Гречин Борис Сергеевич : другие произведения.

Близкие люди

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть, подобно "Униженным и оскорблённым" Достоевского, исследует возможность одновременно любить двоих и в этой любви остаться порядочным человеком и христианином. См. о ней статью Е. С. Смоленской: "Б л и з к и е л ю д и Б. Гречина: в поиске мирской праведности".
  Б. С. Гречин
  
  БЛИЗКИЕ ЛЮДИ
  повесть
  
  Ты прекрасна, Сарасвати, уста твои благоухают сильнее амбры и нежнее всех цветов земли. Ты очаровательна, о Никдали, веки твои скрывают тайну твоих очей, и ты умеешь смотреть в свою собственную глубину. Я люблю вас обеих. Но как могу я взять вас в супруги, если сердце мое должно разделиться между вами?
  Эдуард Шюре, 'Кришна'
  
  ОРАНЖЕВЫЙ ГАЛСТУК
  
   Мы с моим добрым другом Димой (это для меня он - Дима, а для остальных - Дмитрий Алексеевич, заведующий детским садом и без пяти минут кандидат наук) ехали на научную конференцию в один город, не то чтобы очень далёкий, но и не сказать, чтобы очень близкий. Поезд отходил в шесть вечера и прибывал в четыре утра.
  Места у нас были хорошие: нижние и не боковые. Едва мы успели положить вещи под сиденья и с комфортом сесть у окошка, как появился наш первый попутчик: православный монах средних лет, с коротко стриженной ровной бородкой. Мы поздоровались, чувствуя некоторое смущение, святой отец извинился, что потревожит нас своей поклажей (сумка, впрочем, у него была небольшая), а после, аккуратно присев, будто ощущая неловкость за то, что побеспокоил нас своим клерикальным видом, разгладил рясу на коленях, достал из-за пазухи книжку в твёрдом переплёте и углубился в чтение, всем своим видом будто говоря: 'Я вам ничуть не мешаю, пожалуйста, не обращайте на меня внимания'. Я принялся его разглядывать. Мужчина с приятным, интеллигентным лицом, в хороших, дорогих очках, правда, эти очки, с прямоугольными линзами ? la Ходорковский, на монахе смотрелись немного несуразно.
  Дима, сказав мне пару слов (отчего-то шёпотом), заскучал и стал изучать ногти.
  Тут появился наш второй попутчик - и скуку как рукой сняло.
  - Максим, - представился он, сразу протянув ладонь для рукопожатия: рослый, пышущий здоровьем товарищ в пиджаке и галстуке цвета 'восход в пустыне'. Мы назвали свои имена, 'наш клерикал' невыразительно пожал новому соседу руку, назвавшись Юрием, и снова уткнулся в свою книжку. Максим иронически ухмыльнулся и подмигнул нам, будто говоря: 'Ну, с этим, мужики, каши не сваришь, ну его в болото!'
  Уже минут через десять на столе стоял чай в классических подстаканниках и бутылка коньяка ('для вкусу и аромату'). 'Святому отцу не предлагаю!' - игриво заметил Максим. 'Нет-нет, спасибо', - прохладно отозвался 'святой отец', не поднимая головы.
  Люди в галстуках цвета африканского восхода обычно фонтанируют энергией и охочи до разговора, наш попутчик не оказался исключением. Он сразу напрямик спросил нас, куда мы едем, с видом знатока покивал серьёзности нашей научной миссии и тут же принялся рассказывать о себе. По его словам выходило, что он работает в каком-то PR-агентстве (или на ювелирном заводе менеджером по связям с общественностью? - так мы и не уяснили себе места его работы), водит начальство за нос и гребёт деньги лопатой. Димка оживился: он человек практический, родом из глубинки, и давно мечтает купить собственную лесопилку, для него разговоры о 'деле' - бальзам на душу. Я, напротив, сник. Эх, поговорить бы с 'клерикалом'! Но тому не было до меня никакого дела, да и некрасиво получится - два разговора вместо одного, раскол в мужском обществе.
  Как-то беседа свернула на банки (уж не из-под огурцов, разумеется). Знакомый нашего попутчика работал в частном банке.
  - Мужики, говорю вам, это золотое дно! Только успевай класть себе в карман!
  - Правда? - усомнился я, вспоминая знакомую кассиршу 'Сбербанка', которая работает с зари до вечера пять дней в неделю на скудную зарплату.
  - Конечно! - ответил Максим ничтоже сумняшеся. - Там же огромное количество всякой документации, в ней чёрт ногу сломит, в этой документации! Ну, и если человек соображает... Серёга второй Lexus покупает, так это что! Люди дом? себе строят, между прочим! Серёга мне рассказывает, приезжает к ним, значит, на днях налоговая. Ну, они им в лапу, всё как положено. - Максим нагнулся к нам, сообщая шёпотом, - Три миллиона рублей!
  - Это ж чемодан денег! - ахнул Дима.
  - Ну! - барски ухмыльнулся 'знаток откатов'. - В чемодане и принесли.
  Святой отец поднял очочки от душеспасительного чтения.
  - Три миллиона? - поинтересовался он. - В чемодане? А за что?
  - Ай, брат, - пренебрежительно отмахнулся Максим, - ты таких денег, наверное, в жизни не видел...
  - Макс, а ты видел? - с подковыркой спросил мой товарищ.
  Максим выпятил нижнюю губу.
  - А я вот почти собрал миллион, - сообщил он. - На 'Мерседес' S-класса.
  Дима восхищённо присвистнул.
  - Внедорожник?
  Максим усмехнулся.
  - Седан. S500 4matic. Статусная машина.
  - Неужели такая машина стоит миллион рублей? - спросил клерикал. Максим издал звук, похожий на хрюканье.
  - Да, падре, да, миллион деревянных...
  - Обалдеть: миллион рублей, как квартира... - высказался Дима. - А почему не внедорожник? Практичнее, - заметил он со знанием дела.
  - Ай, Дим, я тебя умоляю! - с каким-то одесским акцентом воскликнул обладатель галстука 'пожар в джунглях' - Немецкий седан там проедет, где русское говно ни в жизнь не проползёт! И потом, мужики, всё-таки ещё в нашей жизни такое понятие, как статус. 'Стор май фэйс', так сказать, 'Сохрани своё лицо'. Это Колдплэй, композиция 'Пэрэшютс'.
  'Дим, как тебя ещё не тошнит от этого типа?' - подумалось мне.
  - Эх, зд?рово! - вздохнул Дима (увы, его пока не тошнило). - Это, значит, и на зелёную можно... Представляешь, Макс, берёшь ружьишко, собачку и с утреца...
  Дима - заядлый охотник, впрочем, за сезон он редко убивает больше пяти уток. Однажды он завалил лося и едва не сел за этого лося в тюрьму, потому что охотился без лицензии. Об этой истории он и принялся было рассказывать, а ещё о том, как долго собирал справки для покупки охотничьего ружья.
  - Дим, это всё ерунда, - самоуверенно перебил его Максим. - Просто каждая вещь имеет свою цену. Вот, допустим, приходишь ты в магазин и даёшь, для примера, две тысячи долларов. И тебе говорят: 'А справочка где о том, что ты не псих?' А вот я прихожу в магазин и плачу, например, двадцать тысяч баксов. И никто меня ничего не спрашивает, уж ты мне поверь, Дима!
  - Ну да, да, - поддакнул Дима озабоченно. - Я думаю, что угодно сейчас можно купить, хоть танк.
  - Да, - подтвердил Максим с таким видом, будто в его гараже уже стоят два танка. - У мужчины должно быть оружие. Он должен уметь... это дело, без соплей. Я вот, например, свинью резал... - Максим поперхнулся, снова будто прихрюкнув. - Я не говорю, конечно, что убивать людей - это за милую душу, что вы, мужики, боже упаси! - спохватился 'PR-менеджер', кося одним глазом на монаха. - Но если, например, к тебе домой ворвались бандиты, подонки, ты будешь в них стрелять с абсолютно спокойной совестью, потому что ты защищаешь свою семью. - Дима кивал с серьёзным видом. - И я буду, и ты будешь, правда? И ты будешь! - кивнул мне Максим. - Прибьёшь, как муху... Вот о н - не будет, - добавил защитник семьи вполголоса, затылком показав на клерикала, и усмехнулся уголком рта, показав зубы. - Ему боженька не велит...
   - Ну-у, у них другая задача, - возразил Дима: ему тоже стало неловко. Я сидел будто на горячих углях.
   - Нет, мужики, я вам скажу! - разгорячился 'резатель свиней'. - Всё-таки на ком юбка - тот не мужчина. Это безо всякой обиды...
  Монах аккуратно закрыл книгу.
  - Максим, я внимательно слушал, о чём вы говорили, - спокойно сказал он. - Можно мне кое-что добавить?
  - Ради бога, падре! - ухмыльнулся Максим. - Ради бога! Послушаем ваш божественный глагол... - Он скорчил постно-богомольное лицо.
   - Во-первых, Максим, вы говорите, что работник банка может нажиться, манипулируя бумагами и отчётностью. Это совершенно невозможно.
   - Да-а? - с нагловатым изумлением протянул Максим. - А вы что, большой знаток?
   - Я пять лет работал в банке, начинал с операциониста, - невозмутимо отозвался монах.
   - Это, извините, и я могу сказать! - почти вспылил обладатель оранжевого галстука.
   - Можете. Вы вообще что угодно сказать можете... Вот, полистайте, пожалуйста. - Клерикал сунул руку за пазуху и, порывшись, достал видавшую виды трудовую книжку. Димка тут же схватил её и принялся листать, я протянул голову, заглядывая ему через плечо. На последней записи об увольнении стояла печать банка TRUST, а должность была не рядовая. Я покивал Максиму, тот закусил губу. - Вы, например, рассказываете про взятку в три миллиона рублей, которую принесли в чемодане, - продолжал батюшка ровным тоном. - Возьмём купюру в 5000 рублей, пачка из двухсот таких купюр имеет толщину около сантиметра. Умножать вы умеете, надеюсь. Три миллиона рублей можно положить в карман, их не нужно нести в чемодане. О 'русском говне', Господи прости. Вы знаете, Максим, я водил Мерседес S500. Не вру, уж поверьте, мне врать как-то некрасиво. Это хорошая машина, но она не отличается потрясающей проходимостью. Кстати, уже два года назад она стоила сто шесть тысяч евро, то есть около трёх миллионов восьмисот тысяч рублей. Миллиона вам не хватит, сожалею. Да: мне очень жаль вас огорчить, но Coldplay в песне Parachutes поют не store my face, а stormy haze, 'штормовая дымка'. Где вам продали охотничье ружьё без нужных документов, не знаю. Я не смог в своё время ничего купить без лицензии ни за какую сумму. И ещё, по поводу абсолютно спокойной совести...
  Монах, уставившись на книжку, помолчал немного, зачем-то перевернул её.
  - Не приведи Господь никому убить человека, нет в этом никакого мужества и доблести. Вы говорите, защищать семью. Я защищал семью. - Он помолчал. - Год ношу в себе. По ночам мне снится этот человек. А если вы его как муху, так это, Максим, жестокосердие ваше, а не мужество. Простите меня, - он встал, держа книгу в руках, взял из моих рук свою трудовую книжку. - Я немного пройдусь.
  Монах ушёл. Мы помолчали.
  - Вот ведь козёл! - взорвался Максим, пунцовый, как рак.
  Мы с Димой вопросительно посмотрели друг на друга. Я не выдержал первый и рассмеялся. У Димы тоже дрогнули губы - он не удержался вслед за мной.
  - Я, знаете что, мужики, тоже прогуляюсь, - грубо сообщил обладатель умопомрачительного галстука. - В вагон-ресторан. - Подхватив свою сумку, он отправился в другой конец вагона, мрачный, как туча. Больше мы его не видели. Бедный! Видимо, ему легче было перетерпеть ночь где-нибудь в соседнем вагоне на багажной полке, чем возвращаться к нам и снова переживать свой позор.
  А наше настроение заметно поднялось, мы вздохнули с облегчением и с аппетитом поужинали холодной курицей, картошечкой и бутербродами, обсуждая 'PR-специалиста' и сойдясь на мнении: 'Ну, трепач!'
  - Надо батюшку пригласить! - спохватился Димка, когда от курицы уже ничего не осталось.
  - Да неудобно, мы уже всё съели...
  Коротая время, мы сыграли партию в походные шахматы, после чего заведующий детсадом (в нашей области он - единственный мужчина на такой должности, что сказано отнюдь не в умаление, а в восхищение) забрался на верхнюю полку, пробормотал: 'Слушай, хорошо-то здесь как' - и захрапел уже через десять минут.
  Я отправился искать батюшку по вагону. Боковые места у туалета очень редко бывают проданы. Он и сидел на одном из этих мест, всё читая свою книжечку. Я осторожно присел напротив.
  - Простите, не мешаю?
  - Нет, нет, что вы! - монах добродушно улыбнулся.
  - Вам не темно читать?
  - Темновато, да.
  - Не хотите поужинать?
  - Что вы, спасибо!
  - Возвращайтесь к нам!
  - Я боюсь, я немного помешаю товарищу в галстуке...
  - А он сбежал, товарищ в галстуке!
  Мы улыбнулись друг другу, батюшка отложил книгу в сторону. Я вытянул шею, заглядывая в текст.
   - Ого, да вы по-английски читаете! А что, если не секрет? Богословские тексты?
  - Если бы! Беллетристику... - он открыл мне книгу на титульном листе. Fyodor Dostoyevsky, Crime and Punishment.
  - Слушайте, как ловко вы его...
  Батюшка пожал плечами.
  - Мне уже стыдно, - признался он. - Надо мне было сидеть и молчать. А то, видите, испортил настроение человеку.
  - Нет, вы молодец. А вы... это правда, всё, что вы сказали?
  - Ну, я же показывал вам трудовую книжку.
  - Нет-нет, простите... Просто это так фантастически звучит! Первый раз вижу православного монаха, который читает Достоевского на английском языке и имеет опыт работы в банке. О вас, наверное, можно снять фильм...
  Батюшка улыбнулся.
  - Я не очень назойлив? - осторожно спросил я.
  - Что вы, мне приятно с вами поговорить, только не восторгайтесь мной, это немного смешно - восторгаться монахом за то, что он водил представительский 'Мерседес'...
  - Понимаю, я веду себя как ребёнок. Можно мне остаться нахальным ребёнком из детского сада и попросить вас рассказать мне свою историю?
  - Вам она интересна?
  - Мне, конечно, неловко вас расспрашивать, но... очень интересна!
  - Вы знаете, неприятно чувствовать себя диковинным зверем...
  - Простите!
  Я помолчал - и первый не выдержал:
  - Вы мне очень нравитесь, честное слово!
  Батюшка усмехнулся.
  - Dear me, - пробормотал он. - Я же не красная девица, чтобы нравиться... - Посмотрел на меня другим, тёплым взглядом, и снял очки, положив их на столик. Без очков он казался ещё моложе, и я подумал, что ему не больше тридцати лет. - Хорошо. Слушайте. Вечер длинный, я вам ещё надоем...
  
  З?МОК
  
  Да, вот такая я белая ворона в российском православии. Даже не знаю, чем бы вас потешить для начала. Давайте начнём с весны жизни, the spring of life. Там красивые пейзажи. З?мок. Вы знаете, что я вырос в замке?
  
  - В Англии?
  
  - Нет, что вы! В России. Про замок это я так. Гостиная, спальня, ванная комната, кухня и гараж. Хотя, по сути, это был настоящий замок. Знаете, как строили в девяностых первые 'новые русские'? Мой отец тоже был одним из первых 'новых русских'. Вот вы улыбаетесь, наверняка представляете себе такую анекдотичную фигуру в малиновом пиджаке и с золотой цепью на шее, толщиной в палец. Ничуть не бывало! У Владимира Ефремовича безупречный вкус. Да, моего деда звали Ефремом, кстати. Я его плохо помню, он умер, когда мне было три года.
  А Замок был, сколько я себя помню, хотя отец говорит, что первые годы моей жизни прошли в городской квартире. Ещё до 'буржуазной революции' девяностых, во времена Перестройки, отец сколотил торговый кооператив и стал зарабатывать немалые деньги, но Замок ему почти ничего не строил, его построили солдаты за какую-то крупную услугу одному майору, с которым он имел дело. Об этом майоре я вам расскажу позже... Сейчас, конечно, строят гораздо более роскошные коттеджи. Но то, что теперь строят - это просто дома богатых людей, а наш - настоящая крепость. Представьте себе абсолютно ровный прямоугольник в плане, размерами где-то 8 на 14 метров. (Небольшой, говорю вам.) С узкими окошками очень высоко над землёй. Окошки забраны железными решётками, прутья толщиной с ручку метлы. Стальная входная дверь, я до шести лет не мог открыть её самостоятельно. Засов и английский зам?к: если выйдешь на улицу без ключа - будешь кусать локти. В конце узенького коридора - винтовая лестница на крышу. (Всего один этаж, хотя потолки высокие.) А крыша плоская, и там у нас летом был рай: обеденный столик, верстак, оранжерея...
  По периметру крыши шла кирпичная стенка, немного повыше метра. Не стенка, конечно, так неправильно: бруствер. Слово 'бруствер' я знал в шесть лет.
  
  - Милое же у вас было детство!
  
  - Прекрасное детство, зря вы! В бруствере были бойницы: такие узкие вертикальные прорези, которые расширяются вовнутрь. Ещё отверстия для стока воды, на уровне крыши.
  
  - Он, что, был одержимым манием преследования, ваш отец? Или крутым бандитом? Извините.
  
  - Что вы! Ни то, ни другое. Знаете, тогда это было актуально. Бурные девяностые...
  
  - В гараже, наверное, стоял внедорожник...
  
  - Ничего подобного! Обычная 'Нива'. Отец всегда был очень практичен. Такая хорошая английская умеренность, в нём что-то есть от англичанина. Опять же, 'мой дом - моя крепость'... Наверное, это прошлый опыт души даёт о себе знать, потому что он - чистокровный русский, конечно.
  
  - Как удивительно: православный монах верит в реинкарнацию...
  
  - Я не верю. Я говорю 'может быть'.
  
  - Простите меня: мне совсем не важна догматика. А кем был ваш отец?
  
  - А я ещё не сказал вам? Странно. Он создал первый в нашем городе частный банк. TRUST. Наверняка вы видели наше здание.
  
  СЕДЬМАЯ ЗАПОВЕДЬ
  
  Но я возвращаюсь к замку. Вы знаете, это было очень умно - построить его таким! Вот вам маленькая история в духе 'Бандитского Петербурга'.
  Август. Мне семь лет. Мама готовит. Мы с отцом мастерим арбалет на крыше. Он вообще у меня такой умница! Возьмёт любой инструмент и освоит его через пять минут. У него в руках механизмы оживают, любые. Да, кстати, мой отец - активный пользователь Интернета, с компьютером он на 'ты', для человека в возрасте большая редкость. Но это другая история... А как делать деревянный арбалет, я вам тоже могу рассказать, наши арбалеты били на тридцать метров. Едва ли вам это интересно...
  Мы вытачиваем ложе для стрелы, играет радио, солнце садится... И тут страшный грохот, собачий лай. И, ломая ворота, к нам на территорию въезжает черный джип, такой классически-бандитский.
  Из джипа выскакивают 'братки' и начинают палить по окнам, стёкла звенят, рассыпаясь. С тех самых дней мне омерзительны коротко стриженные мужчины в тренировочных штанах. И кожаных куртках. Вы представляете себе сочетание: тренировочные штаны и кожаные куртки! Двое бегут к дедушкиному дому (обычная изба, отец построился на его земле), открывают дверь ударом ноги... Слава Богу, что дедушка уже умер. Я прильнул к бойнице и не могу оторваться.
  
  - А страшно вам не было?
  
  - Мне в первый миг было так страшно, что я чуть не обмочился... 'Сиди здесь и не шевелись', - шепчет мне отец, он весь побелел. Пригнувшись, он бежит к лестнице и исчезает. А я молю Бога, чтобы всё обошлось, и своим детским умишком соображаю: как же это зд?рово, что папа построил такой дом! И какое счастье, что мама в доме, в безопасности! Отец поднимается на крышу с ружьём в руках. Ружьё хранилось в вертикальном сейфе, но я в тот момент вижу его в первый раз в жизни.
  
  - Охотничье ружьё?
  
  - Не знаю. Может быть, но не уверен: оно выглядело очень солидно, мне казалось, что это снайперская винтовка... Он становится у соседней бойницы на колени, осторожно кладёт оружие, складывает руки у рта и кричит: 'Уважаемые! Покиньте территорию, иначе я стреляю!'
  
  - Он так и кричит?!
  
  - Да, я запомнил, слово в слово. Без мата, без ругани. Он именно такой. В ответ - выстрелы на голос, пули отскакивают от камня, я втягиваю голову в плечи. Отец берёт оружие, долго прицеливается, спускает курок. Перед одним из 'братков', у ног, взрывается фонтанчик земли.
  
  - Он плохо стрелял, ваш отец?
  
  - Он попадал в бутылку с тридцати метров. Из арбалета. Не думаю, что он стрелял из ружья хуже.
  'Братки' озверели, бегут к самой двери, молотят по ней, палят по замк?, и я уже их не вижу, потому что человек у самой стены из бойницы не просматривается. Отец опускает ружьё.
  - Ты почему промахнулся? - шепчу я ему.
  - Юра, я не могу убить человека, - отвечает он мне вполголоса.
  Мама поднимается к нам на крышу, молча, ползком добирается до нас, она обнимает меня и закрывает мне уши ладонями.
  
  - Это всё похоже на плохой американский фильм.
  
  - Я же говорю, у меня было прекрасное детство... Бандиты разбили все стекла и подожгли дедушкин дом. Минут через пятнадцать прибыла милиция, это было фантастически быстро, особенно по тем временам. 'Браткам' ничего не было, едва они услышали сирену, как погрузились в свой джип и уехали, догонять их никто не спешил. Пожарные прибыли позже, дом весь выгорел. А я, я потом рыдал неделю, по Раде, моей собаченьке. Её они убили, конечно...
  
  - А кто были эти люди?
  
  - Вы думаете, я подошёл к отцу и спросил: 'Папа, а кто были эти люди?'. Кстати, потом у меня начался энурез, простите за подробность. До одиннадцати лет. О Господи - хахаха! Господи! Нет сил, как смешно...
  
  - Что такое?
  
  - Мы ведь в школе во втором классе писали сочинение на тему 'Как я провёл лето'. А, вам тоже смешно? Мне поставили 'два' за содержание, а потом стыдили перед всем классом, как законченного враля. Тогда папа приехал в школу и побеседовал с литераторшей. Та рыдала в учительской, приговаривала: 'Я же не знала' - и глотала капли. Потом целый год не называла меня по фамилии и завышала оценки. Но вообще меня учителя недолюбливали, хотя я был послушным.
  
  - И их можно понять. Помните, было такое время, когда зарплаты учителей хватало только на чёрный хлеб? А вас отец привозил в школу на машине.
  
  - Да, привозил. А вы знаете, что дорогу домой я обычно проделывал сам? На автобусе до конечной остановки, а потом пешком, по обочине просёлочной дороги. В дождь, в снег, в любую погоду. Отец мне говорил с детства, что мужчина не должен жаловаться, никогда. Мужчине это не к лицу.
  
  ЕВА
  
  Говорят, что мама - это первая женщина, потому что она определяет тип женщин, которых мы потом любим. Кстати, знаете, как её звали? Ева.
  Я до сих пор о ней вспоминаю с невероятным чувством. Я её не просто любил, а любил с каким-то обожанием. Она была все женщины в одной, как эталон, понимаете? Я сравнивал с ней моих одноклассниц - они ей не годились в подмётки. Она ходила так, что занавески не шевелились рядом с ней, кусты не колыхались.
  Она была очень молодой, моя мама. Я в шесть лет спросил: 'Сколько тебе?' Она ответила: двадцать два. Я поразился. 'Неужели ты меня родила в шестнадцать лет? Так бывает?' Она задумалась, улыбнулась, ничего мне не сказала.
  
  - А в самом деле, так бывает?
  
  - Нет, конечно: она ведь мне была не родная, отец женился второй раз... Ту женщину, которая меня родила, я вообще не помню, она отца бросила, не будем о ней.
  Мама мне запрещала смотреть телевизор. Исключение делалось только для фильмов, которые мы смотрели на видео по вечерам, всей семьёй. А мы смотрели хорошие фильмы, вы знаете! Недетские, да, но умные, добрые, со смыслом. Некоторые я не понимал, мне поясняли, что и почему происходит. Если были эротические сцены, меня просили закрыть глаза. Вообще, в нашей семье существовало очень целомудренное отношение к полу. Не ханжеское, отнюдь, но чистое. Что, феномен для 'новых русских'?
  Ещё мама играла на фортепьяно, оно стояло в гостиной. То, что я называю гостиной - обычная комната четыре на четыре метра, вторая слева по коридору, а первая - детская. Кстати, я не был в детстве завален игрушками, и никогда у меня не было этих страшных уток, Микки Маусов, американских свиней... Вы понимаете, о чём я?
  Мама прекрасно играла, у неё всё расцветало в руках. Те же цветы, например, сколько у нас их было... Это мелочь, вы смеётесь, но когда она застилала кровать, казалось, что лебеди на постель опускаются.
  Меня никто не неволил, я сам захотел пойти в музыкальную школу. Учительница на меня накричала на третьем занятии. Тогда...
  
  - Давайте угадаю: ваш папа приехал в музыкальную школу и объяснил ей, что будет платить вторую зарплату, если она вам никогда не скажет худого слова.
  
  - Именно так. Да, вы угадали! И что его сокровище будет заниматься каждый раз столько, сколько захочет, а не сорок пять минут. Если мне было скучно, я мог встать и пойти домой.
  
  - Но это же дико! Так ведь ничему невозможно научить ребёнка!
  
  - Не знаю. А кричать на детей - не дико? Вы говорите, так нельзя научить... Лучше не научить, чем воспитать отвращение к музыке. Я вот люблю хорошую музыку. Но к фортепьяно я охладел после трёх лет занятий. Я решил сменить инструмент и играть на флейте. Никаких проблем! Меня водили к педагогу на дом.
  
  - И что, вы научились играть?
  
  - Представьте себе. Я мог бы поступить в музыкальное училище.
  
  - А ещё у вас был хороший репетитор по английскому языку, мне так кажется.
  
  - Нет-нет, вы забегаете вперёд. Правда, отец порой смотрел английские фильмы, один. Уже потом, с шестого класса, он стал иногда говорить со мной по-английски, так, шутки ради - я его обожал, приходилось тянуться, не падать лицом в грязь. Он закончил факультет иностранных языков, стажировался в Америке, у него есть в Европе партнёры по бизнесу.
  Мама английский не понимала. Она была просто красавицей, ей не нужно было ничего больше. Я... знаете, я смотрел на них и чувствовал, как он её любит, это было видно, как будто волны какие-то текли по воздуху.
  И вот, на следующий день после 'братков' мы сидим за ужином. Они молчат, я вижу, что между ними кошка пробежала. Мама, наконец, спрашивает, своим тихим голосом (она никогда не говорила громко).
  - Почему ты не стрелял, Володя?
  - Я стрелял. Евушка, потому что я не могу убить человека.
  - Володенька, ты мужчина. А если бы они меня убили? А если бы они убили его? - мама одними глазами показывает на меня. - А Раду они убили. А они её не стоят.
  - Давай не будем говорить об этом сейчас.
  Они общаются так, будто меня нет - или будто я малыш, который не понимает ни слова. А я всё, всё понимаю, и у меня от их размолвки переворачивается сердце.
  Я не знаю, говорили они об этом ещё или нет - но мама, видимо, сделала свои выводы. Она ушла. В один день она просто не пришла домой. 'Мама уехала'. 'Надолго?' 'Надолго. Очень надолго'.
  
  - Она умерла? Простите, что спрашиваю.
  
  - Нет, нет. Она... ушла к другому. К какому-то офицеру, вышла замуж во второй раз. Отец мне сказал об этом, в конце концов. Очень спокойно, без обвинений в её адрес, без истерики. Может быть, ей просто стало страшно, и она подумала, что не вынесет жизни с человеком, который не сможет защитить её будущих детей. Папа говорил, она очень, очень винила себя, она готова была не уходить, ради меня. Он её отпустил.
  
  - И что же, она никогда не навещала вас?
  
  - Там были другие обстоятельства. Как-нибудь потом... Пожалуйста, не думайте, что мой отец испугался! Это не так! Я вообще никогда не видел его струсившим! Он же не заметался, не заскулил - он был готов защищать семью, он взял ружьё, он нажал на курок. Но это чудовищно - убить человека.
  
  Я РАСТУ
  
  Новой мачехи у меня не появилось. Некоторое время жила у нас то ли горничная, то ли экономка, пожилая строгая мадам. Потом мы от её услуг отказались. Немного странно: отец всегда такой элегантный, холёный, уравновешенный, удивительно, что он не нашёл новой женщины. У него, знаете, такие небольшие усики, это делает его похожим на Жозе Сократеша, премьер-министра Португалии. Очень стильный мужчина.
  Но правда в том, что он и не искал, он весь ушёл в работу. Конечно, для меня он жил тоже. У нас никогда не было крупных размолвок, серьёзных недопониманий. Даже в моём переходном возрасте. Вот как выглядели наши самые крупные ссоры: я рассказывал ему о новой девочке, взахлёб. Показывал на общей фотографии класса. Он слушал меня какое-то время, а потом - невозмутимо так, с юмором - начинал её характеризовать. Чем она меня зацепила, как она себя ведёт с родителями, что она про меня рассказывает подружкам, какой она будет в тридцать лет... Я жутко обижался! 'Ты дурак! - кричал я. - Ты ничего не понимаешь! You are stupid! F*ck your grandma!' Каким я был, однако, ужасно... Убегал в свою комнату, хлопал дверью. Дулся на него неделю, он знай себе посмеивался, будто ничего не случилось. Но, в общем, он был прав, он всегда оказывался прав. Проходило три месяца...
  
  - А вы часто влюблялись?
  
  - Да нет же! Разве я - герой-любовник? Всего раза два. Мою первую любовь звали Оля, а вторую - Катя, пятый и десятый класс (неужели вам это интересно?). Так вот, проходило три месяца, и я видел всё, о чём он говорил, так ясно, будто это было напечатано у девочки на лбу.
  
  - Не страшно вам было с таким отцом?
  
  - Да, страшновато, потом уже случалось: едва он улыбнётся, когда я говорю, - у меня сердце замирает. Но я не мог ему не доверяться! Друзей у меня особых не было. Впрочем, девчонки меня любили.
  Отец мне никогда не лгал, не читал проповедей, не упрощал жизнь. Я был в восьмом классе, когда он однажды пришёл домой пьяный. Редчайший случай. 'Ты откуда?' - спросил я в ужасе. 'От женщины'. 'А как же мама?' - сказал я с упрёком. 'При чём тут мама? Это просто ***и', - он произнёс непечатное слово. Разделся, сел на диван и закрыл лицо руками. Потом сказал мне по-английски: 'Listen. It does not matter how much women you f*ck, if you still not love 'em. It is damn heavy to find the one real love of your life and to keep it safe.'1
  
  - Вы уже так хорошо владели языком, чтобы понять его?
  
  - Да.
  Когда я был в десятом классе, он мне впервые предложил работу в своём банке (одна сотрудница операционного зала заболела, замену не могли найти). По-взрослому, с зарплатой, с освобождением от школы, на неделю. Я согласился. Сейчас такого никто бы не допустил, но в девяностые годы случалось всё - и никому ничего не было за это. Тогда ещё не ввели компьютеры, делопроизводство велось на бумаге. Бабки из очереди смотрели на меня как на недобитого фашиста из гитлерюгенда и вслух ворчали о молокососах, мои 'коллеги' женского пола улыбались американской улыбкой, но их подлинное отношение ко мне чувствовалось, очень чувствовалось, они меня ненавидели, думаю. Одну квитанцию я обработал неправильно, деньги оказались для банка потеряны. 'Это плохо, - сказал отец спокойно, - но не смертельно. Не обеднеем'.
  Высший миг моего триумфа настал тогда, когда в банк вошла моя одноклассница со своей мамой, мама хотела сделать перевод. Я оформил перевод; у девочки были глаза как два юбилейных рубля. Между прочим, на советских монетах некоторые делают хорошие деньги. Свою зарплату я на эту девочку и потратил.
  Вам, наверное, смешно, как я расписываю своё 'детство буржуина'? Одно хочу сказать: мультфильмы про Скруджа МакДака, эту сумасшедшую утку с долларами в глазах, мне никогда не нравились. Поверьте, что далеко не все банкиры одержимы 'золотой лихорадкой', а если американцы такие жадные, то это, извините, их трудности. Наша работа - честная работа, у нас своя гордость. Смешно, до сих пор говорю 'наша работа'...
  Кстати! У меня есть фотография на фоне золотых слитков! Надо было показать её мужчине в галстуке, чтобы сразить его наповал...
  
  - Не могу вам поверить, что вы купались в роскоши и оставались ангелочком.
  
  - Да ведь мы не купались в роскоши, кто вам сказал! Никогда ничего лишнего. Мы не ели омаров и устриц, питались, как большинство, даже проще. Женщины в доме не было, отец возвращался с работы поздно - я научился готовить. Самые незамысловатые вещи, с которыми меньше всего возни: пиццу из магазина, спагетти, пельмени, рис, рагу из овощей. Всё было очень просто: хочешь есть - приготовь еду. На отца это правило тоже распространялось, я не обязан был на него стряпать. Иногда я ленился, не ужинал вообще. Подростки часто не хотят есть, а их кормят насильно: мамы, бабушки, это такой русский феномен. Видите, во всём свои плюсы: я вот, например, избежал детского ожирения!
  
  ДИНАСТИЯ
  
  - Когда вы закончили школу, папа вас не послал учиться в Кембридж?
  
  - Вы знаете, он мне предлагал что-то подобное... Нет, это было бы очень дорогостоящее предприятие - и вдобавок бессмысленное. У них там всё другое: делопроизводство, законы... Мозги. Отец это понимал, к счастью. Я просто съездил в Великобританию на три месяца. Потом поступил на юридический факультет. Почему не на экономический? Потому что отцу нужен был свой грамотный юрист. Это было почти очевидно, что я пойду по его стопам, это же династия. Я не сопротивлялся! Хотя, скажу честно, он мне ничего не навязывал. Я мог бы сделать музыкальную карьеру.
  
  - И что, вы не жалеете?
  
  - Ни капли! Всё суета, говорит Экклезиаст. Но если бы я был нищим музыкантом и завидовал людям в дорогих машинах, я бы так скоро не пришёл к этой простой мысли.
  
  - Почему именно нищим? Вы считаете себя бесталанным?
  
  - О, я не строю никаких иллюзий насчёт величины своего таланта! И потом, талант - тоже труд, над ним надо упорно работать. А работать над музыкой - благодарю покорно! Это всё равно что надеть плуг на бабочку. Нет, банк лучше.
  Со второго курса я перевёлся на заочное отделение и начал работать в банке. Год - простым операционистом, всё по-честному. Отец хотел, чтобы я не пришёл на готовенькое, а прошёл весь путь сам, всё увидел изнутри, почувствовал на своей шкуре. Год - секретарём. Год - инкассатором. Да-да, представьте себе! Отец вначале сопротивлялся, я настоял. Вообще, в инкассаторы неженатых не берут, для меня сделали исключение. Но и то: неужели я бы присвоил себе деньги и удрал? Смешно. Между прочим, вид большого количества денег действует очень отрезвляюще: перестаешь трястись над ними. У нас были учебные стрельбы, приятно вспомнить... Знаете церковный анекдот? Старушка на исповеди говорит: Согрешила я, батюшка! Когда? Пятьдесят лет назад. Забудь, старая! Не могу: приятно вспомнить!
  К выпуску из института меня сделали начальником отдела. В этой должности я проработал ещё два года.
  Мы к тому времени уже давно жили в большой квартире в центре города, мы переехали почти сразу после того, как мама... Да, ладно. Отец на пятидесятилетие купил 'Мерседес' -
  
  - Тот самый, S-500?
  
