Гринимаер Виктор Александрович : другие произведения.

Рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

РАССКАЗЫ


Донесение с фронта

Красная Армия, обескровленная и обезглавленная в предвоенные месяцы тотальными чистками, учинёнными высшим руководством страны, с тяжёлыми боями отступала по всему фронту, от Балтийского до Чёрного моря. Особенно тяжело было в Прибалтике и Белоруссии, здесь к августу 1941 года были оставлены огромные территории с такими городами как Вильнюс, Рига, Минск, Львов и другими.
Южный фронт тоже отходил, но здесь или натиск был послабее, или наши войска оказались более стойкими, но отступление происходило не так стремительно, несколько организованнее, чем у северных соседей.
Составляя очередное донесение в Ставку Верховного, военный совет фронта каждый раз искал причины, которые могли бы оправдать оставление очередных населённых пунктов, смягчить гнев Товарища Сталина.
Третье августа улыбнулось генералам Тюленеву, Запорожцу и Романову, руководившим в тот день Южным фронтом тем, что они только что оставили село населённое немцами. Улицы стояли пустынными, редкие прохожие спешили укрыться в домах, за заборами ухоженных дворов. Как это было похоже на все оставляемые сёла. Но в украинских и русских частенько встречались группы стариков, которые укоризненно качали головами, а то и прямо бросали в лицо обвинения в неспособности Червоной армии защитить их от нашествия. В немецком селе не нашлось таких смельчаков.
- А может они рады приходу германцев, - предположил Член военного совета.
- Я бы не сказал, я разговаривал со здешним председателем, он удручён и считает, что наше отступление всех здешних немцев огорчает. Они живут неплохо, а что будет теперь неизвестно, - возразил Тюленев.
- А я думаю, что, сколько волка не корми, он всё равно в лес смотрит. Так и немцы немцев не обидят, так что им, наверное, не придётся бедствовать.
- Вот донесение, полученное вчера от агентурной разведки: в одном из украинских сёл, местные подкулачники встречали немцев хлебом-солью, - вставил начштаба.
- Не немцы?
- Нет, украинцы.
- Ну и ну!
- А чего - "ну и ну", это не единичный случай. Хотят спасти свои никчёмные шкуры. И потом, ведь известно, что немцы сразу назначают свою местную администрацию из таких вот хлебосолов.
- Немцы расстреливают советских активистов, членов партии, комсомольцев, невзирая на национальность. И в немецких сёлах тоже. Одно слово - фашисты!
- Что же предпринять с нашими немцами? Их тут много, местами немецких сёл больше чем русских и украинских, особенно в районе Одессы, в сторону Днепра, да и в других районах. И, похоже, что в эвакуацию они не спешат, особенно те, через которых мы уже прошли, в Бесарабии.
- Ну, те вообще ещё не успели стать советскими за тот год, что западные районы Молдавской ССР присоединены к Советскому Союзу.
- Надо сообщить об этой проблеме в Ставку. Заодно списать на них действия фашистских диверсионных групп и подношения фашистам хлеба-соли.
- Правильно! Нечего с ними церемониться! Это же получается, что у нас не только перед нами фронт, а вокруг - враждебное окружение.
- Итак, пишем в сегодняшнем донесении помимо всего прочего вот что, я уже набросал, - взял в руки бумажку ЧВС, - "Военные действия на Днестре показали, что немецкое население стреляло из окон и огородов по отходящим нашим войскам. Установлено также, что вступающие немецко-фашистские войска в немецкой деревне 1 августа 41 года встречались хлебом, солью. На территории фронта имеется масса населённых пунктов с немецким населением". Ну, как? Пойдёт?
- Может вписать название какой-нибудь деревни, - предложил Романов.
- Зачем такие точности, потом можно будет любую иметь в виду.
Когда донесение было составлено полностью, ему присвоили номер №28/оп и срочно отправили на самолёте в Москву.

Прошло два дня и местное НКВД получило указание эвакуировать из прифронтовой полосы всё немецкое население, особенно мужчин, мобилизовав их на рытьё окопов, с последующей отправкой дальше на восток. А как же иначе! Ведь на донесении командования Южного фронта стояла резолюция: "Товарищу Берия. Надо выселить с треском. И. Сталин.
Началась антинемецкая кампания в тылу, против своих граждан немецкой национальности, которая к концу августа 1941 года получила всеобщий характер. А после Указа о выселении немцев Поволжья, которые, якобы, скрывали в своей среде "тысячи и тысячи шпионов и диверсантов", у НКВД не стало задачи важнее, чем переселение в Сибирь и Казахстан всех немцев поголовно из европейской части страны и опека их в местах заселения.
С начала 1942 года немцы стали пополнять лагеря ГУЛАГа в шахтёрских регионах, в местах больших строек оборонных заводов, железнодорожных магистралей, таёжных лесоразработок и на прочих объектах "народного хозяйства".

Важным государственным делом теперь были заняты десятки отборных дивизий подчинённых НКВД, тысячи всевозможных уполномоченных и комендантов, штабистов в лагерях.... Вся эта армада кормилась, делала карьеры, наслаждалась жизнью и своим положением. А Красная Армия, истекая кровью, продолжала отступать в глубь страны, особенно стремительно стал отступать Южный фронт. Комсостав в нём менялся как перчатки.


На берегу Мухавца

Ночь с 21 на 22 июня 1941 года.
Казарма у Холмских ворот Брестской крепости.
Старшина Мейер не спит. Проверив, как несут службу дневальные в этот трудный предутренний час, и все ли в порядке в казарме, он постоял у окна, выходящего во внутренний двор Цитадели. Брезжил рассвет. Вячеслав проводил взглядом одинокую фигуру прошедшего по каким-то неурочным делам от Инженерной казармы в сторону клуба - бывшей крепостной церкви, младшего командира с красной повязкой на левом рукаве.
Перейдя на противоположную сторону, Мейер залюбовался нешироким здесь Мухавцом с берегами, поросшими травой и деревьями и соединенными между собой аккуратным деревянным мостиком, ведущим от Холмских ворот в Волынское укрепление, где находится полковая школа и госпиталь.
Убедившись, что нет причин для беспокойства, старшина прошел в ротную канцелярию и засел за письмо родным. Возможно, это последнее письмо. Скоро домой. Два года службы пролетели незаметно. Прибыв сюда рядовым красноармейцем, сразу после возвращения Бреста Советскому Союзу, Вячеслав выезжал из крепости только на учения и, однажды, в отпуск на родину, в дорогое Поволжье. Сейчас он старшина, хорошо известный не только в полку, но и во всей крепости.
Недавно в полк прибыло молодое пополнение. Старшина поговорил со многими новобранцами. Среди новичков он встретил нескольких земляков - поволжских немцев. Хорошие ребята, не опозорят, думает, довольно улыбаясь, старшина, можно спокойно ехать домой, из этих выйдут толковые красноармейцы и младшие командиры. А он, отслужив, поедет в родной город Энгельс, - заждались там дела, родители и еще кое-кто...
Мейер взглянул на часы. Часовая стрелка застыла на четверке, а минутная, вздрогнув, перевалила через зенит. Три часа до общей побудки, сегодня воскресенье, и бойцы понежатся в постелях лишний часок.
Но в это же время в нескольких сотнях шагов западнее, за Бугом, уже никто не спал, - у германского руководства были свои планы. Все было готово к артобстрелу. Крепость лежала как на ладони. Фашистам было известно, что в крепости не ожидают нападения, что береговые укрепления в зоне Западного Буга не заняты войсками, а комсостав в большинстве находится в отпусках или в городе с семьями. Генерал Гудериан сомневался: стоит ли проводить артподготовку? Может быть, усилив момент внезапности, тихо переправиться через реку и захватить спящую крепость без лишнего шума?.. В последний момент он все же отдал приказ провести артиллерийскую подготовку в течение установленного инструкцией времени.
Сидя за столом, старшина Мейер услышал странный гул самолетов, которые, по-видимому, шли на большой высоте. Он встревожился, поднялся, подошел к посветлевшему уже окну посмотреть, что это за необычные воскресные ночные полеты затеяли авиаторы. Уже подойдя к окну, он вдруг услышал звуки артиллерийских выстрелов, свиста снарядов и взрывов. Все это произошло так неожиданно, что он, не успев осознать, в чем дело, высунулся в окно. Его вдруг обдало сжатым воздухом, камнями и пылью. Отпрянув, он почувствовал специфический запах стрельбища и чердака. Весь двор Цитадели и крыши зданий вмиг покрылись кустами взрывов, расползшихся в тучи пыли и дыма.
- Подъем! Тревога! - закричал старшина, выскакивая из канцелярии.
Но бойцы и так уже повскакивали с постелей: кто скакал на одной ноге, стараясь попасть в штанину, кто, схватив в охапку одежду, бросился к пирамидам с оружием, а кто к окну... Казарму сотрясало от взрывов, не пробивающих толстенных стен, снарядов. Стекла сразу повылетали, были повреждены многие рамы. Раздавались стоны первых раненых осколками, влетающими в окна.
- В ружье! Всем отойти от окон, в простенки! - подавал старшина команды, лихорадочно соображая, что же ему делать дальше.
Он здесь старший. Командиры живут в домах комсостава, пока добегут, и добегут ли, ему придется принимать решения самому, организовать отражение нападения противника.
Вооружив бойцов винтовками, раздав патроны, старшина распределил всех вдоль стен у окон и бойниц казармы-крепости, построенной сто лет назад виднейшими российскими фортификаторами.
Артобстрел закончился так же внезапно, как начался. Мейер выскочил из казармы, решив выяснить, что же произошло и какие команды последуют от старших начальников. Вскоре он встретил полкового комиссара Фомина. Ранее они виделись всего несколько раз, - комиссар недавно прибыл в полк и жил без семьи в своем служебном кабинете.
Старшина доложил о принятых мерах и потерях.
- Молодец! - похвалил комиссар, испытующе поглядывая на Мейера. - Будьте готовы к любым неожиданностям. Поручаю Вам, товарищ старшина, командование ротой до прибытия старших командиров.
В этот момент к ним подбежал запыхавшийся безоружный боец, без гимнастерки, с испуганными глазами.
- Товарищи командиры! - срывающимся голосом прокричал он. - Там немцы! - махал он руками в западном направлении в сторону Тереспольских ворот, откуда доносилась автоматная и винтовочная стрельба.
- Где немцы? - стараясь быть спокойным, строго спросил Фомин. - Сколько их?
Боец встал, как вкопанный, вытянул руки по швам и быстро заморгал глазами:
- Много немцев... Они ворвались в ворота... Они в погранкомендатуре, у церкви и командирской столовой...
- Понятно! Не паниковать! Где ваша винтовка, товарищ красноармеец?
- Я сейчас, сейчас... - виновато бормотал тот.
- Товарищ старшина, возьмите его с собой, вооружите и сделайте из него бойца. Оставьте в казарме одно отделение - пусть смотрят на Мухавец, а остальных выводите срочно во двор, - будем выбивать немцев из Цитадели.
Через пять минут Мейер со своей ротой и Фомин, приведший еще отряд, около двух рот, бросились через двор с криком "Ура!".
Фашистов они увидели очень скоро у клуба, те вели бой с пограничниками, направляя свой удар к Холмским и Брестским воротам. К атакующим примкнули разрозненные группы из других частей и погранзаставы. Враг дрогнул, начал отходить к тем же Тереспольским воротам.
Фомин устремился вслед за отступающим врагом, а Мейеру поручил принять участие со своей группой в уничтожении засевших в клубе и столовой автоматчиков. Атака удалась. Фашистов выбили из Цитадели. Обратно через Мухавец и Буг никому перебраться не удалось - защитники крепости били метко.
Вскоре Фомин вернулся. Он собрал немногочисленных командиров. Вместе с капитаном Зубачевым они возглавили оборону Цитадели. Штабом обороны избрали Инженерную казарму как более удобную для оперативного руководства всеми действиями. Всех командиров распределили по секторам. Мейеру поручили группу подразделений, обороняющих Холмские ворота на берегу Мухавца. В эту группу входила и его родная рота связи.
Фашисты захватили Южный остров с госпиталем и укрепились напротив Холмских ворот, намереваясь захватить ведущий к ним мост. Они предприняли несколько атак, используя все имеющиеся у них средства. По вековым укреплениям велся непрерывный артиллерийский и минометный огонь, не смолкали пулеметные и автоматные очереди. Но атаки не приносили им ощутимого успеха, только ряды защитников неумолимо таяли. Бойцы, расставленные у окон первого и второго этажей, метким огнем срывали попытки переправиться через реку. В критические моменты даже ходили небольшими группами в контратаки...
Однажды стрельба вдруг резко прекратилась. Выглянув в окно, старшина увидел такое, от чего он на несколько мгновений потерял дар речи, такого он не ожидал: фашисты шли в атаку, гоня впереди себя медиков и раненых, взятых ими в плен.
- Стреляйте! Не жалейте нас... - закричали несчастные, достигнув середины моста.
- Ложитесь! - громким голосом, дрожащим от негодования, прокричал Вячеслав, и когда его команда была выполнена, из окон и бойниц раздался дружный залп. Уловка фашистам не удалась.
Бой не прерывался ни днем, ни ночью. Люди сбились со счета времени. Фашисты упорно атаковали, делая перерывы только для приема пищи. Ряды защитников таяли. И те и другие с упорством, достойным лучшего применения, выполняли поставленную перед ними задачу.
Противник нес огромные потери. Наконец с самолетов полетели не только бомбы, но и листовки, которые призывали сдаваться, обещали жизнь и всевозможные блага. В листовках утверждалось, что гитлеровцы уже находятся у стен Москвы. Поверить в такое было невозможно.
Подобрав подобную листовку, Вячеслав прочитал написанное сначала по-русски, потом по-немецки, усмехнулся, достал из командирской сумки карандаши и быстро нарисовал на оборотной стороне листовки свинью с характерными усиками Гитлера и подписал: "Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде". Карикатура всем понравилась, бойцы от души посмеялись.
Фомин тоже по достоинству оценил юмор. На просьбу старшины сходить за "языком" он быстро согласился - нужны были сведения.
Вылазка удалась, попался долговязый ефрейтор. "Выпотрошив" его, стали решать, что с ним делать. У Мейера вдруг загорелись глаза, он что-то зашептал на ухо Фомину. Улыбнувшись, полковой комиссар кивнул и пошел по своим делам дальше, а старшина с увлечением принялся за дело.
Вооружившись карандашами, собрав имевшиеся в изобилии у бойцов листовки, использовавшиеся на самокрутки, он быстро размножил свою карикатуру, снабдив ее надписью о "фашистской свинье" и "советском огороде" на немецком языке. Найдя среди обломков мебели баночку с клеем, бойцы под грохот взрывов, свист пуль и осколков, увлеченно выполнили поручение старшины, изрядно повеселившись. Они с ног до головы обклеили гитлеровца этими бумажками и направили его к мосту через Мухавец. Испуганно озираясь, он, под хохот защитников крепости и настороженную тишину с противоположной стороны, потрусил к своим.
Через несколько минут фашисты яростно обстреляли Холмские ворота и прилегающие стены - послание дошло!
Дни сменялись ночами, ночи - днями. Бои не прекращались. Все труднее было с продуктами. Людей стала мучить жажда. Рядом протекала прозрачная вода, отражая в себе небо, берега, деревья, мост... Но эти несколько шагов простреливались засевшими на противоположном берегу автоматчиками. По всей береговой линии были установлены пулеметы. Ночью было светло, как днем - в воздухе непрерывно висели осветительные ракеты. Особенно страдали без воды раненые, обессиленные от потери крови. Военврач Вебер, тоже из поволжских немцев, как мог, облегчал страдания несчастных, но против жажды у него средства не было. Раздавались стоны и мольбы: дать воды. Это угнетало больше, чем опасность смерти. Несколько смельчаков пытались добыть воду, но обмануть бдительность фашистов не удавалось. Каждый из них оставался лежать там, где его настигала пуля. Даже убрать убитых не было возможности, их засыпало выбросами взрывов.
Такая ситуация была по всей крепости. По воле Рока, среди ее защитников всех национальностей здесь было около двухсот российских немцев. Известны имена майора Дулькейта, старших лейтенантов - Шварца и Кролла, красноармейца Дамма и многих других. Никто из них не дрогнул, все с честью отслужили свой долг перед Родиной.
Вячеслав уже несколько дней не пил, однако стойко переносил жажду, как и многие его товарищи. Но стенания раненых он выносить не мог, его отзывчивое сердце разрывалось от чужих мук. В одну из передышек, видимо, фашисты обедали, неожиданно даже для своих товарищей он выскочил в окно, стремглав спустился по крутому, изрытому взрывами, склону к реке, зачерпнул в котелок воды и побежал обратно. Все произошло так стремительно и просто, что, видимо, фашисты опешили от такой наглости. Обратно подниматься было труднее, да и воду нельзя было расплескать. Мейер подбежал к окну, подал котелок обрадованным товарищам, закинул руки на подоконник и подтянулся. В этот миг фашистский пулеметчик, опомнившись, выпустил длинную очередь. Товарищи втащили обмякшее тело старшины и положили его на пол. Открыв глаза, он, с трудом улыбнувшись, пошевелил губами:
- Воду... раненым...
Его голубые глаза закрылись навсегда. Котелок с водой стоял рядом. Бойцы, как драгоценность, осторожно отнесли живительную влагу в подвал, раненым - облегчить участь ослабевшим, исполнить последнюю волю своего командира.
Бой продолжался.
...Через два месяца мать Вячеслава, его бабушку, невесту, младшего братишку, сестер и еще несколько сотен тысяч его земляков и соплеменников в срочном порядке депортировали в Сибирь и Казахстан, как потенциальных "шпионов и диверсантов" - такова была воля "отца народов".


