Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Тетрадь архiерейская

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главная проблема повести - это, конечно, стилизованный язык, но он же и её достоинство. Язык неправдоподобен, потому что в наше время даже архиереи и даже Святейший Патриарх так не говорят. Но он всё же имеет своё оправдание, психологическое и эстетическое. Психологическое - в том, что преосв. Алексий - это как бы выскочка в церковных кругах, и в своём "суржике", в идиолекте, в котором свободно смешиваются церковнославянские, древнерусские и новорусские элементы, он ищет себе защиту и лишнее подтверждение своего права на архиерейство. Эстетическое - в том, что этот суржик оказывается более гибким, чем современный русский язык. Он не застыл, он вживую изгибается туда, куда нужно. (И он, кроме всего прочего, всё же настраивает на возвышенный образ мыслей. Главный герой не аскет и даже человек грешный, но он всё же мечтатель и настоящий поэт церковности.) А в современном русском метафоры языка застыли, стёрлись и перестали осмысляться как живой образ. Если говорить про проблематику повести, то это, разумеется, не только любовная история, и даже не столько, а повесть о проблемах церкви. Подруга преосв. Алексия вполне могла бы стать ему женой при другом церковном устройстве, например, при устройстве вроде устройства Англиканской церкви, где даже глава церкви может быть женат. <...> Кира, кроме прочего, очень быстро проходит путь к самой сути христианства и точно осознаёт, что "Христос есть всякая [духовная и безгрешная] радость". Главный герой вполне способен воспринять её искренне-интуитивное христианство (поэтому он, кстати, тоже в своей епархии является белой вороной). Фактически, они оба являются христианами не исторического, а идеально-преображённого христианства, в духе [главы] "Буди! Буди!" ["Братьев Карамазовых" Достоевского].
  Борис Гречин
  
  

Тетрадь архиерейская

  
  повесть
  
  Ярославль - 2010
  
  * * *
  
  УДК 82/89
  
  ББК 84(2Рос=Рус)
  
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  
  Г81 Тетрадь архиерейская : повесть / Б. С. Гречин - Ярославль, 2010. - 80 с.
  
  Главная проблема повести - это, конечно, стилизованный язык, но он же и её достоинство. Язык неправдоподобен, потому что в наше время даже архиереи и даже Святейший Патриарх так не говорят. Но он всё же имеет своё оправдание, психологическое и эстетическое. Психологическое - в том, что преосв. Алексий - это как бы выскочка в церковных кругах, и в своём 'суржике', в идиолекте, в котором свободно смешиваются церковнославянские, древнерусские и новорусские элементы, он ищет себе защиту и лишнее подтверждение своего права на архиерейство. Эстетическое - в том, что этот суржик оказывается более гибким, чем современный русский язык. Он не застыл, он вживую изгибается туда, куда нужно. (И он, кроме всего прочего, всё же настраивает на возвышенный образ мыслей. Главный герой не аскет и даже человек грешный, но он всё же мечтатель и настоящий поэт церковности.) А в современном русском метафоры языка застыли, стёрлись и перестали осмысляться как живой образ.
  
  Если говорить про проблематику повести, то это, разумеется, не только любовная история, и даже не столько, а повесть о проблемах церкви. Подруга преосв. Алексия вполне могла бы стать ему женой при другом церковном устройстве, например, при устройстве вроде устройства Англиканской церкви, где даже глава церкви может быть женат. <...> Кира, кроме прочего, очень быстро проходит путь к самой сути христианства и точно осознаёт, что 'Христос есть всякая [духовная и безгрешная] радость'. Главный герой вполне способен воспринять её искренне-интуитивное христианство (поэтому он, кстати, тоже в своей епархии является белой вороной). Фактически, они оба являются христианами не исторического, а идеально-преображённого христианства, в духе [главы] 'Буди! Буди!' ['Братьев Карамазовых' Достоевского].
  
  ISBN: 978-1-311-40708-5 (by Smashwords)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2010
  
  * * *
  
  

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ (ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ)

  
  Не так давно автор обнаружил свою переписку с одним из своих коллег по поводу 'Тетради архиерейской'. Эти калейдоскопические 'заметки на полях' имеют ценность спонтанности (они не предназначались для публикации) и послужить предисловием в отсутствие другого.
  
  <1>
  
  ...Сейчас заканчиваю читать 'Тетрадь архиерейскую'. <...> Она, в известной мере, является предтечей 'Клириков' или, скорее, контрапунктом к 'Клирикам', а также можно считать её образующей единый цикл с 'Ужасом русского инока' и с 'Человеком, который был дьяконом'.
  
  <2>
  
  Главная проблема повести - это, конечно, стилизованный язык, но он же и её достоинство. Язык неправдоподобен, потому что в наше время даже архиереи и даже Святейший Патриарх так не говорят. Но он всё же имеет своё оправдание, психологическое и эстетическое. Психологическое в том, что преосв. Алексий - это как бы выскочка в церковных кругах, и в своём 'суржике', в идиолекте, в котором свободно смешиваются церковнославянские, древнерусские и новорусские элементы, он ищет себе защиту и лишнее подтверждение своего права на архиерейство. Эстетическое - в том, что этот суржик оказывается более гибким, чем современный русский язык. Он не застыл, он вживую изгибается туда, куда нужно. (И он, кроме всего прочего, всё же настраивает на возвышенный образ мыслей. Главный герой не аскет и даже человек грешный, но он всё же мечтатель и настоящий поэт церковности.) А в современном русском метафоры языка застыли, стёрлись и перестали осмысляться как живой образ.
  
  В конце концов, Джойс в 'Поминках по Финнегану' делает похожий эксперимент, испытывая английский язык на сжатие и разрыв как только можно, и ему никто не ставит это в упрёк; почему бы не посчитать это экспериментом в стиле 'Поминок по Финнегану'?
  
  <3>
  
  Здесь есть параллель к чеховскому 'Архиерею', обнаружил интертекстуальную отсылку к 'Успеху' Фейхтвангера и пр. Есть прямые цитаты из славянского Четвероевангелия и отсылки к Божественной литургии, но это уже вторично или третьестепенно.
  
  <4>
  
  Если говорить про проблематику текста, то это, разумеется, не только любовная история, и даже не столько, а повесть о проблемах церкви. Подруга преосв. Алексия вполне могла бы стать ему женой при другом церковном устройстве, например, при устройстве вроде устройства Англиканской церкви, где даже глава церкви может быть женат. Правда, Англиканская церковь уже докатилась и до оправдания гомосексуальной проповеди, так что, конечно, пример сомнителен. Но, с другой стороны и чисто между нами, я не вижу никакой необходимости на церковно-административные должности поставлять именно чёрное духовенство. Это, конечно, проблемы преимущественно Р[усской] П[равославной] Ц[еркви], но не только её.
  
  <5>
  
  Кира, кроме прочего, очень быстро проходит путь к самой сути христианства и точно осознаёт, что 'Христос есть всякая [духовная и безгрешная] радость'. Главный герой вполне способен воспринять её искренне-интуитивное христианство (поэтому он, кстати, тоже в своей епархии является белой вороной). Фактически, они оба являются христианами не исторического, а идеально-преображённого христианства, в духе [главы] 'Буди! Буди!' ['Братьев Карамазовых' Достоевского].
  
  

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

  
  I
  
  И прияхъ книгу отъ руки аггела и снедохъ ю: и бе во устехъ моихъ яко медъ сладка; и егда снедохъ ю, горька бяше во чреве моемъ. Тако дивно глаголет пречудный автор Откровения, такожде и аз, позорный иерей, внушаю тебе, читателе: возьми сию малую скверную книжицу и замкни в своих устах, и, каковою бы она ни пришлась тебе, хотя бы и горькою, яко полынь, не размыкай уст. Когда о нашей невесте сторонний человек измолвит худое, буде даже и верно то слово, исходит сердце наше мукою за любимое творение. Когда же о Церкви, пресвятой сопутнице и товарищнице Христу, начертано слово как бы умаляющее, хотя и не в умаление ея, а только мне в укоризну и в обнажение мерзости душевной меня, лжепастыря, благаго бремени не снесшаго, сие слово сотворил, то впору во юной душе, коя сему слову внемлет, вере вовсе закатиться. Посему надеюсь и молю Бога, да не в злые руки приидет писание это. Но и не писать не возмогу сей плохонькой и почитай что хульной книжицы, поелику жажду обресть хотя бы в мыслимом грядущем собеседника, коему изолью свою немалую сердечную тяжесть и печалование, да не погнушается сей поганством моего образа. Тако тщу себя надеждою хотя бы на едину чету очей, кои записи прочтут и не во осуждение святой Церкви Русской приимут, но в назидание себе и во умудрение, не писать же не могу, да насытится гладный правдою и да трудничество юнаго и чистаго сердца (коим не мое разумею, а иное) не пребудет сокрыто для человеков.
  
  II
  
  Имя от родителей возприял Юрий, яко есть мирское упрощение для Георгий, что по-гречески означает землепашец. Сим-то характером именования, трудом незлобивым и без небрежности, отличался в детския годы, а в юности обленился. Не житие пишу, позорный лжеинок, и описанием школьных лет никому докучать даже и не мыслю, а одно лишь повествую про батюшку моего, Виктора Владиславовича Горянова. Родитель мой пребывал время óно начальствующим на фабрице механических движителей.
  
  В девятьдесять первом году минувшаго века, когда вся страна наша пред видом новых и угрожающих годин содрогнулась, исполнился мне двадесять осьмой год. Был детина великовозрастный, однако еще неоженившийся. Потруждался на отцовом предприятии чертежником, и при богопротивной власти (а есть ли власть-то не богопротивная?, но коммунистический строй разумею), при тоей власти душу и помышление во труд не вкладывал, паче безпокоился, как весело время провесть с подобными мне балагаями и юницами. Тогда же, о девятьдесять первом годе, при уставлении новаго государства, радение за дело во мне пробудилось, когда надежда оное своим, кровным сотворить в моих руках встрепетнула, будто малая птаха. Государевым бывшее в руки рабочему люду предавалось. Помышляли власть имеющие, что рабочие всякоей фабрицы сами из себя достойнейшаго изберут, право свое на совладение тоею фабрикой ему даруют за мзду или полюбовно, его себе начальствующим возставят, и пребудет сей рачителем фабрице и людем. Вот сие как боголепно помышлялось, а что вышло из таковых помышлений чиновных мужей, всякий человек о свершении минувшаго века зрел и доселе созерцает: и нищету немощных, и сильных роскошество, низложи же сильныя со престол и вознесе смиренныя, великий Господине. Частица права владения закреплялась особою бумагою, всякому насельнику государства младаго вручили таковую, обиходно же нарицалась чек приватизационный.
  
  Родитель мой обретать сии чеки поначалу не поспешал и пользы от них не зрел нимало. Тогда аз в сем рьяность явил. Моему рвению свидетель и такожде послушав людей толковых, родитель в сем деле на равне со мною почал усердствовать. Тако из директора государевой фабрицы преобратился во владетеля ея, во человека богатого, хотя и ранее не бедствовал. Тут и я его богачеству явился сопричастен, тут мое вспомошествование родитель оценил и по любовному согласию меж нами уступил мне, яко совладельцу, иную долю предприятия.
  
  Гораздое дело само хозяина окормляет. Совершилось мне, пустоголовому детине, из невзрачнаго чертежника о едином часе заделаться нуворишем. Немало тут было денежками посорено, немало поразлетелись голубицы-бумаженьки по чужим рукам, на сладкую жизнь, и на потворства телесныя, и на дружков-товарищей, и на девичья ласки. Изо всех тех девиц приглянулась мне одна, именем Любушка, обратилась тая Любонька прежаркою Любовию, и окольцевала та любовь молодца.
  
  Первый-то мой год совладения батюшкиным делом мелкими задорными пташечками пролетел, а вторый колом стал. Труд мой хозяйский был тяжкий и безпокойный: и от лихих людей урон мы терпели, и государевы чиновники нас как липку обирали, и соперники подзуживали, и веселия у молодца от младой супружницы поубавилось, а прибавилось домашней колотьбы да побранки. Стал я в тот год зол, угрюм, вскидчив, к питию пристрастился, на охоте душегубствовал. Хотя и глаголют, что несть души у малой твари, а все по моему разумению великий грех бить птицу или зверя не на пропитание себе, а на поганую потеху или по злобству.
  
  Возвратился един день домой с таковой охоты и обрел свою супружницу со иным мужчиною. Тут и свет белый мне во очах потемнился. Благодарю Тя по сю пору, Христе Господи благий, что руку мою тогда ослабил и не допустил до скверны человекоубийства. Когда первый гнев мой на соперника сошел, все невежество и мерзость душевныя внутрь мя обратились, и захлебнулся прегорьким сокрушением.
  
  Почто, разсуждал я, годами уже не вовсе юный, а все же таки болван великорослый, почто жизнь живу и землю попираю вотще? Кому радость принес, и какую радость еще узрю, когда от женщины самолучшей (тако рассуждал, олухом Царя Небеснаго будучи), от лучшей жены обман и от товарищей лживость и юродство? Не подавиться же проклятым сребром, не пролезут мерзкия во глотку! А в могилу буде и возьму сии, то все одно тамо пребудут без надобности. Над тою мыслию, однако, и поселе не смеюсь, а зрю в ней первое от жизни умудрение. Так размышлял сей юнец умом, в каковом себя узнать немало потруждаюсь, и решился тот юнец на самоумерщвление.
  
  Во граде нашем велий мост чрез реку воздвигнут. Стал я на том мосту и вовсе уже дело гневления Зиждителя своего окончить порешил, как чую тут руку оплечь и гласу внемлю:
  
  - Далече ли собрался, мил-человек?
  
  Оборачиваюсь и зрю мужа росту невысокаго, в одеянии хотя и мирском, а все же будто и духовном, с брадою кратко стриженной и с ликом умилительным.
  
  Слава Тебе, Господи, что и в тот миг сохранил мя от смертоубийства, и по промыслу Твоему созерцаю руку, Тобою явленную мне, грешному, даже и в имени того чудеснаго мужа! Ибо нарицался мой спаситель редкостным именем Елеазар, иначе Помощь Господня.
  
  III
  
  Ныне тако разумею, что был тот чудный старец (хотя даже особой старости лет его и не приметил) иереем, а то еще мирянином древлей русской веры, иначе откуда сие дивное имя? Тот вестник Божий в облике невзрачном меня насилием никоим не принуждал свой греховный замысел оставить, а токмо и совершил, что домой к себе пригласил и горестям моим ничтожным слух отверз. Почтение же таковое к духовному званию его и всей его стати непритворной и праведной я тогда возымел, что истово почал вопрошать благаго старца: что мне, неразумному, делать, и какой мне ныне путь в жизни положен?
  
  - Нет тебе, раб Георгий, пути, помимо монашескаго, - ответствовал мне тот умудренный праведник. - На супружницу неверную зла не держи, но по мирскому обряду разойдись, иначе будет тебе в миру как бы якорь, и в место возрастания сей якорь не пустит. Душа твоя миром горестно изранена, и как захочешь искать себе в миру боле радости, на место радости столь велию чашу горькаго оцета изопьешь, что не станет твоих сил на перенесение тоей муки. В монашестве же, ей, и укроешься, и хотя сколько дни продлишь, всякий же спасенный день жизни человеков Богу благодарение. Ныне попомни: в обители братьев не порицай и непотребством сих не устыжайся, словно юница нагаго образу, когда же можно, ищи уединения и в обители самой. Пуще всего хранись любострастия, от него, мыслю, еще постраждешь. Возвеличение от братьев принимай смиренно и с истовым покаянием, а тому возхождению в чинах не прекословь и не противься, да послужишь еще, Бог сподобит, славе Церкви Русской, хотя в духе о мерзостях своих и яко орлец вознесенный, сокрушишься.
  
  Не разумел тогда, во Христе отрок невежественный, хотя и годами уже не дитя, что сие слово про орла означает, когда же попрал орлец недостойными ногами, тогда, воистину, и сокрушился сердцем! О сколь прозорлив оказал себя еси, Елеазаре чудный, старче вещий! Уже в позднюю бытность мою не уставал я искать по всем приходам епархии просвещеннаго светом Христовым праведника Елеазара или памяти о сем человеке после кончины его, и не обрел ни малейшей весточки. Краток же век человеческий и велико невежество людское, ежели о столь благом служителе Господнем и строчки поминовения не сыскалось! Что же о нас упомнят, столь ему меньших? Так во устыжение себе и во смирение гордыни неустанно памятую и тебе, читателе, попомнить желаю, что не всякий, кто высоко вознесен пред людьми, светом Христовым умылся, и из верных Ему праведников не всякий на площадях прославлен.
  
  IV
  
  Хотя и поразив всех домашних, а впрочем, без многаго от них противления, разрешил я в оный же месяц дело развода и прочия дела мирския и поступил послушником в Кирилло-Афанасиевскую обитель, коей во след владычеству власти богопротивной власть нынешняя тот первый год голодным существованием умилосердила. (Умягчило сердце отца игумена и немалое денежное вспомоществование обители, каковое по своей воле принесть решился, но в каковом и родитель мой приял участие.) Когда табачная фабрика разорилась и монастырския стены оставила, запахом вонючаго зелья и грохоталищем поганых станков тии осквернив, тогда особое милосердное позволение градоначальника, иначе мэра, было о том, чтобы монашествующим приять во владение жалкия тии стены и под худой крышей Богу молиться, а обретаться яко птицы небесные Божьим промыслом, буде же который из братьев и преставился от гладу, не иначе как узрели бы в том обратно промысел Господень.
  
  Опричь меня, привечала обитель в оный год седьмеро братьев под началом игумена отца Сильвестра. Год, когда был аз дурной раб прият в обитель послушником, и хладен братии оказался и даже гладен, и возпоминаю, что иной день и кашу пшенную или гречневую монаси не только неделями вкушали, но и масла мы не имели для тоей каши по нищете своей. Все же то время послушничества моего лучшим теперь почитаю, ибо пред лицем совместной нищеты и трудов всякодневных не зрели мы иной борьбы, помимо духовной брани, да и истинно глаголет Святое Евангелие, что праздность нечистого духом во грех вводит и с бесами знакомство завесть любопытствует, нам же и часу празднаго во дни не было, тако и не возпоминали о лукавом враге.
  
  В годе девятьдесять третьем возросла братия до дюжины числом, а от приношений стала добром мирским обильна гораздо. (Вот ведь слово-то коварное! Вот ведь что под добром разумеем: сытость брюха да суетныя изделия, кои моль и ржа истребляют!) Уже не о масле отец Фокий келарь наш печаловался, а рыбицу деликатесную почали кушать, уже и автотранспорт отец Сильвестр игумен обрел как бы по чудесному мановению некоего кудесника, и добротными рясами братья приоделись, выступая пред мирянами яко сытые ворóны с петушиною повадкой. А про трудничество усиленное, как о годе минувшем, и думать мы перестали. И не сытость нам стала злейшей врагиней, но распри меж братьями - вот как о праздность-то претыкается человек! Мыслю ныне, несть средства наихудейшаго для возрастания душевнаго, как собрать во едином месте людей мужеска полу, мирским попечением и заботами несытых, затворить их яко в темнице, но часами досуга оделить не считая, чтобы позволить тем инокам пред мирскими человеками похваляться и в славе и превосхождении друг другу соревновать. Возпоминаю отца благочиннаго, Константина (он же и экономом потруждался), и ежели про переменчивость твою, и обидчивость, и славолюбие реку ныне, то не в осуждение твое, отче Константине, яко сам дурен есмь, а в оправдание отцу Сильвестру, коий, зря таковое твое соревнование ему, немало гневливостью сердце огорчил и себе, и братии. Вот пристало когда подлинное испытание духу моему! Вот когда попомнил слово твое, старче Елеазаре!
  
  Не устоял все-таки противу тех всякодневных аспидных укусов и с нижайшим прошением обратился ко отцу игумену: да повелит мне жить не в келейном здании, а отъединенно, в сторожке при вратах. Послушания все прочия обещался снесть безропотно, а на усиленное и даже гневливое вопрошание аввы покаялся, что духом немощен и мира души охранить не возмогу рядом с неблагими попечениями сотружеников моих, хотя и осуждать тии не дерзаю нисколько, бо слаб человек. На оное мое признание отец Сильвестр как бы ликом помягчел и сердцем оттаял, и по душевной доброте своей не только мне мое дерзновение разрешил, но и в рясофоры чрез два дни произвел, хотя обыкновенный срок послушнику в нашей обители был три года. О таковом произведении отец благочинный такожде ревновал сильно и, сказывали, врага во мне углядел, но я свой слух для тех рассказов тогда затворил и ноне затворю, не мне, позорному рабу, в судейскую мантию рядиться.
  
  С той поры сотружеников своих только и зрел на службах да на общей трапезе, а в клети своей тесной, размером не боле кухоньки, пребывал и промышлял неустанно, и поставил себе в сердце, вьюноша наивный, недостоинства свои обарывать святоотеческим образом. Когда бы разумный человекоучитель невежество мое в то время Христовым словом просветил, тогда бы не блуждал как бы во темном лесе, непрестанно об острые сучья раняся! Но к отцу Сильвестру обратиться с духовными вопросами не дерзал, да и не ждал, по маловерию своему, от него великих премудростей, а ответов изыскивал во святых житиях подвижников веры русской и в преславной 'Лествице', кою читал многажды с великим усердием. Паче иного тогда грех любострастия меня устыжал, и не токмо молитву творил противу онаго, но удумал носить на чреслах как бы утяжеление. Еще же добровольно на послушания трудническия вызывался, так что братья мои только диву давались этакому рвению моему, и иные за то привечали, а иные промеж себя судачили, что брат Георгий пред отцом игуменом выслуживается и о лживой славе праведника суетно печется. Во многом каюсь за жизнь грешную, но уж в сем не был повинен! Едина была причина, что работою рук беса любострастия сокрушить тщился. Тако и бились мы с ним: то я одолеваю, то враг поганый. А буде кто взвеселит себя над таковым моим неумным деланием и заключит, что пользы от него не возымел нимало, отвечу насмешнику: как дерзновенно человек о том судить может? Что ежели без тоей молитвы и вовсе бы во скотской похоти погряз и не токмо 'образа ангельскаго', яко о нас монасях молвится, но подобия человеческаго лишился?
  
