Гринимаер Виктор Александрович : другие произведения.

Всему вопреки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:

ВСЕМУ ВОПРЕКИ
Повествование в трех книгах



Лучшему другу детства, Владимиру Якелю,
братьям и сестрам,
родным и двоюродным,
65-летию их депортации - посвящаю.


Книга первая
РОЖДЕНИЕ И ПОХОЖДЕНИЯ
ЮНОГО "ВРАГА НАРОДА"


Штрихи
Вместо пролога

Как и полагается, рассказ о нашем герое сразу начнем с рождения.
Тогда, в послевоенном, голодном году, вряд ли кто-то с особенным оптимизмом ждал его на этом свете. Иначе разве родился бы он, мой приятель, Виталий Райфмайер, принятый старой башкиркой-повитухой в той землянке, бывшем овощехранилище, превращенном в ту холодную осень в телятник. Или вовсе и не там появился он на свет, а только произрастал потом в яслях, в соломке за телячьими клетушками, как легендарный Христос? Теперь об этом уже спросить, уточнить не у кого. Мамы давно нет, "бабушки" Розы - тоже.
А тогда, появившись на свет, он обязан был по законам времени поозиравшись по сторонам услышать: "Когда меня мать рожала, вся милиция дрожала, прокурор сказал сердито, - родила опять бандита".
Районный комендант, уполномоченный НКВД, сразу же пронумеровал, взял на учет нового подопечного, которому сразу же были отрезаны все престижные жизненные пути, запрещено все, кроме права беспошлинно дышать и добросовестно работать где-нибудь на ферме - "быкам хвосты крутить", как в тех местах говорилось. И восклицать время от времени: "Спасибо Родине любимой (партии родной, дорогому вождю - на выбор) за растакое и разэтакое счастливое детство!". Начальники думали, что своими строгостями дисциплинируют людей, приводят их в безропотное повиновение, но на деле - загоняли язвы вглубь. А там, в этих потаенных местах, пелись песни и шли свои процессы, неподвластные никаким уполномоченным, какими бы умными и всеведущими они себя не считали.
Бандита, как бы этого не хотелось кому-то, из него, нашего друга, не получилось, хотя все условия к тому были созданы. Но "человек может стать честным в любое, даже самое скверное время", - считал классик.
И как бы там ни было, какие бы усилия к тому ни прикладывались, из его соплеменников вышло мало нерадивых людей. А все детские воспоминания Виталия связаны теперь с добрыми улыбчивыми людьми, шутками-прибаутками, с солнечными летними днями, многоснежными зимами, весенними потопами, осенней слякотью, южно-уральской лесостепью с ее прозрачными березовыми колками. И с телятами, с их милыми мордашками. Ну и, конечно же, как без этого, с изощренными деревенскими матерщинниками, едкими, но чаще - безобидными анекдотами и похабными частушками.
Теляток он любил, сочувствовал и переживал им за их, подсмотренные и прочувствованные им, мучения при появлении на свет.
В сумрачную соседнюю стайку, отгороженную от телятника дощатой перегородкой, где дожидались отела коровы, телячьи мамы, его, ползунка, естественно, не пускали, но таинство появления на свет теляток не было для него тайной за семью печатями с самого начала его дней. Он все это знал уже тогда, когда еще и ходить не умел.
Когда корова начинала непривычно надсадно, как-то утробно, мычать, буквально реветь, и все взрослые убегали к ней на помощь, затворив за собой дощатую дверь, ребенок по мягкой соломке, обильно натрушенной за телячьими ясельками, подползал к перегородке и в глазок от выпавшего сучка, изучал происходящее в соседнем помещении. Через глазок тянуло прохладой и тревожными запахами. Взрослым не было в этот момент до ребенка никакого дела, они все были там, в родильном отделении коровника, они были поглощены важным событием, помогали, чем могли очередной буренке, появлению на свет ее детеныша.
Там царила какая-то мрачноватая обстановка: полумрак, сырость. Оттуда веяло прохладой. И вот в такой обстановке рождалось коровье потомство.
Сначала показывались на свет передние ножки, потом головка... Когда появлялся весь теленок Виталик, таким непривычным для родных именем назвала мама при рождении нашего героя, чтобы не быть изобличенным, отползал от глазочка к считавшемуся теплым дымоходу, тянувшемуся вдоль всего телятника, и смотрел отсюда, из сухого тепла, как приносили мокрого теленочка, клали его на мягкую подстилку, обтирали, укрывали мешком и оставляли просыхать и осваиваться с этим новым для него, неуютным состоянием. Теленочек сначала весь дрожал, потом, постепенно просыхая и согреваясь больше своим внутренним теплом, притихал, положивши головку на передние ножки.
Накануне своей первой, на улице уже стояла зрелая осень, годовщины Виталик решил, что достаточно ему пребывать в таком унизительном ползунковом состоянии и протирать штанишки об солому в непотребных местах. Он, держась за штакетины, из которых были сооружены телячьи клеточки, встал на свои ножки и, перебирая ручонками и ножками пошагал вдоль бесконечного ряда клеток, за которыми ему было этот год и уютно, и счастливо. Выйдя в длинный сверкающий чистотой проход, он завороженно остановился, стараясь сохранить равновесие. Постоял, привыкая к отсутствию опоры, и нетвердым, но решительным шагом двинулся в неизвестность.
Когда мальцу стало под силу удерживать наполненную молоком пол-литровую банку с натянутой большой соской, он стал помогать маме, кормить телят из этих сосок. Подрастая быстрее, чем он, они пили молоко, а потом - обрат, уже из ведерка. Некоторые при этом поначалу бестолково торкались носами в жидкость, вдыхали ее, фыркали. Приходилось давать такому сосунку палец вместо соски, что они очень любили, и опускать руку вместе с мордочкой в ведерко с молоком и приучать его таким способом пить по-взрослому. Язычки у теляток были шершавенькие, пальцы они засасывали крепко и неохотно отпускали их.
Вырастая, телята переходили в среднюю, а потом и в старшую группу, а им на смену постоянно появлялись на свет новые мамины подопечные. Этому конвейеру не было конца и это всех радовало.
Больше всего из взрослых животных Виталию нравились лошади за их стать, природную красоту и резвость, но подходить к ним было боязно, они сильно брыкались, даже жеребятки. Как появлялись на свет жеребята, видеть не приходилось, очевидно, так же как и телята, но как они зачинались, это в поселке было прекрасным зрелищем, наглядным для всех. Конюхи выводили на большую поляну между конюшней и поселковыми домами кобылу и красавца жеребца, и начинался тот волнующий ритуал. Ребятишки как завороженные стояли на почтительном расстоянии и учились нежности.
Страшнее всего для ребятишек на деревенской улице оказывались встречи с индюками, а опаснее всего - с гусаками. Индюки, огромные птицы, возвышавшиеся даже над первоклассниками, делали в сторону проходящих мимо них угрожающие движения и клохтали, а гусаки с шипением гнались за ними и если кого догоняли, больно щипали своими большими клювами за пятки, а то и повыше.
Петухи тоже пытались клеваться, но их почему-то боялись меньше, кшикали на них и те, испугавшись, возмущенно кудахтали как обычные куры. И тут же, чтобы реабилитироваться перед своими подружками за секундную слабость и показать свою истинную удаль такой забияка нагонял какую-нибудь курочку и от души утаптывал ее, а после сего геройства, воркуя, шаркал вокруг нее крылом.
Вот такие они воспоминания самого раннего детства. Дальше попробуем некоторые эпизоды показать немного глубже и шире.

* * *

Мама Виталика поначалу, надеясь вскорости вернуться на свою родину, на Волгу, в свою немецкую республику, откуда ее со всеми соплеменниками изгнали осенью 1941 года, не обзаводилась большим хозяйством. Но время шло, а изменений в режиме спецпоселения не предвиделось. Помимо всего прочего, пришлось платить в казну сельхозналог в натуральном выражении за проживание в сельской местности, независимо от того, имеешь ты с чего или нет. Не имея, например, коровы нужно было сдать определенное количество сливочного масла. Каждая семья обязана была сдать свиную шкуру. Так же - куриные яйца и тому подобную продукцию. Мама поначалу покупала все необходимое для сдачи и несла в приемку.
Как-то в начале весны приемщики даже ездили по поселку на санях с большим двухсекционным ящиком и требовали, чтобы в него в каждом дворе ссыпали накопившиеся золу и куриный помет. Сдавали так же кости от съеденного мяса. Ребятишки, цеплялись сзади, становились на запятки саней, прокатывались немного с удивлением рассматривая этот непонятно для чего собираемый груз. Ими все это считалось абсолютным дерьмом, а большие дяди, как теперь понятно, извлекали из всего пользу.
Со временем пришлось таки маме обзавестись не только курочками и свиньей, но и козочками. Как-то обитали во дворе и прожорливые утки, но от них, в конце концов, отказались - и корма слишком много надо, и утятина, слишком жирная, шла только на жаркое. В последнюю очередь на дворе появилась и корова по кличке Крошка.
К 1956-му году сняли режим спецпоселения, но предупредили под роспись - продолжать оставаться в ссылке. Так как здесь не выпишут, а в другом месте не пропишут. А без прописки ты не жилец, потому как, какой же ты жилец, если тебя без нее, без прописки, и на работу никуда не примут, и жильем ты не обзаведешься, и милиция затаскает. А милиции наши боялись пуще грозы, которые в то время были почему-то очень страшные. Так что, фактически, хоть коменданты нас больше не опекали, но в ссылке продолжали держать.

* * *

В конце сороковых - начале пятидесятых годов климат в наших краях был более резко континентальным. Зимы отличались от нынешних довольно сильными морозами и обильным снегом, а лето зачастую выдавалось жарким с теплыми дождями. У нас выращивали на полях даже помидоры, как на каком-нибудь юге, на Кубани, например.
Виталию однажды довелось в свои неполных три года заблудиться на таком помидорном поле. Он ходил любовался помидорками, которые начинали уже созревать. Кустики стояли так редко, что между ними можно было свободно передвигаться, по крайней мере, такому шкету, как он. На каждом кусте висело до десятка круглых или ребристых помидорок, большинство из которых оставались еще зелеными, другие уже розовели, и лишь отдельные выделялись аппетитной краснотой. Он был еще настолько мал, что не знал вкуса этого овоща и неизбалованная рука дотрагивалась до него только для того, чтобы погладить. Над помидорным полем порхали бабочки, жужжали пчелки и охотились воробьи. Высоко в небе парил коршун, высматривая себе добычу внизу. По помидорным листочкам во множестве ползали божьи коровки.
Когда ребенка нашли, то подарили на радостях очень спелый ребристый помидор. Та первая помидорка на вкус ему не очень понравилась, когда он пытался высасывать из нее сок, его аж передергивало, паслены, росшие тут же, были куда как вкуснее, слаще. Но ребристые бока, аромат и сахаристая мякоть запомнились на всю жизнь.
Летом он, несмотря на свой еще бессознательный возраст, пас телят. Они в первые дни выпаса, без привычки много бегали, взбрыкивали, разбегались. Набегавшись за ними, он к концу дня валился с ног. И они тоже, натешившись свободой и борьбой с его бдительностью и пожевав всласть нежной травки, укладывались среди дурманящих запахами растений. Пока трава была еще не вытоптанная и не ощипанная, телята, ложась, исчезали в ней, и невозможно было их сосчитать. Когда это происходило в пониженных места, где растет дикий чеснок или черемша, Виталий тоже переходил на этот сочный подножный корм.
По прошествии нескольких дней выпаса все налаживалось, телята вели себя теперь уже менее беспокойно, он тоже приноравливался к их поведению, и все шло отлично.
В пастьбе Виталию с некоторых пор помогала его собачка, Пальма. Она жила во дворе под навесом на подстилке, а зимой в стайке с козочками и коровой. Выезжая с телятами в летний лагерь, Пальму брали с собой, и она научилась хорошо пасти телят, заворачивать тех, что далеко отбивались от общего стада.
Как-то юный пастушок увлекся какими-то делами или безделицей, а когда опомнился, смотрит, ни телят, ни Пальмы поблизости не видать. Побежал в ту сторону, куда они могли удалиться. Пробежав через березовый с примесью осины, лесочек и выскочив на соседнюю поляночку, по которой пролегала полевая дорога, увидел на взгорке строй телят, которые стояли плотным рядом хвостами к нему, жизнерадостно помахивая ему ими. Подбежав, он увидел перед ними Пальму, которая бегала вдоль этого строя, потявкивая и время, от времени совершая кувырки-кульбиты. Прямо - циркачка! Это видимо очень забавляло телят, и они, забыв о своем намерении исследовать дальние ложки, уставились на нее, и это избавило пастушка от необходимости розыска и сбора своих подопечных по кустам и логам на большой территории. Втиснувшись в середину строя, с трудом продравшись сквозь него, Виталик с помощью Пальмы развернул свое войско и направил его на любимую поляночку. Ему в то время было лет пять-шесть.
На лето, как понятно из прошлого эпизода, телят вывозили в летние лагеря. Их было два: первый у восточного берега озера Сосновского, а второй в противоположной от поселка стороне среди полей и лесочков. В каждом пришлось провести по нескольку летних сезонов. Так что каждое лето Виталий проводил на свежем воздухе в таком телячьем лагере. Про пионерские лагеря приходилось только слышать, а телячий был и его лагерем с мая до сентября еще задолго до того, как пошел в школу.
А в школу он пошел почти восьми лет от роду в 1955 году.
Как раз той осенью власти решили, что пора призывать на военную службу и пораженных в правах советских немцев. Видимо поняли, наконец, что навредить они ничем не смогут, коли, даже во время войны не принесли никакого вреда, а только пользу. И теперь от них польза будет большая. Особенно в стройбате. А еще немного раньше, весной того же года, с учета сняли нас, юных "врагов народа". Родители "отмечались" еще год, уже без своих "подручных". Видимо, не натешились еще "органы" унижениями и издевательствами над ни в чем не повинными людьми.
Старший брат Виталия, Владимир, построил перед уходом в армию новую стайку из жердей и соломы, а малый решил ее проверить на прочность, "принять в эксплуатацию", влез на крышу, оступился и неудачно приземлился, сломав правую руку.
Брата, еще не снятого со спецучета, в армию его Виталий провожал, находясь в райцентре в больнице.
Через месяц гипс сняли. Лечащий врач, Виктор Филиппович Третьяков, ставший впоследствии заслуженным, пощупал кость и, глядя Виталию в глаза, сказал:
- Кость сложилась не совсем точно, но ты не тушуйся, полезай снова на ту же крышу и точно так же оттуда падай, чтобы перелом совпал с прежним. Уж тогда мы тебя сложим как надо.
Виталий его внимательно выслушал и решил про себя: "пусть он других складывает, сколько хочет, а меня он больше не увидит". Эту свою клятву он выполнял долгие годы, к врачам до пятидесяти пяти лет ни ногой. Правда, к стоматологу изредка обращаться приходилось. А теперь и от других уже не отбрыкаешься.
Вернувшись в школу после излечения, пришлось нагонять, но к Новому 1956 году все с учебой наладилось. Букварь был осилен. Тогда ведь не очень гнали программу, все изучали с чувством, с толком, с расстановкой. И ничего, выросли довольно грамотными. Иногда Виталий Андреевич даже удивляется безграмотности нынешних носителей дипломов о высшем образовании - они, как ни странно, не знают даже того, что мы усваивали в начальной школе. Вот с инструментальной информатикой, с калькуляторами, компьютерами у них получше будет, но в уме или на счетах ничего сложить-вычесть не могут.
Делая такой беглый обзор жизненного пути героя, нужно вспоминать все стороны жизни. Хочется поговорить о любви.
Вот так вот: о первом классе, и сразу же, нате вам - о любви! Но это даже что-то автор припозднился с изложением такой важной темы. Виталий был очень влюбчивым дитем. Но любил он, как ни странно, поначалу только взрослых девушек и даже тетенек, если не знал, что принадлежат они другим. Замужние тетеньки его как-то совершенно не интересовали. Сверстницы же были для него и вовсе слишком непривлекательными, то носы сверх меры мокрые, то юбочки - грязноватые. Сам-то он с пеленок слыл неисправимым аккуратистом. Хоть и в соломе рос.
Душа у него рвалась на части, - он любил очень многих. Период любви к Наталье, телятнице старшей группы особенно памятен. Это была высокая с точки тогдашнего Виталькиного понимания, девушка средней упитанности и исключительной стройности. Она даже привела его, трехлетнего, однажды к себе домой в аккуратно прибранную комнату в бараке и посадила за стол. А на столе стоял блестящий, заинтриговавший ребенка, круглый предмет очень похожий на баранку. Это оказалась пепельница.
В школе насчет симпатий, правда, уже стало несколько иначе. Здесь уже совсем другое дело, здесь и сверстницы все были опрятные и чистые. Теперь уже большую роль играли другие критерии. Чтобы глазенки блестели и улыбки сияли. Мрачных сторонился. Ну и глупышек никогда не любил.
Не исчезли и старинные пристрастия, - среди любимых выступала и первая учительница. Но ее любили многие. И всем классом дружно ее ревновали к совхозному трактористу, Федору Ганшу. А она, москвичка, по распределению попавшая в нашу "Тмутаракань", как назло, как только послышится громыхание его трактора, подходит к окну и любуется его проездом, а он так газанет, что его "Дэтэшка" аж подпрыгивает, и на дыбки становится. Кончилось все тем, чем должно было кончиться, - во втором классе Тамара Ивановна сменила фамилию, а в третьем нас учила другая, присланная к нам из района на год, учительница. В четвертом вернулась из декретного отпуска наша, но мы ее уже не любили той любовью, которая заставляла бы страдать из-за троек. В седьмом классе, уже в Белоусово, в школе появились молоденькие учительницы Нина Петровна и Бэлла Ильинична. Все мальчишки в них сразу же влюбились. Белла была, к тому же, единственной на всю округу евреечкой. Это тоже заинтриговало.
Школа у нас в поселке была только начальная, хотя школьников имелось на полноценную среднюю школу. Но строить школу в селении, где большинство населения завезли под конвоем, как-то не спешили. В пятый класс пришлось идти в соседнее село Белоусово. До него было восемь километров полевыми дорогами. В сухую погоду ездили туда на велосипедах, у кого эти велосипеды имелись. А нет велосипеда, - иди пешочком. В слякоть школьников начинали возить на машинах, зимой - на огромных санях, прицепленных к трактору.
В понедельник ранним утром их отвозили и оставляли там до субботы. Жили они в интернате, в который была превращена старая школа, после открытия новой. Но через два года какая-то комиссия прикрыла интернат по каким-то пожарным или санитарным условиям и нам быстрехонько построили рядом со школой новый кирпичный интернат. Пока он строился, целый год нас ежедневно возили в школу машиной или трактором. Вставать приходилось очень рано. По дороге мы досыпали, пели песни, отдельные из которых сохранились в памяти до сих пор.
Летом, в свободное от пастьбы телят время Виталий бегал по грибы, по ягоды, рыбачил. В озере Сосновском, сплошь заросшем камышом водились карасики и окуньки. Мы ставили "морды", это такие плетеные из ивы корзины-ловушки, в которые попадались немногочисленные рыбешки.
Но однажды ребятишки обнаружили в пруду, искусственном водоеме, устроенном на наших глазах для водопоя скота на окраине поселка в русле пересыхавшего летом ручейка, несметное количество рыбы. О ее происхождении говорили всякое, больше сходились на том, что это дядя Липустин постоянно мальков выпускает в пруд после рыбалки на дальних озерах, но, как бы то ни было, неожиданно началась в поселке рыбная лихорадка. Ловили ее всеми подручными средствами, в бредни превращали все, что могло пропустить через себя воду и задержать все в ней плавающее вплоть до лягушачьих головастиков. Рыбу поначалу домой носили ведрами несколько дней. Потом улов пошел на убыль, и все успокоились. Но какое-то время наши рыбаки, промышлявшие рыбной ловлей на дальних озерах на продажу односельчанам, не имели сбыта для своего улова.

* * *

Лет в двенадцать, а может и раньше, Виталий научился косить траву косой-литовкой. Сена на зиму корове нужно было заготовить много. В середине лета выделялась сенокосная делянка каждой семье, и каждый выкашивал свою как мог. Полянки обычно выкашивали конной косилкой, а в кустах и между деревьями приходилось косить вручную. Такой покос был у нас преимущественным, да и сена там накашивалось значительно больше, чем на открытых местах. Намашешься иной раз так, что с ног валишься и не чувствуешь ни рук, ни остального тела и бредешь домой много верст, как проваренный. А наутро снова надо бежать туда, продолжать косьбу, или собирать подсохшее сено в копны.
Виталий изобрел волокушу, может быть не первооткрыватель, но - сам придумал такую ее конструкцию. Он вырубал две молодые березки, связывал их макушки, и они с братом Сашей загрузив это устройство свеженьким сенцом, брались за комли, стаскивали на нем сено в одно место и сооружали из него, как умели, копны. Работа была не из легких, они выбивались из сил, но дело надо было делать. А Саша был на четыре с половиной года моложе брата.
Так в трудах и заботах и проходило оно в те времена, наше счастливое "беззаботное" детство.
После такого вступления можно приступить к более подробному жизнеописанию моего дружка, еще до рождения зачисленного во "враги народа" нашей доблестной властью, не знавшей как бы еще унизить ни в чем не повинных граждан своей страны.
Итак, вперед! Кое-что из уже сообщенного раскроем поподробнее, а может быть немного в ином свете, так что, готовьтесь, - будут повторы.


Часть I. БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО

Сегодня праздник у ребят,
Ликует пионерия,
Сегодня в гости к ним пришел
Лаврентий Павлыч Берия!
С. Михалков.

"Крещение"

Виталий в своей жизни совершил множество поступков той или иной степени важности. Для себя, для своих родных, для семьи, друзей, коллективов, в которых находился. Может быть - для Родины...
Один из своих самых ранних "подвигов" он совершил совместно со своим двоюродным братишкой и первым закадычным дружком Вовой Якелем - они на пару "окропили" своей детской мочой голову старшего брата Волика.
Волик был временно приставлен мамами к этим двум сорванцам. Первому той осенью 1949 года подходил уже второй год, а второй отставал от него на восемь месяцев. Волику в тот день, 1 октября, исполнялось тринадцать лет. Он хотел обрадовать маму и готовил по случаю своего дня рождения к ее и тети Лидиному приходу с работы праздничный ужин.
Мальцы безропотно выполняли все его указания, внося только некоторые коррективы по своему малому еще разумению. Обитали они, голозадые, одетые только в рубашонки, в этот период своего существования на большой жесткой семейной кровати с высокими металлическими спинками, окрашенными серой краской и застеленной поверх матраца мягким лоскутным рябым одеялом.
Волик выходил в стайку за дровами и в сенки за куском соленого прошлогоднего сала, растапливал печку, нарезал сало ломтиками для обжаривания, занимался другими приготовлениями. Малыши игрались нехитрыми своими игрушками: тюрючками от ниток, бабками от съеденных когда-то свиных ножек, коробочками от спичек, редкими тогда фантиками и исподволь наблюдали за действиями своего опекуна.
Комната была небольшой, но уютной, в ней имелась печка-голландка, стоявшая справа сразу у входа из сеней. У другой стенки стоял столик с лавкой и табуретками, а дальше разместились вдоль стен две кровати, с узким проходом между ними. В конце комнатки, под единственным окошком стоял сундук, выполнявший ночью также роль кровати для Волика. Между печкой и кроватью в полу имелся лаз в подпол, накрытый деревянной крышкой с кольцом. В подполе хранились картошка с морковкой и свеклой.
Главным блюдом, которое мог и хотел в тот день приготовить тринадцатилетний мальчишка, была жареная картошка. И все его приготовления были направлены именно к этой прекрасной цели. Оставалось только слазать в подпол за картошкой, почистить ее и приняться за сам процесс жаренья.
На дворе стоял уже вечер. Комнату освещала керосиновая лампа и отблески пламени от горящих в печке березовых и осиновых дров. Электричество до поселка уже дотянулось давно, но не все провода еще были натянуты. Эта окраина, заселенная в основном ссыльными, пока не освещалась.
Волик, предупредив мальцов, чтобы не кувыркнулись в подпол, полез в него, прихватив с собой небольшое ведерко. Не скажи он им ничего, они возможно и носом не повели бы и продолжали бы лопотать и перебирать свое немудреное имущество, но после такого предупреждения они, естественно, заинтересовались происходящим, подобрались к спинке кровати и стали сквозь нее заглядывать вниз, куда исчез Воля. Потом они, чтобы лучше видеть, встали, взявшись за прутья спинки, и свесили через нее свои непутевые головы, чтобы хоть что-то разглядеть в этом отверстии в полу. Любопытно все же! Но там была лишь черная дыра, и больше ничего не было видно. Тут одному из них, кому - следствие так и не установило, приспичило облегчиться по маленькому. Тем более, что представился удачный момент - можно не намочив постель, прицельно попасть в темный квадрат. Дурной пример заразителен, кто-то рисует "черный квадрат", а кто-то в него писает - две тоненькие струйки, сверкая в сумерках, устремились с кровати в черноту.
Волик тем временем, набрав на ощупь картошки, стал безмятежно вылезать из подполья. И тут он ощутил своей светло-русой головой тепловатую влагу, легкую как роса, несущуюся на него сверху. Не сразу сообразив, в чем дело, он стремглав выскочил из лаза и только тут понял что происходит.
Отшлепав обоих зассанцев, он, от обиды обливаясь слезами в свой день рождения, принялся чистить картошку. Помыв и нарезав пластиками, он высыпал ее в сковороду со шкворчащим салом. Мальцы, негромко поревев немного, в обнимку уснули, спрятавшись под одеяло.
Вскоре пришла мама, а за ней и тетя Лида.
- Не буду я больше сидеть с этими дураками, - со слезами заявил маме старший брат, поведав о случившемся, - они нафурили мне на голову, когда я был в подполе, а я еще должен с ними водиться.
Мама, оценив обстановку, стала его утешать. Она, мудрая в свои тридцать четыре года, нашла интересное решение:
- Ты знаешь, это редкий случай и он происходит только с очень счастливыми людьми, чтобы вообще, а тем более именно в день рождения ребенок случайно написал человеку на голову, а тут это сделали сразу двое. И все это тебе. Да они тебя будут всю жизнь очень любить. И ты люби их. Жизнь долгая и часто трудная, а любовь между братьями самое лучшее, что бывает в жизни. Даже если не сможете друг другу помочь материально, но ваше сочувствие будет вам облегчением.
Прошли годы. Тот случай всю жизнь вспоминается в семье со смехом и теплой грустью по поводу раннего ухода из жизни этой мудрой женщины - мамы.
Любовь между всеми братьями всегда сохраняется светлой, ненавязчивой и неподдельной.
Волика окрестили по настоящему еще в Бальцере после рождения, хоть это тогда, в 1936 году, и не приветствовалось, в лютеранскую веру. А самого Виталия окрестили в восемь лет верующие бабули-лютеранки. Собрались, помолились, окропили водичкой из ковшика и сказали, что окрещен. Так и живет в уверенности, что он крещеный лютеранин и менять что-либо в своем положении не собирается. Вместе с ним были окрещены четырехлетний братик Саша и сестренка Лиза, которую, запеленатую, мама держала на руках. Старший брат в это время был на военной службе, но его определили в крестные самой маленькой.

Первая помидорка

Жаркое лето 1950 года. Конец августа. Виталию скоро три года. Они со старшим братом, Воликом - ему четырнадцатый год - едут на телеге запряженной быком. Брата звать Владимир, но мама и дети за ней звали его Воля, Волик.
Куда и зачем тогда ехали неизвестно теперь по прошествии стольких лет, позабылось со временем, но продвигались они западным бережком озера Сосновского, почти сплошь поросшего камышом и болотными кочками, особенно вдоль берегов. Было у этого озера чистое водное пространство в восточной части, да на середине. Благодаря этим водным пространствам и называлось озеро еще озером, а не болотом. Соединены они эти водные глади каналом, доходящим до самого северо-западного берега. По этому каналу рыбаки и охотники на своих лодках промышляют: на рыбку сеточки ставят да "морды" в заросли запрятывают; уточек постреливают.
Куда братья ехали тем августовским днем, забылось, но приехали они на взлобок что севернее Сосновского. На этом взлобке огромное поле, заканчивающееся дальним логом или руслом пересыхающего летом ручейка, поросшим лентой березового леса с примесью осины и ивы в особенно пониженных местах. Ну и, конечно же, - подлеском. Без него у нас ну никак. А подлесок у нас - это всевозможные кустики, нередко - вишневые.
Позже здесь, на этом поле, колосилась пшеница, или вика переплетала овес, или еще что-то произрастало. А тем летом засажено оно было сплошь помидорами, самое место для них. Не припомнится, чтобы позже в этом отделении Белоносовского совхоза выращивали помидоры, но в том году мы еще были Челябинским подсобным хозяйством и выращивали то, что требовалось горожанам. И росли помидоры в том году именно на этом поле и зрели прямо на корню.
Наверное, они привезли огородницам молочка, потому что те забренчали молочной флягой и ведрами. Виталия сняли с телеги и разрешили полакомиться сладкими черно-синими ягодками паслена, росшего тут же между кустами томатов. Ему строго настрого запретили рвать, и есть зелененькие ягодки и прикасаться к помидорам.
Ягодка за ягодкой, кустик за кустиком - он отошел от дороги на несколько метров. Попробовав не совсем зрелую ягодку и убедившись, что она горькая, он больше не стал такие тянуть в рот. Вскоре ему не стало никого видать из-за кустов. Но ему никто и не был нужен. Он только слышал, что где-то рядом разговаривают да побрякивают посудой. Но тут его видимо тоже потеряли из поля зрения, потому что стали окликать, но он, увлеченный не столько ягодками, которых напихал себе полон рот, сколько божьими коровками, в изобилии суетившимися по листочкам, да гусеницами ползавшими по стеблям и не думал откликаться. Присел за кустиком и наблюдал за жизнью букашек.
Виталия скоро нашли, оторвали от созерцания насекомых и поедания пасленов, наградили огромной красной ребристой помидориной и усадили на телегу впереди каких-то ящиков, которыми штабелем уставили почти весь кузов телеги, и они поехали обратно в поселок.
Та помидорка, помнится, надрезанная и разломленная братом надвое, была столь ароматна и вкусна, на разломе мякоть искрилась и сахарилась, что Виталий запомнил ее вид и запах навсегда. По-видимому, это была первая в его короткой еще жизни помидорка.
Бык шел медленно, не ускоряя шага, сколько бы Волик ни прилагал усилий побуждая его сделать это. Он только яростно мотал головой, скованной ярмом и больно хлестал себя, как кнутом, по бокам своим хвостом, отгоняя слепней, надоедливо жужжащих над его неопрятной холкой и норовящих присосаться в самые незащищенные места.
Смотрел Виталик, смотрел на все это - и заснул.


Немцы... И без рогов?!

"Внимание, внимание!
Говорит Германия.
Сегодня под мостом
Поймали Гитлера с хвостом", - пели-орали соседские ребятишки, думая уесть Виталика. К их удивлению, и он включился в их хор. До него просто не доходило, каким это боком какой-то противный Гитлер ему может приходиться близким существом, чтобы обижаться его унижению. То, что Гитлер - отвратительный герой, было бесспорно и понятно даже ему.
В нашем Подсобном улицы не именовались, и на домах номеров не было. Считалось, что это ни к чему - и так все друг друга знали, как облупленных и в любой момент могли доходчиво объяснить редким приезжим кто, где живет и что у него на уме.
Вместо номеров на каждом доме были прибиты жестянки с изображенными на них ведрами, топорами, лопатами или другим инструментарием, даже баграми, которых ни у кого не было - это на случай пожара, напоминание хозяевам о том, что они должны хватать для тушения.
Пожары у нас были редким явлением, но если они случались, то об этих жестянках обычно никто не вспоминал, хватали по привычке ведра, а уж лопату на пожар не нес никто - это точно. Этот инструмент больше подходил для работы в огороде.
Через двор, в соседнем двухквартирном доме жили Путиловы. Эта семья: тетя Нюра, двое ее сыновей - Николай и Петр и дочь - Стюра были Виталиной семье ближе других соседей.
Тетя Нюра была лет на пятнадцать старше тети Маруси Райфмайер, но это не мешало им быть подругами, запросто заходить друг к другу в гости. Правда, это могло происходить только поздним вечером, когда Виталина мама приходила с работы из своего телятника. Притом, такая возможность имелась в основном у тети Нюры, маме гостевать было некогда. Но, зато, тетя Нюра бывала у них частым гостем. Чуть ли ни ежевечерним.
Были они, тетя Маруся и тетя Нюра, людьми совершенно разными, не похожими друг на друга ни внешне, ни внутренним миром, ни жизненным опытом. Мама Виталия выросла в Поволжском городке поголовно с немецким населением, говорила она по-русски толково, но с заметным акцентом. Тетя Нюра олицетворяла собой кондовую русачку, происходила из уральских казаков, была она с ограниченным, но красноречивым сельским словарным запасом.
Тетя Маруся потеряла мужа в войну, - не вернулся из трудармии, как половина советских немцев-мужчин. Этот вопрос был открытым, хоть он особенно и не обсуждался, не афишировался, но история ее довоенной жизни, взаимоотношений в семье, перипетии военного и послевоенного лихолетья были известны всем, и тете Нюре в том числе.
Тети Нюрины же семейные тайны как-то не обсуждались вообще и в Виталиной цепкой памяти не отложилось ни единого факта о ее благоверном, отце ее детей. Может быть, погиб на войне, или до войны куда-нибудь сгинул - смутные были тогда времена. Возможно, с мамой они этот вопрос как-нибудь и обговорили, но не в присутствии детей.
Тетя Нюра приходилась Виталию почти бабушкой. И по возрасту, и по взаимоотношениям. Дома у нее было много интересного. Под ногами лежали широченные скрипучие половицы с такими щелями между ними, что не то чтобы монетку поглотить, но и горошину пропустить могли. В передней комнате, идущей сразу после сеней и выполняющей универсальную роль, как у большинства в нашей местности: прихожей, кухни, столовой, гостиной, в переднем правом углу от входа висели, украшенные рушничком, иконы: одна побольше и две по сторонам от первой - поменьше. Икона для нас была невидалью: наши немцы-лютеране живут без икон, да и крестов не носят. Кстати: и не крестятся. Если молятся, то только складывают ладони и тихонько произносят молитву, как того и требует библия: "не уподобляясь лицемерам".
Вдоль двух стен, идущей слева от входа и противоположной ему, огибая стол, тянулись широкие лавки. Сразу от входа по правую сторону простиралась боковая стена русской печи, зев которой был обращен к окну, в которое можно было увидеть улицу прямо от входной двери. От печки к противоположной стене тянулась легкая переборка с дверным проемом, занавешенным занавеской. За этой переборкой имелась вторая комната с двумя окнами. Там была спальня для всей семьи, стояли кровати, сундуки и что-то еще, но в ту комнату проходить как-то не приходилось. Правда, Виталий никогда не удостаивался чести оставаться у тети Нюры надолго, когда мама уходила на работу - он или был при маме, или сидел дома один, а позже с младшими братишкой и сестренкой.
У тети Нюры мама научилась печь блины в русской печи, когда та протапливалась перед выпечкой хлеба. Тесто выделялось из опары, блины получались с дрожжевой кислинкой. Тесто наливалось небольшими порциями в сковороду и ухватом-сковородником на длинной ручке задвигалось в пышущий жаром зев печи. Дно сковороды припекал горячий, с уголечками, под. А сверху блин подрумянивался жаром устремляющегося в трубу огня. Блиночки получались тоненькие, ноздреватые, аппетитные. Но это уже в новом доме, куда перебрались, когда Виталию исполнилось лет шесть. Здесь было просторней, чем в старой хибарке, тут сразу поставили прекрасную русскую печь.
Очень рано мы становились самостоятельными, целыми днями оставаясь без присмотра старших, выполняя сначала простейшие - наносить дров, задать корма скоту, а потом и более сложные - пожарить картошки, вскипятить чаю - задания по ведению домашнего хозяйства. Только к колодцу мама Виталика не пускала лет до восьми, хотя он рвался на этот "подвиг", сходить по воду - считал это пустячным делом.
Корова в хозяйстве появилась значительно позже, когда Виталию было лет девять, но он тут же научился ее доить и занимался этим довольно часто, особенно летом.
Тетя Нюра, видимо, уже получала пенсию или ее дети помогали ей деньгами, но не помнится, чтобы она где-нибудь сама работала, разве что ночным сторожем, это занятие вполне подходило ее образу.
Любила она рассказывать всякие байки о своем детстве и юности, прошедшими в этом же районе, но где-то в другом селе. Она часто со смехом вспоминала, как впервые увидела в юности немцев, и как они всей компанией тщились увидеть у них рога. Получается, что в России рогатыми немцев изображали задолго до Отечественной войны. Возможно, это шло из древности, от военных головных уборов с рожками.
Кто его знает, какие то были немцы - наши переселенцы, или военнопленные времен первой мировой войны, или еще какие-нибудь, сколько их было в истории страны, но факт остается фактом, пропаганда этот прием использовала давно. Каково же было разочарование зауральских крестьян, когда никаких рогов и хвостов у немцев не обнаруживалось, а совсем наоборот находили в них обычных и в чем-то даже интересных людей. А когда привыкали к такому соседству, то и чувства амурные у местных девчат с европейскими парнями появлялись. И все вытекающие из этих чувств последствия.
Еще меньше веры дикой пропаганде стало в сороковые-пятидесятые годы века минувшего. Еще больше теперь Амуров прилетело со своими стрелами в российские селения. Но дремучесть нет-нет да проявляется даже у людей формально образованных даже сейчас в просвещенном двадцать первом веке. Что уж судить безграмотную деревенщину середины прошлого века, да еще задурманенную глупой пропагандой.
Когда летом проживали за селом в лесу, куда вывозились мамины телята, тетя Нюра приглядывала за их двором и за Воликом, который обычно ночевал дома. Утром ему надо было запрячь быка или лошадь и на телеге ехать на молоканку, загружаться там и везти в лагерь телячье пропитание. Но дело молодое, прогуляв с дружками и девками до очередных петухов, он засыпал под утро, а тут уже и вставать пора. Будильником служила незаменимая тетя Нюра. Она стучала в окно и кричала:
- Володька, вставай! - походив с ревизией по двору, она подходила к окошку и повторяла свою команду.
Это повторялось несколько раз, и с каждым разом он становился ей все более ненавистным. Постепенно он становился "фрицем", потом "фашистом". Наконец она врывалась в дом, если Волик благоразумно не запирался, перед тем как уснуть, и выливала на него ковшик холодной, из бочки, что стояла во дворе, воды. Ошалелый гулена выскакивал из постели и несся на конюшню, на ходу натягивая на себя немудреную свою одежонку.
Все это со смехом недавно вспоминал наш старший, постаревший уже брат, уехавший в разгар наших сумбурных "реформ", после долгих сомнений, в Германию.
Володя хорошо играет на гармошке. Недавно мы смотрели здесь видеокассету, присланную сестрой из Германии. Много там чего на той кассете интересного. Но слезу и оборвавшую душу грусть вызвал такой эпизод: сидит наш старший милый братик со своей женой Эммой посреди далекой чужой страны, им по седьмому десятку, он играет на своей "Тульской" и на пару они поют. И что бы вы думали он наигрывает там, в своем, ставшем теперь по воле эмиграционной службы своим, Вольфсбурге? Ни за что не догадаетесь! А играет он "Амурские волны", и поют они "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье белой армии оплот. И останутся как в сказке, как манящие огни штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни". Мало кто у нас уже помнит это, а ему запал в душу, видимо, Приморский край, в котором пришлось служить в молодости.
А у Виталия сохранилась фотография: сидит он мальцом на телеге перед воротами своего двора, еле видимый из-за гармошки, нога на ногу. Можно подумать - будущий гармонист, тоже станет душой кампании. Но, не пришлось. Не сподобился. Хоть и хотелось, но не смоглось.
Тетя Нюра пережила нашу тетю Марусю лет на десять, Виталий даже однажды, когда уже работал в далеком городе, заезжал к ней в гости, привез ей в подарок отрез ситчика на старушечье платье.
Как давно все это было! А как будто - вчера.

Новые наблюдения

Конец июля 1951 года.
Стоит жаркое, зрелое лето. Воздух напоен запахами сухого сена, свежескошенной зеленки, созревающего на ближнем заболоченном озерце камыша, испарениями самого болотца, отцветшими и цветущими травами, кустами, деревьями и многим другим, составляющим этот своеобразный для каждой местности букет ароматов.
В небе проплывают то перистые, то пышно взбитые ватные и пуховые облака, напоминающие то зверя, то птицу, то сказочное существо, изредка скрывая в своей пучине пылкое солнце. Вокруг жужжат, зудят, летают, скачут и переползают с листика на листик полчища насекомых.
Полянки источают каждая свой букет запахов, щедро делясь им с окружающим пространством. Тут тебе аромат перезревшей клубники - так и тянет наклониться, сорвать и положить на язык завяленную ягодку; там пахнет ромашками, все лето отцветающими, распускающими новые соцветия, рассыпающими на землю созревшие семена и пыльцу; оттуда навевает пряный запах чабреца, также продолжающего свой рост на той же полянке, закрепившись на ней много веков и тысячелетий назад, может быть во времена древних ариев, обитавших в наших краях. И, как и в древности хочется взять пучок полусухих уже веточек и заварить ими духмяный взвар, добавив в него по нескольку листочков других пряных трав, растущих тут же.
Бабочки порхают с цветка на цветок, но это не те яркие шустрые июньские бабочки, это другая популяция, появившаяся в конце лета. А сколько стрекоз в этом году! То присядут на качающуюся былиночки, то взмоют неосторожно в бескрайнее поднебесье и достаются нагуливающим на обильном живом корме силу ласточкам.
В траве пилят свою скрипучую и трескучую разнотонную музыку кузнечики всех размеров и оттенков. Они шуршат в подсыхающих зарослях, высоко выскакивая из них и рассыпаясь в разные стороны из-под ног людей и живности. Одни мелкие, чуть больше муравья, другие с огромную саранчу.
Все это Виталик наблюдает по пути от телятника, где осталась мама, пославшая его позвать зачем-то к ней в телятник тетю Лиду. Отсылая его, она говорит с ним по-немецки, наверное, чтобы никто кроме него не понял.
По телятнику ходит ветврач и задает маме какие-то вопросы, чего-то говорит. Наверное, думает ребенок, хочет узнать, отчего это умер вчера двухнедельный теленок, родившийся каким-то квелым и все отказывавшийся попить молочка, сколько мама его не упрашивала сделать это. А может и не этого добивается ветеринар... Мама односложно отвечает ему. На глазах у нее слезы. Виталику тоже становится грустно. Как же не грустить человеку, если ему идет четвертый год, а его маму чем-то обижают, но он ничего не может понять и сделать, чтобы мама не плакала и чтобы ее не посадили в тюрьму, как вредительницу. Но раз мама попросила быстрее бежать за тетей, значит, та чем-то может помочь.
И маленький не полных четырех лет человек, спотыкаясь, бежит по поросшим высокой травой полянкам, преодолевая всякие колеи, оставленные давным-давно или последней весной, а над ним в небе порхают полчища стрекоз и пикируют эскадрильи ласточек. Столько же их, изящных, с длинными раздвоенными хвостами птиц, расселось по проводам. Как же тут не отвлечься, не остановиться, не полюбоваться окружающим, как бы ты не спешил.
Тетя встретила племянника, как всегда, приветливо, но после его сбивчивых объяснений почему-то рассердилась, велела им с трехлетним Вовкой, двоюродным братом, играть во дворе и никуда не уходить. А сама поспешила куда-то, наверное, к маме.
Не успела тогда тетя Лида...
Виталька с Вовкой пошли к скирде сена, улеглись возле нее на мякину вверх лицами и стали рассматривать облака, придумывая, на что они похожи: на птиц, овец, собачек, коровьи головы... в общем, на то, что им было знакомо. А облака плыли и плыли перед детскими глазами, так, что иногда начинало кружить голову. Это сморило ребят, и они заснули, обнявшись, тут же под стогом.

Унижение

День стоял осенний, но еще знойный. По небосклону своим извечным маршрутом катилось беспристрастное солнце, иссушая взгорки, прогревая низины, обогревая и сирых, и палачей. По матушке-Земле туда-сюда сновали люди. Пути их пересекались, сталкивались, расходились, выходили на простор, заходили в тупики. Одним довелось упиваться властью, другим - безропотно повиноваться, третьи делали попытки противиться насилию и получали увесистые оплеухи, четвертые самоотверженно вставали на пути беззакония и безвременно уходили в небытие.
Шел пятый год трудного мира после большой войны. Люди жили все вместе, но каждый по-своему, как умели или как вынуждали обстоятельства. Светлая радость переплеталась с серой грустью и черным горем. Впереди у всех была огромная НАДЕЖДА.

* * *

Комендант сидит за квадратным, сколоченным из обструганных некрашеных досок столом, на единственном на всю контору стуле с прямой спинкой. На лавке вдоль стены сидят посетители: и вызванные к Нему, и пришедшие по своим делам к управляющему отделением совхоза - контора маленькая и отдельного помещения для Него нет. Но Ему и не надо, так даже лучше - пусть смотрят все, слушают и видят: Он - представитель Власти. Власти неограниченной, непостижимой для этих забитых людей, страшной для них. Но, тем не менее, им любопытно происходящее здесь, лестно быть свидетелем чужого унижения - еще большего, чем твое, они - как кролики перед удавом. Он чувствует все это по их реакции, ощущает по той чуткой тишине, что стоит в конторе. Даже управляющий, этот видавший виды мужик из фронтовиков, уткнулся в какую-то бумажку и никак не может осилить ее содержание. Видимо, тоже не все у него чисто в анкете или за душой. Но этот не из Его контингента, пусть о нем у других голова болит...
Напротив коменданта, в трех шагах, к сожалению, дальше нельзя - помещение не позволяет, стоит очередная его посетительница и, вроде безразлично, смотрит куда-то сквозь него, ожидает его вопросов. Рядом с ней замер трехлетний курносый мальчишка.
Он внимательно, стальными глазами, бесцеремонно ощупывает ее фигуру - старовата, морщины, седина. Хотя... - он глянул в список, - ей нет еще и тридцати пяти. В этом списке четким красивым почерком его жены записаны все сведения о ней, как и обо всех этих людях, сосланных сюда, в это селение много лет назад, еще в начале войны, после того, как была ликвидирована немецкая республика в Поволжье. Он всех их знает лучше, чем они друг друга и даже самих себя. У него на каждого заведено "Дело", куда заносятся все сведения, все изменения или новые данные.
Регулярно, уже несколько лет, он наведывается к ним, делает свою архиважную работу. И с большим удовольствием, не то, что его предшественник - чистоплюй, не чаявший как бы перебраться, куда подальше от этих смирных с виду людей. А ему нравится его работа.
- Фамилия? - произносит он строгим голосом.
- Райфмайер, - отвечает она.
- Как-как? - словно не поняв, повысив голос, переспрашивает он и проводит по списку, как бы ища, красивым, остро отточенным карандашом.
Она повторяет по слогам, стоящий рядом сынишка, это наш Виталик, втягивает голову в плечи (звучание родной фамилии будет для него пыткой всю оставшуюся, только начавшуюся тогда, жизнь).
Он видит, что написано не совсем так, как она произносит. Ну и черт с ним! Ошибки он замечает каждый раз, но не переписывать же весь список из-за какой-то ерунды, из-за одной-двух не туда проставленных букв в этой никому не нужной фамилии. Ее телятам (она телятница) все равно, как тут написано, а этому глазастому фриценку навряд ли захочется быть немцем, когда вырастет, отречется от всего - и от нации, и от фамилии, и от матери.
- Имя? - продолжает он деловито.
- Мария.
Ответ звучит, как всегда спокойно. Слишком спокойно! И откуда в ней столько самообладания и гордости? Неужели мало десяти лет унижений, чтобы вытравить эту блажь. Удивительно... Но с именем все в порядке. Имя как имя, даже красивое для крестьянки, хотя крестьянкой она стала уже здесь, а до войны была мастером на швейно-трикотажной фабрике. Правда, имя у нее было когда-то двойное - Мария-Катарина. Надо же, какая блажь! Но вторая половинка отпала как-то безболезненно. Но зато - отчество...
- Отчество? - настороженно спрашивает он, предчувствуя предстоящий неравный бой и предвкушая свою неминуемую победу над этой строптивой бабой.
- Иоганнесовна, - говорит она своим усталым голосом. Ей уже надоела эта долголетняя, так опрометчиво начатая ею война с этим ограниченным человеком, когда он сам или по указанию своих начальников переменил все трудные для него имена и отчества.
- Та-ак! - еще больше оживляется он и подается вперед. - Я тебе уже тысячу раз говорил, нет такого отчества, давно отменили. Ты - Ивановна. Гордись! Можно сделать фрицевной (ему очень нравится это слово, услышанное от фронтовиков). Но пока нет такого указания, - как бы сожалея, разводит руками и грозно добавляет, - будешь упрямиться, - рапорт напишу на тебя. Докладную! Там разберутся, - ткнул он пальцем в потолок и сам глянул туда, но ничего кроме копоти и паутины вокруг лампочки не увидел и поморщился.
Все остальные вопросы не вызвали сомнений, кроме места рождения.
- Бальцер, - тоже устало говорит она.
- Где находится такой город? - зловеще вопрошал он, - в какой стране?
- На Волге.
- Нет там такого города, я по карте смотрел. Энгельс и Маркс - есть, а такого - нету. А вот тут записано... - он читает новое название ее родного города, который переименовали уже во время войны, после их выселения, - запомни на всю свою оставшуюся жизнь.
Она ничего не имела против такого названия города, даже звучное и гордое - Красноармейск, но она-то родилась в городе с другим названием и прожила в нем четверть века. Она родилась перед самой революцией и такого названия, какое произносит этот человек, тогда просто не могло быть, независимо от его или ее желания. И в документах то название значится. К тому же, написаны они и на русском, и на немецком языке.
Вопросы и ответы о детях начались скороговоркой, но в конце он, как всегда, задал неанкетный, обидный вопрос, на который она никогда не отвечает ему, но он настойчиво его задает:
- От кого у тебя вот этот? - показывает он на Виталика, заставляя того еще глубже втянуть голову в плечи, хотя и так уже она по уши в них.
Обычно, поухмылявшись, он отпускал ее, но сегодня он не спешил, изучая ее внешность более внимательно. Нюхом ищейки он чувствовал, что сегодня ему есть еще над чем покочевряжиться.
- Повернись.
Она повернулась, уже ничему не удивляясь.
- А эт-то тебе кто заделал? - с искренним любопытством, непроизвольно сглотнув слону, спросил он, показывая карандашом на ее чуть увеличившийся живот. Удается же кому-то уломать такую строптивицу. Глаза у него забегали и недобро засияли, он привстал даже, - Что, опять у тебя теленок сдох? А это расплата за укрывательство? Ну, я разберусь!
Она чуть повлажневшими глазами смотрела на раму, висевшего на стене портрета вождя и молчала. Что она могла сказать? Признать его догадку? Распустить нюни? Нет, она ему ничего не скажет, его инструкций она не нарушает, даже в сельсовет или в фельдшерский пункт в соседнее село без разрешения не ходила ни разу за все эти годы. А ее дети - это ее дети. И больше никому до этого дела нет, какой бы ценой они ей не достались.
Заметив ропот и прочитав готовность дать ему отпор, в глазах некоторых присутствующих из не подопечных ему пока, он сменил гнев на милость:
- Ладно, иди пока. И смотри у меня!
Она повернулась к нему спиной (как бы ему хотелось, чтобы эта спина согнулась) и, ведя за руку насупившегося ребенка, вышла из конторы.
Он поправил ремень, скрипнув им, и фуражку, переложил с места на место тетрадь и карандаш, удовлетворенно прокашлялся и продолжил свою ответственную работу.