Однофамильцы

Хранить верность - это достоинство, познать верность - это честь.
М. Эбнер-Эшенбах

Кому-то война - мать родная, а кому - последний рубеж, дойдя до которого человек оказывается перед дилеммой: остаться человеком с честью и достоинством или перейти в разряд подлецов.
Шел второй месяц Великой Отечественной войны.
Петр сидел в подвале, куда фашисты притащили его, оглушенного взрывом. Он еще не представлял, какие физические и моральные муки ему предстоят.
Находился он здесь уже несколько часов. Сначала его просто бросили бесчувственного, но через некоторое время он им понадобился.
Движение войск остановилось, фронт застопорился на месте, и фашистским начальникам стали нужны сведения о противнике на этом участке.
Пленных за последние сутки попалось немного, да и те все раненные или сильно контуженные. Нужные сведения от них старались получить побыстрее, чтобы уточнить свои тактические задачи и планы дальнейшего наступления.
Петра привели в штаб, под который оборудовали сельскую контору, на допрос к офицеру контрразведки.
- Как твои имя и фамилия, - спросил он. Переводчик повторил то же по-русски. Петр, услышав вопрос на немецком, потом на русском, удивился, как четко он понял все на обоих языках. Ничего секретного в его имени, по мнению Петра, не было, его учили, что врагу нельзя сообщать фамилии командиров и номера частей.
- Пётр Миллер, - спокойно ответил он допрашивающему.
- Как-как? - брови у офицера полезли вверх, глаза сверх меры расширились.
Удивленный Петр повторил свой ответ.
- Откуда ты знаешь мое имя? - в замешательстве спросил гитлеровец.
- Я не знаю вашего имени, - ещё больше удивился красноармеец.
- Ты сказал Петер Миллер - это мое имя.
Теперь настал черед Петру делать круглые глаза, - неужели он полный тезка этому лощёному и холеному фашисту. Чудеса, да и только. Такого с ним еще не случалось. И вот - на тебе! Какое неприятное совпадение!
Когда у фашиста прошло замешательство, он, заметно повеселев, спросил:
- И откуда у тебя такое имя?
- От родителей, - кратко ответил Пётр.
- А где живут твои родители?
- В АССР немцев Поволжья.
- Так может быть, ты всё понимаешь по-немецки, и говорить умеешь?
Переводчик, повинуясь сигналу начальника, выжидательно молчал. Петр, подумав немного, неопределённо пожал плечами. Конечно же, такой простой вопрос ему переводить не было необходимости.
- Чего пожимаешь плечами? Не желаешь со мной разговаривать?
- Почему же? - с трудом переходя на немецкий, от которого он отвык за год службы, произнёс Пётр, - я, конечно, понимаю. Но разговаривать мне трудно.
- Трудно? А ты постарайся. Мы пришли освободить вас от большевиков. Вы должны радоваться и встречать, как это принято у русских, гостеприимно, с хлебом-солью, во многих селениях так делают. А ты уже несколько часов у нас в плену, и только теперь выясняется, что ты - немец. Почему?
- Потому, что радоваться мне нечему. Мы жили хорошо. Если бы не война, я после службы вернулся бы в свой городок, стал бы работать и жить в достатке в своём уютном домике.
- Как ты разговорился! Странный у тебя диалект, никогда не слышал такого. Откуда твои предки?
- Говорят, откуда-то из-под Альп.
- А-а. С юга. Но и там сейчас так не говорят, очевидно, давно вы покинули Фатерлянд.
- При Матушке Екатерине.
- Что это ещё за матушка такая?
- Была у нас в России в восемнадцатом веке царица Екатерина Вторая.
- Ты смотри на него - какой грамотный! Все-то ты знаешь. А что ты можешь сказать про Германию?
- А что про неё говорить? Не знаю. Она далеко, а вы вот пришли.
- Разве это нехорошо?
- Что ж тут хорошего - война ведь, разрушается всё. Если бы не вы...
- Хватит-хватит. Молчать! Ты лучше вспомни и расскажи о своей воинской части, в которой служил.
- У нас хорошая часть.
- Прекрасно! Это ответ хорошего солдата. А чем же она хороша?
- Люди у нас хорошие, и красноармейцы, и командиры.
- Почему же ваших солдат называют не солдатами, а красноармейцами? - с трудом произнес он это сложное для него слово, - и почему эти хорошие воины так спешно и беспорядочно отступают?
Пётр опять пожал плечами. Что тут говорить? Он и сам не мог понять, что все-таки происходит. Не проводить же с этим фашистом урок политграмоты. Вряд ли это имеет смысл.
Пётр чувствовал, что сейчас начнётся самое для него трудное - офицеру, похоже, уже надоела эта бесполезная болтовня, и он потихоньку начинает подбираться к интересующему его вопросу и вот-вот примется за главное. Так и вышло.
- А какое оружие стоит на вооружении в вашей части?
- Разное, - машинально произнёс Пётр и запнулся, прикусил язык, - не тайну ли составляет это слово? Да вроде бы - нет. Но дальше надо быть осторожным - сейчас он начнет выпытывать.
Фашист внимательно наблюдал за Петром, от него не ускользнуло, что парень этот вполне развитой и наверняка знает немало, но не с легкостью расстанется с имеющейся у него информацией.
- Назови командира своей части, в каком он звании, как его фамилия.
- Вот оно, - подумал Пётр. Теперь надо молчать, здесь не отговоришься общими фразами. Петр потёр виски, - голова раскалывалась, - сказывались последствия контузии и груз ответственности перед своими товарищами и командирами, нежданно свалившийся на него.
- Что же ты молчишь, Петер. Неужели не знаешь своего командира? Мы все равно всё узнаем от других, но мне бы хотелось получить информацию от тебя, немца. Это важно. Если это случится, я смогу тебе помочь, освободить, отправить в тыл. Ты сможешь уже сейчас зажить той жизнью, о которой мечтал. Ты поступил бы на службу Рейху, получил бы достойную работу. Здесь на освобождённой территории нужны умные люди, знающие местные обычаи, для организации послевоенной жизни. Так что - говори, и твоя судьба решится в твою пользу.
Пётр слушал офицера, а сам думал о своих однополчанах - как они там, когда, наконец, получат подкрепление и перейдут в наступление. Может быть, успеют его освободить до того, как он погибнет. Он вздрогнул, - впервые пришла мысль, что теперь в любой момент он может быть убит вот этим офицером или теми солдатами, что стоят за дверью.
- Ну что ты молчишь? - уже кричал фашист, и этот крик ещё больше укреплял Петра Миллера в решении не выдавать военной тайны, которой от него добиваются.
- Воинское звание, фамилия командира и других начальников, какое вооружение имеется в части, сколько личного состава..? - перечислял, повторяя свои вопросы, фашистский офицер, оказавшийся однофамильцем и тёзкой по имени пленному советскому бойцу, от которого, во что бы то ни стало, нужно было получить необходимые сведения о противостоящем противнике. И, чем скорее, - тем лучше. Для обоих. Особенно для хозяина положения, - телефон из вышестоящего штаба без умолку звонит, - там обеспокоены остановкой, им нужны сведения.
Выбившись из сил, офицер Миллер приказал подчинённым вывести красноармейца Миллера, применить к нему физическое воздействие, а через один час и пять минут снова привести на допрос. А тем временем он должен пообедать - как раз, до обеденного перерыва осталось пять минут, нужно пойти освежиться, умыться и немного подышать свежим воздухом.
После обеда, в той же комнате, допрос продолжился. Избитого Петра втащили, попытались поставить, но ноги не держали его. Тогда офицер Миллер приказал усадить его на табурет, стоявший в углу.
- Ну что? Надумал говорить, дорогой мой тёзка? Если не надумаешь - экзекуция повторится. Ты посмотри, как они тебя отделали, искренне изумился он, - что-то уж очень постарались сегодня, впервые вижу такое усердие от моих остолопов.
- Эт-то... они... не меня, а... тебя... били, - с трудом ворочая языком, выговорил Петр.
- Как - меня? - Миллер приподнялся на стуле, - с чего ты это взял?
- Они сказали... раз ты родственник... нашему... шакалу - мы тебя... изуродуем, как бы его...
- Заткнись, остолоп! Это ж надо такое выдумать - родственник! Ты большевистская свинья, я сгною тебя, уничтожу.
Вечером следующего дня однополчане красноармейца Петра Миллера освободили село и нашли тело своего истерзанного товарища. Оно было прибито к воротам того двора, в доме которого квартировал фашистский офицер Петер Миллер.
Похороны Петра Миллера, поволжского немца, были быстрыми, враг торопил, но со всеми почестями, полагающимися герою.
Через месяц после случившегося всё семейство Миллеров, проживавших в городе Бальцере, что на Волге, его мать, трое сестёр, младший братишка, бабушка и дед - бывший будённовец, тряслись в железнодорожном "телятнике", который увозил их из родного Поволжья в Кокпектинский район Семипалатинской области, как возможных шпионов и диверсантов. Эшелон охраняло отборное подразделение Внутренних войск НКВД, а Красная Армия, истекая кровью, теряя лучших своих бойцов, медленно отходила на восток.
Над Землей стояла осень 1941 года...


