Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Житие Алексия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о современном святом

  
  
  
  
  
  
  
  
  ЖИТИЕ АЛЕКСИЯ,
  ЧЕЛОВЕКА БОЖЬЕГО
  
  
  
  
  
  
  
  
  повесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
  
   Сибирский город ***ск ничем особенно не примечателен. И, однако, именно в этом городе совершились события если не знаменательные, то, по крайней мере, достаточно любопытные для того, чтобы быть основанием для этой книги. Наше краткое предисловие должно объяснить, как она возникла и почему название города автор держит в тайне.
   Итак, некоторое время назад в одном не очень большом сибирском городе появилась некая крайне своеобразная личность, необычайно рано проявившая удивительную и необычную "нравственную одаренность". Конечно, России последних десятилетий не привыкать к разнообразным "пророкам", "Мессиям", "посланникам", "духовидцам" и пр., но человек, о котором пойдет речь дальше, отличался, не в пример своим духовным собратьям, удивительной скромностью, какой-то трогательной душевной чистотой и беззащитностью. Кроме того, родившийся, выросший, окрепший духовно в лоне православной церкви, он никогда не порывал с церковью и церковным миром, хотя, возможно, и не очень разбирался во всех богословских тонкостях. Так или иначе, он завоевал немалую популярность и любовь людей.
   И тем не менее, своей смертью (кстати, естественной: в результате крайней ослабленности организма и, возможно, чрезмерной впечатлительности) он едва не привел к церковному расколу. Иные из тех, кто знали его лично, дошли в своих требованиях до того, что потребовали причислить его к лику святых, что не могло понравиться представителями церкви, совсем не разделявшей неожиданного энтузиазма этой части паствы.
   Именно поэтому епархией города был ангажирован журналист Мирзоев - для того, чтобы он провел обстоятельное расследование жизни "кандидата в святые" и, опубликован свое расследование, умерил бы общественный пыл.
   Журналист честно собрал богатый и достоверный материал, который - даром что раньше он не отличался особой впечатлительностью - сподвиг его писать не документальное расследование, а художественное произведение, впрочем, вполне достоверное и опирающееся на реальные факты - хотя не исключено, что он и позволил себе некоторый вымысел. При этом он все больше уклонялся от той линии, от тех установок, которые (признаемся честно) обозначил заказчик его работы. И, хотя ему становилось все более не по себе, профессиональная жилка перевесила над осторожностью и здравым смыслом: дело в том, что во время расследования выяснилось, насколько разнятся реальные события от версии, защищаемой церковными иерархами.
   Закончив книгу, Мирзоев понес ее заказчикам, втайне опасаясь, что тем может не понравиться его изложение событий. Предчувствие его не обмануло: разразился скандал, и Мирзоев не получил ни копейки.
   Журналисты - гордые люди, а тут еще и автору стало обидно за своё детище - и он приложил энергичные усилия, чтобы все-таки напечатать повесть. Правда, в последний момент он изменил несколько ключевых фамилий и утаил место происходящего. В том случае, если героям этой книги она все-таки попадется в руки и они узнают себя... - что же, автор не стремился никого оклеветать или обличить, а просто изложил свою версию событий, основанную на добросовестном и беспристрастном расследовании. Умолчать ему помешала его профессиональная совесть.
   Мы желаем читателям приятного прочтения и искренне надеемся на то, что книга не оскорбит религиозные чувства ни христиан, ни буддистов, которые также оказались причастными к этой истории. Автор подчеркивает, что с большим уважением относится к обеим конфессиям. Кроме того, перед вами - не "сенсационная" и наглая статья из таблоида, торгующего жареными фактами, и, конечно же, не модный постмодернистский роман, а проникнутое искренней симпатией и любовью повествование о замечательном человеке.
  
  Часть первая.
  
  1.
  
   В 1982 году в русской семье Нечаевых (отец - рабочий, мать - домохозяйка) родился третий ребенок. Комната в муниципальном общежитии стала им откровенно тесновата, и пришлось поэтому перебираться к родственникам жены в деревню.
   Подвязново, впрочем - не совсем деревня, скорее, вполне благоустроенный поселок. Половина домов - двухэтажные, кирпичные, с водопроводом, отоплением, газом и электричеством (конечно, перебои с горячей водой, да где же их нету на территории матушки-России?). Нечаевы и жили в таком доме, бесцеремонно захватив трехкомнатную квартиру престарелой Зинаиды Анатольевны и оттеснив ее в самую маленькую комнатку, скорее, каморку. Условия их жизни, пожалуй, улучшились, даже на работу отцу Семену оказалось с нового места добираться легче (Подвязново - конечная остановка пригородного автобуса, а в городской автобус утром не сядешь).
   Несмотря на это, не переставали они скандалить и жаловаться на свою горькую жизнь. Мальчика они невзлюбили ("не чаяли", как говорят в народе. Тем-то он и оправдал свою фамилию). Отец оказался к нему полностью равнодушен (только порой любил крепко выбранить "в воспитательных целях"). Мать его - не то чтобы любила, но какой-то особенно женской жалостью жалела: хоть и плохонькое, да свое, родное. Но и доставалось же от неё Алёшке порой, разозли её кто! Старший брат, Иван, вырос в отца этаким угрюмым быком, такому худого слова не скажешь - побоишься. Сестричка Алешина, Инна, сама оказалась скандальна и на язык остра (красотой Бог не наградил). А Алеша - тихий, безропотный, и слова-то в ответ не скажет, и как будто раздражает своей тщедушностью, и какой-то не такой, не "свой" - грех такого вусмерть не изругать. И переехать-то из-за него пришлось. И родился-то недоношенным, потом выхаживала - с ног сбилась! Когда он начинал плакать - тут уж, впрочем, она его бранить прекращала. Ведь чистый херувимчик, дитя невинное! Красив оказался Алешка. Но на людях много не плакал: закусит нижнюю губу, и кривится, да крепится.
   Так как родители работали, пытались они вначале оставлять ребенка на старшую сестру - но та заявила, что нянчиться с таким недоразумением не желает. Пеленки менять, вот еще! От старшего брата и вовсе не было никакого толку. Детский сад в селе переживал серьезные проблемы, а вскоре после Алешиного рождения и вовсе приказал долго жить. Тогда пришлось оставлять его у другой родственницы. Что это была за родственница, выяснить мне не удалось. Сам Алёша называл ее "баба Гутя", а от какого имени произошло это "Гутя", сказать не мог.
   Жила баба Гутя в обычной русской избе, одна управлялась с немудреным хозяйством. После смерти деда коз уж не держала, одних кур. И, хотя особых развлечений у мальчика не было, очень ему у бабы Гути нравилось. Как-то красиво было в избе, покойно, и лес был рядом - высокий, мощный, сказочный, и никогда его не бранили, а называли "светиком" да "сердешным", и еда-то была другая, и пахло по-особому... Вышивала баба Гутя прекрасно, яркими, пестрыми нитками, чудные узоры - скатерть вся была в этих узорах, все полотенца, все накидушки. В углу стояла и прялка "с ножным приводом", еще вполне функциональная, хотя и приходилось ей быть Алешиной игрушкой. Общался он, впрочем, больше с курами - и однажды чуть не задушил цыпленка, за что была ему от доброй обычной бабы Гути головомойка. А как чуть не задушил? Он с ним играл, спать укладывал, ну и прижал немножко шею, чтобы тот лежал смирнее, а цыпленок потом еле оклемался.
   Но шутки шутками, а это переживание оказалось для мальчика одним из самых ранних и сильных. Любого потрясет, его же особенно потрясло то, что он - своими несильными детскими руками - мог лишить, почти лишил жизни другое существо, дорогое ему, любимое, беззащитное существо. Стоило ему вспомнить об этом случае из своего раннего детства в любом возрасте, как он не мог удержать слез. Прознав об этом, его одноклассники потом жестоко его изводили "цыпленком".
   Еще же были у бабы Гути в красном углу иконы, немало икон, других же изображений на стенах не было. Была ли она истово верующей? Истово - нет, но в церковь ходила, праздники соблюдала, на вопросы Алешины отвечала и интересу его умилялась. Рассказывала ему и про святых, но то ли в детском, то ли в старческом сознании рассказы эти обрастали каким-то сказочными подробностями: как вот Илья-пророк поехал на небо на белом коне за Марьей-Моревной... Но, опять-таки, с детства Алёша впитал в свое сознание как непреложную истину, что есть Бог, Исус Христос, Богородица - они были такими же близкими и живыми образами (а ведь в детстве ребенок весь мир воспринимает образами и не делит их особенно на живые и неживые), как баба Гутя или цыплята во дворе.
   Родители, когда Алеша им хотел было рассказать о своих познаниях, его энтузиазма никак не разделили: мать промолчала, а отец крайне неодобрительно крякнул: "Вот ведь чему учит ребенка, дура...". Больше он дома о своих теологических штудиях не заикался.
   И, однако, скандал разразился - тогда, когда баба Гутя, на свой страх и риск, решила отвести мальчика в церковь, на службу. Было ему тогда пять лет. Как он рассказывает, батюшка отнесся к нему одобрительно и сказал: "Ну вот видишь, у меня помощника нет, будешь мне помогать". Еще же немало порадовал маленький Алеша местного батюшку своими знаниями небесных иерархий и тем, что оказался способен понимать церковнославянский язык. Баба Гутя получила от лица церкви официальную благодарность за воспитание подрастающего поколения и не могла нарадоваться. Вот на радостях-то она и проговорилась Алешиным родителям, и был ей полный разнос и поругание, и стоял плач и скрежет зубовный, а Алеша пострадал за веру: его заперли в темной комнате с храпящей Зинаидой Анатольевной и оставили без ужина, чтобы выбить дурь из головы.
   Если бы я писал каноническое житие, я должен был бы, во-первых, излагать всякое событие в торжественно-благоговейном тоне, во-вторых, ограничиться только теми фактами из жизни, которые так или иначе относятся к религии или церковному служению. Но я не ограничен такими рамками: возможно, церковь когда-нибудь и признает Алексея Семеновича Нечаева святым нового времени, сейчас же она относится к этой идее крайне отрицательно. Поэтому еще об одной черте ребенка я хочу рассказать: как многие дети, Алеша всякую картинку, а затем и всякий предмет видел живым. Живыми существами были для него не только цыплята на дворе и букашки на лугу, но и деревья, дома, автобусы, люди, солнце, луна, звездочки, земля, небо... Такое восприятие мира, кстати, особенно присуще народной поэзии, и, может быть, неудивительно, что, с детства весь пропитавшись народным бытом, народной верой, народным мироощущением, Алеша и видел мир так. Впрочем, для ребенка это не особенно удивительно: многие дети одушевляют предметы, во взрослом же возрасте к ним возвращается "нормальный" угол зрения. Алеша и в зрелом возрасте не обрел этого угла зрения "нормального человека", и, хотя научился скрывать перед насмешниками это свойство своей психики, продолжал видеть все - живым. Что это: задержка психического развития? Инфантилизм? Или, наоборот - особого рода гениальность? Говорят, что существенная черта многих гениев - сохранение и в зрелости черт, присущих большинству лишь в детстве: в частности, Эйнштейн был абсолютно уверен в этом и сообщал, что взяться за свою теорию его заставило лишь неуёмное детское любопытство.
  
  2
  
   Наступил и для Алеши школьный возраст, и в 7 лет отдали его в местную школу. Существенно, впрочем, школа его жизнь не изменила. Учеба давалась ему, как и всем - не слишком легко, не слишком тяжко. Говорил Алеша складно и грамотно, да вот беда - общаясь с бабой Гутей, перенял он ее говор: какой-то специфическое сельское произношение, которое заключается в протяжном и четком произнесении гласных. Так вместо "обидно" он отчетливо говорил "абидно", вместо "оранжевый" - "аранжевый". Другие дети этого "порока" не имели, и потому заливались смехом, стоило Алеше только открыть рот - а тот, бедный, не мог понять, что же над ним все смеются. Родители тоже крайне неодобрительно относились к этим фонетическим особенностям Алёшиной речи и пытались его переучивать - в основном, конечно, криком да затрещинами, чем вызывали у него только горькие слезы. Усилия их остались безуспешными. В конце концов, и учителя и одноклассники привыкли к этому своеобычному говору, от которого Алёша упорно не желал избавляться.
   Во взрослом возрасте он научился несколько владеть своей речью и изъясняться на городском наречии, но всякий раз, когда говорил о чем-то глубоком, серьезном, волнующем сердце, сбивался на эти открытые "а" и "о", не позволявшие ему солгать. (Помнится, доктор Штейнер сказал когда-то, что гораздо труднее врать на диалекте, чем на литературном, "классическом" языке - именно потому, что диалект - это живое существо, а не полумертвое чахлое образование).
   Усерден в науках и особенно успешен в учении Алеша не стал, потому что не станет в российское школе успешен тот, кто не имеет крепкую задницу, а он упрямо не хотел растить такую задницу и никак не мог взять в толк, зачем делать задания, не нужные ни ему, ни учителю, ни, по большому счету, никому на свете - никому, кроме демона школьной отчетности. Сельская школа традиционно требует от ребенка меньше, чем городская. Тем не менее, учителя на него первое время обижались, но потом оставили в покое. Дело в том, что была у это ребенка одна черта: как только его начинали бранить, он сразу горько, искренне огорчался и ударялся в слезы. И, если перед домашними он, по какой-то непонятной причине - чтобы не огорчать? - изо всех сил пытался сдерживать слезные потоки, то в школе, где его ничто не держало, он ревел в три ручья. Алеша (возможно, здесь сказалось то, что он не ходил в детский садик и не имел до школы никакого социального опыта) был напрочь лишен потребности скрывать перед другими что-то в себе или стыдиться этого.
   Поначалу это вызывало у одноклассников насмешки, и весьма язвительные, даже злобные, потом - сочувствие. К Алеше привыкли в классе, считали своим, немного подсмеивались, пожалуй, любили - за его безобидность, тихость и ласковость, главным образом - жалели, так, как умеют дети: не снисходительной, но чистой, благородной жалостью. Поэтому учитель, в очередной раз доводящий Алешу до слез, оказывался в детских глазах злыднем и вызывал всеобщую неприязнь. Поняв, что симпатии в этой неравной борьбе всегда будут на стороне этого странного существа, учителя от него отстали. Кроме того, этот кроткий мальчик никогда не создавал никаких дисциплинарных проблем - за это его, в конце концов, полюбили и учителя. Он отличался редкостным, примерным поведением - основанным при этом не на страхе и даже не на необъяснимой потребности подчиняться взрослым, которая иногда проявляется у детей, а как будто на здравом смысле и одновременно на какой-то апатии, столь нехарактерной для ребенка. С умилением учителя рассказывали его родителям, как однажды на перемене мальчишки подбивали его пойти то ли на какое-то кладбище, то ли в заброшенный дом... - он спокойно и задумчиво смотрел на них своими ясными глазами, а потом спросил со всей серьезностью: "А зачем?". (По другой версии, однако, будущий святой в сей момент рек: "Дурак я, что ли?").
   Что еще достоверно можно рассказать о его детстве? Был Алеша невысоким и даже тщедушным, однако очень миловидным. Девочки в него часто влюблялись. Уже в третьем классе некая девочка (история сохранила ее имя: Наташа Яковлева), выше его чуть ли не на голову, этакая примадонна класса, стала с Алешей гулять. Как это? А вот так: обычно мальчишки провожают девчонок до дому, вытаскивают на прогулки, целуют в щечку, улучшив минутку - те же, польщенные, не сопротивляются. Тут же все было наоборот, причем Алёша, в простоте душевной, и не догадывался об истинных чувствах этой девушки - даром, что успел к этому времени влюбиться в другую - а та, гордая, не спешила признаваться. Была и еще одна история: как-то раз из-за него девчонки подрались. Одна из них, относившаяся к нашему герою неприязненно (а, впрочем, ее все не любили), как-то дала ему пинок под зад - другая вступилась и после короткой перебранки разбила первой нос. Что же делать, сельские нравы! Замечал ли Алеша определенную грубость своих одноклассников? Он говорит, что нет: были, конечно, неприятности и обиды, но в целом ему было в школе хорошо.
  
  3
  
   В возрасте 12 лет Алеша пережил ещё одно событие.
   Баба Гутя, к которой он продолжал захаживать после школы, более того - проводил у нее времени больше, чем у себя дома - так вот, баба Гутя умерла.
   Наполнило ли это его горем? Да, конечно - но это не было безутешное горе, а только торжественная печаль, которая надолго погрузила его в задумчивость и какую-то оцепенелость. Целую неделю после этого он ходил сам не свой. Учителя боялись его спрашивать, а родители - бранить, полагая, что на душе у него творится нечто ужасное. Но это было не совсем так.
   Было горе, да. Но затем это горе ушло на второй план: это близкое соприкосновение со смертью запустило в душе напряженную работу, нечто сложное и огромное предстало перед глазами Алеши, то, что он должен был вместить и в сердце, и в голову.
   Почему близкое? Потому что умерла она на его глазах, в его присутствии.
   Перед этим баба Гутя долго недужила, а потом сказала своему сердешному, что кончается и этим вечером совсем вся кончится. До самого последнего дня передвигалась она на ногах и в беспамятсво не впадала. Перед смертью же надела лучшее платье. Сказала Алеше, что хотела позвать подруг, но подруги уж все вперед ушли. Спокойно и несложно помолилась и вечером, еще до захода солнца (была весна) на его глазах отошла - легко, без агонии, незаметно.
   "Какое мучительное впечатление в раннем детстве!" - подумаете вы. Но Алеша отнюдь не воспринял это как нечто мучительное или страшное. Немного напуган он был, это правда - но затем ушло это, и в самый момент смерти интенсивно заговорило другое: чувство соприкосновения с некой глубочайшей тайной, с определенным чудом: таким, как если бы вдруг заговорил каменный столб. Он почуял в тот момент смутное ощущение чудесности и сложности человека и мира - ощущение, которое за последующую неделю выросло в нем и, окрепло, стало абсолютной уверенностью в том, что СМЕРТИ на самом деле НЕТ и человек продолжает жить после ухода из этого мира. Где же? В раю, наверное - куда еще могла уйти баба Гутя? Или в аду - если бы умер убийца - куда бы он еще смог пойти? Это не было рассудочным осознанием, это стало прочувствованной реальностью. Для многих людей рай, ад, духовный мир и пр. - или сказки для взрослых или, в лучшем случае, мифологические символы. Знакомый автора о. Олег Скворцов заявил мне недавно, что ада нет, и рая тоже нет. Я ничего дурного не хочу сказать о квалификации этого человека - кстати, высоко порядочного - но мне кажется, что священник, заявляющий так - то же, что повар, который не чувствует вкуса пищи. Я сам, уважаемый читатель, не ощущал реальности ни рая, ни ада. Перед Алешей же эта реальность предстала во всей отчетливости еще до того, как ему исполнилось 13 лет. И снова нас подкарауливают скептики, которые готовы заявить о психическом расстройстве - следствии потрясения. Не будем разуверять их, каждый волен думать так, как ему вздумается. Но давайте тогда признаем психически больными и апостола Иоанна, и Магомета, и Гаутаму Будду - всех, на кого дерзнет распространиться наше святотатство.
   Мы - рискну высказать мысль, которая многим может показаться кошмарной - мы изо всех сил стараемся уберечь ребенка от потрясения, связанного с переживанием смерти другого - а может быть, такое потрясение - благо? Может быть - при надлежащем отношении к смерти - это переживание и способно сделать человека более человечным?
   Но мы далеко ушли от повествования. Избу бабы Гути Алеша унаследовал. Не то чтобы она оформила на него наследство - она и не знала, пожалуй, что это такое. Баба Гутя просто передала ему ключи. Будь у нее какие родственники, те, конечно, и не посмотрели бы на мальчишку - но родственников не оказалось. Так что Алеша продолжал приходить в ее дом - осиротевший без хозяйки, а все живой. Приобретение это его ни обрадовало, ни огорчило, скорее, показалось настолько же естественным, как то, что человек дышит носом, а есть ртом. Однажды, спасаясь от ругани в семье, он там переночевал - на следующий день ему, конечно, задали хорошую трепку, но впредь особенно ругать побаивались, потому что чувствовали: не такой, как все, этот мальчишка: может уйти и пропасть насовсем. (Где он скрывался, родители не знали, и простейшая мысль не пришла им в голову).
  
  4
  
   Последний год его жизни в Подвязново, который совпал с 7 классом, оказался достаточно одинок. То было своеобразное затишье перед бурей, ожидающей позже каждого подростка. Одноклассники ему наскучили, "общественная жизнь" не прельщала. Телевизор в семье обычно "захватывали" другие, а, так как вкусы домашних с Алешиными вкусами никак не совпадали, он, к большому, возможно, счастью для себя, так и отвык от этой пагубной привычки. Потом Алёша рассказывал, что обожал мультики, еще классе в четвертом-пятом, но только он придет из школы и включит телевизор - то возвращавшийся вскоре после того отец молчаливо спихнет его с дивана и включит хоккей, то сестра Инна заявит о том, что ей нужно смотреть учебную программу или новости - делать сообщение на завтра (она-то, не в пример ему, была отличницей), да еще не преминет посмеяться над Алешей, не выросшим из детства. Жестоко сначала он обижался, уходил куда-нибудь и плакал, по своему обыкновению, пока в один прекрасный миг не подумал: вот ведь ерунда, стоит ли убиваться из-за этого ящика? После же смерти бабы Гути он и вовсе стал равнодушен к разнообразным развлечениям: настолько они казались ему мелкими и даже как-то непристойными. "Что за радость, что за смех, когда мир горит?" - мог бы сказать он об этом словами... ой, простите меня, правоверные христиане, я, процитировал "Дхаммападу".
   Природа, правда, ему полюбилась, и, так как меньше его ограничивали, стал он уходить в долгие походы по окрестным лесам и полям. Не хватало ему общения с животными - домашнюю-то птицу пришлось раздать соседям - и искал он в лесу всякую живность: любил птиц слушать, за белками проворными смотреть. О том, что может встретиться с кабаном или волчьей стаей, как-то он и не думал, и не по своей беспечности или недостатку ума - просто с памятного события перестал он бояться смерти. Собаку ему завести, как ни просил, не разрешили, даже хомячка или крысу не позволили. Прикармливал он деревенских собак, да что толку? Погладишь ту, повиляет она благодарно хвостом и дальше себе побежит.
   Зимой же много не нагуляешься, и проводил он зимой дни все больше у бабы Гути. Свет-то в окнах горел - знали ли соседи? Наверное, и заметили его пару раз, но сильно не удивились - да и кому была интересна эта избенка? Зимние вечера длинные - чем же он занимался? Грезил наяву, думал. Читать Алеша не очень любил, сумели педагоги отбить всяческую любовь к литературе, да и без их помощи казались ему тексты пустыми и малосодержательными - этакий усложненный вариант мультиков. Задумался он, впрочем, серьезно, над "Божественной комедией", которую урывками проходят в шестом классе. Смутно продолжали его беспокоить образы и после того, как давно уже прошли Данте, но не в шестом, а именно в седьмом классе пришел интерес. Так вот и стала его первой серьезной книгой "Божественная комедия": под тем предлогом, что нужна для школы, он, когда были в городе, упросил родителей ее купить. Прочитал он ее всю, а потом еще долго грезил над страницами. Скажете: другие дети читают о пиратах или инопланетянах, а этот выбрал уже изрядно замшелый текст пищей для своей фантазии, вот и все. Куда уж ему было, заявят филологи, понять сложную архитектонику или философский замысел "Комедии"! Может быть - и даже нет сомнений в том, что многого Алеша не понял: но не фантазией веяло на него с этих страниц. Как желающий эмигрировать часами изучает карту Европы или Америки, нисколько не сомневаясь в их реальности, так и он нисколько не сомневался в ландшафтах рая или ада. Назовите это детской наивностью - но как же назовете так, если он почуял еще раньше эту реальность?
   Потом же появился у него и другой любимый автор, больше говоривший не голове, но сердцу: Достоевский. Как так случилось, если Достоевского проходят позже? А сам он искал. Выбрался как-то в город, пришел в книжный магазин (можно было и в школьной библиотеке взять, но какая атмосфера там! - и книжки все пыльные, скучные, учебой пропахшие) и попросил срывающимся от робости голосом "какого-нибудь хорошего писателя, который о духовном писал". Немало удивилась продавщица, и смеяться-то ей не захотелось: позвала она напарницу, и вместе они долго дивились и расспрашивали это голубоглазое чудо. А напарница продавщицы была женщиной зрелой и чуткой (что так редко среди продавцов случается, даже среди книжных), поняла, по чему томится детское сердце, и посоветовала ему Достоевского. Вот так и ушли в Алешу, куда-то в глубь сердца, прочно осели там, и "Идиот", и "Преступление", и "Братья Карамазовы"... На другие книжки он уже растряс родительский - точнее, мамин - кошелек: ну, грех ребенку не купить Достоевского! (А вообще Алеше редко что покупали: и вещи он донашивал старые, и о таких мелочах, как ручка или карандаш, никто не заботился - вечно он писал каким-нибудь карандашным огрызком или стержнем от ручки, если не выпрашивал ту у соседей). Однако диковинными показались им эти требования, и заставили насторожиться, и присмотреться к Алеше повнимательней, и еще больше ощутить его неродственность.
   Сестра заявила, что Алеша со своим Достоевским выделывается, да и вообще не дорос он еще до таких книг, не по его уму - что его больно огорчило. Может быть, и читатели имеют такое мнение - но ведь не один рассудочный ум есть в человеке, а еще нечто более глубокое, некая глубинная способность понимать вещи всем своим внутренним существом, и уж в этой способности - не отказывайте нашему герою.
   Как он их читал, Боже мой!.. Какой шквал потрясал ребенка! Над иными страницами он плакал, а над иными и плакать не мог: сидел и пытался справиться с ознобом, теми мурашками, которые от прикосновения Огромного бегут по коже. Но нет, эти романы были большой радостью, и тем особенно были они радостным, что приоткрывали ландшафт какой-то иной страны, Земли, не подобной этой земле. И хотя, как помнит читатель, Достоевский ни слова не говорит ни о рае, ни об аде, эта новая страна начинала для Алеши просвечивать через окружающие предметы - как просвечивала она через мощные, встававшие со страниц образы. Нет, не только в райских кущах блуждал Алеша! О демонах - традиционных, с рогами и хвостом - тоже ничего не пишет Достоевский, но Алеша вдруг стал ощущать реальность бесовского начала.
   Развалившись в кресле, очень удобно подвергать сомнению средневековые сказки о чертях и заодно сомневаться в психическом здоровье того, кто верит в эти сказки. Но для этого тринадцатилетнего подростка речь отнюдь не шла о досужих выдумках. Бесовские силы начал он обнаруживать не в своих одноклассниках, а во взрослых людях: в некоторых из учителей и даже временами - вот ведь огорчение! - внутри своего семейства. Нет, конечно же, речь не идет о том, что Алеша видел злобного чертика с рогами и хвостом за спиной той или иной непривлекательной личности. Все было много проще и сложнее одновременно: никаких "духовных очей" еще у него не раскрылось, ничего он не видел, но явственно, нутром чуял порой, как голосом, жестами, поступками того или иного человека руководит, вдохновляет их, пробивается через них нечто незримое, страшное, не вполне человеческое, вернее - совсем не человеческое. Так, он абсолютно отчетливо ощутил это присутствие в какой-то порнографической картинке, которую видел то ли в журнале, то ли - мельком - на экране телевизора. Кроме того, он с некоторым ужасом замечал какую-то нечистую мощь в одной из школьных учительниц: Галине Владимировне, громоподобной женщине под 50 с железным подбородком, железными нервами, железным голосом и кровавым макияжем, обожавшей дисциплину, порядок и как будто подпитывающейся страданиями своих жертв. (Возможно, читателю тоже встречались женщины такого типа). Он, эта наивная душа, решил ей помочь!..
   Алеша - этого еще я вам не сказал - с детства был лишен (чего он так и не приобрел впоследствии) не только всяческого стыда перед окружающими, но и страха перед внешним наказанием. Кроме того, он, весь исполненный Достоевским, ощущал в себе особое, восторженное состояние, нечто вроде жертвенной готовности ко всепрощению и мироспасению через любовь и красоту. Итак, он в один прекрасный день собрался с духом, подошел к Галине Владимировне и с кроткой прямотой изложил ей свои наблюдения. О-о-о, что тут было!
   Алеша старался быть максимально мягок и тактичен в своих формулировках, так что учительница, эта женщина-танк, долго не могла взять в толк, о чем, собственно, идет речь, и начала раздражаться. Наконец он открытым текстом сказал драгоценному педагогу, что видит в ней "что-то нехорошее", что-то от лукавого, и что это нечто и придает ей силы. Наш мальчик оказался настолько мудр, про предложил этой женщине сходить в церковь.
   Когда до ее сознания наконец дошло, ЧТО вещает ей ясноглазый херувим, она выдохнула из себя "Ах ты, дрянь...", ухватила его за волосы и за волосы же отшвырнула от себя метра на два, а потом вошла в такое педагогическое бешенство, что со всего этажа сбежались посмотреть, что же такое происходит. Одна бы с удовольствием таскала Алешу за волосы и дальше, но, видимо, в глазах у нее потемнело и она уже не владела в полной мере своими движениями. Галину Владимировну отпаивали валерьянкой, а мальчишке пообещали сладкую жизнь и на всякий случай отправили домой. Никто не мог взять в толк. что же, собственно, случилось. Пытались эту женщину выспросить, но она, стоило лишь заговорить о происшествии, входила в такое неописуемое состояние и начинала нести такую околесицу, что понять ее был совершенно невозможно. Учителя, посовещавшись, решили, в конце концов, что случилось простое непонимание - ослышалась, может быть, опытный (м)учитель - поскольку решительно ни один не мог представить, что Алеша Нечаев способен обидеть человека, более того, привести его в такое состояние. Ожидали с некоторым страхом, что оскорбленная явится на родительское собрание и устроит родительнице казнь египетскую, но, ко всеобщему удивлению, она не пришла - к удивлению, так как считалась Галина Владимировна очень опытным педагогом и прорабатывала любое дисциплинарное происшествие, иначе говоря, никому никогда ничего не прощала. Более того, она вдруг ушла на продолжительный больничный, и закончил седьмой класс четверть без опытного педагога.
   Тем не менее, разнесла сорока на хвосте по всей школе вести о том, что взялся наш герой поучать учителей и изгонять из них чертей, и домой эта весть тоже долетела (а с кем, как вы думаете?), и был Алеше дома очередной разнос и поругание, отцовский крик и материнские слезы.
   А что Алеша? Он же, странно сказать, тяжело переживал этот случай и чувствовал на себе вину из-за того, что обидел человека. И, хотя молился и раньше, сейчас он как будто впервые обратился к молитве и властям небесным с просьбой наставить его и научить уму-разуму. Как будто бы в молитве услышал он голос или ощутил ответ - а может быть, то была его собственная мысль - о том, что небесные силы каждого обучать не могут, а была бы польза для него в самостоятельном изучении, и стоило бы, наконец, приняться за Библию. А ведь Алеша, признаемся честно, до того и правду был незнаком с Библией: не появлялось как-то желания. Да и не дерзал он раньше обратиться к Библии: думалось ему, что эта великая книга - не для его ума. И вот в конце учебного года он впервые взял Новый завет в руки.
  
