Стук
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Посвящается Анне
Наш Город взяли а мы не заметили
Глупая шутка
Но Город захвачен
Морозом
Что за зима Гиперборея какая то.
Даже Гай Марий немог запритить ораторам выступать на Ф. А варвару Морозу удалось. Стручок хрипит как удавленник а К.Г. давица соплями. Очаровательно Хотя все равно я давно знаю что квириты глухие
Рамфис на прагулке дражит Старая Билитис язва такая связала ему накидку из теплой шерзти с пурпурной палоской. Псина сенатор!
А праконсулы наши застряли в Г.
Этот помпеев "муж низкородный", Афрашка, уперся бы в Галию, поскольку сначала делаит потом думает. Но сын Косого у нас великий вояка, сказал в сенате -- нет, не пойдешь пока мороз не спадет. Легионы жопу отморозят еще до Галии
А Целер тут же: так и я не пойду. Сенат, будет на то твоя воля? А что ж не будет... кому нужны больные легионеры
Город полон всякой швали смешно что вся она предуревается витиранами Помпея
Ага по выправке видно по кабакам воевали
Также выползли как из под земли гадальщики звиздачеты жрецы Кибелы пузатые без яиц и прочая сволочь Как всегда бывает когда государство болеет смутой
Глядя на эти хари я понял что нас ждет что-то более страшное чем зима
I
На второй день февральских календ проконсул Метелл Целер готовился отбыть в Галлию. В первый он собирался дать прощальный обед для друзей, но в последний день перед теми календами повар Динос здорово подвел своих хозяев: умер.
Он точил ножи, тряся круглым брюшком (за которое его и прозвали в честь греческого кувшина), а Клодия, стоя напротив него, вещала сквозь лязг лезвия о точильный камень:
- Только не забудь, Динос, что гостями будут не все сплошь Метелловы ветераны -- им хоть капусту, завернутую в капустный лист, подавай, сожрут и еще попросят... Впрочем, можешь и капусту приготовить -- для Катона нашего травоядного... Но перед приличными людьми смотри, не опозорь меня!
- Когда я позорил... - пропыхтел Динос. - Сама, госпожа, говорила, что я первый в Риме после этого... Лукуллова Эпихарма и этого... Гортензиева эфиопа, как его звать-то, не выговоришь...
- Это значит "третий".
Динос широко улыбнулся. Щеки у него тоже были круглые, цвета обожженной глины, и сейчас лоснились от кухонного жара.
- Зато во всем Го...- начал он. И, не закончив, прямо с этой улыбкой кулем рухнул на пол. Брякнулся о камень тесак, выпавший из его руки. Тело заколыхалось, как тесто, от долгой судороги, застывшая улыбка вдруг заблестела от слюны, глаза неподвижно уставились в закопченный потолок.
- Что... - произнесла Клодия и смолкла, поняв, что. Всё. Сердце, верно, лопнуло под толстенным слоем жира. Трое кухарят замерли в нелепых позах, самый младший, девятилетний, взвизгнул от испуга и упустил из рук луковицу, которую собирался почистить. Она, бодро подскочив, золотистым мячиком подкатилась прямо к уху мертвого.
- Подбери, - сказала Клодия. - И его... подберите. Сами все знаете. Сейчас скажу Фесариону, чтоб пришел помочь вам.
Старший из кухонных парнишек растерянно смотрел на госпожу. Она поняла его взгляд.
- Не волнуйся. Я знаю, что ты не справишься. Найду Диносу замену, а потом подумаем о новом поваре.
Мелкий кухаренок всхлипнул. Понятно, почему. Динос был добрый и мало бил его. И позволял облизывать миски с остатками теста для медовых пирожных. Клодии и самой было жаль толстяка: во-первых, такого повара действительно поди найди, во-вторых, он был из достойных рабов -- трудолюбивый, с хорошим обхождением, всегда веселый и не портящий хозяевам настроение унылой физиономией... Сокровище по нынешним-то временам, когда рабы ведут себя наглее хозяев!
- Госпожа, позволь сказать... - старший кухаренок, Трифон.
- Что?
- Может... это... примета плохая? Ну... смерть же.
Еще чего не хватало.
- И что теперь? - спросила Клодия, спокойно глядя в побледневшее рябоватое лицо. - Отменить обед? Знаешь, если мне понадобится толкователь примет, я пойду к жрецам. На кухне мне гадальщики не нужны. Понятно?
Она вышла из кухни и позвала свою правую руку в управлении этим большим домом -- Фесариона. Тот тоже, конечно, забеспокоился за будущий обед. Прядущие в атрии рабыни заохали и зашептались.
