После того, как завершилось судебное дело Верреса, и этот желтоглазый, кудрявый римлянин с сердцем пирата отправился в ссылку, и корабль, увозивший его, и к вящему облегчению многих и многих душ, истаял где-то в осеннем сумраке меж хлябью небесной и зыбью морской...
После того, как покинули Город измотанные, заросшие, запаскудевшие в грязных инсулах (у многих не было денег на лучшее жилье - все, все досталось Верресу!) сицилийцы...
После того как уплыл в ту же самую хмарь и хлябь - ловить наглые призраки пиратских кораблей - рыжий верзила, консул Квинт Метелл...
И даже после того, как консульскую должность занял почти такой же рыжий брат его Луций...
И ноябрь случился в тот год такой, что как-то неуместно и обидно в эту погоду смотрелась рыжая голова Метелла - будто загулявшее, долг свой гражданский забывшее солнце, которое греть не хочет, а хочет лишь в Гостилиевой курии скупо светить над спинкой курульного кресла...
Что же произошло тогда, спросите вы? Так недавно Верресовы преступленья заставляли сжиматься от ужаса и сладкого восторга -не без того! - даже черствые римские сердца, это мы знаем, читали мы Цицероновы речи. О чем ты хочешь поведать нам, о каких потрясеньях, каких тайнах Города и подвластного ему мира?
Разочарую вас, милые дети славных отцов... ибо рассказ пойдет лишь о том, что происходило в том ноябре в одном-единственном человеческом сердце. Вижу, не видя вас, ваши вмиг поскучневшие глаза, слышу, не слыша, ваши смешки: что за предмет для рассказа?.. Будто не то же происходило тогда в сердцах человеческих, что происходит и ныне, и уже было ранее, и позже будет все то же...
Да, я отвечу. И - нет. Ибо, не надеясь поразить вас ничем, хочу лишь заставить прислушаться к собственным юным сердечкам - что там такое шуршит в них в этот осенний день, что скребется, что шепчет там тише палой листвы? Слышите вы этот шепот? Разбираете ли?.. И куда вас ведут эти самые тихие, но самые властные в мире приказы, произнесенные шепотом?..
Ну, а то сердце, о коем я хочу рассказать, в ту осень все еще тяготилось усталостью пережитого в прошлый год, до сих пор жаждало отдыха, но не могло его обрести... как заключенный в тюремной своей каморке меряет ее весь день шагами, нарочно выматывая себя, а как приляжет - уснуть и не может: пол холоден, солома сгнила, тело изгрызено голодом и вшами, душа - раздумьями. Даже если и задремлет, сон его что свечной огонек на сквозняке... встанет еще более разбитым, чем лег. Если встанет, конечно.
А это, скажу с убеждением, было хорошее сердце - доброе и любящее. Пусть и пронизанное честолюбивыми помыслами, как сочная груша кривыми и узкими путями наглого червячка... но в те дни желание себе - вечной славы, Отечеству - блага были первейшими добродетелями, и первую даже самые зрелые сердца частенько принимали за вторую. Да, сочные то были годы, осень Республики... но зато и червивые. Одно проистекает из другого.
Одно всегда проистекает из другого, как раз и размышлял Марк Туллий Цицерон, грызя маленькое желтое яблоко, кислющее, словно лимон. Целую корзину яблок этой зловредной породы прислал ему брат Квинт из арпинского имения - и было это два дня тому, и вот уже только несколько этих малюсеньких кислюшек сиротливо золотятся на дне корзины... Марк единственный в доме обожал эту "гадость", отчаянный вкус ее как-то бодрил его и словно даже мысли прояснял - но супруга Теренция заявляла, что с них в уборную не набегаешься, восьмилетняя крошка Туллия, раз откусив, скроила уморительную гримаску и заявила:
- Кисли-ища! Если такое кислое - может, оно вредное? И есть нельзя? И можно умереть?! - и посмотрела на отца с тревогой, которая тронула его до повлажнения уголков глаз.
- Если невкусно, не значит, что не полезно, - попробовал он объяснить ей нечто важное. - Подумай, Туллиола. Ты же знаешь, иные лекарства на вкус ужасны, но от них не умирают - наоборот, они возвращают здоровье.
Дочь посмотрела на него так, словно ей очень не хотелось в это верить. И ее можно было понять. Ребенок совершенно не должен любить невкусное лишь потому, что это полезно, но Марк Туллий этого не понимал. Он предпочитал, чтоб уже сейчас дочка пыталась понимать его. Ему было страшно от мысли о том, что она может вырасти, как множество римских девчонок, пустой глупышкой, не любящей две вещи, без которых он не мыслил жизни - читать и думать...
... Одно проистекает из другого. Если ты знаешь о первом, можешь понять или хотя бы предположить, каким может быть то, что от него произойдет. А если ты знаешь следствие, но не можешь понять породившей его причины?.. Тем более что и следствие есть обычное смятение твоей души, которое ты, возможно, не так толкуешь?..
Следствие непонятно чего смущало его мысли вот уже почти неделю.
Марк Туллий не мог понять, каким образом вышло так, что у него случилось неожиданное сближение с его противником в деле Верреса... С человеком, коего он полагал главным своим соперником на римской ростре и теперь с полным основанием считал побежденным.
Он чувствовал невнятную, глупую обиду уже оттого, что ему, победителю, было на душе мутно-тоскливо, а побежденный по-прежнему производил впечатление полнейшего благополучия: не справедливей бы было наоборот?
Да и сближение это было из тех вещей, каких Марк Туллий не любил никогда: нечто легкое, зыбкое, непонятно почему и зачем случившееся... и притом приятное. Вот последний теплый и солнечный день в году, и ты почему-то знаешь, что он действительно последний... и тихо сидишь на террасе, отдыхая и наслаждаясь им, и тут тебе на руку садится бабочка. Последняя, которую ты видишь в этом году - да уже вечером холодное дыханье ветра сдует ее в царство Плутона, вечно порхать над асфоделями.
Подобная мимолетность не должна быть приятна, думал он, словно стоик какой полубезумный. Все равно ведь миг - и нет ее! Так зачем она, зачем этот соблазн сожалеть о том, что она - была? Лучше б это была не приятность, а боль - боль можно перенести с достоинством и забыть о ней.
А вот с достоинством перенести счастье... и всю его мимолетность...
Он даже не подумал, что счастье не переносят - а просто переживают, благодаря за него жизнь...
Да и потом, не то это было счастье, которое Марк Туллий мог бы пережить. По непереносимости оно, пожалуй, превосходило боль.
Сомнительное счастье этой осени называлось Квинт Гортензий.Долговязое и неприлично грациозное создание, давно уже подцепившее сомнительную для римского оратора кличку - Плясун. Шла она ему необыкновенно. Он вообще производил странное впечатление своим видом - вроде бы длинный малый, повыше Цицерона, хотя и тот коротышкой не был. Кажется ведь - положена высоким людям некоторая неуклюжесть... а тут и тени ее не было.Более того - на свете Плясун существовал как-то так, что мог заворожить кого угодно красотою самого обычного движения - казалось бы, что тут - ну сел мужик, ну встал, ну взял со стола чашу - а ты уже глаз от него оторвать не можешь... Иногда Плясун словно бы нарочно старался казаться расхлябанным - но и это у него выходило так по-своему, что молодежь начинала подражать и расхлюстанной походке, и развязным жестам... и становилась воистину расхлябанной до такой степени, что смотреть противно. У этого - красиво, а у этих - противно, ну что за чудеса?...
