Славик всю свою сознательную жизнь, сколько себя помнил, мучился странным комплексом неполноценности. Он чувствовал в себе некую ущербность, неприспособленность к этому миру, можно сказать к жизни вообще. Не то чтобы всё было плохо, но всё было как то не так. Зачастую, минуты счастья, смешно говорить от какой ни бут мелочи, к примеру, от хорошей погоды или вкусного кофе, быстро сменялись ощущением "тревожности". Таким лёгким ощущением беспокойства, поразительно схожим с неожиданным ясным пониманием, что за тобой кто-то наблюдает, но ты не как не можешь понять кто и где. Вокруг, ни души и спрятаться негде, но затылком настойчиво ощущаешь чей-то пристальный взгляд, что естественно вызывает некоторый дискомфорт.
Эта "тревожность" выражалась во всём, но первое её ясное осознание появилось у него в юности. Не успел директор вытурить Славика из девятого класса, чему он был несказанно рад. Поскольку последние восемь лет в школе были для него сплошным мучением. И он уже чувствовал сладкий привкус свободы, ещё неясной, но уже "некой перспективы", как окаянный комплекс настойчиво стал о себе заявлять, и как заявлять!
Так после некоторых мытарств связанных с постоянной переменой мест работы и учёбы. Посредствам тягостных размышлений, он понял, что ничего не умеет делать. Более того, чтобы хоть чему-то научится нужно время, а он, ни чем не может заниматься долго. Ему сначала становится не интересно, скучно, потом одолевает приступ "лёгкой тревожности", вслед за этим, он понимает конечную не особо радужную перспективу для самого себя от того чем он занимается, и, следующим этапом он осознаёт, что что-то нужно менять, а что менять неизвестно.
Результат - не прошло и года, как душевные муки лёгкой "тревожности? ознаменовались приступом тяжёлых душевных мучений, насквозь пропитанных суицидальными мыслями от осознания собственной неполноценности.
Таким образом, радостная "некая перспектива" от возникших свобод, так и осталась потенциальной, как цыпленок в яйце - он вроде бы есть, но в тоже время его ещё нет.
За пару десятилетий после того знаменательного момента Славик испробовал дюжину профессий, сменил не менее десятка постоянных мест жительства, не считая пары-тройки десятков непостоянных - кто их считал? На каждом из которых он думал - ну всё, останусь здесь, построю дом, посажу дерево, рожу сына... - но, все они, в конечном счете, оказывались временными, ни дома, ни дерева, ни сына... Хотя... дети может быть где-то и есть, и даже дерево если как следует поискать найдётся, а вот дома точно нет.
И вот теперь, сидя у окна съёмной квартиры и глядя на медленно плывущие облака, свежую весеннюю зелень на деревьях, слушая беззаботное чирикание воробьёв он пытался подвести некоторый итог под прожитым. Все-таки четвёртый десяток идёт к завершению, время течёт всё быстрее, а там глядишь, и жизнь "вильнёт хвостом", надо будет некролог с завещанием готовить. Понимая всю безрезультатность личных потуг хоть к чему-то прийти в семейной и трудовой деятельности, глубоким раздумьем, он нашёл единственное занятие, которое никогда не покрывалось плесенью скуки и которое неизменно следовало за приступом "тревожности" - это сама перемена.
Перемена работы, знакомых, любовниц, места жительства, вплоть до, как бы это вычурно не звучало - образа мироощущения и миропонимания. Но, к сожалению, неизменным результатом перемены было "разбитое корыто" очередного отрезка жизни, над которым траурно, согбенным стариком склонялись под бременем "легкой тревожноси" его интеллект и чувства.
И, на исходе четвёртого десятка, под гнётом хронического комплекса и пониманием ущербности толи мысли, толи всего своего существа, Славик сидел перед окном и всею мощью этого неполноценного механизма силился подвести итог череды перемен и найти хот какое-то положительное зерно кроме самих перемен.
Более ничего не обнаруживалось...
