Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Человек, который был дьяконом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Борис Гречин на днях выпустил небольшую повесть под названием "Человек, который был дьяконом". Эта повесть, и в начале об этом говорит сам автор, - парафраза знаменитого романа "Человек, который был Четвергом". От честертоновского романа Б. Гречиным взято название. Заимствован его сюжетный парадокс. В основу положена христианская проблематика. Востребована эзотерическая символика. Присутствует экзистенциальное напряжение. В общем, многое, как у Честертона. Но это, конечно, другое произведение. Оно про русскую православную церковь как большое собрание верующих. Или, вернее, слабо верующих. Или неверующих вовсе. Но повесть Б. Гречина далека от сенсационных разоблачений, от безответственной критики. Во-первых, он сам человек религии, а человек религии, памятуя об общем благе, такими вещами заниматься бы никогда не стал, потому что для него это не чужое, пусть и далёкое, а своё, во-вторых, разве и так не видны те проблемы, которые, будем честны, есть сегодня в РПЦ и в церквях других религий? Эта повесть, которую автор справедливо характеризует философской, есть разговор, точнее, диалог, ещё точнее, диалоги о состоянии и путях русской православной церкви. В повести поднимаются по-настоящему актуальные сегодня вопросы о целях и роли православия в современном мире, о внутренней церковной политике, о соединении православия и патриотизма, о женщине в православии. Некоторые эти вопросы и эти диалоги заставляют вспомнить известную статью С. Н. Булгакова "На пиру богов. Pro и contra. Современные диалоги", где в платоновском стиле шесть разных человек спорят о том, кто виноват и что делать, - кто виноват в тяжёлой ситуации, в которой оказалась Россия и русская церковь после 1917 года, и что теперь делать России и церкви, какие испытания ждут впереди и есть ли надежды на воскресение. Историческая ситуация изменилась, религиозное поле расширилось, но Россия и русская церковь по-прежнему решают эти или близкие им вопросы. Куда плыть? Как плыть? С кем плыть? Есть ли вообще кому плыть? Главный герой повести Б. Гречина ищет ответы на эти вопросы, перебрасывает мосты между разными, зачастую полярными позициями. Неслучайно автор связывает его со средой (день Меркурия, вестника богов, бога контактов). Этот герой, вместе с другими персонажами, вместе с православной средой, повторяет и сотворяет в миниатюре церковный мир. Скорее, плохо, чем хорошо (в чём не сугубо их вина: они именно такое собрание верующих, какое сегодня собрание верующих, какое сегодня время), но мужественно и до конца делая то, что можно и что должно. И в этом смысле можно сказать, что "Человек, который был дьяконом" по жанру это ещё и шестоднев, в котором рассказывается о созидании и пребывании божественного мира - от пролога к эпилогу за шесть и один день через тридцать три главы, полные "ночного кошмара", сомнений и вопросов, испытаний и трудов, одолений и побед и, наконец, вневременного таинственного покоя". (c) Л. В. Дубаков
  Борис Гречин
  
  Человек, который был дьяконом
  
  повесть
  
  Ярославль - 2016
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  Г81
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Человек, который был дьяконом : повесть / Б. С. Гречин - Ярославль, 2016. - 93 с.
  
  'Борис Гречин на днях выпустил небольшую повесть под названием 'Человек, который был дьяконом'. Эта повесть, и в начале об этом говорит сам автор, - парафраза знаменитого романа 'Человек, который был Четвергом'. От честертоновского романа Б. Гречиным взято название. Заимствован его сюжетный парадокс. В основу положена христианская проблематика. Востребована эзотерическая символика. Присутствует экзистенциальное напряжение. В общем, многое, как у Честертона. Но это, конечно, другое произведение. Оно про русскую православную церковь как большое собрание верующих. Или, вернее, слабо верующих. Или неверующих вовсе. Но повесть Б. Гречина далека от сенсационных разоблачений, от безответственной критики. Во-первых, он сам человек религии, а человек религии, памятуя об общем благе, такими вещами заниматься бы никогда не стал, потому что для него это не чужое, пусть и далёкое, а своё, во-вторых, разве и так не видны те проблемы, которые, будем честны, есть сегодня в РПЦ и в церквях других религий? Эта повесть, которую автор справедливо характеризует философской, есть разговор, точнее, диалог, ещё точнее, диалоги о состоянии и путях русской православной церкви. В повести поднимаются по-настоящему актуальные сегодня вопросы о целях и роли православия в современном мире, о внутренней церковной политике, о соединении православия и патриотизма, о женщине в православии. Некоторые эти вопросы и эти диалоги заставляют вспомнить известную статью С. Н. Булгакова 'На пиру богов. Pro и contra. Современные диалоги', где в платоновском стиле шесть разных человек спорят о том, кто виноват и что делать, - кто виноват в тяжёлой ситуации, в которой оказалась Россия и русская церковь после 1917 года, и что теперь делать России и церкви, какие испытания ждут впереди и есть ли надежды на воскресение. Историческая ситуация изменилась, религиозное поле расширилось, но Россия и русская церковь по-прежнему решают эти или близкие им вопросы. Куда плыть? Как плыть? С кем плыть? Есть ли вообще кому плыть? Главный герой повести Б. Гречина ищет ответы на эти вопросы, перебрасывает мосты между разными, зачастую полярными позициями. Неслучайно автор связывает его со средой (день Меркурия, вестника богов, бога контактов). Этот герой, вместе с другими персонажами, вместе с православной средой, повторяет и сотворяет в миниатюре церковный мир. Скорее, плохо, чем хорошо (в чём не сугубо их вина: они именно такое собрание верующих, какое сегодня собрание верующих, какое сегодня время), но мужественно и до конца делая то, что можно и что должно. И в этом смысле можно сказать, что 'Человек, который был дьяконом' по жанру это ещё и шестоднев, в котором рассказывается о созидании и пребывании божественного мира - от пролога к эпилогу за шесть и один день через тридцать три главы, полные 'ночного кошмара', сомнений и вопросов, испытаний и трудов, одолений и побед и, наконец, вневременного таинственного покоя' No Л. В. Дубаков.
  
  ISBN: 978-1-005-71252-5 (by Smashwords)
  
  No Б. С. Гречин, текст, 2016
  No Л. В. Дубаков, аннотация, 2016
  
  * * *
  
  От автора
  
  Эта повесть является парафразой известного романа Гилберта Кийта Честертона 'Человек, который был четвергом'. Вопреки всей своей известности роман Честертона кажется недооценённым ни в его символизме, ни в значительности мыслей, поданных в виде парадоксов, ни в его подлинной религиозности. Автор не стыдится признаться во вторичности текста: полагаю, имеются некие универсальные сюжеты, на которые не только каждый новый век (The Man Who Was Thursday: A Nightmare впервые опубликован в 1908 году), но и каждое поколение смотрит иначе, чем предшествующее, а всякому любителю английской литературы следует помимо этого помнить, что даже 'Король Лир' вторичен.
  
  Все 'огрехи' честертоновской прозы вроде неестественности ситуаций или невероятности монологов (в действительности проистекающие из законов жанра, который не требует ни особой серьёзности, ни чрезмерной психологичности) вполне могут быть найдены и в 'Человеке, который был дьяконом'. Впрочем, неестественность монологов может быть отчасти объяснена фактом отбора героев, ведь они представляют собой или, как минимум, обязаны представлять 'лучших из лучших православных интеллектуалов', отобранных придирчивым жюри. Что же до искусственности ситуации, в которой они оказались, её следует принять в качестве необходимой условности: именно она создала возможность активной ротации идей, которые (а вовсе не сюжетность и не характеры персонажей) и являются здесь главным содержанием. Я не назвал бы предлагаемый читателю текст драмой идей хотя бы по причине недостатка в нём драматизма, но не нахожу невозможным определить его жанр как философскую повесть. Разумеется, речь идёт не об универсальной, а исключительно о практической философии. Если бы сам Честертон был жив, он бы наверняка заметил в своём излюбленном парадоксальном стиле, что нет ничего практичнее религии. Впрочем, не исключаю, что однажды он это всё же сказал.
  
  Существует некоторая опасность того, что умозрительный характер речей героев не привлечёт к повести большого числа читателей. С этим приходится смириться. Ценность, к примеру, такого поэтического памятника, как In Memoriam A. H. H. никак не связана с числом тех, кто нашёл в себе мужество и терпение прочитать его целиком (это - без всякого сравнения настоящей скромной повести с бессмертным монументом, созданным Теннисоном). Равным образом эта ценность никак не связана и с баронским достоинством его автора.
  
  I
  
  The last of men will truly see
  The last of days with deadly pain.
  No one survives the burning rain,
  The Earth we know will cease to be.
  
  But then, before world's agony,
  The gods of days will have their run:
  Jupiter, Venus, Saturn, Sun,
  And Moon, and Mars, and Mercury.
  
  The day that sees their final rest
  Will also bury pain and vice.
  The new world gloriously will rise
  And sin will die in human breast.
  
  Before these seven their race conclude,
  The world goes round along their course.
  But there is One, their peaceful source.
  He is world's epilogue-and prelude
  
  [Последние из людей воистину увидят
  Последний день с его смертной болью.
  Никто не переживёт огненного дождя,
  Земля, которую мы знали, перестанет быть.
  
  Но до того, до агонии мира,
  Будут совершать свой бег боги недели:
  Юпитер, Венера, Сатурн, Солнце,
  Луна, Марс и Меркурий.
  
  День, который увидит их конечный отдых,
  Также похоронит боль и порок.
  Во славе восстанет новый мир,
  И грех умрёт в человеческой груди.
  
  До тех пор, пока эти семь не завершат свой бег,
  Мир будет вращаться, следуя за ними.
  Но есть Единый, их источник, полный покоя.
  Он - эпилог мира, и Он - его прелюдия (англ., пер. авт.).]
  
  II
  
  В один из прекрасных воскресных майских дней со станции 'Адмиралтейская' в Санкт-Петербурге вышли, прошли по Кирпичному переулку, Малой Морской и, не спеша прогуливаясь, оказались на Невском проспекте два ещё молодых человека.
  
  Оба были аспирантами выпускного курса кафедры философии факультета философии, культурологии и искусства Ленинградского госуниверситета по специальности 'Философия религии и религиоведение' (шифр - 09.00.14). Оба только что высидели научную конференцию с обязательным участием в своей alma mater (да, именно так: руководство вуза оказалось достаточно безумно для того, чтобы провести эту конференцию в воскресенье, когда всем честным людям полагается отдых). Говорят, что совместное несчастье сближает, но кроме несчастья, редко что сближает людей так, как совместное участие в долгом, утомительном и бессмысленном занятии: до того они хоть и знали друг друга, но не очень коротко. В университетской столовой оба разговорились, причём, как это водится со времён Алёши и Ивана Карамазова, вовсе не о хлебе насущном, а о таких возвышенных вещах, как Русский Бог, Небесная церковь и мистическое оправдание российского мессианства. В метро разговор продолжился, превратившись даже в подобие спора, и всё никак не хотел заканчиваться. Тогда и приняли решение пройтись по Невскому вплоть до Московского вокзала (Григорий как будто уезжал на неделю к родным, а Артуру этим воскресным днём решительно нечем больше было заняться).
  
  Погода, надо сказать, была великолепной: только что прошёл дождь, а в спину им уже светило солнце, так что в небе висела радуга.
  
  - ...Нет, всерьёз не могу, - говорил Артур Симонов, двадцатишестилетний мужчина среднего роста и скорей деликатного, чем крепкого сложения, с мягким голосом, мягкими глазами, волосами того приятного тёмно-русого цвета, который заставляет подумать о краске для волос, но который в его случае был естественным. (Англичане зовут этот оттенок auburn [золотисто-каштановый, рыжеватый (англ.)], чему в нашем языке нет точного перевода.) На его верхней губе обозначилась полоска усов, отпустил он и двухнедельную бородку, которая, впрочем, вовсе не придавала ему брутальности, да и не было похоже, чтобы её владелец ставил перед собой именно эту цель. - Я не могу говорить всерьёз о красоте там, где есть дикость, для меня эти вещи несовместимы.
  
  - Дикость? - без улыбки переспрашивал Григорий Лукьянов, аспирант такого же возраста, но лишённый всякой мягкости, с уже настоящей чёрной бородой, натурально мужичьей, несколько похожий и этой бородой, и прыгающим в глазах сумрачным огнём, и, наконец, посконными своими именем и фамилией на Григория Распутина, как минимум, на облегчённую версию Распутина. - Это именно в христианстве дикость? Ты ничего не перепутал?
  
  - Нет, мой милый, я ничего не перепутал, - продолжил Артур: он, хоть и улыбался своей частой лёгкой улыбкой, тоже говорил вполне серьёзно, уж, как минимум, на три четверти всерьёз. - Я не буду тебе напоминать про ужасы средневековья, эти ужасы были общей болезнью для всех вер, хотя, скажем честно, инквизиторы даже тогда умудрились отличиться так капитально, что и современным фанатикам очень надо потрудиться, чтобы их превзойти. Я имею в виду сами истоки: саму эту безудержную, почти болезненную жажду мученичества, и не во Христе - перед Христом как перед непостижимым я умолкаю своим грешным языком и, так сказать, снимаю перед Ним шляпу, - а во всей египетской тьме Его последователей, всех без исключения в первые века ударившихся в грех восторженного подражательства, который несколько напоминает... ну, не сверкай так глазами, будто я произношу невесть бог какое кощунство! На то я и потенциальный 'философ кандидатских наук', как говорит секретарь нашей кафедры, чтобы свободно высказывать свои сомнения.
  
  - Которые не свидетельствуют о твоей вере!
  
  - Да разве я претендую? Кстати, я думаю, вера бесспорно предполагает возможность сомнений, иначе перестаёт быть сама собой. Пусть я, как ты говоришь, изнеженный сын современности - хотя я отвергаю этот упрёк, потому что уже блаженного Августина кто-то, вероятно, 'называл изнеженным сыном современности', - но для меня красота фундаментально связана с идеей гармонии, идеей того, что называется тактом.
  
  - Подвиг, выходит, негармоничен, и оттого к чёрту подвиг?
  
  - Я вовсе не сказал, что подвиг негармоничен! - возразил Артур. - Подвиг есть восстановление гармонии, как он может быть негармоничен? Но, знаешь - и я заранее у тебя прошу прощения за то, что тебе вновь покажется чем-то сродни богохульству, - сама роскошная и живописная произвольность евангельских событий с этой пятитысячной голодной толпой, о прокорме которой естественным образом, без умножения хлебов, никто заранее не подумал; с бесноватыми свиньями, летящими с обрыва в море; с засушенным фиговым деревом, вся вина которого состояла в том, что ему просто не посчастливилось вовремя плодоносить; с опрокинутыми столами меновщиков, которым нужно ведь было где-то сидеть и заниматься своим мелким, но потребным для людей делом, как и сейчас им занимаются в каждом храмовом притворе; с командой купить меч, который после всё равно пришлось вложить в ножны (так зачем было покупать его?) - всё это на меня производит впечатление некоей произвольности, нетерпения прекрасного сердца, опережающего рассуждение, и даже анархии.
  
  - В христианстве есть анархия, если ты хочешь знать! - воскликнул Григорий. - В христианстве есть активная воля к тому, чтобы разрушить порядок старый, чтобы установить новый!
  
  - Воля к порядку не называется анархией, - легко парировал Артур. - И за историческое время существования христианства эта воля несколько поблекла, ты не находишь? Христианство в наше время заболело болезнью Пилата и умыло руки от строительства нового справедливого мира.
  
  - А ты уверен, что подлинное христианство призвано именно строить, а не разрушать? - спросил Григорий, щуря глаза. - Ты путаешь христиан с социалистами, похоже. 'Я пришёл принести мир, а не меч' сказано не про строительство!
  
  - Тем хуже для него, если это так, - пожал плечами Артур. - Тогда христианство действительно анархично, но я, убей меня бог на этом месте, никак не могу соединить идею красоты с идеей анархии. В анархии не может быть поэзии, наоборот, едва ли найдётся что-то настолько же непоэтичное и пошлое.
  
  - Всё это парадоксы и баловство ума, - проворчал Григорий. - Парадоксы в духе иезуитов, ещё и насквозь фальшивые. Христианство тем и торжествует над языческими и недохристианскими верами, что идёт войной на пошлость и зло мира, а никакое иноверие никогда всерьёз даже и задачи этой себе не ставило. Чтó, скажешь, не так?
  
  - И много ли оно успело победить? - улыбнулся его собеседник. - Покажи-ка мне трупы зла и пошлости, сражённые мечами Христова воинства! Может быть, образки Богоматери из золота и серебра, которые продаются здесь по соседству за сорок тысяч рублей (проходили мимо Гостиного двора), они - зримое свидетельство победы над пошлостью и злом мира?
  
  Григорий не отвечал, а едва не с гневом раздувал ноздри. Артур примирительно похлопал его по плечу.
  
  - Дорогой мой, это всё не стоит твоего возмущения, - сказал он мягко. - Даже если иные идеи так хороши, что за них и умереть не грех, в чём я сомневаюсь, это не требует в любом, кто тебе противоречит, видеть врага, достойного казни. Идеи не стоят таких волнений, тем более что - сказать правду, о которой мы оба думаем, или нет? - тем более что в нашем случае это во многом игрушечные идеи. Мы всего лишь религиоведы, а вовсе не православные клирики, и мы так безнаказанно рассуждаем об этом всём именно потому, что мы религиоведы, а не клирики, которых посадили на короткий поводок канонического всецерковного мнения. Не говорю о себе, но, веришь ли, я даже в твоём православии сомневаюсь. То есть, не подумай, я сомневаюсь не в твоей убеждённости, а в ортодоксальности твоего credo. Твоя борода à la Гришка Распутин, твои сверкающие глаза, твоя сумрачная готовность вцепиться в горло любому хулителю православия напоминают мне Есенина с его крестьянскими кудрями, которые он 'взял у ржи, если хочешь, на палец вяжи', и протаскал на голове всю жизнь лишь для того, чтобы убеждать барышень, какой он сам бесспорный крестьянин и крестьянский сын. Крестьяне не читают стихов в столичных литературных салонах и не путешествуют по америкам, а истые православные не пишут диссертации по религиоведению. Им сам факт такой диссертации показался бы чем-то, подобным кощунству. Вот как я рассуждаю! Надеюсь, это не очень обидно звучит?
  
  Григорий внезапно остановился и, повернувшись к своему спутнику, стал буравить его глазами, так что Артур даже оробел.
  
  - Так всё же обидно? - пробормотал он. - Но я ведь сказал, что я не в настойчивости твоей веры сомневаюсь, а в том, насколько...
  
  - Насколько ты ошибаешься, ты даже не можешь представить, - перебил его Григорий. Нет, он не сердился, да и слова эти произнёс почти загадочно. - Я хочу показать тебе кое-что, но вначале дашь ты мне слово не говорить об этом ни одной живой душе?
  
  - Пожалуйста, если это так нужно!
  
  Молодой человек извлёк из внутреннего кармана и с торжествующим видом показал спутнику вчетверо сложенную бумажку. Развернул её и поднял на уровень глаз собеседника, будто боясь давать в руки.
  
  Бумажка была справкой в том, что её предъявитель, Григорий Сергеевич Лукьянов, действительно служит диаконом в Феодоровском соборе города Санкт-Петербурга (том самом, который находится на Миргородской улице недалеко от площади Восстания). Внизу, как полагается, стояла печать собора и подпись протоиерея.
  
  - Ну, и где теперь все твои рассуждения о Есенине с его крестьянскими кудрями? - прибавил Григорий, не удержавшись от ехидства.
  
  - Это поразительно, - прошептал Артур, широко раскрыв глаза. - Так ты - настоящий православный дьякон?
  
  - Неужели так сложно было догадаться?
  
  - Сложно, представь себе! Если кто-то изо всех сил старается походить на кого-то, с большой долей вероятности можно предположить, что он им не является.
  
  - Или, наоборот, является! Твоя дурная любовь к иезуитским парадоксам тебя подвела, Артур! Ты думаешь, я иду на вокзал? Да как бы не так! Я иду на квартиру настоятеля! - проговорил свежеобнаруженный дьякон с энергией молодого честолюбия.
  
  - Для чего это: у настоятеля хорошенькая дочка? - улыбнулся Артур.
  
  - Ах, ты глупый человек! - воскликнул Григорий с досадой на эту улыбку, не желающую восхититься тем, что ему казалось таким важным. - При чём тут дочка? Его дочке четырнадцать лет всего, и нет: сегодня вечером уже через... - он глянул на часы - ...сорок минут состоится заседание приходского совета, который должен выдать мне рекомендацию для участия в молодёжном семинаре 'Светлая седмица'. Ты ведь помнишь объявление о конкурсе православных сочинений, которое висело у нас на первом этаже? Да чтó я тебе говорю: ты, кажется, и сам в нём поучаствовал?
  
  - Да: чисто из озорства. Мне было просто интересно узнать, насколько убедительно я смогу воспроизвести образ мысли, ожидаемый от 'православного юноши'.
  
  - И насколько убедительно у тебя получилось?
  
  - Девяносто один балл из ста, как мне сообщил оргкомитет...
  
  - Что? - недоверчиво поднял брови Григорий. - Это уж... это уж верх цинизма, я тебе скажу! В любом случае, у тебя нет шансов, потому что одного высокого балла недостаточно. Нужна ещё обязательная рекомендация за подписью любой православной организации.
  
  - Да уж, - вздохнул Артур с притворной скромностью. - Такой бумаги мне не видать как своих ушей...
  
  - Ещё бы! - нетерпеливо подтвердил Григорий. - Ты думаешь, их направо и налево раздают? Отец Александр уже позвонил организаторам, и те ему сказали, что с моими баллами, тоже неплохими, я почти наверняка прохожу, дело за малым, то есть за рекомендацией. А если тебе кажется, что 'Седмица' - это просто рядовой молодёжный семинар, из числа тех, которые не сосчитать, то ты ошибаешься, честное слово! 'Седмицу' организует Преосвященный митрополит Питирим, руководитель Отдела по делам молодёжи РПЦ. Понимаешь ты, чтó это на самом такое? Это - что-то вроде молодёжного Архиерейского собора в миниатюре!
  
  - Насколько я понимаю, молодёжные соборы, молодёжные правительства, молодёжные парламенты и прочие такие вещи, которые организуются взрослыми серьёзными дяденьками ради имитации настоящих соборов, правительств и парламентов, никогда ничего не решают? - сдержанно уточнил Артур.
  
  - Верно, в масштабах церкви не решают ничего, и глупо думать, будто нам позволят провести реформу церковной жизни, но разве в этом дело! Когда поднимаешься так высоко, когда виден таким влиятельным фигурам, как митрополит Питирим, - тебя обязательно заметят, и тогда перед тобой все двери открыты!
  
  - А ты очень хочешь распахнуть эти двери... Что ж, я тебя поздравляю, Гриша. Это важный шаг в твоей церковной карьере, - сказал Артур с долей иронии. ('Поздравляю, но видит Бог, не могу избавиться от ощущения некоторой неестественности твоего дьяконства, которое плохо рифмуется с твоим честолюбием', - прибавил он в уме.)
  
  - То-то же! - его собеседник не расслышал или не желал услышать этой иронии. - Мне пришла в голову глупая идея: может быть, ты хочешь пойти со мной? Ты увидишь, что мы, м-ы, православные - совсем не такие страшные люди, какими нас принято малевать. В либеральном сознании, например.
  
  - Я не либерал, как тебе известно, а тебе, похоже, просто нужен лишний свидетель твоего торжества, Гриша... Что ж, я не завистлив - и да, я действительно хочу пойти с тобой! - согласился Артур. - Мне, может быть, тоже нужно тебе кое в чём признаться...
  
  Григорий усмехнулся.
  
  - В безверии, наверное! В чём ещё ты мне можешь признаться? Твоё безверие написано на твоём учёном лбу, Артур, увы тебе и всем интеллектуалам, променявшим веру на игры ума. Или в тайных симпатиях католичеству, в 'криптосоловьёвстве' каком-нибудь: чего ещё можно ожидать от тебя?
  
  - Может быть, и так... Надеюсь, криптосоловьёвцам не возбраняется участвовать в заседании приходского совета православного храма?
  
  - Не возбраняется, - позволил Григорий великодушно и с ноткой барственности в голосе, оглядев своего 'незадачливого' товарища.
  
  III
  
  Отец Александр, настоятель Феодоровского собора, жил в Кузнечном переулке, в двух шагах от музея Достоевского, в историческом доме. Впрочем, в центре Петербурга каждый дом - исторический. Дверь приятелям открыла немногословная четырнадцатилетняя поповна, которая лишь пробормотала о том, что они первые, и скрылась в кухне. Григорий, не раз бывавший на квартире протоиерея, уверенно прошёл в 'залу': большую комнату с двумя высокими окнами. Артур поспешил за ним, немного робея. Он, вопреки всему своему любопытству, уже не был уверен, что оказался в правильном месте и в правильное время.
  
  - Так что, коллега: не хочешь ли признаться в твоей страшной тайне? - насмешливо спросил Григорий, закончив изучать бумаги на столе.
  
  - А? - отозвался Артур, опомнившись (он рассматривал большую и древнюю икону в красном углу комнаты). - Признаться... Что же: пора, действительно, признаться, и 'коллега' - это ты очень точно сказал. Ты и сам не представляешь, насколько... Но мне нужно от тебя такое же обещание молчать, которое ты мне дал.
  
  - Христианину как-то зазорно клясться, - неуверенно проговорил дьякон. - Не по-евангельски это.
  
  - Разве я прошу тебя о клятве? - возразил его друг. - Мне нужно только твоё слово порядочного человека.
  
  - Если тебе так хочется, то ладно...
  
  - Спасибо!
  
  Достав телефон из кармана джинсов (Артур был в джинсах и простеньком свитере, в отличие от Григория, который по случаю носил пиджачную пару), он запустил на телефоне интернет-обозреватель, впечатал в строку адреса известные ему буквы и протянул приятелю, смущённо улыбаясь:
  
  - Пожалуйста.
  
  - Что это за чертовщина? - пробормотал дьякон.
  
  В окошке обозревателя открылся сайт буддийского центра 'Еше Кхорло' ('Колесо мудрости'), одного из тех центров, которых в Петербурге, этой колыбели отечественного буддизма, и не сосчитать. Лаконичная информация во вкладке 'О нас' сообщала, что духовным руководителем центра является досточтимый лама Лобсанг Мёнлам (один из тибетских лам, бесчисленных, как песок морской), последний раз обрадовавший общину своим визитом в прошлом году, а председателем центра и инструктором медитации - Артур Симонов. И нет, не однофамилец: фотография не позволяла ошибиться.
  
  У Гриши едва руки не затряслись, когда он увидел эту фотографию.
  
  - Что это, что это вообще такое? - пролепетал он, возвращая телефон владельцу (тот между делом удобно, с комфортом уселся в кресле). - Что такое 'инструктор медитации', ч-чёрт?! Какое 'Колесо мудрости'? Я... слов приличных нет!
  
  - 'Инструктор медитации' - это должность, если хочешь, а то и чин, говоря по-православному, - спокойно пояснил Артур, меж тем доставая из другого кармана чётки и наматывая их на левое запястье. - Это человек, который проводит службы в отсутствие ламы, а так как лама отсутствует почти всегда - и то, не может ведь он прилетать к нам каждые выходные! - почти всегда, говорю я, то инструктор медитации служит практически постоянно. Я... - он улыбнулся немного беспомощно. - Я и сам не могу сказать, как это всё случилось. Ещё четыре года назад, я, веришь ли, не думал и не гадал... Но в первую поездку, в которой мне понадобился заграничный паспорт, я встретил своего Учителя, получил от него наставления, благословения, прошёл короткую учёбу при монастыре, и вот - мы оказались там, где оказались. Когда я говорил о том, что мы - не клирики, и у тебя, и у меня были причины этому улыбнуться в уме. Но кто бы мог вообразить себе, что эти причины есть у каждого из нас! - он рассмеялся негромким смехом. - Смешно, правда?
  
  IV
  
  Гриша вовсе не разделял веселья своего приятеля, но возразить ничего не успел: двустворчатая дверь открылась, и четырнадцатилетняя поповна внесла стул из кухни, как бы обозначая своим появлением, что заседание начнётся через несколько минут.
  
  - Там ещё один, - неприветливо сообщила она. - И четыре табуретки.
  
  'Коллеги', переглянувшись, вышли за стулом и табуретками: не выяснять же было отношения прямо на месте. Едва они успели расставить принесённое из кухни в большой комнате по стенам, повернулся ключ в дверном замке, и прихожая наполнилась голосами. Приходской совет явился весь сразу. Видимо, шли из собора.
  
  - Я ещё раз напоминаю тебе о твоём слове, - проговорил Артур вполголоса.
  
  - Зачем ты вообще к нам явился? - яростно прошептал Гриша. Инструктор медитации безоблачно улыбнулся:
  
  - Меня пригласил мой друг, так как же я мог не прийти? Да и любопытно...
  
  Члены совета, ведомые отцом Александром, очень высоким и тучным мужчиной, вошли в 'залу' и принялись рассаживаться кто где. Среди 'соборян' можно было увидеть два молодых лица, а также двух глубоко пожилых людей, включая сухонького отца Никодима, второго соборного иерея, но всё-таки костяк совета составляли три женщины средних лет. Глядя на их неулыбчивые лица и плотно сжатые губы, можно было не сомневаться, что уж эти-то не дадут православные ценности в обиду и на поругание.
  
  Отец Александр, одышливо дыша, подошёл к нашим приятелям и выдохнул:
  
  - Здравствуйте, молодые люди! Незнаком...
  
  'Незнаком' предназначалось для Артура, но тот проворно сложил руки лодочкой, поймал ладонь протоиерея и быстро коснулся её сухими губами. Лицо настоятеля просветлело.
  
  - Клирик, небось, - одобрительно пробасил он, скользнув взглядом по запястью Артура с чётками. - Гриша, представь.
  
  - Артур Симонов, - хмуро 'представил' Григорий. - Что, клирик? Да, - усмехнулся он. - Тоже 'дьякон', в каком-то роде...
  
  Протоиерей буркнул что-то нечленораздельное, но одобрительное, и только уже собирался спросить молодого дьякона, где тот служит (на что Артур готов был честно произнести название своего центра и пронаблюдать, чем кончится этот конфуз), как секретарь приходского совета, некая Валентина Ивановна, возникла со стороны и прервала знакомство вопросом:
  
  - Батюшка, протокол писать?
  
  V
  
  Протокол, конечно, полагалось писать. Члены совета и гости расселись кто куда: на диван, в кресла, на принесённые из кухни стулья и табуреты. (По уставу заседания совета были открыты для всех прихожан собора, которые получали совещательный голос, да и то, для одних членов совета людей в комнате было многовато.) Заседание, в лучших традициях советских заседаний с подсчётом кворума, оглашением повестки и прочим, началось и потекло своим чередом.
  
  Первым вопросом рассматривалось распределение небольшого непланового излишка средств в приходской кассе, вторым - проблемы воскресной школы при соборе. Артур скучал, украдкой разглядывая интерьер и лица. Он даже успел пожалеть, что явился сюда: церковное делопроизводство почти везде одинаково и никаких запретных тайн не содержит.
  
  Добрались наконец с грехом пополам и до третьего вопроса в повестке дня. Отец Александр, председатель совета, в двух словах рассказал о семинаре православной молодёжи, к участию в котором допускались победители конкурса сочинений, сдержанно поздравил отца дьякона с высоким баллом и предложил принять решение о рекомендации соборного клирика к участию в благом начинании, не откладывая дело в долгий ящик.
  
  - Нет, так нельзя, - возразила Валентина Ивановна, которая в советские годы активно потруждалась в месткоме. - То есть 'рекомендовать', конечно, но Григорий, э-э-э... Сергеевич должен вначале выступить, рассказать нам, за что мы его рекомендуем.
  
  Дьякон кашлянул от неожиданности.
  
  - Что я должен рассказать? - хрипловато спросил он.
  
  - Ну как же! - не сдавалась секретарь совета. - Вот, о теме Вашей работы, какие Вы в ней ценности и мысли защищали, отец Григорий. Тема-то какая была?
  
  - 'Православие и иноверие', - подсказал Артур с места.
  
  - Ну, и чудесно! - обрадовалась женщина. - Так что же Вы думаете про иные веры, отец дьякон?
  
  Боязливо она покосилась на протоиерея: не лишку ли хватила? Тому достаточно было бы нахмуриться, и, конечно, тогда решение легло бы в протокол без всяких вопросов. Но отец Александр, почти засыпающий, утомлённо кивнул: давайте, мол, попытайте паренька, вреда не будет.
  