"Боевая" операция

Комбригу Кривенко была поставлена конкретная задача:
"... операцию по выселению немецкого населения из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья осуществить с 3 по 20 сентября 1941 года".
Вместе с приказом, подписанным Лаврентием Павловичем Берия, комбригу была вручена подробная инструкция. В задачу комбрига входило обеспечить безопасность важных объектов, как-то: мостов, железнодорожных станций, фабрик и всего, что может быть подвергнуто диверсионным действиям.
В подчинение комбриг получил 7350 красноармейцев и командиров. Кроме охраны перечисленных объектов в обязанности этого войска входило помогать милиции патрулировать населенные пункты.
Местная милиция была срочно усилена двумя тысячами сотрудников, прикомандированных из других областей. Местные милиционеры стали выполнять вспомогательные функции, особенно те, кто были немцами. Их сначала использовали, а потом уволили из органов и отправили с последними эшелонами.
Всей операцией руководили сотрудники НКВД, которых дополнительно в республику прикомандировали в количестве одной тысячи двухсот человек.
Комбриг Кривенко, выполняя приказ Наркома НКВД, был подчинен его людям, главным среди которых был старший майор госбезопасности Наседкин. 3аместителями Наседкина были нарком НКВД АССР НП майор г.б. Губин и начальник СПУ капитан г.б. Ильин. Всеми делами на транспорте заправлял капитан г.б. Потапов. Вот этой четвёрке комбриг и обязан был подчиняться, их решения выполнять.
Указ Президиума Верховного Совета СССР "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья", подписанный Михаилом Калининым, Председателем ПВС и Александром Горкиным, Секретарем ПВС 28 августа 1941 года, опубликовали в местных газетах "Большевик" и "Нахрихтен" только в субботу, 30 августа.
Прочитать Указ в день публикации смогли только в столице республики - городе Энгельсе и близлежащих кантонных центрах.
На улице стояла золотая осень, в полях шла уборка хлеба и овощей. Несмотря на войну и отсутствие большинства мужских рабочих рук, занятых теперь ратным трудом или захороненных в братских могилах вдоль фронтовых дорог, работы повсеместно развернулись в полную силу. Значительная часть созревшего урожая уже была убрана, но многое еще колосилось, стояло в ожидании своего часа. Корнеплоды и картофель тоже, в основном, еще были в земле.
Большинство поволжских немцев, даже те, что проживали в городах и работали на заводах, фабриках, транспорте, были связаны с землей. Все они держали огороды, а многие и живность. Этому способствовало и то, что в основном проживали они в собственных домах с ухоженными подворьями. Рядом с домами располагались огороды, где выращивалась всевозможная зелень и овощи. Картофель, как правило, сажали за городом, в поле, часто по берегам речек. Там же благоухали и бахчи.
В последнее воскресенье августа 1941-го года все население Бальцера было за городом, люди спешили убрать со своих делянок все, что уже созрело, заложить на зиму. Немало было и таких, кто, уже управившись с делами, в это последнее летнее воскресенье выехали на традиционный пикник. Работа работой, а отдохнуть тоже нужно. Война где-то далеко, многие мужчины уже там, немало пришло похоронок, но жизнь продолжается и нельзя падать духом. Надо жить. А раз так, думали люди, нужно делать всё, как делалось исстари, со времён, когда прапрадеды приехали на эту землю и превратили пустынные степи в цветущий сад. Еще тогда они завели обычай, в конце лета - начале осени, устраивать себе праздники на природе.
Комбриг Кривенко, знавший, что не позднее вторника начнётся отправка первых эшелонов, удивлённо смотрел на людей, продолжавших свою размеренную жизнь. Он понимал, что они вели бы себя, наверное, иначе, знай они, что их ожидает впереди, чем они будут заняты через пару дней. Но пока, в воскресенье, они были в неведении, и в этом было их сиюминутное счастье.
До сёл, особенно на правом, гористом берегу, этот страшный документ дошёл значительно позже. Даже в городе Бальцере, крупнейшем городе республики, газеты появились к исходу воскресенья, 31 августа.
Теперь всем стало ясно, почему в четверг на улицах появились патрули.
Из регулярных докладов комбригу было известно, что никаких враждебных действий со стороны населения не наблюдается. Но в воскресенье патрули стали докладывать, что, если в первые два дня их присутствие вызывало только интерес и удивление, то после появления газет с указом, атмосфера стала накаляться, люди проявляют возмущение, хотя многие сдерживают себя, но все недовольны и не согласны с обвинениями.
Резко, в течение одного-двух дней, обстановка заметно изменилась. На улицах стало тихо и пустынно, люди готовились к отъезду. 1 сентября на Бальцерской трикотажной фабрике имени Клары Цеткин собрался почти весь тысячный коллектив. Здесь, как и везде, проводилось собрание, на котором разъяснялись положения Указа. Слово держала сама, их бессменная директор, Амалия Генриховна Келлер. Она пыталась успокоить людей и внушить им, что мера эта временная и скоро их вернут в родные дома, к своим станкам.
Комбригу Кривенко, по приказанию старшего майора г.б., тоже пришлось присутствовать на нескольких собраниях. Он чувствовал стену отчуждения, которая вдруг возникла перед этими людьми. Они молча слушали, мрачно смотрели на начальство, избегая встречаться взглядами, казалось, что им стыдно за тех, кто их обвиняет во всех смертных грехах, которых не было, и быть не могло.
Кривенко сам взял в руки газету с Указом и стал вчитываться в него. С первых слов: "По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов...", он содрогнулся. Ему показалось ужасным, если эти люди действительно замышляют что-то враждебное. Подтверждений этих замыслов у комбрига не было. Наоборот, он знает один случай проникновения на территорию республики такой диверсионной группы из-за линии фронта. Фашисты, при первой же попытке получить помощь от местных немцев, были ими обезврежены и сданы в милицию. Это сделали простые деревенские колхозники.
Далее в Указе, однако, говорилось: "О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти".
Комбриг не верил своим глазам - всё, написанное в таком важном документе, было далеко от истины, не соответствовало действительности. Но, привыкший за долгие годы службы, к различным чудесам, он решил, что тут замешаны высокие государственные интересы, разбираться в которых не его, комбрига, дело. К тому же долгие часы политграмоты и конспектирование трудов Вождя напоминали комбригу стиль, которым был излажен Указ.
В следующем абзаце Указа говорилось, что если немецкие шпионы и диверсанты совершат свои коварные диверсионные акты, то случится кровопролитие, правительство будет "вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья".
На одном из собраний вдруг поднял руку пожилой уже человек с Орденом Боевого Красного Знамени на груди. Он заявил:
- Я не верю, что такое могли написать наши Вожди. Я лично воевал в Гражданскую войну за Советскую власть, в том числе и против кайзеровских войск. И никаких мыслей о вредительстве среди нашего населения нет и быть не может. Мы патриоты нашей Родины и нашей республики. Обвинять нас могут только те, кто не желает добра Советскому Союзу...
Привыкшие к молчаливой реакции собрания каратели опешили, услышав эту пламенную речь. Обычно на собраниях присутствовали люди, с трудом понимающие русский язык. А уж чтобы выступить, и речи быть не могло. А тут такая грамотная и обоснованная речь, произнесённая на хорошем русском, - чувствовалась армейская выучка. Но когда послышались прямые обвинения властям, ведущий собрания капитан г.б. вскочил:
- Молчать! Не позволю фашистскую агитацию! Увести его! - приказал он стоявшим по всему залу людям в форме и в штатском.
Трое подскочили к ветерану Мировой и Гражданской войны, скрутили ему руки, сорвали с груди орден, порвав пиджак, и выволокли из помещения. В зале наступило гробовое молчание. Одни были поражены своим бесправием, другие - своим всевластием.
Дальнейшее чтение Указа даже комбригу было неловко. Абсурдность обвинений перешло в абсурдность обещаний наделить переселяемых земельными угодьями в новых районах и оказать им там государственную помощь. Дочитав документ, он глубоко задумался над тем, сколько людей сейчас занято по всему Союзу выполнением его положений, ведь немцы живут не только в АССР НП, их здесь примерно четверть от всего их числа. Остальные проживают почти во всех областях европейской части страны. Это же сотни тысяч солдат и офицеров заняты операцией. Не меньше будет их сопровождать в пути и опекать в местах поселения. Если бы вся эта армия была направлена на фронт, наверное, они смогли бы внести свой вклад в отражение агрессии настоящего, внешнего врага. И еще сотни тысяч самих советских немцев, дисциплинированных и исполнительных людей, большинство из которых прошли хорошую выучку в Красной Армии.
Кривенко знал многих командиров с немецкими фамилиями, да и солдаты нередко служили под его началом. И не помнит он, комбриг, чтобы с ними были какие-то проблемы. Наоборот, ему не раз приходилось ставить в пример остальным бойцам этих немногословных, вдумчивых ребят, служивших честно и добросовестно, как раньше говорилось - верой и правдой.
Теперь они, немцы, понуро ходили по своим аккуратным улицам, выстроенных ими сел и городов, по своим ухоженным дворам и домам, где все функционально, все на своем месте. Они готовятся к отъезду в неизвестность, на чужбину.
А он, комбриг, которому не суждено будет прославиться в боях, готов выполнить приказ - изгнать стариков, детей, женщин из их домов, посадить их в эшелоны, составленные из товарных вагонов и "телятников", и отправить. Что с ними будет дальше, не должно его беспокоить. Дальше - не его забота.
Его задача: посадить всех поголовно в вагоны и пароходы и проследить их прохождение по территории, вверенной ему республики. И он, комбриг Кривенко, эту задачу выполнит.
С честью!


Буран

"В безглазой, полной холода степи,
Где нет дорог, там к смерти все пути".
А. Степанов

Приглушенный лай собак она слышала уже давно, еще утром, когда сквозь пелену пурги справа от себя она на миг увидела очертания небесного светила.
О, каким оно, это светило, бывает жарким в знойные летние дни, когда ты в поле сгибаешься над длинными грядками моркови, вручную пропалывая и прореживая нежную зелень с чуть заметными корешками. А каким нежным оно бывает, когда, искупавшись, ты выйдешь из студеной речки и приляжешь на чистый песочек или нежную травку. А еще оно бывает неприветливо холодным, вот таким, как теперь в этой зимней бескрайней казахской степи.
Бывало и дома, на Волге, ей приходилось бежать пешком по морозу за семь километров в кантонный центр в школу, а потом, под вечер - обратно. Хорошо, если ветер в спину, тогда бежишь, подгоняемый им, и дорога не кажется такой долгой, а мороз - таким жестким. Но если он несет навстречу ледяные иголки, впивающиеся в нос и щеки, до боли хлещущие по глазам, выбивая слезы, - тогда дорога становится бесконечной, приходится периодически отворачиваться, брести спиной вперед и падать, зацепившись каблуком за снежный бархан.
...Сначала, оказавшись с остальными попутчиками брошенной среди степи, она со всеми вместе пыталась что-то предпринять, найти укрытие, утеплиться. Но поблизости не оказалось никаких материалов для строительства, ни оврагов, ни нор. Выбившись из сил, люди стали находить небольшие углубления и набиваться в них по несколько человек, чтобы согреться хоть чуть-чуть друг от друга.
Катя сначала тоже пристроилась к одной из групп, но почувствовала, что замерзает, встала, попыталась кое-кого убедить, что ложиться нельзя, это - верная смерть. Надо идти - может, найдется место получше, какое-нибудь строение, овраг, деревья, где можно будет укрыться от холода и ветра, что-то построить. Но ее, если и поддержали, то не могли последовать. Женщины все были обременены малыми детьми, к тому же не так уж тепло одетыми: их приходилось, как цыплят брать в охапку, прижимать к материнскому телу и приседать где-нибудь, в ямке, подставив ветру свою спину. Старики тоже понимали, что стоять, сидеть или лежать на мерзлой земле, прожигаемой студеным ветром - глупо, но у стариков силы давно кончились. Был один молодой и сильный мужчина, но он был безногим инвалидом, еще не научившимся ходить с костылем, на который опирался. Нога его осталась на фронте, с которого он был комиссован на второй месяц войны.
Кате сказали: "Иди. Вдруг наткнешься на людей. И сама спасешься, и, даст Бог, нам пришлешь помощь..."
И вот она идет, а собаки уже сутки лают где-то, то спереди, то сзади, то слева, то справа. Или она закружилась, или ей мерещится.
Их, выселенных из АССР Немцев Поволжья, долго мариновали на степной станции в каком-то сарае. Другие команды быстро куда-то отправляли, а их все морозили в этом сарае, кормили кое-как...
Да, еда. У нее давно ничего во рту не было, кроме снега, кружащего немыслимыми завихрениями. Она нащупала в кармане последний сухарик величиной с пятикопеечную монету. Съесть, или оставить пока?
...Когда их, наконец, вызвали и приказали сесть на громадные сани, прицепленные к трактору, многие облегченно вздохнули - хоть какая-то определенность, привезут, устроят, дадут работу, - начнется жизнь...
Катя остановилась, - кружилась голова, подкашивались ноги, пальцы рук и ног не ощущались вообще, все тело было как ледышка. Хотелось лечь и уснуть. Сколько суток она не спала и даже не сидела!
- Не-ет! - в ужасе закричала она, остановив себя от рокового поступка: она чуть было не села. Надо шевелиться, идти, идти и идти, ведь лают же где-то рядом эти собаки. Лай этот и обнадеживает, и доводит до отчаяния.
...Везли их не очень долго, часа три. Остановились среди степи. Комендант, или - кто он там, вылез из кабины трактора, размялся, посмотрел по сторонам, зябко поежился, удовлетворенно чему-то хмыкнул и повернулся к саням. На него были устремлены несколько десятков пар женских и детских глаз, настороженных взглядов.
- Стано-вись! - по привычке зычно скомандовал он.
Пока люди сползали с саней, становились спиной к ним, лицом к нему, он продолжал разминаться, прохаживаясь в новых, не растоптанных валенках, прихлопывая руками в меховых рукавицах. Руки зябли, да и вообще, неуютно в пустынной степи зимой, хоть и одет ты в теплый полушубок и почти нет ветра, но мороз пробирает до заслуженных костей. И зачем ему эта морока, с этими людишками, лопочущими что-то на своем противном языке. Сидеть бы сейчас в теплой канцелярии. За что ему такое наказание - который месяц возиться с какой-то немчурой. Одно утешение - на фронте, пожалуй, похуже бывает.
- Раз, два, три... - стал он пересчитывать груз, доставленный к месту назначения. А может, и не сюда нужно было привезти их, - с сомнением поглядывал он по сторонам. Но прочь сомненья: по времени в пути - все точно! Досчитав до конца, посмотрев в бумагу и поняв, что сбился все же со счета, он осмотрел нестройный ряд и махнул рукой - пересчитывать, мол, не буду, обратно еще тащиться, сколько времени, дай бог к ночи поспеть, дни-то все короче.
- Слушай меня, - крикнул он по привычке, хотя и так стояла гробовая тишина, даже грудные дети помалкивали. - Здесь будете обустраиваться, нароете землянок, будете жить и работать. Еда на первое время есть у каждого, а там подвезут. Не вздумайте бежать. За побег - знаете, что будет. Все! Расходись!
- А лопаты, доски - где? - решительно произнес одноногий, одетый в солдатское обмундирование.
- Доски? - вздрогнул он, подумав что-то свое, - да, лопаты, - все еще растерянно повторил комендант.
Но замешательство его было непроизвольным и мгновенным. Он действительно забыл приказать загрузить самое необходимое для строительства землянок, но не показывать же этим свой промах.
- Будут вам лопаты, все будет, сейчас привезут, - прокричал он, вскакивая в трактор, - трогай! - приказал он трактористу.
Люди смотрели вслед уезжающему трактору, а по низу все усиливалась, и усиливалась поземка...
Постояв немного. Катя медленно двинулась дальше, внимательно прислушиваясь, откуда донесется лай. И вот он послышался, теперь - справа, она повернулась и осторожно, шаг за шагом пошла в том направлении. Лай повторился, - Катя уверилась в правильности курса. Медленно преодолевала она пространство, ничего не видя перед собой, иногда ветер вдруг стихал, и ей казалось - что-то чернеет вдалеке, она успевала подправить направление движения, и снег, движущейся стеной, снова преграждал обзор.
...В тот день никто не приехал. К вечеру разыгрался настоящий буран, - в трех шагах ничего не увидишь. Все сбились в кучу, - обогревались друг об друга, укрывшись всем имеющимся: одеялами, пологом, плащом... Благо, южный ветер вместе со снегом и песком принес оттепель, но сам пронизывал так, что уж лучше бы морозец, только без ветра.
На второй день тоже никто не приехал. Если кто-то и делал такую попытку, навряд ли добился успеха: следы все замело, ориентиров в степи никаких.
Некоторые люди, сбившиеся в кучи, группы, уже не двигались - "согрелись" навечно, много ли надо голодной матери, одетой в тонкую пальтушку, и ее детишкам, чтобы степной кинжальный ветер сковал мышцы в комочки льда и остановил сердечки...
Перед Катей вдруг выросла глинобитная стена, вдоль которой пролетали снежинки и прокатывались клубки перекати-поля. Ветер внезапно стих, будто ждал, когда эта настырная девчонка выберется из снежной кутерьмы, дойдет до цели. Ноги вдруг подкосились, и Катя с ужасом поняла, что ей никак не преодолеть это последнее препятствие.
...Там, среди оставшихся в степи, у Кати родных не было. Она здесь оказалась одна. Отец был на фронте, может быть, погиб давно, ведь у самой границы служил: маму с братишкой она потеряла еще осенью на станции "Туркестан", где было столпотворение из ссыльных. Здесь выдавали пайки, сортировали команды... Здесь она и отстала от своих, стоя в какой-то очереди, а их в это время усадили в очередной эшелон и увезли куда-то на северо-восток, толи в Казахстан, толи в Сибирь...
Прошло долгих пятнадцать лет. Многое изменилось в мире. Катина жизнь текла руслом, о котором никто из ее довоенных близких не мог бы себе и предположить. Будучи поволжской немкой, изучавшей русский язык только в школе и с трудом владевшая им, она теперь стала неотличимой от окружающих казашкой. Всему, что она теперь знала и умела, Катю обучили приютившие ее бездетные старики-казахи, охранявшие степные кошары с овцами. Они всю свою долгую жизнь прожили на отшибе, отчужденно, не вникая в суть происходящих в мире событий. В молодости работали на бая возле этих же кошар, потом на смену баю пришел председатель. Для них почти все осталось по старому, только посытнее стало. Новая власть была им по душе.
О том, что где-то идет большая война, старики без интереса узнали из чужих разговоров об отправке парней на фронт. И вот, в начале первой военной зимы Аллах послал им девчонку, не умевшую говорить. Она, правда, что-то пыталась объяснить, когда оттаяла, после того, как обеспокоенный сильным лаем собак, бабай пошел обходить кошары, вооружившись старым ружьем и взяв самого свирепого пса на поводок. Пес-то и обнаружил полузасыпанную снегом девчонку.
Старики долгую зиму учили ее всему заново. Она оказалась покладистой и восприимчивой ученицей. К весне она ужа складно лопотала по казахски, умела делать многое по хозяйству так, как умела и учила апай.
Летом кызымочку увидели люди, но на расспросы никто ничего не добился. Сама она непонимающе разводила руками, а старики только и могли сказать:
- Аллах послал.
Теперь, через пятнадцать лет, она стала статной женщиной, на которой ладно сидели любые национальные наряды. Муж, Камалдин, души в ней не чаял, детишки любили и боготворили.
Старики, выдав Катию замуж, оставили ей и ее мужу в наследство все свое хозяйство. Дождавшись первого внука, бабай ушел из жизни, апай поводилась еще и со вторым.
В это время начали пахать вокруг степь. "Целина". Это слово было у всех на языке. В разгар пахоты вдруг прошел слух, что в степи обнаружили много человеческих костей, все больше детских. Но говорилось об этом шепотом. Катия, как и все, слушала, качала головой, цокала языком. Приезжали люди в форме и в штатском, задавали вопросы. Но никто ничего не знал. Там выкопали яму, свалили в нее все, что нашли, зарыли и стали пахать дальше.
Прошло еще сорок лет. У Катии большая дружная семья, семеро детей, тридцать три внука, есть и правнуки. Апай Катия, лежа в своем закутке и чувствуя, что отведенные ей Аллахом дни сочтены, рассказала о днях своей юности и обо всем, пережитом ею. С удивлением, интересом и даже ужасом слушали ее те, кому она дала жизнь, кто унаследовал ее стать, хозяйственность и жизненную мудрость...