  Помимо похоти, еще и тяга к суетному сильно меня, раба Божия, томила, ибо пребывал во обители как во темнице и по полугоду лица новаго не зрел. Покорствуя той тяге, хоть и сознавая, что грех творю, изпросил моего родителя, Виктора Владиславовича Горянова, обресть мне телевизионный аппарат малых размеров, и ввечеру грешил суетным любопытством. Но правило себе уставил не более часа во дню сим неполезным духу развлечением наслаждаться.
  
  В таковых-то битвах три года минуло, и через те три года удостоил меня отец игумен образа ангельскаго. Постригли меня под именем Алексия, попомнив, что от мира отвернулся, супружество изведав, и в мире едину горечь обрел, подобно благому отроку Алексию, человеку Божьему. И паче онаго, чрез месяц послед тому пострижению совершил отец Сильвестр мне новую милость и рукоположил в иеродиаконы, сколь себя ни оговаривал, что до чести той отнюдь не возрос и чину служб не навычен. Отец же благочинный тогда дерзал разсуждать за трапезами, что отец наместник, дескать, партию свою в обители укрепляет и верных служителей себе приручает таковыми ласками, хотя и сам себе верных из братьев вскармливал, не в твое осуждение реку, честный отче Константине.
  
  Не успел я к новому послушанию привыкнуть и чинопоследование затвердить, как новым произведением, во иеромонахи, жалует меня наш авва! Желал я от сего отказаться, но, возпомнив наказы праведнаго Елеазара, снес со смирением и даже как бы со скорбью о том, что аз, убогий, ныне Господу нашему предстою и творить святые таинства Его допущен. Тут гласно почали молвить обо мне как о грядущем наместнике, коего отец игумен себе прочит, а партия отца благочиннаго тогда вовсе на меня озлилась и всеми силами искала, чем бы дух мой смутить и небожественный, суетный или гневливый образ мой перед братьями обнаружить. Но не горазды на выдумки были, токмо и хватило их разсуждения, чтобы во время трапезы меня под локоть толкать будто нечаянно, а то еще блюдом нарочито меня обносили и последнему подавали. Таковое малое утеснение кротостью ответствовать не потребно никоей особливой премудрости. Потщевались было раз и во время Божественной литургии мя во всеуслышание укорить, что аз, грешный, чину богослужения не научен, да отца Сильвестра поостереглись: дюже гневно прекратил он тех хулителей и эпитимию на них возложил, с тех пор и не дерзали на открытую укоризну. Иначе зато глаголали при мне обо мне же как словно о стороннем человеке с обидным смыслом, что, мол, некий юный брат себя уже на небо вознесен мнит, а повадкой и обликом препохабен. От ответных речей таковым обидчикам себя усиленно сохранял и споров сторонился, так что оное огорчение для себя как бы и легким почитал.
  
  В иных же братьях тогда приметил, напротив, усиленное ко мне внимание и приветливость не вовсе нелицемерную, словно ждали они, что аз, буде вознесен, и их не утесню. Сие мне было горше перваго, но превозмог себя и даже к таким радетелям дружество являл.
  
  Однако и было торжество ругателям моим, а мне прегорькое зелье, когда миряне, прослышав ложно о немудрящем моем тружествовании, ко мне за благословениями пошли, будто особое какое диво есть для монаха келейная молитва и нужно сию ко диковинам причесть! Мыслю, что ежели воззрел бы на себя в оный миг яко на старца, чрез то самовознесение и пал бы духом нижайше. Но, напротив, прежде всего отцу наместнику в том ложном веровании немудрых человеков покаялся, и после не дерзал никогда приходящих тех напутствовать, таковым единым словом возражая:
  
  - Недостоинства мои, кого усердным почитаешь, яко мертвецы зловонны, так что не от меня тебе благословение приять, друже, а тебя усердно прошу Бога молить о спасении меня, грешнаго.
  
  V
  
  В октябре месяце дветысящнаго года от рождества Христова отец Сильвестр долгий разговор имел со преосвященным владыкою Кириллом, священноначальником епархии нашей. Столь тяжко уже тогда недужен был отец игумен, что горестно было взирать всякому на тую болесть, и в сторожке своей молился усердно об облегчении мук отца наместника, а уж о выздоровлении его молиться и не дерзал, смерти бо никто не избегнет. Три дни послед разговору, о коем братии ничтоже было молвлено, преставился наш авва. Не токмо с печалью, но со смятением немалым его кончину возприял, яко осиротел и без твердаго защитника остался пред лицем сильных недругов.
  
  Вновь чрез три дни после упокоения отца Сильвестра вызывает меня владыка в епархиальное управление.
  
  Был покойный владыка человеком грузным и шумливым, так что порою гневливости своей удержу никакого не давал. Тако и мне в первые минуты достало владыкинаго гнева незнаемо за какую провинность.
  
  - Чем приворожил старика, сознавайся?! - тако меня преосвященный рьяно вопрошал.
  
  Послед же явил милость и рек, к смятению и посрамлению моему, что поставляет меня, по воле покойнаго отца игумена и за духовное усердие мое, как единаго иеромонаха между братьями и не взирая на мои малые лета (а шел мне всего только тридесять и седьмый год от роду), наместником Афанасиевской обители. Сильно я тогда духом возмутился и в ноги упал преосвященному, прося разрешить от сего бремени и собственное недостоинство явственно ощущая. На что усмехался владыка и ответствовал с дерзновенною шуткой, для мирских ушей неподобающей:
  
  - Ну-ну! По ковру-то ползать не дело. Ты хоть по бабам в монашестве не бегаешь, и то славно.
  
  После сего паки усердно и даже будто гневливо наставлял меня владыка в том, чтобы с первых дней наместничества моего власть в обители удержать мне железною уздою и всякое брожение меж братии искоренять сурово. Послед тому жаловал мне письменное распоряжение о моем наместничестве и свое архиерейское благословение.
  
  Возвратился в обитель, от любопытствия вопрошавшей меня братии уклонился (а догадывались братья, что на сретении со Преосвященным не иначе как о новом начальствующем речь пойдет), в своей сторожке затворился и размышлял до полудни. После же вышел из келии моей, и вовсе за ворота обители пошел на виду у братьев, и долго по граду блуждал, духом неуверенный и становящийся. Наблюдая таковое дерзновение мое, при почившем игумене никак невозможное, отец благочинный желал меня в виду ворот разбранить прилюдно, но был отцем Фокием, келарем и поваром нашим, остановлен некиим тайным словечком, на ухо нашептанным, и как бы даже в страхе от меня попятился.
  
  Более всего томило меня неблагодушие, кое меж братиями последние годы уставилось, и желал самый дух тоей нелюбовной распри в святой обители вовсе изничтожить, и способ искал совершить такое. О когда бы совет мудраго человекознатца Елеазара мне пригодился! Но и без онаго приял решение и крепко в духе своем замкнул, чуя ныне не едину покорность воле предстоящих, но мужествование, яко даже малому священноначальнику во исполнение пастырства его дается.
  
  Возвратился вовсе поздно и за то грубое слово от пожилаго отца Леонида возприял, на что ему сурово ответствовал:
  
  - Ты таковых словес наместнику обители не глаголь, отче Леониде!
  
  И тут же наблюдал смятение и раболепие сего мужа. О наместничестве моем до самого утра повелел ему молчать крепко, но не удержал брат языка за зубами, так что на утро, как вышел к общей трапезе, братья меня вставанием с мест почтили. Тут и решился новые правила уставить.
  
  - Братья, - рек, - о назначении моем слышали. Недостойным сего себя чту, но воле высшаго мя не токмо не противлюсь, но и с усердием покорствую. Община наша устремлением к ангельскому образу небрегает, каковое небрежение монахам позорно. Новый чин с сего дня установляю. Всякий, имеющий что в сердце на брата своего, поди ему и изнеси явно. Явно реку тебе, отче Константине, о моем к тебе нерасположении, да Господь простит мое убожество. Буде же кто не дерзнет молвить гласно, особую тетрадь на тот случай покладаю в притворе храма Святаго Афанасия. Поди и впиши озлобление свое или проступок брата в сию тетрадь. И не ради наушничества сотвори, но смиренный духом и памятуя о том, что, грех обличая, брата своего целишь от тяжкоей болезни и тем ему добро творишь. Себя из ряда врачуемых не извергаю и обличение моих язв и тайное и явное приветствую. Всякий воскресный день послед Божественной литургии за трапезой ту тетрадь зачтем, во гресех вольных и невольных покаемся и взаимообразно друг друга простим. Кто же обличение от братьев не разслышит и в отрицании его возупорствует, наместническою своею волей таковому брату поначалу положу эпитимию. Когда же и далее возбранится, то подобно тому, как в миру недугующих от здравых отделяют, такожде тому брату укажу отдельную келию и благодати молитвы соборной временно возпрепятствую. Ежели и та мера не поможет, то усилия приложу для отделения от общины столь в духе немощнаго, яко паршою своей и все вверенное мне стадо перепортить горазд, о здравии же душевном братии смиренно пекусь не во славу людскую, но во славу Божию. Зла на вас, братия, даже и на теснящих мя время оно ни на кого не имею. Жалобам вашим на новые установления преосвященному владыке не препятствую. Но от него единаго как от начальствующаго мне прекословие приму, до той же поры буду трудиться по сим положенным правилам неустанно и ни пяди ни сойду с сих, во славу Господа нашего Иисуса Христа, аминь.
  
  VI
  
  Не в похваление себе помяну, но лишь во свидетельство о бывшем, что с того самого дни братия пред новым порядком выю склонила, хотя находились поначалу супротивныя. Ко оздоровлению же духа общиннаго оный немало послужил, так что даже послушник Александр, юноша осьминадесятилетний, на исповеди меня за те новые правила благодарил с пылкостию юнаго сердца.
  
  Отец благочинный с того дни как бы внешнее послушание явил, но в духе своем замкнулся и будто снисхождение ко мне изображал, тщась всякую мою наместническую волю еретическим помышлением представить, но будто охранения мира ради лицемерно склоняясь и перед тем еретичеством. Но недолго горечь в чашу дней моих лил отец Константин: вскоре обитель он покинул и в епархиальном управлении обрелся казначеем или в ином каком чине, о том уже не упомню. От того перемещения паки был вызван пред лик преосвященнаго и с пристрастием вопрошаем, каковые такия новые католические али лютеранские порядки поставил аз во православной обители русской.
  
  Ответствовал владыке с кротостию, но твердо, в чем мое новое правило состоит и что никоего вреда в нем не зрю, что угрозы вере нашей и потрясения монастырскаго устава в том ни малейшаго не заключается, а польза велия.
  
  От моего дерзновения владыка будто даже ужаснулся, но возпретить мне деемое не возпретил.
  
  - Ежели ты и впрямь блаженный, отец Алексий, то Бог блаженных любит, а только на игуменскую камилавку не надевают юродский-то колпак, кольми паче не на митру, - токмо меня он и пожурил. - Об этом деле, верно оно или богопротивно, только Святейший решить может, но уже его побойся.
  
  И как в воду глядел владыка, ибо в феврале новаго года осчастливил нашу обитель своим посещением Святейший Патриарх Алексий, солнце ясное российскаго православия.
  
  VII
  
  Совершилось то посещение не токмо для братии, но и для меня неожиданно. Был Святейший в нашей епархии по малому церковному делу, и во время того пребывания изъявил свою волю побывать в малочисленной насельниками обители. А во днях моего наместничества было всех братьев монастырских три дюжины.
  
  Седьмаго февраля месяца, поутру отец благочинный (отец Феофан ныне был назначен) мне предстает, яко лист осиновый трепещущий: дескать, Святейший грядет! Заметались братья, точно овцы пред волком, ищущи скорое благолепие сотворить. Вот оно, помыслил с сокрушением, глядючи на них, вот отношение к архипастырю, коий неверным овцам волком представляется и страх возбуждает в место сердечной радости!
  
  - Почто, - возгласил гневно, - почто суетитесь, словно тараканы на пещи? На занавеси ли оконныя Святейшему глядеть, что вы их менять удумали? На трапезнаго ли стола убожество, что вы его в кладовую снесть тщитесь и как бы роскошество изобразить? Что патриарху российскому в наших занавесях и в нашем столе? Духом, духом убелитесь, а не в суетном попечении житейском!
  
  Мое же торжество столь велико было, что все часы до приезда патриаршаго как бы на крыльях витал, а в самый миг приветствия Святейшего, как в нози поклонился ему, слез не сдержал из грешных очей. Ласково улыбнулся мне чудный Алексий и вопросил:
  
  - Что же вы как будто даже плачете, отец игумен? Или так сильно огорчил? Ну-ну, шучу, что вы...
  
  Был Святейший в ту пору уже вовсе недужен и одышлив, и всякое дыхание совершал с утружением. И все-таки даже и в таком своем немощном виде образ истиннаго патриарха являл он русской земле, коий на паству свою взирает будто на детей малых, со великим жалением, сам же порыванием духовным, яко орля, в небесех возпаряет, и то не ради краснаго глаголания начертаю, а по живому трепету сердечнаго чувства.
  
  Братия на вопросы Cвятейшаго ответствовала поспешно и даже с раболепствием, аз же наблюдал, как старец тем раболепствием досадовал и неожиданные вопросы учинять стремился. Вопросил он, обойдя монастырь, и про игуменские покои. Я же в ту пору так в сторожке своей и помещался, разве что несколько убрал то малое здание. Будто радостный огонечек во очах Святейшаго вспыхнул, когда он про сторожку мою скромную услышал, и изъявил архипастырь желание тую посетить и со мною, скверным рабом, в ней побеседовать уединенно.
  
  - Что, милый мой, говорят про вас, будто какой-то вы новый чин монастырской жизни поставили - или обманывают люди? - тако меня архипастырь вопросил, едва на стул опустился, и улыбался при том несколько даже лукаво.
  
  Без утайки я тогда Святейшему поведал об уставных моих художествах и его благословения на те испросил. На се он, улыбаясь, ответствовал:
  
  - Но ведь вы уже так живете... А видите ли, миленький, вы пользу от такой искренности? И не считаете ли себя, так сказать, - тут он в воздухе десницей мановение совершил, - достойным, или призванным, или правомочным, что ли, по причине своей чистой жизни, ко всецерковному обновлению монашеского устава?
  
  - Не считаю, владыко святейший! - возкликнул я на те слова с горячностию, юноше скорее приличной, чем отцу наместнику. - Не считаю нимало, яко грешен сам есмь до скотскаго безобразия! Токмо заботою, чтобы прежняго раздора не допустить, и руководствовался, токмо и есть оправдание дерзновению моему! Что же о моей чистой жизни, то в устыжение мне глаголете, святейший отче! Где уж мне ангельскаго образа сподобиться, когда вот даже суетнаго любомудрия не отринул и в сей поганый ящик по вечерам зрю! - То произнеся, со постели своей привстал, и Святейший мне мановение рукой сделал садиться, сам же как будто растрогался и десницу на перси возложил.
  
  - Ну что вы уж так себя честите, отче Алексие! - рек он мне с мягким и проникновенным увещеванием. - Я вот тоже смотрю поганый ящик...
  
  И побезмолствовали мы оба будто во взаимном устыжении, хотя, разумею, одному лишь мне то устыжение архипастырем земли российской преподано было.
  
  - Не зрите ли, святейший авва, - тако вопросил я еще после того безмолвия, - не зрите ли ослабления рвения иноческаго в русских обителях и в православном клире?
  
  - Вижу, голубчик, вижу, - мне со воздыханием отвечал Святейший Патриарх, и прибавил к тому слова, вняв коим, аз плохой раб от стыда зарделся. Ежели поминаю здесь те слова, то лишь желая в точности и без лукавствия события жизни моей сохранить, но к себе не отношу. Вот сии:
  
  - Такими только, как ты, хорошими людьми, нетщеславными, и держится монашество.
  
  Поднявшись же натужно и тем знак подав об окончании беседы нашей, произнес Святейший своим несильным высоковатым гласом с легким дребезжанием, коий слышавшему до мозга костнаго пробирался:
  
  - Благоволю тебе. Радение твое об искренности монашеской благословляю и благоволю тебе особо, архимандрит Алексий.
  
  И в воздухе после сего крестообразное помавание сотворил.
  
  - Иеромонах есмь, - ему ответствовал смиренно.
  
  Усмехнулся на то Святейший и рек, уже изшед из тесной моей сторожки, я же его со всем тщанием и опаской под локоток вел:
  
  - Архимандрит, сказал я тебе, отче, значит, по-моему будет.
  
  И воистину так, две недели только прошло, как по высокому патриаршему повелению был дурной раб поставлен архимандритом и введен во епархиальный совет, чему братия неразумно радовалась сверх меры, будто о какой заслуге духовной, а иные священноначальники дивовались, ибо случаи малы числом, чтобы наместника обители столь невеликой, как наша, в сей чин производили и особенно в возрасте столь юном.
  
  VIII
  
  В году две тысящи седьмом от рождества Христова владыка Кирилл занедужил тяжко, так что на заседания епархиальнаго совета не являлся вовсе и уже словесно едва не погребаем был, и сокрушался, наблюдая властолюбивыя порывания сотружеников моих, хотя особаго сердечнаго чувства, да простит меня Господь, не имел к преосвященному, однако уважал как богоданнаго мне властителя. Себя же в мантию облеченнаго ни единаго мига не мнил и таковые мысли прочь гнал.
  
  В ноябре скончался владыка. По заведенному правилу должен был епархиальный совет избрать достойнаго возприемника и святейшему патриарху сего возприемника на утверждение представить. А поелику многия на свою главу митры искали, то выбор по сердечному согласию решиться не мог, и едва ли бы чрез месяц обрели мы новаго начальствующаго себе. Я же собраниями сих властолюбивых мужей вовсе небрегал - но вот, подобно грому с небеси, поражает меня, и не токмо меня, но и всякаго моего сотруженика, что око Святейшаго явственно новым архиереем меня, немощнаго, зрит, и о том особое послание прибыло в епархию!
  
  В сей грамоте Святейший Алексий свое ожидание непреложным не объявил и епархии свободу решения предоставил, но желательность сего выбора и ко мне свое благоволение особо выразил. Таковой явственной воле отца церкви нашей не дерзнули сопротивляться мои соревнователи.
  
  И вот, сорока четырех лет от роду только, оказался аз дурной чернец митрою венчан и в мантию облекся, по вещему слову благаго моего спасителя Елеазара, неведомаго человекам! Иной же части того слова исполниться еще надлежало.
  
  Рукоположен во архиерейское служение был я в стольнем граде Москве, по воле Святейшаго Патриарха. В оный день еще малое слово имел мне молвить Святейший:
  
  - На тебя, Алешенька, надеюсь, не оплошай.
  
  Во един миг нашлись мне услужители, всякому моему хотению чутко потворствующие. Келейку свою, сердцу сроднившуюся, оставил (а в обители наместником отца Феофана утвердил, мужа честнаго и тверезаго в духе, к мечтанию не склоннаго), и по совету отца Симеона, секретаря, переехал на Владыкино подворье при Святаго Благовещения кафедральном соборе, на коем подворье еще покойный преосвященный живал, здание не гораздое, но двуэтажное и со всеми самолучшими удобствами городскаго жилища, поганый ящик не исключая, и огромный до невероятия. Но не о ящике празднословлю, а особо желаю возпомнить об отце секретаре.
  
  Во первый день по возвращении из стольнаго граду взошел я нетвердыми шагами во епархиальное управление, и чуднóй музыкой мне в ушах мое величание 'владыкою' от некоего отца прозвучало, так что усумнился: въяве ли все сие? И сразу же мне отец секретарь предстал, поклоном низким, но кратким, без раболепства, а с твердостию, поклонился, обе длани на сердце возложив крестообразно, рек свое имя и значение и доложился сию минуту о готовности к службе новому начальствующему приступить. Превнимательно я разсмотрел образ отца Симеона. Был отец секретарь меня, юнца, старше едва ли десятком лет, но вид имел сосредоточенный, браду малую и клиновидную, усики тонкие, скулы чуть раскосыя и весь лик будто древляго монгола, очи великия серые, и очки со круглыми стеклами, но столь дивно было мне зреть сей облик словно татарскаго хана во православной ризе, со крестом на персях и за теми очками, и святоотеческим именем звать того мужа!
  
  - Я отец Симеон, секретарь, владыко, - молвил и прибавил, узрев, как аз едва ли приметно вздрогнул: - Своему величанию навыкайте. Как верно покойному преосвященному отцу служил, также и вам буду служить со всем тщанием. - Именно 'служить' и произнес, не обинуясь. - На малый чин мой не взирайте, ибо многое творю и примечаю, и даже отец казначей, со мной не посоветовавшись, иные вопросы не решает. Я вам человек нужнейший и вернейший отныне, попомните.
  
  И в немногия дни явил отец Симеон столь велию полезность, что аз, немудрый, не разумел и шагу ступить без него, и воистину значение имени своего оправдал, яко 'Бог слышащий есть', поелику всякому моему прошению внял и исполнить сие потруждался.
  
