...
  
   Из записок Лагранжа
   Они все же отрепетировали, черт бы их подрал.
   Ничего подобного я никогда не видел на французской сцене...
   И, думаю, никто не видел...
   До спектакля оставалось полчаса - а Колло и не думал гримироваться. И костюма не надевал -разве что штаны с ботфортами, а сорочку оставил свою. Я напомнил ему... и он меня послал не стану говорить куда. Да и Франсуа почему-то тоже сидел в том же виде. Обоих как будто не интересовало, что им сейчас на сцену.
   И они так и вышли - со своими свежими, без грима милыми, славными молодыми мордашками, со своими лохматыми гривками, без всякой пудры, париков и шляп.
   Не скажу, чтоб мне это не нравилось - так они выглядели лучше, что там говорить.
   Их стройные, тонкие, отдрессированные уроками танца тела, их чуткие и нежные души наконец творили на сцене то, что считали нужным. Не скажу, чтоб я был согласен с такою трактовкой пьесы - но они почти переубедили меня. Я верил в то, что Дон Жуан и Сганарель любили друг друга... и даже в то, что они иногда не смущались это показать...
   Я, как всегда, наблюдал, что там у нас с публикой... и был потрясен. Ибо лица мужчин были красными и хмурыми, но глаза все равно не отрывались от происходящего - а дамы... О, немного актеров я видел таких, чтоб могли заставить дам из общества ерзать в креслах! А они откровенно ерзали. И слишком блестели глаза, и слишком раздувались ноздри их припудренных носиков, носишек и носищ, а некоторые даже с дыханьем не могли совладать - с жарким дыханьем, которое так жжет грудь, что приходится приоткрыть рот, чтоб остудить пылающее нутро. А глаза их следили за нашими мальчишками, за каждым шагом, за каждым движеньем. И в ответ на каждый вздох женская часть зала вздыхала...
   Аплодисменты гремели.
   Успех был бешеный.
   Ясно было, что завтра будет аншлаг.
   Дамы рвались к сцене, чтоб самолично высказать свои восторги парням - и дотронуться до них. Я видел, КАК они хотели этого... .
   Франсуа совершенно растерялся, когда их захлестнула горячая, тупая, не слишком ароматная волна чужого желания. Колло - недаром я учил его - всем им улыбался, иным целовал руку, иных одаривал многообещающей ухмылочкой...
   Папаша Гюбер не сказал ничего. И труппу не собрал в пустом зале. Сам еще ничего не понял, наверное - но денег на попойку дал много.
   И за вином - когда кончилось то, что купили по дороге - пошли ОНИ. Видно, просто хотелось остаться вдвоем хоть на пару минут, отпраздновать не фурор спектакля - а свою любовь...
   Кто же мог знать, что их все-таки накроет тень Командора...
  