  5
  
   В мае Алеша отправился в уже знакомую нам сельскую церковь (куда, кстати, ни разу не ходил после давнишнего посещения в возрасте 5 лет), ко все тому же отцу Николаю и, отстояв службу, подошел к нему с серьезным вопросом: он хочет читать Библию, так с чего ему лучше начинать?
   Отец Николай, сразу узнав Алешу, немало поразился, обрадовался и одновременно смутился его явлению. Он пробовал повести разговор по привычному руслу, объяснить, что не мудрствованием человек спасается, а верой, пожурить за то, что Алеша не ходит на службы и не причащается - но подросток, рассеянно кивая, все так же строго и пытливо смотрел на него своими большими темными глазами.
   Тогда отец Николай крепко задумался, ощутив на своей душе немалую тяжесть ответственности. Не мог же он воспротивиться этому желанию! Не мог и советовать читать Библию с самого начала, с Ветхого завета, полного мрачных, неприглядных, кровавых картин, искушающих незрелое сознание. Алеша терпеливо ждал.
   Наконец, священник посоветовал ему читать Новый завет, из того же прилежней всего - евангелие от Луки (мудро рассудил он, что Иоанн слишком уж мистичен и восторжен, что Марк несколько сух, что Матфей чрезмерно детален) и первое послание Иоанна, потом же, когда ум на них окрепнет и верой наполнится, переходить и к другим благовествованиям.
   Алеша его сердечно благодарил, но на предложение посещать службы - отмолчался. Тем не менее, о. Николай благословил его и в самый момент благословения ощутил странную и волнующую мысль о том, что этот отрок по лестнице праведности и божественного радения взойдет куда выше его, отца Николая, и еще многих прочих.
   Итак, Алеша принялся читать Евангелие от Луки. Читал он его по старинному изданию, не испытывая никаких сложностей в понимании церковнославянских слов. Понимал ли он смысл, особенно многочисленные сокровенные смыслы, о которых так любят рассуждать современные истолкователи? Не всегда. Но с первой главы священный текст наполнил его особой, удивительной восторженностью, новой и доселе не знаемой. Вот же оно было: самое подлинное, самое священное!
   Алеша читал Библию не так, как читаем ее мы. Мы, испорченные современным образованием, относимся к ней как к тексту, в котором ищем аллюзии, реминисценции, символические значения, мифологемы и пр. Алеша относился к ней как к святыне, поэтому, едва закончив читать, сразу начал сначала, и так еще и еще, и нисколько не уставал от этих повторений. Тут его память обнаружила невероятную глубину, что учителя знали за ним и раньше. Не заметил он, как уже знал целые главы наизусть. Более того, мог бы пересказать все это Евангелие с начала до самого конца, слово в слово. Затвердив наизусть всего Луку, перешел он к иным евангелистам, одолел затем и апостольские послания, только Павла читать не стал - уж больно суров тот ему показался. Всех их, правда, освоил не так основательно, и все равно обнаружил, что надежно закрепились в его памяти многие и многие речения. Потом, много позднее, он обнаруживал в себе эту поразительную силу памяти, воспроизводя с точностью любое место.
   Хорошо ему и нетревожно было первые два летних месяца. Не одной же Библией он занимался, а бродил по окрестным лесам и лугам, в травке валялся, на солнышке нежился, в речке купался, дождику радовался, думал свои думы.
  
  6
  
   Но бури приходят к каждому подростку, для Алеши же следующий год оказался особенно жестоким.
   Прежде всего, родители по наследству получили в городе квартиру: в отдаленном районе, но трехкомнатную - и летом торжественно (правда, не без суеты, упреков и откровенной ругани) совершился переезд. Алеша вместе со старшим братом и разнообразной рухлядью ехал в кузове грузовика (досталось ему, кстати, от старшего брата за то, что вроде уже взрослый пацан, а силы в руках нет никакой и вещи носить неспособен; еще же раньше - от отца: за то, что не разделил всеобщий восторг по поводу переезда).
   Вдвойне, втройне тяжело все это легло на детское сердце. Во-первых, в начавшейся суете, во всех этих нервных спорах о том, брать или не брать кресло, полку и пр., он чувствовал себя абсолютно ненужным, излишним и потерянным. С радостью он отправился бы в дом бабы Гути, но отлучаться ему строго запретили.
   Во-вторых, он ведь терял все - родное место (другого он и не знал), школьных друзей, саму школу, к зданию которой все-таки тоже привязывается, прикипает человек, старую избенку бабы Гути, природу вокруг: все то, что единственное ему было дорого!..
   Все свои душевные муки таил он глубоко в себе - но и наружи они выступали. Алеша потерял всяческий аппетит и стал не просто бледным - он стал в лице зеленым, так что даже родители обратили внимание на его состояние и выбранили за то, что вздумалось ему чахнуть, когда дел невпроворот и нужно трудиться во благо семейного коллектива. Тут он горько разрыдался и ушел - они себя почувствовали немного виноватыми и некоторое время не бранили.
   Переезд совершился - переехали они в спальный район, застроенный однотипными девятиэтажными "коробками", давно вытеснившими с места своего обитания и стремительного размножения все клочки зелени. Район оказался притом таким большим, что, куда не двинься пешком от их нового жилья - город все не кончался. С транспортом на новом месте оказалось сложнее. Тогда еще не появилось повсеместно маршрутных такси, и толпа, бросавшаяся утром штурмом на какой-нибудь старый "ЛиАЗ", грозила его перевернуть. Вот в таком месте предстояло жить Алеше.
   Уезжая из Подвязново, он снял из красного угла и взял с собой, обернув в чистый плат, самое любимое и дорогое - икону Спаса Нерукотворного. Её он увозил, спрятав под рубашку, прижимая к груди. Тогда впервые проснулась в нем сильная тяга к молитве. Какое же иное прибежище в этом новом кошмаре он мог себе измыслить?..
   Но комнату предстояло ему делить со старшим братом - какое тут молиться! Алеша еще помнил, как неодобрительно отнеслись родители к его первому религиозному опыту, а уж брат и вовсе-то был человеком грубым и невосторженным.
   Поэтому икону стал он носить с собой, Была там одна лестница, уводящая на школьный чердак - на эту лесенку, вдаль от чужих глаз он забирался и молился, преклонив колени на ступеньках, в крайне неудобной позе. Иногда же и не молился, а просто бережно доставал икону, смотрел на образ - и частые слезы бежали из его глаз.
  
  7
  
   Что же, кстати, школа? Школа тоже оказалась тяжким испытанием.
   Начнем с того, что у Алеши обнаружился низкий уровень знаний, особенно по математике и другим точным наукам - и этого никто прощать ему был не намерен. И, просто во избежание двоек и оставления на второй год (а за первую четверть он получил пару двоек, и был дома большой скандал) пришлось ему мучить себя над отвратительными учебниками, в которых он все равно мало что понимал - слишком многое оказалось пропущено, а иное сельскими учителями и не объяснялось. Пуще же всего отталкивали его эти учебники сухостью и ледяным холодом - спутником науки.
   Во-вторых, Алеша за истекшее время так и дал себе труда избавиться от своего деревенского произношения - всех это смешило и даже стало объектом для злых издевательств, а учителя литературы - коробило: он резко обрывал Алешу, отвечающего по пройденной теме или рассказывающего стих и вначале сухо требовал перестать паясничать, а потом с терпением, с которым слушают безнадежно больного, заставлял его перед всем классом повторять по десятку раз одну и ту же строку, добиваясь сглаживания упрямых гласных и к немалой потехе всех остальных. Словесник, по-видимому, считал, что добровольно взял на себя неприятную и благородную общественную работу и, возможно, даже был горд собой.
   Наконец, был Алеша уже тогда какой-то абсолютно иной, будто истончившийся, просвеченный другими мирами - и эта его разительная непохожесть, которую чуют даже собаки, кого-то приятно удивляла и даже восхищала, а для кого-то стала предметом откровенного раздражения. (Лицо его к тому времени окончательно сформировалась: было он поразительно тонким, светлым, и добавлялись к этом длинные черные ресницы и черные же, как смоль, волосы, что делало Алешу несколько похожим на девушку).
   В семье не без урода, в классе не без отморозка. Была, в частности, и в его классе группа мальчишек - порядочных мерзавцев, любимой забавой которых стало Алешу всячески притеснять и унижать.
   Они плотоядно смеялись, стоило ему открыть рот на каком-нибудь уроке, и выкрикивали разнообразные комплименты - учителя не в силах были с ними сладить, да и каждому известно, что школа в конце 90-х годов представляла из себя (что и сейчас частично сохраняется) полный хаос, в котором педагоги и не могли, и не хотели грести против течения. Они любили разнообразно обозвать его на перемене, дать пару чувствительных тычков и довести до слез. Они подкладывали ему на стул кнопки и прочую гадость, пытались прикрепить к спине листок с какой-нибудь оригинальной надписью, прятали портфель, а прямо на уроке обстреливали бумажными шариками из "духовых ружей" - развинченных ручек. Они, насколько позволяло им остроумие, издевались над его говором, его ростом (впрочем, он был лишь немного ниже среднего роста, но эти оказались переростками), его мускульной слабостью, половой принадлежностью. Они порой преследовали его до самого дома. Они не давали ему проходу!
   Однажды Алешу словно прорвало - он бросился на самого пакостного из них и воскликнул со слезами в голосе:
   - За что вы меня так мучите?!
   Сначала те опешили, а потом молча окружили его, сосредоточенно надавали тычков, более болезненных, чем обычно, и ушли.
   Как уже сказано, учителя были бессильны. Спасение он мог искать только в вере. Библию он забыл в Подвязново и полагаться мог только на свою память. Но вот, вспоминая евангельское повествование, а также молитвенно обращаясь к дорогому Образу, Алеша начал ощущать в себе новое чувство: не горе, не боль, не муку, но невозмутимое, могучее, радостное спокойствие. Многие верующие ныне утверждают, что страдать - долг каждого христианина. Так, признаться, думал вначале и Алеша, и поэтому долго и безропотно сносил издевательства над собой, считая их справедливым возмездием Божиим. Кто знает, до чего бы затравили его, будь он послушен рекомендациям современных проповедников, легких на язык и безответственно сеющих свои короткоумые размышления? Но все его сердце восстало однажды против этой идеи, и он ощутил, что не в страдании, а в кротком, ясном, невозмутимом прощении врагов для него кроется идеал, и великая сила, и выход.
   А как это, кстати, случилось? Долго и честно он винился перед Господом, считая, что от него происходит справедливое наказание - хоть человек послабже уже давно восстал бы и взбунтовался против Создателя.
   Иными словами, в один день он пришел в школу как солнышко ясный и на все насмешки над собой не реагировал, а только спокойно так улыбался. Это его намешников сначала немало озадачило, а потом разъярило.
   - А ну-ка, иди сюда, баклан, - скомандовали ему. - Ты чё же это, теперь с нами и говорить не будешь? Мы и не люди что ли вроде, а? -Алеша все блаженно улыбался и молчал.
   Тогда его начали бить. Сосредоточенно, молча, озверело. Он стонал, закрывал руками пах, куда особо метили обидчики, и сохранял ясность духа.
   Происходило это все прямо в пустом школьном коридоре, и случилось мимо проходить какой-то учительнице. Она, увидев это избиение, закричала дурным голосом - молодчики быстро сделали ноги, пообещав следующий раз еще и не так его уделать. Алешу привели в учительскую, побежали за школьным врачом, накладывали пластыри и расспрашивали все наперебой - он же, не могущий унять слез, только улыбался и не говорил не слова.
   Случай облетел всю школу. И тут впервые обнаружилась Алешина способность раскалывать, самому того не ведая, всех людей, знающих его, как будто на два лагеря. В частности, ряд девчонок, уже давно сочувствовавших ему, заявили, что они этого так не оставят.
   На следующий день Алеша возвращался домой из школы. На крыльце его уже ждали.
   - Ну что, баклан? - ехидно поинтересовался один из троицы. - Извиниться не хочешь?
   Как вдруг за его спиной появилась Наташка Гурьева, предводительница сочувствующей партии, и похлопала того по плечу.
   - Ну привет, что ли, - сказала эта бесстрашная и удивительная девушка.
   - Пошла..., коза! - вскричал тот бешено.
   - Сам козел!! - завелась Наташка. Тут на крыльцо высыпали уже все ее спутницы, и начался страшный галдеж и словесная перепалка. А отличник Жданов (к чести мальчишек, и они оказались в сочувствующей партии), близорукий и низкорослый, зато коренастый, лысый, занимающийся дзюдо и имеющий бас, как у кафедрального попа, отвел одного из это троицы в сторону и популярно объяснил ему, что если такие наезды на беззащитного человека продолжатся, он лично ему свои очки засунет глубоко в задницу. Про Алешу уже все забыли, и он благополучно ушел домой.
   Когда еще через день в Алешу снова плюнули из плевательной трубки, та же Наташа Гурьева поднялась, несмотря на все грозные окрики учительницы (что же та, спрашивается. раньше не наводила дисциплину?), прошла через весь класс, вырвала ручку из рук плевальщика, сломала ее, и, только тот возмущенно возопил о том, что его лишают учебных принадлежностей и не дают шествовать по дороге знаний, как она своими сильными пальцами ухватила его за ухо и заставила огласить стены родного класса еще более душераздирающим воплем.
   (Позволим себе маленькое отступление: а ведь как благодарны мы должны быть этой мужественной девушке! Мы узнаем из книг о замечательных людях - но не о тех, кто, оставшись безвестными, облегчал им путь - а те зачастую заслуживают не меньшего внимания).
   С тех пор у многих отношение к Алеше переменилось. Если добрая половина его одноклассников продолжала считать его деревенским олухом, то другие, хоть и соглашаясь, что он - недалекого ума человек, стали его оберегать, лелеять и даже как-то странно зауважали, особенно узнав - а вернее, просто раскрыв глаза - на его немалую религиозность.
   К Алеше стали обращаться за советом, вернее, появилась своеобразная мода ему выговариваться: шла ли речь о неразделенной любви или о чем-то, отчего на душе кошки скребли. Он никого не гнал, всех внимательно слушал, а то и ободрял парой слов, по форме незатейливых, но серьезно облегчавших душу. Рассказывали ему, особенно девчонки, то, что не рассказали бы и самой близкой подруге. Но эта роль исповедника, вдруг возвысив его, одновременно и отдалила от всех прочих: уважать - одно, другое - воспринимать как близкого человека, которому можно и подарить любовь. Итак, снова Алеша оказался в теплой и дружественной атмосфере, но никто уже в него не влюблялся, сверстницы не воспринимали его как мальчишку.
   А что же он сам? Мы рисуем крайне положительный образ, и у читателя уже наверняка проснулось естественное недоверие. Что же, правомерно спросят они: этого человека божьего в том возрасте, когда в душу каждого человека стучится мощная потребность любить и быть любимым, причем не божественной, а простой, человеческой любовью - что же, его это все обошло стороной? Они не поверят нам. И верно сделают: ведь мы еще ни слова не сказали о том, как и Алеша не ушел от того, что ожидает каждого подростка.
  
  8
  
   Итак, в том же возрасте 14 лет в Алеше проснулись и мощно завладели его душой разнообразные сексуальные желания.
   А как же они совмещались с его верой, молитвами, религиозностью, знанием Библии? А никак они не совмещались. Упорно не хотели совмещаться, в чем и была беда! Просто механически разграничивались, в том числе и во времени суток.
   Днем Алеша предавался самым высоким и чистым мыслям, страдал от своих обидчиков, выслушивал чужие огорчения и прочее.
   Приходила ночь - и перед его мысленным взором вставали самые обольстительные женщины и девушки.
   Как же так, спросите вы: ведь ощутил он дьяволские силы в порнографической картинке? К таким картинкам Алеша оставался равнодушен: коммерческие изображения человеческой похоти его ни капли не трогали. Но ведь женщина остается притягательной, даже когда мила, стыдлива и внешне непорочна, когда не имеет грудь шестого размера, когда и не думает о половой близости. К таким-то "обычным" женщинам его и влекло неудержимо.
   Онанизм однозначно признан грехом, и с этим, по крайней мере, была ясность. Так. Но ведь, помимо рукоблудия, есть еще и мыслеблудие!
   Современный человек в том, что с ним происходило, вообще не увидит ничего плохого. Современный человек вообще, не задумываясь, удовлетворяет свои желания. Алеша для этого был слишком строг и нравственно чист. Бедный Алеша! Сколь он ни вопрошал дорогой Образ о том, что ему необходимо делать со своим влечением, тот хранил молчание. Сколько он ни перебирал слова благовествований, он не мог найти никакого вспомнить никакого вразумительного руководства. Ведь простил же Христос блудницу! Но ведь и сказал же ей: иди и не греши больше! Но ведь живут же муж с женой, и одобряет это церковь! Но ведь сказано: есть скопцы, которые сами соделали себя скопцами ради царствия небесного: не все вмещают это, но кому дано. И горько Алеша осознавал, что ему-то как раз и не дано пока вместить в голову, что сия премурость означает. Может быть, нужно кастрировать себя? Но как-то ему была такая мысль противна.
   В школе все сексуальные помыслы становились банальными и отталкивающими, и он не мог взять в толк, как вообще могли его беспокоить такие вещи. Да, но уже вечером! Уже в три часа дня!.. Алеша полюбил школу только за то, что по крайней мере здесь его оставляли в покое эти мысли. Недолго же этому суждено было продолжаться!..
   В один прекрасный день, устав от всех этих искушений, препоясал Алеша сердце свое мужеством и отправился в церковь. А ведь он, между прочим, еще даже не был крещен. Не от этого ли, думалось ему, возникают все соблазны?
   Попал он в ближайший к нему Федоровский собор - крупный храм в старой, дворянской части города, - настоял которым тогда отец Леонид, человек крутой и суровый, под стать самому апостолу Павлу. Христианство апостола Павла - также христианство, но не совсем тот род сердечного единения с Богом, который исповедовал Алеша. Отец Леонид его серьезно изругал: в первую очередь, за то, что такой великовозрастный детина еще не крещен (как будто от него то зависело, а не от его атеистичных родителей!). Алеша снес эту брань с покорностью и выразил желание креститься. Отец Леонид немало удивился такому пылу и просьбу заблудшей души выполнил.
   Теперь в его обязанность вменялось посещать все службы, причащаться и исповедоваться. Кроме того, задал ему батюшка, прямо как школьный учитель, прилежно штудировать Закон божий, дабы не быть невеждой в церковном устройстве, да и жития читать. Алеша безропотно взвалил на свои плечи и эти обязанности. Может быть, некто хочет услышать противное, но мы погрешим против истины, если скажем, что литургия, причастие и исповедь были для Алеши особым праздником сердца. Да, но тягостны они также не были и, самое главное, не давали возможности отвлекаться на плотские помыслы.
   В самую первую свои исповедь Алеша и признался в своих помышлениях. Отец Леонид сурово его экзаменовал, особенно на предмет онанизма. Все же хватило у иерея ума не бранить подростка на сей раз слишком строго. Вспомнил отец Леонид, как и сам долго боролся с сим наваждением. Была на Алешу наложена эпитимия: буде одолеют его греховные алкания, читать "Отче наш" по сту раз вслух, когда можно, а когда нельзя - про себя, если же не поможет столько - так переходить и ко второй, и третьей сотне. Алёша и это послушание принял невозмутимо, и в самом деле стал защищаться молитвой от плотских помыслов. И, кстати, успешно: скоро уже он уверенно справлялся с такими влечениями, хотя появляться они продолжали.
  
  9
  
   В десятом классе в школу пришла новая учительница, Светлана Павловна, девушка, недавно закончившая институт, год проработавшая не по специальности, но теперь преисполненная самого благого педагогического рвения. Преподавала она историю.
   Была это девушка отнюдь не хрупкая и не робкая: высокая, сильная, гордая, с пышной гривой непокорных светлых волос, разлетевшихся по плечам, подобная германской Изольде. Впрочем, большого педагогического опыта у нее не было, а были одни прекрасные убеждения о том, что если уважать достоинства подростка, совмещая это уважение с разумной требовательностью, если связать материал урока с детскими нуждами - так они и сами тебя начнут уважать и слушать. Увы, выходило так, что великовозрастные дети откровенно плевали на ее ненасильственную педагогику. Не то чтобы они хамили - просто беседовали каждый о своем, не обращая на новую учительницу никакого внимания. А уже известная нам троица, укрывшаяся на "камчатке", позволяла себе, стоило тех одернуть, и откровенное хамство. Светлана Павловна была не из тех молоденьких институток, которые позволили бы себя скушать с потрохами - в ней просыпался гнев, и она без зазрения совести кричала на класс, и сам голос ее при этом резко менялся: голос мужеубийцы. Все замокали. До поры, до времени.
   Впрочем, очень многие учителя, люди уважаемые и опытные, с философским спокойствием принимают такое положение вещей - беда новой учительницы состояла в том, что она имела педагогическое честолюбие и с этим мириться не желала: не с дисциплиной, конечно, но с глубоким равнодушием своих учеников.
   Алеша, внимательно за ней наблюдавший и, конечно же, сочувствующий, как сочувствовал он всякому, попавшему в затруднение, преисполнился к этой молоденькой преподавательнице горячей жалостью, вдруг на одном из уроков, неожиданно для самого себя, хлопнул рукой по парте и воскликнул:
   - Да тихо же вы! Послушайте человека хоть немножко!..
   И, поскольку он обладал немалым авторитетом, класс действительно приутих, а учительница и не сразу сообразила, как вести себя в такой крайне неожиданной ситуации.
   Светлана Павловна, вооруженная новейшими педагогическими знаниями, вначале немного испугалась Алеши, так как решила, что он - лидер так называемой неформальной группы, то есть известный заводила и бандит, перед словом которого все трепещут. Осторожно она начала наводить про Алешу справки и с немалым удивлением узнала, что он - никакой и не бандит вовсе, а тихий, скромный, богобоязненный подросток. С тех пор к этому мальчику она прониклась глубокой симпатией, выражавшейся, в частности, в подчеркнуто сухом обращении к нему - только по фамилии - и одновременно в том, что теперь Алеше уже абсолютно не грозила опасность получить четверку или даже тройку по истории. Однажды он не подготовился к контрольной и написал ее откровенно слабо. Листок ему вернули с лаконичной пометкой "см.". В журнале не появилось никакой оценки.
   А Алёша продолжал смотреть на молодую учительницу со все растущим обожанием, которого любой женщине трудно не заметить. Более того: он вдруг обнаружил, что л ю б и т эту девушку. И, кстати, была Светлана достойна любви: была она образованным, чутким и по-настоящему благородным человеком.
   В этом своем чувстве он, не задумываясь, исповедался отцу Леониду - и тот не на шутку встревожился и для верности наложил на юнца еще одну эпитимию, которую Алеша, к удивлению для себя, принял с известным протестом в душе. Чем же, простите, он был виноват, что полюбил?
   Положение усугублялось тем, что Светлана Павловна как будто бы продолжала оставаться к нему равнодушной - и Алеша, нарушая наложенную эпитимию, горячо взмолился о том, чтобы что-то, наконец, изменилось.
   На следующий день Светлана Павловна попросила его зайти к ней в кабинет.
   Поводом стало то, что Алеша, хотя и небезуспешно боролся со своим говором, иногда позволял себе и "оканье" и, "аканье". Она убедила себя в том, что ей хочется знать Алешины корни, черты старорусского быта, которые сохранились в его семье и пр., что все это может быть крайне поучительно и даже стать материалом для научной или квалификационной работы. Велико же было ее огорчение, когда она узнала, что семья Алёшина - городская. Впрочем, он рассказал ей и про бабу Гутю, и про то, что в деревне сохранился дом, от которого у него есть ключи. Он красочно живописал ей старинные иконы, огромную печку, затейливые наличники, узорчатые вышивки на скатерти - так что вновь пробудил ее интерес к научным изысканиям и, помимо всего прочего, совершенно очаровал ее своим голосом и своими удивительными глазами.
   Тут уже для Светланы Павловны настала пора нелегких раздумий. Она, в известном смысле, почувствовала, что стоит на краю пропасти, что, стоит ей продолжить эти отношения - и они захлестнут их обоих, ее и ее ученика, с головой. А если - о ужас! - станет известно другим учителям? А если - о кошмар! - станет известно Вите? Витя был ее молодой человек, немногословный, но вполне неплохой парень, старше ее на год, положительный, отслуживший в армии, имеющий стабильный заработок, любящий Чехова, они даже собирались пожениться когда-нибудь. И все это терять - ради чего? И самое главное: вдруг она, как последняя дура, предложит свою любовь - а ее отвергнут, жестоко насмеются - или просто этот херувим мягко и уклончиво скажет, что, понимаете ли, Светлана Павловна... Какого позора тогда не оберешься!..
   В общем, была тысяча вполне серьезных, благоразумных, весомых причин, чтобы не развивать эти отношения - и только одна-единственная, пустяковая, в сущности, причина, заставляющая ее все снова и снова возвращаться к измучившим мыслям: она тоже полюбила.
   Что делает русская женщина в таких случаях? Ну конечно же, идет в церковь. По старинной и веселой русской традиции, церковь ее проклинает - она проклинает себя самое и либо находит в себе достаточно сил, чтобы вырвать из себя все чувства с корнем, либо тихо угасает, либо, например, топится.
   Светлана была человеком верующим, но, признаться, давно не причащалась. По странной и диковинной иронии судьбы выбрала она все тот же Федоровский собор.
   Когда она изложила отца Леониду свои душевные муки и с трепетом спросила, что же ей теперь делать, тот стал мрачнее тучи. Подробно и не спеша он расспросил ее о других отношениях и с мрачным удовлетворением установил, что Светлана, разумеется, не девственница и не в браке. "А как зовут сего юнца?" - поинтересовался он. Светлана сказала. "Ох ты, Господи! - воскликнул о. Леонид громовым голосом. - Сначала ОН приходит, а теперь вот и ОНА нарисовалась!.. Олухи царя небесного! Убирайся, дура-прости-Господи, немедленно из этой школы, не тронь мальчишку! Мало тебе того, что он по тебе сохнет, коза ты блудливая!.." В слезах Света выбежала на улицу.
   Возможно, было бы куда лучше и приятней для большинства верующих прочитать сейчас о том, что женщина раскаялась и послушалась велению Церкви единой, святой, соборной и православной. Но мы не собираемся лгать, в том числе ради чьего-то душевного спасения. Стоило отойти ее первым слезам, как в душе у Светланы поднялся немалый гнев. Она - не блудливая коза! Она - женщина, и имеет право любить! И пошли все остальные к черту, никого она не боится, и пошел ты, отец Леонид, тоже к черту, и вместе с тобой все церковные иерархи. Прости ее, читатель, не осуждай слишком строго, что же до меня - я эту женщину никогда не посмею осудить.
   Итак, через некоторое время учительница истории Светлана Павловна поинтересовалась у ученика 10 класса Алексея Нечаева, могут ли они вместе совершить познавательную экскурсию в деревенский дом, о котором он рассказывал, и посмотреть на предметы древнерусского быта. Конечно, могут, ответил Алеша тихо. У него внутри все обожгло. Они условились о дне и часе, когда встретятся на автовокзале (с того уходили пригородные автобусы).
   Всю дорогу два этих удивительных существа молчали и не смели взглянуть друг на друга, а Светлана успела несколько раз горько раскаяться в своей затее.
   Итак, они приехали в Подвязново, подошли к дому бабы Гути - и сердце у Алеши тревожно замерло, когда он увидел, что дверь распахнута настежь!..
   Первый он взлетел по ступенькам. Нет, воры ничего особенного не вынесли - и выносить-то было нечего. Ничего, кроме икон! Любимых, драгоценных сердцу, с детства знакомых икон. И не столь страшна была кража, собственно, унесены-то были только два оставшихся образа: Богоматери (древний, закоптелый, очень ценный, вероятно, но молиться было на него тяжело, так потемнел от времени) да Николая Чудотворца - страшно было, что здесь, по этим половицам прошлись чьи-то чужие, грубые ноги, осквернив самое интимное и сокровенное. Алеша стоял посередине избы и изо все сил пытался справиться со слезами, побежавшими по его щекам.
   Светлана взволнованно принялась его расспрашивать. Он кратко, в прерывающихся словах рассказал ей, в чем дело. Сел на диван и, как ни принуждал себя, не мог сдержать вырывающихся из груди рыданий. Она села рядом и обняла его.
   Когда Алеша успокоился, она успела раскаяться в том, что делает, решила встать - он сам порывисто охватил ее и нашел ее губы, и в себе нашел самые ласковые, самые сердечные, самые искренние слова, от которых растаяло бы любое сердце.
   Бедные, как им было неловко смотреть друг на друга, когда прошел первый шквал и они разъединили объятия! "Что же нам делать, Алешенька?" - спросила она тихо. "А я вас люблю" - отвечал Алеша так же тихо. Сердце у нее поднялось к горлу. "Только посмей мне еще сказать "вы", оболтус! - вскричал она. - Это ведь ты меня соблазнил, привез черт-те знает куда! Я, между прочим, летом замуж выйти хотела!". Алеша, не ожидавший таких упреков, встал, побледнев. "Так я пойду", - прошептал он. "Куда ты пойдешь? - прокричала она снова. - А то, что я тебя люблю, что меня из церкви за это взашей погнали, это ничего?" И снова они, изголодавшиеся, бросились друг к другу.
   Я не сторонник многих подробностей и не писатель любовных романов. Скажу только, что в следующее воскресенье они снова вернулись в Подвязново.
   О, какая серьезная проблема встала теперь перед Алешей! Ведь теперь ничто серьезное не препятствовало близости, и с удивлением он также обнаружил, что сама мысль о ней вовсе не кажется ему постыдной. Их неудержимо влекло друг к другу. И они не смели признаться друг другу: Алешу останавливали причины религиозного толка, Светлану - морального.
   Алеша сам разрешил проблему с присущей ему простотой. Как мы знаем, он никогда не боялся искренности. Итак, он подумал немного признался - разумеется, винясь, но при этом ощущая на своем лице глупейшую улыбку, - что ему стыдно, но ему ее хочется. Света сидела и глотала воздух ртом как рыба. "Пусть только попробует меня тронуть, мальчишка!" - промелькнула было у нее возмущенная мысль. И тут Алеша посерьезнел и продолжил в том духе, что он подлец, мерзавец, что пусть она его не слушает, что надо ему замаливать свое греховное влечение и вообще исповедаться отцу Леониду. Тут Света снова возмутилась. "Ни к какому отцу Леониду ты не пойдешь, - сказала она дрожащим голосом. (Поразительно, что и здесь сохранилась школьная субординация: он к ней обращался на "вы", а она к нему - на "ты"). - Совсем ты не мерзавец. И... и вовсе нет в этом ничего плохого. И... и мне тоже этого хочется". Бедный наш мальчик никак не ожидал такого поворота событий, он уже был готов к тому, что ему дадут звонкую пощечину и все закончится, он этого скорее ждал. Итак, он срывающимся голосом попросил все же разрешения вначале исповедаться - Света не могла не склониться перед его религиозным пылом.
   И исповедался. Удивляюсь, как отец Леонид не оттаскал его за волосы а был, возможно, близок к этому. В любом случае, настоятель Федоровского храма с предельной ясностью дал понять, что если блудодейство совершится, то он, ради спасения человеческой души, нарушит тайну исповеди и предаст все огласке, и вылетят из школы раб божий Алексий - за аморальное поведение, а Светлана Павловна, коза блудливая - за совращение малолетних.
   Алеша был готов к тому, что его осудят, готов был и покорно принять это осуждение. Но тут он, кроткая душа, возмутился. "Она не коза блудливая, батюшка! - возразил он с горячностью. - Не надо про нее так!". У отца Леонида остекленели глаза. "Так-то ты со священником разговариваешь?!" - почти шепотом вопросил он. Алеша пожал плечами и вышел из церкви. "Стой, дерзкий отрок! Вернись!.." - завопил иерей. Не тут-то было.
   Возможно, по мнению многих верующих, Алеша совершил актом своего неповиновения священнику серьезный, глубочайший проступок. Оправдывать его я не берусь, равно как и осуждать. Пусть каждый судит его или оправдывает по своей совести. Но разве любой иерей - не человек из плоти и крови? Разве невозможны для него естественные порывы мирских и вполне человеческих чувств? Разве в каждый момент он абсолютно непогрешим? Впрочем, пусть в этом разбираются теологи. Задача автора - быть беспристрастным.
   "Он вас нехорошо назвал, Светлана Павловна", - сообщил Алеша в следующий раз с печалью. "Очень огорчилась!", - заявила Светлана Павловна. - "А еще он может сделать так, чтобы вас уволили", - продолжил он. "Пусть только попробует!" - ответила та, и недобрые огоньки разгорелись в ее глазах. - Чей это, интересно, черный джип стоит у него на церковном дворе, а?" "Не надо так, Светонька" - попросил Алеша проникновенно. Редко он решался так ее назвать, но, стоило назвать, сразу она таяла и становилась совершенно ручной. "Не буду, солнышко мое, не буду, - тут же успокоилась Света. - А ты иди ко мне, радость моя, солнышко мое...". Так все и случилось.
   "Ну ж, теперь-то хоть скажите, что сразу после этого он понял всю суету плотских утех и горько раскаялся!" - ожидают иные. Мне очень жаль их огорчать, но нет - не раскаялся. Более того, после этого Алеша, сам не думая, что делает, возблагодарил Бога за Свету - чудо Господне. (И обвиняйте его, обвиняйте, сколько хотите!).
   Возможно, кто-то успел проникнуться известной неприязнью к отцу Леониду, но нельзя не воздать ему должное. Это был суровый, но исключительно честный и принципиальный человек. Потому, когда он, подождав две недели и ни разу не увидев Алешу в храме, направил тяжелые стопы в школу, подметая подрясником окурки со ступеней, двигал им не фанатизм и, конечно же, не желание умножить людские скорби, а только радение о душе человеческой.
   Итак, поднялся скандал. "Лёшка, это правда, что ты с историчкой спал?" - спросили нашего героя. Вместо ответа он, всегда такой благостный и сдержанный, чуть не разбил голову спрашивающего о стенку. Не нарочно, конечно: он просто, не помня себя, стал трясти одноклассника за плечи, приговаривая "Да как же ты можешь!.." и не замечая, что его руки налились львиной силой, так что у любопытствующего товарища (а был он Алеши выше на голову) душа ушла в пятки. Потом, конечно же, раскаялся и горячо просил прощения, но вообще сказал, что, к сожалению, с собой совладать не сможет и не надо спрашивать такие вещи.
   Вскоре его вызвали в директорский кабинет и попросили доложить, как было дело. Все хорошо знали о его патологическом неумении лгать. И тут наш Алешенька вдруг обнаружил, что и лгать-то ему не придется. Он спокойно сказал: "Это все клевета, самая настоящая клевета. Я просто поссорился со своим духовником и перестал ходить в церковь. А тот сказал, что ради спасения человеческой души он пойдет на что угодно, в том числе и душу свою погубит. Вот он и придумал невесть что. Какой такой блуд?". "Алеша, ты не врешь?" - спросила директриса. "Нет. конечно", - невинно отвечал Алеша, смотря прямо на нее своими ясными глазами.
   "Так он оклеветал служителя церкви!", - выдохнул сейчас из себя кто-то. А почему, собственно, оклеветал? Разве нарушение тайны исповеди - не преступление, с высокой вероятностью ведущее к погибели души? Так же и по поводу блуда он не солгал. С купленной или чужой женщиной соединение - блуд, а с любимой - блуд ли?
   В любом случае, хотя честь и была спасена, Светлану Павловну мягко попросили из школы, во избежание дальнейших пересудов. Та не заставила себя долго упрашивать.
   О наивный отец Леонид!, неужто ты вправду думал, что этим помешаешь влюбленным встречаться!
  