- Пошли Париса в дом благородного Марка Кальпурния Бибула, Фесарион. Пусть скажет своему хозяину -- он там -- чтоб тот, когда пойдет домой... а, нет. Неизвестно, сколько Целер будет утешать эту бедную девочку, обиженную Цезарем до слез... Парис, сбегай в дом благородного Квинта Гортензия и узнай, дома ли хозяин. Если да, попроси сказать ему, что я сейчас зайду...
- Да, госпожа!
- Хочешь попросить у благородного Гортензия повара, госпожа? - спросил Фесарион. - Этого, как его... и не произнесу.
- А что еще делать? Отменять обед, на который приглашено пол-Города? Проще отменить будущие Вакханалии...
- Этот малый, Гортензиев повар... Ты не опасаешься, госпожа?
- А что с ним не так?
- Ну. Он похож не то на колдуна, не то на убийцу.
- Фесарион. Единственное, что с этим парнем не так -- его темная кожа, правда? Поэтому вам и мерещится невесть что. Но парень не может надеть другую!
- Я слышал, он даже не раб, - пробурчал Фесарион. - Он давно-давно отпущенник! И почему живет в доме хозяина и готовит, словно раб?
- О боги! Ты так говоришь, словно с Гортензиевых обедов десятками выносят отравленных! Что тебе за дело, раб этот парень или кто и почему остался с хозяином?! Вот что. Лучше займись тем, что осталось от Диноса. Пусть с ним попрощаются все, кто захочет. После наступления темноты чтоб тела в доме не было. Погребете его у старой Метелловой гробницы. Позаботься о камне. Динос верно служил, и заслужил доброе погребение, а не колодец на Эсквилине...
- Что я должен приказать написать на его камне, госпожа?
Клодия задумалась на миг.
- "Ушел готовить для царя Плутона".
- Хорошая надпись, госпожа.
- Что я еще могу для него сделать.
- А я... Все сделаю, чтоб призрак бедного Диноса не тревожил покой живых... И квадрант в рот немедля вложу, и обмою сам...
- Не потревожит, что бы ты ни сделал. Призраков не бывает, Фесарион. До седых волос дожил -- а хоть одного видел?
- Нет, госпожа, но, помнится, старая Аттида перед самой смертью сказывала, что видела в дверях вылитого своего мужа Прокла, который еще за пять лет до этого помер от живота... Призрак, как есть, за нею являлся!
- Насколько помню, старая перед смертью и фавна, перед ней скачущего и козлиной елдой трясущего, видела... А потом и Проклу своему изменила. С другим покойничком -- Суллой. Скрипела: "дайте мне мою диадему, девицы, муж мой Сулла ждет меня в спальне!" Хм. Сулла, конечно, и жениться любил, и так погулять, но кривая рабыня его вряд ли прельстила бы... И еще я так и не поняла: зачем ей в спальне диадема?!
- Для красоты, - с усмешкой сказала одна из прях, Теодула.
- Ей для красоты не диадема нужна была, сказать по правде, а второй глаз и умное выражение лица. Диадема тут не помогла бы. Не взыщи, Аттида, - пробормотала Клодия. - Но это чистая правда.
Вбежал Парис, вытянулся перед хозяйкой, словно новобранец перед центурионом, и звонко доложил:
- Благородный Гортензий дома, госпожа! Я видел его самого, и он сказал, что будет рад тебя видеть...
Ну и славно. Гортензий отличался от большей части римских мужчин тем, что далеко не всегда был рад видеть Клодию. И это ей очень нравилось. Она сама изрядно уставала от необходимости быть любезной с окружающими круглый день и иногда еще полночи, и отлично его понимала.
Фесарион с некоторым укором посмотрел на нее: ради того, чтоб зайти в соседний дом, Клодия явно не собиралась даже менять домашнюю столу на более нарядную.
- Ты не возьмешь с собой Фрину? - напомнил домоправитель о рабыне, которую Клодия по обычаю брала с собою, выходя из дому. Фрина, сидевшая за прялкой, с надеждой подняла глаза на госпожу. Пряжа ей явно наскучила.
- Зачем она мне? Разве что предложить ее Гортензию вместо повара... на время. Так ведь потом она от него уходить не захочет...
- Я честная девушка, госпожа! - деланно возмутилась Фрина. Фесарион, услышав это, возвел глаза к комплювию, даже Парис хихикнул.
- Такой ты мне и нравишься, - отозвалась Клодия. - Поэтому останешься дома.
Просто ты болтушка, девочка.
Она совсем было собралась выйти, но ее остановил полный негодования возглас, раздавшийся из таблина, где ее дочь с утра занималась со своим педагогом:
- Да как он мог!