   Колло и Франсуа, оба уже пьяненькие - дело было к полуночи - шли в ближайший кабак, весело смеясь, пихаясь локтями, то и дело останавливаясь и целуясь - Колло прижимал Франсуа к стенке или забору, и тот нисколько не возражал...
   Идти было недалеко - и "актерский" дом, и кабак, не закрывающийся на ночь, были в предместье, через квартал. Ярко светила луна, да и вход в кабачок был освещен масляным фонарем.
   Колло и Франсуа перестали тереться друг о дружку, зайдя в переулок, где был кабак.
   Но это не спасло.
   Потому что именно в этот момент несколько - нет, не несколько - не меньше десятка их было - хмельных горожан вывалились проветрить хмельные головы. Старая дружная компания - вовсе не пьяницы, честные лавочники и работяги, средь которых как-то затесались, между прочим, сынок местного судьи и единственный наследник местного аптекаря. Им обоим не стоило бы проводить время в такой компании, но пока тебе нет тридцати, а дома не ждут жены, а выпить и потравить байки больше не с кем - почему нет?..
   Тот, кто первым из всех (местный мясник? местный колесник?.. ) узнал двух юных, веселых, красивых пареньков и мрачно засопел, никогда позже не говорил об этом ни на одной исповеди. Не считал, что это вопрос, заслуживающий внимания святого отца...
   - Ах ты ж кто пожаловал!.. - сказал этот кто-то из толпы, не выступая вперед - зачем, его и так слышно. - А вас таких пускают в заведения, где приличные люди сидят?..
   - В Париже пускают, - нагло отозвался Колло. - А в такой дыре другие понятия, да?..
   Франсуа больно вцепился ему в локоть. Что ты деее...
   Но Колло знал, что делал. Он НЕНАВИДЕЛ такое. Когда на него и на его товарищей смотрели так, словно они, произносящие со сцены великие строки - хуже провонявшего золотаря.
   - А что ж тебе, милок, в Париже не сиделось? - спросил тот же голос, - Может, думал, что в провинции ТАКОЕ можно показывать - а в Париже, небось, за ТАКОЕ жопу надерут?
   - А что "такое" мы тут показывали?.. Мольер. Жан-Батист. Гордость французской драматургии, если тебе это слово известно...
   - Гордость французской драматургии, - вякнул довольно молодой басок (принадлежавший именно что сыну судьи, но об этом никто потом не узнал), - про содомитов не писала!
   - И это приходит моя Сюзетт, - рявкнул чей-то баритон, - с этого зрелища позорного - а на ней лица нет, глаза как у шлюхи!!!
   - А отец Бенедикт с кафедры, между прочим, обличал зрелища, которые похоть возбуждают... - буркнул еще кто-то.
   Ну, все, подумал Франсуа, еще сильней стискивая костлявый локоть Колло. Коль уж дело дошло до отца Бенедикта с кафедры...
   - Ничем не могу помочь вам, друзья, - сказал Колло изысканно-любезно, что прозвучало крайне издевательски, - Если творения Мольера, поставленные хорошей труппой, возбуждают в вас только похоть - похоже, это трудности не Мольера и не труппы, а ваши... Может, пройти-то дадите?.. Вы ж тут не одни, нам тоже вина требуется...
   - Вина?! Говна тебе на лопате, пидорёныш!!! - рявкнул тот, кто несколько разочаровался в добродетели жены. - А ну пшел отсюда, пока харя цела!!
   - Ты мою харю оставь в покое, - прошипел Колло, - я ею на жизнь зарабатываю. Если что, найду тебя и руки вырву на хуй. Если ты РУКАМИ на жизнь зарабатываешь. Сомневаюсь, что языком - поганым-то таким!
   - Чё ты сказал?..
   Франсуа помнил, как на них пошли десять - а то и больше - теней. Они отступили невольно... Темно было... и чем дальше от кабака, тем темней...
   Тень Командора накрыла их - распалась на десяток безликих тварей, орущих грязные слова... Отлично, Господи. Отлично, Жан Батист Мольер...
   Франсуа задрожал - а в руке Колло блеснул хищной рыбкой маленький клинок, нож, молниеносно выдернутый из сапога. А в следующий миг Колло схватил дружка за плечо и отшвырнул со всей силы далеко назад.