В отличие от Цицерона, Квинт Гортензий никогда не убеждал и не уговаривал римскую толпу внять ему и поверить - он ее обольщал. Порой это даже выглядело чуточку непристойно. Бывают такие люди, чаще это женщины - Венерины дети, прирожденные обольстители... В облике Плясуна иногда проскальзывала легкая андрогинность, и он ее нисколько не смущался - а может, и подчеркивал намеренно.
В таких влюбляются все - девочки, мальчики, снова мальчики и снова девочки, а порой даже и старцы, а то и весталки - а сами они, хлопая длиннющими, как правило, ресницами, лениво улыбаются всем сразу, да и только. Они смутно-неразборчиво влюблены во весь мир, но сильно не привязываются ни к кому, словно боятся, что их на всех недостанет...
Когда Цицерон в первый раз увидел его на форуме, то подумал, что это статуя работы Фидия, да и только - ну, если можно представить себе ее живою, теплой и с удивительно живым, а также поразительно блядским выражением физиономии. Впрочем, блядским оно бывало тоже из каких-то соображений - а так Гортензий был мастер на любые рожи: то состроит милашку невинную, от которой никак нельзя пакостей ждать, то уж такого породистого квирита, что оторопь берет...а то еще что придумает.
...До этого ноября Цицерон недобро шутил - в крайне узком кругу - что Квинт Гортензий есть ни что иное, как особенно злостный род головной боли, преследующей его с шестнадцати до нынешних лет. Этакая напасть, посланная богами, дабы постоянно испытывать воистину безграничное Цицероново терпение. Впрочем, все чаще Марку Туллию казалось, что предосторожности излишни - Плясун был существо бессовестное, а посему совершенно неуязвимое и для куда более оскорбительных шуток. Хоть в морду ему их кидай... впрочем, опасное это дело, он ведь тоже оратор и за словом за пазуху не лазит, вякнет о тебе что своим язычком острым и поганым - не отмоешься...
Гортензий же, нисколько не заботясь об узости круга слушателей, именовал Цицерона чудом природы и, очевидно, нехорошим знаменьем, посланным Городу за нечестие - а именно, говорящим стручком-переростком с арпинской гороховой грядки...И звучало это у него вполне беззлобно, казалось, деревенский выскочка создан для того, чтоб его, красавца наглого, забавлять. И это тоже страшно раздражало Цицерона.
А уж в дни, когда заваривалось Верресово дело, Цицерон в сторону Плясуна старался даже не глядеть - так он его бесил одним своим видом, мордою наглой и улыбочкой надменной. Родные дома дивились - Марк Туллий, обычно грязно не ругавшийся, соперника своего поминал такими матерными оборотами неслыханными... Самым мягким из них был "Терпсихора эта ёбаная".
Шутки, не шутки ли, но Марк Туллий все-таки имел мужество с горечью признаться себе, что на самом-то деле Гортензий значит для него куда больше, чем нудная и привычная головная боль... Да и то - мало ли что перечувствуешь за столько-то лет знакомства и страстной судебной возни. И восхищенье соперником, и жгучую зависть, и не менее жгучее злорадное торжество, и жалость...
Жалость, о да. И не в ней ли все дело? Не в том ли, что видел Цицерон на Верресовом гнусном суде побелевшее, как козий сыр, лицо защитника, видел жалкие попытки сохранить на нем хоть тень насмешливой надменности, видел, как прогоняет эту тень против воли хозяина горестное сияние Гортензиевых глаз, несколько раз очень подозрительно заблестевших от скорби и позора...
Все-то ты понимаешь, подумал тогда Марк Туллий. И пожалел соперника, подал ему никому, кроме них двоих, не понятный знак... Помните ли: "Тебя, Квинт, не связывают с Верресом ни родство, ни дружеские отношения...".
Штука тут в том заключалась, что по первому имени Гортензия звали друзья его близкие, приятели дальние да и вообще кто попало, Марк Туллий же - никогда. И хотел он этим сказать - опомнись, не стоит наглая кучерявая дрянь слез твоих и драки нашей не стоит...
А что после того было, все вы знаете. Скрипит зубами Веррес от злости, недоумевают рыжий консул Метелл, строгий Катул и мумия живая Сервилий Исаврийский - молчит защитник Верреса. И рожица у него прежняя, ясная и нахальная, и губы, всегда готовые к улыбке, сомкнуты, и руки сложены на груди в вечной, как мир, позиции, этакий щит с надписью: "не лезь ко мне, плевать я на тебя хотел"...
А уж когда завершилось все это безобразие, Квинт Гортензий первым подошел к "стручку гороховому", и не сказал ничего, улыбнулся только. И Марк Туллий, которому суд этот накрепко приварил к русым волосам седую прядь, вдруг почувствовал, как сквозь победное торжество и кренящую усталость скользнул в его сердце теплый солнечный блик, и стало легко.и весело, да, весело, чего, наверное, недоставало, ибо не было в Цицероновой победной радости веселья, злая она была, слишком уж много высосав крови и из победителя, и из поверженных. Ну какое тут веселье, когда - "а вот вам всем!"
Марк Туллий, сам удивляясь себе, глухо произнес:
- Приходи ко мне.
- Когда?.. - живо отозвался Гортензий. Ни дать ни взять беседа старых дружков...
- Да вечером приходи. Гостей не жду сегодня.
- Приду.
Ни единого лишнего слова.
Дома Марк Туллий ни словом не обмолвился о том, что ожидается гость. Не хотелось, чтоб гостя ждали. И суетились. Хотелось, чтоб пришел он только к нему.
Но разве Гортензий умел прийти только к одному, когда полон дом всяких-разных созданий, которые его еще не любят?..
Он был настолько самовлюбленным существом, что это не отвращало, а очаровывало - все, кто сходился с ним поближе, тут же начинали относиться к нему так же, как он относился к себе.
Марк Туллий прятал досаду. Все было не так!.. Все, кто был ему дорог, тут же, как глупая плотва, клюнули на Квинта - и прочно сели на крючок. Даже Тирон, когда Квинт выразил любопытство насчет закорючек, коими Тирон быстро записывал речи хозяина. Даже маленькая Туллия сразу заинтересовалась гостем, точней, гостями, а точней...
Гортензий пришел один... но не один. С ним, ни на шаг не отходя, явилось существо приблизительно собачьей породы - но в Городе таких собак не было, и Туллия таких еще не видывала... Это был не пес, а лунный блик, невесомый, стройнейший, тончайший, бледно-золотой, с танцующим шагом, светлыми человеческими глазищами, неимоверными, больше собственной узкой башки, ушами! С тонкой золотой цепочкой на нежной жилистой шейке! Туллия так и уставилась на это чудное чудо - аж с гостем-человеком поздороваться забыла... а потом подняла на него глаза... и снова перевела на собаку... Ее отец тут же понял смысл ее взгляда. И хозяин пса тоже.
- Мы похожи? - полуутвердительно сказал он.