Правдивые истории Александра Эйхмана

Как вспомнишь прожитую жизнь, подумаешь:
"сколько же человек может вытерпеть!"
А. Эйхман

Он приходит в Центр встреч при Магнитогорском городском центре национальных культур часто, почти каждую неделю. Человеку за восемьдесят. Ему необходимо живое общение с людьми, готовыми его выслушать, понять. Но как трудно в наше перевернутое время найти благодарных слушателей, - все заняты, заморочены. А послушать, поверьте, есть что.
Главное, что ему требуется - это простая человеческая внимательность, да нашлось бы у кого-то время слушать. У родных и близких его, этого времени, очевидно, не хватает. Или они уже не по разу слышали его рассказы, его откровения и многое кажется им мало правдоподобным, до того это жутко, смахивает на небылицы.
К тому же с ним трудно общаться в привычном значении этого понятия, - он глух. Получается не диалог, а монолог. Люди, обремененные своими заботами, отмахиваются, как это часто бывает в отношениях со старыми людьми. Это раздражает его. Его настойчивость может раздражать и того, с кем он пытается вести разговор. Вот и возникает взаимная напряженность.
Если нужно что-то переспросить - приходится переходить на язык жестов, да мимикрией четко изобразить свой вопрос. Но он и сам старается помочь понять его. Не всегда, правда, получается, не потеряв нить повествования, уточнить тот или иной момент. Поэтому, махнешь рукой, - пусть говорит, авось сам выйдет на то, что тебя интересует. Или позже спрошу, когда у него закончится основная нить повествования.

* * *

Александр иногда путается в последних событиях, ему уже представляется, что донские степи, места его детства и юности, начинаются сразу на южных окраинах Магнитогорска, и до его родной станции Ляпичево рукой подать. И удивляется, зачем ехать кружным путем в Челябинск и потом еще двое суток трястись на поезде, чтобы туда попасть.
Но дальше опять идут здравые рассуждения о пересадке в Волгограде на местный поезд, так как ростовский скорый на его станции не притормаживает. Далее он рисует картины давнего прошлого, вспоминает письма друзей юности, с которыми состоял в переписке и к которым как-то в семидесятые годы прошлого века ездил, пока силы были при нем и его не удивляло долгое путешествие.
Путаница у него в голове началась недавно. После того, как он переселился с северного края города на южный, и увидел в окно своего нового жилья степь и лог, так похожие на те, из далекого теперь детства. Однажды, даже, познакомившись с жильцом квартиры с девятого этажа, напросился посмотреть с его балкона вдаль, - а вдруг увидит что-то еще более знакомое. Но, естественно, ничего не увидел. Дальше у нас идет не донская, а южно-уральская степь. Это не одно и то же.
Прошлое для Александра Петровича ясно и в воспоминаниях он не путается, в его голове сохранились все названия мест и имена людей встретившихся ему в тех местах, годы и месяцы проведенные там. Если он через какое-то время вновь возвращается к какому-то эпизоду или событию, вновь точно называет и географические названия, и имена своих друзей, товарищей, начальников. Одинаково одних хвалит, других клянет за совершенные когда-то подлости. Иногда правда запамятует чье-то отчество и огорчается:
- Плохо, когда компьютер отказывает, - с хитринкой улыбаясь, стучит он пальцем себя по лбу, - стишок не складывается.

* * *

Родился Александр в Поволжье старшим сыном в трудолюбивой семье поволжского немца. Хозяйство у отца, его стараниями, было крепкое и маленькому Саше, как только начал ходить, пришлось участвовать в укреплении этого хозяйства. Отец однажды, к ужасу матушки, посадил сынишку верхом на лошадь и научил править по борозде и по междурядью. Вцепился малец в холку, огляделся, все в порядке, взялся за вожжи. Стали с отцом пахать поле, потом окучивать картошку.
- Работа была монотонная, усыпляла. Но отцовский кнут доставал и до зада задремавшего седока, - со смехом вспоминает старик.
Однажды на сенокосе пообедали, немного передохнули и опять принялись за дело: взрослые взялись за косы, а Саньке пока дела не нашлось, ему тогда три года было. Скучать не хотелось и он "поскакал" на ивовом пруте, как на лошадке, по высоченной траве. Увлекся и "ускакал" так, что никого не видно стало. И не слышно. Стал подпрыгивать, но и так ничего не увидел. Волосики на загривке зашевелились, - заблудился! А по рассказам взрослых кругом волков видимо невидимо! Начать кричать, звать на помощь? Но стыдно такому большому паниковать. Вдруг отец как из травы вырос, сердитый, и уже с вицей в руке. Ему косить надо, а тут этот шкет от дела отрывает. Взял, и выпорол прутом. Не сильно, но ощутимо, через восемьдесят лет помнится. Воспитал! "Все, - думает малец, - не буду больше на пруте так далеко "уезжать". Больше никогда в жизни не забывался, не терялся, примечал обратную дорогу. Вот и думай: хорошо или нет наказывать детей... Даже - физически.
В начале коллективизации Саша уже учился в первом классе немецкой школы, - их село находилось на территории немецкой автономии. Началось раскулачивание:
- Вечером играем с соседскими ребятишками, вроде все спокойно. Утром выходим, видим, у соседей окна забиты, ворота заперты, никого нет, - раскулачили, увезли. По ночам втихоря забирали. Отца несколько раз за что-то штрафовали, приходили, требовали денег. Пока они были, отец отдавал, что требовали.
Ехали как-то домой с бахчи. Проезжая мимо сельсовета, бывшего дома одного из их родственников, отец говорит:
- Завтра, Саша, сюда наших лошадей приведем. Обеих.
- Зачем?
- А вот, велят.
Они с отцом сделали, что было велено, - отвели в сельсовет своих лошадок - вступили в колхоз. Саша, ему уже шел восьмой год, деловито намотал на локоть вожжи, привычным движением захлестнул их концом и подал приемщику.
- Ишь, ты, смотри какой умелый малый, кулак, - удивился тот.
Шли домой, Саша всю дорогу оглядывался, все казалось, - лошади следом бегут. Отец за всю дорогу ни разу не оглянулся.
Несмотря на то, что и скот сдали в общественное стадо и сами Эйхманы готовы были работать в колхозе, их из списка на раскулачивание не исключили - оставалось еще, чем поживиться в их хозяйстве: дом добротный, надворные постройки, кое-какая живность.
Их очередь неумолимо приближалась, о чем по секрету сообщил один из правленцев, и отец, Петр Петрович, решился на отчаянный шаг. Собрав все самое ценное и необходимое, он под покровом ночи усадил свою немалую уже семью, только детей пятеро, где Сашка был самым самостоятельным человеком, первым помощником отца и матери, на подводы и пустился в не столь дальний, сколь долгий кружный путь.
- Спасибо соседу, отчаянный мужик оказался! - с благодарностью вспоминает Александр. - Не побоялся довезти нас до реки, помог уложить наши пожитки в лодку, оттолкнул от берега и вернулся в село. - Задумавшись Александр Петрович убежденно говорит: - Кулаки-то вкалывали, вот и жили в достатке. А эти бездельники только антимонии разводят да с утра на солнышке греются, а припечет - в тень переползут, опять дремлют.
Перебравшись с нагорного правого берега Волги на левый, степной, они ниже по течению вернулись обратно на правый берег. Через Камышин добрались до Сарепты, уже за Сталинградом. А оттуда путь лег в голую степь, в Калачевский район, где организовывался новый животноводческо-свиноводческий совхоз и работящие люди были нужны как воздух.
Школа здесь была только русская, и Саше пришлось в совершенстве осваивать русский язык, но затруднений не возникло, - все друзья у него теперь были русские ребята, в основном казачата.
- Народ донской - хороший народ, - не устает повторять Александр Петрович. - Потому, что я вырос там, - с улыбкой произносит он, хитро щуря слезящиеся глаза. - Правда, со мной не все согласны. Здесь люди не такие приветливые и дружные. Наверное, они потомки тех монголов, которых Дмитрий Донской побил. Поэтому и не любят донских, - добавляет он еще более загадочную фразу.
В свиноводческом совхозе мальчишка свиней пас: утром два часа и вечером - два. И весь остальной день свободен. Купались, рыбу бреднем ловили. Никто не запрещал этим заниматься, не отнимали ни улов, ни бредни. А кому? В степной-то речке? Хотя и была у них бригада рыбаков, но рыбы было столько, что всем хватало. Главное, чтобы мелочь обратно в речку отпускали, но это все понимали и без рыбнадзора.
Потом прицепщиком работал, на сенокосе, на уборке хлеба, на посевной - сеяли ячмень на корм свиньям, другое зерно. Осенью - озимые, весной - яровые. В общем, постоянно - в трудах и заботах, не лодырничали, "как нынешняя молодежь".
На Дону в 30-е годы сажали сады. И Саша участвовал в посадках фруктовых деревьев. Сад разросся. В преклонном возрасте ему удалось побывать на малой родине: сад огромный - фрукты, тень, прохлада... Но очень запущенно там все теперь. Никому ничего не нужно. Каждый сам по себе.
Саша очень любил плавать. Все свободное время проводил в реке. Маленьким сбегал из дому, особенно в обед, когда мать укладывалась отдохнуть, ведь рано, ни свет, ни заря поднималась, раньше всех, чтобы управиться с домашними делами, накормить всех перед работой и вечером ложилась позже всех. Сама приляжет после обеда и детишек уложит, чтобы не болтались без присмотра, да и послеобеденный сон считался очень полезным и для ребятишек тоже. Проснется через час-другой, а Сашки нет рядом, сбежал, опять в реке резвится. Как ни ругала его за это - никакого толка, - река тянула к себе как магнит. Мать уже и штанишки его спрячет, - но он и без них, огородами к речке прошмыгнет.
Кто не мог верхом на лошади ездить - за парня не считался. А как же! Казаки! Сашка тоже стал заправским наездником.
Так что, как у них праздник - отцу премия. Почему? Да побеждали те лошади, которых он вырастил и объездил. Тогда умели ценить хороших работников.
- И я отцу на конюшне помогал, - ностальгирует дед. - Даже в пионерский лагерь не ездил из-за этого, - работать надо было.
За хорошую работу отца в 1939 году послали в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Там его богато наградили. Он привез много материала на рубашки и платья, даже на костюм себе. Денег дали, премию. В то время парень в сатиновой рубашке был завидным ухажером. Да если еще - с гармошкой! За сатином, ситчиком и другим материалом стояли в очередь, иногда многодневную, по записи. У "Рабкоопа" женщины месяцами очередь держали, чтобы быть первой за ситчиком
- Вообще, - вспоминает Александр Петрович, - тогда жизнь уже стала налаживаться после многих передряг и голодных годов. И колбасу свою опять делали. Но не все. Кто старался, не ленился, - у того все было, и хлеба вдоволь и колбаса всякая - ливерная и мясная. Даже - копченая. Другие - опять завидовали. Снова готовы были "раскулачивать" трудолюбивых людей. Мне пять раз давали путевки в пионерский лагерь. Съездил только один раз, - работать надо было, - вновь и вновь вспоминает он. - Теперь думаю: вот бы дали сейчас оставшиеся четыре путевки, - вот отдохнул бы!
В степи суслики одолели. Все поля изрыты их норами. Дали ребятишкам задание - выливать их водой и ловить, даже деньги за каждого суслика платили. Много наловили. И приработок неплохой. Решили однажды попробовать свои трофеи на вкус. Понравилось. Обдерут шкурки, выпотрошат и в котел, а потом на сковороду. Тетка одна у них была за главного. Сашка для этого дела даже сковороду унес из дому, она большая была по семье. За это потом трепку получил от отца, хоть и принес он ее обратно незаметно, но родитель прознал о таком безобразии. А мать тщательно отмыла сковороду с золой.
- А сусликов у нас в поле все ели, - смеется он, - даже прорабова дочка.
Конечно, были у Сашки и дружки, и подружки, как без этого. Недавно написал одной подружке молодости туда, на Дон. Получил ответ. Пишет ее родственница: "Нила Ваша жива-здорова, передвигается самостоятельно. Все хорошо. Только память потеряла запрошлым годом, ничего не помнит. И никого. Вот и про Вас ей рассказали, письмо почитали, улыбается, а вспомнить не может. Ведь ей уже за восемьдесят и прошло с тех пор уже больше шестидесяти лет".
- Вот такие дела, - рассуждает Александр Петрович. - Я вот оглох, другой ослеп, но слышит, кто-то обезножил, но видит, слышит и говорит толково. А память потерять - это хуже некуда. Я, слава богу, все помню. А сколько пришлось пережить, и все - в голове, аж гудит иногда. Детство, молодость, так и стоят перед глазами, - будто вчера все было.
Пришлось Александру и свиней пасти, совхоз-то был откормочно-свиноводческим. Свиньи были белые английской породы. Ели они много, а ходили медленно вразвалочку. Откармливали их и отправляли на мясо в Сталинград, ближайший крупный город. Со станции Ляпичево везли их поездом. А до станции шесть километров. Собирали их в табун и гнали.
- Это, скажу я вам, работа потруднее будет, чем их откармливать. Они грузные, быстро устают. Упадет хрюшка средь дороги, и что хочешь, то с ней и делай, хоть бей, хоть режь. На ту работу собирали в совхозе всех людей и все подводы. Совсем выбившихся из сил хавроний укладывали на брички и везли, пока не отдышатся.
А на станции загружали их на платформы, в вагоны и сразу же отправляли в город, чтобы вес не потеряли и тем более, падежа не случилось.
- Так что с детства кормил Сталинград, еще задолго до войны, - смеется дед.
Александр выучился на тракториста, работал на колесном "Универсале". Хорошо работал, от души. Какие там нормы выработки? Он их по три за день делал. Передовик! Ему говорят: "Саша, пошлем тебя на курсы шоферов". О-о! Это большое дело! В совхозе тогда была одна лишь полуторка, а то все на лошадях возили. Но не пришлось ему освоить эту заманчивую профессию, - война началась. А еще до войны он мечтал послужить в армии, ждал, когда возьмут, но не дождался, не успел послужить. Вместо военной службы, защиты Отечества, зачислили его во "враги народа".
- Я все ждал призыва, думал, пойду в армию до чего-нибудь да дослужусь. Ведь не пил, почти не курил, старательным был. В армии и грамоте обучали, а у меня так и осталось пять классов за душой.
Готовился к службе и нормативы спортивные сдавал и медкомиссию проходил. Был трактористом, так что прямая дорога в танкисты, как у дружка Петьки Брыкина получилось. А по состоянию здоровья и комплекции, Саша был коренастым, в военкомате предполагали направить его в морфлот, на подводную лодку. Но когда его зимой 1942 года привели к воротам зоны с колючей проволокой и караульными вышками, он произнес непонятную попутчикам фразу:
- Вот и нате вам: тут тебе Сашок и подводная лодка и танк "КВ".
Лесоповал, одним словом, вокруг в глуши таежной, вместо всего хорошего.