   - БЕГИ!!
   Колло прекрасно понял, что его хрупкий элегантный дружок не просто бесполезен, но и вреден в том, что тут сейчас начнется - еще его береги, когда свою шкуру сберечь бы...
   - Ну, давайте, давайте, лыцари деревенские... - смеется он, и смех его звучит истерически и пугающе, почти безумно, - Десять на одного... Давайте! Кто будет первый - того вашему отцу Бенедикту отпевать придется...
   Франсуа, отлетевший, едва удержавшийся на ногах, тем не менее оказался в тени, в темноте, которая скрыла его от десяти бесов, десяти оживших лоскутков савана Командора... И Франсуа не бежит, как велено - он, скорчившись, прячется в тени и смотрит, коленки у него подгибаются от ужаса...
   А эти - эти уже слились в темную толпу. Так удобнее. И так - не страшно. Потому что каждого по отдельности, если честно уж, пугает этот молодой долговязый актеришка - он стоит в позе привычного к дракам, и нож в его руке сияет смертоносной ухмылочкой. Действительно, сунешься - огребешь. И не сунулся бы никто... если б каждый сам по себе. Но они были уже вместе. А вместе они составляли тень Командора, цель которой - покарать. Любым способом. Даром, что ли, в каждом театре, ставившем "Дон Жуана", чего только не придумывали, чтоб тень казалась огромной... Ей действительно ничего не стоило не за руку брать - а щелчком скинуть грешника в ад...
   Тут тем самым щелчком послужил камень, поднятый кем-то из них с неухоженной пригородной мостовой. Так, обломок булыжника. Который, прилетев от сопящей в двадцать ноздрей и пыхтящей в десять глоток тени Командора, смазал Колло по башке.
   Самый подлый - и самый древний, изуверский, да заодно повязывающий всех круговою кровавою порукой - способ справиться с тем, с кем трусишь честно подраться... Даже если камень был единственный - поди дознайся, кто бросил.
   Колло падает на колени, нож его звенит по камням. А беспомощного врага можно бить...
   И его бьют. Лежачего, да. Он актер, скоморох, фигляр, не человек - обезьянка. Нечестивец. Содомит. Пропащая душа. Таких и в священую землю не кладут вместе с добрыми христианами...
   И потому поучить его сапогами - не такой уж грех.
   Франсуа рыдает в голос от невозможной подлости происходящего, но его никто не слышит, и помощи не стоит ждать, сколько ни поднимай мокрые глаза к небесам - никто не поможет тебе в городке, где десятеро приличных людей забивают одного.
   Вмешаться Франсуа тоже не может. Во-первых, без толку - ему и одного из этих толстомясых местных не оттолкнуть - а во-вторых, просто страшно оказаться там же, где Колло сейчас - а тот катается по корявой грязной мостовой, извиваясь и пытаясь избежать ударов, прикрывая руками лицо - действительно, потом ведь на сцену не выйдешь с размятой в лепешку мордой...
   Франсуа трясется, мучительно думая, что делать, ЧТО ДЕЛАТЬ, они же убьют его, насмерть забьют...
   Самое странное, что Колло, с пробитой-то башкой, идея по поводу спасенья приходит первому...
   Крутясь под ударами, он орет из последних сил, сквозь стоны, всхлипы, бульканье крови во рту:
   - Credo in Deum... Patrem omnipotentem!!
   Удары.
   - Creatorem caeli et terrae! Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum...
   Удары.
   И удары - все злее.
   "Символ веры" в исполнении верещащего под ПРАВЕДНЫМИ ударами грешника воспринимается тенью Командора как кощунство - и только... Дальше - хуже...
   И кто-то из праведных пьяненько (был трезвей, а захмелел от драки и крови) дочитывает молитву. Колло уже не может, он уже молчит.
   - Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam, sanctorum communionem, remissionem peccatorum, carnis resurrectionem et vitam aeternam. Amen.
  