- Ага, - завороженно сказала Туллия, - ужасно! Только у тебя уши не такие...
- Ну да, и нос, слава богам, короче...
- Как его зовут?
- Туллия... - осуждающе бормотнул отец, выражая неудовольствие дочкиной невежливостью, но та и не заметила.
- Боги, - вырвалось у Теренции, - никогда такого не...
- Рамфис, царь египетский, - представил Квинт своего двойника. - Моя лучшая половина. Гладить можно. За уши хватать нельзя. И нос трогать тоже не надо - от этого он чихает. Ну, про хвост даже упоминать неприлично, не так ли?.. И сладкого не давать, даже если просит. Ничего сладкого - виноград обожает, негодяй, на виллу летом не повезешь - прямо с лоз обдирает... А сам после этого чешется.
Представленный честь по чести Рамфис грациозно сел и приветственно поднял тонкую, ломкую, словно у насекомого, лапу. У Туллии приоткрылся рот.
Марк Туллий и сам был удивлен не меньше дитяти: он слыхал о том, что животные бывают похожи на хозяев, но... не до такой же сверхъестественной степени! Пес даже улыбался точно так же, как Квинт - ясно и насмешливо, и это была именно улыбка, а не грубый оскал слюнявой пасти.
- Он же не кусается, нет? - спросила Туллия, ее руки так и тянулись потискать это собачье чудо.
- Для этого он слишком благороден, - усмехнулся Квинт. - Но вообще он веселый малый, да, Рамфис?.. Если у тебя найдется маленький мячик, он весь вечер будет счастлив. В этом смысле он еще совсем дитя.
- Найдется! - прошептала Туллия.
Услышав слово "мячик", пес, как-то особенно склонив голову на бочок, так хитро уставился на девочку, что в это трудно было поверить. Марк Туллий не выдержал, усмехнулся.
- Квинт, ну может ли такое быть?.. да вы ж и впрямь на одно лицо!
- Он лучше. Знаешь, моя Лутация утверждает, что, если б это было возможно, она бы скорей вышла замуж за Рамфиса. Вас, говорит она, не отличишь, но у пса есть одно несомненное преимущество перед тобою: он по большей части молчит.
- Ууу, - сказал Рамфис. Неправда, мол, я не молчун вовсе...
- И за виноградину меня продашь! - заявил Квинт. - Или за медовую лепешку.
- Неее, - ответил Рамфис мрачно. Не возводи напраслину... И уж кто-кто, а Цицерон на миг просто ошалел - его изощренный ораторский слух отлично уловил, что пес произносит то, что произносит, оч-чень четко и словно бы разумно! Впрочем, наверно, это было не слишком удивительно - Рамфис слишком много времени, верно, проводил с неуемной болтушкой-хозяином... тут и полено заговорит, просто для поддержания мирового баланса - не тебе одному бесконечно трещать!...
- Хо-очешь винограда? Кампанского. Черного такого, жирного, с нашей виллы. А?.. - Квинт откровенно дразнил своего пса... нет, не пса - дружка.
- Бррр.
И все засмеялись - радостно, как дети... а пес вдруг прижался к хозяину боком и взглянул на него, задрав острую морду. Узкая кисть Квинта на миг легла на голову пса - только на миг, но Марк Туллий заметил этот жест, полный нежности, и ощутил, как прочна душевная связь меж этими существами - нет, пес вовсе не был очередной дорогой игрушкой избалованного римского нобиля, это было нечто иное - и куда большее...
А потом Туллия повела Рамфиса поискать мячик, а хозяева и гость отправились в триклиний, пить вино и болтать. Вскоре Марк Туллий поймал себя на том, что как бы ищет строительный материал для того, чтоб возвести мост на берег своего нового друга, и разозлился на себя за это, и ничего не мог поделать - по его мнению, дружба - это дружба, а не пустая болтовня, друзьям нужно хотя бы думать о чем-то вместе. А Квинта, похоже, не мучило, о чем они вместе будут думать и будут ли вообще - говорить-то он умел со всеми и обо всем, и слушать умел хорошо, но сейчас некого ему было слушать - Цицерон пока еще смущался его, а Теренция, та вообще малость походила не то на пьяную, не то на сонную - сидела в своем кресле и улыбалась шуткам Квинта, но глаза под не очень женскими, резкими темными бровями мрачно смотрели куда-то, но не было ясно, куда.
Да, насчет Теренции Марк Туллий преисполнился нехороших предчувствий - такие глаза бывали у нее, когда она что-то вспоминала.
Что?..
Да ничего, чушь всякую.
Обычную болтовню с подругами и перемывание по косточкам всех знакомых мужчин.
Когда речь зашла о Квинте, две замужние (но не очень довольные своими мужьями, как и Теренция) матроны вдруг лукаво переглянулись... и она почувствовала себя лишней. Каково было, не изведав, слушать про то, как сладко с ним целоваться?
- Да уж, его язычок умеет не только на форуме трещать...
- А у тебя с ним что, дальше лизни не дошло?..
- Дошло, не беспокойся...
Дальше обе покраснели...
Каково было слушать про то, как это чудесно - просто лежать, раскинув коленки, и вариться в счастье, как в меду, и желать, чтоб это длилось вечно - пока нежный и горячий язычок гуляет в твоей щелке...
А потом, когда хозяин язычка спрячет его, сомкнет влажные губы и уляжется на спину, откинув башку, давая отдых уставшей шее и онемевшим челюстям, ты сама и покорно, и в охотку влезешь на то, что давно уже у него торчит...
Сейчас Теренция - ох, зря они думали, что она смотрит не на них, способность женщин, скажем, прясть шерсть и видеть при этом даже сквозь стены собственного дома общеизвестна - тайно и пристально наблюдала за Квинтом, завидовала его супруге Лутации, готовой уйти от него к Рамфису, чувствовала правоту прелюбодеек-подружек и думала о том, что не для того, вообще, расцветала, чтоб всю жизнь уныло грызть арпинский гороховый стручок. "Грызть", конечно, в фигуральном смысле...
А гороховый стручок ощущал себя все более бестолково и беспомощно, сердясь на себя за то, что так глупо проводит вечер - без умных, серьезных разговоров - и за то, что это так хорошо. Из Квинта, как рожь из дырявого мешка, тихо шелестели какие-то дурные, непристойные байки, которые нельзя было слушать без смеха, хотя бы и сдавленного. Марк Туллий полусознательно позавидовал тому, сколь непринужденно Квинт произносит гадкие словечки - у него они просто ничем не выделялись меж приличными словами. Сам Цицерон по провинциальному своему скромному воспитанию матерных красот латыни не любил, а если в запале и произносил - выходило это безобразно, более безобразно, чем у пьяненького крестьянина в таверне, потому что он вдобавок и спотыкался на них, стесняясь выговорить такую пакость. У Квинта же что "любить", что "ебать" выходило одинаково мило-легковесно... Надо сказать, что и самые простонародные выраженья вполне естественно сплетались у него с чистейшей латынью образованного человека, субурский говорок из его уст выходил этакою шуткой.