  IX
  
  Ежели мнит некий невежда, будто труд архиерейский превыспрен и богодуховен, то увы сему невежде! - не презанимателен он и кольми паче не пребожествен. В две тысящи седьмом и осьмом годах от Рождества Христова аз дурной служитель потруждался в каждом дне немало о возвращении епархии храмов Божиих, прежней богопротивной властью дерзко отъятых, и об учреждении гимназий православных, и о возстановлении порушеннаго óно время, и о сотне малых дел, коих дух человечий не упомнит. Сей труд хотя и важен, и человекам во благо творится, но есть труд как бы чиновный, так что в именовании духовным владыкою слово 'духовный' столь долу низводится, что и мало ощущаешь сего живительнаго духовеяния. К богослужебному деланию одному сердцем прилепился и с великим благоговением совершал, мысля, сколь многим аз жалкий раб в пример поставлен и сколь крепко должно мне посох благоустремления сжимать в руцех. Иные же заботы более мне огорчение доставляли, неже радование, и без внимательности отца Симеона, коий мне умягчал всякую твердость, и вовсе бы чашу горести мирской суеты испил до дна.
  
  О двух услугах отца секретаря особо попомню: о первой со благодарностию, о второй с ужасом, но токмо моя мерзость сему ужасу родительницей стала.
  
  * * *
  
  Поселившись на Владыкином подворье, пожелал я иметь своеличный автотранспорт, и не из мирскаго суемыслия. Пеший путь до епархии и обратно до часу дневнаго времени похищал, а общественным транспортом обслуживаться никак несподручно: и для чина не лепо, и от людей неуважение, и во всем делам не поспеть, и мантию архиерейскую грязнить стыдом почитаю не ради себя, сквернаго раба, но ради Русской Церкви. Покойному владыке шофер служил, аз же водительское удостоверение имел еще с мирских своих юных лет и иного человека шоферским служением мне утруждать, епархиальную казну тем скудя, не почел потребным.
  
  Но сколь тяжко архиерею Церкви Русской непостыдный его сану автомобиль изыскать!
  
  Тех соработников моих не осуждаю, каковые богатые иностранные изделия себе избрали, но радения о родной стране, коей святой веры мы сохранителями поставлены, в сем не зрю нимало. Зачем уж тогда, буде авто заморское, сразу не митрою венчаться епископу, а исламскою чалмою или фескою, отчего на панагии самоцветный образ африканскаго божка не художествовать? Оно ведь тоже знатно поглядится!
  
  Однако и отечественные изделия, кои в изобилии на улице созерцаем, скудостью красоты унылы и священноначальнику целой епархии не вовсе приличны. Покойному моем предшественнику новая 'Волга' послужала, будто зрил владыка, что труд епархиальнаго властителя вовсе мироначальственный есть и никоих сладостных обольщений об ином не питал. Но мне малотвердому превыше моих сил было таким же совершенно автомобилем услужиться, который судьи, и прокуроры, и депутаты рангом помене, и прочия мирския начальники себе обыкновенным считают, и не желал сродниться мысли о дольнем только и кесарском промышлении труда моего, посему на ту 'Волгу' глядел с неудовольствием и даже отцу казначею распоряжение сделал, как бы продать изделие и тем казну хоть малостью пополнить.
  
  Все те рассуждения я пред отцом секретарем совершил, токмо что печалуясь, а не начальственную волю являя. Но какую же вещь измыслил отец Симеон!
  
  На День ангела поздравлений не возприял, и хотя от части подивился сему, но виду не подал, желая суетному отрешаться. Но чрез неделю после того дни, едва взошед, зрю на лице отца секретаря совершенное сияние.
  
  - Поглядите, владыко, через окошко на подарочек к вашим именинам!
  
  И преславный созерцаю на дворе автомобиль: 'Волгу' временем изделия в годах шестидесятых или семидесятых, и ту не в образе колымаги ржавеющей зрю, но в состоянии новом и превосходном. Вот, вправду, и умаления чину несть, но и не зряшное возвеличение, и никоего безвкусия, и верность родной стороне, и чиновничьим духом не смердит! Сей, рек отец секретарь, обрел на подношения от многих мирских начальствующих ко Дню ангела моего, от меня же сокрыл те подношения до времени, желая не распылять их, но купно собрать и давнишнее огорчение мое разрешить.
  
  - Сокровище в тебе имею, отче Симеоне! - я ему тогда сердечно молвил.
  
  - Не по чести хвалите, владыко: только службу свою совершаю, - мне отец секретарь отвечал, но видел я, что и сему монголу моя похвала не без приятности пришлась.
  
  * * *
  
  Вторую услугу отца секретаря возпомнить мне мерзостному столь совестно, и даже столь немалое поругание чина в ней полагаю, что вовсе поначалю сокрыть желал. Но скреплю негодование мое на собственную немощь и запишу о той без лицемерия, да зрит человек, что людское похваление и чиноуставие даже и церковное, хотя нам по нашей слабости и потребно, пред Христом Владыкою сердца нашего ничто, тлен, суета и мерзость.
  
  Месяца после моего поставления не прошло, как вопросил меня отец секретарь:
  
  - Кого духовником имеете, владыко?
  
  От того вопроса возчувствовал я безпокойство и унылость, ибо в обители каждонедельно отцу Феофану исповедовался, а после начала новой службы тем священным долгом вовсе небрег.
  
  - Если иного не желаете, владыко, - отец секретарь продолжил, - то можете мне исповедоваться: я в священство рукоположен. И то для Вас, поверьте, будет наилучшее. Во мне, владыко, - и длань на перси возложил, - всякая Ваша тайна умрет, так что ни от кого не примете поношения, а немудрым людям, хоть бы и в чине, о Ваших слабостях знать не следует: не вводите сим в соблазн слабых и маловерных.
  
  - Неужли вам, отче Симеоне, когда таинство хиротонии над вами произведено, ни часу о собственном приходе не мечтается? Неужли по доброй воле вы себя как бы во услужение отдали и каждодневно хлопочете хотя и о важном, а все же о мирском? - невольно я его вопросил.
  
  - Всякий человек, владыко, на свое место поставлен, и пусть совершает, к чему более всего пригоден, - он мне с твердостию ответствовал.
  
  Поразмыслив, так и заключил аз недостойный, что не след мне во теперешнем чине иного честнаго христианина в соблазн и во грех неверия во святую Церковь Русскую ввергать моим неблагоукрашенным внутренним естеством, отец же секретарь все одно моим делам сопричастен и то бремя несет без видимаго утруждения.
  
  И о самом первом разе сокрушился исповеднику моему о грехе любоначалия, коий в обители еще обарывал, ныне же тую борьбу вовсе оставил. Превнимательно внял мне отец Симеон, подобно как лекарь недугующего, послед же вопросил:
  
  - И сил с тем смущением не имеете бороться, владыко?
  
  - Немощен и убог, отче! - молвил ему на то. - Да и где досуг обрету на молитвенный не то чтобы подвиг, но хотя бы усердие, когда иной день по девяти часов в церковных хлопотах пребываю? Сам ведаю, насколько сие позорно, увы мне грешному.
  
  На то кивнул отец секретарь и умолчал, браду свою двумя перстами огладив.
  
  Чрез три дни подает оный мне расписание дневное.
  
  - Что же это, отец секретарь? - почитай и осердился я. - Даже птаха божия, и та досуг имеет, а Вы мне о семи часов некую 'товарищескую встречу' уставили?
  
  - Не обязываю, владыко, но сердечно Вас прошу на той встрече быть. Извольте поглядеть, и адрес указал Вам.
  
  - Так даже и не в епархии назначено, дурной человече?
  
  - Нет, владыко, не в епархии, но в двух шагах от Вашего подворья, так что автомобиль Вам не потребен. Также и облачение особое.
  
  - В чем то особие?
  
  - В том, владыко, что камилавку не рекомендую вам. И даже... иные все облачения нежелательны, и ни панагии, ни креста не надевайте.
  
  - В подряснике мне, что ли, обретаться, честный отче, яко чернецу?
  
  - Нет, владыко, а в светской одежде. И последнюю просьбу до Вас имею: на той встрече не говорить без крайней нужды.
  
  - Да что же ты мне назначил, скверный?! - тут я в сердцах возопил. - Или душегубство какое умыслил? Что сие за 'встреча товарищеская', и кого ты мне товарищем положил?!
  
  - Нимало, владыко, не душегубствую, и сильно обижаете меня таким подозрением. Настаивать не дерзаю.
  
  - Только, отче, твою верность многажды испытав, и повинуюсь тебе, - отвещал с воздыханием.
  
  Дорогою изрядное любопытство меня разобрало: что же за чуднóе сретение, на кое архиерей как мирянин обыкновенный являться должен? Не назначил ли мне отец секретарь зрителем быть некиих тайных деяний? Что ежели пришед по сему адресу, богопротивному языческому ритуалу соприсутствую, коий иные православные монаси творят сокрытно, что на то и посылает меня отец Симеон: обнаружить и разгромить сие непотребство? В последней мысли особо уверился и следовать наставлениям отца секретаря решился.
  
  Постучал во дверь указанную, отклика не обрел, ту дверь толкнул и вошел в городское жилище. Сколь ни тщился, не узрел в полумраке того жилища образы божков поганых. Не то узрел! Узрел изумленно в сажени от себя деву вовсе нагую. Она же моего явления не только не возтрепетала, но будто и ждала мя позорнаго, яко гостя ее ложу. И тако увы мне, жалчайшему, увы, горе мне, лжечестному, коего Христос наш Господь обличит в Судный день! Не устоял...
  
  На другой день первоначально от стыда и взор возвести не мог на отца секретаря. Но скрепившись, дверь в кабинет затворил и молвил ему тихо.
  
  - Что же ты соделал, негодный? Как же мне от и-е-р-е-я сей путь осквернения пришел?
  
  - Попомните, владыко, апостола Павла: лучше жениться, чем разжигаться, - тот ответствовал невозмутимо.
  
  - Так жениться же, неразумный, не блудницу навещать!
  
  - Вам, владыко, по чину первое никак невозможно. Неужто полагаете, будто ничтоже сумняшеся потворствую той слабости? Но чрезмерного греха, поверьте, владыко, не вижу. И худшее Ваш предшественник преосвященный творил, не в укор тому. Если же почитаете за грех, то я, владыко, я один сему греху полный автор и производитель, с меня спрошено будет! Ныне, если как на мерзость смотрите, то легче Вам и обороть будет грех через то мерзостное ощущение. А отвечайте, владыко: так-то разве не легче, чем ежечасно распаляться? Не благоустроенней в мыслях Ваших?
  
  Я же со стыда только воздыхание произвел.
  
  - Так-то, - отец секретарь заключил увещевательно. - Не о себе думайте, а о благе людей и церкви, владыко!
  
  С тех пор полагал, убогий, что от позора и недостоинства моего, от того случая изошедшаго, накрепко в сердце своем поставлю ни разу более сладострастнаго помышления не допустить. Но се человек!, о сколь убожественны есте! Еще два раза каялся отцу секретарю в безобразном помышлении, и всякий раз в своем расписании молчаливую запись о 'товарищеской встрече' обретал. Один раз мужество обрел через отца Симеона отменить оную, другой же паки пал...
  
  Ныне, как помыслю, что заплачено было той блуднице из епархиальной казны, честными прихожанами и прихожанками в немудрящей простоте сердца своего из добровольных подношений пополняемой - и на что?, на скотскую забаву архипохабника!, - что иереем Церкви Российской сия оплата блудодейственнаго тружения молчаливо совершена была, немотствует ум и сердце пронзаемо копием раскаяннаго устыжения. Но при том возбраню ли отца Симеона? Напротив, честнаго служителя своему священноначалию в нем зрю, да не возлягут многие грехи мя сквернейшаго чернеца на его главу.
  
  X
  
  Сию первую тетрадь свершу как бы малой изографией образов, обступивших меня в моем архиерейском служении. Разумею членов епархиальнаго совета, в коем, помимо добраго моего отца Феофана, игумена Афанасиевской обители, еще осьмеро обретается: два архимандрита и протоиреев шестеро.
  
  Первым порядком отца Феодора помяну, яко сий мне боле всех люб. Отец протоиерей тот есть настоятель храма Воздвижения Честнаго Креста Господня. В летах он под стать отцу секретарю, а иначе как 'отцом Федором' не прозываем, ибо образ имеет вполне мужичий, лик красный и руцы прегораздыя, так что зрим в рясе будто подобие простецкаго самого Христу соработника. Такова же у отца Федора и речь: по немудрию не витийственна, а яко землица российская осязательна и стольми же шероховата. Где иной иерей, хотя бы и аз грешный, прихожанку вопросит:
  
  - Согрешала ли во дни юности плотским образом, прелюбы не творила ли, жено?
  
  - отец Федор иначе то слово молвит:
  
  - Что, мать, молодухой слаба была на передок?
  
  На тое почти как словесное юродство иные мне, владыке, даже и кляузы доносят, но никогда слух не склоню к оным кляузам: ибо что сии перед сердца истинным радушием, коим Господь наш Бог отца Федора одарил прещедро и кое тот еще и насаждал в саду души своей, яко виноградарь мудрый! Нелицемерную любовь имею к иерею Феодору и токмо его бы по кончине мя грешнаго новым владыкою видеть желал, но сие вовсе невозможно, поелику отец Федор меня годами превзошел и, что паче перваго, к белому духовенству причтен. Со своей же матушкой Александрой пребывает в согласии отменном, и в тоей матушке женщину твердой разумности зрю и превосходнаго нраву.
  
  Дале никак невозможно мне отца Иннокентия не помянуть, архимандрита Свято-Никольской обители. Отец Иннокетий летами еще более зрел, но сложение имеет тщедушное и отчасти согбенное, главу едва не плешивую, глас старческой, но живость во всех членах подобно юнцу и строгость отменную, без коей строгости пастырем столь обильной братии никак являться неспособно. Воистину превнимателен отец архимандрит и особо искателен до самомалейшаго нарушения церковных правил и уставов, кои ведает не в пример мне немудрому. И не то что бы суровость являет, но столь преступившаго устав словесно и всякочасным сокрушением изведет, что тот и небо с овчинку узрит. Даже и помни́тся иной раз грешным делом, будто отец Иннокентий всякой час праздный самомалейшия правила изучает и в том себе особый зарок положил. Свято-Никольская обитель, в коей насельников более тысящи, хотя и за городом помещается, однако всякому епархиальному совету отец архимандрит соприсутствует усердно, в устыжение иным наместникам епархии нашей, каковых за хлопотами дня монастырскаго на советах много что раз в год зрим. Ни в чем дурном отца Иннокентия попрекнуть не возмогу (разве только в сем его буквоедстве особом, в коем по скудоумию своему как бы подобие древляго фарисейства нахожу и дух любви Христовой в коем вовсе не осязателен). Такожде и он ко мне все подобающее по чину почтение выказывает, а все же сердечной склонности к нему, како надлежит ко брату моему и сотруженику, не имею, прости мя Христе Владыко сердца моего за сию сердечную немощь.
  
  Третьим числом возпомяну отца протоиерея Олега, настоятеля Свято-Введенскаго собора в удаленном от епархии малом граде (но хотя и удален, собраниями совета не небрегает). Сей муж простою своей повадкой приходу люб, но горе! - речи и помышления имеет предерзновенные. От недругов его поступило в епархию ябедство, будто паству отец Олег наущает: нет, дескать, преисподней, и рая нет нисколько. На мое прямое вопрошение об истинности сего отец Олег ответствовал: да, так полагаю. От маловерия все сие, а паче от умствия! Как во преисподней усомниться возможем, когда от грехов тяжесть почти телесную во всякий миг трезвения умственнаго возчувствовать способны и когда самая жизнь наша в иное время как бы предвестие преисподней изображает? Добро бы сам не верил, но малых духом соблазнять почто? Все же навету тому я хода не дал, поелику ведаю твердо, что соревнующие отцу Олегу много недостойней сего иерея. Когда его от служения отстранить, не ко Христу, но вспять совершу движение, ибо верую: лучше умник маловерующий, но незлобивый и даже вере нашей неравнодушный, неже человек жестоцый и умом некрепкий.
  
  Далее помяну еще вовсе юнаго (тридесяти и пяти лет от роду токмо) протоиерея отца Феофила, яко значит 'боголюбец', настоятеля собора Успения Богородицы. Ох горюшко горькое сей отец Феофил! По имени своему, воистину, боголюбец, ибо многим богам любезнует. Публично о том многолюбии глаголить не дерзает и на проповедях образ имеет обыкновеннаго иерея Русской Церкви (разве что ликом и гласом художествен и за то от юных прихожанок осаждаем), но келейно, сказывают, не только Господу Иисусу Христу, но еще и некиим индийским божкам поклоняется. И паче того! Меж ревнителей сих божков, коих ко стыду церкви нашей все более заводится, потаенно получил будто отец Феофил некое подобие иерейства, и 'ачарьей', яко есть учитель, зовется. Явственно, что на собраниях язычников он вовсе под другим именем знаем, так что ведет как бы жизнь двойную. Верить ли в то вполне, не ведаю, слишком уж чуднó сообщение об отце Феофиле, так что до невероятия чуднó, но и вовсе отрицать не способен. Как голосочек маслянистый сего иерея возприемлю и образ его лукавый зрю, так и удумаю про себя: а ведь и оное вправду возможно, что индийских богов славословишь, отче, и, что огорчительней сверх меры, беды в том не мнишь ни малейшей, а полагаешь, будто сие многолюбие достойно и похваляемо. Ежели отца Олега по маловерию его маломощному на ложе уподоблю, то тебя уже впору к искателям многих жен причесть.
  
  Далее в моей изографии отец Георгий возпоследует, Свято-Яковлевскаго храма протоиерей. Особых прегрешений ему не причту. Но дурственна очень юная матушка отца Георгия, любоначальна (так что и вид имеет не православной матушки вовсе, но немудрой юницы, да и есть таковая), еще же сребролюбива. Дурнее всего, что сия отцу Георгию есть жена вторая, гражданская, и поелику таковое венчание порядок Церкви Русской возпрещает, в таинстве с отцом протоиереем несочетованная. Огорчительно превыше меры, но око на сие вынужден притворить. Более отцу Георгию его дружество с юношами и уже зрелыми мужами разбойнаго виду в укор поставлю: с оными и общается, и даже на двуколесных самодвижимых изделиях сиречь мотоциклах с ними разъезжает, тщась будто бы возвесть сих байкеров (тако нарицаются) во православную веру, мне же боле думается, что сам отец Георгий суетнаго веселья от общества их не вовсе чужд. Но уж коль скоро сам ныне здравствующий Святейший Патриарх Кирилл в бытность свою архиереем на концерте современнаго грохоталища, лживо музыкой именованного, выступал в лучах электрических светилищ, и сие 'живым православием' зовется, то какую возможность изыскать могу хотя бы только пожурить того любителя железных коней?
  
  Под окончание отца Василия возпомню, наместника Сретенской мужеской обители, такожде и директора гимназии мужеской православной при сей обители, в немалых уже летах (шестой ему десяток), чином архимандрита. Не верить отцу Симеону, столь мне верному и мужу столь нелживому, сильно утруждаюсь, но ежели верить, тогда великое огорчение юным воспитанникам гимназии от отца Василия и мужеложественной похоти его. На что аз грешный любоначален, но в главу мою, седеть уже начинающую, приять никак не возмогу, как похоть на юное создание, и особо коему жизнеучителем поставлен, обратить возможно! Молю Господа нашего Иисуса Христа о том, чтобы ошибаться мне грешному и отцу секретарю такожде, многообличные же наветы горазды пускать люди по злобствию своему. Увы, увы, хоть в сем наидурственном, верю, не повинен, но речь груба у отца Василия, и некий смрад чрез ту речь от мыслей сего мужа чуется, и горестно воздыхаю о том, что таковой директором гимназии поставлен, но столь много в сей гимназии отец Василий потруждается, что ведаю доподлинно: когда его отстраню, в сей же час та православная школа распадется. О сем же помышляю с содроганием, поелику сохранять даже и малую крупицу добра всегда много христоугоднее есть, неже все купно попрать и отринуть.
  
  В самом завершении изографии моей отец Серапион стоит, протоиерей, настоятель гарнизоннаго собора Архангела Михаила. Одним имею укорить тебя, отче: больно уж лют и нетерпелив еси! Сколь обильно и прихожане, и служивые военные люди натерпелись от той твоей лютости! И се не за твоей спиной потаенно реку, но многажды и в самые твои уши выговаривал, и не токмо от меня ты слышал сие, и наружно даже и каялся, но паки и паки о злобстве твоем узнаю, к иноверующим особливо. Прощаю даже, разумея ревность твою ко Христу, но не тако ко Христу иноверцев привесть, ибо тоже суть, как и мы, человеки, хоть бы умственно и во тьме блуждающие!
  
  Увы церкви нашей! Когда епископ грешник немалый, тогда и во многих подвластных ему некий духовный изъян чистое око узрит. Отнюдь не из гордыни моей памятую о тех изъянах, ибо сам изо всего совета первейший в мерзости. Но по обязанностям своим ту дурноту в соработниках не токмо зреть, но и исправлять поставлен, в чем преуспел столь же, сколь и в очищении своего внутренняго образа, то есть в самомалейшей части. О в какой мере немногое время игуменства моего против теперешняго лучшим было, когда ощущал в духе всякую твердость прекратить непотребство, ныне же и в ясности духа греховные помутнения обрел (хотя чином возрос неизмерно), и гораздыми незримыми путами чиноуставлений обильно связан и не дерзаю порвать сии!
  
  В таковых печальных размышлениях о духовной немощи священноначалия епархии нашей во главе со мною, скверным водителем, сию тетрадь завершаю.
  
  

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

  
  I
  
  Приступая ко второй тетради, поведу речь о неизмерно меньшей времением части жизни своей, неже та, кою в первой тетради изобразил, ибо в месяц совершилось все сие, но по значению вовсе не малой. Подобна эта часть некоей редкостной дивности, и сокрушаюсь, что читающий мя возпримет ее вроде художественнаго измышления, но отнюдь! Отнюдь не так, и во всем нелицемерном жизнеподобии повествование сие сохраню.
  