  - Да-да, тот самый. Ему оказалось уже совсем не по чину ездить на старенькой 'Ниве', хотя папа держался до последнего, до тех пор, пока подчинённые не стали ему выговаривать: 'Владимир Ефремович, ну неудобно ведь, ей богу, стыдно перед людьми!' 'Ниву' он отдал мне. Я продал машину, добавил из своих сбережений и купил точно такую же, белую, пятидверную, за триста двадцать тысяч рублей. ВАЗ-2131.
  
  - Неужели? Почему не что-нибудь престижное? Почему хотя бы не 'Ниву-Шевроле'?
  
  - Почему бы нет? Всё-таки у меня было не так много денег, и я привык их считать. 'Нива-Шевроле' стоит на сто тысяч дороже, а по ходовым качествам - то же самое, как-то глупо отдавать за сомнительные улучшения во внешности зарплату трёх месяцев. На бездорожье 'Нива' лучше представительских седанов, что бы там ни пел товарищ в галстуке. Почему белую? Например, потому, что, по статистике, белые машины реже всех попадают в аварию: они заметней на дороге.
  
  - Если бы все русские бизнесмены думали, как вы, нашу страну ждало бы процветание... Простите за смешной вопрос: а почему пятидверную? В силу привычки?
  
  - Да, к машине привыкаешь, я ведь уже водил её. Не только. Вы будете смеяться, но я думал о будущей семье.
  И тогда же мне пришла в голову идея. Папа, я хочу жить в Замке! Он пожал плечами ('Давай я лучше куплю тебе квартиру'), но согласился. И то: я был уже взрослый мужик, у меня имелись свои интересы. Хм...
  
  - Девушки?
  
  - Ну да, да. Я вам расскажу об этих девушках. У меня было две связи. Первая девочка - на четвёртом курсе института (я ещё работал инкассатором), её звали Ксения. Ничего, миловидная девчонка - или мне просто казалось? Правда, тощая, как жердь, вот это уж точно. Ксения была вся помешана на восточной духовности, всякой эзотерике, чакрах и мантрах, она, наверное, космическими лучами питалась, а не хлебом с маслом. Конечно, она осуждала мой прагматический склад ума и бездуховную профессию, увы! Зато не льстила мне, не подлизывалась, плевала на деньги, в отличие от огромного большинства девчонок, это меня пленило. Вообще, Ксюша говорила с огнём в глазах, что сделает из меня нового человека, что я отрекусь от маммоны, что во мне раскроется внутренний родник, что у нас будет абсолютно духовный брак, ничего нечистого, ни одного прикосновения и дурного помысла! Я первое время носился с этой Ксюшей, как с писаной торбой.
  
  - Думаю, ваш папа, услышав про неё, посмеялся.
  
  - Ну, не нужно быть царём Соломоном, чтобы догадаться об этом. Конечно, я не хлопнул дверью, но прохладно ответил, что я взрослый человек и мне решать. Он же, улыбаясь, предсказал, что 'духовных отношений' мне будет вскоре мало. Я не нашёл ничего умнее, как заявить своему родителю, что он 'мещанин и кадит пошлости', помню дословно. Но отец попал в яблочко. Через месяц я уже хотел нормальной, физической жизни с женщиной, а не воздушных поцелуев, созерцания звёзд и возвышенной болтовни, мне был двадцать один год, меня начинало тошнить от её восторженных разговоров ни о чём! Я не знаю, есть ли на самом деле чакры и махатмы, но если они есть, то такие девочки, как Ксюша, служат им лучшей антирекламой.
  Наши отношения закончились очень забавно: мы вместе смотрели сериал 'Доктор Живаго' (это она меня, приземлённого прагматика, окормляла духовной пищей), и вот, досмотрелись до того места, где Юрий Живаго (а я ведь тоже Юрий!) говорит жене, просто рычит: 'Ненавижу духовный брак, ненавижу!' Как всё совпало! Я расхохотался и не мог остановиться. Ксюша обиделась, очень! И всё. И слава Богу!
  Вторая связь у меня была уже после окончания института. Её звали Людой: крупная девушка, крепкая, плотная, здоровая, весёлая, без комплексов. Грубоватая. Но я был даже рад: так я пресытился 'духовным браком'! Деньги она не называла 'презренным металлом', но я ей нравился, сам по себе. Она стала моей первой женщиной. О ней отец тоже узнал - и сказал мне, без обычной улыбки, а серьёзно: 'Не больно-то это хорошо, Юр. Это ведь простая баба. Ты от неё устанешь'. И снова оказался прав. Как жутко сложно найти женщину, которую полюбишь по-настоящему, думал я тогда, расставшись с Людой. Прямо его словами. А потом и думать перестал. За четыре месяца до того, как все перевернулось, отец предложил мне место... Кого, как вы думаете? Руководителя отдела по связям с общественностью! Не смейтесь, ради Бога. Понимаете, почему я с трудом сдерживал улыбку, когда товарищ в оранжевом галстуке стал заливать про свою работу? Кстати, это ведь очень серьёзная должность, я вошёл в число топ-менеджеров, выше - лишь директор, а мне только исполнилось двадцать пять.
  
  НОВОЕ КРЕСЛО
  
  У меня появился новый кабинет, большой, приличный, свой секретарь.
  
  - Длинноногая, пышногрудая?
  
  - Не обольщайтесь: молодой парень. Думаю, отец сделал это с умыслом: ему наверняка не хотелось, чтобы его наследник спутался с 'сотрудницей второго ряда' и великодушно бросил ей под ноги сердце и кошелёк. Он, между прочим, очень желал, чтобы я нашёл хорошую девушку, чтобы создал семью. А думаете, я этого не желал?
  Алексей, правда, помещался не перед моей дверью, как любой нормальный секретарь, а в отдельной комнате в конце коридора, вместе с ещё тремя сотрудниками, по каждому пустяку приходилось его вызванивать. Вообще-то у кабинета любого начальника есть приёмная, только моё новое место работы изначально не мыслилось как кабинет, скорее, как зал совещаний. Можно было попасть ко мне из коридора, открыв всего одну дверь, что тоже сыграло свою роль в дальнейшей истории... А с этим юношей мы так и не сошлись характерами. Он был всегда безукоризненно одет, всегда в одной гамме, носил залаченные назад чёрные волосы, которые, увы, отнюдь не компенсировали бесхарактерную линию подбородка - и безукоризненно вежлив, исполнителен до педантичности, но при этом как будто всегда до меня снисходил, считал меня, может быть, малограмотным нуворишем. Ну, и Бог с ним.
  На предыдущей должности мне тоже полагался кабинетик, такая голая минималистская каморка: стол, стул, факс. А тут я почувствовал себя хозяином: длинный стол для совещаний, компьютер, два кожаных кресла, огромное окно...
  На окне были вертикальные жалюзи, но я не люблю жалюзи, я всегда держал их закрытыми. Все равно смотреть в окно было скучно. Наш банк - это детище точечной застройки. Во дворе старого дома нашли незастроенный пятачок земли и аккуратно вписали в него новое здание. А до конца тысячелетия мы, между прочим, ютились на первом этаже пятиэтажной 'хрущёвки', где раньше был магазин... Кстати, вы ведь наше здание видели?
  
  - Конечно.
  
  - И что скажете?
  
  - Скажу, что оно лучше, чем могло бы быть: очень консервативное, приятное для глаза, с намёком на XIX век.
  
  - Да-да, именно так! Дело в том, что Союз архитекторов сначала возмутился: мы, дескать, испортим вид исторической части города. Тогда мы договорились, что построимся 'под старину'. Но я отвлёкся, а соль-то в том, что от нашей фасадной стены до стены соседнего дома - всего шесть или семь метров.
  
  - Ювелирная архитектурная работа.
  
  - Да уж. Ещё до начала стройки окрестные бабушки забросали муниципалитет гневными жалобами...
  Итак, вид у меня из окна был унылый. Кроме того, и глядеть бесцельно в окно приходилось нечасто, особенно первое время. На меня свалилась масса новых обязанностей. Вы знаете, чем занимается PR-менеджер? Во-первых, рекламой, а это само по себе - уже бесконечная область. Ведь семиметровая растяжка через всю улицу - это реклама, а логотип на пластиковой карте размером меньше сантиметра - это тоже реклама. Или вы думаете, что достаточно повесить растяжку? Надо же изучить эффективность тех или иных маркетинговых усилий, всё это выражается в конкретных цифрах. Что, забавно слышать такую ерунду от человека в рясе? Сейчас мне самому забавно.
  Во-вторых, существует так называемая скрытая реклама, то есть создание положительного образа банка; сюда, в частности, входит благотворительность. В-третьих, есть отношения с партнёрами: например, какое-то городское предприятие заключает с вами договор о том, что зарплату его сотрудники будут получать через ваши карты и банкоматную сеть. Конечно, такие вопросы решаются на уровне гендиректора, но он не может за всем уследить: нужно представить доклад, просчитать риски и выгоды. А если вам по каким-то причинам невыгодно сотрудничать с партнёром, необходимо сделать всё, чтобы сохранить с ними хорошие отношения: мир тесен, мало ли, когда он может пригодиться и как в будущем повернутся дела... Первые месяцы я барахтался как щенок в воде. Но ко всему привыкаешь. У меня установился свой ритм, я понял, как разбираться с разной утомительной текучкой, как задействовать для этого других сотрудников (нужно просто делегировать полномочия и чётко контролировать работу людей), что нужно делать в первую очередь, что можно отложить на недельку, о чём позволительно вообще забыть... В конце концов, я достиг нормальной, 'человеческой' длительности рабочего дня: с девяти до четырёх или пяти, с перерывом на обед.
  Вы уже заскучали? Подождите, сейчас я вас оживлю!
  
  ОКНО
  
  Дело было в марте. Я немного припозднился, секретаря отпустил. В конце концов, собрался домой, выключил свет - и замечаю, что окно приоткрыто. Негоже, думаю, так оставлять, за ночь кабинет выстынет. Подхожу к окну, чтобы закрыть - и тут в соседнем доме загорается свет в окошке. Прямо напротив меня: наш третий этаж - как раз на уровне их четвёртого, даже чуть выше.
  И я стою и смотрю, замерев дыхание, на молодую девушку, которая входит в комнату, распускает волосы, светлые, вьющиеся, уходит ненадолго, затем возвращается вновь (видимо, снимала косметику, пришла с работы), полуложится на диван, сгибает и разгибает пальцы ног, играет с котёнком... А девушка - красавица, да ещё какая красавица!
  И это - так, в сущности, близко, будто я подглядываю за чужой жизнью в замочную скважину. Я ведь стою незамеченный! Знаете вы такой феномен: когда на улице темно, то человека, смотрящего из окна тёмной комнаты, почти не видно? Особенно если он - не у самого окна, а в глубине помещения, или стоит за полупрозрачной шторой, жалюзи. В общем, с того дня я стал использовать жалюзи...
  
  - Так вы следили за ней!
  
  - Конечно! Ещё бы! После работы, около получаса - каждый день. Она приходила домой всякий раз, когда я заканчивал с делами. Иногда чуть позже, но уж я дожидался. Иногда чуть раньше, я тогда свет выключал.
  Что вы так на меня смотрите? Нехорошо подглядывать? Я и сам знаю. Но я оторваться не мог! Я себе попросил в кабинете весь стол переставить, чтобы всегда видеть окно!
  
  - Понимаю вас. А признайтесь честно: вы ждали, когда она будет переодеваться, эта девушка?
  
  - Каюсь. Ждал. Первое время. А вы бы не ждали? Иногда она переодевалась, действительно. Но, вы знаете, когда она первый раз 'при мне' переоделась, я на неё почти рассердился! Почему она так откровенно это делает! (Собственно, нет, не откровенно: как все девушки, которые думают, что на них никто не смотрит.) Почему ей не приходит в голову, что банк большой?
  То есть, видите, я уже почти ревновал её. В тот день, идя с работы, осмотрел северную стену нашего банка внимательно: на всех окнах глухие жалюзи. Только тогда у меня отлегло от сердца.
  И ещё: в тот день, когда она впервые переоделась при мне, я подумал - совсем не о какой-нибудь пошлости, нет. Извините, пожалуйста, но я ведь был не бедным человеком, я бы мог, в случае необходимости, воспользоваться услугами известных агентств, из тех, что печатают свою рекламу на последней странице в некоторых газетах. Они вообще изобретательны, в этих агентствах - вы читали такую рекламу? 'День и ночь', 'Шалуньи', 'Грёзы султана', 'Кай и Герда'...
  Я подумал, самонадеянно, конечно, что знаю её теперь всю, каждую частицу. Что обожаю каждую эту частичку, точнее, буду обожать. Это ведь приходит не сразу, это нарастает.
  Я изучил все её привычки. Как она ходит, как улыбается. В чём ходит: в юбках средней длины и жакетах с коротким рукавом в сочетании с женскими рубашками или блузками (очень всё ей идёт), бежевое, белое, красное, голубое. И другие цвета носит, только не тёмные, серого или коричневого никогда не наденет. А дома ходит в блузке и джинсах, босая. Что любит простор, открытые окна. Что дома тоже работает: сидит над бумагами, проверяет тетради. Что иногда включает телевизор, смотрит (кажется, новости), кладёт ногу на ногу, покусывает зубами кончики волос. Что распорядка дня никакого не признаёт: никогда не знаешь, что придёт ей в голову в следующий момент. Однажды только забежала домой на пять минут: я очень огорчился. Что кормит голубей (на соседнем подоконнике, от окна кухни, в кухне я не мог так хорошо её видеть). Я сам стал держать окно приоткрытым: как услышу хлопанье крыльев, так знаю: моя знакомая уже дома! Что её белый котёнок тоже любит наблюдать за процессом кормления голубей, что живёт он на столе, что большую часть времени спит, прямо на бумагах. Что у неё есть мама, которая с ней почему-то не живёт. Мама пришла в пятницу: женщина, похожая на неё. Знаете, есть такой тип лица: тонкий нос, широкие скулы и узкий подбородок, только у мамы эти черты - более резкие, сильные. Мама, увы, не любит раздёрнутых штор...
  
  - А любимый человек?
  
  - Я тоже задавался этим вопросом. Такая красавица - и чтобы у неё никого не было, невероятно! Но если иначе - почему он никогда не придёт к ней в гости? Сначала мне было просто очень любопытно: как кино, да что там, интересней, хотя первое время я как-то стыдился своего подглядывания и не наблюдал больше пятнадцати минут. Потом я стал ждать, с нетерпением, с ожесточением: когда же этот 'он' придёт всё-таки! И, чем дольше 'он' не приходил, тем радостней мне становилось. Какая-то надежда во мне просыпалась, что ли. Кстати, я так вам всё расписываю, будто полгода смотрел в окно, а прошло-то всего дней десять. Я даже один раз позволил себе увлечься, помечтать о том, что 'как-нибудь' однажды с этой девушкой познакомлюсь.
  
  - А как именно?
  
  - Вы просто читаете мои мысли! И в самом деле: как именно? Представьте себе: звоню я ей в дверь и говорю: 'Здравствуйте, я сотрудник банка напротив, я тут, как бы вам сказать, наблюдаю за вами, каждый вечер...'
  
  - Пощёчина и захлопнутая дверь.
  
  - Вот-вот. Но мне сама судьба помогла.
  
  ТРЯХНУЛ СТАРИНОЙ
  
  В один прекрасный понедельник прихожу я на работу и, не успел ещё повесить пальто в шкаф, как врывается ко мне Лена, операционистка.
  - Юрий Владимирович! Спасайте, ЧП!
  - Что такое, Лена?
  - Раиса не вышла, а там два клиента хотят сделать перевод в Таджикистан и очень сердятся!
  Я вообще с сотрудниками общался мягко, аккуратно. Не панибратски, нет, но вежливо, старался поддерживать со всеми человеческие отношения. ЧП - в том отделе, которым я раньше заведовал, там был теперь новый начальник, Николай, дельный, вроде бы, мужик, но до сих пор не освоился, так что по старой памяти бежали ко мне. У нас в банке есть услуга MONEYGRAM. Если вы не знаете: это международная система, которая позволяет переводить и получать деньги из любой точки в любую точку мира. Хоть в Австралию. Раиса, та, которая не вышла, как раз и сидела за окошком MONEYGRAM. Клиентов у неё было немного, день-деньской она читала детективы и наводила на себя красоту на рабочем месте. Глуповатая такая мадам, а обидчивая ужасно.
  Я спускаюсь в операционный зал и по дороге узнаю, что заменить её абсолютно некем, все работники зала очень заняты, и никто на MONEYGRAM не работал, вдобавок. (А мне как-то привелось.) Клиентов я тоже вижу: таджики. Точнее, сначала слышу, ещё на лестнице, потом вижу. Знаете, есть не только 'новые русские, но и 'новые таджики', начальники контор, которые поставляют для русских строек дешёвую рабочую силу. Такой 'новый таджик' на вас смотрит так, будто он - верблюд, а ты - оплёванная колючка. А не обслужишь важного клиента - не только его потеряешь, но ещё и заработаешь слух о том, что в твоём банке - одни хамы и негодяи.
  Я сажусь сам на операционное место, говорю господам из солнечной республики ласковые слова, ещё минут пять слушаю их бурное негодование, быстренько оформляю одного. Тут в зал вбегает и Раиса, с красными пятнами на щеках и со взглядом 'только-не-лишайте-премии', лепечет извинения - я уступаю ей её место, но не ухожу, а остаюсь за её спиной. Смотрю, как она работает, и у меня волосы становятся дыбом от ужаса. Раиса не знает английского алфавита! Понимаете, процедура-то простая: нужно в электронную базу данных ввести имя отправителя и получателя в английской транскрипции, ещё ряд служебных отметок и кодовое слово или число, которое получателю должно быть известно. Дождаться подтверждения факта перевода. Если нужно выдать деньги, ещё кассовый расчёт. Всё! Но как она это делала, боже! Там был перевод на какую-то Гюзель. Раиса секунд пять смотрит на клавиатуру, затем оборачивается и шепчет мне с глазами, полными беспомощного ужаса: Юрий Владимирович, как будет по-английски буква 'ю'? Когда клиент ушёл, я спрашиваю её:
  - Раиса, а раньше ты как работала?
  И она мне, почти всхлипывая, признаётся, что раньше она просила клиентов написать их имя и фамилию на бумажке латинскими буквами.
  - Так, Раиса, будем учить алфавит.
  Я беру стул, сажусь рядом и пишу ей, как в школе, английские буквосочетания, которые передают сложные русские звуки. Она, кажется, оскорбилась, но сжала губы, слушала внимательно.
  - Следующего оформишь при мне, - говорю я с досадой, хотя у самого работа стоит. Но ведь так нельзя, чтобы где-то был непорядок: маленькая дырочка - весь корабль потонет.
  И тут в операционный зал с улицы входит девушка - та самая девушка из дома напротив! И идёт прямиком к нашему окошку!
  На ней - светлое пальто в клетку вроде шотландской. Я должен смотреть в монитор, а смотрю на неё и не могу глаз отвести. Впервые вижу её так близко, и вблизи она ещё краше.
  Девушка получает денежный перевод из Германии на свой паспорт. Кстати, небольшой перевод: пятьдесят евро. Раиса выдаёт ей деньги. Девушка стоит ровно, спокойно, не шелохнется, опустив глаза: будто чувствует мой взгляд и не хочет с ним встречаться. Отправителем указан некий Mr. Korotov, и я уже ревную к этому мистеру Коротову. Но, к счастью, девушка - тоже Коротова, и колечка не носит, и я успокаиваюсь.
  
  - А как её имя, этой девушки?
  
  - Ах да, конечно! Наташа.
  И, только за ней закрылась дверь, я спрашиваю:
  - Раиса, а часто эта девушка к тебе приходит?
  - Каждую неделю, по понедельникам, - невыразительно отвечает Раиса. Поджимает губы и добавляет, помедлив, с такими американскими интонациями в голосе, знаете ли:
  - А мне, Юрий Владимирович, не нравятся родители, которые живут вдалеке от своих детей! И дети у них обычно... такие же. А вы как находите? - И я чувствую, что если найду по-другому, то стану для Раисы личным врагом, как минимум на неделю. Поэтому мычу что-то невнятное. И тут же с ходу, не подумав, выпаливаю:
  - Раиса, у каждого человека бывает блажь. Вот у меня сейчас блажь. Я тебя буду каждый понедельник по утрам заменять на рабочем месте. Николая Александровича поставлю в известность.
  - Всё понятно, Юрий Владимирович, - говорит Раиса с иронической улыбкой (и осуждением в голосе, это уж само собой). - Всё понятно.
  Раиса вся очень хочет выглядеть ироничной, даже детективы читает не простые, а 'иронические'.
  Ну, что вам ещё рассказать? С Николаем я решил вопрос в тот же день. На Раису, конечно, пожаловался, на то, как она водит своим пальцем с длинным ногтём по клавиатуре в поисках английской буквы 'ю'. Посмеялись; а уволить её нехорошо: у Раисы маленький ребёнок, а мужа нет. И, самое главное, её бывший муж - мой троюродный брат, получается, что Раиса нам дальняя родственница...
  Но от моего желания Николай, конечно, был в ужасе, пока я не рассказал ему, в двух словах, романтическую подоплёку. Об окне - ни слова, это у меня была тайна. Тут он немного потеплел. Пожал плечами, ответил мне: 'Смотри, Юрий: ведь все сотрудники о тебе будут говорить'. А я ему ответил: 'Знаешь, передача есть такая, 'Пусть говорят' называется'.
  Ещё одна мелочь: охраннику Диме я представил Раису и сообщил, что по понедельникам она будет брать ключ от моего кабинета, открывать его и возвращать ключ на место (чтобы не подставлять меня перед начальством и не давать клиентам повода для возмущения). Пришли ко мне утром - а я уже на рабочем месте (кабинет-то открыт), но 'куда-то вышел'. Она, как ни странно, согласилась с радостью.
  
  - А почему вы не попросили о том же самом своего секретаря?
  
  - Потому что Алексей мне был неприятен, честно говоря, не хотелось его ни во что посвящать. Уж лучше Раиса. И потом, что ей утром без дела болтаться?
  
  ДУБРОВСКИЙ
  
  И вот, понимаете, после этой встречи во мне всё как прояснилось. До того в голову не могло прийти, как мне начать общение. Да что там, я даже и не думал серьёзно о знакомстве, не давал себе труда! А ведь проще некуда: написать письмо!
  
  - А ответ?
  
  - А вы хорошо учились в школе? Помните Машу и Дубровского?
  
  - Надо же: оказывается, работники банковской сферы не чужды романтики.
  
  - Я сам думал очень долго, пока не сообразил. Вначале хотел указать почтовый адрес. Но какая уж тут романтика, с почтовым адресом!
  И первое письмо я тоже писал очень долго... Это, вообще, интересно вам? Я вас не утомляю подробностями?
  
  - Пожалуйста, продолжайте: очень интересно.
  
  - Так вот, письмо было такое - сейчас...
  'Вы меня не знаете. А я вас знаю. Я вас вижу каждый день. И хороши вы так, что дух захватывает. Долго решался вам написать. Пожалуйста, не сердитесь на меня! Или сердитесь, как хотите. Но, если можете, ответьте мне хотя бы парой строчек. На вашем доме (со стороны банка), есть номер, он немного отходит от стены. Я буду счастлив, если вы оставите свой ответ за этим номером'.
  
  - И как же вы доставили письмо по адресу?
  
  - А вы ещё не догадались? Бросил в почтовый ящик. Там на подъезде - кодовый замок. Но что такое кодовый замок для человека, который работает с цифрами! Я подобрал код за пять минут. Видимо, в результате этого успеха немного переоценил свои умственные способности, и потому... Но давайте обо всём по порядку. Я прикинул расположение окон и положил письмо в ящик квартиры ? 31.
  А потом хотел побежать в банк и наблюдать за тем, как она читает моё письмо! Но пересилил себя. И то, было бы странным: возвращаться на работу после того, как уже с неё ушёл.
  Ответ я получил через день, наутро. Не мог поверить своему счастью!
  'Здравствуйте. Кто вы? Почему вы себя не называете? Почему пишете мне? Какие у вас намерения? Что у вас на уме? Если что-то плохое, то пусть вам будет стыдно: я девушка честная. Любой может обидеть слабую девушку. Но Бог вас накажет, если вы собрались это сделать!'
  Не ожидал я такой отповеди, честное слово, никак не ожидал! Тем более, что никаких икон в доме у своей знакомой я не видел. Опешил: будто на меня вылили ведро холодной воды. Почти обиделся. Но потом, подумав, решил, что это и хорошо: у девушки должны быть твёрдые принципы. И, собравшись с духом, написал второе письмо:
  'Простите меня, если я вас обидел. Почему я себя не называю? Меня зовут Юрий, мне 25 лет. (Вам не кажется, что немного п?шло указывать всякие данные, будто в объявлении для газеты вроде 'Ищу тебя'?) Ничего дурного у меня в голове нет: за интимными услугами обращаются в те же самые газеты, а не к незнакомым девушкам. (Простите, если вас покоробило про 'интимные услуги'.) Сначала я просто смотрел на вас. А теперь вы мне очень дороги. Я бы хотел поговорить с вами по-настоящему, 'устно', а не 'письменно'. Ничего я не требую, ни на чём не настаиваю. Докучать вам, добиваться встречи с вами - не буду. Если можете, пожалуйста, оставьте ответ в том же месте'.
  
  - Вы так легко вспоминаете эти письма - дословно?
  
  - Почти. А вы знаете, сколько я помню цифр, телефонов, имён и прочей рухляди? Знаете, какая должна быть память у банковского работника?
  Это письмо я бросил в почтовый ящик утром, и очень надеялся, что вечером увижу, как она его читает. Увы, это был тот самый день, когда моя знакомая только забежала домой на пять минут!
  Но на следующий день был ответ.
  'Не знаю, верить мне вам или нет. (И почему я должна вам верить?) Мне хочется верить, что сердце у вас доброе. Не знаю, захотите ли вы общаться со мной, если узнаете меня лучше. Я живу...' Это 'я живу' было зачёркнуто. 'Друзей у меня почти нет. И для вас, Юрий, я могу тоже быстро перестать быть 'очень дорогой'. Если бы вы знали, как это волнует, такие слова! Где вы работаете, чем занимаетесь? А может быть, вы смогли бы мне послать вашу фотографию? Мне стыдно, что я вас об этом прошу. Нет, не нужно'.
  Очень сдержанное и одновременно какое-то очень хрупкое, очень беззащитное письмо, правда? Как оно у меня не вязалось с тем весёлым и спокойным характером, который я наблюдал у моей красавицы в окошко! И вот я думал: какая сложная, глубокая натура! Снаружи - как птичка Божия, а носит в себе, может быть, настоящую трагедию.
  
  - Послушайте, я, кажется...
  
  - Нет, нет, не перебивайте меня! Не забегайте вперёд, прошу вас!
  Пока мы обменивались такой вот романтической корреспонденцией, снова наступил понедельник. Забыл сказать: в своём столе я разыскал старенькую нагрудную табличку с именем 'Юрий', теперь вид у меня был вполне рабочий. Я оформляю перевод (на ту же сумму, кстати), а сердце у меня стучит, как у мальчишки, и нет-нет, а я поднимаю на неё глаза украдкой. Девушка замечает это, наконец, улыбается мне и спрашивает:
  - Что вы так на меня смотрите?
  Я растерялся на миг, аж язык присох к горлу. Ответил самое умное, что мог придумать:
  - Да потому что вы красавица!
  Она благодарно рассмеялась, взглянула на меня с теплотой. Получила деньги и ушла. А я целый день был счастлив и горд своей храбростью: вот, сумел сказать то, что хотел!
  
  - А вы разве прежде были робки с девушками?
  
  - О-о-о, какой сложный вопрос вы задали... Я всегда легко находил с ними общий язык, но я никогда не позволял себе никакой наглости. Мне казалось: у другого не заметят, но если я буду себя вести развязно, то сразу все скажут: 'А, это сын 'нового русского', они все такие, эти свиньи!' Кошмарная мысль. Вообще, у нас в семье это культивировалось, это gentlehood2, у меня всегда был пример отца перед глазами. И я не то говорю, не то! Потому что это было совсем другое, как первая любовь, как Оля в пятом классе.
  Вечером было совещание, я делал доклад по новым PR-стратегиям - и прямо весь сиял, отец поглядывал на меня с недоумением. А меня больше всего занимал вопрос: сошлось у неё в голове или нет? Мои письма и работник операционного зала? Вечером же я задержался на рабочем месте и написал ответ. Смотрел на неё и писал:
  'Вот, сегодня вы меня снова видели, работаю я там же, где вы меня видели. Но это не значит, что я совсем испорченный человек! А мне хочется видеть вас немного чаще. Это дерзко с моей стороны? Почему бы нам действительно не встретиться, для начала ненадолго? Я вас удерживать не буду: если ваша воля, смело называйте меня скучным типом и уходите.
  Я очень люблю, как вы улыбаетесь, как вы расчёсываете волосы, люблю ту одежду, которую вы выбираете. Что вам ещё сказать? Не знаю'.
  
  - Знаете, что меня поражает? Вы хорошо владеете русским языком, для бизнесмена это большая редкость.
  
  - У меня мама говорила хорошо и правильно, думаю, это влияет. Мерси.
  Ответ - я его получил во вторник - меня очень озадачил. Два предложения:
  'Назовите вашего любимого композитора (и ваш инструмент, если можете). Для меня это очень важно'.
  Вот это да! Кто бы мог подумать, что моя знакомая - такая любительница музыки! Впрочем, я же видел, что она иногда слушает музыку. Знать бы ещё, какую! Но уж наверняка не мой любимый Coldplay, с её-то нежной и чуткой душой! Эх, как бы не ударить в грязь лицом!
  Пришлось мне освежать свою память и заново переслушать все классические сборники. Кстати, из классики мне нравится Равель и Мусоргский. Но эти имена я решил не называть: больно уж они оба местами необузданные. Не дай Бог, девушка подумает, что я - этакий варвар, цыган, который ждёт не дождётся, чтобы затащить её в тёмный подъезд! Что вы улыбаетесь? Впрочем, Рахманинов мне тоже нравится. Я припомнил, как Ксения называла Рахманинова 'средоточием русской духовности' и рассказывала мне сказки про то, что сей композитор получал посвящения от махатм. Впрочем, откуда ж мне знать? Может быть, и вправду получал...
  И Шопен - и он-то, подумалось мне, не отпугнёт самую трепетную девушку. Итак, вот что я ответил:
  'Шопен. Рахманинов. Флейта'.
  И на следующий день вот какой ответ я получил:
  'Я тоже люблю Шопена и Рахманинова. Простите за странные вопросы. Вы считаете, что я дурочка? У меня есть причины, по которым я не могу выходить из дома очень часто. А вы могли бы зайти ко мне в пятницу, то есть завтра, в пять часов? Мой адрес вы знаете. Я вам должна рассказать несколько важных вещей о себе. Очень прошу вас, не приносите никаких цветов'.
  Вот это да! Дождался свидания!
  Не буду вам рассказывать, как тщательно я гладил дома свой лучший чёрный костюм. Идти в мятых джинсах в гости к девушке, которая слушает Шопена - как-то не того, правда?
  Я думал: всё ясно, она же как раз приходит домой около пяти! И, как только в окошке моей красавицы зажёгся свет, я встал из-за стола и пошёл на первое свидание.
  Уфф! Постойте, мне нужно передохнуть. Мы добрались до волнующего эпизода.
  
  СКЕЛЕТ В ЧУЖОМ ШКАФУ
  
  Я поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь на площадке четвёртого этажа. Не видно ни зги: разбили лампочку. Но открывается дверь 31-й квартиры.
  - Вы пришли? - спрашивает девушка шёпотом.
  - Да, это я, - отвечаю я, отчего-то так же тихо.
  - Слава Богу! Я боялась, что вы не придёте, или дверь не найдёте. Заходите, пожалуйста.
  Я захожу в квартиру и закрываю за собой дверь. Меня встречает девушка.
  Представьте себе моё состояние!
  
  - Я хорошо вас понимаю.
  
  - Нет, вы ничего не понимаете, ни-че-го! Это была н е т а девушка!
  Да, да. Вот какое лицо у вас сейчас, такое же лицо было и у меня тогда. Я с самого начала что-то напутал в своих расчётах, и это оказалась соседняя квартира!
  Но что же делать, Господи! Не скажешь ведь: 'Простите, я ошибся дверью'! И мой столбняк тоже выглядит оскорбительно. Поэтому я, как настоящий джентльмен, собрался с духом, проглотил ком в горле и произнёс:
  - Я очень рад вас видеть.
  Девушка мне ответила:
  - Странно, я не могу вспомнить, где я вас видела. Пожалуйста, проходите на кухню.
  На кухне прошёл мой первый испуг, и я уже внимательно рассмотрел эту девушку.
  
  - Вот вы какой, значит!
  
  - Нет, я не такой! Я ужасно хотел в тот момент попасть в соседнюю квартиру, ничего мне сильнее не хотелось! Но надо же было принимать ситуацию достойно!
  
  - Простите. Но уж опишите её тоже.
  
  - Пожалуйста. Не очень высокая. Стройная, почти худая, лицо у неё было тонкое и такое... Не то чтобы испуганное, а страдальческое, может быть, и одновременно какое-то детское. Непростое лицо. Волосы очень тёмные, аккуратно подстриженные. Короткие: они не доходили до плеч. Тонкая шея. Глаза, как у косули, которая стоит, смотрит на вас, вдруг её что-то испугает, она встрепенётся - и её уже нет здесь. Большие, понимающие глаза. Встретила она меня в чёрном платье. Знаете, такие носят кореянки или японки: с высоким стоячим воротом.
  Девушка налила чаю мне и себе тоже. Мы молчали. У неё подрагивала улыбка, она вдруг вдохнула, будто порывалась заговорить. Но молчала.
  - Вы мне хотели рассказать о себе несколько важных вещей, - помог я ей.
  - Да, я хотела. Вы знаете, наверное, что я студентка музыкального училища, что зовут меня Валерия, тоже знаете. Лучше Лера. А вы... преподаватель?
  - В некотором роде, - ответил я уклончиво. - Сотрудник.
  - Понятно. Странно, но... неважно. Только вы не знаете, какая я. Какая моя семья, какая я. Вы сейчас, наверное, скоро встанете и уйдёте. - Она прикусила нижнюю губу, еле заметно покачала головой. - Вы меня, пожалуйста, не жалейте, - попросила она тихо. - Если я вам покажусь ненормальной, вы мне так и скажите.
  - Что вы говорите такое, Лера!
  - А я ещё не начала.
  Но тут Лера действительно стала рассказывать.
  Говорить ей, с её негромким голосом, было трудно - и то, тяжело говорить о некоторых вещах человеку, которого видишь первый раз в жизни. Попытаюсь пересказать, хотя и мне очень нелегко.
  Лера из другого города. Сначала она жила в общежитии. Затем в город приехал её отец и стал снимать эту квартиру. (Кстати, квартира большая, трёхкомнатная, да и в центре города: наверняка аренда недешёвая.) Отец - владелец сети охранных агентств, здесь он разворачивает свой бизнес. Пётр Зурабович Горжиев, бывший офицер, уволен в запас в чине майора.
  В доме Леры всегда царил абсолютный и беспрекословный авторитет главы семьи. Маму Леры её отец, можно сказать, сжил со свету. Он не поднимал на неё руки, нет. Он упрекал её в том, что она плохо воспитывает дочь, и ещё в тысяче вещей. Мама умерла от рака два года назад.
  Петр Зурабович помешан на идеях ответственности всех за всё, честности, мужества, справедливого возмездия. Если бы он жил в античное время, он был бы одним из тех правителей, которые за воровство рубили руки, а за ложь отрезали языки.
  Он религиозен, к тому же, в квартире висят большие иконы. (Лучше бы он был атеистом!) Пётр Зурабович особенно любит Апокалипсис (недаром, дескать, это последняя книга в Библии) и те его места, где сказано, что спасутся только 144 тысячи праведников, а остальные сгорят в аду. На этом месте Лериного рассказа я решил пошутить и заметил:
  - Наверное, вторая любимая книга вашего отца - 'Домострой'.
  - Да. Откуда вы знаете? - спросила она без тени улыбки.
  Всех Лериных друзей мужского пола он разогнал навсегда. Про одних он рассказывал такие гадости, что доводил девочку до слёз. С другими он пообщался лично - больше они не появлялись.
  По мнению Петра Зурабовича, девушка, вступившая в интимную близость до брака по собственной воле - шлюха, хуже шлюхи, грязь, он бы побрезговал об неё ноги вытереть. (Недавно папа поразил её знаниями из области истории: оказывается, в древнем Риме девушек лишал девственности не абы кто, а специальный жрец, ритуальным каменным фаллосом, и 'это было очень правильно, по своей сути'.) Если 'грехопадение' случится с ней, Лерой, он выставит её на улицу и забудет, что она - его дочь.
  Но девушку такая перспектива, как это ни абсурдно, скорее обрадовала бы, потому что он... Он парализовал её волю. Она боится жить, думать, сказать неправильное слово. Солгать отцу она боится больше всего, потому что 'он это чувствует' (то есть сотни раз говорил, что почувствует).
  Отец определяет, что Лера не должна надевать. Куда она не должна ходить. Из его слов получается: никуда, кроме училища и продуктового магазина, потому что дискотеки и театры - мерзость, одежда и косметика - тлетворная суета, да и вообще, вечером по улице ходить опасно, мир полон ублюдков, которым он бы с удовольствием повыдергал ноги...
  Теперь я понимаю, почему она пригласила меня домой?
  Впрочем, Лере не возбраняется посещать церковь. Но желания у неё нет, ей страшна такая вера. Это плохо, да? Это грех? - спросила она меня совершенно серьёзно.
  В филармонию они с отцом ходят вдвоём, наверное, люди думают, что она - его молодая любовница. К тому же... Возможно, страшная неприязнь отца ко всем её вероятным друзьям-юношам что-то имеет под собой. Как у Гюго в 'Отверженных'. Мама Леры однажды высказала ей, тайком, опасение о том, что, не дай Бог, придёт день, когда отец посмотрит на Леру как на девушку. И тогда уж его ничто не остановит - чт? вообще его когда могло остановить! На этом месте её рассказа я воскликнул:
  - Но это же дико, ненормально, не бывает так! -
  Лера ответила:
  - Нет, так бывает. Говорят, в Сибири в XIX веке такое часто случалось, особенно в старообрядческих семьях.
  - Чушь собачья! Где-где, но в старообрядческих?! Кто говорит?
  - Мой отец говорит.
  Из-за этого всего у неё бывают моменты, когда нет сил жить, она с ума сойдёт, и пусть, пусть, заберите её в сумасшедший дом. В груди теснит, ей хочется, чтобы её растоптали, раздавили, выкинули, уничтожили, засыпали землёй, за что же ей это всё, Господи!
  Она не плакала, но я видел, что, скажи я хоть одно резкое слово, в ней всё это прорвётся, слёзы хлынут ручьём.
  Девушка закончила свой рассказ - и спросила меня, слабо улыбаясь:
  - Скажите мне, пожалуйста, честно: т е п е р ь вы ещё хотите со мной общаться?
  Она так улыбалась, что сердце переворачивалось.
  