...Марк Туллий натянулся весь, когда заметил, что уж и верная Теренция оттаяла, глазки горят, щеки полыхают - и смеется, смеется она, слушая Квинтовы презабавные гадости. О времена, о нравы... разве должна благочестивая римская матрона слушать такое?.. И не возникли ль у нее какие-нибудь странные, ну, к примеру, малость непристойные, желания?
- Квинт, - вот он уже и "Квинт" для нее! - А что там было, когда старый Торкват тебя... кем-то обозвал? Танцовщицей какой-то, что ли?..
- Да шлюхой он меня обозвал, если по правде уж, - Квинт улыбался без всякого смущенья, словно его каждый день и похуже называют, давно в привычку вошло. - Была тогда в Субуре такая девчонка, в мимах играла, плясала, жопой крутила. Весьма изящно, надо сказать. Дионисией звали. Так-то посмотришь - не баба даже. Глаза да бусы с браслетами - а больше и нет ничего. А на подмостках... Ба-аальшой успех имела... у мужской части публики. Я тогда только слышал о ней - не видал никогда, как-то не до того было. А Торкват, наверно, видел. "Это не оратор - это Дионисия!" Сам красный весь, пыхтит, глаза таращит... Наверно, встало у него на меня - вот и обиделся, бедолага... А может, ему моя тога зеленая не понравилась. Ну, не любит человек зеленого цвета...
Цицерон поперхнулся вином и сделал вид, что этого не случилось - отчего едва не задохнулся окончательно. Квинт дотянулся, шлепнул его по спине.
- Ну, я и сказал - мол, лучше быть Дионисией, чем таким чурбаном, как ты, Манлий Торкват... А с Дионисией потом познакомился. И очень удивился. Прав ведь был старый козлище - смахивала она на меня чем-то, ну, как сестренка. Правда, занимались мы с нею тем, чем брату с сестрой не положено - ну так мы же ими и не были на самом-то деле... А танцевала она... ну Терпсихора! Только малость чумазая. Да еще решившая соблазнить всех имеющихся рядом богов и смертных...
Давно уже отправили спать Туллию, и приплелся в триклиний наигравшийся, утомленный Рамфис, и этак незаметно забрался на ложе хозяина, прижался к нему и сонно засопел, как-то не-по песьи свесив с ложа сухощавую лапу. Давно уже удалилась к себе Теренция... а мужики все пили и болтали - теперь Цицерон тоже не молчал. Без жены его словно отпустило наконец - и он смог проявить то, что давно уже почувствовал к Квинту, несмотря на все кажущееся легкомыслие того.
Доверие.
К тому же, Марк Туллий и выпил куда больше обычного, пол-вечера пролежав как на угольках из-за чарующей Квинтовой манеры разговора. Иногда ему хотелось треснуть балаболку по лбу бараньей костью - вот такое возникло у него непристойное желание...
Вообще Цицерон знал за собою, что не стоит ему заглядывать в чашу так же часто, как прочие. Лучше б пореже. В два раза. Дабы не было утром неловко. Несколько раз такое случалось - а наутро глупые шуточки родных насчет его на редкость забавного поведения выводили его из себя.
Но сегодня было что-то не то. Как-то не так. Сегодня было... можно, что ли. Квинт воплощал собою какой-то ходячий (а точней, лежачий и болтающий) тайный закон вседозволенности. Или, сказать лучше, дозволенности многих - по большому счету безобидных - вещей. Да, этакое живое нарушение приличий. Но кому от этого плохо? Да никому же!
Марк Туллий сам не заметил, как пожаловался Квинту на все, что мешало ему заниматься настоящими делами - риторикой и философией, например.
А мешало много что. Жена, например...
Квинт смотрел грустно, слушал сочувственно.
Только вот сочувствовал он не Марку, а Теренции. Ибо знал, что она сейчас не спит, а тягостно блуждает меж явью, мечтой и полудремой, и ладошка ее зажата меж бедер. И попроси Марка позвать ее сейчас сюда - она прибредет, полусонная, ошалелая, и глаза у нее будут такие, что только и останется разложить прямо на столе. А этот пусть посмотрит, скрипя зубами - может, дойдет до него, что женщин надо любить. Не с точки зрения философии, а просто. Чем проще, тем лучше.
А еще эти, продолжал Марк Туллий жалко и уныло, братец с Помпонией... как ни вижу их - что кошка с псом...
Глупая кошка с дурным псом, хотел сказать Квинт, но сдержался из жалости. Его Лутация любила кошек, их уже бродило в доме штуки три, не меньше - и с псом Рамфисом все три состояли в отношениях самых дружеских. Старшая кошка, уже почтенная матрона, блюла и свое, и его достоинство, средняя иногда беззлобно поругивалась с ним, но это никогда не кончалось оскалом, шипением, злобой, дракой. А младшая, еще котенок, превесело играла с псом, а тот бережно возился с ней - к обоюдному удовольствию...
А братец Марка, по мнению Гортензия, был просто дурак. Но дурак неприятный - он считал себя отнюдь не дураком, вот в чем дело.
Что же до Помпонии... Квинт был убежден, что дурной мужик способен испортить даже самую лучшую женщину. А Помпония была женщиной обычной...
С Помпонии разговор перешел на ее брата Аттика - их с Цицероном общего друга. Да и то - Аттик был куда более благодатной темой.
- Знаешь, Квинт, - сказал Марк Туллий, - а я был удивлен, узнав, что Аттик - твой друг тоже.
- "Тоже"?.. Мы дружили, когда ты еще у грамматика учился, Марк...
...Опять же сам не заметив, что выкладывает самое дорогое, Цицерон сообщил Квинту, что очень много надежд возлагает на свою тускуланскую виллу. Там так хорошо... ну то есть будет так хорошо... когда все будет достойно обставлено.
- Да не покупай ничего здесь, - тут же отозвался Квинт с истинно римским прагматизмом, - Во-первых, по большей части говно сельской выделки, во-вторых, втридорога. Напиши Аттику в Афины, пусть купит что надо и привезет, а потом рассчитаетесь...
- Да вот и я думаю... послушай, я, пожалуй, хотел бы, чтоб ты вместе со мною съездил туда. На виллу.
Марк Туллий сам не понял, как вообще начал болтать о месте, где в последний год жило его сердце. Но разве Квинт Гортензий умел оценить подобную откровенность?
- Доверяешь моему вкусу более, чем своему? Это понятно. Твои вкусы, я полагаю, могут совершенно случайно оказаться несколько слишком... буколическими.
Сейчас бараньей костью по башке, обреченно подумал Цицерон, но почему-то не стал, а вместо того сказал:
- Насколько знаю я от Аттика, ты на своей вилле в Байях впал в другую, слишком уж утонченную, крайность: какие-то драгоценные камни на ветвях самых обычных оливковых деревьев, а также беседы с рыбами в пруду... нашел себе самую благодарную публику, а? Полагаю, рыбы никогда тебе не возражают?..
- Не смеют, знаешь ли. А что до драгоценностей - то сначала она была всего одна...
Да, подумал Марк Туллий, верно. Он ведь нарочно упомянул и рыб, и камушки - чтоб отыграться... да еще и проверить кое-что. Это ужасно, сколь подозрительными делают нас наши друзья, заступающиеся за наших врагов... а тогда Марк и Квинт и впрямь были - во всяком случае, считали себя - врагами. Цицерон, помнится, выплеснул свое раздражение в длинном письме, посланном в Афины Титу Помпонию Аттику.