* * *

Шел 1941 год, началась война. Сначала работали как всегда и даже больше. Александр был уже взрослым, работал со сверстниками в совхозе. Он готовился к службе, бить фашистов. Но что-то тянули с его призывом. А однажды ему и другим немцам приказали закончить работу и бежать в контору. Прибегает, а люди говорят: "Твой брат Петька уже там был, ему что-то сказали, и он, ругаясь почем зря, пошел домой".
- О-о! Петр, хоть младше меня, но не в пример, был знатным матерщинником. Такое загибал, что уши в трубочки сворачивались даже у мужиков.
Александру тоже сообщили, что пришел приказ, всем немцам сидеть дома, ждать каких-то указаний. Это в такую-то страдную пору. Заматеришься тут.
- Да, не зря я накануне пел: "Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья", - грустно вспоминает он.
С 1 до 5 сентября мурыжили неизвестностью. Надоело бездельничать. Пошел в совхоз, воду возить - рабочих-то рук не стало хватать. После обеда, это пятого было, кричат:
- Сашка, Сашка, за вами приехали.
- Смотрю, - вспоминает Александр Петрович, - едриттвоюмать - тачанки. Охрана вооруженная. Даже пулемет на тачанке. Прямо как за махновцами приехали.
Стали прощаться с друзьями, а энкеведэшники торопят:
- Давай быстрей, не задерживай. Стрелять будем.
А кому этого хочется. Думаю: они все могут. Им все права даны. У дураков-то ума мало - и стрельнут. Продырявят - не заштопаешь. Доказывай потом, что ты не японский шпион. Особенно если богу душу отдашь.
- Мне два раза в жизни в душу наплевали, - с горечью говорит мой собеседник. - Первый раз, когда я в пионеры вступил, и шли мы по своей деревне, старухи-казачки вслед косо смотрели и порицали, даже отцу что-то говорили неприятное. Мне это было непонятно. Второй раз это сделали правители, вместо войны направив под надзор. Надо было обоих усачей, - показывает он на себе форму усов Сталина и Гитлера, - снабдить хлебом, водкой и всем необходимым и изолировать их вместе за бронированные двери - пусть там бы доказывали друг другу кто из них правее. Сколько бы миллионов жизней сохранилось у двух прекрасных народов.
Везли 23 дня. Разный был транспорт. Поезд до Сталинграда, баржа до Астрахани, потом до Гурьева. Там пересадили в вагоны и повезли в неизвестность через всю Среднюю Азию.
Корабли, поезда, подводы. Кругом степи, пустыни, опять степи. В середине пути проехали "Ташкент - город хлебный", здесь, помнится, покормили обедом, повернули на север.
Довезли до Восточно-Казахстанской области, до Шемонаихи. Уже в первых числах октября стали искать работу. Недолго искали, - рабочие руки везде нужны были, только давай.

* * *

Зимой стали забирать в трудармию. Александра увезли еще раньше, поздней осенью, на уборочные работы. Привезли его в Кустанайскую область Федоровский район совхоз имени Тельмана. Зачем, думает, везли так далеко, чуть ли не в Китай, чтобы привезти, наконец, так близко от родных мест.
Поработали на току, зерно с осени оказалось не прибранным. Зерно молотили, сначала скирды через молотилку пропустили, потом за копны взялись.
Вскоре опять погнали этапом, теперь уже в трудармию. На Северный Урал. От Кустаная везли поездом. На станциях, на каждой, он обегал все стоящие на ней составы - искал отца. Много шло и стояло на путях эшелонов с нашими людьми. Интуиция Сашке подсказывала, что отец тоже где-то едет, всех ведь забрали, а отцу немного не хватает до пятидесяти - самый призывной возраст.
По слухам получалось, что их повезут не очень далеко - в Свердловскую область на лесозаготовки.
В Троицке ему повезло. Обежал он все теплушки во всех составах, каких набилось на сортировочных путях видимо-невидимо. Как увидит дымок из трубы теплушки - быстрей туда, там везут нашего брата.
- Ну, думаю, везут же и отца куда-нибудь. Может, встретимся. Но, опять неудача - нет его нигде, где ни спрашивал. Возвращаюсь к своей теплушке, стоят наши ребята, вышли подышать. Какие-то взволнованные. Спрашивают:
- Ну, что, видел отца?
- Какой там, - говорю, - разве найдешь? Может, в другие края его повезли.
- Да здесь он! - кричат. - Только что был здесь, тебя искал.
- Ка-ак!? - подхватился я.
- А так! - отвечают. - Иди скорее вон туда, под теми вагонами проползешь, потом еще под тремя составами, там, в тупике их эшелон.
Ну, думаю, была, не была, сбегаю. Может, не уйдет мой эшелон, успею.
Не зря беспокоился Сашка. Опоздание на эшелон считалось дезертирством, а это было чревато десятью годами тюрьмы.
Но ничего, обошлось. Нашел он отца, поговорили. А отец голодный. Давно ведь как из Шемонаихи уехал, о домашней пище и помнить забыл, а в пути кормили не ахти как сытно. И неизвестно куда едут и когда доедут. А Сашка еще с запасом, в колхозе снабдили на дорожку, поощрили за хорошую работу, да и в пути еще недавно, не проелись еще. От Кустаная до Троицка - рукой подать.
- Пойдем, - говорит отцу, - к нам, хоть накормлю.
Пришли, поели. Дал ему хлеба, а у самого одна мысль: вот бы с отцом вместе оказаться. Побежал к сопровождающему - так и так, мол, отца нашел, хотим вместе быть.
- Я бы с удовольствием, - говорит тот, - тебя отпустил, раз такое дело, такая невероятная встреча. Но не могу. Все документы на тебя в сейфе и я за тебя в ответе больше чем за себя. Отпущу, - и тебя за дезертира сочтут, и меня накажут, вместо тебя поместят в теплушку, в лучшем случае.
Ну, ладно. Попрощались с отцом. Он к себе пошел, Сашка - к себе. И повезли их, как в песне поется: "Через горы и долины, сквозь пургу и черный дым..." Отец вскоре оказался на шахтах в Копейске, а Саня в Туринске на лесоповале.
Что на шахтах, что в лесу - смертность была громадной, больше половины не дожили до конца войны. Сашке с отцом повезло, - выжили. Может быть, благодаря фамильному качеству - быть покладистыми.
Приехали в глухую деревню лес валить. По пути сделали остановку, развели по домам. В дом к кержакам поселили. Хозяева шарахаются, косо смотрят. Сначала вообще пускать на ночлег не хотели. А как же - немцы! Немцев ведь рисовали с рогами, копытами. И пусть не нас рисовали, а германцев, но для людей без разницы - какие где немцы. Темнота, одним словом. Пришел председатель - велел впустить. Хоть рогатых, хоть хвостатых.
- Постепенно стали разбираться. Даже бабка осмелела, вышла, видит, рогов-то нет! Разулись - она на ноги пялится. А я по-русски хорошо говорил, не то, что наши бедолаги из республики. Вот им доставалось на орехи. А я со второго класса в русской школе учился, после того как отец нас тайком вывез от раскулачивания в Сталинградскую область, недалеко от станции Ляпичево. Мне везло на хороших людей всяких национальностей и партийной принадлежности.
Привели их, наконец, в отдельный лагерный пункт - ОЛП, сокращенно. И началась их "служба" в "рабочих колоннах".
На Туре не было соломы, откуда там ей быть - ничего же там, на севере, не сеют, не жнут. Только сена вдоволь - кругом сенокосы. Этим же сеном и матрацы набивали. Не так, конечно, мягко как солома, особенно пока оно свежее. Но зато ароматно.
В "трудармии" - так в народе называли их "рабочие колонны", все было как в настоящей армии: отделения, взвода... Да и призывали в "трудармию" через военкоматы. Только...
Лес валили зимой и летом. Летом в лагере и не жили, все больше на сплаве на речке Санкиной и на Туре. Не дай бог затор образуется, растаскивали, проталкивали бревна. Прикорнешь по очереди тут же на бережку и опять за багор - бревна направлять в стремнину.
Вязали и плоты: сосну с березой вперемежку. Береза очень тяжелая, не всегда на плаву держится, особенно мореная. Сосна весит восемьсот килограммов физический метр, а береза тысячу двести килограммов. Вот и вязали их вместе, чтобы сосна березу поднимала.
Отдыхать хорошо устраиваться под елями, у них ветки шатром опускаются до самой земли. Подстилка сухая. От дождика отличное прибежище. Только забраться надо. И обязательно прорубить выход, чтобы выскочить, если, не дай бог, пожар. А горят деревья как порох, - вмиг вся хвоя сгорает, и стоит скелет.
- Умирали ли у нас люди? А как же! Массово. И от голода, и от несчастных случаев. Силы-то мало от такой кормежки: то не успеет отскочить от падающего дерева, то на сплаве поскользнется и под воду, под бревна, глотнет воды, пору раз стукнется о бревно головой и затихнет среди рыб. Сактируют, спишут по акту - и все дела. Главное, чтобы свидетели нашлись, а то дезертиром объявят.
Хлеба давали по норме 600 граммов и только за перевыполнение плана двойную норму. Но редко когда удавалось его этот план перевыполнить. Учетчик чаще писал "100%". А там кто его знает, - может и больше делали.
Саша тоже падал в воду, но плавал хорошо, в детстве Дон переплывал, а тут увидел просвет между бревен и - туда - вынырнул. До сих пор живой. Начальник Болдырев все говорил им: "Я вас одену всех с ног до головы. Как - как? А вот так и одену: на голову - накомарник, а на ноги - лапти". Да, и в лаптях походил наш герой. В зоне даже специальный взвод умельцев имелся, который только тем и занимался, что лапти плел. Это тоже - наука, не каждый может хорошие лапти сплести.
Саша всегда беспокоился: "Хоть бы не заболеть. Тогда можно и на хлеб заработать".
А если заболел, "поплыл", считай, - пропал, увезут за конный двор и закопают. Могилки были общие и мелкие, не больше полметра глубины, да сверху полметра земли с разным хламом нагрудят. Глубже там не выкопаешь - то камень, то мерзлота. И еще хорошо, если так закопают, а то в мох зароют, и - все, а зимой и вовсе - в снег. В других местах просто в овраги сваливали "жмуриков". Поэтому он всеми силами старался не заболеть, берегся, как мог. И - бог миловал.
Березового соку попил вдоволь, как в песне поется: "Родина щедро поила его" этим прохладительным напитком. Но это - весной, а остальное время пили студеную водицу. Летом, если нет рядом речки, разгребешь руками мох, подождешь немного, пока насочится да отстоится, - пей, не хочу. Хоть прямо прильнув к лужице, хоть зачерпнув пригоршней.
Здесь, в тайге, пришлось увидеть природных клопов на хвойных деревьях, в складках коры. Те же самые: что в бараках, то и на соснах. Раз их под боком, в лесу полно, как им не быть в теплых постелях, особенно - зимой.
- Память, - нет-нет, да опять начинает свою тему старик, - Зуева тоже не забуду никогда! Ух! Зверь. - Деда даже передергивает от воспоминаний. - У меня чирей на боку выскочил, как девичья грудь. А он меня все на работу гнал. Да еще взял и острым ножом, или бритвой срезал его, как кочку, не созревший еще. Я аж сознание потерял. Хорошо к врачу утащили. Тамарой Альбертовной ее звали, фамилию не помню, тоже что-то с памятью становится неладно, тоже компьютер подводить начинает. Она меня выходила. Сказала, если бы не обратился, все пошло бы внутрь и тогда - хана! Крышка была бы Сашке. А шрам до сих пор сохранился.
Зона была огромная, на целую область по территории. Сначала и у нас были вышки с часовыми. Потом поснимали их, оставили только негласных надзирателей из местных, да из самого "контингента". Часовые на вышках, да проходные остались где-то далеко на внешнем ограждении всей необъятной зоны, из которой не сбежишь.
В трудармии, как ни странно, задумывался часто Сашка, что не плохо бы обо всем пережитом и увиденном книжку написать. Эта мысль никогда у него не проходила, так и сверлила мозг. Но в трудармии не было элементарной бумаги, два года не мог по этой причине домой письмо написать. Времени, конечно, тоже не избыток. Но будь блокнотик и карандаш, можно было бы найти по несколько минут в день или в неделю и написать хоть несколько строк. Когда все закончилось, не стало хватать только времени. Работа, жена, дети, опят - работа, всякие заботы и дела... Да и грамотешки бы не мешало прибавить. Но учиться по настоящему так и не пришлось больше. В общем, мечта осталась мечтой. Сожалеет до сих пор о не свершившейся мечте.
В той же трудармии об овес все зубы стер. Заметил, что лошадям, а их на сплаве было очень много, овса давали вволю. Голодная лошадь, - какой работник! Вот и решил он у них немного позаимствовать. Овес оказался полновесным, крупным, возьмешь горсть, бросишь на жестянку и на огонь. Затрещит, задымится, позолотится, шелуха кое-где обгорит, а где и сохранится. Остудишь немного, возьмешь в горсть, между ладошками помнешь, сдуешь мякину с золой и - в рот. Жестко, но вкусно. И сытно. А еще хрящи любил когда-то и косточки грызть. Вот и стер все зубы. Пришлось позже вставными пользоваться.
В Магнитогорск перевели Александра уже после, когда "рабочие колонны" ликвидировали. Но домой не пустили. Можно было остаться там же, на Туре. И даже на льготных условиях. Агитировали даже. Но избрал он себе для спецпоселения этот город металлургов случайно, обманулся на "концентрате". Теперь смеется над собой. Здесь команду поделили на две группы. Одну отправляли в "Башзолото". Другую оставляли. Сказали: "будете концентрат возить. Он и решил, что концентрат-то пищевой, для корма скоту, а оказался он металлургическим. Потом работал на элеваторе и других организациях...
Задумается иногда старик, пытается вспомнить что-то, витающее где-то рядом. Вот оно было в голове и куда-то спряталось. Усмехнется укоризненно:
- Эх, Петрович, Петрович! Какой же ты Петрович, если у тебя компьютер не работает, - восклицает он, шаря по карманам в поисках слухового аппарата, забытого на этот раз дома.
Но и когда аппарат с собой, он только фонит и отвлекает, - испортился уже давно аппарат, а на новый, дорогой пенсии не хватает.
- Иной раз думаю, - зачем все это было? - рассуждает Александр Петрович. - Такие мучения. И теперь мало хорошего. Дети, внуки обижают. Но пожить еще хочется. Увидеть своими глазами, чем все это кончится. То нам светлую жизнь обещали, каждому по потребности. Как я ждал дожить до этого! Теперь уже того не обещают - новое что-то выдумали. Может, хоть пенсию хорошую дадут. Хотя - откуда? Каждый, кто в силе, у власти - к себе тянет. Нам дают только, чтобы не окочурились раньше срока. Разве за это я в молодости надсажался, разве за это мои дружки погибли, кто на войне, кто в ГУЛАГе? Кто выжил - маломальская пенсия. Как жить на нее? То хорошо зарабатывал, деньги были - купить было нечего. Теперь, вроде все есть, бери, не хочу - так денег не хватает ни на что...
Рассуждает дед, рассуждает. Мысли, одна другой аргументированней, вопросы один другого резоннее. Чаще - последовательные мысли, а иногда вот такой пассаж:
-Ввели в перестройку эти талоны на спиртное. Ну и чего хорошего? Раньше бы Евсеевна не дала на бутылку, а тут талон пропадает, как же так, надо отоварить. А отоварил, чего ей, бутылке, зря стоять, выдыхаться - надо выпить. Вот и стали многие пить без меры. Свою норму выпьют, у соседки прикупят. А теперь и вовсе льется река разливанная.
Правда, не большой питух Александр Петрович. Но от налитой вовремя рюмки не откажется. И идет потом в нужном направлении, не спотыкается.