  10
  
   Алеша и Светлана встречались всю весну и все лето, и начало осени, все в той же избенке. Но продолжала Алешу терзать совесть. Он же с тех пор больше ни разу и не был в церкви! В церковь он и вправду не ходил, но усилилось его молитвенное рвение: все чаще и все истовее он молился.
   Физическая близость, вначале приносившая столько радости, давалась ему все тяжелее. Кроме того, вдруг обнаружил Алеша, что изменилось и его отношение к любимой.
   Нет, он не разлюбил ее, пожалуй, любил все сильнее - но перестал, если можно так сказать, любить ч е л о в е ч е с к о й любовью. Перестал видеть в ней только удивительное и исключительное, но видел лишь живую, смертную - как и он, конечно, выше себя он никогда не ставил - девушку. Более того, ощутил, что предстоит ему сделать нелегкий выбор: или любить по-человечески, создать со временем, как все, семью, жить простой, честной и хорошей жизнью - либо эту свою одну жизнь посвятить чему-то иному, более мучительному, более сложному, более высокому - и тогда уже не быть связанным узами обычной, каждому известной любви.
   Об этом он, долго размышляя, в конце концов Свете и сказал - в долгих, путаных, мучительных словах.
   Та выпрямилась, как от удара, посерьезнела, сложила руки замком.
   - Что ж, Алеша, - ответила она, наконец, - чувствовала я, что так когда-нибудь будет. Решай сам. Твоя судьба.
   Молчание настало
   - Ну иди же, иди, уходи! - прокричала она через полминуты сквозь слёзы.
   - Тростиночка моя, да разве же я тебя брошу! - воскликнул Алеша. В этот миг он и вправду решил пожертвовать всей своей "духовной будущностью", лишь бы, не дай Бог, не сделать хоть одного человека в мире несчастным. Никогда еще он не любил ее сильнее, никогда она его сильнее не любила, но что-то отчаянное, неизбывная боль, ощущение скорого финала было тогда в их поцелуях и ласках, что удесятеряло их силу.
   Перед жестоким выбором стала Светлана Павловна, и не смыкая ночью глаз, отправилась на следующий день все же в лоно - церкви своей, но на этот раз в ***ский женский монастырь, где, себя не помня, обратилась, путано, взволнованно, к первой же сестре, ей увиденной, и попросила ее выслушать. А сестра Евдокия была занята на послушании - экскурсию она должна была проводить для группы школьников, - и просила ее подождать, а то присоединиться, и неслышно учительница истории передвигалась вместе с группой чужих ей, глубоко равнодушных к религии школьников, и те с некоторым страхом отстранялись от этой странной, как на богомолье одетой женщины, и ни за что не признали бы в ней тогда учительницу, да и она бы сама в себе не признала - а пятидесятилетняя монахиня, сама педагог по образованию, и сейчас выполняющая роль pais ago, детовода, наблюдала ее исподволь, примечая немалую скорбь этого молодого сердца.
   Наконец, вдвоем они удалились в какое-то скудное помещение с одним окном, и там Светлана, пряча лицо в ладони, поведала свою историю.
   О, как же мудра, по-женски умна бывает иногда женщина в монашеском облачении!
   Ни единого слова упрека или осуждения не произнесла сестра Евдокия. Но подробного отчета об Алеше потребовала, и долго разглядывала протянутую ей смущенно, такую дорогую фотографию.
   - Решай сама, Светочка, - сказала она, наконец. - Чудесный мальчик. (Не использовала слово "отрок", церковнославянизмов не любила). - Сто лет еще будешь жить, второго такого можешь не найти. И греха большого на тебе я не вижу, и про попа своего ты не вспоминай, не винись, вздор все... (Эк как дерзнула сестра Евдокия! Впрочем, известно, как черное духовенство относится к белому, и как белое платит ему взаимностью). Решай сама. Только вот что я скажу тебе, Света... Вдруг ты, почем знать... - и, как стыдясь своих слов, продолжила. - С божьим угодником встретилась, а жизнь ему предуготовляешь мирскую. Вдруг он, как солнце, возсиять должен? Ты, мой тебе совет, отступись на время. Самому ему тягостно станет без тебя - вернется, а нет, Светочка, так ты уж, прошу тебя, родная, не загораживай ему судьбы. Ведь, радость моя, - и тут сестра, сама не зная отчего, поднесла к глазам платок, и проговорила необычно:
   - Нет праведников, осиротела угодниками страна!
  И, справившись с неизвестным, таким жарким волнением, добавила.
   - Ты уж прости меня, старую дуру, не держи зла, если говорю что не так...
   В следующий раз Светлана Павловна просто не появилась на автовокзале. Алеша, глупый! Ведь за весь год он не удосужился узнать ни адреса, ни телефона. Каждый раз они заново уславливались о встрече.
   Он не хотел верить: ждал ее долго, долгие часы, сидел в зале ожидания, пока не стемнело на улице и широкие окна автовокзала не загорелись, словно елочная игрушка. Видел бы он, как уже вечером она вышла из автобуса и, крадучись, точно зверь, обошла автовокзал по кругу, и заприметила внутри, наконец, его, и стояла снаружи, в темноте, неузнанная, и подносила ко рту свои пальцы, и кусала их, кусала в кровь!
   Больно, конечно, необычайно больно было Алеше, и одновременно он чувствовал, как что-то прежнее уходит, отпускает его, освобождает. Вскоре пришло и письмо. Много самых нежных, самых ласковых слов было в этом письме, и был в нем телефон, и был в нем обратный адрес, и одновременно были в нем пугающие, но и чем-то долгожданные слова о том, что она не держит его.
   Мудрая, мужественная, чуткая девушка! Ведь стоило ей удержать Алешу - что было бы ее законным правом: разве не бросила она ради него работу, прежние отношения, всё? - он, конечно, прожил бы прекрасную жизнь, но пожалуй, не достиг бы той сияющей праведности, о которой восторженно свидетельствуют так многие. Восторженные Алешины поклонники хотели бы, возможно, чтобы ни я, ни любой другой его биограф вообще никогда не упоминал об этом эпизоде его биографии, никогда не называл бы имя Светланы как постыдное имя, как ошибку и некрасивый порок юности праведника. Я никогда не сделаю этого. Думаю, не сделал бы этого и сам Алеша.
  
  11
  
   Начался одиннадцатый класс, и нужно было бы Алеше серьезно взяться за учебу, готовиться к поступлению в тот или иной вуз. Он же, как птица небесная, об этом не тужил, да и вообще руководствовался в своей жизни евангельскими принципами.
   С момента расставания со Светланой прошло немногим более месяца, но много он передумал за это время и совершенно, окончательно, без всякого сожаления об ином укрепился в желании искать для себя духовный путь. Хоть не сожалел он о своей размолвке с отцом Леонидом, разлука с церковью его томила. Чувствовал Алеша, что будто отчалил от одного берега, а к другому еще не пристал. Оттого будто украдкой, как гость, ходил он по другим церквям и жаждал найти своей душе другого пастыря. "Да что же это за отношение такое - священника не выбирают!" - возмутятся иные верующие. Что ж, осудите нашего героя, бросьте в него камень - но ведь не от прихоти искал Алеша, а от сильного душевного голода. Его ли вина, что явственно видел он, с детства тонко чующий людей, что неспособны и другие иереи утолить его душевный голод? Да не осудим мы за это последних, как не осудим, разумеется, и отца Леонида, честного и ревностного в своем служении человека.
   И вот, в середине ноября - а в тот год уже выпал снег и завьюжило в те дни - приснился Алеше сон.
   Снилось ему, что стоит он ранним утром, как наяву почти, на автовокзале. Подходит автобус, Алеша садится. Но перепутал он номер, и идет автобус не в Подвязново, а куда-то на север. В какой-то деревушке останавливается автобус, Алеша выходит и идет, блуждая, между деревенских домишек, встречает на пути кур и огромную овчарку, спящую на дороге, открывает дверь одной из изб, шагает внутрь, в сени. Пол же в них поднят высоко над землею, и оттого потолок чудовищно низок, приходится согнуться в три погибели. Посередине же сеней сидит, будто вкопанный в высокий земляной пол, с выражением удивительной благости на лице, Старец. "Благословите, батюшка, на дольнюю дорогу", - просит Алеша, а Старец, хитро прищурившись, отвечает: "Это уж ты сам, дружочек, смотри, как пойдешь...". Вот такой вот чудный сон.
   Проснулся Алеша рано. Была пятница, и нужно было бы через час собираться в школу. А он вместо школы поехал на автовокзал и стал выяснять, что за автобусы идут на север.
   Вот ребячество! - скажете. И вправду, ребячество. Но жизнь Алешина была устроена не по тем законам, по которым живут обычные, здравомыслящие люди. Он оставался ребенком - или поэтом.
   Алеша сел на ближайший по времени автобус - междугородний, кстати - и, не отрываясь, смотрел в окно, как вдруг слабо вскрикнул, бросился к шоферу и просил остановить. Почудилось ему, что деревня, которую они проезжают, похожа на деревню из его сна. Шофер покосился неодобрительно, но машину остановил. Вышел Алеша и, находясь в сильном волнении, стал расспрашивать каждого встречного, как ему пройти к Старцу. Как он и предполагал (и как вы, наверное, не предполагали), вопросу его не удивились, а скоро провели к заветной избушке. Ничем особенным та избушка не отличалась, только была несколько выше и будто уже своих соседок, а брёвна её обшиты были тесом, давно посеревшим от времени и дождей. С бьющимся сердцем вошел Алеша. Сени были светлые, высокие - но посередине, в инвалидном кресле, и в самом деле сидел старец: высокий пожилой человек в подряснике, со странным, будто монгольским изломом бровей, с кожей, покрытой морщинами, но при этом поразительно юной и бодрой наружности, с лучащимися молодым светом глазами!
   - А-а-а, голубчик, давно тебя жду - ласково сказал он.
   Скажете: невероятное совпадение. Я, также не особо верящий в вещие сны, скажу и большее: чудо. Но ведь совершилось оно! Личность старца, к которому в одно утро явился Алеша, установлена, реальность его мы отрицать не можем - можем, скорее, усомниться в рассказе про сон - но как тогда быть с тем фактом, что Алеша отличался патологической честностью?
   И еще укажут автору, что уж больно подозрительно напоминает случившееся небезызвестный роман Достоевского. Верно. Но разве и не естественно то, что национальный гений предначертал мощной своей творящей фантазией судьбу имени "Алексей"? Вина ли Алеши, если у прочих его тезок не достало душевной силы эту судьбу исполнить, у него же - достало?
   Алеша предстал в то утро пред светлые очи не кого-нибудь, а весьма известного среди духовенства человека, игумена Иоанна. Долгое время руководя монахами известного в округе мужского монастыря, отец Иоанн в конце концов, по причине своего тяжелого недуга, отошел от дел, но сохранил за собой, по воле архиерея, почетный чин. Жил он у какой-то родственницы, но игумен той не был в тягость, всякий день посылали той из монастыря какого нибудь инока помогать по хозяйству.
   Да, впрочем, дело было, конечно, не в чине. Не только по иерархической лестнице поднялся над прочими игумен, но и - что бывает крайне нечасто - по лестнице душевного делания. Не всегда любят священство сельчане, а вот отца Иоанна любили. Приходили к нему бабы (да и мужички), просили не гневаться на них, дур грешных, а благословить вот, например, яички. Отец Иоанн не гневался, и улыбался, и благословлял. Раз же в неделю он не только благословлял все приношения, но и произносил проповедь, на которую сходились из окрестных деревень, а иные приезжали из города. Каждую неделю троим монахам (всякий раз - другим) присутствовать на сей проповеди вменялось в послушание, впрочем, таким послушанием сильно не тяготились. Кто-то не только внимал благоговейно, но и записывал, а монастырь уже подумывал о том, как создать бы: 1) книжку "проповеди старца Иоанна", 2) аудиодиск "Речения старца Иоанна", 3) туристический маршрут для богомольцев к известной избушке.
   Внешностью своей неуловимо напоминал игумен своего именитого тезку, Иоанна Грозного, но на этом сходство в основном и заканчивалось. И монахами-то он в свое время управлял не бранью и не окриком, а все больше жгущим своим, как припечатывающим небрежного чернеца юмором. Но не язвительным: был он человеком редкого благородства, чистоты и мудрости редкой, хотя не имел, в отличие от известного своего литературного собрата, ни дара целительства, ни дара духовидения - также не имел он и всепрощающей кротости последнего: начальствовал всё же в свое время над многими монахами, и властности ему было не занимать. Сохранил игумен, несмотря на паралич, и прямую осанку, и пронзительный взор из под своих монгольских бровей, и ту легкую усмешку, и те нотки в голосе, которые враз заставляли оробеть любого наглеца.
   И все же и его душа томилась. Оказавшись парализованным, во многом лишился он возможности духовного руководства и наставления, а в нем одном и видел счастье своей жизни. Хоть и снискал он славу человека божьего, но не славу святого. Не за славой, конечно, гнался игумен, но не шла к нему молодежь, не внимала его словам. А стоило бы! Немало знания, немало тонких наблюдений о человеческой душе собрал за свою жизнь отец Иоанн. Приходили, конечно, его послушать, но те слушатели были либо не могущими разуметь довольно, либо равнодушными. Познал игумен высшую математику духа, а в проповедях говорил об арифметике. Чувствовал он себя сосудом полным драгоценного вина - непочатым, нераскрытым, забытым хозяевами, предназначенным сгинуть, и оттого все пламенней, вопреки возрасту, и все безнадежней становились его проповеди.
   Православная церковь к идеалу и факту старчества относится настороженно, поскольку связано старчество с духовным учительством и наставничеством, идеей, христианству несколько чуждой. Но ведь существует старчество! И неужто осудим игумена за желание поделиться у другими сокровищами своей души? Как Алеша возмечтал о пастыре, так и отец Иоанн - о своем восприемнике. Ждал он, как великого дара, под конец своей жизни такого чудного отрока - вот почему обрадовался ему, вот почему не поразился приходу.
   Итак, Алеша сел у ног его высокопреподобия, ответил подробно на все вопросы о себе и своей семье, рассказал о своем небольшом духовном опыте, о Достоевском и Библии. Игумен слушал и чему-то своему улыбался в усы.
   - Продолжи речение, - прервал он внезапно, когда отрок принялся рассказывать о Библии. - Нет пуще той любви...
   - Аще кто жизнь свою положит за други своя, - легко подхватил Алеша.
   Игумен удовлетворенно кивнул и сделал знак продолжать.
   Алеша далее честно сказал, что заслуг-то у него, в сущности, немного, а вот грехов - гораздо больше. Хозяйка в это время принесла гостю стакан молока и краюху хлеба.
   - Это что у вас за гость, батюшка? - поинтересовалась она.
   - Это Алешенька, Дарья, отвечал игумен.
   - А это, Алеша, отец Иоанн, игумен ***ского монастыря, - уважительно рекла Дарья и вышла.
   Алёша, услышав столь высокий чин, затрепетал - но собрался с духом и молвил.
   - Я вам, ваше преосвященство, желаю исповедаться.
   - Плохо, Алешенька, закону Божьему учился, - отвечал отец Иоанн со своей известной улыбкой. - Игумен - то еще не преосвященство, а всего лишь высокопреподобие, яко же и иерей. Исповедуйся, что ж...
   Тогда Алеша покаялся и в непослушании отцу Леониду, и в том, что в церкви долго не был, и заодно и про Светлану Михайловну рассказал - и срывающимся голосом просил простить.
   Долго думал игумен, крутил свой ус - да и не думал вроде как, а просто чему-то своему улыбался. Затем коротко рек:
   - Бог простит. А в грехе плотском не винишься? - и устремил через глаза Алеши в самую глубь его естества свой пронизающий взор.
   - Какой же это грех, батюшка, когда из любви? - возразил Алеша тонким, взволнованным голосом.
   - Истинно глаголеши, отрок, - пророкотал отец Иоанн. - Отпущаещи, Господи, ны грехи наша: рабу божьему Алексию и мне, грешному... - Широко перекрестился, перекрестил Алешу и подался в кресле вперед. - А теперь меня, Алешенька, послушай...
  
  12
  
   Предлагая Алеше совершить усилия для дальнейшего богоумудрения, отец Иоанн, хоть человек был и пожилой, и чин имел духовный, и опыт изрядный, ощущал в себе известную робость. Навязать свое наставничество - хотя никто бы его за это не осудил, и многие иерархи именно упрямою силою разрешают такие вопросы - не хотел он и не чувствовал себя вправе. Не желал он вцепиться в этого отрока, пусть, может быть, и последнюю свою надежду, как хищный коршун в белого гуся - потому и ожидал Алешиного ответа с известным замиранием сердца.
   Но, разумеется, Алеша ничего лучше и представить себе не мог, и сразу же согласился. Более того, взволновавшись, он вдруг принялся рассказывать игумену свой сон, а затем и то, как, встав ото сна, сюда добрался - закончив же, обнаружил со смущением слезы в глазах его высокопреподобия.
   Были они, юнец и старец, хотя оба и православные христиане, очень и очень различны, люди совершенно разных складов, и одаренности разной - но все же, думаю, для Алеши это знакомство оказалось немалым благом.
   Алеше теперь предстояло являться к отцу Иоанну каждую неделю. Восторженно предложил было наш герой и вовсе остаться, но игумен нахмурился и мысль об этом отклонил.
   - Каждый, Алексий, свою дань платит миру сему, - сказал он. - Я вот, видишь, ногами немощен, и на то не ропщу. Ты же ноги используй, чтобы в школу ходить, и не ропщи такожде.
   Однако, чтобы времени не терять, в первый же раз положил отец Иоанн на Алешу подготовительное послушание. Заключалось оно в том, что нужно было Алеше обрести свойство телесного воспарения. Понимал же это свойство старец так, что нужно воспарить надо всем телесным и к последнему оказаться вовсе нечувствительным. А оттого надлежало Алеше вплоть до следующего своего приезда пищу принимать два раза в день и не помногу, пить только воду, от сладостей отказаться, одежду свою облегчить вплоть до того, чтобы холод был чувствителен, а также изыскивать возможность ходить каждый день пешком не менее часа. А, дабы не возгордиться от превозмогания плоти, чтение молитвы "Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго и недостойного" также вменялось в обязанность.
   Такие "средневековые" методы, возможно, никак не понравятся изысканным читателям, которые, пожалуй, уж составили об отце Иоанне мнение как о косном и фанатичном упрямце. Однако Алеша принял их безо всякого возмущения, но и с радостью даже. Всю неделю он упражнялся в телесном воспарении, ел крайне скудно и носил, поеживаясь от холода, летнюю куртку чуть ли не на голое тело. Молился он так же усердно. "А если бы ребенок заработал гастрит? А если бы он схватил воспаление легких? Хорош же ваш старец!" - уже слышит автор в своих ушах голос возмущенных мамаш. Что же, во-первых, великовозрастный "ребенок" сам выбрал для себя нелегкую стезю, во-вторых, уже излишним, наверное, будет указывать на то, как многое зависит от душевного настроя. Человек, который носит холодную одежду и скудно ест из нужды, легко приобретет все недуги. Но что же древние подвижники не опасались ни гастрита, ни воспаления легких? Так же и с Алешей ничего не приключилось.
   Примерно в середине декабря наложено на него было не менее строгое послушание. Необходимо было теперь Алеше умудриться в Господнем памятовании. Иначе говоря, что бы он ни делал, всякий раз перед любым своим поступком должен он был вспоминать имя Господне и, присутствие Его ощущая, направлять свои действия так, чтобы не посрамить себя перед Божьими очами. Известно, что такое памятование достигается особливо через исихазм, через постоянное и неустанное мысленное твержение какого-нибудь простого молитвенного речения, например, Иисусовой молитвы (приведенной выше). Отец Иоанн Иисусову молитву не отвергал полностью, но считал средством самоуничижения, а не концентрации. Вместо нее велел он Алеше, возложив на него тяжелый нательный крест, выработать у себя привычку всякий раз перед любым своим действием касаться этого креста рукой, и, вспоминая через то, что крест - символ предания человека Богу, живо представлять себе и образ Господа всевидящего. Старое послушание при том отменено не было, но попросил отец Иоанн, если только достает у Алеши сил, продолжать питаться скудно и носить легкую одежду - ради укрепления в уже достигнутом.
   Кроме того, узнав о существующих у Алеши до сих пор огорчениях сердца - главным из них был, пожалуй, гнев, особенно если видел он какую-то жестокую несправедливость, а вторым - жестокое уныние - посадил наши старец Алешу пред собой и заставил повторять за ним наизусть молитву, пока тот не выучил их наизусть: молитву против гнева и любострастия, молитву об искоренении ненависти и всякой злобы, о ненавидящих и обидящих нас, молитву против неверия апостолу Фоме и преподобному Ефрему Сирину, молитву о мужестве и терпении праведному Иову многострадальному, молитву в скорби великомученику Трифону и пр. Этими молитвами надлежало Алеше пользоваться как оружием, немедленно поражая своих внутренних врагов, как только они появятся.
   Молитвы Алеше не показались тяжелы и стали существенным подспорьем, зато Божье памятование далось нашему герою куда тяжелей, чем предыдущее преодоление тела. Оно ведь потребовало от него вспоминать имя Божье не при одной молитве, но оплачивая, например, покупку в магазине, поднимая руку, чтобы ответить на уроке, садясь в автобус... Многие из этих каждодневно совершаемых действий, разумеется, были до того банальным, что как будто и не требовали никакого вспоминания о Господе, потому требование игумена вызывало известное недоумение. Да и заключалось в этом для него известное принуждение души, насилие ее: то же, что заставить себя имя любимой твердить постоянно - пожалуй, так можно к ней и охладеть! Так, по крайней мере, Алеша рассуждал вначале. И, тем не менее, это было послушанием. Отказаться от выполнения его Алёша было и думал в сердцах, но именно покаянная молитва о себе как о грешном и недостойном спасла его от этого шага, а кроме того, трепетное почтение и доверие к старцу. Поэтому, хотя часто чувствовал, что небрежен и невнимателен, продолжал Алеша усердствовать. Оттого лишь под Рождество разрешил он себе заново явиться к старцу, когда почувствовал, что достаточно укрепился в Божьем памятовании - и обнаружил, кстати, что никакого особого вреда оно душе не принесло, а, скорее, немалую пользу.
   Заметим, кстати, что игумен стал вначале весьма сурово пенять ему на то, что прошлое воскресенье не появился Алёша - тот робко объяснил, что не от недостатка усердия, а, напротив, из того, что не успел к жизни применить прошлое послушание в полной мере, он и не приехал. Тогда только разгладились морщины старца.
   - Стар я стал, Алёша, - признался он честно. - Боязно мне... Ты уж, будь добр, не оставляй меня здесь, но являйся регулярно, якоже не знаю исчисления дней моих...
   А теперь предстояло Алеше обороть беса гордыни, если тот в нем успел проявиться, и достигнуть полного смирения и самоуничижения. Начал же игумен с того, что попросил Алешу принести большую и крепкую суковатую палку, затем же опуститься перед ним в земном поклоне - и, тяжело крестя и предварительно, стал нашего героя пребольно охаживать той палкой по рёбрам, сопровождая то изысканными церковнославянизмами, мягчайшим из которых было, пожалуй, "козлища смрадный", чем, разумеется, довел его до слез -
   После же, сам едва сдерживая слезы, успокаивал, поглаживая по голове и приговаривая "Полно, Алешенька, это ведь еще ничего, это ведь еще ничего - а что же пред этим боль от сознания греха? А муки адские?".
   В качестве послушания наложил в этот раз старец на Алешу:
   Во-первых, с особенным жаром и страстью проговаривать молитву о помиловании "грешнаго, недостойного, аже кто есмь? червь подлый" и довести число повторений в день ее до двух тысяч.
   Во-вторых, продолжать совершать Божье памятование и выдерживать строгий пост. Холодную одежду старец, ввиду холодов, отменил, зато приказал Алеше ни в коем случае не надевать на себя ничего нового или мало-мальски приличного, но все самое старое, рваное и отталкивающее - лишь бы только не грязное, и в таком виде ходить и по улице, и в школу, и куда угодно. Алеша согласился без ропота, про пост же сказал, что тот ему и не тягостен совсем, и надо бы еще тот усилить. Высоко заломил отец Иоанн свои монгольские брови и предложил Алеше, коль уж столь велико рвение, в один день недели вовсе отказаться от пищи, на что тот с радостью и согласился.
   В третьих - и то было самым важным - сообразуясь с евангельскими словами, нужно было ему проявлять и в обычной жизни необыкновенную кротость и самоуничижение и, буде кто обругает или унизит его, с той руганью соглашаться и не перечить обидчику, но почитать себя человеком самым скверным, только такого и достойным.
   Что ж, Алеша радостно и усердно взялся исполнять послушания, данные ему - и тут нельзя не вспомнить один курьезный случай, с ним приключившийся.
  