  Седьмаго января году две тысящи десятого, в радостнейший день Рождества Христова, в кафедральном соборе Святаго Благовещения вместе с некоторыми сотружениками, в числе коих и отец архимандрит Иннокентий мне сослужил (о диаконах же и иподиаконах за их многочислием не поминаю), совершал Божественную литургию святаго Иоанна Злаоустаго, и на сей литургии таковую проповедь рек:
  
  - Братия и сестры, Христос младенец сю ночь народился, сокровище благих неизведанное, от коего все драгоценнейшее в жизни нашей и жизнь сама, ибо без Христа подобно скотам обретаемся, что и не назвать человеческою жизнию. Но и с-е-р-д-ц-е н-а-ш-е есть ясли для божественнаго младенца, и в них возлежит ныне, спеленут житейскими помышлениями, и даже у иных алчностию, и злобою, и коварством, вид имея немощный, яко народившиеся человеки. Таковое ли пеленание пристало божественному дитяти! От огорчений презлых сие дитя в вашем сердце распеленуйте, оберегайте со всем тщанием ото всякаго дуновения, добрыми делами вскармливайте, тогда и возрастет в нас Христос, и воистину найдем Ему подобие! Боле пустословить не желаю, и радость в сопричастии Богу Живому обрящем. Радуйтеся и ликуйте, православные люди, яко всякая матерь, младенца обретшая! Аминь.
  
  Мнилось мне, что неродственно на меня отец Иннокентий после тоей проповеди хоть и духовенной, а почитай что дерзостной воззрел, однако и по окончании литургии свои помышления мне обнажить не решился. Но не един его взор, а и касание очей восторженных на себе возприял, грешный.
  
  Во время святаго причастия, кое самолично совершал, а отцы Иннокентий и Арсений иерей по обе руцы от меня плат для удержания частиц святаго приношения вознесли, узрел юницу лет осьминадесяти или девятинадесяти, с тем взором очей сиящим. Была росту высокаго, однако девице соразмернаго, и в легчайшем воздухообразном плате, более подобном косынке, коий обилие густых ея темно-русых влас вовсе зря покрыть тщился, с ликом тонким и изографическим, книзу будто зауженным, но боле великорусским, неже азиятским. Не празднаго суесловия ради, кольми пачи не от женолюбия о малых подробностях сих вспоминаю. Уже причастить оную готовился, как отец Иннокентий, на ту пристальный взор уставив, вопросил:
  
  - Перед причастием исповедовалась?
  
  Потерялась юница и возтрепетала, и ясно зрел, что не исповедовалась накануне, поелику виду девичьего, не воцерковленнаго, ибо воцерковленныя девы и жены в долгих черных юбах обретаются и платах соразмерных, с косою, и никогда тоего девичества, милаго взору, на них не созерцаем. Мне же столь велие огорчение пришло от сего вопроса, по букве своей хоть и вернаго, ибо без исповеди ко Причастию святому допускать никак невозможно, но всякую трепетную радостность великаго праздника Рождения Христова порушающаго, что в обход обыкновенных правил итти решился, самый конец омофора десницей подъял и, очам ея ответствовав, словесно вопросил:
  
  - В обычных и извинительных грехах юности грешна ли?
  
  - Грешна, Ваше преосвященство, - молвила.
  
  Несколько подивило меня тое обращение, яко обыкновенно 'владыко' речется, однако же по церковному уставу и таковое величание верно будет. Значит, размыслил, хотя во храме Божьем и нечастая гостья, однако же перед литургией нужные наставления со тщанием прочла, и за то приветливо воззрел на нее.
  
  - Грехи твои, хотя и не подобает тако делати, по дерзанию твоему ныне отпущаю тебе, всякий же новый раз накануне исповедуйся непременно, святое сопричастие Христу Богу нашему да возпримешь, - и с сими словесами завершением омофора влас ее коснулся, после же причастил.
  
  По свершении божественной службы паки к миру вышел и, орлец поправ, рек гласно:
  
  - Братия и сестры! Сердечно благодарствую вам за радость сопричастия рождению Христову. На сем служба завершена. Спаси Бог! - и помедлив, когда сие поклоном мне ответствовали, продолжал:
  
  - У кого вопросы, недоумения, прошения или иное словесное без празднословия имеется ко мне, архиерею, ныне вопросы ваши возприемлю.
  
  Сие заключение я на всякой службе совершал. Мнилось мне, что верующий обыкновенный, когда и тяжкое утеснение от иерея или иного церковноначалия получит, на прием ко владыке в епархию итти не сподобится, во храме же, таковое ободрение от меня обретя, и дерзнет, сим образом и открою негодное, и хотя малыми силами иному немощному возпомогу.
  
  Мир на то безмолвствовал и разходиться почал, но юница причащенная паки явилась, ко мне подступила и поклон совершила.
  
  Бывает, мыслю, у всякаго, когда облик иного человека зрим, как бы его имя ощущаем, так же и я в сей миг ея имя угадать тщился, и мнилось мне: Виктория, или Ника, или Вероника имя юнице - в то самое время, пока она мне гласом девическим ясным произнесла:
  
  - Большое Вам спасибо, Ваше преосвященство, за чудесную проповедь!
  
  - И тебя спаси Бог, благодарствую, - отвечал, улыбаясь, яко те девичия возхваления более отцу Феофилу слушать пристало, а все же и растроган был.
  
  Приметил во взоре ея как бы просительность и словами обыкновенными, мирскими, ободрил:
  
  - Говори же, не бойся.
  
  После колебания продолжила:
  
  - Ваше преосвященство, не сочтите за дерзость, но вот... меня зовут Кира, я репортёр городской телестудии. Я об интересных людях снимаю репортажи. Можно ли мне надеяться, что когда-нибудь Вы согласитесь дать интервью для нашей студии?
  
  Пресурово ее отец Иннокентий, ошуюю от меня стоящий, взором изследовал, да и я усумнился, стоит ли мне на сие мероприятие подвизаться, яко ни к светским правителям, ни к нагим женам, поганаго ящика насельникам несменным, себя не причту и во едином ряду с теми зриму быть вовсе моему чину недостойно. Но столь просительно на меня девица Кира глядела, и столь особое душевное чувствие от нее возприял, что улыбку удержать не мог и ответствовал:
  
  - Хотя архиерей Церкви Российской не нагая жена есть, коих одних и кажут по поганому ящику, однако же надеяться Господь Иисус Христос наш никому не возбраняет. Обещать не могу, но, когда на дню празден буду, может и сие совершиться.
  
  Когда же про нагую жену помянул, приметил как бы борение в девичьем лике и перемену чувств многих, так что даже ланиты покраснели ея. Едва рек, на меня взор подъяла та юница и с горячностию молвила:
  
  - Ваше преосвященство! Спасибо Вам, но почему же Вам кажется, что мы обязательно Вас подадим как дешевую сенсацию и будем спрашивать про всякую ерунду? Совсем, значит, плохо Вы о нас думаете! Да даже если ерунду, хорошо, пусть, считайте меня глупой девчонкой, но, Ваше преосвященство, неужели молодежи лучше видеть тех самых голых женщин, о которых Вы сказали, или каких-нибудь низкопробных юмористов, чем Вас?!
  
  Отцы обстоящия иереи и диаконы от столь великой дерзости ея даже уста разтворили. Но я ту горячность едино движением юнаго искренняго сердца почел и посему отнюдь не вознегодовал, но ответствовал:
  
  - Добро... Буде надобно Вам, Кира, то телефон епархии себе заметьте, - и телефон назвал. - Отцу секретарю реку, чтобы возприял Вас не с небрежением, но, когда возможно, место для сего репортажа изыскал в моем дневном расписании.
  
  От тоей нежданной приветливости юная дева зарделась вся и, противу ожидания, паки мне поклонилась. Аз же, взирая на то с благоволением, еще вопросил:
  
  - Полюбопытствую: сие первый ваш репортаж о православии будет, или иные ранее снимали?
  
  - Еще нет, но, честно говоря, хочу снять сюжет о Зареченском монастыре... - девица отвечала. Услышав сие, я ликом изменился и отцам обстоящим рек:
  
  - С сей юницей наедине беседовать желаю, сему не препятствуйте, вас же, Кира, за мною следовать прошу покорно.
  
  И, на посох опираясь, в притвор скоро шаги направил, так что дева едва мне вослед поспевала. Тамо к ней оборотился и с суровостию молвил:
  
  - Хотите ли обнаружить, Киро, изъян и непотребное в отечественной вере и то во устыжение нам гласным соделать?
  
  Имел, скверный, повод о том тревожиться, яко матушка Ириния обители сей прежестокая начальница есть и иныя дела творит, неуместныя для Церкви Русской, что мне епархиальному владыке горький стыд и укор составляет.
  
  Как непонимающе, широко очи растворив, девица на меня глядела, исток суровости моей не в силах постигнуть будучи, и трепетным гласом пролепетала:
  
  - Да нет, что же Вы... Просто сюжет, ведь интересно... Откуда мне знать о каких-то там изъянах...
  
  Я же, узрев, что напрасно в трепет привел юницу, не токмо смягчился, но и раскаялся в том устрожении и тако сию утешил:
  
  - Простите, голубушка, сердечно! Воистину, грешен человек, так что и у нас дурное при тщании отыщете. Большую просьбу до Вас имею: когда сей сюжет снимете о Зареченской обители, чрез отца секретаря мне явите, дабы мне грешному полное спокойствие иметь.
  
  - Конечно, Ваше преосвященство, - девица покорствовала проворно. Я же, помыслив, что строга мать Ириния ко приходящим и вовсе труду телевизионных делателей возпрепятствовать может, произнес:
  
  - Мню, не пустят вас в монастырь иначе, как по моему благословению. Сие вам дать желаю в письменном образе.
  
  К иконной лавке подошед, у сестры послушницы лист бумаги, перо автоматическое и книгу отца Андрия Кураева диакона спросил, и все требуемое та мне подала споспешествуя. Посох к лавке прислонил, на сочинение отца Андрия лист возложил (бо возтрепетал нечто божественное за подставку потребить, сие же писание к богодуховенному не причту) и начертал скоро:
  
  Благословляю подательницу сего Киру на телевизионную деятельность во святой Зареченской обители и прошу оной вспомоществовать, нимало не возпрепятствуя. Преосвященный епископ ***ский и ***ский Алексий.
  
  И уставлением печати личной, кою ношу в малом футляре на снуре у пояса, яко всеминутно потребна быть может, снабдил.
  
  Широко изографический лик тоей девы улыбкою осветился и, одной руцей лист прияв, другую на сердце возложила:
  
  - Ужасно, ужасно Вас благодарю, Ваше преосвященство! Простите, если что не так сказала... Можно я уж до конца осмелею и Вам оставлю свою визитку?
  
  - Сему такожде не препятствую, - ответил и визитную карточку возприял, с начертанием 'Кира Александровна Смирнова' и числом телефонным на оной.
  
  - До свидания, Ваше преосвященство, спасибо! - с выразительностию и душевным чувствием еще только молвила, проворными шагами притвор храмовый оставила, я же вослед ей, персты в виде ICXC сложив, ея в воздухе благословил крестообразно.
  
  II
  
  В оный же день отцу секретарю поручил, буде позвонит ему девица Кира, номером моего телефона домашняго снабдить сию. Никоих не имел дурных помышлений и женолюбивых видов о сей девице, но токмо ради облегчения ея труда совершил. Такожде просил отца Симеона городскую телестудию посетить и видеозаписи обресть репортажей той дерзновенной юницы, и на оное потребную сумму хотя бы и из епархиальной казны истратить. Ежели и подивился отец секретарь тоей архиерейской прихоти, нимало виду не подал, но яко добрый служитель во безмолвии поручение возприял и через два дни мне записи представил.
  
  Один репортаж на аппарате домашнем созерцать потрудился. Об отношении молодых людей мужеска полу ко воинской повинности тот повествовал и был получасом времени размерен. В сие время собеседование девицы происходило со светскими воеводами; с юношами равно служившими и такожде только уставляющими дух на тую службу, но не отъединенно со всяким, а со многими целокупно; с ученым профессором; и даже, чему подивился весьма, мнением отца Серапиона, настоятеля гарнизоннаго храма архангела Михаила, каковой служащих человеков окормляет, ведущая не небрегла. Такожде и история Российскаго дела военнаго в передаче возпомянута была кратко, но толково. Поизумлевался вообще толковству репортажа сего, коий военную службу не с единаго боку явил, не хулительно или одобрительно токмо, а многовидно изобразил. Тоже и о свирепости отца Серапиона сокрушился, как сей прежестоце тех юношей словесно бичевал, кои отчизне послужить не желают, и их гласно выродками поименовал. Не так на се зрю! Почитаю, что защита земли Русской из любови к ней совершается, но насильственно та любовь не насаждается в сердце юном, и принуждающие грех творят. Понеже того управляемо воинство светскими, государевыми военачальниками, се их забота, лицу же духовному столь яро о мирском печься и кесарски промышлять не пристало.
  
  Все-таки никоего злоумышления создательницы в беседе с отцом Серапионом не узрел, ибо та пред ним не юродствовала и не болваном являла зрителю, но пресерьезно вопрошала с почтением надлежащим, каковое иерею даже и скверному оказать подобает.
  
  Чрез то созерцание дух свой успокоил, страху о дурном изображении Зареченской обители не имея боле, и за всякодневными хлопотами вовсе забыл помышлять о том деле.
  
  Однако чрез неделю отец Симеон мне репортаж и о сей представил, помянув кратко, что запись девица в епархию саморучно принесла.
  
  Созерцал и оный репортаж, и ни малаго поругания православию в нем не обнаружил, но, напротив, надлежащее чествие, также и матушка Ириния при беседе честь соблюла и жестокосердие не явила, паче того некую елейность расточала. Купно с тем ощутил в духе своем как бы и укоризну: почто покрываю позорное? Когда плотский человек недугует, врачующий потрудиться должен, язвы, кои сему недугу исток, отворить, хотя бы болящему и мучительно было сие, мы же слабомощные свои духовныя язвы в сокровении держим, а чрез обличение и доставили обители хотя бы малое целительство!
  
  В таковом размышлении номер переносимаго телефону девицы Киры набрал, ей преосвященным владыкой Алексием назвался и репортаж об обители одобрил, молвив, что даже и некоторое порицание обительных установлений узрев, не вознегодовал бы, в сем же образе и вовсе благословляю.
  
  Некое малое время только дыхание ея в телефонной трубе слышал, и затем голосок девичий возпоследовал:
  
  - Ох, Ваше преосвященство!.. Благословите, владыко! - правильно сказала? Ваш отец секретарь научил! - но как же Вы меня напугали!.. Спасибо Вам, спасибо огромное! А за Ваш пропуск отдельное спасибо! Вы не представляете, как на меня вначале матушка настоятельница смотрела! Как на волка в овчарне, честное слово! Простите, пожалуйста, что так о ней непочтительно... В общем, ничего бы я не сняла без Вашего разрешения, как уж мне благодарить Вас, не знаю... Так как же, Ваше преосвященство, когда Вас можно будет потревожить?
  
  Поелику то в воскресный день совершалось, а с начала недели по день пятый поездки по отдаленным обителям и приходам епархии исполнить вознамерился, то обещался чрез неделю праздные часы для сего дела сыскать и сообщить во благовремении. Вопросил отчасти юмористически:
  
  - Не возпрепятствуете, Кира, когда вечером в приличное время на сей телефон ваш позвоню? Не причиню ли, как сей день, столь великаго испугу?
  
  На то смех девический услышал и заверение, что едино от неожиданности ея первоначальный страх изошел, ныне же меня не страшится.
  
  - Но, владыко, Вы, ради Бога, не подумайте, - прибавила, - что я совсем глупая девчонка и не понимаю, с каким огромным почтением к Вам необходимо относиться! Нет, не то говорю... В общем, Вы ведь не сердитесь на меня, Ваше преосвященство? Пожалуйста, если рассердитесь, говорите прямо!
  
  Успокоил ее о сем и попрощался.
  
  III
  
  В инспекции моей, коей четыре дни было, много печальнаго зрил, но не токмо о храмах Господних разрушении и не о приходов бедности толкую.
  
  Установив автомобиль свой в отдалении, являлся пред миром в подряснике самом наипростом, без панагии и без приметнаго креста наперснаго даже, кольми паче без посоху, так что вид являл невзрачнаго чернеца, а не владыки превознесеннаго, и старицу или необильную еще летами жену вопрошал:
  
  - Спаси Бог, мать моя! Поведай-ка мне, грешному, каков у вас здесь на приходе батюшка?
  
  В ином селе мир и похвалы расточал на своего иерея, в ином ни хулы, ни хвалы не обретал служитель Господень от миру нимало. Сие дурно! Вемъ твоя дела, яко ни студенъ еси ни теплъ: не да студенъ бы был ни теплъ. Тако, яко обуморенъ еси, и ни теплъ ни студенъ, изблевати тя от устъ моихъ имамъ, - сим образом Ангел Господень святому Иоанну Теологу провозвествовал. Но ежели всякаго теплаго, коий ни холоден, ни горяч, от уст священническаго служения изблевати, где иных иереев обрящем? В иных же местах и прегорькое жалобствие творил мир на иереев, а боле гораздо против тех на монасей, кои и питием не брезгают, и женолюбивы суть.
  
  В малой обители Святаго Духа дивный храм древеснаго зодчества от века воздвигнут был. Сказывали миряне, в храме сем творили монаси пьяное гульбище с таковой небрежностию, что от некоего огня (от курева ли изошедшаго или иначе) зарделась храмина, и тако дивное зодчество и искусствие мастеров русских порушено дотла! О сем случае еще ране наслышан был, но вовсе не так его мне отец игумен явил, а на дурные будто бы провода электрической силы жалобился. Почто на провода погрешать, когда сами убожны и столь мерзостный провод благодати Божественной являем, но провод скорый диаволовым похотям?!
  
  И не наветствием единаго человека оно мыслю, ибо в сем Святодухове обступил мир мя грешнаго кругом и преболезно об утрате дивной храмины печаловался.
  
  Столь гневен был, что самый тот час явился в обитель, мир же, зря преображение скромнаго чернеца в саккос и омофор при вспомошествовании Саввы иподиакона (коий меня сопровождал, о каждодневном пропитании и иных жизненных надобностях промышляя), тому поразился и гурьбою в малом отдалении за мной до самых врат обительных возпоследовал, при сем приговаривали старицы: 'Так-то, батюшка! Уж ты пропесочь их!'
  
  Отца игумена Онисия обретя, пресуровое вопрошание ему устроил, когда же тот отрицаться удумал, явил из себя подобие льва рыкающаго и тако посохом архиерейским о пол соударял, что звон хрустальной люстры сопроводил сей. Почто в келии отшельника люстре быть хрустальной? Возтрепетал отец наместник и мне на четверых малых летами рясофоров указал, кои непотребство совершили. От четверых ли сих только храмина возгорелася, или оных лишь подобно козлам отпушения греховнаго в мои руцы предали, того не ведаю, но повелел сей же день рясофоров тех безобразных расстричь и из обители гнать взашей. Слезно молил меня отец наместник милость явить грешным, ибо в обители от жестокостей воинской службы сокрылись, а по расстрижении не миновать им оной. Но таковым прошением мне не только духа не умягчил, а еще более против прежняго распалил сей. О, славно же вместо службы государевой отроки на святоотеческом-то поприще подвизались!
  
  Во пяток день из инспекции возвернулся, духом сокрушен, и в оный же день о третьем часе по полудни совет епархиальный совершался. За малое время до совета взошел в кабинет свой, и чрез минуту отец секретарь моим очам предстал.
  
  - Что новаго, отче? - вопросил его.
  
  - Новые жалобы и кляузы на иереев, владыко, поступают, - мне со сдержанностию ответствовал.
  
  - Сие пока что опустим...
  
  - Как желаете, владыко, только среди тех, на кого жалуются, и члены совета есть тоже.
  
  - Реки не обинуясь! - велел. На то отец секретарь главой помотал и произнес:
  
  - На бумаге запишу, потому как в приемной Вашей уже иные Вас дожидаются, а двери тонки; ту бумагу дам прочитать Вам, владыко, и после прочтения сожгу сию же минуту, и о тех жалобах забуду до века, как бы их и не знал вовсе.
  
  Тако и исполнил, и оное начертал:
  
  О. Василий до молодых юношей столь охоч и столь мужелюбствует, что один из них, на улице меня случайно узрев, о секретарстве моем вспомнил, приветствием остановил и мне жаловался слезно. О. Георгия лжематушка в ночном клубе замечена в охальном виде, при сем не только потрясала чреслами и грудьми полунагими, но и восклицала гласно, что ныне грехи отпущает, потому как есть русская попадья. О. Серапион, женщину в брюках на вечерне узрев, сию из храма выгнал вон прилюдно с обидными словами, как-то мерзавка, дрянь и прочие. Та женщина на сносях, юбку же не надела, потому как на улице морозно, и боялась застудить дите. Жаловалась мне лично в приемной, и рыдала горько, только разве немного успокоил, что до владыки сие доведу.
  
  - Благодарствую, отче, - молвил ему. И прибавил в сердцах: - О сколь многих бесов поганых Русская Церковь во чреве носит! Аз же сим есмь главный вельзевул!
  
  - Таким образом не богохульствуйте, владыко, - мне отец секретарь сурово возразил. - Не бесом являетесь, а священноначалием нашим! О том подумайте лучше, что пора совет начинать...
  
  По свершении совета, на коем все более мирское обсуждалось, как то распределение епархиальной казны и прочая, о возстановлении же благочестия ни слова не было помянуто, велел остаться отцу Георгию и отцу Серапиону, меня в приемной ожидаясь, отцу же Василию указал на место одесную, а прочих сотружеников отпустил.
  