* * *

Мамина жизнь начиналась легко и радостно. Солнечным февральским утром она появилась на свет четвертой дочерью поволжского немца, городского ремесленника, не потерявшего связь с землей и обеспечивавшего своей жене, детям и престарелым родителям безбедное существование благодаря своему ремеслу, небольшой торговле и работе в саду и на огороде.
Дед, конечно, надеялся, что наконец-то родится сын, но, увидев маленькое розовенькое личико среди беленьких и голубеньких кружевных пеленочек, проникся нежным чувством к этому крошечному существу, появившемуся на свет, не без его, Иоганнеса, участия.
Через положенный срок отец осторожно взял свою, пока безымянную дочь на руки и понес в кирху, чтобы пастор записал ее в свою книгу и дал ей имя. Иоганнес не был, как и все его сородичи, излишне богомольным. Бог в его жизни играл, как бы прикладную роль в повседневных делах - должен помогать ему, человеку, в успешном завершении начатой им работы - другого применения Богу он не видел. В этом было что-то языческое, но он считал себя стойким лютеранином, как и тот его предок по имени Генрих, что переселился сюда, на Волгу из далекого княжества Изенбург полторы сотни лет назад. А задумываться о загробной жизни - участь стариков. В доме, как и положено у лютеран, не было никаких атрибутов культа, кроме библии, которая лежала на верхней полке витой этажерки и которую время от времени, когда душа требовала, открывали, чтобы почитать, разбирая родной готический шрифт, чтобы найти ответ на какой-нибудь вопрос. И еще, над кроватями к коврикам были пристегнуты небольшие белые полотнища с вышитыми на них молитвами.
В кирху Иоганнес ходил регулярно - по большим праздникам и вот так, как сегодня, чтобы окрестить очередного ребенка. Пастор встретил его, как всегда, приветливо, без лишних слов начал обряд, а под конец объявил, что ребенок женского пола, крестящийся сегодня, должен быть наречен Марией.
Иоганн, спокойно наблюдавший за всем происходящим, услышав такое решение, удивленно взглянул на пастора.
- Что скажешь, сын мой? - спросил тот, увидев беспокойство отца.
- Но у меня уже есть дочь с именем Мария, - произнес отец.
- Ну, что ж, сын мой, это не беда, пусть у твоей дочери будет двойное имя и пусть она будет вдвое счастливой, коли так сложились обстоятельства. - Он полистал свои книги и, найдя нужное толкование, торжественно произнес: - Итак, отныне этот ребенок будет писаться Мария-Катарина! С Богом!
После завершения обряда, отец понес свое чадо домой обдумывая, как же они ее будут называть в быту, - Катарина у него тоже уже есть.
Домашние, узнав от озадаченного отца, как назвали младшенькую, немало повеселившись, оживленно обсудили ситуацию и решили называть ее уменьшительно-ласкательно - Марик, в отличие от старшей - Мари.
Так она и стала зваться, а когда подросла ее, за привлекательную внешность, прозвали Шее-Марик - Хорошенькая Марик. И снова двойное имя, по примете - признак счастливой судьбы. До поры до времени ничто и не предвещало ничего худого.
Учеба в школе давались ей легко, несмотря на то, что в середине ее обучения прошла реформа. Их церковно-приходская школа стала гражданской. Помимо других нововведений, вместо готического шрифта, был введен латинский. Новые буквы были намного проще, хотя у них было большое сходство со старыми, витиеватыми. Знание обеих шрифтов помогло ей в будущем, когда их разбросали по белому свету, и ей пришлось переписываться со всеми своими близкими, как старшими, так и младшими, которые почти не разбирали старого шрифта, особенно - рукописного.
После получения достаточного, по мнению отца, школьного образования, ее отправили учиться в далекую Москву, где она выучилась на швею. Вернувшись в родной городок, она пошла работать на фабрику. Через несколько лет на молодую старательную работницу обратили внимание и посоветовали продолжить учебу в техническом училище, теперь уже в Харькове. Закончив учебу она стала мастером и поступила в другую, тоже швейную, фабрику, где было более новое оборудование и поинтересней производство.
Она повзрослела. И вот однажды, когда ей шел уже двадцать первый год, к отцу заявились сваты от видного из себя парня - шофера одного из кантонных начальников. Семья жениха проживала не в городе, а в селе, ближе к Волге. Но... - земля слухами полнится. О нем рассказывали, что любит парень выпить и, вообще, не блистает большими добродетелями.
- Не-ет. Наша Шее-Марик ни за что не пойдет за этого Жоржа, - решительно заявили старшие зятья, тайно ревнуя золовку к каждому парню, - если что, мы ему ноги повыдергиваем.
Вся улица имела единое, категорично негативное решение, особенно парни-сверстники, пристрастно поглядывавшие на Марик и оценивавшие свои шансы, но не решавшиеся заговорить с ней прямо, или просить своих родителей послать к ней сватов. Уж очень строгой и неприступной казалась она им.
К всеобщему удивлению, родители и сама Марик, не только не отказали чужаку, но приняли по всем правилам, соблюдая все традиции. А вскоре была сыграна веселая свадьба, и молодым справили хороший дом с хозяйством через две улицы от ее родителей.
Еще больше удивились друзья, подружки и знакомые, когда узнали, что разбитной Жорж превратился в степенного Георга, не только не пьющего, но и бросившего курить. А взбалмошный парень, с которым у матери, в одиночку воспитывавшей его и троих других детей, сладу не было, превратился в примерного заботливого мужа, спешившего с работы, домой, и только домой.
Но совсем не узнать стало человека, когда жена одного за другим родила ему двух сыновей. Став отцом семейства, Георг и вовсе забыл своих холостяцких дружков и свои юношеские проделки. Жизнь во всех отношениях складывалась хорошо, предсказание о счастливой судьбе для Марик сбывалось.
Горе свалилось на семью негаданно нежданно. В нем она всю жизнь потом винила себя. Этот весенний праздник родные решили отмечать у них. Она потрудилась на славу. Все было готово, наварено, напечено. Центр стола был заставлен всевозможными закусками, на плите закипал кофе, который она решила сразу разлить, чтобы немного остыл, пока гости будут рассаживаться - праздничное застолье, обычно, начиналось с рюмочки крепкого вина и чашечки горячего кофе и сразу - веселые танцы, так любил постаревший уже отец - большой гурман по части выпивки и закуски. Разлив кофе, она заглянула в кофейник, - там оставалось еще приличное количество знойного напитка. Поставив кофейник на край рабочего столика, Марик поспешила во двор, где грелись под весенним солнцем уже собравшиеся гости. Распахнув дверь, и сделав приглашающий жест рукой, она вдруг услышала душераздирающий детский крик из-за спины, и бросилась в комнату. За ней побежали остальные.
Возле рабочего столика, весь мокрый, в луже кофе сидел и надрывно плакал годовалый Саша. Как он успел приковылять из соседней комнаты, где играл, и опрокинуть на себя кофейник, осталось непонятным. Ребенка срочно раздели, все тельце было красным, местами уже стали появляться пузырьки. Побежали за доктором. Ни о каком празднике уже не могло быть и речи.
Ожоги оказались роковыми. Болезнь усугубилась осложнениями, и ребенок очень быстро угас. На кладбище страшно было смотреть на молодую мать. Скорбь отца была не меньшей. А старший братишка никак не мог поверить в случившееся, плакал и не хотел отходить от гробика.
Больше года понадобилось, чтобы горе как-то улеглось, и на ее лице хоть изредка опять стала появляться улыбка.
Но тут началась война.
В то воскресенье они выехали с друзьями и детьми на природу на пикник и о надвинувшейся грозе узнали поздно вечером, вернувшись в город. Известие ошарашило - только сегодня они, подвыпив, радостно обсуждали недавнее сообщение с том, что войны не нужно бояться. И вот - война! Опять мужчины уйдут в армию, им придется воевать и, кто знает, все ли вернутся домой, а если вернутся, то не изувеченными ли - сейчас вон какая техника: самолеты, танки... Старики, ветераны прошлых войн, до сих пор помнят, как воевали у Буденного, Чапаева и в других местах, носят свои шрамы от сабель и отметины от пуль и осколков. У некоторых из них нет рук или ног. А что будет теперь? Говорят, у Гитлера большая армия, давно воюет - с большим опытом. У нас тоже армия сильная, в обиду не даст, но много людей погибнет - это очевидно.
Дни шли за днями. Все работали теперь больше, чем раньше - фронту нужно многое. Обе швейные фабрики расширяли производство, не отставали и другие предприятия. Парни и молодые мужчины, недавно вернувшиеся с военной службы, окружали военкомат с раннего утра, требовали побыстрее отправить их на фронт - каждому казалось, что там не хватает именно его силы и умения. Особенно горячились опытные в военном деле люди, повоевавшие с японцами и финнами. Те, кому было за тридцать, резонно считали, что их опыт борьбы с басмачами тоже может пригодиться.
"Счастливчики", получившие назначение, быстро собравшись, прощались с родными и убывали по назначению. Но таких почему-то было мало. Неохотно призывали в немецкой республике на службу с первых дней войны. Хотя на фронте уже были десятки тысяч парней, призванных еще до ее начала. Вскоре в городок начали приходить похоронки на погибших.
Прошло два с лишним месяца. Георга начальник не отпускал в военкомат, они день и ночь колесили по кантону, - работы прибавилось всем.
- Если без тебя не обойдутся, пришлют повестку, - говорил начальник на его попытки отпроситься хоть на часок и сбегать в скромное здание военного комиссариата, - и то еще посмотрим, здесь люди тоже нужны. В тылу работа не закончится.
В четверг, 28 августа, когда вышел злополучный Указ, день для большинства людей начинался как обычно, но вдруг, уже в субботу, когда в республиканских газетах опубликовали его текст, как смерч, пронесся слух:
- Нас будут выселять в Сибирь. Среди нас тысячи шпионов.
Это было абсурдно, непонятно до такой степени, что люди не находили слов, чтобы что-то возразить. Появилась взаимная настороженность. В местных газетах Указ Верховного Совета был опубликован лишь в субботу. До большинства эти газеты дошли только в понедельник. Это были последние газеты, в которых поволжские немцы читали на родном языке. Но какие же это были чуждые слова!

* * *

Она устало шла мимо разбросанных там и сям домишек этого, уже ставшего почти родным, селения, где она знала всех и все знали ее. Люди уважали ее за трудолюбие и спокойный характер. У нее тоже не было оснований ненавидеть кого-то, - большинство из них жили в этом селении тоже не по своей воле, даже сельские специалисты и начальники, как, например, зоотехник, которому его жена-немка выговаривала, насмешив всю деревню:
- Пауль, Пауль, тшто ты тумаишь - вся звинии бес оптах стоят, - это по поводу навеса над загоном для свиней.
Люди у нас любили пошутить, посмеяться. И здесь покатывались со смеху: "тшто ты тумаишь - звинии бес оптах стоят"...
Но в такие дни, как сегодня, свет для Марии был не мил, горечь обиды разъедала всю душу. Потом, в будничных заботах, эта горечь рассасывалась, но наступал очередной день переклички - и все повторялось. В такие дни односельчане не задавали ей никаких вопросов, а при встречах только здоровались и быстро отводили глаза или делали вид, что очень заняты. Тем более, что многие из них так же являлись подопечными коменданта.
Горько и обидно было ей и тогда, когда комендантом был другой - человек, по всему видно, порядочный, сочувствующий, бывший фронтовик со шрамом на лице. Он не задавал никаких вопросов, просто называл фамилию, делал отметку и отпускал. Обижал сам процесс, огорчало само положение.
Уже десять лет она задается одним и тем же вопросом: за что? И не находит ответа. За что в начале осени 41-го отняли все нажитое: дом, хозяйство, любимую работу, все - даже одежду, и повезли неведомо куда, через Среднюю Азию, где долго мурыжили на станции Туркестан, на Алтай, а потом на Урал? За что в начале 42-го отняли мужа, увезли навсегда в неизвестность? За что еще через полгода оторвали от ее подола ревущего шестилетнего ребенка, бросили на окраине степного алтайского села, а ее в строю увели на станцию и повезли за тридевять земель в душном "телятнике"? Сколько еще этих - почему...
Жить приходилось в сараях, бараках, овощехранилищах, землянках. Вот и этот, плетущийся рядом насупившись, второй сынишка родился в закутке в бывшем овощехранилище, где в ту зиму спасали от холодов телят.
Она и теперь ютится с двумя детьми в избушке, по окошечки врытую в землю, - меньше топлива на обогрев уходит в землянке.
Война давно кончилась, люди залечили раны, а она и другие ее земляки остались в ссылке, лишенные всех прав, кроме права хорошо работать - это единственное удовольствие, которого ее не лишали никогда, разве что подтрунивают иногда над "аккуратисткой". Приходится не показывать эту свою привычку и отдаваться ей потихонечку, пока нет сторонних глаз. Но так хочется, чтобы все было чисто, ровно, на своем месте.
Начальники любят заходить к ней в телятник, - здесь все сияет известковой белизной, как положено "по гигиене". Но лекарств мало, а телята иногда болеют, и случается даже падеж. Она делает все возможное, чтобы этого не случалось, - готовит отвары и настои из вишенника, полыни и других трав. Многих вылечивает. Особенно удачно удается исцелять от поноса и простуды. Однако даже врачи не всесильны, тем более - ее травки, но падеж недопустим, ни под каким предлогом - такое невыполнимое условие поставлено перед животноводами, - не должно умереть ни одного теленка. Вот и выкручивайся, если не хочешь в тюрьму за вредительство. А в тюрьму ей никак нельзя! Она уже однажды пережила разлуку с ребенком.
Здесь хоть и ограниченная свобода, но есть и надежда, что когда-нибудь этот ужасный сон закончится, и она сможет вернуться домой. Правда, большинство ее близких уже не вернутся никогда, она знает на собственном опыте и из писем родных, что очень многие погибли в местах своей подневольной изнурительной работы на голодный желудок.
Особенно мало осталось в живых ее сверстников-мужчин. Побольше выжило женщин, детей и стариков, над ними все-таки не так издевались.
Ей до боли в сердце хочется вернуться домой - в свой родной дом - вырастить своих детей хорошими людьми. Ее беспокоит их судьба, особенно старшего, пережившего многолетнюю разлуку с ней, скитавшегося, побиравшегося и повидавшего за свои недолгие, но длинные годы столько, что не всякому старику привелось. Да, сильно он изменился за эти тяжелые годы разлуки.

* * *

Когда Волик с мамой остались тогда, в начале 1942 года, одни среди зимы, на окраине алтайского села затерявшегося в степи, ему все время было холодно, неуютно и голодно. Но рядом была мама. Ночью, лежа возле нее под старым лоскутным одеялом, подаренным маме тетей Стюрой, одной из местных жительниц, он согревался и засыпал под вой сибирской вьюги.
Когда забирали навсегда папу мама с Воликом ходили его провожать. Стояла морозная зима. Ветер сначала швырялся в них охапками снега, перехватывал дыхание. Они терпели. Постепенно он становился все напористей и злей. Теперь он уже царапал лица летящими по диагонали тяжелыми снежинками, где-то подтаявшими и вновь смерзшимися в ледышки.
Ему снилось лето, их с родителями поездки на природу, к Волге. Они часто выезжали все вместе: папа, мама и он. Там же, обычно, была семья папиного начальника, который всегда садился на переднее сидение рядом с папой, а мамы и дети размещались на заднем - мягком, обтянутом кожей. Папа был шофер. "Это хорошо быть шофером, - думал Волик, - сидишь за баранкой, крутишь ее куда захочешь, давишь на педали и машина катит по дороге! Вырасту, тоже буду шофером, а пока ноги не достают до педалей и нужно еще в школе поучиться". Мама говорила летом:
- Через два года пойдешь в школу, - и показывала сыну красивое здание с большими светлыми окнами.
А теперь не известно, что будет. Их дом, школа и весь городок остались очень далеко, - они ехали долго-долго, там, дома, было еще тепло, а здесь уже зима. Там, в их доме, было всегда много еды. Волику теперь казалось, что в их подвале продуктов было так много, что здесь хватило бы не на одну зиму на весь их барак. А здесь они по вечером почти не ели, пили кипяток с кусочком хлеба, а на утро ничего не оставалось. Однако утром мама находила ему что-нибудь вкусненькое - черный сухарик с солью или сваренную в кожуре картофелину. Дома, там, в далеком милом прошлом, такого есть, ему никогда не приходилось.
Утром теперь мама уходила на работу, и он, одетый во всю свою одежду, играл с ребятишками, - их было много в этом низком длинном доме. Как выглядит их жилище снаружи, Волик увидел только весной, когда растаял весь снег.

* * *

Всякие мысли пролетали в ее голове, много пробуждалось воспоминаний за те минуты, что она стремительно удалялась от конторы с этим отвратительным важным человеком, наделенным властью людьми над людьми, но обделенным Богом человечностью.
Виталик, уже позабывший, где он только что был, держась за ее ладошку, еле поспевал за нею вприпрыжку, умудряясь, однако углядеть все попадающееся на пути: от одуванчика, растущего у тропинки, до племенного бугая, привязанного за ошейник и кольцо в носу к столбу в загоне, но продолжающего буянить.
Вернувшись в телятник, они занялись каждый своим делом: она - мытьем ведер и бидонов, а сынишка - выгребанием из клеток сырой подстилки. Совковая лопата скрывала его по пояс, черенок возвышался в три его роста. Он только недавно освоил эту работу, но управлялся довольно ловко - хороший получится скотник!
Так потекли дальше дни надежды, радостей и разочарований. В минуты отдыха мама выходила на свежий воздух: подышать, погреться на солнышке, или, если было особенно жарко, - посидеть на мягкой травке в тени развесистых березок, стоявших небольшой гурьбой в нескольких шагах от телятника, на непривычном для берез месте - на взгорке, где всегда дует ветерок и где можно повспоминать и помечтать.
А вспомнить Марии было уже что: жизнь так разнообразна, и непредсказуема, а уж с ней-то судьба оказалась особенно щедрой на сюрпризы. Прошлое представало перед ней как две жизни. Одна - сплошная цепочка светлых дней, нанизанных на нить ее предвоенной жизни, семья, любимая работа, светлые надежды. Вторая - нагромождение событий, одно другого абсурдней и нелепее, отчего хочется иногда ущипнуть себя, - не сон ли это? Просто удивительно, что она до сих пор не лишилась рассудка от этого кошмара. Только седина посеребрила ее тридцатилетнюю голову...
И все же в этой обстановке лишений и унижений были проблески света - как она радовалась, когда нашелся, наконец-то, человек, согласившийся взять ее сбережения и истратить их на поездку в далекую Сибирь за ее первенцем! Дни трепетного ожидания слились для нее в неповторимый каскад чувств, когда все делалось легко и бездумно, все было подчинено одному - ожиданию! Пять с лишним лет разлуки и, наконец, возможность скорого свидания со своим ребенком, своей кровиночкой, в котором она души не чаяла, но которого оторвали от ее сердца в самое трудное, голодное и холодное время, в самый разгар той ужасной войны, развязанной какими-то извергами.

* * *

Однажды теплым майским днем, когда далеко на западе уже смолкли пушки, и предчувствовалась счастливая жизнь, совхозный возчик из пленных немцев, как обычно вез молоко с фермы к небольшому зданию с громким названием - молокозавод. Подъезжая, он увидел, что эта женщина, - самая сердитая из местных русских, оживленно со смехом (невероятно!) разговаривает с ветеринарным врачом, с кем ему удавалось иногда поговорить по-немецки. Говорил ветеринар, конечно не так, как говорят там, на родине - двухсотлетняя обособленность местных немцев от родины предков и смешение разных диалектов и языков сказалось на их наречии. Но все это мелочи по сравнению с тем, что здесь - на чужбине, в плену - можно поговорить с местным человеком на родном языке и слышать родную речь, хоть и отдающую чем-то древним, далеким и потому еще более дорогим.
Подъехав вплотную к говорившим, он остолбенел, у него непроизвольно расширились глаза, и раскрылся рот, - он услышал ее речь на неплохом немецком поволжского слога языке. В этот момент она говорила:
- ...Вы знаете, дядя Андрей, где он у меня остался. И вот на днях я получила письмо от деверя Давида из Павлодарской области, это недалеко от Алтайского края, - он нашел моего Волика и взял к себе. Теперь я знаю, что он жив и его местонахождение, буду просить разрешения... - произнося эти слова, она оглянулась, увидела возчика, осеклась, по лицу пробежала тень, она резко развернулась и убежала в помещение.
Все их предыдущие встречи были мимолетны, она резко ему приказывала по-русски, малословно, больше жестами. Было видно, что ей неприятно даже видеть его. Он понимал, что у этой русской женщины; так похожей на его Эльзу, не только лицом, но и походкой, фигурой, чем-то еще, необъяснимым; очевидно, большое горе. И это горе, наверное, причинила ей война, немцы. Он хотел бы с ней объясниться, рассказать, что он-то тут не при чем. Он рабочий человек, винтик, его призвали в армию, погнали на фронт. Его никто ни о чем не спрашивал, и он просто был вынужден выполнять приказы. Но для объяснений не подворачивалось случая. Да и возможен ли такой разговор?
Ничего не понявший в таком резком изменении ее настроения ветврач посмотрел ей вслед, потом на подъехавшего Клауса. Они некоторое время недоуменно смотрели друг на друга, оба сидя - ветврач на верхней перекладине прясла, возчик - на своей телеге. Наконец Клаус произнес первые слова:
- Геноссе Андре, она разве немка?
- Да, - ответил тот удивленно, - а ты разве не знал? Ты ведь уже больше года возишь ей молоко!

* * *

Встреча с Воликом обрадовала маму и расстроила ее. Больно кольнуло, а потом сдавило сердце: он был уже не тем нежным шестилетним мальчиком с мокрыми большими глазами, который остался там, среди гурьбы таких же несчастных оставляемых на окраине алтайского села на произвол судьбы детишек. Он предстал перед ней настороженным, с отчужденным взглядом подростком, выглядевшим значительно старше своих одиннадцати с половиной лет.
После первых же объятий, расспросов и слез, они деловито принялись за работу: нагрели воды, она остригла почти наголо и помыла его голову, он искупался и оделся во все непривычно чистенькое, приготовленное ему мамой. После этого они без жалости, даже с каким-то азартом, сожгли вместе с остриженными волосами и полуистлевшим тряпьем - его одеждой, всех его вшей.
Покончив с делами, они обнялись, и весь вечер просидели так на армейской койке, слушая и рассказывая, рассказывая и слушая, обещая больше не расставаться никогда и ни за что. А младший, недавно родившийся сынишка, посапывал на своей постели, устроенной в углу на сундучке, в котором хранится все их немудреное, нажитое здесь имущество.

Смерть "Отца народов"

В марте 1953 года умер "Отец народов" Сталин. Тогда в наших домах радио еще не было, то ли нам их не полагалось иметь, то ли они было еще большой редкостью, то ли еще какая причина была этому, то было не нашего ума дело. Виталию исполнилось только пять лет и ему не полагалось ничего знать, кроме того, что ему, и не положено знать того, чего не знали даже многие взрослые.
В первой комнате, куда попадаешь сразу после сеней, и которая служила в доме прихожей, кухней, пекарней и столовой, на стене висела огромная, как нам тогда казалось, картина. Это было полотно, несущее на себе огромное количество познавательной и эстетической информации.
Это был плакат той эпохи. На заднем плане были изображены поля и сады в разные сезоны с невиданной сельскохозяйственной техникой в них. В одном саду была весна - деревья стояли в цвету, а в другом уже собирали плоды - там было позднее лето. В полях творилось то же самое: здесь сеяли что-то, там уже убирали урожай, а дальше шла пахота. Поля пересекали линии электропередачи, железные дороги с мчащимися по ним поездами, автотрассы с автомобилями. За полями высились заводы, электростанции, жилые кварталы современнейших городов.... В голубом небе летели самолеты. Многое еще было изображено здесь.
Этот плакат был для нас окном в большой, невиданный нами и неведомый нам мир. Что-то подобное изображалось и на облигациях того времени. Их мама приносила домой в дни получки вместо части зарплаты.
На плакате, на переднем плане слева, занимая треть полотна, красовался сам Сталин в форме Генералиссимуса со звездой Героя труда и орденом Победы на груди. Все остальное как бы находилась за его спиной, под его опекой.
В нашем поселке не наблюдалось плачущих людей, когда разнеслась весть о кончине человека, без которого, очевидно, уже не мыслилось само существование чего-либо. Но все насторожились в ожидании дальнейших событий. Наше население состояло в большинстве из ссыльнопоселенцев, видевших-перевидевших многое и испытавших невероятные лишения. Они смотрели на жизнь философски.
Прошлое уже было, к нему попривыкли, оно уже не пугало, в него вжились, нашли каждый свою нишу. А что будет теперь? Как бы хуже не стало.
Люди привыкли к неизменности власти, его первого лица. Только старики еще могли что-то вспомнить о другой жизни. Да и то последняя война отшибла всякую позитивную память. Всех страшила неизвестность будущего - как бы не вышли всем боком, грядущие перемены.
В день похорон все, что происходило в Москве в процессе этой траурной церемонии, транслировалось по радио. Об этом сообщили заранее, и всем хотелось если нельзя увидеть, то хотя бы услышать, что и как там будет происходить.
9 марта день был ветреный и слякотный. Снег напитался талой водой, казалось, что весна нынче будет ранняя и теплая. Мама попросилась послушать радио в дом напротив, через улицу. Какой у них был радиоприемник, не знаю, нас, детвору, в тот дом не пустили, вдруг начнем шуметь. Хозяева были, очевидно, по-настоящему в трауре.
Сидя на завалинке под окном, где Виталия попросила остаться мама, он слышал через стекло всякие незнакомые звуки: какую-то музыку, буханье пушек, голос диктора, звучание которого он тогда еще не знал, никогда еще не слышал. Знать его он будет значительно позже, когда у нас появится радио, - Левитан была его фамилия.
Дул пронизывающий влажный ветер, по небу плыли рваные тучи. Но у стенки дома, за которым Виталий сидел было не очень морозно.
Мама, немного послушав, вышла, он даже нисколько не успел еще замерзнуть, и они пошли домой, преодолевая лужи и сугробы. Тропинка, вытоптанная за зиму от их домика до колодца, который находился ближе к той стороне улицы, ближе к тому дому, куда они только что ходили, была уже местами разрушена солнцем и потоками воды. В последние дни интенсивно таяло. Мама шла домой какая-то задумчивая, озабоченная, встревоженная.
Вскоре после того дня резко похолодало, и весна у нас затянулась, потом и лето настало какое-то непривычно прохладное.

* * *

Прошли годы. Теперь с высоты сегодняшнего дня многое видится в более ясном свете. И нет сомнений, что не будь тех необоснованных репрессий, не так плачевно складывалась бы наша история. Меньше было бы жертв в годы Великой Отечественной войны. Да и была ли бы она такой, какой была? А если бы и была, то не раньше ли завершилась? Меньше было бы и Героев. Жертвы и подвиги не успели бы состояться.
Во-первых, репрессии среди армейских и флотских командиров, сократили, обезглавили ряды защитников. Просто некому было организовать оборону и контрнаступление. Назначенные на место репрессированных командиров, не имели необходимого опыта.
Второе, изъятие из рядов фронтовиков через три месяца после начала войны десятков тысяч, несколько дивизий, преданных Родине советских немцев породило подозрительность и недоверие к представителям и других народов. Отступление и потери не прекратились, наоборот, во многих местах ускорились.
В-третьих, попавшие в плен воины не всегда из него рвались - многие боялись, что свои ничему не поверят, направят в лагеря ГУЛАГа, которые отличались от фашистских только отсутствием крематориев, которые здесь заменялись ямами общих могильников, а то и оврагами. Погибших в неволе здесь не сжигали, а навалом сбрасывали в эти общие ямы и засыпали известью, а потом уже землей. Это в лучшем случае. Но издевательства здесь переносились не легче, а еще тяжелее, было еще обиднее. Так как терпеть эти издевательства приходилось от своих, от соотечественников.
Шпиономания, недоверие к своим согражданам чаще всего подогревается самими спецслужбами, старающимися поднять в глазах властей свою значимость, нужность, ценность своей работы. Берия, как рассказывается в некоторых мемуарах людьми, бывшими приближенными к властям, доходил даже до того, что организовал якобы покушение на Сталина, которое тут же "ликвидировал", уничтожив группу несчастных уголовников, исполнивших роль террористов. Вероятнее всего они и не знали, для чего их заставили стрелять холостыми патронами, для чьих ушей предназначался этот шум.
Но сослагательное наклонение не в чести, и никто не принимает всерьез рассуждений о том, как могло бы быть, если бы не было того, что было. А оно это прошедшее время было таким, каким его сделали сами люди, в первую очередь - облеченные властью. Ну и, конечно же, те из нас, кто охотно кивал и поддакивал, а то и в праведном гневе обличал сослуживцев, соседей, а то и вовсе незнакомых людей, на которых им указал кто-то.

Карандаши

Наше босоногое послевоенное детство протекало в обстановке тотального дефицита. Правда, слово это как-то не употреблялось. Для населения нашей местности оно звучало бы слишком "умно". Наш словарный запас был довольно богатым, но простым, в нем отсутствовали книжные и высокопарные слова, зато были представлены различные диалекты русского, украинского, с вкраплениями тюркских и европейских языков.
Если чего-то нельзя было купить, сделать своими руками, найти, то говорили - "этого у нас нет, никогда не было и вряд ли когда-нибудь будет. Ёк он и в лесу ёк. Бар конечно лучше, но на "нет", и суда нет".
Редкостью у нас, например, были карандаши, особенно - цветные. Даже значительно позже, когда Виталий с Владимиром Якелем и другими сверстниками уже пошли в школу, предметом большой зависти была коробочка с шестью разноцветными карандашами. Радовались и удивлялись, что такое существует. Даже - желтый карандаш. Как еще позже Виталий удивлялся существованию белого карандаша. Но то уже и коробка была на несколько десятков карандашей. И было это в городе в магазине для художников. Зашел Виталий в тот магазин из простого любопытства, ему тогда, по приезде в город, все было в новинку, все было интересно, все примерял на себя. Это уже была совсем другая жизнь. Мы уже готовились и верили в то, что через два десятка лет будем жить в раю - "при коммунизме".
А пока мы довольствовались существованием, хоть и с перебоями, но продаваемому в нашем сельпо набору из трех-четырех карандашей. Во-первых, самый ходовой карандаш - простой. Им писали письма и надписывали конверты и, бывшие еще в ходу, письма-треугольники. Он не боялся влаги, хоть и стирался ластиком. Взрослые пользовались им на работе, носили его в нагрудном кармашке или, с шиком, за ухом. Если нужно было что-то записать или пометить - карандаш весьма кстати. Правда, плотники часто пользовались по старинке угольком, чтобы сделать пометку на бревне или доске.
Во-вторых, существовал еще "химический" карандаш. Написанное им не стиралось ластиком, но расплывалось от капли воды, превращалось в кляксу. Им писали, как простым, но если макнуть стержень в каплю воды, или послюнить языком, писалось как чернилами. Его еще и называли чернильным и крошили в чернильницу.
Большой редкостью, но более-менее доступной, были толстые деловые карандаши красного и синего цвета. Часто они совмещались в один, двухцветный, с одного конца - красный, с другого - синий. Изначально эти карандаши были предназначены для начальства, - делать пометки на читаемых бумагах, налагать резолюции. Но, очевидно, карандашная промышленность постоянно перевыполняла план по их производству, или начальники нерадиво исполняли свои обязанности, не успевали расходовать, исписывать свой главный рабочий инструмент, и они, эти карандаши, появились в свободной продаже даже в нашем захолустье.
Какие они были солидные эти карандаши! И толстые. Позже такие карандаши тоже существовали, но не стали они казаться столь важными, не стали столь вожделенными.
Вот таким набором карандашей мы обходились в детстве. И мы рисовали ими весь окружающий нас мир. Потом появились масляные и гуашевые краски, но коробочка цветных карандашей оставалась еще долго желанным приобретением и, даже, подарком. До сих пор при виде этой скромной коробки теплеет на душе.

Пасха

Пасха той весной была, очевидно, ранней или весна поздней. Виталию шел всего шестой год, и он не запомнил дату, но хорошо помнит, что обе Пасхи, и немецкая, и, через неделю - русская, проходили в солнечную погоду, но в пониженных местах стояла вода, может быть от растаявшего снега, а может быть - дождевая. В тенистом лесу можно было еще и снежок увидеть.
А ещё, той же весной, помнится, месяца за полтора до Пасхи был траур - умер "Отец народов".
А теперь, в Пасху, охватило всех уже безудержное веселье. Все в посёлке красили яйца. Их было ещё мало - куры только-только начали нестись после зимних холодов в холодных стайках, когда деревенские куры не несутся. Яйца перезанимали друг у друга - не у всех ещё куры оправились, лишь у тех, у кого они содержались в добротных, хорошо утепленных стайках. Были у некоторых справных хозяев такие, даже - рубленые.
Ребятишки и ту, и другую пасху превращали в состязания, в бизнес по приращению своего яичного запаса. Они "бились" своими яичками с каждым встречным, у которого имелся тот же интерес. Ударялись кончиками яиц и чье треснет - лишается его в пользу победителя. Вырабатывалась тактика ударов, и к концу праздника все уже знали, как нужно держать яйцо, и как сближать его с яйцом конкурента, и каким концом лучше бить. Но наука достигалась иной раз ценой потери всего своего запаса. Однако народ у нас был снисходительный и последнее яйцо разрешалось съест его незадачливому обладателю, даже если он его в отчаянии подставил под удар более удачливого "бойца". Другие же становились обладателями целого состояния, которое они беспощадно поедали со своими дружками. И побежденными, в том числе.
Немцы, которых в посёлке было много, примерно - каждый четвёртый его обитатель, отпраздновали свой Остерн, как всегда спокойно, с достоинством, не обращая внимания на возможные косые взгляды или последствия. Они уже знали, что за крашеные яйца и празднование Пасхи в воскресенье, никто никого не наказывает.
Был как-то случай, ещё во время войны, когда Виталия ещё на свете не было, а мать была молодой подневольной трудармейкой. Тогда Пасха пришлась на время посадки картофеля. Сажали его вручную. Мать тогда только попала в подсобное хозяйство ради этой посадки. Ее направили сюда из Челябинска со швейной фабрики на сельхозработы с командой подружек по заключению. Говорили - на время, а оказалось - навсегда.
В то время поселок был населен как никогда ранее и позднее, в нем собралось до двух тысяч только работающего люда, среди которых местных оказывалось всего около двух сотен. Остальные были трудармейцами, военнопленными и солдатами, охранявшими всю эту разношерстную братию. Ну и, конечно же, - начальство. Куда без него. Особенно при таком количестве невольников.
Так вот, выходных тогда не полагалось, и Пасху, а о ее приходе узнали от местных бабушек, встречали в картофельном поле. Чья была пасха - православная или евангелическая - не имело никакого значения. Яиц не было и в помине. Решили вместо них испечь в костре, тоже ведь круглый, посадочный картофель, отобрав который покрупнее, да покруглее. Но мешал десятник из нижних чинов НКВД, он ходил, покрикивал на подопечных, не давая уворовывать картошку.
Женщины, подкараулив, когда десятник зайдёт в свой вагончик, может быть, попить чайку, подремать от безделья - все равно ведь никто никуда не сбежит, может - ещё за чем, закрыли и подпёрли колом его дверь. Набрав полное ведро хорошей картошки, они разгребли пышущее жаром кострище, аккуратно перевернули в него ведро, засыпали его горячей золой и углями и оставили так на час, а сами занялись ударным трудом, выполнив за этот час почти дневную норму.
Когда картошка испеклась, они расселись вокруг костра и отпраздновали день Святого Воскресенья.
Десятник, поняв, что заперт, всё это время стучал в дверь и стены вагончика и матерился.
Когда трапеза подходила к завершению, одна из них тихо подошла к вагончику, отбросила кол и вернулась к костру, в котором уже сгорели все следы их преступления - картофельные очистки, которых оставалось не так и много. Хорошо поджаренные картофелины съедали вместе с кожурой - говорят, это очень полезно, особенно для женского организма.
Десятник, освободившись из кратковременного заточения, выскочил из вагончика, подбежал к ним и, устало хрипя, обматерил их. Послушав его какое-то время, поухмылявшись его словесным изысканиям, они показали ему на ведро, стоявшее возле костра:
- Это тебе. Поешь - и не психуй.
Он глянул в ведро, там лежало пяток румяных аппетитных картофелин. Он опять разразился бранью и угрозами, стыдя их несознательность. Женщины, привычно, спокойно и равнодушно выслушали его, а когда он выдохся, Наталья Гофман, собрав весь свой русский словарный запас, произнесла:
- Зря кричишь! Мы, ни одна из нас, на твоём месте не будем, нам не нужно тебя понимать. А ты нас понимать должен, - если будешь нам мешать, - завтра окажешься рядом с нами, с лопатой в руках. - Женщины, все как одна, даже та, с которой он на днях любезничал, согласно кивнули. Они хорошо знали законы этой жизни.
Эта молчаливая молодая женщина, Наталья Гофман, ни до ни после не произносила, кажется, вообще ничего значительного, но эта тирада запомнилась и цитировалась в поселке целое поколение и осталось в назидание потомкам.
С тех давних пор, прошло почти десять лет, так и повелось в посёлке: все работали добросовестно, но если наступал Праздник - никто никому не мешал его отмечать.
А в этот год все жили большими ожиданиями, и сама природа преподносила свои сюрпризы: то наступит теплынь, то опять снегопад нагрянет.
К русской Пасхе опять распогодилось. Светило солнце. Русские кампании ходили по широкой сельской улице и пели песни под гармошку. Виталик сидел на бревне у своей калитки и радовался чужому веселью.
Вот одна из кампаний, особенно разудалая, устроила пляски прямо на поляне невдалеке от него. Место было покрыто прошлогодней травой. Женщины были обуты в нарядные боты, а мужчины в привезенные с фронта хромовые сапоги с галошами. Плясали сначала на сухом месте, а потом, приплясывая, переместились в неглубокую лужу с чистой весенней водицей. Из-под подошв, сверкая на солнце, стали разлетаться брызги. Мальчика это поразило, но он, затаив дыхание, слушал народное творчество, частушки, звенящие в чистом воздухе. Одна из женщин, пританцовывая вокруг улыбающегося мужчины, пела:
- Алёша, Алёша, Алёшенька. У Алёши рубашка хорошенька!
Виталий на всю жизнь зафиксировал ту частушку и вид этой "хорошенькой рубашки". Она была шелковая розового цвета. Мужчина, подмигнув гармонисту, вдруг запел:
- Моя милка - как бутылка, а я сам как пузырёк, сядет прясть - губу отвесит, как немецкий козырёк!
Тут многое было непонятно, но Виталик внимательно всех рассматривал и не находил сходства с теми предметами о которых пелось. Почему вдруг губа, как козырек и почему, именно немецкий?
Та Пасха, частушки и пляски запомнились ему навсегда, а, выйдя в самостоятельную жизнь, он при любых режимах и, невзирая на свои убеждения, ежегодно празднует Пасху дважды сначала с немцами, а потом с русскими, как тёплую память о своём далёком холодном детстве.
И неправду говорят некоторые столичные интеллигенты, что они не знают никаких традиций и старых праздников по причине тотальных на них запретов. Такие праздники, как Рождество и Пасха не были официальными, но в семьях их отмечали все, кто этого желал, кто не уподоблялся Иванам не помнящим родства. Кто хотел - тот отмечал их всегда. Знать нужно было только дату Праздника, а она была известна всем и каждому! Зато теперь те "Иваны" к месту и не к месту хватаются за свечку и безграмотно, но напоказ крестятся.

* * *

Пасха. Этот праздник в этой семье отмечался, как и Рождество, всегда. Больших разносолов в раннем детстве мы не видели, в наших местах их просто не было, "писанки" конечно были редкостью, но "крашенки", крашеные яички появлялись обязательно. Даже если курочки еще не неслись при ранней Пасхе и холодном содержании кур, и мы уже забывали вкус вареного яйца, у нас хоть по яичку на каждого к Празднику находилось всегда. А при поздней, в конце апреля - начале мая, Пасхе яиц бывало вволю. Красили их в основном самым доступным - луковой шелухой. Эти яйца получались самыми благородными. Пробовали красить отваром всяких веточек, свеклы, а иногда и красками.
Мамы делала кребли - это похожие на хворост пышки, сваренные в жире. Пеклись печенья разной формы, напоминающие то рыбку, то лошадку, а то и звездочку; пряники, кухи (посыпные или с редким тогда повидлом), пироги с картошкой и мясом. Не всегда в наличии имелась белая мука. Ну что ж, пряники и из серой муки бывают очень даже вкусными! А уж пироги из нее даже лучше получаются. Варился суп-лапша с курицей, по-немецки - нудльзуппе.
Иногда было скромнее, иногда - изобильнее. Все зависело от года, от того какой имелся на данный момент достаток в семье.
Частенько мама готовила излюбленное блюдо под названием "штрудель". Штрудли, такие рулетики из дрожжевого теста, только завершали композицию из жаркого. Готовилось оно так: в жаровню слоями укладывалось мясо, лучше свиные ножки; крупно нарезанный картофель; отжатая квашеная капуста, лучше предварительно потушенная до полуготовности. Солится и перчится по вкусу каждый слой, добавляется лук и наличные пряности и ставится на огонь тушиться.
В это время готовятся сами штрудли из дрожжевого или сдобного, но не сладкого теста. Тесто раскатывается пластом, смазывается маслом или имеющимся в наличии жиром, и сворачивается рулетом, который нарезается на кусочки размером с куриное яйцо.
Когда в жаровне все протушится до готовности, что проверяется на картошке, протыкаемой вилкой, а бульон остается только на самом дне, поверх капусты равномерно укладываются рулетики - штрудли, и жаровня без крышки ставится в русскую печь или духовку минут на 30, чтобы пропеклось тесто. Когда нет духовки, накрывают жаровню крышкой и ставят на плиту-голландку или, в городских условиях, на газовую плиту с маленьким огнем. Штрудли, правда, под крышкой получаются немного влажноватыми, но все равно - замечательное блюдо! За уши не оттащишь.
Мы его готовили не только на Пасху и Рождество, но и на любой другой праздник, лишь бы все компоненты имелись в наличии, было бы время, которого нужно, кстати, не так уж и много, и желание. Чаще это получалось зимой после заготовки всех продуктов. Теперь и зятья Виталия Андреевича с удовольствием уплетают немецкие штрудли с квашеной капустой и, усмехаясь, вспоминают присказку "немец, перец, колбаса, жарена капуста".
Одно из самых традиционных блюд у наших немцев на Пасху - суп-лапша с курицей. Курицу желательно иметь целую, а если компания ожидается большая, то и две. Не разрезая, только выпотрошив и промыв, опустить ее в кастрюлю и варить до готовности, аккуратно снимая пену. Посолить, поперчить и положить мелко нарезанный лук минут за десять до готовности курицы. Положить лавровый листик.
Лапшу лучше приготовить загодя. Тесто развести на яйцах с минимальным добавлением воды. Тесто тщательно промять и дать ему немного отстояться. Раскатать пласт теста до возможной тоньшины. Чем тоньше раскатаешь, тем изысканнее блюдо. Эту науку у моего героя лучше всех усвоила младшая дочь, Юля. Раскатанное тесто слегка подсушивается, сворачивается рулетом и мелко нарезается. Нарезанную лапшу нужно рассыпать тонким слоем. Ее можно приготовить и насушить впрок.
После того, как курица полностью сварится, ее можно вынуть, а в бульон положить нужное количество лапши. Больше в этот суп ничего не кладется, разве что чуточку мелко нашинкованной моркови, для красоты.
Курицу можно измельчить, а можно, слегка обсушив, ненадолго поставить в духовку и уже потом измельчить.
Однажды, через много лет Виталий наблюдал, как готовила это блюдо его двоюродная сестра Эрна, у которой он гостил в Кокпектах, это в восточном Казахстане. Все было как обычно, но когда она всыпала в кастрюлю полную тарелку с верхом лапши, подумалось, что будет айнтопф - очень густое блюдо с бульончиком, что-то среднее между супом и вторым блюдом. Она же в это время отделила мясо от костей и мелко его порезала.
Когда лапша сварилась, она поставила на вторую кастрюлю большой дуршлаг, и перелили в него все содержимое первой, подождала немного, пока стечет весь бульон и возвратила отварную лапшу в первую кастрюлю, всыпала в нее измельченное мясо, добавила пару ложек снятого с бульона куриного жира, перемешала и накрыла крышкой.
Сначала, на первое, поели прекрасный наваристый бульон с небольшим количеством лапши, проскочившей все же сквозь дуршлаг и косточками с остатками мяса. Потом Эрна подала второе блюдо - отварную лапшу с куриным мясом - столь же оригинальное и вкусное. После того Виталий, любитель лично приготовить что-нибудь этакое, иногда потчует домашних таким угощением "от Эрны". Тут главное не полениться - лапши наделать побольше. И пасхальный праздник вам обеспечен!