  13
  
   Наш герой имел обыкновение положенные ему две тысячи покаянных молитв распределять на весь день, так что сотни три он прочитывал перед пробуждением, сотню-другую - по пути в школу или из нее, бoльшую часть - перед сном. Проблема заключалась в том, что милую ему лестницу, где он обычно уединялся, подростки из 7 класса облюбовали для курения - ну не гнать же ему их было, в самом деле! Молиться в школе он, соответственно не мог - оттого взял Алешка обыкновение заходить в супермаркет, недавно открытый, первый в своем роде "храм развитого капитализма" в их городе, до того знавшем только советские универсамы и коммерческие ларьки, и, медленно прохаживаясь вдоль его полок, ничье внимание особенно не привлекая, творить свою молитву. Внутри было тепло, тихо и достаточно безлюдно.
   Однако такие супермаркеты тем и отличаются, что в них установлены камеры наблюдения за покупателями. Разве не странно, что некий молодой человек в какой-то абсолютно ветхой куртке каждый день долго шляется по торговому залу и ничего не покупает? - и в один прекрасный день охранник остановил его на кассе с целью обыскать.
   Алеша ужасно смутился, но обыскать себя, конечно, сразу позволил. Как-то незаметно продавцы чуть ли не из всех отделов - само собой, покупатели тоже - стянулись посмотреть на происшествие. Был вывернут наизнанку школьный рюкзак и все карманы, но ничего найдено не было. Для пущей важности охранник приволок металлоискатель (им он обычно досматривал продавцов, работавших в отделе техники, после рабочего дня) и стал досматривать Алешу им - когда прибор заверещал, Алеше пришлось доставать из за пазухи свой тяжеленный нательный крест.
   Охранник почесал репу и, наконец, спросил Алешу, не мудрствуя лукаво:
   - Слушай-ка, парень, а чего же ты все-таки шатаешься у нас каждый день?
  - Молюсь, - отвечал Алеша почти шепотом.
   Охранник сделал понимающее и недоуменное лицо, промямлил "А-а-а... бывает", и, наконец, отпустил Алешу с миром. Тут же его, охранника, стали окликать продавщицы, интересуясь, что же сказал тот парень.
   Происшествие это имело два следствия.
   Во-первых, уже на улице Алешу догнала очень ухоженная, с продуманным макияжем, еще молодая женщина в меховой шубе и, представившись менеджером Бог знает что за фирмы, обращаясь к нему на "вы" и достаточно официально, протянула свою визитную карточку и, вдруг смутившись, просила обращаться за помощью, если вдруг ему потребуются "деньги на... культовые принадлежности или что-нибудь в этом роде". Пока Алеша горячо благодарил, ее уже простыл и след.
   Во-вторых, молоденькая, смазливая и любопытная продавщица Оля в следующий раз, заприметив "парня с крестом", как бы нечаянно пошла за ним следом - и действительно расслышала слова молитвы, которую Алеша, для удобства, творил не вовсе про себя, а полушепотом, в дыхание.
  - Молодой человек! - окликнула она его.
   Алеша тотчас испуганно обернулся, весь покраснел, поняв, что его подслушали, и принялся долго и многоречиво извиняться за то, что он ей помешал.
   - Нет-нет, что вы, это ничего, - невозмутимо сообщила Оля, когда он вконец запутался и пристыжено замолчал. И, набравшись смелости, выпалила. - А можно ваш телефончик?
   Бедный Алеша! Пришлось ему сегодня вечером еще и ограждаться молитвой от любострастия...
  
  14
  
   Вообще же с его ветхой курткой возникли - чего стоило ждать давно - проблему с родителями.
   То, что их сын регулярно не ужинает, они и не особо замечали, поскольку семейного ужина как такового не было, каждый ел в то время, когда ему хотелось. Но когда он в первый раз вернулся из школы в ветоши, годной уже на помойку, мать с сестрой (на фоне брата, чей лысый затылок вздымался над креслом перед телевизором) учинили ему скандал.
   - Вы зря совершенно ругаетесь, - отвечал им Алеша кротко, - я ведь, не чтобы досадить вам, ее ношу. На меня игумен Иоанн положил такое послушание.
   Обе вытаращили глаза.
   - Каждую пятницу или субботу я езжу в деревню Селифонтово к игумену Иоанну, бывшему настоятелю ***ского монастыря, чтобы проходить у него послушание по доброй своей воле - объяснял им дальше Алеша.
   - Ты дурак и бредишь! - заявила сестра. - Какой, нафиг, игумен Иоанн? Слушай меня, Лешка, ты совсем спятил! Мама, ты не видишь - он совсем спятил! - Мама, не имея ничего лучшего, поджимала губы, разводила руками и качала головой.
   - Тю-тю, Лёха! - вступил и брат в общий оркестр. - Рехнулся парень...
   - По неверию вашему вы упрекаете меня в слабоумии, - отвечал Алеша, но когда привезу от того отца святого грамотку, тогда и уверуете.
   (Как замечает читатель, язык Алеша мало-помалу приобретал архаичные обороты, но велико ли чудо, если единственным его наперсником был о. Иоанн, почти единственным чтением - Достоевский и святоотеческая литература, а иного общения и не было?).
   На всякий случай его до времени оставили в покое.
  
  15
  
   В новый Алешин приезд отец Иоанн принял отрока с необыкновенной ласковостью, а после всегдашнего отчета проявилась в нем и некая своеобразная почтительность, юмора, впрочем, не лишенная. Ощутить свое ничтожество за прошедшее время Алеше не составило никакого большого труда - история же с продавщицей старца немало развеселила, впрочем, тут же что-то мелькнуло в его лице, и, быстрый взгляд метнув, спросил он: А похотливые чаяния не разожгла ли та? Разожгла, пожалуй, отвечал Алеша. Что же, Боролся? Боролся. Оборол ли? Так ведь и немногих трудов стоило, сказал Алеша. То есть как, удивился старец: или дурна была девица? Нет, хороша, да только... Ну и ладно, и ладно, и будет о том, смутился старец: не охотник он был говорить на такие темы.
   Итак, после всегдашнего подробного отчета велел игумен нашему герою сесть перед ним на стул, не на дощатый пол, и заговорил с ним, впервые, о том, о чем мало с кем говорил, называя теперь не Алешенькой, но Алексием.
   О многом они говорили, и многого мне не передать - приведу же лишь малый отрывок из бесед:
   - Бог суть любовь, и радость, и свет неизреченный, яко же в нем никакой тьмы, Алексий, - говорил о. Иоанн торжественно и размеренно, устремив прямо перед собой взор своих глаз, уже теряющих остроту зрения и ту особую властность, которой отличался игумен в зрелые годы, голосом уже надтреснутым, но сохраняющим мощные нотки. - Как же тогда Господь и допускает человеческие беззакония?
   - Но ведь сам же человек решает, батюшка, - отвечал Алеша.
   - Умен ты, сыне, - замечал игумен. - Что же болезни, и смерти, и глад, и притеснения, в коих люди не виновны, якоже не порождали?
   - Не знаю, батюшка.
   - Реки мне, Алексий - властно спрашивал игумен. - Всеблаг ли Господь?
   - Всеблаг, - отвечал Алеша почти с испугом.
   - Всемогущ ли?
   - Всемогущ, батюшка.
   - На что же Господь, яко всеблаг и всемогущ есть, творит ны притеснения?
   - Во испытание, умудрение и пользу человеку, батюшка.
   - Мудр, Алексий. Что же клеветник, ино же диавол - или безсильным почитаешь диавола?
   - Нет, батюшка, силен.
   - Знаеши ли диавола, Алексий?
   - Знаю, батюшка.
   - А како понимаеши сего?
   - Как немощь своей плоти и греховность человеческую.
   - Что же, Алексий, Христос Господь наш диаволом искушаем бысть - во Христе ли тоже видишь греховность?
   - Нет, батюшка, как можно!
   - Равно и диавол есть и кроме человечьего хотения... Кто же внушает ны беззакония и войны и озлобения: Господь ли или диавол суть?
   - Диавол, батюшка.
   - И где же творит он их: на земле руками плотскими либо же в душе?
   - В душе, батюшка, а потом уж сам человек совершает.
   - Где же мытарствам души и аду творимы быти?
   - В душе, батюшка... А что же, разве нет ада как места, а только он в сознании человека?
   - Что же ты молвишь, сыне, эко же ересь... Ответствуй: душа невещественна?
   - Невещественная, батюшка.
   - А ты размысли: как невещественное суть?
   - Тогда вещественна душа, батюшка?
   - Все вещественно, сыне... А твари божьи одна к другой не влекутся?
   - Влекутся, батюшка.
   - Когда много птиц, то разве не стая? А деревья многии суть не лес ли? А лес - не место ли суть?
   - Ах, вот оно как...
   - А раю творимы быти в небесех или в духе?
   - И там, и там, батюшка.
   - Радуюся, Сыне, якоже послал мне отрока разумнаго и смышленаго...
  
  16
  
   Вообще же говорили они тогда не только о духовном - мало-помалу вышел их разговор и на светские темы.
   - И чем же ты быть собираешься, Алешенька? - спрашивал игумен, оставив теперь свой торжественный тон и вновь называя нашего героя по ласкательному имени.
   - Не, знаю, батюшка, честно не знаю... - говорил тот, нахмурив брови. - Надо бы мне об этом думать, но не ощущаю в себе способности ни к какому полезному занятию. Нет у меня талантов, и способностей-то нету. Ничтожный я человек, непутевый, и вот как думаю о том - а ведь часто думаю - так все больше и убеждаюсь, что совсем ничтожный.
   - А к духовному не тянет ли разве тебя?
   - Тянет, еще бы не тянет, батюшка! Только ведь что ж оно, это духовное - разве профессия?
   - Иж ты, гляди... Ведь и духовное для иных, Алеша - ремесло. В семинарии учиться ты не намерен?
   - А есть у нас такие, батюшка?
   - Ну как же не бывать...
   - А чему же мне, батюшка, учиться? Вы... вы не подумайте, что я гордый, только ведь иное-то, я так своим скудным умом рассуждаю, мне и неполезно, иное я уж и знаю давно, а иному вы меня и лучше научите.
   - Экий ты, ученый человек - хмурил брови и одновременно растягивался в улыбке о. Иоанн. - Да кто же поверит учености-то твоей, без бумажки-то? Впрочем, и ладно, пожалуй: не книжный ты человечек, да и мерзость какую тебе видеть не пристало, негоже дух отягощать горячий.
   - Какую это мерзость, батюшка?
   - Так ведь, Алешенька, есть души, что и зелием не брезгуют в семинарии, уж не взыщи за правду со старца...
   - Пьют, батюшка? Да что вы... такого вы не можете говорить! Испытываете вы меня, что ли? А, впрочем, что ж я удивляюсь...
   - Ну ино будь по твоему... Испытую, конечно. Иереем стать не думаешь ли?
   - Нет, батюшка, да что вы! Уж больно много чести мне - иереем. Как же это я таинства-то божьи совершать буду, когда я сам грешник такой? Как же мне людей исповедывать - да в чем же это я лучше? Иерей ведь - он яко солнце в славе - не искушение ли то слабому человеку? Да и к тому же... вы ведь помните, помните - я вам говорил о Свете... Светлане Павловне?
   - Помню, Алешенька, помню...
   - И как же так, батюшка, уж если я и от нее отказался - как же мне и другую-то любить? Чувствую я, батюшка, большое стремление, что ли, к этому вот...
   - К жизни иноческой. Похвально очень, Алеша. Монахом ли думаешь стать?
   - Не знаю, батюшка. Хотел бы, только... Нет, простите вы, не думаю.
   - А что же? - щурил глаза старец и вздымал излом своих бровей.
   - Пользы от меня мало будет, батюшка. От врача какого - и то ведь больше пользы!
   - Дерзок ты отрок, - едва будто улыбался игумен.
   - Вы не подумайте, батюшка, я о вас ведь не помышляю, - спохватывался, Алеша, - от вас людям польза большая. А от меня же что будет в монастыре за польза?
   - И не спеши, Алеша, не спеши, находишься еще, может, с мое в монасех... Мечта же есть ли у тебя какая?
   - Есть, батюшка.
   - Так скажи же.
   - Оно ведь батюшка, всё так, пустяки, а может, и суетное, от гордыни.
   - Так ты скажи, Алеша, мне, а я уж рассужу, от гордыни или от иного.
   - Хочу я, батюшка... Нет, не знаю.
   - Реки, Алексий.
   - Хочу я чистотою жизни так убелиться, чтобы другим быть примером. Еще же хочу снискать благодати Божественное увидеть воочию, и говорить о том людям, чтобы укрепить веру их и радость, батюшка, - отвечал Алеша бесстрашно и без волнения, но даже как будто задумчиво. Долго на то молчал отец Иоанн.
   - Большую цель кладешь ты себе, Алексий, и по молодости твоей искушаем будешь, - только то и сказал он, наконец, и потом снова замолчал надолго.
  
  17
  
   В ту пятницу Алеша остался с о. Иоанном гораздо дольше обыкновенного, так что уже время близилось к вечеру. Все меньше учил тот, но только внимательно вглядывался в своего воспитанника, задавая ему нежданные, хитрые вопросы и восхищаясь и самой простодушной речью, и всем обликом этого юноши во время ответов невольно. И одновременно вглядывался он в свое сердце: не зачарован ли он? Не прельщен ли одной только внешностью, показным рвением и пылкостью из тех, что у всех бывает по молодости? - но ощущал там только неуверенную пока робкую радость о том, что, кажется, и в самом деле говорит он с душой редкостно чистой и бесхитростной, и при этом сосредоточенной и серьезной.
   Между прочим, и еще решил старец испытать Алешу, спросив неожиданно: почему не посещает тот храма? - Алеша же кротко отвечал, что если дело об исповеди, так он ему, отцу Иоанну, исповедуется, если же до сладости сердечной - находит он ее и в обычной молитве. С ощущением отчасти горестным вспомнил тогда игумен, как давно сам он, по причине немощи, не был на службе - и некая мысль тут мелькнула на его челе.
   - А не отвезешь ли меня, сыне, в ***ский монастырь сегодня? - спросил он Алешу так же внезапно (вообще, многое любил старец делать непредугаданно, так и открывались ему истинные намерения братьи, над которой он раньше начальствовал). Алеша, безусловно, согласился, да и с радостью.
   О своем намерении известили они только хозяйку, Дарью - хотя был у Дарьи телефон, и разумеется, мог старец, буде его воля, позвонить и теперешнему настоятелю - и вот, по проселочной дороге, покатил Алеша инвалидное кресло добрых четыре километра. Поспели они еще и до начала Всенощной - четверть часа оставалось до пяти.
   Появление старца вызвало у монашеской братии немалый энтузиазм, так что уж и ручками кресла вмиг завладела пара бойких монахов, и как-то уже Алешу, к его огорчению, совсем было оттерли в стороны.
   - Алеша, голубчик! - чуть не вскричал отец Иоанн, видя такое положение вещей, - а ну иди ко мне! Куда же ты там затерялся? А вас, любезные, простите, - уже обращаясь к молодым монахам, здоровенным, высоченным детинам, поглядывавшим на Алешу, еще и в его "ветоши", с явным презрением - вас мне не надобно. - И затем продолжил тише, указывая на Алешу, теперь оробело стоявшему за его креслом, как бы кивком головы, обращаясь к нынешнему настоятелю, отцу Серафиму, просто огромнейшему мужчине, вышедшему засвидетельствовать почтение старцу и облобызаться с ним троекратно:
  - Сей отрок благочестив зело, и особенное расположение к нему питаю, тебе же, Серафимушко, имею сказать два словечка.
   Итак, Алеша отвез игумена к теперешнему монастырскому начальнику, и у него оба о чем-то таинственно беседовали все четверть часа, а то и немного поболе, с глазу на глаз, потому как велено было Алеше остаться снаружи, и сам массивный настоятель, склонив огромную голову перед низким входом, вкатил к с себе кресло отца Иоанна, истончавшегося все больше и больше. Впрочем, не так уж и сильно интересовали нашего героя все эти тайны - гораздо большее впечатление произвел на него сам монастырь. Какое же сумбурное впечатление, какая сумятица в душе у него творилась! - и высокое благоговение, и одновременно огорчение вместе с какой-то тайной боязнью. А ты бы что ощутил, читатель, если бы и на тебе остановилось такое множество любопытных, дерзких, насмешливых, чуть ли не враждебных глаз?
   Служба уже началась. Один из монахов склонился к уху игумена и подобострастно предложил прокатить его коляску в алтарь, где были всек высшие чины. Тот досадливо отмахнулся и энергично замотал головой.
   Алеша стоял в задних рядах, рядом с креслом о. Иоанна, сидевшего по немощи, и ощущал во время совершения торжественного действа, порядок которого и все слова он уж знал назубок, незнакомый раньше трепет, нараставший в душе.
   И горячие волны восторга проходили по всему его телу, и вдруг -
   когда стройных хор особенно мощно начал "Верую" - как будто лишился он своего тела, и в этот момент больше не видел одного только храма. "Вот представьте себе реку большую, огромную, ранним утром, и что плывете вы по самой ее середине, а на небе звездочки, а впереди уже солнышко всходит", - так вот немудрено он потом это описывал.
   Отец Иоанн, пожалуй, один только и приметил, как чудно у Алеши расширены глаза, как - простите за физиологические подробности - заметная дрожь охватила все его тело, как самый цвет кожи его изменился и стал каким-то темно-золотистым, как по щекам его бегут слезы радости и благоговения - и осторожно шепнул двоим, так же стоявшим рядом, отцу Сергию и отцу Герману, чтобы, буде нужно, поддержали отрока. Когда же Алеша после окончания Всенощной в полном изнеможении опустился на скамейку у задней стены, так же осторожно, тихо позвал старец его и, убедившись, что уже слов человеческих Алешенька не слышит и мира плотского не разумеет, обождав еще немного, велел тем же двоим аккуратно из храма вынести и где либо сыскать постель. Старец же ехал за юношей на своей коляске, сам толкая обручи ее колес, с невиданным раньше проворством и, едва услышав шепоток или пересуды в братии, провожавшей их передвижение долгими взглядами, впивал в заговорившего пронзительный взор Иоанна Четвертого и грозно вздымал к небу указательный перст, так что все желавшие посудачить замолкали оробело.
   "Пришел в себя" Алеша минут через пятнадцать, но был еще очень слаб - так что, вынув из машины о. Серафима одно кресло, со всею предупредительностью и аккуратностью занесли туда о. Иоанна, а Алешу посадили рядом.
   - А, голубчик мой, не гневайся только, - не отвезешь ли ты нас сперва в город? - задал старец вопрос сиятельному водителю, и тот, потемнев в огромном лице, пророкотал, как-то особенно нажимая на "о":
   - Конечно, отец мой, конечно.
   (И абсолютно верно рассудил игумен, что в 8 вечера никакие автобусы уже через Селифонтово в город не идут).
  
  18
  
   - И где же ты шлялся, лоботряс? - был первый, полуистерический вопрос домашних тем вечером. Вместо ответа достал он сложенную вчетверть бумажку, на которой старческой рукой было выведено:
   "В честном отроке сем, Алексее Нечаеве, имею особое благоволение, кое же и подателю сего прошу проявить смиренно.
  Игумен *** ского мужского монастыря,
   О. Иоанн (Павлышев)".
  - а ниже стояла затейливая печать монастырской канцелярии.
   Отец, мать и сестра вытаращили на эту бумажку глаза, Алеша же ушел в свою комнату.
   Вскоре из кухни донеслись знакомые ноты семейного скандала, в котором труба исполняла вариации на тему "Я тебе таких сраных бумажек сто штук нарисую!..", одна скрипка разрабатывала лейтмотив "Не лезь ты в это дело, ради Бога!..", а другая - ту же партию, но октавой ниже: "Не трогай ты этих церковников, а то они развоняются, как говно!".
   Но Алешу - то ли из последнего соображения, то ли еще из какого другого - действительно оставили в покое. Обращались к нему теперь исключительно коротко, сухо и как-то насмешливо пренебрежительно, и все разом стали называть его Алексеем. До того, где он пропадает, чем занимается, куда входит, никому теперь не было никакого дела. Возможно, родители рассудили, что уж если их чадо тихо помешано на религии, то, по крайней мере, не доставит других проблем.
  
  19
  
   Мы забыли сказать, что в качестве нового послушания дал о. Иоанн Алеше, во-первых, переносить все невзгоды с радостной кротостью и веселием, во-вторых же - короткую и причудливую молитву об умножении любви. Собственно, вот эта молитва:
   "Пламенем любве распали к Тебе сердца наша, Христе Боже, да тою разжигаеми, сердцем, мыслию же и душею, и всею крепостию нашею возлюбим Тя, и искренняго своего яко себе, и повеления Твоя храняще славим Тя, всех благ Дателя. Аминь".
   Эту молитву велено было ему, в обход всех прочих, творить так часто, как только возможно.
   И вот Алеша начал творить ту молитву - и уже, верно на второй день ощутил он абсолютно необычайное душевное состояние. Как будто нечто неудержно большое накапливалось в его груди, что-то вроде высочайшей любви к Господу, совмещенной с острой тоской о горнем, и рвалось, ища выхода - и это брожение духа разрешалось то какой-то глубокой, глубокой скорбью, то абсолютно светлой радостью, и часто - слезами.
   Однажды, во время какого-то школьного урока - не математика ли это была? - Алеша настолько не мог сдержать своих чувств, что встал и стремительно вышел из класса. У учительницы, человека старой закалки, с негодованием и раньше отмечавшей, как "некоторым слишком многое тут дозволяется", лопнуло терпение. Шла третья четверть, считанные месяцы оставались до выпуска, Государственный экзамен! - и в один прекрасный миг Алешу попросили к директору. Между прочим, и регулярный пропуск занятий по пятницам или субботам тоже еще предстояло объяснить.
   Когда в ответ на расспросы Алеша стал путано излагать, что же, собственно, его волнует и томит, и не преминул сказать о "пламенем любве", терпение лопнуло и у директрисы, и она возмущенно вскричала: "Да что ты, Нечаев, мне снова психа разыгрываешь! Поди принеси мне тогда справку о том, что ты псих!". Вместо ответа он протянул ей уже известную нам бумажку.
   Сделав совершенно невозможное лицо и прикасаясь к ней как к тарантулу, директриса пристально изучала ее в течение двух минут, даже перевернула, чтобы посмотреть, не написано ли чего на обороте. Затем кликнула секретаря и устало выдохнула: "Катерина Сергеевна, сделайте копию". Затем еще минуты две сидела молча и, наконец, сказала Алеше абсолютно бесстрастно:
   - Иди.
   Нечего и говорить, что после этого по школе поползли слухи и домыслы один нелепей другого, и даже был сочинен анекдот следующего содержания:
   "Приходит Нечаев к директрисе и говорит: "Валентина Михайловна, я вот вам юбочку принес и платочек, вы наденьте, а то грешно". "Что-о?! - орет директриса. - Ты что, Нечаев, сумасшедший?!". "Да, - с готовностью отвечает Нечаев, - вот справка!".
  
  20
  
   Нужно сказать, что продавщица Оля позвонила нашему герою и пригласила его встретиться, вместе с одной своей подружкой. И, если в другое время Алеша невозмутимо отверг бы эту идею, то сейчас, как велено ему было с кротостью и радостным весельем принимать все происходящее, так же он и принял это приглашение. Конечно, он отказался бы, чувствуй в себе нестойкость, но за последнее дни Алеша - автор вновь хотел перейти на торжественный слог, но скажет проще: был он сам не свой, не ходил, а летал по земле, едва ее касаясь, и потому - что там какие-то девушки? - верно, и не подумал он об опасности своего соблазнения.
   Что же рассказать вам об этой встрече? Девушки оделись достаточно откровенно - их очень и очень забавил этот курьез - и повели его в "место качественного отдыха". Кто знает: вдруг они в самом деле заключили между собой пари о том, кому быстрее удастся совратить этакую невинную овцу? Они сидели перед ним, раскрывали в улыбке сочные губы, поводили голыми плечами, внимательно изучали его с головы до ног проворными и бесцеремонными взглядами, кричали (говорить было сложно из-за музыки) всякий вздор и расспрашивали его про него самого всякие разности, задавая глубокомысленные вопросы о ничтожном и несерьезные о важном. Отвечал он им, как правило, невпопад, и обе взрывались смехом. Алеша же только улыбался, глядя на них. Ему было хорошо и покойно, как, наверное, было бы и в любом другом месте. Наконец он не выдержал, сам рассмеялся и сказал:
   - Какие же вы смешные обе!
   Подружки так и застыли с открытыми ртами.
   - Вы вот вроде как хотите меня соблазнить и думаете, какой я наивный, а не знаете, какие же вы смешные, - пояснил "честный отрок".
   - Дурак! - сказала Аня низким голосом. - Много тебе чести! - встала и вышла, а Оля сразу как-то осунулась.
   - Я ее обидел? Я же не хотел вас обидеть! Простите меня, пожалуйста! - обеспокоился Алеша. Оля несколько раз отрицательно помотала головой. Она собралась тоже, и они оба вышли на улицу. Оля закурила.
   - Вы нас простите, пожалуйста, - сказала она обрывисто и сухо (нужно заметить, что до того обе обращались к Алеше не иначе как на "ты"). - Мы две идиотки. Идите домой.
   - Душа моя скорбит горько о том, что огорчил вас, Оля, - произнес тогда Алеша прерывающимся голосом. Она бросила на него быстрый взгляд - и увидела в его глазах неподдельные слезы. Итак, Оля опустила руку и долго, во все глаза смотрела на это чудо природы, над которым чуть не посмеялись, а он плачет, боясь огорчить своих обидчиц. Затем выронила сигарету и разрыдалась. Я пишу это отнюдь не с юмором: ее вдруг охватило чувство, близкое к истерике, и душу сжала какая-то суровая боль вместе с неведомым страхом, она никак не могла справиться с собой.
   - Пойдемте, пойдемте за мной, Господи, что вы... - прошептал Алеша. Он увлек ее на скамью, смахнув с той снег, и заставил повторять молитву, ту самую, которую ныне твердил постоянно, "Пламенем любве распали к тебе сердца наша...", и Оля, всхлипывая, стала выговаривать ее, по кусочкам, по строкам за ним, затем принялась твердить вслух всю, и это было на взгляд проходящих мимо так диковинно! - девушка в умелом макияже, в двух шагах от Joy Party, сидела на скамье и творила гласно православную молитву.
   Наконец, они расстались - но эта Оля, теперь ставшая невообразимо кроткой и какой-то уже иной, настоящей русской девушкой, перед тем испросила у Алеши разрешения его иногда видеть, чтобы облегчать себе душу и спрашивать совета. Между прочим, она теперь спросила его отчество, и попрощалась так: "До свиданья, Алексей Семенович!".
   Этот случай, как курьез, можно было бы и не упоминать - но для Алеши оказался он отнюдь не курьёзом. Впервые своим духовным пламенем он опалил другого человека, впервые способствовал, пусть неумело и скудоумно, как считал сам, способствовал - нет, не "нравственному совершенствованию", не в таких категориях он мыслил и чувствовал, но умножению чужой радости и в о з р а с т а н и ю с о к р о в и щ а н е б е с н о г о, впервые с нелицемерным уважением обратились к нему и он почувствовал, как вся его внутренность затрепетала от побуждения облегчать чужие душевные недуги. И как не бояться было этого чувства - не прельщение ли?
   Вернувшись домой, Алеша сотворил немало молитв пролив гордыни - но то стремление не оставляло его.
  
  21
  
   Алеша решил отложить поездку на субботу, а в пятницу посетить литургию в одной из городских церквей: на сей раз это был не Фёдоровский собор, а достаточно неприметная церковка рождества Христова.
   И вот, во время литургии с ним случилось то же самое, что и давеча.
   Тот же удивительный пламень пошел по телу, и Алеше пришлось выйти и сесть на скамейку в церковном дворе, откуда, когда закончилась служба, его прогнали с бранью, которой он как и не заметил. С большим трудом добрался он домой.
   К вечеру у Алеши поднялась температура и началась жестокая лихорадка, мучавшая его четыре дня, так что поездку к о. Иоанну в этот раз пришлось отменить. Дух Алешин очень томился - и, видно, от этого томления приснился ему новый сон - сон о том, как посещает он старца, но тот отвечает ему тихо, и отчего-то по грудь уже вкопан в землю.
   Наконец, настал тот день, когда Алеша с волнением вступил вновь в знакомую избу.
   Необычайное волнение отобразилось и на лице о. Иоанна, когда Алеша, припадая к его руке, слезно винился в том, что не смог приехать в прошлую неделю, и сбивчиво объяснял причину.
   - Полно, полно, Алешенька... - только и смог сказать он.
   Отец Иоанн за истекшее краткое время сильно сдал, движения его замедлились, как будто причиняли боль телу, в его голосе не слышно уже было никакой мощи, и говорил он все больше полушепотом. При этом весь он стремительно, на глазах и с т о н ч а л с я, будто невидимый скульптор снимал слой за слоем с его лица, все выразительнее делая их и все большее опасение вселяя в зрителей о том, что когда-нибудь скульптура расколется под его резцом.
   Глубокая поперечная складка прорезала лоб о. Иоанна, когда Алеша рассказывал ему о стремлении, в нем проснувшемся.
   - Знаешь ли, о чем помышляю? - спросил игумен.
   - Знаю, батюшка: о том, что прельщение это, - отвечал Алеша.
   Тяжело вздохнул батюшка и ничего не возразил на это, лишь слабо кивнув головой.
   - Такое состояние моё, батюшка, что вот если бы сейчас сказали: отруби свою правую руку! - отрубил бы! Сказали бы: сожги ее на огне! - и сжег бы, ради Христа! Так мне все вещи стали любы и все люди любы стали, батюшка! - говорил Алеша.
   - Пуще же всего к чему рвение имееши?
   - Больше всего ко святыням, и страстно желаю им поклониться, - ответил Алеша на это. Тогда лишь разгладилась морщина на лбу отца Иоанна.
   - Боюсь я, Алеша - признался он.
   - Чего, батюшка?
   - Того, что дам я тебе благословение свое, и выйдет, что Господь рвение твое горячее вложил в душу некрепкую, и выйдет твое искушение диаволом, и окажется, что клеветника я благословил.
   - И не надо того, батюшка! Сам-то я, думаете, не боюсь того же? - отозвался Алеша с искренним самоуничижением
   - Пуще же того боюсь, - продолжал старец, - что по малодушию своему не дам тебе благословения, но возсияешь ты, яко солнце чистой праведности над землей Русской. Ну же... ну же, не плачь, Алешенька....
  