Деловито окинув мыслью зебру в мелкую и не очень полоску, смен "черных дней" на их антагонизм. Порефлексировав над самой мыслью о превратностях его непростой, но некому ненужной судьбы, Слава философски заключил - я неудачник, и, сделал он вывод, настал период перехода количества перемен в их качество, осталось найти, что из себя представляет это качество, чтобы в него перейти!
Глаза сами собой уперлись в потрепанную рыжеватую бельевую верёвку, инструмент перехода не внушал доверия на благополучный исход столь ответственного предприятия, но другие варианты казались Славику менее приемлемыми. Так, в силу его психологических особенностей, харакири было явно не в его стиле, как жизни так и ухода из неё. Столь героический шаг мог совершить только человек способный доводить начатые дела до конца, а Слава, как показывает его многолетний опыт, дела то и по проще, меньшей важности, не часто оканчивал, следовательно, такой поступок для него не по силам. Таблетки - его беспокоили последствиями в случае неудачи, он слышал, что некоторые препараты могут превратить человека в калеку или психа, а он был профаном в фармацевтике, и даже спросить было некого, в общем, это тоже не для него. Выбросится с крыши десятиэтажки, это из области харакири - не подходит. Застрелится - нет оружия. Утопится - в реке вода холодная, а в ванной места мало. Вскрыть вены - больно и сама мысль, что себя надо резать вызывала у него отвращение. В общем, фантазия далее рыжей бельевой верёвки не шла.
Деловито, взглядом полным решимости и какой-то фатальной обречённости, словно у быка на скотобойне, Слава окинул малогабаритную квартиру - зацепится было не за что. Прошаркав в туалет, где из потолка выпирало колено гнилой водопроводной трубы, так и соблазняющее Славу своей доступностью. Встав на края унитаза блещущего ядовито-коричневого цвета потёками в своём неопрятном чреве. Перекинув конец верёвки через трубу, накрутив огромный узел, который с трудом затянулся. Слава какое-то время подёргал верёвку, как бы прощаясь с этим миром и приветствуя столь нехитрым действием "мир иной". Умирать не хотелось, но и жить с более чем двухдесятилетним осознанием своей никчемности было невыносимо. Приступ "тревожности? словно палач, молчаливо стоял за спиной, ни чего не делал, но и шансов на иной исход не давал. Медленно спустившись на облупившийся пол, Слава прошёл в комнату за табуреткой. Вернувшись, приставил ветхое сооружение на трёх ножках к стене, осторожно взобрался на него. Скрутил петлю, примерился, накинув её на шею и затянув узел - так... ноги до пола не достанут - подумал он. Подняв глаза к потолку, медленно делая глубокий вздох, стараясь не о чём не думать, Слава боролся с подступающим к горлу ужасом от близкого конца его не яркой, но, как ему вдруг в этот момент стало казаться, от этого не менее ценной жизни.
Табурет предательски пошатнулся, узел верёвки уперся в подбородок, мешая дышать, балансируя, стараясь сохранить равновесие, Слава взмахнул руками, словно крыльями подстреленный на взлёте селезень.
Всё... - мелькнула мысль.
Слава рухнул с табурета, верёвка больно дёрнула шею, на долю секунды приостановив падение, ударившись головой о стену, а потом копчиком о угол унитаза, он беспомощно словно лягушонок на сковородке в китайском ресторане распластался на полу меж унитаза и ванны. Сверху, холодной струёй из ржавой разорванной трубы, торжественно бил фонтан воды. Он словно радовался его неудаче. Веревка, змеёй обвившись вокруг шеи, мешала дышать. Вода стекала вместе с побелкой мутными струйками со стены.
Глаза обречённо смотрели в потолок, где висели ошмётки мокрой паутины и куски серой шпаклёвки. Ныл копчик, голова как то сразу стала тяжёлой, огромная шишка на ней настойчиво напоминала тупой болью о себе, досада переполняла Славину грудь, так и норовя вырваться горькими слезами наружу. Неудачник - эта мысль сверлила его сознание и комплекс "легкой тревожности" с новыми силами взялся терзать Славину душу.