Волки

Лето в тот год было дождливым, травостойным. Сенокос затягивался. Скошенное литовкой сено не успевало высыхать в валочках, промачивалось очередным дождичком и продолжало лежать, чернея, покрываясь плесенью. Его пытались спасать, вороша вилами и граблями. Оставался один выход - дожидаться солнечного дня и косить в солнцепек конными косилками и как только высыхал лежащий на стерне тонкий слой духмяного коровьего корма - быстро сгребать его и складывать в островерхие копенки. Но и тут не всегда удавалось успеть управиться между дождичками. Несмотря на погодные коллизии, сена в том году заготовили как никогда вволю.
Не закончили еще с покосом, а тут колосья налились, да такие, что клонились они чуть не до земли, стебли не в силах были держаться хоть сколь-нибудь вертикально. Но спелость оставалась еще молочно-восковай. Зернам, чтобы затвердеть тоже не хватало солнечных лучей. И избыток влаги был налицо. Но и с этой "бедой" справились - только позже обычного завершили страду.
Картошка и прочие корнеплоды в насыщенной влагой земле покрывались коростой, прошнуровывались проволочником и прочей вредной нечистью, а то - просто сгнивали. Тут уж значительно недобрали на низинах, но перебрали на тех возвышенных участках, которые в засушливый год не радовали.
Борьба за урожай велась по всем направлениям. Рабочих рук хронически не хватала. Их в летнюю пору на селе всегда нехватка, а в непогожее лето каждая пара рук на вес золота. Приходилось изощряться, выдумывать способы сохранить растущее, собрать созревшее и спасти, подготовить к хранению убранное.
В разгар этой "битвы" вдруг прошел еще слух, что в округе расплодилось, видимо невидимо волков. И так-то они пошаливали в те годы, особенно зимой. Бывало, нападали стаи на припозднившегося путника и задирали его. А тут средь ясного лета до того обнаглели, что стали подходить вплотную к табунам, стадам, отарам и совхозным фермам. Пришлось охрану усиливать, отрывать от уборочной страды и без того дефицитные руки.
Пастухи стали ходить с ружьями и ни за что не соглашались работать по одному. И без того им не полагалось оставаться в одиночку, а теперь они и сами настаивали на увеличении штата пусть даже в ущерб собственному заработку.
Известно, что волки поблизости от своего логова не безобразничают, "из соседней отары овец не режут". Но кто его знает, зверя, когда даже человека лихого и начальствующего опасаешься!
Поселок наш, если не считать Отделения, расположенного за МТСом в низинке, вытянулся с севера на юг на добрых два километра, зато в ширину - переплюнуть можно, всего три ряда домов. Два ряда смотрящие друг на друга своими воротами, калитками и окнами составляли широченную, метров в триста центральную улицу. На задах тянулись огороды. Третий ряд домов смотрел на восток в открытое поле. Их зады с огородами смыкались с нашими так, что образовалось огромное картофельное поле. Между участками не было никаких преград, по весне загонялся трактор с плугом и он вспахивал все это пространство. Нам потом оставалось только протоптать межи и сажать свою картошку. В этом плане никаких недоразумений между соседями не возникало. Вот эта-то часть поселка и называлась Цапцарапом. Здесь и проживали наши семьи.
В некоторых местах, через десять - пятнадцать дворов, чтобы не проделывать лазы в ограждении и не топтать огороды имелись переулки для прохода и проезда по ним, если приспичит сходить на соседнюю улицу или на раскинувшееся дальше поле и лесочек на окраине этого поля. А ходить туда приходилось по разным причинам. Мало того, что на той улице жила родная тетушка Виталия и его лучший друг и двоюродный брат Вовка Якель, так там, недалеко от их дома находился колодец с пресной водой, самый ближний.
Хорошая питьевая вода была еще в колодце возле молокозавода. Тот колодец был глубокий, а вода в нем - до того холодна, что ломило зубы, когда приложишься знойным днем к кованой бадье, наполненной студеной влагой. Но это было совсем далеко, аж за Отделением, туда за водой ходили, когда еще не было колодцев поближе. Еще один колодец с пресной водой имелся на своей улице на ее противоположной стороне на северном конце у конефермы недалеко от ложка, но вода в нем не отличалась хорошим вкусом, попахивала тиной.
Казалось бы, накопайте колодцев в каждом дворе и живите, не тужите, как это делается во многих селах. Но копать их в нашей местности мало смысла. Прямо напротив Виталькиного дома посреди улицы имелся прекрасный, глубокий колодец с холодной, прозрачной водой, но водица эта оказалась крепко соленой и годилась только для хозяйственных нужд да для скота. Может быть, та вода была даже целебной, но об этом не задумывались - не вкусная, и все тут. Иногда ее пили, прямо у колодца, но стоило ей чуть нагреться, - неприятной становилась и на вкус и на запах. Чем-то тухлым отдавала.
И вот стоим мы как-то тем дождливым летом у этого "соленого" колодца и вдруг видим, народ руками машет, вдаль показывает. А там, из дальнего переулка трусцой бежит огромная собака и направляется через полянку в проезд между крайними домами противоположной стороны нашей улицы и конным двором.
Собака и собака, только большая и живот чуть ли не по земле волочится. Но взрослые всполошились, калитками захлопали, ребятню домой загоняют, узнали зверя по прямому загривку и опущенной голове. "Волк, волк, волчица", - слышится со всех сторон. Но стрелять никто в тот раз не стал, хотя ружья имелись у многих наших русских соседей. Это оказалась волчица на последнем месяце щенности. И хоть все знали, что волчицы бывают злее и опаснее многих матерых волков, рука видимо ни у кого не поднялась на будущую мать, пусть и волчью. Да и по тому же закону природы, пришедшего по нужде в селение зверя решили не трогать.
Позже, правда, ее выследили, когда она уже ощенилась, а волчата немного подросли, и истребили весь выводок. Теперь и премию получили за каждую голову в отдельности. Может быть, и это, премию, которая тогда полагалась за истребление волков, имели в виду наши охотники, когда не тронули одинокую волчицу. Как бы там ни было, но в тот раз прошла она через весь поселок, видимо уже сил у нее не хватило обогнуть его, чтобы добраться до своего логова, посеяв в нас тревогу, холодок в загривке.
Волки в те годы лютовали, их развелось за годы войны множество. Доходило до того, что они нападали даже на людей, особенно зимой. Нельзя было в одиночку отправляться в путь нашими проселочными дорогами, особенно в темное время суток. Рассказывали, как случайно нашли обглоданные косточки учительницы из соседнего села возле сгоревшего стога соломы. Видимо пыталась огнем отпугнуть волков или привлечь внимание людей.
А мы продолжали жить средь природы и людей, выполнявших каждый свое предназначение: одни пахали землю и сеяли хлеб, доили коров и выращивали телят, рожали и воспитывали детей; другие следили за тем, чтобы спецпоселенцы не ходили без спросу в соседние села и не заводили охотничьего оружия. Кто-то служил, кто-то сексотил...

Виталькина "бабушка"

- Волик, беги скорее за тётей Розой, скажи - по радио по-татарски говорят, - сказала мама, и старший брат, накинув "куфайку" и, впрыгнув в безразмерные резиновые сапоги, резво побежал через улицу к домику, по окна зарывшемуся в землю, где жила татарская семья Резетдиновых. Домик этот стоял вне ряда, рядом с нашим "соленым" колодцем. Видимо давно он стоял, может быть, остального поселка еще и в помине не было, а он тут уже кого-то укрывал. Или хутор тут был, или - заимка.
Тетя Роза была "бабушкой" Виталия - так у нас называли тех, кто в домашних условиях принимал новорождённых. А в нашем посёлке почти все появлялись на свет дома с помощью бабушек-повитух. И не имело значения: кто какой национальности, здесь все смешались и сплотились, чтобы выжить в этих условиях тотального гнета властей.
До Белоусова, где находились сельсовет, школа-семилетка, почтовое отделение и фельдшерско-акушерский пункт, было восемь километров полевыми дорогами, - редкая роженица доехала бы вовремя туда на наших транспортных быках, которые преодолевали это расстояние не быстрее чем за два часа. Попробуй, дотерпи, не разродись, если уже приспичило.
Но дело даже не в этом. Чтобы покинуть посёлок мама должна была испросить разрешение коменданта, а его постоянное местопребывание было в Еткуле, в райцентре, в противоположной от Белоусова стороне, за двадцать пять не мерянных километров по расползающейся суглинистой дороге, и наезжал он к нам всегда внезапно, один-два раза в месяц. И не дай бог, узнает, "настучат" ему, что кто-то из его подопечных отлучался без его ведома.
Причина отлучки не имела значения. Однажды возчика, возившего бригадира, по приказу управляющего, в соседнее село, упекли на каторжные работы - не имел разрешения коменданта на выезд за пределы поселка. И управляющему нагорело. Выговор объявили...

* * *

("В целях режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства.
За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ..." Из сов. секретного Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г.).

* * *

Радиоприёмники в начале пятидесятых годов в наших краях были ещё редкостью. Сначала было просто запрещено их иметь, а потом они долго ещё оставались дефицитом, но мама, при первой же возможности приобрела этот бесценный предмет, урвав деньги на него из скудного семейного бюджета, - всё боялась пропустить информацию о том, что время ссылки для поволжских немцев истекло и им пора собираться домой.
Зная, как люди изголодались по родной речи и, сочувствуя всем окружающим, мама очень чутко улавливала изменение речи в эфире. Даже если кто-то говорил с акцентом, - это уже вызывало интерес. А тут вдруг заговорили на татарском или башкирском языке - мама, конечно, не могла этого определить точно, она и по-русски-то не всё и не всегда умела разобрать. Но она верила, что тётя Роза поймёт то, что сейчас слышится из приёмника.
Мама впервые услышала по радио татарскую речь. Это всколыхнуло в ней надежду, - а вдруг и по-немецки вскорости что-то сообщат, или хотя бы скажут что-нибудь о советских немцах, которых как будто бы и не стало на свете.
До войны на Волге была целая республика, были немецкие школы, училища, институты, свои немецкие газеты, книги, учебники... Дома в их семье, правда, книг было мало, имелись, в основном только библии, отпечатанные ещё до первой мировой войны, когда автономия была реальной, и возможностей было ещё больше, чем во время существования поволжской немреспублики.
Татарская передача ещё продолжалась, когда порог домика переступила "бабушка" Роза. Она улыбнулась всем, сказала:
- "Ыздрастуй", - и похлопала Виталия по щуплой спине. Мама ответила:
- "Страсты", - и все устремили свои взгляды на тарелку приёмника, из которого лилась понятная только тёте Розе, речь.
Тётя Роза приблизилась вплотную к приёмнику и прильнула к нему ухом. На лицах присутствующих изобразился знак вопроса. Послушав с минуту и разобравшись о чём речь, она урывками стала боpмотать:
- Мала панятна... Ученый гаварыт... Татарин... Врач... Апырация каму-та делал. Всё сделал якши, э-э, харашо... Балныца балшой, светлая... Кормит слатка... Лежит, пака здаров будит... Всё - канчал!
Все и сами поняли, что татарин "канчал", так как пропикало, Москва объявила точное время и стала вещать об успехах в восстановлении народного хозяйства западных районов страны, разрушенного во время Великой Отечественной войны. Теперь уже слушали все, многозначительно переглядываясь. Тут немцев поминали поминутно, чего они и как понаразрушали и как теперь это все героически восстанавливается. Но это речь шла о других немцах, к нам никакого отношения не имеющих и нас это не задевало. Но не все, к сожалению, ту разницу понимали даже в нашем селении.
Потом запели песни, и взрослые начали свои разговоры на ломаном-переломаном русском языке, о своих делах, о том, как подготовились к будущей зиме, хватит ли дров на топливо.
Над Зауральем гуляла хмурая осень. Наш посёлок, затерявшийся между берёзовыми колками в низине, на окраине Еткульского района, расползался по размягчённой глине, смешанной с чернозёмом. Без резиновой обуви невозможно было выйти дальше сенцев - до стайки, покормить козочек и хрюшку, или в уборную, оборудованную в дальнем углу двора.
Из приёмника неслась песня про валенки, которые "не подшиты, стареньки". Пела Лидия Русланова, а Виталий, сидя возле тёплой печки, рассматривал тетю Розу, одетую по-своему, по-татарски, не похоже на то, как одевалась мама или соседка, тётя Нюра Путилова.
На голове у неё был большой цветастый платок, повязанный по особому, закрывая собой почти всю спину и плечи. Из-под короткой телогрейки виднелись полы безрукавки, украшенной шитьём, пластинками и старыми монетами с орлами.
Такие же украшения были и по подолу длинной, почти до пят, юбки. Одежда была не новой, многие монеты уже потерялись, но наряд производил на детей яркое впечатление. Особенно монетки.
На ногах у неё были тёплые, вязанные из овечьей шерсти, носки. У порога остались глубокие калоши. У нас такие калоши называли татарскими.
Виталий не знал родной бабушки, и когда тётю Розу называли его бабушкой, он про себя недоумевал: почему его бабушка так сильно отличается от Вовкиной, его двоюродного брата. Та была такая же старенькая, но единственное, чем она походила на тётю Розу - она тоже любила ходить по своему двору в "татарских" калошах, так как никакие сапоги уже не налезали на её распухшие больные ноги, простуженные в трудармии.
Тетя Роза, вспомнила, что там, где они как-то жили, топили кизяком. Мама понимающе кивала:
- У нас, на Алтай, когда мы там были, тоже была кизек, ещё солома, ещё рубили у речка куст.
Виталий не понимал ещё многого, впервые слышал про Алтай. Он знал про Волгу, а тут ещё и Алтай какой-то приплелся. А где это, и что там, почему там оказалась мама? Об этом он узнает чуть позже.
А пока у нас гостила "бабушка" Роза. Виталий сидел возле печки на лавке, грел спину о теплые кирпичи и рассматривал свою бабушку. Он был немцем, а она татаркой, а может быть и не татаркой. Носят ли татары татарские калоши? Украшают ли одежду монетами? Ничего-то он не знал в своём беззаботном, счастливом, но как оказывается трудном и даже суровом детстве.
Впереди будет жизнь полная рогов и углов, а позади - сплошные загадки, ответы на которые он тогда ещё не знал...
А "бабушка"-то была башкиркой.

Хорошо в краю родном

Жаркий летний день. Воздух насыщен запахами трав, цветов, земли; болота, спрятавшегося в ближнем лесочке. Над овсяным полем колышется марево. Через это поле стрелой уходит вдаль Суворовский тракт, теряясь за лентой березового леса в тамошних полях и лугах. Что там в той дали дельней неведомо, наверное, какие-нибудь села, но мы туда никогда не ездили. Да к тому же, наш "тракт" это всего лишь фантом, по нему никто никуда не ездит. Его когда-то давным-давно проложили, похоже, что - в никуда. Или что-то планировали в той стороне, да так и не осуществили.
Над трактом висит жаворонок со своей трелью, с трудом пробивающейся сквозь гущину ароматов. Обочины дороги, уходящие в глубокие кюветы, заросшие придорожной травой, кишат кузнечиками, гусеницами, муравьями и прочей мелкой живностью. Над полем и дорогой порхают бабочки всех мыслимых и немыслимых расцветок и стройные стрекозы с полупрозрачными крылышками, разных форм и оттенков. Изредка через эскадрильи стрекоз стремглав проносится ласточка, на лету прихватив свою очередную добычу и унося ее своему потомству.
Ближе к земле хозяйничают воробьи. Они тоже отъедаются сами и откармливают своих очередных, которых уже за сезон!, прожорливых жидят. Воробьи часто даже в воздух не поднимаются - копошатся на земле, подбирая не только насекомых, но всякие зернышки.
Совхозный бык, тянущий телегу, меланхолично бредет по тракту, смахивая с боков и со спины метлой своего хвоста надоедливых оводов и жгучую мошкару. Все попытки расшевелить его, заставить ускорить движение при помощи прута и плетки не приносят сколько-нибудь ощутимых результатов. Только почесывание прутом между ног возле мошонки немного оживляют его. И то не надолго. Повозка медленно удаляемся от южной околицы поселка.
Солнце нещадно палит, умудряясь пробить своими жгучими стрелами густой воздух, окутавший седоков на телеге, быка, дорогу, поле, березовые колки, леса и перелески. Пешком бы они значительно опередили свое сегодняшнее средство передвижения, но они разомлели, не в силах опустить ноги на землю и пойти скорым шагом вперед, туда, к спасительной ленте густого леса с его освежающей тенью. И то сказать, день длинный - находимся еще, наработаемся! Да и куда уйдешь от своей повозки с ценным грузом, ради доставки которого к месту назначения, и затеяна вся эта ежедневная поездка.
Волик с Виталиком продолжают сидеть, полулежать на телеге, привалившись к прохладным флягам с молоком и обратом, к мешкам с овсянкой и комбикормом. Все это для них, для маминых питомцев, для телят, переселенных в летний лагерь за четыре километра от поселка, на свежий воздух и нетронутый подножный корм - сочное разнотравье, по которому они пасутся день напролет.
На полпути дорога сворачивает с тракта влево на извилистую лесную дорогу, прошнуровывающую собой уходящий вдаль лесной массив. Сразу же, в тени деревьев, становится свежее, даже ветерок откуда-то появляется. Тракт же, дальше затянутый подорожником, прострелив ленту леса, теряется в перепаханном поле, потом, где-то опять выныривает... а дальше и не известно, что с ним происходит - не ездим мы туда...
Какое-то время еще они едут сидя на телеге, всячески подбадривая свою тягловую силу, своего рогатого, с одним надломленным рогом, друга. Наконец они не выдерживают и начинают спрыгивать с телеги, разминаться, забегать за кусты и деревья, смотреть, не появились ли новые грибочки, не созрели ли ягоды клубники, вишни и костяники. Все это в изобилии произрастает в нашей местности.
Виталик отрывает клейкий листочек от куста солодки, растущей на лесной полянке, и заскакивает обратно на телегу. Листочек прижимает к руке и начинает его притирать. Тот плотно прилипает. Через некоторое время отнимает листочек и любуется на его отпечаток - такое у нас развлечение. Мы не признаем татуировок, хотя многие наши старшие односельчане носят их на себе как память о недавнем прошлом. А это своеобразный суррогат татуировки. Через какое-то время рисунок сойдет, и рука вновь станет девственно чистой.
Но не всегда они так оживлены. Бывает, что дремота сопровождает их до конца пути. Раз был случай, Володя, прогуляв почти всю ночь напролет с девчатами, не выспался, и всю дорогу дремал. Когда заехали в лес он окончательно расслабился и уснул, Виталий что-то тоже размечтался, глядя вверх сквозь макушки деревьев. Чувствует, стоят. Глядит, а бык забрел, неуправляемый, между двух берез и уперся ярмом в препятствие. Волик, очнувшись, соскочил с телеги и начал принуждать быка попятиться, Виталий пытался помогать ему. Но не такое это простое дело попятить яловину. Это все равно что "из болота тащить бегемота". Лошадь значительно послушнее. Долго в тот день ожидали телятки свежего молочка.
Наконец, вдалеке, сквозь редкую здесь березовую рощу завиднелся лагерь - конечный пункт их путешествия, - они подъезжали. Виталий соскакивает с телеги и идет пешком напрямик, теперь уже окончательно освободившись от дремы. Здесь в этом обширном лесу совсем другой климат, другая атмосфера. Деревья стоят высоченные, что называется - строевой лес. Стволы у берез голые почти до самой макушки, где шумит верховая крона. В таком лесу далеко видать, он "прозрачный".
Володя правит быка между высокими березами по лесной дороге к домику на краю поляны, телега при этом подскакивает на выступающих к поверхности корневищах, а Виталий складывает в полу рубахи грибы-обабки. Это и белые, и подберезовики, и подосиновики. Они при красных, белых, серых, синих и прочих оттенков шляпках. Берет только молоденькие, упругие, без червоточин. Их здесь изобилие.
В одном из мешков на телеге едет молоденькая картошечка. Сейчас ее почистят, слегка соскребая молоденькую кожуру, и зажарят на огромной сковороде с грибочками. Что может быть вкуснее!?
Мама встречает их сдержанно-радостно, в двух словах узнав обо всех основных новостях, сразу начинает хлопотать об угощении. Все необходимое: картошку, свежий хлеб, холодное молоко они привезли с собой, грибов Виталий набрал уже здесь, рядом, да и у мамы уже есть их солидный запас, соль, и кусочек соленого пожелтевшего сала имеются всегда в домике в тумбочке. Костерок под таганком теплится постоянно - на нем, то чайник вскипятят, то воду в чугунке согреют для мытья посуды и других надобностей.
Все в сторону. Начинаем готовить поздний завтрак или ранний обед. Обширную чугунную сковороду водружаем на таганок, под нее подкладываем сухого хвороста. Сало нарезано мелкими брусочками, оно уже аппетитно шкворчит, выгибаясь на жарком ложе. Картошечка почищена, помыта, нарезана тонкими пластиками. Она уже тоже на сковороде, обжаривается со всех сторон. Грибочки, очищенные от листочков и травинок, нарезаны ломтиками и высыпаны в сковороду еще до картошки, чтобы из них выпарилась лишняя влага. Все вместе жарится, потрескивает в жире, источает аппетитный аромат. Крышка лежит пока без пользы в стороне, - не пришел еще ее черед. Поджаристые ломтики аппетитно выставляют свои бока. Слегка присаливаем, посыпаем нарезанным луком, еще раз перемешиваем, накрываем крышкой и осторожно убираем последнюю жарко горящую головешку, оставляем только горку мелких мерцающих угольков. Сейчас все вместе минут пять потомится под крышкой и можно приступать к трапезе.
Низкий столик - пенек, накрытый, прибитой к нему старой дверью - находящийся поблизости от костра в тени древней ветвистой березы уже уставлен кружками и стаканами. В них мама наливает из крынки остуженное, со льда, молоко. В тарелке лежит нарезанный домашний свежий хлеб, рядом пучок зеленого лука, деревянная солонка с толченой солью и горкой лежат деревянные и алюминиевые ложки и пара, тоже алюминиевых, вилок.
Мама кладет на середину стола дощечку, двумя прихватами снимает с таганка сковороду и ставит ее на стол, на середину, на подложенный на дощечку кусок бересты, снимает крышку. За столом кроме семейства Райфмайеров, находятся мамины сотрудницы, живущие, как и мама здесь все лето. Все, сидя кто на корточках, кто на чурбачках или бревнышках, заворожено смотрят на пар, устремляющийся вверх, в крону дерева, играя в солнечных лучах, прорывающихся сквозь густую листву. Пар такой густой и ароматный, что кажется, - им одним можно насытится.
Руки рвутся к еде, но мы степенно, словно совершая ритуал, берем в руки вилки-ложки, кому что досталось, и начинаем уплетать горячую картошечку с грибками и выжарившимися ломтиками сала, беря их со своего краешка, заедая все душистым хлебом и запивая холодным молочком. Разве может быть что-то вкуснее!
Насытившись, помогаем взрослым убрать со стола, помыть посуду и усаживаемся на травке отдохнуть. Рассказываем, расспрашиваем о новостях здесь, в лагере и там - в поселке.
Все хорошо!
Часто Виталий не возвращается домой в поселок, остается в лагере, помогать маме пасти телят, ухаживать за ними. Одно лето они даже кур перевезли сюда, чтобы были под приглядом.
Своей коровы в хозяйстве тогда еще не было. А куры чувствовали себя на воле очень хорошо, сооружали себе гнезда и неслись под любой кучей хвороста, напрочь игнорируя гнездо из ящика, устланного мягкой травкой и установленного в сооруженном рядом с домиком сарайчике. Вот было Виталию заделье - разыскивать эти стихийные гнезда и выбирать из них яйца, чтобы не испортились. А удалось ли найти все, кто его знает.
Куры наши даже на ночь устраивались спать не в сарае на жердочке, а рядом с ним на деревьях, на их нижних сучьях, используя их как насесты. Лисы, в изобилии водившиеся в наших краях, не тревожили наших кур, охраняемых собаками, которые тоже жили с нами.

Естествознание

Лето 1953 года. Мы бегаем беззаботно в свободное от домашних работ время по родной улице покрытой всякой растительной мелочью - подорожниками, ромашками, вьюнками, гусиной травкой... Исключение составляют две дороги, пронизывающие ее, нашу улицу - одна почти посередине улицы, другая близ противоположного порядка домов. Они, эти дороги, покрыты пылью, местами по щиколотку, детскими босыми ногами не раз мерянной. Иногда по этим дорогам проезжают подводы, запряженные лошадью или быком. Изредка трактор проедет, еще реже - единственная пока в нашей МТМ полуторка. Повсюду бродят куры, купающиеся с гигиеническими целями в дорожной пыли, гуси щиплют любимую ими травку-подорожник и на нас шипят. В одном месте обосновался табунок индюшек опекаемых важным, квохчущим на прохожих индюком.
Вечером, на закате, когда живность мирно дремлет в стайках, улицу занимаем мы, играем в лапту, из круга вышибалу, а выбившись из сил - в "испорченный телефон". Настоящий телефон у нас, по слухам, есть только в конторе и как им пользуются, мы не знаем, но эта игра у нас очень популярна. Покатываемся со смеху, когда слышим, во что превратилось переданное изначально слово.
Опаснее всех на нашей улице бугай - коровий жених. Но он появляется ненадолго вечером со стадом, когда мы встречаем наших буренок, возвращающихся с пастбища. За бугаем бдительно следит пастух, стараясь побыстрее изолировать своего натрудившегося за день подопечного в стайку с прочными стенами и воротами. Для чего он нужен в стаде, мы все хорошо знаем. Но как он выполняет свои обязанности, видят только пастухи и подпаски на пастбище.
Жеребца мы тоже боимся. О-о! Этого монстра боятся все. Может быть, не так оцепенело, как бугая, но настоящим всеодолевающим ужасом. Он, запряженный в двуколку, несется вдоль нашей улицы, почти не разбирая дороги, высоко задрав голову и вскидывая ноги. Вот это мощь! И красота. Мы врассыпную разбегаемся по дворам или прячемся за столб электропередачи. Куры и те, завидев это несущееся на них, как им кажется, чудовище, истошно кудахча, несутся неведомо куда, теряя яйца, куда ни попадя.
Старший конюх, дядя Ваня, крепко оседлав специальную тренировочную двуколку, существующую исключительно для обкатки жеребца, широко расставив руки, натягивает вожжи, управляя рысаком. Обкатку он делает ежедневно ранним утром и под вечер.
В тот день мы знали, что жеребец Орлик сегодня будет делать свою главную и, пожалуй, единственную для него работу - закладывать потомство с кобылой Ночкой. Мы кучкуемся поближе к конному двору, стараясь быть менее заметными, изображая какую-то игру и - ждем. Мы знаем, что будет зрелище неописуемой красоты. Это тебе не легкомысленные секундные наскоки петуха, гордо хлопающего потом крыльями и шаркающего одним крылом вокруг потоптанной избранницы, как бы очерчивая возле нее дугу на земле. Это и не хряк, пыхтящий и стряхивающий на спину хавронье непонятно с чего образовавшуюся пенную слюну.
Кони - это особенная красота. Возле них три конюха с длинными вожжами. Один держит кобылу, чтобы вдруг не вздумала удариться в бега, а двое с разных сторон - жеребца. Вожжи - на всякий случай. В основном им дают волю общения, поощрительно посвистывая и почмокивая губами.
Лошади обнюхивают друг друга, постепенно возбуждаясь, играются, взбрыкивают, трутся друг об друга шеями, головами и другими частями тела. Потом наступает самый ответственный с точки зрения конюхов и засевших в кустах ребятишек момент.
Мы, разинув рты и затаив дыхание, любуемся этим чудом природы, особенно нас увлекает и заботит состояние Орлика, его сила. Шепотом, со знанием дела комментируем происходящее. Девочек среди нас нет, это - "раздельное обучение". Они прячутся, им "стыдно" смотреть на это в нашем присутствии, но они тоже наблюдают за происходящим из укромных местечек, сквозь щелки в заборах и прочих закутков. Мы же прямо тут среди улицы, но думаем, что нас не видно - сидим на корточках возле столба в травке, "замаскировавшись под куст".
Бабка с соседней улицы случившаяся здесь неведомо зачем, хочет нас прогнать, стыдит:
- Вы чего, охальники, тут на такое смотрите. И где ваши родители.
Ха, родители! Родители у всех на работе, кто в поле, кто на ферме, а где ж им и быть, будто не знает старая.
Но бабку осаживает дед Андрей, спокойно восседающий на лавочке у своих ворот, покуривающий "козью ножку" и ухмыляющийся в усы:
- Пусть их, Петровна, нехай парни изучают природу в натуре, может, и сами чему научатся.
- Да каки ж оне парни - от горшка два вершка!
- Ништо! Чем раньше познают на животном суть жизни, тем меньше сами потом набедокурят. Ты лучше, подруга, присядь рядом, сама полюбуйся красотой взаимоотношений, вспомни молодость, свово Митрофана.
- Да ну тебя, совсем, старый охальник, - вовсе засмущалась бабка, шкандыбая дальше и косясь, все же на происходящее.
Нас никто больше не шугал и мы, осмелев уже не шепчемся, а переговариваемся вполголоса, но все же сидим на своем месте - знаем, что такое любознательность, а что такое - бесстыдство.
Конюх внимательно следит за процессом, и между попытками подходит к привыкшему к такому обхождению жеребцу, успокаивая его, поглаживает по боку, а потом обмакивает в ведро с теплой водой полотенце протирает ему живот и готовый к повторному действию орган. Жеребец воспринимает это без капризов, видимо привык, становится на дыбы и обнимает кобылку передними ногами за круп. Та пятится к нему навстречу, ожидая его решительных действий. Конюх тут как тут - исправляет промашки могучего кавалера. И вот оно! Свершилось. Кони сблизились вплотную и только подрагивают, довершая процесс. Мы облегченно вздыхаем, тоже переживали за успех и огорчались безрезультатным попыткам. Теперь-то уж точно, Ночка понесет и будет у нее жеребеночек, такой же красивый, резвый, в папу или в маму.
Через несколько дней все повторится уже с другой кобылой. Орлик к тому времени опять наберется сил, опять глаза его засверкают огнем. Так постепенно, по графику установленному природой и отрегулированному старшим конюхом, наш табун пополняется из года в год.
Мы, пережив это волнующее событие в нашей деревенской жизни, пошли восвояси каждый по своим делам, кто дрова пилить, кто огород пропалывать, кто на озеро - рыбачить и купаться....

Гроза

Туча накатывалась с запада, закрывая собой бывшее до этого совершенно чистым небо. Еще минуту назад стояла изнурительная жара, светило палящее июльское солнце и вдруг наступили сумерки, и потянуло свежей прохладой. Туча шла стеной, утюжа нижним краем верхушки деревьев в ближнем к поселку лесу. Верхний же ее край уходил так высоко, что казалось, касается он всех небесных светил.
Солнечные лучи еще какое-то время трепыхались, высверкивали, освещая перышки тех легких облачков, что незаметно и бесполезно проплывали по небу много дней кряду.
Между нижним и верхним краями надвигающейся стены происходило бурное движение темных и еще более темных масс всевозможных цветов и оттенков. Там шло столкновение сверхмощных и сверхъестественных сил, и сверкали молнии, сначала короткие, как стрелы, а потом поломанные во многих местах длиннющие, словно стремящиеся поразить одномоментно множество противников, хаотично разбежавшихся в разные стороны.
Страшнее всего казалось то, что поначалу все это происходило в абсолютной тишине. И лишь какой-то звон стоял в заложенных ушах. Даже голосов людей и животных не было слышно. Они куда-то пропадали. Собаки лаяли, это было видно по их мордам, люди говорили и даже кричали что-то, но казалось, что они только открывают рты. Всех придавило этой безмолвной природной мощью.
И вдруг, в природе как бы произошло преодоление какого-то барьера, прорвало дамбу. Звуки вырвались из небытия, обостренные до боли в ушах и голове. Пронесся ураганный ветер, клоня деревья и поднимая в воздух все легкое, вплоть до листов фанеру и пустых ящиков, сложенных у стенки поселкового магазина. Обостренный шум пронизывал так, что поневоле и люди и животные замолчали. Шумел только ветер и все, что им приводилось в движение.
С очередной фигурной молнией громыхнул такой раскат грома, что не добежавший до курятника забияка-петух присел так низко, словно стремился сравняться с окружающей местностью, но очередной порыв ветра подхватил его, и швырнул, лишив последнего проблеска важности, загнав в какую-то щель между стайкой и поленницей дров, шевелящейся под напором воздуха.
Откуда-то из недошедшей еще тучи прилетели первые огромные капли воды, но тут и тучей накрыло, и сразу же хлынул косой ливневый дождь моментально превративший низины в лужи, а ложки и сельские улицы в сплошные потоки воды. Это был даже не дождь из отдельных капель, а сплошной поток воды, будто небо разверзлось, и образовался водопад. Среди воды замелькали вдруг большие, с воробьиное яйцо, градины. Земля еще не сообразила что происходит, не начала еще впитывать своими сухими недрами влагу, но уже несла по своей поверхности бурлящие массы живительной влаги, уносящейся в какую-то даль, смывая все, что попадалось на пути, вылизывая пыль с дорог и тропинок, загоняя ее в кусты и траву.
Ураган прошел. Град прекратился. Градины быстро растаяли в потоках воды. Ливень затихал в течение часа. Вслед ему покрапал мелкий дождичек, и из-за тучи выглянуло умытое солнце. На востоке, на спине уходящей тучи высветилась яркая радуга: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый - каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

Новый дом

Землянка Райфмайеров и домишко Рамихов составляли единый жилой блок. Честно говоря, они мало отличались друг от друга. Единственное отличие состояло в том, что у первых вход, обращенный на север, был на одну ступеньку глубже, чем у вторых: здесь их было три, там - две. Ну и, соответственно, окошко находилось к поверхности улицы на четверть ближе. Окна выходили прямо на улицу, на запад.
Почему именно семья Виталия принялась строить новый дом, а соседи так и остались жить в своем старом, не знаю. Возможно, мама чувствовала в себе больше сил, чем тетя Лида, или семнадцатилетний Волик был пошустрей и понадежней его ровесника, увальня Леонида, но факт остается фактом, после принятого решения первая семья через год жила в новом доме, а Рамихи так и оставались в старом, до самого их отъезда в Среднюю Азию.
Новый дом в отличие от старого имел двухскатную крышу, полы в нем находились выше уровня почвы и были дощатыми, на улицу смотрело два окошка, а не одно, как в старом, еще два окна смотрели во двор, одно из горницы, другое - из кухни. К дому были пристроены сенцы с чуланом, где хранили соления - капусту, огурцы и прочие припасы и вещи. Там же хранилось и мясо с салом, а так же корм для свиней - дробленка, овсянка. Под домом имелось вместительное сухое подполье для хранения овощей, картошки - в первую очередь. В общем, нормальный деревенский дом, не хуже иных-прочих.
Пока шло строительство, и еще не было в доме ни крыши, ни окон, одну из матиц облюбовало семейство ласточек, которых пришлось дожидаться пока выведут своих птенцов и поставят на крыло. На следующий код они опять прилетели, но старого гнезда естественно не нашли, место к которому оно было приклеено, оказалось внутри дома. Так они прилепили новое гнездо к той же матице, к ее выступающему наружу концу. Так и прилетали каждый год и селились. К добру ли, к худу - кто его знает.
Со старым домом быстренько распрощались, сровняв его с землей. Почти все, что составляло стены и крышу, в основном это была обычная глина, осталось на месте, заполнив собой котлованчик, в котором до этого несколько лет прожили.
Теперь там где раньше находился огород, оказался дом с двором, а огород переместился на место двора. На глине, на месте бывшего дома, казалось, ничего вырасти не могло, там поначалу ничего и не садили, но постепенно окультурили и этот клочок территории.

Кормить я маму буду, если не забуду

Летом 1954 года Виталию шел седьмой год, а его брату Саше третий. Они постоянно находились при маме, а мама с самого 1944 года, когда она попала в Челябинское подсобное хозяйство (ЧПС) на сельхозработы, куда ее направили из Челябинска со швейной фабрики, где она отбывала трудовую повинность за свою национальную принадлежность, работала теперь телятницей.
Дело свое она любила, за телятами ухаживала хорошо, ходила в передовиках, но за это кроме обычной зарплаты и хороших слов от начальства ничего не имела.
Награждать спецпереселенцев, а тем более, советских немцев, не полагалось, даже медаль за труд во время войны, которую давали всем трудившимся в те годы хоть несколько месяцев, нашим немцам не дали. А ведь многие из них на труде для фронта, для победы не только заработали увечья, но и отдали свои жизни: кто на стройках, кто в шахтах, кто на лесоповале, кто - где. Особенно поубавилось мужчин. Надо отметить, что "трудились" они с 1942 по 1947 год в системе Государственного Управления лагерей (ГУЛАГ) в качестве подневольной рабочей силы и содержались на ступеньку ниже уголовников. Де-факто.
Три четверти немок после войны оказались вдовами. Некоторые из них успели получить похоронки с фронта в начале войны со словами скорби и сочувствия, остальные узнали о гибели своих благоверных случайно, или не узнали вообще. Из ГУЛАГа похоронок не слали. Если только хороший знакомый отпишет семье.
В нашем Подсобном немцев насчитывалось немало. Жили вперемешку с бывшими кулаками, какими-то другими молчаливыми людьми, которые не вспоминали о своем прошлом, особенно на людях. Немцы тоже не любили или опасались распространяться, но из отрывков разговоров мы, дети, могли сложить себе ясную картину безоблачного счастливого довоенного житья-бытья и пестрого военного времени, насыщенного удалью, веселыми эпизодами вперемешку с горем.
Почему-то рассказы о трудармии зачастую были веселыми. При этом в них постоянно умирали окружающие. От голода, от эпидемий и невесть от чего еще. Об этом говорилось без придыхания, без скорбных мин и сетований. Запомнился, например, такой развеселый рассказ:
"Однажды летом, кажется 1943 года, в лагере на строительстве Энского металлургического завода разразилась эпидемия дизентерии. Лагерные врачи понос за болезнь не считали и освобождения от работ не давали, им этого не позволял делать начальник, Моисей Соломонович Блюмкин, проникнутый лютой ненавистью к контингенту, особенно - к немцам. Он, ничтоже сумяшеся, подписывал приказы об отдании под трибунал за любую мало мальскую провинность и с таким же бездушием, а может быть и удовольствием, приказы о расстреле. Были, архивы подтверждают, у него такие полномочия.
Когда некоторым отчаявшимся дристунам надоело бегать за углы, куда они просто не успевали уже добегать, они скинули с себя полуистлевшие штаны, или то, что от них оставалось, приспособили их спереди вместо фартучков, прикрыли срам, и оправлялись прямо на ходу на собственные пятки. Все это происходило на стройке славного нынче завода".
Рассказчики и слушатели представляя все это, хоть трагическую, но трагикомичность, покатывались со смеху, особенно, когда шутили о невозможности поносящему выпустить газы: "попытался было дристун пернуть...", - ухохатывались они над своим прошлым. В разгар веселья прозвучало:
- Эпидемия закончилась сама собой, осенью, когда всех все же вылечили, каждого пятого, оставшегося в живых, а четверых из пяти снесли за забор в общую яму. - Эта арифметика тоже развеселила.
Вот такое это было время, люди жили с шутками-прибаутками, радуясь своему ангелу-хранителю. Вроде бы и не черствыми были люди, но не плакались, не охали. Да и чего плакаться - сам-то жив. А у сгинувших знать планида такая. За сетование же можно и срок схлопотать. Так что - радуйся, не горюй.

* * *

В обеденный перерыв недалеко от телятника на полянке собрались все телятницы и мы, ребятишки. В компании присутствовали немки, русские, татарки. Разложили свою нехитрую снедь. Притащили вскипевший на таганке чайник. Угощая друг друга, стали обмениваться секретами национальной кухни: кто как чай заваривает, что из молока готовят, какие супы и каши варят и тому подобными интересными сведениями. Тогда Виталий узнал, как наши татарки наливают чай в чашку: сначала заварку, потом молоко, а лучше - сливки, и затем уже - кипяток.
Постепенно перешли на взаимоотношения в семьях, особенно - родителей и детей. Наконец дошли до личностей присутствующих.
- Скажи, - спросила Виталия тетя Фая, - мама вас с Сашей хорошо кормит, вкусно?
- Да, мама все вкусно варит.
- А что она готовит?
- Штрудли, пельмени, - стал он перечислять редкие лакомства.
- А ты маму будешь кормить, когда она станет старенькой?
Вопрос его озадачил, он никогда не предполагал, что мама до того состарится, что нужно будет ее кормить. От парня ждали ответа, продолжая тщательно пережевывать свой обед. Подумав, он произнес следующую глупость:
- Буду, если не забуду, вы мне потом напомните, - ответ тетенькам показался очень смешным, они катались по полянке держась за животы.
Насмеявшись вволю, они пристали с тем же вопросом к Саше. Он все это время сосредоточенно молчал, поглядывая на брата и на маму. Что творилось его в детской голове, не ведомо, и сам он вряд ли о том помнит, может быть, не захотел стать посмешищем, как старший брат, но его заявление всех озадачило:
- Нет, не буду, - твердо сказал, как отрезал он, наконец, и больше ничего не добавил, хоть к нему и приставали с уточнениями.
Слова ребенка оказались пророческими. Не пришлось Виталию с Сашей кормить свою маму ни в прямом, ни в переносном смысле - меньше чем через десять лет после того веселого разговора, когда Саше шел двенадцатый год, Виталию исполнилось шестнадцать, а младшей сестренке Лизе - восемь, в возрасте не полных сорока девяти лет их мама умерла от рака. Аукнулась "трудармия", лишения, нервные переживания, как бы сейчас сказали - стрессы. А как же им не быть, если в сорок втором году ее забрали в эту "трудармию", а шестилетний Волик провожал ее, стоя на обочине дороги в чужом алтайском селе в окружении чужих людей и махал ручкой маме, уводимой в строю неведомо куда. И только через шесть лет он снова попал под материнскую опеку.

Крошка

Мама в молодости выучилась на швею. Для этого она ездила в Москву на несколько месяцев. Мария Ивановна тепло вспоминала то время через много лет, находясь здесь на Урале, в ссылке. Учились они весело и ничего, что девочки плохо друг друга понимали, они были из разных национальных республик и областей, мало кто из них мог говорить по-русски. На занятиях каждая национальная группа имела своего переводчика. Им, немкам из Поволжья, пяти девчонкам, приставили грамотную евреечку, недавно окончившую языковой институт, это была ее практика и она старалась вовсю. Правда, говорила она на литературном немецком, а они отвечали на своих диалектах.
После Москвы, поработав на фабрике в родном городе Бальцере и поднаторев в своей специальности, мама получила возможность еще подучиться, - ее направили в Харьков учиться на мастера-наладчика. Эта профессия считалась более престижной и денежной, а такой рост ей, очевидно, помогла обеспечить ее тетушка, Келлер Амалия Генриховна, работавшая директором одной из двух в их городке фабрик, на которых молодая Маруся поочередно поработала.
Мама всегда прекрасно шила, умела налаживать швейные машинки и прочее оборудование. Выйдя замуж в начале 1936 года, она родила погодками Волика, а потом и Сашу, который в годовалом возрасте умер. Перерывы в работе были небольшими, но, даже находясь дома, она постоянно занималась рукодельем.
По своей специальности маме пришлось работать и в "трудармии" с сорок второго по сорок четвертый она шила в Челябинске обмундирование для армии, сначала гимнастерки и галифе, потом мастер, старый еврей, стал учить ее шить и верхнюю одежду - шинели. Но потом, совсем некстати, она оказалась в подсобном гулаговском хозяйстве: сначала на полевых работах и затем - на ферме. С годами она стала ведущей телятницей, укоренилась в поселке и осталась в нем жить и после окончания срока ссылки. Здесь и младшие дети родились.
Мама утром уходит на работу очень рано. Чтобы хорошо зарабатывать ей приходится ухаживать сразу за двумя группами телят, а это нелегкий труд. С домашними делами она успевает управляться по вечерам. Утром мама только доит корову, а выгнать ее в табун в летнее время, это уже задача Виталия.
Стадо скапливается на пустыре между Отделением и Цапцарапом, так именуются концы поселка, а потом прогоняется по нашей улице на пастбище за пруд. Забота Виталия, не прозевать, выпустить свою Крошку, так зовут корову, в момент прогона стада мимо двора.
Сидит он на широком, из толстого бревна, пороге и ждет, аж задремывает. Однажды так задремал, что Крошка его разбудила своим тревожным громким мычанием, - она заметалась по загону, почуяв, что стадо уже прошло. Кинулся соня к калитке, смотрит - стадо уже у околицы возле конного двора, за которым пруд, поля, березовые колки, в общем - простор. Пришлось им с Крошкой бежать, догонять. Виталий вскоре отстал безнадежно, она и без его помощи знала, куда и зачем ей нужно.
Иногда уходя на работу, мама будит сына словами:
- Вставай, я не успела Крошку подоить, бежать надо.
Встает он, берет подойник, ведерко с водой и тряпкой и стульчик. Подсаживается под коровий бок и, зевая, тщательно промывает ей вымя. Отставив в сторону ведерко с водой и тряпкой, зажимает подойник между коленками, обхватывает ладонями два соска, потом другие два и - вжик-вжик, дзинь-дзинь - ударяются струйки молока о стенки и дно подойника. По мере его наполнения звуки становятся все глуше, поверхность молока покрывается шапкой пены. Не такое это простое дело - подоить корову, Виталий помнит сказанное однажды мамой предостережение:
- Корову нужно выдаивать тщательно, чтобы в вымени не осталось ни капельки молока, иначе она с каждым разом будет его отдавать все меньше и меньше.
Подоив корову, процеживает молоко через марлю, сложенную в два слоя. На белой мокрой поверхности ткани остаются пузырьки пены, ворсинки и пылинки, осыпавшиеся с коровьих боков, да пара мошек, неосторожно подлетевших под молочную струю. Молоко он сливает в крынки и ставит их в прохладный чуланчик. В течение дня часть этого молока выпьется. Вечером возьмет, опять подоив корову, вечерний удой и остатки утреннего и просепарирует. Отделит от обрата сливки, из которых, скопив их за неделю литров пять, собьет прекрасное деревенское масло. Все это его работа, помощь маме.
Маслобойка у них своя, а сепарируют до покупки своего сепаратора у соседей через улицу. Сепараторов, купленных их хозяевами в далеком городе, в поселке пока мало и приходится выстаивать очередь, иногда до десяти человек. В расплату за использование сепаратора раз в неделю хозяевам отдаются сливки. Вот у кого должно быть масла выходит много, ешь, - не хочу!
Но вскоре мама купила свой сепаратор, времени стало тратиться значительно меньше, да и экономия большая. Зальешь молоко в приемную емкость, раскрутишь барабан до нужной скорости, откроешь пропускное отверстие и дело пошло: обрат льется в подставленное ведерко, а сливки - в банку или кастрюльку. Чем быстрее раскручиваешь барабан, тем меньше и гуще сливки, прямо сметана вязко вытекает из желобка. Добиваемся, регулировкой скорости, средней консистенции.
Обрат идет в хозяйстве на разные нужды. Из него делается простокваша и нежирный творог, в отличие от творога из молока. Остатки спаиваются-скармливаются скотине: теленку, поросятам. Творог естся во всевозможных видах самими, им кормят цыплят и опять же поросят, да и куры от него не отказываются. А какие вареники выходят из творога! А выпечка с творогом?!
Иногда из творога плавится сыр. Но это редко, так как процесс этот более трудоемкий и продолжительный. Творог должен созреть в течение нескольких дней, в него кладут щепотку соды, опять настаивают, а потом плавят, добавив немного масла. В конце процесса солят по вкусу и вмешивают одно или несколько сырых яиц, в зависимости от количества продукта, проваривают еще минут десять и ставят на охлаждение.
От приготовления творога остается сыворотка. В охотку пьем ее, добавляем в тесто, но в основном она опять же идет для приготовления пищи свиньям.
Сметана идет частично в пищу, а остатки на масло, накапливаем ее столько, чтобы маслобойка заполнилась на треть. Примерно раз в неделю Виталий садится за нее и начинает вращать ее рукоятку. Внутри четыре, крест на крест, лопасти, которые поочередно шлепают по поверхности сметаны, перемешивая и взбивая ее.
Иногда масло сбивается быстрее, иногда еле дождешься окончания процесса. Все, видимо, зависит от консистенции сметаны, сроков и условий ее созревания. Сначала лопасти мягко проходят через массу, потом шлепки прекращаются, содержимое вспенивается, вскоре чувствуешь, как меняется структура и, наконец, снова начинаются шлепки. В этот момент идет расслоение сметаны на крупинки масла и жидкость, еще несколько движений и чувствуется, как лопасти собрали на себя куски желанного продукта, затрудняется вращение механизма.
Теперь нужно слить пахту - прекрасный сопутствующий продукт, и залить маслобойку с маслом холодной водой для промывки и окончательного сбоя масла. Воду для этого, специально приносим из колодца свежую, холодную. Вынимаем куски маслица и погружаем вновь в воду, здесь собираем его в шар, отжимаем остатки пахты и выкладываем в чашку или оставляем на какое-то время плавать в холодной воде, меняя ее по необходимости.
Было бы где хранить, можно бы было накопить его на всю зиму, но лед недолговечен, быстро тает. О холодильниках в те времена мы еще и не мечтали. Это был редкий предмет даже в городе. Приходилось остатки масла, не съеденные за два-три дня, чтобы не испортилось, перетапливать и хранить уже в таком состоянии.