  22
  
   На сей раз, хотя и страшась внутренне, игумен объяснил Алеше два простейших способа так называемой умносердечной молитвы, иначе говоря, сведения молитвы в сердце и видения в сердце нетварного света.
   - Человеку слабому и суетному, Алеша, - говорил игумен, - сие делание пользы не принесет нимало, но как надеюсь на то, что уже очистил и предуготовил ты свое сердце и любовью Христовой, и молитвой посрамительной, то и открываю тебе его, сыне, хотя и с робостию великой, да не взыщет Господь с неразумного старца...
   В те дни - это было связано с более энергичной позицией нового руководства епархией и, в частности, нового митрополита, владыки Романа - начали организовываться регулярные поездки паломников по святым местам. Стоили они, правда, довольно дорого. Намечалась и поездка в ***у пустынь, к мощам святого, известного во всем православном мире. Стоила эта поездка 700 рублей - деньги для Алеши невероятные. О том Алеша и сказал игумену - конечно, не в виде просьбы, а просто как свое огорчение, и не нарочно он о том упомянул - к слову пришлось.
   Велико же было его удивление и радость, когда позвонили ему прямо домой и сообщили, что, по протекции каких-то могущественных его друзей, ему в автобусе, отправляющемся на богомолье, зарезервировано место абсолютно бесплатно!
   И то сказать: ведь личных денег Алеша практически не имел. А как же в Селифонтово он ездил каждую неделю? Ну, он экономил на школьных завтраках (тем более и строгий пост продолжал соблюдать), и тех денег ему в обрез хватало. Других же денег у Алеши не было и не могло быть. Конечно, в случае большой нужды мог он позвонить по телефону на визитной карточке, оставленной ему той самой женщиной-менеджером, мог теоретически - но разве мог себе позволить Алеша просить у кого-то денег на свои "личные нужды", не из гордости, а именно из великой скромности!
   Это рассуждение про деньги здесь стоит для того, чтобы объяснить читателю, каким же это образом у нашего "честного отрока" во время трехдневной поездки не оказалось с собой в рюкзаке ничего иного, кроме двух пластиковых бутылок с водой (разумеется, не минеральной: если вы спросите автора, не из-под крана ли набрал ее наш герой, он не сумеет вам ответить ни да, ни нет). Но, впрочем, большим огорчением для Алеши это не оказалось, ведь, слушая одного из отцов церкви, "как корабль, ненагруженный, идет легче, также и дух, пищею не отягощенный, легче устремляется к Божьему".
   Итак, оказавшись в шесть утра в центре города, откуда и уходил автобус, Алеша до самого прибытия в ***у пустынь продолжал творить неотступную молитву. Рвению его не помешали даже богомольные тетки, которые - да простит меня читатель - галдели всю дорогу о предметах абсолютно неблагодатных.
   Рядом с Алешей место занял невысокий, но плотненький молодой мужичок в рясе, лет двадцати с небольшим.
   - Ну, будем знакомы, - заговорил он первый. - Саша, диакон - и протянул свою крепкую ладошку. Алеша назвал свое имя.
   - Воцерковленный? - была вторая реплика "Саши, диакона".
   - Что? - не понял Алеша.
   - Я спрашиваю: в церковь часто ходишь?
   - Да нечасто, Саша. Как-то мне на литургии чудно делается, понимаешь?..
   - Понятно, - с каким-то мрачным удовлетворением отметил Александр. - Ну а чудное - это известно кто внушает... С житейским попечением едешь, значит. Ну что же, все лучше, чем по кабакам шляться... А в злачном месте давно ли был, отрок?
   (Кстати, выглядел Алеша моложе своих 17 лет года на три).
   - Да вот, наверное, неделю назад, - ответил Алеша рассеянно, вспомнив про посещение Joy Party.
   Диакон ожесточенно закивал головой и больше всю дорогу не приставал с расспросами, впрочем, обратился еще раз с единственным вопросом, энергично дожевывая бутерброд с печеночным паштетом.
   - А ты чего не ешь?
   - Как-то не хочется, Саша.
   - Се гордыня и бесовщина! - изрек диакон, сделавшись мрачнее тучи. - Думаешь святым сделаться через своё брюхо, юнец? - и продолжил уничтожать бутерброд, не оставляя никаких сомнений в том, что он-то никак не тешит этой вздорной мысли.
   Утром следующего дня автобус прибыл в пустынь. Алеша же и ночью едва сомкнул глаза от радостного волнения.
   Весь он, крайне облегченный телесно, наполненный духом любви и устремленной молитвы, был полностью предуготовлен.
  И вот, когда настал его черед поклониться святым мощам, Алеша ощутил новое чувство.
   Нет, "небо не разверзлось" перед нашим героем вновь. Однако почувствовал он, как сомнения и томление прошлых дней покидают его, и ощутил внутри себя высокое спокойствие, чистоту духа и несокрушимую внутреннюю силу. Одновременно ощутил Алеша (так было и раньше), как благодатная волна пронизает каждую клеточку его тела, но теперь не уходит из тела, как то положено волне, но остается в нем, омывая его целиком облаком устойчивого, ясного блаженства. Никакой слабости или помрачения восприятия при этом не было.
   Алеша отошел от святыни. Ощущение не проходило.
   На пути назад диакон беспокойно вертелся в своем кресле и, наконец, не выдержал:
   - Слушай, - обратился он к Алеше, - ты объясни мне, ради Бога: чего это ты надушился?
   - Как это надушился? - не понял Алеша.
   - Ты скажи мне, придурок: ты зачем одеколоном опрыскался весь с головы до ног? - распаляясь, продолжил Александр. - Ты что: на дискотеку собрался? К девочкам своим? Во святое место отправился, а ведет себя как... последняя бестолочь! - и, с шумом поднявшись, диакон демонстративно пошел искать другое место, так что на несколько секунд говор богомолок смолк и на Алешу устремились неприязненные взоры.
   Алеша поднес к своему носу ладонь и, действительно, ощутил слабый, едва приметный, ускользающий (и как только почуял его диакон?) аромат ландыша. За всю жизнь он, наверное, ни разу не пользовался духами или одеколоном.
  
  23
  
   Автобус возвращался с севера и шел через Селифонтово. Алеша задремал было и вдруг, проснувшись, увидел с немалым изумлением, как машина останавливается и, гигантская, неповоротливая, словно корова в курятнике, ищет себе место среди деревенских домишек. Он прислушался к возбужденным разговорам и с изумлением понял, что их епархия включила-таки в маршрут своей поездки "посещение Старца Иоанна".
   - Пойдем, невежество, - бросил ему через плечо проходивший между кресел диакон. - Хоть на настоящего старца посмотришь.
   Признаться, со странным чувством и даже с какой-то боязнью покидал Алеша автобус: было у него ощущение, постыдное, возможно, но неизбывное, будто не человека приехали увидеть, столь ему дорогого, но что попал он вместе со школьниками, в первый раз выехавшими в зоопарк.
   Толпа - человек 50 - обступила знакомую избушку, и на крыльцо выкатили о. Иоанна, тщательно укутанного. Вывезла его не Дарья, как обычно, а какой-то незнакомый монах, откровенно хмурый и угрюмо, пристально, исподлобья оглядевший богомольцев.
   Алешу поразила невероятная бледность и слабость дорогого лица, а главным образом, положение тела: ранее весь собранный, энергичный, властный, игумен ныне сидел в кресле откинувшись и почти бездвижно, как больной человек.
   Толпа, как один, поклонилась поясным поклоном. Старец поднял руку и мелко, быстро перекрестил перед собою воздух. Щелкнула вспышка фотоаппарата. Толпа замерла, желая, видимо, услышать хотя бы краткое слово Старца. Рядом с Алешей молодая женщина с холодно-пытливым лицом журналиста проворно достала блокнот и принялась записывать.
   - Детки любимые, - начал отец Иоанн негромким голосом, говорил он вообще очень тихо, как-то натружено и с большими остановками между предложениями, - пуще всего храните себя от идолов, от прельщений и от хотения лукаваго. Яко же возжелаете чего - и будет дано вам, по милосердию Господню. Но да yзрите: суетное то было хотение, и восплачете, якоже избавления от оного не имати. Се меня зрите: стар человек, а разум Бог дал младенческой. Яко возжелал во младости праведностию прославлен быти, не ради мя грешнаго, но ради смягчения людскаго, и ныне сподобил Господь. Но сил боле не имею, и мукою хотение грешное обратися. Боле же всего о несодеянном скорблю. Назначение от Господа бывает каждому человеку, суетною же мыслию когда разум помрачите, то не узреете. Назначения Господнего держитесь, сердце от хотений злых храните, на суд Господень помыслы представляйте, мир блюдите, царства Божьего ревнуйте, и будет... с вас. Храни вас Бог.
   Эта короткая речь заняла, наверное, пять минут - между каждым предложением о. Иоанн делал большие паузы, "что он сказал?" - неслось шепотом, и стоящие впереди, полуобернувшись, пересказывали плохо расслышавшим. Женщина рядом усиленно строчила, поминутно осведомляясь у соседки, как пишется то или иное слово.
   Толпа подождала еще около минуты, но старец больше ничего не хотел говорить. Он откинул голову, прикрыл глаза и как будто дремал. Еще несколько вспышек фотоаппарата. Алешино сердце переполнялось горячим состраданием и болью.
   - Благословите, батюшка, - пробасил мужской голос. Старец еще раз поднял руку для благословения, толпа еще раз склонилась в поясном поклоне.
   Монах взялся за ручки кресла, чтобы увезти о. Иоанна - тот обернулся к нему и энергично замотал головой. Монах заложил руки за спину и остался стоять рядом с видом крайнего неудовольствия.
   Толпа медленно садилась в автобус, оживленно беседуя: "А вы заметили, Альбина Николаевна, какая скромность? - Да-да, Евгения Петровна, я тоже обратила внимание!", несколько женщин окружили фотографа, Алеша же стоял на месте, и игумен, наконец, увидал его.
   - Алеша! - вскричал он, сам не свой. - Алешенька, друг мой любезный, что же ты стоишь? Иди же сюда, дай-ко хоть погляжу на тебя...
   Разговоры смолки. Алеша бросился к крыльцу и с глубочайшей нежностью и трепетностью коснулся губами иссохшей ладони. Тот вдруг этой ладонью крепко сжал его руку.
   Снова несколько вспышек. Лицо игумена тронул след неприязненно-насмешливой улыбки, быстро изгладившийся, и он продолжал вглядываться в Алешу, опустившегося на крыльце на колени.
   - Омягчает плоть-то мою старческую рука твоя, Алешенька, - проговорил он и, достаточно легко подняв свою руку, быстро коснулся Алешиного лба тремя перстами. - Служи, радостный мой, коли имеешь, чего меня Бог не сподобил.
   - А вы о том не скорбите батюшка, - шепнул любовно Алеша, видя растущие у того в уголках глаз слезы.
   - Старец кивнул и вдруг, шумно вдохнув, смежив веки, запел надтреснутым своим удивительным голосом из Всенощной:
  - Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко,
  По глаголу твоему с миром.
  Яко видеста очи мои
  Спасение твое...
   Люди молчали благоговейно.
   Монах неприязненно и опасливо покосился на Алешу, затем на старца; ухватил ручки кресла и без лишних слов покатил его в дом, давая понять, что аудиенция окончена.
  
  24
  
   - На пути назад женщина, действительно оказавшаяся корреспондентом "Северного края" (возможно, она никак не этого планировала, но профессиональная жилка пересилила), села на соседнее кресло и интервьюировала Алешу со сдержанным и холодным любопытством.
   - Сколько вам лет?
   - Семнадцать.
   - Вы учитесь или работаете?
   - Да, я еще в школе учусь, в одиннадцатом классе.
   - Вы давно знаете Старца Иоанна?
   - Месяца три, наверное.
   - И часто вы его посещаете?
   - Да, я... я приезжаю к нему раз в неделю.
   - Зачем?
   - Батюшка на меня накладывает послушания, я их выполняю.
   - Алексей, объясните, пожалуйста, нашим читателям, которые незнакомы с православием так же хорошо, как вы: что такое послушание?
   - Нет, я... я ведь почти, в сущности-то, ничего не знаю. Вот, например, чины ангельские: если ты знаешь, а сам не видел, то разве же это знание получается? Послушание - это труд душевный, которым душа очищается от нечистого.
   - А какое последнее послушание отец Иоанн на вас положил?
   - Я... вы думаете, об этом стоит рассказывать?
   - Ну конечно, если у вас есть какие-то секреты...
   - Нет, это не секреты, просто... Батюшка мне велел заниматься умносердечной молитвой, но, я думаю, он не был бы особенно рад, если бы я подробно объяснял, что это такое.
   - Ну конечно, секреты мастерства... Пожалуйста, еще раз скажите понятие, я запишу.
   - Умносердечная молитва.
   - ...Ум-но-сер-деч-на-я. И далеко вы уже продвинулись?
   - Я... простите, об этом только Богу судить.
   - Понятно. Как вы можете истолковать эту выразительную речь, произнесенную Старцем Иоанном?
   - А что тут толковать, все и так ясно.
   - Ну безусловно. Для вас.
   - Да. Лена, понимаете, об этом так сложно говорить, здесь все такое интимное...
   - Ну что вы, что вы, я отнюдь не собираюсь вторгаться в вашу privacy.
   - Мне показалось, если сказать честно, что батюшку эксплуатируют.
   - Да-а? Это о-очень интересно!
   - Пожалуйста, не пишите об этом нигде!..
   - Как вы скажете... Скажите, Алексей, у вас никогда не возникали проблемы в школе из-за ваших послушаний?
   - Возникали. Вот буквально совсем недавно.
   - Пожалуйста, поподробнее с этого места.
   - Мне стало так тепло и мучительно, мне стало очень жалко всех, что ли, и я вышел из класса, чтобы никто не заметил. Меня потом вызвали к директору. Потом стали говорить, что я сумасшедший, и все от меня отстали. Вы меня, Лена, сейчас спросите, что я буду делать после школы.
   - Вы прямо читаете мои мысли!
   - Я, Лена, не знаю, вообще, как я закончу школу. Я, наверное, лодырь, но я не хочу учиться. Там учиться-то нечему.
   - Алексей, а как вы относитесь к половым отношениям?
   - Я? Я, простите, к ним как-то не отношусь.
   - Ну, это ваше личное дело - а что вы посоветуете нашим юным читателям и читательницам? Вообще, как вы думаете: можно совместить православную жизнь и, хм...? Я вот - простите меня, пожалуйста, за подробности - я вот, например, слышала, что если строго соблюдать православный календарь, то даже муж с женой могут заниматься любовью только 40 дней в году...
   -Это все пустяки, Лена, вы понимаете? - разгорячился тут Алеша. - Если бы люди любили Бога - а вы знаете, ч т о значит любить Бога?
   - Не знаю, Алеша, грешна.
   - Нет, нет, вы все не то говорите, при чем тут грешна... Леночка, любить Бога - это когда вы всех людей любите совершенно по-особенному. Это ведь грех - плотское, не потому что грех, а потому что измена! Понимаете? Я как-то плохо говорю...
   - Говорите, говорите.
   - Вы Богу, Леночка, при этом изменяете! Но если вы будете его любить - вы об этом вообще не будете думать! Я... я вас не обидел? Вы так странно на меня смотрите.
   - Нет-нет, Алеша, что вы... О чем это я?.. Ах да, последний вопрос...
   Через две недели в городской газете, "Северном крае" появилась статья, занявшая чуть ли не страницу, написанная вполне современным, лапидарным и отнюдь не сентиментальным языком. Треть ее была посвящена впечатлениям автора от посещения пустыни, треть - Старцу Иоанну, и треть - Алеше. Отрывок из этой достаточно забавной, но, впрочем, вполне благожелательной статьи мы приводим ниже:
   "Этот мальчик с лицом херувима смотрит на меня невинными глазами. Он - не из тех, кто тратит свою жизнь впустую. Он проходит у Старца Иоанна послушание.
   Какое послушание - я, правда, так и не смогла выяснить. Православие полно тайн, интриг, о которых не говорят, и изощренных техник, недоступных простым смертным, о чем мой собеседник мне вежливо намекнул.
   Свой "духовный уровень" он также отказывается раскрывать. Об этом уровне, однако, красноречиво свидетельствует вид Старца Иоанна, полностью забывшем о существовании десятков верующих ради того, чтобы о чем-то пошептаться со своим питомцем (см. фото).
   Алексей учится в одиннадцатом классе самой обычной школы. Регулярно его вызывают к директору, чтобы объяснить, что Богу Богово, а кесарю кесарево. Он, со своей стороны, невозмутимо заявляет, что в школе духовному человеку делать нечего. Учителя боятся связываться с ним: а ну как свернет своими высокоправедными очами и пригвоздит к позорному столбу! Признаюсь честно: я, со своей стороны, ощутила настоящий стыд, когда голубоглазый ангел со страстной убежденностью доказывал мне, что любовь к Богу несовместима с плотским началом.
   Да, настоящее православие - нелегкий душевный труд, и тем большее восхищение вызывают его последователи. Увы, их все меньше. Они уходят от нас - а экспресс современной жизни мчится дальше. Куда же?".
   Статья вызвала немалый интерес, ее перепечатали, несколько подкорректировав, "Епархиальные ведомости", и сам владыка Роман пробежал гранки своими умными, блестяще-вежливыми и затаенно-холодными глазами. Вырезку из газеты учитель словесности, души в Алеше не чаявшая, с торжествующим видом повесила в учительской, и она висела там, пока ее не увидела директор - и тут школа огласилась истошными педагогическими воплями.
  
  25
  
   Со странной скорбью, переходящей порой почти в уверенность, подходил Алеша в это раз ко знакомой избе.
   - А батюшко-то в больнице, Лешенька, - сообщила ему Дарья. Слег намедни-то. Увезли вчерась. Дышал еле. Совсем ведь, Леша, плох, веришь ли, нет... Вот как стали эти ездить, окаянные, так ведь уж и совсем стал плох. У-у-у, ироды проклятые! По нужде, может, по нужде надо, говорю, старому человеку, а тут они - шас тебе! - и приваливають! И приваливають!..
   Она все еще говорила, как вдруг Алеша теперь вполне отчетливо ощутил: уже в эту самую минуту старец покинул свою земную оболочку и устремился к высотам, человеку на Земле недоступным. "Радоваться я должен", - подумал Алеша. Он вышел на крыльцо - и все же слезы неудержимо брызнули из глаз.
  
  26
  
   После смерти Старца Алеша остался на этой земле один, как перст.
   Шел март, и в его школе начиналась настоящая истерия по поводу предстоящих экзаменов, которые по точным наукам - Алеша ощущал это со спокойной уверенностью - ему написать хотя бы на "три" не было никакой возможности, о чем учитель математики сказала ему открытым текстом.
   Алеша с большим трудом представлял себе свою дальнейшую образовательную траекторию, но последнее соображение избавляло его от труда представлять себе что бы то ни было, так как неудовлетворительный результат на выпускных экзаменах перечеркивал возможность поступления даже, наверное, в техникум. В начале апреля ему исполнялось 18 - и, соответственно, сразу после школы ему раскрывала пламенные объятия Российская армия, в которой - самое мягкое, что относится уже к практически официальной традиции - при посвящении человека в "черпаки" (средняя ступень между "салагами" и "дедами") его бьют семь, а где и больше раз, раскаленным черпаком по голой заднице с таким размахом, что об иные задницы черпак и ломается.
   Более всего нашего героя томила та истерия, которая имела место дома ввиду названного факта: бесконечная ругань, увещевания и судорожные требования заниматься у репетитора - как будто дело было в репетиторе!
   Алеша может казаться читателю очень наивным человеком, однако он был отнюдь не дураком. Нелицемерное его самоуничижение было очень велико, а все житейские преимущества - да что ему было до них? Вот поэтому-то в один прекрасный день, собрав все необходимые бумажки, наш герой отправился на прием к психиатру в молодежную поликлинику.
   На этом приеме Алеша не солгал ни единого слова. Он просто рассказал о своем душевном состоянии и во всех душевно-физических феноменах: о чувстве невероятной радости, переполнявшем его порой, которое так же быстро сменялось глубокой скорбью, когда он слышал грубое слово или жесткий поступок; о чувстве физической благодати и словно непричастности своему телу и так далее. При этом Алеша заговорил о чем-то волнующем и сам не заметил, как на глаза его навернулись слезы. Психиатр крепко задумался и стал задавать обычные вопросы. Сон? Прерывистый, вот даже дыхание, и то иногда прерывистое. Еда? Иногда по целым дням нет аппетита. А почему пришел на прием? А боязно...
   Примерно через неделю Алеше, по всем правилам медицинской науки, был вынесен диагноз: маниакально-депрессивный психоз и шизофрения в ранней стадии. Алеше назначили препараты и даже предлагали пройти лечение. Он невинно возразил: "Но я же не опасен для окружающих". На том пока и оставили.
   На этот факт необычайно любят ссылаться противники и враги Алешиного феномена. Их логика такова: если диагноз был неверен, значит, Алеша симулировал болезнь, солгал, и ни о какой высокой праведности здесь говорить не приходится. Но, что гораздо вероятнее, если диагноз оказался верен - тогда разве может быть праведником помешанный?
   Такие рассуждения не лишены оснований, однако почему же никому в голову не приходит такое естественное объяснение: Алеша НЕ солгал, но медицина ОШИБЛАСЬ? А вообще, что было бы, если бы можно было воскресить всех святых, праведников, подвижников прошлого и отправить их на прием к психиатру в районную поликлинику? Каким, интересно, диагнозом аттестовали бы каждого из них?
   Однако медицинское заключение имеется, и, конечно, это дает полное право верящим в версию о сумасшествии придерживаться этой версии, так же, как автору - своей.
   Между прочим, одноклассники Алеши отнюдь не считали его сумасшедшим, но с завистью пересказывали другим, как ловко он всех обхитрил и как отлично устроился.
   Теперь, конечно, ни о каком поступлении в вуз не могло быть и речи - однако психически больными брезгует пока даже армия.
   Родителей, разумеется, об этом диагнозе тоже поставили в известность. В семье поднялась невообразимая буря и стала сотрясать все и вся каждый второй день. Мнения разделились: мать и сестра считали - что перед ними - в самом деле помешанный, отец и брат - что хитрый и подлый симулянт, испугавшийся школы настоящего мужчины. Алеша - отдадим ему честь - наблюдал все происходящее с долей спокойного юмора. Однако дальше оставаться в семье не было никакой возможности.
   Во-первых, речь шла об инъекциях препаратов, за чем домашние следили необычайно зорко - эти препараты, хотя вызывали у него беспричинную веселость, обрадовать никак не могли.
   Во-вторых... но, впрочем, читатель и сам может представить, чтo значит жить в семье, где все тебя считают настоящим помешанным. Разговоры о сумасшедшем доме уже начались.
   По странной причине Алеша не хотел нарушать установленные в этом веке человеком порядки и убегать из дому до своего совершеннолетия (или он осознал, что его будут искать?). Одновременно, стоило ему вообразить смущение и неловкость родителей в день его рождения - нет, Алеша не хотел никого смущать и заставлять чувствовать себя неловко. Поэтому аккурат за день до своего совершеннолетия он исчез из дома, оставив трогательную записку.
   Итак, сном праведника Алеша заснул в избе бабы Гути.
   Однако ровно через три дня милиция вывела его оттуда и доставила в отчее гнездо.
  
  27
  
   В те дни - и это событие так же широко освещалось прессой и телевидением - в городе, что было приурочено к светлому празднику Пасхи, открывался клуб православной молодежи под названием "Вектор".
   Клуб должен был преследовать духовно-патриотические цели: способствовать катехизации православной молодежи путем лекций и бесед, а нравственному воспитанию - через разнообразные мероприятия, как-то: паломнические поездки, посещение детских домов и прочее. Что же, дело хорошее, скажете вы. Безусловно.
   Инициатива создания клуба принадлежала самому владыке, а заведовать им, организовывать лекции и пр. должен был протоиерей о. Георгий (Лапшин), настоятель Федоровского собора. Как, спросите вы, а куда же пропал отец Леонид? Увы, отец Леонид оказался не совсем приемлем для нового руководства епархией: он был слишком прям и слишком откровенно высказывал свои мысли о других иереях. Может быть, вы хотите знать причину? Извольте: о. Георгий, человек, безусловно, талантливый (в конце концов, и новый митрополит ему покровительствовал), был замечен в общении с байкерами, которых он, как говорил и сам, усердно старался обратить к православию. О. Леонид на то сказал, что не видит в таком общении ничего благостного и достойного, что негоже батюшке на мотоцикл садиться. Тогда ему - вполне мягко и резонно - было указано на то, что он раскалывает приход. И вот, вместо того, чтобы проявить мудрость и дипломатичность, о. Леонид, как замечали некоторые, предпочел устроить настоящий спектакль: он стал перед прихожанами в храме на колени и сказал: "Если пред кем виновен - простите, но я - не виновен". Разумеется, после такого происшествия он уже никак не мог оставаться настоятелем храма, крупнейшего в городе. Автор неустанно подчеркивает, что никоим образом не осуждает ни одну из сторон, да и вообще мало интересуется перипетиями, происходящим с духовенством после смены Владыки. Однако разве не было необходимости сделать короткие пояснения?
   В конце марта - Алеша еще оставался дома - ему позвонили из епархии, и все тот же приятный женский голос сообщил об открытии "Вектора" и о том, что его, Алешу, тоже ждут на первом сборе.
   Обрадовался ли Алеша приглашению? Сложно теперь сказать об этом с уверенностью. Но то были его единомышленники, люди, уже однажды дружелюбно предложившие бесплатное место в паломнической поездке. Как же мог он ответить отказом? И куда, по большому счету, ему еще было идти?
  
  28
  
   Итак, в воскресенье, в три часа дня состоялось торжественное открытие.
   "Вектор" находился в старой, дворянской части города, неподалеку от собора, в старинном, но отлично отреставрированном и выкрашенном свежей голубой краской двухэтажном здании. Вместе со множеством иных молодых христиан Алеша поднялся на второй этаж, в широкое помещение с пятью большими окнами, вмещавшее, наверное, человек шестьдесят, а то и больше.
   Оказалось, что православные христианки превосходно знают "честного отрока". "Здравствуйте!" - широко улыбались они ему. - А мы о вас читали! А со мной не хотите сесть?".
   Христиане стали рассаживаться за тем, что оказалось обычными стульями и столами, поставленными вплотную друг к другу, как в университетской аудитории. Алеша нашел было себе укромное местечко - как вдруг заметил - о ужас! - "Сашу, диакона". Отчаянно Алеша сделал попытку спрятаться - но тот уже сам энергично пробирался к нему сквозь толпу.
   -Здравствуй, брат, - пробасил он и первым протянул крепкую мужицкую ладонь. - Ты меня уж прости: плохо я о тебе давеча подумал, и совершенно несправедливо. Совершенно, так сказать, несправедливо.
   -Да что ты, что ты... - забормотал Алеша. Тут, однако, все утихли и началась торжественная часть.
   За кафедру вышел отец Георгий - видный, дородный, уверенный в себе мужчина - и под аплодисменты и щелканье фотоаппаратов торжественно объявил об открытии, не преминув при этом прочесть коротенькую, минут на 15, лекцию в стиле Патриарха Алексия о возрождении русской духовности, возвращении утраченного наследия и т. п.
   Далее за кафедру поднялся невысокий, даже щупленький, очень благообразный мужчина, еще молодой, с черными, как смоль, волосами, с негустой бородой, с глазами умными, задумчивыми и как будто что-то затаившими, с вежливой улыбкой. Встретили его просто оглушительными аплодисментами.
   - А это и есть владыка Роман, - шепнул Алеше диакон.
   Владыка Роман был немногословен - хотя видно было, что, в отличие от о. Георгия он - настоящий, прирожденный, умелый ритор. Один голос его, бархатистый, приятный, немножко вкрадчивый, богатый модуляциями, убеждал в этом. Владыка тепло поблагодарил всех присутствующих и особенно членов администрации, заметил, чтоб будет очень рад, если и дальше православный центр сохранит такое большое количество участников, для чего каждому - и тут он внимательно оглядел всех и вся - придется немало постараться, еще раз одарил всех своей улыбкой, продемонстрировав очень белые, очень здоровые и на удивление крупные зубы, и спустился, сопровождаемый вновь аплодисментами.
   Наконец, к кафедре вышел и Яков Будэевич, мэр города, коренастый, крупный, краснолицый мужик, который, как всем был известно, говорить совсем не умел, и проговорил пять минут с общим смыслом: "Ну, в общем, значит, и хорошо, ребята". Его также наградили хлопками. Христиане начали подниматься со своих мест.
   - Теперь для администрации банкет, а у нас будет первое занятие, отец Георгий поведет, - сообщил Саша. - Ты хоть останешься? Оставайся, Лешка! - Алеша кивнул.
   Все это время достаточно странно делалось ему, и той великой радости, которая должна была возникнуть от встречи с единомышленниками, он не испытывал. Но напротив, отчего-то как нельзя более остро ощущал свое одиночество, даром что рядом находился диакон, набивавшийся в верные приятели. Готов он был уже идти - но ведь дал слово остаться.
   Молодежь перешла в другое помещение, поменьше, где все расселись по стенам, кругом. Дальше началась обычная лекция, на которой отец Георгий четко и внятно говорил вещи достаточно простые и, по мнению Алешину, настолько любому православному известные, что и говорить о них не стоило, пожалуй. Обнаружилось, впрочем, что и он - неплохой оратор: несколько раз о. Георгий вызывал общий смех, хотя сложно было назвать демократичным стиль его общения с аудиторией. Сашка смеялся вместе со всеми:
   - Нет, правда, здорово сказал, а? - и тыкал бедного Алешу локтем в бок.
   Несколько раз поймал Алеша на себе длинные, выразительные девичьи взгляды.
   Было ему так неловко, что начал он мысленно творить молитву - и, почуяв знакомый жар в сердце, тут же пришел в полное успокоение. Более того, ничто его теперь не удивляло, не беспокоило, не волновало, и все вокруг казались необычайно милыми и хорошими людьми. Вот в таком радостном состоянии он и оставался после.
   Лекция закончилась тем, что о. Георгий предложил познакомиться, то есть каждому рассказать несколько слов о себе: кто он, зачем пришел сюда и каков уже его теперешний "духовный опыт". Если кому есть что сказать - говорите! - заметил он. Очень многие молодые христиане как-то незаметно в течение дня исчезли, и сейчас оставалось всего человек двадцать. Молодежь начала высказываться. Алеша смотрел и слушал внимательно, с невольным огорчением провидя то самое пресловутое "житейское попечение" и в том, и в другом. Впрочем, более десятка оказалось очень симпатичными людьми, которые пришли на первый сбор скорее из любопытства.
   Так получилось, что Алеша в этом круге сидел последним, предпоследним - диакон. Дошла очередь и до него - он даже крякнул от удовольствия и достаточно многоглаголиво стал вещать о своем "духовном опыте", но под конец запутался и уже не знал, что говорить.
   - Ну и хватит, - прервал его молчание о. Георгий. - Пожалуйста, Алексий!
   Алеша даже вздрогнул. Откуда он его знает? Он быстро оглядел всех - все глаза были направлены на него. Все они были, похоже, о нем наслышаны!
   В смущении Алеша сказал несколько слов о себе и остановился. Но заинтригованное молчание длилось, и о. Георгий кивнул ему ободряюще: дальше!
   Тогда Алеша начал говорить.
   Говорил он, правда, о себе, но с необыкновенным самоуничижением. Рассказал он достаточно кратко, без утайки, нелицемерно всю свою биографию. Особенно стремился подчеркнуть он моменты, которые могли бы выставить его неприглядно, рассказал о своей размолвке с отцом Леонидом (тут как-то весело и отнюдь не осуждающе блеснули глаза о. Георгия), и о том, что его считают сумасшедшим, и как в супермаркете чуть не сочли вором, и как он горько обидел двух ни в чем не повинных девушек. Правда, о послушании у Старца ему тоже пришлось рассказать.
   В середине его рассказа дверь бесшумно растворилась. Алеша скосил глаза и увидел, как тихо, по-кошачьи входит Владыка Роман, неслышно садится на одно из пустовавших мест, и медленно, улыбаясь, кивает ему.
   Говорил Алеша сбивчиво, путано, но искренне, горячо, и очень, очень хорошо. Говорил он и о чудесном чувстве, возникающем после молитвы, Закончив, он обнаружил, что глаза чуть ли не всей молодежи смотрят на него с горячим сочувствием, а чьи и с откровенным восхищением.
   А потом раздались аплодисменты - и он стал четвертым, кому хлопали сегодня.
   - Ну что же, - взял слово отец Георгий, - здесь вы, собственно, наглядно видите, как православный христианин должен над собой трудиться. А теперь давайте все вместе коллективное фото...
   Что еще добавить? То, что диакон, вконец замученный раскаянием, предложил Алеше жить пока у него - человек он был занятой, но вполне преуспевающий, и один с женой (дочерью о. Георгия) размещался в трех комнатах. Итак, эта проблема была, наконец, решена.
  