  Григорий, неуверенно встав с места, заговорил. Он не был готов выступать, да и вообще не отличался красноречием. Кроме прочего, его этот битый час, пока тянулось обсуждение двух первых вопросов, терзала мысль: как же, как он сумел проморгать? Артур, этот душа-человек, этот ласково-ироничный скептик, этот почти тщедушный интеллектуал - оказывается клирик, тоже! И преуспел в своей духовной карьере, в своём тёмном язычестве не меньше его, Гришиного, ведь он-то, Гриша, перед отцом настоятелем по струнке вытягивается каждую неделю, а этот своё духовное начальство по целому году не видит и служит у себя в 'приходе' в одиночку, наподобие целого иерея! Где же справедливость на свете? Впрочем, утешал себя дьякон, лучше быть вторым в городе, чем первым на деревне, и особенно на деревне невежественного восточного многобожия. Или по-другому звучала эта поговорка про деревню и город?
  
  Многобожие-то оно многобожием, но прошли всё-таки времена, когда иноверцев крестили нехристями без всякого разбору. В XXI веке, когда вот даже Святейший Патриарх с разными муллами за руку здоровается и в президентских советах бок о бок с ними восседает, так делать неполитично. Держа это в уме, Гриша произнёс следующую скомканную речь:
  
  - Иноверие - это... то, к чему отношение церкви меняется, оттого что ведь и церковь - живой организм, она не стоит на месте. ('Нет, этого не надо, - тут же мелькнуло в уме. - Тут и в ересь соловьёвства недолго впасть'.) Безусловно, если отбросить всякие кровавые культы, всякое постыдное язычество и идолопоклонство, с которыми православному человеку никогда не было и не может быть по пути, то в целом следует признать, что и другие традиционные религии, особенно перечисленные в нашем российском законе 'О свободе совести', - это наши, в общем, сёстры... Младшие сёстры, конечно. При этом никто из нас не закрывал и не будет закрывать глаза на наши догматические расхождения, на филиокве, например... ('Нет, этого не надо тоже', - с отчаянием сказал докладчик сам себе, оглядев слегка осоловевшие лица членов совета. Даже вот отец Никодим при слове 'филиокве' выставил на дьякона стеклянные глаза.) Но в целом, как бы странно это ни прозвучало, с иными верами нам договориться и понять нам друг друга даже проще, чем наших, м-м-м, заблудших братьев, хотя бы потому, что ни на какого Христа иноверцы не претендуют, на наше влияние в традиционных наших регионах не покушаются, и делить нам с ними, собственно, нечего. Вот... как-то так.
  
  Проговорив всё это, Гриша сел. Речь на членов совета произвела, похоже, лёгкое разочарование своей беззубостью: несколько человек обменялись вопросительными взглядами. Валентина Ивановна откашлялась: она не знала, чтó сказать. Разумеется, не нужно было ничего придумывать: нужно было просто встать на рельсы бюрократических формул вроде 'Возражения?', 'Вношу предложение...', 'Ставлю на голосование...' и пр. Катясь по этим рельсам, заседание наверняка успешно приехало бы к правильной записи в протоколе и окончилось бы за исчерпанностью повестки дня.
  
  - Возражения и добавления? - спросила секретарь бесцветным голосом.
  
  - У меня есть возражение и добавления, - вдруг произнёс Артур со своего места.
  
  Отец Никодим, склонившись к уху секретаря, пояснил, что молодой человек - тоже, кажется, дьякон, правда, пришлый, из другого храма. Духовенства Валентина Ивановна трепетала и, конечно, произнесла:
  
  - Отец... э-э-э, дьякон, пожалуйста, Вам слово.
  
  Артур вышел к столу, стоящему в середине комнаты, и встал так, чтобы видеть большинство присутствующих, слегка опираясь на столешницу. Он сам не понимал, какое озорство, какой шалый стих на него нашёл. Нет, мысль о том, что он может повредить приятелю, ему и в голову не приходила: просто новая роль православного клирика, за которого его здесь по недоразумению приняли, так его позабавила, что он захотел немедленно в этой роли утвердиться, а заодно лишний раз поупражняться в двух искусствах, актёрском и ораторском.
  
  - Григорий Сергеевич утверждает, что иные веры - наши сёстры, пусть даже младшие, - начал он своим обычным тоном, мягким, но уверенным. - Даже заметив и оценив эту его оговорку про наше старшинство, я - простите меня! - не готов с ним согласиться. Григорий Сергеевич, вероятно, прав с точки зрения закона, он б-е-с-с-п-о-р-н-о прав с точки зрения закона, но ведь закон этот был принят светской властью! Признавая важность светской власти, смиренно склоняя перед ней голову, спросим себя: неужели даже здесь, на заседании приходского совета п-р-а-в-о-с-л-а-в-н-о-г-о собора, мы обязаны светские власти посаждать себе на макушку? ('Посаждать на макушку', например, 'посаждать на макушку учителя' - это чисто буддийское выражение, но из присутствующих этого никто, кроме докладчика, не знал, и так Артур благополучно перескочил опасный камень, на котором мог споткнуться.) Если з-д-е-с-ь мы не можем сказать правды, то где же нам говорить правду? Наши заблудшие братья, например, всяческие баптисты, лютеране и прочие, говорит отец дьякон, от нас более далеки, чем иноверцы. Я придерживаюсь полностью иного мнения и считаю, что человек, даже порочный и даже преступный, для своего брата человека окажется более близким созданием, чем белый медведь, серый волк или полярная сова! (Члены совета весело переглядывались: им нравился этот молодой напор, и слова эти тоже нравились.) На наше влияние в традиционных регионах иноверцы не претендуют, говорит мой друг - а знает ли он, сколько в одном нашем городе разнообразных клубов йоги, обществ восточной мудрости, буддийских центров и прочих непонятных кружков, которых одна только вежливость мешает мне назвать так, как их должен называть христианин? На Христа они не покушаются, сказали нам, - а я процитирую Кешаба Чандер Сена, индусского проповедника, который ещё в позапрошлом веке заявлял, что мудрость буддистов и мужество магометан идёт о-т Х-р-и-с-т-а! От Христа - как вам понравится это? Помяните моё слово: скоро все эти иноверцы скажут в полный голос, что мы, православные, Христа - узурпировали, что Он нам монопольно не принадлежит, что они лучше нашего знают, как с Христом и Его наследием разобраться. Этого ли мы желаем? Дверь этому ли мы открываем своей беспечностью и благодушием? Моё мнение полностью противоположно и таково: отношение православного человека к иноверцам должно быть - бескомпромиссным. В бескомпромиссности - алмаз нашей веры! В защите веры - истина! В готовности умереть за истину - величие! Я закончил.
  
  Артур коротко поклонился и, пряча улыбку, услышал, как все собравшиеся наградили его аплодисментами. Григорий смотрел на своего приятеля широко распахнутыми глазами, соображая, не заболел ли тот часом.
  
  - А Вы, молодой человек, участвовали в конкурсе тоже? - вдруг произнёс старческим голосом отец Никодим.
  
  - Да, - ответил Артур со скромным достоинством. - Я писал сочинение на ту же тему.
  
  - И сколько баллов заработали? - не унимался второй соборный иерей.
  
  - Девяносто один, - сообщил инструктор медитации буддийского центра, не покривив душой.
  
  В комнате началось перешёптывание, переглядывание, сдержанное бормотание - ещё нельзя было назвать это полноценным ропотом, но вдруг Валентина Ивановна поймала общую мысль, сгустила и облекла её в слова, обратившись к настоятелю собора своим пронзительным голосом с вопросом:
  
  - Отец Александр! Мы разве обязаны давать рекомендацию только одному человеку?
  
  Отец Александр развёл руками.
  
  - В положении о конкурсе ничего такого не сказано! - невозмутимо ответил он. - Хоть дюжине.
  
  Григорий вскочил с места.
  
  - Извиняюсь, но вы не можете дать рекомендацию этому, с позволения сказать, 'дьякону'! - крикнул он запальчиво. - Это... этого нельзя делать!
  
  - Почему это 'с позволения сказать'? - спросил Артур, ласково улыбаясь. - Или мой друг утверждает, что я н-е клирик? Или я не выполняю своего служения? Или я кого-то в этом обманываю? Или он утверждает, что я плохо служу?
  
  Все взгляды обратились на Григория.
  
  - Нет, я такого не говорил, только... - отец дьякон смешался. Сказать всю правду означало нарушить слово, чувство порядочности мешало ему это сделать. Пока он выбирал из двух зол, отец Никодим выразил общее мнение:
  
  - Мне нравится молодой человек, да что там, он нам всем нравится. Экая светлая головка! Отличным иереем через пару лет будет юноша. Считаю, надо дать рекомендацию обоим. А досада нашего дьякона мне понятна, но только ведёт он себя так, что приходится нам за него краснеть. Надо же, Гришенька, отвечать за свои слова!
  
  Отец дьякон возмущённо заглатывал воздух ртом, словно рыба, и наконец высказал:
  
  - Неужели вы не понимаете, что если дадите рекомендации нам обоим, мне ничего не светит? У меня ведь только восемьдесят шесть баллов за сочинение!
  
  И действительно, в положении о семинаре было сказано, что к участию в семинаре допускаются лишь семь человек, победивших в конкурсе эссе по семи предложенным организаторами темам сочинений, итого только по одному победителю в рамках каждой темы, но, увы, молодой клирик не встретил в своём приходском совете никакого сочувствия.
  
  - Мы этого не знаем, - философски заметил отец настоятель. - Может быть, да, а может, и нет. Это всё ещё бабушка надвое сказала. (Протоиерей намедни поссорился со своим дьяконом, который как будто стал проявлять слишком уж большое своеволие, да и слишком много воображать о себе стал, а лучшего повода осадить отца дьякона сложно было и придумать.)
  
  - В любом случае, пусть более умные люди, не нам чета, и разбираются, кто более достоин, правда? - подвела черту Валентина Ивановна.
  
  - Я отказываюсь участвовать в семинаре, если вы рекомендуете... вот этого! - крикнул Григорий. - Не надо мне от вас ничего! Слепые люди!
  
  Схватив сумку, он стремительно вышел из комнаты, ни с кем не попрощавшись. Через полминуты в коридоре хлопнула входная дверь.
  
  - Отец дьякон совсем с катушек слетел, - с неудовольствием заметил отец Никодим, выразив общее мнение. - Эх! Да ты садись, садись, Артурчик, в ногах правды нет! Сейчас оформим тебя по высшему разряду...
  
  VI
  
  Заседание завершилось, члены совета разошлись. Отец Александр скомандовал своей дочке сканировать протокол и отправить электронным письмом на нужный адрес. Та повиновалась с кислым видом, но без лишних слов. Сам же настоятель пригласил 'Артурчика' в кухню выпить чаю. Пока чайник грелся, он, хоть время было и позднее, и воскресное, позвонил в оргкомитет семинара и поворковал с ответившей ему девицей. Положив трубку, подтвердил, что, несмотря на неожиданность и даже исключительность 'замены', всё должно устроиться в лучшем виде.
  
  - Я чувствую себя виноватым, - признался молодой человек. - Не думал я, что так выйдет. Я просто...
  
  - ...Не потерпел поругания истины, так, выходит? - улыбнулся протоиерей. - И то! И то! Ты не огорчайся, мил-человек: ты нам всем, если хочешь знать, даже одолжение сделал. Неча, неча тебе из-за Гришки печалиться! Ему только на пользу пойдёт, что по носу его щёлкнули: пусть поумнеет чуток... Одного я в толк не возьму: как же ты рекомендацией от своего прихода не запасся?
  
  - Да я ведь не думал участвовать! - ответил Артур, ни солгав ни в одном слове. - Я не честолюбивый человек... - И здесь он тоже не особенно покривил душой.
  
  - А вот это зря! - крякнул протоиерей. - Совсем зря! Вот так-то, без рвения, и отдадите православие в руки нехристей!
  
  Около десяти вечера, когда Артур уже распрощался со словоохотливым настоятелем и вышел на улицу, его телефон издал короткий сигнал о новом письме.
  
  Оргкомитет мероприятия уведомлял 'Артура Симонова, дьякона Феодоровского собора г. Санкт-Петербурга' о том, что он допущен к участию в семинаре 'Светлая седмица: будущее церкви глазами православной молодёжи', организованном Отделом по делам молодёжи Московской Патриархии, и что уже завтра утром ему надлежит прибыть в Москву по указанному ниже адресу. Билеты следует сохранять и предъявить при регистрации, так как проезд участникам семинара оплачивается.
  
  Артур зарабатывал себе на жизнь письменными и устными переводами, потому что невозможно даже буддисту прожить на аспирантскую стипендию, но так случилось, что этим утром важный заказчик, желающий пользоваться его услугами в течение целой следующей недели, неожиданно отменил заказ. Ежесубботние медитации в буддийском центре, который 'окормлял' Артур, тоже можно было, в виде исключения, разок и отменить, поэтому ничто не мешало ему прямо сейчас дойти до Московского вокзала (по Кузнечному переулку и дальше через Пушкинский сквер, путь совсем недолгий) да купить билет до Москвы. Так он и поступил, одновременно и радуясь этому неожиданному приключению, ведь приключения в жизни даже инструктора медитации встречаются совсем не часто, и продолжая печалиться о том, что перебежал своему другу дорогу, и поражаясь своей дерзости. С Гришей вышло скверно, это его тревожило, но, с другой стороны, разве он добивался участия в этом семинаре? А теперь вино откупорено и надо его пить, как говорят французы: не идти же на попятный.
  
  'Меня раскусят, - подумал новоиспечённый 'дьякон', поудобней устраиваясь для сна в кресле вагона второго класса. - Раскусят как пить дать: разве я что-то знаю о православии? Только то, что положено знать религиоведу. А разве средний дьякон о своей вере знает больше или хотя бы столько же? Вот и проверим... Чтó, интересно, я обязан знать? Какие-то специальные молитвы? Молитвы... Молимтеся тебе, услыши нас, бодхисаттва яснозрящий, и помилуй...' - на этих странных словах он уже крепко спал.
  
  Утро застало нашего героя в Москве. Участников семинара ожидали на Симоновском валу. Против ожидания, здание с безошибочно указанным номером оказалось не монастырём, не храмом, да и вообще не имело церковной внешности: обычная бетонная постройка.
  
  Энергичная высокая девушка с тёмными гладкими длинными волосами встретила его прямо на входе вопросом:
  
  - Вы на 'Седмицу'?
  
  - Да, я - Артур...
  
  - Я знаю, что Вы - Артур, больше некому! Я всё знаю про каждого из вас! Давайте Ваш билет, оба, я сделаю копию, и проходите скорей! Только Вас и ждут!
  
  Не давая ему опомниться, девушка повела его по длинному коридору. Наш герой всё же нашёл время оглядеться.
  
  - Это... здание принадлежит Патриархии? - спросил он с лёгким удивлением.
  
  - Да, то есть нет, то есть... Вы удивляетесь, что мы не на Патриаршем подворье? Там сейчас ремонт, буквально ни одной комнаты свободной - а мы уже пришли! - девушка распахнула перед ним дверь. - Я вернусь к вам всем через пару минут!
  
  С замиранием сердца Артур переступил порог кабинета. Да, это был именно кабинет, что-то вроде конференц-зала, с офисными стульями вокруг овального стола. А за столом уже сидели о-н-и, другие победители православного конкурса сочинений, эти заматерелые постники и молитвенники, эти воины отродоксии, виртуозы акафистов, поэты евхаристии и мастера затвора, которые, не чета наивным соборянам, могли и должны были в ближайшее время обнаружить белую овцу в своём стаде. Молодой человек не без опаски присел на свободное место.
  
  - Артур, - осторожно сказал он. - Артур Симонов.
  
  Против ожидания, его встретили улыбками, даже протянули рýки для того, чтобы поприветствовать рукопожатием. Похоже, можно было немного расслабиться: никто не собирался развенчивать его обман с первых секунд. Больше того: никто из сидящих за столом, кроме, пожалуй, единственного молодого мужчины в монашеской рясе, не выглядел здесь сугубо православным, что, впрочем, лишний раз убеждало в глубокой воцерковлённости всех собравшихся. Так штатские юнцы с удовольствием носят камуфляж, а настоящие офицеры на отдыхе легко откажутся от приевшейся им формы; так нувориши щеголяют роскошными костюмами, а миллионеры ищут для себя невзрачные вещи: им, кадровым военным и акулам капитала, никому не нужно ничего доказывать.
  
  Девушка, встретившая его на входе, появилась снова и быстрыми шагами подошла к общему столу. Держалась она, вопреки своей длинной юбке, единственной 'клерикальной' детали одежды, очень свободно, и ничего специфически православного в ней не просматривалось.
  
  - Я думаю, вы уже познакомились, но я вас представлю друг другу ещё раз, - начала она с улыбкой. - Евгений Гольденцвейг, монах Феофановского мужского монастыря, Екатеринбург. Сергей Коваленко, православный писатель, Минск. Олег Константинов, руководитель молодёжного патриотического клуба 'Святая Русь', Челябинск. Жером Толстои, благотворитель и большой друг церкви, Париж. Артур Симонов, дьякон Фёдоровского собора, Санкт-Петербург. ('Фёдоровского' она произнесла через 'ё', не чинясь выговаривать правильное название.) Елизавета Зайцева, участница молодёжного православного клуба, Мурманск. Максим Иволгин, секретарь приходского совета и церковный староста храма Благовещения, Ростов-на-Дону. Вы - лучшие из лучших, по крайней мере, на сегодня, можете гордиться этим! - Она весело тряхнула волосами. - А моё имя - Света, как вы уже знаете. Я введу вас в курс дела, и через полчаса мы с вами простимся почти на неделю.
  
  Обходя вокруг стола и иногда задерживаясь за спиной того или иного участника (вообще она была куда больше похожа на ведущую какого-нибудь business workshop, чем на православную девушку), Света рассказала им следующее.
  
  Семинар продлится семь дней, каждый из которых будет посвящён одной из проблемных тем, как то: 'Православие и патриотизм', 'Православие и глобальные вызовы человечеству', 'Женщины в Православии', 'Православие и иноверие', 'Православие за пределами России', 'Православие и политика', 'Православие и искусство'. Тех самых тем, на которые сидящие здесь писали свои конкурсные сочинения, оказавшись победителями. Каждый день, кроме сегодняшнего, будет начинаться с утренних молитв, после завтрака - лекция или учебный фильм, затем один из участников семинара выступит со своим докладом, после откроется дискуссия, цель которой - выработать рекомендации для Архиерейского собора РПЦ от лица православной молодёжи. Рекомендации эти должны быть одобрены большинством участников семинара и записаны в специальный бланк протокола дискуссии, бланки им выдадут технические помощники, верней, помощницы. Подписи на протоколе обязаны поставить они все без исключения, без этого их рекомендации будут недействительны. Нельзя исключить того, что Архиерейский собор действительно прислушается к рекомендациям и попробует воплотить их в жизнь, но даже если этого не случится, все результаты семинара будут тщательно изучены и приняты во внимание. А их, талантливой молодёжи, труд православная общественность не забудет и в будущем тоже не обойдёт их стороной... Каждый из них должен один раз в свой тематический день выступить в качестве докладчика. (На этом месте Артуру стало неуютно: он уж и не помнил, о чём писал в своём сочинении, отправленном на конкурс исключительно ради забавы, и, разумеется, никакой презентации не готовил.) День завершается ужином и вечерними молитвами, после молитв - небольшое свободное время, которое, конечно, следует потратить не на прогулки и прочие глупости, а на осмысление итогов прошедшего дня и подготовку к новому, тем более что и гулять им будет особенно негде. Жить они все семь дней будут в Потёмкино. Потёмкино - что-то вроде санатория... впрочем, слишком малó для санатория. Хорошо, назовите его хутором или просто большой дачей, суть дела от этого не меняется. Потёмкино - в прямой собственности Патриархии и идеально подходит для семинаров с малым количеством участников, вот вроде этого. Все удобства и нужные для работы материалы будут им предоставлены, конечно, без особой роскоши, но ведь православной молодёжи не привыкать к аскезе, правда? (Как будто на этом месте лица участников слегка осунулись.) Воскресенье является единственным днём с укороченной программой: вместо утренних молитв пройдёт божественная литургия (тут Артуру вовсе сделалось не по себе), и после сокращённой презентации и дискуссии их вновь привезут в Москву для 'протокольных мероприятий': общего фото, интервью прессе, экскурсии по городу и т. п. Планируется и встреча с Преосвященным владыкой, но гарантировать, что она состоится, нельзя.
  
  - Нам необходимо провести жеребьёвку, чтобы распределить между вами дни недели, - закончила Света. - И вот мне пришла в голову простая мысль: совместить жеребьёвку с дальнейшим знакомством. Глядите: я кладу на стол открытки с известными картинами русских художников. Выберите любую, представьте её своим товарищам и расскажите, почему связываете себя именно с ней. На обороте будет ваш день недели. Ну же, начинайте, смелей!
  
  Участники помялись, но карточки разобрали. Говорить первым по кругу была очередь Гольденцвейгу, монаху. Как это ни забавно звучит, в нём, вопреки его рясе, православное начало чувствовалось меньше, чем в остальных, зато однозначно давало о себе знать еврейство: быстрые бегающие глаза, характерная внешность, сочетание неуверенности, насмешки и доли высокомерия в лице.
  
  - Я держу в руках 'Что есть истина?' Ге, - начал монах. - Христос здесь совершенно не похож на Себя в славе и торжестве. Это - не иконографический Христос, не тот, к изображению которого мы привыкли. Это - попросту усталый и измученный еврей, да простят мне здесь сидящие такое замечание (полагаю, именно мне его больше всего и можно простить). Но еврей, который принёс мир великую истину, последнее Откровение. Так же и Ваш покорный слуга и по внешности, и в душе - всего лишь еврей, наверное, тоже усталый и измученный. (На этом месте раздались лёгкие смешки.) Но еврей, служащий всё тому же Откровению, которое две тысячи лет назад изменило мировую историю и стало новым светом народов. Этим и, вероятно, только этим и оправдывается моё человеческое ничтожество. Мой день - суббота (в чём, в скобках, тоже вижу символизм).
  
  ('Как ловко сказал! - подумал Артур не без зависти. - Нет, мне, пожалуй, не угнаться за этими мастерами, куда там... И неудивительно, если помнить, что моё место мне досталось случайно'.)
  
  - У меня в руках - 'Аполлон, Гиацинт и Кипарис' Александра Иванова, - продолжил приятным баритоном Сергей Коваленко, 'православный писатель' лет тридцати пяти с чисто крестьянскими русыми кудрями, одетый в льняной пиджак поверх вышиванки, только не украинского, а белорусского образца, в речи его тоже слышался лёгкий белорусский акцент, как будто больше наигранный, чем настоящий: при необходимости он говорил без всякого акцента. - Не скажу, что это - лучшая картинка из всех, и, пожалуйста, не подумайте обо мне плохого (вновь раздались смешки, а руководитель патриотического клуба нахмурился: открытка изображала трёх практически нагих мужчин), просто большого выбора у меня не было. Хотя есть и правда в том, что эта картина мне приглянулась своей безмятежностью, своей возвышенной отвлечённостью от нашей повседневной суеты. Было время, когда рисовать так не означало риска быть понятым превратно, и, увы, это золотое время ушло. Здесь, думаю, не одно время запечатлено, но также идеал человека, о котором 'Ты - царь, живи один' сказал великий стихотворец. Пожалуй, я не сподобился воплотить в себе этот идеал, но стремлюсь к нему и полагаю нашу веру средством стяжать это возвышенное спокойствие творца, - закончил писатель. - Ах, да: воскресенье.
  
  - Я тоше очень лубить этот картина, - заметил вдруг ни к селу, ни к городу француз. - Бессмертни искусство - лампада для духовность.
  
  Все с серьёзным видом покивали этому замечанию.
  
  - Я держу в руках 'Утро стрелецкой казни', - заговорил хрипловатым голосом Олег, так и не переставший хмуриться: мужчина с узкими губами, волевым скуластым лицом, короткой стрижкой, одетый в выразительную чёрную футболку с белым черепом и скрещённым костями, вокруг которых на русском и греческом языках шла надпись 'Ορθοδοξια η θαναθος - Православие или смерть'. - Я вижу в православии бой, который нам нужно дать разнообразным язычникам, либералам, пидо... нездоровым меньшинствам и прочим... врагам народа и веры. Отсюда и выбор. День - вторник.
  
  - 'Лунная ночь на Дньепре' Аршип Кюинджи́ есть образчик русски ампрессьонизм, - заговорил Жером Толстои, которого Артур успел мысленно окрестить 'белоэмигрантом', да так оно и было, похоже, судя по русской фамилии, пусть уже и изменившейся на французский лад. Чисто галльский эталонно-журнальный профиль, отчётливое грассирование, белый пиджак и шейный платок Жерома внушали мысль о том, что эмигрант он в третьем-четвёртом поколении и что русская кровь в нём уже основательно разбавлена. - Игр-ра тень и свет, выбор-р цветей... цветов твор-рить атмосфера тайна и кр-расота. Тому же подобен пр-равославие - духовни кр-расота истин. Понедельник.
  
  Артур вовсе пригорюнился: сам француз, вопреки хромающей грамматике, сумел умело ввернуть в свой спич православие и показать себя подлинным радетелем веры, сказав лучше, чем он сейчас скажет, а ему как раз и пришла пора показать свою открытку.
  
  - Моя картина - это 'Святой Меркурий Смоленский' Николая Рериха, - начал он, смущаясь. - Даже и не думал проводить никаких сравнений с собой, грешным, тем более что о святом Меркурии Смоленском знаю очень мало и не стыжусь признаться в своём невежестве, чувствуя себя новичком в православии. Мои чувства больше всего передаёт этот конь, которого святой ведёт под уздцы и который так огромен рядом с его фигуркой: то ли сам себя я ощущаю малоосмысленным животным, то ли вижу в нашей вере то огромное, с чем мне ещё лишь предстоит справиться. Но открытый проезд в башне городского Кремля и лента дороги, вьющаяся вдали, внушают надежду на то, что долгий путь будет осилен. Среда.
  
  Обведя быстрым и внимательным взглядом товарищей, он отметил на их лицах поощрительные улыбки: кажется, ему вполне удалось вписаться в общий стиль. Даже Света, улыбаясь, отметила:
  
  - Скромность, достойная клирика и делающая ему честь. Следующий!
  
  Лиза, симпатичная, живая и совсем молоденькая девушка, вся в чёрном, но в чёрном той длины, что не бросается в глаза в миру (юбка чуть ниже колена, блузка с рукавом, только закрывающим плечи), тряхнув короткими (до плеч) волнистыми волосами, проговорила:
  
  - Моя репродукция - 'Царевна-лебедь' Михаила Врубеля. Вместе с Сергеем не могу сказать, что у меня был большой выбор, ведь это - единственная картина с женским лицом, как и я - единственное женское лицо в блестящем обществе участников семинара. Но всё же поглядите: в глазах царевны - мольба, тайна и мýка. В ней - не вульгарная, а духовная красота, которую воспитывает православие. По крайней мере, я знаю, что именно так мне полагается сказать на этом месте (кое-кто из участников нахмурился этому 'бунту против казёнщины', такому, впрочем, безобидному и детскому, Артур улыбнулся его наивности и глянул на девушку с симпатией, а сама Лиза еле приметно покраснела). Пятница, - поспешила она закончить.
  
  - Перед вами - 'Похищение Европы' Александра Серова, - прочистив горло, баском произнёс Максим Иволгин, ещё молодой, но крупный и осанистый мужчина в хорошем костюме. ('Валентина', - подсказал белорусский писатель.) - Да, я так и сказал: Валентина Серова, - поправился Максим без тени смущения. - Европа похищается ради того, чтобы спасти её от бед, а если честно, я не помню этого мифа и зачем она похищается. Разве важно православному знать все эти языческие сказки? Ха-ха... Так же и мы, имею в виду нашу страну и нашу великую веру, а не только нас семерых, способны в то историческое время, когда в Европе угасает христианская духовность - да не обидится на меня Жером, но, думаю, он и сам так считает, иначе бы не сидел здесь, - угасает духовность, говорю я, мы способны спасти Европу от неё самой, от забвения ею подлинно христианских ценностей, создав в нашей стране оазис, э-э-э... оазис духа и культуры. Четверг.
  
  - А Зевс-то Европу похитил и просто ею овладел, - вслух, но как бы в скобках заметил белорус, ни к кому не обращаясь. Замечание вызвало улыбки, даже у Олега, который до того сидел тучи мрачней, вырвался смешок. Только Жером испуганно захлопал глазами.
  
  За окном меж тем просигналил автобус.
  
  - Все за мной, мальчики и девочки! - воскликнула Света. - Быстренько, быстренько, веселей!
  
  Наскоро похватав сумки, 'мальчики и девочки' поспешили к выходу и загрузились в микроавтобус. На переднее сиденье к водителю сели, помимо них, две монахини невзрачного вида. Света стояла у входа и, улыбаясь, махала отъезжающим рукой.
  
  - А Вы как же? - с галантным удивлением уточнил Максим.
  
  - А я не еду с вами! - отозвалась девушка. - Помогать вам в быту будут сёстры Иулиания и Елевферия, прошу любить и жаловать! Ну, с Богом! Поехали!
  
  Артур захлопнул дверь микроавтобуса.
  
  - Да, - огорчённо крякнул церковный староста. - Приятная девушка Света...
  
  - Света, значится, здесь осталась, а мы покатили в Потёмкино, - с неопределённым выражением заметил Олег.
  
  - И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один, - глубокомысленно произнёс 'измученный еврей'. Вся компания рассмеялась.
  
  'Хорошо им: у них все эти цитаты в памяти и на кончике языка, - подумал Артур не без зависти. - А мне каково придётся, и особенно в воскресенье? Иерея в нашей компании нет, значит, в воскресенье пришлют иерея рано утром, но уж дьякона - едва ли, и как бы не пришлось мне этому иерею сослужить литургию в качестве единственного здесь 'дьякона'. Ах, беда, беда! Что же делать? Сказаться больным? Или открыться кому-нибудь? Хочется, очень хочется, да только кому? Ведь не поймут, выгонят с позором. А нечего занимать чужое место, умник! Ай, ладно: до воскресенья ещё целых шесть дней...'
  
  VII
  
  Потёмкино представляло собой действительно что-то вроде хутора на холме, а холм этот оказался в самой гуще соснового бора. Артур раньше и вообразить не мог, что в Подмосковье, пусть и дальнем, бывают такие глухие места. На вершине холма стояла симпатичная церковка, рядом - длинное приземистое белое здание, 'корпус', тоже похожий на церковь, у которой в советское время сняли купол, да так и не восстановили его. Несколько в стороне были три кирпичных гостевых домика, по две комнаты в каждом, и две служебные постройки вроде гаражей. Этими семью вся архитектура Потёмкино и ограничивалась. Территорию опоясывала стена с единственными воротами, при воротах имелась будка стóрожа.
  
  Микроавтобус остановился перед белым зданием, выгрузил пассажиров и уехал, не задерживаясь ни одной лишней минуты. Честны́е сестры тут же прошли в корпус, оставив за собой двери открытыми. Оставшиеся потянулись за ними в широкий холл, крутя головами, с любопытством разглядывая всё вокруг, перебрасываясь шуточками.
  
  Из холла одна дверь вела в 'столовую', а другая - в 'актовый зал', как сообщали таблички. На двери актового зала инокини уже успели прикрепить расписание понедельника. Из расписания следовало, что в три часа (через десять минут) их ожидает обед, а в четыре начнётся и продлится до семи первая рабочая сессия. Ужин в связи с этим будет перенесён на час позже.
  
  Этот десяток минут каждый провёл по-своему. У Максима, к примеру, был запас визитных карточек, он ещё раз обошёл всех товарищей и вновь со всеми перезнакомился, вручая каждому свою визитку. Евгений расспрашивал Жерома о жизни в Париже. Лиза ушла на улицу изучать клумбы между храмом и корпусом (клумбы, надо признаться, были нарядными, ухоженными). Сергей что-то писал в свой блокнот, не иначе как путевые впечатления. Олег слонялся по холлу, со скучающим видом изучая портреты архиереев, виды монастырей, фотографии прошлого и ныне здравствующего Святейшего Патриарха и прочую 'казёнщину'. Наконец присел рядом с Артуром на один из мягких пуфов с намерением затеять разговор. Не вышло: двери столовой распахнулись, и молодёжь с радостным гудением поспешила на обед. Артур, выйдя на улицу, сообщил девушке, что обед начался, та коротко его поблагодарила, но дальнейший разговор между ними не завязался. Он и не настаивал, впрочем...
  
  В столовой приятным сюрпризом оказался шведский стол (это на девятерых-то всего человек!). Бери что хочешь и в любом количестве. На этом, увы, свобода кончилась: рассадка за маленькими столиками была не абы какой, а планомерной. Сложенные треугольником записки с названиями дней недели указывали, где должен сесть каждый участник. Артуру, например, как 'среде' было предписано сидеть с Максимом, 'четвергом'. 'Понедельник' усадили со 'вторником'. 'Пятнице' пришлось тоскливей всех: ей инокини назначили сидеть за их собственным столиком. Всё время обеда они не перемолвились ни с девушкой, ни между собой ни единым словом, и даже улыбки не появилось на их узких, отрешённых, строгих лицах. Несколько раз Лиза оглядывалась на товарищей с беспомощно-жалостливым выражением Царевны-лебедь на лице.
  