* * *

Вечное солнце катится по небосклону, освещая и обогревая землю. В одних местах оно ласковое, в других - знойное, в- третьих - холодное.
Иван, сельский пастух, бредет за стадом коров. На голове, при ярком солнечном свете, поблескивает седина его коротко остриженных, нечесаных волос. Он бдительно следит, чтобы ни одна "голова" не отбилась и не потерялась. Есть среди этих коров и телок отъявленные вертихвостки, бегают бестолково по пастбищу, а при перегонах так и норовят куда-нибудь юркнуть в сторону. Тут только смотри! И кнутом не дотянешься, а бегать - никаких ног не хватит.
Иван изобрел свой способ заворачивать беглянок, - он громко кричит. И это - действует! Однако кричать нужно что-то членораздельное, это понимал даже Иван. Но сложность оказалась в том, что словарный запас его за последние годы не только не пополнился, но основательно оскудел: родной язык он за время пребывания в застенках ГУЛАГа напрочь позабыл, из других языков взял только то, что необходимо в его примитивном обиходе, - ему вполне хватает двух десятков односложных тюркско-славянских фраз и чуть больше того - матерных. Вот этими-то, последними, он и обкладывал своих подопечных в несколько ярусов.
После нескольких весенних тренировочных дней его восклицания к середине лета становились всё звонче и "красноречивее". Со временем Иван заслужил славу самого искусного матершинника в округе, и многие специально останавливались послушать новые коленца, выдаваемые Иваном в адрес буренок.
Бывали особенно удачные дни, когда Ивану удавалось построить новую композицию, тогда он, чтобы закрепить её в своей памяти, повторял многократно по всякому маломальскому поводу, а то и без видимого повода, заглушая своими руладами стрекотание сорок и распугивая их высокими тонами. Это "острословие", очевидно, способствовало пищеварению у коров, и выработке у них молока. В такие дни хозяйки надаивали по лишнему литру и похваливали Ивана. Иногда же они укоризненно качали головами:
- Что-то, Ваня сегодня был не в настроении, продремал, видно, весь день под осиной или голос сорвал, сердешный, - и на следующее утро украдкой совали в его брезентовую сумку сырое яичко - говорят, помогает голосовым связкам. Грамотный всё же у нас народ. И отзывчивый!
Иван, польщённый таким вниманием, старался вовсю - с утречка "ласкал" ушки завороженных доярочек лёгким матерком. Мужики только ухмылялись - уж они-то знали, на какие зверские выверты способен в открытом поле их пастух.
Газет Иван не читает, - не умеет он читать, радио слушает редко, долгое время у него и радиоприемника-то не было. Телевизор в доме появился позже, чем у соседей, когда дети уже подросли и поставили, как в таких случаях говорят, "вопрос ребром". Иван не интересуется тем, что люди обычно именуют политикой. В разговоры он никогда не встревает. На вопросы, на отвлеченные, не бытовые темы, неопределенно пожимает плечами.
В свободные минуты он подолгу задумчиво смотрит вдаль, а на лице у него не отражается ничего. Иногда в мозгу всплывают картинки какой-то другой жизни, - он никак не может вспомнить, откуда они. Иван морщит лоб, но поперечный шрам - от левой брови к правому виску, след жесткой расправы за неудачный побег из "трудармии" - делит морщинки на две неравные волны, как бы рассекая бег мысли, и она улетучивается. Исчезают и картинки его собственной молодости.
А перед глазами мельтешит бесконечное множество рогов и хвостов. И еще - жующие морды, и большие коровьи глаза, ни на что не реагирующие, но отражающие, как в выпуклом зеркале, все окружающее.

Заготовки

Не только молочные продукты существовали в нашем рационе. Летом это был всевозможный подножный корм: всевозможные ягодки, листики щавеля, лук-черемша - дикий чеснок, называли мы его, корешки разных трав и кустиков. Одна солодка чего стоит, сладкий корень, по-немецки это звучит "зисхолц". В пищу шли какие-то соцветия, зарождающиеся семена растений. Особенно были в ходу "калачики". У свежеспиленной и ошкуренной березы, между корой и древесиной находится вкусный слой камбия - такие слизистые волокна, несущие соки, со временем превращающиеся в очередное кольцо ствола дерева. Его выскабливали и ножом и зубами и с удовольствием поглощали. Главное успеть на свежее, не дать камбию подсохнуть. Этот список лакомств можно продолжать и продолжать до бесконечности.
Если так лакомились мы - послевоенные дети, то можно себе представить, как изощрялись наши родители, умиравшие от голода во время войны.
Но не только этим мы были сыты. Это так - лакомства. Серьезная еда, может быть, не в изобилии, но присутствовала в нашем рационе на равных правах. Главное, вовремя ее заготовить. Особенно - на зиму. К этому процессу в наших семьях относились самым серьезным образом.
Засолка и квашенье овощей занимало важное внимание в осеннее время. Солили огурцы и помидоры и квасили капусту. Процесс засолки для детей проходил не очень увлекательно. Ну заложили овощи вперемешку с какими-то веточками и листиками в бочку, залили рассолом - все дела. А квашение капусты - это да! Тут и им находилось занятие, может быть самое важное.
Взрослые шинковали капусту, нарезали морковку, а мы тщательнейшим образом отмывали свои ноги. А как же - с едой им предстоит соприкасаться. Наше дело было впереди. И работать нам предстояло именно ногами. Ну, нам к этому не привыкать - целыми днями ими землю топчем. А тут предстояло топтать капусту в бочке, уминать ее до появления на поверхности сока.
Капусту нам под ноги высыпали порциями и каждую нужно было как следует умять до появления в ней аппетитной прозрачности. Мы потихоньку пробовали это солененькое лакомство, хотя это делать запрещалось во избежание расстройства желудка.
Кроме моркови и соли в капусту для вкуса и аромата еще добавляли семена укропа. Соседи поначалу этого не делали, но, попробовав нашей капустки, тоже стали использовать укроп.
Несколько дней капуста созревала, уквашивалась, потом бочку с ней перекантовывали в холодный чулан, где ей предстояло провести всю зиму, постепенно уменьшаясь.
Следующие, теперь уже мясные заготовки, начинались по первым ноябрьским морозцам, когда начинался забой скота и птицы. Разделанные туши делили на части, определяли, что пойдет на мясо, что - на засолку, а что - на колбасу. Солили сало в ящике. А колбасу делали в основном из ливера.
Тут же выбирали и очищали подходящие для этого дела кишочки. Их отмывали, пропускали между двумя вязальными спицами. Они делались после этого до того тонюсенькими, что становились прозрачными как пленка. Их снова мыли, обрабатывали в соляном растворе и укладывали в миску.
Теперь главное подготовить фарш. Ливер, весь оставшийся от первой жарехи, свиная голова, куски мяса уже варились в большом котле. Все это пропускалось через мясорубку, добавлялось немного чеснока и лука, имевшиеся в наличии специи, в основном - перцы: черный, красный, душистый. Соль по вкусу.
После тщательного перемешивания фарша начиналась набивка колбас. К мясорубке приспосабливалась специальная, имевшаяся в каждой нашей семье трубка. На эту трубку нанизывались кишочки, и процесс начинался. Один накладывает в мясорубку фарш и крутит ручку, а другой, завязав конец кишки, принимает в нее начинку. На равных расстояниях оболочка пережимается и перевязывается и дело идет дальше. Готовую колбасную гирлянду отправляем в слабокипящую воду, а после отварки укладываем на противень и выносим для охлаждения в чулан. Ее можно также еще запечь в русской печи.
Колбасы нам, при рациональном употреблении хватало на всю зиму. Ели ее и свежей и жареной, и в сочетании с другими продуктами, с гарнирами.
Мясная колбаса изготовлялась реже, для нее была необходима говядина, а этого мяса у нас бывало мало, его приходилось покупать, его использовали, в основном, пополам со свининой на фарш для приготовления котлет и пельменей.
Окорока, если к весне таковые оставались в чуланке и куски грудинки, в конце зимы солили в растворе и после обсушки помещали в коптильни. Коптили их при сухом копчении целую неделю. Теперь этому мясу ничто не страшно. Оно может все лето висеть обернутое марлей в прохладном чулане. Подходи, отрезай полоску, клади ее на ломоть хлеба и насыщайся. Но эта благодать наступила уже тогда, когда наши семьи более или менее встали на ноги, слали на зиму забивать уже не одну, а две свиньи. А до этого долгие годы умение делать заготовки родители только держали в головах, а есть приходилось часто довольно постную пищу в основном картошку да капусту.

Счастливое детство

- Немец - перец - колбаса - жарена капуста..., - кричал вслед, кривляясь и подпрыгивая, давнишний Виталькин недруг Шурка Капустин, соседский парнишка шести лет.
Виталий свободной рукой (за другую его крепко держала мама) показал ему из-за спины кулак и пробурчал себе под нос:
- Руски - пуски, лемашванц..., - но больше ничего не успел сказать, получив по затылку увесистую затрещину. Мягкая мамина рука от досады бывала тяжелая.
- Если еще раз услышу - убью, - сказала она как отрезала. Она была вообще немногословной. Не убьет, конечно, но рука у нее бывала, ох какой хлесткой.
- А чего он кричит как резаный. Ему можно, а мне - нельзя, - обиженно ворчал в ответ Виталька.
- А ты не обращай внимания. Он еще бестолковый, а ты уже в этом году пойдешь в школу, пора поумнеть.
- Вон ихний Петька уже скоро в солдаты пойдет, а тоже стоит - смеется.
- Может быть, ему смешно от чего-то, пусть себе смеется, если щекотно. Он же не кричит, и ты помалкивай. Лучше тоже смейся.
- Мне не смешно, когда меня обзывают, мне его побить хочется.
- Хочется - перехочется. Я тебе запрещаю драться. Это занятие для глупых. А ты учись, стань грамотным человеком и своими делами докажи, что ты не заслуживаешь оскорблений. И потом, что обидного в том, если тебе скажут кто ты по национальности. Может быть это достоинство, а не недостаток.
- Да, достоинство. А другие слова - тоже достоинство?
- Другие слова - это его зависть. А ты гордись, что твои родные умеют делать колбасу, а его - нет. А про лемашванц кто тебя научил?
- Никто. Ребята так дразнятся.
Весь разговор происходил на немецком языке с естественными у нас вкраплениями русского. Дальше они шли молча. Виталий раздумывал над разговором, а мама поглядывала на него, и вздыхала.
Виталий никак не мог понять, чем он хуже Шурки, который ходит вечно сопливый и грязный как поросенок, ко всем задирается, а в ответ ему нельзя и слова сказать. Бывало, конечно, что они и дрались, но как-то все обходилось: Виталя своих синяков никому не показывал, а сдачи давал кулаками по груди и спине. По лицу никогда не бил. Но раз все же Шурка разревелся и побежал жаловаться - тогда Виталию досталось на орехи, ему был устроен строгий режим, домашний арест. Выходил он из дому только по нужде, которая справлялась в уборной в дальнем углу двора и по делам, которых было не меряно. А Шурка все так же прыгал в своем дворе и если замечал соседа сквозь плетень, снова начинал свои дразнилки.
Хорошо хоть дома бывать приходилось мало. Все время проходило у мамы в телятнике. Работы там не убавлялось, и Виталий целыми днями помогал маме кормить телят, мыть посуду, чистить навоз. Только заканчивалось одно, как начиналось следующее.
На ферме ему нравилось, здесь все работали, никто не дразнился, с ним обращались как с взрослым.
Из разговоров старших он знал, что когда-то была война с немцами, но это происходило до его рождения - он родился уже после той войны. Те немцы были фашистами, они пришли из далекой страны - Германии и хотели перебить наших людей.
Наши же немцы всегда жили в России, только где-то на Волге, а теперь должны жить здесь, за Уралом. Это все из-за них, тех, что пришли к нам из Германии.
Про Волгу мама всегда вспоминала как о самом хорошем месте на земле. Там она родилась, и все у нее было хорошо, она жила в большом доме, у семьи было большое хозяйство и все-все, что душе угодно. А здесь живется бедно. Многого из того, что они имели до войны, мы здесь даже не видели.
Виталий не знал, как бывает лучше того, что есть, поэтому вспоминал сказки и представлял маму и ее родных, которых ему, кроме тети Лиды, еще не пришлось видеть, в сказочных одеждах, в сказочных домах и все вокруг виделось в цветах, в ярком солнечном свете. Представлять представлял, но все это его мало волновало, так же как и настоящие книжные сказки - слушал их с интересом, однако знал, что этого в жизни быть не может.
В реальной жизни нужно было много работать, чтобы хоть что-то иметь. Нужно было постоянно заботиться о своем пропитании. А вся мамина родня жила где-то в далеком Казахстане, куда их завезли в начале той страшной войны.
Виталий с мамой работали целыми днями. Телята у них росли здоровыми, были всегда сытыми, веселыми. Особенно они резвились когда, напившись молочка или обрата, попадали из своих маленьких клеток в общие загончики. Здесь у них начинались такие игры, что он, забывая обо всем, останавливался и наблюдал их скачки и брыкания, а то и сам начинал бегать вместе с ними. Но его от этого настигшего его вдруг восторга отвлекали старшие, приходилось опять приниматься за работу - пустые клетки быстро и тщательно очищались от навоза, застилались чистой соломой или опилками и в них опять возвращались нарезвившиеся беззаботные хозяева.
Маленькие телята получали вдоволь молока, а большие - обрата. Виталий тоже любил молочко - обмакнет, как бы невзначай, пальцы в ведерко и облизнет их. Но иногда ему перепадало целое богатство - аж половина поллитровки вкуснейшего молока, иногда, если зачерпнут сверху фляги, настоящие сливки. Выпив молочко, и хорошо, если с кусочком душистого хлеба, начинал бегать наперегонки с телятами, чем очень веселил взрослых. Набегавшись, снова принимался за дело.
Иногда к молоку доставался еще кусок студенистого киселя, который варили для телят из овсянки. Кисель был густой и сытный, но проглотить его можно было только с молоком. Наверное, он был не очень вкусный, помнится его кисловатый привкус, но что-то надо было есть. Вот и ели этот телячий кисель.
Оказывается, 1954 год был очень даже насыщенным событиями и важными решениями.
Во-первых, в том году Виталию исполнилось семь лет, когда нормальные дети идут в школу. Но существовало строгое предписание до семи лет детей в школу не пущать, а ему как раз первого сентября не хватало до семи еще двух месяцев и его не взяли в первый класс, но никто и не настаивал. Как-то не принято у нас было настаивать по всяким пустякам.
К тому же, как раз в этот момент пронесся слух, что со спецпоселенцев сняты некоторые ограничения в правовом положении. Постановление это вышло 5 июля, но оно носило гриф "сс" - совершенно секретно, и мало кому было доступно постигнуть всю глубину этого эпохального решения. Одно теперь известно точно - Виталия этим постановлением сняли с учета как уже теперь неопасного субъекта.
Странно это - до шести лет восьми месяцев и семи дней он был опасен, а тут вдруг эта опасность с его стороны для государства резко исчезла!? А братишке Саше в тот день было два года два месяца и четыре дня, он был довольно шустрым мальчиком, бегал уже наперегонки с соседскими мальчишками, не уступая им в резвости. И его тоже с учета сняли!
Взрослых, не вполне полноправных граждан, пока еще держали на учете и регулярно проверяли их наличие, как будто они куда-то могли исчезнуть от своих вольных отпрысков.
В Европе уже давно существовало два германских государства, с которыми были установлены дипломатические отношения, а с Германской Демократической Республикой - дружеские и, даже, братские. А ни в чем не повинные граждане своей страны продолжали оставаться под надзором, будто это они развязали ту войну и теперь отбывают за это наказание.
В феврале следующего года МВД, Генштаб, Прокуратура и еще какие-то Отделы выступили с предложением - впредь призывать на военную службу немецких парней. А осенью 1955 года старший брат Волик станет солдатом.
С учета всех остальных снимут только зимой. Но это не будет основанием для возвращения в родные места. Наоборот, им прямо будет заявлено, что ничего в положении не меняется, кроме того, что можно без спросу ездить в гости или ехать жить к своим родным, но только здесь в местах поселения.

* * *

("Учитывая, что существующие ограничения в правовом положении спецпоселенцев-немцев, и членов их семей, выселенных в разные районы страны, в дальнейшем не вызывается необходимостью,
Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1) Снять с учета спецпоселения и освободить из-под административного надзора органов МВД немцев и членов их семей, выселенных на спецпоселение в период Великой Отечественной войны, а также немцев - граждан СССР, которые после репатриации из Германии были направлены на спецпоселение.
2) Установить, что снятие с немцев ограничений по спецпоселению не влечет за собой возвращение имущества, конфискованного при выселении, и что они не имеют права возвращаться в места, откуда они были выселены".
Указ Президиума Верховного Совета СССР от 13 декабря 1955 года.)

Таким образом, комендантские переклички прекратились, но ссылка сохранялась регулируемая системой прописки. Ни выпишешься, не объяснив, куда это ты вдруг собрался, ни, тем более - пропишешься там, где тебе жить не полагается. А не полагалось нам жить на родине. Где угодно, в любой Тмутаракани, но не в родных местах.

* * *

Засмотришься эдак вдаль и думаешь: а что же там далеко-далеко, за теми полями, за лесами, за горизонтом. Не был он еще там, где заканчивается видимая часть земли, за той линией, называемой, это он узнает из школьных учебников, горизонтом. Что за ним? Неужели такая же красота, как здесь, рядом? Но тогда почему оттуда по дороге, выныривающей из-за пруда, приезжают такие сердитые люди: комендант, например.
Но мама говорит, что там, далеко-далеко, там, куда вечером прячется солнышко, находится ее родной город. Он прекрасен. В нем живут, или жили, красивые, радостные люди...


Часть II. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ЧУДЕСНЫЕ

Спасибо Партии родной
За наше счастливое детство!
(Пионерская и октябрятская речевка)

"Школа ЧПС"

Первый раз в первый класс Виталий Райфмайер пошел 1 сентября 1955 года. До восьми лет ему не хватало всего двух месяцев. В прошлом году из-за этих восьми недель его в школу не приняли, - мал, мол, еще.
Мама, уходя рано утром на работу в телятник, показала на часах, где должны находиться стрелки, когда надо отправляться в школу. А как одеться и что с собой брать они обсудили еще с вечера и его нарядный вельветовый костюмчик, сшитый мамой, аккуратно был сложен на табуретке возле комода. Да. И комод у них уже был в наличии, шикарный по тому времени и по тому месту, предмет. Сумка тоже была сшита мамой из плотной ткани.
Школа располагалась в другом конце поселка. Нужно было дойти до конца нашей широкой улицы, заканчивающейся большим пустырем, пересечь его, дойти до мельницы, стоящей недалеко от МэТэМэ, опять пересечь еще один пустырь, уже - поменьше, обогнуть слева магазин, занимавший половину старого рубленого дома. Дорога шла слева от магазина, проходя между ним и двумя небольшими складиками, бывшими когда-то киосками, о чем свидетельствовали ставни рядом с дверьми.
Если магазин обогнуть справа, то проходишь между ним и громадным котлованом, заполненным водой. На берегах этого котлована к северу и западу располагались жилые дома, а на южной стороне стоял склад, который позже превратили в пекарню, а пока хлеб нам привозили за двадцать пять километров, из самого Еткуля, в котором Виталию в его восемь лет еще не приходилось бывать. Но скоро он там побывает и не просто побывает, а пролежит там, в районной больнице со сломанной рукой самое интересное для семьи время.
После магазина до школы рукой подать, каких-нибудь метров пятьсот. Слева оставались рубленые дома самой старой части поселка - Отделения, возникшего из перевезенных сюда срубов из окрестных хуторов и заимок в 1928 году, когда ликвидировали частное землевладение и создавали совхозы. А наша, новая половина, откуда Виталий и шел, называлась непонятным, но гордым именем - Цапцарап.
Дальше простирался еще один большой пустырь, по окраине которого справа тянулся небольшой лесочек с чахлыми деревцами, потом - клуб, школа, еще какие-то строения, два огромных зернохранилища, построенных, как говорили, пленными немцами.
Вот их, пленных, Виталий совершенно не помнил, не удержались они как-то в его голове. Может, и пришлось видеть, но не запомнились ничем особенным. А оставшиеся от них строения впечатляли своими объемами, особенно высотой, школа рядом с ними казалась карликом - раз в семь ниже их.
Дальше опять шел лесок с примкнувшей к нему кучкой землянок под названием Берлин - здесь и обитали раньше пленные, а теперь ютились те, кому больше негде было притулиться.
После Берлина влево по ложку тянулась лента мелкорослого леса отделявшего Отделение от ферм, молокозавода и прочих производственных помещений и дворов. Круг замыкался лесочком и хранилищами. Вдоль ложка, от зернохранилищ к Отделению еще тянулись бараки - обиталище приезжего народа.
Этот угол с бараками, клубом, нынешней школой, конторой и прочими постройками, очевидно, служил во время войны зоной для пленных и трудармейцев. Она даже была обнесена когда-то жиденькой оградой из колючей проволоки.
Между школой и амбарами пролегала дорога, ведущая на перевалку, так у нас назывался ток, где кроме низеньких амбаров на обширном дворе стояло на приколе две достопримечательности, два низкорослых, каких-то приземистых, но солидных на вид трактора "Сталинец". На ходу эти трактора никто из Виталиных ровесников никогда не видел, но рассматривали их с любопытством. Они тут, видимо, находились с тех довоенных пор, когда местные механизаторы за успехи в труде удостоились чести поехать в Москву на ВСХВ.
Дальше, на опушке леска, располагалось кладбище, куда выносили в последний путь умерших посельчан, а потом, преодолев ложок с протекающим по нему ручейком, дорога раздваивалась: влево уходил грейдер на Лебедевку - село на полвека старше нашего поселка, а прямо через поле и лес стрелой уходила высоко поднятая грунтовая дорога. Эта дорога у нас называлась громко - Суворовский тракт. Баек о ее происхождении ходило много, но куда она ведет, кем и для чего проложена, никто точно не знал. Через несколько километров она терялась в полях, потом опять возникала во всем величии, но почти не использовалась. В ту сторону не было нужды никому ездить. Все наши пути-дороги вели нас в противоположную сторону, и в райцентр, и в другие посещаемые по необходимости места.
Итак, Виталий идет в школу. Пройдя магазин, повстречал такого же будущего школяра. Они молча постояли, глядя друг на друга. Они еще не были знакомы, паренек был с восточной окраины Отделения, а Виталий из середины Цапцарапа и их пути-дороги еще не пересекались, хотя на старую ферму, пока ее не перенесли к озеру Сосновскому к маме ходили мимо их края.
- В школу? - спросил Виталий.
- Ага, - ответил он.
Они еще постояли, изучая друг дружку, новую, к школе сшитую одежду, самодельные сумки. Поглядывали и на себя. Никаких правил этикета при знакомстве они не знали. Откровенно рассматривали встреченного и все тут. Какая-то тетенька, проходя мимо, понукнула их:
- Чего стоите, в школу опоздаете.
Это замечание их озадачило, они еще не знали, что означает слово опоздать, до сих пор они были "вольными казаками", не наблюдающими часов. Но они продолжили свой путь в сторону школы.
И все же их занесло немного правее, они оказались у клуба. Виталию пару раз приходилось в нем бывать, - ходили с мамой в кино, благо киномеханица была каким-то образом, к маме благосклонна и пускала их бесплатно. Клуб считался новым, это помещение как-то использовалось в интересах лагеря военнопленных, а до его открытия для остального населения кино крутили прямо в помещении МТС. Там, помнится, все мы смотрели "Свинарку и пастуха". Хохоту-то было! Правда, Виталька тогда, ему еще не было и трех лет, весь фильм проиграл в прятки с какой-то девчонкой, чуть старше его.
Обойдя клуб, они обнаружили, что за ним имеется котлован, как и возле магазина, заполненный водой, но поменьше первого. Они, эти котлованы, образовались, видимо при строительстве. Здесь, не очень удаляясь, брали глину при возведении домов и прочих зданий. Глина в наших местах была отличной, особенно мы это чувствовали в распутицу, когда она огромными глыбами наматывалась на обувь и ни за что не хотела от нее отставать.
Со временем, котлованы сами собой заполнялись водой и служили прудами для водоплавающей птицы. Этот котлован простирался и позади школы, так как она стояла почти вплотную к клубу. Между этими двумя служебными строениями затесался только одинокий жилой домик. Ребятишки подошли к котловану, бросили в него по паре комьев сухой земли, оттолкнули от берега шестами, валявшимися тут же, плот, на котором обычно катались пацаны с этого края. Никто им не мешал, все были заняты, ребята в школе, взрослые на работе.
К школе они подошли с тыльной стороны и остолбенели - в открытую дверь туда-сюда сновали дяденьки и тетеньки, подъезжали верховые и на кошевках. Лошадей привязывали к специальному горизонтальному бревну - коновязи.
- Вы чего тут толчетесь во время уроков, вроде сейчас не переменка, - спросил их дедок, сидевший на бревнышке у стены.
Ребята, растерянно переглянувшись на такое замечание, двинулись, было к крылечку, но дедушка вновь остановил их:
- Не туда идете. Впервой што ли? - Они дружно закивали, аж чубчики затряслись. - Обойдите с энтого боку, там ваше крылечко, а туточки наша отделенческая контора.
Тут Виталий вспомнил, что они с мамой ходили в эту контору иногда, ей нужно было отмечаться у коменданта, когда тот приезжал из Еткуля.
Ребята пошли, куда им было велено. Здесь они увидели совсем другую картину: две крашеные чистенькие ступеньки, крыльцо с перильцами, по бокам вдоль стены - за невысоким штакетником полисадничек с травкой и цветочками. Все было аккуратно прибрано, ступеньки свежевымыты.
Когда они уже взошли на крылечко, услышали за спиной громкий бой. Обернувшись, они увидели источник звука: невдалеке от дощатого амбара стояла двуногая опора для электрических проводов. Между этими столбами на перекладине висела громадная круглая железяка, а по ней методично ударяла железным пестиком тетенька, недавно вышедшая из конторы. Она отбивала время для всех, кто не мог сам определить, который теперь час. Звук этот Виталий слышал по нескольку раз в день, но откуда он исходит, видел впервые.
Закончив свое дело, тетенька пристроила пестик в выемку на столбе, и направилась обратно в контору, а ребятишки, потоптавшись в нерешительности у высокой двухстворчатой двери, все же вошли в нее.
Внутри имелось несколько дверей, за которыми гудели голоса. Поторкавшись в разные двери они сначала никого не обнаружили, попадая то в раздевалку, то в пустую учительскую.
Наконец они, уже осмелев в пустом помещении, ввалились в класс, испугав, как им показалось, всех там находившихся. Народу было много, все сидели по двое за каждой партой, а кое-где даже по трое и смотрели на них широко открытыми глазами. Учительница, стоявшая у стола с указкой, сразу все поняла и сказала:
- Вы, ребятки, не туда попали, здесь учатся второй и четвертый классы, а вам надо в первый, он по другую сторону от входной двери.
Они, запинаясь и путаясь в собственных ногах и портфелях, подталкивая друг друга, выбрались обратно в коридор под хихиканье оставшихся в классе ребят.
Учиться окончательно расхотелось! Где он этот их злосчастный первый класс? Тут кругом столько дверей, больше чем пальцев на руке. Они окончательно обалдели и уже не могли сообразить в которую из этих дверей еще не пытались попасть. Остановившись посреди коридора нашей махонькой школы, показавшейся им запутанным лабиринтом, они соображали, что же делать, куда идти, куда податься.
Им все больше хотелось выбраться на улицу, где светило солнце, чирикали воробьи, бегали собаки и бродили свиньи и козы, копошились их вчерашние собратья - дошкольники. И вообще, была воля. Насупившись, не глядя друг на дружку, они мелкими шажками бочком направились к выходу, который они все же приметили сразу на всякий случай и который выделялся своей двухстворчатостью. Но в это время открылась дверь, из которой их только что выдворили, и в коридор вышла знакомая уже им учительница.
- Вам вот сюда, - сказала она, подойдя к соседней двери. - Разрешите, - произнесла она, приоткрыв дверь первого класса. - Тамара Ивановна, здесь два Ваших ученика заблудились, класс найти не могут. Принимайте пополнение, - и Коль Ия Семеновна, так звали эту учительницу, приглашающим жестом показала ребятам направление их дальнейшего движения.
Уже совсем ничего не соображая от перенесенных треволнений, они ввалились наконец-то в свой класс. Здесь было малолюдно. В классе стояла дюжина парт, и не все они были заняты. Одноклассники сидели по одному за двухместной партой.
Молоденькая учительница, это был ее первый набор, спросила их имена, ребята ответили. Байтингер Герман, звали Виталиного закадычного на сегодняшний день, дружка, с которым они дружно битый час били баклуши и опоздали даже на второй урок. Но это, как покажет время, не отразилось на их дальнейших школьных и жизненных успехах.
В классе уже сидели: Виталин двоюродный брат Якель Вова, Дорогань Коля, Чарыков Вася, Скутина Таня, Ездин Вася, Куравин Миша, Круглов Петя, Степанова Надя, Грибачева Нина.
Четыре года им суждено будет учиться таким маленьким коллективом, пока их не переведут в пятый класс, который они стали посещать в селе Белоусово в десяти километрах от нашего Подсобного. А пока им предстояло научиться читать. И писать на тетрадках "тетрадь ученика 1 класса школы ЧПС". Что такое "ЧПС" нам не объясняли, как и многое другое в те времена. Наученные сдержанности, дети старались меньше спрашивать, больше догадываться.
Когда Виталий научился писать письма бабушке и двоюродным братишкам и сестренкам в Казахстан и Свердловскую область, то на конверте в обратном адресе пришлось писать "Челябинская область, Еткульский район, Белоусовский сельсовет, Ферма №3". Вот как много названий было у нашего поселка, более чем наполовину заселенного ссыльнопоселенцами. Нынче этот поселок называется вполне цивильно - Лесной.
И все же имелись у поселка не только темные, но славные страницы. Еще до войны, в год десятилетия существования поселка его механизаторы удостоились чести поехать в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, а еще через двадцать лет животноводы побывали на ВДНХ. Среди них была и будущая сноха Виталика, жена Волика, служившего в этот момент в армии - Эмма Томм. Животноводом она была непродолжительное время и больших заслуг иметь не могла, но пользовалась благосклонностью управляющего, который и включил ее в районную делегацию.

Родина

Зауралье - земля низменная, однообразно плоская, без гор и холмов. Если бы не березовые колки, разбросанные там и сям, да смешанные березово-осиновые с богатым подлеском лесочки, перелески и рощицы, глазу не за что бы было зацепится. А еще всю нашу местность пересекали извилистые бесконечные лога, в которых в основном уютно и пристроились ленты лесочков.
Но не столь она скучна эта земля, по воле рока - наша родина, созданная природой, казалось бы, для дремотного прозябания. Речки здесь не так часты, как в гористой местности Среднего Урала, но зато если она, река, течет, то это Тобол - полноводный, а в половодье - бескрайний! Только окажись путник на его берегу, найди его, этот берег, не соскользни - и смотри, не смотри, не разглядишь противоположную твердь с таким же редким здесь ротозеем. Далеко до него, не доглядишь, как через море, никакой дальнозоркости не достанет. Никаких паромов и перевозов по эту пору здесь не существует, ищи, не ищи.
Зато сколько тут озер!
Мало должно быть на Матушке-земле территорий с таким же множеством их и - разнообразием. Тут тебе и пресные, не просто зарыбленные, а изобилующие рыбой; частично поросшие камышом, а то и кочками - того и гляди в болото такое озеро превратиться. Как наше Сосновское на северной окраине поселка Лесного, называвшегося в годы нашего детства Подсобным.
Или тысячи других, со звонкими именами, часто не русскими, а башкирскими и другими именами, а то и безымянных и давно не называемых озерами. Было у нас за околицей и такое озерцо-болотце со студеным родничком посередине с густыми зарослями тальника по периметру и махонькой березовой рощицей посередочке, у самого родничка, на островке. Несмотря на невеликие размеры, редко кто из нас, пацанвы, да и взрослых, осмеливался на него ходить, попроведовать родничок. Не дай Бог - оступишься, и - пиши, пропало. Утопнешь. Хотя кто-то туда все же ходил, о чем свидетельствовала цепочка примятых кочек. Сказывали, что вода в родничке мало что студена, она еще и целебна. С краев же болотце кишело всяческой живностью, страшнейшими из которой считались пиявки. Кстати, водились они и в нашем Сосновском.
В пресноводных озерах водится множество окуньков и карасей, вылавливаемых местными рыбаками во множестве бесконтрольно и беспошлинно для собственного потребления, на продажу, а, чаще, на обмен с односельчанами, дорожащими каждой трудовой копейкой и легко расстающихся с плодами своего домашнего хозяйства. Чаще всего в качестве денежного эквивалента выступали куриные яйца, стоившие до хрущевской денежной реформы 50 копеек за штуку, а после нее пятачок и принимавшимися по этой цене магазинами сельской потребкооперации - СЕЛЬПО.
Но еще больше в наших местах озер соленых с различными привкусами воды, от солоноватых до горьких. У одних из них дно чистое, вода прозрачная, у других - тинистая, илистая, грязевая. Не зная и не ведая химического состава, названия солей и степени целебности грязей, местные жители вымазываются этой грязью, отмокают в тине, купаются в зеленоватой воде, излечиваясь от всевозможных болячек. Опытным путем доходят - в каком озере от чего можно исцелиться.
Тем, кто сам не может пойти на бережок, и спустить свои ноженьки в прибрежную жижу - привозят ее в бочках и кадушках прямо домой, окунают больного прямо в эту бочку или заливают его в корыте. И помогает! Некоторые недуги как рукой снимает, да так, что человек и не вспоминает о них.
Помнится лет полста назад, ездили Виталий со старшим братом, ему было лет шестнадцать, а Виталию - пять, за тиной, грязью и водицей для родной своей тетушки Лиды, лежавшей дома пластом, на озеро Большой Шантропай. Тетушке тогда не было и тридцать, теперь, на стыке тысячелетий, ей за восемьдесят. Ее тогда искупали в той водице, полежала она в ней. Ни разу после того так серьезно не болела. Одной бочки хватило.
Вот такие у нас в Зауралье места! Зимой нас заметает снегом, весной подтапливает талыми водами, летом сушит, что в пустыне, а осенью льет-заливает дождями. И что весной, что осенью засасывает сапоги в суглинки, черноземы и глину - ног не выворотишь.

Дожили!

Осень 1955 года. У нас был праздник - нашим старшим братьям, кому исполнилось 19 лет, принесли повестки из райвоенкомата в призывную комиссию. Там, в Еткуле, им произвели медосмотр, оформили полагающиеся документы, выдали военные билеты, и повестки на призыв и отправили домой рассчитываться и прощаться на долгих три-четыре года с родными и друзьями.
Уже через неделю они должны были явиться на призывной пункт с кружкой и ложкой, остриженными волосами, уволенными с работы и с недельным запасом провианта.
Приподнятое настроение и недоумение у наших немцев присутствовали в ту осень одновременно.
С одной стороны - они продолжали оставаться "под комендатурой", не смея открыто пойти в соседнее село или райцентр без разрешения на то коменданта, а с другой - парней "забирали" в армию. И ни в какую-нибудь "трудовую", а в настоящую.
Не важно, как потом оказалось, что большинство все же угодило в стройбат. Главное, что вместе с другими, а не отдельно, и не под конвоем, как отцы и матери в жутком 1942 году, а воинскими командами.
Комендатура. Это слово висело над нами как пузырь с дерьмом, готовый в любую минуту лопнуть и обдать нас очередной порцией нечистот. Периодически наши родители обязаны были являться к коменданту в отделенческую контору, когда он наезжал к нам. Нас, ребятишек, сняли с учета год назад, а родители все "отмечаются". Это была унизительная процедура. Весь поселок знал, куда идут немцы через десятилетие после окончания войны.
Такой пузырь исподволь осязает каждый российский немец старшего поколения до сих пор. Из него слышатся вопросы. Пронизывают взгляды. Ощущаются мысли... И это не шизофрения. Это явилось одной из причин отъезда многих на стыке тысячелетий за рубеж. Куда угодно, только подальше от тех мест, где унижали, издевались над твоим человеческим достоинством.
Уже давно существовала дружественная Советскому Союзу ГДР в восточной части Германии, а мы советские люди обязаны были находиться под строгим надзором органов как потенциальные преступники. Абсурдность такого положения была ясна всем кроме советских правителей и рьяных службистов из НКВД, а потом - МВД или МГБ. Один из таких походов к коменданту я попытался описать в рассказе "Надежда", вошедший в книгу "Жребий".
Раз такая новость, что наших парней призывают в армию, значит, скоро и комендатуру снимут, а там и домой, чем черт не шутит, на Волгу, дорога будет открыта. Так думали наши мамы и все наши знакомые, и мы вместе с ними. Размечтались! Но не такова она, наша Родина-Мать, чтобы признавать свои ошибки. А тем более исправлять их.
Оно, конечно, и здесь, на Урале не так уж плохо, если добровольно избрал эти места своей родиной, но жить в ссылке морально все-таки очень тяжело. Дома всегда лучше. Если даже и не лучше, но душевно комфортнее. Пусть оно иногда и голодное бывало это Поволжье, но до чего же оно родное, обжитое не одним поколением предков! Всем помнились родные поволжские городки и села, знакомые улицы, свои дома, предками и собственноручно отстроенные и покинутые почти пятнадцать лет назад. Такие настроения царили у нас в спецпоселениях в то время, в ту далекую теперь осень 1955 года.
"Вот и на нашей улице праздник", - слышалось звоном в ушах, хоть, возможно, и не произносилось вслух, а только читалось на радостных лицах и в сияющих глазах.
Проводы в армию отмечали тогда широко, с размахом, весело, как свадьбу. Володина мама не пожалела, запекла в русской печи несколько поросят, - вот была закуска!
Поросята-то конечно ни при чем, так же как и мы, советские немцы были ни при чем, когда на нашу страну напал Гитлер. Но жертвами той войны оказались в первую очередь и на долгие десятилетия мы, поколение за поколением, а за радость частичного и мнимого освобождения от репрессий пришлось отдать в жертву поросят. К тому же они чего-то запаршивели, и хоть они были упитанными и жизнерадостными, мама решила, что все равно не жильцы они на белом свете. Так пусть хоть радость принесут.
Настрой взрослых передавался и нам - детям. Мы готовы были ехать с родными в их родные места в любой момент, мы тоже были пронизаны этим настроением ожидания СПРАВЕДЛИВОСТИ.
Мы, ребятня, собравшись где-нибудь за огородами или в лесочке, пели-орали невесть откуда приблудившуюся к нам песенку:
Как товарищ Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.
Или что-нибудь еще из подобного репертуара. Откуда они эти песенки к нам забредали бог весть. Несмотря на оттепель и разоблачения таких важных персон песни эти пелись втихую, но все их знали.

* * *

Никто не мог и подумать, что радость та была ой какой преждевременной и вообще необоснованной, надежды - несбыточными. Разве ж можно было здравым умом придумать, что пройдет еще тридцать, а потом сорок, пятьдесят лет и еще годы и годы, а вопрос останется открытым, повисшим в воздухе. Вот и шестидесятилетие Победы с помпой отметили. Только настоящих фронтовиков почти не осталось, а жертв репрессий родного правительства еще ой как много!
Перемрут все, кто в далеком сорок первом были молодыми и пополнили ряды трудармейцев, состарятся их дети и тоже начнут уходить из жизни. Мало того, можно будет уже все, даже невозможное раньше - уехать за границу. А вернуться организованно в родное Поволжье так и не суждено будет никому из высланных оттуда по недоразумению, и их потомкам. Неорганизованно в последние времена кое-кто туда приехал, но радушия там не встретили. В первую очередь, со стороны властей.

* * *

Прошли годы. Мама все ходит и ходит на эти опостылевшие отметки к коменданту. У нее трое сыновей, будущей зимой родится четвертый ребенок. В мире изменилось многое. В стране - тоже. И комендант у них новый. Люди поют новые песни. Вот и сейчас из репродуктора весело несется: "Здравствуй, дорога длинная, здравствуй, земля целинная..." Многие ее родственники оказались как раз там, в эпицентре воспеваемых событий. Только для нее мало что меняется.
За пятнадцать лет она уже стала забывать обстановку своего дома, вид родной улицы и города на Волге. Но больше всего на свете она хочет все-таки оказаться ТАМ. Она давно забыла свое "счастливое" имя, окружающие и не подозревают, какие перед ней открывались горизонты.
Все зовут ее просто Марусей, а не Марией-Катариной, и хвалят за отличных телят, которых она, мастер швейного производства, теперь воспитывает.

Детские заботы

Бревно оказалось очень тяжелым. Перемещать его по двору можно было только покатом, - волоком ничего не получалось. А пилить на месте тоже невозможно - мешали другие бревна, сваленные большой кучей - негде размахнуть пилу.
Разговора о том, чтобы взгромоздить бревно на козлы даже не заводили, - такие толстяки придется пилить прямо на земле. А уж тонкие бревнышки можно и поудобнее на козлы укладывать. Если удается чуточку приподнять конец бревна, - подсунем чуть ниже распила чурочку, чтобы пилу не клинило и чтобы не ширкала она по земле и не тупилась понапрасну - лишний раз точить придется и зубья разводить.
В помощниках у Виталия младший брат, Саша, он на правах младшего, на подхвате, делает то, что ему велит старший. Не всегда впопад, не всегда так, как надо. А то и заартачится. Или соображал еще плохо, или брат бестолково командовал, - то чурку не туда подложит и старшему снова тужиться, поднимать конец бревна и держать, пока он ее передвинет, то пилу выпустит из рук и она от рывка вздыбится и, возвращаясь обратно, норовит припечатать Виталию левую руку. До сих пор у него следы тех ранений видны.
Покричат друг на дружку, больше, конечно, старший, посидят рядышком на бревне, поревут, Виталий - от боли, крови и злости, Саша от обиды за затрещину и невозможность избавиться от этого диктата. Ему бы побежать к соседским ребятишкам, поиграть в прятки. Но разве же отпустит старший, не сделавши дневную норму. Виталий-то уже "взрослый", ему девять лет - за старшего в доме, пока Волик в армии, а Саше-то всего ничего - пять лет.
Снова берутся за пилу. Она двуручная. Тянут каждый на себя. По очереди, что не всегда получается. Вжик-вжик, вжик-вжик, вжж. Застряла. Ни туда, ни сюда.
Эх, сюда бы двух взрослых мужиков, они бы за неделю разделались с этой кучей. Но где их возьмешь этих взрослых мужиков, - в трудармии сгинули, две трети не вернулись из нее.
И вот они, мальцы, вжикают. Юные "враги народа", На все лето им хватит. А так хочется книжку почитать, в лес по грибы, на озеро порыбачить, покупаться сбегать. Саша любит в мячик поиграть.
Вот на ферме у мамы, выгонишь телят на пастьбу, побегаешь вокруг них - книжка за пазухой, они угомонятся, двое-трое лягут, - на душе легчает, остальные уже не уйдут, пощиплют вокруг отдыхающих немного травки и тоже улягутся средь нее. Все, ищи себе поблизости тенечек и садись, вынимай книжку и - читай в удовольствие. Только не забывай, поглядывай через строчку на подопечных, - не встали бы, да не разбрелись.
Но это уже удовольствие на после обеда, когда распилится дневная норма. Пока для них, задача - главная из главных - заготовить на зиму дрова. Хоть бы распилить и уложить в поленницу. Рубить-колоть уже зимой придется. Тогда это будет легче сделать. Они к тому времени просохнут, проморозятся, коли - не хочу!
Виталий уже большой, ему девять лет. Братишке - пять. Через три года одной из главных задач для них кроме заготовки дров станет сенокос, корове Крошке на зиму сена заготовить. Виталий будет косить косой-"литовкой" по опушкам, в кустах, где не пройдет конная сенокосилка. Брат до "литовки" не будет еще допущен, он будет орудовать вилами, граблями, или - опять на подхвате - таскать со старшим волокушу.
Но это потом, когда в хозяйстве появится корова, а пока им и свиней с козами хватает. Куры тут же по двору шныряют, прокорм себе ищут, то в золе купаются - вшей выгоняют, то в огороде землю когтями роют, букашек, червячков выискивают.
Мама вечером на скорую руку лапши наделала, обучая этому по ходу дела Виталия, а утром в пять часов, уходя на свой телятник, велела полусонному Виталию к ее вечернему приходу с работы зарубить петушка или хромую курочку. Почему-то считалось, что она не несется, только зря корм клюет. Вот ее черед и настал.
- Когда будешь ей рубить голову, не жалей, - напоминает мама, - а то она долго будет мучиться.
Сегодня с походом на ферму к маме не получилось, не удастся ей помочь, придется самой там и уборкой заниматься и телят пасти. Только часов в пять, намаявшись с бревнами, сложив все отпиленные полешки в поленницу у тына, они сели в тени за сенцами прямо на землю заросшую подорожником и ромашкой, насладились прохладой. Налили по кружке не прокисшего еще утрешнего молока из крынки, с утра поставленной в ведро с холодной водой, недавно замененной свежей, принесенной с колодца. Отрезали по ломтю домашнего пахучего хлебушка, испеченного мамой позапрошлой ночью. Он нисколечко в чуланке под многослойной марлей не зачерствел. Ух, как вкусно!
Но и от предвкушения куриного супа уже слюнки текут.
Ребята договариваются, вернее Виталий поучает, когда отдохнут, заманят хромоножку в сенцы и там ее поймают. Двор-то большой - замаешься по нему за ней бегать. Петушков решили не трогать пока, они еще щупленькие, а курочка жирная - суп наваристый получится.
А она уже тут как тут, так и ходит-шкандыбает вокруг, головку набок, одним глазом поглядывает, крошки выпрашивает.
- Коо-ко-коо, - воркует она, не чувствуя своего конца.
- На, поешь, - говорит Виталий, бросая ей мелкие крошки. В душе жалея, но не показывая вида.
Она клюет, и опять:
- Ко-ко-кооо.
- На, - говорит братишка, а сам бросает в нее кусочком хлеба, словно пытается ее отогнать. Определенно - отпугивает. Если б мог - вообще со двора бы прогнал.
Курица отскакивает, истошно закудахтав, но снова возвращается, находит кусочек, клюет его и продолжает квохтать.
- Не пугай ее, а то по шее получишь, - говорит Виталий братишке, видя, что тому жаль ее, аж слезы наворачиваются на глаза. - Доедай-допивай и сбегай к тете Лиде, передай, что мама звала ее вечером придти к нам, ей что-то сшить надо, а у мамы сегодня немного свободного времени будет, если мы ей с приготовлением ужина поможем.
Брат быстренько допил молоко и, на ходу доедая хлеб, сиганул через прясло отделяющее двор от заднего огорода и бегом пустился огородами к теткиному дому. Только его и видели. Явно удрал от куробойни.
Делать нечего, придется управляться одному, Сашу теперь скоро не дождешься, заиграется с двоюродными братишками. Накрошив полную горсточку хлебных крошек, Виталий осторожно встает, и направляется в сенки, роняя на ходу крошки. Несколько кур и цыплят увязываются за ним. Среди них и хромоножка, а именно этого он и добивается.
Зайдя в сенцы, хитрец прячется за дверь, предварительно разбросав по глиняному полу остатки крошек. Дожидается, когда и хромоножка перепрыгивает через порог, и быстро прикрывает дверь. Начинается охота в полутьме сенок, освещаемых только через малюсенькое окошечко над дверью.
Наконец, весь в перьях, потный, возбужденно дрожащий, с Хромоножкой под мышкой, держа ее обеими руками, чтобы не вырвалась, он выходит из сеней, и направляется к бревну, на котором обычно рубится хворост и изредка куры. Топор на месте как всегда.
Виталий старается унять в себе нервную дрожь. Думает, перерубить ей шею, все равно, что хворостину, но не тут-то было! Хромоножка-то она хромоножка, а силы в ней много. Взял ее за лапы, начал пристраивать на бревне шею, она крыльями бьется, вырывается. Пришлось вытягивать крылья вдоль туловища и вкладывать их концы вместе с лапами в левую ладонь.
Пока бился с ней, вся жалость прошла, чуть глаза не выбила своими крыльями, ухо горит от удара. Рубанул удачно. Голова отлетела. Курица рванулась из рук, Виталий выпустил ее, и она понеслась не хромая по двору зигзагами, разбрызгивая по траве кровь, пока не уткнулась обрубком в бревно.
Не глядя на обезглавленную курицу, пошел в летнюю кухоньку разводить огонь, греть воду.
Когда вода забурлила, снял ее с огня, ошпарил курицу в тазике, куда предварительно перелил воду, ощипал, осмолил над костерком, и положил в пустой таз, накрыл его клеенкой, чтобы мухи не садились. Потрошить курицу мама не велела, наказав, оставить это ответственное занятие ей, не то раздавится желчный пузырь - все мясо станет горьким. Со временем, конечно, научится он и кур потрошить. Многому еще придется научиться ему в жизни!
А вечером были гости, тетя Лида с детьми, двоюродными братьями. Все полакомились курятиной, любимым семейным кушаньем - супом-лапшой. Мамы принялись что-то шить, дети - развлекаться. Заодно договорились заняться заготовкой дров сообща. Решили платить помощникам.
На следующий день собрали целую бригаду помощников, друзей, соседей. Установили расценки, по несколько копеек за каждый распил. Работа пошла веселее и быстрее. Но через пару дней все помощники устали, пряником не заманишь.
Допиливали дрова, как и начинали, вдвоем.
Однажды Виталий, мастеря что-то при помощи топора, неудачно опустил его лезвие прямо на указательный палец левой руки. Топор был остро наточен и без труда рассек палец до кости, которая на мгновение мелькнула перед Виталиными глазами. Отставив аккуратно топор, чтобы ничего не заметила мама, оказавшаяся, как на грех, поблизости, он моментально зажал рану так, что ее края плотно соединились.
Долго он держал так раненую руку, пока боль не притупилась. Стараясь не потревожить рану, он нашел чистую тряпицу, которых у мамы-швеи было в достатке, и перевязал ею свой поврежденный палец. Крови почти не было.
Рана зажила очень быстро, но шрам на пальце остался на всю жизнь. Мама тогда ничего даже не заметила, хоть и была в тот день дома. Скрытный был малый, - даже такое умудрился ей не показать!