  29
  
   В течение трех месяцев - апреля, мая и июня - история Алеши представляла историю непрерывного подъема. Впрочем, в то время о нем достаточно писали в газетах, был местным телевидением снят и телесюжет, так что у автора нет никакой необходимости становиться подробным.
   Итак, Алеша участвовал во всех сборах православного центра, словно живая легенда. Вначале лекцию проводил о. Георгий или кто-нибудь иной из приглашенных лекторов, затем он оставлял "молодежь" для неформального общения - и здесь все взоры оборачивались на Алешу.
   К лекциям своим Алеша никогда не готовился, но то, о чем он говорил, равно как безыскусность его речи, доброта, ласковость, большая скромность - все это вызывало настоящее восхищение.
   Слово "молодежь" я поставил в кавычки: обнаружилось, что в центр приходят люди самых разных возрастов - приходят и, ожидая "неформального общения", готовы выслушать лекцию. Вокруг Алеши достаточно быстро сформировался круг людей, которые приходили в "Вектор" постоянно только ради него.
   В этот круг входили, например, всё лица, уже знакомые читателю: Инга, менеджер консалтинговой фирмы, однажды догнавшая Алешу на улице; Елена, корреспондент "Северного края", та самая, что интервьюировала нашего героя в автобусе с паломниками; продавщица Оля.
   Входили также Олег - мужчина лет сорока, работающий в винном магазине, сам иногда закладывающий за воротник, весь какой-то жалкий, ощипанный, но вежливый до подобострастия, и Федор - здоровяк, неизвестно откуда взявшийся.
   Входили так называемые "финики" - трое здоровых молодых парней, курсанты военного финансового училища. А откуда они взялись? Дело в том, что однажды то ли епархии, то ли руководству училища нужно было фото, знаменующее единение церкви и армии, верность ребят в форме Отечеству и православной духовности, и этих трех курсантов в обязательном порядке отправили на занятие Православного центра. Эти три парня, здоровые бугаи, сидели и отмачивали шуточки всё время официальной лекции, к вящему неудовольствию лектора, отца Георгия. Когда заговорил Алеша, они продолжали веселиться - и, однако, чем-то так поразил их этот чистый отрок, недоступный их насмешкам, к ним ласково-невозмутимый, что пришли они и второй раз, и третий, и слушали его внимательно.
   Входила Надя - хрупкая и не очень красивая девушка с несчастными глазами, с тихоньким голосочком, истинно, до мозга костей православная, впитывающая каждое Алешино слово, бесконечно верная.
   Входили Настя, Женя и Юля, девочки из профессионального училища, где учили на парикмахера - туда наш герой зашел как-то раз постричься, поскольку стригли там бесплатно. Все три смотрели на Алешу - нет, не влюбленными глазами: а с каким-то глубоким, трепетным преклонением. Вообще, Алеша как-то очень легко сходился с так называемыми "простыми людьми", в отличие от интеллектуалов, и быстро завоевывал их сердца.
   А в один прекрасный день в центр заявилась - кто бы вы думали? - Катя Вишневская!
   Тут нужно пояснить, что Катя Вишневская была звездой, отличницей и признанной красавицей его класса, совершенно бесстрашной, острой на язык, на дух не переносившей высокопарности и к самому Алеше относившейся крайне скептически. Всю лекцию она просидела на первом ряду, скрестив руки и насмешливо скривив губы.
   Случилось о. Георгию во время лекции спросить ее об ее отношении к каким-то христианским ценностям
   - Я?! - переспросила она насмешливо и громко, словно недослышала. - Я вообще не имею к этому никакого отношения! Так, поглядеть пришла. Забавно...
   Батюшка настолько опешил, что оставил ее в покое.
   Однако же пришла Катя и на следующую лекцию, презрительно не замечая направленных на нее осуждающих взглядов.
   Само собой, участвовал Алеша и во всех организуемых центром паломнических поездках. Когда с огорчением он замечал Саше, что у него нет денег, тот только усмехался и махал рукой. Бесплатное местечко Алеше находилось всегда, - но, разумеется, все желавшие ехать вместе с ним, платили. Во время поклонения святыням лицо Алеши необыкновенно прояснялось и на него нападала необычайная восторженность. Это все зорко примечали. Более того, некоторые особенно чувствительные девушки утверждали, что видели от Алеши чуть ли не физическое свечение. (Сам автор, впрочем, склонен относиться к таким известиям скорее отрицательно).
   Наконец, не было отбоя от людей, желавших проводить Алешу домой. Речь шла не только о девушках: появилась мода ему облегчать душу и спрашивать его совета. "Честной отрок" не отказывал никому, правда, была у него одна маленькая особенность: стоило к нему обратиться на "ты" - и он, без всякой задней мысли, говорил вам "ты", какого бы возраста ни был собеседник. Видимо, всегда Алеша был столь высокого и хорошего мнения о людях, что "ты" он воспринимал как приглашение к интимности, не как обозначатель неравенства. Потому уже и на "ты" к нему обращались одни сверстники, а люди постарше - на "вы" называли.
   - Ну что, снова тебе исповедовались? - спрашивал его обыкновенно после диакон.
   - Да вот, Саша, - улыбался тот смущенно
   - Эх. Алешка, - кряхтел диакон, - не дело все это. Человек уж ты больно хороший, а то бы сказал я тебе, что это такое...
   Поскольку отсутствие у нашего героя хоть какого, самого мизерного церковного чина выглядело абсолютно невозможным и некрасивым, поскольку и голос Алеша имел приятный, и хорошо знал порядок службы, почти сразу был ему при том же Федоровском соборе предложен самый скромный в церковной иерархии и притом копеечный чин чтеца - за эту работу Алеша с радостью взялся, а в июне, по причине кадрового голода, рукоположен в дьяконы. Черный цвет ему удивительно шел, Алеша будто родился в подряснике. Стоит заметить, что количество постоянных прихожан в храме увеличилось чуть ли не вдвое. Стоит ли удивляться? - ведь верные Алешины последователи стали регулярно именно в этот храм ходить на службы.
   Было ли известно, в частности, самому о. Георгию, ради чего, собственно, приходят люди? Было. Огорчало ли его это? До известной степени.
   Но у церкви есть свои соображения, и в частности, эти соображения имелись у сиятельного Владыки.
  
  30
  
   А что же сам Алеша?
   Конечно, эти перемены в его жизни не могли его не радовать: впервые он находился в родной стихии, впервые чувствовал себя среди людей, его понимающих, живущих с ним одними представлениями, одними, как казалось ему, помышлениями и заботами, вдохновляемыми тем же кругом образов, говоривших на том же языке.
   Церковная служба, в которой он участвовал, вызывала всякий раз у него бурную, горячую радость. Более того, иногда к нему во время службы сходило то совершенно неземное чувство, то предощущение миров горних, которое уже знал он раньше и первое явление которого так ослабило его организм. Теперь же Алеша оставался на ногах и читал положенное ему дальше, одновременно пребывая и здесь, и уже не здесь. Да, конечно, это чувство дорогого стоило.
   И все же как тяжело ему теперь приходилось!
   Некоторые скажут: будучи в центре внимания, не мог ваш Алешенька не возгордиться. Ничего подобного. Более того, сам боясь этого греха, удвоил он уничижительную молитву, чтобы постоянно напоминать себе, какой он человек бесполезный, бестолковый и грешный.
   Не в этом заключалась главная тяжесть.
   Состояла она в том, что самую природу человеческую надеялся изменить Алеша так же, как и в нем самом она уже переменилась - но прежними остались люди. Восторженно они его слушали - но на следующий раз приходили такими же пустыми и нимало о душе не помыслившими, ни шага, ни малейшего усилия такого легкого, такого благодатного, не сделавшими. Главным же образом, слабости и недостатки открывал он теперь в самых близких для него, самых дорогих - и в церковном руководстве также.
   Менее всего желал Алеша кого-то осудить, и потому, стоило его сердцу огорчиться, как он обращал ожесточенные упреки себе самому.
   От развлечений в семействе Алеша мягко, но неизменно отказывался. Диакон, затаивший было сомнение: да что же он у себя там делает в своей комнате? Может быть, у него там плеер? Переносной телевизор? Или - вот вздорная мысль - очередная поклонница, забравшаяся через окно на второй этаж? - однажды поздним вечером осторожно и неприметно заглянул в его комнату через щелку - и увидел Алешу истово молящимся, причем все тело его даже будто била дрожь, и крупные капли пота покрывали лоб.
  
  31
  
   В конце июня, как уже было сказано, нашего героя рукоположили в дьяконы, что как-то по-детски его обрадовало. Между прочим, Сашка со своей матушкой устроил дома торжественное обмытие чина и на радостях страшно нарезался.
   Через три дня спустя, после окончания сбора, к нему бесцеремонно протиснулась Катя Вишневская и, шокируя окружающих фамильярностью по отношению к "честному отроку", заявила ему:
   - Сегодня я, Леха, с тобой домой иду. Душу тебе облегчить хочу.
   Итак, они медленно шли по жаркому вечернему городу. Катя все молчала и иронически улыбалась.
   - Зачем это ты, Катя, ты чего? Ты вообще - серьезно, что ли? - спросил, наконец, Алеша обеспокоено.
   - Хочу я тебе, значит, Леха, исповедаться, - отозвалась Катерина, не теряя своей полупрезрительной улыбки. - Давай-ка вон там сядем, - она показала на пивную палатку.
   -Я туда не хочу, - сказал Алеша оробело.
   - А я тебя еще и не спросила! - фыркнула она в ответ. Пришлось им вместе идти в палатку, где кающаяся грешница поначалу взяла себе пива.
   - Грех мой, значит, в том, - продолжила она невозмутимо, когда они сели за столик, - что жуть как мне не нравится это дерьмо.
   - Ты о чем это, Катя?
   - Да все они, - сказала Катерина жестко и без тени улыбки. - Отец Георгин твой, жирный котяра. Девахи все эти, которые на тебя смотрят, как кот на сметану...
   - Ты что говоришь такое!.. - вскричал Алеша, побледнев.
   - А ты куда смотришь! - вскричала она еще громче. - Ты что, не видишь, в какое говно ты вляпался?! Один только ты и есть здесь нормальный человек, в этом дерьме! Тебе слово ласковое скажи - ты человека на руках носить будешь, святая простота! А то, что используют тебя, как гондон, это ничего? - С гигантским удивлением Алеша разглядел в ее глазах слезы. На них стали оглядываться. Катерина встала и вышла.
   Алеша тоже вышел. Она не ушла сразу - стояла и смотрела на него с какой-то мукой. Он хотел было подойти к ней, сказать нежные слова, утешить - она резко обернулась и пошла прочь.
   Алеша вернулся "домой", закрылся в "своей" комнате и стал на молитву. Долго он молился милому образу Спаса Нерукотворного.
   - Ну и что же, что используют? - шептал при том Алеша. - И пусть: что в этом такого?..
   Ощутил Алеша и знакомое томление, и благость, и горячую любовь - но что ему все это было? О т в е т а он ждал, ответа о том, что же ему делать и как те страшные слова отрицать. Но не было ответа.
   Зато как ясно вставали перед ним слова его Старца, к миру обращенные, о грешном хотении праведностью прославлену быти!
   Беспокойно и тревожно спал наш герой. На следующий день он был свободен, правда, звал его Сашка вместе со своей женой, Татьяной, к кому-то на день рождения, обещал душевную компанию, обещал и то, что специально, "на Алешу", придут люди, давно желающие увидеть и пообщаться. Он было и согласился - но до обеда потихоньку улизнул из дому, оставив примечательную записку. Вот она, эта записка.
   "Не обижайся на меня, Сашенька, пожалуйста. К вечеру приду. Сердечко мое стонет".
   Алеша пошел пешком, к Федоровскому собору. В тот день не было службы. Долго стоял он, но так и не решился войти - и, тяжело вдохнув, пошел прочь.
   Часы проходили, а Алеша все блуждал по старому городу. Оно обошел несколько церквей, зашел в каждую. Но "стонало его сердечко", и успокоения ему не было.
   Вечер спускался. Алеша пришел к реке, разделявшей старую часть города вместе с новостройками на левом берегу и Заречье - большой район на правом берегу, почти сплошь спальный и промышленный. Жили в нем, по слухам, одни буряты. Он спустился к реке. Вдруг, сам не зная, что делает, он поснимал с себя верхнюю одежду и бросился в воду!
   Вода была, несмотря на лето, холодная, резкая. Алеша вылез на берег, тяжело дыша, взял в руки штаны, рубашку, сандалии и босой побрел к мосту.
   Какая-то невозмутимая отрешенность зрела в нем,
   какая-то мужественная готовность пожертвовать собой,
   чуть ли не желание мученической кончины, за свою веру,
   если такая будет необходима и Богу угодна.
   Под мостом наш герой оделся, вышел на мост и, оставляя за спиной старый город, без цели, без нужды, движимый одним внутренним томлением, зашагал в Заречье, в котором до того никогда не был.
   Как он спустился с моста, так все и шел по той же улице, на восток, вперед и вперед. Вот сейчас, странно мнилось ему, он увидит открытую дверь - зайдет в нее, и встретит там Человека, и не будет одинок на свете больше!
   И он действительно увидел открытую дверь - дома по правой стороне: стоявшего чуть в глубине двухэтажного дома, с узкими окнами, самого узкого и высокого, с почти плоской крышей. Алеша перешел улицу и бесстрашно вошел внутрь.
   А внутри-то было чудно!
   - Идите-идите, - сказали ему при входе. - Началось уже.
   Алеше прошел дальше. На полу сидели люди. Странные, дивные картины висели. Впереди же, на стуле, лицом ко всем, сидел человек: высокий мужчина средних лет, в красном с желтым одеянии, с выразительной внешностью: он, кажется, был не совсем русским, скорее, что-то от древнего римлянина было в почти суровых чертах его носа и подбородка, в самой гордо посаженной голове, и остриженной-то на римский манер, то есть очень коротко. Этого мужчину слушали без фанатизма, но с вниманием, он же, слегка улыбаясь, неспешно говорил низким, сочным голосом, долетавшим в каждый уголок зала и даже создававшим эхо:
   - Поймите же, пожалуйста, эту вещь: предметы пусты. Все предметы пусты. А отчего они пусты? От того, что во взаимосвязи с другими. Вот, - простирая руку, - к примеру, Елена. Для меня она - слушатель: она не приносит мне большого страдания (сдержанный смех слушателей), но также и счастья (смех). Для кого-то, возможно - мать. Если она плохая мать, ее дети страдают. Для кого-то, может быть - жена. Если она хорошая жена, ее муж счастлив.
   Увидев Алёшу, он улыбнулся чуть шире, кивнул ему - тогда Алеша позволил себе сесть рядом с остальными - и продолжал:
   - Итак, для мужа она - счастье, для детей - страдание, для всех - разная. Но эта девушка - всё одна и та же. И есть ли, спрашивается, в ней их страдание или его счастье? Нет. Она пуста от них. Вот потому-то пусты все вещи. Понимаете? Все вещи...
  
  
  Часть вторая
  
  1
  
   Буддизм в России - четвертая традиционная религия, после христианства, ислама и иудаизма. И все же Центр им. ламы Цонкапы оказался единственным на весь немаленький ***ск (правда, весьма успешным), и было при нем только три ламы (то есть буддийских священнослужителя. Автору приходится пояснять такие элементарные вещи, так как некоторые исконно русские люди, увы, и не знают, кто такой лама, вернее, полагают, к стыду своему, что лама - это горбатое животное, умеющее хорошо плеваться).
   Первый из них (не по значению, а лишь по порядку), лама Дава Гъялцен, мужчина лет сорока, был коренной тибетец, лет десять назад оказавшийся в России и уже отчасти обрусевший - по-русски, впрочем, он до сих пор говорил отвратительно. Лама Дава, специалист по астрологии и лечебному массажу, приносил центру основные доходы, великодушно оставляя себе лишь половину заработка. При центре - после входа сразу налево - находился и его массажный кабинет, для всего центра играющий, вероятно, роль желудка: органа прозаического, но настолько важного! Впрочем, лама Дава неплохо знал и ритуалы, никогда не отказываясь от участия в их подготовке и проведении.
   Второй, лама Шенсэ Лхаджэ, коренной бурят, приближался, наверное, уже к 70 годам. Он неизменно улыбался и говорил крайне мало, но тем большее значение обнаруживалось в том, что он говорил. То был просто легендарный наставник. Рассказывали, что он проходил обучение в известнейших тибетских монастырях; что он встречался с самим Его Святейшеством Далай-Ламой XIV Тензином Гъяцо, когда тот еще был мальчиком; что он собственноручно открыл тер-ма (свиток, спрятанный ранее древними мастерами и ожидающий своего часа). Теперь, по слухам, лама Шенсэ занимался реализацией ваджрного тела. Последнее время наставник почти не показывался на публике, но оставался для Центра своего рода духовным сердцем.
   Наконец, третьего ламу, Тенгъяла Дордже, можно было бы без больших колебаний назвать мозгом Центра. Из всех троих он был самым молодым - ему только исполнилось тридцать - однако уже успел снискать широкое людское признание.
   Все важные вопросы деятельности Центра решались тремя наставниками коллегиально, друг к другу они относились с сердечной теплотой и глубоким уважением, к которому, впрочем, у ламы Дава и ламы Шенсэ по отношению к ламе Тенгъялу примешивалась доля добродушного юмора.
   О ламе Тенгъяле Дордже автор должен и желает рассказать несколько подробнее.
  
  2
  
   Двадцать лет назад лама был еще никаким не ламой, а мальчишкой по имени Миша Доржиев, с папой Будэ и мамой Ириной. Родители его, люди состоятельные, в Мише, единственном ребенке, души не чаяли, сразу удовлетворяя все его прихоти. Несмотря на это, мальчик рос добрым и отходчивым, а отнюдь не капризным.
   В школе Миша выказывал отличные успехи, был при этом крепким, сильным резвым мальчишкой и отчаянным сорванцом, верховодившим в своем время целой оравой таких, как он.
   Обаятельным, высоким, красивым парнем, с великолепным низким голосом, так выразительно сопровождавшим гитару - таким запомнили Михаила Доржиева в институте. Он и тут, само собой, был любимцем публики, старостой группы, и даже возглавлял комсомольскую ячейку. Учился он, кстати, на престижном факультете иностранных языков, и никто не сомневался, что Миша сделает себе отличную карьеру. На выпуск родители обещали подарить ему "Волгу".
   Но уже на четвертом курсе что-то поменялось в мировоззрении этого уверенного в себе красавца.
   Михаил любил девушку. Девушка любила его. После же он полюбил другую девушку, не разлюбив, однако, прежнюю. Новая девушка также его полюбила. История такая знакомая, не правда ли? Но для нашего героя оказались неожиданным и крайне сильным потрясением те глубокие страдания, что он причинил первой своей любви.
   Михаил не знал, на что ему решиться, и старался сохранить существующее неопределенное положение до тех пор, пока само что-нибудь не разрешится. Он не мог порвать ни с той, ни с другой, но не из трусости или недостатка воли, а боясь какой-нибудь из них причинить страдания, и отчаянно напрягал в поисках выхода свой высокоумный лоб. Положение меж тем усугубилось: обе девушки высказали на него свои вполне определенные притязания, обе оказались в нем - а может быть, и не в нем вовсе? - кровно заинтересованы, обе проявили мало чуткости и понимания.
   В семье мнения родителей по отношению девушек - а эти мнения были определены столь же недалекими и вполне корыстными соображениям - разделились тоже, и, хотя никто не решался любимому сыну советовать прямо, папа Будэ и мама Ирина аккуратно склоняли его он - в свою сторону, она - в свою, причем оба родителя объясняли свою позицию тем, что заботятся будто бы исключительно о его, Миши, счастье. Вот в такой атмосфере алчных и нездоровых желаний, взаимных претензий, эгоистичных надежд он существовал долгое время - и вчерашний любимец публики сделался угрюм и сдержан.
   Наконец, девушки столкнулись лицом к лицу и чуть не подрались между собой. Эта жестокая непримиримость двух любимых существ оставила в его сердце, искренне желавшем всем счастья и никак не могущего взять в толк, почему люди не могут жить вместе счастливо и мирно, глубокие, глубокие борозды.
   Вскоре после этого Михаил объявил всем, что не собирается жениться ни на ком, более того, что бросает учебное заведение и намеревается поступать в буддийский институт, недавно открывшийся в области.
   В семье поднялся шквал эмоций. Мама тихо плакала в подушку. Папа сделался мрачнее тучи. Шутка ли! Один курс оставался! Кроме того, еще и в самом начале девяностых, пока существовал Союз, связаться с религией значило в сознании большинства потерять лицо и сделаться если не изгоем общества, то бесполезным аутсайдером.
   Но вдруг в отце, Будэ Бальжиевиче, проснулась некая национальная бурятская гордость: он переменил свое мнение и решительно обещал поддерживать сына все время его учебы.
   Михаил с честью выдержал вступительный экзамен и на четыре года погрузился в дебри символики, космологии, тибетского языка и Благородного Учения Благословенного Владыки. И - странное дело! - несмотря на тяготы учебы, именно Учение стало для него, уже тонувшего в море мелких житейских дрязг и себялюбивых помышлений, искомым спасательным кругом.
   Иным, совсем иным, сосредоточенным, владеющим собой, умудренным, лишившимся роскошных кудрей, принявшим благородный монашеский сан и вместе с ним - новое имя Тенгъяла Дордже (что означает, между прочим, "Алмаз победы над собственным невежеством"), вернулся Михаил в родной город. Между прочим, отец все же подарил ему "Волгу" - свою собственную (сам он купил новенькую "Subaru"). А после некой удачной аферы он еще и купил сыну скромную однокомнатную квартиру (а куда, собственно, монаху больше?).
   Ради пропитания (питался он раз в день, согласно Винае, монашескому кодексу), Михаил нашел работу преподавателя в местном колледже - он и сейчас продолжал там работать. Студенты не чаяли в нем души, но едва ли догадывались, кем является их преподаватель. Впрочем, они заметили его редкую невозмутимость: та или иная девушка могла, доведенная до ручки тяготами студенческой жизни, высказать по тому или иному поводу возмущенные претензии, со стороны других преподавателей обычно влекущие репрессии (преподаватели все как один очень злопамятны!), он же лишь поводил бровями и говорил что-нибудь о том, как плохо не владеть своими страстями - так что "не сумевшей овладеть страстями", в конце концов, становилось стыдно.
   В то время в городе еще не было Центра в его теперешнем виде: уже известный нам наставник Шенсэ Лхаджэ изредка собирал верующих на своей квартире, а лама Дава так же нечасто совершал обряды для узкого круга знакомых бурятов, а в остальное время невозмутимо делал бизнес, оправдывая свою духовную пассивность слабостью веры у населения. Тенгъял, как только установил контакт с первым и со вторым, энергично взялся за дело - и через некоторое время мэру подал города прошение о том, чтобы дарственно передать деревянный нежилой (и уже совсем ветхий) дом Љ 7а по ул. Молодежи верующим буддистам города для организации Буддийского центра, приложив к этому прошению, ни много ни мало, 150 подписей.
   Как вы помните, Яков Будэевич имел то же отчество, что и лама Тенгъял в миру (большого чуда в этом нет, имя "Будэ" - частое). Надо сказать, что обратился молодой лама с прошением в как нельзя более подходящее время.
   Дело в том, что, спустя какое-то время после "бархатной революции" девяностых православная церковь напористо и бесцеремонно потребовала возвращения себе всех культовых зданий, а также всех икон, хранящихся в местном художественном музее. Иконы - ну и Бог с ними, но пресловутые "культовые здания" стали для Якова Будэевича истинной головной болью. Церковь, положим, он уважал, но ведь в советское время Федоровский собор представлял из себя музей, а в церквах поменьше размещались в одной - трамвайно-троллейбусное управление, в другой - планетарий, в третьей - библиотека, в четвертой - детская спортивная школа... И куда-то же надо было переводить все эти учреждения! Пробовал было Яков Будэевич поторговаться и сократить число объектов, но ему недвусмысленно заявили, что Русская Православная Церковь ни в какие торги вступать не намерена.
   И вот, со скрипом душевным, пришлось закрывать планетарий (впрочем, и черт с ним совсем), перемещать на другой конец города трамвайно-троллейбусное управление...
   И в это время в кабинете мэра, высидев несколько часов в приемной, появляется вполне симпатичный молодой человек, такой же бурят наполовину, земляк, который - не требует, слышите? - нет, нижайше просит передать верующим буддистам ветхий, никому не нужный деревянный домишко с заколоченными окнами, уже на четверть сгоревший. Вдобавок оказалось, что и отцы, оба Будэ, меж собой как-то знались.
   - Слушай-ка, Миша, - в порыве теплых чувств сказал мэр, - я ведь вам и кирпичом помогу! И лесом...
   Так вот на месте полусгоревшей избы выросло благородное, строгих форм здание из красного кирпича, чуть сужающееся кверху, с невысокой четырехскатной крышей - вполне традиционных храмовых очертаний. Тенгъял собственноручно, вместе с немногими каменщиками, без устали работая по 16 часов в сутки, вел кирпичную кладку; статую Благословенного Владыки лепил и раскрашивал тоже он собственноручно.
   Еще до начала строительства епархия всполошилась не на шутку. Был экстренно собран пикет из православных, которые оккупировали место стройки, протестуя против возведения языческого капища. Пикет разогнала милиция. Тогда предыдущий митрополит - совсем не чета владыке Роману, тучный и недалекий дядька - заявился на прием к мэру, где сверкал глазищами и кричал о том, что "не позволит!".
   Усмехнулся тут Яков Будэевич и, когда страсти улеглись, молвил.
   - А вот в Основном законе страны написано, однако, Андрей Дмитриевич, что церковь отделена от государства. Вы, кажется, православную гимназию собираетесь открывать? - приходил тут один из ваших намедни. Или уже не собираетесь? Ну, вы подумайте, подумайте...
   Потерпев фиаско, епархия перешла к другой политике и вовсе перестала замечать своих "меньших братьев". "Буддисты? - искренне удивлялся теперь любой иерей, стоило его спросить. - Какие это у нас в городе буддисты?".
   И, однако, храм насчитывал уже больше сотни прихожан.
  