"Аттик Марку Туллию - привет.
Дорогой мой, передать не могу те чувства, что вызвало во мне твое недоброе письмо, не знаю даже, что было сильней: удивление или огорчение. Думаю, не стоит говорить о том, что огорчило меня, ты и сам понимаешь. Хочешь ли знать, что удивило?
Из Рима ты пишешь мне в Афины, чтоб спросить, что да как тебе делать с другом моим. А что можешь ты сделать, если он рядом с тобою, в Риме, и вы дальше друг от друга, чем я от вас обоих?..
Марк Туллий, ты знаешь, сколь велико мое уважение к тебе. Именно из уважения я предпочту в разговоре с тобою честность, а не пустую любезность.
Письмо твое причинило мне сильную душевную боль. Думаю, ты представляешь, каково это - слышать злобную ругань в адрес лучших твоих друзей... Это больно даже тогда, когда ругают за дело, по справедливости. Ты же словно сходил в Субуру и, подобно последнему пьянчужке, болтуну и бездельнику, собрал все сплетни и бездумно их повторяешь, не имея ни желания, ни возможности проверить, правдивы ли они.
О, Марк Туллий, когда я читал твое письмо, я словно наяву видел, как ты писал его - да, с содроганием видел на твоей милой роже уродливую гримаску злости, я хорошо помню, как ты прикусываешь губы... (на этих строках Цицерон невольно облизал распухшую нижнюю губу, которой и впрямь доставалось в последнее время от его зубов...) Прости меня, но на миг мне показалось, что злоба твоя вызвана самой обычной завистью. Не спеши сейчас швырять мое письмо в очаг, дочитай до конца.
Даже если то была действительно зависть, не вижу в том ничего необычного, милый мой, только сумасшедшие да философы вроде Диогена не завидуют никому. Знаю, ты тоже считаешь себя философом, и верю, что со временем и тебе будет достаточно пустой бочки да собственных мыслей... Шучу, не обижайся. Но пока ты еще не Диоген, а такой же, как все мы, и так же, как мы, предпочитаешь полную бочку, нет ничего удивительного в том, что зависть в какой-то миг одержала верх над всеми более достойными чувствами. Не ругай себя за это, Марк, не стыдись. У тебя сильная и благородная душа, которая без сомнения победит эту гидру - старайся лишь, чтоб у гидры не отрастали все новые головы...
Письмо твое я сжег - мне не хотелось, чтоб осталось на свете хоть что-то, намекающее на эту твою временную слабость. Ты победишь... Именно потому, что я уверен в этом, я не привожу здесь строки из этого дурного письма - про виллу в Байях и вакханалии по ночам, про драгоценные ожерелья, украшающие ветви олив, про то, как "бессовестная зажравшаяся тварь напоказ льет слезы по издохшей рыбе - о, если бы он пролил хоть одну слезинку над судьбою Отечества или хоть одного из своих сограждан..." Прости, не удержался...
Но теперь займусь твоим любимым делом - защитой. Я плохой оратор, и дальнейшее ничем не будет напоминать твои - или его - блестящие речи. Просто я не терплю сплетен, да еще и лживых, про людей, которые дороги моему сердцу. И снова удивляюсь, что я, Аттик, ближе к тебе и к нему, чем вы с ним друг к другу в Риме...
Я ведь и знаю о нем больше, чем ты. И, в отличие от тебя, знаю правду.
Квинт Гортензий не лучший из людей, но, верь мне не самый дурной из римлян...
Ты называешь его пустоголовым треплом, спрашиваешь с удивлением - когда же он думает, если все время болтает? Тебя раздражает его презрение к занятиям теми науками, что не риторика. Тебе он кажется легкомысленным, если не глуповатым - человек, который всегда ясно улыбается - и другу, и врагу, и радости в лицо, и беде в глаза.
Но ведь это не так. Тебе неведомо, каков он, когда его внезапно охватывает состояние, более всего напоминающее приступы острейшей тоски. Сам он так описывал мне его: "В эти дни я мотаюсь по углам своего дома, как здоровенная унылая паутина, и мне кажется, я вижу, как стремительно темнеет небо над Римом - и это белым-то днем!"
Вот тогда он уезжает в Байи.
Изволь, я расскажу тебе, что на самом деле происходило на тамошней вилле, когда я гостил там. Каждый вечер там собирались гости со всей округи - молодежь, приехавшая в Байи из Рима, да и местные тоже.
Там жили тогда Квинтовы дети - они мне нравятся, хорошие они ребятки, хотя паренек кажется малость развязным, но дочка - вылитый Квинт, ну на язык - точно, а жених ее, Цепион, брат Катона-маленького - милейшее, ясное, доброжелательное создание. Но, как следовало из моих наблюдений, их юные друзья слетались в гости не ради них - точнее, не только ради них. Квинт - вот был подлинный повод для этого ежевечернего праздника. Юнцы ждали его появления, как молящиеся - знамения от божества. Все девушки, кроме его собственной дочери, были, казалось, в него влюблены, да и многие юноши тоже (ну-ну, не морщись, Марк Туллий!).
Когда смеркалось, в листве садовых деревьев вспыхивали разноцветные огоньки - я даже не знаю, как это сделано. Ложа для пирушки стояли прямо под деревьями, рабы бурдюками таскали из погреба дорогое фалернское, а где-то в кустах хитро прятались флейтисты - так, что казалось - не в римском поместье, а в старой Элладе слышишь свиту Диониса в лесу...
Ты, наверное, думаешь, что Квинт собирает вокруг себя всю эту юную поросль, чтоб блистать перед нею и упиваться ее детским восторгом. Нет. В эти вечера он обычно молчит - разве что кто к нему обратится или отпустит шуточку в его адрес. А так он просто сидит и слушает их звонкую болтовню, всплески глупого хохота, любуется на их свежие, прелестные мордашки и гибкие юные тела, с улыбкой смотрит, как они шутят, дурачатся, с визгом купаются в пруду, танцуют и распускают перышки. Изредка он даже принимает участие в их веселой возне - а почему нет, ему ж далеко до старости, а солидным квиритом он себя никогда и не держал. Но все равно детишки дразнят его "небожителем".
Чувствую, ты снова морщишься, тебе кажется, что этак обтекаемо я описываю тебе, как ты выразился, "ночные вакханалии". Не стану скрывать - иной раз из-под какого-нибудь куста в этом огромном саду были слышны повизгиванья, сопенье и стоны. Но не из-под каждого. Что же до самого Квинта - можешь не верить мне, но я ни разу не замечал, чтоб он воспользовался своим исключительным положением среди этих полудетей. Хотя кому другому на его месте было б очень трудно удержаться, я полагаю. Иной раз разгоряченные вином ребятишки - по большей части девчонки, но порой и ребята - утратив стыд и всякую боязнь, оказывались куда ближе к нему, чем это позволено приличиями, ластились к нему, словно котята, а его полнейшая недоступность, конечно, распаляла их еще больше. Но... когда чья-нибудь прелестная и бездумная разлохмаченная головешка ложилась ему на колени, когда чей-то жарко сопящий носик тыкался в его плечо - он оставался каким и был: спокойным, даже слегка отрешенным. Разве что пригладит кому встрепанную прядку, а кому даст легкого тычка в излишне бодливый лобик, и скажет что-нибудь вроде: "Остынь, радость моя, иначе нам придется кинуть тебя в пруд". А ведь будь его воля - мог бы каждую ночь уводить с собой новое юное создание...