У Клодии мелькнула дурацкая мысль: это она о Диносе? Как он мог так невовремя умереть? Но кто сказал ей, ведь в таблин никто не входил?!
- Да убери ты эту глупую книгу!
Нет, Клодия не могла уйти, не разобравшись, что за война разразилась в таблине.
Одиннадцатилетняя Цецилия стояла, глядя на своего молодого учителя так, словно именно он написал возмутившую ее книжку. Клодия невольно залюбовалась дочкой: в гневе та была красивее, чем в спокойном расположении духа. Обычно мать украдкой вздыхала, глядя на нее и коря себя за глупость: ей было странным образом обидно, что девочка была почти не похожа на нее. Юная Цецилия была -- это было заметно уже сейчас -- крепче и обещала вырасти выше матери. В русых волосах на свету поблескивала метелловская медь. Клодия, сама дочь Цецилии Метеллы, все же взяла от рода отца и глубокие темные глаза, и чувственные губы, и чудесную смугловато-золотистую кожу. Дочь же была вылитой Метеллой -- и не только с виду. Во всем. Клодия всегда помнила, что многие, слишком многие женщины из рода ее матери отличались непокорным нравом и слишком свободным поведением: не всякий мужчина годился таким в мужья. Метеллы и не выдавали дочерей абы за кого. Гражданин должен был быть воплощением римских доблестей, хоть в сенате, хоть на войне. Иногда случались досадные ошибки -- и недотепы-мужья страдали от неверности своевольных матрон: те не желали спать с теми, кого презирали.
Педагог Эвфан стоял, хлопая грустными глазами. Нужно заменить его: девица уже способна заставить его утратить дар речи, чему он может ее научить?
- Что тут у вас случилось? - спросила Клодия. - Почему ты вопишь, как Геркулес, на которого боги наслали безумие? Какая книга стоит того, чтоб ты забыла о достойном поведении римской девушки?
- Мама! Этот Менелай такой... такая жопа мула, что...
- Что-о?!
Ну конечно, любящий папаша брал дочку "посмотреть на лошадок" у Капенских ворот. А там, небось, встретил своих бывших служивых -- от них и явилась нам в подарок "жопа мула", хорошо, не похлеще что-нибудь! Клодия сама ценила крепкое словцо, но при дочери всегда сдерживала себя. А за отцом не повторять приучала дочь с раннего детства. Бесполезно.
- Прости, мама, но он поступил как последний... подлец.
- Эвфан! Могу я узнать, в каком это произведении ей встретился столь неприятный Менелай?
- Это... великий Эврипид, госпожа. Я рассказывал благородной Цецилии о Троянской войне, мы читали Гомера, и ей очень нравилось. И я подумал, что "Елена" Эврипида будет ей столь же любопытна... ведь это не слишком сложное произведение...
Для тебя, вероятно, осел.
И тут Клодия вспомнила эту "Елену", тоже читанную ею в детстве! Ах вот оно что...
Все-таки дочь очень, очень схожа с ней. Клодия тоже не стала дочитывать, возмущенная поведением Менелая, выбравшего не живую, измученную ожиданием жену, а призрак!
- Я понимаю твое возмущение, - тихо сказала она. - Но больше не кричи: у нас мертвый в доме. Динос умер.
- Ох! - Эвфан. - Как же...
Девочка с недоумением смотрела на мать.
- Ведь он не болел, - сказала она.
- Жаловался на боль в груди, но редко. Ему повезло, Цецилия, он умер мигом, без мучений.
- Я могу на него посмотреть?
- Конечно, его положат в поварской комнате. Ты можешь прийти попрощаться. Ты ведь любила, как он готовит твою любимую телятину по-сицилийски.
- И пирожки. Таких никогда больше не будет, - задумчиво сказала Цецилия. - А кто же будет готовить обед для папы?
- Вот сейчас я пойду и приведу того, кто приготовит. А вы тут вернитесь, пожалуй, к Гомеру.
- "Илиаду" мы прочитали, - сказал Эвфан.
- "Одиссею" читайте.
Что я там ляпнула о Фрине? А ведь это я, я никогда не хочу покидать этот дом...
Двери были отперты, но Клодию никто не встретил, кроме остроухого пса бледно-золотистой масти.
- Рамфис, дружок, - Клодия улыбнулась. - Где твой хозяин?
Пес вежливо вильнул хвостом и подошел к дверям таблина. Ясно.
- Ты выучил какое-нибудь новое слово, а, Рамфис? Твой предшественник даже мое имя знал. Правда, у него получалось что-то вроде "А-аавдия", но было ясно!
Пес промолчал.