  3
  
   На 28 июня приглашались все желающие: лама Тенгъял Дордже давал учение и проводил последующую коллективную медитацию.
   В назначенный час зал размерами 7 на 7 метров оказался полон. "Надо бы в саду, может: стулья вынести, - мелькнула мысль у ламы. - Так ведь стульев на всех не хватит. И потом, дождь..."
   Ламу приветствовали аплодисментами. Он поблагодарил собравшихся улыбкой, низко поклонился статуе Благословенного, мысленно испросив у него прощения за то, что сейчас повернется к нему спиной, сел на свой складной стул у самого алтаря и начал лекцию, которая в этот раз была посвящена важному вопросу осознавания пустотности, одной из излюбленных тем современных буддийских проповедников.
   Примерно через пять минут - лама уже вдохновился темой и чувствовал, как свободно и убедительно льются его слова - в зал вошел юноша удивительной красоты, с лицом, чистым, как родниковая вода, с черными, как смоль, волосами, чем-то напоминающий махасиддха Тилопу, а чем-то каноническое изображение Авалокитешвары, Всесострадательнозрящего Героя. Лама кивнул ему и продолжил беседу, чувствуя на себе новую пару глаз и отчего-то вдохновляясь все более. Вообще, лекция прошла очень хорошо, он определенно был в ударе сегодня. Отлично, как показалось ему, прошла и медитация - не Бог весть какая сложная визуализация Благословенного Владыки и трех его центров. Когда вечер завершился, лама был награжден щедрыми аплодисментами, и две незнакомые девушки поднесли ему цветы - знак внимания, всегда необычайно его трогавший: помнится, когда ему поднесли его первые цветы, это тронуло его до слёз.
   Люди медленно начали расходиться, а прекрасный юноша, поднявшись, с интересом начал обходить зал по периметру и рассматривать тангхи (тангха - род буддийской иконы).
   - Первый раз? - спросил лама с улыбкой, подойдя к нему. Юноша кивнул. Боже мой, как же он еще был молод!
   - Как тебя зовут?
   - Алеша.
   Мелодичный голос, нежный.
   - Ну, я очень рад, - продолжил лама одной из тех официальных фраз, которые всегда в запасе у каждого священнослужителя. - Принимая Прибежище, мы встаем на надежный и верный путь избавления от страданий. Другое дело...
   - Да я ведь христианин, - смущенно улыбаясь, будто извиняясь за это, перебил его юноша.
   - Ах, вон что, - протянул лама несколько обескуражено. - Ну что ж, все равно очень рад... ("Экая, однако, искренность", - подумал он не без удовольствия. Лама знал таких прихожан, которые, приходя в центр, охотно объявляли себя буддистами, а в христианской церкви - христианами. Он, впрочем, их сильно не осуждал).
   - А это ведь Будда? - спросил вдруг юноша, уже долго рассматривавший статую Благословенного. - А расскажи мне, пожалуйста: кто такой Будда?
   Тенгъял Дордже был просто захвачен врасплох этим таким с виду наивным вопросом.
   - Будда - это... великий Человек, родившийся две с половиной тысячи лет назад из глубокого сострадания к человечеству и принесший людям Благородное Учение для уменьшения человеческих страданий, - наконец вымолвил он.
   - Так это святой? - тут же спросил юноша с улыбкой.
   Лама закусил губу. Какие, на самом деле, богословские тонкости! Как сложно с этими христианами! Ну разве можно вообще определять в таких терминах? Безусловно, Благословенный Владыка был святым, но ведь не в этом - его величие!
   - Это - святой невыразимой духовной силы, - в конце концов торжественно произнес лама.
   - А вы ведь его не обожествляете? - вновь задал прекрасный юноша такой невинный с виду вопрос.
   - Нет! - чуть не вскричал Тенгъял. Какое вздорное обвинение! Как ему постоянно приходится разъяснять такую простую вещь! - Мы не поклоняемся Будде как Богу, мы только поминаем память и выражаем свое глубочайшее уважение и восхищение одним из величайших людей.
   - Ну, так это ничего, это можно... А то мне другое рассказывали... - произнес юноша, улыбаясь, странную фразу - и вдруг, быстро и как-то весело глянув на него, сложил руки на уровне груди, копируя ранее виденный жест прочих прихожан, и глубоко поклонился Владыке, вызвав в душе Тенгъяла одновременно глубокое смущение и восхищение. "В конце концов, что в этом такого? Разве Его Святейшество Далай-лама, давая Учение в Дании в одном из современных храмов, предварительно не совершил простирание перед статуей Христа?" - подумалось ему.
   - А я вот, знаешь, - заговорил снова этот юноша, взглянув прямо в его глаза, своим задушевным "ты" одновременно возмутив ламу и как-то странно растрогав, - я вот, пока лекция была, почти ведь не слушал - все на тебя смотрел.
   - Зачем это? - опешил лама.
   - Уж хороший ты человек очень, - ответил юноша серьезно. - Тенгъял ощутил, как он медленно краснеет. - Так я... можно я буду приходить иногда? Это ведь ничего?
   - Пожалуйста, пожалуйста... - машинально ответил лама. - Вот через неделю в это же время будет лекция...
   - А веру мне не нужно будет менять? - задал юноша снова серьезный и тихий вопрос.
   - Да что ты, вот еще - храм ... э-э-э, Центр ведь открыт для людей любой веры... - пробормотал лама неуверенно. Неуверенно - не потому, что не был уверен в том, что говорит: здесь-то его совесть была спокойна, это - официальная позиция буддийского духовенства. Он просто-напросто ощущал, как покраснел уже до корней своих двухмиллиметровых волос.
   Удивительный юноша еще раз низко поклонился, снова весело глянул на него - видел он, что ли, его смущение? - и вышел.
   "Это очень хорошо... - думал Тенгъял, пока шел домой. - Это очень... хорошо". Хотя ни себе, ни кому-то другому он не смог бы в тот момент объяснить, что же в этом, собственно, хорошего.
  
  4
  
   На "неофициальной части" очередного сбора "Вектора" все, разумеется, ждали, что Алеша будет говорить.
   И Алеша стал говорить. Его переполнял этот новый, редкостный опыт, и им спешил он поделиться.
   - Друзья мои, - говорил Алеша, - вы только не смейтесь, я скажу сейчас одну вещь: будьте ко всем добрыми. Понимаете, о чем я говорю? Ко всем без исключения! Это на самом деле очень трудно. Солнышко ведь всем светит. Вот, представьте себе - люди в другой стране. В Индии, например. А то еще где ближе... Они, может быть, и Христа-то не знают, и мы думаем: "Несчастные!". И ведь правда. А они про нас - то же. А у них - свои святые. Они им поклоняются. Мы вот - счастливцы: мы душу свою очищаем, но у нас к этому желание большое, потому как в Христа веруем. А ведь каково это: в Христа не веруя - душу-то свою от греха очищать! Так что вы ко всем будьте добрыми, миленькие. Братья же люди...
   Эта небольшая проповедь в духе такой осторожной и вполне канонической веротерпимости, как обычно, всем понравилась - однако диакон глядел на Алешу с нескрываемым изумлением.
   - Ты чего это вдруг про Индии всякие заговорил? - спросил он угрюмо "честного отрока" уже дома. - Какие это такие у них свои святые?
   - Да вот, Будда, например, - отвечал Алеша бесстрашно и невинно, с чудной улыбкой. Вообще, дорогой читатель, помни: ведь наш "честный отрок" отнюдь не был дураком и знал об ортодоксальном отношении к "иным святым". Не решил ли он посмотреть, что из всего этого получится? Не от этого ли происходила его чудная улыбка?
   Сашка вытаращил глаза.
   - Да ты чего, Леша, спятил, что ли? - тихо спросил он. - И где, кстати, ты был позавчера? Уж не в этом ли, Господи прости... - в чертовом капище на Молодежной?
   Алеша невозмутимо кивнул, сдерживая улыбку.
   Сашка открыл рот, чтобы еще что-то сказать - но поглядел в его глаза: глаза совершенного, невинного херувима. Что он мог сказать такому херувиму? "Горе же тому, кто соблазнит единого из малых сих", - подумал с ожесточением диакон. Ничего он не сказал, а только тяжело вздохнул.
   Но тревогу, тревогу нужно было бить немедленно!
   Сашка вышел на улицу, отговорившись тем, что кончились сигареты, и вскоре с уличного телефона уже набирал номер своего тестя.
   На следующий день от о. Георгия известие о грозящем "соблазнении малого сего" выслушивал сам сиятельный Владыка, и глаза у него круглились, как круглятся глаза у кошки.
  
  5
  
   Ровно через неделю Тенгъял уже выискивал глазами в толпе чудесного юношу. Он пришел, наконец!
   И лама заговорил вновь. На этот раз он выбрал для лекции достаточно провокационную тему "Отношение буддизма к другим религиям".
   - Итак, это прекрасно, что существуют разные религии, - говорил лама. - Почему? Потому что сами люди - разные. И то, что подходит одному человеку, никак не может подойти другому. Один человек хорошо поет, другой - хорошо рисует. (Единичная реплика: "А лама и хорошо поет, и хорошо рисует". Смех). Лама самолюбиво улыбается этой оценке своих талантов и продолжает. - Ну, это скорее исключение... (Смех). Но должно ли это различие между людьми, должно ли оно, спрашиваю я вас, быть причиной взаимной неприязни и вражды? Никак нет! Я скажу больше: религии могут и должны протягивать друг другу руки. Разве не может настоящий буддист перенять что-то из опыта христианской работы над собой, оставаясь при этом буддистом? И разве не может настоящий христианин использовать те или иные медитаций - например, медитацию на труп, о которой мы говорили позапрошлый раз (смех), - при этом не изменяя своей вере? Возможно, такая точка зрения кажется вам слишком дерзкой. Может быть. Однако, - лама поднимает вверх указательный палец, - вспомните Его Святейшество Далай-ламу, несколько лет общавшегося с католическими монахами. Или кто-то уже не признает католиков христианами? Его Святейшество нисколько не сомневается в том, что обмен опытом может быть полезен и той, и другой стороне.
   Серьезное, осмысливающее молчание.
   - Это правда так? - чей-то голос.
   - Ну, разумеется... Более того - мне кажется, среди нас есть сейчас христиане. Нет, я имею в виду не тебя, Елена, про тебя-то я все знаю... (Смех: названная Елена, бывшая на крещении ребенка у подруги, краснеет и шепотом начинает оправдываться соседке). Я имею в виду, христиане не от случая к случаю.
   Такие есть? Поднимитесь. пожалуйста, если вам нетрудно...
   Алеша смущенно поднимается с места. Лама несколько раз ударяет в ладоши - слушатели также вежливо аплодируют.
   - Да, я вот - христианин, - говорит он, все также причудливо улыбаясь. Даже вот работаю дьяконом в Федоровском соборе (Уважительные возгласы "О-о-о!"). Да. Мне кажется... то есть я со всем согласен. (Смех и аплодисменты). На самом деле... Я хотел сказать: вот прошлый раз была медитация, мы сосредотачивались на свете в сердце. Вы знаете... даже не знаю, стоит ли говорить.
   - Стоит-стоит, - подбадривает его лама.
   - В христианстве есть такое понятие: умносердечная молитва, - продолжает Алеша. волнуясь. - При нем человек ведь тоже сосредотачивается на сердце. По-другому, правда, немножко все это происходит... (Заинтригованное молчание).
   - Ну, я думаю, Алеша нам еще расскажет как-нибудь о некоторых медитативных техниках христианства, - берет слово лама. - Ведь это интересно, правда? (Слушатели кивают). Однако вернемся к нашей теме...
  
  6
  
   Все медленно расходятся. Алеша и Лама Тенгъял Дордже стоят друг перед другом и улыбаются. Бог мой, как они фантастически несхожи!
   - Большое спасибо, - говорит Алеша. - Очень интересная сегодня была... лекция.
   - Ты... знаешь что? - произносит вдруг лама. - Ты приходи как-нибудь ко мне домой. Придешь? - и быстро пишет свой адрес на листе бумаги.
   - Приду, - улыбается Алеша. - А ты вот мой запиши на всякий случай...
  
  7
  
  - Здравствуй, Тенгъял, - раздался приятный женский голос, когда лама включил свет в прихожей. - Чай пить будешь?
   - Здравствуй, Ольга. - Лама медленно прошел на кухню. - Да, с тобой выпью, с удовольствием. - Ты знаешь, Ольга... - он медленно опускается в кресло рядом со столом. Ольга садится напротив, подпирая рукой свое красивое, сильное, широкоскулое, чуть индийское лицо. - На лекции уже вторую неделю приходит абсолютно удивительный мальчик.
   - Мальчик?
   - Нет, я не так выразился: ему, наверное, лет шестнадцать, а может, и больше, откуда ж я знаю... Представь себе: абсолютно совершенное лицо, как у какого-нибудь бодисаттвы. Вообще, это, наверное, воплощение бодисаттвы.
   - Правда? - улыбается Ольга.
   - На самом деле, конечно, нет, - серьезнеет лама. - Он христианин. Православный. Причем вроде бы не из рядовых: говорит, что работает дьяконом в Федоровском соборе. Зовут его Алеша.
   -Я узнаю, мне несложно. Как, однако: уже второй раз приходит?
   - Сам удивляюсь, Ольга. Так вот, этот Алеша меня сильно интересует. Во-первых, что меня очень радует, в нем совсем нет вот этой... упертости, что ли, этого горделивого сознания исключительности его религии, этого высокомерия индюка, от которого порой не знаешь, куда деваться. Во вторых, кажется, он занимается внутренней работой, что вообще среди христиан встречается нечасто. Я даже думаю... - Лама оживляется. - Я думаю, что обмен опытом мог бы быть крайне полезным! Понимаешь, Ольга? Я, правда, не могу похвастаться очень большим опытом...
   - Тенгъял! - произносит Ольга серьезно.
   - Да?
   - Тенгъял, милый мой. - Она смотрит ему в глаза. - Это все очень хорошо. Очень благородно. И очень опасно. Почему ты не хочешь посоветоваться с Давой и Шенсэ?
   - Почему не хочу? Я не далее как сегодня собираюсь это сделать...
   - Ты такой умница, Миша...
  
  8
  
   А-га! - вскричат читатели. - А что же это за Ольга, которая живет у него дома? Любовница? Наложница? Содержанка? Хорош же монах!
   Ничего подобного, отвечает им автор.
   Ольга Ткачёва, настоящая русская девушка, действительно жила у ламы Тенгъяла Дордже уже около полугода. Добровольно она взяла на себя обязанности готовить (впрочем, лама ел один раз в день, а вечером позволял себе только "не еду", то есть чай и фрукты) и вести нехитрое хозяйство, встречала его с работы и провожала на нее. Сама она также работала - учительницей в школе. И при этом спала она в комнате, а лама - на кухне, и ни о какой интимной близости между ними и речи не было.
   Вначале лама несколько раз видел лицо этой девушки на медитациях, лекциях и праздниках.
   Затем, после одной медитации, она сама подошла к нему и сказала своим высоким спокойным голосом, так странно не соответствующим ее красивому, но волевому, почти мужскому лицу:
   - Простите меня, лама Тенгъял. Я - Ольга Ткачёва. Мне 25 лет. В семье у меня творится ад. Мой отец пьет и пристает ко мне. Мне, на самом деле, абсолютно некуда идти. Пожалуйста, возьмите меня к себе. Я не помешаю вам. Я готова спать на полу...
   Лама только развел руками. Ну что можно сказать в таком случае? Хорошим бы был он буддистом, если бы сказал "нет"!
   Тенгъял, собственно, никогда не подумал бы, что может полюбить эту девушку - или что полюбит она его. Нет. В конце концов, он же был монахом, а не одним из новомодных лам-мирян. При этом уважение его к Ольге было безмерным, и только еще более укрепилось, когда он узнал, какие тяготы в жизни ей пришлось преодолеть. Ольга помогала ему во всем так, как могла помогать самая верная жена. Когда, например, на него находило вдохновение написать тангху и он за утренним чаем нечаянно упоминал о своем замысле, вечером он, придя домой, мог обнаружить, что Ольга купила акриловые краски и шелк. При этом Ольга самостоятельно изучала буддизм и даже просила обучать ее тибетскому, насколько безнадежной ни является эта затея по отношению к чисто русскому человеку... Глядя на нее, лама часто думал о том, что эта девушка - истинная драгоценность.
  
  9
  
   В назначенный час на квартире у наставника Шенсэ собрались все три ламы города ***ска.
   - Итак, о чем же нам хочет поведать наш юный и талантливый друг? - начал, улыбаясь, старейший из них, после того, как был совершен необходимый обмен любезностями.
   Сказал он это, разумеется, по-тибетски: такую длинную и сложную мысль наставник просто не смог бы высказать по-русски.
   - На последние медитации несколько раз приходил юноша, - волнуясь и коверкая тибетские слова, заговорил младший лама. - Он христианин. При этом он очень дружелюбно относится к Учению.
   - Похвально, похвально, - отозвался лама Дава. - Это так редко случается...
   - Да, действительно... Я думаю, что было бы очень полезно прочитать несколько лекций с его участием, с целью, во-первых, искоренения межрелигиозной вражды, а во-вторых, обогащения тех верующих, кто занимается серьезно, новым опытом, - закончил свою мысль Тенгъял.
   - А он вообще... как? - неопределенно спросил лама Дава, но все поняли, что имеется в виду.
   - Он кажется мне достаточно искушенным во внутренней работе человеком, - осторожно ответил "юный и талантливый" друг. - Кстати говоря, он дьякон.
   - Что такое "дьякон"?
   - Это что-то вроде нашего младшего служки.
   - Я бы хотел увидеть этого мальчика... - мечтательно проговорил наставник Шенсэ.
   Лама Дава и лама Шенсэ переглянулись и вдруг рассмеялись.
   - Ничего, ничего, это так, - проговорил сквозь смех Шенсэ. - Не обижайся, пожалуйста...
   - Но как вы все-таки относитесь к самой идее? - настойчиво продолжил Тенгъял.
   Ламы посерьезнели. Некоторое время все молчали.
   - Это хорошая идея. Замечательная идея. Благородная идея... - начал наставник Шенсэ.
   - Но она невозможна, - поставил точку Дава. - И не потому, что мы плохо относимся к христианам. Совсем нет! А как раз наоборот. Теперь представь себе, уважаемый Тенгъял Дордже, что будет, если о наших затеях узнает начальство этого мальчика?..
   Старшие ламы закачали головами и зацокали языками.
   - Но ведь они не смогут нанести нам никакого особого вреда! - не сдавался младший лама.
   - Они начнут порочить наше доброе имя и деятельность Центра, который мы - и в частности ты, уважаемый Тенгъял, за что мы тебе очень благодарны - с таким трудом создавали. И стоит ли ради призрачного блага подвергать опасности само распространение Учения?
  
  10
  
   Бедный, бедный Алеша! Подозревал ли он, какие тучи сгущаются у него над головой?
   Впрочем, вероятно, подозревал. Абсолютно неправильно будет представлять себе Алешу как пылкого вьюношу недалекого ума, который увлекся новой идеей и начинает восторженно трубить об этой идее на каждом шагу, не замечая выражения лиц окружающих.
   Что же, он, безбожник, спросите вы: не молился, что ли? А после молитвы - что же: не отстал ли от своего замысла? Нет, молился упорно. И молитва именно наполнила его глубокой, спокойной решимостью.
   Так или иначе, на новом сборе "Вектора", когда пришла его пора говорить, Алеша заговорил снова.
   В его речи, как ни старались потом представить это иначе, не было никакого горячечного возбуждения. Она была проста и, пожалуй, печальна. Так печальны вальсы Шопена, холодноватые, но таящие в себе и радость, и скорбь, и целую бурю чувств. Эта речь была не совсем импровизацией, но, наверное, первой речью, которую Алеша немного обдумал заранее.
   Алеша, развивая прошлую тему, говорил о ненависти. О ничем не обоснованной ненависти, которую мы испытываем по отношению к людям другого цвета кожи, другого характера - другой веры. Но вера, вера в Бога человека любой национальности, любого народа, в чем бы она ни выражалась - едина, потому что ч у в с т в о в а т ь Б о г а для человека естественно, как дышать, и потому вера не может быть иной, как не может быть иным дыхание. Дивно думать, что если другие люди, к примеру, строят храм круглой, а не квадратной формы, то они поклоняются иному Богу - поскольку Господь не бывает ни круглым, ни квадратным. То же и про одежду. Если, одевая черное, мы тем указуем на груз согрешений наших, если только ради этого надеваем и памятуем о том - то тогда мы становимся милее Господу. Если же, к примеру, мы красное носим для того только, чтобы сердце наполнить радостью чистой и любовью нелицемерной, то и тем мы Богу любезны: ведь разве Господа, речет апостол Иоанн, в обход людей полюбить можно? Но вообще следует помнить о том, что Господь сам в себе - ни красен, ни черен. Одежда еще не творит иерея, также и не отменяет священство. Апостолы Христовы иногда и вовсе нагими обретались. Или не они же - столпы Церкви, первые ее отцы, и даже выше всяких отцев? Алеша его говорил: не человек - сам для себя, и храм - не ради храма есть, и церковь, и священник Господу и человеку служит делом и словом, и оттого существует. А как мы Господу служим? Сорадуемся Ему и доброе творим. Если же не всегда так, то слаб человек, и ни единого слова упрека пусть наши уста не измолвят про тех отцов, которые из иного служат и из другого путь свой избрали, из житейского попечения или просто или просто по неразумию. И все же про таких что сказать? Они и хорошие, добрые люди бывают, но они суть те фарисеи, что взяли ключи от небесного царства, сами не вошли и другим воспретили. Вообще, Евангелие, говорил Алеша - удивительная книга. Чаще читайте ее. Она не только очень мудра, но еще и актуальна. Две тысячи лет прошло со времени пришествия Христа. Но вглубь сердца заглянем: много ли изменились мы, люди? Сами ли не виновны? И чистотою убелились ли? Алешу слушали с благоговейным вниманием.
   На середине этой речи вновь тихими шагами вошел владыка - взоры половины к нему обратились, приветствия раздались. Владыка досадливо махнул рукой: нишкните! Сидел он минут пять, оглаживая белыми пальцами острый подбородок. На одном месте поднял он глаза - и встретились их взгляды. Осекся Алеша было - но продолжал. И вышел владыка безмолвно.
  
  11
  
   - Докатились! - ревел протоиерей на все здание, сотрясая пол своими шагами. - Слов моих нет! Ум не вмещает! С е к т ы нам еще не хватало! И добро бы еще кришнаиты, а то будут у нас - н е ч а е в ц ы!
   Владыка сидел в кресле, пощипывая бороду, скрестив ноги, и смотрел на него с какой-то нехорошей иронией.
   "Саша, диакон", сидел тут же, в позе кучера, повесив голову, красный, как рак.
   - Сперва у него "буддисты - наши братья", - шумел о. Георгий, - а потом он еще вам напялит!.. Вот помяните мое слово, напялит!.. Какой-нибудь... красный шаманский халат напялит на себя, вот увидите!.. Чтобы была у него, - протоиерей набрал воздух, - р а д о с т ь ч и с т а я и л ю б о в ь н е л и ц е м е р н а я! Ещё и на службу придет в этом халате! Дьякон Фёдоровского собора!..
   - А что, отец Георгий, - наконец, молвил Владыка с усмешкой, - не под сенью ли вашего клуба выросло это семя?
   Протоиерей шумно выдохнул, затряс головой - но ничего не сказал, только и сам теперь налился краской.
   - Да гоните вы его взашей, и дело с концом, - буркнул диакон. - Экую трагедию раздули...
   - А вот Саше этот молодой человек глубоко симпатичен, - заметил Владыка вполголоса.
   -Ну и что, что симпатичен?.. - огрызнулся тот. - А гнать его надо взашей. Я что, сам не понимаю? О единстве же церкви речь идет...
   Отец Георгий остановился.
   - Вот и будут у нас тогда н е ч а е в ц ы, - заключил он кафедральным басом, со злостью.
   - Правильно говорит отец Георгий, - заметил владыка. - Изгнание беспричинное расколет приход. Надо же сделать так, чтобы абсурдность учения этого Нечаева стала всем сразу понятна и очевидна. Значит, отец Георгий, надо постараться. Между прочим... ведь он кажется, сумасшедший? У него, может быть, припадки бывают?
   - Эко развели: "учения Нечаева"... - брякнул еле слышно Саша.
   Протоиерей и владыка воззрились на него в безмолвии. Саша стал таким же красным, каким бывает вареная свекла.
  
  12
  
   Главный зал "Вектора" был набит битком. Еще за неделю по городу были развешаны афиши о том, что дьякон Федоровского собора Алексей Нечаев во столько-то часов прочтет в помещении Молодежного православного центра лекцию об отношении христианства к другим религиям. Епархия пошла на этот рискованный шаг - но, впрочем, достаточно хорошо подготовилась к нему.
   Саша, избегая смотреть нашему герою прямо в глаза, передал ему, что самому владыке очень понравилось то, как говорил Алеша намедни.
   Боже мой, какой отчаянной надеждой вострепетало его сердце! Догадывался ли Алеша о ловушке? Нет: вернее он просто не желал и не мог, согласно своей вере, не позволял себе верить в коварство иерархов - надстоящих над ним иерархов его же, родной, Русской православной церкви!
   Волнуясь, Алеша вышел к кафедре. Его приветствовали аплодисментами.
   Алеша начал говорить примерно то же, о чем мы писали уже, и проговорил около 15 минут.
   Тогда из зала поднял руку, потом поднялся и сам невысокий мужчина в рясе, с раздвоенной бородкой, представился диаконом Андреем Гараевым и пожелал задать несколько вопросов.
   Лишь немногие поняли, ч т о произошло и замерли - замерли в ужасе. Все знают, что диакон Андрей Гараев, несмотря на малый чин - известнейший человек в православном мире, преподающий Богословие (главным образом, сектоведение), в ведущих духовных семинариях, автор убийственных текстов "Агни-йога: демонизм для образованных людей", "Справочник новейших сект" и т.п., блестящий знаток Священного писания, церковной истории, догматики и прочая и прочая. Что он делал в ***ске? Разве был проездом - но, впрочем, диакон неутомим в защите церковных интересов...
   Диакон стал задавать свои вопросы, острые, как бритвы. Исход, казалось, был предрешен.
   И тут случилось достаточно странное: Алеша стал отвечать, отвечать разумно и уверенно.
   Епархия полагала, что Алеша - невинный и святой простофиля, которого Господь наделил праведностью, но не умудрил рассудком. Оказалось: не так. Диакон цитировал Павла, Алеша - Иоанна. Диакон ссылался на Послание к римлянам, Алеша - на Послание к колоссянам. Диакон приводил место из жития Св. Сергия - Алеша убедительно доказывал, что это место является позднейшей вставкой. Диакон вспоминал известный спор между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким. Алеша осторожно замечал, что в этом споре церковь все же признала победу за первым, одним из великих русских праведников. Напряженное молчание повисло, все следили за этим словесным поединком, и ему не было конца.
   Диакон раздражался - Алеша оставался спокоен и невозмутим, и симпатии слушателей все более склонялись в его сторону.
   И тут с шумом встала дородная женщина, в которой Алеша с ужасом узнал Валентину Михайловну.
   - Кончайте спорить! - прокричала она истерически. Зачем вы, уважаемый человек, умный, спорите с сумасшедшим? Да, да! - обращаясь к диакону. - Он ведь сумасшедший! Я этого вашего дьякона прекрасно знаю! Это Нечаев, ученик 11 класса моей школы!.. Бывший. И я должна сказать! Я всем скажу! Во-первых, этот "святой человек" еще год назад соблазнил учительницу истории! Везде говорили! Бедняжке даже пришлось уйти из школы... Отличная была девушка! Святая!.. Во-вторых, он постоянно дерзил учителям! Это было невыносимо!.. Я ему так прямо и сказала: Нечаев, ты не напишешь выпускного экзамена, не напишешь даже на два! А он мне: святому человеку, Валентина Михайловна, в вашей школе делать нечего! Еще и в газете меня пропечатал, мерзавец!.. Но я ему прощу!.. Я ему все прощу!.. Потом что он не-нор-маль-ный! И это не мои эмоции, не подумайте! Это медицинский факт! Есть подтверждение психиатра!
   Тут же поднялся сидевший рядом с ней психиатр и, покраснев, сказал, что да, действительно, он выдал ученику 11 класса Нечаеву Алексею заключение о маниакально-депрессивном психозе, но, честно говоря...
   Психиатру не пришлось пояснить, что он имел в виду: тут уже поднялся невообразимый шум и гвалт.
   И тут вдруг вскочила Катя Вишневская, сидевшая до поры до времени, с ботинком на своей правой руке, и размахнувшись, зажмурившись, со всей силы ударила этим ботинком в окно. Окно, конечно, разбилось - соседи отпрянули от осколков. Все взоры обратились на нее, и люди стихли.
   - А я могу показать пальцем, кто все это устроил! - прокричала Катя. - Кто пригласил и этого умника, и этого психиатра, и мою помешанную директрису! Это отец Георгий и владыка Роман! - Двое, сидевшие в первом ряду, от изумления даже встали, чтобы разглядеть "пигалицу". - Да-да! Вот этот, жирный, и вот этот, тощий! Видите? Сами встали! Алешка - он умнее вас всех будет! Он дерьмо собирался выгрести из ихнего курятника - так им не понравилось, прикипели к говну-то!
   И снова гвалт и шум, в котором уже нельзя ничего разобрать.
   Тут Алеше - а у него и так в лице не было ни кровинки - от горя и сердечной боли, а может быть, и от жары, сделалось настолько плохо, что он лишился чувств.
   "Финики" продрались вперед, подхватили его и понесли прочь. К кафедре вышел отец Георгий и властно прокашлялся, привлекая внимание.
   - Этот сегодняшний случай... - начал он в стиле патриарха Алексия.
   И тут, вслед за "финиками", начали демонстративно вставать и покидать зал все верные Алешины последователи:
   Девушки из ПТУ;
   Олег;
   здоровяк Федор;
   Елена, журналистка;
   Оля, продавщица;
   Надя, православная девушка,
   Инга, старший менеджер консалтинговой фирмы,
   Катя Вишневская.
   А замыкали этот список медленно шествующие буддийские священнослужители, неизвестно как появившиеся здесь: один - высокий, осанистый, другой - маленький, пожилой и сияющий неизменной благостной улыбкой.
   И было бы полбеды, если бы вышли только они. Но и остальные, поняв это так, что представление кончилось, стали также вставать и уходить.
  
  13
  
   Между прочим, наставник Шенсэ, все время их пребывания в "Векторе" находившийся, как и всегда, в отличном расположении духа, открыл рот только один раз.
   Склонившись к уху ламы Тенгъяла и указывая глазами на Алешу, он сказал:
   - Шэн чу (10 знаков).
   - Что-что? - не понял младший лама.
   - У него - 10 знаков из 32, - пояснил свою мысль наставник.
   "Тридцатью двумя знаками" в буддизме называются физические знаки, по традиции обнаруживаемые на теле Совершенного Человека, Благословенного, Будды.
  
  14
  
   Алеша открыл глаза - и увидел вкруг себя верных учеников, а также и ламу, который стоял несколько поодаль, сочувственно и беспомощно улыбаясь, что так не шло к его высокому росту и римскому лицу.
   - Слушай меня внимательно, Лёха, - сказала ему Катя Вишневская. - Через неделю снова будет "векторский" сбор. На эту срань мы больше не пойдем. А тебя, я так предполагаю, и не пригласят. Но ты - слушаешь! - т ы ровно через неделю, в обычное время будешь проводить занятие!
   - Где? - не понял Алеша
   - Какая разница где! - вскричала Катя. - Все равно где! На поляне в лесу! На скамейке вот этой! На стадионе... Парни, хорошая идея! На стадион пойдем...
  