  - И что вы ей ответили?
  
  - Положите руку на сердце и скажите: если бы вы услышали такой рассказ, вы бы сказали девушке: нет, я тебя не хочу больше видеть, убирайся?
  
  - Нет, конечно!
  
  - Вот и я так не сказал. Я сказал ей только:
  - Я не знаю, чем я могу помочь вам, Лера. Но я... - и замолчал снова, сижу и молчу как идиот.
  - Скажите теперь, - просит меня Лера. - Вы... Вы мне не лгали в ваших письмах?
  - Нет.
  - А сейчас - вы по-другому думаете?
  - Нет, нет!
  Она вздыхает, как будто с облегчением, с радостью, смотрит на меня таким взглядом - взглядом косули, которую вы зимой освобождаете из охотничьей ловушки и кормите с рук. И тут раздаётся звонок в дверь.
  Как она побелела!
  Миг девушка сидела без движения, потом схватила меня за руку и, не теряя ни секунды, провела меня к балкону, открыла его, закрыла за мной дверь - я тоже не сопротивлялся, я был ошёломлён, и испуган тоже, не меньше её, наверное.
  Я слышу, как Горжиев входит в комнату, как общается с дочерью. Голоса Леры не слышно, а вот у него такой голос, что мурашки по телу пробегают. А между тем я вижу, как из нашего парадного входа выходят сотрудники, идут домой...
  
  - Они вам не кричали: 'Юрий Владимирович, до свидания!'?
  
  - Смейтесь, смейтесь! Посмотрел бы я на вас на моём месте! Нет, они меня не заметили, хотя всё же меня не покидало ощущение того, что за мной кто-то наблюдает из наших окон, прегадкое чувство.
  
  - И чем же всё кончилось?
  
  - Кончилось благополучно. Пётр Зурабович лёг спать, Лера выпустила меня, тихо провела по коридору и неслышно закрыла входную дверь. Полтора часа при плюс десяти градусах в лёгком пиджачке - что там, пустяки! Зато мне не 'выдернули ноги' и не свернули голову!
  
  - Повезло вам!
  
  - И вы это называете словом 'повезло'? Боже мой, за что на меня это всё свалилось! Я был обычным человеком, честно работал, хотел любящую жену, хорошую семью!
  
  ТАСЕНЬКА
  
  Всё воскресенье я - знаете, что делал? Ходил по крыше Замка и приговаривал: 'Что же делать, что же делать...' Такие мысли, например, шли мне в голову: Надо дать Лере большую сумму денег, чтобы она могла снимать квартиру и жить самостоятельно. Только ведь не смогла бы: один звонок по телефону, и она, послушная: 'Да, папа. Возвращаюсь, папа. Уже иду'. А если б и смогла, не решилась бы уйти, посчитала бы предательством дочернего долга и чёрной неблагодарностью. Другая мысль: найти для неё достойного молодого человека, который увёз бы её на край света. Где вот только ещё найти такого молодого человека!
  В понедельник утром я потащился на работу мрачнее тучи. Опоздал. Иду к лестнице мимо окошка MONEYGRAM - а окошко-то пустует! Это ведь моё рабочее место на ближайший час! Делать нечего, сажусь.
  И, едва сел, входит моя радость: с собранными волосами в вязаной шапочке (тогда ударили заморозки). И на душе у меня потеплело.
  Оформляю перевод и поглядываю на неё - и она мне улыбается. Спрашивает:
  - А сегодня что скажете?
  И снова я как язык проглотил. Говорю:
  - У меня из-за вас пальцы не слушаются и не попадают по клавиатуре.
  - Вот видите, как я на вас плохо влияю! - отмечает она с серьёзным видом. - А больше ничего не скажете?
  Я отвечаю:
  - Я бы вас пригласил в кафе после работы, только боюсь, что это будет очень дерзко, вам это не понравится.
  - А вы попробуйте!
  - Тогда я вас приглашаю, - говорю я и чувствую, как залился краской. Она смотрит на меня и как будто тронута, и одновременно еле удерживается от улыбки. - Вы сможете в шесть часов? - Я назвал кафе, ближайшее, которое в двух шагах от банка. Девушка кивнула. Я же не удержался и спросил (захотелось мне показать свою осведомлённость, видите ли):
  - А котёнка с собой не возьмёте?
  - А! - восклицает она и подносит руки к щекам. - Телепат! Откуда вы знаете про моего котёнка?
  - Не скажу.
  - Вы меня заинтриговали!
  - Мадмуазель, ваши деньги. Пересчитайте, пожалуйста.
  - Слушайте, оставьте их пока себе, а отдадите вечером, а то я всё равно потрачу.
  - Вы что! - я даже испугался. - Я не могу, я на рабочем месте!
  Она смотрит на меня с таким весёлым прищуром и всё же берёт свои деньги. Затем снимает с себя кулон - такое маленькое сердечко из сердолика - и протягивает мне.
  - Вот вам залог. Я за ним приду!
  И, сама покраснев, разворачивается и убегает.
  Я откидываюсь на спинку стула - и, оглядываясь кругом, вижу, как все работники операционного зала улыбаются, даже охранник. А я-то совсем забыл про них!
  Ровно в шесть я был за столиком кафе - а девушка опоздала на пять минут.
  - Простите меня, я опоздала. Знаете, есть такая поговорка: на первое свидание приходят рано, на второе вовремя, а на третье опаздывают. А я вот уже на первое опоздала!
  - Неужели это ваше первое свидание?
  - Да, представьте себе: первое настоящее свидание. По крайней мере, в кафе меня ещё не приглашали. Смешно, правда? Такая великовозрастная девица...
  - А сколько вам лет, великовозрастная девица?
  - Двадцать один. А вам?
  - Двадцать пять.
  - Боже мой, какой вы старый! А выглядите как одиннадцатиклассник.
  - Ну, спасибо, - обиделся я.
  - Не обижайтесь, это комплимент. А откуда вы знаете про моего котёнка?
  - Не скажу. Догадайтесь сами.
  - Не знаю. Сдаюсь. Говорите!
  - Я иногда работаю на третьем этаже. Ваше окно как раз напротив.
  - Боже ты мой! - воскликнула Наташа весело.
  И задумалась на некоторое время, покусывая кончики волос, глядя на меня.
  - Слушайте... а скажите честно: как я переодеваюсь, вы тоже видели?
  - Видел, - признался я.
  - Какой кошмар, - сказала Наташа тихо, серьёзно. - Я... я ведь вам этого не разрешала. А может быть, ещё кто-нибудь видел? Может быть, вы все там вместе стояли и смотрели? Всей вашей мужской компанией?
  - Наташенька, не было этого! Ну, виноват я, виноват! Ну, застрелите меня теперь!
  - Я лучше на вас пожалуюсь начальству. Вы этого, кажется, очень боитесь. Пусть вам повесят на рабочем месте инструкцию о том, что это нехорошо - смотреть на голых девушек без их ведома.
  - Жалуйтесь, жалуйтесь! Знали бы вы, сколько я вам писем написал!
  - Правда? Это славно. И где же они, все эти письма?
  (Знала бы она, где все эти письма!)
  - Знали бы вы... Устное общение всё же лучше письменного.
  - Это точно. А шторы я всё-таки буду задёргивать.
  - Please do not!3
  - I will!4 Надо же: вас английскому языку учат, в вашей банке со шпротами?
  - А вас тоже учат, там, где вы работаете?
  - Я учительница, я сама учу.
  - Пожалуйста, не задёргивайте шторы! Я смотрю на вас, и у меня сердце радуется.
  - Ну, конечно! А ещё есть мужские журналы - от них у вас сердце не радуется? Вот слушайте анекдот. Девочка перед сном читает молитву: Милый боженька, а ещё пошли немного одежды бедным девушкам из журнала, который читает папа...
  - Не надо так, пожалуйста. Ходите хоть в шубе. Вы бы знали, как вы мне дороги!
  - Ещё бы, конечно, дорога! Уже на 250 евро я вашу контору разорила, и ещё на сколько разорю!
  - Разоряйте, разоряйте! Какое у вас имя длинное, с суффиксом целых четыре слога. Можно мне вас называть Тасенькой?
  - Да, так меня ещё никто не называл! - рассмеялась она - и вдруг спрятала лицо в ладони.
  - Что такое? - встревожился я.
  - Ничего, ничего. Что же вы делаете-то со мной... Я уже вся красная, как варёный рак - а вам этого мало?
  После кафе мы гуляли по городу, и Наташа рассказывала мне о себе. Она студентка пединститута, учится на последнем курсе и одновременно работает в школе, вот поэтому приходит домой поздно. Уроки во второй смене заканчиваются в четыре часа. Наташа - лёгкий, общительный человек, но что-то она никогда не занималась целенаправленно своей личной жизнью. Да, за ней ухаживали, разумеется, но вот беда: при общении с молодыми людьми ей становится или скучно, или смешно (на последнее они обижаются). А я не обижаюсь? Нет, ответил я: я вас готов часами слушать. Сутками. Наташа рассмеялась: С утками не надо! Не надо мучить зверушек!
  Квартиру она снимает сама, и притом недорого. Она обворожила бабушку-хозяйку своим безграничным обаянием. Неужели настолько недорого, что ей хватает стипендии или зарплаты учителя? Нет: ей отец регулярно присылает деньги. С женой мистер Коротов развёлся (но, кстати, она, Наташа - принципиально на его стороне, хотя щадит маму и не напоминает ей об этом лишний раз). Отец всю жизнь считал себя физиком-исследователем, а мама ела его поедом за то, что он зарабатывает мало. Теперь он зарабатывает большие деньги в научной лаборатории. В Германии. А почему так немного и так часто? Потому что знает её характер. Наташа в один миг может потратить уйму денег! Однажды, например, купила себе музыкальный центр. Видел бы я, как она несла этот центр на четвёртый этаж! А другой раз пожертвовала тысячу рублей на церковь. А сколько стоила Китти! Такие породистые красавицы, как Китти, на дороге не валяются.
  Я проводил Наташу до подъезда.
  - Послушайте: а ведь у вас моё сердечко! - вспомнила она вдруг.
  - Какое сердечко? - не понял я.
  - Из сердолика. Вот сейчас сказала - и поняла, как это звучит. Я вам этого не говорила, слышите? Не возомните о себе Бог весть что!
  - Да нет, куда там, - отозвался я спокойно и грустно. Наташа взглянула на меня участливо.
  - Вы на меня не обижаетесь? Не обижайтесь, пожалуйста! Я иногда бываю такая - сама себя не узнаю. Вообще-то я тихая, со мной ещё скучно станет...
  Когда мы попрощались, пожатием руки, домой я не поехал, а снова отправился гулять, по тому же самому маршруту. Что весна делает с людьми! Наверное, вам то, что я рассказываю последние пять минут, кажется детским лепетом. И пусть, пусть лепет. А для меня это драгоценные воспоминания.
  
  - Помилуйте! Вы прекрасно рассказываете, я заслушался.
  
  ДОЛГ ЧЕСТИ
  
  - Я вам главного не сказал. Возвращаясь к банку (ведь у меня машина стояла на стоянке для сотрудников), я решил, по старой памяти, глянуть на номер дома - нет ли за ним письма случайно?
  Там было письмо.
  Я колебался некоторое время: брать или не брать? Не взять - и Бог с ним, забыто, быльём поросло. Но, знаете, совесть пересилила. Ведь бесчеловечно как-то: тебе письмо, а ты проходишь мимо. И, потом, подумал я, прочтение письма ни к чему не обязывает.
  А текст был такой.
  'Простите меня, пожалуйста, простите! Это, правда, ужасно, что вам пришлось терпеть: больше часа на холодном балконе! Я не думала, что он так рано придёт, он хотел пойти в баню. Может быть, он решил меня проверить? Молю Бога, чтобы вы не рассердились на маленькую беспомощную дурочку, а вы имеете полное право. А я надеюсь на то, что когда-нибудь увижу вас ещё раз, если я вам не опротивела. Вы ведь знаете, что приехали Карцев и Плеханова, во вторник, в шесть часов, в актовом зале будет концерт. Я тоже пойду, сяду где-нибудь на последнем ряду, займу для вас место рядом. Кажется, не студентов не пускают, но если вы сотрудник, вы наверняка пройдёте. (Кем же вы работаете в училище, что я ни разу не видела?!) Вы придёте? Господи, только бы вы взяли это письмо!'
  Бедная девушка! Письмо-то я на самом деле взял. Что же теперь: положить обратно? Политика страуса, который прячет голову в песок. Если я не приду, она подумает, что настолько неприятна (сама по себе или в связи с этой семейной историей, не важно), что даже человек, уверявший её в сердечных чувствах, от неё отшатнулся. Тогда уж и совсем опустит руки, бедняжечка, а она и без того не страдает завышенной самооценкой. И неужели я ничем не могу ей помочь? Ведь у меня родились две идеи, два конкретных предложения...
  
  - Словом, вы решили идти.
  
  - Да. Кстати, подумайте, чего мне это стоило: ведь я отказывался от возможного свидания с Наташей. А уже решив идти, долго не мог понять, куда.
  Во вторник с утра пораньше я озадачил Алексея, секретаря, следующим поручением: выяснить, где находится городское музыкальное училище, есть ли в этом училище актовый зал и, если есть, 'дают' ли в этом зале сегодня Карцева и Плеханову. По возможности купить билет. Он смотрел на меня круглыми глазами, пока я не пояснил, что одна из новых стратегий нашего маркетинга - спонсировать деятелей культуры, и я зондирую почву. Алексей отсутствовал около часу. Вернулся он со следующей информацией: училище - в десяти минутах ходьбы от здания банка, актовый зал в нём, конечно, есть, и 'великий Карцев' в этом зале сегодня вечером действительно играет, но только для студентов. Кроме того, по поводу формулировки вашего вопроса вам, Юрий Владимирович, сообщили, что 'дают' колбасу в очереди, а не бессмертную музыку, вот так вот.
  А в пять загорелось окошко в доме напротив! Я тут же подошёл к окну, но свет в кабинете на этот раз не выключил. Наташа тоже подбежала к окну и уже махала мне рукой, приветливо улыбаясь. Я набрал её номер (он у меня теперь был, к счастью).
  - Здравствуйте, мадмуазель.
  - Здравствуйте, господин банкир. Вот вы, значит, где обитаете!
  - Да, вот здесь мы и работаем. Ничего себе местечко.
  - Конечно: в самый раз шпионить за девушками... А почему больше никого нет? Вы один работаете?
  - Угу.
  - Вы что, большой начальник?
  - Ещё бы, а вы как думали!
  - Так я вам и поверила, товарищ начальник!
  - И не надо, товарищ учитель.
  - В любом случае, кем бы вы там ни были, этим вы меня не впечатлили. Что ещё скажете?
  - Скажу вам, Тасенька, что мне ужасно жаль, но сегодня я вас увидеть, наверное, не смогу. У меня через час мероприятие.
  - Какой вы самоуверенный молодой человек! А вы меня спросили, хочу ли я вас сегодня видеть?
  - Простите, я об этом не подумал... Простите!
  - Прощаю. Хочу. Оно совсем неизбежное, ваше мероприятие?
  - Это, понимаете ли, долг чести...
  - Ой, господи! - испугалась Наташа и сразу посерьёзнела. - Надеюсь, не похороны?
  - Да нет же. Встреча с великим Карцевым.
  - А кто такой Карцев?
  - Какая вы любопытная! Это, может быть, секрет фирмы.
  - Ну и ладно, очень нужно...
  - А завтра вы свободны, около шести?
  - Секрет фирмы. Вы ещё не потеряли моё сердечко?
  - Что вы, как можно?
  - Тогда свободна. Лучше полшестого. Что, вы уже убегаете?
  - Скоро пойду. А так бы век на вас смотрел.
  - Подлиза! Идите, идите к своему Карцеву! Сейчас возьму и выключу свет. И шторы задёрну, облейтесь крокодиловыми слезами. Слушайте... - и вдруг, совсем другим тоном, тише, и совсем неожиданно Наташа спросила: - Вы на меня не сердитесь?
  - За что, Тасенька?
  - За всё. Мне вот очень не нравится, как я с вами говорю, самой противно себя слушать. Словно легкомысленная фифочка. Удачи вам!
  - И вам тоже!
  - Всё, теперь уходите уже, а то я хочу переодеться. Идите, идите!
  Я помахал ей рукой на прощанье. Какое счастье, думал я, что Наташу ни капельки не впечатляет мой начальственный статус и одновременно она легко относится к нему, не читает мне нотаций о моей бездуховности! Какая она хорошая!
  
  ЭЛГАР
  
  Быть банкиром, доложу я вам, иногда очень полезно даже в сфере искусства. Есть такая старая пословица: Стену крепости, неприступной для вражеской армии, легко перешагнёт осёл, гружённый золотом. Дело в том, что дородная вахтёрша средних лет упрямо не хотела меня пускать. 'Концерт для студентов, нету у нас мест!' Тогда я достал из бумажника...
  
  - Тысячерублёвую купюру.
  
  - А вот и не угадали: визитную карточку, и пояснил, что банк планирует в будущем спонсировать выступления великого Карцева. Меня вежливо проводили до самого зала.
  Уж, конечно, я пошёл не к маэстро, а в задние ряды. Лера сидела на самом последнем ряду, и действительно заняла мне место, слева от себя. Не знаю, как вам сказать, но я, увидев её, почувствовал какое-то волнение.
  
  - Беспокойство?
  
  - Нет, волнение. Радостное волнение. Но и беспокойство тоже.
  
  - А она?
  
  - Откуда же я знаю? Она... Она, увидев меня, вся как будто изнутри осветилась. Мы кивнули друг другу, молча, так как на сцену уже вышел конферансье.
  - Вы любите Элгара? - шепнула Лера, когда я сел.
  - Не знаю... - ответил я честно. Про такого композитора я слышал первый раз в жизни, даром, что музыкальную школу закончил.
  Тут на сцену вышли 'великие': Плеханова - полная белотелая женщина, и Карцев - не очень высокий, худой мужичок с густой шевелюрой и, хм, огромными ноздрями.
  
  - Носом?
  
  - Нет, нос был как нос. Ноздрями.
  
  - Вы с заднего ряда заметили, что у него огромные ноздри?
  
  - Заметил: сложно было не заметить.
  Начался концерт: соната для скрипки и фортепьяно. И сразу же, с первого мига - энергичные, мощные звуки! Я сам вздрогнул. Этот Карцев, как бы комично я вам его ни описывал, - мастер, всё-таки, пусть он и дышал, как лошадь, через свои лошадиные ноздри. До самой последней ноты он меня держал в напряжении, взял в плен, проникал внутрь, заставил как-то пронзительно тосковать. А Лера музыку переживала куда острее, чем я, она вся содрогалась. В какой-то момент, особый, напряжённый, она уткнулась мне лицом в рукав пиджака. Глаза у неё покраснели (но, если она и плакала, то слёзы вытерла). После окончания сонаты, когда все захлопали, она меня взяла за руку своей очень белой, небольшой рукой, боязливо, едва касаясь; встала и повела из зала за собой, почти так же быстро, как у себя квартире вела на балкон, из зала, по коридору - в коридоре она мою руку сразу же отпустила. Мы зашли в пустой класс.
  - Разве уже всё закончилось? - спросил я.
  - Нет, но мне не досидеть до конца, тяжело. Вы ведь хотели дослушать, я вам помешала? Вы тогда возвращайтесь, пожалуйста!
  - Да нет же, я только ради вас и пришёл.
  - Спасибо!
  - Я о вас думал в воскресенье. Я могу вам чем-то помочь?
  - Не знаю, - ответила Лера лаконично, почти испуганно.
  - Давайте сядем.
  Мы сняли стулья с парты, сели друг напротив друга.
  - Мне пришла в голову пара мыслей, - начал я. Обстоятельно, прагматично, как на совещании руководства, тем же тоном. Нашёлся тоже: горе-менеджер человеческих проблем. - Скажите: если вдруг вы получите большую сумму денег - или не очень большую, но будете получать регулярно, - вы сможете жить отдельно, снимать комнату, например?
  Лера улыбнулась (кстати, первый раз за время, что я её знал). Я обратил внимание, как симпатично она улыбается.
  - Откуда я получу большую сумму денег?
  - Ну... я вам их дам, например.
  - Нет! - воскликнула она негромко, изумлённо, смотря на меня во все глаза - Почему это вы должны мне давать деньги, с чего бы?! То есть... чтобы я снимала какое-то жильё, а вы бы за него платили? Нет, я так не согласна! Или... вы что-то от меня потребуете?
  (Может быть, она подумала, что я хочу сделать её своей наложницей?)
  - Ничего не потребую.
  Лера еле заметно вздохнула (с облегчением), снова улыбнулась, растерянно.
  - Нет... Нет. И потом, он ведь узнает, где я живу. И...
  - Ну, хорошо. Я так и думал.
  - А вторая ваша мысль какая?
  - А вторая мысль...
  Я уже открыл рот, чтобы сказать о 'достойном молодом человеке' - но к?к она на меня смотрела, боже! С такой... глубокой преданностью. И до меня дошло вдруг, как глупо и даже непристойно я буду выглядеть со своим предложением. Не я ли писал ей трогательные письма! - а теперь вдруг заговорю о 'достойном молодом человеке'. Нелепое недоразумение, но Лера же не виновата в том, что я перепутал квартиры! Признаться? А что же я тогда явился, свинья? Из участия. Да, именно так. Но это же оскорбительно, оскорбительно, когда тебя только жалеют.
  Лера видела, что я силюсь что-то сказать, и могла истолковывать это по-своему. В любом случае, увидев, что я в неловком положении, она поспешила помочь мне:
  - Я очень рада, что вы пришли. Для меня это очень важно!
  - Почему? - спросил я, туго соображая (просто я всё хотел понять, что же делать, все ресурсы мозга бросил на это).
  - Почему важно? Потому, что это значит, что вы мне... - она вздохнула тревожно, - не лгали. В письмах.
  - Вот вы какая! - рассмеялся я. - Для вас очень важно, чтобы вам не лгали! Вы ведь похожи на отца! - И, едва сказав, уже понял, что ляпнул бестактность. Лера встала.
  - Боже мой, - прошептала она, на ней лица не было. - Простите.
  Я тоже встал.
  - Вы меня простите, Лера! Ну что вы, глупость я сказал!
  - Нет, не глупость. Да, такая я. Такая. Ну же, - воскликнула она шёпотом...
  
  - Воскликнула шёпотом?
  
  - Да, бывает так. 'Ну же, режьте меня, ешьте!' Дословно. Она сдвинула брови, полуоткрыла рот, нижняя губа у неё подрагивала. Было ощущение, что она изо всех сил борется со слезами, и скорее умрёт, чем их покажет. Как же мне стало жаль её, бедную, миленькую! Всё сердце мне стянуло этим. Я шагнул к ней и её обнял.
  
  - Ого!
  
  - Что 'ого'? Что вы подумали? Ничего в этом не было: это был честный жест мужчины, который поддерживает женщину. И она расплакалась - точнее, у неё вырвалось несколько рыданий, глубоких, сильных. И тут же прижалась ко мне, обхватила меня своими руками, как дерево в бурю, и ещё вздрагивала, но уже успокаивалась. А я шептал что-то вроде: 'Ну, всё, всё, тише, тише'.
  - Я всё, я уже всё, - пробормотала она. - Вот если он меня спросит: где ты была вечером, кого видела?
  - А ты ему скажи: на концерте, студентов и сотрудников училища.
  (Я Леру назвал на 'ты': согласитесь, дико говорить 'вы' человеку, когда его обнимаешь.)
  - А... ты сотрудник?
  - Не совсем, это долгая история.
  - И хорошо. Не рассказывай, не надо. Вот мне кажется, когда ты меня отпустишь, я упаду.
  - Упадёшь? - встревожился я.
  - Нет, нет, но ты меня не отпускай. Или ты спешишь? Я тебя задерживаю? Я эгоистка, мне сейчас хорошо, а ты спешишь, - не успел я ничего возразить, как она сама меня отпустила, очень мягко освободилась, села. - Дурочка плаксивая. Я, видишь, какая слабенькая?
  - Давай я тебя провожу домой, - предложил я. Лера грустно улыбнулась.
  - Не надо, побереги себя, пожалуйста, и меня тоже. Спасибо, что ты пришёл. Нам нельзя здесь долго оставаться, концерт почти кончился. Ты уж иди. Я тебе напишу, обязательно.
  Лера снова встала, сложив руки на груди, и глаза закрыла - она будто ждала, будто показывала этим, как ждёт, чтобы я ещё раз её на прощание обнял. Не настаивает, не просит, просто надеется. И я снова её обнял, и потом поспешил на улицу, в страшном смущении, даже 'До свидания' не сказал.
  
  - Бедный вы, бедный!
  
  - Иронизируете, да?
  
  - Нисколько.
  
  - По дороге домой я себя раз сто назвал дураком. Угораздило же меня связаться с этой Лерой! Но при этом бросить её мне казалось так же подло, как оставить маленького ребёнка в горящем доме. И, что хуже всего, я чувствовал, что Лера мне тоже становится дорога. Конечно, не так, как Наташа: и н а ч е. Но тоже.
  
  ЛЕДОХОД
  
  На следующий день только и было у меня утешения, что увижу Наташу вечером. Пять часов - а её дома нет; нет и в четверть шестого, и в половину. Я даже рассердился, а потом встревожился. Что такое могло случиться? Угрюмо смотрел на тёмное окно напротив и раз за разом набирал номер, чтобы снова услышать про то, что абонент недоступен. Наконец, решил идти домой, в прескверном настроении. Но догадался же перед уходом выглянуть из окошка на улицу - да вот же Наташенька, стоит у главного входа! И я побежал на улицу вприпрыжку.
  - Тася, здравствуйте! Что же вы здесь делаете?
  - Мёрзну, - ответила она лукаво. - Говорят, для здоровья очень полезно.
  - А я вам звоню!
  - А у меня телефон разрядился. Я поздно закончила, боялась, что вы уже уйдёте.
  - Зашли бы к нам в зал погреться... Следующий раз, чем мёрзнуть, заходите и просите вас провести к Юрию Владимировичу Беликову.
  - Ой, Юрий вы мой Владимирович! - почти рассмеялась она. - Что ж вы на кассе-то работаете, если вы Юрий Владимирович?
  - Чтобы с вами познакомиться, только и работал. Дайте ваши руки. - Я взял её ладони в свои. - Какие холодные, кошмар!
  Она стояла и неприметно улыбалась, ничего не говоря.
  - Пойдёмте греться куда-нибудь.
  - Мне, Юрий Владимирович, может быть, страшно общаться с вами как со статусной личностью, что вы думаете?
  - Обижусь и уйду, если будете меня называть статусной личностью.
  Мы пошли в то же самое кафе, Наташа сидела и грела руки о чашку с чаем, молчала.
  - Какая вы грустная.
  - Да, такая вот я скучная.
  - Это потому, что вам со мной скучно? - спросил я с горечью.
  - Нет! Нет, не скучно. Сегодня просто всё не так. Телефон сел, колготки порвались, с завучем поссорилась, с детьми тоже.
  - А из-за чего?
  - Даже рассказывать не буду, вы же мне не рассказываете про ваши финансовые отчёты. Так. Потому, что я насмешливая. Вот мне и наказание.
  - А вы съешьте что-нибудь, Тася, глядишь, и повеселеете. Кушать хотите?
  - Слона бы съела. Только мне неудобно.
  - Слонов здесь не дают. Хотите курочку?
  - Курочку жалко. И потом, представьте себе: я буду сидеть перед вами и обгладывать куриную ножку, очень романтично.
  - Тогда борщ украинский.
  Наташа съела 'борщ украинский' так быстро, что я просто диву дался.
  - Бедный вы мой голодный учитель!
  - Смейтесь, смейтесь, злыдень! Капиталист несчастный! Вот сейчас назло вам объемся, согреюсь и засну здесь: что будете делать?
  - Давайте лучше погуляем по городу.
  Наташа задумалась.
  - Я, честно говоря, хочу на природу, в лес. Или на Волгу. Там же лёд тронулся! Вы слышали, как трутся льдины друг о друга?
  - Это несложно - дойти до набережной.
  Наташа сделала грустное лицо.
  - Знаете, как много там народу? Не хочу я в городе смотреть на ледоход. Видите, какая капризная? Ну, и не скажу вам ничего больше.
  - Что за беда: мы поедем за город.
  - На чём поедем?
  - На машине.
  - На какой машине?
  - На моей.
  - Это я удачно познакомилась! - засмеялась Наташа. У меня отлегло от сердца: как будто она повеселела. - Показывайте мне ваш 'Кадиллак', угнетатель трудящихся.
  Мой 'Кадиллак' Наташу очень развеселил, она даже руками всплеснула.
  - Вот это да, я такого зверя ещё не видела!
  - Это 'Нива', Наташа.
  - Я знаю, что 'Нива'. Вы её сами так растянули? А ещё длиннее не пробовали, чтобы три двери было на боку?
  - Будет вам наказание за ваш острый язычок.
  - Будет, будет! - Наташа поджала губы и несколько раз сильно дёрнула себя за прядку волос.
  - Расскажите о себе, - попросила она внутри машины, по-простому, не насмешливо. - А то нечестно получается: я о себе рассказала, а о вас ничего не знаю.
  Дорогой я рассказывал Наташе о себе. Не удержался, и историю из моего семилетнего детства тоже рассказал.
  - Какой ужас! - поразилась Наташа. - А вы... - Она примолкла.
  - Не вру ли я для красного словца? Нет, не вру. У меня мама ушла от отца после этого случая.
  - Почему? - спросила Наташа быстро, тревожно.
  - Я думаю, она боялась, что он, со своим деликатным характером, не сможет при необходимости защитить её детей. Зачем я вам это всё рассказываю!
  - Что же: я, по-вашему, балбеска, которой ничего серьёзного лучше не рассказывать? Хорошее же я впечатление произвожу.
  - Да нет же, Тасенька, нет! Знали бы вы, как... - и я, покраснев, вдруг сказал нечто совершенно несуразное (хотя от всей души):
  - Знали бы вы, как я уважаю ваш нелёгкий труд педагога!
  Наташа хлопнула меня по руке и залилась звонким смехом. Потом, отсмеявшись, она состроила торжественное лицо и повторила за мной голосом пионервожатой:
  - Знали бы вы, как я уважаю ваш нелёгкий...
  Тут уже и я не мог удержаться от смеха.
  Мы остановились на берегу Волги в нескольких километрах за городом. (Предварительно я долго искал съезд. 'Нива' - хорошая машина, но даже на ней лучше не ездить без дороги по чистому полю.) Наташа захотела спуститься прямо к реке. А у самой воды мы нашли лежащую вверх дном лодку, на которую и сели, оба.
  Льдины действительно шумят. Мы помолчали, заворожённые их ходом.
  - Расскажите мне, как вам пришла в голову идея со мной познакомиться, - попросила меня Наташа.
  И я рассказал: всё то же, что и вам рассказывал. Тасенька молчала. Лицо её я видел смутно: я ведь вблизи вообще вижу не очень хорошо, а в темноте это особенно непросто.
  - Вот, ещё. Когда вы первый раз вошли в банк, я подумал о том, что вы похожи на принцессу. Или на прекрасный цветок. A beautiful white flower in its full blossom, a flower I want to have by my side for my whole life.5
  Ресницы её дрогнули.
  - Do you want to kiss me?6 - спросила Наташа тихо.
  - I certainly do, - ответил я так же тихо. - But to begin with, I do not want to hurry up or to do anything against your will. Now I just want to stay here and to look into your eyes, it makes me so happy, too.7
  И она сама вложила свою руку в мою.
  Долго мы ещё сидели, сидели бы и дольше, если б Наташа не начала мёрзнуть, пришлось нам возвращаться.
  Обратной дорогой она вдруг задремала, на моём плече - а, проснувшись, смутилась.
  - Ой! Простите, пожалуйста! Ну, хороша я!
  - Вы не высыпаетесь?
  - Не высыпаюсь.
  - Из-за уроков?
  - Если бы! По вашей милости, сударь! Лежу без сна и мечтаю до трёх часов ночи!
  У её подъезда мы попрощались.
  - Держите руку, товарищ банкир. А целовать меня не нужно, сами сегодня отказались. Теперь нескоро дождётесь!
  - Уже жалею.
  - Ну-ну, ничего! Будет когда-нибудь и на вашей улице праздник, - ответила Наташа лукаво: к ней вернулось её обычное настроение.
  Да, вот так.
  За номером дома я обнаружил новое письмо, причём на этот раз в конверте. Я взял письмо, но положил в машине за приборную доску, решив не открывать до завтра: так я был полон тем вечером, так мне не хотелось его расплескать. Всему своё время.
  