  - Следует нам не токмо женолюбия, но и мужелюбия беречься, отче! - почал увещевать его, и сей же миг мертвеподобную бледность на челе отца наместника наблюдал, и капли пота сие оросили. - Ведаю сам, что диавол силен весьма, и все же обороняйтесь от греха! И то не шутовствую пред вами, отче Василие! Но по достижении еще одного жалобствия всю суровость явлю, кою должен, яко поставленный иерарх и пастырь дурным овцам есмь, и не воззрю на чин ваш! Ведаете ли, как в обители Святаго Духа четверых дерзновенных юнцов из монасей вовсе изгнал? То ли свершится еще! Сохраните мя от гнева, отче, и Господа нашего не гневите потаканием любоначалию, когда же той дурноте вовсе противиться немощны, то во вверенной вам гимназии хотя бы не следите, а иное место отыщите безобразию, яко же и пес не гадит во своей конуре! Уразумели ли меня?
  
  - Понял, владыко, - ответствовал мне гласом надтреснутым. - Слушаюсь. Спасибо Вам за понимание, - и тут как бы краткое рыдание из его груди изверглось.
  
  Отпустил сего и отца Георгия пригласил.
  
  - Отче Георгие, - с мягкостию подступил к увещеванию, - следует нам следить за домашними нашими и укрощать их буйственные порывы! О супружнице вашей изъясняюсь, коя, хотя и не почитаю за матушку, все же дурственный пример являет девицам и юношам!
  
  Отец протоиерей на стуле откинулся и на меня будто с изумлением воззрел, но помни́лось мне, что тое изумление художественное есть и заранее он о жизнеподобии сего актерствия потщился.
  
  - Простите, владыко! Позвольте оправдаться? В первую очередь хочу Вам прямо заявить, что Вас совсем неверно информируют! В том, владыко, не Ваша вина... Отнюдь, - басом сие слово пророкотал, - отнюдь не является Юлия мне супружницей, как изволили выражаться, владыко!
  
  - Кто же сия вам? - вопросил недоумеваючи.
  
  - Она моя духовная воспитанница! - отец протоиреей возгласил, телеса на стуле расположив вольготно. И далее, прямо в глаза мне глядючи ясными безстыжими очами своими, продолжал ничтоже сумняшеся душекривствовать:
  
  - Вот так-то, владыко, воспитанница, и никакой плотской связи между нами нет, в чем меня порочат злые и завистливые люди! Сам, поверьте, владыко, сам о ее молодости, и невежестве, и суестрастии сокрушаюсь! И за давешнее уже самое строгое внушение ей сделал! Но должен проявлять мягкость, владыко, ведь слаб духом человек! Да и кто из нас вовсе без греха? Что же до ее невежественных слов, которые будто бы она кричала, о грехов-то отпущении, то это уже, простите, полная нелепица! Не могло такого быть, потому что не могло быть никогда! Да в ее маленький умишко и мысли-то не вместится о том, что такое 'грех' и 'отпущение'! Неправдоподобно это! Это же надо талант иметь, чтобы такую абсурдную кляузу изобрести!
  
  - Так отрицаетесь во всем, отче? - взора с него не сводя, вопросил.
  
  - Отрицаюсь, владыко! - мне отвечал бодро.
  
  Воздохнул на сие и онаго восвояси отправил. Како, изумлеваюсь, коим образом способна некая девица духовной воспитанницей пребывать, когда отец протоиерей столь скудным дух ея почитает, что даже и греха понятие в сей не вмещается? И ведь ведает всякий о тоей плотской связи, так что самоочевидное отрицал! Зрю, что не кротцыи торжествуют, но сей век совсем обратно Евангелию криводушные благоденствие мирское похитили!
  
  Третьим одесную отца Серапиона посаждал и без предуведомления, со всею начальственною строгостию вопрос уставил:
  
  - Верно ли, отче Серапионе, будто вы жену, младенцем чреватую, 'мерзавкой' назвали и вон из храма Божьего изгнали с позором, единственно за то, что в порты облеклась?
  
  Возпрыгнул на сем месте отец Серапион, и в ланитах зарделся багрово, и возтряс теми обвислыми ланитами, возклицая гласом почитай что бабьим, с пренеприятным привизгиванием:
  
  - Сие, владыко, клевета! Клевета и навет, чтобы очернить верного вам человека! Знаю, знаю, от кого исходит! Это Филька-дьякон, дрянь, и давно я Вам говорил, владыко, обратите внимание на мерзавца: нетверд в русской вере, потакает всяким юнцам смазливым! И больше я Вам про него расскажу, владыко...
  
  От сего мерзостнаго ушата поганых словес, коий отец протоиерей во единый миг на мою главу обрушил, соделалось мне столь тошнообразно, что мановением десницы прочь послал сего визжальника, на выходе же окликнул его и кулаком погрозил пресурово, и проворно отец Серапион со глаз моих сокрылся.
  
  Когда же краткое отдохновение послед сему обресть мнил, вступил отец Феодор, каковой купно с прочими в приемной своего часу смиренно ожидался, и возсел на месте прежних с воздыханием.
  
  - Что такое, отче? - вопросил приветливо, но с утомлением.
  
  - Покаяться Вам хочу, владыко, - сей мне своим гласом иерихонским протрубил.
  
  - Кайся.
  
  И, взор в стол уставивши, пробурчал отец протоиерей:
  
  - На бабу позарился. На девчонку одну.
  
  - Совершил ли грех, отче? - испросил с тревогою. На то мне отец Феодор руцей своей немалой махнул.
  
  - Да что Вы, владыко, Бог-то уберег... А недалеко было... Епитимью наложите построже, владыко! И делать-то мне что?! Ведь старый черт так и буду бл*дствовать!
  
  С сокрушением о собственной немощи и с воздыханием измолвил ему:
  
  - Побойся Бога, отче, и буде вожделение приступит, неустанно в духе молитву Животворящему Кресту, коим побеждаются беси, твори, или же 'Царю небесный', яко очищает от скверны. Сих тысящу раз сотвори, се тебе и эпитимия.
  
  Шумливо отец Феодор из-за стола тело подъял, 'Благословите, владыко!' - молвил и на тое еще прибавил:
  
  - Спаси Вас Бог, владыко, что в святой Вашей жизни понимание нашли для эдакого дерьмового попа, как я.
  
  Тако и сей муж кабинет покинул.
  
  Последним простым душеизлиянием добраго иерея особливо устыдил меня Господь! Кто сам есмь, что человеков вяжу и разрешаю, яко святый апостол? Не стократно ли аз честнаго отца Феодора позорней, коий грех хотя и не совершил, однако же о помышлении сокрушился и эпитимии испросил, аз же, ему владычествуя, сей грех не только сотворил, но и как будто за ничто, за крохотность почел! И сей честный иерей мя похотливаго пса святым мужем мнит, себя же уничижает многовидно!
  
  Домой возвернувшись, Господу Богу усердно молился, но нимало чрез ту молитву облегчения не сподобился, а новое прегорькое зелие во чашу духа возлила сия. Зря, что воедине беса уныния не оборю аз слабосильный, отцу секретарю позвонил и тому на Владыкино подворье явиться велел поспешая.
  
  Сие отец Симеон исполнил и через половину часа предо мною предстал; разоблачиться возпомог ему, и в кабинет на вторый этаж взошли.
  
  Взошед, полную чашу оцету горькаго главе его монголей поднес, всю свою скорбь ему поведав.
  
  - Зри мя, немощнаго! - возкричал по завершении исповеди моей. - Зри аспида лжевенчаннаго и во славу облекшаго ся, червя, кому срам, срам и безчестие!
  
  Безмолвно скорбь мою отец секретарь возприял, но на последния слова возстал с решимостию и обе длани по сторонам своей главы возложил, как бы свидетельствуя, что внемлить не желает.
  
  - Немотствуйте, владыко! - велел. - Немотствуйте! Не аспид есте и не червь! И не лжепастырь, потому как венчаны митрою и в сан возведены во святой Русской Церкви! Греха поругания церковного не творите! И даже недостоинство свое зря, о святости чина своего думайте всякий день и всякую минуту жизни Вашей! Кто же чем и согрешит невольно, того Господь простит, яко милосердец... - Руки долу опустив, молвил против того гораздо тише и гласом обыкновенным: - Благословите, владыко; сегодня на вечер еще дела имею...
  
  Тако простился с ним оный вечер, а смуты душевной своей не токмо не превозмог тою исповедью, но как бы и пуще взрастил.
  
  IV
  
  Кому повем печаль мою? - умствовал. - Во всем свете не сыщу души, которая бы сию печаль возприять потщилась. Ибо верующие мирские человеки, кои одни мне и соболезновать могут, предо мной возтрепещут, да и в соблазн сих малых своим поганством вводить не след. Такожде и отцев сотружеников во соблазн ввергну, да и паче того мне не соболезнуют нимало, даже и отца Симеона причитая, о прочих умолчу вовсе.
  
  Тогда и возпомнил о девице Кире и диковинную мысль возымел: что ежели тоей все убожество свое отворить? Хоть и пречудна мне та мысль первоначально помстилась, яко есть девятинадесятилетняя девица, во церковной жизни нимало не смыслящая, аз же преосвященный архиерей, но по прошествии времени и разумное нашел в сем престранном измышлении. Мнил: поелику юница невоцерковленная, то немощь мою крещеному миру разгласить не возможет, соболезновать же убогому человеку способна хотя бы по женскому полу, по младости и душевному незлобию.
  
  Однако же так бы мыслию сие и осталось и не преосуществилось, когда бы иное размышление меня наподобие бича не ожгло: ведь желает девица мя грешнаго на телевидении нелицемерным пастырем художествовать! Как во сраме моем сей лжи не постыжусь и предел не положу оной? Когда на позор мой очи разверзнет, тогда о репортаже мысль со возмущением духа отбросит, посему хоть и зла сия чаша новая и прегорько в зрелых летах от немудрой юницы поругаться, однако надлежит испить ея. По сем размышлении, ни удержу, ни разумности не имея боле, набрал число телефонное девицы Киры Смирновой.
  
  - Благословите, владыко! - в трубе телефонной голосочек ее резвый раздался. - Как я рада, что Вы позвонили! - Меня же та радость гвоздем устыжения насквозь пронзила. - Вы ведь по поводу репортажа, да?
  
  - Да... то есть нет, - рек, покашлянув. - Репортаж, Киро, в любой будний день повечеру совершить можем. Но возжелаете ли, Киро, сего репортажа, еще не ведаю.
  
  - То есть как и почему это я не захочу? - с юным веселием во гласе изумилась.
  
  - Потому как имею поведать вам особую печаль, и смуту сердца, и духа недостоинство.
  
  После безмолвие краткое воцарилось.
  
  - Мне? - шепотом вопросила.
  
  - Вам, Киро, хотя и дивно вам слышать сие, а мне произносити, но вам, яко ни одной живой души боле не имею, коя мне сопечаловать способна. Но ежели сему находите препятствие и нежелание, то извините великодушно.
  
  Еще краткое молчание услышал, и голосок ея, иной вовсе, без веселия, но трепетный:
  
  - Ваше преосвященство, Вам нужно... поговорить с кем-то, да? Хоть бы и со мной. И, наверное, о чем-то серьезном, потому что иначе бы Вы мне не позвонили. Наверное, зря мне - потому что кто же я? - но, Господи, конечно, конечно! Неужели я откажусь! Но ведь Вы... не по телефону хотите говорить?
  
  - Сей горестной исповеди менее всего по телефону совершиться желаю, - ответствовал ей.
  
  - Разумеется... И... ведь сегодня? Ну, конечно, что я, дурочка, спрашиваю! Наверное, сегодня, когда такой звонок и так вот Вы ко мне... перешагнули, как... через пропасть. И...
  
  Вновь безмолвие возприял и дыхание ея.
  
  - Вы хотите, владыко, чтобы я к Вам сейчас приехала? - вовсе просто меня вопросила, как о деле самопустячном, и прибавила: - За час ведь я доберусь...
  
  От тоего вопроса настала мне и радость, и ужасновение, как помыслил себе, что осьмой час завершается, что лишь о часе девятом или десятом порог моего жилища переступит, что домой отправится в час поздний и юной девице, коя без сопутника путешествует, вовсе не присталый, что родители ея в немалое недоумение войдут и, паче всего, что по самоличной прихоти своей понужу невинную душу совершить все сие!
  
  - Нет, Кира, таковых многих жертв от вас и такого утруждения ради меня не приемлю, - рек. - Неужли в поздний час одна домой направитесь?
  
  - Я с мамой живу, - продолжила, - и если бы Вы, владыко, к нам приехали в гости, то, конечно, мы были бы рады, но... ведь Вы при маме моей не захотите говорить? И она, бедняжка, испугается, конечно...
  
  - Простите, Киро, за звонок неурочный, - с тяжелым сердцем заключил.
  
  - Постойте, Ваше преосвященство! - меня остановила и вовсе тихо измолвила, как бы дерзая и сей дерзости ужасаясь. - Вот если бы Вы к моему дому приехали, я бы к Вам вышла...
  
  На то мне настал черед размышлять, и ответствовал, по завершении:
  
  - Сие нахожу возможным, Кира, но не осердитесь ли таким неблаговременным моим появлением?
  
  - Ай, владыко, ну кто же осердится! - как бы и с нетерпением возкликнула, и адрес мне свой, не помедлив, произнесла.
  
  И вот, дивуясь немало безумству своему, направился аз архиерей Церкви Русской к девятинадесятилетней юнице изливать той свои сердечныя горести!
  
  V
  
  У подъезда автомобиль свой уставил, электрический светильник в салоне возжег и некое малое время ожидался. И уловил грешную мысль, что радуюсь при зримом образе сей юницы, коя, улыбаясь девически, проворно дверь отомкнула и на сидение рядом со мною опустилась.
  
  - Благословите, владыко! - почала и ладошки свои крестообразно для благословения сложила, глядючи на меня озорно и как бы с лукавствием. - Правильно я делаю? Отец секретарь Ваш мне показал!
  
  Невольно тремя перстами сих ладошек невеликих коснулся и скорый поцелуй на длани своей от невиннаго создания запечатленным осязал.
  
  - Когда бы ведали вы, Киро, убожество сего грешнаго человека во образе архиерейском, - так с утяжелением в духе от того поступка рек, - тогда бы моего благословения не испрашивали.
  
  Во едино мгновение лукавствие ея серьезностию обратилось, взор превнимательный и сожалеющий на меня уставила:
  
  - Говорите же!
  
  Не в оный самый миг, но скрепя свой дух, почал изображать ей сокрушительную повесть недостоинств епархии нашей (имен печалующих отцев не называя), коей есмь грешнейший начальник. Ничесоже сокрыл, вплоть до тоего часу, когда отец Симеон мне немотствовать велел и грех церковнаго поругания возпретил. Паче всего отвержения ея опасался, когда меня остановит и ладонями своими малыми слух свой затворит, отцу секретарю уподобясь. Но не совершилось сего, и ни единым словом не был прерываем до самаго окончания чуднóй исповеди моей мирскому человеку.
  
  Завершил, и ино время безмолствовали.
  
  - Больше всего меня поражает, - тако почала, - что это все Вы м-н-е, м-н-е рассказываете, все эти... ужасы эти. Кто В-ы, ваше преосвященство, и кто я, девчонка? Значит, правда Вам больше некому рассказать, если уж даже мне... Господи! - тое слово у нее как из сердца изошло. - Как же мне жалко-то Вас! - и лик свой изографический в дланях сокрыла.
  
  Паки безмолвствовали. Отворив же лице, продолжила:
  
  - Только, ради Бога, не подумайте обо мне плохо, не подумайте, пожалуйста! Что Вы о... слабостях Ваших мне рассказали, то кому Вас судить? Не мне. Мне Вас не судить. Мне уважать Вас. Господи, знали бы Вы, как я Вас уважаю, владыко! - и взор свой на меня воздвигла. - Вы вот себя вините, а посмотрите, посмотрите на мужиков Вашего возраста! Они водку пьют и карьеру делают, хвастаются машинами, а у Вас машина, на какой мой дедушка ездил, вот как Вам это важно, нистолечки ни важно, и ни детей у Вас, ни семьи, никого, Вы себя отдали всего, всего делу такому, что я, дурочка, даже осознать не могу его! Господи, какая я, правда, была наивная дурочка! Мне казалось, что очень это все у вас красиво, и торжественно, и как будто сказка в роскошных костюмах, и Вы - главный сказочный персонаж, такой вот царь Салтан, а сейчас - Боже мой, Боже, тяжесть-то какая! Ведь это как... целый дом держать на плечах! И как мне не уважать Вас! Неужели Вы думаете, что я это все говорю, чтобы к Вам подольститься! Да мне все равно, позволите Вы себя снять или нет, мне вот наплевать на это, честное слово! Чтó Вы там себе придумали? Что я Вас послушаю и разочаруюсь? Да Вы, владыко, Вы... Все! - в дыхании зашедшись, тако сама себя прервала. - Не хочу говорить! Иначе грубость скажу. Будем снимать репортаж о Вас. Только отвечайте: Вы ведь перед камерой таких ужасов не расскажете?
  
  И сами собой при сем вопрошании уста ея в улыбку сложились, так что и аз грешный веселия не удержал, коему веселый смех ея девичий, яко колоколец переливчатый, вторил.
  
  - Принародно не разоблачусь во гресех, Кира, поелику все же уважение ко своему чину имею.
  
  - Ну и ладушки, - сим лепетным словом заключила и паки на меня взор свой уставила, молвив с безпокойствием и со сладостною материнственной заботою:
  
  - Чем я Вам еще могу помочь, Ваше преосвященство?
  
  О сколь приветно и сопечалуясь очи ея на меня глядели!
  
  - В вас, Киро, хотя и дивуюсь тому, обрел душу человеческую соболезнующую, - рек. - Посему уважьте дерзновенное прошение мое, когда сие вам не в тягость станет и когда не старческою блажью помни́те: позвольте мне в дни особаго сокрушения душевнаго с вами беседовать.
  
  - Что Вы, владыко, и спрашивать не нужно о таких вещах! - мне отвечала. - Плохая только я Вам собеседница! Ох, Боже мой... - и с сим вздохнула. - И не старый Вы вовсе, владыко! Кто Вам сказал, что Вы старый? Слушайте больше дурней всяких! Простите! Ведь прощаете?
  
  После еще немногое время о репортаже речь вели, и в понедельник о часе четвертом по полудни установили быть сему, и начать с епархии, камо Кира с телеоператором сотружеником ея грядет.
  
  - Теперь до свидания, владыко, - не вовсе уставно произнесла, - и благословите еще, чтобы моя мама не ругалась!
  
  О сколь велия юность и сердца наивность умилительная, сочетованная как бы и с женскою мудростию, и се во едином человеке! Благословил ея крестообразным помаванием, она же очи смежила, за сим малою птицей возтрепетнула и покинула мой автомобиль, и еще малое время бег проворных юных ног ея ко двери подъездной созерцал ввечеру под снегом упадающим.
  
  VI
  
  Во вторник о четвертом часе отец секретарь прибытие телевизионных делателей мне возвестил.
  
  Несколько о насурьмленных веках Киры сокрушился, коей, с преясным и выразительным ликом ея, макияж вовсе непотребен, но по размышлении промыслил, что иначе на камеру сей как бы бледным пятном запечатлеется. Со сердечным дружествием и приветностью мне поклонилась, благословения испрашивая, так что сим радушием всякое сокрушение из духа моего изгладила, оператор же оное благословение на камеру возприял. Тот оператор, именем Роман, муж о тридесяти годах, с власами кратко стриженными и образом суровым, мне недружелюбным помстился, однако приветствовал меня такожде с почтением, моему чину надлежащим.
  
  Поначалу во епархиальном здании и особливо в кабинете моем многое запечатлевали, и с отцом Симеоном Кира краткое собеседование имела. Толково и с покорствием отец секретарь на все ея вопросы отвещал, но исподлобья все зрел на свою собеседницу испытуючи, та же сим не смущалась нимало, мыслю, не от безчувствия, но едино от приветности. Во дворе епархиальном некоторое время потратили, дабы автомобиль мой стклянным оком во всех малых подробностях обозреть, и меня о сей моей пожилой другине во объектив некоторые слова произнесть просили. После подвижились на Владыкино подворье, сиречь ко мне грешному, я на 'Волге' своей, а студийные соработники мне вослед на невелицей машине серой.
  
  Удумала девица, како и мне возвестила, соделать репортаж об одном дне из жизни архиерейской, посему должен был по всем немногим разделениям жилища своего провесть, не исключая и опочивальни даже. Сотруженик ея Роман оператор без устали око стклянное на разные углы обращал и будто признаки роскошества епископскаго обнаружить тщился, не обретя же оных, посумрачневел. Сильно изумлевались оба, что электрическаго вычислительнаго изделия не имею. О ящике поганом суетно возрадовались, но умерил радость сию, изъяснив, что не иначе как един час в дню сим потешать себя позволяю, и известиями токмо.
  