Трудармия
(отрывки из воспоминаний Гарри Винса)

Гарри Петрович Винс живет в Магнитогорске давно, с начала пятидесятых годов. Тогда еще существовал режим комендантского надзора за российскими немцами, прошедшими все испытания тоталитаризма. Его воспоминания - живое свидетельство тому.
"Родился я в Ставропольском крае в немецком селе Шенфельд. Дома у нас были большие, саманные, с камышовыми крышами. За каждым домом располагались сад, виноградник, огород. Летом и осенью снимали обильные урожаи. Запомнились огромные горы арбузов. Сразу за садами и огородами простиралась степь с высокой травой и всевозможной дичью.
Родители были учителями. Когда отца в 1938 году забрали, нам с мамой и младшим братом пришлось переехать сначала в осетинское селение, а потом в Моздок. В школе учиться пришлось с русскими, осетинами, армянами, черкесами, чеченцами и ребятишками других национальностей. Я, как и многие мои одноклассники, плохо знал русский язык. Но учились друг от друга, и никому в голову не приходило, что мы чем-то различаемся. Дружили, не взирая на национальности.
22 июня 1941 года народ вдруг устремился на главную улицу города к репродукторам. Так узнали о начале войны. Сразу стало плохо с продуктами, за хлебом - большие очереди. Появилось много беженцев. Цены резко выросли, трудно стало сводить концы с концами.
В конце лета распространились слухи, что на Волге фашисты сбросили десант, и поволжские немцы их укрыли и что среди них, мол, много диверсантов и тому подобное. Как ни странно, даже мы этому поверили. Позже стало известно, что была провокация: действительно десант был, но это были наши, переодетые в германскую форму, но местные немцы их задержали и сдали властям. Тем не менее, официальная версия не опровергалась, ее просто как бы позабыли. А нас всех поголовно стали выселять. Нам строго наказали, ничего с собой не брать, кроме одежды и продуктов, сколько сможем нести на себе. Остальное, мол, выдадут по прибытии на место назначения.
В нашей "диверсионной группе" старшим был дедушка, ему стукнуло 82 года, ну а главой была, конечно, мама. Мне было 14, брату - 11, к тому же, брат неизлечимо болел, они с дедушкой нуждались в постельном режиме, но в битком набитом "телятнике" это было невозможно. Мы с мамой, как могли, облегчали их страдания.
Повезли нас на Сталинград, чтобы там переехать Волгу по мосту и дальше следовать в Северный Казахстан. Вскоре на станциях, полустанках и вынужденных стоянках на разъездах из вагонов стали выносить и хоронить в степи умерших. Это были в основном маленькие дети и старики.
Из продуктов нам только изредка выдавали хлеб, зато охрана наша была постоянно навеселе.
До Сталинграда мы так и не доехали, на станции Сарепта, где все немецкие дома уже были пустыми, нас выгрузили из наших душных вагонов и отправили к Волге грузиться на баржи, говорили, что мост разбомбили.
В баржах было еще невыносимее, сидели, как селедки в бочке. Особенно тяжко стало, когда из Волги вышли в Каспий, и начался шторм. Кроме морской болезни началась паника из-за пробоины в одной из барж. Прошел слух, что одна баржа уже затонула, и мы тоже тонем.
Но шторм, наконец, стих, и вскоре стало известно, что в Гурьев, куда направлялись баржи, нам не пробиться, и нас перегрузили на корабль "Жданов". Это был горючевоз, но для нас он сгодился.
По пути в Красноводск пришлось скормить рыбам очередных умерших.
Из Красноводска долго везли в товарняке через Среднюю Азию, Казахстан, Сибирь. В Омске мы лишились дедушки. Его вынесли из вагона, а поезд тронулся. Похоронили его где-то в братской могиле без гроба, а дома, в Моздоке, остался на чердаке приготовленный им заранее гроб. Дедушка себе изготовил два гроба, но в первом пришлось похоронить бабушку, которая не дожила до таких преклонных лет, тогда он сделал второй, но и этот ему не достался.
Наконец нас доставили до места назначения в Северном Казахстане - на станцию Чистовскую. Отсюда через год меня в возрасте 15 лет мобилизовали в "трудармию". Я попал в Карпинск Свердловской области. Поселили нас в дощатые бараки с трехъярусными нарами из бревен и досок без постелей. У некоторых были наволочки для матрацев, но в них нечего было положить, и люди сами прятались в них на ночь от клопов, и этим спасались. Остальным приходилось туго.
Я попал в бригаду грузчиков бревен на кузовные машины. Вся бригада состояла из пацанов 15 - 16 лет. Бригадиром у нас был шестнадцатилетний Женя Чертков, "вина" которого была в том, что мать его была немкой, а отец где-то пропал без вести.
Морозы зимой 1942 - 43 гг. стояли в тех краях жуткие - за - 50 С.. Сугробы лежали выше нашего роста. Если машинам было не пробиться, мы шли впереди - расчищали дорогу.
На мне были хлопчатобумажные брюки, фуфайка, старая шапка и чесанки без подошвы, но зато - в калошах. И вот в самый мороз брюки порвались, а зашить нечем. Вроде не ахти какая защита - тонкая штанина, но без нее мороз обжигает беспрепятственно.
Рядом с нами работали заключенные, они и одеты были получше и кормили их сытнее, и вообще выглядели повеселее нас. Они жалели нас, говорили: "Мы-то знаем, за что здесь и когда, срок кончится, а вы, как мухи дохнете, и срока нет". Одна из заключенных прямо на мне зашила мои брюки своей ниткой.
Люди у нас действительно умирали, как мухи, но особенно большой падеж начался ближе к весне. Пайки были маленькие, поэтому некоторые старались отоварить хлебные карточки сразу за 2 - 3 дня и к концу месяца оставались ни с чем, на одной баланде. Курильщики часто меняли хлеб на курево, - им приходил тот же конец. Много было и других причин, обман не понимающих по-русски, утери и воровство карточек и т.д. Обезумев от голода, некоторые рылись в помойках, но и там улов был невелик.
Мне однажды тоже при отоварке отрезали несколько лишних талонов, - еле дожил месяц, спасибо добрым людям. Надо сказать, что добрых людей мне попадалось много, благодаря им и выжил, но об этом расскажу в другой раз.
В мае 1943 г. нам выдали списанные военные ватные брюки, валенки и другую одежду. Мы были рады без ума - тепло-то как! Ведь стояли еще крепкие морозы, особенно по ночам. Но вскоре стало не до радости: днем снег подтаивал - валенки насквозь промокали, а вечером ударял мороз - валенки промерзали, а вместе с ними и ноги. Больнее всего было ночью в бараке, когда все это оттаивало.
Было среди нас много фронтовиков, воевавших до глубокой осени 41-го. Некоторые в очень высоких чинах. Так они говорили, что на фронте лучше, нет этих мучений, унижений, а если ранят или идешь на верную смерть, так хоть знаешь, за что!
Впереди были долгие годы трудармии, спецпоселения, унижения..."

* * *

Проходит некоторое время, и Гарри Петрович возвращается к своим воспоминаниям вновь и вновь. Они не отпускают его.
"Первая часть моих воспоминаний заканчивалась тем, что в трудармии были и немцы-фронтовики, принимавшие участие в боях с фашистами. Среди них были и рядовые, и высшие офицеры. Запомнились мне многие из них. Фамилия одного, например, была Руп. Был он заместителем командующего одного из военных округов, а в трудармии стал заместителем начальника колонны. А его дети прошли всю войну, так как по матери были русскими. Позже он стал десятником, на службе его так и не восстановили.
Был еще бывший старшина, фамилию уже не помню, но сам он хорошо запомнился своим оптимизмом. Он постоянно твердил нам, все, что произошло с русскими немцами - это недоразумение. Вот, мол, кончится война, и разберутся. В армии он много лет был политруком и очень верил в справедливость.
Вообще, в большинстве своём - это старшее поколение, были удивительными людьми. И сейчас, много лет спустя, удивляюсь, - какие это были патриоты. Разреши им тогда идти на фронт, мало было бы отказников. Трудармейцы, работавшие на Богословском алюминиевом заводе, живя в ужасных условиях, за колючей проволокой, собрали деньги на постройку самолётов, за что получили благодарность от Сталина.
Зима 1942-43 гг. была очень холодной, и если вольные люди с трудом переносили её, то каково было нам, в большинстве своём - южанам, раздетым, разутым, - при 40-50-градусном морозе. К тому же, мы были ограничены в свободе передвижения, даже в зоне. Наша зона - это бараки, расположенные по периметру квадрата, огороженные заборами из колючей проволоки, у внутренней стороны забора - запретная зона. По углам забора стояли вышки, на которых круглосуточно стояла вооружённая охрана, которая при нарушении запретной зоны, применяла оружие. Был такой случай: женщина шагнула в запретную зону, чтобы сорвать крапиву, и это было её последнее движение, - прозвучал выстрел.
На работу и с работы мы ходили строем. На проходной проверяли количество выходящих и входящих, при входе даже производили личный досмотр, отнимали всё, даже еду. В бараке, в отсеке нас жило 18 человек, спали на трехъярусных нарах. Утром и вечером в бараках устраивали проверки. Если в чём-либо провинился, то отправляли на гауптвахту, с которой часто не возвращались.
Особенно трудно стало весной. Все ослабли. Хлеб выдавали с перебоями, а потом отоваривали карточки сразу за прошедшие 4-5 дней. Много людей стало умирать. Когда показывают в кино Освенцим, это сразу напоминает нашу "трудармию".
О том, что я работал на заводе грузчиком и ходил в штанах с голыми коленками, я упоминал в первых своих воспоминаниях. Наша бригада грузчиков состояла из таких полуодетых 15-16-летних пацанов. Когда занимались распиловкой и перетаскиванием брёвен толщиной до 90 см, то нам, по-"южному" одетым, приходилось как следует шевелиться, чтобы и работу осилить, и не замёрзнуть.
Наш десятник довёл нас до крайности. Ребята решили с ним "поговорить". Об этом узнал начальник лесозавода, Иван Иванович, добрейшей души человек. Вызвал нас и говорит: "Десятник вам жить не даст, я вас переведу на железную дорогу, на вскрышные работы". Спас нас. Но работа была, - врагу не пожелаешь. Шпалой то одного ушибет, то другого придавит. Хорошо, если десятник добрый, ободрит, а встречались и такие, что ногой поддаст в бок и кричит: "Работать не хочешь, Гитлеру помогаешь!" Молча проглотишь слезу и вперёд! А по утрам санями вывозили мёртвых из зоны.
Весна 1943 приготовила и для меня свои сюрпризы. В мае начались перебои с хлебом, выдавали за несколько прошедших дней с опозданием. Мы с трудом доживали до очередной выдачи. Во время одной из отоварок, я на радостях не заметил, что в карточке, вместо одного дня, отрезали на целую неделю вперёд.
Из-за голода и слабости я несколько дней не мог ходить на работу, лежал на третьем ярусе, на голых досках среди клопов и вшей, полчищами угнетавших доживающих доходяг. Закусил я край маленькой маминой подушки, привезённой с собой, а слезы текли сами собой. Ну, за что приходится умирать, когда так хочется домой?!
И вот 12 мая начальник смены Бунковский, бывший фронтовик, очень порядочный человек, заходит в отсек и говорит: "Эй, длинный, ты еще живой? Радуйся, тебе посылка". Длинным меня прозвали за то, что ростом я был выше всех.
Мне повезло. В посылке не было кирпича, что часто вместо продуктов в посылки подкладывали. Продукты были на месте. Так мама вторично дала мне жизнь. Посылку в то время отправить было очень сложно. Мама для этого последние вещи продала. Вот что значит, мама. Поздно порой мы начинаем их ценить, к сожалению. Эта посылка вернула меня к жизни.
Но, как говорят, одна беда не ходит. Не прошло бесследно примораживание ног зимой к обуви. Я заболел. Сильные боли в ногах, температура за 40 С. Унесли меня в зоновскую больницу. Лекарств никаких. Температура не снижается, ноги посинели, от прикосновения - терял сознание. Через несколько дней переместили меня в другую палату, когда я был без сознания. Оказывается, врачи меня списали и перевели к безнадёжным.
Очевидно, очень за меня мама молилась, да и подкрепление её продуктами сказалось. Через пять дней врач говорит: "Кризис миновал. Повезло тебе. Можешь идти в барак". Он освободил меня на некоторое время от работы. Если бы не доброта людей, давно бы не стало меня. Грех жаловаться, добрых людей на свете больше, лично ко мне люди относились хорошо, но общая обстановка не способствовала доброте.
Я понял давно, что в жизни за всё приходится платить. Прав был поэт Фирдоуси, когда писал: "не обижай людей, придёт расплата, нам счастья не сулит обида чья-то".
Когда кончилась война, мы были на седьмом небе, но оставались в своих бараках. Из комнат выбросили лишние нары, жили теперь по 5 - 6 человек, остальные умерли, или были расстреляны за разные незначительные провинности. После освобождения из зоны, нас направили на спецпоселение "на вечные времена".
В конце 1945 года начальник отдела спецпоселений НКВД СССР М. Кузнецов докладывал наркому НКВД С. Круглову: "Численность спецпоселенцев в стране составляет 2.230.500 чел., из них немцев - 687.300 чел. "Народ, численностью около 1% населения страны, составлял в ГУЛАГЕ, даже после частичного уничтожения, 30%. В 1939 в СССР было 1.427.232 немца. 3а 6 лет на "трудовом фронте" сгинуло больше половины!"


Крушение

В Одессу румыны и отдельные подразделения германских войск вошли 16 октября 1941 года. Красная армия, истекая кровью, отступала. Часть войск эвакуировалась на кораблях Черноморского флота в Севастополь, чтобы повторить там свой подвиг. Другая часть ушла в знаменитые катакомбы - партизанить.
Население Одессы осталось в большинстве своём в оккупации, - ему некуда стало эвакуироваться, - линия фронта оказалась западнее города задолго до его сдачи, отрезав все пути.
В городе, в окрестных сёлах и хуторах проживало огромное количество этнических немцев. Практически, более ста лет, с самого начала существования города, его рынки наполнялись продуктами выращенными в немецких хозяйствах. Ближние пригороды Одессы назывались: Аккерман, Францфельд, Петерсталь, Фрейденталь, Ленинталь, Мангейм, Гильдендорф, Блюменфельд...
Немцы работали не только в сельском хозяйстве, но и во всех сферах деятельности, они были моряками, врачами, учителями, портовыми рабочими. В общем, занимались каждый тем, к чему лежала душа, к чему был способен. Теперь Одесса считается еврейским городом, но немцы там обосновались раньше, и было их значительно больше.