  ДВА ПРИГЛАШЕНИЯ
  
  В четверг на работе я прочитал Лерино письмо.
  'Что тебе написать, Юра? Я ведь тебя знаю всего две недели, видела два раза в жизни. А при этом доверяюсь тебе как близкому человеку. Прорастаю в тебя, как дерево корнями. Ты не думаешь, что я такая, что брошусь на шею первому встречному? Я не такая.
  Можно мне пригласить тебя в гости, в пятницу вечером? Папа днём уедет в другой город, вернётся в субботу. Это точно, я слышала, как он говорил по телефону. Конечно, ты можешь не приходить, ты мне ничем не обязан, у тебя своя жизнь, о которой я и не знаю ничего, может быть, и знать не хочу. Только из жалости приходить уж точно не нужно. Пожалуйста, цветы не приноси: мне же придётся их выкинуть, а как бы не хотелось. Глупая: пишу про цветы, а не знаю, придёшь ли'.
  И тем же днём я получил ещё одно приглашение в гости, тоже письменное. Правда, немного большего формата. Вот как это было: вечером я засиделся на работе, начал писать квартальный отчёт. У нас отчёты полагалось сдавать до конца квартала, будь ты хоть трижды сын директора. Тут и Наташенька пришла. Теперь, как она приходила, я сразу запирался в своём кабинете, чтобы никто меня не тревожил (и её тоже). Мы помахали друг другу рукой. Я сижу, работаю, а гляну на неё - и сердце радуется. И она тоже работает, за своим столом, что-то рисует на ватмане. А вскоре я узнал, что именно, потому что ватман она выставила в окно, написав на нём большими буквами: 'ПРИХОДИ В ГОСТИ'.
  Кстати, буквы были широкие, ровные, почерк образцовый, чудо что за почерк. Уж, конечно, я сразу забыл про отчёт!
  - ...Здравствуйте, товарищ учитель. Вот вам цветы, хотя сегодня и не первое сентября.
  - Ой, как мило... Спасибо, Юра! И давай уже перейдём на 'ты'. Или вы против, товарищ начальник?
  Разумеется, я не был против.
  Есть такая старая английская поговорка: Кто не видел женщину в её доме, вообще её не видел. Любая девушка дома - в своей стихии, она как-то преображается, все её вещи говорят с вами, всё в доме говорит с вами: окна, мебель, стены, скатерть на столе. (Ведь это же она мыла окна, она выбирала обои, она планировала, как будет стоять мебель, она стирала скатерть.) Тот, кто попадает в дом девушки, живущей отдельно, уже допущен к чему-то интимному, доверяющему. Кстати, первое, что я сделал, войдя в комнату -
  
  - Вы подошли к окну.
  
  - Точно! Мне было это так ново и диковинно: смотреть на своё тёмное окошко с э т о й стороны.
  - Вам у меня нравится? - спросила Наташа.
  - Тебе.
  - Да, тебе. Тебе у меня нравится?
  - Очень.
  На кухню я тоже был допущен: покраснев, Наташа призналась, что, пригласив меня, об ужине-то и забыла! Мне поручено было чистить картошку, вернее, я сам вызвался, и Тасенька не разводила долгих церемоний, а, поблагодарив за желание, вручила мне ножик и посоветовала снять пиджак. А фартук надеть, на всякий случай. Я поверить не мог: всего пятый раз я вижу её, и уже сижу у неё дома и чищу картошку! Вам это забавно, думаю...
  
  - Напротив, я хорошо вас понимаю.
  
  - Так вот, котёнок тёрся о мою ногу, а Наташа сидела напротив меня, резала картошку и лук, измельчала ножом древний кусок сыра и попутно развлекала меня байками из её школьной жизни.
  
  - Почему вы её называете иногда Наташей, а иногда Тасей?
  
  - Потому что Наташа она - для всех, а Тася - только для меня. Кстати, поразился я, как весело и спокойно, без ложного пафоса, который её смешит, Наташа рассказывает о невесёлых, в общем-то, вещах. Будто пытается казаться легкомысленной, именно что не есть, а пытается казаться. Вот вам, для примера, кусочек её рассказа:
  'Недавно Евгения Петровна мне говорит: Наташа, технические не справляются, назначай дежурных мыть класс. Приходит мой седьмой 'А' на классный час, и я им говорю, мальчики, так и так, надо дежурить, составляем график. Бурный рёв возмущения. Бурные - как они там называются, на латыни? Овации? Или обструкции? В общем, бурные обстракции. Хорошо, говорю я: не выберете дежурных - буду мыть сама, пусть вам будет стыдно. Беру тряпку, швабру, иду в туалет, мочу тряпку, возвращаюсь, м?ю. А они сидят, молчат, потом тихонько собираются и выходят из класса, все, хотя я не отпускала. Вот, думаю, свиньи вьетнамские! Вымыла весь пол - заглядывает Вершинин, длинный такой, выше меня. Говорит басом: Наталия Сергеевна, нам стыдно... Мы тут, типа, график составили... А чего же ушли? - спрашиваю. Отвечает: А мы думали, мы вам помешаем, ноги поднимать придётся...'
  Кошмарная работа, подумал я тогда. С виду простая, а по сути кошмарная, потому что права и обязанности учителя чётко не определены, внятных инструкций нет, и он отвечает за всё, решает каждую мелочь на свой страх и риск, а реальных механизмов воздействия на учеников - ноль. У нас не так: в банке каждый несёт ответственность за свой участок, строгую, чёткую - и ни на сантиметр дальше. Механизмов воздействия на подчинённых - масса. А если появился спорный вопрос - гляди в инструкцию, и никакой тяжести решения, никакого чувства вины. Обо всём этом я сказал. Наташа, пожав плечами, улыбнулась: Она любит такую работу, любит детей, а неприятностями можно пренебречь, на них свет клином не сошёлся.
  - Кстати! - воскликнула она. - Ты всё ещё уважаешь наш 'благородный педагогический труд' или как там?
  - Уважаю.
  - А помочь мне ты не откажешься?
  - А я справлюсь с этой ответственной задачей?
  - Справишься, ещё бы! Зачем, как ты думаешь, я купила ватманы? Чтобы молодых мужчин приглашать домой, по-вашему? Я делаю наглядные пособия, товарищ начальник, чтобы вы знали! На тебя целый ватман извела!
  - Кстати, а чем ты на нём написала? Так ловко, ровно...
  - Тушью и широким пером.
  Проворно Тася засыпала картошку луком и сыром, залила сметаной и отправила её в духовку, а мы отправились заниматься 'нелёгким педагогическим трудом'. Нужно было сделать две больших таблицы: одну с временами английских глаголов, и ещё одну, с модальными. Вторую таблицу, как менее важную, она легкомысленно поручила мне. Я взял фломастеры, поскольку тушью работать не умею, и через пятнадцать минут представил Тасеньке свой шедевр:
  'U must - тебе нужно / ты должен
   U gotta - тебе нужно
   U should - тебе нужно бы
   U shall - ты обязан
   I wanna - я хочу
   I gonna - я собираюсь'
  Разумеется, написано это было кривыми буквами, клонящимися в разные стороны, моим фирменным почерком. Тася в ужасе всплеснула руками, потом свернула таблицу в трубочку и вознамерилась меня ею побить. Мне пришлось защищаться диванной подушкой... После госпожа учительница прочла мне нотацию о том, что глаголов wanna, gonna и gotta в правильном английском языке не существует, а порядочные люди местоимение you пишут тремя буквами, но никак не одной. Впрочем, заявила она, переделывать не стоит. Над второй таблицей мы корпели вместе около часа, разложив ватман на столе, забравшись на стулья с разных сторон. Китти запрыгнула на подоконник и несколько раз порывалась устроиться спать на ватмане. Моя и Наташина головы почти соприкасались. Снова нет-нет, а я и поглядывал на неё, моё чудо, на её высокий, сосредоточенный лобик.
  Разумеется, я остался ужинать. От духовки в кухне стало жарко, Наташа открыла окно настежь. И вот тут мы стали свидетелями продолжения вчерашнего ледохода, только не водным, а воздушным путём.
  Внезапно хлынул дождь, это в марте-то, а затем пошёл град, несколько градин запрыгнули на подоконник, размером они были с лесной орех. Ничего нам не оставалось, как стоять у окна, плечом к плечу, и смотреть на буйство стихии.
  - Неужели ты пойдёшь домой в такую погоду, Юр!
  - Да мне же только до стоянки, Тасенька!
  - Всё равно. А вы собираетесь домой, я вам уже надоела? Ну, идите, идите, господин начальник!
  - Нет уж, никуда я не пойду!
  - Нет уж, идите! Вы что это, ночевать у меня собрались?
  - Хорошо, мадмуазель, ухожу.
  Мы прошли в прихожую. Я надел пальто, церемонно поклонился, открыл входную дверь - Тася захлопнула её, заперла дверь на ключ и спрятала этот ключ в карман джинсов. Мы стояли и смотрели друг на друга, она - с притворным гневом, преувеличенно нахмурив брови, раздувая ноздри, как великий Карцев.
  И вдруг бросила свой гнев, шагнула ко мне вперёд и обняла меня, смело, просто, доверчиво.
  Знаете, есть великая красота в изречениях Библии. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; стрелы её - стрелы огненные. Я вам расскажу потом, почему я сейчас плачу. Потом.
  
  ...
  
  - Вы остались у неё, в ту ночь?
  
  - Да. Правда, самого главного между нами не случилось. 'Это ведь больно?' - шепнула она мне, уже в постели. 'Да, говорят', - ответил я. 'Тогда не сегодня, светик мой, не сегодня'. 'Хорошо, Тасенька, хорошо'. Я держал её в объятиях и охранял её засыпание.
  
  - Прекрасная точка для окончания дня. Вы могли бы быть писателем.
  
  - Сомневаюсь. И если бы это была точка!
  Около полуночи, когда Тася уже заснула, а я - почти, хлопнула дверь соседней квартиры. За стенкой раздался громкий, гневный мужской голос. Голос бывшего майора. И я лежал рядом со спящей Тасенькой, у самой стены, почти различая слова отца Леры, цепенея от страха, боли и жалости. Как же т о было близко! Руку протянуть - так близко.
  
  ТУРГЕНЕВСКАЯ ДЕВУШКА
  
  Ранним утром Наташа огорчила меня тем, что сегодня (в пятницу) к ней, скорее всего, придёт мама, так что увидеться вечером нам не удастся. А не хочет ли она меня познакомить со своей мамой? Хочет, но попозже. Кстати, утром я воспринимал её уже совершенно по-другому: как близкого человека. Первый раз я просыпался в постели с девушкой. Первый раз...
  Уже на работе я сообразил, что в этом приходе мамы есть и плюс. Если вечером я всё же соберусь к Лере домой, мне не придётся заново исхитряться туманными фразами про 'долг чести'.
  
  - Так вы всё же решили пойти!
  
  - Нет. Я думал, думал весь день, был на работе особенно рассеян. Кстати, велел сообщить Раисе, что моя 'блажь' прошла и ей стоит возвращаться к нормальному режиму работы. Алексей, выполнявший моё поручение, сообщил: кажется, Раиса 'очень обиделась'. На сердитых воду возят, ответил я своему секретарю. До той ли мне было!
  Я мог не идти - и это означало не только причинить боль, но и оставить Леру безо всякой помощи. Видеть чужую беду и отвернуться. А, с другой стороны, я не мог не понимать, чем способно обернуться такое приглашение. Поверьте мне, никакой 'интриги' я не хотел, соблазнить Леру, воспользоваться её симпатией, растравить ей душу - да у меня и в мыслях подобного не было! Но ведь все беды шли от моего умолчания. Пора, пора было признаться в том, что случилась ошибка. Боже, но как признаться в этом девушке, для которой пустячное сравнение её с отцом - уже трагедия жизни! Словом, я не знал, что делать, а время шло.
  
  - А почему же вы... - простите! - не посоветовались со священником?
  
  - Да, не помешало бы. Увы! Все мы крепки задним умом!
  Ровно в пять я закончил работу, вышел из банка и встал у подъезда. А решать нужно было поскорей: Наташа могла вернуться с минуты на минуту, ещё и вместе с мамой. И тут котёнок подошёл к двери и сел у неё, жалобно мяукая. Конечно, я открыл ему - а, открыв, понял, что пойду. Надо только скрепить сердце мужеством. Вести себя скромно, просто, с достоинством. Я ведь иду как помощник, как друг, а не как герой-любовник. А знаете ли вы, куда вымощена дорога благими намерениями?
  Лера открыла мне дверь сразу, едва я позвонил. Она была в чёрном платье, открытом, вечернем, с ниточкой бус на шее, губы, ресницы и веки она тронула косметикой, волосы завила, лёгкий аромат духов я тоже почувствовал. Я так и стал на пороге: серенькая мышка превратилась в лебедя. Или я просто смотрел на неё другими глазами?
  - Что ты на меня так смотришь? - спросила она, слабо улыбнувшись.
  Сказать Лере, что она красавица, казалось мне по отношению к Наташе предательством, я пробормотал что-то про прекрасное платье, но она вспыхнула от радости.
  Лера провела меня в комнату, где успела накрыть красивый стол. Я темнел лицом и наполнялся чувством вины с каждой секундой. Сейчас, в этот самый момент сказать про 'ошибку'? Легче отрезать себе язык.
  - Лера, дорогая, в честь чего такой стол? - промямлил я.
  - Просто так! - ответила она счастливо. - В честь твоего прихода. Садись, Юрочка!
  Так, вот уже и 'Юрочка'.
  - Мне так стыдно, что я без всего пришёл...
  - Какая ерунда, это очень здорово, что ты ничего не покупал! А ты не торопишься, Юра?
  - Я? Н-нет. Н-нет, кажется...
  ('Дурак! - подумал я. - 'Да' надо было говорить!')
  - Но вечером мне всё равно придётся уйти, - тут же собрался я.
  - Да? - выдохнула она растерянно. - Ну да, да, конечно...
  Мне пришлось налить вина (потому что оно стояло на столе): Лере (потому что это - долг джентльмена) и себе тоже (потому что иное было бы бестактностью). На меня с детства магически действовали приличия и нормы поведения, как взгляд удава на кролика.
  - Ты знаешь, Юра, с самого первого твоего письма я, хоть испугалась немного, но почувствовала большую радость: будто родного человека встретила. А у тебя не было такого чувства?
  - Было, - ответил я, озадаченный. - Было с первого мига, как я тебя увидел.
  Я это сказал не из долга вежливости, нет: беда в том, что почему-то именно так и было.
  - Правда? Ты меня не обманываешь?
  - Правда.
  Лера, смущённо улыбаясь, прикоснулась своим бокалом к моему, говорить пошлых тостов мы не стали. Некоторое время мы ужинали, молча. Она приготовила вкусную рыбу, но у меня кусок не лез в горло, да и вина я пригубил совсем чуть-чуть. Я оглядывался по сторонам. Большая комната с огромным телевизором, современной мягкой мебелью, кожаной. Кресла были чёрными, стены белыми. В углу - икона, которая своими размерами сделала бы честь церкви, тоже современная, но ручной работы, наверняка очень дорогая, Св. благоверного князя Александра Невского. Это я сейчас, задним числом, предполагаю, что Александра Невского: святой опирался на меч. Никаких обоев, но на одной стене - великолепный азиатский ковёр. На другой - холодное оружие. И под ногами - ковёр, и тоже не из дешёвых.
  
  - Жутковатая гостиная. Кстати, он ведь был грузином, отец Леры?
  
  - Нет, но в нём текла одна четверть грузинской крови, как я потом узнал.
  В голову мне лезли всякие абсурдные мысли. Например: бедная рыба! (Про рыбу, которая лежала в тарелке.) И я бедный. Хорошо, что ты есть, рыба, но сейчас ты вся кончишься, и мне придётся о чём-то говорить. Лера собрала пустые тарелки и унесла их в кухню. Мою идею помочь ей (например, вымыть тарелки) она отвергла категорически, почти с ужасом: ведь я гость! А она - женщина. Я с неспокойным сердцем вернулся в гостиную, сел в одно из кресел, в позу статуи фараона Аменхотепа. Лера вошла в комнату и, улыбаясь, села у моих ног.
  - Что ты, Лерочка, дорогая? - испугался я. - Ты что, хочешь, чтобы я сидел в кресле, а ты - на полу?
  - Тогда садись рядом, - предложила она.
  Пришлось мне сесть рядом, на ковёр. Лера протянула свою руку и осторожно коснулась моей. Так касаются дикого зверя, боясь, что он может укусить. Кажется, я нахмурился.
  - Ты зачем хмуришься? - спросила она ласково. - Морщинка будет. - И провела рукой по моему лбу. В голове у меня мелькнуло, что она ведёт себя как соблазнительница. Но при этом - абсолютно чиста: она же думает, что перед нею - любящий её человек! И любимый, возможно.
  - Юра, у меня есть к тебе огромная просьба. Ты мне не откажешь?
  - Думаю, что нет, - ответил я облегчённо: появилась какая-то вещественная тема для разговора. - Думаю, что нет, если смогу тебе помочь.
  - Сможешь, наверняка сможешь.
  - А какая просьба?
  - Я... я пытаюсь сказать. - Лера начала краснеть, открыла рот, набрала воздуха. - Нет. Не могу. Я...
  - Если не можешь сказать, может быть, напишешь, а я прочитаю?
  - Подожди-ка, Юра, подожди! Ты читал Тургенева, 'Накануне'?
  - Читал, в школе. Я плохо помню: там есть какой-то скульптор, какая-то девушка, ещё какой-то серб или как его там...
  - Инсаров. Он не серб, а черногорец. Ты помнишь тот момент, когда Елена приходит к Инсарову, а тот поправляется после болезни? И она его просит...
  - Ничего не помню.
  
  - А я помню эту сцену!
  
  - Хорошо вам! Вы бы уж наверняка не потерялись!
  Лера встала, вышла, вернулась с томиком Тургенева и положила его передо мной, снова сев рядом.
  - Пожалуйста, прочитай, - попросила она. - На семьдесят третьей странице.
  Я открыл семьдесят третью страницу (закладка уже лежала на ней), и, так как не знал, о чём идёт речь, стал читать страницу с самого верху. Помню всё, дословно:
  '- Елена, сжалься надо мной - уйди, я чувствую, я могу умереть - я не выдержу этих порывов... вся душа моя стремится к тебе... подумай, смерть едва не разлучила нас... и теперь ты здесь, ты в моих объятиях... Елена...
  Она затрепетала вся.
  - Так возьми ж меня, - прошептала она чуть слышно...'
  Я прочитал отрывок раза два, прежде чем понял, о чём идёт речь. Поднял глаза на Леру - та сидела, опустив глаза, вся пунцовая. Никогда не думал, что человек может так покраснеть.
  - Лера, дорогая! Ты хочешь... я правильно тебя понял?
  - Да, - 'прошептала она чуть слышно'.
  - Господи, зачем?
  Я был в ужасе, в настоящем ужасе. Но даже посреди этого ужаса мне пришла в голову мысль о том, что Лера - не соблазнительница. Если красивая девушка начинает соблазнять мужчину, прикосновениями, ласками, ему очень сложно сопротивляться, вы знаете, так уж устроен наш организм. Она же - честный человек, прямо ставит вопрос и ждёт от меня прямого ответа. И она очень храбрая, всё-таки.
  - А я тебе уже несимпатична?
  - Очень, очень симпатична! Но Лерочка, милая, ведь мы еле знакомы, зачем же так спешить? Ведь мы же... не венчаны, наконец! - последнее у меня вырвалось, как озарение. Уж, конечно, я не был тогда рьяным православным, но предлог-то какой хороший!
  - Послушай меня, Юра, послушай! - Лера преодолела своё смущение, встала. - Я тебе отвратительна, да? Ты считаешь меня развратной девушкой?
  - Нет, не считаю!
  - Говори правду, пожалуйста!
  - Вот те крест, не считаю!
  Я тоже встал.
  - Мне очень, очень это важно! Я тебя только об этом прошу, Юрочка! Хочешь - уходи и не вспоминай меня больше никогда, я тебе ни одного слова не скажу, ни одного упрёка! А хочешь - оставайся со мной, будь со мной, навсегда будь. Я твоя, - в её глазах блеснули слёзы. - Не знала, что это так быстро случится...
  И снова: к?к она на меня смотрела!
  - Подожди ради Бога, одну минутку...
  Я снова сел в кресло, меня не держали ноги, меня тоже всего колотило. Лера села рядом, на подлокотник кресла и нежно, осторожно положила свою небольшую руку мне на сердце. И как же меня к ней потянуло, Господи, как моя голова пошла кругом! Я стал целовать её руку, и вот уже Лера сидела у меня на коленях, я нашёл её губы -
  
  - Какой ужас.
  
  - Да, да, ужас. Вы меня тоже осуждаете?
  - Миленький, - шептала мне Лера. - Миленький, миленький...
  Она провела меня в свою комнату, и там всё продолжилось. Не осуждайте, не спешите. Это было не просто влечение, я ведь вам рассказывал, у меня были раньше плотские отношения с женщиной, но чт? это всё значило, чт? я знал! Вы слышали когда-нибудь группу 'Отпетые мошенники?' Представьте себе различие между их песнями и музыкой Рахманинова. И то, и другое - музыка, как наивно думают люди. Мне казалось, я умру за неё, умру, у меня сердце рвалось на части. Только не ждите никаких технических описаний, Лера была абсолютно неопытной девушкой, думаю, её мужчина не обнимал ни разу. Чем же она покорила меня? Своей бесконечной преданностью, своей кротостью. Тем, что я видел, какое дарю ей запредельное счастье.
  
  - А мыслей о Наташе у вас не было?
  
  - Не наступайте на больную мозоль!
  Этих мыслей не было вечером, не было ночью, то есть они стояли на пороге, невидимые. Как судебные приставы, что пришли описывать ваше имущество в то время, когда вы веселитесь с гостями, а они уже ходят по саду, вы же, холодея, задёргиваете шторы и убеждаете себя в том, что это соседская кошка. В какой-то миг, ночью, Лера испугалась, что отец приедет рано утром. И я убедил её в том, что, для её же спокойствия и блага, мне лучше идти сейчас. Нет-нет, она меня не пустит, как же я доберусь домой? На своей машине. Прощальные поцелуи, объятия, 'До свиданья', шепчу я, 'Прощай', отвечает она шёпотом и закрывает за мной дверь.
  Я насилу растолкал Митрича, охранника, спящего в будке, насилу объяснил, кто я, насилу добился того, чтобы он поднял мне шлагбаум. Он смотрел на меня заспанными глазами, испуганно, но мне почему-то казалось - с упрёком. Вывел машину - и вот тогда на меня навалился в е с ь ужас.
  Он был многолик, этот ужас, начиная с образа того, как отец Леры приходит к нам в банк и рубит меня своей шашкой в капусту. Но, главное: Наташа! Я ведь любил её, мою Наташеньку, я же не хотел ничего т а к о г о! Мне мысль о том, что у моей мамы есть, кроме отца, другой мужчина, была в свое время омерзительна. Моё единственное оправдание было то - я понял это по пути домой - так вот, моё единственное оправдание было то, что я у ж е любил их обеих. Monstrous.
  
  - I agree.8
  
  - Ещё бы вы не согласились!
  
  ВИЗИТ ДИНОЗАВРА
  
  Приехав домой, я заснул мёртвым сном, желая, чтобы всё мне только приснилось. Господь внял моему желанию, правда, несколько в ином смысле. Во сне кошмар продолжился. Мне снился отец Леры, похожий на Сталина. Мне снилось, что Наташа приложила своё ухо к стене и прислушивается. А назавтра был выходной. Мысль из сна, о Наташе, о том, что она могла слышать, сохранилась. Почти безосновательная, но чудовищная. Я надел пальто, поднялся на крышу Замка, сел в раскладное кресло и замер. Сидел, смотрел на тополя, которые раскачивал ветер, в душе было как после американского вторжения в Ирак, в голове - ни одной мысли. Я досиделся до того, что зазвонил телефон.
  Звонил отец: ему вдруг приспичило меня видеть. Причём отец, со своей обычной тактичностью, отнюдь не требовал, чтобы я явился к нему. Он, видите ли, мог приехать ко мне, я не против? А это очень важно? Нет-нет, смутился папа: он ведь не настаивает... Я почувствовал себя свиньёй. Мы договорились, что отец приедет через час.
  - Если хочешь есть, купи, пожалуйста, продуктов, - сообщил я ему. - У меня что-то пустовато в холодильнике.
  Я вернулся к своему великому сидению. Нужно было спускаться вниз, заправлять постель, разводить огонь в камине, а я не мог себя заставить. Через какое-то время снова загудел телефон.
  - Тасенька, солнышко, здравствуй!
  - Привет, Юра! - отозвалась Наташа весело, ласково. От сердца у меня на миг отлегло: не слышала. - А что ты сегодня делаешь?
  - Видишь ли, моя радость: ко мне едет отец, будет через час.
  - Как жалко!
  - Ты можешь к нам присоединиться, я думаю.
  - Нет-нет, что ты, я ведь не знаю, где ты живёшь, во-вторых, мне неудобно... Твой папа, он кто?
  - Директор банка. Я думаю, когда-нибудь вам всё равно придётся познакомиться.
  - Ой, Господи! Юрочка, я боюсь! Только не сегодня! А вечером ты ко мне заедешь?
  - Думаю, да. Ты на меня ни за что не сердишься?
  - Нет! - искренне удивилась Наташа. - За что мне на тебя сердиться?
  Знала бы она! Какая же я всё-таки каналья!
  С чувством отвращения я всё-таки принёс из гаража несколько поленьев, растопил камин. Вот я уже стою на улице: открываю ворота его 'Мерседесу', отец осторожно вкатывается на территорию в своём статусном катафалке. Улыбки, рукопожатие. Отец не хочет есть, но купил мне продуктов, целую сумку, очень мило с его стороны, я почувствовал, что тронут. Мы садимся в гостиной, я приношу из кухни на подносе чай.
  - Хорошо у тебя, - замечает отец, слегка раскачиваясь.
  Ему, как гостю, я предоставил своё кресло-качалку, впрочем, это же его кресло, этому креслу больше двадцати лет.
  - Да, ничего, - отзываюсь я осторожно.
  - Только пустовато, правда?
  - Что ты, мне не кажется.
  - Я не совсем о том...
  Мы помолчали.
  - Знаешь, Юрий, я ни в коем случае не сторонник вторжения в твою личную жизнь, я никогда не позволю себе не то что настаивать, но даже советовать...
  - Что ты, папа, что ты! Я всегда прислушивался к твоим советам.
  - Ну, правда, ты всегда делал по-своему... Мне просто хочется знать, есть ли у тебя намерения... Я кое-что слышал... Сказать честно, весь банк это обсуждает.
  Я сглотнул.
  - Папа, да, они есть, такие намерения. Только не могли бы мы с тобой договориться, что ты воздержишься от отрицательных оценок?
  - Конечно, конечно! - испугался он. - Это же твоя жизнь! Разумеется, если речь идёт о том, что находится в рамках... здравого смысла и элементарных приличий.
  - Так вот, её зовут Наташа, - сердце у меня застучало. - Она красавица, умница.
  - А кто она? - осторожно спросил отец.
  - Учительница в школе.
  Мне показалось, что лицо его прояснилось, будто я развеял какое-то серьёзное опасение.
  - М-м-м... Что же, это тоже профессия, хорошая, нужная. Некоторые чувствуют призвание к тому, чтобы учить детей...
  Вы замечали, что когда человек не знает, о чём говорить, он говорит общие слова?
  - Я могу позволить себе вопиющую бестактность и спросить тебя о её фотографии? - продолжал отец.
  - Мне очень жаль, но у меня нет фотографии. Я... мы можем поехать к ней в гости. Я уже говорил ей о такой возможности, правда, она испугалась, немножко.
  - Что ты, что ты! - отец сам как будто испугался. - Пожалуйста, не подумай, будто ты обязан... А у вас... далеко зашли отношения?
  - Д-да, - выдавил я с трудом.
  Мы ещё помолчали.
  - Чёрт побери, папа, что за идиотизм! - воскликнул я, наконец. - Я ей прямо сейчас позвоню, скажу, что мы едем.
  Он поднял ладони, протестуя.
  - Юрий, это шокирует твою Наташу! Подожди! У меня есть другое предложение. - Отец слегка улыбнулся. - Завтра у меня именины, приедут сотрудники...
  - Давно ли ты стал праздновать именины? И почему ты мне не сказал?
  - Я пытаюсь установить какие-то традиции в своей жизни. А у тебя жизнь своя, молодая ...
  - Я тоже сотрудник. Хорошо, мы придём вдвоём, если она согласится.
  - Я был бы тебе очень... Постой, постой! Ты... набираешь её номер?
  Разумеется, я уже звонил.
  - Тасенька, здравствуй!
  - Здравствуй, Юра!
  - Ты сможешь мне завтра оказать любезность?
  - Это смотря какая большая любезность! - рассмеялась она.
  - Большая. Мой отец приглашает нас на свои именины, вдвоём.
  Бедный папа! Он весь искривился лицом, мне казалось, что он сейчас заткнёт уши.
  - Юра, Юра! Я... ведь такая дурёха, я такая страшная, я тебя подведу!
  - Он совсем безобидный, он очень вежливый человек. Ты согласна?
  Наташа вздохнула.
  - Ну и пусть. А на самом деле я даже рада. Слушай... а он, что, ещё не уехал?
  - Да тут он, куда же он денется, сидит напротив.
  Отец застонал.
  - Вы ужасный человек, сударь! - строго сообщила Наташа. - До свиданья, сударь. И ведите там себя прилично! - Тут же она отключилась.
  - Воображаю, какое у ней будет обо мне представление... - пробормотал отец с неудовольствием. Я улыбнулся.
  - Перестань: она сказала, что будет даже рада. Господин директор, а вы выплатите мне подъёмные, в случае создания молодой семьи?
  Отец растерянно открыл рот.
  - Ладно, не воспринимай всё слишком серьёзно! - засмеялся я. - Ты только за этим приехал?
  - Да. Сказать тебе честно, я просто немного испугался, что ты совершаешь какое-нибудь, - он сделал рукой неопределённый жест в воздухе, - безумство.
  - Как странно! - удивился я. - Ты ведь, когда у меня была Люся, спокойно к этому относился. А сейчас-то что?
  - Да, но Людмила была могучая мадам, такая сама кого хочешь обидит. А мне, видишь ли, доложили о совсем молодых девушках, то есть совсем молодых, чуть ли не несовершеннолетних, причём будто бы у тебя их несколько... Будто бы ты, вдобавок, связался с кем-то из персонала...
  - Чушь на постном масле!
  - Нет, сейчас я, конечно, успокоился...
  - А кто это доложил?
  - Николай, сказал в виде тревоги за тебя.
  - Но кто его предварительно обработал, ты, конечно, не знаешь?
  - Не знаю, но могу выяснить.
  - Пожалуйста, выясни. Кто хоть это под меня копает? Кому я перебежал дорогу?
  Отец хрустнул пальцами.
  - Да уж. Я решил одну проблему и вытащил другую...
  - Ай, брось! - я с усилием улыбнулся широкой улыбкой, встал, слегка хлопнул его по плечу. - Поехали в город! Слушай-ка, дай мне порулить твоим 'Мерседесом', ни разу в жизни не водил такого зверя!
  Папа и тут согласился, вообще, он, так сказать, 'просветлел ликом'. Отец сел за руль 'Нивы', а я - в 'статусный седан'. Хорошее авто, очень хорошее, но, знаете, у меня было такое чувство, будто я иду по колхозному полю в бальных туфлях. Всё-таки 'русское говно', как его назвал товарищ в галстуке, лучше...
  
  ОТЕЦ ? 2
  
  Сразу после съезда с моста церковь, Св. Параскевы Пятницы. Вы эту церковь, конечно, тоже знаете. Что-то во мне застучало, какой-то беспокойный зов. Я посигналил отцу; мы остановились у церковной ограды. Я объяснил ему, что внезапно мне захотелось пойти в церковь. Он немного удивился.
  - М-м-м... это тоже хорошее желание, - сказал папа уклончиво.
  Мы попрощались. У входа я отключил сотовый телефон, перекрестился. Шла всенощная. Хор был чудесный, и вот он подхватил меня, повёл, этот хор, я стоял и слушал. И одна очень внятная мысль во мне оформилась: надо поговорить со священником.
  Признаться честно, я до того не исповедовался ни разу в жизни. Причащался - да, но не исповедовался.
  
  - Такое возможно?
  
  - Всё очень просто: один раз - ребёнком, детям исповеди не требуется. Потом я изредка бывал на литургиях, уже в зрелом возрасте. Видите ли... У меня были знакомые священники, причём не рядовые, а протоиереи, это были всё чисто 'деловые' контакты, по линии 'связей с общественностью', смысл, в частности, был в том, чтобы зафиксировать на фотографии сотрудников банка в храме Божьем. Благотворительностью мы тоже занимались, благодаря нам храм Св. Александра Невского восстановил колокольню. Так вот: предварительно мы 'проговаривали' щекотливые моменты, и батюшки снисходительно относились к моему желанию прийти на литургию без исповеди.
  
  - Удивительно то, что вы, так хорошо знакомый с теневой стороной церкви, всё же сделались монахом.
  
  - Да почему же сразу 'теневой стороной'? Я этих иереев не осуждаю. Нет, вы не правы. Удивительно другое: я же был не ребёнком, я знал их работу изнутри, все эти финансовые потоки, всё грязное бельё, для меня в церкви не было ничего волшебного, никакого таинства. Просто общественный институт, полезный, конечно, вот как я думал.
  А тут меня растрогал хор, я выстоял до конца. И прихожане пошли исповедоваться, один за другим, а я стоял и переминался. Подошёл к церковному ларьку, купил десять свечей - так вот придумал себе занятие. Я хотел исповедоваться обязательно последним, мне свою проблему было не уместить в пять минут.
  Наконец, пришёл и мой черёд. Я поцеловал батюшке руку (тоже делал это впервые в жизни). Взглянул на него: немолодой, морщинки у глаз. Сухонький, не толстый, не высокомерный - как я этому порадовался!
  - Ну что, сыне? - спросил он ласково и с такой лёгкой усмешечкой.
  - Хочу исповедоваться, батюшка.
  - Это я и сам вижу.
  Я набрал воздуху в грудь... и молчал.
  - Что у тебя там: тыщу душ загубил, что ли? Я ведь тороплюсь, сыне, мне ещё в Спасское ехать.
  - Батюшка, у меня своя машина, я вас довезу - только вы послушаете меня по дороге?
  - Эко! - удивился он. - А не блажь?
  - Нет, батюшка, не блажь. Очень у меня неспокойно на душе.
  - Как хоть зовут тебя, неспокойный?
  - Юрий.
  - А меня Амвросий.
  Мне было так невероятно услышать это имя, пахнущее даже не нафталином, а каким-то десятым веком - и это в двадцать первом!
  Итак, я посадил батюшку в свою 'Ниву' и повёз его по указанному адресу. Начал рассказывать. Говорил я плохо, волновался, сбивался, а тут ещё мне приходилось следить за дорогой: пару раз я не выдержал, чертыхнулся на светофор.
  - Стой, стой! - воскликнул о. Амвросий. - Ну, куда ж это годится! Съезжай на обочину, становись и рассказывай.
  - Так вы же торопитесь?
  - Обождут. Не к невесте спешу.
  Я рассказал всё. Отец Амвросий хмурился, крякал, теребил свою бороду, покусывал нижнюю губу.
  - Что вы мне посоветуете, батюшка? - спросил я робко.
  Батюшка помолчал.
  - Ты хоть понимаешь, что...
  Он сразу бросил все эти 'сыне' и 'загубил'.
  - Ты хоть понимаешь, что тебе нужно будет выбирать? Или ты двоежёнцем хочешь быть, мил-человек? В мусульмане податься?
  - Понимаю.
  - Где ж ты раньше был, дурья голова?
  - Батюшка, а приди я к вам позавчера, вы бы мне что посоветовали?
  - Правду надо было сказать, правду.
  - Так ведь жалко, батюшка!
  - 'Жалко', дурья башка! - передразнил он меня. - А мне, думаешь, не жалко?
  Снова мы посидели.
  - Выбирай, - подытожил батюшка. - Решай. Признавайся. Чем скорей скажешь, тем лучше. И первой тоже скажи. Богу молись. Зла не делай.
  - Спасибо. А... грехи вы мне отпустите, батюшка?
  - Дурак ты, Юра, - сказал отец Амвросий беззлобно. - Ты уж не обижайся на старого человека. Ты что, думаешь, иерей грехи отпускает? Сделай, как надобно, и будет у тебя светло на душе. Довезёшь меня, али на автобус мне идти?
  - Что вы, батюшка, как же не довезти!
  - Приходи, - сказал он, когда я остановил машину. - На службу не можешь - так я дома по вечерам. Телефон мой запиши...
  