  - Давно дьяконствуешь? - напрямик спросил Максим своего соседа, едва разгрузил полный поднос: он со всеми уже тут стал на 'ты' и вообще на короткой ноге.
  
  - Четвёртый год.
  
  - Ух ты, стаж серьёзный! А что иерея не дают?
  
  Артур улыбнулся краем губ. Если под 'иереем' понимать ламство, то долго же ему придётся ждать иерея...
  
  - Не так это просто в нашей вере, - ответил он честно, спонтанно решив во всём признаться этому добродушному здоровяку, и уже рот открыл, чтобы сделать это...
  
  Максим с понимающим видом покивал:
  
  - Ну да, ну да, ещё бы! (Он не понял про 'нашу веру', ему и мысли о подвохе не пришло.) Матушка, видать, не сыскалась? А ты не теряйся: надо, знаешь, брать за рога своё счастье!
  
  - Понимаешь ли, - не без юмора заметил Артур, - у будущих матушек не растут рога.
  
  - Про рога - я образно выражаюсь, фигурально.
  
  - И я тоже не буквально. Я про те свойства характера, за которые человека можно взять. Взять, как правило, можно того, кто сам даётся в руки, а та женщина, которая будет хорошей женой клирику, не только в руки не даётся - она ещё и глазом не видна. Настолько незаметна, что порой задаёшься вопросом, существуют ли вообще такие женщины...
  
  - Да, ты, однако, прав, - признался Максим. - Я об этом не подумал. Эх! - вздохнул он. - Одна у попа жена, да и та матушка. Знаешь, что дьякон Андрей Кураев по этому поводу рассказывал в МДА [Московской духовной академии (прим. авт.)]? Не ищите, говорит, вы себе православную девицу: хуже нет таких девиц, вечно будет сравнивать вас со своим батькой. А найдите вы лучше нормальную русскую девку и катехизируйте её по самое... сколько надо, в общем. Что, слышал это выступление, нет? В 'Ютубе' есть, хотя уже, наверное, потёрли... Говорил-то он только для своих, сам понимаешь, а вышло наружу. Большой скандал был, так-то! Вот эта Алиса, или как её там...
  
  - Лиза.
  
  - Точно, Лиза: она ведь ничего девчонка, правда?
  
  - Тебе и Света с утра тоже приглянулась, - не мог Артур не удержаться от улыбки.
  
  - Ну и да: будто я этого стесняюсь! Сестрички тоже ничего, только, конечно... эх! Беда с чёрным духовенством какая-то! Иногда думаю грешным делом, Артур: не упразднить ли его вообще нафиг? А что, запишем в пожелания собору от православной молодёжи: так, мол, и так, мы тут посовещались... - ха-ха-ха! Это православный юмор, не принимай всерьёз. Я рад, что ты улыбаешься: ты, кажется, тоже не этот... не фанатик, хоть и дьякон. А вот Олег, - он склонился к собеседнику через стол, зашептал: - Олег, похоже, фанатик, ты заметил? 'Православие или смерть' - ну, что это такое? Это даже неприлично, этим только детей пугать! Мы тут дети, что ли, я не понял? И этот, в вышиванке, тоже подозрительный тип...
  
  - Ладно, Макс, не нагнетай обстановку раньше времени, - миролюбиво отозвался псевдодьякон. - Кстати, про детей: ты видел здесь какого-то организатора, модератора, кроме этих двух черниц, которые никак не тянут на наше начальство?
  
  Максим замер с ложкой в руке от неожиданности мысли. Расплылся в широкой улыбке:
  
  - А ведь верно, слушай! Мы здесь, похоже, одни, без всякого присмотра! Отпад!
  
  - Оно-то меня и пугает, - озабоченно пояснил Артур. - Как бы ты не радовался раньше времени...
  
  VIII
  
  Инокини встали из-за стола раньше прочих и ещё до окончания обеда безмолвно разнесли всем участникам ключи от их 'номеров'. 'Номера' были двухместными, с туалетом и душем в каждом. Расселили их так же, как и рассадили за столами. Артур, быстро справившийся с обедом, только успел найти свой домик, оставить сумку в стенном шкафу и умыться, как часы показали, что пора спешить в 'корпус' на первую рабочую сессию.
  
  Сказать правду, он появился в актовом зале раньше всех, как раз чтобы успеть оглядеться и найти вокруг себя просто большую аудиторию с двумя рядами офисных стульев, столом преподавателя, кафедрой и белым экраном. На столе стоял плоский компьютерный монитор, а под потолком был укреплён современный медиа-проектор (видимо, он связывался с компьютером без всяких проводов). Инокини вошли почти сразу за ним и расставили семь стульев из первого ряда полукругом, положили бланки протоколов на стол и вышли, ничего не говоря. Создавалось впечатление, что они дали обет молчания.
  
  Постепенно подтягивались и рассаживались участники семинара, отдуваясь после сытного обеда, на котором несколько не рассчитали свои силы. Сейчас бы вздремнуть полчаса, а их гонят на работу. Вот все собрались и некоторое время недоумённо переглядывались: да, ведь они были одни, совсем одни!
  
  - Насколько я понимаю, мы должны сначала выслушать тематическое выступление 'понедельника', - пришёл Артур на помощь компании. - После - провести дискуссию, проголосовать на предложения и записать вон в те бланки, которые для нас оставили на столе. Господин... господин Толстои, пожалуйста, мы Вас просим!
  
  Общество облегчённо захлопало. 'Господин Толстои' вышел за кафедру и поклонился, белозубо улыбаясь.
  
  Жером заговорил, но слушать его в известной мере было мучением, и по причине скверного владения грамматикой уже неродного для него языка, и по той причине, что он к выступлению не подготовился, по крайней мере, в самый первый день, в чём он честно признался в начале своей речи. Речь Жерома свелась к абстрактным призывам ко всему хорошему против всего плохого, к сентиментальным воспоминаниям о его, Жерома, родителях, которые через всю жизнь пронесли ясный свет - память о дорогой нашей матушке-Рюсси, и к размышлениям о том очевидном факте, что христианство в современной Европе переживает не лучшие времена. Все, однако, слушали с тем молчаливым и вежливо-напряжённым вниманием, которое проявляют к старающемуся изо всех сил докладчику, и даже наградили измученного француза сдержанными аплодисментами.
  
  В зал, будто эти аплодисменты были сигналом, вошла сестра Иулиания (или Елевферия?, если бы ещё знать, как их различать между собой!), включила компьютер, медиа-проектор, повернула вертикальные жалюзи на окнах и запустила учебный фильм, посвящённый состоянию православия за рубежом.
  
  - Выключите сами, - сказала она только перед тем, как вновь уйти, и это были первые произнесённые ей слова.
  
  Фильм оказался более дельным, чем спонтанный доклад, однако рисовал ситуацию в несколько мрачном свете. Вторую часть, о бедах православия на мятежной Украине, глядеть было особенно тягостно. Смотрели его все по-разному: девушка конспектировала, Олег - уставившись на экран и не отрываясь. Монах дремал. Писатель что-то строчил в своём блокноте, не поднимая головы. Жером часто моргал, то ли расчувствовавшись, то ли оттого, что непривычный свет резал глаза. Фильм закончился через час с небольшим. Ещё несколько минут посидели молча под властью впечатления от невесёлых картин, пока Лиза не догадалась развернуть жалюзи, впустить солнечный свет.
  
  - Спасибо, - тихо поблагодарил Артур.
  
  - Надо избрать председателя собрания, - первым нашёлся Максим. - А то будем галдеть без всякого порядка!
  
  Председателем собрания тут же избрали самого Максима, а секретарём, к некоторому удивлению последнего, - Артура. Хотели сначала возложить секретарство на писателя, но тот взял самоотвод. ('Нет, дорогие мои, увольте, у меня почерк курицын! Вот, взгляните! - он продемонстрировал всем в раскрытом виде свой блокнот. - Разве кто-то может это прочитать?' Прочитать действительно никто не мог.) Председатель предложил высказаться о проблеме желающим и, так как желающих сразу не нашлось, заговорил сам:
  
  - Кадры очень мрачные, да, но ведь это всё - не только про Украину, правда? Проблема шире. Вопрос - о развитии православия не только на Украине, и не только во Франции, при всём уважении к Жерому, а в Китае, Японии, даже в каком-нибудь, прости Господи, Таиланде, куда мы привыкли летать за весельем с бабами... 'Мы' - это образное выражение, не смейтесь! - а нужно летать с миссией и с проповедью! Вот как надо смотреть на вещи!
  
  - Очень оно им сдалось, в Таиланде, - пробормотал инструктор медитации, сдерживая улыбку.
  
  - Что, извини? - не понял Максим.
  
  - Нет, ничего, посторонняя реплика. Едва ли традиционно буддийским странам очень потребно православие.
  
  - Это, извините, всё слова, - с прохладцей заговорил Олег. Обращался ко всем и к каждому в отдельности он до сих пор на 'вы', отчего-то звучало это ещё более неродственно, ещё более жутковато, чем если бы он всем тыкал. - Слова и абстрактные рассуждения. Которые далеки от правды жизни. А правда жизни знаете в чём? В том, что прямо сейчас Русский мир в опасности. И на русской земле - русской, подчёркиваю! - гибнут русские люди! И церковь своей позицией могла бы защитить идею Русского мира. А вместо того знаете что она делает? То есть отчего 'она' - мы делаем, мы все? Мы уподобляемся фигуре на картине, которую нам показал отец, виноват, брат Евгений. Пилата, Пилата, не Христа!
  
  Максим пожал плечами.
  
  - Я не претендую на истину, - ответил он. - Здесь, думаю, никто не претендует на истину, по понятным причинам. И не надо на нас давить авторитетом и пафосом народности... народничества... чёрт! ('Чёрта' предпочёл никто не заметить.) Я не понимаю: чтó, православие существует только для Русского мира?
  
  - Да, - ответил Олег с изумлением, будто поражённый, что кто-то вообще может задавать этот вопрос. - Да, да, да! Это - способ выживания нации, причём один из способов! Это - идеологический хребет, причём один из хребтов, вроде ленинизма, вроде Победы, вроде всего прочего, что позволило нам выжить в истории! А если оно не служит таким хребтом - на кой оно вообще нужно?
  
  - Я, конечно, ничего не понимаю, - неожиданно заговорила Лиза. - Я на фоне всех вас - человечек маленький, глупый и непросвещённый. Но всё-таки: может быть, мы хотя бы здесь обойдёмся без политики?
  
  - Не обойдёмся, - буркнул Максим. - Мой день, четверг, посвящён 'православию и политике'.
  
  - Но хотя бы до четверга? Эту политику, это братоубийство и без того льют нам на голову каждый день, страшно это смотреть и слушать! Какой-то кровавый цирк, про который мы все устали ждать, когда он закончится! Я девочка, в конце концов, я не хочу каждый день начинать как героини повести Бориса Васильева: пятеро девчат против шестнадцати немцев! Я хочу...
  
  - '...Кружевные трусики и в ЕС', - закончил Олег без тени улыбки.
  
  - Что? - испугалась Лиза.
  
  - Тот, кто не интересуется политикой, - сентенциозно изрёк брат Евгений, - должен быть готов к тому, что политика будет интересоваться им.
  
  - Верно, - подтвердил Олег. - А от себя добавлю, что такой подход к событиям возле наших границ и в-н-у-т-р-и наших исторических границ - это подход страуса, который прячет голову в песок.
  
  - Это я, значит, страус? - обиделась, наконец, Лиза по всей совокупности: и за 'страуса', и за 'кружевные трусики'. - Ну, спасибо! Отчего разу не курица? Ко-ко-ко!
  
  - Друзья и коллеги, совсем не обязательно переходить на личности, - пробормотал Артур.
  
  - Проблема разделяется на несколько, - снова заговорил Максим, обращаясь ко всем тоном терпеливого учителя, который объясняет очевидное непослушным детям. - С одной стороны, православие должно развиваться и идти в те регионы, в которых его никогда не было, в условную Камбоджу, скажем так. То, что называется миссионерством, усилий к которому, видимо, прилагается недостаточно, и мы можем это отразить в итоговых пожеланиях. С другой стороны, православие должно сохранить себя в условном 'русском мире', там, где поднимают голову всякие филареты и прочие неприятные персонажи. Это две проблемы...
  
  - А вы знаете, что говорил отец Павел Флоренский по этому поводу? - внезапно спросил Сергей Коваленко.
  
  - Нет! - ответил Максим честно и с некоторым испугом.
  
  - Он говорил буквально следующее: 'Прежде чем учреждать миссию для инородцев, нужно учредить её для студентов духовных академий', - пояснил писатель с весёлыми огоньками в глазах.
  
  - Как отлично сказано, - пробормотала Лиза. Никто больше не пожелал комментировать слова русского религиозного философа.
  
  - ...Две проблемы, и решать их нужно по отдельности, - вновь ухватил председатель нить разговора.
  
  - Извини, Максим, я с тобой не согласен, - мягко возразил Артур.
  
  - В чём это? - поразился церковный староста.
  
  - В том, что это - две проблемы. Братья и сёстры, неужели вы не видите, что это две грани о-д-н-о-й проблемы? Ради чего православие идёт в те регионы и страны, где его никогда не было? Ради проповеди слова Христова или ради роста политического влияния России? Ради просвещения невежественных или ради того, чтобы пришить когда-то в будущем к 'русскому миру' ещё одну область? Если ради первого - отчего нас заботит скорость миссионерства? Эта проповедь совершается во благовремении, для тех, кто желает её услышать, и вовеки она не совершится насильно, как невозможно и возрастание сознания... возрастание души во Христе ускорить насильно! Если же мы хотим второго - то я, к примеру, не белоручка, я не собираюсь прятать голову в песок, в чём нас здесь упрекали, я не собираюсь, да и не могу жить вне нашего исторического времени, но неужели мы не понимаем, что не одни мы такие хитроумные, и что не мы одни изобрели способ защиты политических интересов руками религии? Отчего нам не приходит в голову, что и другие могут изобрести эту тактику? Так и появляются 'патриархи филареты' и прочие деятели! И даже когда мы отбросим политику: рост церкви ради самого роста ведёт ровно к тому же самому! Мы видим в церкви орудие духовного возвеличения человека или просто одну из организаций, которая обеспечивает своим сотрудникам относительно безбедную жизнь? Если последнее - конечно, мы будем стремиться к росту ради роста, к расширению ради расширения. Но почему тогда лютеранам, баптистам, раскольникам, или вот, например, 'филаретовцам', киевскому патриархату то есть, не стремиться ровно к тому же самому, если они тоже хотят вкусно есть и сладко спать? Это одна проблема, дорогие друзья, одна и та же, а не две!
  
  Повисло небольшое молчание: все слегка опешили от этой тирады, да и сам Артур не ждал от себя этой настойчивости в защите простых мыслей. 'Зачем я ломаю копья, если сам - не православный?' - даже подумалось ему.
  
  - Всё это не то, - досадливо проворчал Максим. - Всё это философия, которая мало относится к жизни. Что же теперь: отказаться от миссионерства и ровно сидеть на пятой точке?
  
  - Нет, это неглупо, - заметил Олег. - Очень, очень неглупо.
  
  - То-то и оно, что слишком умно!
  
  - Политически незрело, согласен.
  
  - Артур, точней, 'отец дьякон', - произнёс не спеша белорус, - чем-то напоминает мне бессмертный образ, созданный Достоевским, а именно образ князя Льва Николаевича. И внешне, и по своей приветливой обходительности, и по жару души, и по стремлению защищать идеальное устройство, которое так скверно рифмуется с реалиями нашего дня, в том числе с церковными реалиями, он похож на 'князя-Христа'. Надеюсь, вспомнив название романа, никто не поймёт меня дурно.
  
  Участники семинара обменялись взглядами, улыбками, даже смешками.
  
  - Похоже, у нас складывается традиция: выбирать одну жертву и всем на неё набрасываться, демонстрируя зрелость и трезвость ума, - хмурясь, проговорила девушка. - Разве это красиво?
  
  Артур поднял вверх обе ладони:
  
  - Нет, нет, я себя вовсе не считаю жертвой! - миролюбиво объявил он. - Это - лестное сравнение. Если бы вы все только знали, насколько оно далеко от истины...
  
  - Я бы не был очень польщён на Вашем месте! - заметил Сергей. - Учитывая то, что князь Мышкин - не вполне христианин или даже совсем не христианин...
  
  - Сказать, что он - не христианин, примерно то же, что сказать, будто Христос - не христианин, - улыбнулся Гольденцвейг.
  
  - Кто знает! - не сдавался писатель. - Возможно, в этом есть доля правды...
  
  - Возможно, но только мы ушли от темы. Позвольте мне тоже внести свои пять копеек на алтарь общей дискуссии и развить мысль, которую впервые высказал Максим и начал развивать отец дьякон, - продолжил брат Евгений. - Я имею в виду мысль об отъединённости церкви от государства и государственной элиты, во-первых, от национального начала, во-вторых. Эта мысль вполне канонична, она соответствует духу Евангелия, словам Христа о том, что его царство - не от мира сего, словам апостола Павла о том, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. Но она не только канонична, а имеет и практическое измерение. Наша новая элита выстраивает государство умеренно-просоветского и умеренно-проимперского типа. Но ведь элиты не вечны. Всё проходит, как сказал Шломо, возлюбленный Богом третий царь Иудейский, и это тоже пройдёт. Если мы, церковники, все силы бросим на защиту именно э-т-о-й государственности, не рискуем ли мы, когда придут новые правители, оказаться у разбитого корыта? Скажу кощунственную вещь, но мне как еврею, представителю самой гонимой нации отчасти простительно такое кощунство: если мы, церковники, накрепко свяжем православие только с э-т-о-й страной, э-т-и-м народом, не рискуем ли мы в итоге, в очень длинном, историческом итоге, оказаться ровно там же? Ведь и страны, и народы тоже не вечны...
  
  - Это напоминает мне рассуждение Далай-ламы о том, что Россия должна поделиться своим жизненным пространством с Китаем, потому что, дескать, нации не вечны, а вечно одно лишь сострадание, - с улыбкой заметил Артур.
  
  - Ребята, вы это серьёзно? - спросил Олег странным голосом, ноздри его раздувались. - Вы это - серьёзно - сейчас обсуждаете? Один проповедует идеологию национального предательства, а все остальные ему улыбаются, лепечут что-то про далай-ламу, в ироническом ключе, я так понимаю, и никто не собирается идеологу тотальной сдачи нашей страны заткнуть рот?
  
  - А у нас тут не застенки НКВД, чтобы людям затыкать рты! - тут же бойко вставила Лиза: она тоже была не на шутку рассержена.
  
  Олег почти побелел от гнева.
  
  - Если это так, если вы все солидарны с нацпредателями... - медленно выговорил он. - Знаете, я отказываюсь обсуждать эту тему в таком ключе! Всего хорошего!
  
  Встав с кресла, будто вытолкнутый пружиной, он стремительно вышел из зала.
  
  - Фу, какая глупость: начали ссориться в первый же день, - неодобрительно пробормотал Артур.
  
  - Он пр-росто дур-рак, - вдруг объявил Жером, до того промолчавший всю дискуссию. - Дур-рак и шовинист.
  
  Это замечание разрядило обстановку и показалось отчего-то таким смешным, что все без исключения рассмеялись.
  
  После ухода Олега работа потекла быстрее: где-то за полчаса состряпали рекомендацию Архиерейскому совету следующего содержания:
  
   1) продолжать и активно развивать миссионерство в нехристианских странах; 2) поддерживать контакты с православными русскоязычными диаспорами во всём мире; 3) всеми силами противодействовать узконациональному пониманию православия и попыткам расколов внутри РПЦ МП.
  
  Записали её в бланк протокола, поставили подписи и разошлись, довольные: ужин был на самом носу.
  
  IX
  
  По дороге от корпуса к их домику произошёл забавный диалог, которому никто в понедельник не придал значения.
  
  Жером догнал Артура с Максимом на улице и, искательно улыбаясь, произнес:
  
  - Извините... Я хотеть спр-росить о политически предпочтений...
  
  - Наших предпочтениях? - удивился Максим.
  
  - Ньет... Участники семинар... Можно ли безопасно общаться, говор-рить, и с кем говор-рить... Что ви думать: ньет ли тут agent-provocateurs...
  
  - Агентов-провокаторов? - сообразил Артур. - В смысле, сотрудников спецслужб, что ли? Или осведомителей? Да Бог с Вами, Жером! Общайтесь смело с кем хотите...
  
  - Только не с Олегом, - проворчал Максим. - Не с этим пидорасом.
  
  - Пр-ростите, что такой пидор-рас? - не понял господин Толстои.
  
  - Пидорас, пидор, педрило, чего тут неясного?
  
  - A homosexual, - пояснил Артур, улыбаясь краем губ.
  
  - А! - лицо Жерома осветилось улыбкой понимания. - Но... ви уверен? Здесь ньет ошибка?
  
  - Какая там ошибка: у него на роже написано! - притворно возмутился Максим. - Береги свою пятую точку, месье, вот так-то!
  
  - Большой спасибо, большой... Благодар-рю!
  
  Выждав момент, когда француз скроется из виду, приятели расхохотались. Артур, впрочем, сразу посерьёзнел:
  
  - Зачем ты так? Нехорошо...
  
  - Пусть привыкает к православному юмору, - беспечно отозвался церковный староста. - Тут вам не Франция, однако!
  
  X
  
  Олег жил в том же домике, что и Максим с Артуром, только в 'номере' напротив. Рискуя опоздать на ужин, Артур постучал в дверь номера и вошёл после отрывистого 'Не заперто!'. Олег лежал на спине, мрачно глядя в потолок.
  
  - Я должен получить Вашу подпись на протоколе, - сразу пояснил Артур.
  
  - Меня не было на последней части, как я могу подписываться?
  
  - Давайте запишем, что Вы голосовали 'против'! Количество голосовавших я ещё не вписал. Вы же знаете, что каждый участник семинара должен расписаться: от нас этого в самом начале потребовали.
  
  - А Вы бюрократ, похоже!
  
  - Вы зря стараетесь меня обидеть, Олег!
  
  - Даже и не думал. Давайте ваш протокол, - Олег протянул руку за бумагой и прочитал резолюцию, скривившись, как от зубной боли. - Понаписали-то, понаписали... Формально я не против. Сложно быть против малосодержательных благоглупостей. Чтó, я против миссионерства? Да с какой стати? Хотя, думаю, буддисты наших попов в гробу видали. У них там своя повестка дня... Или против того, чтобы дать Филарету по башке? Да кто же против? Только руки коротки... Не так это делается, совсем не так... Дайте ручку.
  
  Расписавшись, он не глядя вернул бумагу. Равнодушно, почти брезгливо спросил:
  
  - Чем ещё могу быть полезным?
  
  Артур присел на соседнюю кровать.
  
  - Я думаю, Вы зря на нас на всех рассердились, - начал он сочувственно и почти вкрадчиво. - Едва ли стóит на каждого человека здесь клеить ярлык национал-предателя; по крайней мере, Вы в этом слишком поспешили. Вы человек горячий, цельный, убеждённый, может быть, самый убеждённый изо всех нас, и это вызывает уважение, даже восхищение. И всё же, я думаю, Вы могли и ещё можете проявить немного больше дружелюбия по отношению к другим...
  
  - А, Вы пришли сюда в роли всеобщего миротворца? - иронично прокомментировал Олег.
  
  - Не думал об этом, но если и так, мне этой роли никто не навязывал!
  
  - Вы ошибаетесь, - сухо заметил Олег. - Вы тоже, кажется, порядочный человек, но только все роли здесь уже распределены. Вам досталась среда, вот Вы, в качестве всеобщего нашего Меркурия, и пытаетесь наладить мостики между белой ланью и чёрной жабой. Ну, и потруждайтесь. А мой день - марсианский. Что? - он слегка приподнялся. - Удивляетесь, что православный человек обслуживается такими ветхими языческими образами? Может быть, я и вовсе неправославный, по-Вашему? Сомневаетесь в моём православии?
  
  - Никогда в нём не сомневался!
  
  - Ну, идите, - попросил руководитель патриотического клуба более миролюбиво, но и с долей нетерпения. - Идите, а то на ужин опоздаете.
  
  Когда дверь за Артуром закрылась, лидер 'Святой Руси' усмехнулся:
  
  - 'Никогда в нём не сомневался...' Это он зря!
  
  XI
  
  За ужином сестры Иулиания и Елевферия обошли все столы и на каждом оставили маленькую книжечку утренних и вечерних молитв, лаконично прибавив:
  
  - Храм открыт.
  
  Не полагались, стало быть, на то, что 'лучшие из лучших' православной молодёжи знают вечерние молитвы наизусть, если давали эту книжечку...
  
  Артур появился в храме раньше всех и, обойдя его, обнаружил в притворе дверь в ризницу. В ризнице среди церковной утвари сыскались спички, восковые свечи и лампадное масло. В главной части храма, он выставил свечи на подсвечники, долил масла в лампады и зажёг огни. 'По крайней мере, в этой простой процедуре м-ы с н-и-м-и схожи', - подумалось ему. Действительно, и буддийские службы предполагают масляные лампады, а лампадным маслом 'от православных' он и сам охотно пользовался: оно чистое, горит ровно, а стóит дёшево.
  
  За спиной послышалось шевеление, шаркание ног, покашливание. Обернувшись, Артур увидел, что прочие участники семинара уже все в сборе (даже вон и Олег пришёл, хоть и стоял у входа, обособившись ото всех, с независимым видом). Шесть человек легко распределились по пустому храмовому пространству, но при этом как-то неуверенно переглядывались, переминались с ноги на ногу, будто - странно сказать! - будто для них стоять в храме на молитве было непривычным делом. Или это ему только показалось? Книжечку с молитвами, что характерно, в руке держал каждый, кроме разве что 'измученного еврея', который стоял к нему ближе всех и спокойно ожидал начала. К нему-то Артур и обратился:
  
  - Брат Евгений, наверное, Вам нужно предоставить честь...
  
  Тот помотал головой.
  
  - Я даже не иеродьякон, простой монах, - ответил он. - Вам, отец дьякон, сам Бог велел.
  
  Да, вот это угораздило попасть в переплёт! Делать нечего: назвался груздем... Инструктор медитации буддийского центра взошёл на клирос, раскрыл перед собой книжечку на нужной странице и тенором возгласил:
  
  - Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа - Аминь!
  
  Знакомство Артура с 'родной русской верой' ограничивалось фильмами да, пожалуй, 'Литургией Св. Иоанна Златоуста' Рахманинова, которую он слышал пару раз в концертном исполнении. На службе в православном храме он был до того раза три в жизни. Тем не менее, имелся у молодого человека слух, не самый сильный, но достаточный голос, а прежде слуха и голоса - бесстрастие клирика перед лицом прихода. Читать вслух - дело совсем нехитрое: этому учат в первом классе средней школы. И петь вслух - затея тоже незамысловатая: этому обучают классе во втором. Но вот молиться вслух перед малознакомыми людьми - это требует некой умственной убеждённости в своём праве делать так. У Артура такая убеждённость была. У него, правда, не было ни малейшей убеждённости в своём моральном праве читать х-р-и-с-т-и-а-н-с-к-и-е молитвы. Не то чтобы он как буддист боялся оскверниться ими, не то чтобы произносить их было невозможно и невыносимо. Нет, всего лишь непривычно. Так любитель скрипичных концертов слушает оргáн: с удивлением и не без удовольствия. Но вот не огорчатся ли другие, узнав про его веру? Пожалуй, и огорчатся; пожалуй, и оскорблёнными себя почтут. Так, выходит, молчать про неё?
  
  Прочие голоса тоже подтянулись за ним, и так вполне удовлетворительно где-то пропели, а где-то отчитали Вечернее правило, за ним - Акафист Ангелу-Хранителю. Этот акафист Артур добавил по своей инициативе: он разыскал в ризнице служебник. Едва закончив, 'семинаристы' поспешили разойтись: все казались несколько смущёнными, что, однако, можно было приписать скромности и деликатности, тонкости душевного устройства, при котором сокровенное не выставляется напоказ, а ведь любая молитва это сокровенное напоказ неизбежно и выставляет, если только, конечно, не читается равнодушным, казённым языком. Не потому ли в православии, в отличие от буддизма, миряне в большинстве случаев на службе присутствуют безмолвно?
  
  Поразмышлять было некогда: Гольденцвейг, единственный, кто остался, подошёл к Артуру, и у того сердце ушло в пятки: вот сейчас его раскроют! Вот сейчас ему, самозванцу, достанется на орехи!
  
  Но монах сказал достаточно будничные слова:
  
  - Стихаря Вы с собой, конечно, не взяли, да? Как-то в свитере и в джинсах нехорошо, отец дьякон, моё чувство благолепия не на месте... Хотите, здесь поищем?
  
  - Благодарю, не нужно. Я бы не стал облачаться без благословения, - ответил Артур наугад, просто чтобы назвать любой повод, и, как оказалось, угадал. Честнóй брат покивал с серьёзным видом:
  
  - Да, конечно, без иерея облачаться не положено, хотя кое-где и облачаются, и даже панихиду поют. Уважаю: Вы - последовательный человек, не бежите сломя голову за модернизмом! Знаете что, Артур? - он слегка улыбнулся. - Вы - из всех моих знакомых дьяконов-мирян, пожалуй, образцовый дьякон. Не с точки зрения безупречности службы - тут у Вас есть огрехи, - а с точки зрения картинки, которая при слове 'дьякон' должна появляться в уме обычного мирянина. Мои поздравления!
  
  'Неужели?' - подумал буддист с грустью и удержался от того, чтобы открыться 'коллеге' прямо сейчас, на месте, только мыслью о том, что огорчит человека. Это, увы ему, обманщику, он ещё успеет сделать за оставшиеся шесть дней...
  
  XII
  
  Служебник Артур взял с собой в номер и, увидев, что остался в комнате один (Максим куда-то исчез), принялся в голос читать чин литургии:
  
   Глаголет диакон: Благослови, владыко! Иерей: Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков, аминь! Начинает глаголати диакон: Царю небесный, утешителю, душе истины...
  
  Признаться ли всем этим 'милым людям' в своём неправославии или нет, он ещё не решил, но если не решится так сделать, то в воскресенье ему нужно будет облачиться в стихарь и сослужить иерею утреню, да не по бумажке, которую сегодня он успешно спрятал на клиросе, на подставке для нот, а наизусть!
  
  Читать славянский шрифт было утомительно, запоминать церковные слова оказалось ещё даже более непривычно, чем заучивать тибетские. Впрочем, память клирика, как и память актёра, растяжима. Первые две страницы пошли легко. Потóм всё же нагромождение слов дало о себе знать. Прикрыв глаза, Артур отложил молитвенник на журнальный столик между двумя креслами.
  
  - Мне этого в жизнь не запомнить, - выдохнул он утомлённо.
  
  Посидев ещё немного, он, не открывая глаз, снял с левого запястья чётки и принялся вполголоса начитывать мантру Сарасвати, покровительницы наук, моля о прибавлении памяти. Что-то неприметно изменилось в комнате к тому времени, когда он добрался до конца круга. Артур открыл глаза: перед ним стоял Максим и глядел на него во все глаза, приоткрыв рот. Артур встал, чувствуя, что краснеет.
  
  - Кто ты, человече? - дал наконец Максим волю своему удивлению.
  
  - Буддист...
  
  - Я это понял: я, конечно, не великий спец в догматическом богословии, но могу отличить буддийскую молитву от христианской! Я имею в виду, как ты сюда попал, на православный семинар?
  
  Вздохнув, Артур вновь уселся в кресло и, пригласив соседа сесть рядом, рассказал свою историю.
  
  - ...Вот, собственно, и всё, - закончил он свой рассказ. - Что ты теперь будешь делать? Сдашь меня церковным властям?
  
  - Каким властям? - не сразу сообразил Максим. - Девочкам-монашкам, что ли? - Он расхохотался. - Насмешил, чудило! Тоже мне, 'власти'! С какой стати мне тебя им сдавать? Какая мне в этом выгода?
  
  - А что, разве всё измеряется одной выгодой? - спросил Артур серьёзно и с долей горечи. - Убеждения разве ничего не значат? Совесть твоя христианская не приказывает тебе этого сделать?
  
  Максим посерьёзнел. Побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
  
  - Совесть у меня скребёт совсем в другом месте, - признался он. - Хочешь знать, в каком?
  
  - Не настаиваю на этом знании, но не протестую против него.
  
  - Красиво говоришь, отец буддийский дьякон... В том, что я и сам - как тебе сказать? - я... я, скорее всего, не православный человек.
  