* * *

Ирма Фридриховна Шенкель работала воспитательницей детского дома в одном их пригородов, имевшем в основном немецкое население. Здесь содержались обездоленные дети разных национальностей, по тем или иным причинам оставшиеся сиротами: у кого родители погибли в море или умерли от болезней, у кого - были репрессированы по различным обвинениям.
Перед самой войной Ирму Фридриховну назначили директором, взвалив на неё огромную ответственность. Ноша эта на порядок увеличилась с началом войны. Снабжение теперь осуществлялось с перебоями, а после окружения города и вовсе прекратилось. Сначала обходились, по инструкции, неприкосновенным запасом. А когда и он стал подходить к концу, Ирма Фридриховна пошла к командирам Красной армии. Однако, и они мало могли дать, но кое-что все же выделили и разрешили разбирать завалы разбомблённого продмага невдалеке от детдома.
В разборке завала принимали участие все сотрудники и старшие воспитанники. Работа оказалась тяжёлой и мало результативной. Продукты частью смешались с кирпичным крошевом и пылью, а частью сгорели во время пожара, вспыхнувшего после попадания в здание магазина авиационной бомбы.
- Ирма Фридриховна, этот кирпич пахнет жареными семечками, - протянула бесформенный кусок кладки воспитанница Валя, - я попробовала, но есть его нельзя, он горький.
- Выбрось его, и не тяни в рот всё, что чем-то пахнет. У тебя всё лицо в саже. Этот камень, видимо был пропитан подсолнечным маслом, а потом обгорел.
- Кушать хочется, - пожаловалась девочка.
- Да, Валюша, всем голодно. Надо потерпеть, может быть, найдём все же что-нибудь. Или придумаем.
Директриса собрала на совет всех сотрудников, надо было решать, как спасти детей от голодной смерти.
- Стоит ли продолжать разборку развалин, как мы это делаем последнюю неделю, - задала она вопрос своим помощникам. - Говорят, что у магазина был подвал, где тоже имелся склад, может быть там что-то уцелело.
- Навряд ли, - подал голос дед Петро, работавший в приюте сапожником, - подвалы в соседних домах, пострадавших при той бомбёжке, залиты водой. Да и лаз в подвал мы так и не нашли. И нет никого из работников магазина, кто мог бы показать, где искать вход в него.
Все стоявшие и сидевшие в комнате, в основном смертельно уставшие женщины, согласно и скорбно кивали головами. Подумав, Шенкель решительно произнесла:
- Тогда придётся опять идти к командованию. Просить помощи. Если не смогут снабдить продуктами, то, может быть, удастся эвакуировать детей. Надеяться на подаяние населения мы тоже не можем, у всех наступают тяжёлые времена. Кто мог что-то пожертвовать, уже это сделал.
- Так то оно так, - опять подал голос дед, единственный в коллективе мужчина, - но что-то стихли бои, второй день не слышно стрельбы и не появляется никто из наших солдат. Как бы не случилось худшего.
Что могло случиться, и что было худшим, не договаривалось, но все понимали, что в сложившейся ситуации могло случиться, и что они остались на территории занятой врагами.
- Ладно, - сказала Шенкель, - у нас ещё есть продукты для скудного питания в течение двух дней, да может ещё кто-нибудь даст немного. А пока надо разведать обстановку. В любом случае, необходимо что-то предпринимать, иначе перемрём от голода, раз уж посчастливилось не погибнуть от бомбёжек и артобстрелов.
Недолго пришлось ждать ответов на стоящие вопросы, уже к вечеру стало известно, что германец подошёл ещё ближе к городу и наши, сопротивляясь, оставили этот пригород.
Утром в детдом явилась группа германских военных. Детишки со страхом смотрели на чужих солдат, обследовавших все закоулки их дома, не обращая на его обитателей никакого внимания. Осмотрев всё, старший из них спросил, кто шеф заведения. Ирме Фридриховне ничего не оставалось, как представиться.
- Как-как, вы сказали ваша фамилия? - переспросил офицер.
- Шенкель, - повторила Ирма.
- Еврейка?
- Нет, немка.
- А-а. Я смотрю, здесь много немцев.
- Да. Немцев здесь много. Наши предки приехали сюда, в надежде на лучшую долю, больше ста лет назад. Они и город строили, и хлеб растили.
- Хорошо. Какие у вас проблемы?
- У нас закончились продукты.
- Так-так. Но мы не можем взять вас на довольствие. Это не предусмотрено.
- Что же нам делать?
- Не знаю. Скоро появится администрация по организации тыла, может быть у них есть какие-то инструкции на такой случай. Может быть, и это вероятнее всего, нас сменят здесь румыны. Это их зона.
- Что нас ожидает?
- Этого я тоже не знаю. Наша часть фронтовая. Наша задача наступать, воевать и, если угодно богу, - умирать. Следом идёт СС. Он решает. Потом приходят тылы и устраивают порядок.
- СС - что это?
- Это..., - задумался офицер, - это, пожалуй, то, что вас не обрадует. Мне пока некогда, - заторопился фронтовик, - приходите ко мне через час вон в то здание. Меня зовут оберстлойтнант Шмидт.

* * *

Ровно через час Ирма Фридриховна была уже в указанном здании школы. Здесь был устроен временный штаб полка, начальником которого и был её давешний знакомый.
- Вот что, - сразу взял он быка за рога, - надо торопиться. Встреча с СС вам ни к чему. А они появятся сразу, как только установится затишье. Здесь есть брошенные русские машины и несколько пленных. Поговорите с ними, есть ли среди них шофера. Если они смогут привести в движение хотя бы одну из этих развалюх, то я разрешу ваш проезд через линию фронта. А там, как вас встретят русские, я не знаю. Впрочем, вы лично можете остаться, если желаете, раз вы не еврейка, вас могут и не тронуть. Может быть, вам здесь будет лучше.
- Нет-нет, я должна спасти детей, - быстро ответила она.
- Дело ваше, моё дело предложить, - прохладно ответил подполковник.

* * *

Шофёры среди пленных нашлись сразу и, даже, один автомеханик из полкового гаража. Они осмотрели машины, поколдовали над ними, переставляя с одной на другую детали, меняя повреждённые на исправные. Наконец, завели одну из них.
Ирма побежала к оберстлойтнанту за разрешением и пропуском на проезд через боевые порядки немецких и румынских войск. Звание немецкого офицера соответствовало советскому подполковнику.
- Всё уже готово, - сказал он, - осталось проставить имена старшего маршрута, водителя и точного количества пассажиров, детей и взрослых.
- Я прошу вас дать нам двух шоферов, они все раненые и один не сможет довести машину до пункта назначения.
- Поезжайте пока в своё заведение, вот вам пропуск, грузите детей и всё необходимое. Я скоро сам подойду и решу все детали на месте.
Ирма понеслась к машине, взяла двух самых, как ей показалось, толковых шоферов и они поехали к приюту. Никто из пленных ещё не знал ничего точно, только догадывались, куда и зачем придётся ехать, поэтому ко всему относились с большой долей сдержанного безразличия, людей подневольных, за которых всё решают другие.
Когда подъехали к детдому, там их с нетерпением ожидали. Ирма Фридриховна собрала персонал и дала распоряжение постелить в кузове машины матрасы, усадить туда детей, взять одеяла, чтобы было чем укрываться, если придётся ночевать в степи - всё-таки осень на дворе. Кроме того, взрослым предстояло решить, кто поедет вместе с детьми помимо заведующей.
Немец разрешил взять ограниченное количество женщин и двух шоферов, вписав всех в бумагу с печатью и его росписью. Все еле втиснулись. На карте он показал Ирме, как лучше ехать, чтобы было быстрее и безопаснее. Ещё он приказал залить горючего в бак и в канистру.
Сборы оказались недолгими, и машина тронулась в неизвестность. Люди спешили побыстрее исчезнуть пока ничего не изменилось.
Озабоченный оберстлойтнант остался стоять у ворот детского дома, куда уже деловито вселялись его подчинённые, которые понятия не имели о том, куда их шеф отправил бывших жильцов. Ирма крикнула на прощание, - "данке шён", - и махнула рукой.
Оставшийся стоять на окраине Одессы германский подполковник, начальник штаба пехотного полка, пребывал в раздумье, - правильно ли он поступил, взяв на себя такую большую ответственность.
То, что детей и женщин нужно было спасти, он не сомневался. Но правильно ли его поймут в вышестоящих штабах и специальных службах, если дознаются, если до них дойдёт информация о его самоуправстве. Сам он докладывать о содеянном не планировал.
Если даже ему не поставят в вину отправку детей, то, как оправдать освобождение двух опытных шоферов, двух солдат вражеской армии. Надо сказать, что эта русская немка та ещё штучка, - выбрала себе самых лучших, это сразу бросилось ему в глаза! Да и машина, какое ни какое, а средство передвижения.
Ну, да где наша не пропадала! - так, кажется говорится у русских. Чёрт не выдаст, - свинья не съест! Его солдатские грехи заранее отпущены, но, тем не менее, - спасение нескольких детских душ ему зачтётся на страшном суде, когда он предстанет перед Господом. Правда, утверждают, что солдаты, погибшие на войне, ровными рядами маршируют прямым маршрутом прямо в рай. Остаться живым он всё меньше и меньше надеялся. Но... Сделать доброе дело, если можешь его сделать, это должно зачесться особо, - подсказывало ему его лютеранское сознание.

* * *

Машина, ведомая хоть и слабой, но опытной рукой, двигалась по просёлочным дорогам нарисованным на клочке бумаги Ирмой, запомнившей основные пункты на германской карте. Да и шофера оказались знающими местность, исколесившими причерноморские дороги ещё до войны, перевозя - то военные грузы, то - начальников. Участвовали они в этих местах и в учениях войск.
В города и крупные населённые пункты старались не заезжать, кто его знает этого подполковника, насколько его документ окажется авторитетным для другого начальника. Поэтому, лучше на крупных чинов не нарываться.
На одном из контрольных пунктов на дороге среди степи, долго обследовали их машину и рассматривали пропуск. Фельдфебель, возглавлявший пост оказался дотошным и подозрительным. Ирма, собрав весь свой словарный запас, стараясь использовать только литературный немецкий язык, решительно объясняла ему, что пропуск ей и всем этим людям выдан по личному указанию очень большого начальника - самого оберста.
То ли её объяснения оказались убедительными, то ли оттиск полковой печати достаточно чётким, но их пропустили.

* * *

Машина, урча, пробиралась между холмами, по руслам ручьёв и овражков, скрываясь от стороннего глаза. Опасность была велика. Бумажка немецкого подполковника могла где-то и не сработать. Её могли где-то и не признать за достоверный документ.
Однажды, когда машина вынужденно въехала на очередной бугор, который никак нельзя было объехать, она была обстреляна издалека, вероятнее всего румынами. Но преследования не последовало.
Зато наша машина не понравилась пилоту самолёта-разведчика, возвращавшемуся с советской стороны. Он облетел на низкой высоте машину несколько раз, спикировал, пугая, на неё и удалился. Через какое-то время с той же стороны пролетело несколько штурмовиков. Боезапас они, очевидно, израсходовали, и только один из них выпустил по нашим беглецам короткую очередь последней обоймы из пулемёта, прошив в нескольких местах кузов машины, оставив по дырке в крыше кабины и в капоте, не задев к счастью ходовой части автомобиля. Но среди юных пассажиров появились раненые: мальчику продырявило мякоть ноги, да троим ребятишкам исцарапало лица и руки щепками, отскочившими от пробоин в деревянном борту машины.
Раны обработали йодом из аптечки, ногу мальчику перевязали и стали насторожённо ожидать дальнейших агрессивных действий со стороны каждого встречного. Особенно внимательно стали следить за небом и при первом же появлении самолётов останавливались и не шевелились. В первых же кустарниках, попавшихся на пути наломали веток и замаскировали ими машину.

* * *

Больше всего Ирма беспокоилась за то место, которое военные называли "линией фронта". Ей представлялось, что это что-то вроде стены, через которую придётся пробиваться. Её даже бросало в жар от ожидания этого непреодолимого препятствия.
Но вот, на одной из остановок среди всё той же степи, у очередного шлагбаума, румынский солдат, взглянув в бумагу с немецким орлом, выпучил глаза и на ломаном немецком языке сообщил, что вперед ехать нельзя - там, в пяти километрах находятся большевики и никаких немцев нет. Ирма объяснила, что им надо проехать именно в ту сторону, и об этом написано вот в этой бумаге, и она ткнула пальцем в слово "фронт", поднеся её к самому носу солдата. Вид этой бумаги с печатями и чёрными орлами действовали на того как-то гипнотически, он махнул рукой, - поезжайте!
Отъехав от поста на километр, наши путешественники стали внимательно озираться по сторонам, не веря, что не будет больше встреч с немецкими или румынскими войсками, и скоро появятся в поле зрения свои, дорогие и милые лица. Всё ещё опасались возможной погони.
Свои обнаружились неожиданно. Вдруг, выскочив на очередной пригорок, машина была обстреляна, и остановилась. Стреляли из винтовок с соседнего бугорка и несколько пуль просвистели над кабинкой.
Шофер выскочил из-за руля, бросился в дорожную пыль и закричал:
- Ложись!
Ирма тоже выскочила на дорогу, но решила не прятаться, а показаться нашим солдатам, чтобы они видели, что это не вражеские солдаты, а мирные люди.
Стрельба прекратилась. Всмотревшись, она увидела рядом на соседней горке цепочку окопов, тщательно замаскированных, но всё же заметных при внимательном рассмотрении.
Некоторое время стояла полная тишина. Ирма вышла вперёд, сняв пиджак и оставшись для большей убедительности в белой сорочке. Она помахала рукой и крикнула:
- Мы свои.
Над окопами появилось несколько голов самых любопытных бойцов. Красноармейцы внимательно рассматривали пришельцев с вражеской стороны. Наконец из окопов помахали - подъезжайте!
Командир роты, в расположение которого выехали наши беглецы, ничего решать не мог и отправил их в штаб полка, дав сопровождающего.
Шофёры всю дорогу были напряжены, о чём-то сосредоточенно думая, опасаясь врага, который оставался позади, но мог в любую минуту переменить решение и прекратить их поездку. А, въехав в расположение своих, они тоже не повеселели, но ещё более подобрались.
Ирма тоже заволновалась, - поверят ли им всем, куда направят детей, как распорядятся её судьбой? Она уже знала, что немцев Поволжья и других территорий отправили в Сибирь на высылку....