  ВЬЕТНАМСКАЯ СВИНЬЯ
  
  К Наташе я приехал в восьмом часу. Позвонил ей, стоя у подъезда.
  - Тасенька, здравствуй! Я стою у твоего подъезда. К тебе ещё можно?
  - Здравствуй, негодяй. Где ты пропадал столько времени?
  - Я говорил с отцом...
  - Шесть часов?
  - А потом с другим отцом.
  - Надо же? У тебя их двое? А ну-ка поднимайся!
  Я поднялся, открыл знакомую дверь, вошёл - и получил подушкой по голове.
  - Вот тебе, свинья! Вот тебе, сказочник!
  - Наташа, это был батюшка, отец Амвросий!
  Я почти рассердился. Наташа осеклась. Вмиг её выражение глаз сменилось с шутливо-гневного на виноватое.
  - Правда, что ли?
  Я достал из кармана три восковые свечки, которые не успел поставить.
  - Что такое, Юрочка? - спросила Наташа с тревогой. - Что-то случилось?
  - Я... тебе потом расскажу, не мучай меня, пожалуйста.
  - Прости меня, светик мой! Прости!
  Когда Тасенька обняла меня, я чуть не расплакался у неё на плече. И она ещё утешала меня, гладила, ещё и передо мной винилась!
  Мы прошли в комнату.
  - Мадмуазель, у меня есть к вам два предложения.
  - Я слушаю вас, сударь.
  - Во-первых, поехать сейчас ко мне домой.
  - Вон вы как! Интересное предложение! Я подумаю. А второе какое?
  - А второе ещё интересней. Will you marry me?9
  Наташа раскрыла рот.
  - Дурачок! - прошептала она, любовно глядя мне в глаза. - Дурачок! - И убежала на кухню.
  Я догнал её - она стояла у подоконника, спрятав лицо в ладони, как когда-то в кафе.
  - Не подходи!
  Но, конечно же, я подошёл, и насилу отнял руки, и целовал её прекрасное лицо, пока она не воскликнула:
  - Стой!
  И прошептала мне на ухо.
  - Знаешь, от чего умирают канарейки? У них сердце не выдерживает. Согласна. На оба. Вези меня в свой кошмарный замок, вьетнамская свинья! Ай! Тише, тише... И не смей ко мне там приставать!
  
  - Можно спросить вас? Значит, вы в тот момент уже сделали выбор?
  
  - Д-да. Я подумал, что Лера для меня, может быть слишком...
  
  - Робка?
  
  - Не то. Слишком хороша, слишком интеллигентна. Не в обиду Тасеньке это будь сказано! Как великолепная и хрупкая ваза, которую я всю жизнь буду бояться разбить. Хотя, сказать честно, будь у меня возможность, я бы... не делал никакого выбора.
  Китти поехала с нами: в специальном небольшом боксе с дверцей-решёткой для перевозки кошек и маленьких собачек. Не в пример многим другим кошкам, она переносила переезды абсолютно невозмутимо.
  При виде Замка глаза у Наташи так и засверкали. Она обошла все комнаты, поднялась на крышу, трогая стены, будто хотела убедиться в том, что это всё настоящее. Но сам Замок при её появлении словно ожил. Я смотрел на неё в знакомых интерьерах и не мог наглядеться. Я понял, что отец имел в виду под словом 'пустовато': теперь здесь не было пустовато!
  Я предложил посмотреть кино, и мы действительно сели смотреть фильм - прекрасную старую ленту 'The Green Mile'. Наташа не всегда понимала быструю английскую речь, я повторял эти фразы, медленнее. Пару раз она всплакнула: фильм очень трогательный.
  Уж, конечно же, заснули мы вместе. Первый раз любимая, драгоценная девушка согревала мою холостяцкую постель.
  
  I AM SORRY
  
  С утра мы поехали за подарком. Моему отцу часто дарят роскошные издания книг большого формата, я решил не быть исключением и купил для него альбом 'Современная икона', недешёвый, разумеется. Затем нужно было заехать к Тасе для того, чтобы она могла 'привести себя в порядок'. Покопавшись в своём комоде, Наташа остановилась на скромной белой рубашке, длинной юбке и жакете, красном в чёрную клетку. Я уж порадовался было, что буду присутствовать при её переодевании, но она выгнала меня на кухню: вы уже достаточно видели, милостивый государь!
  Мы прибыли к двум, как и было назначено.
  С самого первого мига я почувствовал себя не в своей тарелке (уже присутствовало шестеро гостей, всё зрелые мужики в дорогих костюмах со своими жёнами или любовницами) и испугался, что Тасеньке будет ещё более некомфортно. Но она держалась молодцом, моя девочка! Мы здоровались с каждым, я знакомил гостей, Тася называла своё имя со спокойной улыбкой, с достоинством, делала женщинам небольшие, вежливые комплименты - никакой насмешливости, никакого ребячества. Приглашение к столу, нам отводят место рядом, от отца по левую руку. Поздравления, пара торжественных речей; еда; разговоры.
  - Наташа, а где вы работаете? - спрашивает отец.
  Наташа отвечает, мило, спокойно, не впадая в педагогический пафос, но безо всякой злой иронии или пренебрежения к своему труду. Да, ей нравится эта работа. А правда ли, что молодые учителя уходят из школы из-за низкой зарплаты? Отчасти: она была бы рада большей зарплате. Но пресловутая 'низкая зарплата' - нередко просто предлог для жалоб: работа не самая лёгкая, её надо любить, или уж не работать. Климат в педколлективе - это другая причина: не у всех хватает юмора спокойно воспринимать отношение старших коллег к тебе как к глупой девочке. Отец доволен: мне кажется, он смотрит на Наташу с расположением, и я втайне очень, очень рад. Моя догадка подтверждается: он берёт ручку из футляра, лежащего перед ним (кто-то подарил ему 'Паркер'), салфетку, пишет на ней пару слов и передаёт мне, через Наташу.
  'I like her.'10
   Наташа на миг задерживает салфетку в своей руке, кончики её губ подрагивают в улыбке. Я краснею. На мою девочку находит шалый стих: она берёт ту же ручку и ту же самую салфетку, пишет внизу крупными, красивыми буквами:
  'I am very pleased' -11
  и передаёт салфетку моему отцу. Неизвестно, кто смущён больше: я или он.
  - I am sorry,12 - бормочет отец в полголоса.
  - You should not: it is very kind of you,13 - отвечает Наташа мягко, ласково.
  - Эй, эй, когда больше двух - говорят вслух! - шумят на другом конце стола. - Владимир Ефремыч, что вы там секретничаете, признавайтесь!
  Гости решают потанцевать, стол сдвигается в сторону, я вежливо отказываюсь, говорю о том, что хотел показать Наташе наши старые фотографии. Отец не против, остальные гости тоже кивают, поглядывая на нас с задорными искорками в глазах. Мы уходим в мою бывшую комнату: из какой-то странной причуды отец не стал в ней ничего трогать и переставлять.
  - Ты ему понравилась, - сообщаю я вполголоса, прикрывая дверь. (Предосторожность излишняя, никто нас не услышит.) Наташа виновато смеётся, пряча раскрасневшееся лицо в ладони.
  - Ой, Юр, я такая идиотка! Как ты думаешь, он не обиделся?
  - Нет-нет, что ты!
  Я достаю семейный альбом, начинаю показывать фотографии, сопровождая их какими-то комментариями. Наташа сидит рядом слушает внимательно. Она такая прилежная, послушная, хорошая... И снова меня заполняет чувство вины.
  Понимаете, оно молчало, это чувство, пока звенели вилки и бокалы. Но вот, стоило нам остаться вдвоём... 'И неужели так будет всегда?' - подумалось мне с болью.
  Наташа заметила моё настроение, отложила альбом в сторону, взяла мою руку, перебрала мои пальцы.
  - Тебя что-то беспокоит, Юр? Это из-за папы?
  - Нет. С ним всё отлично.
  - А что тогда? Это... как-то связано с тем священником, вчера?
  - Д-да.
  - Почему тогда ты мне ничего не рассказываешь?
  - Потом что боюсь, что будут тебе неприятен. Я виноват перед тобой, Наташа.
  - Ты?! Ерунда какая! Вы вообще страдаете преувеличенным чувством вины, всё ваше семейство! - рассмеялась она. - А ну, кайся, злыдень!
  Я тяжело вздохнул: как ни крути, а выходило мне 'каяться'. Можно было бы избежать, свести всё к шутке, но тогда всё больше бы возрастала эта тяжесть. И потом, есть потребность в признании, даже если мы этого признания не хотим: это - как сила, которая заставляет камень катиться с горы.
  - Я рассказывал тебе, Тасенька, что как первый раз тебя увидел, написал тебе письмо. Очень трогательное, знаешь. Бросил тебе в почтовый ящик. И получил ответ.
  - Что?! - воскликнула она с весёлым ужасом.
  - Слушай дальше! Я переписывался с 'тобой' две недели. Затем 'ты' пригласила меня домой. Я открываю дверь - и вижу другую девушку.
  Наташа хлопнула в ладоши, смотря на меня с весёлым изумлением.
  - Леру!
  - Что?! - настал черёд мне воскликнуть. - Так ты её знаешь?!
  - Конечно, знаю, мы же соседки...
  Предыстория: Наташа однажды мыла окно, а Лера что-то делала на балконе, они поздоровались, улыбнулись друг другу, познакомились. Другой раз майор Горжиев пришёл домой то ли пьяный, то ли просто очень гневный. Он вопил и бил посуду. Убирайся вон! - заревел он своей дочери в какой-то момент. Лера бросилась прочь, в слезах. Наташа выбежала на лестничную площадку и окликнула её, когда Лера спустилась уже на два пролёта вниз. Сошла к ней, приветливо улыбаясь, сказала какие-то ничего не значащие, но успокаивающие слова. И пригласила к себе на ночь домой. 'Ну, куда ты побежала? Леронька, ведь зима на улице!' В тот вечер Наташа полностью узнала историю своей соседки. 'Бедненькая... Так ты приходи ко мне, если что!'
  Боже, как тесен мир!
  Выходит, я общался с Лерой? А второй раз я её видел?
  Да: она пригласила меня на концерт. И я же хотел помочь, я думал, может быть, деньги... (Мне самому было противно слушать свой лепет.)
  А после?
  И после... да, и после тоже.
  А ведь Лера - очень хорошая девушка, правда?
  На меня было жалко смотреть.
  Наташа поглядывала на меня лукаво, закусив зубами кончики волос, но глаза у неё были серьёзные. Нет: она не смеётся надо мной, Лера ей сразу очень понравилась. И она хорошо меня понимает...
  - Господи, Тасенька, перестань! Ведь не ей же я написал! Не её спросил, хочет ли она быть моей женой!
  - Да, Юра, да. Но ведь к ней же ты пошёл второй раз, и третий тоже.
  Мы оба неловко молчали.
  - Я чудовищно чувствую себя, - признался я. - Мне кажется, я тебя сейчас потерял. И за что?! Неужели... я виноват в этой дурацкой ошибке!
  - Подожди. Бедный мой... Нет, Юрочка. Только выбрать тебе тоже нужно. Я... мне очень нравится Лера, мне очень её жалко. И поддержка ей тоже нужна, ещё бы. Я не завистливая. Только я думаю, что не соглашусь быть 'одной из'. И она, мне кажется, тоже не согласится. Ты, пожалуйста, выбирай. Не спеши, подумай. И, если что - грустно, да, ну что же, справлюсь как-нибудь...
  - Тасенька, что же ты говоришь такое! - воскликнул я с горечью. Хотел её обнять - она увернулась, встала, осторожно оправила юбку, печально помотала головой.
  Тем не менее, у неё хватило мужества снова выйти к гостям, улыбаться всем, будто ничего не случилось, при прощании протянуть моему отцу руку для поцелуя.
   Понурые, молча, мы дошли до её дома.
  - Закрой глаза и не шевелись! - потребовала Наташа. И крепко обняла меня. - А теперь иди. Иди! Домой я тебя не пущу.
  
  БАНЬКА С ПАУКАМИ
  
  Не буду вам рассказывать, в каком отвратительном настроении я провёл остаток выходного. В один миг у меня появилась мысль напиться, причём, знаете, очень навязчивая, притягательная - я не сделал этого лишь потому, что представил себе, в какую превращусь пьяную и безобразную сентиментальную свинью. Терпеть не могу нетрезвых и слезливых мужчин. Ещё же у меня возникло иррациональное желание кого-нибудь застрелить, или хотя бы пострелять в цель, и я облазил весь дом в поисках пневматического пистолета, который купил в бытность инкассатором, для домашних тренировок. Не нашёл. И от безысходности, от омерзения просто сел за работу: дописывать квартальный отчёт. Последняя стадия трудоголизма - работать в выходной: признак полного аутсайдера в личной жизни.
  Вечером я набрал номер отца Амвросия. Признаться честно, долго колебался, боялся, как мальчишка.
  - Батюшка, у вас есть время со мной поговорить?
  У батюшки было время - и я чётко и внятно рассказал ему о 'своей дурости'. Но, против ожидания, получил похвалу. Спокойную, сдержанную, немного ироничную, но похвалу: так, дескать, и нужно, а бояться не стоит. Что же дальше-то мне делать? Быть честным, и всё приложится.
  А быть честным нелегко. Впрочем, что это я ударяюсь в прописные истины, как авторы английских нравоучительных романов для детей...
  Сюрприз ждал меня в понедельник.
  - Здравствуй, Раиса, - сказал я машинально, поднимаясь к себе, проходя мимо её окошка. Ответа не последовало. Скосил глаза. Раиса смотрела на меня пристально, с насмешливой улыбкой. Что же она это за моду взяла - не здороваться с руководством?! Какое-то неприятное беспокойство я почувствовал.
  И, едва опустился в своё кресло, как коротко завибрировал мобильный телефон. Текстовое сообщение от отца.
  'Коля указывает на Раису как на источник. Удачи'.
  Так это ты, гадкая баба!
  Немедленно по телефону я связался с их отделом и попросил Раису Евгеньевну к трубке.
  - Рая, я хотел бы с тобой поговорить.
  - Правда? - удивилась Раиса. - Надо же... Ну что же... давайте поговорим! - вдруг заявила она, этак со значением, хотя, я точно знал, в другое время от моего желания с ней поговорить у неё душа бы ушла в пятки. Что такое творится на белом свете? Или мадам операционист совсем уже оглупела? Или... знает она что-то про меня? Но что, в чём я виноват?
  - Давайте, давайте. Поднимайся, - ответил я сухо.
  - Сейчас не могу, Юрий Владимирович. Я к вам приду в пять, в конце рабочего дня. Ждите!
  - До свиданья, - буркнул я и повесил трубку.
  В начале шестого загорелся свет в окне напротив. Тася кивнула мне, будто здороваясь, спокойно села на диван, разложила на коленях какую-то одежду, принялась её ушивать, как будто меня и не было. Ох, не хватало ещё и её! Повернуть жалюзи? Обидится. А вот уже стучат в дверь кабинета.
  Я показал Раисе место за столом и заметил краем глаза, что Наташа подняла голову от шитья.
  - Ну, мадам, выкладывайте, - начал я сухо, с неприязнью. Ей хоть бы что! Раиса сидела, покусывая нижнюю губу, неприметно улыбаясь. - Это вы про меня распускаете слухи, что я сплю со школьницами?
  Ох, недобро она улыбалась, недобро!
  - Почему же... слухи, Юрий Владимирович? - тихо возразила она.
  - Рая, ты с ума сошла?!
  - Юрий Владимирович, что вы! Вы начальник, вам видней, - заговорила 'Рая' тоном, каким успокаивают глупое дитя, почти с издёвкой. - Нам, правда, тоже кое-что видно...
  - Чего и откуда тебе видно, ты?.. - я еле сдержался, чтобы не добавить что-нибудь развесистое.
  - А вы, правда, хотите, чтобы я сказала?
  - Да говори уже... курица!
  Раиса подняла на меня глаза.
  - Из окна вашего кабинета, по вечерам.
  Я, сам не знаю почему, испугался. Ведь обе квартиры можно углядеть из окна кабинета! Что именно она видела? Да что угодно: такая кикимора будет часами сидеть, какое у неё ещё развлечение в жизни... Меня осенило.
  - Так ты подделала ключ, мерзавка?!
  - Юрий Владимирович, зачем вы так несправедливо... Не подделала, а сделала дубликат, на всякий случай. Для вашей же безопасности: вдруг ваш потеряется! Я ведь вам, - она снова поглядела мне в глаза, не таясь, насмешливо, - цветочки поливала!
  И что прикажете отвечать на эти 'цветочки'? Но, самое главное, откуда у неё эта неслыханная дерзость взялась?! И тут я сообразил, откуда: Раиса ведь осуждает меня! Мораль-то, дескать, на её стороне, она - страж нравственности, мне и убояться! Она, может быть, себя уже мученицей за правду ощутила...
  - Так, ну и что? - спросил я тихо. Может быть, в этой негромкости Раиса увидела мою трусливую порочность и свою силу торжествующей добродетели, не знаю.
  - Какой вы, Юрий Владимирович! - с сарказмом начала она свою песенку, её поджатые губы растянулись в улыбке. - Пылкий вы у нас! Неукротимый. И с одной девочкой, и с другой девочкой... Что уж там работа, что уж мы, бедные... Неужели Владимир Ефремович тоже знает? Вот ведь он удивится...
  Раздался телефонный звонок. Наташа.
  - Добрый вечер, господин банкир. Можно узнать, с кем это вы там общаетесь?
  - Тасенька, меня шантажируют, и это очень неприятно. Тебя это тоже касается.
  - Правда?
  - Правда. Извини, я не могу сейчас говорить.
  Я положил трубку. Наташа немедленно погасила свет в комнате, задёрнула шторы.
  - Это я вас шантажирую, Юрий Владимирович? - переспросила Раиса горько. - Стыдно вам должно быть за такие слова! Я и вообще с вами говорить об этом не собиралась...
  До чего ж ловка! Получалось уже, что не я её, а она меня стыдит. Преодолевая, так сказать, моральное отвращение ко мне, выполняя суровый долг...
  - Рая, голубушка, опомнись! - сказал я с чувством, гневно. - Да мы же тебя уволим завтра!
  Раиса усмехнулась: этакой усмешкой христианской мученицы.
  - Вот-вот, на всё у вас один ответ... А у меня фотографии есть. Извините, не хотела говорить. А с девочками-то этими и побеседовать можно, расспросить, записать...
  Интересно, вправду у неё были фотографии или лгала? Лгала, думаю...
  - И ты будешь этим заниматься? - недоверчиво изумился я.
  - Юрий Владимирович, - произнесла Рая серьёзно, жарко. - А ведь вы меня обидели!..
  - Чем хоть я тебя обидел?!
  - Тем. Тем, что когда возникла у вас прихоть - так я для вас и Рая, и солнышко, а как прошла - так даже не поблагодарили...
  Я отвёл глаза, снова помолчал. Так, значит, обидели. 'Маленького человека' обидели, прямо по Достоевскому, а ещё и женщину - гремучее сочетание.
  И ведь пойдёт, поборница чистоты нравов, будет выслеживать, записывать, кляузничать, обременять своим 'материалом' всех: моего отца, мать Наташи, отца Леры... Господи, не приведи!
  - Ладно, Раиса, - отозвался я глухо. - Может быть, я действительно перед тобой виноват. Мне очень жаль.
  - В самом деле? - выразительно выдохнула она.
  - В самом деле.
  - Это хорошо... Хорошо, что вы сейчас так думаете. А только ведь, - Раиса внезапно положила руку на сердце, - всё равно мне больно!
  ('Что хоть нужно этой бабе?')
  - Раиса, скажи, пожалуйста, внятно, чего ты от меня хочешь?!
  (Мне показалось, что сейчас она поразит меня чем-нибудь вроде: 'А вот ничего я не хочу, хочу носить твои тайны, упиваться ими, не отвечать на твоё 'Доброе утро', власть мою над тобой чувствовать, дрожание твоё!' Даже не 'дрожание' она скажет, а какое-нибудь словечко из XIX века. 'Пресмыкание', например.)
  Раиса вздохнула. Пожала плечами.
  - Я ничего не хочу, Юрий Владимирович: не нужно мне денег, и повышения не нужно, зря вы про меня так подумали...
  - Ну, так что ещё? Вот же, я извинился перед тобой, всё, закроем операцию!
  - Нет, не всё. А у меня на душе осадок остался...
  (''Осадок', чёрт бы тебя побрал!')
  - Почему вы... - вдруг забормотала Раиса, опустив глаза, слегка улыбаясь. - Почему вы на м е н я никогда не посмотрите как на женщину? Мне бы это было очень приятно...
  Боже! Я сглотнул.
  - Рая, что ты, что тебе в голову пришло! Ведь у меня же есть любимая девушка, в конце концов...
  - Конечно, конечно! - с нескрываемой иронией. - Даже не одна...
  Я осёкся.
  - Все вы, мужчины, такие, - продолжала морализировать Раиса. - Так уж вы, наверное, устроены... Ну и пусть. И мы, дуры: видим, а прощаем. Нужно ведь сочувствие иметь к другому человеку! Внимание, нежность. Именно так и лечатся душевные раны...
  Потрясающе: вон какую христианскую базу она подвела под свои происки, хоть с амвона проповедуй! И сама верит, пожалуй...
  - Хорошо, Рая, - отрешённо согласился я. - Давай я приглашу тебя в ресторан...
  - Это спасибо, Юрий Владимирович, я буду очень рада... Только ведь вы это не очень искренне делаете. Вы ведь пригласите, а потом... - она развела руками. И добавила, обидчиво, с внезапной энергией: - А мне хочется знать, что я женщина!
  - Ну, кто ж спорит... - опешил я.
  - Ведь ужином-то обычно не заканчивается дело! - попеняла мне Раиса. Я чуть язык не прикусил. Господи, и это тоже?
  Не улыбайтесь, я знаю, что вы сейчас думаете: что мне некоторые мужчины могли бы позавидовать. Не надо так думать, это очень неприятно.
  - Помилуй бог, Рая... ведь у тебя ребёнок, кажется, есть! - выдал я какую-то нелепость, до того я, говоря простецки, обалдел.
  - Ну и что? - возразила Раиса упрямо. - Если у меня ребёнок - так что же я теперь, старуха, да?
  - Нет, нет, Раечка, ты не старуха... Послушай, это вот, о чём ты сказала, то есть не сказала, а подумала, если я тебя правильно понял... Это тебе, вообще, зачем?
  (Да что спрашивать, сообразил я сразу: вот оно, живое проявление власти над человеком, который раньше был твоим начальником. И какое ещё проявление!)
  - Ну как же, зачем, Юрий Владимирович! Это вашу искренность доказывает...
  О русская женщина, существо высокого морального облика: сама вымогает симпатию и сама же ещё хочет от меня искренности! Просто так, без искренности, нам несладко... Ей же не просто физической любви захотелось (пусть и это тоже: бабёнка-то одинокая, невзрачная), а захотелось доказать свою женскую состоятельность: вот она какая! Вот как может!
  - А если я буду неискренен, ты ведь мне испортишь жизнь, да? - спросил я иронично.
  Раиса пожала плечами.
  - Откуда же я знаю! Зачем вы так меня спрашиваете, будто я - такая коварная и расчётливая шантажистка? Я не такая! Я ведь слабая женщина, я не рассудком живу, Юрий Владимирович, а сердцем! Мы, женщины, умеем ценить благодарность! И обиды мы тоже помним...
  Я долго, протяжно вздохнул.
  - Ладно, Раечка. Давай сходим сегодня поужинаем вместе...
  - А может быть, мы сразу ко мне пойдём? - робко предложила Раиса. - Прямо сейчас?
  - Почему? - изумился я.
  Раиса кокетливо передёрнула плечами.
  - Сеня сегодня у бабушки: когда ещё такой случай будет... - бесхитростно пояснила она.
  - Хорошо. Да, Рая, у меня к тебе огромная просьба: выходи первая, через чёрный ход, и подожди меня на улице, и вообще, пожалуйста, не рассказывай об этом никому. Ради Бога, не обижайся, пойми меня правильно...
  - Стыдитесь меня, Юрий Владимирович, да? Смотри?те... Я вас жду!
  Посидев ещё минуту в одиночестве, я выдохнул, встал, запер кабинет и пошёл с опущенной головой 'платить отступные'.
  На улице Раиса схватила меня под руку и игриво помахала свободной рукой охраннику: Митричу, вы его уже знаете. Что ж: обещания не рассказывать она не нарушила. Мы шли по улице молча, торопясь: мне не терпелось поскорее закончить с этим, а ей, видимо, тоже не терпелось 'приобрести новый опыт'...
  Оказалось, что Раиса и в самом деле живёт в центре города, в доме XIX века, но только не дворянском, а мещанском: знаете, такие жалкие простые домики глубоко во дворах, в аварийном состоянии, с трубами коммуникаций, торчащими из стен, укутанными ветошью, на весь город их осталось не более сорока... Так, стоп. Позвольте мне передохнуть. Не каждый же день приходится с головой нырять в дерьмо, пусть даже в воспоминаниях.
  
  ...
  
  - Что, это было так ужасно?
  
  - Д-да. К счастью для меня, Раиса сократила романтическую прелюдию до минимума, проворковав мне что-то про фотографии, развешанные на стенах, и про 'милый уют этого места'. Но знаете, что было самым ужасным, просто апофеозом пошлости?
  
  - Нет, даже не догадываюсь.
  
  - Она надела розовое нижнее бельё. И это бы ещё ничего. Она... застелила кровать шёлковым постельным бельём такого же цвета и зажгла свечи, причём не простые, а ароматические. Я же говорю, мечтательная особа. И... боже. Она кричала в голос. Может быть, чтобы усилить ощущения, не знаю. Или она искренне пыталась принести мне этим удовольствие?
  - Я бы хотел принять душ, - пробормотал я, извиняясь, когда всё кончилось.
  - Вместе? - игриво поинтересовалась Раиса, полуприкрывая одеялом грудь.
  - Нет, скорее один. Ты меня немного, это, истомила, - нашёл я нелепое, но дипломатичное слово. Раиса мечтательно улыбнулась.
  - Ванная по коридору направо, - сказала она томным голосом.
  В маленькой, жуткой ванной комнате с унылыми серыми стенами плитка лежала не на стене, а на полу, старая, как церковные изразцы, крошащаяся; не было горячей воды; протекал шланг для душа; отслаивалась краска с полотенцесушителя; стену покрыл грибок; сама ванная, с рыжими подтёками, чёрная снаружи, была завалена грудой грязного белья. Мне явственно представилось, что по ночам здесь бегают тараканы. Вы помните, как Свидригайлов говорит Раскольникову о вечности: будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность? Так вот, а в современном варианте - ванная с тараканами... Шёл я в душ потому, что мне хотелось убежать, не лежать с ней в постели, стряхнуть с себя это, но я понял, что не полезу в эту ванну, умру, а не полезу. Сел на край ванны, и на меня напало такое оцепенение, равнодушие, 'Час здесь просижу и не шевельнусь', показалось мне, 'Умру здесь', и только эта мысль заставила меня встать, побрызгать в лицо холодной водой, выйти, не попрощавшись, а Раиса, наверное, всё валялась там на шёлковой простыне и мечтательно думала о том, как она меня и с т о м и л а. Впрочем, что мне её винить? Бедное, бедное эмоциональное существо...
  
  СЕСТРИЧКА
  
  На улице мне захотелось спрятаться куда-нибудь и заплакать, чтобы меня кто пожалел. И, знаете, как бывает, когда в полном сознании совершишь что-нибудь гадкое, хочется сделать что-то хорошее, разрубить узел, сбросить с себя мерзость. Я возвращался пешком к банку и перестал всхлипывать, и сжимал кулаки. Решил: сейчас я приду к Лере, позвоню в дверь и - и скажу всё. И хотя бы одной подлостью будет меньше в моей жизни.
  Я так и сделал.
  Лера открыла мне дверь и вскрикнула от страха.
  - Что ты здесь делаешь?!
  - Я пришёл перед тобой повиниться, Лера.
  Лера сжала губы.
  - Заходи, - сказала она строго, но тонким, вздрогнувшим голоском. Я вошёл. Молча она приняла моё пальто, провела меня на кухню.
  - Я не ожидала тебя увидеть. Ты пришёл мне рассказать... о Наташе?
  - Ты-то откуда знаешь?! - воскликнул я.
  - Я догадалась, - ответила Лера покорно, кротко. - Мне уже тогда почудилось, когда ты ко мне пришёл. Я ведь думала, что знаю тебя, видела. И на концерте ты сказал, что не сотрудник, и вообще я почувствовала, что ты не музыкант по профессии. Я, когда тебя приглашала, уже как будто знала. Потом я внимательно перечитала твои письма. Как ты пишешь о моей улыбке, о волосах. Чудесно, только я чужим не улыбаюсь, и волосы у меня не такие длинные, чтобы прилюдно расчёсывать...
  Лера подняла на меня глаза.
  - Так зачем же ты пришёл, Юрочка? Я ни в чём тебя не виню, только уходи, ради Бога, уходи скорей!
  Этот её вид, этот её высокий вскрик - она меня резала по сердцу и не чуяла этого. И ещё бы не так Лера меня пронзила, если бы не Раиса с её ложем из розовых лепестков! И если, после той, Лера меня прогонит, значит, я в самом деле виновен, значит, моё место - в той ванной, в баньке с пауками, и эта банька мне будет вместо вечности, вот что стало мне нестерпимо.
  - Лера, не прогоняй меня, ради Бога! - вскричал я тоже. - Хочешь, я перед тобой встану на колени!
  Мне не пришлось встать на колени: позвонили в дверь. Поэтому Лера была в таком ужасе, поэтому меня торопила: она отца ждала.
  - Я останусь здесь. На балкон. Не пойду, - сказал я размеренно, порциями. Лера кивнула, уже бледная, как полотно.
  Я услышал, как Горжиев вваливается в прихожую, здоровается с дочерью. Услышал её высокий, мужественный голосок (Бог знает, чего ей это стоило!):
  - Папа, у меня гости.
  - Какие гости? - недоверчиво спросил Горжиев. Примерно таким же голосом Змей Горыныч, наверное, сообщал Василисе Прекрасной, или кого там похищала эта зверюга, о том, что во дворце 'человечьим духом пахнет'.
  - Мой друг...
  Я решил, что мне пора появляться, вышел в коридор - сердце у меня подпрыгнуло, конечно.
  - Здравствуйте, Пётр Зурабович, меня зовут Юрий.
  Вблизи Горжиев оказался именно таким, каким я его себе представлял. Высокий, излучающий мощь мужчина с волосами, тронутыми сединой, чёрными усами. На многих людях усы без бороды смотрятся комично, но сказать, что усы Горжиева были комичны, было подобно замечанию Сталину о том, что Е г о усы комичны. Челюсть у Горжиева была настолько внушительной, что он ей орехи мог колоть. Впрочем, он нравился когда-то женщинам, я думаю, да и теперь, может быть: есть женщины, любящие тип 'настоящего мужчины'. Это я сейчас такой смелый, что невозмутимо рассуждаю про подробности его лица, а тогда я по-животному испугался.
  Отец Леры уставился на меня. Мы молчали секунд пять.
  Его губы тронула усмешка, наконец.
  - Студент? - снизошёл он до вопроса.
  - Да нет... - ответил я, не так твёрдо, как хотелось бы. - Уже отучился...
  - Ну что же, дочь, пойдём в комнату, побеседуем с твоим... недоучившимся.
  Мы прошли в комнату, ту самую, с иконой и оружием на стенах, Лера семенила за нами. Может быть, её присутствие не предполагалось, но не боялась ли она оставить меня одного, маленькая храбрая птичка?
  Мы сели: Пётр Зурабович - на диван, я и Лера - в кресла. Горжиев неодобрительно глянул на дочь - она словно вросла в кресло, - увидел, что уходить она не собирается, воздержался от комментариев.
  - А где работаешь? - задал он мне следующий вопрос. Меня явно собирались допрашивать в этом доме. Что ж, и то хорошо, что пока не бьют, мелькнула мысль.
  - В банке, Пётр Зурабович.
  - О-о-о, - протянул он иронично и недоверчиво. - Кем? Старшим помощником младшего подметальщика?
   Я, наконец, овладел собой, справился с дрожью в коленках, мне стало даже немного стыдно.
  - Нет, руководителем отдела.
  - А лет-то тебе сколько, руководитель отдела?
  - Двадцать пять.
  - Выглядишь, как пацан, - пробурчал Горжиев, чуточку смягчившись. - Ну, уж извини. - Снова, не успел он смягчиться, в его глазах мелькнуло недоверие. Наверное, 'студента' можно было презирать с высоты своего величия, но взрослого и успешного человека нужно было рассматривать как одного из опасных 'ублюдков, которым надо ноги повыдергать'. - Так-так. И давно вы общаетесь? И к а к вы общаетесь? - он нажал на слово 'как', прямо зазвенел голосом, как сверло в станке.
  - Папа! - воскликнула Лера с м?кой.
  Я пожал плечами, немного улыбнулся.
  - Нормально мы общаемся, Пётр Зурабович, хорошо. Знакомы мы долго. И вообще... Лера мне очень нравится, и ничего плохого у меня в мыслях нет.
  Горжиев уставился на Леру и изучал её, будто вдавливал её в кресло, будто хотел обнаружить какую-то фальшь в моих словах, которую он тут же удушил бы на корню, мне казалось, причём, в буквальном смысле - встал бы, протянул свои огромные руки с узловатыми пальцами и удушил. Лера смело глядела ему в глаза. Бог знает, сколько это длилось, но он устал, наконец, отвёл взгляд.
  - Сам-то гордый, небось, - пробормотал Пётр Зурабович ворчливо, но уже словно в знак примирения. - Мне, мол, всего двадцать пять, а я уже начальник отдела - так думаешь, да? В каком банке служишь?
  Странно, подумалось мне, что я 'служу', в банках ведь всё-таки не служат, а работают.
  - В 'Трасте'.
  - А-а-а, - протянул он с нескрываемым разочарованием. - В 'Трасте'. Знаю, знаю. Ты не обижайся, парень, но ваш директор - дрянь порядочная.
  - Наш директор? - пролепетал я.
  - Да, - спокойно пояснил Горжиев и сочно хрустнул пальцами. - Вошь. Тряпка. - Он усмехнулся. - Такие не могут постоять за себя. Блохи. У него можно взять всё. Жену, например... Он даже не разозлится.
  Какой-то жуткий холодок кольнул меня, когда Горжиев сказал про жену.
  - Папа, - тихонько произнесла Лера - я перевёл на неё взгляд и поразился: она напряглась как струна (что и неудивительно), но она, бедная, маленькая, при этом ещё боролась, ещё бросалась в бой, ещё как будто защищала - кого? Может быть, своего отца - от меня, от моего плохого суждения о нём, если я был ей так дорог, и его она тоже всё-таки любила?
  - Папа, я бы не хотела думать, что ты... про себя говоришь. Ты ведь это говоришь в общем, образно. И ты же не изменял маме, пока она жила...
  - Дура, - ответил Пётр Зурабович спокойно, почти ласково, его, наверное, забавляло это 'стремление восстановить дворянскую честь', передавшееся ей от него же: дескать, перед кем стараешься, перед своим невыразительным хахалем. - Конечно, не изменял. Твоя мама тогда и ушла от Беликова, а от кого же ещё?
  Так. Вы осмыслили то, что он сказал?
  
  - Да. То есть... Нет! Что вы говорите такое!
  