Лакомства

Большого достатка в те давние уже теперь годы, у нас не было. Правда, Виталина мама умудрялась вести семейный бюджет таким образом, что хватало его не только на хлебушек и другие основные продукты и на простенькую обстановку в доме и одежонку не хуже чем у других. У нее даже образовывался кое-какой запасец на черный день. Зная об этом, соседи частенько, поистратившись раньше времени, бежали к ней брать взаймы. Она никогда не отказывала, но и они, молодцы, сразу же, с получки, возвращали долги. Иначе у нас не одалживали.
С получки мама всегда заходила в магазин и покупала детям понемногу пряников и карамелек. Тогда в продаже было немало дешевых сладостей, всяких пастилок, "подушечек", "яблочек", леденцов, "горошка" и прочей мелочи, которой на единицу веса получалось множество поштучных единиц, а стоили они около десятки за кило. Круглые карамельки в обертках, обычных белых бумажках, с изображенными на них вишенками, яблочками, грушами, земляничками и прочими-разными фруктами-ягодами, большинство из которых мы и в глаза не видели. На фантике обычно фрукты изображались в единственном экземпляре, а ягодки - парочкой. Эти карамельки были немного дороже, рублей до пятнадцати, и рангом повыше не обернутых. Еще богаче, рубликов по восемнадцать, были карамельки-торпеды в рябых полупрозрачных обертках. Эти нам доставались значительно реже.
Коллекционирование фантиков было одним из самых распространенных развлечений не только у девчонок, но и у мальчишек. Коллекционировать, копить - это, очевидно одна из потребностей человеческой натуры. Других объектов для такого увлечения не существовало, так все обращались к фантикам. Иногда - к спичечным этикеткам. Фантики от шоколадных конфет пополняли коллекции в большие праздники, преимущественно в Новый год. Из коробочки с фантиками, когда откроешь, исходил сказочный кондитерский аромат.
Иногда по селу проезжал реможник - старьевщик. Он принимал старую бумагу, тряпье, кости, еще что-то. За это он обычно денег не давал, а предлагал фонарики, карандаши, нитки, иголки, пуговицы и всякую всячину. Но ребятишкам интереснее всего было приобрести у него петушков - леденцы на палочке. Вот было лакомство!
Но самыми распространенными лакомствами все же были природные, растительные, все, что произрастало в природных условиях на лугах и в лесах или в наших огородах и палисадниках. Мы собирали на лесных опушках клубнику и вишню, в лесу костянику. Эти ягоды у нас были самыми распространенными. Ими мы наедались, мамы пекли пироги и пирожки, варили вареники, делали компоты для текущего потребления.
Впрок ягоды в основном сушили. Варенье было редкостью, с одной стороны оно требует для приготовления больше времени, которого у нас просто не было, и, немаловажно еще и то, что на него уходит много сахара, довольно ценного тогда продукта.
В наших лесах имелось изобилие всевозможных грибов. Их мы солили, сушили на зиму и жарили, вволю наедаясь ими в тот непродолжительный срок, когда они растут. Хотя, практически грибы есть почти все лето, но в изобилии они бывают считанные недели и это время мы не упускали.
Главные заготовки на зиму делались на приусадебных участках, на наших огородах. Мы выращивали картошку, помидоры, огурцы, капусту, морковь, лук, чеснок, свеклу, тыкву. Укроп обязательно раскачивал своими венчиками и источал свой аромат в самых разных местах, то на гряде, а то и на дорожке. Он был необходим как в свежем виде, так и для засолки, его клали в огурцы, помидоры и капусту. Его же и сушили. Потом, зимой, бросишь несколько зернышек в суп или жареную картошку и потянуло летним ароматом.
Не всегда из-за нехватки времени выращивалось достаточное количество помидоров и огурцов, самых трудоемких овощей. Тогда их покупали в совхозе по невероятно низким ценам, всего несколько копеек за килограмм. Помнится: огурцы после хрущевской денежной реформы стоили три копейки за килограмм, а помидоры - пятак.
Еще нас наша родина радовала по весне своим большим богатством - березовым соком. Вооружившись соломинкой, бегаешь по лесочку, ищешь сокоточащую березку, находишь то углубление, где сок скапливается и посасываешь. Благодать!
Топор Виталий с собой никогда не брал, в лесу и без того во многих березках уже имелись зарубки, в которых скапливалась желанная жидкость, иногда чуть сладковатая, иногда с горчинкой, но всегда приятная.
Однажды весной по поселку медленно ехала машина, загруженная каким-то хворостом. Подъезжая к очередному двору, машина останавливалась, и хозяевам вручался десяток этих хворостин, которые оказались саженцами тополя. Так выполнялся государственный план озеленения населенных пунктов. Инструктаж был коротким: не дать засохнуть, выкопать под каждое растение ямку, посадит на расстоянии двух метров друг от друга и полить.
Где сажать каждый решал для себя сам. Виталий разместил их все в палисаднике перед домом, где он до этого пытался развести малину и какие-то цветы. Через несколько лет принявшиеся деревца уже отбрасывали солидную тень. Не у всех они принялись, у кого-то отросло с пяток деревьев, как у соседей Селютиных, у кого-то все засохли. У Виталия, хоть и тесновато он посадил свои топольки, но принялось девять деревьев.

Хлеб и картошка

Во второй половине пятидесятых годов, как и позже, в середине шестидесятых, "имели место" трудности с хлебом. Виталий еще учился в поселковой начальной школе, в которую мы ходили мимо нашего магазина. По пути домой забегали в него, интересовались, - когда привезут хлеб и занимали очередь, если она уже оформлялась. Уроки, то есть домашние задания, учились или до отоварки, если привоз хлеба ожидался на более позднее время, или после нее. "Учить уроки" - сделать письменное задание и, если задано, вызубрить стишок - было обязательным. Остальное Виталием как-то усваивалось само собой на уроках, не требуя дополнительного специального времени.
Переменки мы проводили у географических карт, в спорах по истории, литературе и другим вопросам. Четверка при этом была обеспечена почти всегда. Учиться на пятерки, такой установки не было, такой задачи перед Виталием никогда не стояло. Поэтому свободного от учебы времени он всегда имел в достатке. Уходило оно в основном на дела по домашнему хозяйству - он рано начал присматривать за младшими, готовить пищу, ухаживать за живностью в стайке и за огородом, заготавливать дрова и сено, ставить заборы, чинить крыши... И все это было само собой разумеющимся, не тяготило.
С поселковым магазином связано множество воспоминаний, здесь происходили важные события, распространялись основные новости, на нем вывешивались все объявления. Он стоял посреди поселка, как чирей на ровном месте. Что старый - деревянный, превращенный впоследствии в склад, что новый, в двухстах метрах от старого, кирпичный, оборудованный в здании, построенном под мельницу и несколько лет использовавшийся по первоначальному назначению. Ни обойти, ни объехать магазин стороной было невозможно. Куда бы ты ни направлялся, ноги заносили всех и каждого, по пути, к нему.
Ну а мужикам-то уж всегда было "по пути", в магазине гостеприимно всегда стояла на прилавке початая бутылка "Московской", дешевый "сучек" почему-то для этого не подходил. Тут же лежала горка нарезанного хлеба, на ломтики которого любовно укладывалась ароматная килечка из бочки с приставшими к ее бочкам кусочками черного и душистого толченого перца и зернышками кориандра. Даже если хлеба в свободной продаже не было и в помине, - на закусь он имелся всегда.
Мужики, а отпускали их вне всякой очереди, которая на время затихала, не дожидаясь никакой компании, платили пятерку или десятку и получали соответственно свои слегка уменьшенных сто или двести граммов. На стакан, за недолив, тетя Лида Меньшенина, продавец, аккуратно водружала свой бутерброд. Труженик, механизатор и прочий селянин, бережно выпивал содержимое, глубокомысленно занюхивал хлебушком, аккуратно съедал закуску и осчастливленный бежал к своей семье.
Но через некоторое время эта благодать закончилась, кому-то "сверху" клюнуло в темечко, что повсеместно в разных там "сельпо" и "рабкоопах" плодится пьянство, а посему нужно запретить распитие спиртного в магазинах - продавать его только в таре. Вот и пришлось потом мужикам "соображать" на пятерых или троих, пить по-за углами. При этом пить стали больше. Теперь в поисках третьего к распитию стали приобщать даже тех, кто не очень-то и хотел. Но за компанию - чего не сделаешь. Особенно - если надо кого-то "выручить".
Почему-то хлебные очереди помнятся в основном зимние. Очевидно из-за холода, принизывавшего нас не меньше, чем желание пожевать свежего хлебушка. Мы не помещались все в нашем магазине и толпились на ступеньках обширного крылечка и дальше вдоль стен, присаживаясь на завалинки. Иногда изрядно при этом промерзали.
Хлеб мама при наличии муки пекла сама в русской печи. Но не всегда она эта мука имелась в наличии. Ее производили на нашей мельнице из зерна, которое рабочим совхоза иногда выдавали вместо части зарплаты. Но этой серой муки не всегда было в достатке, и ее мама приберегала для пирогов, штрудлей и прочей стряпни. Да и времени у нее не всегда хватало на это трудоемкое дело.
Хлеб привозили из Еткуля, нашего райцентра, за 25 с гаком километров на санях в специальном дощатом ящике, утепленном и обшитом снаружи жестью. В теплую погоду хлеб не успевал остывать, а в сильный мороз даже подмораживался. Хлеб нам выдавали по количеству едоков.
Иногда хлеба привозили очень мало и давали по одной буханке на семью. Этого было конечно недостаточно. А знаете, как, наверное, естся свежий хлеб, особенно когда его так мало! Целую буханку съесть, наверное, можно, если вдруг поддаться искушению. Но обнимешь душистую буханку и бежишь скорее домой от соблазна отломить хотя бы хрустящую корочку. Сколько тогда пришлось увидеть отломленных и, даже, откусанных уголков у буханок. От такого соблазна не удерживались даже взрослые. Мама, конечно, ничего бы не сказала, не наказала, но Виталий чувствовал, что у нее может испортиться настроение при виде такой изуродованной булки.
Пока он раздевается, моет руки, мама уже накрыла на стол, и все уселись за него. Все, это - мама, Лиза, Саша и Виталий. Володя к тому времени уже вырос. Сначала служил в армии, потом женился и вскоре уехал жить в Пермь. Но если к Виталиному приходу из магазина мама еще не вернулась с работы, что случалось зачастую, ужин он готовит сам. А есть-то, хочется! Отрежет по ломтику хлеба, намажет смальцем, посыплет солью, предупредит братика и сестричку: "До ужина больше не дам, хлеба мало". Посмакуют, заморят червячка и дальше терпят, ждут готовности ужина.
На ужин в таком случае готовилось что-то на скорую руку, чаще всего - жарилась картошка, благо, ее бывало вдоволь - сами выращивали. Растапливал печку, ставил на плиту сковороду, нарезал в нее слой сала с мясными прожилочками и садился чистить картошку.
По мере разгорания дров, прогревалась плита, за ней сковорода и начинало шкворчать сало. Пока поджаривалось сало, юный кашевар начищал и мыл картошку, нарезал ее пластиками и укладывал поверх сала. Все как это делала мама. Пока шла нарезка картошки, сало вытапливалось, и можно было начинать перемешивать. Перевернешь ножом или вилкой содержимое сковородки, вывернешь на поверхность обжаренные кусочки сала, а картошечка занимает, аппетитно шкворча и потрескивая влагой на горячем жире, его место. Через пару минут повторяешь операцию. А желудок уже подводит, сосет, требует, - дай вон тот обжаренный ломтик. Не выдержит повар, - попробует. Вот почему, думает Виталий, профессиональные повара зачастую такие справные!
Измельчив луковицу, посыпает он картошку лучком, солит, перчит, кладет лавровый листик, перемешивает, накрывает крышкой и сдвигает с сильного огня на слабый. Часто в роли крышки выступала привычная в те времена алюминиевая тарелка - под нее больше входит. Сдвинув сковороду на край плиты, идет готовить на стол. Ребята еще малы - Саше около шести, а Лиза вообще мала, ей всего два годика. Заносит Виталий из морозного чуланка миску промороженной квашеной капустки, нарезает хлеб. На плите уже стоит и закипает чайник.
В ожидании мамы дети смотрят на часы. Скоро должна мама прийти. Крошка, корова, Виталием уже подоена, если она не в запуске. Молочко процежено, остыло, стоит в крынках.
Ура! Скрипнула входная дверь, брякнула щеколда. Входит в клубах пара, как из бани, мама. Закрывает дверь, холод вокруг нее сразу оседает. Она улыбается детям, значит телятки у нее в порядке, все здоровы. И детьми она довольна, дома порядок и аппетитно пахнет. Что нужно маме для полного счастья? Чтобы дети были сыты и счастливы.
Раздевшись и умывшись над тазиком, кто-то из ребят польет при этом из ковшика, кое-что прибрав на ходу, она устало присаживается к столу. Посредине стола на дощечке уже стоит горячая сковорода, предупредительно поставленная туда Виталием. Мама ножом поддевает крышку-тарелку, из-под нее вырывается душистый пар. У ребятишек загораются глаза. Мама наливает каждому по алюминиевой кружке, стаканы в наших местах еще большая редкость, молока и все приступают к поглощению картошки прямо из общей сковороды, так экономней - меньше посуды потом мыть, углубляясь в нее каждый со своего края. Очень вкусно есть горячую жареную картошечку с хрустящими выжарками и со свежим хлебом, запивая все холодным молочком.
Сегодня Виталий постарался, - все уже наелись, а посредине сковороды еще возвышается солидная горка аппетитной еды. Сидит семейка, осоловело смотрит - всё, не естся больше.
- Ну, кто еще будет? - спрашивает, улыбаясь, мама. Все тоже сыто улыбаются в ответ и не движутся, даже говорить не хочется. - Ну ладно, на утро оставим, - говорит она, разрушив горку картошки и придав ей аккуратную форму и накрывает сковороду тарелкой.
Продолжая сидеть за столом, пьют чай. Потом разговаривают, рассказывают, у кого есть что рассказать. Утром мама разогреет сковороду с картошкой, вольет взбитые в чашке яйца - вот и завтрак готов. Яйца зимой большая редкость. Мама приспособилась хранить их разложенные слоями в золе в прохладном месте.
Иногда приходят гости: тетя Лида с ребятами - Вовой, Витей, Лилей, а позже и с Сашей на руках. Тогда мамы заняты своими заботами, каким-нибудь шитьем. Лиза, Лиля и Саша-маленький играют в своем углу. Виталий с Вовой берут Витю и Сашу и бегут на улицу, катают друг друга на санках, сооружают под плотным, двухметровой высоты, сугробом туннели, ходы.
Любили ребята гостевать друг у друга. Однажды тетя Лида послала Вовку к родным за ситом. Он охотно побежал, но, прибежав, увлекся какой-то забавой, на которые Виталий был большим выдумщиком. Заигрались. Приходит с работы домой тетя Маруся, и только тут племянничек вспомнил, что послан он сюда, не игры играть - по делу. Срывающимся голосом он произнес:
- Тетя Маруся, я пришел за ситом.
Тетушка дала ему сито и велела быстрее бежать домой - она поняла состояние ребенка и знала крутой нрав своей младшей сестры. Вова поплелся домой, чувствуя под собой пудовые ноги. Уже подходя к дому, он увидел рядом с собой тетю Марусю, не смотря на усталость, она решила смягчить наказание племяннику, к которому питала очень теплые чувства. Подзатыльника калошей от мамы он все же не избежал, но генеральной трепки не последовало. При старшей сестре как-то не положено очень уж выказывать свой норов.
Зимы в те годы были очень снежные, сугробы сравнивались с заборами огораживающими наши дворы и огороды. Под этими сугробами сооружались целые лабиринты, по которым можно было ходить чуть ли не во весь наш детский рост.
После всех дел гости уходили, младшие засыпали, мама чего-нибудь вязала или шила, а Виталий брался за книжку. Мама думала, что это какие-нибудь школьные уроки, а он улетал в события происходящие в очередной повести.
Заметив его страсть к книгам, ему с раннего детства дарили на день рождения в основном книги. Лозунг тех лет "Книга - лучший подарок" подходил его натуре как нельзя кстати. Кому-то дарят игрушки, кому-то - обновки, а ему - книгу, источник знаний.
Многие книги тех лет у него до сих пор целы, несмотря на кочевой образ жизни. Например: "Как закалялась сталь" Н. Островского, "Год вступления 1918" З. Шишовой, "Живые и мертвые" К. Симонова, "Хижина дяди Тома" Г. Бичер-Стоу и, даже "Философские повести" Вольтера...

Год Петуха

Раньше мы гороскопов не ведали, а тем более о восточном календаре не слышали. Естественно, для кого-то все это существовало, и рождались мы кто под знаком Скорпиона, кто - Овна, и в годы: Кабана, Крысы Собаки... Вот и наступивший 1957 год был, оказывается, годом Петуха. В хозяйстве в тот момент своего петуха не оказалось, и ходили курочки, редко топтаные, как неприкаянные.
Надо пояснить: жили Райфмайеры в спецпоселке ЧПС - Челябинский подсобный совхоз. А угораздило Марию Ивановну туда попасть "по национальному признаку" - кружным путем через Среднюю Азию и Алтайский край в ссылку из республики немцев Поволжья, после ее ликвидации. Дети же, кроме Волика, уже народились в этом поселке и жили в нем среди разношерстного населения. Вольными, наверное, были там только старожилы, поселившиеся еще до первой мировой войны, да некоторые "перелетные птицы". Даже начальство наше было из опальных специалистов, чем-то не угодивших в городе, районе, или центральной усадьбе совхоза.
Курочек, козочек и поросят мама завела уже давненько, как только надоело ей покупать животноводческую продукцию для сдачи причитающегося с семьи сельхозналога, который она была обязана сдавать, не смотря ни на какие обстоятельства.
Но вот, к году Петуха, курочки в хозяйстве оказались почему-то без оного. Пропал куда-то. Это обстоятельство всех беспокоило, но до следующего сезона, когда выведутся новые петушки, ничего поделать нельзя было - не купишь петуха, когда уже осенью в каждом хозяйстве осталось по одному хозяину куриного гарема. Не любят петухи конкурентов в курятнике.
В тот год Петуха, первый в жизни Виталия, шел ему десятый год. Предыдущий год Петуха случился за два года до его рождения.
Итак, петуха в хозяйстве у них какое-то время не было. Так на двор к ним с ранней весны захаживал соседский. Не очень смело, но деловито потаптывая наших курочек. Он был похож на деревенских мужиков той поры, для которых после войны наступило раздолье, - половина женщин остались вдовыми - мужья или на войне сгинули, или, как у большинства наших репрессированных - в ГУЛАГовских лагерях.
Поначалу Виталий пытался его отпугнуть, ревновал, наверное, но мама сказала - не гонять его, а то наши курочки нестись не будут. О, это был аргумент в пользу разбойника!
В начале лета одна из курочек заквохтала по особенному, не так как обычно, что очень обрадовало взрослых. Они подкараулили ее сидящей на гнезде, чем она теперь в основном и занималась, и посадили ее в ящик, превращенный в гнездо с полутора десятками яиц и поставленный под печку. Это была наседка, исправно выполнявшая обязанности по высиживанию яиц.
Вскоре появилась еще одна претендентка на эту должность, но, понаблюдав за обеими, решили, что первая свои обязанности выполнит лучше. Вторую изловили, окунули несколько раз в бочку с холодной водой, и она успокоилась, стала опять нестись.
Через положенный срок начали вылупляться цыплятки. В течение двух дней из всех яиц кроме трех - оказались "болтунами" - вылупились и запищали прелестные желтые комочки. "Болтунов" выкинули, а семейство сначала оставалось в теплом гнездышке, изредка выбираясь на кормежку. Их подкармливали натертым творожком и пшеном, но постепенно они стали сами находить во дворе себе корм. В ход шли всякие крошки, зернышки, зелень травки, устилавшей весь широкий двор, стали они находить себе и живой корм в виде мошек и червячков.
Выводок взрослел. Курице-мамаше приходилось только оберегать его от посягательств кошек и коршунов, в изобилии летавших тогда над поселком. Вскоре мы начали различать, кто из малышей в кого оформится: кто станет несушкой, а кто - петушком.
За последними наблюдали особенно пристрастно - один из них останется хозяином гарема на ближайшие годы, а остальные угодят в праздничный нудельзуппе - в суп-лапшу.
Лидер определился уже к началу осени: сильный, задиристый красавец с пышным затейливым гребешком - настоящий хозяин. Он даже пытался уже оседлывать не только своих юных сестричек, но взрослых кур, тех, что помельче. Они возмущенно кудахтали, видимо, ощущая его юношескую бестолковость.
На следующий год он выхаживал по двору настоящим хозяином. Мы, а особенно куры, в нем души не чаяли, ни одна из них не оставалась без его внимания, работу свою он исполнял более чем исправно. Задор, молодая прыть говорили сами за себя. На этот год из подложенных под наседку яиц вылупились все до единого цыпленка, ни единого "болтуна". Заслуга в этом приписывалась исключительно Пете.
Однажды в лазейку в заборе, откуда раньше появлялся соседский петух, забывший нынче эту дорожку, проникла на двор одна из соседских курочек. Она, как ни в чем не бывало, стала дефилировать вдоль забора, далеко не углубляясь в чужой двор. Она поклевывала чего-то и издавала негромкое, продолговатое призывное "коо-коо". Это не осталось незамеченным нашим юным атаманом, он понесся к забору будто бы с намерением забить своим клювом чужачку. Подлетев, он действительно вцепился клювом ей в хохолок, но, тут же не разжимая клюва, вскочил ей на спину и от души оттоптал. Сойдя с нее, он расправил крылья, победно прокукарекал, как бы давая знать своему соседу-папаше, что он здесь за него поработал, распушил крылья, прочертил ими вокруг соседки круг и отправился к своему гарему.
Эта история продолжалась и позже, сначала захаживала одна, потом потянулись и другие. Получив, что хотели, они юркали обратно, а Петя неизменно победителем возвращался покококивая к своим подружкам, ни разу не изменив им не у них на виду. В соседский двор он не ступал, - видимо уважал седины своего папаши. Со временем лазейку заделали.

В лесу

Школа - это не только уроки, чтение книг, решение задачек и прочая теория. Это еще и труд. Мало того, что мы в те времена, как и сейчас еще кое-где, ухаживали за приусадебным участком, раскинувшимся под окнами школы, где в основном росли деревца да цветочки, занимались и коллективной работой на совхозных полях. В основном осенью, когда идет уборочная страда и нужно помочь взрослым собрать картошку, выкопать морковь и свеклу.
Даже летом, когда учителя отдыхали, о нас вспоминало совхозное начальство, - призывали нас на сбор турнепса, свеклы, кабачков. Кстати, этот овощ у нас был до того неизвестен, что мы даже не знали, куда он употребляется. Собирали, укладывали в машины и отправляли в город. Теперь с удовольствием сами выращиваем кабачки на садовых участках и употребляем в пищу.
Осенью, когда начинались занятия, нас периодически снимали с них и давали очередное задание: то мы собирали шиповник, то еще какую-то растительность. Но самой значительной работой, с нашей детской точки зрения, была посадка деревьев. Мы верили, что человек, посадивший дерево уже почти выполнил свою миссию на земле. Теперь оставалось подрасти самим, а потом вырастить сына.
В пятидесятых годах этой посадкой занимались очень широко. В основном мы сажали хвойные породы деревьев. Нас вооружали так называемыми мечами, распределяли парами и работа кипела: один вонзал в приготовленную борозду меч, делал в земле углубление, куда второй опускал очередной корешок, первый вторым движением прижимал этот корешок землей.
Сколько мы, таким образом, насажали деревьев! Не всегда, правда, толково. Теперь, бывая в этих посадках, можно увидеть, что слишком часто, близко одно к другому мы их сажали, - не продерешься между ними, да и друг другу они мешают расти. А ведь прошло только полвека, а этим елочкам еще расти и расти. Нам, правда, говорили, через сколько шагов друг от друга деревца должны располагаться. Но лесничий считал своими взрослыми шагами, а мы-то мерили своими. Он, проверяя качество посадки, иногда ругался за частоту, но повторял свое требование, не сообразив разницу наших с его шагами.
К посадкам везде подходили по-разному: где-то под них отводили открытое поле, а где-то подбирали опушку лиственного леса. У нас леса было достаточно много, а полей не хватало, но выполнять план лесопосадок требовали, тогда строго спрашивали за их выполнение, поэтому выбирались опушки и лесные полянки, использовавшиеся лишь как сенокосы.
Однажды, закончив с посадкой, опередив всех, мы, группа из шести человек, пока другие завершали свое задание, решили побродить по лесу. Дерево за дерево, полянка за полянкой и мы заблудились. Сначала нас увлекли сорочьи и вороньи гнезда, которые пытались зорить. Но березы в том лесу были строевые, необычно высокие, нижние сучья располагались на недоступной высоте и мы до гнезд добирались редко.
Очевидно, дело было весной, - осенью мы бы не лазали по деревьям. На это у нас толку хватало.
Увлекшись, мы не заметили, как ушли на значительное расстояние от своих, и - заблудились. Покричав без всякого результата, мы решили пробираться домой пешком, хотя знали, что завезли нас в лес далеко, за несколько километров от нашего поселка.
И мы пошли. Через какое-то время лес поредел и мы вышли на проселочную дорогу. Начались споры, в какую сторону идти: вправо или влево. Большинство почему-то решило, что нужно идти влево. Нам, меньшинству, во главе с Виталием, пришлось с неохотой согласиться и плестись вслед за другими. Хорошо хоть, что где-то через километр пути, когда уже вдали показались какие-то строения, повстречали пастуха пасшего лебедевское стадо коров. Он подсказал нам идти обратно, а то скоро попадем в Лебедевку, а она от нашего Подсобного была в семи километрах. Так мы, уже изрядно уставшие, поплелись домой. А там уже поднялся переполох. Но все обрадовались нашему появлению с той стороны, откуда никто нас не ожидал, - далековато в сторону мы забрели.
С тех пор ребята стали доверять Виталию в определении направления, если мы оказывались в схожих ситуациях, ориентировался он всегда безошибочно и больше долго плутать не приходилось - путь выбирался точный и кратчайший.

Муки творчества

Зимними вечерами, лежа на печке, пригревшись, Виталий окунался в книжные грезы. Читались сказки, рассказы про природу, про юных пионеров, про партизан и прочее увлекательное чтиво.
Где-то в третьем классе Виталию вдруг захотелось самому чего-нибудь сочинить. Придумано - за дело! Все на той же печи, лежа на животе и подложивши под листки большую книгу, углубился в творческий процесс. Писал сказку. Написалась они почти сразу. Потом несколько вечеров правил, дописывал и переписывал.
Когда пришло решение, что творчество завершено и пора снимать пенку, то бишь - дивиденды, по-нынешнему говоря, собрал он вокруг себя братьев. Самым авторитетным критиком, к которому в первую очередь он апеллировал, был Владимир, его брат и одноклассник. Остальные слушали, разинув рты, поняли они или нет всю глубину сочинения он так и не понял. А Вова восхищенно поддержал и сказал, что это здорово!
Вдохновленный поддержкой, Виталий решил отправить свою сказку "куда надо". Нашел в книжке адреса Челябинского издательства и типографии и все их вписал на конверт, еле поместились. Вложил в конверт, набело аккуратно переписанное произведение, первое в его жизни, и бросил конверт в почтовый ящик. Что должно последовать - понятия не имел. А вдруг пришлют уже готовую книжку с его сказкой!
Честно говоря, отправив свое послание и не зная, чего ожидать, Виталий ничего и не ждал. Почти что и забыл об этом. И вдруг, через месяц, другой, получает толстенный конверт, еще толще, чем сам отправлял. Распечатав, нашел свои листочки и официальную бумагу от какой-то серьезной тетеньки, которая на фирменном бланке печатными, на машинке отпечатанными, буквами, сообщала автору, что с интересом прочитала его сказку, и что если молодой человек еще подучится грамматике, то у него, возможно, будет хорошо получаться писать сказки и рассказы. На прощание шли пожелания успехов в учебе и жизни.
Виталию жар ударил в голову, он даже вспотел от волнения, но понял, что получил отставку, что ничего у него не получилось, как писатель он не состоялся. Сгреб все вместе с конвертом и закинул в печку, в самый жар, о чем теперь очень сожалеет. Любопытно было бы все снова прочитать и пережить.
Тот отказ надолго отрезвил зуд сочинительства, многие годы писал Виталий только школьные сочинения, которые отличались все же, очевидно, какой-то художественностью и получали, хоть и разные оценки, но неизменно большой интерес. Учителя литературы любили их читать классу, и каждый раз сетовали: вот если бы не лишние запятые, то можно было бы и пятерку поставить, а так: увы, и ой.
Еще он как-то написал и отправил статью о счастливом детстве, приведя в ней строки из песни "Широка страна моя родная". Но тут он и ответа не получил. Возможно, редакторы просто не знали, что им делать с таким наивным недоразумением. Они понимали, очевидно, что такое "ура-патриотичное" сочинение из спецпоселения может быть расценено как издевка над действительностью, как сатира на нее.
О тех опытах он напрочь забыл, а вспомнил неожиданно, на писательской конференции в Челябинске, во время его приема в Союз писателей России, в день своего пятидесяти семилетия.
Всю жизнь он сочинял, составлял какие-то тексты, описывал в уме происходящие или происходившие когда-то события, но не доверял свои мысли даже бумаге, что называется - "в стол". Он скорее фиксировал все свои литературные произведения "в ум". Ему и в голову тогда не могло прийти, что настанут времена, когда его оценки событий, его умозаключения могут быть востребованными, что они станут "цензурными" и их возможно будет публиковать.
Когда настали "другие времена" он с сожалением, это единственное, о чем он жалеет в жизни, понимает, что теперь все те умственные "закрутки", вся его умственная работы могли бы сослужить ему огромную службу. Там, помнит он, были достойные внимания вещицы. Но теперь уже не восстановишь все так, как звучало тогда. Время наложит и накладывает свой отпечаток на любую попытку восстановить что-то по памяти.

К звездам!

1957 год. Октябрь. В Советском Союзе осуществлен запуск первого в мире искусственного спутника Земли. Мы все эти слова писали, в порыве патриотического восторга, с заглавной буквы и чуть ли не с красной строки. А как же! Это же такое достижение!! Без всякой иронии и сейчас пишу эти слова и ставлю восклицательные знаки.
Вечерами мы стояли и всматривались в звездное небо. В городах вряд ли такое делали. Что тут увидишь в ночном небе, когда кругом фонари в глаза светят. А у нас - благодать! Осенняя тьма - кромешная. Звезды все наперечет, вот они, на виду. И те, что огромные, и те, что с пылинку.
В небе, вот они рядом, сияют огромные звезды. Ну прямо как та лампочка на столбе у конного двора. Пробеги немного, подпрыгни и достанешь. У каждой звезды даже имя есть. А за ними, за большими, даже видно, что очень далеко от них, прячутся друг за дружку звездочки помельче. А вот совсем особая статья, могучая, через все небо устремилась полоса звездной пыли. Так и кажется, что там пролегла полевая дорога и сейчас по ней пронесется наш Орлик со своим тарантасом. Не зря эта полоса величается Млечным путем. Когда впервые слышишь такое название, нисколько не удивляешься - - действительно, похоже. И все это великолепие мерцает, мигает, отдавая голубым, желтым, зеленым...
Часто мы видели промеж мерцающих звезд летящую звездочку нашего спутника. По радио мы слышали сигнал, подаваемый спутником - попикивание. Выйдя на улицу, мы прислушивались к деревенской ночной тишине. Под ногами сначала поскрипывал ледок, а потом, с наступлением зимы, снежок. Кое-где побрехивали собаки, где-то скрипнет калитка. И вот оно! Кто-то начинал "слышать". Прислушивались еще напряженнее. И вдруг все начинали галдеть:
- Слышим, слышим.
Разве возможно в городе услышать писк спутника, когда вокруг орут прохожие, скрипят тормоза, грохочут трамваи, и гремит музыка?!
Потом запустили второй спутник, третий, собачки полетели: Лайка, Стрелка, Белка. Мы пытались услышать их тявканье, но наши деревенские собаки перебрехали космических - тех мы не услышали. Но мы поверили космонавтам и мечтателям "что на Марсе будут яблони цвести".
Мы как-то поднялись над обыденностью, мало зная, стали видеть дальше, мыслить шире. И ничего, что в свои десять лет большинство из нас дальше Еткуля, а то и озера Сосновского нигде ни разу не бывали.
Да и в Еткуль Виталий впервые загремел на неделю не в культпоход, а в районную больницу. Решил он в свои неполных восемь лет много увидеть, по принципу "высоко сижу - далеко гляжу", забрался на крышу стайки и сверзился оттуда, сломав при этом руку. Сама природа оказалась против его чрезмерного просвещения.
Теперь же мы дружно просвещались, слушали радио, читали "Пионерскую правду", обсуждали в классе происходящие события с любимой учительницей, спорили о том, как скоро в космос полетит человек, и кто из нас может быть удостоен такой чести. По словам учительницы, получалось, что практически каждый, кто будет хорошо учиться, и заниматься по утрам зарядкой. Насчет немецкой составляющей класса она, конечно, имела сомнения, но вслух их не высказывала. Мы тоже не настаивали на уточнении этого момента. Не хотелось слышать правду. Догадывались о ней.
В очередной Новогодний праздник при подготовке концерта Виталий с братом Владимиром и дружком Германом составили трио и исполнили к всеобщему удовольствию две популярные тогда песни: "Три танкиста" и "Не нужен мне берег турецкий". Вторую они по признанию учительницы соседнего класса пели задушевнее, а первую излишне педалировали.

Расширение кругозора

1 сентября 1959 года Виталий с Владимиром, Германом и остальными своими одноклассниками, а было их в классе всего одиннадцать человек, влились в состав пятого класса Белоусовской семилетней школы. Чуть больше чем из нашего поселка в классе оказалось только белоусовских ребят, да три человека из Погудино и по одному из двух деревушек с других берегов Большого Шантропая, прекрасного озера, показавшегося нам морем, с соленой целебной водой.
Пятиклассникам выделили классную комнату в юго-восточном углу школьного здания, где они в основном и постигали науки все четыре года. Почему четыре? На нас был поставлен очередной эксперимент, и школа из семилетки превратилась, в конце концов, в восьмилетку.
Предшественники устраивались на жительство к местным жителям, уплачивая им какую-то плату за постой. Но жилья стало не хватать, и за пару лет до нашего прихода запустили новое здание школы, - учли демографический всплеск, ребят 1946 и 1947 годов рождения оказалось в несколько раз больше чем родившихся в годы войны. Потом, после некоторого спада в 1948 году - видимо немного выдохлись фронтовики, рождаемость стабилизировалась.
В старом здании школы, уютном, в форме буквы "С" выстроенном, рубленом доме, устроили интернат - общежитие для приезжих школьников. В бывших классных комнатах устроили спальные, в северном крыле - кухню и столовую. Парадный вход забили, а в образовавшейся на его месте, не отапливаемой комнатке, оборудовали кладовку для наших пожиток, в основном - продуктов питания, которые мы привозили с собой на всю неделю.
Ребята объединились в коммуны по десять человек, и раз в неделю каждый из нас должен был накормить весь коллектив обедом или ужином. Завтраком - чай с бутербродом, и какая-нибудь кашка - нас кормили бесплатно. К обеду тоже была бесплатная кашка, а вот на сытный суп и не менее сытный ужин раскошеливались родители. В основном мы привозили мясо и картошку, крупы и макароны. Тот, чья очередь приходила кормить обедом, приносил утром свои продукты на кухню и сдавал их поварихе, тете Маше, благодаря которой все мы всегда были сыты. Если вдруг принесенного оказывалось недостаточно, она находила в ларе с казенными харчами щепотку крупы или пару картофелин и в каждой кастрюльке вызревал полноценный обед на всю ораву.
В интернате работали воспитатели, которые следили за выполнением распорядка дня, но в основном мы были предоставлены сами себе. После самоподготовки и ужина развлекались, кто, как мог: читали книжки, играли в шахматы и шашки, придумывали всякие конкурсы, устраивали танцы в сушилке - большой комнате с огромной печью, на которой помещалось несколько десятков пар валенок, так многие из нас научились танцевать вальс. В гармонистах недостатка не наблюдалось.
В первый год с нами, одиннадцатилетними жили семиклассники, некоторые из которых, переростки, лет по шестнадцать - уже здоровые мужики. У этих имелись интересы несколько отличные от наших и после отбоя они рассказывали всякие скабрезные байки, повествовали о своих сексуальных опытах с взрослыми тетками, которые игрались с ними и обучали мужскому мастерству. Иногда они демонстрировали свою половую зрелость, доводя себя до семяизвержения. Слова онанизм мы тогда не знали.
На второй год возрастной разбег оказался уже не такой большой, от одиннадцати до четырнадцати лет. Переростков у нас не стало, но мы в то время взрослели очень быстро во всех отношениях и не только физически.
Мы были активными гражданами, интересовались всем происходящим в стране и в мире. Естественно, мы безотчетно доверяли нашим учителям, пропагандистам, газетам. Особенно нас радовали успехи советских ученых, спортсменов, нашей экономики.
Мы знали, были уверены, что жизнь с каждым днем становится лучше. А когда Никита Сергеевич Хрущев заявил, что "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме" мы ни минуты не сомневались в такой перспективе. Только обсуждали, как эта новая жизнь будет устроена, куда подеваются бандиты и тунеядцы.
Не всегда она, эта будущая жизнь, казалась ребятам уютной и вполне справедливой. Ну, как это - "каждому по потребности"? А вдруг он лодырь, а потребности у него - будь здоров! Вдруг он обжора и модник, а заработать себе на свои потребности не сможет или не пожелает? Но мы гнали от себя эти сомнения, - думали: умные люди должны все отрегулировать, раз наметили такие грандиозные цели. И они, эти "умные люди" управляли нами, как им бог на душу положит. Доуправлялись, наконец!

* * *

- Фашист, - брякнул Мишка Шубин и вся комната, а проживало в ней более двадцати человек, напряглась в ожидании последствий. Все знали взрывной характер Виталия, который не спускал никому, даже старшеклассникам, оскорблений в адрес своих друзей, а тут в него в самого был брошен такой ком дерьма, которого он явно не заслуживал вообще, а в данном случае - особенно. Он только-то и сделал, что сказал на отказ Михаила заняться общественной работой:
- Будет не по-твоему, Миша, работать будем все поровну, а не по красивости глаз. Раз решили заготовить в течение этой недели дров на месяц, значит, сделаем это в перерывах между уроками и самоподготовкой. Позже некогда будет: кто к экзаменам готовится, кто к контрольным.
Виталий хотел еще что-то сказать, но Михаил, учившийся в седьмом классе, перебил его своим "фашист". Как же! Будет он, выпускник семилетки идти на поводу у младшего, хоть и старосты комнаты.
- Во-первых, не фашист, а пионер-ленинец, а во-вторых, - чеканя слова, как это с ним всегда было в моменты одолевавшей ярости, заговорил Виталий, приближаясь к обидчику, - сам ты, шовинист великодержавный и если у тебя башка не варит, придется ее подправить, - и нанес сильный удар кулаком в скулу. При этом Михаил тоже успел ударить Виталия по голове.
Ребята бросились, было, разнимать их, но драка не завязалась. Виталий просто по природе был не драчлив, хоть и не робкого десятка, а Михаил вовремя понял, что противостояние с этим парнем им уже проиграно. Позже он даже извинился и конфликт не имел ни продолжения, ни последствий.
Виталий своим ответом озадачил не только Михаила, который просто испугался непонятных, но явно нелестных в его адрес слов. Остальным тоже они были мало понятны, но звучали внушительно и в подсознание ребят дошла их суть. Его и без того уважали за силу характера, а тут они увидели такое сочетание ученых слов, не положенных в их возрасте, и решительных физических действий против более взрослого парня. Все это повергло ребят в изумление. С ним старались не конфликтовать попусту, чтобы не нарываться на немилость. Да и причин явных к тому не возникало. Даже девочки относились к нему с подчеркнутым вниманием. И не только потому, что он интересный мальчик. И в их среде обсуждалось все происходящее во взаимоотношениях парней.

Мы - в космосе!

12 апреля 1961 года начался для нас, учащихся Белоусовской семилетней школы как обычно. Шестиклассники усердно грызли гранит науки. Только в прошлой четверти они покончили с арифметикой и начали изучать алгебру с ее буквенными обозначениями вместо цифр.
Увлеченный Георгий Федорович, наш историк, уносит нас на каждом своем уроке в путешествия по странам и эпохам. И все-то у него интереснее и значительно шире, чем в учебнике. Мы сидим, не шелохнувшись и внимаем ему, разинув рты. Да, замечательный был у нас историк. И ничего, что без большого образования, всего-то семь классов до войны да учительские курсы после нее. Но личная увлеченность историей сделала его суперспециалистом. Он даже долгие годы директорствовал в нашей школе.
Другие уроки нам тоже интересны. Литераторша как всегда Виталия расстраивает тем, что читает всему классу вслух его сочинения и изложения, ставит их в пример, а потом сообщает:
- Но, к сожалению, за грамматику этой работы я могу поставить только удовлетворительную оценку, опять ты, Витя, с запятыми намудрил.
Виталий тогда еще не знал, что на счет запятых можно и поспорить, есть оказывается такое понятие как - авторские знаки препинания. Не знаю, правда, насколько серьезно к ним относятся наши солидные лингвисты. Но грамматика есть грамматика, против нее не очень-то попрешь.
Уроки в тот день шли своим чередом, а радио в коридоре школы в полголоса вещало о победах на стройках третьего года семилетки, план которой успешно, как всегда у нас, перевыполнялся.
Рядом со школой располагался клуб, под который была переоборудована бывшая рубленная бревенчатая церковь. На стене клуба висел репродуктор, который также транслировал московские и челябинские радиоволны.
Новость о запуске в космос ракеты "Восток" с человеком на борту Виталий услышал по пути из школы в интернат как раз возле клуба из этого уличного репродуктора. И этим замечательным человеком был наш советский человек - Юрий Гагарин. Когда Виталий восторженный буквально влетел в интернат, тот уже гудел, там тоже услышали новость из динамиков, висевших в каждой комнате.
Радость у нас была неподдельной. Мы все опять считали себя причастными к великим свершениям. И унять наш восторг никто не смог бы, да и не пытался.
А как бы мы гордились, сейчас и представить трудно, если бы знали, что к тому великому делу причастны и наши соплеменники - советские немцы, такие как Борис Раушенбах, например. Но мы тогда не знали даже самого Королева. Везде писалось: "Генеральный Конструктор", и это все, что нам полагалось знать о тех великих людях.

Память о "доме"

Нет-нет да открывались в наших семьях воспоминания о родине предков - Поволжье. Они могли возникнуть по любому поводу: празднуется ли большой праздник - Пасха, Рождество; играется ли свадьба, идет ли забой скота или другая заготовка продуктов впрок...
По любому из этих событий или десятков других имелся опыт, прецедент. Вспоминалось: "А у нас, дома, это делалось вот так...". "Дома" - это слово было магическим. И не нужно было пояснять о каком доме идет речь, не было нужды многословить: "Дома, на Волге", а лишь произносить первое слово этой фразы, и всем становилось ясно, о чем пойдет речь.
Мы, рожденные и растущие в ссылке, о многом не имели понятия. Но с молоком матерей впитали тоску по своей малой прародине. Из обрывков фраз, коротких рассказов становилось ясно, что жизнь там была, конечно, не райская, но значительно более достойная, насыщенная интересными событиями; праздниками, обставленными по особенному, по столетиями сложившимся традициям, из которых наши родители пытались сохранить хотя бы крупицы.
Даже питались "дома" иначе, набор продуктов, их сочетание, было иным. Зимними вечерами там был обычным легкий ужин из чего-то легкого, вкусного - моченых яблочек или арбузов, например. Мы здесь такой экзотики не то что не пробовали никогда, но даже и не видели.
Арбузы в наш магазин еще иногда завозили в конце лета, а яблоки мы видели только в новогодних подарках и то, почему-то, зачастую промороженные. Так и запомнился праздник Нового года кульком с несколькими невиданными шоколадными конфетками, более привычными карамельками и мороженым яблоком, которое нужно было быстрее сгрызть, пока не расквасилось.
Многое из еды у нас готовилось все же по тем, "домашним", традициям: и суп-лапша с курицей, и суп-компот с клецками, и жаркое, и винегрет, и многое другое, если появлялись для этого необходимые продукты. Но вот, например, салатик со свежим яблочком, так любимый нашими сородичами, Виталий так еще и не пробовал, хотя слышал о нем.
А как там, дома, игрались свадьбы!
Почему-то это событие вспоминалось старшими особенно часто. Может быть, они происходили чаще, чем другие праздники и каждый вспоминал свою молодость, свою свадьбу, самое радостное событие в жизни молодых людей, сулившее им долгожданное удовольствие от близости с любимым человеком. Тогда взаимоотношения в молодежной среде были более целомудренными и все по достижении зрелости стремились завести семью, чтобы не мучиться неудовлетворенным желанием.
Рождество и Пасху мы отмечали ежегодно в меру возможностей, но особых разговоров о том, как это делалось "там" как-то не возникало. Родители просто делали, что могли и - все. Очевидно, опасались нашего пионерского и комсомольского противодействия.
Сейчас часто слышим, особенно от интеллигенции, что в советское время запрещали праздновать старые праздники, соблюдать традиции. Неправда это. Да, не было никакого лицемерия, никакой показухи, они не были государственными, массовых гуляний не устраивали, начальники со свечками напоказ не отстаивали молебен, но зато были домашние праздники, а это для каждого дело частное.
А вот свадебные торжества описывались нашими родителями в разных вариациях. О свадьбах можно было говорить без опаски, их играли все. Брак-то ведь никто не отменял, а наоборот, приветствовался. И если дело приближалось к чьей-либо свадьбе, то вспоминалось многое из прошлого.
Вспоминалась чья-нибудь бывшая свадьба и обрисовывалась во всех подробностях. Если же на той свадьбе участвовало несколько присутствующих теперь в разговоре, она описывалась с разных точек зрения, часто доходило до споров.
Любое событие каждому видится по разному, если люди видят различные фрагменты и факты этого события. Так и с теми свадьбами. Кто-то на них - главный герой, кто-то - крайний гость... Наши собеседники даже иногда принимались спорить о какой-нибудь детали происходившего. Из тех воспоминаний мы знали о многих чрезвычайных происшествиях прошлого, так как их-то не обходили вниманием ни в одном разговоре.
Так врезалась в память жуткая история с гибелью невесты. А дело было так. Перед проездом свадебного кортежа на улицах натягивались веревки, останавливающие повозку молодых. Требовалось угощение, которое было обязательным, и процессия двигалась дальше. Часто эта веревка укладывалась на дорогу, но иногда натягивалась выше лошадиных голов, чтобы могли проезжать прочие повозки, а перед молодыми она поднималась или опускалась резко, и возница должен был остановить лошадей. Иногда возницы старались проскочить мимо такого препятствия. И вот в тот раз, может быть, тоже хотели проскочить, или просто не заметили опускающуюся веревку, но опустилась она уже за спиной у возницы, и молодых выдернуло из их кресел. Жених только ушибся, а невесте не повезло, - она ударилась головой о мостовую и убилась насмерть. Этот рассказ потряс нас так же, как в свое время потряс весь город Бальцер.
Иной раз звучало слово Heimat - родина. А то и песню вполголоса запоют тетушки:

Heimat, ach Heimat
Heimat, wie bist du so sch?n.
K?nnt ich, ach k?nnt ich,
K?nnt dich noch einmal sehn.
Kann jetzt nicht bei dir sei,
Muss in die Welt hinein.