  Пришёл черёд Артуру раскрыть рот от удивления.
  
  - То есть не то что бы вовсе... - тут же поправился Максим. - Но не то, что называют 'воцерковлённый', это точно.
  
  - И при этом - церковный староста?
  
  - Да, вот так вышло. Эх, Артурка... - Максим вздохнул и сам принялся рассказывать свою историю, которую мы дословно воспроизводить не будем, а перескажем своими словами.
  
  Максим, диктор и ведущий авторской программы на радио, с детства чувствовал, что отличается честолюбием. Всегда ему хотелось человеческого внимания и, чего скрывать, своей 'законной' доли власти, а при этом особых художественных или научных талантов у него не было. Было, впрочем, умение орудовать языком и легко сходиться с людьми, завоёвывать их симпатию. Пользуясь скорее этими двумя умениями, чем знаниями и усидчивостью, он, в частности, и вуз закончил. Работа на радио - прекрасная вещь, ди́ктора слышат многие, но этого ему не хватало, хотелось роли в политике. Ещё в студенчестве Максим вступил в молодёжное отделение 'Единой России', затем перебрался во 'взрослую партию', дорос до первого мелкого поста вроде секретаря первичной партийной ячейки... Но тут для партии наступили нелёгкие времена, дала о себе знать подмоченная 'Единой Россией' на 'грязных' выборах 2011 года репутация. Начальство объявило, что всякому, кто надеется на дальнейший рост в партийной иерархии, нужно избрать себе какую-то публичную сферу деятельности и в ней активно потруждаться, а иначе забыть саму мысль о большой политике. Медицина, к примеру, - хорошая, социально значимая сфера, врач или директор поликлиники в качестве депутата городской думы смотрится отлично. Образование тоже вполне годится. А шоу-бизнес, к которому отнесли радио... нет, на шоу-бизнесе не сколотишь политического капитала! В огорчении собрался Максимка уже вовсе уходить из партии, когда его хороший знакомый со студенческих лет, с недавнего времени заделавшийся целым иереем, то ли в шутку, то ли всерьёз предложил потрудиться на благо прихода: или деньгами пожертвовать, или помочь иными какими своими талантами. Местное партийное руководство идею в общем и целом одобрило: церковь - это вам не радио, это - вера отцов наших, это патриотично, солидно, надёжно и красиво. Тем более что других желающих совмещать религию с политикой не нашлось, оттого любопытно было бонзам из городского совета 'Единой России' поглядеть, что из этой затеи получится. Вот так и заделался Максим Иволгин общинным старостой и секретарём приходского совета, с тех пор усердно участвуя в каждом заседании и при случае даже произнося духоподъёмные речи. Начал он постепенно продвигаться и по партийной линии... Правда, службы новый церковный староста даже теперь посещал много если раз в полгода, но батюшка, тот самый молодой отец Игорь, которого Максим во время óно звал просто Игорьком, на этом особо и не настаивал...
  
  - Слушай-ка, а у тебя как дела обстоят с 'духовным ростом'? - прервал молодой политик свою исповедь внезапным вопросом. Артур поднял брови:
  
  - В каком смысле?
  
  - Ты у себя в приходе или как у вас там называется - кто?
  
  - Инструктор медитации. Тот, кто проводит, э-э-э... службы.
  
  - Так это что ж, целый поп, по нашим меркам?
  
  - Поп, может быть, и не поп, но уж дьякон - это точно.
  
  - Ну ты, однако, перец! - восхищённо присвистнул Максим. - То-то я гляжу: есть в тебе эта профессиональная жилка... А вот если... легко стать инструктором медитации в буддийском центре? Что для этого надо?
  
  - Пройти учёбу, хотя бы заочную, да получить благословение от ламы.
  
  - То есть, по факту, почти что плёвое дело, если знать нужных людей! - глаза у молодого единоросса разгорелись. - Артурка, а скажи-ка ты мне... может, у вас в Питере, в буддийском мире, вакансия есть? Хоть тем же секретарём приходского... общинного, в смысле, совета, а?
  
  - Ты... это всё серьёзно? - Артур еле верил своим ушам. - Ты ведь христианин?
  
  - Да какой я к ядрёной матери христианин! - темпераментно воскликнул радиоведущий. - Я уж тебе рассказал, чтó я за православный! Нет, ты не подумай: я не собираюсь бросать синицу в руках ради журавля в небе! Церковный староста - это престижно. Я просто - ну как бы тебе объяснить? Поговорку ты слышал о том, что не нужно все яйца класть в одну корзину? Вот я и думаю о том, как бы пораскинуть яйцами, то есть... тьфу ты, чёрт! - расхохотался он вновь. - Смешно, да?
  
  Артуру, впрочем, было не очень смешно.
  
  - Понимаешь ли, Максим, - начал он осторожно: - для любой мало-мальской церковной должности в любой религии, думается мне, нужно исповедание этой самой религии, нужна вера хотя бы вот на столечко. То, что я делаю здесь, на этом семинаре, - актёрство, баловство, комедия масок, и эту маску я обязательно сниму, как только окончится неделя, но даже за эту комедию мне несколько стыдно. А всю жизнь носить маску...
  
  - Вера? - перебил Максим, не следуя за мыслью. - Это чтобы протоколы-то писать - вера? Расскажите это тёте Циле, как говорят в Одессе! Ха-ха! Вера, придумал, тоже мне... И потом, про грамм - это ты зря, честное слово! На один-то грамм православной веры у меня достанет, я же не нехристь какой. И буддийской на грамм достанет. Мне только поосвоиться надо, подучить, что у вас к чему...
  
  - Подучить - великое дело, - вздохнул Артур. - Весь вечер, пока тебя не было, учил чин литургии, ведь в воскресенье мне её сослужить! Если я до того времени не откроюсь, конечно...
  
  Максим растянулся в улыбке:
  
  - Вот не было у бабы забот, да купила порося, правда? Хорошо, что я не дьякон, а только церковный староста!
  
  - Не радуйся раньше времени, мой хороший. Тебе известно, что к литургии не допускают без исповеди? Или это про родную веру ты ещё не успел подучить?
  
  Максим изменился в лице.
  
  - И-и-исповеди? - протянул он. - Ч-ч-чёрт... Я... я не рассчитывал на исповедь! Что же нам теперь делать, как ты думаешь? Как бы нам с тобой отмазаться обоим, тебе - от службы, мне - от исповеди?
  
  - Понятия не имею, Максим! Надо посоветоваться с кем-то, кто в православии более опытен, чем мы с тобой, два... два чистых клоуна, честное слово! - рассмеялся Артур.
  
  - Но-но! - собеседник нахмурился. - Я не клоун! Я - секретарь приходского совета, между прочим!
  
  - Не обижайся: я в смысле меры личной аскезы и степени личной веры.
  
  - А личная вера, знаешь ли, дело тёмное и учёту не подлежит! - парировал Максим.
  
  Друзья призадумались. Одновременно им в голову пришло, что следует признаться в неполноте своей ортодоксии кому-то ещё. Но вот кому? Стали вслух по очереди перебирать кандидатуры.
  
  Сергею? Небезопасно: он хоть и вежливый, но что-то уж слишком, похоже, умный (утверждение Максима), да ещё и националист впридачу. По той же причине отпал и Олег: этот выглядит так, будто за православную веру голову оторвёт. И оторвёт, пожалуй, а как жить без головы? Я в неё, например, ем (снова Максим). Евгению? Нет, нехорошо: клирик, монах, сдаст их чисто из чувства цеховой солидарности. Лизе? Лиза - девочка, оттого не исключено, что в православии смыслит так же мало, как они оба, кроме того, женскую реакцию предугадать невозможно. Ну как эта Лиза - религиозный фанатик? За что-то ведь она победила в конкурсе сочинений, чем-то приглянулась высокому церковному жюри! Что ж, оставался только Жером. Француз, возможно, тоже в родной вере понимает мало и дельного совета не даст, но зато уж ему-то их 'раскрывать' перед православными товарищами нет никакого резона. А и захоти он это сделать - ему, иностранцу, могут и не поверить, решат, что наговаривает на них из непонятных белоэмигрантских соображений. Что ж, на том и порешили: попробовать завтра, во вторник, поговорить с месье Толстои.
  
  XIII
  
  Чтение Утреннего правила прошло без происшествий. За завтраком в столовой решили сдвинуть столы вместе и сделали так. Честны́е сестры покосились, но воздержались от замечания.
  
  Где-то на середине завтрака Максим воскликнул:
  
  - Вот это здорово, однако! Связи нет! Нет сигнала!
  
  Православная молодёжь немедленно извлекла мобильные телефоны разных мастей и уставилась в них с задумчивым видом.
  
  - И верно, - признался Олег. - Ни одного оператора не ловит.
  
  - То есть как ни одного? - раздались отдельные реплики.
  
  - В пустыне мы, что ли?
  
  - Вчера ещё была связь!
  
  - Может, кто-то за ночь стенку построил?
  
  - Какую ещё стенку?
  
  - Обыкновенную такую бетонную стенку. В метр толщиной.
  
  - И ростом во всё небо.
  
  - Ага.
  
  - Кто-нибудь может объяснить, что это за чудеса такие?
  
  - Я могу, - сказал Гольденцвейг с таинственным видом. Дождавшись, когда все повернулись к нему, он произнёс:
  
  - И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.
  
  Цитата была встречена неуверенными смешками.
  
  Жером загадочно улыбался и на вопрос, что - причина его улыбки, пояснил:
  
  - Я знать. Я знать tres bien, как это делать и кто это делать. Но я не скашу-у...
  
  - Намекает на кей-джи-би, - шепнул Максим Артуру, с трудом удерживаясь от смеха. - Всё у этих лягушатников перемешалось в голове, чистая паранойя, Путин у них вылезает из каждого чайника. Несчастные люди!
  
  Расписание семинара со вторника по субботу было построено так, что на завтрак и обед отводился целый час - у тех, кто не рассиживался за столом, оставалось ещё время зайти в свой номер или погулять по территории. Артур не мог себя назвать большим чревоугодником и с завтраком управился за десять минут. Едва он вышел из 'корпуса', как ему на глаза попался Сергей Коваленко, который несколько смущённо обратился к нему:
  
  - Вы позволите с Вами поговорить минут десять?
  
  - Пожалуйста! - опешил Артур.
  
  Они пошли по усыпанной гравием дорожке вокруг 'корпуса' и храма.
  
  - Вас удивило моё обращение? - приступил к разговору Сергей.
  
  - Как же я могу удивляться, если не знаю, о чём Вы будете говорить? - резонно заметил Артур. - Хотя Вы правы: удивило. Не думал, что мы с Вами сойдёмся...
  
  - И не думаете?
  
  - Вы - для меня противоречивая и не вполне ясная фигура, - дипломатично ответил руководитель буддийского центра. - Можно мне, уж если у нас как будто пошёл откровенный разговор, спросить Вас: Вы - действительно националист?
  
  - Националист? - с недоумением повторил белорус. - Ах, это! - он с улыбкой коснулся ворота вышиванки. - Пожалуй, это что-то вроде жёлтой кофты Маяковского: я иногда люблю посмотреть на озадаченные лица людей. Но в известной мере я националист, Вы правы. Я желаю блага своей стране, и... и при том я понимаю, что сотрудничество с Россией является одним из условий этого блага. Я - государственник, понимаете ли. И это, между прочим, является темой нашего разговора. Вчера я долго говорил с Олегом. Это человек резкий, даже, если можно использовать такое слово, в чём-то первобытный, но при этом непóнятый, глубоко порядочный и абсолютно искренний.
  
  - Что ж, мне он тоже понравился, - осторожно заметил Артур. Белорус просветлел лицом.
  
  - Правда? И это замечательно! Значит, Вы - на нашей стороне?
  
  - На чьей это 'вашей'? - переспросил Артур с некоторым испугом.
  
  - Как же на чьей? На стороне патриотов России и государственно мыслящих людей вообще.
  
  - А почему для Вас важно, на чьей я стороне?
  
  - А потому, мой милый Артур, для меня это важно, что в зависимости от того, как разделятся голоса, мы либо сможем провести здравые и благотворные идеи, либо потерпим фиаско, вот почему!
  
  - Теперь всё понятно... И много людей Вы насчитали в вашем лагере?
  
  - Положим нас троих, - охотно принялся подсчитывать Сергей. - Затем, безусловно, Жером: не верю я, что русский эмигрант, потомок русских князей, потерпевший от безответственной говорильни всяких милюковых, которые привели страну к национальной катастрофе, может быть либералом! Не верю, хоть стреляйте в меня! А вот девочка под вопросом...
  
  - Мой дорогой Сергей... кстати, разрешите узнать Ваше отчество?
  
  - Николаевич.
  
  - Мой дорогой Сергей Николаевич, запишите в тех, кто 'под вопросом', меня тоже.
  
  - Вас? - поразился писатель. - Вы... это всерьёз? Ну, подумайте сами: не либерал же Вы, прости Господи! Дьякон православной церкви - и либерал, это ведь нонсенс, моральное уродство!
  
  - А клирик как послушный рупор государства - это не моральное уродство? И Вы забываете про мою роль, - мягко заметил Артур. - А моя роль - среда.
  
  - Что?
  
  - Среда: день, который я вытянул при жеребьёвке! Я - Меркурий, пусть и не Смоленский. А Меркурий - всего лишь посыльный между двух лагерей, переводчик для двух враждующих сторон. Оттого он и не может вполне принадлежать ни к одной из них.
  
  Сергей вздохнул.
  
  - Я ожидал от Вас чего-то подобного. Нет, Вы вовсе не наивны, отец дьякон! Вы производите впечатление ласкового идеалиста, но, пожалуй, Вы - совсем не идеалист, и Ваша ласковость тоже несколько обманчива... Но уж если Вы являетесь Средой, могу я дать Вам небольшое поручение вполне в духе Среды?
  
  - А именно?
  
  - А именно отправиться к Пятнице и узнать, к какому лагерю она принадлежит. Мне самому не очень с руки это делать, а если честно, я даже не знаю, как подступиться к такому разговору, - признался писатель. - Я хоть и попал на семинар православной молодёжи, сам уже не очень молодой человек: мне тридцать шесть лет, она мне в дочки годится...
  
  - Вероятно, Вы надеетесь, что я ещё и постараюсь её склонить на Вашу сторону?
  
  - Я бы хотел этого, признаюсь честно...
  
  - ...Но эту часть Вашего поручения я решительно отказываюсь выполнять, Сергей Николаевич.
  
  - А первую часть выполните?
  
  - Пожалуйста, мне это нетрудно.
  
  - Спасибо! - белорус протянул ему руку и закончил разговор энергичным рукопожатием.
  
  С десяти до двенадцати участники семинара смотрели фильм: обстоятельный, подробный и, увы, скучный. Молодёжные православные клубы, священники в воинских частях, священники в тюрьмах и исправительно-трудовых колониях, кружки православно-патриотического воспитания в средней школе - обо всём авторы фильма рассказали и всё представили в самом радужном свете. Незаметно подошло время обеда.
  
  После обеда Артур вышел в холл между столовой и актовым залом, чтобы, не откладывая в долгий ящик просьбу Сергея, дождаться Лизу и узнать у неё, в каком она лагере. Не получилось: в холле его самого уже ждал брат Евгений, который, улыбаясь, подошёл к нему мелкими быстрыми шажками и взял его под локоть, задушевно спросив:
  
  - Вы не против короткого разговора, отец дьякон?
  
  'Дежа вю, - подумалось Артуру. - Кто ещё сегодня со мной захочет разговаривать?'
  
  Пошли ровно тем же маршрутом, что с белорусом после завтрака.
  
  - Давайте угадаю, - весело спросил 'дьякон'. - Вы хотите от меня узнать, 'како веруеши' в политическом смысле.
  
  - Совершенно верно, Артур, э-э-э...
  
  - Михайлович.
  
  - ...Михайлович, - кивнул монах. - То есть симпатизируете ли Вы идеям просвещения, прогресса и человеческой свободы, в противоположность дико-мохнатому деспотизму, сталинизму, фашизму и прочей ежовщине.
  
  - Под 'дико-мохнатым сталинизмом' Вы, конечно, имеете в виду 'Православие или смерть' на майке одного из участников? - догадался буддист.
  
  - И не только, мой милый! И не только! Я имею в виду всех людей, которые хотят замарать церковь, заставляя танцевать её эти грязные шовинистские танцы. Ни за что в истории нашей церкви мне не стыдно так сильно, как за Святейшего Патриарха Сергия, который объявил, что горести безбожной страны с её правителем-людоедом - это наши горести, и так далее, и тому подобное.
  
  - Патриарх Сергий стоял перед угрозой физического уничтожения Сталиным церкви и, возможно, выбрал наименьшее зло, - осторожно заметил Артур. - Не берусь судить... Хотя Ваш стыд я тоже понимаю и даже в известной мере разделяю, пусть и не полностью, в любом случае, предполагаю и надеюсь, что он исходит из лучшей, а не из суетной части Вашего существа...
  
  - О, Вы прекрасно говорите, отец дьякон!
  
  - А много ещё участников семинара, кроме себя, Вы насчитываете в стане 'прогресса и просвещения'? - полюбопытствовал 'отец дьякон'.
  
  - Что ж, давайте посчитаем! Ваш приятель, с которым Вы делите одну комнату, тоже, кажется, не сторонник политического мракобесия: я слушал и услышал его слова в первый день, в столовой. Хоть эти слова предназначались только для Ваших ушей, но у нашей нации хороший слух! Этот хороший слух и прочие способности, от которых иные с презрением отворачиваются, были необходимостью нашего исторического выживания, знаете ли... Далее Жером: я не могу поверить, что европеец может быть защитником диктатуры и прочей политической пошлости. Не верю я в это, хоть рубите мне голову топором опричника! Кстати, слышали Вы новую шутку про call-центр Ивана Грозного, в смысле, кол-центр? Господину Константинову наверняка бы пришлась по вкусу, ха-ха... Далее позвольте назвать Вас...
  
  - Позвольте не назвать.
  
  - Отчего? - осунулся монах.
  
  - Оттого что предпочитаю сохранить нейтралитет, верней, позицию посредине.
  
  - Это... это, знаете ли, не очень честно по отношению к Вашей гражданской совести! - брат Евгений погрозил пальцем.
  
  - Не буду спорить. Но это очень нужно, когда требуется выстроить мост между двумя берегами, хотя мост тоже можно упрекнуть в том, что он занимает промежуточную позицию и не стои́т ни там, ни там.
  
  - Не всегда мосты нужно строить, иногда - сжигать... Да, Вы меня разочаровали! Что ж, как сказал Вольтер, 'я не разделяю Ваших убеждений, но готов умереть за Ваше право их высказывать'. А это - тоже часть культуры просвещения, в отличие от культуры опричнины, заметьте себе! Итак, предположительно три, верней, три с половиной, ведь единственная здесь фройляйн мне совершенно непонятна. Я подумал было, что в ней есть одна восьмая или одна шестнадцатая еврейской крови и хотел уже поговорить с ней, пользуясь этим предлогом, но... она меня дичится, увы. И потóм: монаху с женщиной разговаривать не очень прилично. Пойдут кривотолки на пустом месте... А Вы ведь уже нашли с фройляйн общий язык, верно? Я сужу по тем взглядам, которые она на Вас задерживает в те моменты, когда Вы на неё не смóтрите - а 'измученный еврей' всё видит, всё замечает... Оттого, надеюсь, Вам будет несложно выполнить мою просьбу выяснить её политические взгляды, и Вы даже не без удовольствия выполните эту просьбу - ведь правда?
  
  Артур кивнул, слегка покраснев.
  
  XIV
  
  Прогуливаясь, они слегка опоздали на послеобеденную сессию и вошли в актовый зал где-то на середине речи Олега. Эта речь, как и понедельничное выступление Жерома, тоже не отличалась большой связностью или красотой, но в напористости и убеждённости говорящего ей было отказать невозможно. Олег вовсе не стоял за кафедрой столбом, а прогуливался перед всеми остальными, даже жестикулировал, но в глаза своим слушателям не смотрел, будто давая понять всем своим поведением: 'Я знаю, чтó вы обо мне можете думать, и мне на это плевать! Бей, но выслушай!' Чаше всего в его речи мелькал тот самый пресловутый 'хребет', особенно в словосочетании 'становой хребет'. Церковь - становой хребет нации, нацпредатели покушаются переломить наш хребет и т. п.
  
  Олег закончил внезапно лаконичным 'Это - всё, прошу высказываться', стремительно прошёл к своему месту и с размаху сел.
  
  Повисло молчание. Наверное, всякому, к какому бы из лагерей (условных 'патриотов' или условных 'либералов') он ни относился, всё было предельно ясно, настолько ясно, что и говорить об этом не хотелось. Наконец, Максим на правах председателя озвучил общую мысль:
  
  - Братья и сёстры, нам всем понятно, что на тему сегодняшнего дня может быть два взгляда, два подхода, так сказать. Первый подход - православию снова срастись с государством так тесно, как получится, то есть священникам и активистам - вести уроки патриотического воспитания в школах и вузах, идти в армию и в тюрьмы, создавать молодёжные клубы, совершать молебны павшим героям войны, мелькать в телевизоре на канале 'Звезда' и всякими другими способами усиливать 'становой хребет нации', о котором Олег нам сейчас так красочно рассказывал. Это уже всё делается прямо сейчас, про то, мало ли делается или слишком много, можно спорить, но этот спор из числа тех, которые идут со времён, э-э-э... первой Госдумы, наверное...
  
  - Раньше эти споры начались, раньше, - подсказал белорус. - Со времени переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, это уж точно.
  
  - Тем более, - невозмутимо продолжил Максим: он на заседаниях приходского совета уже давно понял для себя, что, даже обнаружив своё незнание, ни в коем случае не следует им смущаться, тогда и другим не придёт в голову его укорять: наоборот, сами начнут сомневаться в своих знаниях. - Другой способ - это максимально дистанцироваться от светской власти, так чтобы государство делало своё дело, а церковь - своё. И здесь тоже можно спорить, и здесь тоже ни к чему не придём, только перессоримся. У нас в нашем дружном, хм, коллективе имеются явные защитники и первого, и второго подхода, это - Олег и брат Евгений. Вот я и предлагаю: пусть они напишут каждый - свой вариант рекомендаций Архиерейскому собору, а мы проголосуем за тот, который всем понравится. Проголосуем, запишем - и дело с концом! На два часа раньше сегодня освободимся: это разве плохо? Или здесь - он обвёл весёлыми глазами собравшихся, - здесь все исключительные трудоголики, я не понимаю? Работа не волк, имейте в виду! 'Работа' - это work, a walk - это 'гулять'...
  
  - Полностью 'за', - быстро проговорил Евгений. - Дайте уже поскорее листочек бумаги бедному еврею!
  
  Олег, нахмурившись, тоже взял белый лист и принялся писать свой вариант резолюции. Оставшиеся пятеро с улыбкой переводили взгляд с одного на другого и втайне радовались мысли о том, что работа не волк.
  
  Два варианта рекомендаций, вполне предсказуемые в своей полярности, были написаны и прочитаны авторами вслух.
  
  - Что же, голосуем, - произнёс Максим неуверенно.
  
  Переглядывания и перешёптывания явно показали, что не он один сомневается в нужности голосовать прямо сейчас.
  
  - Я хочу тоже выступить с предложением, - заговорил Артур. - Чисто процедурным, секретарским. Мы собираемся голосовать открыто - в этом-то и загвоздка! Среди нас есть люди, которые до сих пор не решили для себя, к какому из двух лагерей принадлежат. Я, кстати, очень надеюсь на то, что тема, которая нас разделяет, закончится с этим вторником. (Скептические улыбки и усмешки показали, что он почти одинок в этой своей надежде, но Артур продолжал.) Открытое голосование потребует от этих людей немедленно определиться, причём определиться публично. Но такая публичность граничит с обнажением, причём с тем обнажением, которого можно избежать. Возможно, есть патриоты, которые стыдятся своего патриотизма, и (не протестуйте, сначала выслушайте!) не патриотизма как любви к Родине, а неизбежной грубоватости, шероховатости этого патриотического труда. Взгляните на популярные сетевые сообщества с их лозунгами вроде 'За Русь святую морду разобью любую' (на этом месте Олег удовлетворённо хмыкнул), и вы легко поймёте, о чем я. Возможно, есть либералы, которые стыдятся своего либерализма, и не идей равенства и братства, а того стремления любого борца за свободы преувеличивать важность низших, телесных человеческих свобод, которое Святейшим Патриархом было названо человекопоклонничеством. Кажется, я, - обвёл он глазами товарищей, - не очень сейчас преуспел во взаимном примирении и в демонстрации того, что другой лагерь тоже имеет право быть. Но именно поэтому нам всем требуется больше готовности слушать друг друга и больше деликатности! Я предлагаю тайное голосование.
  
  - Согласна! - крикнула Лиза, и предложение наградили аплодисментами.
  
  Принесли из столовой пустую кружку. Договорились о том, что за резолюцию Олега следует положить в кружку рубль, за резолюцию брата Евгения - десять копеек, а воздержавшимся - любую другую монету. Максим щедро насыпал из кошелька на подоконник в дальнем конце зала целую пригоршню мелочи. Зазвенели монетки, и вот голосование завершилось. Артур вы́сыпал содержимое кружки на стол.
  
  - Десять, - объявил он вслух. - Десять. Рубль. Пятьдесят. Рубль. Пятьдесят. Пятьдесят...
  
  В молчании он вернулся на своё место. Участники семинара вертели головами, пытаясь сообразить, где же они все опростоволосились.
  
  - Это что же: по два за каждое? - подал голос Максим. - Тупик?
  
  - Дурацкое предложение было, - проворчал Олег. - Надо было открыто голосовать...
  
  - Конечно: чтобы Вы сразу могли выявить 'нацпредателей' и повесить их на первом углу! - накинулась на него девушка. - Вы, Олег, нам все уши прожужжали своими 'нацпредателями'! Для Вас все - нацпредатели!
  
  - Чтó, я такой страшный? - оторопев, спросил руководитель молодёжного клуба: он не ожидал этой атаки. - Мною детей пугать можно?
  
  - Да как тебе сказать, Олежек... - протянул Максим, заставив всех рассмеяться. Этот смех отчасти разрядил обстановку.
  
  - Нет, я скажу Вам, Олег Иванович, чтó было бы, голосуй мы открыто, - невозмутимо проговорил белорус. - Было бы ровно то же самое. Просто наш секретарь спас тех, кто не желает перед всеми открывать своё политическое лицо. Из каких это соображений он сделал - Бог весть! Может быть, из естественного христианского человеколюбия, а может быть, потому, что хочет ещё поговорить с колеблющимися...
  
  - ...И убедить их колебаться дальше, - закончил Олег. - Про Артура я уже всё знаю: он ни за нас, ни против, причём принципиально посередине, словно... словно буддист какой-нибудь! Но вот если все остальные заразятся его толстовством...
  
  - Мои друзья, я должен сделать признание, - проговорил Артур, густо покрасневший.
  
  При полном молчании он произнёс:
  
  - Я действительно буддист...
  
  Чего угодно ждал руководитель буддийского центра 'Колесо мудрости', но не общего хохота, который вызвали эти его слова. Даже Максим смеялся, захваченный общим весельем, а может быть, поражаясь нелепости ситуации, когда настоящему буддисту в том, что он - буддист, отказываются верить.
  
  - Ах, отец дьякон! - даже с некоторой досадой пробормотал Сергей. - Скажете тоже... Каждый из нас, конечно, ценит шутку и весёлое слово, я даже допускаю, что Вы нарочно тут делаете себя чем-то вроде посмешища, чтобы хотя бы этой ценой посредством веселья сгладить острые углы и способствовать общему миру. Очень благородно, но, право, не стóит! Вам в качестве православного клирика даже как-то не идёт! Тем более что смех - смехом, а вперёд так и не продвинулись...
  
  Лиза смеялась едва ли не громче всех, но, встретившись взглядом с Артуром, вдруг перестала, прикусила нижнюю губу, тоже, как и он, покраснев.
  
  - Есть предложение, - заговорил Максим. - Поскольку нас мало, важен, как мы видим, каждый голос. Тема непростая, следует её осмыслить - вот и давайте помозгуем до завтрашнего утра, утро вечера мудренее! Утром после завтрака соберёмся здесь снова и ещё раз проголосуем, тайно. Если хоть кто-то передумает - будет резолюция. А если нет... что ж, непринятое решение - тоже решение! Значит, православная молодёжь по этой проблеме однозначного мнения не имеет. Мы не виноваты в том, что мы такие, какие есть! - широко улыбнулся он и развёл руками.
  
  На том и порешили.
  
  XV
  
  Артур задержался после преждевременно закончившейся сессии: он к своим обязанностям относился серьёзно, оттого написал три варианта протокола с тремя разными рекомендациями, чтобы не тратить время завтра, а только подставить количество голосов 'за' и 'против'. Возвращаясь в комнату, он в коридоре столкнулся с вышедшим из душа Максимом, довольным, румяным, крупнотелым.
  
  - Здорóво, птица-секретарь! - приветствовал его Максим. - Да, с 'буддистом' ты сегодня отмочил, конечно, высший класс, ха-ха! А Лизка с 'нацпредателями' - это тоже пять баллов! Слушай-ка, мне нравится эта девчонка! Ты ведь не против, если я за ней приударю?
  
  Артур, задумавшись, присел в кресло.
  
  - Если откровенно отвечать тебе, то... даже не знаю, что сказать, - ответил он. - Не могу тебе сказать, что собираюсь быть с ней настойчивым... И было бы нехорошо тебя лишать шанса в том случае, если это в самом деле для тебя так важно и если это будет взаимное... взаимный интерес... Разумеется, я в любом случае жду от тебя по отношению к ней исключительной деликатности... ('Что-то совсем не то я говорю, - подумалось ему. - Проклятая буддийская вежливость! Нет, чтобы сказать: 'Против - и точка!'! Но хорошо ли так?')
  
  - Ай, ладно! - Максим хлопнул его по плечу. - Ты слишком серьёзно всё воспринимаешь, отец дьякон: вопрос-то на две копейки, а ты мне даёшь ответ на сорок рублей! Не переживай, всё хорошо будет!
  
  - Я не переживаю, а ты... не собираешься одеваться? Или так и будешь ходить по комнате в одном полотенце? Хоть шторы задёрни...
  
  - Кого это я должен стесняться? - приобиделся Максим. - Я ни к кому в гости не собираюсь!
  
  - И к месье Толстои тоже?
  
  Максим хлопнул себя по лбу.
  
  - Забыл, забыл! Да, к французу, конечно, в неглиже не пойдёшь... Айн секунд дай мне! Айн секунд!
  
  Дорога не заняла много времени: Жером жил в том же домике в номере напротив. Дверь, однако, оказалась запертой.
  
  - Куда это они смотались оба... - проворчал Максим и, засунув руку в щель между притолочным наличником и стеной, бестрепетно вытащил ключ. - Серёга утром оставлял, а я случайно подглядел, - пояснил он.
  
  - Ты что! - ахнул Артур, видя, как его сосед открывает дверь. - Уважения к чужому жилищу нет у тебя?
  
  - Фигня! - молодой единоросс беспечно махнул рукой. - 'Уважения, уважения...' Скажем, что открыто было. Давай уже, не стой в проходе!
  
  Расстановка мебели здесь совпадала с расстановкой мебели в их номере один в один. На маленьком столике, помещавшемся между двух кресел, стоял тонкий и очень стильный ноутбук. Окно текстового редактора было открыто. Максим ничтоже сумняшеся взял ноутбук в руки. Восхищённо присвистнул:
  
  - Ничё ж се, француз то у нас образованный! Глянь-ка: по-английски строчит!
  
  Артур опустился в кресло рядом и осторожно принял из рук приятеля чудо техники.
  
  - Что-то здесь не так... - пробормотал он, нахмурившись.
  
  - А именно?
  
  - Слишком хороший для француза английский, да и содержание... Что-то вроде аналитической записки, причем если бы я был таким же патриотом, как Олег, я бы прямо сейчас уже набирал номер телефона доверия ФСБ. Вот послушай сам: '...The first impression, however false such impressions may be, is that conservative oriented pro-Putin individuals seem to prevail among young Orthodox Russians due to their energy even despite their lack of eloquence and proper Orthodox education and also attempt to dominate their colleagues by all possible means. Further research may disclose the measure of their influence...'
  
  - Не понимаю на слух! - признался Максим
  
  - Я тебе переведу. '...Судя по первому впечатлению, хоть такие впечатления и бывают обманчивы, консервативно ориентированные про-путинисты преобладают...' или, точней, '...играют первую скрипку в среде православной молодёжи в силу своей энергии и вопреки недостатку красноречия и регулярного православного образования, а также стремятся доминировать над своими коллегами всеми возможными способами. Меру их влияния должно определить дальнейшее изучение...'
  