   А Франсуа, который наконец понял, что - все, конец, - в это время уже летит по улочкам и переулочкам....
  
   Он не успел ничего толком объяснить, как Лагранж кинулся в их с Колло комнату - и миг спустя вернулся с двумя клинками. Вторую шпагу он, не глядя, швырнул Лино. И тот, пьянь с трясущимися руками, словил за гарду в полете, и шпага тут же обрела боевое положенье... Руэ сбегал и прибежал с тростью, внутри которой жило опасное узкое лезвие.
   Молодые Фюзиль, Флери, Деларю, Дюгазон тут же ощетинились своим оружием- кинжалами, шпагами, стилетами...
   Но драться было уже не с кем. Никого в том переулке не было, кроме того, что осталось от сильного, веселого, умного и чарующе дурного животного... а осталась всего лишь плотская клякса на мостовой. И смелости не хватало приблизиться к этой размазне...
   Франсуа зажал ладошкой рот. Его рвало при взгляде на ЭТО.
   Лагранж, бесстрашный Лагранж, спокойно приблизился...
   - Дышит. Ребята, я ж один его не подниму...
  
   Женщины рыдали - все. Кроме Мари Фюзиль. Та, стирая слезы, пыталась помочь Лагранжу, который занимался тем, чтоб Колло не умер.
   А Лагранж, отдав два коротких распоряженья - "врача сюда" и "Гюбера сюда" сразу приказал обмыть все раны и выстричь гривку там, откуда лилась кровь. Франсуа, сразу ставший ненужным, наблюдал все это - и видел, как смоляные лохмушки сыпались под ножницами на пол, открывая кошмарную рану. Похоже было, что пробили череп - даже Мари Фюзиль невольно кривилась, глядя на это.
   Была суета - бегали за доктором и за Гюбером.
   Гюбер - и все это видели - враз забыл свое обычное "Колло-скотина..."
   - Жанно, да как же так...
   Доктор, весьма недовольный тем, что зазвала его парочка оборванцев в какой-то притон зашить башку одному из них - явно жертве пьяной драки - сказал, моя руки:
   - Жить будет ваш дружок... Но не знаю, как.
   - Ээээ, - начал Франсуа.
   - В каком смысле "как"? - спокойно спросил Лагранж.
   Доктор посмотрел на него искоса - и сказал:
   - Может ослепнуть или оглохнуть, например. Или вообще уже не шевельнуться... Голова - объект, исследованию не поддающийся. Рану я зашил, как вы видели, но это всё, что я мог для него сделать.Лучше будет, если он умрет... И НЕ НАДО на меня орать, пожалуйста.
   Никто не орал. И доктор приободрился.
   - Я видел пару таких случаев, когда люди, выздоровев, становились сумасшедшими.
   - Только пару? - спросила Мари Фюзиль.
   - Остальные умирают от таких ран, мадам.
   По доктору было заметно, что в театр он явно не ходит - он смешался, разглядев наконец всех в этой горестной толпе. Какой же притон, каких голодранцев - красивые лица, умные глаза, кое-кто и одет по моде... но окончательно убедили его, конечно, женщины с Мари во главе - не бывает в притонах ТАКИХ женщин...
   - А... так вы та труппа, по которой наши горожане с ума сходят? - попытался он улыбнуться, чтоб хоть немного развеять это повисшее над всеми ними тяжкое облако горя.
   - Ваши горожане, - прохрипел Гюбер, - только что покалечили мне одного из лучших актеров. Спасибо им огромное. Ему, доктор, всего 24 года... Он, доктор, всего лишь молодой парень... А били его вдесятером. Сперва булыжником треснули, потом ногами месили...
   - Вы с ума сошли. Это не наши горожане. Наши на такое не способны. Приезжие-проезжие какие-нибудь... да и то, нечего по ночам по пригороду-то шляться, - пробурчал доктор. Но - отчетливо. Все услышали.
   И поняли, что спросить за случившееся будет не с кого...
  
   Колло валялся в забытьи.
   Франсуа неотлучно сидел возле него, пытался во всяком случае - хотя то Лагранж, то Мари, то Иветт, то Аннет (даже эта уже смела повышать на него голос!) гоняли его прочь - толку от него не было никакого, один страдальческий взгляд... Менять простыни он как-то не рвался...
   А Гюбер меж тем и не думал сдаваться, и вся труппа его поддерживала.
   Шел прежний репертуар.
   На крыльце "актерского дома" после первого же спектакля опять возникли букеты и записки. Но ни одна из записок, приложенных к цветам, не была адресована игравшим в тот вечер актерам... Все они были про "Дон Жуана" - зрители требовали именно этот спектакль. И это выглядело каким-то издевательством... хотя не было таковым, конечно. Просто те, кто писал, не знали, почему гюберовская труппа не играет больше "Дон Жуана". А кто-то о чем-то знал - и букетики предназначались лично Колло. "Скорейшего выздоровления!"
   - Ну конечно, - сказал Лагранж, - если б он их видел, эти цветы... А если и увидит - кто бы знал, поймет ли, чем они отличаются от навозной лепешки...
   Лино, услышав это, молча пнул ближайший к нему букет.
   Руэ тут же присоединился к нему, пнув следующий.
   Лагранж смотрел на них без усмешки, хотя все это было, конечно, детство полное...
   Лино и Руэ - а заразительно было все это - к ним присоединились все остальные, кроме Фюзилей и Лагранжа - стащили все букеты к парадному входу. А слава труппы была уж такова, что даже прохожие пялились - не говоря уж о тех, кто наблюдал за "актерским домом" из окон рядомстоящих домов... И актеры - Лино принес лампу и демонстративно вылил из нее масло на цветочный холмик - подожгли все это.
   Детство, конечно. Но - вам ли слать цветы?.. Вы бы удержали своих мужей от того, чтоб калечить актера, которому вы шлете букеты...
   Гюбер в общем поддерживал труппу, но в то же время знал, что нужно, чтоб удержать доверенный ему Мельпоменой ковчег на плаву. Или думал, что знал.
  