(Родина, о Родина
Родина, как же ты хороша.
Если б мог я, ах если б мог я,
Если б смог тебя еще раз увидеть.
Не могу теперь с тобою быть,
Должен по миру бродить.)

И все это о родном и милом Поволжье и о нашей незавидной судьбе. Старшие при этом то ли стеснялись, то ли побаивались нас, пионерскую и комсомольскую поросль. Пели ненавязчиво, чуть слышно. Мы затихали. Грусть старших входила в нас и ложилась в отведенном ей в душе уголке.

"Последнего солить"

Май 1962 года. Конец учебного года. Виталий с Владимиром заканчивают седьмой класс, но проблемы с продолжением обучения или другого устройства перед ними пока не стоят. В этом году принято решение об увеличении продолжительности учебы на один год и у нас на селе. Где-то в городе эксперимент уже шел, и среднее образование становилось одиннадцатилетним. Наша неполная средняя школа из семилетки превратилась в восьмилетку и нам предстоит ездить за знаниями в Белоусово еще один год. Потом, если ничего не изменится, и мы сможем и захотим продолжить образование, нужно будет ездить аж в Еткуль, с которым в те времена регулярного сообщения из нашего огромного поселка не существовало, как и с любыми другими населенными пунктами в округе. Это и страшит и озадачивает. Мы видели и знали, как добираются в райцентр и возвращаются на выходные немногочисленные ребята, обучающиеся в девятом-одиннадцатом классах. Миша Меньшенин, например, раз приехал на бензовозе, чуть ли не верхом. И это по морозцу!
Короче говоря, у нас было сделано все возможное, созданы все предпосылки к тому, чтобы из нас, спецпоселенцев, мало кто одолел среднее образование не говоря уже о высшем. В институтах были строгие предписания до предела ограничить в них прием нашего брата, особенно немцев.
Но, честно говоря, мы еще слишком молоды и об этом пока не очень-то задумываемся, - не скоро еще эти заботы к нам подступят вплотную. К тому же мы просто не знаем о существовании этих ограничений, они изложены в секретных бумагах и все это делается "потихоньку", шито-крыто. Мы пока просто радуемся жизни, своему бытию, огорчаемся конечности бытия и верим в вечность.
А пока мы в ожидании каникул и экскурсии в Первомайск, обещанной нам Юрием Васильевичем, нашим классным руководителем. В прошлом году он возил нас в Челябинск, который запомнился фрагментами: детский парк культуры с детской же железной дорогой, на которой нас не прокатили - у нас на нее денег и времени не хватило; картинная галерея с прекрасными картинами, некоторые из которых врезались в память; столовая с тяжелым обедом - огромный кусок печени мало кто одолел, мы ее дома так никогда не готовили. В общем, город виденный нами тогда впервые, оставил двоякое впечатление: интереса и какой-то тяжести.
В один из теплых майских дней ребята идут к озеру Шантропай, подходят к берегу, проверяют воду - холодная. И вообще, возле озера как-то неуютно, значительно прохладнее, чем в селе. Поверхность воды рябит ветерком, от воды тянет дыханием прошлой зимы. Идут они по кромке воды по песчаному бережку вдоль обрыва, нависающего над ними. Там, наверху, село Белоусово, в котором они живут в интернате и учатся в школе уже третий год. Население села - потомки казаков, живших здесь со времен царицы Елизаветы.
Обрыв справа заканчивается, полого понижаясь, и экскурсия выходит на простор. Впереди дамба отделяющая озеро от пруда, пополняющегося из ручья текущего из оврага, полноводного во время таяния снега и в сильный ливень. В верховьях этого оврага даже имеется двухметровый водопад, к которому по весне специально ходили - посмотреть на чудо природы.
Если в озере вода соленая не пригодная для водопоя скота, то в пруду, напоенном ручейком, скот можно поить все лето. Для этого пруд и сооружен.
Поднимаются на дамбу и идут по ней. С запада тянет теплом. Справа сверкает светлое зеркало пресной прудовой водицы, а слева темнеет гладь озера, заканчивающаяся вытоптанным тысячами копыт прогоном, по которому коров, лошадей и овец направляют на пастбища в дальние лесочки и луга. Там, в той стороне имеется еще одно озеро - Малый Шантропай, а далее, за лесочками, полями и лугами Погудино - село, в котором живут наши друзья и одноклассники, Витя Янц, Вова Гаус, Павлина Шмидт, Вова Шумахер и другие. Они все немцы и село их имеет второе название - Немецкое. Село видимо возникло лет сто или больше того назад, когда немцы из поволжских и других переполнившихся колоний стали из тесноты перебираться на восток, создавая здесь дочерние колонии. В годы коллективизации там образовали колхоз "Немецкое объединение", который в 1945 году присоединили к Лебедевке, назвав новый колхоз "Победа". Позже их переприсоединили к Белоусову, потом опять к Лебедевке. Чехарда, - одним словом.
Правда, в Погудино проживают еще три татарские семьи, но все ребятишки-татарчата шпарят по-немецки, немчата тоже не отстают, многое понимают и говорят по-татарски. Русскому они начинают обучаться только в школе. В пятый класс они, правда, пришли уже прекрасно, без всякого акцента, говоря по-русски. У нас в Подсобном общение идет сразу на русском, и только дома все говорят на своих языках. У нас - полный интернационал.
Ребята попробовали руками воду в пруду - вроде теплая. Они решили искупаться. Виталию что-то не захотелось лезть в воду, разделся до трусов и присел на крутом бережку, греясь на солнышке. Ветерок ласково щекотал под мышками, обтекал спину и живот, кожа покрылась пупырышками. Обмакнувшись, мальчишки стали баловаться, плескаться, в общем-то, холодноватой еще водой. Вдруг кто-то крикнул:
- Последнего солить! - Имелся в виду Виталий, оставшийся последним на берегу. Такая у нас существовала забава.
В него полетели брызги воды с тиной, поднятой из недр водоема. Делать нечего, не убегать же, бросился в воду. Характер! Несколько раз окунувшись, он неудачно поперхнулся водой, вдохнул ее и не мог прокашляться. Бросился к берегу, до которого было уже далековато, а глубина в этом месте - с макушкой, ногами на дно не встать. И он начал элементарно тонуть, продолжая при этом грести в сторону берега, но, уже не совсем соображая, что делает и, уходя все глубже под воду. Ему потом говорили, что, в конце концов, он плыл уже не к берегу, а параллельно ему.
- Смотрю, - вспоминал в последнюю в их жизни встречу, Владимир, - только буйный чуб у поверхности воды колышется.
Ребята, уже выбравшиеся было из воды, увидев это, бросились обратно и с большим трудом общими усилиями выволокли Виталия на берег, где он в последний момент отключился окончательно. Они стали ему делать искусственное дыхание. Откачали, выдавив из его легких всю воду. Это делать мы умели, нас обучали в школе приемам первой помощи при всяких чрезвычайных происшествиях, особенно, при утоплении. Владимира трясло от нервного напряжения, но он старался изо всех сил вернуть брата к жизни.
Первое, что он увидел, очнувшись, - это летящий над ним в голубом небе самолет, идущие от него круги какие изображают, когда хотят показать радиоволны, и склоненные, почему-то колышущиеся головы друзей и спасителей Вовы Якеля, Вити Янца, Вовы Гауса и Германа Байтингера. Самого маленького, пятиклассника из Погудино они сразу услали в село за кем-нибудь из взрослых и они уже бежали к ним, маленький спаситель и Рита Васильевна, воспитательница интерната, жена нашего классного руководителя.
Вы, наверное, заметили, что данная компания оказалась сплошь немецкой. Это чистая случайность. Мы не обращали внимания на национальность наших друзей. Виталий с Владимиром дружили со своими одноклассниками русскими ребятами Дороганем, Ездиным, Куравиным, Кругловым и другими. Погудинские приходились, кажется, родственниками Байтингеру и он с ними был близок больше, чем с нами. А тут так сложилось, что они прогуливались такой вот группой. Что уж могла подумать о них воспитательница, не знаю. Даже не задумывался над этим никогда до сего момента, когда вспомнил и написал фамилии попутчиков наших братьев в той прогулке.
К всеобщему счастью это наше купание завершилось благополучно. И Виталий теперь, хочешь, не хочешь, должен оставить, в знак благодарности, какой-то след на земле, отблагодарить своих друзей детства, со многими из которых ему не довелось видеться в последующей жизни - разбросало их по огромной стране. А теперь - еще дальше - по разным странам.
Мама о происшествии узнала окольными путями значительно позже. Виталий никогда дома не рассказывал о своих неприятностях, не загружал домашних своими проблемами. И до сих пор так поступает. Он и сам не знает насколько это хорошо или плохо, но, думает, что домашним легче, если они имеют меньше негативной информации.
С тех давних пор Виталий не любит водные просторы, находиться на них. Страшится их.

* * *

В поселок Первомайский класс съездил, преодолев немалую часть пути пешком, от Белоусова до Еткуля. В Еткуле сели в автобус. Они посетили азбесто-цементный завод, где кроме цемента изготавливают шифер, трубы и много еще чего. Там переночевали в школе на полу, рассказав каждый на ночь, какую-нибудь историю, а местный учитель истории, нумизмат, утром показывал им свою коллекцию монет, рассказывая о самых интересных экземплярах. Вот практически и вся программа того похода, но насколько это было интересно нашим неизбалованным зрелищами ребятам, расширяло их кругозор!

Страда деревенская

Когда наступает сенокосная пора, некогда прохлаждаться. Это всегда самое горячее время на селе. Специально выбираются дни с сухой и жаркой погодой, чтобы сено быстрее просыхало.
Взять всерьез литовку в руки Виталию пришлось в двенадцать лет. Корове, Крошке, и ее соседям по стайке, козочкам, на зиму было необходимо немалое количества душистого корма, целая скирда. Пока дома жил Волик, это была его забота, когда же он ушел в армию, мама просила механизаторов выкашивать пай, она же с помощью ребятишек только сгребали и копнили. После армии Володя женился и вскоре уехал жить в город. А тут, как считалось, и Виталий подрос, сила в руках была приличная, ему иногда кажется, что он тогда был сильнее, чем в зрелые годы. Помнится, на медкомиссии в школе в шестом классе он сломал у врачей их детский силомер, - нажал так, что там что-то хрустнуло, стрелка зашкалила и не вернулась в исходное положение. Так что после него силу уже никому не померили.
Пришлось быстро научиться, не только косить литовкой, но и точить ее после каждого прохода и, даже, отбивать ее в начале сенокосной поры, а то и по ходу этой работы, после кошения жесткой травы. Иногда вдруг какой-нибудь кустик жесткий подвернется или посторонний предмет, а коса сразу как пила с зазубринами. Ну и - тюк-тюк молоточком по лезвию, уложенному на специальную наковаленку.
На свою делянку иногда ходили с мамой, но, чаще, с Сашей, который на четыре с половиной года моложе Виталия. Он, конечно, не косил, но был первым помощником в сгребании сена в валки. Потом они укладывали сено на волокуши, которые делались из ветвей, связанных вместе макушками, чтобы сено не соскальзывало, стаскивали все в одно место и сооружали копны. Стояла изнуряющая жара, надоедливо жужжали и зудели слепни, комары и мошки. Глаза заливал соленый пот, за шиворот норовили угодить колючие сухие травинки.
На обед с собой брали ароматного, испеченного мамой хлеба и вареные яички. Если уже созревали огурцы и помидоры - охотно прихватывали и их. Мужики, отправляясь на такую тяжелую работу, брали еще и соленое сало, но Виталию оно, мягкое летом, в рот не шло. Запивали свой немудреный обед молочком и чаем, налитыми в бутылки и закупоренные бумажными пробками. Поевши, вновь брались за дело.
Хотелось побродить по лесу, поесть костяники и клубники, которые как раз в это время поспевали. Но недосуг было прохлаждаться, надо было потеть. Зато зимой, с каким удовольствием задавался кормилицам корм. Иногда в сене попадалась веточка клубники с завяленными ягодками. Какой от них аромат! Не передать.
Периодически, по команде из конторы нужно было выходить на работу на овощное поле: то пропалывать или прореживать морковь или свеклу, то убирать кабачки, то еще по какой-нибудь надобности.
Сразу после сенокоса начинается уборочная пора - уборка зерновых. В этом важном деле также как и в сенокосе заняты все от мала до велика. Разница в описываемую пору состояла лишь в том, что сенокос был и общественный и индивидуальный, когда надо заготовить сено и для общественного стада и для своих буренушек, а во время уборки хлебов никаких антагонизмов не возникало - все дружно работали на совхозных полях, своих не существовало.
Виталий работал на копнителе в комбайнерном поезде. Тянется по полю такой поезд, громыхая и пыля, а за ним остаются только стерня да копна соломы. Впереди дымит выхлопными газами и лязгает гусеницами трактор, в то время это был чаще всего ДТ-54, за трактором тянется прицепной комбайн, делающий основную работу - скашивание и обмолот зерна, а уже за комбайном мотается и подпрыгивает на неровностях прицеп, в который из комбайна сыплется солома с мякиной. С обеих сторон прицепа-копнителя расположены мосточки, которые при богатой фантазии можно себе представить капитанским мостиком. Вот на этих мостках и расположено рабочее место прицепщика, орудующего вилами.
Как только бункер прицепа заполнился нужно нажать на рычаг, дно прицепа опрокидывается назад и солома ложится на стерню, а дно становится на свое место. Но не где попало, надлежало опрокидывать копну, а попасть в рад с другими копешками уже выстроившимися до этого. Это для того, чтобы потом при скирдовании другому механизму, сталкивающему копны, сразу по нескольку штук, было удобнее выполнять свою задачу.
Не всегда солома оказывалась достаточно сухой и легкой. Иногда она была богато переплетена вьюном и другими сорняками. Ребятам приходилось изрядно помахать своими вилами, равномерно расталкивая по копнителю солому. И вываливалась такая солома из него не очень охотно, вынуждала выталкивать себя. Не всегда и вилы помогали, тогда одному из копнильщиков, а то и обоим сразу приходилось дружно впрыгивать в механизм и своим весом помогать делу. Выскочив из вывалившейся копны надо было быстренько догонять свое рабочее место, которое пусть и не шибко прытко, но уверенно удалялось от работников и взбираться по ступенькам на свои мосточки и вновь браться за вилы.
К концу рабочего дня в первые дни ни рук, ни ног не чувствовалось, но вскоре мышцы накачивались, и боль из них уходила.
Самые неприятные ощущения испытывали копнильщики при уборке ячменя. Это очень остистое растение, из колосьев торчат длинные острые остья - усики, которые потом после обмолота, отделившись от основного растения, так и норовят попасть за шиворот и исколоть все тело.
Рабочий день обычно начинался очень рано, что называется: ни свет, ни заря. Вставать приходилось часов в пять, а то и раньше, чтобы добраться до своего поля в момент восхода солнышка и схода ночной росы. А если росы не выпадало, то еще раньше.
Однажды во время работы у Виталия случилось ЧП, - он поранил вилами своего напарника, который впрыгнул в копнитель и потерялся в соломе, а она все не вываливалась, а Виталий, орудуя вилами, вдруг почувствовал, что они ткнулись во что-то твердое, и в этот момент копнитель опростался. Вслед за удаляющимся агрегатом бежал Петька и орал благим матом. Виталий натянул сигнальный трос, протянутый к комбайну и далее, к трактору. Раздалась сирена, и поезд остановился. У подбежавшего Петьки на лбу выступила кровь. Мужики почесали в затылке и отправили его в поселок с первой же машиной отвозившей от комбайна зерно. Виталий остался на прицепе один, весь виноватый и расстроенный. А как же: немец русского поранил!
Через пару часов Петька вернулся с перевязанной головой, а на следующий день он повязку уже выбросил, - рана оказалась совсем легкой. Но Виталий крепко переволновался.

В райцентре

Лето 1962 года. Виталию идет пятнадцатый год. Вроде бы уже много. Но до чего же мало он знает мир. Чисто географически. Нет, по учебникам и многим уже прочитанным книгам кругозор немал, по географическим картам ориентировался как у себя дома. Но практически - нет. Вокруг родного поселка километров на пять в радиусе, а местами и дальше все исхожено, известно, где что растет, где какие грибы, какие ягоды поджидают, где кого из зверья можно встретить. А дальше только Белоусово в десяти километрах, туда ездим в школу-семилетку, начиная с пятого класса. Там же и почта, и сельсовет, и медпункт. Саша там на свет появился. Вроде бы это все, что нужно нормальному советскому человеку для функционирования.
Но, оказывается, что бывает необходимость попасть в районный центр. И вот Виталий в Еткуле. И не один, а с двоюродным братом и закадычным другом Вовой Якелем. Чего им там понадобилось, уже не припомнят ни тот, ни другой, но что они там в тот раз оказались вдвоем уверены оба, это запомнилось. Туда-то ехали на попутном транспорте, а обратно попутки не подвернулось - шли пешком. Не так давно при встрече в Германии они вспоминали то путешествие.
Еткуль Виталий уже немного знал. Ему в нем довелось бывать семь лет назад в 1955 году, осенью. Он тогда сломал себе правую руку, и его увезли туда лечиться. Руку ему тогда загипсовали, покормили казенными харчами несколько дней и отправили домой с оказией, сращивать перелом. Потом был там еще раз и Виктор Филиппович, лечащий врач, тогда еще молодой и прогрессивный, обследовав руку паренька после снятия гипса посетовал:
- Эх, неровно составили мы тебе косточки. Ну, ничего. Ты вот что, давай-ка снова залезай на ту крышу, откуда свалился и сделай все так же. И тогда мы тебя сложим ровнее. - Таким вот авантюристом и баламутом был в молодости наш знаменитый доктор.
Виталий поблагодарил Виктора Филипповича за все, но решил больше не испытывать судьбу. Так к нему больше и не попадал. Вот младшей его дочери, примерно в таком же возрасте, пришлось обращаться к этому доктору за консультацией, но это было значительно позже, лет этак через двадцать. За эти годы он успел поработать районным главврачом, стать заслуженным врачом России, выйти на пенсию, но продолжать подрабатывать все в той же районной поликлинике. И остался таким же неугомонным экспериментатором.
А в этот раз они, помнится, зашли в столовую, чего-то поели, чаю попили. Хлеб на столах стоял бесплатный, как и соль с перцем и горчицей.
Прошлись по магазинам, их там оказалось огромное количество, сразу целых три в ряд: промтоварный, продуктовый и книжный. В хозяйственном они ничего не купили, только посмотрели на районное изобилие от гвоздей до одежды. В продуктовом купили каких-то печенюшек невиданных, очень уж вкусных, они ими немного полакомились и оставили для своих младших на гостинцы. Всю обратную дорогу Владимир порывался утолить голод этими остатками, но Виталий так и не дал этого сделать, за что тот крепко обиделся. Владимир впервые отлучался так далеко от дому, и ему эта поездка показалась особенно дальней.
Дольше всего они задержались, к братнину неудовольствию, в книжном магазине. Боже мой, сколько там было книг! И одинаковых и разных. В нашем поселковом магазине все продавалось вместе, тут тебе и шерстяной костюм в витрине под стеклом, который почему-то никто очень долго не брал, и рядом селедка в бочке, и хлеб, и икра в малюсеньких баночках сложенных пирамидкой. Эту икру, похоже, вообще никто не брал. Говорили, что она невкусная, а попробовать купить не решались, больно уж она казалась дорогим продуктом, раза в четыре дороже кильки в томате, а баночка раза в три меньше килечной. В углу пирамидкой пылились невостребованные коньяки, шампанские и прочие вина, и примкнувшая к ним дорогая "Столичная" водка. Наши мужики брали простую по 21,20 старыми деньгами, новыми - 2,12 - "сучек" - называли они ее. После подорожания стеклотары она стала стоить 2,20. Здесь же на полочке обычно пылилось две-три книжки. Тут Виталий за полную кастрюлю куриных яиц приобрел трехтомник норвежской писательницы Сингрид Унсет "Кристин дочь Лавранса". Читал потом ее запоем.
В Еткуле же, в книжном магазине книг было невиданное количество. Ни в школьной библиотеке, ни в Белоусовской совхозной библиотеке столько не было. Этот магазин произвел на Виталия неизгладимое впечатление. После его посещения уже было неважно все остальное, для чего они ездили в райцентр, вот оно все и забылось.
Виталий в свои неполных пятнадцать лет знает, что такое - хорошо, и что такое - плохо. Это от мамы. Он знает, как шепчется осина с березкой. Иногда даже кажется, что понимает, о чем они шепчутся. Это от природной наблюдательности. Знает, как зачинаются жеребята и поросята, и прочая живность. Это от любопытства и, опять же - наблюдательности. Знает, куда в жаркое лето девается из озера вода и как расщепляется молнией могучее вековое дерево. Это от любознательности. Знает, знает.... Но многого еще и не знает. Иногда ему кажется, что вообще ничего не знает. Прочтет что-то и задумается. Как же так: я такого не видел, не испытывал.
Он кое-что умеет: умеет заготавливать на зиму дрова и овощи, накосить сена для коровы и козочек, может подоить корову и поджарить картошку с грибами-обабками, умеет починить крышу на стайке, чтобы больше с нее не свалиться и чтобы дождь не проникал вовнутрь, умеет огородить двор, хоть тыном, хоть пряслом, хоть штакетником, умеет починить свою одежду, чтобы не быть оборванцем, сбить масло и кое-что еще умеет.
Но много-много чего не умеет и не знает. Например, катать валенки. В помещении, где их валяют; в пимокатне, он только бывал, видел, как это делается, но не пробовал. Не умеет водить автомобиль, да и видел-то их не так уж много.
Он ни разу не был в свои пятнадцать лет в городе, на заводе. А сколько там люди знают и умеют! Ничего этого не только не знает и не умеет он, но даже еще не видел "живьем". Не умеет он даже плавать, водоемы в нашей округе так мелки, что их можно пешком перейти, а если вдруг где-то глубина, омут - страшится их.
Когда же, когда он тоже будет уметь и знать все, что знают и умеют другие?
Но главное, чего он не знал тогда, это того, что ему и не полагалось по рождению знать очень многого. Даже из того, что уже знал. И многие знания и понимания, пришедшие позже, были ему просто не положены. И если что-то теперь он знает сверх положенного, то это исключительно из-за своего бунтарского характера и жадности мысли. Кого-то из "опекунов" это раздражало и раздражает до сих пор.
Тогда, в том книжном магазине он, в конце концов, истратил на книги весь свой капитал, все оставшиеся у него деньги. Но почему-то остановил свой выбор не на любимых им приключенческих и исторических книгах. Купил он две поэтические книжки карманного формата, но в твердых обложках. Одна была томиком стихов и поэм Маяковского за 50 копеек. Вторая книжка молодого тогда челябинского поэта Валентина Сорокина "Я не знаю покоя". Она стоила 38 копеек. Книжки эти сохранились у Виталия до сих пор, поэтому так точно знает, почем они были.
Сорокин был из рабочих, машинистом электрокрана на металлургическом заводе, как написано в предисловии. Первое стихотворение начиналось так:

"Я не знаю покоя,
Спорю, злюсь и курю.
Видно, сердце такое -
Не живу, а горю".

Вроде как обо мне, завороженно подумалось почему-то Виталию, он только не курил. И дальше строчка за строчкой - готов был читать не отрываясь. Но надо было идти домой. Впереди их ждала дальняя дорога, протяженностью более двадцати пяти километров, столько им не приходилось еще ходить, и они двинулись в этот неведомый путь. Как только приседали отдохнуть, Виталий открывал книгу, то - одну, то - другую.
На полпути их догнала грузовая машина с товаром для поселкового магазина. Их пожалели, - подобрали, а то не известно, как и когда бы они дошли, устали очень.
Через год Виталий снова оказался в Еткуле и в том же магазине купил вторую книгу Сорокина "Мне Россия сердце подарила". Он был счастлив.
Эти книжки Виталий пронес через всю жизнь. С множеством переездов. Правда, их умыкнули в один из его переездов, но вскоре, когда попал служить в Калачевку, это между Еткулем и Челябинском, часто бывал в своем бывшем райцентре. И, естественно, навещал книжный магазин. Его, правда, выселили из того прекрасного здания, где он находился раньше, разместив там магазин строительных материалов. А книжный поместили в новом помещении, в ряд с несколькими современными магазинами, напротив прежнего.
В одно из его посещений увидел те книжки, кто-то сдал их для реализации. Были они теперь немного дороже. Сразу же, не раздумывая, купил их и вот они снова с ним.
А недавно Виталию Андреевичу повезло лично встретиться с Валентином Васильевичем Сорокиным на литературном конкурсе, где он стал лауреатом, а его любимый с юности поэт - председателем жюри этого конкурса. Когда уже были известны результаты конкурса, вручены призы, подошел он к известному литератору, и показал свои реликвии. Маститый теперь писатель им обрадовался, как встрече с молодостью, подписал их сразу обе, поблагодарил.
Потом они оба дня чествования лауреатов, много общались, в том числе на экскурсии по комбинату и за банкетным столом, где наш герой оказался между Сорокиным и Николаем Павловичем Вороновым, большим писателем, академиком литературной Академии, добрейшим человеком. И они оба настоятельно рекомендовали лауреату не оставаться вне Союза писателей.
А тогда, в 1962 году, мир для Виталия только приоткрывался. До сих пор он страдает, если чувствует, что не ведает того, чего вполне мог бы достичь в познании. И ужасается, если молодые люди, кому все знания доступны, не знают даже того немногого, что знает он.
Но, времена меняются, вместе с ними и представления об окружающем мире. У многих молодых людей о времени нашей юности, к большому сожалению, какое-то превратное представление.
Удивительно как быстро можно все извратить и переврать! Хотя и тогда нам много врали, даже о сиюминутных событиях, растолковывая, как мы должны понимать то, что мы видели вокруг себя, но могли бы истолковать по-своему. А уж как перевирается история, это не описать: кого хотят - очерняют, кого хотят - малюют розовыми красками. Очень часто все же, не толкователи и пропагандисты, а наши сельские мудрецы были ближе к истине.

Ресторан и валенки

Валенки на селе предмет наипервейшей необходимости. Особенно в те далекие времена, когда о теплых автобусах даже в городах только мечтали. А в нашей сельской местности и холодных, не отапливаемых автобусов еще в глаза не видели.
В сельсовет, на почту или в медпункт за восемь - десять километров, или в райцентр за двадцать пять - тридцать километров, ездили на лошадках запряженных в розвальни, а то и на быках. Положил в возок сена или соломы, закутался в тулупчик и: кум - королю!
Морозы в пятидесятых годах прошлого столетия были очень крепкими и держались подолгу - о том, чтобы отложить дела до более теплых времен как-то и не задумывались. Даже занятия в сельских школах из-за морозов не отменяли, - как оповестить школьников о том, что мороз не просто так себе, а лютый, запредельный - радио не было, а градусник, который висел на конторе, был случайным и единственным на весь поселок, растянувшийся не на один километр.
Это уже позже додумались повесить высоко над школой красную лампочку и включать ее, когда мороз перевалит за тридцать, - не приходите, мол, дети в школу. Но эту лампочку не ото всюду было видно и из-за расстояния, и из-за дымки повисающей над землей в лютый мороз и с дальних улиц большинство спокойно выходили из дому и, закрываясь, чем придется, от встречного ветра и мороза, спешили в школу.
Уже подойдя к школе, видели ребятишки, что идти-то и не надо было, зря мерзли, но не возвращаться же, как теперь делают, по такому морозу обратно - вовсе околеешь, - юркали в школьную дверь, благо, что техничка все равно уже была тут как тут, протопить на всякий случай печки.
Мы устраивались вокруг этой печки, грелись и делились, кто, чем мог. Свет не включали. И так нам было уютно в отблесках пламени выбивающихся из печей! И такие интересные сказки и байки вспоминались!
Валенки мы сначала снимали, приставляли их к жарким местам печки, а потом, когда ноги отогревались и валенки становились теплыми, обували их снова. Становилось еще уютнее. Мы играли в разные словесные игры, стихийно организовывали викторины и разные интеллектуальные состязания.
Если приходила, кто-то из учительниц, то и она подключалась к нам. Не уроки же проводить с неполными классами, но иногда, по нашей же просьбе устраивались какие-нибудь консультации "вопрос-ответ". Уморившись, брали книгу и читали вслух. Необязательно было сидеть за партой, кому хотелось усаживались на пол ближе к печке или даже укладывались, завернувшись в пальтишки и шубейки. Так было в нашей поселковой школе-четырехлетке.
По окончании начальной школы мы переходили в школу-семилетку, которая находилась в Белоусове за восемь километров от нашего поселка.
Наши предшественники добирались до Белоусова как могли и жили там, на квартирах, приезжая или приходя домой, только в субботу на воскресенье - в баньке помыться, родителей повидать, братишек, сестренок. Потом школьников стали возить каждый день, - нас стало уже очень много. Посуху для этого использовался вес автотранспорт из нашего МТМ - обе машины-полуторки ЗИС-5, а как заметет все снегом переходили на тракторные сани, застеленные соломой, на которые, со временем от холода и ветра поставили будку с открытым задником, а потом и вовсе соорудили что-то в виде вагончика с печкой-буржуйкой.
Мы учились уже в новой школе, а в старой для нас оборудовали интернат, куда мы заселялись с утра в понедельник и разъезжались домой в субботу после уроков. Все тем же транспортом.
Из валенок мы выползали только весной, когда они начинали напитываться водой, и нужно было срочно переходить на резиновые сапоги. Калоши имелись далеко не у всех. Да и что там калоши, если лужи иной раз разливались поперек всей улицы чуть ли не по колено. Тут только сапоги и выручали, и то не всегда.
Нашу семилетку преобразовали в восьмилетку, и мы вместо трех лет ездили в Белоусово уже четыре. Здесь мы доросли до комсомольского возраста и дружно вступили в комсомол. Случилось это осенью в день Виталиного и комсомола рождения. Пионеры сняли свои галстуки и в одночасье повзрослели, нацепив на грудь комсомольские значки.
Зимой прошли всякие выборы и Виталию доверили быть комсоргом нашей школы и поехать на районную конференцию вместе с совхозными делегатами и даже поручили ему на той конференции выступить.
Зима была холодной, и им выделили для поездки ЗИС с будкой на кузове. До райцентра было километров пятьдесят, не меньше. Как раз в это время шли какие-то реформы, и районы то укрупняли, то делили. Сначала наш Еткульский район объединили с Еманжелинским. Потом стали города выделять из районов в отдельные административные единицы, и наш сельский район стал называться Увельским, а все конторы перевели еще дальше от нашего края в село Увелку.
Со временем районы опять разукрупнят, и Еткуль снова станет нашим райцентром, а тогда, в 1963 году, стало очень неудобно - из-за каждой бумажки приходилось ездить за тридевять земель.
Итак, морозным январским днем наша делегация едет на районную комсомольскую конференцию в село Увелку. Из Белоусова их сначала повезли в Селезян. Это село тогда было центральной усадьбой огромного совхоза, в который вошел и бывший колхоз, долгие годы объединявший Белоусово, Погудино и еще пару мелких деревенек, расположенных вокруг озера Шантропай.
В Селезяне собралась уже вся наша делегация, и под вечер, в потемках они двинулись дальше, чтобы доехать к ночи на место, переночевать там, а утром без опоздания явиться в Дом культуры и принять участие в конференции. Будка на машине была с одним окошечком под самым потолком, через которое ничего не было видно, поэтому ехать было довольно скучно. Климат в будке отличался от окружающего ее лишь тем, что в ней не дуло. Наши делегаты о чем-то беседовали, спорили о своих взрослых совхозных делах, а Виталий все думал о своем завтрашнем выступлении. Хоть он его и написал на бумажке, а Юрий Васильевич, классный руководитель, прочитал, одобрил и подправил его речугу. Но ему было не по себе среди малознакомых людей. Белоусовских, а тем более - селезяских, почти не знал, а выступать так вообще предстояло перед огромным собранием людей, которых он никогда и в глаза не видел. Надо сказать, что и позже ему не придется ни с кем из них встретиться в жизни, следующей весной, семья покинула свою малую родину, уехала к родным в Казахстан.
В Еткуле сделали небольшую остановку - кто-то, куда-то, зачем-то забегал, - и поехали дальше. Виталию еще не приходилось так далеко ездить, поэтому дорога показалась бесконечной.
Наконец через окошечко под потолком будки стал пробиваться свет, а потом начали мелькать светящиеся окна больших городских домов, и фонари уличного освещения - это был уже город Еманжелинск.
Куда-то подъехали, старшие товарищи ненадолго исчезли, они, видимо здесь хорошо ориентировались. Один из них вернулся и повел всех на ужин. Над входом, куда их приглашали, Виталий прочитал: "Ресторан". Вот это да! В ресторан попал. До этого ему не то, что ресторан, приличный магазин, какие показывают в кино, видеть не приходилось.
В наших "универсальных" сельских магазинчиках продавалось все от кильки до бархата. Там же были и мыло, и гвозди, и шоколад, и красная икра в малюсеньких баночках, сложенных красивыми пирамидками. Правда, икру и шоколадные конфеты у нас никто, как Виталию казалось, не брал. Про икру мы, хоть и видели ее в неимоверно мелкой таре, понятия не имели, а конфеты нам полагались только в новогоднем подарке. Мама с получки всегда покупала карамельки, пастилки и прочие сладости, стоившие вдвое дешевле конфет. Пряники - вот наше самое доступное, желанное и частое лакомство, они стоили вдвое дешевле карамелек и печенья.
А тут - нате вам, ресторан, как нэпманы какие-то или офицеры - это уже сведения, почерпнутые в кино.
Внутри было светло, накурено и шумно, играла музыка.
Наших делегатов усадили за один большой стол, приставив к нему недостающие стулья, тем самым до предела уплотнив, и они начали скучать, ожидая чего же подадут. Заказывали старшие, и Виталий не был проинформирован насчет меню.
Он уже размечтался, "раскатал губу" на какие-нибудь невиданные яства, с громкими названиями, вроде бифштексов или антрекотов, о которых приходилось читать, но что это - один бог ведал. Дома готовили, когда было из чего, настоящие мясные котлеты, жарили по-всякому мясо, между прочим, как теперь понятно, и антрекоты с эскалопами тоже, варили пельмени, тушеную свинину с картошкой и всякую прочую деревенскую еду. Как бы наши блюда назывались по ресторанному, он конечно не знал. А тут все-таки - ресторан!
Как-то в интернате во время ужина наши приезжие учителя Юрий Васильевич и Рита Васильевна, люди городские, сидя за соседним столом со смехом вспомнили и прокомментировали свою поездку с совхозным начальством на какое-то торжественное мероприятие в город, где их угощали на каком-то официальном обеде мясом, подав ножи и вилки. Каждый из них распорядился, как умел: кто предварительно порезал мясо на кусочки, раз уж ножик дали, а потом ел "как человек", держа вилку в правой руке, а кто, прослышав "как это делается в городе", мучился, держа вилку левой, а нож - правой.
Таким образом, Виталий был, хотя бы теоретически, понаслышке, просвещен своими учителями, как должно разделываться с мясом. Ну, и еще в кино иногда мелькали эпизоды приема пищи. Жаль, что дома не попробовал, не потренировался, но он ведь и не мечтал в скором времени оказаться в ресторане. Да и не кухонным же ножом орудовать в тарелочке!
На столе пока ничего кроме хлеба и горчицы не было. Посреди стола торчала какая-то посудина с запыленным бумажным цветком.
Скоро принесли пустые тарелочки и вилки, правда, без ножей - это уже как-то умаляло значимость присутствия здесь. Вслед за тем появилось большое блюдо с пельменями и чай в стаканах. Видимо наши активисты не стали мудрствовать лукаво, а заказали чего попроще, чтобы не мучиться самим и товарищей не выставлять перед городскими на посмешище. Пельмени они и в столице пельмени. Их разложили сами, кому, сколько досталось, и парни стали по одному выпивать, наливаемую где-то под столом, принесенную с собой дешевую водку.
Виталий был разочарован. Водки ему не полагалось и не хотелось. Пельменей досталось совсем мало, чай оказался невкусным, припахивающим почему-то хлоркой. Ее запах был ему знаком по телятнику. Даже ножей не принесли. Правда, ножи были бы ни к чему при пельменях. Но, все же!
Из-за соседних столиков на наших ребят снисходительно поглядывали пьяненькие разодетые в пух и прах, в костюмы при галстуках и в туфли, посетители. Все как один - горожане. Они больше обращали внимание на обувь новых пришельцев. Виталий тоже посмотрел на свои валенки. Вроде - ничего. Раньше они были чесанками, а теперь немного растоптались и стали очень удобными, мягкими и, главное, теплыми. Помнится, поначалу, новенькие они немного жали пальцы и натирали пятки, особенно если без шерстяных самовязанных носков наденешь. А теперь - отлично. И в маминой вязки носках, и - без них.
Он критически осмотрел своих деревенских соседей. Они ради такого случая надели свои лучшие, выходные валенки, в которых только в гости или в клуб - на танцы. Даже мало у кого соломинки пристали на голенищах, - вылезая из машины, все тщательно обмели варежкой все, что пристало к обуви, штанам, юбкам и остальной одежде.
Съев свою мизерную порцию и запив свой ужин, чаем, пахнущим чем-то посторонним, добавляемым в городскую воду для дезинфекции, а еще больше - при мытье посуды, в общем - ветлечебницей, Виталий стал потихоньку наблюдать за посетителями ресторана.
Горожане. Теперь, зная размеры Еманжелинска, Виталий знает, что те горожане не слишком далеко ушли от нас - селян. Но это - теперь, а тогда они ему казались безмерно далекими и важными. Вели они себя все по-разному. Кто-то сидел чинно-важно и, ловко пользуясь всеми имеющимися на столе приборами, даже ножами, пил, ел и беседовал со своей компанией; кто-то в той же компании рвал мясо зубами, не смотря на имеющийся под рукой режущий инструмент. Кто-то, уже наклюкавшись, дремал, то ли откинувшись на спинку стула, то ли и вовсе уронивши голову на стол, хорошо, если не в тарелку.
Сразу вспомнилась байка: Говорит пьяненькая подруге: - Ой, что-то в грудях пекеть. - А ты вынь ее из супа, - отвечает та.
Но стоило посетителю поднять голову и разлепить глаза, как осоловелый взгляд тут же недоуменно упирался в чьи-нибудь, из наших, валенки. Он встряхивал головой, как бы отгоняя видение, и снова закрывал глаза.
В зале происходили танцы - шманцы - обнимансы, кто спорил, кто затевал песню. В одном углу вдруг грохнула посуда, туда бросился официант. Кое-кто вздрогнул, но, поглядев в ту сторону, безразлично вернулся к своим занятиям, кто-то даже ухом не повел. А там затеялась, было, драчка, но тут же угомонилась, - появился обязательный в то время милиционер, стали подсчитывать битую посуду и банально, мелочно спорить с официантом из-за копеек.
Наши вели себя подчеркнуто независимо, с достоинством. Взяли у официанта небольшой графин водки, чтобы не заподозрил за ними лишнего, выпили его, допили свою и стали неспешно жевать и беседовать. Но говорили все вполголоса, а то и вовсе шепотом.
Закончив трапезу, наши тесной компанией удалились из ресторана, провожаемые улыбками всевозможных оттенков: сочувственными, ехидными, брезгливыми...
Ночевали они, приехав туда уже ближе к полуночи, в Увельской школе, на полу, подстелив под себя, кто что придумал, в основном, свою верхнюю одежду.
На трибуну Виталий поднимался на заплетающихся ногах, - валенки за эти сутки отяжелели и увеличились до неимоверных размеров. Всегда удобные и аккуратные, они вдруг стали огромными, тяжелыми, стоптанными до неприличия. Вспомнилась сразу соседка, тетя Маля Рамих, которая про своего косолапого сына Леньку сокрушалась: "Мой Лео все врема радом с валенком ходит". Виталию теперь казалось, что он тоже "рядом с валенками ходит".
Спрятавши свои валенки за трибуну, и развернув листочки, он успокоился и прочитал свою речь четко, "с выражением", ему даже похлопали, хотя до этого хлопали не всем.
Но обратно спускаться пришлось, опять демонстрируя на весь укрупненный район свои цапцараповские валенки. Но в этом зале, хоть и районном, большинство было из таких же деревень, так что на Виталькины валенки здесь никто не обратил внимания. А его запомнил районный комсорг - весной, когда он привез в райком на прием новых комсомольцев, тот тепло поздоровался и похвалил за хорошее выступление на конференции. Теперь знаю, останься он жить в том районе и попытайся сделать какую-то карьеру, мог бы - уже был замечен хоть кем-то.
Домой делегаты вернулись к ночи, когда в интернате уже все спали. Унес Виталий свои валенки в сушилку, где на огромной теплой печке, рядками и навалом, стояли и лежали до сотни пар самых разных валенок: больших и маленьких, серых, черных и белых, новых и в заплатах, подшитых и залатанных. На многих, даже новых, на запятках были нашиты аккуратные брезентовые или кожаные полукруглые латки. Это - чтобы валенки не изнашивались преждевременно при надевании на них при оттепелях, калош.
Сопоставил Виталя свои валенки с другими, и на душе у него стало легко-легко, - были они нисколько не хуже остальных, довольно приличные и даже не худые, как у некоторых. Надо сказать, что по весу они, Виталины валеночки, становились с каждым километром приближения к родным местам все легче и легче.
Со спокойной душой, умиротворенный пробрался он в свою комнату, забрался под свое байковое одеяло и с удовольствием вытянул натруженные ноги. Печка к ночи была жарко протоплена, в комнате (бывшем классе) настоялось тепло, соседи уже вовсю спали, рассматривая свои деревенские сны. А ему всю ночь снились дороги, конференция и ресторан. Очень хотелось есть, а на ужин он опоздал.
В этот период жизни Виталий ощущал подъем мечтаний и планов. Он был переполнен внутренними силами, ему казалось, что сейчас ему все по плечу: и учеба, и творчество. Несмотря на сваливавшиеся на него в ближайшие годы горести и проблемы, он периодически возвращался в это душевное состояние. Но жизнь прозаичнее и суровей чем хотелось бы нам. Виталию для осуществления его полета всегда не будет доставать многого, в том числе регулярного образования и полного понимания окружающих. Ему хотелось сдвигать горы, а приходилось вползать на них по-пластунски, хотелось вдохнуть полной грудью, но приходилось получать кислород дозировано, малыми дозами...
Несмотря на валенки, которые впрочем, носили у нас все семиклассники и восьмиклассники, все напропалую были влюблены. Мальчики в девчонок, а те в мальчиков. У Виталия было много воздыхательниц и явных, не скрывавших своих чувств, и тихих, не надеявшихся на взаимность. Виталий же долгое время не мог определиться в этом малиннике. Если в Подсобном у него была одна избранная одноклассница из трех девчонок имевшихся в их мальчишеском классе, то здесь, в Белоусово, девчонок и мальчишек было почти поровну. И почти все ему нравились. Свои, подсобновские куда-то исчезли, потерялись, кто-то остался на второй год по болезни, кто-то учился в параллельном классе.
Особенно выделялись своим темпераментом и статью белоусовские, потомственные казачки. Но вот приехали работать в школу Варламовы. Юрия Васильевича, физика, сразу назначили классным руководителем Виталиного класса. Он же привел в класс Сашу, сестру своей жены, которую определили воспитательницей в интернат. Саша покорила сразу многих. Наверное, это естественно - свои-то уже давно примелькались и их недостатки были всем известны чуть ли не с пеленок. А тут свежее существо, тайна за семью печатями. Виталий с Владимиром оказались соперниками.
Но переписывался долгие годы с Сашей Виталий. Владимир же никогда не отличался любителем эпистолярного жанра, как и других бумаготворческих жанров.


Часть III. НОВАЯ ЖИЗНЬ


Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
(Песня тех лет.)