Клодия зашла под колонны атрия -- и ей показалось, что вечерний сад обступил ее. Синие-синие деревья, светящиеся в ветвях золотые плоды, большие бледные птицы. Роспись словно дышала садовой темнотой, и прохладой, и тайнами.
И тут мир снова знакомо, но все так же пугающе качнулся и в глазах ее, и под ее ногами. Клодия коснулась рукой колонны -- та казалась ледяной. Почему сейчас? Не тогда, когда в Большую Яму ухнул, улыбаясь, Динос? Почему теперь, когда я пришла к единственному человеку, понимающему меня лучше, чем я сама себя понимаю?
Мужчины, видевшие в Клодии очаровательную, шалавую, жестокую вечную охотницу не за оленями, а за наслаждениями, понятия не имели о том, какой напряженной работой по упорядочиванию мира занят ее ум. А все потому, что с самого детства мир казался ей слишком ненадежным, чем-то вроде огромной ловчей ямы невероятной глубины, хорошенько спрятанной под слабым настилом из сломанных веток. Только и ожидающим, пока под ногой кого-то из живых треснет очередная ветка, и бедолага провалится во тьму и исчезнет навсегда.
Поэтому все, что она знала, видела, чувствовала -- она старалась привести хоть в какой, но порядок. Потому что ощущала, что жадный хаос только и ждет, когда ты станешь распустехой и растеряешь все, что у тебя есть, и не сможешь собрать, как нищая старуха, у которой перетерлось на шее дешевое ожерелье из крашеных костяных бусин -- и те раскатились по дороге и канавам...
Даже мужчины Клодии находились в ее голове каждый на своем определенном месте -- и никогда своих шестков не покидали (разве что ее братец давно уже спорхнул). Они все были для чего-то. Этот -- для нежности, длинных разговоров и на крайний случай, когда совсем не знаешь, что делать.
Вместо приветствия им обычно служил долгий поцелуй -- если они были наедине, конечно. Сегодня -- были.
Он, не зная точно, не задержит ли ее что дома, сидел в кресле, уставясь в какой-то маленький свиток. Услышав, как открылась дверь, поднялся ей навстречу.
- Если бы Рамфис выучил еще одно слово, мне пришлось бы позаботиться о том, чтоб его приняли в сенат. Он, клянусь Талией, уже знает больше слов, чем наши сенаторы...
Клодия улыбнулась -- не смогла сдержаться, как всегда, когда слышала от Квинта Гортензия клятвы некоторыми музами. Не то что Цицерон, использующий обычное "клянусь Геркулесом" -- Квинта Гортензия в свое время так задразнили "танцовщицей" и "актеришкой", что он просто завел привычку для всех своих клятв использовать имена любимых муз -- Мельпомены, Талии и Терпсихоры... Сенаторы действительно ничего, кроме Талии, не заслуживали.
А целоваться с ним было приятнее, чем с кем угодно.
- Клавдия, ты не могла дождаться отъезда мужа? И зачем тебе полуседая малохольная оглобля, когда вокруг тебя толпа молодых парней, - проворчал он, когда они все-таки оторвались друг от друга.
- Квинт, не скрипи, тебе не идет. Я ведь по делу пришла. Одолжи повара.
- А что случилось с Диносом?
- Худшее. Я была на кухне, говорила с ним, когда он, все еще улыбаясь, рухнул мне под ноги... Очень вовремя! Обед уже завтра, многое Динос собирался готовить в ночь... Старшему из его помощников всего семнадцать, и он смотрит на кучи еды на кухне и в леднике, словно это заснеженные Альпы, а он ребенок, которому нужно их перейти! Ну, получу я от тебя повара?
- Если скажешь, как его зовут, - улыбнулся этот паршивец, дня не умеющий прожить без словесной игры. - А то на "этого эфиопа" уже даже я обижаюсь.
Клодия спокойно посмотрела ему в глаза:
- Твоего повара зовут Аманинетеиерике. И он, кажется, кушит.
- Ну да, ему самому так кажется. И даже представляется, что не простой кушит, а потомок царского рода. А ты долго учила его имя?
- Неделю. Я же не ты, Квинт Гортензий, помнящий, что возразил защитник Авл Жопий обвинителю Луцию Мудию на суде над Публием Скотинием в год консулата Гая Паскуды и Марка Отсосия...
- Да это ж нынешний, - сказал он.
- Что?
- Год. Консулата. Мы одни знаем, что консулов зовут вовсе не Цезарь и Бибул? Все уже знают, по-моему...
- Цезаря-то на моем обеде не будет. А ведь он неплохой собеседник. А вот Бибул, это несчастье ходячее...
- Меня куда больше раздражает братец твоего Целера. Трещит, как сорока у входа в дом дурака -- вечно одно и то же.