Вот тебе, собственно, и вся вакханалия.
Теперь буду краток.
О драгоценностях на ветках деревьев.
Дерево такое одно. А началось все с того, что одна гостья виллы, римская матрона, чьего имени не стану называть тебе... нет, я не знаю, что у них с Квинтом произошло, но перед отъездом она сняла сапфировое ожерелье и забросила на ветку оливы. "Пока оно будет здесь, - сказала она, - ты меня не забудешь, правда?" Жест ее всем понравился, и через некоторое время на дереве прибавилось самых разных побрякушек. Большая часть их ничего не стоит, но ярко блестит.
Квинт не любит смотреть в сторону этого дерева.
Отдельно скажу и про рыб. Да, чтоб прокормить его драгоценный садок, его рабы скупают весь рыбацкий улов в Байях. И это, пожалуй, забавно - если не думать о том, насколько это для него... серьезно. Кажется, наблюдение за красивыми рыбами избавляет его от тоски - много раз я видел, как он часами, все светлое время суток, сидел, а то и лежал, растянувшись, на мраморном мостике и пялился в воду, не нуждаясь при этом ни в чьей болтовне, ни в каком бы то ни было обществе людском. И вид у него был грустный. И все это совсем не выглядело пошлым капризом аристократа. Просто красивое, порочное, безмерно одинокое и безмерно уставшее дитя нашего бурного века, вашего сумасшедшего Рима смотрит в воду на рыбьи игры, потому что больше ему смотреть уже ни на что не хочется.
А что до слез по рыбе - были, Марк Туллий, были, но не осуждай их - это тоже не было представлением для благодарной публики. Просто подох его любимчик-дельфин, а он вовсе не был тем, что можно подать к столу. Ты, возможно, не знаешь - у Квинта есть любимый пес египетской породы, Рамфис, умнейшее созданье. Ты осудил бы его слезы по нему? Вот и дельфин этот скорей был для него дружком, чем какой-то там глупой рыбой...
Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать тебе. Будь здоров, дорогой мой."
По приезде Марк вместе с Тироном занялся делами виллы. А Квинт беспечно любовался природою. В конце концов одно из явлений природы - а именно, огородная рабыня Мария - тоже залюбовалось на него, да столь заметно, что Марк только хмыкнул беззлобно:
- Ты сюда приехал девок местных пахать?..
- Нет, что ты, - бесстыжие, совершенно бабьей красоты Квинтовы глаза стали что у весталочки тринадцатилетней, - вести с тобою философские беседы, конечно же.
- Ты, главное, смотри не перепутай...
- Я, Марк, столько тускульского не выпью - тебя спутать с иудейскою девицей... К слову, не возражаешь?
- Возражаю!!
- Ты не так меня понял.
- А. Ну да. Да ради всех богов, коли даст...
На наглой морде тут же отразилось законное удивленье - в нарастающей степени: а что-о?.. Мо-ожет не дать?.. Рабыня?! МНЕ?!
- Квинт, ты дурную болезнь подхватить никогда не боишься?.. - спросил Марк.
- А откуда у нее - разве что ты из Рима привез?
Марк в третий раз вспомнил про баранью кость - и от души пожалел, что тогда не позволил себе... И снова увидел Теренцию и ее глаза, и снова загрустил, а как иначе - ну грустно это, грустно... и пока Квинт еще не отвалил в сторону жаждущей духовного общения с ним рабыни, Марк успел, тихо спросил у него, и сам ведь не понял, как вырвалось:
- Слушай... а ты с моей женой не спал, случайно?
Это очень нехороший вопрос. Ну разумеется, нехороший, неудобный, неприятный вопрос. Ну и что можно подумать о мужике, который в ответ на этот вопрос, услышанный вроде как от друга, не приходит в праведный гнев, например, не рвет тунику на груди, доказывая свою полнейшую вроде как другу преданность, не багровеет от гнева от обвинения в прелюбодеянии и даже не заявляет со смущенной улыбкой - мол, прости меня, дорогуша мой, я тебя и люблю, и ценю, и уважаю, равно как и благоверную матрону твою, но матрона твоя благоверная, прости еще раз, вовсе даже не в моем вкусе, ну не люблю я женщин черненьких (беленьких, кудрявеньких, носатых, конопатых) - в общем, не встает его хрен на твою матрону... Неприятно, конечно, но все же лучше, чем...
Так вот, Квинт ничего такого не сказал, не сделал и даже, по вероятности, не подумал...
Марк потом не раз содрогался, вспоминая этот миг. Переводил дыханье и вспоминал снова: итак...
- Слушай, а ты с моей женой не спал, случайно?
- Когда?
"Обоих убью... потом разведусь..." - подумал бедный Марк Туллий Цицерон, и по лицу его было совершенно ясно, что он подумал - и что сейчас подумает еще что-то похуже. И будет думать до вечера. И ночью. И завтра. И...
Когда, он спрашивает!
Ну отвечу, я ему, что, скажем, в прошлые Сатурналии. А он мне ответит - нет, в те Сатурналии не спал... значит, спал в другие! А может, и вообще не в Сатурналии. А в мартовские иды!
Квинт с недоуменьем поглядел в белеющее лицо Цицерона - и рассмеялся.
- Стручок, ты мне не дал договорить... я как поглядел на рожу твою - аж слова в глотке застряли... Я хотел сказать - когда бы я успел с нею переспать? Ты на форуме - я на форуме. Ты домой - и я домой. Так когда?.. При тебе, что ли?..
Почти падая в обморок от облегчения и стыда, Марк Туллий заметил Рамфиса - тот, подтверждая полнейшую тождественность хозяину, вытанцовывал любовные танцы вокруг местной пегой дворняжки самого простецкого вида. Царь египетский был совершенно так же нахален, так же избалован, так же уверен как в своей абсолютной власти над окружающими, так и в своем праве на эту власть...
- Пойдем-ка, Квинт, покажу кое-что тут. Совет дашь...
- О. Как много места. Это что тут будет?..
- Гимнасий... а что смешного?!
- Представил тебя, тощий друг мой, пыхтящим тут с парой гирек... А твой хилый Тирон натирает тебя маслом. Олимпионики, одно слово...
Марк в очередной раз взбесился. Хотя, что там ни говори, Квинт был прав - несмотря на то, что и сам был сложенья не геркулесова... но его, вот в чем вся трудность, язык не поворачивался назвать тощим.
- Да не строй же из себя дурака! - буркнул тем не менее Марк, - Уж тебе-то прекрасно известно, чем занимались в гимнасиях греческие мудрецы!
- Ебли своих учени... вели с ними философские беседы, конечно.
Вообще Цицерон не слишком любил непристойные намеки. Но с Гортензием от них не было спасенья... лучше сказать, весь день становился сплошным непристойным намеком, и вскоре Марк Туллий научился без внутреннего скрипа отзываться приятелю в тон.