Победитель

В окруженной фашистами Одессе набирали ополчение, чтобы закрыть брешь в обороне. Здесь жило огромное количество немцев. На это не обращалось внимания - немцы обосновались здесь сразу после присоединения этой земли к России и большинство русских приехав, обнаруживали здесь немцев, которые воспринимались как местные жители.
Вокруг Одессы раскинулись сотни немецких сел и хуторов (куттор, называли их немцы), кормивших город и флот всеми продуктами, какие произрастали в этом благодатном крае. Селившиеся здесь представители других народов, приезжавшие сюда курортники, воспринимали как данность немецкое присутствие. Никто никогда не оспаривал их право жить здесь, трудится, выращивать овощи и фрукты, иногда диковинные, свои, "немецкие чудеса".
И теперь в ополчение пошли все вместе - русские, немцы, украинцы. Так же плечом к плечу и воевали. На немцах еще не было клейма "пособников фашизма, шпионов и диверсантов". В суматохе боев рядового Келлера стали называть Келлеровым. Так и записали, в конце концов, в документах. Он не стал протестовать, оспаривать - что-то уже почувствовал в отношении начальства к советским немцам.
Из Одессы удалось вырваться не всем. Эвакуироваться повезло не многим. Среди этих немногих оказалось несколько человек с немецкими фамилиями. Оказался среди счастливчиков и рядовой Келлеров. К этому времени советские немцы уже были объявлены неблагонадежными и отправлены в ссылку в восточные районы страны. Были они "изъяты" и из рядов Красной Армии, несмотря на то, что многие из них уже проявили стойкость и героизм на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и даже имели боевые награды. Многие сложили свои головы за Родину, а защитники Брестской крепости, среди которых полегли более двухсот поволжских немцев, заслужили вечную славу, с обнародованием которой не спешат до сих пор.
Не избежали общей для своей нации участи и защитники героической Одессы. Их пропустили через мелкое сито проверки и немцев, всех до одного, невзирая на заслуги, отправили в ГУЛАГ. Русским и украинцам дали по медали "За оборону Одессы". Самому городу присвоили почетное звание "Город-герой".
Келлерову повезло, его оставили на фронте.
Война есть война. Здесь всякое случается: отступления перемежаются отчаянными контратаками, а те паническим бегством. И снова: атаки, отступления, оборона, наступление, и так без конца. И все непредвиденно, неожиданно для рядовых исполнителей.
Во время одного из боев Келлеров с группой сослуживцев попали в плотное окружение и, оставшись без боеприпасов, беспомощно попытались отбиться кулаками и кольями, но быстро были схвачены здоровенными парнями в германских касках с автоматами в руках и с засученными рукавами. Красноармейцев скрутили и погнали в ближайший поселок, где расположился полевой штаб.
На допросе они не смогли и не захотели дать никаких полезных фашистам показаний. Келлеров с удивлением для себя открыл, что понимает все, о чем говорили между собой допрашивавшие их фашисты. Настолько он, оказывается, хорошо знал свой родной язык. Но не подал вида. Немцы, нисколько не таясь, потешались над "бестолковыми красноармейцами" вряд ли умеющими читать и писать по-русски, не то чтобы знать что-то о стратегии и тактике своих большевистских командиров. Правда, Келлерова они почему-то выделили среди других - допрашивали с большим пристрастием. В конце концов, старший офицер, в отутюженной чистенькой форме сказал подчиненным:
- Этого завтра утром поставить к стенке вместе с комиссаром, что уже приговорен.
Осмотревшись в камере, в которую был превращен обычный подвал дома, где расположилась комендатура, Келлеров определил, кто из присутствующих был комиссаром. Он подошел к нему и шепотом незаметно для других удостоверился в правильности своей догадки. Комиссар не отрицал своего звания, да это было бы бессмысленно - комиссарская звезда - отличительный знак - красовалась предательски на его рукаве.
- Вас завтра расстреляют, - сказал ему Келлеров, - и меня тоже. Что мы можем сделать, чтобы спастись?
- Откуда знаешь? - спросил комиссар сдавленным голосом.
- Они говорили между собой. Я их понял, - ответил Келлеров, не вдаваясь в подробности. - Надо попробовать бежать.
- Как тут убежишь? Сверху караул, отдушина маленькая.
- Надо ее расширить, она выходит в огород. Я осмотрелся, с той стороны не охраняется. Может быть, к утру успеем выбраться.
Все гуще сумерки собираются по углам, постепенно выползая и заполняя собой все пространство. И в подвале, и в лесостепи северного причерноморья. Тишина. Только изредка доносится далекий разрыв снаряда да топнет солдатский сапог врага в половицу над головой.
Арестантов было немного, но они дружно принялись за дело - руками стали разгребать сухую глину вокруг отдушины. По очереди работали и чутко прислушивались к происходящему наверху.
Перед рассветом лаз был готов. Келлеров выбрался первым, дополз до угла дома, осмотрелся. Было спокойно. Со стороны улицы раздавались шаги часовых и разговор вышедших на крыльцо покурить караульных бодрствующей смены, свободных от несения службы в этот час. Им приходилось выходить из дома и в туалет, и в курилку, так как это не было оборудованное под караульное помещение здание, а обычный, хоть и просторный, русский крестьянский дом.
Комиссар и другие арестанты тоже выбрались из подвала, стали присматриваться - куда бежать.
Келлеров уже сориентировался и показал рукой направление, в котором он предлагает двигаться, чтобы не быть замеченными. Рассвет уже близился, на востоке небо слегка посветлело, но было еще по южному темно. Но скоро, очень скоро солнце осветит землю своими лучами. Стали потихоньку преодолевать огород. К их счастью сразу за огородом простиралась небольшая поляна, за ней заросли кустарника, дальше раскинулось большое поле, заканчивающееся речкой, а за рекой - располагался лесной массив. На востоке, где алел рассвет, слышалась то слабая, то интенсивная перестрелка - там линия фронта и до нее совсем недалеко. Дойдя до речки, решили немного пробежать по ней туда, где к ней ближе подступали спасительные деревья. Выбравшись на противоположный берег, побежали, прячась в низинах и оврагах.
Утреннее небо на востоке легчает, становится прозрачней, подготавливая первый выстрел солнечного луча.
И вдруг, вот оно - солнце - брызнуло искрами, и сразу - стрелами лучей, постепенно заливая все пространство своим греющим золотом.
День пролежали на дне оврага невдалеке от дороги, по которой туда-сюда сновали повозки, автомобили и мотоциклы. По очереди дежурили, особенно наблюдая за дорогой и высматривая местность к востоку. Остальные отсыпались.
На следующую ночь были уже у своих. Им повезло - попали в свою часть и командир принял их с распростертыми объятиями, составил на всех наградные листы, умолчав о пребывании в плену, обрисовав все как рейд по тылам противника. Комиссар попросил особо отметить Келлерова.
Вскоре пришли награды. Келлерову вручили Орден. И пошло-поехало. Что ни бой - то награда. Как говорится: лиха беда - начало. Награды не любят пустую грудь - льнут друг к другу. И то сказать - Келлеров не прячется за спины товарищей, всегда - впереди, отчаянно бьется не страшась и пули будто огибают его. Несколько осколочных ран и царапин он все же получил, но до серьезного увечья дело не дошло. Но нашивки за ранения ему исправно выдавали, и он складывал их в свой вещмешок.
В великий день Победы старшина разведроты Келлеров на радостях подошел к командиру, поздравил и объявил:
- А ведь я, товарищ майор, не русский, я - немец и фамилия моя не Келлеров, а Келлер.
- Ну, ты даешь! - Удивился командир. - Ну что ж, победителей не судят. Да и вообще, я знал многих немцев еще в начале войны и всех бы оставил на фронте. Но не я решал тогда. И что же теперь думаешь делать?
- Хочу вернуть родную фамилию и жить спокойно.
- Ну что ж, пиши рапорт. Подробно опиши, как получилось, что поменял фамилию.
Дальше завертелось! Особисты забеспокоились, стали собирать на него документы, характеристики, справки, допрашивать самого и сослуживцев. Но ничего компрометирующего не нашли. Зато нашли его семью, вывезенную из Одессы за Урал. В конце концов, отобрали у него все документы и через несколько дней выдали новые. Везде: и в военном билете и в наградных удостоверениях красовалась его родная фамилия - Келлер.
Тут и демобилизация началась. Его, по настоянию особого отдела, исключили из списков части одним из первых. Проездные документы выдали не до Одессы, а до Урала - там, в одном из городков жила теперь в ссылке его семья. Особисты тут четко сработали - досконально все разведали.
И вот он, герой войны - вся грудь в орденах и медалях - встал на учет одновременно в военкомате, как участник войны, гвардии сержант запаса, и в спецкомендатуре - как поднадзорный, не имеющий права без разрешения коменданта, тылового старлея, покидать свой поселок на окраине городка. Это был ему удар ниже пояса.
Отношения с комендантом не сложились сразу. Тот оказался буквоедом, не умеющим уважать людей. К тому же зависть не лучший товарищ. Такие ордена, какими оказался награжден какой-то немчура, ему не могли и присниться. Он и видел воочию многие из них впервые. Келлер приходил отмечаться при всем параде, при всех наградах. Даже красные и желтые нашивки за ранения восстановил, чем пренебрегал там, на фронте. Они, эти нашивки, тоже действовали на коменданта, как красная тряпка на быка. Даже проверял правомочность их ношения Келлером.
Комендант имел всего одну юбилейную медаль, колодочка которой сиротливо красовалась на кителе в окружении каких-то несолидных значков типа "БГТО" и "Ворошиловский стрелок". Не повезло мужику отличиться в бою, всю войну просидел делопроизводителем в глубоком тылу.
После нескольких посещений и взаимных уколов, Келлер стал приходить, звеня своим иконостасом, и прямо с порога во всеуслышание заявлять:
- Ну что, сидишь тыловая крыса, крестики рисуешь? Отметь, не сбежал орденоносец. На фронте за бабьими юбками не прятался, как иные-некоторые здесь в тылу ошивались, пузо отращивали, бесправных женщин брюхатили. И теперь фронтовик Родине служит, материальные блага создает - не насиживает себе геморрой на мягком стуле.
- А ну, прекрати свою враждебную пропаганду фашист недобитый, - взвивался комендант. - Вон отсюда!
- Хрен тебе в загривок! Отметь сначала, что я был. Сам хочу видеть, какой ты мне крест поставишь. А то я знаю ваше мерзкое отродье. Еще скажешь, что не выполняю предписаний, измываться начнете, как над этими бессловесными бабами. И я тебе не фашист, а член Вэ-ка-пэ-бэ, на фронте, под свист снарядов принятый в партию. А ты типичный враг народа и тебе за издевательства над людьми и за оскорбление чести честного воина на партсобрании отвечать придется. Готовься!
Этот комендант вскоре куда-то исчез, видимо попросился "на другой участок работы", а новый оказался из фронтовиков и не нарывался на острый язык Келлера, сам с ним уважительно первым здоровался, называя по имени-отчеству.
Но самолюбие Келлера было задето очень глубоко, характер у него испортился. Все он теперь воспринимал в штыки. Что в открытую боялись делать другие его соплеменники, запуганные еще в начале войны, когда за малейшее недовольство немцев-трудармейцев быстро доводили до могильника, превращали "в лагерную пыль".
Лишь во второй половине пятидесятых годов Келлер немного успокоился, не стал себя распалять, попрятал подальше свои ордена и медали. Все свое время посвятил семье и работе на заводе. Из партии он вышел сразу после смерти Сталина и ареста Берии. Теперь такой шаг уже не грозил еще большими репрессиями, чем принадлежность к неблагонадежной нации. До "льгот" он конечно не дожил.


"Диверсант"

В Европе шла ужасная война, а над этим клочком азиатской степи стояла жаркая осень. Здесь разыгрывались местные трагедии. Люди испытывались кто на прочность, кто на человечность... Кто-то выживал, а кто и нет.
...Среди степи возвышался одинокий карагач. На скрипучем сучке висел подвешенный за ноги мальчишка. Сашка висел давно, ему это было уже невмоготу, но "признать" себя фашистом он не мог ни за что.
- Как только сознаешься, что ты фашист, - веревка сама развяжется, - сказали они, уходя.

В голове стучало, лезли всякие мысли, вспоминался родной поволжский город с его чистыми зелеными улицами, на которые выглядывали из-за цветников, кустов и деревьев прозрачные окна разных размеров и форм. Зелень и окна украшали аккуратные дома. Сашка любил гулять по этим улицам, особенно по Нижней, может быть потому, что она была дальней от их дома, и мать не могла видеть, как он вместо школы опять шатается без дела. Да, водился за ним такой грех - поэтому, если б не война, он должен был бы второй год ходить в первый класс. Но не пошел. И никогда уже не пойдет. А как хорошо было бы сейчас сидеть в уютной школе вместе с приятелями, которых беда разнесла по всему белому свету. Кто их знает, где они теперь. Может кто-нибудь также болтается вниз головой на карагаче, дубе, кедре или бог весть каком еще дереве - оказывается, на белом свете много всяких деревьев и других растений, каких не было в их родной местности.
Родные приволжские места он знал хорошо, - ему немало приходилось бывать далеко за городом. Всей семьей они часто ездили на сутки, на огороды и бахчи. Там на берегу реки они вскапывали грядки, сажали семена, ухаживали за растениями, а потом убирали массу вкуснейших овощей. Зимой всего было в достатке. Сашке вдруг вспомнился моченый арбуз, его сказочный вкус. Сейчас бы хоть толику запасов из тех погребов, сюда, в их землянку. Как бы мама была рада...

... Отяжелевшая Сашкина голова продолжала воскрешать все приятное, давно забытое. Иногда они с отцом отправлялись к реке на сенокос. А как же - ведь они, как и многие в их городке, держали корову и прочую живность. После жаркой работы, если позволяло время, отец устраивался на отдых на бережку с удочкой. После удачной рыбалки дома был праздник с рыбным пирогом. Но Сашке больше всего нравилась рыбка, обваленная в муке и поджаренная до хрустящей корочки. Даже хвост и плавники...

Сашка в очередной раз открыл глаза. Никого вокруг не было, но ему послышался свист, - может быть какая-нибудь птичка сидит над его ногами, разглядывает его сверху, насмехается над ним. Но он уже не мог посмотреть туда, - голову невозможно было поднять, глаза плохо различали что-либо даже по горизонтали, - затекли потом, слезами...

Сашка опять вспомнил своих мучителей, - за что они его так? В деревне живут все рядом. Все старше его лет на пять, один - Петька - вообще сосед, живет за саманным забором. Все тут саманное: и дома, и огороды, и фермы, и всё, что только есть в селе. Даже огромный купол, под которым, как говорят, в давние времена был похоронен богатый кочевник. Сашка уже видел местных жителей - казахов, ничего особенного, похожи на калмыков, только летом одеваются очень тепло - в стеганые халаты и меховые шапки. В такой одежде он и зимой не мерз бы, можно было бы и печку в их хибаре не так часто топить вонючим кизяком - сухим навозом со скотного двора. Одно в поведении этих людей оставалось ему непонятным, - с какой настороженностью они новых поселенцев рассматривали, особенно сильно их интересовали непокрытые головы.
Много позже Сашка узнает, что они там тщились увидеть. Рога.

Сашкин отец после их приезда сюда очень быстро куда-то исчез. Сашка во всей этой сутолоке не сразу и понял, что отец уехал надолго, как потом оказалось - навсегда. Скоро выяснилось: отцов вообще не стало, как и старших братьев. От многих из них письма так и не пришли.
От Сашкиного отца было одно, еще без обратного адреса. Не знал он адреса, до которого его довезут в этом "телятнике", когда отправлял жене и детям эту успокаивающую записку. Что с ним произошло дальше, семья не узнает никогда. В обиход вошло новое слово - "трудармия", но произносилось оно шепотом...

- Сознайся, что ты фашист - мы тебя в яму посадим, а не сознаешься , - за ноги подвесим, - кричали Петька с дружками.
Он не "сознался". Хотя в яме сидеть было бы, конечно, значительно веселее.
- Сознайся, сознайся, фашист, фашист, - кричали ребята.
- Нэт, ихь нэт фашист, - затравленно глядя на них исподлобья, повторял он.
- Как же нет, ты и гуторить-то по-нашему плохо умеешь.
- Нет, - говорит Сашка коротко, чтобы не коверкать других слов, не раздражать своих мучителей.
- Как же нет, если в газетке было пропечатано, что вы все фашистские шпиёны и дирисанты, а за это вас к нам сослали, чтоб не убёгли.
Они еще долго доказывали ему свое, а устав, привязали его за ноги к нижнему сучку карагача и оставили так.

... В голове у Сашки все перемешалось, поплыло, поплыло: арбузы, подсолнухи, дыни, бегущая рябь речной поверхности, голая степь, новогодняя елка с большеротым щелкунчиком... Появилась рогатая голова: неведомо почему, но это - фашист. Голова бычится, скалится, мычит, а рядом скачет орущий Петькин рот: "фашист-фашист - шпиён-дирисант-виси-виси..."
Сашка очнулся через много времени. Он лежал дома, в своей землянке, за печкой. Привез его старый чабан, случайно увидевший, как что-то болтается на одиноком дереве, вдалеке от жилья. Парнишка был весь синий, без сознания, чуть живой и... без рогов.

Сашка поправился. Вырос. Отца он так и не дождался, - из трудармии мало кто вернулся из взрослых мужчин. Петька тоже вырос. Долгие годы потом они жили по соседству, через саманный дувал. Дружить не дружили, но и не ссорились. Каждый помнил ту военную осень, оставившую в их душах неизгладимые рубцы. Они до конца дней будут помнить ту войну, на которой сами не были, но которую будут проклинать за то, что она хотела убить в них людей.
Сашка, Александр Адамович, пережил свою мать, добрую тетушку Амалию, на пару лет. Ему было отмерено на этой земле всего полвека. А его дети, братья, племянники разбросаны по разным странам обновленного мира. Они теряют родственные узы, память о прошлом.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"