  - То-то и оно. Вот и меня тогда будто гигантским железным гвоздём со всего размаху вбили в это кресло! Горжиев заметил, как я дёрнулся, перевёл взгляд на меня.
  - Беликов - хороший человек! - тут же заявил я.
  - Чушь, - ответил отец Леры и нахмурился. - Беликов - б е з з у б ы й человек. Растение.
  - Лучше беззубие, чем жестокость.
  Рот Горжиева изогнулся этакой красивой многоопытной излучиной.
  - Малчишка! - произнёс он. Именно так, 'малчишка', без мягкого знака, и это прозвучало бы смешно, если бы не страшно. - Когда придут убивать твоих родных - ты тоже так скажешь?
  - Может быть.
  - Лера, - заметил Горжиев вполголоса, с лёгкой иронией. - Что я ни смотрю на твоих ухажёров, каждый из них - дебил-дебилом...
  Лера встала, и я увидел с ужасом, как она, вся белая, сжала левую руку в кулачок на уровне груди и охватила её правой.
  - Не смей так говорить! - крикнула она высоко, звонко. - Не смей оскорблять Юру!
  Горжиев изумлённо, медленно развернулся к ней - так танк поворачивает башню. Он встал тоже.
  - Ты это мне? - спросил он тихо. - Мне? Отцу?
  - Тебе.
  - И тебе эта плюгавая конторская крыса дороже отца?
  У Лерочки вдруг брызнули из глаз слёзы - но она стояла прямо, не утиралась, они просто текли.
  - Дороже, - ответила она одним дыханием.
  'Да он убьёт её сейчас!' - по-настоящему испугался я.
  Нет: Горжиев повернулся ко мне - я к этому времени тоже встал, ноги сами подняли.
  - А тебе? Тебе дорога эта девочка, которая плюёт на своего отца? Смешивает его с грязью?
  Я кивнул: я сказал бы, но у меня настолько пересохло горло, что я не мог пошевелить языком.
  Горжиев снова развернулся к ней.
  - Подумай, дочь, - сказал он спокойно, веско. - Подумай прямо сейчас. Не торопись. Я ведь, что решил, назад не меняю.
  - И я не меняю, - ответила Лера. Откуда она только брала силы? - Гони меня. Гони!
  И я, наконец, обрёл дар речи, понял, что должен делать.
  - Леронька, милая, пойдём! - почти крикнул я, подошёл к ней, взял за руку - Горжиев не шевелился, - вывел в прихожую, торопливо помог надеть пальто, оделся сам... К нам вышел Лерин отец.
  - Далеко вы собрались, молодые люди?
  Теперь он смотрел на меня, в упор, знаете, таким взглядом силы, которым матёрые уголовники заставляют замолчать собак охраны, уже безо всякого снисхождения, взглядом образца 'Пошевелись - и я тебя раздавлю', и я вполне поверил: вот, я шевелюсь, и он сбивает меня ударом кулака с ног. Но, слава Богу, спасительная мысль пришла мне в голову.
  - Вы ведь уже решили от неё отказаться, - сказал я. - Или вы, майор, свои решения меняете? Вы своему слову не хозяин?
  О, я попал в точку! Как он побагровел, как выкатился на меня с ненавистью, как древний русич - на баскака! Но Горжиев треснул бы скорее по швам, чем согласился бы с тем, что он своему слову не хозяин. Не знаю, впрочем, надолго ли он оцепенел. Я схватил Леру за руку, мы выскочили за дверь и бросились вниз, вниз. И бегом, бегом, пока Горжиев не одумался, мы бежали к банковской стоянке - она дышала порывисто, как-то в голос - нагнулись, проскальзывая под шлагбаумом, я открыл дверь 'Нивы' - и тут Лера упёрлась:
  - Что ты делаешь, Юра? Что ты делаешь?!
  - Куда теперь тебе! - почти прикрикнул я на неё. - Назад?!
  - Не трогай меня, я смогу сама прожить!
  'Сама прожить'! Она накинула, выбегая, какую-то лёгкую куртку на плечи, не взяла ни копейки денег, и хочет 'сама прожить'!
  - Лера, хочешь, я вернусь к нему? И он разобьёт мне голову о стенку?
  - Нет! - воскликнула она с отчаянием.
  - Леронька, родная, тогда прошу тебя - садись!
  Я покосился на Митрича - он с большим интересом наблюдал эту новую сцену 'бесчинств руководящего работника'.
  - Ну слава Богу... Слава Богу... Пристегнись, пожалуйста... - Я увидел, что руки её не слушаются. - Давай я его сам пристегну...
  Митрич едва успел поднять шлагбаум. Мы выехали на трассу - и Леру прорвало, в ней открылись все слёзные клапаны, она плакала в голос. Я хотел было встать на обочине - но нет, не остановился, гнал всё быстрее, мы приехали наконец, я выпрыгнул из машины, отпер ворота, мы въехали на территорию - и я притянул её к себе, такую маленькую, такую хрупкую, такую бесконечно родную теперь, и она потихоньку стала успокаиваться.
  - Куда мы приехали, Юра? Почему ты меня не отпустил? Что это за здание?
  - Это твой дом, Лера, - твёрдо сказал я. - Это твой дом. Твоя мама жила здесь.
  Лера недоверчиво улыбнулась, утирая слёзы.
  - Моя мама?
  - Да, твоя мама, которую звали Ева.
  Лера даже не среагировала вначале. Прошло несколько секунд (как и у меня), прежде чем она осмыслила и повернула ко мне встревоженное лицо.
  - Бог мой, Юра, откуда ты знаешь, как её звали?!
  - Я знаю это потому, что первые семь лет жизни она укладывала меня спать. Она читала мне сказки на ночь. Потому, что я Беликов. И твоя мама раньше носила эту фамилию.
  - Господи, - сказала Лера тихо. - Дай... дай, я выйду.
  Я отцепил её ремень, Лера вышла и пошла по своей земле.
  Снег тогда почти везде стаял, а трава ещё не пробилась, это была простая земля, с жухлой прошлогодней травой и коричневыми, перезимовавшими листьями, и она шла по ней, словно аист, вернувшийся из далёких краёв, осторожно, медленно переступая, как переступают эти птицы.
  - Не могу поверить... Но... ты её сын?
  - Нет, у отца до того была другая женщина.
  - Всё равно. Ты почти что её сын. - Лера обернулась и осторожно коснулась моей руки. Протянула руку и притронулась к моим губам, глазам, лбу. - Не могу поверить. Я... вот почему я тебя полюбила.
  - Я... должен закрыть ворота, - пробормотал я, вдруг испугавшись этого накала.
  Закрыл ворота и, возвращаясь, заметил, какими сияющими, лучистыми глазами Лера на меня смотрит, мне было неловко от этого взгляда.
  Мы прошли в дом.
  - Она спала вот здесь. А вот здесь стояло её пианино.
  - Юрочка...
  - Что?
  - Ничего. Ничего...
  - Давай-ка ты сядешь, а то тебя ноги не держат.
  - Правда, - согласилась она, покорно улыбнувшись.
  Мы сели. Одна мысль тревожно зацарапалась у меня в голове, как белка.
  - Лера, дружочек мой, скажи-ка мне одну вещь... Ты - её родная дочь, мне - двадцать пять лет, родители развелись, когда мне было семь. Сколько же тебе лет?
  - Семнадцать, - ответила Лера просто.
  Почти стон вырвался у меня. Ещё совсем девочка! Я... ведь не думал так!
  - Но ты же мне говорила про четвёртый курс, - невыразительно промямлил я.
  - Да, я тебе не солгала. Но я ведь в школу пошла в шесть лет, - принялась оправдываться Лера, - и четвёртый класс пропустила, ну, как все, и в училище после девятого... Почему... это для тебя так важно?
  - По причинам юридического характера, - буркнул я.
  Лера поднялась, на цыпочках подошла ко мне и села мне на колени, улыбаясь так ласково, будто снова хотела сказать: 'Что ты хмуришься? Морщинка будет'. Но вместо этого просто обняла за шею - и мы долго, долго сидели так, и я думал: как же мне отпустить её, её же сломает первый ветерок, и как т е п е р ь я могу отпустить её?
  - А что с Наташей, Юра? - спросила она меня мою собственную мысль.
  - Это твой дом, Лера, - отозвался я. - И ты моя названная сестра. И... давай пока не будем о Наташе.
  
  ЗЕЛЕНОГРИВЫЕ КОНИ
  
  Мы заснули вместе. Я бы не хотел, чтобы между нами пока было что-то: объяснил я, смутившись. Хорошо, согласилась Лера легко и послушно. Хорошо, миленький. Но... она боится спать без меня. Неужели ей нельзя хотя бы заснуть со мной в одной постели?
  И вот, где-то посреди ночи я проснулся. Проснулся, но глаз не раскрыл. Или это был сон? Может быть, и сон, потому что я как будто видел Леру, сидящую рядом со мной на кровати, а как бы я её увидел, если бы закрыл глаза? Она же, глядя на меня с нежностью, очень тихо, почти шёпотом, читала стихотворение. Не удивляйтесь, именно так. Вы, наверное, спросите меня, помню ли я его. Помню. Так странно сконструирована моя память: с тех пор, как мне исполнилось четыре года, она цепко ловит любое важное слово и ничего не отпускает.
  
   Ты знать не можешь, как тебя люблю я,
   Ты спишь во мне спокойно и устало.
   Среди змеиных отзвуков металла
   Тебя я прячу, плача и целуя.
  
   Тела и звёзды грудь мою живую
   Томили предрешённостью финала,
   И злоба твои крылья запятнала,
   Оставив грязь, как метку ножевую.
  
   А по садам орда людей и ружей,
   Суля разлуку, скачут к изголовью.
   Зеленогривы огненные кони.
  
   Не просыпайся, жизнь моя, и слушай,
   Какие скрипки плещут моей кровью!
   Далёк рассвет - и нет конца погоне.
  
  - Это... Лорка?
  
  - Да, это Федерико Гарсия Лорка, поэт-мученик, умерший от рук фашистов. Восхищён вами: я сам только спустя два года узнал о том, что это Лорка.
  
  КРИШНА
  
  Я поднялся рано утром. Лера ещё спала, а я спешил на работу.
  - Ты поедешь в училище, Лерочка? - осторожно, негромко спросил я. Кстати, вы замечали, что со спящим человеком вполне можно разговаривать (не на философские темы, конечно)?
  - Нет, - пробормотала она сквозь сон.
  Я оставил записку о том, что буду вечером, оставил также номер своего телефона и ключи от дома на столе. В холодильнике были продукты (ещё с воскресенья: отцовская гуманитарная помощь), но нет такой девушки, которая, имея свободный день, не захочет пойти в магазин. Правда, ближайший магазин от Замка - в трёх километрах ходьбы, увы...
  - Здравствуйте, Юрий Владимирович! - преувеличенно вежливо поприветствовала, почти пропела мне Раиса за своим окошком. Да и другие сотрудницы оглянулись в мою сторону. Я скорчил кислую рожу.
  Работал я сосредоточенно, внимательно, но беспокойно, и снова мысль, как белка, грызла меня изнутри: а как же Наташа? И что сегодня?
  Мне не пришлось ничего выдумывать: в три часа дня раздался звонок.
  - Юрочка, ты занят?
  - Немного, Тасенька.
  - Я о тебе думаю. Мне грустно без тебя. И стыдно. Я ревнивая, и было бы к кому. То есть я бы не стыдилась, если бы не к Лере. Мне перед ней, в основном, и стыдно. А тебе тоже нелегко, тебя шантажируют всякие мерзкие тётки. Я не хочу тебя подталкивать и торопить, чтобы ты решал скорей - лишь бы не слишком долго, нет сил! - и... конечно, нельзя отказываться от принципов, да я и не отказываюсь, как будто, но, может быть... я тебя сегодня увижу? Не думай: только чтобы поговорить...
  - Конечно, что ты спрашиваешь...
  - Я... к тебе приду?
  - Куда? - испугался я.
  - В банк. Вечером, около пяти.
  - Да что ты, Тася, нужно ли...
  - Нет, я приду.
  И она действительно пришла: постучала в дверь моего кабинета - я побежал к двери и схватил её за руки.
  - Тебе никто ничего не сказал на первом этаже? - тревожно спросил я.
  - Нет. Что такое, Юрочка? Что случилось? Что у тебя вымогала эта тётка? Слушай, это та самая, которая оформляет мне переводы, да?
  - Да. Она шантажировала меня тем, что... о-о-о. Она знает про тебя и про Леру.
  - Вот ещё!! Да откуда?!
  - Окна.
  Наташа вся побледнела от гнева, притопнула ногой.
  - Умру теперь, а не возьму деньги в вашем поганом банке! Юра, я... её изобью! Сейчас спущусь и оттаскаю за волосы!
  - Они все ушли. Тася, не надо, не надо, не хватало ещё нам скандалов...
  - Юра, а чт? она знает про... Леру? - Наташа покраснела, с трудом выговаривая слова. - Что у вас вообще... случилось? Прости меня! - Она набрала воздуху в грудь. - Я дурёха, да, ревнивая дурёха! Но я же не могу так жить, Юр, я ведь... девочка, а не железяка!
  - Ты... прямо здесь хочешь об этом говорить?
  - Нет, здесь не хочу. Пойдём ко мне.
  Мы вышли из кабинета, я запер дверь на ключ, с горечью думая, что от этого запирания - никакого проку.
  - Нет, - передумала Наташа по дороге. - Ко мне не пойдём. Ты знаешь, я боюсь теперь её встретить! Мне вообще страшно жить и думать, что она живёт за стенкой! Ей же противно меня видеть, наверное! Поехали к тебе, Юра!
  - Ко мне? - глухо переспросил я.
  - К тебе!
  - Может быть...
  - Нет, я решила, не спорь! Ты... вообще иногда не умеешь решать!
  Пожалуй. А ты бы, Тасенька, умела решать на моём месте?
  - Я думаю, что лучше мне сейчас... начать рассказывать, - сообщил я мрачно, когда завёл машину.
  - Что за спешка такая? - удивилась Наташа.
  - Я так решил, мадам.
  - Между прочим, мадмуазель. Ну, я тебя слушаю.
  И я принялся рассказывать недосказанное. Внутри меня с каждым словом как обрывалось что-то - и я уже не дрожал, не волновался, и думал только: будь что будет. Поступай по совести, и будь что будет. Кажется, я и поступал так до сих пор, кроме безобразного эпизода с Раисой. Но уж эта Раиса... её мне сам чёрт выдумал!
  Итак, я объяснил, что после концерта Лера пригласила меня домой и там призналась, что любит. (А говорила ли тогда она эти слова? Кажется, нет. Да это неважно.) О том, что было дальше, я аккуратно умолчал и перешёл к самому серьёзному, ко вчерашнему происшествию, во всех его подробностях.
  - Что?! - воскликнула Наташа, едва я дошёл до момента моего озарения. - Так она тебе сестра?!
  - Нет, но могла бы быть сестрой.
  И дальше, и дальше я рассказывал, никого не щадя, а Наташа внимательно слушала меня, сжав губы, смотря на дорогу.
  - Ты прекрасно сделал, что её увёз, - задумчиво проговорила она, когда я закончил. - И я бы так же сделала на твоём месте. Но... Юра, значит, мы едем к ней?
  - Да.
  На лице Тасеньки появилось беспомощное выражение. Я заметил, как она достала косметичку и оглядела себя в зеркальце. В другой раз я улыбнулся бы этому, но не было сил улыбаться. Спрятала косметичку, стала с беспокойством кусать кончики волос.
  - Может быть, не стоит, Юр?..
  - Но это означало бы спрятать голову в песок, а когда-то надо что-то решать, Тася, - ответил я: её упрёк в нерешительности меня уязвил.
  - Да что тут решать, тут и решать нечего, я от тебя откажусь, ей гораздо тяжелее, а я девушка самостоятельная!..
  - Да, но я-то не согласен с этим, радость моя, не согласен! Я её не выбирал, в конце концов!
  - Значит, судьба её тебе выбрала!
  - Ерунда. И, кстати, мы уже приехали.
  Лера, радостная, выбежала на крыльцо и осеклась, увидев нас двоих. М-м-м... Какой это был момент, однако: картина, достойная передвижников. Под историческим названием 'Не ждали'. Признаться, больше всего я боялся, что Лера убежит от ужаса этого столкновения: убежит как есть, в том, в чём стоит на крыльце (а была на ней чёрная кофточка и чёрная юбка), и умрёт где-нибудь от холода и голода. Но нет: время шло, а девушки всё смотрели друг на друга, даже меня они забыли. Я первый опомнился.
  - Лера, Наташа, вы знакомы. Мы собрались здесь, чтобы решить непростую ситуацию, - сказал я какую-то фальшивую и недалёкую фразу, но мне в тот момент было не до ума и не до эстетики. - Давайте все пройдём в дом. Пожалуйста, не смотрите друг на друга так. Вы... все мне очень дороги. - Тоже фальшивая фраза, словно речь шла о толпе соратников. Но мои слова привели их в движение. Наташа поднялась по ступенькам, девушки поздоровались как ни в чём не бывало и даже поцеловались: в щёку, как обычно делают подруги, может быть, пытаясь сгладить неловкость первого оцепенения и сделать вид, что всё в порядке вещей. Трогательное и немного мучительное зрелище. Мучительное: ведь это я допустил эту нелепость, эту невероятное положение. Или, может быть, не я: сама судьба повернулась так?
  - Вы хотите чаю? - спросила Лера своим высоким, тихоньким голоском. Я подумал, что этим 'вы' она меня и Наташу соединяет, а сама жертвенно отстраняется.
  - Почему 'вы'? - весело изумилась Наташа. - Это вы... вдвоём... пригласите меня к чаю?
  Лера покраснела. Так или иначе, после необходимых приготовлений мы сели пить чай в гостиной.
  
  - Хуже не придумаешь.
  
  - Ещё бы! Можно поседеть за время такого чаепития!
  - Всё... хорошо? - осторожно спросила Лера, чтобы как-то уже положить конец трёхминутному молчанию, избегая пользоваться местоимениями и даже моим именем.
  - Д-да, - выдавил я. Насколько вообще можно было назвать всё это словом 'хорошо' и стоило ли спрашивать?
  - А у тебя, Наташа?
  - Да-а, - протянула Наташа с сомнением. - А у тебя, Лера, всё хорошо?
  Лера кивнула. Дальше разговор не клеился. Можно было бы смеяться в голос, если бы я наблюдал такую ситуацию в кино - ах вы, авторы комедийных фильмов, ротозеи! Задумались бы вы хоть раз, господа, как жутки ваши сюжеты, если их воплотить в жизнь!
  - Господи, да что ж мы сидим как... чужие! - воскликнул я и понял, что слово выбрал неудачное. Да любое слово становилось неудачным. Девушки слегка улыбнулись.
  - Но, Юра, сам посуди, - отозвалась Наташа спокойно и с долей юмора (умница, она даже здесь не изменила своему характеру), - мы же не можем сейчас беззаботно болтать о погоде, когда такая 'непростая ситуация', по твоему выражению. Кстати, уж если мы начали... Ты хочешь что-то сказать?
  - Н-не знаю, - выдавил я из себя.
  - Тогда... можно нам поговорить вдвоём, хорошо?
  - Конечно. Я выйду...
  - Не нужно: мы сами выйдем.
  Девушки ушли в соседнюю комнату. Я забрался с ногами в кресло-качалку и принялся грызть ногти. 'Они такие хорошие, - твердил я себе, - они обе такие хорошие, ведь ещё ничего страшного не случилось, и, может быть, как-нибудь всё обойдётся', - и отчаянно пытался найти выход, вырваться за пределы этой никчёмной мысли, и ум отказывал мне, как паралитик, который не может встать на ноги.
  Девушки вернулись (мне показалось - час прошёл), мы все заняли прежние места. Я сжался.
  - Юра, - начала Наташа серьёзно, спокойно. - Мы поговорили и вот что решили: Ты нам обеим дорог, и мы тебе тоже дороги, наверное. И, возможно, никто не виноват в том, что так случилось, так... бывает. Но нужно жить дальше. У нас в России ведь нет практики... двоежёнства. - Наташа улыбнулась, будто извиняясь за то, что сказала глупость. - Как бы это ни было грустно, нужно на что-то решиться. Мне очень нравится Лера, и уж конечно, она больше заслуживает твоего внимания, особенно учитывая её положение...
  - Неправда! - тихо, но твёрдо перебила Лера. - Пожалуйста, Наташа!..
  - Как бы там ни было, - продолжала Тася, - это тебе нужно определиться, Юра, именно тебе. Тебе тяжело - но... мы не выйдем отсюда, пока ты не решишь. Сделай уж это, солнышко, поскорее! - с болью закончила она, будто заранее отказываясь от меня.
  - Дайте мне подумать несколько минут, - промямлил я.
  Я спрятал лицо в ладони, девушки тактично молчали, даже не шевелились. Что же это, что за страшный груз! (Даже в такой ситуации я не мог не восхищаться ими обеими: с каким самообладанием они держатся и как достойно ведут себя.) Я не мог выбрать - и не в силу нерешительности. Надо было оставаться с Лерой: ей, правда, тяжелее, ей нужней моя поддержка. Но и такой выбор - преступление, и что за мерзкое, утилитарное понятие 'нужности', и за что, за что меня принуждают Тасеньку, моё сокровище, резать по сердцу! Отец Амвросий! Едва я подумал о нём, как мне пришло решение, странное, парадоксальное.
  - Я решил, - объявил я. Девушки вздрогнули.
  - Сокровище моё, Тасенька, я всё смотрю в твои глаза и не могу наглядеться. И ты, Лера... - я сглотнул и продолжил стыдливо: - ты, моё ясное солнышко, сердце у меня заходится, когда думаю, что тебе больно. Как я могу выбрать между вами по совести? Я не могу - и никого не выбираю. Я... - Выдохнул. - Я уйду в монастырь.
  Девушки тревожно переглянулись. Я продолжал:
  - Не скажу, что большая радость для меня так решить, или что я очень религиозный человек. До недавнего времени я вообще мало задумывался о религии. Но у меня нет другого выхода. Уж если жизнь мне только такой оставила выход! Простите меня.
  Я прикрыл глаза ладонью, чувствуя, что ещё немного - и побегут слёзы, и это будет нехорошо, неуместно, будто я напрашиваюсь на женскую жалость, но мне этой жалости не нужно, я сам виноват и сам буду платить по своим долгам. И я буду честен, своей честью банкира, и выплачу всё, так, чтобы никто не упрекнул меня в лукавстве.
  Отнял руку - а девушки смотрели друг на друга: они такого не ожидали.
  - Ты... окончательно это решаешь? - спросила Лера.
  - Ещё бы! Что я могу сделать, если мне оставили один выбор!
  - Нам... нужно посовещаться, - неуверенно ответила Лера, и Наташа кивнула.
  - Зачем?
  Но они, не сговариваясь, обе встали и вышли.
  И снова потянулись томительные минуты ожидания. О чём они совещаются? Что ещё они могут придумать?
  Дверь неслышно открылась: снова они вошли и сели, как-то диковинно переглядываясь и виновато улыбаясь.
  - Юра! - заговорила Наташа первой. - Нет, Лер, слушай, я не могу... - и вдруг подавила короткий нервный смешок, который я меньше всего ожидал в такой ситуации.
  - Юра, - продолжила Лера, - мы... не согласны с твоим решением уйти в монастырь. От таких житейских... пустяков в монастырь не уходят. В монастырь нужно идти сознательно, а не убегая от жизни. Мы на себя такой грех, то есть грех принуждения тебя к монашеству, не возьмём. Ни мне, ни Наташе не сложно взять и уйти, но мне слишком больно сейчас огорчать её переживаниями обо мне, а ей - огорчать меня. Поэтому мы решили... оставить пока всё как есть.
  - Как это? - спросил я, глядя на неё непонимающими глазами. - Как...
  - Ты знаешь, Юр, - поспешно перебила Наташа, - я совершенно нормальная девушка, и Лерочка тоже, мы обе, как ты выразился, 'не в восторге от такого решения'. Я, например, не планировала для себя карьеру арабской женщины. Это дико, наверное, да, мне самой неловко... Ну, что же делать! Гораздо хуже иногда люди живут, и не жалуются. Когда-нибудь ты всё-таки определишься, или сама жизнь за тебя решит, или кто-нибудь из нас первой этого не вынесет, а до тех пор... будем жить все вместе.
  Я густо, мучительно покраснел. Все молчали.
  - Что придумали, умники, - буркнул я, наконец. Девушки рассмеялись, и только с этим смехом прорвалась натянутость, и всем нам стало легче дышать.
  - Нет, вы поглядите на него: он ещё и недоволен! - с озорством воскликнула Наташа.
  - Но мне же... стыдно, чёрт возьми!
  - Ну что же делать, Юрочка! - ответила мне Тася. - И нам стыдно, причём у ж а с н о стыдно, видит Бог! И что теперь нам делать с твоим благородным стыдом: выставить Леру на улицу, чтобы мне чувствовать себя последней мерзавкой? Или меня прогнать, чтобы ей доставить такое же сомнительное удовольствие? Или нас обеих? Ты хорошо придумал пойти в монахи: славно, ничего не скажешь! А о нас ты подумал, когда делаешь нас обеих ответственными за несчастье двух человек? Меня - за твою боль и её, её - за твою и мою?
  - Юра, если тебе стыдно, то я совсем не собираюсь жить с тобой... как мужчина с женщиной, - сообщила мне Лера, прерывающимся голосом, краснея.
  - И я тоже, - заявила Наташа, более спокойно и буднично, и её губы дрогнули в улыбке.
  Женская солидарность. Хорошие мои.
  - И вы в здравом уме и твёрдой памяти придумали это всё? - переспросил я с сомнением. - И... в конце концов, мы не поссоримся?
  Девушки переглянулись и снова рассмеялись.
  - Мы вдвоём - едва ли. Скорее мы с тобой поссоримся, Юра, причём обе разом.
  - Ради Бога, простите меня... пробормотал я с раскаянием. - Я не думал, что когда-нибудь так случится...
  - Всё, хватит уже, хватит, - примирительно улыбнулась Лера. - Давайте жить. Вы голодные, наверное...
  
  РАБОТА С ОБЩЕСТВЕННОСТЬЮ
  
  За ужином того же дня мы решили выяснить, как нам построить общее расписание: машина-то была только одна, да и будь их две, девушки водить не умели. Моя работа начиналась в девять, лекции у Наташи - то в 8:30, то в 10:15 (впрочем, Тася сказала, что, если будет опаздывать, трагедии не случится: с последнего курса никого за такую мелочь не отчисляют), а вот занятия у Леры... но Лера заявила, что никуда завтра не поедет. Почему? - поразились мы. Она призналась, что боится: ведь отец может прийти в училище, и первую неделю эта опасность наиболее велика. Бог знает, что он удумает! Может быть, потом, когда у меня также найдётся время, мы доберёмся до училища вместе и она, Лера, придумает что-нибудь: попросит, чтобы её перевели на заочное отделение, например...
  Здесь произошла немного странная сцена.
  Наташа взволновалась и принялась выспрашивать Леру всё о том же несчастном нашем побеге, слово за словом; об отношении к ней отца; о том, почему она его боится, так ли он на самом деле жесток, действительно ли ст?ит его бояться. Лера отвечала тихо, задумчиво. По крайней мере, она не замкнулась, не закрылась в себе, и в самом этом я видел знак доверия, уважения, прощения... Вы понимаете, о чём я?
   - Бедненькая! - горячо воскликнула Наташа после какого-то её ответа, встала со своего места, подошла к Лере, села рядом с ней и обняла её. И мне, когда я увидел это, стало как-то неимоверно душно и... стыдно, представьте себе. Так стыдно бывает, когда, например, старый человек вдруг, без видимых причин, начинает рассказывать вам о своей первой любви и называет ласкательным именем ту (или того), кого уже сейчас нет в живых. Но, думаю я, этот стыд - дурной, он только показывает на неспособность человеческого сердца не стесняться лучших порывов, любить с полным мужеством. Так или иначе, я встал и осторожно вышел из комнаты. И, когда вернулся, глаза у обеих девушек ещё были красными.
  Итак, мы решили, что Лера всю неделю останется дома, возможно, иногда купит что-то по хозяйству. Но до магазина - полчаса ходьбы! Да что же ей ещё делать? - возразила Лера с улыбкой. Инструмента здесь всё равно нет... Это 'инструмента нет' повисло для меня укором, хотя было сказано, конечно, безо всякого упрёка.
  Ночевали девушки вместе (как-то само собой, без того, чтобы они договаривались, так получилось), в моей бывшей детской, а я один, в пустой гостиной. Долго перед тем, как лечь спать, я сидел перед камином и смотрел на огонь с бессмысленной улыбкой. Как странно всё сложилось! И... так же не может длиться вечно! Внятная и простая мысль, но я настойчиво гнал её от себя. Да и почему, собственно, не может быть т а к? Да, да, это стыдно, невероятно, аморально, но какое мне дело до того, как это выглядит, если все счастливы, Господи! И что мне за дело до морали, когда эту мораль установили и предрешили те люди, которые не стоят одного пальца моих девушек?
  Правда, ещё думалось мне: что-то скажет отец Амвросий - и к горлу подкатывали нервные смешки...
  Во вторник утром часть пути в город мы проделали все вместе, часть, высадив Леру у магазина, с Наташей одни, но при этом почти не говорили. Наташа сказала только, без всякого предварения (правда, предварением было само молчание, которое уже долго висело в воздухе и сгустилось):
  - Она очень хорошая, Юр. И ты. Если бы ты не решил так, я бы не согласилась на эту бредовую затею. Послушай, Юрочка, может быть, всё-таки не ст?ит? Давай ты НЕ будешь забирать меня домой? Давай ты вернёшься к Лере один? Она будет очень счастлива.
  - Ты себя специально обманываешь, Тасенька, - ответил я. - Неужели ты в самом деле думаешь, что она будет счастлива на твоём несчастье? Ты уже вчера прекрасно поняла, что нет. Она уйдёт в ту же минуту.
  Наташа промолчала, соглашаясь, и неприметно вздохнула.
  Снова меня ждало выразительное 'Здра-авствуйте, Юрий Владимирыч!', исполненное артисткой детективно-постельного жанра. Именно так и произнесла Раиса: 'Владимирыч' вместо 'Владимирович'. Чудесно, содрогнулся я: а что дальше? Наверное, через неделю она скажет мне: 'Привет, котик!' Другие сотрудницы теперь и головы не повернули в мою сторону, затаив насмешливую улыбку (или мне показалось?).
  Помню, что работалось в тот день, до обеда, мне как-то особенно тоскливо. Как и почти любой менеджер, я куда охотней общался с людьми, чем с бумагами, да вот только такой работы на сегодня не предвиделось - и, едва я успел пожалеть об этом, как зазвонил телефон: Алексей.
  - Юрий Владимирович, тут пришёл один человек, который, так сказать, очень недоволен нашей деятельностью и, наверное, желает с вами поговорить.
  - А почему со мной? - неприязненно спросил я: снова мой подчинённый с подобострастным видом подкладывает мне свинью и даже не скрывает, что получает от этого удовольствие.
  - Потому, что это ведь вы занимаетесь связями с общественностью... У него какие-то крупные претензии к кому-то из руководства, только мы не очень понимаем, какие и к кому.
  - Хорошо, пусть проходит ко мне, - согласился я. Увы, такими неприятными вещами мне иногда приходилось заниматься. Помню, как целый час беседовал с одной дамой - заслуженным педагогом: дескать, банк установил рядом со школой рекламный щит 'безнравственного и растлевающего содержания'. Может быть, и правда нехорошо красоток в бикини развешивать рядом со школой, пусть, каюсь. Но претензии этой мадам мне показались тогда верхом лицемерия. Хотя бы потому, что мы быстро нашли общий язык: договорились о том, что банк подарит школе принтер. Уж если речь шла об убеждениях, то неужели убеждения стоят принтера? Или принтер - это такой педагогический агрегат, который за пару часов работы легко закроет брешь в моральном состоянии подростка, созданную созерцанием девушки в бикини? Никакой нарочито эротической позы на фотографии девушка не занимала, есть и куда откровенней рекламы. И потом, эти дети сами кого хочешь растлят...
  Через минуту открылась дверь моего кабинета - и на пороге встал Горжиев.
  Меня будто какая сила развернула, подняла на ноги.
  - Ах, вон ты где окопался, сволочь, - пробормотал Горжиев и медленно пошёл ко мне.
  - Охрана! - звонко крикнул я. Он остановился. Презрительно ухмыльнулся:
  - Боишься, мальчишка?
  В этот раз он 'мальчишка' произнёс нормально, не шутовским манером. Я, ничего не ответив, снял трубку и набрал телефон охранника на первом этаже.
  - Дима, здор?во! Как дежурство? Послушай-ка, Дим, будь любезен: поднимись к моему кабинету, шустро, и подежурь у него немного. Тут у меня... кхэ, пришёл сложный клиент, боюсь, руками начнёт махать. - Дима испуганно спросил, не нужно ли вызвать милицию. Не нужно, заверил я: а ты всё-таки поднимись.
  Положил трубку, сел и сказал спокойно:
  - Будьте любезны, садитесь. Вон в то кресло у торца стола. Изложите суть вашей жалобы. И ведите себя прилично. А то, знаете, здесь у нас не горный аул. - Я уже чувствовал себя почти невозмутимо: всё-таки дома и стены помогают.
  Горжиев всем лицом потемнел на мои слова о горном ауле, сощурился - но переборол себя, отодвинул кресло, сел за четыре метра от меня.
  - Возвращай мне мою дочь, мозгляк, - начал он без обиняков.
  - Ваша дочь, Пётр Зурабович, жить с вами не хочет.
  - Моя дочь - несовершеннолетняя дура. А ты - совратитель ребёнка, на которого есть статья в Уголовном кодексе. Весь город про тебя узнает, мозгляк! Не веришь?
  - Хорошо, - согласился я: я свой ответ обдумал ещё накануне. - Подавайте на меня в суд. Пишите заявление в милицию. Только учите, пожалуйста, две вещи. Во-первых, существует юридическое понятие правовой эмансипации. Лицо, не достигшее совершеннолетия, может быть признано дееспособным в силу особых обстоятельств. Вступления в брак, например. Во-вторых, существует ещё статья о жестоком обращении с детьми, и процедура насильственного решения родительских прав тоже существует. Есть ещё, кстати, статья о клевете: это про то, что 'весь город узнает'. И вообще, Пётр Зурабович: вы, может быть, не бедный человек, но на мой процесс банк не пожалеет никаких внутренних резервов.
  Горжиев усмехнулся.
  - Вот-вот, - прокомментировал он. - Такие вшивые засранцы, как ты, и поставили Россию на колени... А не слишком ли ты самоуверен, молодой человек? Вот возьму я сейчас тебя за шкирку, как щенка, и отведу в кабинет к твоему директору...
  - К моему отцу? - издевательски поинтересовался я.
  Горжиев не сразу ответил. Можно было полюбоваться на его самообладание: он был как индеец, которого испанцы ударили плетью, а у него и мускул на лице не дрогнул.
  - Так вы - семейная мафия? - холодно уточнил он. - Да, я вижу: здесь мне справедливости не добиться.
  - Пётр Зурабович, чего вы хотите? - спросил я мягче. - Всё-таки Лере у вас не очень хорошо жилось...
  Горжиев охватил левый кулак правой ладонью и грохнул обеими руками по столу, весь он побагровел.
  - Я уж сам буду решать, сосунок! Как моей дочери у меня живётся!!
  Поразительно, подумалось мне: а ведь Лера тоже так делает: таким же образом она сжимала руки на груди... В кабинет вошёл охранник Дима и вопросительно посмотрел на меня. Горжиев, полуоткинувшись на спинке стула, развернул к нему голову и уставился на него без зазрения совести, будто это он был здесь охранником, а другой - нарушителем порядка.
  - Пётр Зурабович, вы пугаете персонал, - пояснил я. - И вообще, конструктивного разговора у нас сегодня не получится. Покиньте здание банка, пожалуйста.
  - Имей в виду, мозгляк, - сообщил бывший майор нашему охраннику (меня он будто и не услышал), - я таких, как ты, размазывал по стенке. И не хватайся за дубинку, не изображай тут из себя героя. Сам выйду.
  Он действительно вышел сам, не удостоив меня никакой прощальной формулы, зато на прощание так хлопнул дверью, что звякнул колокольчик на моём столе.
  Он вышел, и я неизвестное время сидел в прострации, а потом обнаружил, что у меня непроизвольно подрагивает правая нога, которая зачем-то опирается на пол носком, а не всей подошвой. А я-то совсем недавно так восхищался своим самообладанием! Работать было невозможно: будто все душевные соки высосали из меня. Я повернул жалюзи, выключил свет в кабинете, запер дверь и - знаете, что сделал? - лёг на столе для совещаний. Маленькая ремарка: предварительно снял ботинки.
  Я лежал так, ни о чём не думая, и мои глаза постепенно привыкли к полумраку, а потом мне стали являться странные картинки, не в уме, а прямо перед глазами: что-то, похожее на цветные облака, точнее, на круги по воде, которые расходятся из одной точки. Зелёное облачко - малиновое облачко - зелёное облачко - малиновое облачко... 'Галлюцинирую, - подумалось мне. - Ну, так что же за беда? А приятно, чёрт возьми! Успокаивает...'
  В мою дверь меж тем энергично забарабанили.
  