Так, Квинт, явившись с утречка пред его взором, был сонный и мятый - очевидно, женский иудейский национальный эротический порыв оказался вполне равносильным римскому мужскому - спросил:
- А у тебя тут лошадок нет?..
- Ты удивительно разнообразен в предпочтениях.
- Дурак. Мне покататься!..
- Понятно-понятно, самолюбие страдает. После того как прекрасная огородница всю ночь объезжала тебя...
- Стручок, в твоем возрасте подглядывать и при этом дергать себя за хуй - это уже даже не глупо, а просто стыдно...
Квинт ополоснул с рожи сон в садовом прудике и улетел в сторону конюшни. И хорошо сделал. Пока его не прибили кодексом со списком Платона.
После чего до самого обеда его, оказалось, можно было не опасаться, ибо он с опасностью свернуть шею гонял по холмам и заставлял несчастную конягу сигать через живые изгороди. А Венера иудейская меж тем вышла в огород за чем-то насчет капусты - там ближе к обеду и обнаружилась: она крепчайшим сном натрудившейся бабы спала, нежно прижав свою смуглую щеку к прохладной щеке огромного кочана.
А вот философские беседы у этих двоих никак не ладились - Квинт валял дурака, пресекая все попытки Цицерона завести умный разговор.
...Был уже поздний-поздний, темный-темный вечер. Они сидели на террасе, пили тускульское, Квинт иногда пробовал ловить светлячков, но не поймал ни разу. Рамфис сидел на ложе рядом с ним, но светлячков ловить и не пытался - да ну еще, ящериц куда интереснее.
С гор прилетел холодный ветерок.
Рамфис задрожал, тонкая шкурка заходила ходуном. Квинт притянул пса к себе и завернул в складки своего плаща, песик блаженно засопел, быстро лизнув хозяина в подбородок узким, как у змеи, языком.
- Ладно, не за что, - сказал Квинт. - Эх ты, неженка мерзлявая.
Марк Туллий уже привык к тому, что хозяин и пес действительно беседуют друг с другом... и толку от их бесед заметно больше, чем от его собственных попыток поговорить с Квинтом о чем-то важном.
- Квинт, - сказал он, продолжая начатый (и бесконечный) разговор, - ну не можешь же ты серьезно считать, что изучение философии - это лишнее для оратора?
- Не лишнее, но и не необходимость.
- Ну, снова все то же!
- Вот именно, перемени тему. Мне и во сне не приснится, что я такой умный, чтоб беседовать с тобой о философии.
Фразу эту Цицерон запомнил - и выместил свою обиду на Квинта, не желающего поддержать его в его размышлениях, в своих "Тускуланских беседах"... Но это, как вам известно, случилось позже, намного позже.
Тему Марк Туллий не переменил - просто завял.
- Да и вообще спать пора, - сказал Квинт.
- Мария ждет?.. Или Абра? Или Елена? Или тот пастушок?..
Пастух - малолетний кудрявый балбес - влюбился в Квинта и даже прошлою ночью засел под окном у предмета своей любви и долго изнывал на свирели. Цицерон, который ночами тоже не очень спал - читал - даже подумал, что это трогательно. Квинт был с ним не согласен: вся вилла слышала его рев насчет того, что если не умеешь играть, но очень хочется - засунь свою дудку в жопу. И удовольствие получишь, и настроения никому не испортишь...
- Ты не угадал, - сказал Квинт, - у меня тут Левк, а он, между прочим, слегка ревнует, хотя никогда этого не покажет. А ты, Стручок, опять читать до рассвета собрался?.. Боги, ты что, даже с Тироном своим не спишь?..
- Тирон, - сдержанно сказал Марк Туллий, радуясь, что в полутьме не видно его лица, - мой друг.
- Да-да! Друг, конечно.
- А что тебе не так?
- А то, что или раб, или друг. Что не отпустишь-то?
- А ты своего Левка почему не отпустишь?
- А он мой раб, а не друг.
Квинт распутал закутанного в его плащ пса, шепнул ему что-то в огромное ухо, поднялся и ушел. А Рамфис тут же перебрался на ложе к Цицерону. И снова задрожал. Ну что будешь делать... Марк Туллий покорно завернул его в свой плащ.
- Ну что, побеседуем о философии хоть с тобою, Рамфис. Да?..
- Угуу, - ответил пес. Мол, ты говори, я с удовольствием послушаю.
Беседовать с псом - то есть с собою - Марк Туллий не стал, потому что Квинт опять умудрился мимолетом задеть его в самое уязвимое местечко...
О Квинте и Левкиппе он и раньше подумывал - но не разрешал себе думать... а теперь вроде как сам Квинт разрешил думать именно это, об этом...
Левкипп был высокий, широкоплечий галл - от Тирона Цицерон знал, что на самом деле Левкипп - полугалл, полугрек, но это дела не меняло: выглядел Левкипп именно галлом, даже коротко стриженный и гладко бритый по римскому обычаю. Он был, может, чуть старше хозяина - но годы равно щадили обоих. К тому же Левкипп был светловолос... поди заметь в таких волосах седину, даже если она и есть. Он был красив...
Он был выше хозяина (а Квинт в Риме считался даже не высоким, а именно долговязым), явно сильнее, и многие из тех, кто его видел, считали его не более чем телохранителем. А Левкипп...
Марк Туллий и так, и с Тироновых слов знал, кто такой Левкипп.
Маленький раб, когда-то подаренный маленькому нобилю для того, чтоб было с кем развлекаться ночами... Квинту было тогда лет 11, Левку - 13-14. Но Квинт... это же был Квинт, ему уже тогда нужна была не просто живая игрушка, а самая лучшая. Поэтому он научил Левка читать и писать... чтоб ему даже днем не было скучно с этим рабом. И, по видимости, Левкипп оценил это. Ибо поныне пребывал у Квинта тем рабом, без которого хозяин дня не проживет.
Левкипп умел читать, прилично писать и в состоянии был защитить хозяина: римская толпа опасна...
Писал он - Тирону чуть позже станет известно - куда как получше хозяина, а что до драки - уж этот мог защитить свое даже один против десятка. Умер бы от ран - но не допустил, чтоб к хозяину протянулись чужие грубые лапы...
Марк Туллий обнял Рамфиса. Тот не возражал.
Так он и сидел, обняв чужую собаку, и думал вовсе не о риторике с философией. Думал о том, что сейчас Квинт тихонько постанывает в сильных и горячих объятьях Левка... а тот делает все, чтоб Квинту было хорошо. А Квинт в объятьях Левка наверняка выглядит хрупким... А тот приучен доставлять хозяину удовольствие... с детства приучен... и теперь Квинт небось растянулся на спине и сопит, улыбается, пока ему лижут яйца и сосут хрен.
Цицерон вздрогнул - а я-то откуда знаю, что это так приятно?.. А сейчас Квинт уже ебет Левка в жопу, а тот стоит на карачках, здоровенный этот конь покорно стоит врастопырку, пока его ебут, а ебут крепко, а как же, хрен у Квинта длинный, как он сам, байки ж про это ходят... Так что Левк, наверно, привычно охает, когда Квинтов здоровый хуй вонзается в его жопу, и так сто раз, и еще, и еще, кто их считает, эти разы?..