  Максим только рот распахнул.
  
  - Что это за грёбаный исследователь такой явился на нашу голову? - только и нашёлся он наконец.
  
  - А тебе ещё непонятно? - насмешливо уточнил Артур.
  
  Раздался шум смываемой воды в туалете, и в комнату ввалился месье Жером, верней, по всей видимости, мистер Джереми. Никакого французского изящества сейчас не имелось на его красном от гнева лице.
  
  - What the hell are you guys doing here? [Что вы здесь делаете, чёрт бы вас побрал? (англ.)] - завопил он на родном языке, своим акцентом явно демонстрируя, что родился не на берегах Сены. - Who-are-you-motherf*ckers?! [Кто вы, засранцы? (англ.)]
  
  Хоть этот крик сперва и испугал их, приятели быстро сообразили, что в сложившейся ситуации не им следует беспокоиться. Кроме того, американец в своём гневе был так невольно забавен, что они не выдержали, рассмеялись оба.
  
  - Рилэкс, - бросил Максим с чудовищным русским акцентом, ни капли его не стесняясь. - Ху ви ар, ю аск ас. Ви ар эйджентс оф кей-джи-би. Ит из коллд эф-эс-би нау. Со припэйр фор зе уорст, бадди. [Расслабься. Ты спрашиваешь, кто мы. Мы - агенты КГБ. Сейчас оно называется ФСБ. Готовься к худшему, приятель (англ.).]
  
  Сказано это было в шутку, конечно, но 'месье Жером' тут же поменял цвет лица. Перевёл взгляд на Артура:
  
  - Is he f*cking kidding? [Он, мля, шутит? (англ.)]
  
  - Well, whatever else we are, we are definitely n-o-t Orthodox [Ну, кем бы мы ни были, мы точно н-е православные (англ.)], - ответил Артур, с трудом удерживая улыбку.
  
  Хорошее произношение переводчика, а также его спокойная и уверенная манера окончательно уверили американца в том, что перед ним - агенты русской спецслужбы. Застонав, мужчина опустился на пол там, где стоял, и закрыл лицо руками.
  
  Максим метнулся в комнату напротив и через полминуты внёс ещё одно кресло.
  
  - Take your seat, - приветливо предложил Артур. - Please do, and let us ask you a few questions. [Садитесь. И позвольте задать Вам несколько вопросов (англ.).]
  - Is this an interrogation? [Это допрос? (англ.)] - пробормотал псевдо-Жером.
  
  - Ит дипэнз он ю [Это зависит от вас (англ.)], - бросил Максим. - Эврисинг нау дипэндз он ю. Бифор ви старт, дринк зис [Теперь всё зависит от вас. Прежде чем начнём, выпейте это (англ.)], - он протянул 'допрашиваемому' сувенирную бутылку 'Путинки' с уже свёрнутой крышкой. Посмотрев с ужасом на 'лик русского тирана', американец сделал несколько отчаянных глотков, сморщился, втянул в себя воздух и, дыша на них водочным духом, начал свою бессвязную исповедь, подталкиваемую вопросами Максима, который добросовестно состроил именно такое зверское лицо, какое, согласно Голливуду, должно быть у Russian secret police investigator [дознавателя из русской секретной полиции (англ.)].
  
  Он - мелкая сошка, совсем мелкая. Не надо преувеличивать его значение. Да, мать у него француженка, наполовину, но сам он по-французски говорит скверно, затвердил только пару ходовых фраз да овладел французским акцентом. Он, Джереми Хотбёрн, с детства интересовался славистикой, даже специально учил русский язык, ведь русские, как всем известно, - самые страшные, самые опасные, самые сильные враги звёздно-полосатой демократии. И вот, звёзды сложились, начальство решило забросить его в логово врага, чтобы пронаблюдать за лучшими образчиками православной молодёжи в её естественных условиях, там, где лохматые ортодоксы меньше всего остерегаются наблюдения за собой. Среди поставленных задач - выяснить отношение молодых православных к существующей власти, протестный потенциал, мифы и стереотипы русских об атлантической культуре, готовность идти на контакт с её носителями... Нет, вербовки среди его задач не было, и вообще его миссия - не самая важная, но для него она стала средоточием личных усилий и честолюбия. Ему обещали повышение, это был его золотой шанс! И надо ведь было ему уже на второй день по глупейшей внезапной слабости желудка допустить такой позорный провал! Зачем он, идиот, вообще полез сюда? И чтó теперь с ним будет?
  
  Приятели переглянулись, а затем Артур пояснил незадачливому шпиону, что до поры до времени ему следует держать язык за зубами, чтобы не смущать честных православных. Чтó с ним делать, решат после семинара. И пусть он не пытается бежать, это бесполезно. Его взяли на подозрение ещё вчера и вчера же доложили куда надо. И да, он правильно сообразил, что 'глушилка' сотовой связи - это дело их конторы. Но у них самих, разумеется, есть специальная аппаратура... Произносить всю эту чепуху с серьёзным видом далось ему с трудом. К счастью, Максим изредка производил страшный нечленораздельный рык, который отбивал всякие сомнения в серьёзности их намерений.
  
  Оставив Джереми предаваться хмельному горю ('Путинку' ему великодушно подарили), они вернулись к себе в номер.
  
  - Ну, и куда теперь этого гада? - спросил Максим. - Правда, что ли, в полицию его сдать?
  
  - Ты забыл, что мобильная связь не работает, - напомнил Артур.
  
  - Можно до ближайшей деревни дойти ради такого случая! Я ходил вчера вечером, правда, не дошёл...
  
  - Так, и чтó ты скажешь сельскому участковому? Что участник православного семинара месье Жером Толстои, праправнук Льва Николаевича, - американский шпион? Милый мой, да это не за ним - за тобой пришлют экипаж! С людьми в белых халатах... Думаю, кроме того, что ты, наверное, преувеличиваешь опасность этого типа и вред, который он может принести, - предположил 'дьякон' с улыбкой. - Чтó он там должен выяснить: нашу готовность идти на контакт и нашу потенциальную вербуемость? Пусть благодарит Бога, если унесёт ноги после такого контакта. Наши стереотипы о них? Похоже, их стереотипы о нас нашим стереотипам о них дадут сто очков форы, как ты сам только что видел. Протестный потенциал православной молодёжи? Нулевой, ты это не хуже меня знаешь. Да и вообще... 'православной', говоришь? Подумай сам, Максим: из семерых православных здесь один - честолюбивый партиец, который хоть магометанином готов заделаться ради партийной карьеры, один - буддист, и один - американский шпион. Хорошая выборка, правда?
  
  Максим с удовольствием рассмеялся:
  
  - Да уж! Это я не сообразил!
  
  XVI
  
  После окончания вечерних молитв Артур немного побродил по территории хутора, надеясь столкнуться с Лизой наудачу. Не столкнулся, и направился к третьему гостевому домику, где, по его расчётам, должны были жить женщины. В дверь номеров он стучать не решился, так как был риск встретиться с одной из двух честны́х сестёр. ('Здравствуйте, хотел увидеть Лизу'. 'Здравствуйте, отец дьякон, её здесь нет. Зачем она вам понадобилась?' 'Должен выяснить её политические пристрастия'. 'И не стыдно Вам, отец дьякон? Побойтесь Бога! О горнем надо думать, а не о суетном!' - так примерно мог бы сложиться диалог с любой из инокинь.) Вместо того Артур постучал в окно. Подождав немного, обошёл домик и постучал в другое окошко. Вернулся к входу - как раз вовремя, чтобы увидеть, как девушка выходит ему навстречу.
  
  Молодой человек отчего-то так растерялся, что и не сразу сумел заговорить. Девушка, глядя на него, рассмеялась, хоть и сама казалась смущённой.
  
  - Пожалуйста, не подумайте плохого: у меня до Вас дело, - нашёлся он в итоге.
  
  - Я ничего не подумала, а вообще - вообще я Вам ужасно рада! Меня поселили одну в комнате, номер пятый, налево от входа, но то Елевферия, то Иулиания заглянет, и так каждые полчаса! Не иначе как мальчиков ищут под кроватью... Там, между храмом и 'корпусом', у клумбы, скамеечка есть - не хотите туда? Под окнами болтаться не хочется...
  
  - А комары нас не съедят, на этой скамеечке? - усомнился 'дьякон'.
  
  - Здесь нет комаров, по крайней мере, ещё ни одного не видела. Все вымерли от духа истинного православия, - шёпотом проговорила Лиза, потешно округлив глаза.
  
  - О как! - не удержался от восклицания Артур. - Острый у Вас язычок, однако!
  
  - Осуждаете?
  
  - Н-нет...
  
  - А должны были бы.
  
  - Отчего?
  
  - Как церковнослужитель [Дьякон - это не церковно-, а священнослужитель, но Лиза в этом разбирается слабо (прим. авт.)]. Или Вы хотите сказать, что Вы н-е церковнослужитель? Отвечайте всю правду!
  
  - Нет, не хочу...
  
  - Вот видите!
  
  Добрались до скамейки и сели на неё.
  
  - И тем не менее, я рада, - повторила девушка тихо. - Не из-за того, что Вы дьякон, а вопреки. Вы - очень нетипичный дьякон, то есть надеюсь, что я в этом не ошиблась.
  
  - Вы, похоже, не слишком расположены к духовенству!
  
  - Да, - был лаконичный ответ.
  
  - Что же, у Вас много знакомых клириков? - улыбнулся Артур.
  
  - Много ли, мало - всех лучше бы не знала. Это звучит грубо? Извините. Так что у Вас за дело ко мне?
  
  - Целых два. Патриотическое крыло попросило меня выяснить у Вас, патриотка ли Вы, и если нет, то по возможности склонить Вас на сторону патриотизма. А либеральное крыло соответственно хочет узнать, разделяете ли Вы их светлые идеалы, и если не разделяете, то не пожалуете ли Вы...
  
  - ...Бриться.
  
  - Что?
  
  - То не пожалую ли я бриться. Пожалуй, не пожалую, извините за повтор. Меня оба лагеря не очень привлекают. Одни - слишком лохматы, а другие - слишком циничны, Вы сегодня очень точно об этом сказали. Я и до того чувствовала что-то подобное, а как Вы сказали, сразу поняла: так и есть. Чтó Вы как на меня глядите, Артур? Или это нескромно - мне Вас так называть? Может быть, нужно - 'отец дьякон'?
  
  - Забудьте, пожалуйста, о том, что я 'отец дьякон', потому что мне ещё нужно будет сделать Вам одно признание... не любовное, не думайте! - вдруг спохватился Артур, только сейчас сообразив, как в разговоре с молодой девушкой звучит слово 'признание'.
  
  - Я и не подумала! - отпарировала Лиза слегка обиженно. - Ни секунды ни подумала!
  
  - Нет, ни секунды - это Вы зря, оттого что... Ну вот, заставляете меня говорить Бог весть что! - рассмеялся он. Девушка глянула на него посветлевшими глазами. Немного помолчали.
  
  - Наверное, это очень бестактно, верней, дерзко с моей стороны - вот так, с ходу, моим куриным умишком судить проблему, над которой лучшие люди России мучились не один век, - начала Лиза тихо. - Но я ведь и не сужу: я просто говорю своё личное. Определяться всё равно надо будет, я знаю. Но вот Вы, например: Вы так и не определились, с кем Вы из них. И даже, как сегодня сказал Олег, Вы вроде бы по убеждению не определились: Вы сознательно выбираете стоять между теми и другими. Почему мне нельзя так же?
  
  Артур развёл руками:
  
  - Конечно, можно... если только Вы чувствуете, то для Вас это благо! Вы взрослый человек, Вам нужно решать самой...
  
  - Да уж, девятнадцать лет - это огромная взрослость! Артур, можно мне попросить Вас? Решать я буду сама, но хотела бы попросить... иногда поглядывать в Вашу сторону, что ли. Вы кажетесь честным человеком...
  
  - Это не совсем правда.
  
  - Идеальной правды вообще нет, - возразила девушка, - это я к девятнадцати годам успела понять, а само то, что Вы про себя откровенно говорите, что не совсем честны, - тоже многого стóит. Давайте... давайте условимся о жестах, хорошо? - девушка весело тряхнула короткими волосами.
  
  - Как это? - не понял Артур.
  
  - Очень просто! Если собираетесь голосовать 'да' или согласны с тем, о чём говорят, - положите правую руку на запястье левой. Если нет - наоборот. Годится? Я буду поступать так же. Ведь Вы не против? А этим... начальникам лагерей, которые допытывались, кто я есть, скажите... что хотите. Лучше всего сказать патриотам, что я либералка, а либералам - что я патриотка. Вот это будет славно! Спорить с теми, кто меня пытается причесать под свою гребёнку, я очень люблю, я гордая птичка. Хоть и маленькая... Вот и всё. Вам... больше нечего мне сказать?
  
  - Из служебного - нет.
  
  - А из личного?
  
  - А из личного - то, что я сразу в Вас 'принял большое участие', как выражались раньше. Я ещё в Москве обратил на Вас внимание и подумал о Вашей смелости...
  
  - Смелости ехать в логово православия?
  
  - Почему именно 'логово'?
  
  - Неудачное слово для православной девушки, да?
  
  - По крайней мере, странное. Можно мне проявить нескромность и задать такой же странный вопрос о том, православная ли Вы? - мягко проговорил Артур.
  
  Лиза не отвечала, глядя прямо перед собой, ухватив прядку волос и наматывая себе на палец.
  
  - Я не знаю, - шепнула она наконец. - Вам я не хочу лгать, поэтому, наверное, нет. Это очень плохой ответ?
  
  - Какой бы ни был, я не тот человек, который за это бросит в Вас камень, и скажу Вам, почему...
  
  - ...Знаю, знаю всё, чтó Вы мне скажете: что это просто кризис веры, и что Вы сами проходили такой кризис! Артур... мой ответ даёт мне надежду на то, что Вы... не откажетесь от жестов, о которых мы договорились?
  
  - Разумеется, я от них не откажусь.
  
  - Да? Правда? - девушка облегчённо выдохнула. Зябко повела плечами. Встала. - Провóдите меня до моего домика? Хотя нет, нет! Не провожайте! Я не очень хотела бы, чтобы монашки нас видели вместе поздним вечером. И другие тоже...
  
  XVII
  
  В среду с самого утра зарядил дождь. Дождь не падал крупными каплями, а сыпался с неба мелкими брызгами, будто их поливали из огромной поливальной установки. Он всё шёл и шёл, монотонный, настойчивый, тоскливый, и конца ему не предвиделось.
  
  - Чем Вы с-е-г-о-д-н-я объясните новую напасть, брат Евгений? - спросил за завтраком белорус. - Снова Книгой Бытия?
  
  - Именно, Сергей Николаевич, именно! - словоохотливо откликнулся монах. - Чем же ещё? И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями.
  
  - Так Вы нам предсказываете, что нальётся целое море?
  
  - Отчего же я? Предсказывает пророк, а моё дело исключительно скромное...
  
  - Я, к примеру, не взял с собой никаких непромокаемых вещей, - проворчал Олег. - Может быть, обойдёмся уже без ветхозаветных историй?
  
  Монах фыркнул от смеха, да так, что едва не подавился.
  
  - Чего в этом смешного? - хмуро поинтересовался Олег.
  
  - Нет, извините, - ответил Гольденцвейг. - Ветхозаветные истории, как и вообще древняя вера нашего несчастного народа - часть христианства. Разумеется, без них можно обойтись, но зачем же останавливаться на полдороге? Христа тоже можно упразднить как устарелый элемент.
  
  - С Вашей головой на плечах, брат Евгений, Вам надо стоять на правильной стороне, - с досадой проговорил руководитель молодёжного клуба.
  
  - Правильной стороне истории, Вы это имели в виду? - подхватил его собеседник. - Увы, мой дорогой, увы: как-то так выходит, что мы, евреи, всё время оказываемся на ложной стороне истории...
  
  Олег, скривившись, ничего не ответил и доел свой завтрак молча.
  
  Артур беспокойно переводил взгляд с одного лица на другое: что-то не читалось на этих лицах ни радости, ни дружелюбия, ни готовности к общежитию. Неужели простой дождь так подействовал? Конечно, погода на настроение всегда влияет, но ведь здесь как будто собрали 'столпов веры', лучших из лучших...
  
  Перед началом фильма на скорую руку провели голосование и - ура! - набрали три голоса в пользу 'ультрапатриотической' резолюции против одного.
  
  - Это Джереми переметнулся, не иначе! - прошептал Максим на ухо своему приятелю. - Как испугался, крокодил зелёный, что возьмём его за жабры, так сразу по-другому запел! Вот, все они такие! Вся их англосаксонская лицемерная душонка в этом и сказывается!
  
  - А я думал, т-ы поменял позицию! - шепнул Артур в ответ.
  
  Максим пожал плечами:
  
  - Мне-то с какой стати её менять? Я как воздерживался, так и продолжаю...
  
  Долгий фильм на утренней сессии подробно рассказывал о различных неправославных, недоправославных и псевдоправославных течениях и сектах. Невыразительный женский голос за кадром методично разъяснял, что именно скверного и душепогубительного содержится в учении тех, иных и третьих. О взгляде православия на иные традиционные религии было сказано лаконично и обтекаемо, примерно в том же малоубедительном стиле, в каком Григорий Лукьянов высказался на заседании приходского совета. Артур нет-нет да и бросал искоса взгляд на Лизу, чтобы увидеть, как девушка барабанит пальцем левой руки по правому запястью.
  
  Обед прошёл уныло и молча. Никто не шутил, не приставал с вопросами к соседу, не рассказывал историй.
  
  Выйдя из корпуса после обеда, Артур столкнулся с сестрой Иулианией (среди участников семинара пошёл слух, что Иулиания - та, что из двух пониже ростом, на чём был основан этот слух, никто сказать не мог). Молодой человек посторонился, чтобы дать ей дорогу, но сестра продолжала стоять перед ним, глядя на него ясными и холодными голубыми глазами.
  
  - Вы хотели поговорить со мной? - догадался он. Инокиня кивнула и, развернувшись, пошла по дорожке к храму. Артуру волей-неволей пришлось следовать за ней.
  
  В главной части храма сели на одну из двух узких деревянных скамей у входа.
  
  - Вы не отступаете от чтения Утреннего и Вечернего правила? - бесцветным голосом начала сестра.
  
  - Нет!
  
  - В качестве диакона?
  
  - Д-да...
  
  - А отчего не в облачении? По-вашему, благолепно - в мирском служить?
  
  - Я буддист, - отчаянно сказал Артур, чувствуя, как сердце стукнуло несколько раз быстрей обычного. - Давно хотел в этом признаться, но узнал за эти два дня, что в ложь верят охотней, чем в правду.
  
  Ничего не произошло. Сестра Иулиания молча перебирала маленькие изящные чётки. Кипарисовые, наверное.
  
  - Мы знали, - сказала она наконец.
  
  - Знали?!
  
  - Да. Нам ещё в понедельник позвонил отец Григорий Лукьянов и дал ссылку в Сети на Ваш... на Вашу кумирню. Ваш буддизм - дело Вашей совести и Вашего священноначалия, а не наше. Русской церкви Ваша совесть неподотчётна.
  
  - Отчего же... меня не сняли с семинара?
  
  - Поздно было Вас снимать. И как бы мы другим объяснили? Соблазн, соблазн. Вам бы лишь устроить соблазн, - всё это было произнесено с аскетическим бесстрастием, без всяких восклицательных знаков.
  
  - Даже и в мыслях не было!
  
  - А если и в мыслях не было, служи́те в облачении, только без ораря, и не создавайте соблазна на пустом месте.
  
  - Так ведь... - потерялся Артур. - Брат Евгений мне сказал, что без иерейского благословения дьякону облачаться категорически нельзя!
  
  - Верно, нельзя. Меня просили Вам таковое благословение передать. Архиерейское. Довольно ли? - инокиня встала, указывая, что стремится завершить разговор.
  
  - Неужели спокойствие так важно и так превыше всего, что даже требует закрыть глаза на то, что служит иноверец? - вслух изумился Артур.
  
  - А Вы не считаете спокойствие драгоценным? - ответила сестра вопросом на вопрос. - Новые дни дадут Вам пищу для размышлений об этом. Какое мне дело до Вашего иноверия! Разбирайтесь с ним сами, но если уж попали сюда, то не упрямствуйте чрезмерно, юноша! (Она так и произнесла это странное применительно к молодому мужчине слово, хотя сама была его помладше.) Помните лучше о том, что во время Христа даже среди учеников Христовых не имелось христиан, и пусты поэтому Ваши разговоры о правоверии и иноверии. Стихарь поищите в ризнице. Оставайтесь с Богом!
  
  Лёгкими шагами сестра вышла из храма, оставив его одного.
  
  XVIII
  
  В среду открывать дискуссию на тему 'Православие и иноверие' предстояло Артуру. К кафедре молодой человек вышел со стеснённым от волнения сердцем. Его рассуждения про 'беспощадную бескомпромиссность' на заседании приходского совета Феодоровского собора были просто забавной импровизацией, ныне же он, если уж действительно судьба позволяла ему хотя бы в малой мере повлиять на умы православных, хотел говорить совсем о другом и иными словами.
  
  - Многоуважаемые братья и сёстры! - начал Артур. - Все мы пару часов назад поглядели фильм об иноверцах. О каких только причудливых и экзотических зверях на лугу религиозных свобод нам не рассказали! А между тем, то ли по небрежности, то ли, боюсь предположить, даже сознательно, не сказали о самом главном: об иных магистральных верах, о том, что называется традиционными религиями России. Я имею в виду мусульман, буддистов, иудеев. Смешно сказать, но, к примеру, и лютеране тоже входят в число традиционных русских религий, ведь лютеранство исповедуется некоторой, пусть и небольшой, частью нашего народа. Заметьте, что лютеране - тоже не язычники, не нехристи, какие бы догматические изъяны в их вере мы ни обнаружили. Что является нашим правильным отношением к верующим иных церквей? Какое драгоценное, золотое слово мы потеряли в годы беспощадной борьбы на наше первенство? Сейчас, когда эта борьба одержана, когда нашему главенствующему значению на духовном горизонте России не угрожают ни мормоны, ни 'белые братья', ни всяческие экстрасенсы, телепаты и иные звёздные посланники, донимавшие нас в девяностые, не пора ли нам вспомнить это слово? Братья и сёстры, это слово - сотрудничество. Такое старое и очевидное в своей банальности, оно может оказаться для нас новым словом. Даже видя изъяны чужих вер, можем ли мы насильно развенчать их? Такое развенчание совершается убеждением, просвещением, проповедью, но не поспешными жестами и крикливыми лозунгами в духе комсомола. Да не соблазним мы православную молодёжь идеей комсомольских битв с инакомыслящими, и да не обратим мы древнюю веру нашу в подобие духовного ленинизма! Неужели отвергнуть общение даже с заблуждающимся - л-у-ч-ш-е, чем сохранить таковое общение и через него - вероятность, пусть небольшую, обращения этих заблуждающихся во благо и свет истинной веры?! Никто, думаю, не возьмёт на себя смелость сказать так. Отсюда - сотрудничество. В каких формах оно должно совершиться - не знаю. Конечно, ум противится мысли о совместной молитве, справедливо видя в такой мысли ересь экуменизма. Но, к примеру, уже обмен лекторами или проповедниками для того, чтобы православным клирикам и слушателям духовных семинарий глянуть на другую веру как бы изнутри, мог бы быть небесполезен. Обмен с меньшими сестрами православия административным опытом, имею в виду опыт обустройства храма и распределения обязанностей в приходе, тоже не принесёт никакого вреда. Наконец, могу вообразить себе некий общероссийский духовный совет из представителей разных вер, который бы совершал оценку важных событий общественной жизни или художественных произведений, называя безвкусицу - безвкусицей, пошлость - пошлостью, но, напротив, рекомендуя достойное для чтения, слушания или просмотра. Так значительно можем оздоровить культурную атмосферу, и так в сотрудничестве, а не в розни, пусть и с сохранением нашего первенства, на которое в России, кажется, не покушаются ни магометане, ни иудеи, послужим духовному благу всего нашего народа. Понимаю, что мысли мои достаточно смутные, но, приложив усилия, можем их развить подробней, отбросив лишнее и вместе согласившись о нужном. Прошу прощения за краткость своей речи и за то, что и близко не использовал всё отведённое мне регламентом время. Я закончил.
  
  В молчании Артур вернулся к своему стулу и сел на своё место. Никакими аплодисментами его не приветствовали, наоборот: в воздухе повисло общее недоумённое молчание. Лиза готова была похлопать, но, обведя взглядом лица 'товарищей', осеклась.
  
  - Отец дьякон говорит очень гладко, - нарушил это молчание белорус. - Как по писаному, и даже заподозрил в нём своего коллегу по ремеслу. Мягко стелет отец дьякон, да только нам всем будет жёстко спать в его постели. Может быть, его необдуманный призыв проистекает из его молодости, прекраснодушия и, так сказать, горячего сердца. Но всего этого ещё недостаёт для того, чтобы нам вслед за ним в гипнотическом восхищении твердить слово 'сотрудничество', которое он мнит золотым, забывая, что не всё то золото, что блестит. Это с какими же сектантами, позвольте узнать, нам предлагают соработничать, вернее, коллаборационировать? С богомилами какими-нибудь? Сказав 'А', нужно сказать и 'Б'. Встав на сколькую дорожку экуменического коллаборационизма, тем и закончим, что будем крестить детей с богомилами, помяните моё слово!
  
  - Я ведь не предлагал... - начал было Артур.
  
  - А я вот не понимаю, - неожиданно перебил его Максим, - при чём здесь богомилы, если они - даже не христиане, а эти, как его... манихеи?
  
  - Верно, верно, - закивал головой Гольденцвейг. - Из того, что богомилы рядились в христианские одежды, ещё совсем не следует их христианства. Скорее, они действительно ближе манихеям и прочей оккультно-восточной чертовщине. Вот если бы Сергей Николаевич сказал про ариан или, к примеру, монофизитов, тогда бы это был удачный пример ереси. А богомилов, извините, я не готов рассматривать как еретиков, если мы выяснили, что они не христиане вовсе.
  
  - А разве я искал именно пример ереси? - поднял брови писатель. - При чём здесь вообще ереси, и какое отношение, растолкуйте мне, бестолковому, Ваши древние замшелые ереси имеют к современной духовной жизни и умственным соблазнам современного человека?
  
  - Как же, как же! По-Вашему, толстовцы или теософы - это не ариане? Ариане чистой воды, только в современной одёжке! - возразил брат Евгений.
  
  - Ну, мы уже поняли, что Артур - скрытый толстовец, и про толстовцев мы тоже всё знаем, - обронил Олег. - И отношение к толстовцам у нас вполне чёткое. Вначале именно толстовцы раскачали государственную лодку, а затем их духовные потомки и просрали, извиняюсь на недуховный слог, Российскую империю.
  
  Артур ошеломлённо поворачивал головой, глядя то на одного участника дискуссии, то на другого. Никак у него не получалось уразуметь, о чём говорят все эти люди, зачем они это говорят и как это всё относится к его предложению. А обсуждение ересей шло всё дальше и гуще.
  
  - Я не согласен называть теософов арианами. Скорее уж, они - теисты. (Сергей.)
  
  - Вы хотели сказать - д-е-исты? Только Вы ошибаетесь: к ним ни то, ни другое неприменимо. Теософы отвергают креационизм, так какие же они деисты? (Евгений.)
  
  - Это т-е-о-с-о-ф-ы-то отвергают креационизм? (Сергей.) Помилуйте, батенька: да кто вам сказал такую ересь! А 'логос', по-Вашему, - не теософский термин? Вы 'Тайную доктрину' вообще читали?
  
  - Ну, давайте сойдёмся на том, что они - оккультисты. (Максим, миролюбиво.) Кто-нибудь мне, кстати, объяснит разницу между теософами и антропософами? Потому что живого теософа я ещё не видел, а антропософов в каждой вальдорфской школе навалом. И на детей они, между прочим, влияют!
  
  - Гнать метлой из государственной школы всех к чёртовой матери! (Олег.)
  
  - Так ведь вальдорфские школы - частные! (Артур.) Позвольте, но я всё же хотел...
  
  - А-а-а... (Олег, разочарованно.) Расплодились, фашисты, в ельцинскую вольницу...
  
  - Ну, это просто! (Евгений - Максиму.) Антропософы чем-то похожи и на рериховцев, и на родонитов сразу.
  
  - Родонитов? Это что ещё за звери? (Максим.)
  
  - Это последователи Андреева, конечно, сына, а не отца. (Евгений.) Хотя и отец был не подарочек для православия: один его 'Иуда Искариот' чего стоит. Или, например, 'Дневник сатаны'...
  
  - Вы так смело мешаете родонитов с рериховцами? (Сергей.) Давайте вообще разберёмся, можно ли родонитов считать сектой! То есть не их самих, конечно, про них всё ясно, но есть ли именно в 'Розе мира' вероучительное еретическое зерно, или это просто какое-то недоразумение, какой-то мыльный пузырь и трагическая ошибка недосказанности? Вам известно, например, что Даниил Андреев под конец жизни принял православное причастие?
  
  - Владимир Соловьёв под конец жизни тоже принял православное причастие, так что же, осанну ему петь? (Олег.)
  
  - А кто здесь предлагает петь осанну Соловьёву? (Евгений.) Кажется, среди нас нет таких! Даже вот отец дьякон, при всём его духовном либерализме, симпатичном, но рискованном, не предлагает. Может быть, Елизавета предлагает?
  
  - Хватит! - воскликнула Лиза и встала с места. Давно уже девушка держала руку на правом запястье, несогласная со всей этой 'высокоумью', и вот наконец прорвалось.
  
  Подрагивая от гнева (или от страха?), она вышла перед участниками семинара и обрушилась на них своим девичьим голоском:
  
  - Это невозможно слушать! Богомилы, ариане, монофизиты, теософы, деисты, антропософы, родониты, кто ещё? Вам самим не стыдно слышать ту ахинею, которую вы нагородили? Я девушка, я в ваших глазах, наверное, набитая дура, которая ничего не понимает в православии. Может быть, так и есть. А в-ы, в-ы - понимаете? Или только умеете жонглировать словами? Я вот убеждена, что вы не знаете сути ни одного, ни одного из этих слов! Кто-нибудь из вас видел настоящего монофизита? Разговаривал с живым арианином? Был на собрании родонитов? Хотя бы, может быть, переписывался с ними? Вы не знаете ничего, кроме ваших ярлыков, которыми вас набили под самую завязку, а вы продолжаете фаршировать ими друг друга! Распускаете перья эрудиции и ждёте себе аплодисментов! Артур предложил действие, решение, хорошее ли, плохое, но живое, настоящее! Так обсуждайте его, критикуйте, если хотите, но обсуждайте! Нет, вам интересней выяснять, чем теософы отличаются от антропософов! Может быть, вы и сами - какие-нибудь 'ософы'? Ортодоксологи! Христознатцы! Но не православные! С меня хватит на сегодня! До свиданья!
  
  Подхватив со спинки стула свою лёгкую курточку, Лиза вышла из зала.
  
  Артур хотел было броситься за ней, но Максим поймал его за руку, а православный писатель недоумённо выкатил на него глаза:
  
  - Куда это Вы, Артур Михайлович? Мы обсуждаем В-а-ш-и предложения, и убегать просто неприлично, честное слово! Довольно и того, что у нас уже есть одна... вертихвостка! Но Вы-то, отец дьякон! Какой Вы пример всеобщей дисциплине подаёте в вашем качестве клирика РПЦ?
  
  Стиснув зубы, молодой человек опустился в кресло.
  
  - А с вертихвостками разговор должен быть короткий, - вдруг заявил Олег. - С ними вообще разговаривать не надо. Бойкот - и всё тут. Кто она, собственно, такая?
  
  Как-то все разом зашумели, похоже, соглашаясь:
  
  - Никто, конечно, никто, и звать её никак! Козявка!
  
  - Сама в православии без году неделя, а туда же, раскрыла варежку!
  
  - Мне это, братья, напоминает фильм 'Поп' с Сергеем Маковецким. Тоже там была одна такая пигалица...
  
  - Святейший Патриарх, кстати, благословил 'Попа'! Почивший...
  
  - О покойных ничего кроме хорошего, но знаете, культ, который сложился вкруг господина Ридигера, при всём уважении к нему...
  
  - Позвольте, а что же мы будем делать с мадмуазель?
  
  - Ведь она нас всех оскорбила!
  
  - Да не одних нас, а п-р-а-в-о-с-л-а-в-и-е!
  
  - Точно-точно!
  
  - Всем нам в лицо бросила, что мы чуть ли не жиды и христопродавцы тут. Брат Евгений, это не в Вашу сторону...
  
  - Что Вы, что Вы! Ещё Достоевский говаривал, что есть евреи и есть жиды. Рад оказаться в числе первых...
  
  - Бойкот, конечно!
  