- Непот сам дурачина. А Катон тебя не раздражает?!
- К Катону я привык -- с его десяти лет я, словно я тоже его педагог или вовсе отец родной -- помогал ему стать похожим на приличного человека. Без успеха. Но с Катоном на обеде я готов мириться -- он же с женой приглашен, так?
- А что тебе его жена?
Клодия оживилась. Ей страшно нравилось, когда Квинт говорил о других женщинах. Именно нравилось -- и своих соперниц она в них не видела!
"Чучело ты долговязое, - подумала она, - Я не я буду, если этой дуре -- толком не знаю ее, но кем может быть живущая с Катоном женщина? - уже не снится по ночам твой черный чуб и твои серые глазищи..."
- Она кажется мне очень милой, - спокойно сказал он.
- А ты ей?
- Не знаю, не спрашивал. Не успел.
- Не ее ли дед обзывал тебя "сопляком с ветром в голове" и "щенком, тявкающим громче взрослых псов"?
- Да-да. А ты откуда знаешь? В дни, когда Марций Филипп бурчал такое, тебя и на свете-то не было...
- Слышала кое от кого.
- И с кем же ты, благородная Клавдия, риторику римскую обсуждаешь? И почему не со мной?..
- Да не риторику, а именно тебя. И не обсуждала, а слышала, и не я, а моя Фрина, а слышала она это от Меланиппы и Акмы, что прислуживали за обедом в доме Пизона... Я, знаешь ли, всегда прошу сообщать, где, когда и кто произносит твое имя. И не рядом ли с моим. Сам знаешь, Город любит болтать.
Квинт Гортензий в деланном ужасе вытаращил глаза:
- Все женщины в этом Городе слушают, кто и где упоминает мое имя?!
- Да, потому что я так хочу. И ты должен узнать, кто был рад пересказывать дурное о тебе, пусть и сказанное устами Марция Филиппа!
- Кто же?
- Да дева одна. Замужняя, но до сих пор дева. Чудо природы.
Она озадачила его -- он нахмурился.
- Теряюсь в догадках.
- Арпинская дева, - сказала Клодия. - Она тебе известна. Только, возможно, не с той стороны...
- У Цицерона много сторон, знаешь ли, как у криво построенного дома в Субуре: фасад вроде беленый, бок матюгами исписан, а на задворки приличный человек заглянуть побоится...
- Я рада, что ты ценишь его по достоинству.
- Но люблю, веришь ли, больше Катона, к которому с какой стороны ни сунься -- чистая Порциева базилика, его прадедом построенная. До тех пор, пока в ней не загнездились наши полоумные плебейские трибуны, она выглядела очень скучным строением, полагаю...
- Послушай, мне пора. Вечно наши разговоры длятся... вечность! Если твой повар вольноотпущенник -- захочет ли он помочь мне?
- Если я попрошу, то да. Сейчас он придет к вам.
Клодия почти вышла из таблина, но вдруг обернулась:
- Послушай! А твоя дочь, когда была в возрасте моей, не возмущалась, случайно, поведением Менелая из Эврипидовой "Елены"?
- Она тогда ее еще не читала. Зато возмущалась нашей Лукрецией. Орала, как я в лучшие годы: "Зачем она себя убила, дууура?! Надо было ЕГО!"
- И ты с ней не согласен?
- Совершенно согласен. Заодно -- ей тоже было десять-одиннадцать -- мы обсудили некоторые аспекты римского права...
- А я сегодня просто поразилась, Квинт! Моя была... я знаю, что такое кровь Метеллов, но мне показалось, что в нее вселился Метелл Нумидийский!
- Э. Помню я его. Если б Нумидийский -- этот ваш бедный гречонок Эвфан остался бы с фонарем под глазом.
- А я -- в возрасте моей -- тоже возненавидела Менелая и бросила книжку!
- То есть так и не дочитала? Дальнейшее понравилось бы тебе еще меньше, - сказал он. - Призрак помахал всем ручкой и вернулся "к отцу Эфиру", Менелай остался с той, кого предал полчаса назад, и ведь именно она придумала и осуществила план побега из Египта...
- Тьфу, что ты будешь делать, Эврипид!..
- Он написал о ней так хорошо, как только мог. В то время. Зато Менелай у него и впрямь получился... каким получился!
- Все, ухожу. Ах да, Квинт... Должна ли я заплатить твоему повару -- или тебе?
- Да. Мне, конечно, с ним мы как-нибудь сами разберемся.
"Ну конечно, тебе. И догадываюсь, чем... Но я и так пришла бы."
Но ее догадка оказалась неверной.