И Квинт уже наверняка хрупким не выглядит - он очень сильный, на самом-то деле, просто этого никогда не заметно за его изяществом, которое дурачит всех окружающих потому, что Квинту нравится, когда его считают слабым, хрупким, способным смертельно заболеть от порыва прохладного ветерка... а на самом деле Квинт просто ленив до умопомрачения и обожает, чтоб весь свет танцевал вокруг него. Да, валяться весь день на ложе, состроив страдальческую рожицу - готово! Прибегут и принесут и пожрать (а это он не хочет!), и выпить( а он такой сорт не пьет!), и поебаться положат кого надо, а то и сами лягут...
Марк Туллий мотнул головой.
У него никогда не было своего мальчика-раба. В его скромном, простом арпинском доме мужчины, кажется, и не пялили рабов - во всяком случае, подростком Марк ни о чем таком не ведал. И Квинтову болтовню о Тироне Марк ощущал как грязную; он и представить не мог, что у них с Тироном может быть то же, что у Квинта с Левком...
Внезапно какой-то гаденыш, выблядок кого-то из римских богов, Приапа, скорее всего, словно бы поднес зеркало... и мысленным взором Марк Туллий увидел себя и Тирона. Два хмурых парня с одинаковым выраженьем лица, две тощие, сутулые фигуры. И только вглядевшись пристально, можно обратить внимание на то, что рожицы обоих довольно приятны на вид. Да кто ж будет вглядываться... А вот и Квинт с Левкиппом... и тут уже другой вопрос: как оторвать взгляд? Оба длинные, но светлая башка слегка торчит над темной, оба держатся так, что не тронь... А Левк красив двойною красотой - тело наделено звериной грацией галлов, лицо - умной гармонией греков.. А Квинт... на римский взгляд он, честно сказать, и вовсе не хорош: римские девицы приучены влюбляться в в мужчин с грубыми чертами, ясными лбами, длинными носами, сильными челюстями и беспощадными глазами. А Квинт весь, как есть - наоборот... У Квинта тонкая, нежная физиономия, лоб закрыт длинной челкой, нос не как у Катона Цензора, а глаза... ну да, серые, вполне по-римски. Но это и все, что в них римского... Слишком длинный разрез, неприлично густые и тяжелые ресницы, слишком лукавый взор... да что там говорить, блядские у него глаза...
- У твоего хозяина блядские зенки, - прошептал Марк Туллий в горячий палевый лопух.
Рамфис дернул головой - нечего уши щекотать! - и воззрился на Цицерона с видом весьма обиженным.
- Боги. У тебя они точно такие же...
Тирону захотелось иметь у себя список непристойных стишков, на которые гость тускуланской виллы был великий мастер. Не то чтоб Тирона так уж сильно занимала главная их тема - нет, просто они были забавные. Смешные. Хоть и острые, и кое-для кого наверняка оскорбительные.
Тирон поначалу спросил про стишки у Левкиппа - они были давние приятели, разве что во во время свирепых хозяйских войн на форуме случалось некоторое меж ними отчуждение...Левкипп занимался у Квинта всей писаниной, точно как сам Тирон у Цицерона.
- Да нету списка, - сказал Левкипп, - он и не просил никогда их записывать.
Тогда Тирон тихонько, чтобы хозяин не слышал, попросил у Гортензия, чтоб тот записал для него свои стишки. Квинт понимающе улыбнулся, и раб покраснел.
- Может, лучше я бы тебе надиктовал?.. О, нет, ты умрешь от смущения, пожалуй. Ладно, Тирон, только для тебя, уважая твою тайную страсть к похабщине... Я не люблю писаниной заниматься. Мог бы Левку надиктовать, но он от них вообще багровым делается, скромный целомудренный дикий галл... Ну ничего не понимаю в его натуре - как жопу мне подставлять, так с полным удовольствием, но стишки, в которых иногда совершенно случайно встречается слово "хуй" - какой ужас!..
Получив список, Тирон понял причину такой нелюбви Квинта к письменной речи - во всяком случае, это могло сойти за причину. Тирон был поражен до глубины души - Квинт ведь отнюдь не казался необразованным человеком, и читал явно очень много, просто зачем-то строил дурачка перед Цицероном, но не всегда это получалось с должною убедительностью... Тем удивительней было то, что Квинтова писанина была... хм... одним словом, такой невероятной безграмотности Тирон никогда не видел. Ошибка сидела на ошибке, ошибкой и погоняла... Похоже, Квинта совсем не пороли в школе за такое письмо. Но почему? Или пороли, но безрезультатно? Или прощали безграмотность за отличную память и риторическую одаренность?..
Но чем дольше вглядывался Тирон в это издевательство над латинской грамматикой, тем сильнее ему казалось, что над ним просто подшутили: иные ошибки сидели в совсем уж странных местах, казалось, что написавший это человек не только безграмотен, но и глуховат - а слух у Квинта был прекрасный... стало быть, Квинт уродовал слова намеренно?!
- Шутка удалась, - тихо сказал ему Тирон при первой возможности - когда хозяина опять не было поблизости.
- Какая шутка?..
- Ну не поверю же я, что римский оратор может не знать, как пишется "veritas".
- Да это не шутка, я всегда так пишу.
- Но почему?
Квинт посмотрел на него несчастными глазами.
- Да потому, что я лентяй и писать мне скучно...
Так Тирон и не понял до конца - подшутили над ним, или Квинт, стыдясь безграмотности, прячет ее за безграмотностью совсем уж невозможной и ловко придумал отговорку... Вот хозяин бы разобрался сразу. Но Тирон решил не говорить о своем открытии хозяину - он-то знал, как жестоко Цицерон издевается над чужими ошибками. А Квинт Тирону нравился, и как-то не хотелось, чтоб они с хозяином ссорились. Тирон только предполагал, не зная наверное, будет ли Квинту действительно обидно, пройдись Цицерон по его писанине как следует. Вполне возможно, что Квинту было бы все равно, или даже весело, и он посмеялся бы вместе с Цицероном... А если нет? А если эти насмешки действительно больно его заденут - вида он, конечно, не подаст, но... Ну стыдобища же - первый оратор Города пишет хуже восьмилетнего школьника!.. Тирон прекрасно знал, что у Квинта была возможность скрывать сей досадный факт всю взрослую жизнь - зачем нобилю писать самому, рабу надиктует... А речи свои Квинт вообще не записывал - за него всегда старались другие, желающие сохранить их для себя.
Зато Тирону очень, очень нравилось слушать Квинтову речь - даже вне форума. Безграмотный оратор умел рассказывать так, что ты каждый раз жалел о том, что он закончил болтать. Цицерона, к слову, это не отличало - он любил поговорить, поспорить, пошутить, но страсти к устным байкам у него не было... а Квинтову трескотню он, как и Тирон, слушал с удовольствием - тоже прирожденный оратор, он не умел и не желал скрывать свое восхищенье живой и яркой речью, пусть и пересыпанной мелким мусором гадких и простонародных словечек. У Квинта, когда он говорил не на форуме, действительно была весьма неряшливая, с точки зрения риторики, речь - он не стеснялся даже междометий, словно передразнивая чье-то косноязычие.