  - Бойкот!
  
  - Голосуем! Кто 'за'?
  
  Руки взметнулись вверх. (Максим впрочем, воздержался.)
  
  - Браво! Большинством!
  
  - Вплоть до особого решения собрания, - прибавил Олег значительно.
  
  Артур открыл рот и немного посидел в прострации. Затем заговорил:
  
  - Видимо, благородное собрание ожидает от меня как от его секретаря, что я сейчас это запишу в протокол. Родные мои, вы что, офонарели? Вот здесь, в бланке, печатными буквами, чёрным по белому стоит: 'Рекомендации участников семинара Архиерейскому собору'. И мы сейчас в эти рекомендации запишем: 'Объявить бойкот Елизавете Зайцевой' - э-т-о вы хотите сказать? Вся православная Россия, может быть, ждёт от нас здравых мыслей и благих начинаний. Глаза тысяч и едва ли не миллионов православных обращены на нас как на те свежие головы, которые предложат бескровные пути внутренних преобразований Русской церкви. И мы 'бойкот Лизе' укажем в качестве пути преобразования Русской церкви? Я не ослышался?
  
  - Отец дьякон сам неровно дышит в сторону нашей единственной участницы, - с улыбочкой заметил Евгений. - Но, дорогой наш Артур Михайлович, личные пристрастия ещё не дают Вам права пренебрегать волей большинства. Давайте уважать демократические процедуры! Давайте двигаться вперёд, в духовную Европу, а не назад, к сеновалу, на котором барин порол крепостных! Ваше отдельное мнение запротоколируем, не беспокойтесь. И про бланк Вы зря убиваетесь! Сейчас возьмём чистый лист и напишем отдельно...
  
  Артур встал.
  
  - Я вижу, что Лиза, при всей своей резкости, была не так уж и неправа, - заговорил он. - Чем мы сейчас занимаемся? Разве вопросами православия и иноверия? Кто дал нам право взаимно бойкотировать друг друга? Может быть, и анафематствуем девушку сразу?
  
  Олег расхохотался крупным лошадиным смехом.
  
  - Отлично сказано! - гаркнул он. - Анафему ей и на костёр!
  
  - Я отказываюсь веселиться таким шуткам, - настойчиво закончил Артур, - и до тех пор, пока дискуссия не вернулась к теме дня, принимать участие в ней тоже отказываюсь.
  
  - То есть Вы нас сегодня покидаете, отец дьякон? - картинно изумился Сергей.
  
  - Если собравшиеся не изменили своего мнения - да, - подтвердил 'отец дьякон'.
  
  - А дисциплина как же? Ответственность перед Отделом по делам молодёжи при патриархии штатному клирику РПЦ тоже неплохо бы иметь, как Вы думаете? - продолжал его пытать белорус.
  
  Артур, скривившись, махнул рукой.
  
  - Брось, Артурка, хорош! Садись назад! - подал голос Максим.
  
  - Нет, Максим Петрович, не уговаривайте его! - возразил писатель. - А Вы, Артур Михайлович, должны понимать, что такое вот самовольное оставление дискуссии, особенно тематическим докладчиком, а ещё и всеми избранным секретарём заседания вдобавок - это неуважение к собравшимся. И эти собравшиеся к Вам тоже ведь могут применить меру бойкота, как бы нам это ни было неприятно! У нас здесь нет исключительных и незаменимых!
  
  Артур пожал плечами.
  
  - До свиданья, - сказал он просто, прежде чем выйти.
  
  XIX
  
  Дождь лил не переставая, мелкие брызги мешались теперь с крупными каплями, так что Артур успел промокнуть, дойдя до третьего гостевого домика.
  
  Лизы не было в её комнате. Убежала с хутора? Куда ж тут убежишь, если лес кругом? Даже и не верится, что они в Подмосковье... или не в Подмосковье вовсе? Максимка ещё вечером понедельника совершил разведку, час шёл пешком по дороге, по которой они сюда приехали, и никуда не пришёл, так и повернул назад несолоно хлебавши. И в такой дождь убегать? Безумие. Всё же молодой человек решительными шагами направился к будке охранника.
  
  Нет, никто не проходил, сообщил ему охранник.
  
  Куда же она могла запропасть? Вот разве что в храме поискать её?
  
  Да, девушка была в храме, но не в главной части, а в ризнице. Хоть свет за дверью ризницы и не горел, Артур замер, расслышав сдержанные всхлипывания, и, посомневавшись, толкнул дверь, осторожно вошёл.
  
  - Кто здесь? - полетел ему навстречу быстрый тревожный шёпот.
  
  - Это я, - шепнул он в ответ. - Не бойтесь.
  
  - Вы, правда? - обрадовалась Лиза. - Я не боюсь, но света Вы всё-таки не зажигайте. Я сейчас, наверное, страшная как смертный грех. Растрёпанная, глаза красные... Идите сюда, на голос. И садитесь рядом, прямо на пол, как я. Если Вас это не шокирует, конечно, и если Вам меня жалко хоть на две копейки! Почему Вы сразу не пришли?
  
  - Потому что мне внушали, как постыдно диакону православной церкви оставлять собрание в минуту тягостных раздумий о судьбах Родины. Вам, кстати, объявили бойкот.
  
  - Бойкот? Не очень-то и огорчилась! Хотя это как посмотреть, конечно... Ужин, например, мне сегодня дадут?
  
  - Это не от них зависит, Лиза! - Артур почти рассмеялся. - Ещё пока не участники семинара заправляют в столовой!
  
  - Тогда какое мне дело! - девушка шмыгнула носом. - Всё: я уже успокоилась, почти. Про бойкот - неудивительно: странно, что не раньше... Как я вообще решилась сюда приехать?
  
  - В 'логово православия'? - улыбнулся молодой человек.
  
  - Д-да... Я ведь должна была ожидать того, что... Отец дьякон, Вы...
  
  - Зачем так официально?
  
  - ...Вы можете мне пообещать кое-что? Вы сможете сейчас забыть на полчаса о том, что Вы - отец дьякон?
  
  - Легко.
  
  - Мне не нравится это Ваше 'легко', в котором я кругом получаюсь виноватой. Я, выходит, заставляю Вас 'легко' забыть Вашу веру...
  
  - М-о-ю веру? - удивился он. - А не Вашу веру тоже?
  
  - А Вы помните, о чём спросили меня вчера? Теперь слушайте, слушайте! Вы знаете, что такое Мурманск? Нет, Вы не знаете, что такое Мурманск! Мурманск - это город за полярным кругом. Это - полгода небо без солнца. Это девять месяцев зимы. И это тоска, тоска, тоска! Впрочем, и в Мурманске живут люди, даже хорошие, культурные люди. Так я думала, поступив в университет. Один молодой преподаватель мне был особенно симпатичен. Я ему тоже, уж это само собой. Всё завертелось-закрутилось... У него была жена. Я узнала это задним числом, уже после того, как... ну, Вы поняли. Я, я, я была кругом виновата в той истории, потому что, несмотря на восемнадцать лет, на симпатичную мордашку и на то, что называется 'Играй, гормон!', нужно иметь и голову на плечах. У меня хватило ума понять это и остановиться первой. Я даже покаялась его жене, тоже молодой ещё женщине, ревела у неё на плече... Тогда, впервые, я задумалась о религии, попала в клуб для православной молодёжи. Работала с какими-то детдомовцами, лекции слушала, торговала свечками, участвовала в назидательных спектаклях для школьников - уже забыла, какой именно я грех изображала. Любострастия, не иначе... Это шутка, конечно: разве можно школьникам про любострастие? Даром что они все ищут в Сети голых баб с двенадцати лет... А мы будем притворяться, будто десятый век на дворе! Это я сейчас такая умная, а тогда помалкивала, конечно. Меня ставили в пример другим, хвалили как образцово-показательную юницу. А ответов на самые главные, самые жгучие вопросы жизни - 'Как жить?', 'Зачем жить?' - ответов на них по-прежнему не давали. Я обратилась с этими вопросами к батюшке, достаточно известному в нашем городе. А батюшка... полез мне под юбку.
  
  - В самом деле? - испугался Артур.
  
  - Нет, нет, не буквально! Просто прозрачно намекнул, что хотел бы со мной встретиться в более камерной обстановке...
  
  - Вам просто не повезло, может быть? Не все же клирики такие...
  
  - Может быть. А может и не быть. Другие девочки тоже кое-что мне понарассказывали... Тогда я подумала: будь всё проклято, иди всё к чертям собачьим! Вам неприятно такие слова слышать от молодой девушки? Немудрено. Решила: вырвусь из Мурманска, завоюю своё место в жизни, восторжествую над всеми! Буду, как моя тёзка, Лиза Хохлакова, смотреть на чужие мучения и кушать свой ананасовый компот. Гадко Вам? Гадко, да? Я осталась в православном клубе просто ради надежды на 'продвижение', пусть даже микроскопической. Если бы за мной приехал принц на белом коне, красивый, богатый и дурачок впридачу, неужели Вы думаете, что я бы в православии задержалась хоть на день? Но богатого дурачка не было, и вот, я написала сочинение на конкурс, победила (как - хоть убейте не пойму), умудрилась поехать на семинар, где собрали 'сливки православия'. И в окружении этих сливок на третий день скисла. Удивляюсь только, что так долго продержалась. Я не православная, Артур! Даже не крещёная, вообразите. Я всего лишь маленькая, наглая, вздорная, испорченная карьеристка. Неудивительно, что здесь меня так быстро развенчали. Что Вы мне т-е-п-е-р-ь скажете, отец дьякон? Ах, жаль я не вижу Ваших глаз и молний презрения, которые из них сыплются!
  
  - Протяните руку, - попросил Артур.
  
  - Зачем? - совсем по-детски испугалась девушка, которая только что выговаривала такие 'взрослые' слова.
  
  - Протяните, не бойтесь.
  
  Лиза боязливо протянула руку, и он, найдя эту руку на ощупь, вложил в неё свои чётки, снятые с левого запястья.
  
  - Пересчитайте бусины, - предложил он.
  
  - Что это за аскетическое упражнение такое? Епитимью на меня накладываете? А что повторять? 'Спаси меня, Боже, дуру грешную?'
  
  - Ничего повторять не надо, просто пересчитайте.
  
  - Один, два, три, четыре... Десять, двадцать... Сто... Сто восемь. Не поняла: почему сто восемь? Это ведь... какое-то восточное число? И, кстати, почему у Вас кисточка вместо крестика?
  
  - Вы помните моё вчерашнее публичное признание, Лиза, над которым Вы смеялись едва не громче всех?
  
  - Неправда, не громче всех! И мне в итоге стало стыдно, потому что... А-ах! - выдохнула она, сложив одно с другим. - Так Вы - не шутили? Это - буддийские чётки?
  
  Оба помолчали с полминуты.
  
  - А ещё я слышала, что в православии чётки не дают посторонним людям в руки, - проговорила девушка тихо.
  
  - Поверьте, что у нас точно так же, - ответил ей Артур.
  
  - Я рада, что свет выключен, а то бы Вы увидели, как я краснею. Удивительно, что я не потеряла способности краснеть, я, такая...
  
  - ...Многоопытная и порочная женщина?
  
  - Не смейтесь, не смейтесь надо мной! По голосу Вашему слышу, как Вы улыбаетесь! Я хотела бы... Мне хотелось бы поехать с Вами в Петербург, пройтись по Невскому проспекту, увидеть Эрмитаж, посмотреть на летние ночи, где 'прозрачен воздух и светла Адмиралтейская игла'. И, может быть, даже задержаться на несколько дней... Это всё очень нескромно, да?
  
  - Почему только на несколько дней?
  
  - А потому что... давайте не будем ничего загадывать сейчас! Нам ещё нужно выжить здесь до конца семинара в компании борцов за истинную веру. Чем-то это кончится? Если мы переживём эту 'светлую седмицу', если к воскресенью нас не съедят, вот тогда - тогда давайте мечтать!
  
  XX
  
  К ужину Артур опоздал и обнаружил, что Лизу 'отсадили' за отдельный столик, отсоединив от большинства. Он подсел к ней.
  
  - Не разговаривают с Вами?
  
  Та передёрнула худыми плечиками.
  
  - Вот Вы же со мной разговариваете? - ответила она вопросом. - А и-х я ещё и слушать не хочу!
  
  - Может быть, зря Вы тоже - так? Этак ведь все перессоримся.
  
  - Не я первая начала! Пожалуйста, Артур, не нужно...
  
  - А на вечерние молитвы Вы придёте?
  
  - Нет! - Лиза даже испугалась. - Меня ведь ещё выгонят, чего доброго.
  
  - Невозможно и невероятно выгнать человека из храма!
  
  - И всё же нет, благодарю. Много мне чести. Вам-то что? - склонившись к нему и лукаво улыбаясь, она прошептала: - Вы так близко к сердцу принимаете своё дьяконское служение?
  
  - Сказать Вам правду или нет? - задумчиво ответил Артур. - Я не могу здесь переделать всех под себя, оттого считаю меньшим злом переделаться под всех. И, как бы странно ни звучало, считаю, что лучше читать непривычные для меня молитвы, чем остаться без всякой духовной основы вовсе, особенно перед лицом тех сложных задач, которые церковь, пусть и не моя, поставила перед нами всеми.
  
  - Слишком возвышенно для меня... Только не думайте, что собралась Вас отговаривать! Завидую Вам и хотела бы думать так же. Но вот 'желудок у котёнка не больше напёрстка'. И в мою дурную голову веры помещается ровно с напёрсток. Будь небо ясное, я бы подошла к концу молитв, чтобы с Вами погулять под звёздами. А в такой дождь простудимся... Извините, пойду баиньки!
  
  Придя в храм за две минуты до начала семи, Артур обнаружил в нём одного брата Евгения.
  
  - А где же остальные? - растерялся он.
  
  - Остальные? - откликнулся иудей. - Видите ли, мой дорогой, поскольку Вам объявили бойкот, они, видимо, и не нашли возможной совместную молитву. Я, кстати, при голосовании по Вам воздержался, однако перед лицом общего решения покорствую. Но покорствую, разрешите отметить, лишь за рамками службы! Было бы дикостью мне, монаху, 'бойкотировать' Вечернее правило, как Вам кажется?
  
  - Очень верно, брат Евгений, очень верно! Я только поражён, что остальным эта здравая мысль не пришла в голову и что у них, православных людей, не достало ума отбросить эти политические игры хотя бы ради общей молитвы!
  
  - А Вы считаете, здесь много православных? - с улыбкой уточнил монах.
  
  Артур осёкся. Медленно и задумчиво выговорил:
  
  - Уверен только про трёх...
  
  - Вот видите! Давайте уже помолимся, Артур Михайлович...
  
  - Нет, одну минуту! Брат Евгений, считайте, что я хочу Вам сделать признание...
  
  - Виноват, исповедь принять не могу, яко не иеромонах есмь.
  
  - Но признание Вы выслушать можете?
  
  - Неужели снова в вашем, прости Господи, 'буддизме'? - спросил монах, склонив голову набок. - Отчего уж тогда сразу не в том, что содержите двенадцать юных наложниц? Смелей, отец дьякон, не ограничивайте себя в своих фантазиях!
  
  - Брат Евгений, кроме шуток! Я... считайте, что испытываю серьёзный кризис веры. Я н-е в-е-р-у-ю в то, во что полагается веровать христианину. Я не могу всерьёз принять идею всеблагого и одновременно всемогущего Бога, 'Вседержителя, Творца неба и земли, видима же все и невидима'. И я говорю Вам правду сейчас, как Бог свят! При том мне сегодня передали заочное архиерейское благословение эти дни облачаться в стихарь без помощи иерея...
  
  - Поздравляю.
  
  - Ах, да при чём тут 'Поздравляю!'? Тут не поздравлять, а плакать нужно! Как одно сочетается с другим? Как мне смотреть в глаза молящимся? Какой я дьякон, если я в уме своём - не-православный?
  
  Монах подошёл к Артуру так близко, как было возможно.
  
  - Из молящихся здесь только я, - сказал он тихо. - И мне Вы можете глядеть в глаза без стеснения. Знаете, почему? Потому что у меня такой же, как и у Вас, кризис веры, отец дьякон. Я, правда, в другую часть Никео-Цареградского символа не верую.
  
  - В какую? - испугался Артур.
  
  - Во Христа, - шепнул монах. - Верней, в Иешуа, сына Мириам, учителя и пророка - пожалуйста. Но в Иешуа как Мессию - не могу. Не вмещает мой ум.
  
  Горели свечи, не шевелясь стояли в храме напротив друг друга два неверующих клирика.
  
  - Что же нам делать? - шепнул дьякон.
  
  - Что делать? - отозвался монах. - Читать Вечернее правило и акафист, конечно. Похороните Ваше неверие глубоко в сердце, мой милый. И никому в нём не признавайтесь: не создавайте соблазна для малых сих. Поступайте как те иереи, что не веруют ни в ад, ни в рай, ни в жизнь вечную, но служение продолжают. Знакомы Вы с такими? Я - знаком. Слышите ли Вы меня? Хорошо ли слышите? Отныне и во века - не создавайте соблазна, - повторил он слова сестры Иулиании. - Идёмте! Я помогу Вам надеть стихарь...
  
  XXI
  
  На чтении Утреннего правила в четверг вновь были одни клирики.
  
  Дождь продолжался, мелкий, дробный. Он упрямо шёл вопреки законам природы: на небе как будто сияло солнце, а дождь всё лил...
  
  Появившись в столовой к завтраку, Артур не сразу сообразил, чтó именно изменилось. Всё как будто по-старому, но чего-то не хватает... Конечно же: электрического света! Обсуждение новой напасти уже шло за 'главным' столом:
  
  - Чтó, брат Евгений, э-т-о безобразие каким стихом из Бытия оправдывается? Что там Бог на четвёртый день создал?
  
  - Ну как же, уважаемый мой Олег: светила, и звёзды, и поставил их на тверди небесной.
  
  - Нестыковочка выходит, брат Евгений! Накрылись 'светила'-то, накрылись от слова 'совсем'!
  
  - Это местная авария, коллеги, не сомневайтесь...
  
  - Вашими бы устами да мёд пить, Сергей Николаевич! Чтó, отсутствие сигнала - тоже, по-Вашему, местная авария?
  
  - Так, похоже, фильма сегодня не будет? - сообразил кто-то. Участники робко заулыбались, переглядываясь: в природе человека заложено избегать работы там, где можно. Сестра Елевферия встала за своим отдельным столиком.
  
  - Фильм - будет, - объявила она бесстрастно. - На экране ноутбука. Аккумулятор заряжен.
  
  Олег усмехнулся:
  
  - Вот так вот, съели? Авария аварией, а работу тут никто не отменял.
  
  - Стилистика тридцатых годов, однако.
  
  - Style stalinien!
  
  - Верно, товарищ Толстой, stalinien. От русской судьбы не уйдёшь, ха-ха!
  
  - И это правильно, между прочим...
  
  Лиза за их отдельным столиком понуро крошила булочку на тарелку.
  
  - Вы... себя хорошо чувствуете? - спросил Артур, приглядевшись к ней.
  
  - Чтó, выгляжу неважно? Ну да, да... Я простудилась, похоже. Нос совсем красный, видите.
  
  - Вам... нужны лекарства, наверное?
  
  - Ерунда, ничего мне не нужно, да и нет здесь ни у кого. На фильм не пойду, лучше заберусь под одеяло и буду спать. Гори оно там всё синим пламенем. Не выгонят же они больного человека на улицу... И на обед не пойду: есть совсем не хочется. Всё равно ведь кто не работает, тот не ест, - слабо улыбнулась она.
  
  Артур осторожно протянул руку и коснулся её лба. Лоб был горячий. Правда, не обжигающе горячий: тридцать семь или тридцать семь с половиной...
  
  От простуды ещё никто не умирал, и всё же он быстро собрался в дорогу, решив дойти до аптеки в ближайшей деревне. Зонта ни у кого не было, оттого он снял с пластмассовых колец шторку от душа из ванной комнаты и накинул её себе на плечи.
  
  Шторка не понадобилась: дождь перестал почти сразу, как он вышел за ворота хутора. Или это был особый, местный дождь? Каких только чудес не бывает на свете...
  
  К воротам под углом к просёлочной дороге шла через лес еле приметная тропка. Артур пошёл по этой тропке и уже через час с небольшим вышел к посёлку сельского типа (дюжина двухэтажных домов, остальные - одноэтажные). Название невзрачного посёлка он не разузнал, зато узнал, что два раза в день 'с главной площади' ходит маршрутное такси до станции электрички. В поселковом магазине молодой человек купил дюжину хозяйственных свечей, а в аптечной киоске при нём - всякой лекарственной всячины (капли от насморка, таблетки от боли в горле, растворимые порошки, липового чаю), хотя уверен был только в действии последнего, сам обычно лишь им и спасался. 'А ведь то же - с церковной атрибутикой, будто бы нужной для спасения души, - подумалось ему. - Наиболее важное и потребное для личной аскезы всякому даётся бесплатно. Впрочем, а у нас, буддистов, разве иначе? Мы-то ещё христианам фору дадим, торгуя патентованными 'духовными снадобьями' для якобы оздоровления ума и прочими будто бы совершенно необходимыми амулетами...'
  
  На обед он опоздал и едва успел перекусить на скорую руку. Нет худа без добра: в пустой столовой ему не пришлось испытывать на себе действие остракизма.
  
  Лиза приняла лекарства с благодарностью:
  
  - Спасибо Вам, спасибо! Теперь обязательно выздоровею. Думаете, отчего человек болеет, особенно молоденькая девушка?
  
  - От недостатка иммунитета? - предположил Артур.
  
  - А недостаток иммунитета из-за чего случается? Из-за жалости к себе просто. Эх, Вы... материалист! Вы, буддисты, все материалисты, наверное.
  
  - Это не совсем так, верней, вопрос зависит от того, что именно понимать под материей...
  
  - Я шучу, а он мне обстоятельно отвечает: вот прекрасно! Мне, кстати, не нравится, что Вы совсем на меня не обижаетесь. Это дурно, в первую очередь с моей стороны, но и с Вашей тоже. А Вы... в самом деле на меня не обижаетесь?
  
  - Если Вы когда-то сумеете меня обидеть, я Вам об этом скажу, не сомневайтесь, - улыбнулся Артур.
  
  - И за это тоже спасибо! - поблагодарила Лиза то ли в шутку, то ли всерьёз. - Вам... обязательно идти сейчас на эту их дурацкую дискуссию?
  
  - Не могу ведь я прятать голову в песок!
  
  - А я так вот очень хочу спрятать в песок свою глупую голову. Завтра мой доклад, и боюсь его ужасно. Несколько мыслей у меня есть, да только кому он вообще нужен, если мы выяснили, что христианка из меня такая же, как из Малевича - Врубель? Оцените степень моего самоуничижения, между прочим...
  
  - Если бы я рассуждал так же, я бы тоже вчера отмолчался.
  
  - Ну, не нужно, не нужно себя ставить в пример: буддисты - больше христиане, чем атеисты, это даже ежу ясно!
  
  - Только Вы - не атеистка, и зря наговариваете на себя.
  
  - Да? А кто же я? Хм... Так Вы думаете, мне стóит завтра выступить? Даже несмотря на бойкот?
  
  - Думаю, стóит.
  
  - Я ещё об этом подумаю... а Вы идите уже, не травите душу! Нечего Вам сидеть с больной девицей! Будь я православной, я бы Вас перекрестила, да только из моих рук это всё ничтожно...
  
  Всё же, уже когда молодой человек вышел за дверь, она высвободила из-под одеяла правую руку и быстро, как бы стыдясь самой себя, сотворила в воздухе крестное знамение.
  
  Выйдя из комнаты, Артур увидел сестру Иулианию, которая стояла в дверях номера напротив и выразительно на него глядела. Осуждающе? Или с завистью?
  
  - Вы хотели мне что-то сказать? - спросил он. Та, развернувшись, скрылась в номере и закрыла за собой дверь.
  
  XXII
  
  К началу послеобеденной сессии 'отец дьякон' тоже опоздал, но приветливо сказал всем на входе:
  
  - Здравствуйте.
  
  Никто ему не ответил, хотя остальные пятеро и скосили глаза в его сторону. 'Ага, бойкот продолжается! - подумал Артур. - Что же: поглядим, чем это кончится, поглядим...'
  
  Тема 'Православие и политика' в первый день ему показалась скучной, да и невозможно было представить себе, что ещё можно было о 'православии и политике' сказать нового, помимо того, что было сказано во вторник. Но нет: речь шла, оказывается, о в-н-у-т-р-и-ц-е-р-к-о-в-н-о-й политике. По крайней мере, именно этот смысл в теме обнаружил Максим, который как раз сейчас заканчивал своё выступление:
  
  - ...Это - далеко не единственная область, которую можно реформировать и про которую, если мы упустим момент, придётся говорить, что её неизбежно реформировать. Чего стоит хотя бы самоуправление прихода? Почему мы постоянно ставим ему рамки, точней, надеваем на свои глаза шоры и не видим широких возможностей, которые оно открывает? Почему мы ограничиваем полномочия приходского совета и, шире, всех верующих прихода, всей общины, только вопросами того, золотить ли купол или нет, нанять ли бухгалтера или снова 'своими силами' ковыряться в храмовой бухгалтерии, и прочими мелкими, несерьёзными, немасштабными делишками, которыми только какой-нибудь девочке-студентке заниматься впору, но не серьёзному, взрослому православному мужчине? В советское время, в девяностые годы и даже до революции, насколько я изучал этот вопрос, дьяконы по архиерейскому благословению кое-где поставлялись из числа благочестивых прихожан. Отчего мы не доверяем приходу и сомневаемся, что верующие сами могут из своих рядов выдвинуть образованных и порядочных людей для церковного служения? Я вам больше скажу, братья и се... только братья! Отчего, к примеру, иудейская община сама, своим собственным решением поставляет себе раввина - а это, на минутку, целый приходской иерей, если переводить на наш православный язык! - мы же сделали так, что община на оценку деятельности священнослужителя не имеет никакого влияния? Каким образом должны верующие относиться к батюшке, которого, условно говоря, увидели лежащим пьяным под забором или отплясывающим в ночном клубе с полуголой девкой, при том что матушка сидит дома и наивно думает, будто батюшка в пастырской поездке? С христианским смирением сделать вид, будто они его вовсе не заметили? Я сильно утрирую, согласен, но утрирую намеренно. Я не предлагаю рубить с плеча в этом и других вопросах. Я не революционер, и революционная поспешность в делах внутрицерковного обустройства мне самому неприятна. Но я призываю думать! Думать, а не сидеть сложа руки, надеясь, будто что-то само исправится мистическим образом. Мистика и всякий прочий оккультизм натуре православного человека противны. Я закончил, благодарю вас за внимание.
  
  Максим вернулся на своё место. Аплодисментов не было, но трое из пяти его слушателей одобрительно кивали головами.
  
  - Хоть я не люблю политиков почти так же, как попóв, в данном случае одобряю, - заговорил первым Олег.
  
  - Максим Петрович, милейший, Вы это всерьёз сейчас сказали о том, что мистицизм противен природе христианина? - изумился белорус, не обращая внимания на реплику патриота.
  
  - Человек оговорился, с кем не бывает! - тут же ввязался брат Евгений. - Кроме того, 'мистика' и 'мистицизм' - всё же разные вещи, хотя предпочитаю не уходить в терминологические дебри. А вообще в этом выступлении очень много здравых зёрен...
  
  - Да, к примеру, предложение заменить хиротонию выборами: уж куда здоровее! Здоровее не бывает! - продолжал изумляться писатель.
  
  - А кто говорит о замене хиротонии выборами? - возразил монах. - Я это так не понял. На рукоположение и на линию апостольской преемственности никто не покушается. Но давайте же посмотрим правде в глаза: нельзя ведь и дальше продолжать лишать приход права отказаться от окормления иереем, который в качестве иерея ну уже никуда, никуда не годится! Давно ли вы перелистывали 'Кому на Руси жить хорошо?', досточтимые братья? Извольте, я процитирую: 'Был старец, чудным пением // Пленял сердца народные. // С согласья матерей, // В селе Крутые Заводи // Божественному пению // Стал девок обучать. // Всю зиму девки красные // С ним в риге запиралися, // Оттуда пенье слышалось, // А чаще смех и визг. // Однако чем же кончилось? // Он петь-то их не выучил, // А перепортил всех'. Скажете мне, что и так не бывает? Мы все знаем, что бывает очень по-всякому... Что же до выборности иерея, допустим, из числа уже рукоположенных, то ведь ещё Александр Исаевич Солженицын...
  
  - Солгиницын! - с презрением протянул Олег. - Духовный предок ахеджаков!
  
  - Простите, я не перебивал Вас! ...Предлагал эту меру в 'Красном колесе', и даже боялся: не было бы поздно! Не упустить бы срок, в который церковь, замкнувшись сама в себе, окончательно оторвётся от народа!
  
  - О, это был великий печальник о народе, конечно! - иронически прокомментировал руководитель молодёжного клуба.
  
  - Знаете, Олег, с Вами сложно находиться в одном помещении! - возмутился монах.
  
  - Хм! - прочистив горло, призвал всех к порядку Максим на правах председателя.
  
  - Брат Евгений, но Вы же не всерьёз хотите записать в рекомендациях Архиерейскому собору выборность священства! - продолжил Сергей, улучив минутку. - Это пахнет таким радикализмом, что сам Ленин на фоне этого предложения кажется консерватором!
  
  - А Вам, Сергей, не нравится Ленин? - усмехнулся Олег.
  
  - Нет, Олег, мне не нравится Ленин в контексте разговора о судьбе церкви в России! Поражаюсь, что кому-то он вообще здесь может нравиться!
  
  - Ну, действительно, разве может нацпредателям нравиться вождь нации...
  
  - И так ведь вовсе можно дойти до абсурда! - продолжал писатель, не обращая внимания на последнюю реплику. - Представим себе, что Святой престол... виноват, что преосвященный архиерей направляет молодого священника в глухую деревню, где и общины-то никакой нет, где её предстоит создавать на пустом месте! Кто его будет избирать, когда общины нет? Растолкуйте мне, пожалуйста!
  
  - А кто должен будет терпеть иерея-пропойцу, когда она есть? Объясните Вы мне в свою очередь! - парировал монах. - Всякая монета имеет две стороны. Я не настаиваю, не думайте: я тоже вижу отличие, хм, еврейского свободного менталитета от православного...
  
  - ...Холопьего? - уточнил Сергей.
  
  - Я так не сказал! Ваш покорный слуга тоже понимает, что по одёжке нужно протягивать ножки и что не малой группке православной молодёжи под силу изменить тысячелетний порядок. Но уж про выборность дьяконов-то мы можем записать рекомендацию?
  
  Максим откашлявшись, объявил, что проект резолюции уже есть, и прочитал его звучным баритоном. Даже не упоминая дьяконов, проект содержал только слова о 'максимальном содействии приходскому самоуправлению в духе христианской соборности, в том числе, в церковно-административных вопросах'. Эти обтекаемые слова, подобные пилатовскому 'Не виновен я в крови праведника сего' своим сочетанием благих намерений и отказа от подлинной ответственности, понравились многим, лица участников посветлели. Забрезжила надежда на то, чтобы и сегодня закончить послеобеденную сессию раньше срока... Поставили на голосование, руки 'за' подняли Максим, Артур и брат Евгений.
  
  - Не хватает одного голоса, - озабоченно установил Максим. - Олег, ты-то отчего не 'за'?
  
  - Оттого, что этот откровенно слабый вариант кажется мне детским лепетом, - ответил Олег. - Бороться за свои идеи вы не умеете. Вы даже выборность дьяконов сдали. Вот так и всю Россию такие умники, как вы, когда-то сдали... Кому нужен ваш беззубый лай?
  
  - Так за чем дело стало? - удивился Максим. - Сейчас допишем '...Как-то: в вопросах избрания дьяконов из числа благочестивых прихожан, и прочее', и у нас четыре голоса из шести.
  
  - Гм! Пожалуйста... - лениво обронил патриот.
  
  Изменённую резолюцию поставили на голосование вновь.
  
  - Что за чёрт... - пробормотал церковный староста. - Артур, ты... Кто-нибудь может объяснить мне, почему он теперь голосует против?
  
  - Никто из вас не может объяснить, почему, - произнёс Артур внятно и с отчётливым юмором в голосе. - По той причине, что мне объявлен бойкот. Кто же нарушит и спросит? Как же вы против воли большинства пойдёте, уважаемые? Непорядок.
  
  Повисла неловкая пауза.
  
  - Тьфу ты, это невозможно! - буркнул Максим. - В конце концов, неужели мне больше всех надо? Ставлю на голосование простейшую рекомендацию: 'Во внутрицерковном управлении сохранить существующий порядок и поддерживать начинания Святейшего Патриарха'. Кто 'за'? Ну!
  
  Руки подняли он сам, Сергей и Артур.
  