  В кабинете моем оператор Роман стклянное око сиречь камеру на треногу уставил, Кира же мне форменный допрос учинила. О многом любопытствовала: и что во служении моем труднейшим почту, и како на иные государственные события взираю, и к обрядоверию стариц православных, кои всякую юницу, без плата во храм входящую, хульно честят, благосклонен ли; и како без помощника управляюсь в быту; и которой музыке любезную; и имею ли одеяние мирское. И о том вопрошала меня, зрю ли неблагоустроенное во Церкви Русской, но при сем вопросе выражение лика мне значительное построила и для сткляннаго ока незримо в воздухе указательным перстом помавала, указуя безмолвственное: не о всяком реки́, владыче! Сокрушился все же гласно о том, что по днесь многое дурное во Православной Церкви созерцаем, и о случае с негодными рясофорами обители Святаго Духа, кои храмину сожгли, повествовал, такожде и об их изгнании из монасей. При сем повествовании лице Киры столь удовольствием юмористическим осветилось, что почел верным ограничить сие и указал, что и гневное распаление мое на сих нелепых юношей не вовсе благообразным почитаю, да и в прочем прибавил, что человек обыкновенный есмь, но отнюдь не превыспренний владыка, о коем немудрые полагают, будто духовное и телесное естество у него вовсе иначе обустроено, грешны же все человеки. Но жажду от суетнаго и мерзостнаго церковное управление во епархии и впредь очищать богоданной мне властию, и сие со твердостию и далее совершать потщусь. К завершению тоей беседы все более о личном Кира меня вопрошала, как то, каковыми родителей моих возпомяну, и по коей причине в возрасте не вовсе юном ангельский образ возприять положил, и с которым чувствием прежнюю супружницу Любовь в памяти моей зрю, так что даже недоумевал сим вопросам, размышляя, многие ли из тех в репортаже получасоваго протяжения уместны будут и на что зрителю потребно ведать личное мое и столь давнее, что и сам об ином уже возпомнить не горазд.
  
  Во взоре же вопрошавшей мя девы тот день никоего веселья (лишь изгнание рясофоров исключая), но как бы усиленное внимание и сопечалование читал мне грешному, так что ея немногих лет едва не вдвое старше мне мнилась, и дивился: откуда сие?
  
  По свершении всех вопросов со приветностью студийным соработникам испить чаю предложил. То предложение Роман оператор отринул хотя и с вежливостью, но внятно, памятуя, что студийное авто ожидает и день трудовой завершается. Кира же во взоре ко мне скверному рабу некую искательность имела, о неведомом мне обинуясь.
  
  - Поехали уже, Кир, машина ждет, и владыке надоели хуже горькой редьки, - Роман рек (примечаю, что во речи великорусской новый падеж звательный образуется, при коем усекновение последней гласной имени происходит). С легким воздыханием отвечала дева:
  
  - Рома, вы поезжайте, а я... сама как-нибудь. У меня к Преосвященному остались вопросы.
  
  - Какие вопросы еще, камеру снял, - Роман яко урс, во берлози потревоженный, зарокотал с угрюмствием, предо мною сим не устыжаясь.
  
  - Духовные вопросы, - Кира со значением молвила. Некую игру взоров зрел между ними, его укорительный и ея твердо ответствующий. Но гласно ничего не явили, посему Роману токмо руцеми развесть оставалось и с нами попрощаться.
  
  - Что же, Кира, или вправду ко мне имеете вопросы духовнаго свойства? - вопросил, едва дверь за оператором притворили. На тот вопрос смех девичий возпоследовал.
  
  - Соврала, владыко! - и прелукавствие во взоре ея прочел. - Соврала, грешна! Но просто уж хотела от него избавиться! А Вы ведь чаю предлагали?
  
  И за тем чаем, коий, к устыжению моему хозяйскому, гостья саморучно сотворила, беседу со мной вести продолжила и о прошлодневном моем вопрошать, столь мне любезнуя и с таковою пристальностию, что даже робость ощутил пред сей юницей, однако же и возпретить ей не мог, а боле не возхотел, поелику особое доверие к ней возчувствовал по причине невинности и душевной чистоты онаго вопрошания, кое ни самомалейшаго своекорыстия не имело. Опомнились о часе девятом.
  
  - Пора мне и честь знать, владыко, простите, что так Вам весь вечер надоедаю...
  
  - На автомобиле своем подвезти вас могу, Кира, ибо час поздний.
  
  - Не надо, что Вы! - с испугом возкликнула. - Глядишь, все соседи в окошко смотреть начнут: кто это там к ней зачастил? В тот раз черная 'Волга', сейчас черная 'Волга'! Не надо, сама доберусь, а вот... у меня к Вам, Ваше преосвященство, тоже есть просьба.
  
  - Так просите, не обинуясь.
  
  Власы свои обильные обеими дланями заплечно возложила и в лице едва покраснела.
  
  - Представить себе не могу, что вот сниму сюжет о Вас, и все закончится. Не подумайте, владыко, не напрашиваюсь, но разрешите мне хотя бы изредка с Вами вот тоже так... беседовать? - сие молвив, уже приметно зарделась. - Ведь Вы такой человек замечательный!, и как будто с другой планеты, нет же таких больше! А с кем мне разговаривать?, ведь не со сверстниками, им же ничего не важно, что есть важного в жизни, ни-че-го-шень-ки!, и не с мамой тоже, уже на сто лет вперед с ней обо всем переговорила! И не то чтобы я даже каких-то от Вас... наставлений прошу: не прошу, потому что не гожусь... а может, и прошу - не знаю! Ну что - совсем вас смутила? - То измолвив, дале с видимым душевным борением, едва не с отчаянием продолжила. - И какое мне дело до того, что Вы обо мне можете сейчас подумать - что уже подумали...
  
  - Киро, дево! - тако увещевательно молвил, она же, услышав сие обращение, очи широко разтворила. - Ничего дурнаго не помыслил о вас ни единый миг времени. И хоть дивна просьба ваша, но ничего иного и поныне в ней не зрю, помимо душевнаго человеческаго соучастия, посему позволяю вам охотно, хотя и предскажу без утружения, что сие общение вам наскучит. Не всякий день празден, но праздные вечера и даже дни имею. Посему просите, и, буде возмогу, таковой беседе со радушием соприсутствую.
  
  Даже и уста растворила, и длани со хлопком сомкнула.
  
  - О что Вы за человек чудесный! А когда... Ваше преосвященство, когда уже можно просить? Сегодня можно?
  
  - Не препятствую.
  
  - А... когда мы встретимся? Если Вы, владыко, мне скажете: через месяц, я буду ждать. А если через неделю, то буду совсем рада. А если - завтра...
  
  И, сие измолвив, вовсе пунцовою в лике соделалась.
  
  - Завтра имею некоторое время, - подтвердил и, дабы беседе нашей характер как бы свидания любовнаго не обресть, прибавил не медля: - Желаете ли, Киро, фрески предивнаго храма Иоанна Предтещи обозреть, коий храм и на тысящерублевой купюре изображен, и всей страны нашей есть драгоценное достояние?
  
  - Хочу! - согласилась радушно. - Не была там ни разу! Только он... ведь закрыт, кажется?
  
  - Пред священноначалием храмовые врата да не замкнутся, - ободрил. - О четвертом часе в кабинете своем ожидать вас буду. А поелику ныне час вовсе поздний, то домой отвезу вас, яко совестью чист и досужих измышлений не убоюсь, и сему, Кира, не препятствуйте.
  
  Дорогу безмолвно совершили. Одно только имели отвлечение, егда постовой служитель кадуцеем своим полосатым остановил автомобиль наш, за каковую провинность, не ведаю вовсе, ибо водитель преаккуратнейший.
  
  - Здравствуйте, - меня приветствовал и длань по обыкновению ко главе возложил. - Старший сержант Сергеев.
  
  - Здравствуйте, - ответствовал ему, кивая благосклонно. - Смиренный раб божий преосвященный епископ ***ский и ***ский архиерей Алексий.
  
  Во един миг робость и смущение духа явил, особливо когда панагию узрел на моих персях.
  
  - Проезжайте, товарищ епископ, - неуставно молвил и паки честь отдал. Кира же юница, едва с места содвинулись, смехом залилась.
  
  - 'Товарищ епископ'! Господи, ну надо же! А хорошо, владыко, с Вами ездить!.. Вы... ведь не обижаетесь моим смехом? А то я перед Вами, наверное, как этот гаишник: слушаете, небось, меня и думаете: вот ведь дурында...
  
  VII
  
  Во вторник о четвертом часе из своего кабинета во дворе епархиальном узрел Киру, подле моего автомобиля покорно стоящую. Оный же миг заблаговременно уготованные ключи от дивнаго храма взял и к сей поспешил. Иоанна Предтещи храм доселе в ведении музейном почитается и зимою вовсе закрыт каждодневно, а летом на малые часы открываем, но во время оно прежестоко с музейным началием бранствовал, чтобы хотя един раз в году Божественной литургии или иному молебствию в сем храме совершаться, яко храмину без молитвы телу без духа животворнаго уподобим, и погибают обе. Онаго достиг, и то к добросодеянному причту, яко мню в маломудрии, что и таковыми малыми лептами по кончине живота своего пред Господом нашим несколько оправдаюсь.
  
  Транспорт подле храма уставил, и нехоженою, увы люду православному и немудрым властителям светским, нехоженою тропою по снегу пошли к сему зодческому торжествованию, и, как от него в нескольких саженях стали, тое гораздое пятинадесятиглавое великолепие созерцая, осязал в духе как бы трепетание. То же, мню, и у Киры совершалось, коя, главу запрокинув, уста растворила.
  
  - Чудеса какие, - только и измолвила.
  
  Створы отомкнул саморучно, внутрь взошли, фонарь электрический возжег, и начали осмотр фрескам древлим, кои я изъяснениями сопровождал в подобие таковаго:
  
  - Се, Киро, архиепископ земли нашей Макарий, в году тысяща двести тридесять седьмом пал сей архиерей от рук поганых монгольских язычников, за что ко святым мученикам причтен. Сколь много недостойней мя грешнаго смыслю сего моего боголюбиваго предтещи, коий не только внутреннюю брань одолел, но и самую погибель Христовой муке за дрýги своя уподобил!
  
  ...Се мир православный, и в изографии воздвижение сего храма зрим, от мирских приношений даже и малых совершаемо, и паче того, по доброй воле кожевники, и рыбари, и ремесленные люди, и прочии во время праздное каменщиками подвизались. Чтобы подобное в наше время совершилось, того вообразить нимало себе не возмогу, столь вера и благочестие во человеках долу преклонились. Прегорчайше есть, что богопротивная власть коммунистическая со лжеверием во божков плотских со трех сторон сей дивнейший храм фабрикой окружила, трубами фабричными вознесенным главам его соревнуя! Всякую фабрику аз, невежественный, почитаю за зодчественное бездушие, а то за сквернодушие. Когда про иконы, кои вещественно малые куски древа суть, разсуждает православный люд, будто намолены бывают, как гораздо противу того может каждодневным человеческим помышлением здание храмовое и обыкновенное даже намолено быть, или очувствовано, ежели сие слово мне потребить не возбраните! Но в фабрике какое чувствие, когда в тоей от угнетения машиннаго и утружения бездушнаго страждут люди! И вот тем неблаголепным строением храм Божий обнесли, тщась огнь сего зодчества как бы вовсе загасить. Но мыслю, не угасили, а лишь сокрыли до времени. Мню, порушится фабричное безобразие, и храм изумлевающий пред очами человеческими прегордо главы вознесет. Сей же век и пусть тая красота как бы под покровом пребудет, яко ныне варвары человеки суть и всякоей красоте презлы, и токмо по убожеству душевному изувечить сию тщатся. О сколь премудро писатель российский провозвещевал, что чрез красоту спасение миру пристанет! Христос бо наивысочайшую соразмерность внутренняго естества сиречь красоту являет нам; чрез красу устроения душевнаго, мню немудрый, и до Него возрастем! ...Не наскучаю ли вам, Киро, сей как бы проповедью?
  
  - Господь с Вами, владыко! - мне шепотом отвечала. - Каждое Ваше слово ловлю...
  
  Храм обозрев, во двор вышли, и глубокое воздыхание Кира произвела.
  
  - Ох, владыко... Люди же каждый камушек этой сказки своими руками положили! Голова кружится от этого всего...
  
  - Главу свою уберегите от кружения, когда на звонницу возведу вас, Киро, буде желаете, конечно.
  
  Долго, долго по лествице крутой и закрученной горé подвигались, когда же взошли, то как бы вскрику Кира не сдержала, столь широко Божий мир под нами разкинулся во многолепии своем, и храмина Божья во всем торжествовании предстала. Но не се зрил, дурной чернец, а от лика ея восторженнаго и зрением красоты претвореннаго отвесть взора не мог, так что вопросила:
  
  - Отчего так смотрите на меня, Ваше преосвященство?
  
  - О Марии размыслил, вас созерцая, Киро.
  
  - О какой такой Марии? - улыбнулась. - Знакомая Ваша, владыко? Кстати, 'Киро' - это ведь звательный падеж? Чуднó так...
  
  - Знакомою своей Святую Богородицу деву наречь не дерзаю, Киро, - ответствовал смиренно.
  
  Кротко воздохнула и тишайше молвила:
  
  - Что Вы так, владыко! Я девушка самая обыкновенная, а Вы мне говорите такое...
  
  Долу во безмолвии сошли. На самом выходе две ступени лествицы обрушены, посему руку ей подал. Сю узрев, отпрянула.
  
  - Что Вы, владыко! Не надо мне руки подавать!
  
  - Простите, ежели смутил сим.
  
  - Не смутили, нет! Не смутили нисколечко! А только слишком уж много мне чести.
  
  До дома ее в автомобиле продвигались, паки безмолвствуя. Наблюдал, сколь сильно благоустроение храма православнаго девицу светскую изумило, и радостно мне было сие, поелику Киру уже человеком себе не вовсе чуждым почитал, и когда вопросят: коим образом не чуждым? - ответить не возмогу, но дурственные клеветники и грехоискатели злоизмышлениями своими пусть сами ся поругают. Автомобиль остановил, и тогда произнесла:
  
  - Ваше преосвященство, я знаю, что я глупая, дерзкая девчонка! Сегодня такое чудо Вы мне показали, а мне вот все мало...
  
  - Еще ли собеседовать желаете? - улыбнулся. - Еще не наскучил Вам аз немудрый христолюбец?
  
  - Да, - шепнула. - Нет, не наскучили.
  
  - Через сколь великое время?
  
  - Как вчера отвечу.
  
  - Что же, Киро, и за утро изыщу для вас час или два даже.
  
  - Ой, Господи! - руцеми всплеснула. - Я и не думала... Вот ведь дурная голова, владыко: учусь же завтра до четырех часов - это факультет журналистики, знаете Вы такой? - а в шесть у мамы День рождения...
  
  - Факультет ваш ведаю. Приветствие мое возвестите матушке вашей.
  
  - Спасибо! Вот только часик, выходит, и есть. Ну, что же я! Очень будто обязательно ходить на эти дурацкие пары...
  
  - Обязательно, Киро, ибо в том Ваше долженствование состоит, на кое добровольно подвизались.
  
  - Ну, простите же меня! Ведь не представляете, как я сейчас огорчилась!
  
  На то произнес, сам своему дерзанию вельми изумившись:
  
  - Почто огорчаться, когда могу встретить Вас подле здания Вашего высшаго училища, и некоторое время побеседуем, после же отвезу Вас к матушке? Конечно, против Вашего хотения не совершу сие...
  
  - Ой, владыко! - и длани обе к ланитам вознесла. - Это как сегодня с Вашей рукой выходит: не по Сеньке шапка! - и разсмеялась гласом звонким. - Какое же 'против хотения': хочу, конечно! Только как Вы меня встретите? Вот так вот, как Вы сейчас есть? Да Вы, владыко, Вы... Господи, что Вы за дитя чудесное! Ну мыслимое ли это дело, чтобы все, абсолютно все, понимаете Вы, увидели, как 'архиерей Церкви Российской' встречает 'деву младую' Киру - или как там у вас мне название?
  
  - Юницу.
  
  - Вот! Юницу Киру! Вот если бы Вы... - и лукаво очи прищурила.
  
  - Если бы - только не сердитесь, владыко, пожалуйста, просто так, пофантазировать решила! - если бы Вы меня встретили в обычной светской одежде, кою - тьфу ты!, пропиталась, однако - которую, как говорите, Вы сто лет не надевали, тогда было бы другое дело...
  
  - Сие с трудом способен помыслить, Киро, - отвечал, немало той вольной мысли подивившись.
  
  - Ну вот, видите! - согласилась проворно. - А послезавтра? Что если я Вам завтра вечером позвоню? Вы ведь не рассердитесь? Господи, Владыко, да не сердитесь же! Мне вот все кажется, что Вы - это такая... - не рассердитесь?
  
  - Молвите.
  
  - ...Такая вот чудесная ваза из китайского фарфора, которая вся насквозь просвечивает, а я - как будто собачка, которая скачет вокруг этой вазы, и все ее задевает грязным хвостом, или там лапами - понимаете Вы меня?
  
  От сего нелепейшаго уподобления аз, грешный, до слез взвеселился.
  
  - Полноте, Киро, - ответствовал в тоем веселии. - Обратно все измышлению вашему, и скорей мя псу уподобьте. Ступайте уже...
  
  - Так благословите, владыко!
  
  Длани крестообразно сложила и десницы моей устами коснулась едва осязательно, но не враз отвела уста, как бы некий завет скрепляя тем лобызанием, а то еще, мню, в немудрости девичества своего ту самую 'хрустальную вазу' духовно созерцая во мне, жалком, в коем сей хрустальности, яко белизна духа есть, сам не зрю ни малой крупицы.
  
  VIII
  
  На едине поразмыслив, к сему пришел, что никоего чрезмернаго дерзновения не состоит в том, чтобы архиерею иной раз даже и в светской одежде явиться. Ко блуднице поспешающи, неужли не в мирском пребывал? Но ведь не сие ко греху причитаю, а блудодеяние токмо. И когда уж оное отец секретарь, по скудоумию хотя, извинительным постиг, то мирское одеяние и вовсе не возбраню себе. Паче того, иное прехитрое оправдание обрел: будто бы в сем одеянии более возмогу для иерейства непримеченным пребыть и чрез то неблагоустроенное во епархии созерцать, что мне во прямое долженствование вменено.
  
  В таковом рассуждении встречей с государевым чиновным мужем по учебному ведомству, коей о четвертом часе совершиться дóлжно было, вовсе небрег, чрез отца секретаря сокрушение о невозможности оной послав сему мужу и недужным сказавшись, сам же размыслив, что нимало оная не пользует. Ведал, грешный, что беседа наша с тем мужем учреждение воскресных школ для светскаго отрочества веществлевает, но почитаю таковые школы по нынешнем замысле властей мирских невероятными, яко оклад иерею преподающему не положен и токмо по собственному хотению и будто как добросердечное подаяние творя, сие совершал бы, труждающийся же достоин платы своея. Обратно, оклад наставнику Закона Божьего из государевой казны вовсе дурным почитаю, бо не государство христолюбия учитель, и обмирщения Святой Церкви Русской чрез светское началие, кое уже прискорбно зрю, не приемлю! Единственно чрез доброхотные приношения отцев и матерей учающихся, кои чаду своему первые жизненаставники суть, такое учение бы могло обустроиться, когда же тии зримой воли ко научению во Христе чад своих не являют, почто отроков тревожим?
  
  Тако помыслив, пренебрег сретением оным и, во жилище возвернувшись на малое время, ко иному себя уготовал, во светское облачившись, во пальто, летам моим приличное, и в порты, камилавку же отринув. В таковом виде о свершении четвертаго часу транспорт у входа во журналистское отделение высшаго училища уставил, мня хотя некую малую радость человеку добросердечному и мне любезному подать чрез свое явление, а буде не приметит юница мя скромнаго служителя Христова, и о том не возпечалуюсь.
  
  Однако же приметила, и шаги легкия ко мне направила проворно, и предо мною стала, длани на груди сомкнув, с ликом сияющим.
  
  - Владыко, Вы? Поверить не могу... Ох ты, Господи!.. Ведь и правда в обычной одежде пришли, ну посмотри же... А знаете, Ваше преосвященство, Вам и так хорошо! Вот, честное слово, красавец просто! - се измолвив, зарделась.
  
  - Зане в светское облачен, - ответствовал с улыбкою, - сей день меня, Киро, 'владыкою' не величайте, а попросту 'Алексеем Викторовичем'.
  
  - Ох, владыко! - разсмеялась, словно малые бубенцы по снегу разсыпав. - 'Дивно для меня сие', как бы Вы сказали! Согласна! Но уж зане Вы в светское облачены, Вы уж, пожалуйста, сей день мне свои 'зане' оставьте!
  
  - Вотще, вотще потруждаетесь, Киро, чтобы мне склад речи во един миг преобразить, столь сему складу навычен и столь важным его почитаю как оборону от суетного жизневращения, - молвил. - Но вас ради токмо несколько и потщусь изменить сей на немногое время, хотя преуспею ли в оном, не ведаю. Что в малый час времени вашего совершить хотите?
  
  - Знаете, вла... Алексей Викторович, давайте просто пройдемся пешком немного, если Вы не против! Погода ведь какая чýдная, гляньте!
  
  Оный четверг, воистину, силы небесные нам милосердие свое явили, солнечным ликом и лазорию с легчайшими облаками перистыми твердь высокую изукрасив, так что снег рыхлым соделался и в воздухе некое трепетание предвесеннее разлилось.
  
  - Не возбраню сие.
  
  - Ох ты, Боже, 'не возбраню сие'! Ну, идемте уже, идемте! Что Вы хотите, чтобы я Вам дорóгой рассказала?
  
  - О себе повествуйте, Киро, поелику не ведаю жизнеустройства вашего.
  
  - Жизнеустройствие мое самое простое, владыко, а 'Киро' - это, между прочим, грузинское какое-то имя, по-русски сейчас 'Кира' говорят, ежели Вы, в шестьнадесятом Вашем столетии пребываючи, еще не изведали сие. Простите, пожалуйста, глупости такие болтаю! - и паки разсмеялась гласом звонким и, негораздый головной убор сняв, власы оплечно разнесла. - Ах, владыко, то есть Алексей Вы мой Викторович! Почему мне так сегодня радостно, скажите? Знаете? И я вот не знаю...
  