- Клавдия. У меня к тебе лишь одна просьба, но ты ее выполни, прошу тебя. Ты -- прекраснейшая из римских женщин, что знает даже прибывший из деревни Катулл...
Ну еще ты мне спой эту песню, Квинт...
- ...Ну так вот, на своем обеде не обижай смущенную арпинскую девушку, пожалуйста! Не к лицу тебе...
Квинт в очередной раз заставил ее захотеть одновременно оттрепать его за чуб -- и со смехом поцеловать. Она сделала и то, и другое, конечно же.
- Ты, проклятье римских женщин...
- Проклятье -- это Цезарь, только вы этого не понима...
- Помолчи! Вот как так получается -- я должна ревновать тебя к жене Катона, а ревную к арпинской девушке?!
- Вообще не ревнуй. Бездарное занятие. Кстати, еще насчет Аманинетеиерике -- учти и не обращай внимания: по витиеватости своих речей он значительно, то есть очень значительно превосходит меня и Цицерона вместе взятых. Это он из любезности.
- Я-то знаю, как зовут твоего замечательного кушита, но как другим называть его? Чтоб язык не ломали?
Квинт Гортензий ответил:
- Лутация звала его "Рик".
Теперь Клодии не просто нужно было, а очень захотелось уйти.
Чтобы мир снова не задрожал вокруг нее и под ногами. Лутация не просто была любимой женой самого любимого из ее мужчин. Она была еще и лучшей подругой Клодии -- старшей, но какое это имеет значение. Ни с одной другой женщиной Клодия не могла говорить так, как с ней. И, как и у ее мужа, у Клодии одно имя Лутации , ушедшей на ту сторону Стикса, вызывало легкое дрожание век, резь в глазах и царапанье в горле.
Та -- несмотря на блудливого кота-мужа -- всегда была спокойна и весела.
Этого Клодия не могла понять. И однажды взяла да спросила: ну как, Лутация, как это нет в тебе ревности? Ведь ты не та, что будет мириться с мужниными непотребствами, робко кивая и улыбаясь, и не без приданого ты за него пошла, и брат твой -- неизбранный принцепс сената...
- Я знала, что ты хочешь спросить об этом. Не ты одна хотела, но лишь тебе я хочу ответить, - сказала Лутация. - Ревность... была, конечно. Но однажды мне пришло в голову вот что. Когда я была маленькой, мне не нравилось, когда моя кошка ласкалась к другим. Когда стала старше, мне не нравилось, что один из моих рабов -- моих, понимаешь? - больше рад угодить моему брату, чем мне. И оба раза я выражала свое недовольство... Но мой муж не моя собственность! Я не могу относиться к нему как к кошке или рабу, это же просто оскорбительно -- и для него, и для меня!
Клодия задумалась. Ей понравилась эта мысль.
А Лутация продолжала, глядя на молодую подругу как-то странно:
- Послушай, Клавдия, а мне так показалось -- или я права, и ты словно не всех мужиков считаешь людьми? Может, и правильно... Ну вот мой, например, чудовище. Впрочем, они оба такие -- и муж мой, и брат.
Насчет Песика Клодия готова была согласиться, но насчет второго -- никак.
Клодия тогда не сказала ей: она с детства и не всех людей считала живыми.
Все дети были восковые. Те, что уже рождались и с детства казались слегка деревянными или мраморными, Клодию пугали: они были как бы не совсем и дети.
А потом из чудесных гибких, смешливых девочек прекрасно вырастали мраморные бабищи и глиняные дурынды. А из мальчишек -- деревянные болваны и опасные железные клинки. Мать Клодии, Цецилия, была мраморной. И скольких слез это стоило ее второй дочери, стремящейся остаться живою и не желающей превращаться в глину или камень.
С возрастом она стала понимать, что в детстве была не так уж неправа насчет железа и дерева, глины и мрамора.
Мраморных женщин было меньше, чем глиняных, конечно. Глиняных было множество. Удивительно, что и те, и другие боялись старости. Зато не боялись выходить замуж за унылых дураков и грубых животных. Не боялись изводить своих подрастающих дочерей наставлениями, слежкой и запретами, чтобы те позже вылетели из родительского дома, не оглянувшись на мать, и старались забыть ее имя. Не боялись спать с врагами своих мужей. А вот седых волос и морщин боялись! Ну не дуры ли?
Клодия жила на свете всего 35 лет, но уже давным-давно поняла, что мужчины любят и постаревших жен. А если нет -- то и жалеть о любви таких мужчин не стоит: не было ее.
II
Клодия едва вошла в дом, как появился Аманинетеиерике, этот парень с темной кожей и темным прошлым.