  - Да сколько же! - почти вскипел церковный староста. - Что нам: до второго причастия здесь сидеть? Собираемся без ужина остаться? Господин Толстои, Вам личное время девать некуда? Хотите проблем на пятую точку?
  
  - О ньет, ньет! - испугался 'француз'.
  
  - Так поднимайте руку, да порезвей! Та же рекомендация ещё раз. Голосуем! Раз, два, три... да что ж это такое снова-здорóво! Отец дьякон!
  
  - Артур Михайлович, не могли бы прояснить Вашу несколько, прямо скажем, вредительскую позицию? - елейно спросил иудей.
  
  - С удовольствием, досточтимый брат и коллега, с удовольствием, - ответил 'Артур Михайлович' так же елейно. - Но только при условии, что бойкот снимается. Вы ведь сейчас и так его по факту нарушили.
  
  Вновь возникла заминка. Олег неожиданно расхохотался.
  
  - Ай, башка отец дьякон, башка! - пояснил он свой смех. - Уделал он вас всех, умники! Ну что же, снимайте с него анафему, не валяйте дурака!
  
  Поставили на голосование 'снятие бойкота с Артура Симонова' и одобрили единогласно со смущённым облегчением на лицах.
  
  - Что ж, я поясню! - немедленно заговорил тот. - Я вовсе не из мелкой мстительности вам старался расстроить ваш не очень дружный ансамбль, нет! Я всего лишь хотел ваше внимание привлечь к простой мысли: волей даже одного человека из нас пренебречь невозможно. Не можем мы, уважаемые участники, разбрасываться здесь бойкотами! Не дали нам организаторы такого права! Только добровольный отказ от участия в обсуждении любого из нас я могу понять. Но общее препятствование недопустимо и немыслимо! Мы семеро здесь представляем нашу церковь в зачатке, точней, малый её слепок и подобие. Подумайте, однако, что и сама церковь наша даже преступников не извергает из себя и не казнит даже убийц лишением причастия! Когда приведут мне в пример графа Толстого, я скажу, что граф Толстой себя этой сопричастности общецерковному делу лишил добровольно. Почему так, почему невозможно отторгнуть от Христа того, кто сам не желает быть от Него отторгнутым? Потому что церковь - не светский суд, и оттого что над земными политическими соображениями в ней торжествует, должна торжествовать высшая справедливость. Как же мы хотим остаться церковью в миниатюре, если сами в себе отвергли этот порядок? Отвергнув его, сразу становимся заурядной группой мирских людей, из которых каждый преследует свои более-менее корыстные интересы. Какое значение для Архиерейского собора имеет воля такой группы? И если всё сказанное покажется слишком возвышенным, наивным, изошедшим из 'горячности молодого сердца' отца дьякона и не относящимся к делу, я простейшее и исключительно земное соображение приведу, которое вы все забыли. Вы забыли, что на протоколе должны стоять подписи всех участников семинара, а без этого рекомендации, принятые нами, недействительны! Чтó вы сейчас обсуждаете и голосуете? У вас нет седьмой подписи, и потому ничего не стóят ваши голоса!
  
  Его слушатели молчали, пряча глаза. Наконец, Гольденцвейг заговорил с некоторой неохотой:
  
  - Надо признать, что... э-э-э, действительно мы не можем играть по собственным правилам, когда правила устанавливаем не мы. Не мы же, в конце концов, создали православную церковь, потому не нам и решать, кто полномочен подать рекомендации Архиерейскому собору, а кто не полномочен. Мы можем, конечно, изобрести сейчас собственную веру и устанавливать её нормы в своё удовольствие, да только кому она сгодится? Оттого Артур Михайлович прав... Вопрос лишь в том, как выйти из этой не вполне приятной ситуации...
  
  - А я, между прочим, воздержался по её бойкоту! - тут же заявил Максим.
  
  - Тьфу, 'воздержался', - бормотнул Олег. - Или ты 'против', или уж 'за', а что э-т-о за немужское слово такое? Девочка-то перед нами всеми не хочет извиниться, нет?
  
  - А вы - перед ней? - спросил Артур тихо.
  
  - А мы-то за что? - поразился Максим. - Это м-ы как будто кричали, что тут все - неправославные!
  
  - Что же, дело решить несложно, - ответил Артур. - Всякого, кто считает, что его п-р-а-в-о-с-л-а-в-н-ы-е чувства до глубины души были задеты, кто видит себя лучшим православным, чем она, и на этом основании полагает возможным обижаться, - того прошу поднять руку.
  
  Не поднялось ни одной руки.
  
  - Хорошо, - весело проговорил 'отец дьякон'. - Я знаю, чтó мы сделаем сейчас. Я напишу решение собрания о снятии бойкота с Лизы Зайцевой, соберу подписи ваши и ей отнесу, если никто из вас не хочет сообщить лично.
  
  - Ну-у-у... - протянул Максим. - Что уж сразу не хотим? Мы дров наломали, нам и исправлять. Я Лизе сообщу про решение. Я вроде даже должен! Как председатель собрания, что ли...
  
  - Сделайте одолжение, Максим Петрович! - попросил белорус. - Всех нас обяжете...
  
  Артур слегка поморщился, но ничего не возразил.
  
  XXIII
  
  Приняли, с голосом Артура, 'радикальную' рекомендацию и разошлись. Максим, едва вернувшись 'домой', скрылся в ванной комнате, достаточно бесцеремонно забрав зажжённую свечу ('Ты ведь обойдёшься без неё минут пять?'). Из ванной он вышел, мурлыкая себе под нос какую-то мелодию, в свежей рубахе, даже как будто сбрызнутый одеколоном.
  
  - К Лизке собрался, - пояснил он и предложил: - Давай-ка мне заодно сегодняшний протокол, чтобы барышня поставила подпись!
  
  - Спасибо, ещё успеется, - сдержанно ответил Артур. - Я, ты уж меня прости, отвечаю за сохранность бумаг.
  
  - Ай, скучный ты человек! - небрежно махнул рукой Максим. - Не умеешь жить легко! Ну и сиди тут, учи свой псалтырь...
  
  Сосед исчез, а 'отец дьякон' действительно перешёл к своему обычному в свободное время занятию: к разучиванию чина литургии. Училось скверно, и скверные мысли его беспокоили...
  
  Максим вернулся через полчаса, какой-то обескураженный, немногословный. Повалился в пиджачной паре на кровать, заложив руки за голову.
  
  - Ну-ка! - с беспокойством произнёс Артур и, взяв свечу, подошёл к приятелю поближе. Правая щека церковного старосты явно была красней левой. - Что случилось?
  
  - Плюху схлопотал, - буркнул тот.
  
  - Вот как? - неродственно отозвался Артур. - Может быть, было за что?
  
  - Ай, оставь ты меня в покое! - отмахнулся Максим.
  
  - Я поговорю с тобой ещё, имей в виду! Как только выясню, чтó ты учудил!
  
  Не тратя времени на дальнейшую беседу, Артур вышел и поспешил к третьему гостевому домику.
  
  На его настойчивый стук дверь не открылась. Он постучал вновь, и третий раз не поленился постучать, и четвёртый. Распахнулась наконец дверь с номером '5' - и 'отец дьякон' едва не захлебнулся холодной водой, ударившей прямо ему в лицо.
  
  Сумев проморгаться, он увидел растерянную Лизу с синим пластмассовым ведёрком в руках (в их ванной комнате тоже имелось такое).
  
  - На улице и так дождик... - только и нашёлся он.
  
  - Простите, пожалуйста, - прошептала Лиза уничтоженно. И почти тут же разгневалась: - Знаете, Вы... тоже заслужили!
  
  - Я-то чем?!
  
  - Вам лучше известно, чем!
  
  - Что здесь произошло, можете Вы мне объяснить?
  
  - А Вам не рассказал Ваш... приятель?
  
  - Ничего он мне не рассказал, и если вы оба будете молчать, то от кого же я узнаю?
  
  Лиза отступила на шаг, позволив ему войти. С шумом захлопнула дверь.
  
  - Ваш драгоценный председатель свалился мне как снег на голову! - начала она дрожащим от возмущения голоском. - Я впустила его, хотя бы просто от неожиданности, во-вторых, мало что соображала спросонья, и потóм - потóм я зачем-то о Вас испугалась, ведь всё станется с этих православных товарищей. Можете Вы это понять, что я была способна за Вас испугаться, хоть, конечно, много чести, или эта простейшая мысль не входит в Вашу пустую голову? Объявил мне, что с меня сняли бойкот: ах, радость! Ах, светлый праздничек! Стоило утруждаться... Он всё не уходил, топтался на месте, я предложила ему сесть. Сел - и давай мне кадить комплименты, каждый последующий двусмысленней предыдущего. Я совсем осоловела, не могла понять, что происходит. Просто сидела и лупала глазами. Он, видимо, посчитал эти круглые совячьи глаза знаком того, что я впечатлилась его красноречием, и тогда положил руку мне на коленку... Ох, с каким удовольствием я ему залепила пощёчину! 'Вы перепутали, уважаемый: я - не Европа, и Вы тут тоже не Зевс! - сообщила я ему. - Найдите кого другого, кто захочет запрыгнуть Вам на спину, чтобы подержаться за Ваши красивые рога!' А он мне ответил, что Вы - Вы, слышите? - ему это позволили!
  
  - Что?! - выдохнул Артур и снова часто заморгал. Короткий разговор во вторник вспомнился ему почти сразу... но, чёрт побери, разве его следовало понимать в виде т-а-к-о-г-о разрешения?
  
  - Да, а теперь... эй, подождите, куда Вы идёте? Вам не кажется, что невежливо так обрывать...
  
  - Набить ему морду лица, - лаконично сообщил молодой человек, пробираясь к выходу.
  
  Пока в прихожей он возился с ботинками, Лиза, проскользнув мимо него, проворно повернула ключ в двери и зажала этот ключ в своём кулачке.
  
  - Бóльшей глупости я не слышала! - сообщила она так же гневно, как и вначале. - Вы что, совсем... нет, какое здесь 'вы'! Т-ы совсем сдурел? Это не ты ему, а он тебе набьёт... морду лица!
  
  - Да, это уж почти наверняка! Но попытаться всё же стóит. Кто знает, кто знает: неожиданность и боевой дух иногда дают преимущество...
  
  - А ещё буддист! Стыдись!
  
  - Стыдиться я буду после - хорошо? Я, конечно, к нему как к одной из своих бесчисленных матерей испытываю безмерное дружелюбие и всё такое прочее. Но в этой жизни он мне не родитель всё-таки, как думаешь? Ты мне отдашь ключ? Или мне потребуется вылезать через окно?
  
  - Нет, ты не пойдёшь никуда!
  
  - Отчего это?
  
  Они стояли друг напротив друга и глядели друг другу в глаза, притворно и несколько комично рассерженные, до тех пор пока Лиза (ещё секунду назад ничто не предвещало!) не шагнула к нему и не обняла его крепко.
  
  - Вот отчего, - шепнула она. - Вот отчего...
  
  XXIV
  
  Четверг стал для Артура днём хронических опозданий: они с Лизой безбожно припозднились к ужину (всё равно холодному, будто со светом разом отключили и газ), а из-за этого совершили уж вовсе непростительное: пришли на пять минут позже к Вечернему правилу. Правда, когда они нашли храм пустым, у Артура несколько отлегло от сердца. Возможно, кто-то и подошёл ровно к семи, но, не найдя отца дьякона, посчитал, что сегодня вечерние молитвы отменяются.
  
  - Плохо, очень плохо, - всё же пробормотал 'отец дьякон' с озабоченным видом. Прошагал решительными шагами к клиросу и по привычке щёлкнул на нём выключателем электрической лампы. Пробормотал сквозь зубы что-то непечатное. Лиза рассмеялась:
  
  - Всё ясно: ларчик-то просто открывается! Света нет, читать невозможно, а наизусть православная молодёжь молитвы не помнит.
  
  И действительно: напротив двух небольших окошек в главной части храма, росли густые кусты сирени, пропуская внутрь лишь малую толику дневного света, да и вечер был совсем пасмурным...
  
  Всё же они зажгли свечи и при их слабом свете прочитали, как могли, Вечернее правило. Ближе к концу молитв в храме появился брат Евгений, единственный из седмицы, кто помнил их наизусть.
  
  - Аминь, - полнозвучно произнёс он в конце. - Так Вы всё же здесь! Стыжусь, стыжусь за опоздание, покаянно склоняю свою дурную голову... Знаете, я был уверен, что Вы не придёте! Потому что принял во внимание ваше одновременное исчезновение за ужином, то есть и Ваше тоже, мадмуазель, а также послушал господина Иволгина, который за тем же ужином красочно живописал, как Вы, Артур Михайлович, грозились поотшибать ему его ветвистые рога...
  
  Артур и Лиза рассмеялись в голос.
  
  - Грозился совсем не я, - пояснил 'отец дьякон'. - Максим что-то от огорчения перепутал...
  
  - ...Или приврал, - добавила девушка.
  
  - ...Но, так или иначе, моё мужское самолюбие он спас, потому что уж если 'грозился', то, значит, я действительно 'грозный', - миролюбиво закончил Артур.
  
  - Отец дьякон, позвольте спросить Вас! Хоть и бестактно, но не успокоится душа, пока не узнаю! Вы женаты, или монашествуете, или целибатствуете? Или, может быть, Владыка для Вас икономию [Отступление от церковных канонов, которое может, к примеру, позволить правящий архиерей. Константинопольский Собор 809 года во главе со святым Никифором, Патриархом Константинопольским, постановил, в частности, что 'архиереи имеют право применять каноны так, как им представляется правильным' (Афиногенов, Д. Е. Константинопольский патриархат и иконоборческий кризис в Византии (784-847). - М., 1997, - С. 50-51.; прим авт.)] попустил в смысле разрешения брака после дьяконского рукоположения?
  
  - Ни то, ни другое, ни третье, брат Евгений...
  
  - ...Ни четвёртое, - прибавила Лиза с улыбкой.
  
  - Как, и ни четвёртое тоже? - испугался Гольденцвейг: это уж было вовсе непредставимо!
  
  - Когда-нибудь мы Вам расскажем... - пробормотала девушка весело. - Или даже сейчас! Артур, можно?
  
  Дождавшись кивка, она подошла к монаху и что-то весело зашептала ему на ухо.
  
  - Ах, полноте, барышня, - отозвался брат Евгений, подняв брови. - Эту сказку я слышал так часто, что уже вовсе перестал ей верить. Но даже если допустить, что иноверие отца дьякона - это не выдумка, вовсе не вижу, как из одного следует невозможность другого. Знавал я таких иереев... но давайте, что ли, выйдем из храма Божьего, а то негоже прямо здесь суесловить! Так вот, знавал я, во-первых, отца Леонида...
  
  Говорят, что мысли и желания материальны, в том числе не только духовные размышления и порывы, а такие сугубо вульгарные, как желание ударить своему соседу кулаком в лицо. В любом случае, если два человека неподалёку друг от друга и с небольшой разницей во времени думают об одном и том же, это случится с бóльшей вероятностью, чем когда об этом думает лишь один. Войдя в свой домику (уже смеркалось), Артур стал свидетелем того, как из комнаты ? 1 в общий коридор вывалился Джереми, держась за нос. Из носа у него, похоже, шла кровь.
  
  - Can I help you? [Могу я Вам помочь? (англ.)] - приветливо спросил буддист, едва не прибавив в конце предложения sir [сударь (англ.)], причём не от большого уважения, а единственно от хорошего настроения, которое легко наполняет незлобивого человека дружелюбием.
  
  - No, no, holy f*cking shit! Let me in peace, all of you! [Нет, нет, срань Господня! Оставьте меня все в покое! (англ.)] - ответил американец одновременно жалобно и злобно. Шатаясь, он побрёл на улицу.
  
  - Кого там ещё принесло? - раздался из комнаты голос Олега.
  
  - Это я, - откликнулся Артур и бесстрашно вошёл внутрь. - Как Вы здесь живёте, без света? Хотите, я Вам свечку принесу?
  
  Артур вышел и вернулся с зажженной свечой. Ещё две целые свечи он положил на столик.
  
  - Не уходи, посиди со мной, - неожиданно попросил Олег. - Садись! В ногах правды нет.
  
  Без всяких лишних слов он выставил на журнальный столик два стакана и налил в каждый на четверть из бутылки 'Беленькой'.
  
  - Я не могу, - серьёзно сказал Артур. - Мне вера не позволяет.
  
  - Что ещё за вера? Мусульманин, что ли?
  
  - Буддист.
  
  - Врёшь поди...
  
  - Вот те крест, что не вру.
  
  - 'Вот те крест, что буддист', ха-ха, отлично! Но, знаешь, верю. Подозревал что-то такое. И даже не очень удивлён...
  
  Взяв стакан собеседника, он некоторое время раздумывал, не перелить ли его содержимое в свой стакан, но вместо этого вылил прямо себе в рот. Крякнул.
  
  - Хочешь знать, за что лягушатник получил в табло?
  
  - Даже и представить не могу... Поспорили о судьбах Родины?
  
  - Дурак ты, Артурка! Если человек готов спорить о судьбах Родины, значит, неравнодушен он к этим судьбам. За что же ему тогда выписывать в табло? Нет, проще всё гораздо... Он меня лапать пытался!
  
  - Не может быть! - ахнул Артур.
  
  - Может, очень легко может быть. Мне, видишь, показалось, будто он патриот. Слушал меня внимательно, соглашался со всем, всё 'oui [да (франц.)], Олег' да 'oui, Олег'... Уи, уи... и больше эти свиньи по-французски ничего не знали. Вот я, идиот, и расчувствовался, сказал ему тоже что-то ласковое, а этому козлу только того и надо было... Фу, мерзость! Аж трясёт до сих пор!
  
  Олег 'дёрнул' второй стакан.
  
  - Забудь, - сочувственно предложил Артур. - Не твоя вина. Прочитай молитву перед сном...
  
  - Что? Молитву? Это тоже ты отлично сообразил, пять тебе с плюсом... Не работают ваши молитвы ни шиша собачьего. Господь не принимает! Неугоден Иисусу Христу товарищ сталинист...
  
  - А ты сталинист?
  
  - У-у, ещё какой! А-ах, третья хорошо пошла... Я русский, этим всё сказано. Кондовый такой, знаешь ли, нутряной, животный русский. Не нацист, но русский, понимаешь? Достоевского читал? 'За невозможностию быть русским, стал славянофилом'. А я вот за невозможностью быть кем-то другим, кроме русского, стал православным. Ясно тебе?
  
  - Вполне. Чего же тут неясного?
  
  - Ничего тебе не ясно, бедовая твоя буддийская башка! Не стал я православным, не стал! Ковался, ковался, да не выковался. Насильно себя подковал православием на все четыре ноги, да бараном остался, как был. Изо всех сил желаю верить - не могу. Иной раз даже будто пойдёт как надо: славное что-то такое на меня дохнёт, наше, земляное... А другой раз глянешь на экую-нибудь поповскую харю, из тех, что поперёк себя шире, из тех, что 'нераскаявшиеся будут съедены' - и блевотно.
  
  - Церковь не сводится к изъянам отдельных служителей, Олег.
  
  - А, церковь, церковь, заладил мне про церковь! Я н-е в-е-р-ю в-о Х-р-и-с-т-а! Даже иначе: я н-е д-о-в-е-р-я-ю Х-р-и-с-т-у! Какой же я после этого православный, к бисовой матери! У Христа был Свой народ, хороший ли, плохой, убогий, криворыленький - уж какой есть. Родину не выбирают. Этот народ - народ, понимаешь! - на Него, Христа, глядел с упованием и последней надеждой как на вождя нации. А Он, этот Бог живой, это воплотившееся Слово, Свой народ - сдал. Сдал как пропойца-Ельцин, как Николаша-муж-Алисоньки-Романов, как тот миллион ахеджаков, которые каждый день за понюшку табаку предают свой народ. Зачем мне такой Бог, который отказался от Своего народа? Он ведь так и от моего откажется, а? Вот что страшно, и как подумаю - аж темно в глазах. Может, уже отказался? Отвечай мне, буддист, бес тебе в ребро! - Олег схватил его за запястье. - Отказался Христос от моего народа или нет?!
  
  - Милый мой, - ответил Артур с острой жалостью, - откуда же мне знать? Знаю только, что будь на моём месте настоящий дьякон, у него бы для тебя были такие слова: разве может Христос от кого-то вполне отказаться? Откажись Христос от кого-то, тот человек или народ в один миг прекратит своё существование, ибо всё исходит от Него и Им питается. Говорил ещё четыре дня назад просто как шутку и дерзание, теперь же говорю серьёзно: спокойствие нас, буддистов, идёт от Христа. Мужество магометан идёт от Христа. Горе твоё, твоя тревога - от Христа тоже. Нет ничего благого, что имело бы иной источник. А водку твою, если позволишь, я вылью.
  
  Олег отпустил его руку.
  
  - Да, вылей, - сказал он странным голосом.
  
  Артур ушёл, осторожно прикрыв за собой дверь.
  
  Свеча погасла, прогорев, но долго ещё сидел в темноте русский патриот, размышляя о русском боге и о том, оставил тот или нет его отчизну. А вокруг дома бродил американец, проклиная свою судьбу, забросившую его в этот негостеприимный край.
  
  XXV
  
  В пятницу с утра все ждали очередного подвоха, но пока Бог миловал: никакого нового несчастья кроме надоевшего моросящего дождя и отсутствия света не усматривалось.
  
  - Меня, досточтимые братья и сестры, это даже пугает, - пробормотал брат Евгений себе под нос. - Учитывая, что в пятый день сотворил Господь зверей, чего нам ждать ещё? Нашествия тараканов?
  
  Предположение вызвало невесёлые ухмылки у оставшихся пяти участников. Пяти, так как Джереми ночью собрал вещи и ушёл с хутора. Исчезновения на этом не закончились: за отдельным столиком ныне сидела только сестра Иулиания.
  
  - Сестра! - окликнул её Олег. - Сегодня фильм тоже будет? Неужели у Вас ноутбук ещё не сел?
  
  - Бог даст, будет и фильм, - ровным голосом ответила монахиня. - Всё в руках Божьих.
  
  - Ты подготовила доклад? - шепнул Артур Лизе.
  
  - Да, только трýшу ужасно. Когда выйду к кафедре, не гляди на меня, пожалуйста: мне будет очень стыдно! Хорошо?
  
  - Хорошо...
  
  - Нет, нет! Пожалуйста, гляди! Иначе мне покажется, что тебе стыдно меня слушать...
  
  Ровно к началу утренней сессии сестра Иулиания вошла в актовый зал, где уже собрались участники, молча, как и в прошлый день, установила ноутбук на стол и запустила на нём фильм о женщинах в православии, сама сев на задний ряд.
  
  Добросовестно отработав всё время, на которое ему хватило оставшегося заряда аккумулятора, то есть около часу, ноутбук погас. Фильм оборвался на середине. Не говоря ни слова, честнáя сестра взяла аппарат под мышку и вышла с ним из зала.
  
  - Что же, расходимся до обеда? - неуверенно предложил Максим. - Или... докладчицу послушаем?
  
  - Послушаем, послушаем! - раздались голоса. - Как же не послушать!
  
  Лиза вышла к кафедре. В своём скромном, но надетом в первый раз за весь семинар светлом платье она особенно хороша была сегодня.
  
  - Каково положение женщины в православии? - начала девушка голосом, в котором слышалось явное волнение. - Такое же, как и у меня здесь: как будто допущена, как будто даже допущена на равных, но когда нужно, ей быстро закроют рот и укажут на дверь. Простите меня за эту невольную грубость: я не счёты сводить вышла сюда, я действительно вижу проблему женщины в православии, вижу её своими двумя девичьими глазами. Какова, к примеру, позиция женщины внутри церкви? И особенно: кем ей позволено стать внутри к-л-и-р-а? Монахиней или матушкой; пожалуй, ещё учительницей воскресной школы или клирошанкой. Вот и все духовные дороги, которые лежат перед ней, вот и все двери, которые перед ней 'широко' распахнуты. Святая Татьяна, как мы знаем из житий святых, выполняла дьяконское служение. Что-то есть странное в этом сообщении для нашего современного уха, правда? Ведь если святая делала что-то, что женщине в православии - в силу её 'греховности', скажем, - не положено делать, разве может она почитаться святой? И наоборот: если всё же она почитается святой, может быть, нет в дьяконском служении женщины чего-то преступного или богопротивного? Зачем тогда оно не разрешено? Я вижу, вижу ваши скептические улыбки и даже читаю ваши мысли. До чего дерзка эта юная пигалица! - наверное, думаете вы. Дай ей палец, так она всю руку отхватит! Дай ей дьяконство, так она и священства попросит! Ей-то на что священство с её слабым умишком? На какой кусок распахнула она свой маленький клювик? Прошу вас: не смотрите вы на внешность юной пигалицы, которая вовсе не себе добивается лакомого кусочка, да и не его вовсе! Разве во мне дело, и разве вообще дело в том, что мы, женщины, чего-то просим от церкви? Проси мы, желай мы немного пошире и помягче места внутри церкви для нас самих, это действительно было бы и дерзко, и дурно. Но, пожалуйста, не глядите нас как на просительниц: взгляните на нас как на тех, кто готов дарить. Чем мы можем оказаться полезными помимо существующего служения, разрешённого женщине? Не знаю, но знаю точно, что можем. В жизни Христа, столь святой, что и думать об этой святости нельзя без содрогания, тоже мы видим фигуры женщин. Даже блудницу не отверг Христос, и не отверг Он ту, кто умыла его ноги слезами пополам с драгоценным миром. На крестном пути именно женщина протянула Христу платок, чтобы обмакнуть от кровавого пота Его святое чело. Мы просим совсем немногого: позвольте нам тоже встать на обочине пути нашей церкви, чтобы протянуть Христу этот платок и затем сберечь Его драгоценный нерукотворный образ! Форм особого женского служения я не знаю и не могу предсказать. Но формы могут быть так многообразны, как многообразна христианская жизнь. А чем должна быть в-с-я жизнь христианина от рождения до смерти, как не христианской жизнью? Есть, к примеру, нечто особенное, тайное во взрослении юной девушки, вот это предчувствие молодой радости и молодой любви, что нуждается в благословении, чтобы ему не превратиться в язычество, и разве плохо, если это будет женское благословение? Есть особая тайна, достойная освящения, в моменте, когда...
  
  XXVI
  
  На этих словах докладчицы случилось нечто конфузное и, по контрасту с возвышенным смыслом слов, пошлое, хотя само по себе и не такое ужасное.
  
  Дверь актового зала приоткрылась сантиметров на тридцать, и внутрь зала просунулась голова молодой бабёнки с исключительно простыми, даже несколько карикатурными в своей грубости чертами, с выражением хамоватого любопытства на лице.
  
  - Опаньки! Туточки они все, - произнесла голова. - Куку, ёптыть. Сидите? Ну, сидите, сидите. Покедова!
  
  Голова убралась, дверь закрылась.
  
  Лиза, споткнувшись и изменившись в лице, попробовала, но не нашла в себе силы продолжать: таким холодным душем для неё, воспарившую с высотам женского служения, стала эта деревенская проза.
  
  - Извините, - шепнула она и быстрыми шажками вернулась на своё место.
  
  Впрочем, явление головы не одну её, а всех ошарашило. Наконец нашелся белорусский писатель, дав волю общему возмущению:
  
  - Что это, что здесь вообще за бедлам творится?! Как можно работать и обсуждать судьбы всего русского православия в таких условиях?!
  
  Сергей хоть слушал Лизу с немалым догматическим скепсисом, записывая себе в блокнот всякий пункт, по которому хотел возразить, но его, писателя, даже против его воли увлекла сама поэзия этого ширококрылого девичьего порыва - и вот некая кудлатая башка решает поставить в этой поэме такую жирную кляксу! Тут было чему негодовать!
  
  Иудей поднялся с места:
  
  - Позвольте мне, братья и сестры! Я схожу и выясню, в чём дело. Может быть, это просто наш повар, который уточняла наше количество таким вот несколько хамским образом...
  
  Брат Евгений вышел за дверь. Потянулось тягостное молчание. Минуты через четыре монах снова вошёл в актовый зал. Вид он имел более чем обескураженный, хоть и силился улыбаться.
  
  - Всё несколько хуже, - доложил он. - Три каких-то молодухи и один мужик вида почти уголовного хозяйничают в нашей столовой. А именно, они питаются приготовленным для нас обедом, отпуская по этому поводу всякие комментарии. Одна черпает из кастрюли прямо поварёшкой, другая пожирает, не подберу иного слова, пирожные, а мужик уплетает рыбу. Порционную, между прочим. Увидев мою рясу, поинтересовались, не поп ли я. А если я поп, то не хочу ли я в лоб? Так как в лоб я всё же не очень хочу, вернулся к вам.
  
  Участники начали переглядываться с растерянным видом. Да, чего-чего, но этого никто не ждал! Послышались первые голоса:
  
  - Это недопустимо!
  
  - Что за шуточки?
  
  - Куда охранник смотрел?
  
  - Да всё просто: он-то один, а их четверо!
  
  - А дальше что они учудят? Будут гадить нам на голову?
  
  Гольденцвейг занял своё место и вновь заговорил, почти гневно, так как успел отойти от потрясения:
  
  - Я думаю, досточтимые братья (нарочно говорю именно 'братья'), что перед лицом этих наглых захватчиков нам надо объединиться и дать им отпор. Вначале - сурово призвать их к порядку, а затем - даже и силой выдворить их, если понадобится! Наша защита - дело рук нас самих, если уж священноначалие оставило нас в эту трудную минуту. Предлагаю, чтобы Олег в качестве единственного человека среди нас, имеющего касательство к военному делу, пусть хоть только в историческом аспекте, кроме того, в качестве Вторника с его марсианской природой, принял бы сейчас командование всеми мужчинами и указал бы нам, так сказать, тактику и стратегию наших действий.
  
  - Д-да, - пробормотал Максим. - Мысль разумная. Ставлю на голосование...
  
  - Только давайте уже побыстрее: ведь они этак весь обед сожрут! - поторопил монах.
  
  - Самоотвод, - бросил Олег. Прозвучало это так неожиданно, что Максим даже и не сразу нашёлся, чтобы спросить:
  
  - Как это? Почему?
  
  - Самоотвод, - повторил руководитель патриотического клуба. - Потому. Чтó вы предлагаете: взять швабры и идти бить деревенских? Побьёте этих четырёх - полдеревни придёт.
  
  - Но нельзя же бездействовать перед лицом зла! - возмущённо выдохнул иудей. - Не узнаю Вас, Олег! Вы чтó, толстовцем заделались?
  
  - Ай! - махнул рукой Олег. - Хватит словами-то кидаться... 'Перед лицом зла, перед лицом зла'... Какого, спрашивается, зла? Это, любезные, народ ваш, тот самый народ, о котором вы, либералы, так лицемерно печётесь и который в реальности ненавидите до боли в печёнке. Уж простите русский народ, что он вам рылом не вышел! Нет у нас морального права гнать отсюда этих людей! Это мы здесь гости, а они - на своей земле хозяева.
  
  - Да? - поразился монах. - О-н-и хозяева? Так это н-а-р-о-д нас, может быть, здесь поит и кормит? А не Русская церковь?
  
  - А Русской-то церкви к-т-о средства даёт, чтобы нас поить и кормить? - иронично уточнил Олег. - Государственный департамент США, наверное? Ах, как вы мне надоели, брат Евгений! Вы и иже с вами, слуги-то наши Божьи! Какие слуги?! Захребетники, вот слово для вас! Другого не дождётесь! Вы - жуки в муравейнике, вы пробираетесь в недра народа и захватываете самые жирные куски! Руководите нами и попутно травите нас ядом своего либерализма! Какое вы моральное право имеете на это, если даже не разделяете нашей веры? Не лупайте на меня глаза, брат Евгений, не ослышались, не обманете меня своей ряской! Для Вас Христос - разве Спаситель, для Вас лично? Ох, прав народ, когда говорит, что жиды Христа распяли! И вы нас ещё чему-то учить вздумали со своей жидовской колокольни?
  
  Повисла неловкая пауза.
  