Дальняя дорога

1963 год, май месяц. После долгих сомнений и переживаний обе семьи сестер, тети Марии и тети Лиды, решили покинуть свое спецпоселение, уже не считающееся таковым, а являющееся обычным отделением Белоносовского совхоза, кормившего теперь коркинских шахтеров. Теперь можно было уже перемещаться по стране, по ее бескрайним просторам, выбирать себе место жительства "где лучше", но только в тех областях, где отбывали ссылку соплеменники. Возвращаться в Поволжье или другие западные регионы было еще запрещено.
За Камнем дисперсно, разбросанно, проживало около двух миллионов советских немцев, ждавших решения своей судьбы. Это тех, кто еще не отреклись от своей национальной принадлежности, "признавались", что они немцы. Многие же, особенно в смешанных браках, меняли фамилии, а уж детей записывали кем угодно при первой же возможности. Пережитые издевательства и унижения за национальную принадлежность создали у целого поколения российских немцев комплекс неполноценности, у многих - испортили характер.
Весь послевоенный приплод обеих семей, родились здесь в этом поселке, кроме Владимира, которого тетя Лида привезла из Орска трех месяцев от роду. Вся же остальная многочисленная родня жила в Семипалатинской области.
И вот, когда уже надежд на возвращение на Волгу не осталось, то есть на двадцать втором году ссылки, взрослые решили, а дети дружно поддержали их - ехать к своим. Пусть еще дальше от цивилизации, но ближе к родным и близким, уж очень одинокими себя ощущали вдали от них мамы.
Не дождавшись окончания учебного года, погрузились, и поехали. Детвора впервые ехала поездом. А было их у Марии Ивановны трое, да у тети Лиды четверо.
Эта поездка стала лично для Виталия не просто первым путешествием, а началом скитаний по родной стране. Не проходило после этого ни одного года, чтобы он не совершал поездок, а то и нескольких.
В августе 1964 года, правда, в специальном Указе немцы на словах были реабилитированы, с них были сняты необоснованные обвинения в пособничестве врагу. Там было написано:
"Жизнь показала, что эти огульные обвинения были неосновательными и явились проявлением произвола... Указ ... в части, содержащей огульные обвинения в отношении немецкого населения, проживавшего в районах Поволжья, отменить".
К сожалению, этот Указ не был опубликован в русскоязычной прессе, а лишь только в "Ведомостях Верховного Совета СССР", которые обыватель никогда в глаза не видел, да, через несколько месяцев, в газете "Neues Leben" на немецком языке, то есть для внутреннего пользования самих немцев. Русские и другие сограждане продолжали считать нас теми, кем считали со времен войны, часто чуть ли ни оставшимися здесь пленными. Тут же разъяснялось, что Указ не является основанием для массового возвращения в родные края.
Ссылка продолжалась, регулируемая системой прописки и дальше. Наконец, в 1972 году в закрытой печати разрешили прописку немцев в Поволжье, но им самим об этом объявить "забыли".
Итак, семьи наших друзей решились покинуть наше родное Третье отделение Белоносовского совхоза что в Белоусовском сельсовете Еткульского района Челябинской области и уехать еще дальше на восток поближе к остальным родственникам, обитавшим на юго-востоке Семипалатинской области в Восточном Казахстане, там, куда их завезли в злом 1941 году.
Пришлось перед отъездом съездить в далекий райцентр, в Увелку, выписываться и сниматься с комсомольского учета.
До этого нигде дальше райцентра Виталию бывать не приходилось, так же как и его братьям и сестрам, кроме одного случая, когда классный руководитель, Юрий Васильевич Варламов, возил их в культпоход в Челябинск, где они посетили детский парк с "комнатой смеха", картинную галерею и городскую столовую с непривычной для них пищей. На всю жизнь запомнился Виталию этот огромный кусок сухой печени с гречневой кашей, столь же сухой и непривычной. Трудно было справиться с таким блюдом. Дома печенка готовилась измельченной и в смеси с другими видами ливера и мяса, к тому же, обычно в соусе. Тут, правда, все тоже было облито соусом, но...
И вот, они едут в далекий край. В совхозе им дали по машине на каждую семью, они загрузили свои пожитки и ранним утром тронулись в Челябинск на станцию, предварительно распродав всю недвижимость, то есть дом и корову. Свинью забили, измельчили, обжарили и сложили в молочную флягу, залив кипящим жиром - забрали с собой, потом почти год питались этой "тушенкой".
Дорога до Челябинска, около 60 километров, показалась долгой. Ребятишки сидели в кузове среди вещей, а мамы с самыми младшими - в кабинках. После Еткуля, который все же иногда посещали, пошли места совсем незнакомые. Проехали мимо Калачевки, оставшейся справа, аэродрома ДОСААФ, тюрьмы, Октябрьского поселка. Слева раскинулось громадное озеро с небольшой деревушкой на берегу с громким красивым названием - Синеглазово. Потом пошли какие-то мосты, железнодорожные пути, дымы и тяжелые городские запахи. Среди нагромождения гигантских складов и заборов, наконец, попали в какое-то неуютное место, которое оказалось контейнерной станцией. Здесь, после мытарств по оформлению, заложили свои пожитки в контейнеры. Райфмайеры - свой, тетя Лида с дядей Августом - свой. При себе оставили только самое необходимое в дороге, да по прибытии, пока не придут контейнеры. Говорили, что это случится только через три месяца.
Несмотря на свои пятнадцать лет и известную самостоятельность, Виталий чувствовал свою полную беспомощность, потерянность, все делал как во сне, по велению старших.
На станции сновали толпы народа, вокруг стояли какие-то заборы, огородившие стройку нового здания вокзала.
Уже через четыре года он здесь же в этом прекрасном современнейшем вокзале ощущал себя как рыба в воде, а тогда преобладало чувство полной подавленности.
Наконец с билетами, узлами и котомками разместились в общем вагоне поезда, везущего пассажиров до Новосибирска. Народу ехало так много, что присесть было сложно, не то чтобы прилечь. Но постепенно устроились. За окнами вагонов проплывали пейзажи: то унылые, то веселые.
Через два дня в Новосибирске в просторном, светлом, но тяжеловесном вокзале чувствовали себя уже несколько увереннее. Потолкались в очередях, поудивлялись тому, что так много незнакомых людей изъясняются между собой по-немецки. Наконец закомпостировали билеты, и поехали дальше по сибирским просторам в южном направлении по Турксибу. Пейзажи открывались великолепные.
Здесь уже чувствовали себя раскованнее, удалось занять полки и по двое-трое в обнимку, поспать.
Пейзажи за окном сменяли друг друга, радуя путешественников поначалу своими красотами. Мимо то проползали, то проносились леса, реки, города с заводами, невиданными строениями и села с полями, фермами и бог весть, с чем еще. В одном месте Виталий обратил внимание на рукотворный ледник грандиозных размеров, от которого откалывали глыбы льда, грузили на автомашины и подводы и куда-то увозили. В Подсобном тоже имелся ледник, лед из которого использовался в основном на молоканке. Но тот ледничок своими размерами не шел ни в какое сравнение с этим, пристанционным.
Поезд втискивался в узкие расселины среди скал, естественные и рукотворные, катил по равнине, въезжал на высоченные и бесконечные мосты, под которыми помещалась не только сама огромная река, но и множество ее рукавов, а также пляжей, дорог и лесочков.
До Барнаула и некоторое время после него мигранты любовались природой, пока не наступила ночь.
Раннее утро встретили в Семипалатинске. Перед глазами сквозь пелену рассвета завиднелись какие-то мазанки с плоскими крышами больше похожие на стайки, но по окошечкам и свету в них можно было догадаться, что это жилые дома.
После Семипалатинска потянулись скучные пейзажи полупустыни, несмотря на май месяц, несущей на себе редкие чахлые кустики пожухлой растительности.
Мама, поглядывая в окно, качала головой и вытирала скупые слезы, ей раньше не приходилось бывать в этих местах. Только однажды, поздней осенью 1941 года она проезжала этой дорогой в северном направлении из Поволжья, через Среднюю Азию, на Алтай в ссылку. Но тогда ей и вовсе было не до пейзажей.
Все были на взводе от этих проплывающих за окном картин и от ожидающей неизвестности.
Дальше пошла унылая степь с чахлой, несмотря на позднюю весну, растительностью. Только на станции Чарской оказалась кое-какая приличная зелень, и даже деревья. Кроме того, здесь встречались нормальные дома с чердачными крышами.
Станция назначения, Жангиз-Тобе, вся оказалась вжатой в землю, размазанной по ней, точно так же, как в 1941-1942 году, когда сюда сначала привезли, а потом с нее наших отправляли в трудовую армию, многих в последний путь.
На станции Жангиз-Тобе наши кочевники пересели в автобус, следующий до Кокпектов, загромоздив своими вещами все проходы. Ехали долго, сначала по безжизненной равнине, потом места пошли повеселее, Восточно-казахстанский мелкосопочник. Горки, кустики, небольшие стада скота стали все чаще украшать местность. По пути попадались казахские кладбища с интересными строениями. Вдруг все оживились, стали показывать в правое окно. Там на нависающем над дорогой камне стоял изваянный из камня же горный козел. Таких изваяний, козлов, орлов и представителей прочей местной фауны, в пути попалось еще несколько.
Полдня, уставших и не разуверившихся в окончании этого пути, их везли до Кокпектов, центра того района, где угораздило оказаться почти всей нашей родне. В самих Кокпектах жили только тетя Маруся-старшая и ее две дочери с их семьями. У них и остановились отдохнуть до следующего дня. Можно было погостить и несколько дней, но не терпелось поскорее добраться до места, которое наметили себе для дальнейшего проживания. Состоялись первые знакомства с казахстанской родней.
Совсем недавно, уже в новом веке, можно сказать - в новую эпоху, когда Виталий Андреевич с дочерью ездили в Германию в гости к тем же казахстанцам, они встретились там с двоюродной сестрой Эрной и ее мужем Геннадием Абибулаевым. Они там тоже были в гостях. А проживают они по-прежнему в том же доме, что приветил переселенцев сорок лет назад в Кокпектах, и не собираются покидать этот, ставший для них родным, край. И правильно делают.
На следующий день прямо к дому, где они остановились, подъехал крытый грузовик - "грузотакси", услышали они впервые такое название. Загрузив свои вещи и погрузившись сами, поехали в центр села, где на остановке подсели еще и другие желающие доехать до Ивановки - конечного пункта их путешествия.
После тряской пятидесятикилометровой дороги в центре Ивановки им сказали, чтобы не выгружались. Их вещи, сжалившись над ними шофер, троюродный брат, как оказалось, подвез прямо к домам родственников, Ворстеров и Беккеров, у которых им предстояло пожить в пристройках, которые теми использовались как кладовки или летние кухни, а когда-то это было их основным жильем.
Когда выгружались, дядя Кондрат Ворстер стоял, пригорюнившись и опершись о дувал - забор своего двора. О чем он так грустно думал тогда, глядя на них? Может быть не здесь, в далекой ссылке, мечтал он увидеться со всей своей родней, не сюда он ждал их, а сам грезил уехать отсюда в родное Поволжье.
Рядом с дядей Кондратом и тетушкой Кате суетился их младший сын, поскребыш, Иван - ровесник Виталия и Владимира. Он пытался быть степенным, но чертик так и подмывал его чего-нибудь отчебучить, лицо постоянно расплывалось в озорной улыбке.
Вот они и в Ивановке. Для тети Лиды и ее детей она стала родной на целых тридцать семь лет. Здесь она и дядю Августа похоронит через много лет.
Маму Виталия следующей зимой проводили в последний путь, похоронили в неприветливой для нее казахстанской земле в возрасте не полных сорока девяти лет от роду и они втроем с братом Сашей и сестренкой Лизой уехали к старшему брату Володе в Пермь, обратно на Урал. Ивановку Виталий посещал потом много раз, чаще всех своих родных из России, пока там оставались родственники. Теперь и они ее покинули, оставив сиротеть родные могилы. Ехать стало не к кому из живых, да и сложно из-за возникших границ.
С первого раза и потом при посещениях родственников в этом, богом забытом краю, Виталий ощущал какой-то особенный запах этих мест. Пахло одновременно степью и горами с их студеными родниками и знойными суховеями. Пахло бескрайним простором и навозом из ближайших скотных дворов. Пахло Казахстаном. Местные этого запаха, возможно, не ощущали, но он, бывая здесь по несколько недель раз в год, а позже еще реже - может быть в пять лет раз, непременно получал эту порцию свежего для него аромата этих мест.

Экзамены

Виталий с Владимиром Якелем, своим двоюродным братом, заявились в Ивановскую среднюю школу в двадцатых числах мая 1963 года, в аккурат перед самыми экзаменами за восьмой класс. Так случилось, что их семьи переехали сюда из Челябинской области как раз в это экзаменационное время. Важнее школы и их экзаменов были посадки в огородах, чтобы следующая зима не оказалась голодной. Нужно было успеть посадить огороды, да и с жильем что-то решить до следующих холодов.
В Белоусовской школе, где они учились последние четыре года, очень сожалели, что уезжают не доучившись учебный год до его завершения и не оставив свои хорошистские результаты в копилке школы такие успешные ученики.
Но жизнь есть жизнь. Родители думали и о детях: пусть им будет сложнее сдавать экзамены в чужой школе, зато в ней же они и продолжат свое образование. А здесь в родном им Подсобном хозяйстве, или, как писали адрес на конвертах: "Ферма № 3", имелась только начальная школа, в Белоусово, что в восьми километрах, семилетка, преобразованная в последний год в восьмилетку. Если же надумаешь учиться дальше - нужно ехать за двадцать пять километров в Еткуль, наш районный центр. Сколько помнится, мало кто из нашего поселка в те годы осмеливался на получение полного среднего образования
Ивановка выгодно отличалась тем, что в ней была своя школа-одиннадцатилетка. Кроме того, она была центром Прохладненского сельсовета и совхоза имени Буденного.
Здесь, в Ивановке, жило большинство родственников. Их дружной компанией привезли сюда и в ближайшие села из поволжского города Бальцера, который сейчас называется Красноармейском, в ссылку осенью 1941 года. Правда, поначалу они оказались в разных селах Кокпектинского района, кто здесь - в Ивановке, кто - в Большой Букони, где похоронен дедушка, кто - в Карагандыкуле, кто - в Кокпектах, кто - где. Но в конце пятидесятых годов, когда уже сняли комендантский надзор, то внутри района можно стало не только передвигаться, но и переселяться. Началось "воссоединение семей", родня стала собираться поближе к своим. Вот они и выбрали Ивановку.
Теперь с нашим приездом почти все мамины сестры, Катарина, Амалия, Лидия и Мария-младшая, и их брат - Иван, Иоханнесс - как его по старинке звали родные, собрались вместе в Ивановке. Чуточку позже подъехали из Свердловской области Геккманы, тетушка Эмилия.
Только Мария-старшая продолжала жить в своих Кокпектах. Но это всех устраивало, и ее с дочерьми, уже взрослыми, и неплохо устроенными в райцентре, и ивановскую родню. Как ни как, по приезду в район, им всегда было где остановиться в этом преимущественно казахском селе. Не каждый раз успеешь управиться в один день, одна пятидесятикилометровая дорога, сколько времени занимает. Так она и прожила на удалении, изредка навещая ивановских, зато они не давали ей скучать, а дочь ее Эрна с мужем Геной до сих пор там живут - никакая Германия им не нужна. Кокпекты милее всего!
Отдав директору школы документы, новички крепко его озадачили, он не ожидал, что на его голову свалится, перед самым отпуском такая забота - оформлять новичков, да еще выпускников школы, планировать на них выпускные документы и тому подобные заморочки. Кому, скажите, такое понравилось бы? Но учителя все были еще на месте, готовились к экзаменам. Это облегчило задачу. Директор вызвал классную и преподавателей предметов, по которым предстояло сдавать экзамены. Они поглядели на ребят как на пришельцев с другой планеты, изучили их табели и, удовлетворившись увиденным, объяснили, когда приходить на консультации, а когда - на экзамены. На большее, времени не оставалось - экзамены на носу.
В наличии были только табеля, предусмотрительно прихваченные с собой, а книжки и тетрадки ехали в контейнерах, они подошли в аккурат к началу следующего учебного года. Так что они уже практически и не готовились. Но, видимо, подготовка в Белоусовской школе была довольно основательной, особенно по алгебре и геометрии, Удод Елена Ивановна муштровала своих питомцев всю четвертую четверть, готовила к экзаменам. Она учила:
- Когда будете отвечать, у тех, кто будет вас слушать - не должно оставаться вопросов. На все, которые могут возникнуть, вы сами должны дать упреждающий ответ. Например, решаете задачу, а в ней используется теорема Пифагора, вы должны ее кратко изложить и двигаться дальше.
Когда Виталий на экзамене по математике, уже в Ивановке, начал применять этот инструктаж, он привел в раздражение местную молодую математичку с институтским значком на блузке. Ее, похоже, интересовали не глубинные познания ученика, а правильный результат решения. Да и время к чему тратить?
- Странный человек, зачем ты доказываешь все, что попадается на пути. Реши, и дай нам готовый ответ.
- Меня так учили, - только и нашелся он, что ответить в свое оправдание.
В итоге он получил пятерку, на чем настоял присутствовавший на экзамене директор. Виталий заметил, с каким интересом он выслушивал ответ. Видимо он, не математик, все распрекрасно понял из доказательств. Училка хотела что-то возразить, но пятерку поставила. А в девятом классе Виталий с ней хорошо сдружился, как и с классной, если можно взаимоотношения учителя и ученика считать дружбой. К слову, за все годы учебы у Виталия было мало учителей, которые относились к нему плохо. А если такие и появлялись, то у него к ним вырабатывалось ироничное отношение, наверное, не лучший вариант взаимоотношений, но перед этим почему-то пасовали.
Экзамены они оба сдали на четверки и пятерки и были переведены в девятый класс. Сомнений ни у кого не было - надо учиться. Но в этой школе Виталию удалось поучиться менее трех четвертей. Учителя были неплохие, но какие-то неосновательные, менее въедливые, чем белоусовские, хотя в Белоусово только один учитель, появлявшийся на один год, имел высшее образование, а здесь почти у всех на лацканах пиджаков красовались ромбики.
В начале февраля умерла мама, заболевшая, очевидно, раньше, но болезнь обострилась осенью. Ребятам, Виталию, Саше и Лизе пришлось ехать к старшему брату в Пермь. Саша, младший брат, в это время учился в пятом классе, а сестренка Лиза только что пошла в первый.

Мамы больше нет

В Ивановке мама устроилась работать на ферму, но уже в конце лета ее положили в районную больницу.
Надо было жить. Виталий лето проработал на сенокосе, пас скот, а осенью его пристроили на ферму ночным сторожем. Утром шел в школу, после обеда приходил из нее, готовил ребятишкам поесть, давал им последние наказы и шел на ферму.
Женщины, управившись со своими делами, уходили домой, а он оставался один на несколько животноводческих помещений. Переходить из одного в другое нужно было по обширному скотному двору, огороженному жиденьким пряслом.
С западной стороны, там, куда заходило солнце, угадывалось село, а с восточной, за арыком к самым загонам подступала бескрайняя степь с ее загадочной жизнью. Кто там, в степи, только не водился, и корсаки, и сайгаки, и более мелкая живность, и, чем черт не шутит, крупные хищники.
До двенадцати ночи было еще сносно, - горел электрический свет, в том числе и на столбах вокруг скотного двора. В двенадцать мотористы в соседнем с фермой сарае глушили свой движок, и село погружалось в темноту. Население к этому времени укладывалось спать, и только влюбленные парочки бродили по знакомым с детства улочкам в обнимку.
Виталий запаливал два фонаря - летучие мыши. Один ставил в дежурке на подоконник, а второй брал в руки и совершал с ним обход. Кругом стояла осенняя темень, рыскали какие-то собаки, казавшиеся волками. Волосы у сторожа на загривке постоянно стояли дыбом. В помещениях было уютнее, - кругом дышали реальные живые существа, в одной базовке - коровы, в другой - свиньи. По двору он старался идти степенно, чтобы со стороны, если кто его увидит, не показаться трусом, но в последний момент, входя в помещение, он быстро шмыгал в дверь и захлопывал ее за собой.
Навсегда запомнился один ужасный случай, в одну из ночей опоросилась одна из свиней. Уходя, свинарка обратила внимание юного сторожа на эту свинью и объяснила, что будет происходить. Она же предупредила, что свинью в этот момент надо опасаться - она может быть агрессивной и в клетку нельзя входить - присматривать снаружи. Главное, чтобы она не подавила свой приплод. Ну и страху же он натерпелся в ту ночь. К утру, матка освободилась от ноши, в приплоде оказалось около десятка поросят. Не всех удалось спасти от неповоротливой мамаши.
Рано утром дежурная сменяла его и он бежал домой, собирал ребят в школу, собирался сам и отправлялся постигать науки.
Бригадирша видела, что парню тяжело справляться с таким режимом, он ведь почти не спал. Через месяц в совхозе приняли решение платить ребятам по маминому больничному, пока она болеет, а парню надо только учиться. Так закончилось его сторожевание.
Вскоре, в разгар зимы, Виталия настигла очередная любовь. Это была Люда Имшинецкая, девчонка из десятого класса, небольшого росточка. Поначалу он не обратил на эту девчонку никакого внимания. Но вдруг, как это обычно бывает, он увидел ее в каком-то особенном свете, какой-то сказочной курносенькой пташкой непохожей ни на кого. Она не выделялась ни ростом, ни какими-то другими выдающимися качествами. У нее на данный момент времени из огромного количества сельских парней не было ни одного воздыхателя. Виталию даже не пришлось за нее бороться.
Они встречались по вечерам, прогуливались по темным сельским улочкам, о чем-то важном для них беседовали, мерзли на декабрьском морозе и январском ветру. Он казался ей значительно опытнее, умнее и старше себя, несмотря на то, что учился в девятом классе. Ее день рождения был на несколько месяцев раньше. Дружба их была безоблачной, но недолгой. Потом возникла переписка - почтовый роман. Но и он вскоре завершился - Люда рано выскочила замуж за взрослого, приехавшего в село специалиста.

* * *

1 февраля 1964 года. Мама с Лизой считают дни до своих дней рождения. Одной осталось двадцать дней, другой - двадцать шесть. Маме должно исполниться сорок девять, Лизе - восемь, она родилась, когда маме шел сорок первый.
Лиза ходит в первый класс и ей этот счет, кроме ожидания возможных подарков, полезен для совершенствования познаний в арифметике, где счет на единицы и десятки как раз своевременен.
Мама знает, что она неизлечимо больна - рак. Врачи уже не борются за ее жизнь, - выписали из больницы домой, умирать. Она лежит на своей кровати и страдает, не показывая этого детям, не только от сильных болей, но и оттого, что не успела вывести их во взрослую жизнь. Только от старшего сына, Володи, она дождалась двух внуков, а этим, троим, еще расти и учиться. Виталию шестнадцать, Саше двенадцатый год, Лиза терпеливо ждет своего восьмилетия.
На дворе уже много дней стояла солнечная морозная погода. Зима - в самой силе. Снегу опять намело много.
5 февраля ребята пришли из школы как обычно к обеду. Мама, с трудом произнося слова, попросила позвать кого-нибудь из сестер. Пока Виталий собирал на стол пообедать, Саша сбегал к тетушкам - передал мамину просьбу. Старший покормил ребят, перекусил сам, поджарив на плите, протапливаемой кизяком, картошечки и оладушек из кукурузной муки. Тогда, после освоения целинных земель, почему-то не хватало пшеничной, но появилась кукурузная мука. Мама от еды отказалась, только сделала глоток чая.
Тетушки пришли быстро, ребятишки побежали погулять на свежем воздухе, покататься на санках, а Виталий взялся за мытье посуды. Мама попросила занавесить висящее на стене зеркало. На соседнем дворе за глиняным дувалом у Ворстеров периодически принималась завывать собака. От этого воя у Виталия по загривку бегал холодок, ему казалось, что волосы встают дыбом, а тело покрывается мурашками. Он страшился выйти, посмотреть, куда - в землю или в небо - смотрит ее морда. Он знал, что собаки воют к пожару или к покойнику. Но в первом случае они смотрят вверх, а во втором - вниз. И то, и другое - страшно.
В пятом часу дня мама глубоко вздохнула, потянулась и затихла. Тетушки приложили платочки к глазам, молитвенно сложили ладони и зашептали свои молитвы. Они уже знали, что надеяться не на что. Немного погодя проверили мамино дыхание, оно отсутствовало.
Стали думать, - кого вызывать на похороны. Набралось три адреса: Володю из Перми, тетю Милю из Свердловской области и еще какую-то родственницу, которую Виталий не знал - из Караганды. Записав адреса, он побежал на почту, чтобы успеть до ее закрытия.
По пути зашел в медпункт сообщить врачам. Все делалось как во сне. На почте телеграммы приняли, не потребовав даже подтверждающих документов, - все их знали, несмотря на то, что Райфмайеры здесь были людьми новыми, ожидали такого исхода.
Из вызванных на похороны приехали только Володя с женой Эммой, остальным такая поездка оказалась слишком дальней и накладной.
Для последнего прощания маму вынесли во двор, где сиял солнечный морозный день. Потом гроб поставили на розвальни, и все направились на кладбище к свежевырытой могиле. Было холодно, неуютно, горько на душе. Казалось, все рушится в жизни, и сама жизнь была немила. Для чего жить, если все так кончается. Зароют человека в шар земной - как громко сказано у поэта, а реально закопают в глину и, дай бог, чтобы помнили и приходили попроведовать хотя бы дети.
Через неделю с тяжелыми сердцами ехали в Пермь. Начиналась новая, еще более трудная страница жизни.
Лизин день рождения прошел как-то незаметно, в траурной обстановке.
Не стало у ребят тыла, который всегда убережет, поможет. Только родительская любовь до конца искренна. Есть еще братская любовь, но она всегда рассеянна, эпизодична. Любовь супружеская тоже хрупкая конструкция, она может быть и крепкой и искренной, но всегда есть вероятность ее разрушения под напором жизненных невзгод. И только родительская любовь не подвластна никаким конъюнктурным соображениям. Родители любят детей до последнего вздоха, какими бы непутевыми они у них ни выросли. Эта же любовь трансформируется и на внуков. Даже иногда говорят, что внуков любят больше. Но это навряд ли. Свои дети все же только свои.
Да, не пришлось нашим ребятам иметь за спиной этой надежной родительской опоры. И им пришлось всю жизнь как бы строить ее самим, жить с оглядкой, с поиском ее, с надеждой на возможность ее появление в каком-то виде. Но, нет! Не может она появиться, если сам оплошаешь. Вот и стараются не плошать. И ощущают с детства тот холодок в загривке.

Город

Что такое город до шестнадцати лет Виталий не знал. Единичное посещение Челябинска, да поездки на поездах ничего хорошего не продемонстрировали: духота, шум, многолюдье, нагромождение камня и дистрофическая вымученная растительность вдоль дорог и улиц. Все это как-то не пришлось по душе.
То ли дело село, особенно наше степное, с далеко отстоящими друг от друга рядами домов. Из любой точки виден любой край, а там поля, лесочки и прочие прелести природы, где-то - речка, где-то - озеро или болото. Болото, кстати, у нас на Южном Урале - это не то, что на севере или где-нибудь в Белоруссии. Здесь - это чаще всего бывшее озерко, заросшее со временем кочками, камышом и окаймленное кустарником. В середине многих болот у нас есть какая-нибудь "достопримечательность": родник, трясина, островок или еще какая-то чертовщина. Обычно мы избегали посещать эти гиблые местечки. Но встречались и у нас любители пощекотать себе нервы - забраться в самое малодоступное, жуткое место и потом хвастать перед остальными. Такой способ обращать на себя внимание Виталию никогда не импонировал.
В Казахстане села тоже похожи на наши, южно-уральские. Такие же широченные улицы, открытые, обширные дворы. Только за околицей степь да степь, куда ни кинь взгляд и как далеко не обращай свой взор.
И вот, пришлось ехать в город. Причем, на постоянное место жительства.
Пермь. В этот город приехали в феврале 1964 года, сразу после кончины нашей мамы. Маму похоронили на кладбище села Ивановка Кокпектинского района Семипалатинской области. Это в восточном Казахстане.
После маминых похорон все кругом стало каким-то немилым, то и дело ком обиды, досады и какой-то безысходности подступал к горлу. Распродали свой нехитрый скарб, взяв с собой только одежду и постельные принадлежности.
В Перми дома показались серыми, закопченными, снег вообще - черным. Как тут жить? Ради чего? Да еще и учиться... Но учиться, пусть через силу, но надо! Это в Виталии сидело как навязчивый кошмар.
Школа, как теперь понятно, была неплохой, уютной, но Виталию не понравилась, хотя в классе его приняли неплохо и учителя и одноклассники. Конечно, он для них был не совсем понятен, но чувствовался их неподдельный интерес. Деревенский. Сирота. Наверное, хулиган. Но на мордашку хорошенький мальчик с высоким лбом, обрамленным буйным волнистым темно-русым чубом, стриженным явно не в парикмахерской. Из-под густых бровей поблескивали чуть грустные любознательные, то голубые, то зеленоватые глаза, притягивавшие к себе какой-то нездешней загадкой. Эти глаза, единственное, что нравилось в нем снохе, скрашивали ее слабую к нему приязнь. О! Со снохой у него были давние довольно сложные отношения, обострявшимися двумя своенравными, несовместимыми характерами.
Не известно, чем Виталий покорил девчонок в классе, но покорил. Это ощутил сразу по их взглядам, приветливым улыбкам. А мальчишки признали физическую силу на первом же уроке физкультуры, хотя на разных снарядах они были, многие, по крайней мере, ловчее его. Но поднятием всяких тяжестей, подтягиванием, отжиманием он покорил ребят, и никаких проблем с ними у него не возникало. Кто-то искал его дружбы, кто-то просто держался нейтрально, но никто не враждебно, что часто наблюдается в отношениях с новичками.
По некоторым предметам, особенно по химии, заметил спад своих успехов, но с химией ему не везло с самого начала. Все было понятно, но что-то не давалось.
Учителя здесь ни в какое сравнение не шли с сельскими, - какие-то все задерганные, нервные и отстраненные. Часто и почти беспочвенно возникали конфронтации между учителем и классом или какой-то группой учеников. В сельской школе такое не возможно по определению!
Через пару дней после его зачисления в класс случилось 23 февраля - День Советской Армии, праздник всех мужчин, в каком бы возрасте они ни были. Праздник этот тогда еще не был выходным днем, но всеми почитаемый. Девчонки подарили ребятам книжки, не забыли и про новичка, а вечно озабоченная классная, Тамара Ивановна, недостаточно высоко ценя своих подопечных, решила, что о нем обязательно забудут, и тоже принесла ему книжку и как-то неуклюже с вызовом глянув на девочек, сунула ее ему. Он вежливо поблагодарил учительницу и положил подарок рядом с другим, уже подаренным девчонками. Она увидела его, открыла крышку книги, прочитала посвящение, хмыкнула и отошла. Он не знал, что ему делать с таким вниманием и неловкостью перед остальными ребятами. Но книги любил и засунул их обе в портфель, пока не перераспределили.
Город давил. Даже здесь в Муллах, на окраине Перми, по сути, деревне, высились какие-то двухэтажные "небоскребы", а дальше - в Балатово, и еще дальше - в центре, стояли четырех- и пятиэтажные дома. Выше пяти этажей в Перми тогда еще не строили. У него зарождалось ощущение, что они давят его сверху. Виталий перестал расти. После шестнадцати лет подрос всего на каких-нибудь два-три сантиметра. Он часто получал письма от своих друзей и особенно от подружек: Саши из Белоусова и Люды из Ивановки.
Весной оказалось, что эта окраина Перми асфальта вообще еще не знала. Дороги были щебеночные, грейдированные с огромными выбоинами, из которых брызги от проезжающих машин обдавали потоками воды прохожих, идущих по дощатым, во многих местах уже прогнивших, тротуарам. Называлась главная улица Казанским трактом. Когда-то по ней пригоняли сюда кандальников из центральной России. В другую сторону уходил Сибирский тракт, по нему их, кого не оставляли здесь, гнали дальше. Со временем оба тракта были переименованы. Казанский, например, после случайной посадки под Пермью космического аппарата с Беляевым и Леоновым на борту, переименовали в шоссе Космонавтов. К этому времени здесь началось асфальтирование.
Володя, старший брат, уже несколько лет со своей семьей жил в Перми. Здесь он выучился на шофера и киномеханика и поначалу работал на кинопередвижке, ездил по селам района, где не было стационарных киноустановок, показывал людям классику и новинки киноискусства, как советского, так и мирового. В те годы у нас, что сейчас отрицается, показывалось немало зарубежных фильмов, особенно кинокомедий. Кстати, то были действительно произведения киноискусства, а не какая-то пошлость, какой потчуют нас нынче. Чулан у Володи еще долго оставался заваленным всяческими афишами и рекламами тех фильмов.
Итак, когда мама умерла, ребята приехали жить к Володе с Эммой. Таково было предсмертное желание мамы, и никто ничего другого предложить не мог. Любое предложение влекло бы за собой какую-то ответственность, а этого люди стараются избегать. Тетушки и дядя с легкой душой отправили ребят со старшим братом.
Здесь, в Перми, уже росли племянники Лида и Саша. Теперь семья почти удвоилась. Правда, Саша с Лизой сразу были устроены в интернат и дома появлялись только в выходные дни и на каникулы. Но все равно забот было немало.
Виталий поступил в пригородную школу в девятый класс, по окончании которого встал вопрос: что делать? Они с Володей были склонны принять решение о переводе в вечернюю школу и поступлении на работу, у Эммы же было какое-то особое мнение, которое она до поры до времени по обычаю не формулировала, только заявляла, что она - против. Мужчины пытались доказать, что учиться можно и в ШРМ - так сокращенно назывались вечерние школы рабочей молодежи.
Главным препятствием стала сама школа. Документы ему так просто, "за здорово живешь", не отдали. Собрали педсовет, судили, рядили и решили: школу не бросать, она со своей стороны выделяет Виталию средства на зимнее пальто и ботинки и устраивает его работать лаборантом в кабинет физики. Какие ни какие, а денежки платили, кажется рублей пятнадцать, да пенсии за маму на каждого из ребят приходилось по двадцать семь рублей. Вот такие пироги без мака. Пальто и ботинки ходили покупать вместе с классной руководительницей. Тут уж было не до фасона - лишь бы размер подошел, да сумма соответствовала выделенной.
Володя, человек дисциплинированный и относящийся с огромным уважением к образованию и с пиететом к людям образованным, хоть самому удалось получить только начальное образование, на все согласился, и Виталию ничего не оставалось, как тоже смириться. К тому же, завершить школьное образование и впоследствии продолжить учебу он мечтал всегда.
А в магазинах опять установили хлебную норму, как когда-то, в середине пятидесятых. Правда, талоны выдали семьям по числу едоков только на муку, а хлеб ограничивали выдачей в одни руки. Если было время, можно было встать в очередь повторно или привести в нее других членов семьи. Но зато в городских магазинах установили автоматы, производившие дутую кукурузу. Видимо все же "царица полей" - кукуруза, усиленно пропагандировавшаяся Хрущевым, дала таки обильный урожай. Но посевные площади под пшеничку и, особенно, под рожь основательно сократили.
В Ивановской школе изучали сельхозтехнику, а здесь был такой предмет - "Трактора". В то время было заведено в школе, помимо общих знаний давать школьникам профессию. Учили тогда всему всерьез, не знаю, правда, многие ли воспользовались этими профессиями.
После девятого класса пришлось месяц отработать на практике учеником тракториста в пригородном тепличном хозяйстве. Прикрепили Виталия к одному опытному трактористу на ДТ. Они пахали поле, сеяли всякие овощи. Практикант выполнял вспомогательные работы, изредка получая возможность "порулить", садясь и за рычаги.
Управлять трактором не слишком сложно, но определенное умение нужно. В конце месяца трактору пришлось стать бульдозером, навесили ему лопату и поехали грудить чернозем. Площадка готовилась под какое-то строительство, и перед этим решили снять плодородный верхний слой для использования в теплицах и садово-парковом хозяйстве.
Работать на бульдозере оказалось значительно труднее, - его лопата у Виталия то и дело зарывалась, проход получался волнообразным. Так он и не успел научиться профессионально управляться с этой лопатой - практика закончилась. А другого случая сесть за рычаги бульдозера, у него больше не вышло.
Десятый класс он отучился как в тумане. Работа лаборанта не трудная, но отнимает много времени, приходилось пропускать уроки, если в других классах на уроках физики случались лабораторные работы или нужно было показать учебный фильм по географии, истории, литературе и другим предметам. Что-нибудь такое случалось почти каждый день. Собственные уроки в такой обстановке не всегда усваивались качественно.
К концу года он выдохся и настоял на смене обстановки. Ему сразу помогли устроиться на завод АДС - аппаратуры дальней связи. Он быстро научился подгонять ферритовые стержни по длине и частоте и занимался этим полтора года до самого призыва в армию. Заводской коллектив сразу же пришелся по душе, со многими сдружился. Тогда на производстве много внимания уделялось молодежи, Виталия даже поставили в очередь на получение жилья. Правда, оставшись в армии на сверхсрочную службу, он эту очередь потерял.
Документы унес в вечернюю школу, где благополучно и завершил свое среднее образование.
Позже ему пришлось учиться долго и упорно, практически - всю жизнь. Но никогда после девятого класса не посчастливилось просто регулярно учиться, не занимаясь при этом чем-то еще, то ли основной, то ли - общественной работой.

Вечерняя школа

Пермь, как уже говорилось, встретила их мрачностью, высокие дома, в пять этажей, давили, и Виталию казалось, что он остановился в росте. Оформили на сирот пенсию за маму. Сумма, не ахти какая. Ребят, Сашу с Лизой, сразу устроили в интернат, где они находились всю учебную неделю, приходя домой после уроков в субботу, и уезжая обратно рано утром в понедельник. Виталий доходил девятый класс в Верхне-Муллинской школе, в пригороде Перми, с трудом привыкая к городским взаимоотношениям.
Десятый класс проучился в полурабочем режиме. Работая лаборантом, приходилось иногда и уроки пропускать.
Пока учился, - получал свою долю маминой пенсии.
Всех этих "доходов" было конечно очень мало для городской жизни. Виталий никуда не ходил, ни в какие театры, хотя очень этого хотелось, даже кино посещал редко.
Деньги отдавал снохе Эмме, Володиной жене. Он чувствовал, что Володе очень тяжело от навалившихся забот и расходов.
Сразу после десятого класса Виталий поступил работать на завод аппаратуры дальней связи (АДС), который тогда назывался "ПЯ - 92" ("почтовый ящик"). В этом "Почтовом ящике" он проработал до призыва в армию.
Документы из школы забрал и отнес их в вечерне-сменную школу рабочей молодежи в пригородном поселке Первомайском рядом с Верхними Муллами - ШРМ № 20. Нужно было еще окончить одиннадцатый класс. Получить аттестат о среднем образовании было на тот момент его главной целью.
Учеба в вечерней школе дело интересное, но проходила в полусне, особенно во вторую смену. Отработав на заводе, школяры заявлялись в класс, готовые к впитыванию познаний, возбужденные, активные. В таком состоянии проходила первая пара уроков, они изучали то, что им преподносили их дорогие учителя с жадностью изголодавшихся по знаниям недоучек.
Самое же интересное начиналось после первой перемены. Спокойствие и монотонность уроков проводимых в классическом стиле укачивали, убаюкивали уставших на работе людей, - начиналась борьба со сном.
Сидишь бывало, таращишь глаза на учителя, слушаешь его объяснения и до того увлекаешься, что вдруг ловишь себя на том, что слышишь совершенно не то, что должен бы слышать: математик вдруг начинает рассказывать о гладиаторах, продолжая неоконченный рассказ историка на первой паре.
Встряхнешь головой - нет, все нормально, разъясняет, как пользоваться формулой... Через пару минут его голос опять вещает о вещах далеких от математики.
К последней паре этот дурман зачастую проходил, и учеба опять шла в нужном русле.
После уроков времени хватало только на дорогу домой и ужин. Утренний сон прерывался будильником, и колесо опять закручивалось своим порядком.
На следующую неделю работа и учеба менялись местами. Вторая рабочая смена заканчивалась заполночь. Уроки в школе начинались в девять часов, так что вставать можно было попозже, чем на работу, но все равно на сон времени недоставало. Зато в школе все были бодрые. Если кто и не доспал, то по дороге взбадривался. А после второй смены в трамвае по дороге с работы домой уже засыпаешь. Виталий однажды заснул прямо стоя на остановке. Чуть не проспал свой последний трамвай. Хорошо водитель крикнула:
- Кого ждешь. Больше трамваев не будет. Я последняя.
Так вот давалась наука рабочей молодежи. Хорошо хоть в тот год на их заводе в виде эксперимента перешли на пятидневку, и выходных дней теперь стало хватать если не на все, то на многое. Хотя в будни времени на сон стало еще меньше - смена-то с семичасовой удлинилась до восьмичасовой.
Летом, правда, наступала лафа. Потрудишься пять дней, и в пятницу с вечера начинается активный отдых. Виталий прибился к группе хороших ребят, туристов и все лето и осень до самого призыва в армию почти каждые выходные проводил на туристских тропах. Исходили всю Пермскую область. Были на реках Чусовой, Лысьве, Сылве, Бабке и во многих других местах.
Став рабочим и позже, военнослужащим, Виталий регулярно ездил к своим родственникам в Казахстан. Впервые это случилось, когда он пошел в свой первый отпуск, заработанный на заводе через год после поступления на него. Поехали они с сестренкой Лизой, завезя по пути, сделав крюк, в Челябинск, где жили родные их матери, Эммы, племянников.
Дальнейший путь пролег через весь Казахстан с пересадками в Тоболе и Барнауле. Этой дорогой не пришлось больше воспользоваться. Большое впечатление от степной станции осталось по привокзальной столовой где им предложили огромные порции плова. Памятуя, что порции обычно не ахти какие полновесные, плохо насыщают, а проголодались они изрядно, Виталий заказал еще и по котлетке. Но и котлеты оказались размерами с блюдце. Не одолели они тогда свои порции...
Далее была долгая и скучная дорога по степи на поезде "Днепропетровск-Барнаул". В Барнауле их встретило вокзальное столпотворение из громадной очереди, в которой Виталию пришлось регулировать порядок. Полночи промаявшись и получив места в поезде, до которого оставалось еще два часа, он прикорнул рядом с сестренкой и они "благополучно" проспали свою отправку.
Проснувшись от прикосновения солнечного луча, Виталий метнулся в кассу, свободную в этот утренний час - все жаждущие уехать в южном направлении уехали, а новые еще не скопились. К его удивлению билеты без лишних слов перекомпостировали и они с сестренкой через полчаса уже покачивались в полупустом вагоне, куда народ постепенно подсаживался по пути движения на небольших станциях и полустанках.
Места пошли знакомые по прежней поездке.
В Ивановке и Кокпектах все еще были живы и молоды. Тетины Лидины ребята еще все жили при ней. У других тетушек и у дяди Вани также присутствовал полный комплект, они строили и пристраивали свои дома, поспевая за ростом своих семейств, дети подрастали. Жизнь кипела.

Абитуриент

В Пермский университет Виталий за свою жизнь поступал дважды. Первый раз на филфак в 1966 году, сразу по окончании средней школы - по конкурсу не прошел, одного балла не хватило. Второй раз, это было в 1970 году, когда уже служил в армии на сверхсрочной службе, поступал на исторический факультет.
Вот такие приоритеты у него были в то время. И по сей день, интересы вращаются в тех же плоскостях.
Помнится, при первой попытке, школьные знания были еще свежи, хоть, возможно, не вполне фундаментальны, если учесть, что учился-то он в основном в школах, где сами учителя не имели достаточно высокого образования. К тому же жизненного опыта у него еще не хватало. Не житейского, конечно - этот опыт им уже в некоторой степени был накоплен. Жизнь его уже успела побить в самые болезненные точки. А вот опыта личного общения с индивидуумами облеченными властью и вершащими судьбами других людей еще не имел.
Экзамен по истории сдал отлично, по литературе - хорошо. При сдаче устного экзамена по немецкому языку ему даже удалось развеселить, оживить скучавших до этого экзаменаторов настолько, что они начали о чем-то перешептываться, кивать головами, особенно, когда Виталий излагал свой рассказ о посещении кино - это в билете такая тема попалась. Они со знанием предмета определили даже, на каком диалекте он с ними пытается общаться, и стали задавать ему множество вопросов. Отвечал он раскованно, ощутив в очередной раз душевный подъем, "второе дыхание", как говорят спортсмены, но, очевидно, допустил массу грамматических ошибок, потому что пошли вопросы из этой области. На них он, к сожалению, с позором не смог дать удовлетворительных ответов. На прощание экзаменаторы ему доброжелательно сказали, как о вопросе решенном для них:
- Мы вам ставим, молодой человек, отличную оценку, но когда будете учиться, придется подналечь на грамматику.
Но учиться не довелось, пришлось идти на службу в армию. Тройку ему поставили за сочинение, очевидно, за запятые. Так он их и ставит до сих пор там, где они ему чувствуются, а не там где грамматика требует. А вообще-то причина осталась неизвестной, ни сочинения ему не показали и никаких объяснений не давали. Просто вернули документы, и - гуляй Витя. Это обстоятельство, хоть и огорчило его, но не выбило из колеи, он как всегда до этого и как будет в будущем, никогда не падал духом, - всегда был готов к самым отрицательным ответам судьбы на его старания, стремления и порывы.
Виталий тут же встал в строй защитников Отечества и оттрубил с самыми патриотическими чувствами четверть века, начав службу рядовым авиамехаником и, завершив ее майором в должности начальника клуба части.
Второе поступление даже вспоминать не хочется. Он в это время был военнослужащим сверхсрочной службы. Разрешение на поступление в вуз дало ему командование части. Надо сказать, что в части к Виталию относились исключительно благожелательно.
При поступлении все шло хорошо до последнего экзамена по своему любимому предмету. Уже надеялся на положительный исход. Историей всегда интересовался и знал неплохо, как ему казалось.
Ход этого, последнего, экзамена тоже не предвещал ничего плохого, но где-то в середине его ответа к экзаменатору подсел председатель экзаменационной комиссии с характерным крупным носом, глазами навыкат и крупным телосложением.
Виталий даже не взволновался, люди такого типа почему-то всегда вызывали у него положительные чувства, хоть он и не был никогда с ними близко знаком. Но то, что последовало, показало, что этот конкретный человек к Виталиному типу относился с противоположными эмоциями.
Он взял карточку, внимательно изучил ее, прикинул в уме количество уже набранных баллов, прочитал билет и начал задавать вопросы, на которые вряд ли могли ответить его старшекурсники. Виталий барахтался, сколько мог, давая на каждый вопрос какие-то ответы. Если ответ был достаточно полный, следовал дополнительный вопрос. Если - слабый, экзекутор, иначе его не охарактеризуешь, удовлетворенно хмыкал. Экзаменаторша удивленно таращила глаза на происходящую экзекуцию.
Виталий видел и слышал немногословную, но эмоциональную борьбу женщины за его судьбу, но своя - дороже, и она быстро сникла и в табеле появилась двойка. Любая другая оценка становилась бы пропуском на вечернее отделение исторического факультета Пермского университета. Так трагично завершилась его вторая попытка получить регулярное гражданское высшее образование.
Возможно, в этом университете еще действовали требования вышестоящих Постановлений, выходивших полтора десятка лет назад и ограничивавших прием в вузы спецпоселенцев, а вернее, людей Виталиной национальности. Или эти постановления кое-кто помнил и старался обезопаситься на всякий случай. Да и о чем говорить, если даже сейчас в ХХI веке встречаются динозавры, уверенные в правильности изуверства того времени.
В тех приснопамятных документах, ставших достоянием гласности совсем недавно, перечислялись закрытые учебные заведения, и те, в стенах которых дозволялось учиться детям лишенцев и указывалось количество абитуриентов и студентов. Так в университеты, юридические, горно-металлургические и другие технические институты прием этой категории граждан был категорически запрещен, так же как в некоторые педагогические.
По какой-то абсурдной логике запрещено было принимать их даже в физкультурные институты и консерватории. Очевидно, понимали, что при творческих или спортивных успехах таких людей в их профессиональной деятельности они будут иметь основания к поездкам за рубеж на всевозможные соревнования и конкурсы. А этого властям совершенно не хотелось, и они этого всеми правдами и неправдами не допускали.
Разрешалось теми документами "принять ограниченное количество спецпереселенцев" в некоторые институты сельскохозяйственного, учительского и медицинского профиля, и то не во все. Так, например, в областных центрах, где нашей братии было особенно много, разрешили учительским институтам принимать документы у десяти желающих, а принять из их числа в студенты не более пяти.
На весь огромный Казахстан, например, где только немцев к этому времени насчитывалось около миллиона человек и еще столько же представителей других неблагонадежных народов (ингуши, чеченцы, балкарцы, поляки и прочие) в 1952 году было разрешено принять в пятнадцать вузов, сто пять человек. Принято было значительно меньше, исполнители старались во все тяжкие угодить власти. Особенно бдительно отслеживали немцев.
В Виталином случае, возможно, действовали уже не регламентирующие документы, а личная неприязнь по национальному признаку. На свой личный счет плохого к нему отношения Виталий тогда еще заслужить не мог, его никто не знал, он нигде еще не "высовывался", не "засветился", как теперь. Это сейчас, знает он, есть люди косо смотрящие, не разделяющие его безобидных убеждений. Не любят у нас тех, кто знает то, что ему знать не полагается. Вот такая вот "беда" в духе отечественного соцреализма.
Служба в армии, куда Виталий вскоре после первой попытки стать студентом попал, шла своим чередом. Взаимоотношения с сослуживцами всегда были ровными, часто не просто товарищескими, а дружескими, но все его рапорта с просьбой разрешить продолжить военное образование хотя бы заочно возвращались из вышестоящих штабов с множеством положительных резолюций и с устным отказом, мол, потерпи до следующего раза. Но он, этот следующий раз, так и не наступил... Пришел критический возраст, в котором в военные вузы просто уже не принимают. И вопрос отпал сам собой как необоснованный.