   Колло пришел в себя. Поглядеть и порадоваться этому сбежалась вся труппа - и все были рады, лишь Лагранж не обманывался.
   - Как тебя звать? - спросил он у Колло, глядя в его удивленно ворочающиеся в глазницах вишни.
   - Ты чё, с ума сошел?..
   - Как. Тебя. Зовут?
   - Жаном Мари крестили, а что?..
   - Фамилия.
   - Колло...
   - Псевдоним.
   Тут Колло помедлил... и это настораживало. Но все же вспомнил.
   Предсказания доктора не сбылись. Он не ослеп, не оглох и двигалось у него все, что должно - однажды Лагранж даже попросил Иветт проверить, все ли.
   Он просто мало что помнил. Во всяком случае, тексты прошлых пьес - через раз. А "Дон Жуана", который его так отделал - не помнил вообще.
   Вот счастье-то, подумал Лагранж.
  
   На очередном сборе труппы после удачного спектакля по Мариво Гюбер, обсудив с труппой спектакль, позвал:
   - Лагранж.
   - Да.
   - Из Флери приготовь быстро дублера Сганареля. Фабр - Дон Жуан, Флери - Сганарель. Публика с ума сходит - и меня того гляди сведет...
   Франсуа Фабр, Рене Лагранж, Себастьен Флери одновременно вздрогнули.
   Гюбер посмотрел на каждого - и только Лагранж выдержал его взгляд спокойно.
   - Ты полагаешь, - тяжким тоном спросил Гюбер, глядя на Лагранжа в упор, - что Флери Сганареля не сыграет?
   - Сыграет, конечно, - ответил Лагранж, и тонкое его лицо осталось безмятежным. Он не врал. Сыграет. Конечно. И тоже молодой, и тоже ничего из себя... Сыграет, почему нет.
   Лагранж отвечал на тот вопрос, который ему задали.
   И тут подал голос Фабр:
   - Я не буду играть с ним!
   Флери - создание юное, но уже тщеславное - как большинство актеров - только глазками хлопнул.
   Из глаз Франсуа катились слезы. Но Гюбер слишком давно имел дело с актерами.
   - Чего?.. Повтори-ка, Фабр.
   - Я не буду играть ни с кем. Кроме Колло. Это... это не тот спектакль, который... ааааа! - Франсуа разрыдался.
   - Не будешь - вон из труппы пойдешь, - рыкнул Гюбер. - Пойдешь?!
   - И пойду! Пойду!! Пре... пре-едааатели... суки... ааааааа... - Франсуа вылетел из зала, и дверь, стукнутая пинком, два раза грохнула о косяк.
   - Снимайте спектакль, мсье Гюбер, - тихо сказал Лагранж.
   - Ах, директора нашей труппы зовут Рене Лагранж?.. Не знал.
   - Многие знания - многие скорби, - ответил Рене Лагранж, испепеляя Папашу Гюбера на месте. Никогда раньше он себе ничего подобного не позволял... Никогда.
   Папаша Гюбер впервые видел такое... никогда ЕГО труппа не позволяла себе такого... Его труппа, в которую он регулярно вбухивал свои средства. Его актеры, которых он - и никто иной - спасал от голода и нищеты.
   Папаша Гюбер был до глубины души поражен - а точней, больно ранен этою их... неблагодарностью, что ли...
   Впрочем, до него постепенно доходило, что не только они должны ему. А и он тоже - им. За радость, за счастье, за успех спектаклей, за улыбки и сияние глаз. И Колло он должен - не меньше, чем всем им.
   - Я не буду играть, мсье Гюбер. - Лино.
   - Я не буду играть, мье Гюбер. - Руэ.
   - Простите, - Иветт.
   - Извините, - Аннет.
   - Андре, если так - снимай спектакль, - Мари Фюзиль.
   - Он же уже почти в порядке... - вдруг тихо выдохнул Лагранж.
   С некоторых пор он не пускал в их комнату никого. Вообще. И Франсуа тоже. И сам возился с Колло. Те, кто иногда подслушивал под дверью и слышал сквозь тонкие стенки, слышали только дословно знакомый текст "Дон Жуана"...
   Уже почти весь сезон труппа играла все, что было в репертуаре, все... Только вот никакого веселья в каминном зале не было больше, даже если спектакль имел успех.
   - Что значит "почти"? - спокойно, хотя ему нелегко далось это спокойствие, спросил Гюбер, - Он может играть?..
   - Конечно, может, - сказал Лагранж. - Только ведь... конец сезона, мсье Гюбер. Последний спектакль...
   - Без тебя знаю. Ты хочешь сказать, он сыграет?
   - А вы сомневаетесь, мсье Гюбер?.. - спросил Колло.
   Все застыли и вытаращили глаза.
   Когда Лагранж окончательно выгнал всех и единолично стал возиться с Колло, тот еле сидеть мог... А сейчас он - ох уж две заразы, рассчитали эффект! - стоял, как прежде, в дверях их комнаты, и насмешливо глядел на всех...
   - А Франсуа куда дели?.. Мсье Гюбер! Уволили? Не прощу.
   В молчании Флери и Аннет кинулись за дверь. Не было их больше минуты, но все же где-то нашли и как-то притащили зареванного Фабра... и подтащили его к Колло.
   Обнявшись с Франсуа до хруста, Колло подмигнул всем и утащил его в их с Лагранжем комнату. Что означало, что ночевать Лагранжу в кресле. Впрочем, его это нисколько не волновало...
  