  Иудей откашлялся и заговорил:
  
  - Что ж, Олег, спасибо на добром слове, хотя бы за искренность спасибо. Ждёте от меня ответа? Или даже не ждёте, так велико ваше презрение к 'захребетникам'? А я вам отвечу всё равно. Меня обвиняют в том, что я хочу вкусно есть и сладко спать? Это не возбраняется нашим писанием! Разница между нами и вами в том, что мы признаём за человеком его естественные права, даже грешки, а вы целой нацией всё корчите из себя святых-недоумков. Мне ставят в упрёк то, что мы занимаем лучшие места? Кто же виноват в том, что у вашего безнадёжно-пропойского и ленивого в своей массе народа недостаёт честолюбия? Я - неправославный? Да, так и есть, но я хотя бы Богу поклоняюсь, в отличие от вас, сатанистов, потому что не может в своей духовной сути не быть сатанистом тот, кто восхищается усатым душегубом! Жиды Христа распяли? Да, конечно, я лично приколачивал Его к кресту! Ах, как же вы мне надоели тоже, вы, великорусские хамы с вашим хамским патриотизмом, с патологической любовью к кнуту и сладострастным желанием лизать сапоги кремлёвскому горцу, любители берёзок и крепостных девок! Купите себе каждый свою личную берёзовую рощу, чтобы у вас никогда не было недостатка в розгах, и потеряйтесь в ней навсегда! ¡Сómprate un bosque y ¡piérdete en él! ['Иди к чёрту!', досл. 'Купи себе лес и потеряйся в нём!' (исп.)]
  
  Олег легко вскочил с места, быстрыми шагами подошёл к монаху и остановился перед ним, сверля его глазами. Тот, не отводя взгляда, обозначил презрительную улыбку на лице. Этой ухмылки от 'жида' патриот уже не вынес: схватив брата Евгения за ноги, он резким движением опрокинул его на спину вместе со стулом. Все повскакивали со своих мест. Максим и Сергей бросились держать за руки Олега, а Артур помог подняться монаху и принялся быстрым шёпотом убеждать его успокоиться.
  
  - Мне здесь нечего делать, - произнесла Лиза звонко и печально. - Неужели сейчас продолжим обсуждать женское служение? Кто-то на самом верху пошутил: не мой сегодня день. Извините!
  
  С этими словами она собралась и вышла, уход её мало кто заметил. Артур, скрепив сердце, остался, помня о том, что ведь обязанности писать протокол с него никто не снимал. Правда, писать было нечего. Оставшаяся 'великолепная четвёрка' уже успокоилась до той степени, чтобы никому не махать руками, но не до той, чтобы перейти к обсуждению темы дня. Летели выкрики:
  
  - Ай, зря я тебе всё же не заехал в табло! (Олег.)
  
  - А ты попробуй, попробуй! Рискни здоровьем, чудило! (Евгений.)
  
  - Какая лексика! Какой слог! Вперёд, товарищ полковник! Вперёд, ваше преподобие! Я записываю! (Сергей.)
  
  - Остынь уже, баран! Остынь, тебе сказали! Да и ты тоже хорош! Щас сам тебе заеду в ухо, если не прекратишь истерить! А ещё рясу надел! Два куска идиота! (Максим.)
  
  - Сам кусок идиота!
  
  - Не увлекайтесь заимствованиями, господа! Заимствования банальны! Ищите в недрах родного языка!
  
  XXVII
  
  Осознав свою совершенную бесполезность, Артур покинул 'богословскую дискуссию'. Никто и не подумал его останавливать.
  
  Первым делом он заглянул в столовую. Незваных гостей уже не было, но сама столовая представляла жалкое зрелище. Обед, приготовленный на семерых, был съеден почти дочиста. По столам растеклись лужи. На полу валялись судки́, подносы, объедки.
  
  Грустное зрелище, но сил огорчаться не было. Вообще не было сил. Все эти дни он славно держался: убеждал, подбадривал, успокаивал, утешал... Только вот его самого, Артура, никто сейчас не спешил подбодрить, успокоить и утешить. Чувствовалось равнодушие в уме и большая слабость во всём теле. Даже искать Лизу казалось вовсе не срочным делом.
  
  Решив для себя, что поспит в своей комнате часик-другой, молодой человек направился к своему домику.
  
  Максим ещё до завтрака переехал из комнаты номер один к Олегу на освободившееся место (ему по очевидным причинам было неловко жить в одном помещении с человеком, у которого он от небольшого ума попробовал отбить девушку), оттого имелись прекрасные виды на спокойный и бестревожный сон. Этим надеждам, однако, не суждено было исполниться. Дверь второй комнаты оказалась открыта настежь, а в одном из двух кресел сидел - кто бы вы думали? - Григорий Лукьянов собственной персоной!
  
  Артур застыл на пороге.
  
  - Что ты здесь делаешь? - только и сумел он вымолвить. - Как ты попал сюда?
  
  - Помогли добрые люди... А вот что т-ы делаешь на моём месте?
  
  - Уже и на твоём месте?
  
  - Да, на моём, самозванец! По-хорошему тебя прошу сейчас собрать вещички и идти отсюда на все четыре стороны!
  
  - А не то?
  
  - А не то тебя постигнет участь всех лжедмитриев!
  
  - Никуда я не пойду, - сказал Артур устало. Дойдя до кровати, он с наслаждением повалился на неё. - Делай что хочешь, только спать мне не мешай.
  
  - Я обращусь к организаторам семинара! - пригрозил Григорий.
  
  - Бог в помощь, - пробормотал Артур с закрытыми глазами. - Найди их сначала... Иногда мне кажется, что не было у этого безобразия никаких организаторов вовсе. Оно создано коллективной кармой живых существ, как и безумный мир вокруг нас... - он уже спал к концу фразы.
  
  XXVIII
  
  Через полчаса он проснулся, освежённый. Да, можно было жить дальше! Если бы ещё пообедать, то отчего бы и не жить!
  
  Вернувшись в корпус, Артур, к сожалению, так никого и не обнаружил в разграбленной столовой. Кухня тоже была пуста: повариха скрылась в неизвестном направлении. Как и сестра Иулиания, между прочим...
  
  Но вот же, они все сидели в зале, все четверо, каждый на своём месте, присмиревшие, почти добрые.
  
  - Артур Михайлович, очень рады Вас видеть! - сердечно поприветствовал его белорус. - Мы буквально только что закончили: сказали друг другу в лицо всё, что друг о друге думаем, успокоились и решили продолжать дискуссию. Не угодно ли присоединиться?
  
  - Это замечательно! - обрадовался Артур.
  
  Не успел он договорить, как дверь за его спиной распахнулась и на пороге встал Григорий.
  
  - Участники семинара, слушайте меня! - почти прокричал он. - Я - дьякон Григорий Лукьянов, клирик Феодоровского собора, н-а-с-т-о-я-щ-и-й клирик! А этот человек перед вами - он указал пальцем на Артура, - самозванец и лжец! Он - не тот, за кого себя выдаёт! Его дьяконство фальшиво! Он даже и не православный вовсе! Гоните его в шею, братья!
  
  Все распахнули рты. Артур меж тем прошёл на своё место и сел, закинув ногу на ногу, с любопытством глядя на недавнего своего приятеля, который даже здесь, в своём как будто совершенно искреннем негодовании, выглядел так, словно играл роль.
  
  Молчание прервал голос Олега:
  
  - Уважаемый Григорий или как тебя там! Ты словами-то не кидайся! Ты за слова ответ держи! Вон, возьми-ка стул, садись напротив нас - да, молодец! - и отвечай. 'Не тот, за кого себя выдаёт' - так его по паспорту не Артур Симонов зовут? Тебе известно другое имя?
  
  - Нет! - потерялся Григорий. - Нет, неизвестно... Но ведь этот человек - не дьякон!
  
  - Это правда, - признался Артур со стыдом.
  
  - Подождите, Артур Михайлович, не забегайте вперёд паровоза, - осадил его брат Евгений. - 'Не дьякон', 'не дьякон'... а кто вообще сказал, что он дьякон? Сам он нам такого не говорил. Давайте вспомним: не организаторы ли семинара? Хорошо, а они отчего так решили?
  
  - Оттого, что им так передал отец Александр, настоятель собора, - пояснил Артур.
  
  - Отлично, а он-то на каком основании в Вас признал дьякона?
  
  - Вот оно, моё основание, - с улыбкой показал Артур на Григория, ежеминутно меняющегося в лице и беспомощно открывающего рот. - Именно он меня и представил как клирика, кем я, впрочем, и являюсь...
  
  - Так и в чём тогда проблема? - усмехнулся Олег. - Что за революция в муравейнике? Что за топот злых ёжиков на равнине?
  
  - Если же говорить про Ваши обвинения во лжи и в неправославии, отец Григорий, - продолжил белорус, - то с первым Вы попали пальцем в небо: лжец не признаётся в своей лжи во всеуслышанье. Да и со вторым Вы нам не открыли Америки. Так и что с того?
  
  - Как это 'что с того'? - вытаращил на него глаза Григорий.
  
  - А что, собственно, я должен иметь против нашего милого Меркурия, кроме его иноверия? - возразил писатель. - Эта причина для его изгнания недостаточна, хотя бы потому, что православных в строгом смысле слова здесь, считайте, практически и нет. В любом случае, не я стану инициатором, потому что...
  
  - Какое мне дело до вас и до вашей веры! - возмутился Григорий. - Я, я православный! Я имел законное право на его место!
  
  - Права надо брать в руки, а не надеяться, что они свалятся в рот, как манна небесная, - ответил ему Максим. - Артур был с нами все эти пять дней, во всех наших ссорах, спорах и мордобоях. Он честно играл свою роль, и он её заслужил. А тебя где пять дней черти носили? 'Какое мне дело до вас и до вашей веры?' - спрашиваешь ты: отлично, просто отлично! Так и мы тебе говорим то же самое. Пошёл вон!
  
  - Во-он! - весело завопили участники, а Олег, вложив пальцы в рот, сопроводил эти крики пронзительным свистом. Удаляющегося дьякона проводили издевательскими аплодисментами.
  
  - Спасибо, друзья! - прочувствованно сказал Артур. - Правильно я понял, что вы решили не обедать, пока не найдём рекомендации по теме пятого дня?
  
  - 'Hear, hear!' [Согласны, поддерживаем! (англ.)], как говорят в английском парламенте, - улыбаясь, ответил брат Евгений. - Только... позвольте, а где же докладчица?
  
  Все растерянно переглянулись: про докладчицу-то они и впрямь забыли.
  
  - Я пойду её искать! - первым вскочил Артур со своего места.
  
  XXIX
  
  Искать Лизу не пришлось долго: она сидела у себя в комнате на кровати, зябко закутавшись в покрывало. Артур осторожно сел напротив.
  
  - Что такое, мой хороший? - спросил он с сочувствием.
  
  - Ничего, верней... Я кое-что обнаружила. Хочешь увидеть сам? Хорошо. Пойдём!
  
  Взяв Артура за руку, Лиза вывела его из домика. Пройдя по гравийной дорожке, они вышли из открытых настежь ворот. (Охранника в будке не было.) Свернули и прошли вдоль забора, пока Артур не остановился как вкопанный, прошептав:
  
  - Что это?
  
  Стволы мощных оросительных установок бросали вверх на десять-пятнадцать метров струи воды. Достигнув верхней точки, вода рассыпалась на брызги и опускалась над хутором тем самым дождём, который зарядил в среду и с тех пор не прекращался.
  
  - Я обошла: их много, они по всей ограде, - пояснила Лиза. - Понятно тебе теперь?
  
  - Нет...
  
  - Подумай хорошенько! Вспомни: зачем в актовом зале камеры?
  
  - А там камеры? - наморщил лоб Артур. - Ах, ну да: такая чёрная полусфера под потолком. Никогда не задумывался, верней, думал, что это пожарная сигнализация... Для безопасности, наверное...
  
  - Для безопасности! Ах, мой милый, наивный человек! И в столовой - для безопасности? И в храме - тоже?
  
  - Ничего не понимаю! - признался он.
  
  - Я тоже не сразу поняла. Теперь вспомни, пожалуйста, понедельник и место, куда нас привезли. Разве это было похоже на храм, или семинарию, или монастырское подворье? Э-т-о н-е п-р-а-в-о-с-л-а-в-н-ы-й с-е-м-и-н-а-р, Артур! И патриархия к нему никакого отношения не имеет! Это... это какое-то гнусное реалити-шоу 'За стеклом', организованное некими... упырями для того, чтобы им туже набить свой карман! Сейчас какой-нибудь толстобрюхий продюсер смотрит на ребят и потирает свои ручонки! Боже мой! - неожиданно всхлипнула она. - Как стыдно!
  
  - Почему - стыдно?
  
  - А вдруг и в каждом номере камеры? Да, да, наверняка так! Это значит, что и вчера тоже...
  
  Артур густо покраснел.
  
  - Как это отвратительно! - продолжала тихо всхлипывать Лиза. - Насадить нас на булавки и рассматривать, как насекомых!
  
  - Милая моя, мы ни в чём не виноваты и нам нечего стыдиться! - горячо возразил Артур. - Мы вернёмся невозмутимые и торжествующие, потому что теперь мы знаем их секрет. Разобьём их чёртовы камеры, если хочешь!
  
  Лиза помотала головой:
  
  - Нет, нет, не буду я ничего бить и ломать. И участвовать ни в чём не буду, и... миленький мой, прошу тебя: оставь меня одну на несколько часов! Мне нужно это пережить и продолжить жить дальше, пусть даже без всякого торжества и невозмутимости, о которых ты говоришь. Хорошо?
  
  XXX
  
  Вернувшись на хутор, Артур обнаружил, что все его коллеги (кроме Лизы) собрались в столовой. Верней, писатель и монах прибирались в самой столовой, восстанавливая порядок после разгрома, а Олег с Максимом на кухне чистили картошку. Кое-какие запасы продуктов сыскались, правда, не в изобилии и без разносолов, конечно. После ухода всех помощников, перед лицом уже произошедшего и новых возможных угроз волей-неволей приходилось устанавливать 'военное управление', при котором вперёд действительно выдвинулся Вторник (Артур пропустил, как и когда это случилось): именно Олег назначал теперь дежурных по кухне и выписывал прочие наряды. Одним из распоряжений нового 'коменданта' было, между прочим, запереть ворота и калитку: Артур с Лизой едва успели вернуться с их грустной прогулки.
  
  Обед (варёная картошка с растительным маслом) поспел наконец. За столом участники, не сговариваясь, принялись высказывать вслух накопившееся возмущение:
  
  - Так невозможно жить! Отчего нас бросили на произвол судьбы?
  
  - Свинство какое-то, честное слово!
  
  - Архиерейскому собору вообще нужны наши рекомендации или нет?
  
  - Кто там у них, интересно, работает в Молодёжном отделе? Верней, служит? Руки бы повыдёргивал этим людям!
  
  - Связи нет, света нет, скоро и воду отключат! Мы звери, что ли, чтобы жить в таких условиях?
  
  - Воистину, братья, это мы звери и есть, те самые, которых в пятый день произвёл Господь.
  
  - Очень смешно, брат Евгений! Я похож на зверя?
  
  - Конечно, похож, Максим Петрович, уж если отец дьякон Вам грозился поотшибать Ваши ветвистые рога.
  
  - Дурак Вы, Сергей Николаевич! А ещё писатель, тоже мне.
  
  - Да: забросили нас здесь, оставили...
  
  - Элои, элои, лама савахфани!
  
  - Это что такое? Что ещё за лама?
  
  - Лама - это животное, которое умеет плеваться.
  
  - Плеваться! Я сейчас сам начну плеваться!
  
  - Хватит уже орать! Кто будет плеваться - того назначу в наряд по кухне вне очереди! - пригрозил Олег.
  
  'Сказать им или не сказать об открытии Лизы? - грустно размышлял Артур. - Пожалуй, всё же не стóит. И без того мы почти уподобились зоопарку. А что начнётся, если они узнают!..'
  
  К концу обеда он положил в чистую тарелку оставшиеся три картофелины и пошёл с ними к выходу.
  
  - Куда? - поразился Олег.
  
  - Лиза сидит голодная, - стыдливо пробормотал Артур.
  
  - Хм! - хмыкнул комендант. - Хорошо, но разрешения можно было спросить? Есть у Вас язык, товарищ Симонов, или нет? Давайте договоримся, чтобы в последний раз было такое! Никто не хочет, я думаю, разводить в комнатах настоящих зверей, вроде тараканов, крыс и прочего! Слышите, уважаемые? Это всех касается!
  
  'Тьфу!' - мысленно ругнулся Артур, но вслух ничего не сказал: вновь его взяла усталость, и не было задору спорить.
  
  Девушка открыла ему дверь и сдержанно поблагодарила за скромный обед. Глаза её были красными.
  
  - Пожалуйста, иди теперь, - шепнула она. - Я не хочу, чтобы те, кто сидит по ту сторону экрана и чешет своё жирное брюхо, слышали наши разговоры. Ни одного словечка им, вурдалакам, не достанется!
  
  XXXI
  
  'Военная власть' в лице товарища Константинова в связи с чрезвычайными обстоятельствами 'национализировала' оставшиеся у Артура хозяйственные свечи, а также восковые свечи в храме (насилу он отстоял десяток). По причине экономии свечей Вечернее правило в пятницу и Утреннее правило в субботу не читали.
  
  По причине отсутствия основной докладчицы ничего не записали в пятничный протокол: говоря откровенно, никому из мужчин, кроме Артура и отчасти Сергея, проблема женщины в православии и не была особенно интересна. Под непрерывным дождём (как будто настоящий дождь добавился к рукотворному) уныло закончился этот день.
  
  В субботу сразу после скудного завтрака перешли в актовый зал, немедленно решили сразу, до обеда, заслушать двух докладчиков и обсудить их рекомендации. Но едва Максим произнёс: 'Брат Евгений, прошу!', как белорус, кашлянув, смущённо сказал:
  
  - Дорогие братья и сёстры, позвольте мне прямо сейчас кое в чём признаться! Дольше я это откладывать, вводя вас в заблуждение, не могу. Мы с вами находимся на семинаре православной молодёжи и именно в качестве православных имеем церковное и моральное право писать рекомендации Архиерейскому собору. Но из частных бесед или публичных откровений все мы одновременно знаем, что не всё в порядке с нашим православием. Не хочу называть ничьих имён, чтобы вы не подумали, будто я стремлюсь укорить кого-то. Прошу от вас лишь одного: пусть поднимет руку каждый, кто себя доподлинно считает православным человеком.
  
  Руки не поднялись. С тем бóльшей надеждой все взоры устремились на докладчика.
  
  - Чтó вы как пристально смотрите на меня, мои дорогие? - спросил писатель.
  
  - Как же нам не смотреть на Вас, Сергей Николаевич! - ответил иудей. - Вы - единственная наша надежда, тот маленький золотой гвоздь, на котором повисла правомочность нашего собрания!
  
  - Ваш золотой гвоздь проржавел, - возвестил белорус торжественно и печально. - Я - католик.
  
  Нечто, похожее на вздох ужаса, вырвалось у каждого его слушателя.
  
  В молчании Сергей спустился с кафедры и занял своё место.
  
  Олег был первым, кто высказал вслух общее:
  
  - Это что же получается? Мы все здесь - никто, и звать нас никак? Мы - семеро клоунов, играющих друг перед другом комедию?
  
  - Шестеро, - заметил кто-то.
  
  - Да, спасибо за уточнение! Очень ценное!
  
  - Пора уже устыдиться, коллеги, - пробормотал Гольденцвейг. Сразу после, словно это послужило сигналом, заговорили все невпопад:
  
  - На кухне продукты кончаются! Пачка риса осталась! Что это такое - пачка риса?
  
  - Хватит уже, хватит!
  
  - Надо уважать себя!
  
  - Но Вы-то, Вы, Сергей Николаевич! Мы в Вас верили! Как Вы могли? Ради чего?
  
  - Ради писательской копилки и жизненного опыта, мой досточтимый иудейский брат! Ради 'ума холодных наблюдений и сердца горестных замет', как говорится!
  
  - Да уж, горечи мы тут хлебнули! Полной поварёшкой!
  
  - Это не мы утром хлебали поварёшкой, а великий русский народ! Прямо из кастрюли притом!
  
  - Эх, навернуть бы сейчас супчику...
  
  - Балбесы мы! Шесть кусков балбеса!
  
  - Я иду в посёлок, - объявил Олег. - Прямо сейчас. Оттуда ходит маршрутка до станции, а со станции до Москвы уже доберёмся. Кто со мной? - взметнулись вверх четыре руки. - Вопрос, конечно, чисто риторический... Как, товарищ Симонов? Вы не с нами?
  
  Артур вышел к кафедре.
  
  - Мои дорогие, драгоценные братья и сёстры! - произнёс он. - Вы уже приняли коллективное решение, и мой голос прозвучит совершенно одиноко, вновь меня упрекнут в идеализме и оторванности от жизни, но я прошу вас вопреки всему вернуться к нашим обязанностям, выполнить то, что мы не выполнили, и дождаться завтрашнего утра. Зачем, вы спросите? Зачем, если наш голос для православия никакого значения не имеет? А я отвечу вам вопросом на вопрос: что вообще есть церковь, как не собрание обыкновенных людей, правда, не простое собрание, а связанное высшей целью? Мы - заурядные люди, но мы все здесь объединены целью более высокой, чем наши каждодневные заботы. Даже если представить, что наши организаторы в действительности ищут своей корысти, а не блага православию, - даже тогда это не умаляет её благородства. Ведь результаты семинара можно будет опубликовать вне зависимости от мотивов его организаторов! Оттого я вижу в нас церковь. Положим, православной церковью мы не имеем права называться. Положим, мы способны называться церковью сомневающихся, или обезверившихся, или потерявших надежду. Может быть, мы не имеем права на торжественные слова православных молитв и должны изыскать себе более скромные. Но если мы - церковь, церковь не может самораспуститься! Церковь - не команда футболистов! Не шайка бандитов! Не собрание директоров акционерной компании!
  
  Голос его прозвучал отчётливо, но ответа не последовало. Присутствующие молча поднимались со своих мест, щёлкали замками сумок, ставили стулья в ряд и избегали встречаться с ним глазами.
  
  - Сбор перед корпусом через полчаса, - объявил Олег.
  
  Незаметно все, кроме Лизы и Артура, вышли из актового зала.
  
  - Ты всё-таки, надеюсь, идёшь с нами? - сказала Лиза дрогнувшим голосом, тоже не глядя на него.
  
  Артур отрицательно повёл головой.
  
  - Я остаюсь, - сообщил он. - Я избран секретарём заседания, и с меня никто не снял моих обязанностей. Кроме того, я должен дать пояснения организаторам семинара, кем бы они ни были. Мне будет стыдно, если они здесь завтра не найдут вообще никого.
  
  - Артур, милый! - девушка стремительно подошла к нему вплотную и взяла его лицо в свои ладони. - Твой идеализм граничит с безумием! Славно, очень славно быть чуточку влюблённой или даже без памяти влюблённой в идеалиста, пока ты на каникулах, но каникулы заканчиваются! Как мне опереться на тебя, если все твои разумные решения, настоящие и будущие, парализованы твоим идеализмом? Я не хочу здесь оставаться ни одного лишнего часа и не останусь!
  
  - Я не могу и не желаю тебя принудить, - ответил молодой человек тихо.
  
  Глаза девушки наполнились слезами. Не желая их обнаруживать, она тряхнула головой:
  
  - И это значит, что я не способна тебя уговорить идти со мной? Вот, оказывается, какова мера твоей... симпатии ко мне! Вот как ты мной дорожишь! Хорошо, я не буду тебя упрекать. По крайней мере, э-т-о ты заслужил. Прощай!
  
  Не оглядываясь, девушка вышла из зала быстрыми шагами.
  
  XXXII
  
  Весь остаток этой безмерно тоскливой субботы Артур посвятил разучиванию чина литургии. Не то чтобы он верил в нужность этого дела, но ум желал быть занят хоть чем-нибудь. Не раз, впрочем, он поднимал голову от книги и обводил свою пустую комнату удивлённым взором, будто спрашивая себя: 'Зачем я здесь остался?' Он и сам себе, пожалуй, не мог бы внятно ответить на этот вопрос.
  
  Утром воскресенья Артур проснулся рано и с изумлением обнаружил, что дождь - перестал. Солнце нарисовало на стене его комнаты яркий прямоугольник.
  
  Неуверенными шагами молодой человек направился к храму - и в притворе столкнулся с пятидесятилетним чернобородым священником в облачении.
  
  - Не Вы ли - Артур? - приветствовал его священник, дружелюбно улыбаясь. - Исповедаться не желаете?
  
  - Батюшка! - выдохнул Артур. - Преступлений не совершил, но мелкие грехи имел в каждый день недели. Всех не упомню, но, зная про моё иноверие, лучше бы Вам меня не исповедовать вовсе!
  
  Священник, ничего не ответив на это, подошёл к нему вплотную.
  
  - Бывшее, надеюсь? - спросил он. - Каешься? Крещён? - буддист кивнул, только успел с лёгким ужасном подумать о том, что его кивок так может быть понят, что он в своём иноверии кается, как иерей, накинув епитрахиль ему на голову, прочитал над ним разрешительную молитву.
  
  Скрылся в ризнице и вынес оттуда стихарь. [Серьёзный вопрос: каким образом Артур мог облачиться в стихарь и орарь без таинства рукоположения в дьяконы? Возможных ответов может быть два: 1) в орарь он не облачался (а в стихарь позволено в иных случаях даже мирянину) и не сослужил литургию, а просто прислуживал; 2) он мог получить архиерейское благословение на единократное служение иподьякона. Вообще же, конечно, очень многое в этой повести стоит рассматривать как наполовину фантастическое допущение (прим. авт.).]
  
  Артур ещё оправлял на себе одеяние, когда иерей отчётливо произнёс в пустом храме:
  
  - Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
  
  И Артур, удивляясь лёгкости, с которой в его памяти всплывали слова, будто знакомые с самого рождения, а не разученные недавно, возгласил:
  
  - Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся исполняй, сокровище благих и жизни подателю, приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси блаже, души наша!
  
  * * *
  
  На середине литургии скрипучая дверь храма подалась. Ещё несколько секунд - и в главную часть вошла Лиза. Сердце у Артура радостно прыгнуло, но он не позволил себе отвлечься от совершения службы.
  
  Подошло время причастия.
  
  - Как полагаете, можем ли причастить сию юницу? - обратился к нему иерей, улыбаясь ласковыми глазами.
  
  - Думаю, можем, батюшка, - ответил Артур, тоже улыбаясь. - Если не побоялась вернуться, то уж достаточно раскаялась.
  
  * * *
  
  По завершении службы Лиза ждала его на улице. Едва он, уже в мирском, вышел из храма, как она подбежала к нему и, не вполне в согласии с нормами церковного этикета, бросилась ему на шею.
  
  - Неужели ты думал, что я не вернусь? - жарко зашептала она. - Всерьёз думал? Всерьёз? И ты был прав: я почти на самом деле уехала, но со стыдом-то что делать?
  
  Священник негромко кашлянул рядом и, когда они обернулись к нему, проговорил:
  
  - Что ж молодые люди, умилительно глядеть на вас, но ведь автобус ждать не будет!
  
  Лиза слегка поменялась в лице.
  
  - Я утром зашла в свою комнату, - забормотала она, оправдываясь. - Там осталась косметичка, расчёска, зонтик... Мне нужно хотя бы десять минут...
  
  - Брось всё, - шепнул ей Артур. - Есть дни, когда можно беспокоиться о косметичке, расчёске и зонтике, а есть дни, когда надо обо всём этом забыть.
  
  * * *
  
  Автобус уже бежал по московским улицам.
  
  - Куда нас везут батюшка? - спросила Лиза не без иронии. - В студию реалити-шоу 'Православие без прикрас'?
  
  Батюшка густо, сочно захохотал.
  
  - Эта за словом в карман не полезет! - отозвался он, надевая на голову клобук.
  
  - Так Вы иеромонах, не простой иерей? - сообразил Артур при виде его монашеского головного убора. Батюшка усмехнулся:
  
  - Да, что-то в этом роде...
  
  С лёгким трепетом увидел молодой человек, как 'иеромонах' возложил на грудь панагию. [Справочно: архиерей может иногда служить в иерейском облачении, в фелони, а не в саккосе, оттого Артур вначале и не признал архиерейства 'священника' (прим. авт.).]
  
  - Ваше преосвященство, виноват! - пробормотал Артур. Молодой епископ только рукой махнул, усмехаясь в бороду.
  
  А автобус сворачивал на Крутицкую улицу, и вот уже въехал на Крутицкое патриаршее подворье. Вышедших из автобуса встретила знакомая им Света и весело попросила идти за ней.
  
  Вошли в архиерейский дом - прекрасное древнее белокаменное здание, - поднялись на второй этаж; склонив голову, прошли через узкую дверку.
  
  Их изумил яркий свет в большом сводчатом зале, но более всего - синклит из шести торжественных фигур перед ними. Их спутник присоединился к синклиту и тем пополнил число фигур до семи.
  
  Артур и Лиза не без опаски приблизились к клирикам, севшим полукругом: по трое монашествующих с каждой стороны, а в центре безошибочно узнавался митрополит: преосвященный Питирим.
  
  - Я должен был бы к каждому подойти благословиться, но вас так много, честны́е отцы, что не знаю, что делать! - признался Артур, поклонившись собравшимся.
  
  - А ничего! - весело ответил служивший сегодня литургию епископ, и шелест усмешек пробежал по семи. - Присаживайтесь, Артур Михайлович! Садитесь, Елизавета Алексеевна!
  
  Молодые люди опустились на приготовленные для них стулья.
  
  - Не могу поверить! - дрогнул голосок у девушки. - Так мы на самом деле участвовали в православном семинаре?
  
  - Епископ Макарий не объяснил молодёжи? - обратился владыка к уже знакомому им архиерею и погрозил тому пальцем: - Ай, шутник!
  
  - Да, и вы всерьёз писали рекомендации, которые действительно не останутся без внимания Архиерейского собора, - подтвердил епископ Макарий с улыбкой. - Но не только и не столько мы желали получить плод труда юных умов, а ещё хотели испытать вас. И посредством тех испытаний глянуть на состояние церкви нашей как бы через увеличительное стекло.
  
  Артур вздохнул:
  
  - Мне так жаль, что мы провалили это испытание!
  
  - Отчего ж провалили? - весело удивился митрополит. - Если бы ни единой живой души не было сегодня на Божественной литургии, вот тогда бы - провалили!
  
  - Но неужели, досточтимые отцы, всерьёз можно было глядеть на нас как на церковь в миниатюре? - спросила Лиза с сомнением в голосе. - Это на нас-то? Неужели вы не знали?
  
  'Досточтимые отцы' довольно рассмеялись.
  
  - Мы знали, мы всё знали, Лизонька! - ответил преосвященный Макарий. - А чего не знали - выяснили. Один оказался позорным мужеложцем, другой - патриотом, которому его рвение о народе затмило Христа. Третий - иноверцем. Четвёртый - честолюбцем. Пятая - юницей без царя в голове. (Девушка густо покраснела.) Шестой - иудеем, крещёным, да не перекрещенным. Седьмой - тоже не нашей веры. Вот так же и обычные миряне бредут кто в лес, кто по дрова. А тем не менее все они вместе...
  
  - ...А все они вместе, - подхватил митрополит Питирим, - вопреки сомнению их, и неверию, и человеческому их убожеству, но по неисповедимой милости Христовой есть церковь, единая, святая и соборная, кою Христос воздвиг на прочном камне, и врата адовы вовеки не одолеют её! 'Велика тайна нашей веры', твердят католики на мессе, а принимаем ли м-ы ложно-значительный и ложно-таинственный вид? Отнюдь! Но то, о чём сейчас сказал, и как сие творится, есть великая тайна нашей веры.
  
  * * *
  
  Многие читатели наивно веруют во всемогущество, верней, во всеведение автора. Казалось бы, кому, как не автору, знать своих героев? Они ошибаются: автор лишь вглядывается в судьбы, но есть пределы этому вглядыванию, чтобы ему не стать нескромным. Так позволительно рассматривать гостей на светском приёме, но неприлично заглядывать в окошко чужой квартиры. История православной седмицы на этом завершается, а если что и продолжается, то личная история Артура и Лизы. Какой она будет? Бог весть! Автора, к примеру, очень интересует, каким образом молодой человек сумеет примирить свой буддизм и своё 'покаяние' в нём, да и какую веру примет Лиза, ему тоже очень любопытно. Но эти истории ещё не написаны самими героями. Кроме того, личная история этих двух - уже вне поля зрения автора, которому осталось перейти к последней главе, она же первая.
  
  XXXIII (I)
  
  Придёт последний день, когда над головою
  Последних из живых погаснет звёздный рой
  И жаркий дождь пламён погубит всё живое,
  И прекратит быть то, что звали мы Землёй.
  
  Но до конца времён, не зная измененья,
  Продолжится идти седмицы череда:
  Четверг и пятница, суббота, воскресенье,
  И первый из семи, и вторник, и среда.
  
  А в день, когда замрёт в движении седмица,
  Исчезнут рознь и тьма, погибнут боль и страх,
  И новый человек воистину родится,
  И грех былой Земли преобразится в прах.
  
  Нет, вместе до тех пор семь не соединятся,
  Но вечно будет Тот, кто всем семи исток,
  В Нём тело и душа таинственно хранятся,
  Он есть пролог времён. И он - их эпилог.
  
  Конец
  
  14.05.2016 - 25.05.2016
  Техническая правка от 25.06.2021
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"