- Благородная госпожа, - обратился он к хозяйке, - почту за честь порадовать и тебя, и достойного Целера, и гостей вашего дома своим скромным умением, да пребудут со всеми вами все боги, хранящие вас от зла и раздора.
- Не скромничай, Рик, - сказала Клодия так, чтоб ее слышали все, кто был в атрии -- Фесарион и прочие. - Твое умение, как нам известно, равно умению знаменитого Эпихарма, повара Луция Лициния Лукулла. Нашего старшего поваренка зовут Трифон... должна ли я рассказать тебе, какие блюда нужно готовить?
- Плох тот повар, благородная госпожа, что не поймет своей задачи, увидев свое "поле боя". Пусть юный Трифон просто покажет мне, что лежит на кухне и в леднике. Позволь же мне удалиться на кухню, дабы я начал соображать, чем именно смогу угостить тебя, до...
- ... стойного Целера и всех гостей. Ступай.
Тот неторопливо, с поистине царским достоинством отправился на кухню.
Так странно, подумала Клодия, что он одет в обычную рубаху и плащ. Человеку с такой осанкой пошла бы и римская тога. Но еще более -- блестящее, золотом увешанное облачение варварских африканских царей.
Тут что-то послышалось в вестибуле -- еще кому-то открыли дверь. Клодия никого не ждала этим утром, и новая манера многих и многих являться без приглашения ее раздражала. Но любезность требовала хотя бы обратить внимание на то, кого там принесло...
Фульвию, конечно же! Жене Красавчика вечно не сиделось дома, если отсутствовал муж. А Красавчик, подумала Клодия, наверняка еще с вечера загулял со своими полоумными дружками и даже на ночь домой не явился.
Маленькая рабыня, следовавшая за госпожой, быстро совлекла с той толстую теплую паллу, в которой Фульвия выглядела что твоя Юнона в доспехе -- большой и неуклюжей. Впрочем, и без нее Фульвия была очень статной и плотной. Румяная от холода, чернобровая и сероглазая, она еще и сияла, как новенький серебряный денарий. Странно для женщины, чей муж не ночевал дома без веских причин, подумала Клодия. Впрочем, еще страннее то, что мой придурочный братец взял в жены Фульвию, настолько несхожую со мной, что большего и пожелать нельзя.
- Клавдилла! Как ты? Я не помешала твоим занятиям?
Фульвия была еще и громогласной, словно взгретый легатом за небрежение службой центурион, теперь дрючащий новобранцев.
- Да что ты, нет, - отозвалась Клодия. Она любила эту дуреху -- та была хотя бы не злобной, как многие римские матроны, что молодые, что те, кому уже Плутону глазки строить пора. И всегда искренне радовалась за близких -- не завидовала, не злилась, а радовалась. Такая редкость.
- Клавдилла, мне надо сказать тебе кое-что... важное! Скажи, я очень толстая?!
- Ты? С ума сошла или не видела, кто толстый? Глянь на Лоллию! Вот уж неудивительно, что Габиний предпочитал спать с Сергием...
- Ой, да ну тебя! - Фульвия зарделась, как девятилетняя девочка, только что узнавшая, что и парни любят парней.
- Так что ты хотела сказать... важное?
- Не здесь... Это не должен никто услышать! Пойдем в твою спальню, дорогая. Или в таблин. Туда, где никого нет...
- Ну?
- У твоего брата скоро появится сынок... или дочка...
Клодия улыбнулась. Радуясь не за брата.
- Только вот... Клавдилла, милая... он мне сказал, что Цезарь вот-вот сделает его плебеем! Чтобы он стал трибуном!
- Новое дело, - сказала Клодия. - Лучше бы Цезарь помог ему стать разумным человеком. Но и Цезарь не всемогущ...
- Я бы хотела, чтоб мое дитя носило патрицианское имя! А не... какого-то Гая Балбесия, или кто там собрался усыновить моего мужа! Да и замуж я шла... за патриция! А не за... - на глазах Фульвии показались слезы.
- Да брось, - сказала Клодия. - Я уверена, Кра... то есть Публий не станет носить плебейское имя.
- Он ведь... такой... гордый...
"Павлин он бесхвостый, сто раз уже опозоривший наш род".
"Глупая ты... расписная посудина, - подумала она, глядя на Фульвию. - Берегись, загонит тебя мой братец под кровать и сделает из тебя ночной горшок."
III
- Я не пойду в дом этой потаскухи
Марк Туллий отлично знал свою жену: если она была в ярости, ее речь напоминала изъяснения только что ожившей волею богов каменной статуи. Те, конечно, вложили в нее дар речи, но забыли о привычке смертных говорить не сплошными, а все-таки прерывающимися в нужных местах фразами. Притом это была статуя Помпея Страбона, обнаружившего солдата, спящего в карауле.