  15
  
   В городе только и говорили, что о скандале в Православном центре. Все газеты напечатали свои комментарии. Наиболее сочувственный появился в "Северном крае" - как вы думаете, кто был его автором? Официальную же точку зрения Русской православной церкви на происшествие, которую принялись охотно цитировать и другие газеты, явили, разумеется, "Епархиальные ведомости".
   В месте диакона Алеше было с позором отказано, являться в храм и в центр ему запретили.
   Алеша продолжал жить у Саши дома - при этом они едва виделись, а, встречаясь, не произносили ни слова. Так же продолжал он ходить в подряснике - видя тот, диакон сверкал глазами, но молчал.
   Раньше, как только Алеша получил первое свое жалование чтеца, он наотрез отказался столоваться у Саши, чтобы не стеснять радушно приютившую его семью. Питался он, 2 раза в день, памятуя о посте, самостоятельно, тем, что сам покупал: хлебом, например, кашей, которую замачивал и на день оставлял на окне - горячего ему есть не приходилось. Вдохновлялся Алеша примером святого Сергия, который ведь ел один хлеб, да и то все больше гнилой и бросовый. Но увы! - теперь и такого не стало, а сидеть у кого-либо на шее Алеша отнюдь не собирался, и без того неловко ему было оставаться. Скудные накопления Алешины через неделю кончились. Ведь и зарплату-то он получил лишь за апрель и май!
   Что же он ел теперь? А вот представьте себе: ничего.
   Это уже скудоумие и прямой путь к самоубийству - скажете вы. Оставались ведь у него приверженцы, целых 13 человек! Нет, не говорите так. Отсутствие пищи Алеша рассматривал, может быть, как заслуженную кару, а может быть, как испытание Господне, которое нужно был принимать с кротостью и радостью, идти же против Господней воли он совершенно не собирался. Господь, верил Алеша, за его терпение, или из сострадания великого обязательно над ним смилостивится. Иногда же думалось ему: может быть, и не наказание это вовсе, а награда? Ведь постились великие праведники по 40 дней, а у него лишь четвертый идет. И ведь в самом деле утончалось его тело, так, что внезапно видел он, прямо посреди дня, чудесные цвета и образы, и как будто уже и не на этой земле находился. И все усиливался идущий от его тела тонкий аромат ландыша.
  
  16
  
   Так или иначе, действительно в четверг Алеша проводил занятие - и именно на стадионе. Он говорил - приверженцы его слушали. Раньше, пожалуй, они его и не рассматривали Алешу как учителя - да и сейчас своим учителем большинство не назвали бы. И все-таки их влекло сильно к этому юноше, как будто явившемуся из другого мира. Даже не слушать его - глядеть на него хотели.
   Мимо проходили и туристы.
   - А это наша местная достопримечательность, Алеша Нечаев. - объясняла экскурсовод. - Раньше он работал в церкви, но, после того, как его отлучили от церкви, он собрал группу своих учеников и проповедует им.
   - O! - улыбались бородатые дядьки в шортах. - Spiritual teaching! Beautiful! - и щелкали затворами фотоаппаратов.
   - А в храм-то ходите? - спросил Алеша свою паству, думая: уж если меня отлучили, грешного, то им хотя бы не лишиться той сладости.
   - Не были, грешны, Алексей Семенович... - пробормотал, улыбаясь, Олег.
   - Нет, Леша, мы туда больше не пойдем... - пробасил один из "фиников".
   - А ведь привыкли так, Алексей Семенович... - подала свой голос Оля. - На службу иногда стоишь - хорошо так. Вот вы там хорошо читали...
   Православная девушка Надя ничего не сказала, только смотрела невообразимо печальными глазами.
   Алеша скорбно глядел на них, они - на него.
   - Алексей, - произнесла Катя, - Народ хочет службу.
   - Все как-то ободрились и зашевелились.
   - То есть как это? - не понял Алеша.
   - Очень просто! Давай, организуй! Ты ведь порядок знаешь?
   - Грех ведь... Не рукоположен ведь я в иереи... - прошептал Алеша, но сердце его, признаться, тревожно и радостно забилось от этой идеи. - Народ зароптал.
   - Чего это ты не иерей? Ты самый настоящий иерей и есть, еще и лучше всяких! - загудел Фёдор. - Нам других и не надо иереев! Это кто ж тебя рукополагать-то будет? Жирный тот, что ли?..
   - Вы же нам сами, Алексей Семенович, говорили, что помыслы и вера делает священника, а не одежда, - вставил свое слово Олег.
   Алеша беспомощно глядел на свою паству. Та была настроена решительно. Он - поверьте! - менее всего, менее всего хотел бы способствовать такому церковному расколу и чуть ли не кощунственному дерзанию. Но, с другой стороны, ведь прав Олег. Но при этом...
   - Как хочешь, - высказала Катерина общее мнение. - Но имей в виду: если трусишь, мы все от тебя уйдем.
   - Я могу помочь деньгами, Алексей, - засуетилась Инга, менеджер. - Если нужно купить иконы, какие-то ритуальные предметы... Правда, я не знаю, как быть с помещением...
   - Литургию, конечно, нельзя, и всенощную тоже, а вот акафист прочитать - что же не прочитать? У меня, честно говоря, есть один знакомый, который мог бы с этим помочь... - задумчиво произнес Алеша, и тут же спохватился. - Хотя нет, нет, это абсурд...
   - Так что же ты раньше-то молчал? - вскинулась тут же Катя. Как это нет? Да, да!
  
  17
  
   - Здравствуй, Алеша, очень рад видеть. Здравствуйте... - лама Тенгъял с удивлением смотрит на странную пару, стоящую на пороге.
   - Здравствуйте, - отвечает без особых церемоний Катя Вишневская. - Вот, привела вам. Олуха царя небесного. Ну, рассказывай, что тебе надо.
   Алеша смеется.
   - Тенгъял, прости, пожалуйста, не слушай ее, она сошла с ума...
   - Это у меня, что ли, справка? - кричит Катя.
   Ольга выходит из комнаты, и скрестив руки на груди, облокотившись спиной на дверной косяк, с интересом рассматривает обоих.
   - Да проходите же, проходите... - спохватывается лама.
   - Спасибо. Так вот... - как бишь вас там зовут? Тенгъял! Ну и имечко, не могли другое выбрать... Тенгъял, мы хотим проводить службы. И нам нужно помещение. Вы нам не поможете?
   - Кто это - "мы"? - спрашивает лама в растерянности.
   - Мы - это мы! - гордо заявляет Катя. - Те, кто его не предал, этого глубоко наивного человека. Нас много! Около двадцати...
   - Тенгъял, дорогой мой, голубчик, - вступает тут Алеша, - она ведь чуть ли не силой меня притащила! Ну скажи ей, пожалуйста, что ты буддист!
   - Ну и что? - заявляет Катя. - Что, буддисты - не люди, что ли? Кто там вещал про равенство религий?
   Лама мрачнеет.
   - На самом деле, я... Вы правы, - замечает он. - Я бы очень рад вам помочь. Но, верите ли: я не знаю, смогу ли я для вас что-либо сделать...
   - Стыдитесь! - резко бросает Катерина. - Я думала, буддисты - порядочные люди! - Она разворачивается и уходит.
   - Катя, куда ты, вернись, пожалуйста!.. Ну вот... Пожалуйста, простите ее, она ведь совсем помешанная. Это не мне, а ей нужно было давать справку... - Алеша смеется. - Чаю? А вы приглашаете? Ну конечно, только если вам это не в тягость...
  
  18
  
   - Тенгъял! - произносит Ольга вечером. Рука ламы, подносящая чашку ко рту, замирает.
   - Тенгъял, - продолжает Ольга после некоторого молчания. - А ведь центр пустует по пятницам и субботам?
   - Я тоже думал об этом, Ольга - отвечает лама. - Но, во-первых, я боюсь, что это помещение их может оскорбить. И вообще, сам факт...
   - Разве Далай-лама не давал учение в христианском центре? И, кстати, я не думаю, что их это оскорбит, - отвечает Ольга.
   - Хорошо. Но есть еще одно соображение. - Лама ставит чашку на стол. - Что скажут Дава и Шенсэ? Между прочим, они, мягко говоря, уже забраковали идею о сотрудничестве...
   - Но тогда было другое время: тогда церковь еще не выставила этого Алешу за порог.
   - Да, это правда...
   - Тенгъял! - произносит Ольга с жаром. - Милый мой! Ты создал этот центр из руин. Ты, в основном, и проводишь медитации и лекции. Даву, кроме его массажа, ничего не интересует. Шенсэ появляется раз в месяц! Чего же ты боишься?
   Лама долго думает. Наконец, улыбка освещает его лицо.
   - Ну что ж, - замечает он с определенным юмором. - Я думаю, это вполне по-буддийски. В конце концов, и сам Владыка Будда, будь он на моем месте...
   - Ой, Мишенька! Дай я тебя расцелую...
  
  19
  
   Итак, в Центре им. ламы Цонкапы все было приготовлено к предстоящей службе. Тангхи были сняты, на их место повешены православные иконы, в центре - деревянное распятие.
   Статую Благословенного Владыки лама, низко ей поклонившись, собирался на время переместить.
   - А что же: пусть стоит, - миролюбиво сказал Алеша. - Святое же изображение. Только надо от алтаря подальше сдвинуть, вон туда, в сторонку...
   К назначенному времени все собрались, и Алеша, волнуясь необыкновенно, начал Всенощную. За диакона, с его мощнейшим басом, был Федор.
   О, то была, пожалуй, самая странная служба за всю историю православной церкви! Но здесь, вдали от церкви, изгнавшей их, в этом храме иной веры, еще ярче зазвучали святые слова, и пламень веры зажегся с новою силой. Участники ее говорили потом в один голос: о, какая дивная была служба!
   Лама Тенгъял, нервно перебирая пальцами, сидел в "предбаннике", выполняя роль своеобразного стража. "Если кто придет из нашего центра - объясню, - думал он. - Лишь бы не пришли э т и двое".
   Когда до окончания Всенощной оставалось около получаса, нарисовался лама Дава с клиентом (точнее, клиенткой).
   - О! - воскликнул он. - Гонг дро ве лег (добрый вечер), Тенгъял! А цто, медитцый сэвонь?
   -Да, медитация, - быстро ответил тот.
   - А цто ты не ведэс?
   - А... другой лама ведёт. Приезжий, - нашелся Тенгъял.
   - А-а-а, - уважительно протянул лама Дава и скрылся в своем кабинете. Дама, приведенная им, зашла чуть после. Все это время она стояла, прислушиваясь к звукам православной службы в буддийском центре, и глаза у нее были по рублю каждый.
   Неисповедимы пути Провидения! Если бы суждено было ламе Даве хоть раз побывать в православной церкви, он едва ли принял бы происходящее за медитацию...
  
  20
  
   Они столкнулись на лестничной площадке.
   - Ты на всенощной, что ли, был? - спросил диакон Алешу как-то опасливо и одновременно сочувственно.
   Алеша кивнул, закусывая губу.
   - Постой! - всполошился Саша. - А где ты был?
   - На Молодежной, - последовал лаконичный ответ
   У Саши отвисла челюсть.
   - Разве... разве там службы теперь проходят? Православные? - только и нашелся он, что спросить. Алеша вновь кивнул.
   - И кто же их проводит?
   - Я провожу.
   Долгое, долгое молчание.
   - Ты хоть понимаешь, Алеша, ч т о ты такое творишь? - спросил, наконец, Саша шепотом.
   - Понимаю, Саша, - ответил Алеша так же тихо и серьезно. - Не думай ты, что я не понимаю. Но я о вере Христовой радею. Хоть немногие, а верят, ино же лучше, чем никто. Долго я думал, Саша, и верую: простит меня Господь. Лучше иерею не рукоположену быть, чем не вдохновену. Лучше уж, как ты сказал, на языческом капище - и с верой, чем в раззолоченном храме, и без веры. Да и не капище то вовсе...
   И скрылся в своей комнате.
   Диакон пересказал этот диалог жене.
   - Держите меня, святые угодники... - произнесла Татьяна. И позвонила отцу.
   Протоиерей прибыл через час. Несколько минут оставалось до десяти вечера.
   - Ты ведь с ним поговоришь, папа? - робко спросила дочь. О. Георгий досадливо отмахнулся от неё, как от мухи. Ни слова не говоря, он направился к комнате Алеши и распахнул дверь ударом ноги.
   - Убирайся, щенок, немедленно отсюда! - зарычал он.
   Алеша вздрогнул, обернулся - и, хотя поднялись его брови, на губах заиграла все она же, эта страдальческая улыбка. Так же молча он оделся и вышел, прихватив с собой нехитрый свой скарб.
  
  21
  
   Лама чистил зубы, собираясь ложиться спать (в конце концов, почему бы не быть зубам у ламы?), когда в дверь кто-то тихонько и очень робко постучал.
   Он немедленно бросился к двери - на пороге стоял Алеша.
   - Я и не думал, что ты откроешь... - сказал он, улыбаясь беспомощно. - Тут вот, Тенгъял, ушел я от них. Шел я мимо, вижу - окно горит. Дай, думаю, зайду на пять минуток...
   Лама немедленно схватил его за руки, затащил в квартиру и захлопнул дверь.
   Он стоял, смотрел на этого прекрасного херувима, на это живое воплощение бодисаттвы сострадания, и ощущал горячую нежность и скорбь, поднимающуюся по его римскому горлу.
   Наконец, он бросился к нему, обнял - и разрыдался, что вообще-то ламе не положено делать.
   -Ну что же ты, милый мой... - шептал Алеша, и гладил ламу Тенгъяла Дордже, ученого монаха, преподавателя педагогического колледжа, блестящего лектора Буддийского центра, по коротко стриженой голове. Сам он тоже плакал...
  
  22
  
   Через два часа Алеша, утомленный разговорами - так о многом им хотелось поговорить! - уже мирно спал в кресле, а лама сидел напротив на табурете, смотря на него с любовью и грустью.
   Оставить Алешу ему было и негде особенно. В соседней комнате спала Ольга, на кухне едва помещался он. Но и не в этом было дело. Алеша сказал "Ушел я от них", значит, те, кого он покинул, ждали его и беспокоились. И также не сказал он "Прими меня", но сказал: "Шел я мимо"...
   Наконец, вздохнув, лама открыл входную дверь и оставил ее так, вышел на улицу и завел стоящую во дворе "Волгу". Вернулся - разыскал в карманах бумажку с адресом, осторожно подхватил на руки спящего Алешу и снес его вниз.
   Лама ехал по ночному городу, делал круги и думал. Алеша спал, лучи фонарей перемещались по его чистому лицу.
   Наконец, машина остановилась у дома диакона. Окно было освещено: не спали. Лама свободным кулаком постучал в дверь. Дверь распахнулась
   Они стояли и смотрели друг на друга: диакон, коренастый, плотный, с густой черной шевелюрой и курчавой бородой, с матушкой, выглядывавшей из-за спины, и лама: монах, высокий, почти худой, почти начисто лишенный волос.
   - А, это ты... совратитель малолетних... - процедил, наконец, диакон вместо приветствия.
   - Меня брани, - сухо ответил лама, - этого же ангела не смей трогать.
   Они еще помолчали некоторое время.
   - А может быть, вы не хотите его принять? - произнес лама странным голосом.
   - Заткнись и не городи всякую чушь, - буркнул диакон. Он принял Алешу на руки и отнес его на постель. Дверь перед ламой закрыли без лишнего слова.
   Медленно Михаил Будэевич ехал назад - и вдруг обнаружил, что проезжает уже третий раз все тот же перекресток.
  
  23
  
   Лама раскатал постель на полу и обернулся от легкого шороха. Сзади стояла Ольга, одетая, как будто и не ложилась.
   - Ты не спишь? - спросил он испуганно.
   Ольга отрицательно помотала головой, прошла на кухню и села на табурет.
   - Ты очень любишь этого мальчика, Тенгъял, - сказала она своим спокойным высоким голосом. - Гораздо больше, например, чем меня. Много больше. Он этого заслуживает, конечно: чудесный мальчик...
   - Ольга! - воскликнул лама с болью, которой всегда пронзало его человеческое страдание, опустился рядом на пол, крепко обнял ее ноги и положил свою голову ей на колени. - Ольга...
  
  24
  
   - Вы, отец Георгий, знаете, кто вы? - сухо интересовался владыка, поблескивая своими маслянистым глазами. - Не знаю я, владыко, и знать не могу... Бес попутал... - шумел протоиерей, как дырявый самовар
   - Вы, отец Георгий, придурок. А знаете, почему? Потому что этот ваш Алеша Нечаев...
   - Да какой же он мой, владыко!..
   - Не перебивайте и учитесь почтению к старшим.
   - Простите, владыко...
   - Потому что этот ваш Алеша Нечаев теперь начнет проводить службы там, на Молодежной - не хочу даже осквернять язык названием их богомерзкого центра, тем более, что его не знаю... Он создаст э к у м е н и ч е с к у ю с е к т у, и они будут там у себя почитать Господа Будду распятого, или какого-нибудь там Буддохриста, или еще что-нибудь в этом роде...
   - Позор-то какой, владыко!..
   - А может быть, впрочем, он останется верен догматике. Конечно, и в том, и в другом случае факт его иерейства - богохульное преступление, и во втором случае еще более, чем в первом.
   - Ну еще бы, владыко!..
   - Но самое главное: у этого вашего Нечаева через три года будет такой приход, что придется вам, отец Георгий, заколачивать досками двери Феодоровского храма, по причине его безлюдности денно и нощно, и идти в монаси.
   - Не будет такого, владыко!..
   - Отец Георгий! Вы представляете, если до патриарха дойдет!
   - Не говорите, владыко... - простонал протоиерей шепотом
   - А стоит нам проявить хотя бы некоторое - вы слышите? - хотя бы некоторое послабление и великодушие, как этот ваш Алеша немедленно - слышите? - немедленно воротится и будет проливать слезы раскаяния у вас на плече, отец Георгий, даром что вы вчера назвали его щенком. И данное раскаяние должно быть документально засвидетельствовано. Между прочим, мне самому этот пылкий юноша скорее симпатичен. Он может далеко пойти, и, возможно, мы недавно погорячились. Вы, понимаете меня, отец Георгий? Пожалуйста, примите соответствующие меры...
  
  25
  
   Саша, покраснев и косноязычно, передал нашему герою, что епархия готова его простить, и даже восстановить в должности дьякона, если он покается во всем, сказанном и содеянном прежде.
   - В чем же мне каяться? - воскликнул Алеша серьезно и почти гневно. - Если и есть в чем - перед Богом буду каяться!
   - Ну, брат... - замялся диакон, - это ведь так говорится: каяться. Это ведь для проформы, понимаешь? На самом-то деле мы все понимаем, что к чему. Но церковь, Алексей, пойми, церковь не может согласиться с такой твоей позицией. Ну, может, и не очень оно хорошо, но ведь исторически и философски о-бу-слов-ле-но. Ну что же ты: хочешь на всей православной церкви крест поставить? Ну что, по твоему, лучше: одному человеку пострадать или всей церкви?
   - Постой, как же так, - пробормотал Алеша, - значит, меня прощают? А то, что я службу проводил?..
   Диакон махнул рукой, скривившись.
   - Ай, ладно, забудь ты об этом деле, Алешка, с кем не бывает...
   - Нет уж, постой, - возмутился Алеша, выговаривая гневным, высоким голосом, и глаза его засверкали. - Это ведь служба была, а не детские шуточки! Если я виновен - так судите меня! Зачем мне такое прощение? Я и сам-то не приму такого прощения! А если не виновен - так в чем же мой грех? И ты мне скажи, Саша, ради Бога, виновен я или не виновен?
   Сашка намеревался было что-то сказать, взглянул в чистые, бездонные Алешины глаза, и только вздохнул
   - Не судья я тебе, Алешка, - выговорил он. - Сам видишь: какой я тебе судья...
   На очередном сборе православного центра было объявлено о возвращении и прилюдном покаянии Алеши в ближайшее время.
   - Господи, - молился Алеша у себя истово и неотступно, - научи меня, что делати!
   Утром того дня благодать и ясность - как некогда, при поклонении святым мощам - снизошла на Алешу. Он надел не подрясник, но чистую белую рубаху и расчесал волосы.
   - Ну что, Алеша, - спросил его диакон сочувственно. - Покаешься ли сегодня?
   Светло взглянул на него Алеша и молвил:
   - Нет, Сашенька, не покаюсь. Умудрил меня Господь, что безвинен в этом деле. А вот если осужу брата - то оно и будет богопротивно. Остальное же пусть буде, как Богу ведомо. Господи, аще в твоих руцех жизнь наша...
   Диакона обуял страх.
   Он протянул было руку к телефону - и подумал: а ведь праведника осуждаем!
   Но что лучше: одному праведнику или всей церкви пропасть? - привел он снова излюбленный свой аргумент.
   - Эх-ма! - воскликнул вдруг вслух отчаянно и набрал номер тестя.
   Подходя к "Вектору", Саша издали увидел машину владыки. Нет, это не был банальный "джип". Это было благороднейшее в формах творение рук человеческих.
   В машине сидел сам владыка и протоиерей, который махнул ему рукой.
   - Он не будет каяться, - сказал диакон глухо, закрыв за собой дверь. - Говорит: Господь умудрил, что безвинен. А вы как думаете, владыко?..
   - А я уже обо всем подумал, сыне... А что, он уже пришел?
   - Да, со всеми сидит. Без вас не начинаем, отец Георгий.
   - А позови-ка ты его сюда, голубчик. Отец Георгий, вас попрошу на заднее сиденье...
   Вскоре из здания вышел и Алеша.
   - Здравствуйте, владыко, - произнес он тихо, опускаясь рядом на сиденье.
   - Это хорошо, Алеша, - заметил владыка Роман, - что, по крайней мере, мне ты не говоришь "ты". Значит, у тебя еще осталось какое-то уважение к иерархии церковной. Послушай меня внимательно...
   Владыка помолчал и побарабанил пальцами по рулю. Затем заговорил вновь:
   - Сегодня мы от тебя ждем твоего искреннего и полного раскаяния, Алеша. В частности я, Алеша, хочу, чтобы ты увидел грешность и несоразмерность своих слов о языческих святых и о том, что язычники исповедуют веру во Христа равно с христианами. Допускаю, что сказал ты их по молодости, горячности и своему большому великодушию. Однако даже великодушие твое тебя не извиняет. Допускаю, что ты думаешь по-другому, и даже дерзновенно помышляешь о том, что сам Господь тебя вдохновил. Но я Алеша, высокий иерарх святой церкви, я тебе говорю, что церковь не желает новой ереси.
   Если ты не раскаешься, - продолжал владыка Роман, - то лучше тебе и вовсе не жить на свете, о чем говорю тебе вновь не как частное лицо, а как иерарх святой церкви, невесты Христовой. Будь любезен, возьми, - он передал Алеше бутылку с жидкостью, на той было написано "ЯД" жирными черными буквами. - Так вот после нераскаяния твоего сразу и выпей. Ступай же.
   Алеша вышел.
   Тягостное молчание настало.
   - Владыко... - оробело прошептал Сашка.
   - Дураки, - со своего места невозмутимо отозвался владыка. - Вы что: думаете, что я ему дал яд? Это чистая вода, олухи!
   - Да зачем же, владыко?.. - выдохнул протоиерей.
   - А вот зачем, отец Георгий! - Владыка обернулся. - Теперь уж ему некуда будет деваться. Это не такой мальчишка, что ослушается воли духовного иерарха. Если же и жизнь готов он отдать за свою ересь - то выпьет.
   - И какая нам в этом польза?
   - И какой нам в этом вред? Выпьет, утрется, останется живехонек. Смешно же, отец Георгий, нет? Позабавитесь. А кто смешон - тот уже не опасен.
   - А если ему в самом деле поверят, что он... убить себя хотел? - прошептал Саша.
   Владыка пожал плечами.
   - Тогда он перед всеми опорочит себя как самоубийца. Ведь самоубийство - смертный грех. А там, думаю, мы и до психиатрической клиники дело доведем. Беспроигрышная альтернатива, братие, - и владыка осклабил свои большие белые зубы. - Ну, ступайте, однако ж, отец Георгий, да смотрите, не затягивайте. Я попозже подойду. С Богом...
  
  26
  
   Протоиерей прочел короткую, но гневную лекцию о том, как часто мы в молодости совершаем дурные поступки, а после упрямо не желаем в них каяться, чем мостим себе дорогу в преисподнюю.
   - Снимите же грех с души! - почти прокричал он. - Если есть у кого в чем повиниться - сейчас винитесь!
   Он сел - и все взоры обратились на Алешу. Центр снова был полон, как когда-то.
   Алеша, улыбаясь, встал и прошел к кафедре.
   В своей белой рубахе был он подобен прекрасному чистому херувиму, и от тела его шел интенсивный аромат ландыша.
   - Дружочки мои, - начал Алеша, - вы, самое главное, любите друг друга. Другого не судите. Бог только нам судья.
   Вот, считают, например, что я грешен. Если грешен - простите великодушно. Сам я того не знаю, грешен ли, нет - только Господь ведает.
   А в чем же я будто грешен? А вот я вам расскажу, сами поймете и рассудите.
   Есть такие люди - буддисты. Занятные люди. Как соберутся вместе, так все смеются.
   Мне говорят: буддисты в Бога не веруют. Ан нет, друзья мои: веруют. Отчего же? Оттого, что заботятся они о человеке. А кто о ближнем заботится, тот ведь и Господе печется. Говорит ведь Христос: если бедного накормил - не меня ли ты накормил?
   Вот в этом и вся моя ересь. Судите сами, дружочки милые. Сейчас же ухожу я от вас. Внушали мне отравиться. Бог тем людям судья. Не желаю я ничьей воле перечить, потому как из любви к Господу чего человеку невозможно сотворить? Так же и вы, когда пожелают от вас взять насильственно - давайте, сами же не берите. И сердце особенно храните от злых хотений, как говорил батюшка Старец Иоанн, да не будете вы другому огорчением, но из любви Господней о человеке заботьтесь. Потому, милые мои, прощайте.
   В благоговейном молчании все выслушали эту речь.
   Алеша открыл приготовленную бутылочку, - "Держите его!" -одиноко прокричал кто-то, - сделал затяжной глоток, раскрыл рот, забирая воздух, и опустился на землю.
   Автор укажет здесь не только на впечатлительность Алеши, не только на то, что вся его плоть уже совершенно подчинялась его сердечной воле, но и на более банальную вещь: на то, как эта плоть была ослабена. Ведь Алеша ничего не ел около 20 дней!
   Тут же к нему бросились люди. ""Скорую" звоните! "Скорую"!" - слышались крики.
   - Пульса нет! - прокричал один из суетившихся возле трупа. - Не дышит!
   Владыка Роман побледнел, и нос его как-то заметно обострился.
   Люди бросились к выходу.
   - Нет уж, братцы, шалишь! Не уйдешь! - рявкнул вдруг один из "фиников" - и они, сцепив руки, встали у входа. - А ну-ка всем оставаться до милиции!
   Милиция и "Скорая" прибыли почти одновременно минут через пятнадцать.
   - В бутылке - вода! - сообщил один из врачей.
   - Вода? Правда, вода? - оживился вдруг владыка Роман и поднялся со своего места. - Господа, позвольте сделать предположение!
   Все притихли.
   - По моему глубокому убеждению, - проговорил владыка с вежливо-скорбной улыбкой, - мы имели дело, конечно же, с добрым, чутким, но с психически нездоровым человеком, который умер в результате чрезмерной, болезненной, выходящей за грани психической нормы силы воображения. Ведь только ненормальное воображение способно обратить воду в яд. Либо же мы имеем дело с чудом, однако чудом темного порядка, при споспешествовании не божественном - а диавольском! Однако не будем подвергать такому страшному подозрению честного христианина: скорее всего, речь просто идет о шизофреническом припадке. Ведь говорил же он перед смертью о каких-то голосах, которые ему что-то внушали? Такое ведь может быть? - обратился владыка Роман с улыбкой к врачу и шепотом добавил. - Вы знаете, ведь у покойного был диагноз: маниакально-депрессивный психоз и шизофрения в ранней стадии...
   - Да, - подтвердил врач. - Такое вполне может быть.
   - Я должен также напомнить, - продолжил владыка, - как относится православная церковь к греху самоубийства, хотя бы и совершенного в состоянии неадекватном. В частности, отпевание самоубийцы невозможно. Я повторяю: случившееся - большая трагедия для всех нас, которая дает нам возможность извлечь важные жизненные уроки. - Владыка скорбно, приличествующе случаю, улыбнулся и сел.
   Люди начали беспомощно переглядываться.
   - Какая мерзкая и гнусная чушь! - прогремела вдруг высокая фигура, появившаяся в проходе.
   - Здравствуйте, Михаил Будэевич, - оробело сказал один из милиционеров (ламу милиционеры уважали еще со времен разгона православного пикета).
   Торжественно и грузно лама Тенгъял Дордже прошел к Алешиному телу, наклонился над ним и так оставался некоторое время. Толпа замерла.
   Лама выпрямился вновь.
   - Это был человек, - заговорил он проникновенно и не очень громко, впрочем, голос ламы, как обычно, достигал все уголки зала, - каких мало существует на земле. Вы знаете, уважаемый наставник Шенсэ Лхадже насчитал на его теле десять знаков Совершенного Человека из тридцати двух. Но впрочем... какое это для вас имеет значение...
   Этот человек - он не был сумасшедшим. Он был здоровее, куда здоровее, чем мы с вами. Но драгоценный цветок куда легче погубить, чем бесполезный репей или колючку. И, понимаете, друзья, мы с вами не оценили его. Мы погубили его своей небрежностью, своим равнодушием, своей жестокостью к его прекрасному сердцу, и на нас всех - глубокая вина. - Лама закусил губу, плечи его согнулись...
   - Правильно-правильно!.. - прокричал какой то молодой человек в рясе, сидевший на втором ряду. - Хорошо про себя говоришь! Язычник чертов...
   Тенгъял Дордже осанился - глаза его метнули молнии.
   - Гнилое ворье! - прогремел он на весь зал. - К вам, в лоно вашей церкви, явился с в я т о й! И вы не приняли его, оклеветали, опозорили! Хорошо же этим вы засвидетельствовали о вас самих! Это в ы его погубили, вы и ваши иерархи! Хотел бы я знать, кто подсунул ему эту чертову бутыль! И кстати, старшина - не забудьте снять с нее отпечатки пальцев! Вы слышите?
   - Правильно, Тенгъял! - вскричала тут Катя Вишневская и вскочила - щеки ее были мокры от слез. - Со мной ведь сидел! Я его еще спрашиваю: что у тебя за бутылка? А он мне: владыко дал!..
   Владыка поднялся - на нем не было лица. Как много презрения, оказывается, таили в себе глаза вокруг!
   Лама опустился на колени рядом с трупом и поднял руки к лицу. Из глаз его вновь текли крупные слезы.
   Наконец, он подхватил этого мальчика, драгоценного его сердцу, на руки, и понес, как уже нес, спящего, когда-то, к выходу.
   - Вы куда это с телом, Михаил Будэевич? - остановили его милиционеры. - Ведь еще и экспертиза должна быть, вскрытие...
   -Что? - пробормотал лама? - Ах, да-да, вскрытие. Так давайте, пожалуйста: я сам вам его отнесу в машину.
   Лама и милиция вышли на улицу.
   - А после вскрытия нам дадите его похоронить? - спросил лама. - Видите: православная церковь отказалась отпевать. А мы ведь его - со всеми почестями. Как святого... - слезы вновь полезли ему в глаза.
   - Ну разумеется, Михаил Будэевич...
  
  13.07.06
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"