  Поистину почала мне изображать Кира свое жизнеустройство, и с радостию велией внял ей, что преобыкновенными веселиями юношескими, как то танцами во преисподнем грохоталище и в почитай исподнем облачении, вовсе небрегает, но любомудрие являет со младых лет, и столь светским наукам горазда, что изумлевался обильно. Такожде дивился веселому ее разсмотрению юных человеков мужеска полу и воздыхателей, купно безпечалию о сих, бо о православных девах ведаю, что всякая из тех с возрасту юнейшаго себе мужа обресть печется и в том главный смысл юных дней полагает. Сия же девица мне повествовала:
  
  - Господи, вла... Алексей Викторович, ну нету же сил! Вот взаправду Вы вашими словами чудеса творите! Магия какая-то... Как меня 'Киро' назвали, стала я грузинской женщиной. Иду сегодня по университету, и вдруг - раз! - мне какой-то Леопард Ягуарович букет цветов вручает, будто я в Тбилиси ы вакруг пэрсыкы цвэтут. Мучение мое!
  
  - Что же соделали с сим воздыхателем?
  
  - Ну, что-что! 'Спасибо' сказала! Не бить же его этим веником по голове! 'А вечером, - спрашивает, - что делаете?' 'А вечером, - отвечаю, - имею собеседование со епископом ***ским и ***ским преосвященным владыкою Алексием'. Ой, Матерь Божья! Поглядели бы Вы на него! - и паки взвеселилась, и даже аз, дурной раб, смеху не удержал.
  
  - Однако же, Киро, ни слова еще о женихе вашем Романе не измолвили, - тако вопросил, отсмеявшись. Полагал, воистину, сего мужа женихом ей, яко борьбу взоров меж ними зрел, для обыкновенных соработников неизъяснимую.
  
  - Женихе-е? - тако возкричала. - Да что ж это такое, и Вы, владыко, туда же? Сговорились вы все, что ли? Что ж это вы все меня к нему сватаете? Меня-то вначале спросил кто, меня, грешную отроковицу? Или нет, как же: юницу? Он ведь следит за мной, представляете, Алексей Викторович? Еще когда после репортажа от Вас возвращалась, как будто его видела, как раз у Вашего дома! И ведь уже сказала ему, что... Господи, да нельзя же сострадать всякому и из сострадания запрыгивать в постель или уж там расписываться, что же получится тогда из этого, владыко! Да пошел бы этот ваш господин оператор к чертовой бабушке! Простите, Ваше преосвященство, что оскорбила Ваш благочестивый слух 'чертовой бабушкой'!
  
  - Ай, Киро! - отвечал. - Православным юницам фарисействующим не уподобьтесь.
  
  - Каким-таким 'юницам фарисействующим'? - полюбопытствовала.
  
  - Вот, извольте же, поведаю вам повесть о таковой юнице. Приходит оная к отцу иерею, во плате и в юбе долгой, как водится. И сим образом вопрошает: 'Произнесите, батюшко, мне благочестивое помышление Ваше о малой книжице отца Иоанна Мейендорфа, коя варлаамитско-паламитское словесное бранствование живописует и во пору окормления русских православных людев во граде Париже о тринадесятом годе дванадесятаго столетия издана сим отцем?'
  
  - Подождите, пока пойму, что Вы сказали... Что, правда, такие девушки бывают? И что же батюшка ей ответил?
  
  - Угадать потщитесь, Киро!
  
  - Ну, откуда же мне знать, владыко, про отца Иоанна Мейендорфа!
  
  - Сей здесь нимало не пользует. 'Замуж! - отец иерей возкричал громогласно. - Замуж не медля!'
  
  Разхохоталась, и истинное веселие духа обрел, таковую нехитрую радость ея созерцая.
  
  - Ах, владыко! - с нежностию особой молвила. - Послушайте меня, пожалуйста, как я это, дурочка, понимаю - ведь не рассердитесь же? Что на меня сердиться, с меня какой спрос? Вы вот вчера сказали чудесно, что Христос... Христос есть всякая красота. Но вот, сейчас именно - не знаю, как выразить это, - сейчас мне кажется, что Христос - это еще и всякая радость. И когда мы радуемся, по-настоящему, мы разве к Нему не приближаемся?
  
  Столь поражен был сими словами, что даже стал.
  
  - Ох, Киро, - ответствовал. - Сколь простую и глубокую мысль сей час изрекли, коя едва не средоточие есть православия всего! И как во тщедушии юнаго существа Вашего сия особая мудрость помещается?
  
  - Ну, так уж и во тщедушии! - разсмеялась. - Кстати, Алексей Викторович, поглядите: ведь мимо церкви проходим!
  
  - Се гарнизонный храм архистратига небеснаго воинства Архангела Михаила, Киро.
  
  - Давайте на двор зайдем?
  
  Так совершили, и, подобно дитю, девица о колоколах возрадовалась, кои не на колокольне помещены по причине ея печальнаго содержания, а долу, во особо излаженном как бы коробе древесном о четырех столбах, крышею покрытом.
  
  - Глядите, Алексей Викторович, какие колокола! Ведь это же что за силища нужна, чтобы звонить в такие! Дух захватывает...
  
  Ей вослед и я к сей звоннице подступил.
  
  - Скажите, Алексей Викторович, а если зимой - не такой, как сейчас, а когда морозно, - если языком колокол лизнуть, ведь примерзнет, правда?
  
  - Знамо так, Киро, - со смехом ответствовал.
  
  - А если, - и с сими словами уже во звонницу взошла, - если под этот большой забраться, я ведь встану под ним в полный рост, Алексей Викторович?
  
  - Что ж, потщитесь, Киро, токмо не звоните, бо звон, когда слух ниже юбы колокольной располагаем, сему разрушителен и даже глухоту сотворить может. Да и помимо сего чрез некоторые годы труда угасает слух у звонарей.
  
  - Я этого не знала... Бедненькие... Неужели ничего нельзя сделать? Наушники придумать какие-нибудь...
  
  - Эй вы, охальники! Ну-ко со звонницы слазьте и пошли к чертовой матери отседова! - вдруг дурной глас аз, архиерей, позади себя возприял.
  
  Обернувшись, кого зрел? Отца Серапиона иерея, кого иначе!
  
  Сей же превизгливо гласить продолжал, не обинуясь:
  
  - Что, девка, зенки-то выпучила! Да и ты, мужик, хорош! Седина в бороду, бес в ребро! Пошли, пошли, шевелитеся! Тута вам не место для свиданок обустроено, а Божий храм!
  
  Близорук отец Серапион, очки же на свой нос ту минуту воздеть не потщился.
  
  На Киру воззрев, перст положил на свои уста, отцу же иерею рек умильно и гласом как бы не своим:
  
  - Не слышу, батюшка, что говорите!
  
  - Да ты еще и глухой, старый черт! - иерей ругательный возопил. - Я те щас уши-то полечу твои! - И с сим к нам шаги направил. - Поганец ты, паршивец! Па...
  
  Но в сажени от мя узрел-таки лик мой, и пречудное преображение в собственном сотворил.
  
  - Па... п... преосвященный владыко! - выдохнул сокрушительно.
  
  - Неужли, отче Серапионе, - молвил, - токмо когда панагию и крест на перси возкладу, священноначалие свое признаéте?
  
  - Грешен, преосвященный! Гре...
  
  - Немотствуйте, отче! Давно наслышан о свирепости вашей, ныне же и сам сию созерцал. О, сколь скверный являете образ божественнаго вспомогателя душам христиан православных своей неблаголепной бранию! Тако ли ко спасению приидем? Попомните, отче! С сего самого дни, когда в подначальном иерее узрю столь обильную скверну, отстраню от священнослужения на малое время! Когда же не исправит естество свое, во веки от служения иерейскаго отлучу богоданной мне властию! И сие правило не едино вам, но всякому отцу во исполнение вменяю! - пророкотал. - Со глаз моих ступайте.
  
  Двор храмовый оставили, и, на Киру воззрев, бледность совершенную в ея лике обнаружил.
  
  - Киро, милое создание, что с вами сотворилося?
  
  - Ох, владыко! - из себя издохнýла. - Как же Вы меня испугали, владыко! Это же какой-то... 'Борис Годунов' какой-то! Честное слово!
  
  Разсмеялся, грешный, вослед сему и она взвеселилась.
  
  - Алексей Викторович, ну невозможно же! Но Вы... - о! - Вы так были хороши, что прямо с Вас картину писать, ей же Богу! О, как Вам тяжело ужасно, с такими вот... сотрудниками! Но ведь правда, 'Борис Годунов' в чистом виде!
  
  - Почто, Киро, сего властителя российскаго поминаете?
  
  - Да не властителя, а оперу я поминаю! Мусоргского оперу! Знаете такую? 'Ме-сяц е-едет... - партию юродиваго голосочком ясным почала. - ... Ко-те-нок пла-а чет...'
  
  - 'Ю-ро-ди-вый, встаа-вай! Бо-гу по-моо-лись!' - рокотанием иерейским дале возгласил. Как вкопанная стала.
  
  - Ух ты! Изумляете Вы меня! И точно ведь как, до последней нотки! Вам бы в опере петь, Алексей Викторович!
  
  - Во праздные часы музыкописцам российским любезную, - изъяснил смиренно.
  
  - Дивный человек, дивный... Вот послушайте, владыко, тоже Вам анекдот расскажу! Только он по-английски - понимаете Вы по-английски?
  
  - В годы юности моей изучал с прилежанием великим и даже потреблял язык сей, иноязычных сотружеников фабрице обресть тщась.
  
  - Тогда поймете! Ну, слушайте же! Один американец другому говорит:
  
  'Йестэди ай уоз ин зе рашен опера'.
  
  Столь преуморительно американца изобразила, что взвеселился, она же, мне вторив, продолжила:
  
  - На это второй американец спрашивает:
  
  'Уот уоз ит эбаут?'
  
  'Эбаут бойз'.
  
  'Уот бойз?'
  
  'Зе гуд бойз'.
  
  'Дэмн, уай?'.
  
  'Бикоз итс тайтл уоз 'Бойз Гуд Инаф''.
  
  ['Я был вчера в русской опере'. - 'О чём была опера?' - 'О парнях'. - 'Каких парнях?' - 'Славных парнях'. - 'Чёрт, почему?' - 'Ну, она называлась 'Бойз Гудинаф', 'Нормальные такие парни''! (англ.)]
  
  Разхохотавшись, слезу с очей оттер и на сие заметил:
  
  - Воистину, тако и люди о вере православной по едину лишь названию помышляют, и не токмо миряне, но иереи такожде, а название сие ложно толкуют, ибо да не пред людьми себя вознесем, вотще правыми мня, но в нутрех исправимся.
  
  - А это еще знаете Вы, Алексей Викторович, про желто?.. - весело Кира вопросила.
  
  Но на половине сего вопрошения внезапно умолкла и вдыхание стремительное воздуху со душевным борением произвела.
  
  Иным гласом вовсе, с трепетностию продолжила:
  
  - Вот. Загадаю я Вам загадку. Попомните Вы ту загадку! А загадка такая. Желто. Голубая. Ваза, - рекла раздельно.
  
  - В чем же сия загадка состоит, Киро? - улыбнулся.
  
  - Сами размышляйте! Если не разгадаете, то звоните мне, владыко, когда найдете нужным. А если разгадаете... то поступайте, как хотите. А сейчас - простите, Алексей Викторович, простите дурочку великодушно! - сейчас мне уже бежать пора! И хоть Вы в светской одежде, а благословите, владыко!
  
  Длани крестообразно сложила. Десницу возложил на оныя, и трепетно сей грешной десницы устами коснулась, после поклонилась и прочь от меня поспешила.
  
  - Так в чем же загадка, Киро? - вослед ей вопросил.
  
  Обернулась и возкликнула:
  
  - На английский язык переведите!
  
  Тако завершилось сретение сие.
  
  IX
  
  Во пяток на дню времени о загадке Кириной поразмыслить нимало не обрел, а все же отца секретаря озадачил, мне русско-английский словник изыскать. Ввечеру по свершении всех трудов дневных (об осьмом часе сие было) в жилище своем размышлять усердно почал. Како с юности памятовал, что 'желтый' по-английски 'йелоу' речется, а голубой - 'блю', во самое первое начинание слово 'ваза' в словнике сыскал, просветив ум свой, что vase начертается оное и 'ваз' произносимо. [Английское слово vase (n) может произноситься как /vɑːz/ (брит.) и как /veɪs/ (амер.) - прим. авт.] Тии слова сочетавав, недоумевал, что бы сие 'Йелоублюваз' означить могло? Не зрим ли в оном подобия некоей игры словесной, равно как в именовании оперы российскаго музыкотворца, когда словеса русския будто английскими молвятся?
  
  И в един миг, наречие наше в иноязычном прозрев, возтрепетал и от некоего почитай телеснаго хладу содрогнулся. О, сколь возтрепетал!
  
  Неужли, неужли ране не зрел, что к тому все сие подвизалось? Неужли и Кира дева разумная не ведала, что уставлением церковным тая любовь возпретима и вовсе невероятна? И не пустое шутовствование зрел в откровении ея, но преобильное движение юнаго сердца, утруждаемаго столь вотще!
  
  От сего откровения соделался недужен, так что день субботний едва силы обрел, червь немощный, совершить во храме службу вечернюю, но о завершении ея не исповедовал никоего человека.
  
  Теперь же с содроганием в духе к изографии доселе изумлевающаго мя приступаю.
  
  * * *
  
  Во субботу повечеру во жилище водворившись и разоблачаться почав, возприял трезвон телефоннаго изделия.
  
  - Кто сей? - вопросил. И в ответ смиренный шепот слух мой осязал:
  
  - Ваше преосвященство! Алексей Викторович! Это я.
  
  - Киро! - возгласил в трепетании всего внутренняго естества. - Что имеешь молвить, Киро?
  
  - Молвить нет сил. Я... я Вам, владыко, написала письмо.
  
  - Когда обрету сие?
  
  - Честно говоря, я сейчас у Вашего входа стою. Не подумайте, я бы уже оставила и ушла давно, только у Вас почтового ящика нет почему-то...
  
  О сколь возблагодарил Господа Зиждителя всего за отсутствие ящика почтоваго!
  
  Дверь разтворил едва не тот же самый миг и Киру зрел во одеянии черном и мне изумительном, с ликом скорбным.
  
  - Что совершилося Вам, милое творение, что в таком трауре обретаетесь? Неужли скончался кто из домашних Ваших? - возкликнул невольно.
  
  - Нет, владыко, - взор превнимательный в мои очи уставила. - Вы... ведь разгадали мою загадку?
  
  Наклонением головы ответствовал, паки возтрепетав.
  
  - Так я и думала... Вот письмо Вам, и простите за все, Бога ради, и прощайте!
  
  С решимостию в глубь жилища своего отступил.
  
  - Когда не внидете, Киро, и хотя некое малое время чтения мною Вашего послания не пребудете, нисколько сие прочесть не потружусь.
  
  Безпомощно на меня воззрела, однако же порог преступила и конверт подала мне десницей дрожащей, коий конверт надорвал не медля.
  
  - Нет, не могу! - возкричала, узрев сие, и, даже и обуви не снимая, во трапезную поспешно проследовала, и дверь затворила за собой.
  
  Я же во притворе жилища пребывал, таковому начертанию умственно внимая:
  
  Ваше преосвященство! Как писать к Вам после моей нелепой шутки, не знаю. Но если бы шутки! Ничего, ничегошеньки в ней нет от шутки!
  
  Знаете, как бывает у человека: видим кого-то первый раз и уже знаем: вот, этот человек тебе обязательно будет кем-то. Или: он тебе будет всем. Вот так же со мной случилось в Рождество, на литургии, когда услышала Вашу проповедь.
  
  Но не подумайте: еще ничего не было, ничего не было в моей глупой голове! Пожалуйста, хуже обо мне, чем я есть, не думайте.
  
  Потом меня Ваша исповедь поразила, и как будто кусочек этой невозможной Вашей тяжести, которую Вы несете каждый день, я взяла и немного пронесла. Тогда возникло огромное уважение к Вам, уважение и сострадание (если Вас не оскорбляет, что Вам сострадает такая дурочка). Но еще не любовь, нет. Когда же она родилась? Не знаю. Исподволь, как росток: попадёт орешек в землю, и росток еле-еле потянет к солнышку слабенькие листья - а потом, глядишь, деревце - а потом дерево, огромное дерево, раскинулось от края до края неба, корни вонзило в землю и все соки пьет, которые в тебе есть, и всё, всё. Когда Вы мне на колокольне руку подали, тогда впервые себя увидела со стороны и подумала, что может быть, что будет, что таким будет, потому испугалась.
  
  Это движение только в одну сторону, и, пожалуйста, не говорите мне другого. Впрочем, если Вы скажете... Ох, Боже, я не знаю, что будет, если Вы скажете! Но Вы не скажете, и потому ничего.
  
  Простите, пожалуйста, простите! И даже если Вы не поверили мне, то, пожалуйста, хотя бы поверьте, что ни одной секунды я не думала над Вами посмеяться! Какое посмеяться! Разве тот, кто сам так мучается, может смеяться? Пожалуйста, вспоминайте иногда Вашу желтую вазочку с голубой каемочкой. Вот улыбаюсь, чтобы хотя бы немножко Вас повеселить, а сама смотрю, как бы не искапать слезами.
  
  Кира
  
  О, сколь велие сокровище необетованное в сем послании узрел! Пускай и возбранит иной христознатец мне немудрому рабу разсуждение сие, но не единое девическое любопомышление сим запечатлела, а как бы всея жизни своей покладание за тое движение сердца.
  
  * * *
  
  Прочтя, не помедлил ни минуты и в трапезную взошел, и тамо зрел Киру, на стуле сидящую, руцы и нози подобрав, яко малая пташка от ознобия.
  
  - Вы прочитали? - вопросила гласом тихим. - Мне можно идти?
  
  - Еще малую минуту здесь побудьте, Киро, чтобы произнесть вам немудрое свое.
  
  Тяжко на стул вторый опустился и, взор в пол уставив, молвил:
  
  - Киро!.. Чи диво старому помолодити! Аллегорию возпримите мою. Чудо и нарушение естественных устроений созерцаем, ежели некая чаровница возлюбит пса немощнаго. Пес аз есмь. Но когда сей пес ту чаровницу возлюбит, в том никоего чуда не зрим. Сие от законов естественных изошло, и иначе промыслить не возможем.
  
  Возтрепетала и возстала на месте своем, яко и аз.
  
  - Правда? - вопросила почитай безмолвственно, одними устами звуки слагая.
  
  - Воистину так, - ответствовал.
  
  - Что же нам делать-то, Боже... - таковым же шепотом измолвила.
  
  Чрез кухоньку во притвор ринулась, дверь со шумом затворила, кою я отверстой оставил, малый засов дверной в ему назначенное поместилище воздвигла и ко мне обратилась.
  
  - Скажите, Ваше преосвященство, - молвила как бы иронически, но едва воздух обретя дыханию, - Вы до сих пор встречаетесь с той... женщиной, которую Вам... присватал отец секретарь?
  
  - Совсем разумение потеряла, дево! - возкричал. - Пред собою о тоей блуднице возпоминив, зачем устыжаешь себя и сим кощунствуешь? О, нету сил моих боле...
  
  Столь велию дурноту и слабость во всем телесном составе возприял, что пошатнулся, и устоял бы или нет, не ведаю, когда бы Кира зегзицей стремительной не метнулась ко мне и, мя объяв, не удержала.
  
  - Алексей Викторович, - тако шептала при сем. - Что же это происходит с нами?
  
  - Киро! - измолвил. - Христом Богом тебя заклинаю, голубице: на 'Вы' меня не величай!
  
  Ослобонилась.
  
  - Вы... Владыко или, Боже, как Вас называть, не знаю. Вы, Алексей Викторович, не знаете даже, чего Вы просите! Это Вам, архиерею, легко мне 'ты' говорить! А мне, юной дурочке, сказать Вам 'ты' - это как шагнуть в пропасть. Это значит - всё уже, всё! Всё порушено, всё между нами произошло, это значит, что воли своей у меня больше нет - вот чего Вы просите! Понимаете Вы?
  
  - Прости, голубице, что тако огорчил тебя неуместным и неблаговременным сим прошением, - произнес. Кира же на малое время смолкла и очи долу преклонила.
  
  И, когда подъяла их, столь победоносное сияние как бы солнца духовнаго из них разлилося, что даже вежды смежил, уязвленный тоей красой и торжествованием.
  
  - Наполовину нельзя, - изрекла. - Нельзя так наполовину. Что же я, не знала, что делаю? Знала, и знаю. Принимаю. И теперь любую тяжесть понесу. С тобой. Твоя.
  
  * * *
  
  Сколь ни усердствую, но последовавшия немногия минуты вотще в памяти возкресить потруждаюсь, ибо опричь ликования в затмении всех чувствий ничего не возпомню.
  
  Из объятий свободившись, паки вопросила:
  
  - Кто я? Что теперь будет? Мы можем венчаться? Не можем, знаю, не говори. А... тайно венчаться? Нет, нет, тоже глупость несусветную сказала. Значит, я любовница. Что ж, пусть...
  
  - Обожди, Киро! - как бы в сердцах возкликнул. - Какая ты полюбовница мне! Иной путь зрю, и прошение на имя Святейшаго направлю.
  
  - Подожди... - молвила, проворно в лике меняясь и все многообилие чувств изобразив. - Прошение? Оставить сан прошение?
  
  - Поистине.
  
  - А... дальше? Дальше-то что же?
  
  - Мирским ремеслом не побрезгую.
  
  - О, милый! - со предивным умилением в лике проговорила. - Милый, ребенок мой милый! Да ведь не будет, не будет никогда такого! Никто никогда не позволит тебе!
  
  - Ино дело и без позволения творится.
  
  - Хорошо, а церковь - церкви... О, что я за чудовище!
  
  - По коей причине столь великое уничижение словесное себе творишь, Киро?
  
  - Ты помнишь, позавчера, этого дядьку?
  
  - Серапиона отца?
  