- За что ж ты так Метелла Целера? Это его дом, - ответил он. - Проконсул -- друг мой и сторонник, как мы можем пренебречь его приглашением? Не Клодия приглашает нас, а он. Не пойти будет невежливо.
- Ступай один скажешь что я заболела
Теренция яростно сверкнула глазами и добавила:
- Или померла пусть эта шлюха порадуется Иди иди да смотри не вытирай рук у нее за пазухой как делают твои друзья
- Ну когда ты забудешь ту глупую историю, любимая... - в глазах Марка Туллия плескалась тоска. Он отлично знал: никогда.
Как и сам я. Забудешь такую стыдобищу! Марк Туллий, тщеславный дурачок, насмешивший весь Город... А все Клодия, "Лесбия наша, Лесбия эта", вспомнил он злой стишок Катулла. А заодно и Гортензиевы слова: "Стручок, Клодия за твою дурь не в ответе!".
Действительно. Моя вина, моя...
Тогда Марк Туллий, упивающийся своей победой над заговорщиками и собственным страхом, только и знал, как рассказывать об этом, рассказывать, рассказывать...
Я, кажется, сам не мог поверить, что оказался способен на такое. И убеждал не квиритов -- себя. Но надоел не себе, а им. Кто сможет долго внимать чьим-то бесконечным самовосхвалениям! Зря, наверное, зря сограждане сразу после заговора так превозносили меня... Ведь так приятно слышать, как ты хорош! Особенно -- как ты храбр (если сам знаешь про себя, что трусоват). Гордые нобили открыли двери своих домов тому, в чьем присутствии раньше морщили носы, словно от Марка Туллия Цицерона пахло навозом (это еще почему, любопытно?). На чьем же обеде это было... случившееся совершенно затмило для него обстоятельства: чей же это был дом?
Как мог я забыть! Конечно, старого Исаврика! Он же, помнится, встретил меня словами: "Что, сынок? Схватил Юпитера за золотую бороду?" У него к каждому случаю простецкая поговорка, такой уж он, даже в сенате не смущается этой своей привычки. Помнится, Красавчик заорал на кого-то: посмей еще ты сравнить меня с Катилиной! А Исаврик ему: никто и не равняет... у всяка скота своя пестрота...
Клодия была там. Без Целера. Где ж был Целер? Кажется, с войском он был, уже тогда собирал его в Галлию Цизальпийскую... А Клодию сопровождал, заместо мужа, Метелл Непот. А многие мужи достойные, помнится, и вовсе без жен явились, после заговора да казни ясно какие могут быть на том обеде разговоры, вот и Теренция моя не пошла, а брата не пригласили.
Теренция не пошла -- и Клодия могла бы дома посидеть!
Сейчас, усидит она!
Много было речей в мою честь. Один Квинт молчал -- пока не заметил, что все, кажется, считают его молчание проявлением зависти: как же, мало моей победы на Верресовом суде, еще и консулом я стал наилучшим -- ведь во время его консулата мятежей не случалось, а стало быть, не мог он так, как я, проявить себя!
Неужто я тогда так и думал... А он-то... заметил, но все равно молчал, безмятежно изучая роскошный стол на предмет своих любимых орехов или чего еще.
Я вещал что-то о том, как чувствовал себя, подходя к приоткрытым дверям Мамертинской тюрьмы... и видел приоткрытые рты слушающих.
Когда я закончил, Клодия вдруг сказала -- мне показалось, ее голос дрогнул:
- Подумать только, как великие деяния красят человека... Марк Туллий! Любая женщина, даже и матрона добродетельная, сейчас потеряла бы голову от тебя! Но... ты этого заслуживаешь.
Стоит опасаться женщин, говорящих столь смело...
Я, помню, вздрогнул: какая ж ты добродетельная?.. Но если "даже", значит, ты...
Я посмотрел на нее. Она встретила мой взгляд -- Гера, настоящая Гера, смотрящая на своего единственного.
- Ну правда, - ее щеки нежно загорелись, - ты сейчас, подумать только, даже красив. Сам знаешь, это почти невозможно, но это так.
- Ну, Клавдия, если тебе нравятся больные горячкой... - мой Квинт, как я сейчас понимаю, старался отрезвить и ее, и меня. Не получилось.
- Да ты, никак, ревнуешь, - гаркнул Исаврик, - ну, где мед, там и мухи...
Все захохотали, а кое-кто и намеренно попрыгал со своих мест и подобрался поближе к Клодии -- но та лишь отмахнулась ото всех сразу.