  ДЯДЯ
  
   - Что там за стук?.. о, скройся, Дон Гуан,
  
  - в полный голос произнёс я с лицом умирающего трагика. Это было не сумасшествие, а просто такой юмор висельника. Мне почему-то подумалось, что за мной пришла милиция. И правда, что могло быть забавней: в ответ лежать тут и читать из 'Каменного гостя' с завываниями в стиле Ахмадулиной?
  Итак, в дверь молотили, а я продолжал громко декламировать, помогая себе правой рукой:
  
  А!.. Что с тобой?.. А!.. Я на зов явился.
  О боже! Дона Анна! Брось её,
  Всё кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
  Я? Нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
  Дай руку. Вот она... о, тяжело
  Пожатье каменной его десницы...
  
  Финальные строки я забыл - поэтому слез со стола, с достоинством поклонился воображаемой публике и пошёл к двери.
  На пороге стоял дядя Андрей.
  - Вованыч! - выдохнул он с чувством. - Здор?во! - и, придвинув меня к себе обеими руками, похлопал по спине. - К тебе и не прорвёшься, мужик...
  Дядя Андрей - это двоюродный брат моего отца, которого он значительно младше, а меня старше только на пять лет. Он живёт в другом городе и владеет сетью тренажёрных залов и фитнесс-центров: видимо, в нашем роду сильна деловая жилка. Начинал он с малого, с какого-то подвала, а сейчас уже значительно преуспел. Дядя Андрей - здоровый, крепкий мужчина невысокого роста с выдающимся мясистым носом, из ноздрей у него щёточкой торчат чёрные волосы, но выглядит он при этом скорее добродушно, чем грозно. Он и вправду человек добрый, простой, есть в нём какое-то немудрящее обаяние, так что от разговора с ним настроение поднимается. Мы с ним на 'ты': я звал его Андреем Ивановичем до тех пор, пока однажды он не махнул рукой, сказав мне: брось ты, мужик, эти церемонии...
  - Ты чего это, Вованыч, никак, стихи читаешь? - удивился дядя.
  - Угу, - усмехнулся я. - Презентацию репетирую...
  - Ничего ж у вас тут дело поставлено, елды твою в качель... - пробормотал дядя.
  Усевшись, мы стали калякать о житье-бытье, я искренне радовался официальной возможности побездельничать, тем более что до конца рабочего дня оставалось каких-то полчаса. Оказывается, дядя Андрей приехал за кредитом для развития своего дела. Отец давал ему кредит, причём большой, долгосрочный и за смешной процент, но взамен просил оказать ответную услугу. В соседнем городе, где мы хотели открывать филиал, оставалось препятствие в виде местных чиновников, которые ставили палки в колёса. Вопрос имел свою цену, конечно, при знании нужных людей, а дядя Андрей, к счастью, знал этих людей. Договор уже был достигнут, оставалось только подписать нужные бумаги, с завтрашнего утра. Тут Андрей Иванович замялся... На гостиницу ему немного не хватало (он рассчитывал обернуться за день), 'если только на какую шарашку с клопами', и 'Ефремыча' тревожить тоже неудобно, а вот не приючу ли я его на одну ночь?
  Эх, дядя! Попросил бы ты меня об этом месяц назад, я бы и на минутку не задумался!
  - Я ведь живу не один... - начал я, поморщившись.
  - Так я ж незаметный человечек, Юр! - с готовностью сообщил дядя. - Я ж и на раскладушке могу, мне много не надо, - проворно добавил он: от него не укрылось выражение моего лица.
  - То-то и оно, что, может быть, выйдет на раскладушке... И вообще, Андрей, я должен посоветоваться со своими... близкими людьми. Если согласятся - ради Бога, а нет - так уж не обессудь.
  
  - И вы так сказали своему дяде?
  
  - Двоюродному дяде. А что такого? Вообще, мы, русские, очень страдаем от чрезмерной вежливости, от этого азиатского 'хождения на цыпочках', а все деловые люди - немного англосаксы.
  Мучаясь противоречивыми соображениями, я набрал номер Наташи.
  - Тасенька, здравствуй! Тут такая ситуация: приехал мой дядя из другого города и просится к нам на ночлег на одну ночь. Обещает устроиться на раскладушке. Он, конечно, хороший мужик, симпатичный... Но, учитывая всё...
  - Даже не знаю, что тебе сказать... Это повлияет на твою работу? - спросила Наташа напрямик.
  - Да нет: самое большее, он просто обидится, если я откажу. Да и идти ему особо некуда.
  Дядя безмолвно и энергично запротестовал, выпятив нижнюю губу.
  - Да в чём проблема, Юра! - сочувственно отозвалась Наташа. - Привози, жалко, конечно, человека! Если хочешь, я с тобой не поеду...
  - Нет, исключено. А как Лера это воспримет, как ты думаешь?
  - Лера? Ну, если он не пьёт водку и не ругается матом... - рассудительно ответила Наташа.
  - Водку он не пьёт, матом не ругается...
  - Только в мужской компании! - подал голос дядя и залихватски мне подмигнул.
  Я попрощался с Наташей и повернулся к нему:
  - Значит так, дядя. Добро получено. Но у меня к тебе большая просьба: пожалуйста, ничему не удивляйся и ни о чём не спрашивай! А если уж очень захочешь спросить - спрашивай только меня, и когда мы наедине, хорошо?
  Дядя поднял в воздух правый кулак и потряс им, заверяя: за ним не заржавеет, могила!
  Вот так получилось, что свой чёрный джип (он называл его ласково 'джипачок') дядя Андрей оставил на банковской стоянке, и на той же стоянке я представил ему Наташу, похожую на пассажирку поезда дальнего следования: с большой сумкой через плечо и 'домиком' для котёнка в руках.
  - Я очарован, мадмуазель, - галантно сообщил дядя, произнося 'э' в слове 'мадмуазель' как 'е'. Он даже поцеловал кончики своих пальцев. Наташа рассмеялась. Дядя Андрей бывает простоват, но он совсем неглуп и понимает, где можно быть рубахой-парнем, а где не нужно.
  По дороге дядя веселил нас анекдотами: даже не анекдотами, а случаями из своей практики. Ему не откажешь в чувстве юмора. Расскажу вам, хоть это абсолютно неважно, один из таких курьёзов. В одном из фитнесс-центров есть детская секция, и вот, родители стали жаловаться на то, что их чада приносят домой с занятий матерную лексику. Дядя решил докопаться до источника. А источник прост: двое молодых учащихся ПТУ паяли в зале для занятий какую-то трубу. (Дядя Андрей нанимает пэтэушников и платит им, конечно, меньше, чем квалифицированным рабочим, вообще он не бросает денег на ветер.) 'Ну, что у вас там случилось?' 'Да я, Андрей Ваныч, держу ему стремянку, а он на меня каплет, гнида!' 'И что же ты ему сказал, признавайся?' 'Я сказал: Сидоров, неужели ты не видишь, что твоему товарищу падают на голову капли расплавленного металла?'
  Мы с Наташей смеялись до упаду.
  В холле Замка церемония знакомства повторилась.
  - Дядя Андрей, это Лера. Лера, это мой двоюродный дядя, Андрей Иваныч. - Лера смотрела на него тревожно.
  - Незваный гость хуже татарина, знаю! - с готовностью сообщил дядя. - Простите, гости дорогие! Мадмуазель, я вами очарован, - повторил он те же самые слова, приложив руку к сердцу, слегка поклонился и вопросительно скосился на меня. Я пожал плечами, будто говоря: 'Понимай как хочешь'.
  За ужином нам снова было весело. Думаю, что и я, и Наташа, и дядя старались, во избежание неловкости, поддерживать беззаботную атмосферу и до слёз смеялись над вполне бесхитростными историями. Наташа вспомнила, например, случай, когда занятие в институте проходило в кабинете биологии: преподаватель-историк усадил студентов, сел сам и начал разоблачать ужасы сталинизма, а за его спиной картинно высился скелет... Дядя Андрей не остался в долгу и поведал быль из собственного студенческого быта: в восьмом классе накануне седьмого ноября (было дело в далёком 1990 году) классный руководитель собрал класс и принялся вещать: 'Все на демонстрацию!'. Так он долго и нудно агитировал, что дядя Андрей и 'ещё один парень' решили смотаться в туалет покурить. Но не учли того, что, поднимаясь по лестнице, они 'возвысились над толпой' и оказались в поле зрения наставника. 'Эй, молодые люди, а вы куда?!' - вопросил тот, простирая к ним руку. Не успев даже задуматься, оба мгновенно ответили: 'На демонстрацию!'.
  Дядя пару раз порывался что-нибудь спросить, например: 'Лера, а где вы?..' - но я под столом пинал его ногой, он умолкал и через силу кашлял, делая вид, словно что-то застряло у него в горле.
  Вот так мы, четверо, сидели и веселили друг друга, но, впрочем, нам действительно было хорошо. Даже Лера оттаяла, видя, что никакой опасности ей не грозит, и тоже улыбалась.
  - Нет, девчонки, я вам скажу, Юра большой юморист! - рассказывал дядя. - Стучу сегодня к нему в кабинет: не открывает, зараза. Приложил к двери ухо: мать честная, да он стихи читает! Какие ты читал стихи, Пушкин?
  - Пушкина я и читал.
  
  Что там за стук?.. о, скройся, Дон Гуан,
  А!.. Что с тобой?.. А!.. Я на зов явился,
  
  - воспроизвёл я с пафосным лицом, и все прыснули со смеху.
  - Ты бы видел, Андрей, к а к я их читал! - подхватил я охотно.
  - Как?
  - Лёжа на столе.
  Снова смех.
  - Слушай, парень, ты - уже - тово на почве своей работы! - озабоченно сообщил дядя. - Ширше надо на жизнь-то смотреть! Знаешь поговорку? Работа не этот - извиняюсь, барышни, вы меня поняли - не это самое, постои?т...
  - Да нет, мне просто попался сложный клиент. Он меня так вымотал, что после его ухода я просто лёг.
  - Не фига ж у тебя работёнка...
  - А что за клиент, Юра? - спросила Наташа как бы невзначай.
  Я откашлялся. Ну да, сказать об этом нужно.
  - Сегодня приходил отец Леры.
  - Что?! - встревоженно воскликнули обе девушки. Для Наташи это тоже было новостью.
  - И... что? - выдохнула Лера.
  - Ничего особенного. Он... ну, он стучал кулаком по столу, угрожал. Я отвечал ему спокойно. Он ушёл ни с чем.
  - Что он дальше собирается делать, он говорил? - спросила Наташа серьёзно, быстро.
  Я пожал плечами, решив пока никого не тревожить.
  - Юрочка, я боюсь за тебя, - прошептала Лера, смотря перед собой, обхватывая левый кулачок правой ладонью.
  - Лер, всё в порядке, - я осторожно протянул руку и два раза осторожно погладил её по её этой ладони, маленькой, белой.
  Дядя испуганно переводил взгляд с одного лица на другое и никак не мог взять в толк, что же вообще происходит, и, самое главное, почему Лера называет меня Юрочкой и все воспринимают это спокойно, и кто же, чёрт возьми, для меня эти девушки!
  - Ты от нас ничего не скрываешь, Юра? - требовательно переспросила Наташа. - Чем он угрожал?
  - Уголовным делом. То, что он говорил, это безосновательно, я же бывший юрист, я же знаю... Вообще... - я криво улыбнулся, - зачем мы утомляем человека своими проблемами?
  - Ребята, что там за дела? Я могу чем-то помочь? - вклинился дядя Андрей.
  - Нет, дядя, здесь уж точно ничем. Никто... не хочет посмотреть кино? - решил я переключить общее внимание.
  Своим предложением я застал всех врасплох. Девушки растерянно переглянулись.
  - Уфф... - выдохнул дядя. - Я не знаю насчёт кина, а я бы, Юр, тово, курнул...
  - Пойдём, я тебе зам?к открою, а то он у нас сложный, - предложил я.
  Мы вышли на крыльцо. Дядя Андрей неспешно закурил, помолчал.
  - Эт, Вованыч, слышь... всё в порядке у тебя?
  - Всё в полном ажуре, дядя.
  - Ага. - Он стряхнул пепел. - А спросить я тебя вот хотел... Наташа - она кто?
  - Учительница.
  - Да нет: тебе она кто?
  - Она... ну, она мой близкий человек.
  - Понятно. Девушка, значит. А эта, Лера, чёрненькая, она... Юр, она тебе кто?
  Я вздохнул.
  - Лера - она мне тоже... очень близкий человек.
  - Это как? - переспросил дядя, растерявшись.
  - Девушка, значит.
  - А Наташа как же?
  - Так бывает.
  - А они... знают обе, да?
  - Да.
  - И они... живут у тебя обе, да?
  - Угу.
  Дядя длинно, выразительно присвистнул: этаким художественным свистом, с мелодией.
  - Я тут, понимаешь, отлить хотел, а сейчас чего-то уж и расхотел, - простецки признался он. - Мда-а...
  Мы помолчали. Дядя фыркнул коротким смешком.
  - Что такое?
  - Да нет, Вованыч, извини, - он махнул рукой. - Представил я себе просто, приведу вот я свою Машку домой, а мне Светка скажет: это чё за кикимора? А я ей: это, типа, мой близкий человек, давайте, типа, жить дружно, ребята...
  Он аж зажмурил глаза и потряс головой с дурацкой улыбкой на лице: так дико это ему показалось.
  - Ну, что я тебе скажу, Андрей? - отозвался я. - Тут сложная ситуация.
  - Да, Вованыч, попал ты... Эх, мля! Но ты - мужик, не боисся, значит... - он похлопал меня по плечу. - А водочки я бы дёрнул по такому случаю...
  - Водки нет, Андрей, есть коньяк.
  - Слушай, Вованыч, положь меня на кухне и выдели бутылку, а? Я буду тихонько там...
  - Смотри, дядя! Завтра договора подписывать!
  - А и... - Андрей завернул в темноту что-то трехэтажное и невоспроизводимое. Потом рассмеялся с облегчением. - Ты чего, Вованыч? Чтобы я с одной бутылки не встал? Мне за жизнь подумать надо. Поразил ты меня, конечно...
  Я послушался мудрому совету родственника, поставил ему на кухне раскладушку и выделил бутылку дареного коньяка. Вернулся в гостиную к девушкам.
  
  БАБОЧКА
  
  Лера сидела на диване, укутанная в плед (знаете вы такой холод, когда холодно то ли от страха, то ли от душевной боли?), а Наташа - на полу, у её ног, и что-то ласково, успокаивающе говорила. Обернулась, услышав мои шаги, приветливо улыбнулась.
  - Лера боится, что мы её бросим, - сообщила она мне.
  - Пожалуйста, пожалуйста, - тихонько забормотала Лера, - я перед вами очень виновата, я вам нужна как прошлогодний снег, я вам всё испортила, но у меня никого нет, кроме вас...
  - Леронька, да ты с ума сошла! - упрекнул её я, подошёл и сел на корточки перед ней, рядом с Наташей.
  - Конечно, сошла! - отозвалась Наташа. - Мы же... Лера, мы твои близкие люди! - Лера несчастно улыбнулась, и мне показалось, что сейчас она точно заплачет: не от горя, а от признательности. Но нет, удержалась. - Наташа повернулась ко мне. - Почему её отец угрожал судом, ты знаешь?
  - Потому, что ей семнадцать лет.
  - Дурак, - буркнула Наташа. - А долго тебе осталось до дня рождения? Слушай, Лер, я тебе на День рождения подарю... белый рояль! Договорились?
  - Я же не бабочка, - тихонько улыбнулась Лера.
  - При чём тут бабочка?
  - Помнишь, Тася, был такой фильм: 'Зверобой'?
  Я тут же вспомнил этот фильм, по Фенимору Куперу, и сразу понял, что она хотела сказать, и горько улыбнулся. Да, Лера, ты не бабочка, что толку утешать тебя сказками про белый рояль?
  - Там была одна белая девушка, - продолжала Лера, - полная дурочка, её все жалели. Умерла бабочка, она заплакала. Тогда индеец взял бабочку, подул на неё, бабочка пошевелилась - девушка-то и поверила, что она ожила. А после её саму ранили, она умирала. Тот же самый индеец утешает её: 'Ты не умрёшь' - и так же дует на неё. А она отвечает: не надо, я же не бабочка...
  - Лера, ты заговариваешься, - обеспокоенно (или притворно-обеспокоенно) сказала Наташа. Протянула руку и коснулась тыльной стороной ладони Лериного лба. - Так и есть. Юра, она как печка! Потрогай сам.
  Действительно, лоб у Леры был горячий.
  - Нужен парацетамол, аспирин, что там есть, а лучше мёд, - спокойно подытожила Тася. - Есть у тебя мёд?
  - Был на кухне, в верхнем шкафу над раковиной...
  - Я схожу, а ты возьми её и отнеси в спальню, - велела она.
  - Там, на кухне, дядя разговаривает с бутылкой.
  - Ну и что? - весело изумилась Наташа. - Я что, пьяных мужиков не видела? Иди, иди...
  Я поднял Лерочку и отнёс её на руках в спальню. Наташа проворно принесла горячий чай с мёдом.
  - Твой дядя очень забавный, - сообщила она вполголоса. - Застеснялся меня, как красная девица... Ну что, б а б о ч к а? - ласково обратилась она к Лере. - Мёд будешь есть? Попробуй нам только заболей!
  Я покраснел до корней волос, вдруг сообразив, что до сих пор в наших деревнях слово 'бабочка' используют в его исконном значении: 'молодая женщина'. Уж не этот ли смысл вложила Наташа в слово? Она ведь человек образованный, педагог...
  - А я помню этот фильм, - сказал я поспешно. - Там ещё такая музыкальная тема...
  Я взял с полки флейту и заиграл тему из 'Зверобоя'. Девушки озорно переглянулись.
  - Кого-то он мне напоминает... - протянула Наташа.
  - Молодого Кришну, - предложила свой вариант Лера (она лежала на спине, полуприкрыв глаза).
  - Точно, - согласилась Наташа. - С паст?шками.
  Девушки рассмеялись. Я не понял этой шутки (они обе были образованней меня, я же говорю, а у юриста какое знание мифологии?), но почувствовал, что это тоже из области 'бабочка', и снова мне пришлось краснеть.
  - Спасибо, что вы со мной посидели, - мягко сказала Лера. - Я так устала, я, наверное, сейчас засну...
  - Спи, Лерочка, спи.
  Тихо мы вышли из комнаты, потушив свет; вернулись в гостиную.
  - Хочешь ещё чаю? - предложил я. Наташа отрицательно помотала головой, задумчиво рассматривая кончики своих пальцев.
  - Когда мы согласились жить вместе, я думала, что это временно, - сказала она, негромко, будто не желая, чтобы нас слышали. - И сейчас так думаю, конечно. А вот, видишь, не могу себе представить, как я с ней расстанусь. - Она подняла на меня глаза. - И пусть. Пусть. Ты думаешь, т ы о д и н её любишь? Боже мой, у меня такой кавардак в голове, всё, во что я с детства верила, всё рушится. Юра, это же всё ненормально, да? Бог мой, что-то будет дальше...
  
  НИКТО НЕ ТРУС
  
  Дядя наутро на самом деле был 'стёкл как трезвышко', только мрачноват. Я бы и сам помрачнел, знай я все сюрпризы нового рабочего дня.
  Первый сюрприз не заставил себя долго ждать. В 9:30 мне позвонил Алексей.
  - Юрий Владимирович, а вы видели новые листовки?
  - Какие листовки?
  - Формата А4.
  - Мы не занимаемся рекламой такого формата, Лёша, ты что, упал?
  - Вы то, может, и не занимаетесь, а вот другие люди занимаются...
  Я на минуту усомнился в умственных способностях моего секретаря.
  - Алексей, ещё раз говорю: вешать листовки на столбы - неопрятно, несолидно, мы так не делали и делать не будем.
  - Юрий Владимирович, а это особые листовки! Они лично вас наверняка заинтересуют!
  - Объясни, почему.
  - Это очень сложно...
  ('Тьфу, дурак!' - мысленно выругался я.)
  - Я, конечно, не хочу вас беспокоить, - упрямо гнул свою линию Алексей, - но не пожалели бы вы потом...
  - Хорошо, неси, и кончим поскорей с этой бредовой идеей.
  Секретарь довольно хмыкнул и отключился. Через минуту он вошёл ко мне, как всегда, элегантный до тошноты, и двумя пальцами положил передо мной на стол листовку. Заголовок её, из одного слова, был набран шрифтом Tahoma прямо-таки плакатного размера, так что слово еле уместилось на строчке, да и общий текст - крупными буквами.
  'КЛЕВЕТА!
  На банкиров, которые, не покладая рук, трудятся ради нашего благополучия, часто обрушиваются потоки несправедливой клеветы. Вот и с Юрием Владимировичем Беликовым, руководителем отдела в банке 'ТРАСТ', случилась эта беда. Кто это сказал, что он похитил из семьи соблазнённую им семнадцатилетнюю девочку? Кто сказал, что он держит в своём коттедже целый гарем? Товарищи, дружно встанем на защиту доброго имени Юрия Владимировича Беликова! Скажем смело: Это клевета! И пусть все сотрудники банка говорят об этом: не будем слушать гнусных наговоров!
  Коллектив доброжелателей'.
  Я, криво улыбаясь, отложил листовку в сторону. Как придумал, а! И основания-то для возбуждения дела нет никакого: вот же, 'коллектив доброжелателей!'
  - Где ты её сорвал? - спросил я, чувствуя, что хрипну.
  - Со столба на улице, - ответил Алексей. - А мне кажется, Юрий Владимирович, что вся улица уже оклеена...
  - А чего же ты стоишь, дурак?!
  - А вы что-то от меня хотите? - изумился Алексей.
  - Да, хочу. Хочу, чтобы ты сейчас взял такси, ездил по городу и срывал листовки со столбов.
  - Хм.. Юрий Владимирович, а вот та текущая работа, которая у меня есть, что вы мне с ней прикажете делать?
  - Насрать на неё.
  - Юрий Владимирович, хорошо. Но вы ведь в курсе, что я не успею подготовить два проекта, которые вы, кстати, мне сами поручили, если буду заниматься целый день вашими личными... событиями? И вы, кажется, хотите, чтобы я из своих средств оплатил такси?
  Он стоял тут передо мной и улыбался краем губ, подавляя своей конкурентноспособностью, интеллектом и безупречностью деловой репутации.
  - Да, я в курсе. Возьми тысячу рублей. - Я протянул купюру. - И, будь любезен, - разозлился я, - потребуй с таксиста квитанцию! Я не миллионер...
  - Увы, Юрий Владимирович, увы... - ввернул он. - Мне можно идти?
  - Да. Шевели помидорами, - чем-то мне хотелось уязвить его напоследок, хоть грубостью.
  Алексей вышел, полный оскорблённого достоинства. 'А ведь он большую неприязнь ко мне затаит за это вульгарное 'Шевели помидорами'! И чёрт с ним. Пусть ведёт себя как порядочный человек, тогда и обращаться с ним будут по-другому. А... что толку снимать листовки сейчас? - подумал я с раздражением. - Те, кто хотел прочитать, уже прочитали. Может быть, Раиса написала эту мерзость, а не Горжиев?'
  Всё же я зря грешил на Раису, и убедился в этом уже после обеда, когда раздался звонок из кабинета директора.
  - Юра, прошу тебя, поднимись ко мне, и поскорее!
  'Вот оно. Начинается...'
  Каково было мое удивление, когда в кабинете отца в роскошном кожаном кресле для посетителей я увидел Раису, причём Раису, рыдавшую рыдмя, в полный голос!
  - Юрий, ты мне можешь объяснить, что всё это значит! Я уже десять минут бьюсь с этой!.. - отец скривил лицо. Всё же он никогда не позволял себе грубости с дамами.
  Я пожал плечами.
  - А в чём дело?
  - Дело в том, что утром мне сообщили какую-то гнусную информацию о тебе, сообщили, что Раиса знает больше всех, я её вызвал, и вот, полюбуйся!
  - Чего ты ревёшь? - спросил я хмуро любительницу розовых лепестков. Раиса не ответила, а зарыдала ещё громче.
  - Она говорит, что вчера какой-то мужчина...
  Перескажу своими словами. После разговора со мной Горжиев спустился в операционный зал - и тут на него накатило вдохновение: он подошёл к ближайшей девушке-операционистке и принялся отпускать ей любезности. И надо же так случиться, что Раиса находится ближе всех к лестнице на второй этаж! И надо же быть тому, что она такая неисправимая романтическая дурёха! Любая другая сотрудница смерила бы Горжиева насмешливым взглядом, да сказала бы: 'Гражданин, не задерживайте' (у других - и работы много), а вот она - растаяла. Горжиев договорился с Раисой о свидании после работы, повёл её в кафе и принялся осторожно расспрашивать о Юрии Владимировиче Беликове. Рая кокетничала, кокетничала и раскрывалась, чувствуя себя роскошной блондинкой из фильма про Джеймса Бонда. Сначала она поведала о том, что видела меня на балконе у Леры, а потом, интригуя, призналась, что, дескать, есть ещё одна девушка, да и вообще, их много, этих девушек... Тут Горжиев потемнел лицом. Попросил счёт. Поспешно вывел её на улицу - и куда девалась его галантность! Он сразу оставил обращение на 'вы', он затряс Раису за плечи, исказившись от ярости, он потребовал говорить, назвал её 'секретуткой', он её даже по щеке ударил, когда та стала заикаться и не могла произнести ни слова. Выведал всё, что нужно, развернулся, ушёл. А сегодня с утра - эти кошмарные листовки, их уже обсуждает весь банк, и Рая поняла, что заигралась, что допустила какую-то страшную оплошность, что её теперь точно уволят, и хорошо, если только уволят, а, кроме того, она испугалась за меня, по-женски, по-бабьи, и, когда её вызвал директор, всё это прорвалось, и нате вам, до сих пор она не может успокоиться!
  - Владимир Ефремович, отпустите её на рабочее место, - устало сказал я. - Чего же мы: не на комсомольском собрании, чтобы обсуждать моральный облик...
  Раиса покосилась на меня, будто говоря: 'На себя бы посмотрел!'
  - Рая, иди, - приказал отец. Раиса, всхлипывая, вышла.
  - Что случилось, Юрий? - спросил отец сухо, тревожно. - Что это за бульварный детектив? Насколько много правды в том, что она рассказала? Что ты себе... позволяешь, чёрт возьми?!
  - Папа, не кричи, - я сел в то же самое кресло для посетителей. - Всё правда. Я ни в чём не виноват. У меня и моих близких проблемы.
  - Что - 'всё'? Что ты развёл у себя дома гарем из шестнадцатилетних наложниц?
  - Теперь выслушай меня: гарема никакого нет. Девушек только двое. Одну ты знаешь хорошо: это Наташа.
  - Так. - Отец сплёл пальцы в замок. - А другая?
  - А другая... - я прикинул вес нового предложения и послал его, как тугой мячик, ему в лоб. - А другая - дочь Евы и Горжиева, который довёл до болезни свою жену, так что она умерла два года назад - папа!.. Всё в порядке?!.
  Отец приложил руку к сердцу, так что я даже испугался за него.
  -- Да, да... Как ты... Damn!14 - пробормотал он: русский ему отказывал. Знаете, иногда людям неприятно говорить на родном языке, потому что смысл тяжек и легче его перенести на чужих, картонных словах. - How did you find her?
  - Accidentally. Does it really matter? I had to take her away, she wanted it, too. Can you fancy her life with Gorzhieff after the death of Eva?
  - I can. Well, just tell me, where is ...
  - Where is she now?
  - Where is Gorzhieff? I want to see him once again.
  - Do you, really? Are you not afraid of him?
  - I never was a coward, you know,15 - возразил мне отец с горькой улыбкой, и я подумал, что унаследовал от него этот мимический жест.
  - Конечно, конечно, - смущённо забормотал я. - Он живёт в доме напротив. Позволь-ка... - Я выглянул в окно: в окнах квартиры Горжиева горел свет. Более того: бывший майор стоял у окна и, кажется, глядел на меня. Или показалось мне? Но жутковато стало. - Да, сейчас он дома.
  - Так пошли, - сказал отец просто. - Покажешь мне его квартиру.
  - Отец! Вот так, можно сказать, посреди рабочего дня... Да, чёрт, хоть какое оружие возьми, а?
  - Да что толку, Юра? - он улыбнулся. - Ты думаешь, я стану стрелять? Глупо, правда, пахнет американщиной...
  - Знаешь, что? Я пойду с тобой, я тебя не пущу одного!
  Мы спустились в холл, где отец отдал распоряжение дежурному охраннику: если через полчаса он не вернётся и не позвонит, вызвать милицию по такому-то адресу. Охранник открыл рот от изумления, сотрудницы даже привстали со своих мест, глядя на нас во все глаза, а Раиса за своим окошком сжалась в комочек.
  
  ОТЦЫ И ДЕТИ
  
  Не буду долго рассказывать, как мы поднимались по лестнице, как позвонили в квартиру Горжиева. Как он открыл нам дверь и молча смотрел на нас: наверное, целую минуту. Как, наконец, он сделал шаг назад и жестом указал нам на дверь гостиной. Как мы сели: отец - на том месте, где я сам уже сидел, я - там, где сидела Лера.
  - Чем могу быть полезен, господа банкиры? - поинтересовался Горжиев. Я подумал о том, что первый раз слышу от него нормальные слова, отвечающие нормам вежливости и человеческого общежития.
  Отец вздохнул.
  - Знаешь, Пётр, я вот много раз представлял себе, как мы встретимся. Ночи напролёт занимался этим, хотел тебе сказать что-то важное. Потом, когда до меня дошли слухи о том, что Ева умерла, я тебя возненавидел. Добро бы кто другой, кто угодно был бы у неё, а ты! Ни себе счастья, ни другим. Питал всё свою ненависть, готовился, думал, как мы с тобой столкнёмся. А сейчас пришёл к тебе, и, представляешь, не осталось у меня к тебе никакой ненависти, так что даже не знаю, что мне сказать.
  Горжиев усмехнулся.
  - 'Москва слезам не верит', - произнёс он негромко. - Трус. Какой же ты трус! Такой трус, что даже ребёнка взял с собой, один испугался. И, даже взяв его, ты боишься мне признаться в ненависти. Как собака, которая виляет хвостом.
  - Смейся, смейся, Пётр Зурабович, унижай меня. А только я понимаю сейчас, что мне тебя жалко. Ты несчастный человек, нерадостный.
  Что-то передёрнулось в лице Горжиева.
  - Твой сын изнасиловал и похитил мою дочь. А я должен радоваться. Так? - глухо спросил он.
  Отец слегка поморщился.
  - Да перестань: никто не насиловал твою дочь... А похитил - ну что ж... Ты похитил у меня жену, он похитил у тебя дочь, расчёт завершён, операция закрыта.
  - Закрыта, говоришь?
  - Не перебивай меня: я же не об этом. Я не поэтому тебя жалею, а вот почему, - отец немного подался вперёд и заговорил странным голосом. - Все мы умрём, Пётр, и все после смерти встретимся с близкими людьми. И как ты думаешь: с кем о н а останется т а м? С тем, кто обожал её, кто не сказал ей ни одного грубого слова, или с тем, кто сжил её со свету? Я вот часто об этом размышляю, и мне ...
  - Молчи, банкирская шавка, - пресёк его Горжиев утробным голосом. - Заткни свой лживый и грязный баптистский рот! Ты, американская шлюха, мне, православному, вещаешь про тот мир?
  Он медленно раскалялся как самовар. 'Если шлюха, то почему, интересно, американская? - подумалось мне. - То ли Горжиев не понимает различия между лордом и ковбоем, то ли, напротив, понимает, и этим хочет больнее уязвить'. Я решил вступить:
  - Мой отец - человек искренний и не говорит то, что не думает. А Малюта Скуратов тоже, помнится, был православным.
  Горжиев развернулся ко мне всем торсом.
  - Ты спал с моей дочерью? - спросил он без обиняков. - Ты принудил её?
  К теме разговора это мало относилось, но, может быть, он только и думал об этом, только и ворочал эту мысль, как Сизиф - камень, о чём же ещё он мог спросить? Как это было по-хамски, как грубо, как всё, что между мной и Лерой случилось, он переворачивал с ног на голову! Я мог бы ему солгать - но не захотел: я подумал, что своей ложью испугаюсь его, его и его ветхозаветной морали, сдамся перед ним, завиляю, 'как собака хвостом', пошёл он к чёрту! Замечали ли вы, что все бандиты, от дворовых хулиганов до международных террористов, никогда не 'трудятся' просто так, а всегда объясняют свои действия порушенной справедливостью? Что наглой, сбивающей с толку риторикой они ещё и стремятся вызвать у своих жертв угрызения совести?
  Я уставился Лериному отцу в глаза:
  - Какое у вас мышление: катится только по одному рельсу. Почему вы считаете, что принудил? Почему в вашу дубовую голову даже не входит мысль, что Лера сама этого захотела?
  Я нарочно был грубым, чтобы он не подумал, будто я оцепенел под его патриархальным гневом.
  - Потому, что она моя дочь. Смотри, сосунок, я установлю истину. И я тебя убью, если ты мне солгал -
  - Отлично! - меня уже взбесила эта непробиваемая тупость и озабоченность вопросами семейной чести, ради которой можно было человека смолоть своими челюстями. - Отлично, Петр Зурабович! А если я правду сказал, наверное, её убьёте, так? Знаете, господин хороший, вы опасны для людей! Вам ведь в тюрьму надо! Или к психиатру, как минимум...
  Не помня себя, Горжиев шагнул ко мне - тут мне стало по-настоящему жутко. И он не одумался, а сделал второй шаг, третий... Я встал, думая, что быть избитым в кресле - совсем негоже, и всё равно я стоял перед ним, как корова на рельсах - перед паровозом. Горжиев отвёл назад правый кулак -
  И я не поверил своим глазам: мой отец (я не заметил, как он тоже поднялся) повернулся всем торсом, как мальчик, и ребром ладони несогнутой руки попал бывшему майору в ухо. Это Владимир-то Ефремович, джентльмен до мозга костей, который на предложение взять оружие брезгливо поморщился и назвал его дешёвым ковбойством!
  Горжиев успел развернуться и ударить его кулаком: вслепую, наудачу. Отец ответил подготовленными, точными ударами: в пах, в солнечное сплетение, в шею у основания головы. Горжиев ухнул, как паровоз, и сел на пол, опираясь на руки. Отец с неудовольствием оглядел свой пиджак (шов слегка разошёлся, это его огорчало), поманил меня за собой, мы торопливо, пока защитник православия не воспрял, вышли из квартиры. Во избежание необходимости быстро бегать по лестнице и потерять лицо, отец снял с вешалки ключи и запер дверь снаружи, оставив ключ в замке.
  - Он тебе нос не сломал? - забеспокоился я, увидев, как он прижимает к носу носовой платок.
  - Нет, это просто от напряжения пошла кровь, - спокойно отозвался отец.
  Мы вышли из подъезда и рассмеялись: я фыркнул первым, отец тоже не удержался.
  - Ты, Шварценеггер! От кого ещё, но от тебя я не ждал! Где ты нахватался этой 'вульгарной американщины'?
  Мы снова рассмеялись.
  - Видишь ли, Юра, я долго репетировал, с личным тренером, именно вот на такой случай, на самый крайний...
  - Понятно. Мне кажется, мы его разозлили, а он очень мстителен.
  Отец посерьёзнел.
  - Необходимо решать вопрос юридически. Кстати, я записывал весь наш разговор на диктофон, его угрозы тоже записал.
  - Браво.
  - А до тех пор тебе нужна охрана.
  - Он же не знает, где я живу!
  - В том-то и дело, что знает. Это его солдаты строили Замок. А ещё он однажды заезжал к нам: у нас с ним были общие дела, тебе было тогда года три. Раиса ему рассказала, что ты живёшь в Замке.
  - Романтическая дебилка.
  - Так что я советовал бы тебе на время переехать...
  - Отец, я не думаю, что всё настолько серьёзно: он ведь всё-таки неглуп, неужели он хочет сесть в тюрьму? Но вообще, конечно, не помешало бы написать банальное заявление в милицию: пусть оно себе лежит...
  - Я этим займусь, - улыбнулся отец. - У меня больше ресурсов. А вот, кстати, идёт твоя Наташа, я уж не буду её смущать...
  Мы простились за руку; отец кивнул Наташе и поспешил в банк. Наташа подошла ко мне. Я снова невольно залюбовался ей, её точёной фигуркой, её походкой.
  - Что такое, Юрочка? Что вы здесь делаете?
  - Ой, Тася, мы тут с отцом сейчас набили морду Горжиеву...
  Насчёт 'мы' я, конечно, преувеличил.
  Наташа всплеснула руками и прижала их к щекам, и всё же не могла удержаться от улыбки.
  - Лере не говори. И вообще, бери шинель, пошли домой...
  