  - Его, его! Вот представь вместо себя во главе епархии такого дядьку!
  
  - Сие для отца Серапиона невозможно никоим образом, яко белое духовенство сиречь оженившийся иерей есть.
  
  - Ну не он, так другой! И таким вот - таким людям, которые как кроты... Они и Христа распяли! - возгласила неожиданно со серьезностию в лике. - Я тебе правду говорю, владыко, не посмотри, что набитая дура! И таким не будет никакого удержу - понимаешь ты? И из-за меня все! И еще бы я не чудовище!
  
  За таковою беседою временем вовсе небрегли, и лишь нечаянно взор на часы уронив, сокрушился:
  
  - Господи, ведь час единнадесятый!
  
  - Ну и что же, что? - Кира меня ободрила несуетно, а с кротким радушием и приветностью. - Я сегодня здесь останусь.
  
  - Матушке как сие живописуешь?
  
  - Объясню как-нибудь.
  
  Постель мою устроив, будто домашняя труженица некая, возвестила:
  
  - Ты, владыко, послушай: я, юница Кира, сейчас в должности полюбовницы твоей нахожусь. Что там дальше будет, это мне неизвестно, и гадать не хочу, а жить теперь надо. Поэтому вот твоя постель, а вот я, полюбовница твоя. И поступай, как знаешь.
  
  О сколь мужествию твоему в юном девичестве дивился оный день, Киро, голубице! Но подобно как Руфь на тебя не воззрел, а на тую постель возсели, и полнощи беседу вели, пока сон твои вежды не смежил. Не человеков бо устыдился, но пред Господом Богом единым неблагоустроять не дерзнул, положив пред Сим нелицемерно решение свое.
  
  X
  
  Седьмый день наигорчайший во всех подробностях изображу.
  
  Сон мя, позорнаго лжечернеца, о шестом часе, во трапезной, оборол, прежде же столь многими думами одолеваем был, что и всяко место сну из духа моего потесняли. Пробудился о единнадесятом часе и голубицы моей во жилище не обрел, а в место оной токмо начертание малое ея руки о том, что поутру ко матушке своей поспешила, во изъяснение родительнице событий новых и чудных, по полудни же возвернется непременно.
  
  Возпомнил, что Божественную литургию сей воскресный день во кафедральном соборе служить желал, но яко со прошлаго дни несколько занедужил от многаго чувственнаго сотрясения, то и помыслил, что отец Арсений иерей, буде потребно, своелично управится. Все-таки телефонный номер отца секретаря набрал, чтобы нездоровие возвестить свое. Не помедлив ни мигу, откликнулся оный, и со первейших звуков в гласе его себе будто укоризну приял:
  
  - Благословите, владыко, - по церковному обыкновению беседу почал. - Не иначе как о Вашей болезни хотите мне сообщить?
  
  - Поистине, отче секретаре.
  
  - Не некая ли юная дева причиною Вашей болезни?
  
  От столь великаго дерзновения, и се от отца Симеона, предо мной в обыкновенное время пресмиреннаго, некое время безмолствовал, он же разъяснил:
  
  - Простите, владыко, мою дерзость! Но кто, как не я, Вам послужит лучшим и единственным защитником перед Вашими врагами? Потому меня уж не обманывайте, тем более, что многое скоро может гласным стать.
  
  - Что гласным содеется? - вопросил, в горле пресильную сухость осязая.
  
  - Выслушайте, владыко, и после рассудите, прав ли был и хорошо ли служу Вам и Вашему чину!
  
  Поутру сего дня вижу в приемной почитайте что всех членов епархиального совета и волнение между ними. Выяснил, что отец Серапион еще третьего дни от Вас некое поношение воспринял и тем сильно оскорбился, так как словно уловили Вы его в хитрую западню, да и вообще явились Вы, владыко, перед ним в одежде гражданской и с будто бы смазливой девицей, и через все это большой урон доставляете Вашему достоинству. Но волнение между уважаемых отцов не от этого случилось, а оттого, что Вы, владыко, отцу Серапиону погрозились за некую малость отлучить его от служения, и более того, за всякую провинность любого иерея отныне решились изгонять из священства, на его чин не взирая. Кто же из нас без греха, владыко! А поскольку членов совета, ни одного не исключая, отец Серапион весь день вчерашний тревожил, лично или по телефону, то сегодня утром все и явились, и разъяснений от меня потребовали. Но как я сам не больше их знал, то решили вас дожидаться. Слушаете ли, владыко?
  
  На то кашлянул.
  
  - Но если бы это дурнейшее! В двадцать минут одиннадцатого заявляется в приемную - а в той все сплошь отцы протоиереи наши - так вот, заявляется в приемную мужчина по имени Роман, в котором узнаю давешнего телеоператора, и громогласно Вас, владыко, требует, и чуть ли не судом грозится.
  
  Провел его в Ваш кабинет, владыко, и двери затворил за нами. Но то ведь деревянные двери, а не бетонные стены, владыко! Так что не ручаюсь Вам в том, что никто не услышал моей беседы с этим Романом, тем более, что и подслушивать могли.
  
  Вначале такую ахинею нес мужчина, что хотел уже его гнать прочь, хоть бы даже и с милицией. Но постепенно из его речи кое-что воспринял. А воспринял, владыко, что тот мужчина за Вашим подворьем, почитайте, целую неделю ведет наблюдение, лично или посредством какой техники, это не вполне уяснил. Утверждал, что зачастила к Вам некая юная девица, та самая, что меня расспрашивала перед камерой. Вчера же та девица к Вам, владыко, будто бы не только вечером пришла, но и на всю ночь осталась. Отвечайте нелицемерно: правда или навет?
  
  Скрепился духом.
  
  - Правда, отче, - ответствовал.
  
  - Ужас, - отец Симеон на это мне тишайше измолвил, и ино время безмолствовали.
  
  - Так, владыко, хорошо же, не грехи Ваши сейчас обсуждаем, - отец секретарь возпоследовал. - Называл этот мужик себя другом девице, Ваше поведение, владыко, грозился гласным сделать всему миру, требовал свидания с Вами или хотя бы номер Вашего телефона. Последнего ему никак дать не мог, но его номер себе пометил.
  
  Когда же я этого Романа отпустил, или, верней, он меня, вижу, что в приемной ни единого человеку не осталось, а густа была! Ужасаюсь, что не иначе как подслушивал некто. Что мне теперь делать велите? И как... как хоть совершилось сие, владыко? Почему в обход меня? Допускаю, что все грешны, и что плоть немощна, но зачем же столь явно иные-то вещи сотворять? После обеда свободен. Прикажете ли к Вам домой приехать?
  
  - Совершите любезность, отче.
  
  - После часу дня буду. Благословите, - заключил кратко и на сем беседу прервал.
  
  Аз же, едва немного духом отдохнув от тоей сокрушительной беседы, электрическому звону о входе в мое жилище внял.
  
  * * *
  
  На пороге отца Серапиона с содроганием узрев, сему разоблачаться предложил и ко мне в кабинет взойти на этаж вторый.
  
  Взошли едва, как, во кресло телеса опустив, отец Серапион мне с торжествованием во лике некую бумагу вручил. Содержание оной ниже излагаю.
  
  Его Преосвященству
  
  Преосвященнейшему Алексию,
  
  Епископу ***скому и ***скому.
  
  Преосвященный Владыко!
  
  С изумлением узнаем о Вашем решении водворить во вверенной Вам епархии устав Кирилло-Афанасиевской обители, которой Вы некогда состояли наместником и по каковому иерей, замеченный хотя бы раз в чем-то, не вполне благовидном его сану, отрешается от церковного служения.
  
  Более всего изумляемся этому Вашему решению, приняв во внимание то, что даже Вы, Преосвященный Владыко, не всякую минуту Вашей жизни являете нам, слабым, пример высокохристианского долженствования.
  
  Соболезнуем о Вашем решении, поскольку таковое приведет, по нашему смиренному мнению, к изгнанию из епархиального управления духа истинной соборности и Христового всепрощения, замене его богопротивным духом террора, диктатуры и фаворитизма.
  
  Никоим образом не дерзаем предписывать Вам, Преосвященный Владыко, административные решения, которые Вы наделены право принимать богоданной Вам властью, но при продолжении Вашего образа действий желали бы услышать от Вас разъяснения некоторым моментам Вашей собственной биографии. Также нижайше просим Вас обратить Ваше внимание на то, что не каждое Ваше административное волеизъявление и даже не каждая подробность Вашей биографии может найти понимание Святейшего Патриарха Русской Православной Церкви.
  
  Ниже подписи узрел отцев Серапиона, Георгия, Олега протоиереев, купно с руконачертанием отца Василия и Иннокентия архимандритов.
  
  - Что сие писание значит? - молвил.
  
  - То и значит, владыко! - мне отец Серапион будто со злорадствием возкликнул. - То оно самое и значит, что в нем написано!
  
  - Чем же угрожаете мне, отче Серапионе?.. - промолвил, как бы размышляя.
  
  - Я?! - оный возопил. - Ничем, владыко, Вашему образу ангельскому не смею угрожать!
  
  - Внемлите же, отче! Чем угрожать мне тщитесь? Гласным порицанием связи моей и от Святейшаго Патриарха следствиями онаго, вплоть до отрешения сану. Ныне же измыслите: что ежели нисколько не устыжаюсь тоей связи, каковую и сам положил миру соделать гласной, и что опричь сего на имя Святейшаго просьбу о сем отрешении направлю и его радостно возприемлю?
  
  Уста разтворил отец Серапион и с минуту мя сквернаго созерцал с выражением лица преглупым. Вослед того возпрыгнул и возтрясся:
  
  - Не сделаете того, владыко! Не совершите!
  
  - Кто же мне возбранит?
  
  - Сан ваш Вам возбраняет!.. И если не Вы, то кто - архимандрит Иннокентий? Он, наверняка он, не иначе! И этого вот... сморчка сухого, который меня с потрохами сжует в первый же день своего архиерейства, Вы нам прочите! Не бывать этому, владыко! Не бывать!
  
  О сколь гадки во един миг соделались мне все сии козни меж отцами высокопреподобными! Слабое стенание издал, так что даже гневливый сей иерей всполошился:
  
  - Что с Вами, владыко, такое?!
  
  - Дурно... Ступайте, ступайте, отче, после обсудим все сие, ныне же не возмогу.
  
  Со неприязнию и страхом в лике сей удалился, я же, хоть и немощен, себя уставил прошение писать на Святейшее имя.
  
  * * *
  
  О первом часе новое сотрясение духу возымел.
  
  Телефонное изделие трезвоном заблаговестило (подлинно же сей трезвон дурновестом почесть), и трубу диавольскаго изделия подъял.
  
  Первоначально ничему не внял, так что несколько раз повторить потщился:
  
  - Кто сей?
  
  И лишь третьему вопрошанию женский голос возпоследовал.
  
  - Здравствуйте. Я Надежда Никаноровна, мать Киры...
  
  Вослед сему краткое рыдание будто из груди ея исторглось.
  
  - Чем, Надежда Никаноровна, могу Вам любезным быть? - вопросил печально.
  
  - Господи! - и уже о явственных рыданиях слухом не обманулся. - Думала ли я, что так будет... Как к Вам обращаться, не знаю...
  
  - Алексей Викторович.
  
  - Алексей Викторович! Девочку, девочку мою не обижайте! Бога побойтесь! Не обижайте девочку мою!
  
  На сем разговор родительница Кирина прекратила.
  
  * * *
  
  Едва окончил немудрое писание свое о часе втором, как и отец Симеон предстал очам моим.
  
  В кабинет мой взошед, не место отца Серапиона избрал, но стул себе уставил и, на сей себя посадив, возгласил:
  
  - Ответствуйте, владыко!
  
  О том аз устами покривил иронически, сию речь умственно продолжая, как то 'Ответствуйте всякому прегрешению вашему!', и прошение Святейшему протянул отцу секретарю, кое тот десницей, неприметно трепещущей, возприял и не медля содержанию осведомился.
  
  Встал и отшвырнул, яко аспида.
  
  - Не дерзаю порвать, - произнес, - поскольку Вашей рукой, Владыко, написано, и на Святейшего Патриарха имя. Но иное сотворю!
  
  Ко цвету герани подошед, взял малый ком землицы и пред очами моими во дланях своих разтер.
  
  - Что совершаете, отче? - со ужасом возкликнул. - Не безумны ли есте?
  
  - Не безумен нимало. А совершаю обратное рук умытию, - ответствовал строжайше. - Вонмете ли, владыче? О-б-р-а-т-н-о-е р-у-к у-м-ы-т-и-ю. Не можете того, о чем Святейшего просите, желать никоим образом, иначе поберегитесь, владыко!
  
  Едва успел столь угрозное изречь отец секретарь, как звонок дверной заблаговестил поистине.
  
  - Наместо угроз ваших, отче, - молвил, - потруждайтесь Романа оператора известить о том, что сего в своем жилище всякий час ожидаю, и адрес ему указуйте.
  
  Дверь разтворил новому гостю - и голубицу зрел мою дивную!
  
  * * *
  
  В объятия ея заключил на пороге, ни саном, ни поруганием от человеков не обинуясь, яко мнилось, едва не последний раз сию зрю.
  
  Она же, руцы свои свободив, крепко сими главу мою о висках сжала и вопросила, во очи всю мысль уставив:
  
  - Скажи: ты не сожалеешь? Не раскаиваешься?
  
  - Нимало, - рек.
  
  - И грехом не считаешь?
  
  - Не почитаю.
  
  Тогда только из того плену меня освободила.
  
  Во притвор жилища взошли и там, от верхняго ея одеяния разоблачиться возпомогнув, произнес:
  
  - Мню, Киро, будто некии ангели над человеками помавают крылами и сим помаванием пресильно в нас любезный сердцу образ запечатлевают со рождения, так что когда сей образ въяве узрим, противу всех установлений человеческих к нему влечемся. Се бо установение ангелическое, и некое долженствование нам возкладают, оное притяжение создав. Ангелическому долженствованию возпрепятствовать разве должно?
  
  Таковой мысли мя немудраго действенно ответствуя, десницу мою прияла и, к устам вознеся, кроткими лобызаниями оросила.
  
  Еще некое время пребывали, духом единясь и слова не измолвив, одначе не долгий час тое блаженное пребывание продлилось, поелику отец секретарь из кабинету во притвор сошел.
  
  * * *
  
  - Здравствуйте, отец секретарь! - Кира его приветствовала.
  
  - Здравствуйте, - обронил ей со хладом и будто с устыжением от радушнаго лика ея, и ко мне обратился: - Владыко! Все нужное совершил. Сейчас же Вашей... подруге здесь никак невозможно оставаться.
  
  На то голубица моя багровым цветом зарделась.
  
  - Почему это невозможно? И кто это вы, отец секретарь, чтобы за меня решать? Ангел вы, что ли, Господень?
  
  - Не ангел отнюдь, а смиренный Христов служитель, - ответствовал без возмущения духу. - Подумайте, владыко! Эту неделю людское внимание на Вас особо направлено. Зачем же нарочито дразните Ваших недоброжелателей? Зачем против себя восстанавливаете мать Вашей... другини?
  
  - Уж 'полюбовницы' говорите, отец секретарь, не стесняйтесь, - насмешливо Кира изрекла.
  
  - Сие не мое дело, - продолжал со спокойствием. - Хотя бы малого людского успокоения дождитесь, владыко! Дождитесь ответа Святейшего Патриарха прошению Вашему! Тогда уже и совершайте все, что Вам пожелается.
  
  - Не пойду никуда, - Кира измолвила гласом ясным и неродственным.
  
  Руцеми во стороны развел отец Симеон и далее рек:
  
  - Главного моего соображения еще не услышали, владыко. Через небольшое время, о чем Вы сами меня просили, сюда Роман явится, и если на Вас этот Роман сердит, владыко, то на Вашу подругу гораздо больше того. Неужели хотите эту юную девушку здесь оставить безо всякой защиты, кроме самого себя, владыко? Когда во помутнении рассудка захочет он, к примеру, ее изувечить - воспрепятствуете ли ему? Пристало ли Вам насилием мирскому человеку препятствовать, владыко? Да и возможете ли?
  
  Некоторое молчание настало. После сего с тяжким сокрушением произнес:
  
  - Киро, голубице, души моея сокровище! Послушать следует сего человека хотя бы нынешний день недолгий.
  
  Стремительно руцеми выю мою обвила, отец же секретарь прочь отворотился и лице скривил, будто не желая греху соприсутствовать.
  
  - Ключи от автомобиля моего возьмите, отче, и отвезите домой сию голубицу, - велел, поелику и прежде отец секретарь мой транспорт потреблял и даже доверенность имел на сей. - Со тщанием и опаскою превеликой везите сокровище одушевленное!
  
  - Во мне ли, владыко, усомнитесь, во мне, кто Вам самый верный слуга? - оный на таковое напутствие вопросил иронически. - П-р-е-д-в-и-д-е-л п-р-о-с-ь-б-у В-а-ш-у. На столе Вашем краткое письмо Вам оставил.
  
  Паки воздыхание тяжкое совершил и с обоими попрощался.
  
  * * *
  
  О послании Симеоновом и помышлять позабыв, во притворе жилища возсел и к некоему мучительству от сего неистоваго Романа уготовился.
  
  И поистине совершилось поношение мое, как, стуком во дверь о пришествии возвестив, разтворил сию, ко мне проследовал и мя немощнаго во ланиту битием звонким наградил.
  
  - Чертов поп! - тако возкричал. - Что мне за дело до того, что ты епископ! Недолго епископом останешься, котяра блудливый! Ах вы черти, черти вы все! Все вы у меня украли, все, поганые ворюги! И веру-то покрали у меня! И любимую-то украли, дряни! Только и знаете, что жрать и девок портить, девок портить и жрать! Жрецы!! Христолюбцы! Сгноили уж вы Христосика вашего, если даже и был какой! Да и не было у вас ни черта!
  
  О сколь скорбь огромную возприял от сего поругания Господу живому! Едва возмог таковой малый лепет тихими устами сотворить:
  
  - Подымитесь, Роман, в кабинет мой, на полу прошение на имя Святейшаго Патриарха обретите и прочтите сие. Можете с оным поступить по Вашему усмотрению.
  
  Тот же миг, будто хищник гладный, Роман по лествице взвился.
  
  Чуднó помни́лось мне, сколь долгое время с малым прошением моим знакомится. На долгое ли время сего немудрящаго чтения?
  
  Но сошел-таки, и ликом был мелу бледней.
  
  - Читали Вы это? - меня вопросил, некую грамоту во трепетной деснице вознеся.
  
  - Как же мне не читать, когда сам сему есмь автор? - поразился.
  
  - Да не Ваше! Про Вас я понял... Другое!
  
  - Что иное, Романе?
  
  На се подал мне послание отца Симеона, и преизумленно слезы созерцал в его, Романа, очах свирепых. Более слова не измолвив, жилище мое покинул, и с тоей поры не зрел сего человека.
  
  * * *
  
  Слов не имею боле живописать души моей сокрушение и печаль, о них же, читателе, по прочтении сего послания сам помысли.
  
  Владыко!
  
  Не изображу, как Вы поразили меня суетным желанием своим вернуться к жизни мирской. Сему желанию преосуществиться не позволю.
  
  Отрешение Ваше от сана никак невозможно потому хотя бы, что гораздо худший восприемник Вам последует.
  
  Единый способ вижу корень зла пресечь, и совершу сей. О свержении Вашего транспорта с моста или об иной смертельной аварии днесь еще услышите.
  
  Никакой ненависти к подруге Вашей не имею нисколько, и единственно ради блага церковного все сие творю, яко Авраам невинного первенца во жертву принося.
  
  О грехе убийства смертном, паче о мерзости самоубийства ведаю, владыко, не хуже Вашего. С покорностью душу свою геенне вечной обрекаю только Вашего ради спасения.
  
  Попомните, владыко, что пуще той любви нет, аще кто живот положит за други своя. Аз же не только живот, но и д-у-ш-у за Вас радостно покладаю, и то единственно ради любви к Вам, владыче. О почему сей разглядеть не сумели? Когда преосвященному Кириллу восприемником явились, тогда, Ваше младенчество в делах мирских и чистоту духа Вашего видя, как мог не полюбить Вас, хоть старый человек суетно чувства не обнажал? Почто иная любовь Вам еще была потребна?
  
  Свершаю послание, ибо
  
  ныне отпущаеши раба Твоего, владыко,
  по глаголу Твоему с миром,
  яко видесте очи мои спасение Твое.
  
  О сей жертве памятуйте.
  
  XI
  
  В вечер оный по начертанному свершилось, когда автомобиль со моста сверзился.
  
  Многия скорбныя соболезнования возприял, об отце же Симеоне молвилось негласно, будто сей именно есть, кто грех содеял и с недужной главы на здравую сей переложить тщился, но не преуспел, и чашу долготерпения Господняго исполнил.
  
  Возмущение среди отцев протоиереев улеглось, и по прошествии времени рукою твердою переместил иных во приходы отдаленные.
  
  Свершая вторую тетрадь сию, себя аз многогрешный на тщеславной мысли уловляю, что как бы художественное соделал. О почто миру тое художество! Вотще, вотще художество всякое, когда ни единаго человека художеством тем возкресить не возможем! Тако время ино помышляю.
  
  Ино же время мню, будто некое подобие души человеков и в людских изделиях пребывает, и, поелику тетрадь сию такожде почитаю за изделие, да пребудет.
  
  Киро, голубице! По сей день слухом умственным возприемлю глас твой девический, коий стих российскаго музыкотворца изображает дивно:
  
  Месяц едет,
  Котенок плачет.
  Юродивый, вставай!
  Богу помолись.
  
  Но до кончины замкну во памяти чреве, пускай даже и прегорьким пребудет сие.
  
  Конец
  6.10.2010 - 15.10.2010 г.
  Правка от 27.06.2021 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"