   На "Дон Жуана" ломился весь город. Спекуляция местами в зале процветала - притом что спекулянтам было отлично известно, что они торгуют уже не креслами и стульями - а пространством зала как таковым - дают кому-то постоять. Остальным - если пробьются - придется летать. Или лежать на головах - но это уж непозволительно.
   ...После генеральной репетиции Папаша Гюбер задумался - с чего бы это Лагранж попросил у него ключи от театра. Что делать там, коли репетиция прошла блестяще?.. Но морды Лагранжа, Колло, Фабра и Лино, да и Руэ, как-то настораживали...
   - Не пойму, что вам не так, но нате...
   Лагранж на лету словил ключи.
   А дальше они ни черта не репетировали... они делали совсем другую работу.
  
   Из записок Лагранжа
   Спектакль шел как тот, после коего и случился ужас. Только лучше.
   И снова зал неслышно - а иногда и слышно - стонал, реагируя на происходящее на сцене душою, сердцем и пахом, и все это вместе - кто же виноват, что мало кто осознает - человек не делится на душу и тело, пах и все остальное... Человек существо цельное... по образу и подобию Божьему.
   И если наш спектакль волнует - он волнует не отдельную часть человека. Он беспокоит, тревожит и будит чувства у образа и подобия Божьего...А уж какие чувства - не наша забота. Наши пареньки играют хорошо, и играют они о любви...
   - Делай, что я тебе говорю. - Колло.
   - Что за фантазия! Сеньор Командор... (В сторону, - так написано у Мольера, но Франсуа произнес следующий текст глумливо).
   - Мне стыыдно за мою глупость, но... так велит мой хозяин!..
   (Мольерова ремарка - "Громко", Франсуа и до того говорил громко - а текст далее произнес громко, сильно и без насмешки. Твердо и честно)
   - Сеньор Командор! Господин мой, дон Жуан, спрашивает у вас, соблаговолите ли вы сделать ему честь и отужинать у него?..
  
   И вот весь зал устремляет глаза на статую Командора...
   А статуя у нас - Руэ. Мы долго спорили с ним. И сейчас он решает судьбу спектакля. Мы доиграем, конечно... если что...
   Ура. Он с нами.
   Статуя Командора НЕ кивает.
  
   Зал начинает беспокоиться.
   Конечно. Ну что такое? Статуя Командора должна кивнуть.
   Не кивает.
   Дон Жуан и Сганарель, не дождавшись этого кивка, молча обнимаются и смотрят в зал. Выглядит это достаточно вызывающе - тем более что Лино пилит на скрипке страшную, визгливую, бесовскую темку, и городские два музыканта, нищие, на все готовые, поддерживают ее.
  
   Мы придумали этот ход все вместе.
   И меркнущий свет - мы с Фабром и Лино рассчитали, а уж потом впятером сидели и обрезали свечи...
   Два обнявшихся паренька смотрят в зал. Да, говорят их взгляды, да. Это то, что вы думаете. Ну и?..
  
   Свет меркнет.
   Свет гаснет.
   А завтра нас не будет здесь. Гюбер не сможет иначе.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"