   Вспомню я пехоту
   И родную роту...
  
  - пропела Наташа пару строчек из военной песни.
  - Какой у тебя голос хороший...
  - Не подлизывайтесь, господин банкир! И вообще, нет у меня никакого голоса, это Лера у нас главный музыкант...
  Мы сели в машину.
  - А ей ведь грустно без инструмента, - продолжила Наташа развивать свою мысль.
  - Пойдём, Тасенька, отопрём сейчас Горжиева и скажем: извините, сударь, у вас осталась наша мебель...
  Тася ударила меня сумочкой по голове.
  - Хорошо! - сдался я. - Поехали за белым роялем!
  
  ШОПЕН
  
  Вот так получилось, что по пути домой мы сделали крюк и заехали в магазин музыкальных инструментов.
  - А где же белый рояль, - упавшим голосом сказала Наташа.
  Увы, красавцы-рояли не раскинули тут свои крылья: скрипки, ударные, духовые да синтезаторы, вот и весь выбор.
  - У вас нельзя заказать фортепьяно? - поинтересовался я.
  Продавец скептически помотал головой.
  - Возьмите цифровое, - предложил он.
  - А качество звука?
  - Ничуть не хуже, уверяю вас! - с энтузиазмом отозвался он. - Клавиши специально отрегулированы так, чтобы создать полное ощущение аналогового инструмента! Басы прожимаются тяжелее, чем верхний регистр...
  Я взял несколько аккордов. Конечно, насчёт качества звука этот обаятельный длинноволосый парень немного лукавил, но... цифровое фортепьяно лучше, чем его отсутствие. И всего каких-то 20 тысяч рублей вместе со стойкой! И, самое главное, прямо сейчас я могу взять его и унести, положив на заднее сиденье - а поди-ка найди грузчиков, которые согласятся по непролазной весенней грязи к чёрту на кулички везти рояль! А потом будут заносить его в комнату с отборным матерком... Последнее соображение перевесило в пользу покупки.
  Увидев инструмент, Лера бросилась на шею сначала Наташе, а потом - мне. Тася улыбнулась углом рта и деликатно отвела глаза. Впрочем, эта улыбка от Леры не укрылась, и она сразу отпрянула, покраснев.
  - Простите, - шепнула она.
  - Ой, Лер, перестань, - ответила Наташа почти с досадой. - Ты ещё скажи ему: Простите, Юрий Владимирович!
  Мы рассмеялись.
  Конечно, инструмент сразу зазвучал, но вот беда: нот не было, ни одного листа! Полчаса я потратил на то, чтобы найти в сети нотную библиотеку и распечатать на принтере несколько пьес. Наконец, мы уселись 'слушать концерт', правда, Лера, стыдливо улыбаясь, просила нас, чтобы мы не ожидали многого. Но ожидать можно было: Лера прекрасно играла: уверенно, выразительно и вполне по-мужски, с выразительной силой, которая не ожидался от её маленьких рук. Один Моцарт, две чудесные, трепетные прелюдии Рахманинова, два ноктюрна Шопена - и всё время её исполнения мной владело чувство нереальности происходящего: так всё это было совершенно, чисто и далеко от квартальных отчётов, исследований целевой аудитории, современных тенденций брендирования, исков о защите чести и достоинства, усатого грузина, баньки с пауками...
  - Мне больше нечем вас порадовать, - объяснила она просто, безыскусно, когда отзвучала последняя нота. - Я последний месяц ничего больше не разбирала.
  - Лерка, ты счастливица! - певуче ответила Наташа. - Я тебе так завидую!
  И мы вдвоём наговорили ей целую кучу комплиментов, а она только улыбалась и краснела, как девочка, да ведь она и была семнадцатилетней девочкой, голубушка моя.
  Под вечер мы немного прошлись по лесу, неспешно перебрасываясь скупыми, малозначащими репликами. 'Аккуратнее, коряга'. 'Я, кажется, ноги промочила'. 'Ой, смотрите, подснежник!' 'Да, а скоро и ландыши пойдут...' Моя душа, омытая музыкой, ничего не хотела, ни о чём не беспокоилась. И Наташа, и Лера, как обе они мне были любы и дороги! Каждой клеточкой я только это и ощущал. Неужели нельзя продлить такие минуты?
  
  СОБЕСЕДОВАНИЕ
  
  В четверг утром мне позвонил отец и попросил зайти к нему в обед.
  - Да ты садись, садись... Чай будешь? Видишь ли, Юра, мы с тобой вчера не договорили. Разумеется, ты не обязан мне отчитываться, но, если начнётся гражданский судебный процесс или, тем более, уголовное преследование, то это - репутация банка, в некотором роде меня это тоже касается. И потом, я мог бы тебе больше помочь, если бы знал все детали...
  Я вздохнул и подчинился этому некатегоричному императиву: стал рассказывать. Бежали минуты рабочего дня, надрывался телефон, а господин директор банка слушал меня и слушал, будто не было на свете дела важней. Я закончил.
  - Да...
  Отец сложил вместе ладони и похлопал кончиками пальцев друг о друга.
  - Может быть, можно подать иск о лишении его родительских прав, - робко подал я идею.
  - Да, да, - согласился отец рассеянно и, не глядя мне в глаза, пробормотал:
  - Но ты понимаешь, что вообще вся эта история немного сомнительна с моральной точки зрения?
  - Прекрасно понимаю, папа. Прекрасно понимаю. А что бы ты сделал на моём месте?
  Он вздохнул.
  - Я? Я... не знаю. Я бы, наверное, выбрал Наташу.
  - Так ведь и я её изначально выбрал.
  - Не вначале, а после.
  - Ты уверен?
  - Не знаю, но ты - ты стоишь на позиции личной безответственности! Ты считаешь, что ни в чём не виноват. Может быть, но так же чёрти до чего можно договориться! До грехопадения Адама: дескать, он согрешил, поэтому мы не виноваты...
  - Евы, папа.
  Отец вздрогнул.
  - Что?
  - Евы: это она первая попробовала яблоко. И это она вышла замуж за Горжиева. Я не осуждаю её, что ты! А теперь вспомни её, и представь, что ей - семнадцать лет, и тебя рядом...
  - Да... Может быть - извини, пожалуйста - может быть, тебе просто не нужно было переводить общение с, как её, Лерой в плоскость физических отношений? И не создавать себе лишних проблем?
  - Ох, папа... Ты думаешь, это бы всё спасло? Знаешь, между глубокими чувствами и постелью никогда не стоял знак равенства.
  - Я знаю. Но... так ведь нельзя: поддаваться глубоким чувствам, когда у тебя есть близкий человек! Это же измена! Ай, - он внезапно застыдился своего пафоса, махнул рукой, - что я, правда, учу тебя жизни...
  - Да ты бы первый её увёз, папа! Разве не так?
  Отец отмолчался, перебирая пальцами.
  - Ладно, - выдохнул он. - Я подумаю, что я могу сделать.
  - Не ст?ит, даже не думай! У тебя свои заботы, и я не хочу сидеть на твоей шее.
  - Я знаю, но я же твой отец, всё-таки. Хорошо, Юр. Ступай...
  А после обеда меня ждала ещё одна встреча.
  
  МАЛЬЧИК
  
  Около трёх мне позвонил Алексей и вежливо-издевательским голосом сообщил, что пришли клиенты 'третьего формата'.
  'Третий формат' - это жаргонное обозначение людей, которые ходят по самым разным учреждениям и ищут спонсоров. Говоря проще, просят денег.
  - Что в этот раз? - спросил я устало. - Музей? Театр? Больница?
  - Поддержка детских талантов.
  - Проси...
  И на полных парах в кабинет ворвалась рослая, жизнерадостная дама с массивной причёской и тремя рядами крупных бус на шее. В советское время у таких особ были золотые зубы, сейчас это уже немодно.
  - Юрий Владимирович! Вы должны, вы просто обязаны помочь моему Шурочке!
  - Ему нужна операция? - спросил я самое естественное.
  - Что вы?! Типун вам на язык! Шурочка с детства ничем не болел! Но он фан-та-стически одарён, фан-та-стически!
  Захлёбываясь словами, мадам ('Любовь Александровна, можно просто Люба') стала рассказывать, в чём именно заключаются Шурочкины дарования. Я слушал, и у меня глаза лезли на лоб от этой ахинеи. Речь шла не об обычных талантах вроде художественного или музыкального. Оказывается, Сашенька - абсолютно уникальный ребёнок, он относится к редчайшим детям новой, шестой расы, к так называемым детям индиго. Тем самым детям, которые способны читать мысли и закрытые письма, вращать чакры во всех направлениях, общаться с домашними животными, насекомыми и Вселенским разумом, к тем будущим титанам духа, которые через десяток-другой лет обязательно спасут нашу грешную Россию, повернув колесо времени и осуществив начало золотого века! Я вам потому это так связано излагаю, что два года слушал этот бред из уст Ксении и вполне овладел эзотерическим лексиконом. Но, чтобы все потенции 'ребёнка-индиго' раскрылись в Шурочке в полной мере, ему необходимо качественное образование, а разве в наш жестокий век, во время царства тьмы и Антихриста, возможно бесплатное качественное образование?!
  - А где сам, э-э-э... мальчик? - прервал я её словесный поток.
  - Да он стоит в коридоре, я его привела! Вы можете с ним побеседовать!
  - Хорошо. Любовь Александровна...
  - Мы его назвали в честь дедушки! Знаете, дедушка тоже был таким сензитивом...
  - Да-да. Любовь Александровна, но я бы очень хотел побеседовать с ним наедине. Прошу вас!
  Кажется, 'просто Люба' немного обиделась, но просьбу мою исполнила. Она вышла, и через секунду зашёл мальчик. Обычный мальчик семи лет.
  - Привет, - сказал я ему.
  - Привет, - ответил мальчик.
  - Садись.
  Но он не сел, а продолжал стоять у моего стола и как раз оказывался ростом с меня, сидящего.
  - Твоя мама говорит, что вам нужны деньги на твоё образование.
  - Это тётя Люба, - ответил мальчик и помотал головой. - Не нужны деньги.
  - Не нужны?
  - А зачем? - задал он встречный вопрос.
  - Ну, чтобы ты пошёл в платную школу.
  - А чем платная школа лучше бесплатной?
  Я пожал плечами.
  - Учителями.
  - Правда? - спросил он доверчиво. 'А ведь Тасенька-то работает в государственной школе', - мелькнула у меня в голове мысль, и мне стало немного стыдно.
  - Не знаю... Ну, а после школы есть ещё другая школа, институт...
  - А в нём обязательно учиться? - спросил ребёнок и вдруг не по-детски вздохнул.
  - Если ты не пойдёшь в институт, тебя возьмут в армию.
  - Да-а. Значит, в армию специально берут глупых людей?
  Я пожал плечами, не найдясь, что сказать.
  - А у них оружие, - развивал мысль мальчик. - Это плохо, когда у глупых людей оружие.
  - Ещё бы.
  - А у тебя зелёные кружочки, - вдруг сказал мне мальчик, глядя поверх моей головы. - И фиолетовые.
  Я хотел было заметить ему, что взрослым людям говорят 'Вы', но так и открыл рот. Он тоже наблюдал мои давешние галлюцинации!
  - А ещё... что у меня? - мой голос дрогнул.
  - А ещё белая полоска.
  - Какая белая полоска?
  - Дай руку.
  Я протянул ему руку.
  - Вот видишь, у тебя белая полоска на ногте, - пояснил мне мальчик. - И ещё одна скоро появится.
  - А почему они появляются?
  - Ну, когда горя много, плачешь когда...
  Я сглотнул.
  - А можно как-то избежать этой белой полоски?
  Слышали бы меня другие сотрудники!
  - Побежали, побежали... - не глядя на меня, а поверх меня, пробормотал мальчик и проводил что-то глазами, развернувшись к застеклённому шкафу. - Вон куда прибежали! Ты чего меня спрашиваешь? Вон там книжка стоит, там всё написано.
  'Может быть, он нездоров?' - встревожился я. Но мальчик действительно смотрел на книжку. Роскошное, на дорогой бумаге, издание Библии на церковнославянском языке с параллельным русским текстом. В конце девяностых годов очень модно украшать кабинет такими вот элементами.
  Я встал, подошёл к шкафу и взял Библию в руки.
  - А где написано?
  - А открывай где хочешь и читай сверху.
   Так я и сделал и прочитал:
  'Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч'.
  Несколько секунд я осмыслял текст. Да что тут было осмыслять?! Очень внятно написано...
  - А близко у меня эта белая чёрточка? - тревожно спросил я мальчика.
  - Близко, - ответил он, смотря в окно на соседний дом: тот самый, где уже через час в окне напротив меня загорится свет: Тасенька придёт с работы...
  Я схватил свою 'суму' (в виде кожаного портфеля для бумаг) и поспешил на выход, забыв и мальчика-индиго, и его тётю: такое беспокойство меня охватило.
  - Юрий Владимирович, ну что?! - бросилась на меня в коридоре 'тётя Люба'.
  - Извините, банк не располагает средствами...
  - Но почему?!
  - Любовь Александровна, простите, но я спешу, и это очень важно!
  - Что может быть важнее развития ребёнка?!
  - Жизнь человека, чёрт возьми! - прикрикнул я.
  
  СПОРТИВНЫЙ СНАРЯД
  
  В операционном зале банка есть банкомат: я проверил состояние своего счёта и на всякий случай снял тридцать тысяч рублей наличными. Хотел снять больше, но в банкомате не было большей суммы, я обескровил машину. 'Начал жить не по средствам', - мелькнула мысль. Сотрудницы наблюдали за мной, не дыша.
  Не нужно вам пояснять, что я убегал с работы на час в магазин 'Арсенал. (Охота. Туризм. Спорт.)' И первая моя мысль действительно была о том, чтобы 'купить меч': холодное оружие. Но кого я сумею защитить 'мечом', который сроду в руках не держал?
  Охотничьи ружья радовали разнообразием моделей и цен.
  - Скажите, я могу купить охотничье ружьё?
  - Можете, - лениво откликнулся толстый коротко стриженный детина. - Можете, если у вас имеется лицензия на право покупки одного экземпляра оружия, выданная в лицензионно-разрешительном отделе вашего РОВД.
  - А за вдвое большую сумму без лицензии?
  - Ни за какую сумму. - Он пожевал губами и повторил для внушительности. - Ни за какую сумму.
  - А что я могу купить без лицензии?
  - Вы можете купить... - детина неспешно почесал свой затылок. - Вы можете купить газовый баллон.
  - Спасибо, - ответил я, ощущая, как всё внутри меня обрывается. Вот так вот. Газовый баллон...
  Я с отчаянием оглядел полки магазина. Детина, наблюдающий за мной, ухмыльнулся, медленно открыл рот, снизошёл до совета.
  - Вы можете купить спортивное оружие, если уж вам очень хочется пострелять. Лук или арбалет.
  - Спасибо! - выдохнул я. - Покажите, пожалуйста!
  - У нас сейчас только две модели арбалетов...
  - Несите самый мощный.
  Продавец принёс и положил на прилавок арбалет: огромный, совсем не чета тем кустарным самострелам, которые мы мастерили когда-то с отцом.
  - Я могу использовать его для самообороны?
  Он лениво выпятил губы, сохраняя непроницаемое выражение лица.
  - Я не знаю, для чего вы будете его использовать. Это спортивный снаряд.
  - Но... простите, у него стрелы - со стальным наконечником?
  Продавец ухмыльнулся:
  - Из сплава. Не бойтесь, дырку в башке сделает...
  Я заплатил за арбалет двадцать четыре тысячи рублей, за двадцать стрел к нему - три тысячи рублей. Даже вид денег не оживил продавца: меланхолично он упаковал мне 'спортивный снаряд' и, плутовато улыбнувшись, пожелал на прощание:
  - Удачного спорта!
  
  А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ
  
  Тася уже ждала меня на стоянке.
  - Что это такое, Юр? - изумилась она, увидев большую коробку на заднем сиденье. И рассмеялась: - Ещё один рояль?
  - Да, лапушка моя, примерно так...
  Я - осторожный водитель, но, похоже, по пути домой торопился, Наташа поглядывала на меня с тревогой.
  Лера не вышла встречать нас на крыльцо - сердце моё болезненно сжалось. Не помня себя, я взбежал по ступенькам - Наташе передалась моя тревога, она спешила за мной - отпер дверь -
  - Лера!
  Бедненькая! Лера сидела в кресле, забившись в уголок, закутавшись в плед, задёрнув шторы.
  Тася бросилась к ней.
  - Что такое, Лерочка?
  Лера подняла глаза, протянула к ней руки - и, вздохнув, схватила Наташину руку, прижимая её к груди, освещаясь слабой улыбкой. Наташа села на подлокотник кресла и провела свободной рукой по её волосам.
  - Чего ты испугалась, миленькая?
  - Сегодня кто-то стучал в дверь.
  Мы с Наташей переглянулись.
  - Соседи? - неуверенно предположила Наташа.
  - Ворота-то заперты! - воскликнул я.
  ('Перелезли через забор?')
  - Ты думаешь, это... - начала Наташа.
  - Тихо, тихо! - перебил я. - Don't scare her!16
  Тягостное молчание повисло. Да, пора брать на себя командование... Мне вдруг отчётливо вспомнилась пронзительная повесть Бориса Васильева 'А зори здесь тихие' и незабвенный старшина Васков.
  - Девочки, слушай боевой приказ!
  Они обе вздрогнули, оборачиваясь ко мне; Наташа изумлённо улыбнулась. Я сел напротив.
  - Объявляю военное положение сроком на неделю. Распоряжения такие: за ворота - не выходить! По территории не ходить, сидеть дома. Продукты и все остальное буду привозить я. Ставни закрыть, использовать электрический свет. Двери и ворота не открывать никому, кроме меня! Буду сигналить: два сигнала коротких, два длинных. Если не уверены, мне не открывайте тоже...
  - Юра, ты чего это? - поразилась Наташа. - Мне тоже сидеть дома? Мне завтра на работу!
  Я вздохнул.
  - Тасенька, как знаешь. Да ты посмотри на неё! Ты что: хочешь оставить Леру одну, чтобы она умерла со страху? Девочки мои дорогие, это всё серьёзно!
  - Слушаюсь, товарищ старшина, - проворчала Наташа без энтузиазма - и была награждена благодарными глазами Леры:
  - Наташа, милая, спасибо!
  Настроение у Тасеньки немного поднялось, когда я организовал 'учебные стрельбы': в ствол берёзы с тридцати шагов, а потом - в банку из-под оливок. Жалко было берёзу, но что же делать! Стрела входила в твёрдое дерево сантиметра на два. Арбалет порадовал меня: пружинистый, крепкий, точный, и отдача небольшая. Тася тоже сделала пару выстрелов. Я помогал ей целиться и, конечно, не удержался: обнял за плечи, закопался лицом в её чудесные волосы.
  - Тише, - шепнула она благодарно и тревожно. - Лера может увидеть.
  - Лера в комнате.
  - Вот она за нами и смотрит сейчас, простофиля!
  Но нет, Лера готовила ужин в кухне.
  - Нам очень стыдно, Лерочка! - признался я. - Мы развлекаемся, а ты трудишься...
  - Я свинья! - покаялась Наташа. - Полосатая вьетнамская свинья! - И прихрюкнула.
  Лера рассмеялась, счастливо глядя на нас.
  И последнее происшествие того вечера, самое последнее. Девочки ушли в свою комнату. Я ещё немного посидел, потом решил выйти на улицу: проверить, хорошо ли запер ворота, а заодно обойти территорию по периметру, чтобы понять, где неизвестный мог перелезть через забор. И в тёмном коридоре столкнулся с Лерой.
  - Я на кухне забыла гребешок... - шепнула она, растерявшись.
  - Да-да, конечно, - пробормотал я.
  Она же стояла от меня на расстоянии вытянутой руки - и вдруг кинулась ко мне, обняла, прижалась, и я почувствовал, что она дрожит: от озноба, или от волнения, или от испуга, быть может.
  - Сестриченька моя, голубушка, - шепнул я какие-то очень странные, очень русские слова.
  Лера сама отпрянула.
  - Ну, вот и всё, мне больше ничего не надо. Юронька, хочешь, я... одна сегодня буду спать в спальне? А вы - там? - Даже в темноте мне показалось, что она густо покраснела.
  Я отрицательно помотал головой.
  - Ну что ты! - попросила она почти упрекающе.
  Я ещё раз помотал головой и провёл рукой по её волосам.
  - Мне надо проверить ворота, Лерочка. Спите спокойно.
  Обойдя территорию по периметру и придя к неутешительному выводу о том, что рослый и сильный человек может перелезть забор в любом месте, я вернулся в дом, отнёс арбалет на крышу и лёг спать: один в холодной постели.
  Может, мне стоило послушать Леру, как знать? Вы улыбаетесь? Да-да, понимаю вас: странно слышать от монаха. Плотская любовь - таинство, великое таинство и великое чудо, и, как всякому таинству, недолжно ему быть в неподходящем месте и в неподходящий час. Но быстротечны часы Твои, Господи, и Ты имеешь власть сократить их в любой час, мы же о том не ведаем.
  
  МУСТАНГ
  
  В пятницу утром, сделав несколько безуспешных попыток взяться за 'текучку', я махнул рукой на работу, обложился юридическими справочниками и принялся соображать, какой иск можно вчинить Горжиеву. Выходило: никакого. Лишить бывшего майора родительских прав на основании того, что рассказывала Лера, было невозможно. Мало ли на какие темы может вести воспитательные беседы родитель со своей дочерью! Факта клеветы не было: был 'коллектив доброжелателей' и листовка безо всяких выходных данных. А угрозы - да мало ли что сгоряча может сказать человек!
  Надо было переезжать.
  Я позвонил по нескольким объявлениям в газете и узнал стоимость месячной аренды двухкомнатной квартиры. Да, придётся вам, Юрий Владимирович, немного урезать расходы...
  Неспешно я трясся в своей 'Ниве' по ухабам просёлочной дороги и думал о суете человеческой. Вот у Аронова (мой 'сосед' в километре от меня с полноценным, трёхэтажным коттеджем) сегодня веселье, громкая музыка доносится из окон, машины гостей у обочины дороги: красная Alfa Romeo, Ford Mustang цвета спелых оливок с откидным верхом - а это ли нужно человеку! Это ли способно увеличить меру счастья! Эх, знали бы они...
  Встав у ворот, я посигналил условленным способом: два коротких гудка, два длинных. Подождал.
  Мне показалось, что дверь открылась, но встречать меня никто не шёл. Вздохнув, я вылез сам, отпер калитку. Входная дверь была закрыта. Показалось...
  Я, не спеша, закатился на территорию, отпер гаражные ворота, поставил машину в гараж, свёл изнутри створки ворот, опустил нижний металлический штырь-засов в гнездо...
  И пули зазвенели о дверь гаража!
  Не сразу я даже понял, что происходит, а, когда понял, мне стало страшно первобытным страхом, до тяжести в паху. Одно дело - ожидать, но кто бы мог представить, что так скоро, так наяву всё произойдёт!
  Я захлопнул дверь, задвинул засов и бросился - из гаража можно было пройти в кухню - бросился на крышу, прополз на карачках, волоча за собой арбалет, осторожно выглянул в бойницу. Вот он, Ford Mustang, стоявший на обочине, и с полным экипажем! Четверо молодчиков в масках с прорезями для глаз, в чёрной форме, какую обычно носят частные охранники. На моих глазах двое взбежали на крыльцо и стали стрелять по замку, извергая из себя какими-то кусками, комками матерный ор.
  Боже, боже! Вот возвращение истории на круги своя...
  Я на всякий случай натянул арбалетную тетиву, неловко упираясь ногой в стремя, вложил стрелу в ложе. Первый страх прошёл, хлынули ясные мысли. Неужели девочки не вызвали милицию? Наверняка уже вызвали, она прибудет через десять-пятнадцать минут: не девяностые годы на дворе, слава Богу. Ставни закрыты, замки крепкие, стены толстые: продержимся...
  И пришлось мне снова похолодеть: вторым страхом, с липким потом на лбу. Есть такое понятие в православии: смерть вторая, и вот, вторая смерть горше первой.
  Один из молодчиков, до того стоящий без дела, вытащил из машины четырёхсотграммовую тротиловую шашку размером десять на пять на пять сантиметров...
  
  - Вы углядели её размер на таком расстоянии?!
  
  - Ну что вы! Это - из моей бытности инкассатором: у нас был подробный инструктаж по антитеррору. Итак, он вытащил шашку, моток провода и подрывную машинку ПМ 4: знаете, такая оранжевая, на ладони помещается... Опустил детонатор в гнездо, сунул шашку четвёртому - тот побежал к двери, волоча за собой провод - проорал что-то. Двое, которые штурмовали дверь, бросились отгонять машину за территорию: от греха подальше, не побило бы лобовое стекло взрывной волной! Ах, радетельные люди, об имуществе пеклись...
  
  Мой собеседник замолчал.
  
  - И что же - что вы сделали?
  
  - А что я мог сделать?
  
  - Вы сидели и ждали, как ваш отец?
  
  - Нет же, нет, чёрт возьми!
  Я прицелился и выстрелил в человека, перебрасывающего из руки в руку взрывную машинку.
  Я попал точно, почти в середину груди, хотя пот так заливал мне глаза, что я и не надеялся попасть. Он крикнул и повалился навзничь.
  И всё завертелось: мат, крики, его напарник зигзагом, смешными заячьими прыжками, боясь стрелы в спину, бежит к воротам, вспрыгивает в машину - его ждут неохотно, его торопят со злостью - и вот их уже нет, никого! Тишина.
  Хлопнула входная дверь. Почудилось?
  Знаете, почему всё сбылось в Лерином стихотворении, всё, до последней строки? Потому что на радиаторе 'Мустангов' эмблема - бегущая лошадь. Помните? Зеленогривы огненные кони.
  - Лерочка, Тасенька! - крикнул я, спускаясь. Где же вы, мои ненаглядные? Затаились где-нибудь, наверное: Лера дрожит мелкой дрожью, а Тася гладит её по волосам: она у меня мужественная девочка...
  Я нашёл их в спальне. Они...
  
  Юрий снова замолчал, откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Нижняя губа у него дрогнула.
  
  - They were killed. Both.17
  
  Мы ещё помолчали.
  
  - Как?
  
  - Хо... холодным оружием, кинжалом каким-нибудь, ножом, я точно не помню, что сказали на суде. Разве это важно, Господи?
  Я... я не знаю, что вам рассказывать дальше про этот день. Видите, до сих пор... Да. Простите.
  И у меня не осталось даже фотографий от них. От Леры - только несколько писем. От Тасеньки - одно сердечко. То сердечко из сердолика, помните?
  
  - А Китти?
  
  - Он... наступил на неё, когда выходил. Может быть, даже нечаянно. Господи! Зачем хоть вы ещё о ней спросили?
  
  ОТЕЦ ГЕОРГИЙ
  
  После был суд. Мне тоже хотели предъявить обвинение: в убийстве девушек или хотя бы в превышении допустимых пределов самообороны. Кстати, тот парень, в которого я попал, выжил. Я сам же и вызвал карету скорой помощи. После этого выстрела ему парализовало ноги, до конца жизни он просидит в инвалидной коляске. Не знаю, уж лучше бы он умер, может быть... И как жалко, как стыдно! Я ведь покалечил его ни за что, я же никого не спас своим выстрелом! Кого когда могло спасти оружие?
  Я несколько дней просидел в следственном изоляторе, затем меру пресечения изменили на залог.
  Первое время допросов, как мне рассказывали потом, Горжиев молчал. Величаво, невозмутимо. Не этим людишкам судить меня, думал он, наверное. Затем... Знаете, всё-таки тяжело остаться наедине со своей совестью, гнёт её - гнёт невыносимый. Он заговорил. Он рассказал обо всём на суде: так же спокойно, презрительно, хотя Бог знает, каких усилий ему стоило так держаться.
  Итак, Горжиев замер у двери на долгие часы и вошёл, когда Лера открыла дверь.
  Он начал 'разговор' со свой дочерью и распалился, в глазах потемнело от гнева. Выходило: да, его дочь - продажная тварь. До последнего мига он не верил, он ведь меня, меня собирался 'покарать'. И тут вышла Наташа: смелая, гневная. 'Дерзкая', как он выразился. Не помня себя, Горжиев убил обеих. Ушёл пешком, как партизан в войну 1812 года.
  Молодчики в чёрном должны были просто инсценировать бандитское нападение и замести следы: устроить пожар в доме. Вообще же их роль была третьестепенной.
  
  - Если 'замести следы', как Вы говорите, значит, убийство он планировал?
  
  - Д-да, может быть... Или же он хотел дочь увезти, а меня, чужими руками, - покарать. Странно сказать, но я не очень думал об этом. Поймите меня: его ли мотивы и его ли спасение души меня так уж заботили тогда? А моя история близится к концу.
  После всех этих страшных событий, ещё до суда, я очень сблизился с отцом Амвросием. Выстаивал долгие часы на службах, когда те заканчивались - шёл к нему домой. Что мне ещё оставалось делать? Куда спрятаться от ужаса этой памяти? Он охаживал меня, отпаивал, как больного ягнёнка. Он же благословил меня на постриг.
  Не буду вам рассказывать про сам процесс. Долгое, безобразное, мучительное и публичное стирание грязного белья. Странно, но меня оправдали полностью, сочтя мои действия необходимой самообороной. (Возможно, не без скрытых стараний отца.) Суди меня суд присяжных, приговор, возможно, был бы иным: такое скрытое неприятие, даже негодование честных граждан породила моя история и моё 'аморальное двоежёнство'! Наибольшее непонимание и неприязнь вызвал тот факт, что девушки жили вместе и не ревновали друг к другу.
  Кстати, о процессе писали в газетах. Вы не читали? И слава Богу. Никогда не читайте газет.
  Горжиев... он ещё до суда, в камере, покончил жизнь самоубийством, выпросив у сокамерника бритвенное лезвие и ночью перерезав себе сонную артерию. Или яремную вену: я, знаете, не судмедэксперт. Мужественная и страшная смерть.
  Через три дня после вынесения оправдательного приговора я уже стучался в дверь монастырской канцелярии. Постригли меня под именем Георгий.
  Узнав о моём предыдущем месте работы, отец Афанасий, игумен, с ходу предложил мне вести монастырскую бухгалтерию. Я, было, воспротивился: не для того же я уходил из мира, чтобы продолжать эту суетливую возню! Но он всё-таки уговорил меня: нужно, дескать, не только о своём духовном благе эгоистично думать, а и о братии порадеть тоже.
  За два года моего невесёлого труда я навёл порядок в бухгалтерии обители, но сердце моё лежало не на месте. Отец Афанасий видел это и время от времени задабривал меня различными 'формальными процедурами'. Достаточно скоро из послушника я был произведён в монахи, через полгода рукоположен в иеродьяконы, полгода назад - в иеромонахи. Конечно, монастырь - не банк, и всё же всё это время меня не покидало ощущение моей никчёмности, суетности жизни, и моё горе, м?ка всё вставали перед глазами, и уйти от этого не было никакой возможности.
  Несколько месяцев назад я пришёл к отцу Афанасию за благословением поселиться в скиту и жить отдельно. Двое братьев, брат Легонт и отец Варфоломей, тоже иеромонах, готовы были меня поддержать в этом желании. Игумен отказал мне. Ещё какое-то время я нёс свой послух, а между тем задумал обратиться с той же просьбой ко Владыке, то есть к митрополиту нашей епархии.
  Своей мыслью я поделился с братом Легонтом, он, видимо, не удержался, и вот, накануне - было это каких-то три дня назад - в мою келью вошёл отец Афанасий.
  - Балда! - укорил он меня. - Куда ты спешишь? Отцом благочинным сделал бы я тебя через полгода, а уж самому мне недолго осталось...
  - За что, батюшка, хотите взвалить на меня тяготу огромную и непосильную?
  - За то, что ты человек серьёзный. Что - поедешь ко Владыке?
  - Поеду...
  Вчера от Владыки я получил благословение на пустынножительство и сейчас обдумываю обустройство своего нового быта.
  
  - Простите! Мне стыдно, что я отвлекаю вас своими расспросами!
  
  - Бросьте, что вы! Вы помогли мне ещё раз взглянуть на прожитое со стороны. Рассказываю о себе и сам уже с трудом верю.
  
  С каждым годом я думаю: за что свалилась на меня эта м?ка? Хотя - как знать - мука ли? Было ведь в моей жизни и короткое, но большое счастье. И поумнеть я тоже сподобился: одной ведь болью и умнеет человек.
  Но за что девочки мои драгоценные приняли эту муку? Правда ли был здесь первородный грех? И если так, то этот грех Лера искупила. Радость же Еве в печали место подала еси, как поётся на Всеношной. За что же Тасенька погибла? Ведь могла бы она затаиться мышью, отсидеться в соседней комнате, а нет, не захотела. Это ли не мученичество? Нет, воистину, пуще той любви, аще кто жизнь свою положит за др?ги своя.
  И лёгкими своими ножками обе они, думаю, уже ступают сейчас по т о й России: небесной. Передо мной же ещё путь долгий и трудный. Достойней и несравнимо легче мне было бы погибнуть тогда же, защищая их. Но роптать достойно ли? Годы быстры, и в Твоей власти, Господи, сократить срок нашей жизни, чтобы избавить нас от долгого ожидания.
  И, кстати, мы прибываем на мою станцию. Прощайте! И благослови вас Бог!
  
  Отец Георгий вышел, через две минуты состав дрогнул, трогаясь с места. Пассажиры спали.
  Наручные часы показали полночь. Начинался новый день.
  
  1 сентября - 27 ноября 2008 г.
  
  Примечания:
  
  1 Слушай. Неважно, скольких женщин ты поимел, если тебя не любили. Это дьявольски сложно - найти настоящую любовь жизни и удержать её.
  2 галантность
  3 Пожалуйста, не надо!
  4 Буду!
  5 Прекрасный белый цветок в его полном цветении, который я хочу сохранить на всю жизнь
  6 Вы хотите поцеловать меня
  7 Конечно. Но, прежде всего, я не хочу спешить, делать что-то против вашей воли. Сейчас я просто хочу сидеть, смотреть в ваши глаза, уже это делает меня таким счастливым.
  8 - Чудовищно.
  - Согласен.
  9 Ты выйдешь за меня замуж?
  10 Она мне нравится
  11 Польщена
  12 Простите
  13 Что вы, очень мило с вашей стороны
  14 Чёрт возьми
  15 Как ты её нашёл?
  - Случайно. Разве важно? Я должен был её увезти, она сама хотела. Ты можешь представить себе её жизнь с отцом после смерти Евы?
  - Я могу. Хорошо, где...
  - Где она сейчас?
  - Где он? Хотел бы его увидеть ещё разок.
  - Правда? Ты не боишься? ...
  - Я никогда не был трусом, знаешь ли.
  16 Не пугай её!
  17 Они были убиты. Обе.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"