"Книга о вкусной здоровой пище"

Такую книгу, шикарно оформленную, в тисненом переплете, Виталий видел однажды у кого-то из знакомых уже в городе, куда они переехали, после того как мамы не стало, и по-настоящему позавидовал, что с ним редко случается. В той книге было множество описаний рецептов блюд, не всегда, правда, из доступных продуктов, но, в основном, практичных, не слишком сложных в приготовлении и, что самое главное, вкусных.
Книга, по тем временам, была неплохо иллюстрирована. Но главное ее достоинство - богатый тисненый переплет.
И еще одно удивление: самое непосредственное участие в подготовке этой книги к изданию принял Анастас Иванович Микоян, которого мы знали как "долгожителя" Политбюро, "самого хитрого из армян", в отличие от брата, Артема, авиаконструктора, которому молва присвоила титул "самого умного из армян".
И вот, в Перми, в 1965 году, когда наш герой уже работал на заводе, наскочил он на распродажу такой книги. Ее продавали не в магазине, а прямо на оживленном перекрестке. Вокруг продавщицы грудились упаковки с пахнущими свежей типографской краской кулинарными фолиантами. Правда, переплет оказался поскромнее того старого, послевоенного издания, без тиснений, но все остальное соответствовало ему.
Виталий, не долго думая, купил эту книгу, отвалив за нее баснословную для себя сумму - четыре рубля. Таких дорогих книг ему покупать еще не приходилось. Как раз в это время в "Библиотеке "Огонька"" выходили собрания сочинений классиков, как отечественных, так и зарубежных, где каждый том стоил меньше рубля, а тут целых четыре. Зарабатывал он на заводе тогда около ста рублей.
Готовить Виталий научился в раннем детстве, делал это с интересом и выдумкой, но до этой книги фантазии как-то не очень разгорались, готовил традиционные мамины блюда. Книга же дала немало новых познаний и толчок в кулинарных изысканиях.
По мере возможности в свободное время, когда дома не было снохи, она тогда работала в сберкассе, пользуясь описанием блюд в этой книге, Виталий не безуспешно пытался приготовить угощение младшим членам семьи, брату, сестренке и племянникам. Кое-что они помнят до сих пор. Не всегда и не все получалось точно как в книге, но все доводилось до съедобного состояния, благо, повторюсь, кое-какой опыт приготовления пищи у него уже имелся. И он знал, что в этом деле не последнюю роль играет импровизация.
Теперь, по прошествии десятилетий и множества опытов, он знает, что суп из топора приготовить можно вполне успешно, была бы фантазия да хороший погребок или чуланчик.
Однажды на работе в обеденный перерыв в разговорах о том, о сем Виталий имел неосторожность похвастать, что у него есть такая книга, чем немало удивил девчат, работавших в одной с ним бригаде. Одна молодая хозяйка стала убеждать его уступить ей свое сокровище, мотивируя свою настойчивость тем, что ей эта книга куда нужнее, чем ему, парню, уходящему скоро на военную службу.
Потрепыхавшись немного - сдался. Он действительно уже готовился к службе в армии, и все остальное на этом этапе бытия теряло какую-либо ценность. Настроение неопределенности захлестывало его.
Так потом, несмотря на богатую в доме библиотеку кулинарных изданий, такой книги больше купить, как-то не пришлось. О чем он иногда сожалеет.

Театрал

На завод Виталий поступил работать в июне учеником подрезчика ферритовых стержней - сердечников радиокатушек для всяческой аппаратуры. Но вскоре пришлось остаться на участке за старшего - его наставник, умеренный выпивоха, перебравши однажды процеженного после промывки пыльных, масляных стержней, спирта, в котором до этого помыли не одну партию этих замасленных стержней, умер.
Спирт молодому рабочему поначалу выдавали с большой опаской. Но технологический процесс требовал его наличия, и не выдавать его было нельзя. Но вскоре все успокоились, - парень оказался "сурьезный", в рабочее время не пьющий и, что еще интереснее, с похмелья по утрам не мающийся, перегаром на окружающих не дышащий. Использованный спирт, а вернее смывки, выливал в унитаз в цеховом туалете.
В коллективе было заведено устраивать культпоходы в кино, театры, цирк. В кино раз в неделю он ходил без поводыря, самостоятельно, и обычно те фильмы, на которые предлагали билеты комсорг с профоргом, он уже успевал посмотреть. А в театрах раньше бывать не приходилось. И вот однажды предлагают билеты в оперу. Стал выбирать себе билет, а на них такие интригующие слова: бельэтаж, партер, амфитеатр, ложа, балкон 2-го яруса.... Аж дух захватило от терминологии. Взял, не углубляясь в расспросы, чтобы не сочли профаном, недорогой, но и не самый дешевый. Там, думает, разберусь, что есть что.
В театре оказалось все торжественно, празднично, но значительно комфортнее, чем представлялось. Во-первых, билетер, пожилая женщина, отрывая контроль, доброжелательно подсказала:
- Вам, молодой человек, направо, по лестнице, а там - налево.
Во-вторых, на всех входах в зал висели указатели и таблички с указанием мест, на которые здесь удобнее всего пройти.
В-третьих, всюду стояли женщины и бабуси в одинаковой одежде и со значками. Они продавали программки и подсказывали всем обращающимся, куда им направляться.
Одним словом, порядок молодому человеку в этом учреждении понравился, но к помощи прибегать не стал.
Без труда сам нашел свое первое театральное место, но пришел он предусмотрительно загодя и времени еще оставалось достаточно, решил использовать его с пользой, изучить планировку зрительного зала и разобраться со всеми этими заковыристыми для него пока словами, почитать программку.
Экскурсию, начатую до спектакля, продолжил в антракте.
Опера называлась "Борис Годунов". Смотрел на сцену во все глаза, стараясь понять каждое слово. Некоторые артисты пели четко, а другие кое-что хоть и красивыми голосами, но небрежно загнусавливали и приходилось доходить до смысла с помощью программки.
Со временем Виталий узнал, что оперу слушают в отличие от балета, который смотрят. Но во всей этой терминологии разобрался чуточку попозже, после неоднократного посещения театра. А пока во все глаза смотрел и во все уши слушал все, что происходило на сцене. Понял, что и на балете не стоит затыкать уши, музыка здесь бывает очень даже красноречивой и в опере есть на что посмотреть. Но терминологию усвоил твердо.
Как-то заглянул в театральный буфет. Тогда он еще не знал анекдотов о этом заведении и без предрассудков стал изучать его. Сразу же очаровал дух витавший над стойкой - очень аппетитный. Просмотрев витрину и меню проникся искренним уважением к работникам данного пищеблока. Горки бутербродов по терпимой цене возвышались на подносах: с ветчиной, окороком, икрой, лососем и так далее и тому подобное. Наливали соки, минеральную воду, хорошие вина, коньяк. Тут же можно было заказать ароматный кофе или душистый чай с разнообразнейшими пирожными. Подавалось мороженое с наполнителями в вазочках на высоких ножках. И над всем этим витал букет запахов и ароматов, перемешиваясь и расходясь. В одном конце стойки преобладали одни из них, в противоположном - другие.
Когда через несколько лет Виталий привел первый раз в оперу Любу, он привел ее и сюда, угостил самым лучшим, как он считал.
Незаметно для себя из простого сельского любопытства молодой человек стал заядлым театралом, за сезон посмотрел и послушал весь репертуар театра, его балетной и оперной трупп. Пошел по второму кругу, уже выбирая.
Когда же знакомые ребята предложили ему поучаствовать в спектакле в массовке, он с интересом, но и с душевным трепетом и страхом согласился.
Попал опять же на "Годунова". Виталия нарядили боярином, нанесли ему грим и вывели на сцену. До этого все происходящее представляло собой лабиринт, а на сцене сразу все стало ясно и понятно - надо стоять, сидеть у стеночки и внимать речам главных героев, не вмешиваясь в режиссерский замысел.
Все им уже было видено из зала, поэтому делал все как велено, как делают другие, никуда не влезая. По ходу действия пришлось выходить еще пару раз, в том числе к "бунтующему народу", отдельные представители, особенно, представительницы которого, вели себя крайне "агрессивно", корчили "боярам" рожи незаметно для зрителей, а тем надо было по сюжету сохранять серьезные, даже тревожно-озабоченные мины, но все закончилось благополучно - их не разорвали и не рассмешили.
В следующий раз звали на "Пер-Гюнта", но Виталий не пошел. Как представил себя полуголым негром, и сколько придется после этого грим отмывать - не захотелось. После "Годунова"-то еле оттерся и отмылся. Так там только лицо слегка изукрасили, брови-ресницы подвели, тени наложили, а тут все тело зачернят. Да к тому же - волосатое. И вообще - никогда и нигде кроме речки он еще не раздевался ни перед кем, а тут нате вам, раздевайся и сразу на сцену, пред очи всей культурной публики! Нет. Спасибо! Оно, конечно, может, и не негром бы предложили быть, а колонизатором, но все равно, что-то остановило.
Но в театр он ходить продолжал. Теперь уже выборочно, на то, что еще не видел, или - что хотелось посмотреть повторно. И только призыв в армию прервал его увлечение оперой и балетом.
В дальнейшем бывал в театрах везде, где приходилось служить или бывать в командировках: в Москве, Ленинграде, Свердловске, Казани, Полтаве и в других городах, но не так методично, как тогда в Перми.
Был, правда, еще один театральный "запой" - в Полтаве, где пришлось быть в трехмесячной не очень обременительной командировке. Вот где отвел душу! Посмотрел и пересмотрел весь репертуар театра музыкальной комедии. Хоть и шло все на украинском языке, его это ничуть не смущало. Ну, подумаешь, диалект русского языка! Он прекрасно все понял без всякого переводчика.
Вот в Уфе через несколько лет походил в местный драмтеатр, где действие шло на башкирском языке. Тут брал наушники с переводом. Ну, это и понятно.
К Драме у Виталия отношение более прохладное. Смотреть смотрит, но не покидает ощущение того, что это игра, особенно если "игра" шита белыми нитками. В Опере такое ощущение посещает редко.

Книжная лихорадка

У кого не кружится голова от особого аромата, господствующего в книжном магазине? Он несравним даже с библиотечным, где он своеобычный, настоянный на подержанности, зачитанности. А здесь смешались запахи красок, клеев, бумаги, коленкора и всего того, что составляет это чудо - книгу. Все здесь новенькое, не залежавшееся. Запах свежей книги!
Если до шестидесятых годов пошлого века в книжном магазине еще можно было учуять запах пыли, сдуваемой с собраний сочинений отечественных и зарубежных классиков, теснившихся тогда подолгу на полках, то с семидесятых, "застойных", как их назвали в конце века, годов, книга шла к покупателю чуть ли не "с колес". Тиражи, невиданные в наше время, в сотни тысяч, не спасали положения. Трехтомник Александра Сергеевича Пушкина, например, казалось бы, изданного и переизданного автора, выпущенный в 1985 году неслыханным, почти одиннадцатимиллионным тиражом тоже не задержался на полках магазинов и ушел в основном по подписке.
"Книга - лучший подарок" - этот лозунг висел в книжных магазинах и звучал по радио. Он витал в воздухе и теснился в умах. Часто именно книга становилась подарком к дню рождения, к празднику или другому событию. И ему были неизменно рады. Хоть и стоили книги не так уж и дорого, но оторвать от семейного бюджета рубль, другой было не так-то просто, чтобы купить книгу самому, а в подарок - лучше не придумаешь: "не дорого, но сердито" - говорилось тогда.
"Читающая нация" - не просто журналистский штамп, у нас действительно читали все мало-мальски грамотные люди, а неграмотных тогда просто не существовало. Начинали читать, только-только изучив азбуку с "Маши-ревы", детских стишков и сказок, постепенно наращивая интерес и объемы прочитанных в один присест страниц.
Лечь спать без книги разве можно? Сначала мама с папой убаюкивают чтением, потом сам, не дождавшись их внимания, или, потеряв интерес к их репертуару, зачитываешься детективом или боевиком пока не слипнутся веки, и книга не хлопнется прямо на нос. Кто-то скажет: читать лежа вредно для зрения. Правильно! Но не читать на ночь вредно для нашего будущего. Пусть лучше наше дитя читает лежа, чем пьет и курит стоя. Пусть они будут в очках и линзах, но не в синяках и с мутными взглядами.
О первом в жизни Виталия книжном магазине посещенном в Еткуле, я уже рассказал. Второй ему попался на пути в Кокпектах, но в нем удалось побывать всего пару раз. Период тот в жизни был не из лучших. Позже бывая в тех краях, тоже в него захаживал, - всегда ожидалось, что в такой глуши спрос на книги меньше и что-то могло там заваляться. Но не тут-то было! Ничего существенного в Кокпектах он так и не приобрел.
Пермь в этом отношении стала отдушиной, ни один книжный магазин в этом городе не остался без внимания. Теперь они, эти магазины, и не существуют, большинство из них закрылись, в их помещениях устроились торговцы всякой всячины.
А тогда, в шестидесятые, существовал прекрасный магазинчик в Верхних Муллах, недалеко от школы. Там Виталий встретил изобилие собраний сочинений всех без исключения российских классиков и многих зарубежных. Но на их приобретение у него тогда не хватало денег, а когда появились деньги, книга стала слишком ходовым товаром - все размели! Даже смеялись, что изобилие в те годы мебельных стенок, в которых имелись и книжные полки, привело к спросу на книги определенных расцветок - "под обои".
А в центре города на проспекте распахивал свои двери центральный книжный магазин и к его открытию у обоих входов уже толпились жаждущие книголюбы. В отделе иностранной литературы встречал нас сухощавый с седой бородкой полиглот, читавший, казалось, на всех мыслимых языках. Поговаривали, а однажды даже в областной газете писали, что он их в совершенстве знает больше полутора десятков.
В том же магазине тогда существовал центр городских филателистов. Их горящие глаза заразили и Виталия на всю оставшуюся жизнь своим увлечением.
Позже были другие города и поселки, и везде находился этот оазис дышащий Книгой. А вокруг него аура возвышенности и познания.
В Уфе семье пришлось жить в доме, под окнами которого располагался этакий оазис о двух этажах. Как тут пройти мимо? Со службы ли бежишь, или за хлебом отправился, - ноги сами заносят в этот храм сокровищ.
Залежей и развалов во второй половине восьмидесятых годов уже не наблюдалось, на полках уже не было тесно, но постоянно завозилось что-то, зажигая нездоровый блеск в глазах. Теперь уже было не до размеренного изучения товара, прежде чем купить, - нужно было успеть протянуть руку и интеллигентно, но цепко ухватить хоть что-то, а уже тогда, держа это "что-то" в охапке сортировать: надо - не надо. Оставить на полке ненужное, а с нужным идти к кассе, не всегда удосужившись взглянуть на цену, она была всегда доступной и до того незначительной, что большого урона семейному бюджету нанести не могла.

Рюкзак за плечи и - в поход

Летом 1966 года в Перми приобрело большой размах туристическое движение, в том числе походы "по местам трудовой и боевой славы". Заводской комитет комсомола бросил клич записываться в группы туристов. В одну из таких групп записался и Виталий. Группа оказалась самой живучей, основной ее костяк так сдружился, что не расставался долгие годы. Виталия из него вырвала и увлекла только армия.
В те годы нашей молодости, был широко развит местный, краеведческий туризм. У нас из молодых рабочих завода АДС сложилась хорошая туристская группа. Они выезжали на электричке в запланированный район, совершали марш-бросок и, передвигаясь от селения к селению, расспрашивали местное население, особенно стариков, о том, что интересного происходило в их местности в давние времена. И кто из их односельчан прославился в прошлом.
Ребятам рассказывали все больше о гражданской войне, хоть после нее прошло около пяти десятков лет, и ни словом не обмолвливались о более поздних временах. Показывали давние могилы, в том числе и безымянные, но обросшие легендами.
А в одном месте, на высоком речном берегу, в живописной местности на Чусовой их привели к останкам старинных ладей. Их было две, туристы с интересом их осмотрели. По местной легенде ладьи эти принадлежали разбойному казачьему атаману Ермаку Тимофеевичу. То ли они прохудились и их подняли на высокий берег для ремонта, то ли их здесь строили и эти две оказались лишними. Всем, конечно, хотелось верить, что они использовались, а здесь застряли для ремонта, но по каким-то причинам остались невостребованными.
Мы знали, что из этих мест, где реками, где волоком русские люди на своих стругах и ладьях перебирались в половодье на азиатскую сторону Каменного пояса. А самая красивая и длинная, шестисоткилометровая, здешняя речка Сылва, единственная, начинающая свой бег по ту сторону хребта, прорезает его и впадает в Чусовую невдалеке от ее слияния с Камой вблизи от нынешней Перми.
Не знали мы тогда, а многие и сейчас знать не хотят, что к отряду Ермака было приписано, а, следовательно, участвовало в его походе, более трехсот немцев, плененных Иваном Грозным во время Ливонской войны. Ими отряд, насчитывавший более тысячи шестисот человек, был укомплектован на одну пятую. Так что и немцы активнейшим образом участвовали в покорении Сибири.
Из первого туристического похода ребята вернулись воодушевленными, полными впечатлений. Они договорились продолжить дружбу и по выходным посещать разные места уже по собственной инициативе.
И пошло - поехало. Почти каждые выходные они вечером в пятницу, на нашем заводе, одном из первых, в шестьдесят пятом году ввели уже пятидневку, садились на электричку и ехали до намеченной станции, а дальше шли пешком, когда час, а когда и четыре часа, иногда - больше.
Естественно, выбирался обычно интересный природный объект с пещерами, скалами, речными перекатами и тому подобными достопримечательностями.
Однажды они опять попали на реку Чусовую. Они специально выбрались на нее, выбрав место в окрестностях города Чусового, в пяти часах ходьбы от него. До Чусового доехали на электричке, а дальше - пешим ходом.
Стояла золотая осень. Они разбили свой лагерь на полянке между рекой и лесом напротив Говорливого Камня. Первый вечер ушел на обустройство, знакомство с ближайшими окрестностями и отдых после рабочей недели. Приготовили сытный походный ужин.
С утра, после пахучего чая "с дымком", совершили несколько радиальных вылазок. Но самое интересное для Виталия состоялось после обеда - они пошли в пещеру. Шли по дну, выстланному могучими глыбами горной породы. Впервые он увидел летучих мышей и ощутил ужас от замкнутого пространства, в которое они, в конце концов, протиснулись. Пещера та не идет ни в какое сравнение с Кунгурской или другими знаменитыми, но она была первой в жизни!
Так продолжалось до середины ноября, пока он не ушел в армию. Остальные, конечно, продолжали бывать на природе.
Походы эти были полезными во многих отношениях. Молодежь познавала родную природу, училась коммуникабельности и, что очень важно, особенно для парней, они привыкали к походной жизни, ставили палатки, готовили пищу на костре, становились сильнее физически.
Зима в том году случилась ранней, уже 10 октября на малых реках встал лед и туристы переходили их по тонкому, но достаточно прочному зеркалу, под которым продолжалась рыбья жизнь. Они и ее понаблюдали.
Находили лесную поляну, защищенную от сильного ветра, отгребали снег с того места, где будет стоять палатка, находили хворост, застилали им площадку, поверх хвороста укладывали лапник - ветки хвойных деревьев, а поверх этой подушки устанавливали палатки. Спали по двое с девчонками в спальных мешках, но не баловали, хоть возможно и хотелось.
Варили обычно какую-нибудь кашу с тушенкой. Она получалась всегда очень аппетитной. Чай с костра - это лучший напиток из тех, что приходилось когда-либо пить. Спиртным не баловались, но немного с собой всегда имели, то день рождения символически отметить, то праздник, и просто для профилактики.
Знакомство с родной природой, да еще совершенное в молодости таким, походным образом, - что может быть прекрасней! Никогда не отговаривайте своих шестнадцати- девятнадцатилетних отпрысков от таких походов.
Около половины группы составляли девчонки, но отношения с ними складывались чисто товарищеские, не переходящие грань дозволенного. Возможно, сегодня это покажется архаизмом. Невозможным. Здесь же, в этих походах многие присмотрели себе зазнобушек, появились взаимные симпатии, переросшие впоследствии в семейные узы.
Одно из самых интересных занятий во время таких походов, это - вечерние посиделки у костра, когда в осеннем небе уже разбегутся по своим местам звезды и к ним устремляются светящиеся искорки срывающиеся с языков пламени нашего костра при потрескивании в огне березовых бревен и хвойных веток, собранных в ближайшем лесу. К кострах сжигали исключительно валежник.
Уставшие до истомы после долгого перехода, поисков топлива, натягивания палаток, приготовления пищи и самого ужина, мы сидели вокруг костра, пели песни, читали стихи, рассказывали байки. Наконец, устав и от общения, разбредались по палаткам. В костер, чтобы не погас, клали пару бревен потолще и посырее. Они тлели до утра, облегчая задачу разведения костра для приготовления утреннего чая.
Палаток обычно было от трех до пяти. В каждой помещалось по два двухместных спальника.
Ночью, чаще под утро, тот, кто просыпался первым, потихоньку выползал из мешка и палатки, стараясь никого не тревожить. Сбегав в "свой" отсек лесочка, производил "ревизию" лагеря - все ли в порядке, наводил порядок в костре, добавлял, если надо, топлива и опять забирался в свое гнездышко, пригретое и обмятое, и засыпал еще на одну порцию предутреннего сна, вставая теперь уже последним.
Лагерь оживал, когда большинство, проснувшись, принималось за утренний туалет. Случалось это, как ни странно, довольно рано, в городе бы в этот час еще потягивались в постели. Дежурные кашевары уже хлопотали у костра, подвесив котелки и чайники с водой над ожившим огнем.
Идеологи похода и любопытные, оживленно корректировали план на день в зависимости от погоды и общего настроя. Если это была суббота, то дела планировались на весь день и вечер до глубокой ночи. Иногда осуществляли многочасовой переход и устройство на новом месте. Если уже было воскресенье, то высчитывали, когда нужно сниматься, чтобы дойти вовремя до ближайшей станции к интересующей нас в расписании электричке.
Бывали походы, когда вся познавательная программа выполнялась в субботу, а воскресенье отводилось на праздное проведение времени. Тут уж, кто, на что был горазд. Кто бродил по окрестностям в одиночку, кто - на пару. Некоторые валялись на травке, пока было тепло, отрешенно глядя на окружающую природу и бродящих вокруг товарищей или лениво беседуя с кем-нибудь, оказавшимся рядом случайно или преднаменно. Книгочеи утопляли себя в романе, предусмотрительно захваченном из дому, или потешались над похождениями какого-нибудь Швейка или Холмса. В общем, - отдыхали.
В электричке обычно оккупировали какой-нибудь свободный угол и от души допевали и перепевали наши походные песни. Часто состязались "бабка Любка - милая голубка" и "дедочек - сизый голубочек". Каких только экспромтов не рождалось! - из соседних вагонов протискивались послушать и посмотреть на наше безудержное веселье. Другие, наоборот, уходили от этого шума.
В понедельник все приходили на работу соскучившиеся, как после долгого отпуска. И тут же начинали планировать и готовиться к следующему походу.
В ноябре вся группа проводила Виталия на службу в армию, с которой он потом и связал свою дальнейшую жизнь. И только однажды еще ему пришлось их увидеть всех вместе, находясь в солдатском отпуске, он посетил одну пару, и попал на день рождения хозяйки. Вот здесь все и собрались. В походы они уже ходили реже, обремененные семейными узами, но дружба между ними осталась.

Его школы

Это будет последней главой первой части книги.
Может быть не самой интересной и может быть не совсем веселой. Но уж, какой получится. Все, что будет вспоминаться еще, вставлю выше.
Приступая к ее написанию, никаких радостей не испытываю, но какие-то чувства бродят. Не назвал главу "Его университеты" по примеру знаменитого писателя. У Виталия были не университеты, а все больше школы, курсы...
Одно перечисление учебных заведений может занять несколько строк. Но по ходу жизни он все больше приходил к мнению, что хорошее, регулярное образование конечно хорошо, однако оно, это образование, всю жизнь должно подкрепляться приобретением все новых и новых знаний. И тут уже не всегда важно, где они приобретены: в стенах учебного заведения или на больничной койке. Простое чтение умных книг, слушание лекций на всяческих курсах может в какой-то степени заменить университет.
Учеба, как это представляется, начинается с пеленок, когда мама и другие близкие люди общаются с тобой, что-то говорят, внушают... Потом накапливается жизненный опыт. О многом, далеко не обо всем я попытался рассказать в предыдущих главах. Здесь же пробегусь по всему образовательному процессу.
Итак:
Перво-наперво, детская, семейная школа жизни. Она оказалась суровой, но поучительной. Виталия научили соображать, меньше спрашивать, больше додумываться до сути самому.
Второе. Школа как таковая. Одиннадцать лет учебы не оставили негативного осадка в его душе. За эти годы он сменил пять школ. Все, что получил на уроках в той или иной степени или пригодилось в практической жизни, или помогло понимать происходящее вокруг.
Очень любил гуманитарные науки: историю, географию, литературу. С интересом относился к редким урокам астрономии. Точные науки не то чтобы любил, но въедался в них, забирался в суть.
Никогда не зубрил, но все, что усвоил на школьных уроках сидит в его голове всю жизнь.
На заводе проработал полтора года, но это тоже оказалось временем хорошего обучения взрослой жизни, хотя и предыдущая жизнь не баловала детскостью.
Служба в армии в разных ипостасях была сплошной школой, как в прямом, так и в переносном смысле. Не зря говорят: "Армия - школа жизни". Сплошные занятия, зачеты, ежегодные итоговые проверки, им не счесть конца. И конечно - труд. И умственный, и физический.
Многочисленные рапорты Виталия, если быть точным - их было семь, о повышения образовательного уровня в высшем военном учебном заведении остались без положительного ответа, как уже упоминалось в этом рассказе. Но нерегулярное, неофициальное образование всеми приветствовалось.
Сначала был ШМАС (школа младших авиационных специалистов) в Казани. Потом офицерские курсы в Москве. Затем экстернат в Ленинградском высшем военно-политическом училище войск ПВО. Несколько курсов усовершенствования при авиационном училище в Армавире и училище связи в Полтаве. Еще кое-какая учеба.
Да, был еще до офицерских курсов трехгодичный Университет Марксизма-ленинизма при Пермском Доме офицеров, куда ежевечерне после службы Виталий ездил из своего Сокола и где общался с множеством интересных людей, как среди слушателей, так и среди преподавателей. Кстати, все они были старше Виталия, но относились к нему как к равному, хотя и по званию - младший сержант - он был самым "мелким" среди капитанов и подполковников. Но студенческая, курсантская атмосфера и служебная независимость слушателей друг от друга расслабляла всех, люди забывали на время о погонах и видели друг в друге просто человеческие качества.
Виталию многие из старших офицеров здесь симпатизировали за его сдержанность, рассудительность и другие его зрелые человеческие качества. Импонировало в нем еще и то, что он, несмотря на свою молодость и низкий чин, ни перед кем не лебезил и, в то же время, не становился в позу. Умел молодой человек управлять собой.
Среди преподавателей преобладали в основном профессора городских гражданских вузов и несколько профессоров в погонах из военных училищ. Они тоже обратили внимание на малограмотного, с точки зрения высшего образования, но сообразительного молодого человека. Его соратники по учебной парте уже имели определенный багаж знаний из программы высшей школы: как ни как - они имели за плечами кто высшее училище, кто - институт, а кто и академию.
У военных есть ряд анекдотов. В том числе и о системе образования. В одном говорится, что взводный отличается от профессора тем, что, он ничего не зная, преподает же подчиненным все: и уставы, и строевую и физическую подготовку, и химию, и физику, и историю, и географию, и политологию, и много еще чего. В то же время профессор знает много, но преподает только один предмет.
Второй. В части идет итоговая проверка, каждый день по несколько зачетов. И вот, когда казалось, что уже нечего сдавать, проверяющего осенило, он вечером на построении объявляет:
- Завтра, товарищи офицеры, будете сдавать китайский язык.
Никто не шелохнулся, не выказал никаких эмоций, все отрешенно смотрели на начальника.
- Вопросы есть? - с надеждой спросил он.
- Разрешите, - поднялась рука самого молодого лейтенанта, - в какой форме одежды приходить?
Довели, что называется.
Остальное образование Виталия - домашнее, если можно так выразиться. Но, естественно, без учителей и гувернеров. Этого тогда просто не существовало, да и не те были доходы всю его жизнь. Самообразование - может быть не самый лучший метод познания, но за неимением другой возможности - самый надежный.
Книга, вот главный предмет в его доме. Систему старался всю жизнь навести на свое чтение, но не всегда это удавалось. Жизнь диктовала свои условия. Но никогда не отчаивался, приспосабливался к обстоятельствам. Брал книги по какой-то тематике и штудировал до тех пор, пока или книги заканчивались, или другая тема наезжала со всей неотвратимостью.
Был даже момент, длившийся пару лет, когда он учился в Университете марксизма-ленинизма и отказался совершенно от чтения художественной литературы, стопами поглощал только политическую. Это были в первую очередь классики, которые его удовлетворяли больше чем учебники, выхолащивавшие мысль.
Пришел как-то к нему поэтический период, когда мало читалась нерифмованная строка. Били периоды фантастики, военных приключений, мемуаров, географических фолиантов. Но с годами все пришло в органичное равновесие. Но историческая литература осталась превалирующей.
И теперь он знает, что почти ничего не знает, хотя знает значительно больше большинства людей, или, по крайней мере, - больше многих. Но как же это мало по сравнению с тем, что мог бы знать, будь больше времени на это познание!
С регулярным образованием его детям повезло уже значительно больше. Оля закончила медицинский, а Юля педагогический институт, и второй ВУЗ, экономический. Это хороший фундамент перед началом трудового, жизненного пути.
* * *
Ну, вот и все. Хотел сказать: не жизнь, а смех и слезы. Но смеха-то было не так уж и много, да и слез - тоже. Хотя, конечно, и веселились, и грустили. Чему-то радовались, от чего-то - огорчались. Жизнь как жизнь, всего в ней помаленьку. У кого-то может быть веселее, у кого-то грустнее. Но это опять же, как на нее смотреть, как к ней относиться. Нормальная жизнь! Пусть у детей и внуков будет лучше.


Книга вторая
СОЛДАТСКАЯ ЛЯМКА

И рад бы дальше с песней да цветами,
Но, не пуская в светлые края,
Как черная собака на кафтане,
Повисла сзади молодость моя.
А. Павлов

Часть I. УЧЕБКА

Новобранец

На военную службу его призвали в ноябре 1966 года, уже после Октябрьских праздников, в которые он последний раз был в турпоходе.
Уже стояла зима, очень ранняя в том году, и группа туристов в том походе ночевала не в палатках, а в доме полевого стана, где даже имелась печка, которую они подтапливали. Уже к 10 октября подморозило настолько, что речку Бабку в тот день переходили по льду, который слегка потрескивал, но туристов, вытянувшихся редкой цепочкой, выдерживал. А к началу ноября установилась настоящая зима с солидным снежным покровом.
С призывного пункта призывников по улицам города пешком провели километра три на станцию Пермь - 2. Вдоль колонны новобранцев по тротуарам двигались провожающие, друзья, подружки и родственники, угощавшие всех и каждого и выпивкой и закуской. Бедные сержанты и лейтенанты, сопровождавшие подопечных, ничего с этим поделать не могли и только посматривали за общим порядком в строю.
Виталию тоже сунули кружку с водкой. И отказаться он не мог, чтобы не обидеть добрых земляков, и выпить претило нечастое среди молодежи обостренное чувство гражданской ответственности, преобладавшее в нем над всеми остальными чувствами. Он быстренько изобразил себе и окружающим такой фокус: в мгновение ока влил себе в рот содержимое кружки и сунул ее благодетелям. Второй рукой прикрылся, вроде бы утираясь, а сам, воспользовавшись потемками, сплюнул водку в снег под ноги. Ему дали еще кусок хлеба, что оказалось весьма кстати - зажевал им горечь и довольный собой и земляками двинулся дальше.
На станции народа набралось как на демонстрацию. Ребят быстро-быстро провели через толпу в туннель, построили там, проверили и повели на перрон, оцепленный милицией. Заполнили ими несколько вагонов свердловского поезда, отправлявшегося около одиннадцати часов вечера. Все делалось оперативно, почти бегом.
Только закрыли двери вагонов, - милиция сняла оцепление, и на перрон вытекла вся толпа провожающих. Очень скоро все они нашли своих рекрутов и стояли под окнами вагонов, крича напутствия и жестикулируя до самого отхода поезда.
Виталия провожали Володя с Эммой и ребята с завода, в основном - туристы. Они тоже чего-то говорили, а потом, пока поезд набирал скорость, отставая, тихонько шли следом, махая руками. Одна девчонка, от кого Виталий совершенно не ожидал такой прыти и не знал о ее к нему особом расположении, бежала до самого конца перрона, когда поезд уже шел на полной скорости и чего-то кричала. Он ничего не расслышал и вскоре забыл об этом эпизоде...
Утром приехали в Свердловск. Строй повели в "школу Гайдерова", так называлась сержантская "учебка", видимо по фамилии тогдашнего командира. Там они пробыли день, валяясь вдоль стен на полу солдатского клуба.
Время от времени их строили, делали перекличку, формировали команды. Кого-то уводили, кого-то оставляли, приводили новых. Потом все повторялось. Иногда "покупатели" предлагали откликнуться то спортсменам, то художникам, то поварам, то еще кому-то. Виталий смотрел на все происходящее отрешенно, решив отдаться на волю случая, а не совать голову по собственному желанию опять же неведомо куда.
Наконец подняли, пересчитали и повели куда-то и их немного поредевшую, но тут же пополненную команду. Вскоре они уже сидели в общем вагоне поезда, стучащего колесами и следующего обратно на запад, в Казань. Пермяки решили, что повезут через Пермь и даже повозмущались промежду собой: "Зачем возить взад-вперед? Неужели нельзя было сразу везти на место, - уже бы там были", - географию вчерашние школьники в то время знали неплохо, даже без карты. Но повезли их другой веткой, через юг Пермской области, о существовании которой впопыхах как-то позабыли.

Казань

Что и как было в Казани по прибытии, помнится как-то не очень радужно, но отдельные эпизоды довольно четко. Привели их в школу младших авиационных специалистов - ШМАС, с четырехэтажной казармой. Теперь эта школа на полгода стала родным домом. Виталий попал в роту на самом верхнем этаже, из окон которого хорошо была видна гражданская жизнь за забором, но времени на созерцание той зазаборной жизнью у солдат совершенно не оставалось. И лучше ему запомнилось расположение внутри части, чем пейзаж за окном.
Вначале все было внове, непривычно и нехорошо. На душе было муторно даже у Виталия, повидавшего оборотную сторону благополучной жизни, а каково было ребятам, оторванным от материнского крылышка! Повели ребят для начала в городскую баню километра за три, где после купания выдали обмундирование, новенькое белье, портянки, сапоги. Все холодное, жесткое, неуютное. Старшина показал, как наматывать портянки - самая главная на тот момент наука, важнейший урок первого дня службы. Кто не усвоил, тут же оказался наказанным - по дороге из бани до казармы набил себе мозоли.
Надетое на влажное тело холодное обмундирование топорщилось, не согревало. Своя же привычная домашняя мякенькая одежка, шарфики, пальтишки с воротниками, мягкие поношенные шапки, все это пока они мылись, исчезло, было свалено в кучу в кладовке, а после отправлено на ветошь.
Постепенно и в то же время стремительно втягивались в строгий армейский режим, привыкая к казарме, командирам, соседям по строю, по койке, по учебному столу. Появились приятели и недруги. В армейском коллективе люди сходятся и размежевываются быстро, все определяется моментально. Все тянутся к родственным душам. Не всегда и объяснишь, почему избрал в друзья того или другого парня.
"Наука побеждать" давалась если не легко, то и не с особенным трудом. Успевал Виталий по всем предметам неплохо. Они изучали самолет МиГ-19, готовились стать его механиками. Попутно обучались всем прочим армейским премудростям. Ходили в наряды по роте, на кухню, в караул и, даже, в городской патруль.
В первые недели всем не хватало еды, хотя кормили и сытно и полновесно. Но чего-то не хватало, хотелось чего-то еще. Виталий нашел выход из положения, он во время самоподготовки в перерыв забегал в солдатскую чайную, что находилась в учебном корпусе, и покупал стакан кофе и маленькую булочку. Когда кончились небольшие, еще из дому, деньги, - прошло и неприятное ощущение в желудке.
От патрульной службы Виталию запомнилось два эпизода: солдат на вокзале, который подчеркнуто старательно отдавал им воинскую честь, и одинокая фигуристка под музыку катавшаяся на катке, мимо которого пролегал их маршрут. С отпускником на вокзале ребята поговорили, оказалось, что где-то в пути он попался очень строгим патрулям, и чуть было, не был наказан за какую-то мелочь. С фигуристкой они естественно не беседовали, до нее было далековато, но полюбовались ею - девчонка все-таки, а парни уже соскучились по ним.
Уже к Новому году подготовили, какую ни какую, художественную самодеятельность, а на 23 февраля уже устроили ее смотр, где Виталий читал какие-то патриотические стихи из Демьяна Бедного и Константина Симонова.
Зимой солдаты бегали на лыжах по речке Казанке и по Волге, там пролегала их лыжня, как раз мимо часовенки на островке, откуда при Иване Грозном делался подкоп под Казанский кремль.
Почти всегда вдоль реки дул пронизывающий ветер, несущий поземку. Солдаты брали старые газеты и обкладывались ими, вкладывая между обмундированием и бельем. Этому их научил взводный, служивший до этого на Крайнем Севере. Этот нехитрый прием действительно оказался эффективным: коленки и прочие уязвимые во время лыжной гонки навстречу ветру ни капельки не мерзли, особенно если газета прокладывалась в два и более слоев. Хуже обстояло дело с лицами, которые нечем было прикрыть. Но тут они смотрели в оба и за собственными ощущениями и за своими товарищами: растирали щеки и носы докрасна.

Пионервожатый

В марте несколько человек, активных комсомольцев, назначили пионервожатыми в близлежащую, в трех трамвайных остановках от части, школу, куда они ходили раз в неделю заниматься со своими подопечными. Виталий оказался в их числе. Никакой программы ребятам не дали, пустили работу, что называется, на самотек. Парни провели со своими отрядами по несколько бесед и на этом их работа плавно сошла на нет.
Помнится, в Перми Виталий какое-то время тоже был вожатым у четвероклассников, когда сам учился в десятом. Как ни странно, его еще и на это хватило в то время. Так вот, там работа у него получалась значительно лучше, она была действительно интересной, проводились какие-то игры, конкурсы, экскурсии. А тут что-то было не так, самому было скучно. Да и ребятишки, шестиклассники попались пассивные, их мало что интересовало, а старшая пионервожатая ничем, даже советом, помочь не могла или не хотела. Такая ситуация сложилась во всех отрядах и ребята последнее свое мероприятие, на второй месяц работы, решили провести для себя: вместо школы пошли в кинотеатр - прогуляли. Смотрели новый тогда фильм "Старшая сестра".

Что для солдата главное

В апреле рота, как и вся школа, интенсивно готовилась к параду в честь Дня Победы, и 9 мая участвовала в нем на центральной площади Казани. Ух, как жарко было в тот день в мундирах с ватной подкладкой и стоячими воротниками. Надо сказать, что весна в том году была как никогда ранней и теплой.
После парада солдат в знак поощрения повели в театр имени Мусы Джалиля, который они за полгода посетили дважды. А еще они побывали в русском драматическом театре имени Качалова. Все пишется по памяти. Если в чем-то ошибаюсь, - простите меня, казанцы.
В Казань, в школу младших авиационных специалистов их, пермяков, свердловчан и ребят из соседних городов и районов, привезли дня через четыре после отправки из дому. Время как-то потерялось в кутерьме событий, непривычно настигавших ребят, оторванных от привычной жизни и брошенных в суровые армейские будни.
Когда ребят распределили по ротам и взводам, то оказалось, что кроме уральцев среди них появились рязанцы и узбеки. Таким составом, бок о бок, им пришлось прослужить в учебке эти холодные полгода.
К уже сказанному хочется добавить, что первые дни, недели и, даже, месяцы, самое трудное время для молодых солдат и, особенно для тех из них, кого служба оторвала от теплого материнского крылышка. Весь жесткий армейский уклад ограничивает свободолюбие, давит не столько тяжестью обязанностей, сколько моральными переживаниями.
Надо также заметить, что этому учебному взводу повезло с командирами. Взводный, капитан Хабибуллин, был уже на излете служебной карьеры, но это его не разочаровало, он добросовестно выполнял свои командирские обязанности, был ребятам добрым учителем по основным видам подготовки и... мамой. Замкомвзвода, старший сержант Виктор Федькин, дядька в возрасте, челябинец, выступал в роли строгого, но справедливого отца.
Более высокое начальство их почти не касалось. Ротный командир, майор, приходил в казарму, дневальный подавал команду: "рота, смирно!", дежурный по роте докладывал ему о "не произошедших происшествиях" и он уходил к себе в кабинет, выходя из него только по естественным надобностям или в штаб школы, по вызову или по необходимости. Ротного замполита, молодого капитана, за полгода солдатам удалось видеть раза три, - собирал комсомольский актив, ставил какие-то задачи, про самодеятельность, про шефство над школой, например. Все остальное время он находился, как говорили, на сессии - учился, то ли в Казанском университете, как Ленин, то ли еще где-то.
Взвод изучал конструкцию самолета МиГ-19 и его двигателя, обслуживание и эксплуатацию его систем и агрегатов. Взводный до того доходчиво все объяснял, что сложнейшие процессы происходящие, например, в реактивном двигателе уяснялись с ходу и не забылись и через четыре десятка лет.
Практические занятия проводились в классах-лабораториях, где имелись все агрегаты самолета в натуральном состоянии, в разрезе и в действующих стендах-макетах.
Однажды, на четвертый месяц учебы, взвод повели на "аэродром". Там все было оборудовано по взаправдашнему. Несколько самолетов на стоянках, СКП, РСБН и прочие аэродромные сооружения. Только взлетно-посадочная полоса и рулежки были миниатюрные - никто с этого "аэродрома" не взлетал. Здесь только учились обслуживать самолеты и аэродромное оборудование на земле. Солдат учили "заносить хвосты", из них готовили "взлетно-подпрыгивающий состав", как здесь шутили. А вообще-то шла серьезная подготовка, в конечном итоге парни должны были, при необходимости, уметь выпускать летательные аппараты в полет, заменив при необходимости техников.
Общевойсковые дисциплины: уставы, строевая, стрелковая, физическая, политическая, ЗОМП и прочие виды подготовки тоже изучались по расписанию и распорядку дня.
Дважды в неделю проводились политзанятия, где солдаты изучали текущую политику и историю Вооруженных Сил и страны, но в основном, последнего столетия. А Виталия всегда влекло в древность, интересовала более глубокая, дальняя история. Этот интерес восполнялся чтением библиотечных книг. В библиотеку он записался при первой же возможности. Первую книгу, которую взял почитать в солдатской библиотеке, был "Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели. Как-то так случилось, что до того эта книга ему не попадалась. Но на чтение времени оставалось совсем мало - в обеденный перерыв, да вечером в "личное время", когда надо успеть и подшиться, и поутюжиться, и письма написать...
Письма писали поначалу все часто. Их писали и в личное время, и на уроках, и на самоподготовке незаметно от командиров, которые строго следили за целевым использовании каждой минуты. Но солдат всегда найдет момент и возможность обвести командира вокруг пальца в более серьезных вопросах, не то, что в написании какого-то письма, особенно когда все сидят и скрипят перьями в конспектах. Уж листок письма между страниц толстенной тетради всегда затеряется. Некоторые хохмачи в перерывах веселили сослуживцев своими сочинениями подружкам. На третьем месяце учебы рязанец Карпухин уже вешал своей подружке "лапшу на уши", описывая, как он "лятаить". Слушая его, парни покатывались со смеху. К этому времени они еще только теорию частично осилили.
От интенсивной работы - умственной и физической - скоро все преобразились, стали выглядеть более мужественно, исчезли пухлые щечки, прибавилось мышечной массы. К концу полугодия в бане уже не стеснялись друг друга, не комплексовали. С одной стороны, привыкли друг к другу, с другой - все действительно возмужали, даже ребятишки из городов, не утруждавшие себя до службы никакими физическими занятиями.
И в строю, и на физподготовке все смотрелись молодцами. Теория, правда, не всем давалась одинаково, но это уж, как и в школе, кому как даются науки. Однако на это обычно ребята не обращают особого внимания. Для парней важнее их физические данные.


Часть II. БОЕВАЯ ЧАСТЬ

Авиамеханик

После окончания школы отличникам службы дали возможность выбрать из трех названий дальнейшее место службы по списку, в котором значились Тольятти, Болшесавино и Мары. Некоторые выбрали Поволжье. В Мары с удовольствием просились ехать наши узбеки. Увидев название Большесавино, Виталий вспомнил, что это под Пермью - записался туда. Среди добровольцев в Пермь поехало всего несколько человек из уральских областей. Остальные ехали с ними без особого энтузиазма, хоть ребята и рисовали им весьма патриотично прекрасные картины уральского климата.
Через неделю команду в несколько десятков человек встречала солнечная в тот день Пермь. Стояло начало июня. Было жарко. Сокол, так назывался военный городок с почтовым адресом "Б-Савино-2", встретил новичков солдатской строевой песней тех, кто оттрубил здесь от года до трех лет. В парке деревья зеленели, необычно буйно для этого времени, полной листвой.
Не прошло и трех дней, как подул холодный северный ветер, все затянуло низкой облачностью, и навалило снега по колено. Ненастье простояло дня три, потом неделю таяло. В то лето солдаты ежедневно собирали в парке опадающую листву, иногда вместо зарядки, иногда как послеобеденная разминка.
При распределении Виталий с некоторыми своими самыми близкими друзьями попал в ТЭЧ полка. Командир этого подразделения имел преимущественное право первого отбора личного состава из прибывающих в часть специалистов. Интересное наблюдение: в каждом призыве он забирал к себе всех немцев, если они попадались. Но таких оказывалось не так уж и много. Они обычно оказывались в стройбате. Яковлев же потом прилагал все усилия, чтобы оставить их на сверхсрочную службу. Его подразделение на две трети состояло из сверхсрочников.

Макаронная служба

Присмотревшись к службе, взвесив все за и против, Виталий ближе к середине своей срочной службы тоже принял решение - остаться в армии на сверхсрочную службу. Это то, что теперь называется контрактной службой. А тогда сверхсрочников пренебрежительно называли "макаронниками" и еще какими-то обидными прозвищами. Но Виталий ко всяким глупостям всегда относился философски.
Оформив все документы и получив офицерское обмундирование, он устроился жить в гарнизонную гостиницу. Проживание в ней стоило сущие копейки, если вообще чего-то стоило.
Оклад сверхсрочника равнялся средней оплате труда на гражданке. Прожить на такие деньги с семьей было непросто. Выручали паек, готовое обмундирование и кое-какие льготы. Но Виталий еще не был ни только женат, но даже не имел подружки и семейные заботы пока не занимали его голову. Он знал, что с каждым годом оклад будет расти и вообще, в те годы военным периодически добавляли денежное содержание, крепко урезанное в свое время Хрущевым.
Виталия не оставляло желание стать офицером. Оно не было навязчивым, но никогда, с тех пор как они с братом эту мысль зародили, она не покидала его. Он ждал подходящего случая. И этот случай вскоре подвернется в виде краткосрочных офицерских курсов, прием на которые для уже служащих в армии не был сложным.
Теперь, живя в гостинице и приходя на службу как на работу, он волен был распределять свое свободное от службы время по своему собственному усмотрению, а не по воле отцов-командиров. Он стал ездить в город, чаще посещать музеи, театры, кино и прочие заведения. Одним словом - самообразовываться. Много читал, как и всегда в своей жизни. Покупал книги. Собрал хорошую коллекцию музыкальной классики на грампластинках, но ее кто-то перед его выездом из гостиницы у него слямзил.

Жгучий мороз

Зима 1968-69 года под Пермью выдалась невероятно морозной. В декабре и январе термометры зашкаливали за минус пятьдесят градусов. Февраль тоже не баловал оттепелями. Тридцать градусов мороза в ту зиму уже считалось теплом.
Прошлым летом, прикинув палец к носу, Виталий заключил контракт с командованием части на сверхсрочную службу, продолжая оставаться хоть и в новом положении, но в старом качестве - механиком по самолетным системам. Досконально изучил и освоил последовательно: шасси, фюзеляжное хозяйство, двигатель. Все это по самолетам МиГ - 19 и УТИ МиГ - 15. А когда на вооружение полка поступил самолет МиГ - 25, истекающий спиртосодержащими смесями, начальник технико-эксплуатационной части полка майор Яковлев Валентин Николаевич, перебрав весь коллектив на предмет устойчивости к алкоголю, назначил Виталия на самую в этом отношении опасную систему кондиционирования.
Приходилось изворачиваться, чтобы и дружбу ребят не потерять, и чтобы начальство не имело повода "серчать". Но его друзья оставались сами стойкими, а любители "зеленого змея", вдруг воспылавшие к нему вниманием, в основном люди значительно старше его по возрасту, остались на достаточной дистанции. Как это ему, еще довольно молодому человеку, удалось, самому не совсем понятно, но они не решались домогаться выпивки, которая лилась из Виталиных патрубков, сквозь его пальцы, потоками.
Одним из самых близких Виталиных сослуживцев с первого дня службы в полку был сержант Трайзе Владимир Егорович, сибиряк, но по фамилии его предки, очевидно, были из-под Камышина. Там, как поведала Виталию тетушка, жили немцы с подобными фамилиями. Они с Владимиром дружили семьями, одно время даже жили на одной лестничной площадке, а их тещи всю жизнь были соседками. Благодаря Владимиру Виталий и познакомился со своей спутницей жизни - Любушкой.
Владимир со временем тоже стал офицером, тоже дослужился до майора и был командиром родного подразделения - ТЭЧ ИАП. Именно так. Повезло человеку все четверть века прослужить в одном подразделении - редчайший случай.
Тогда, уже в таких должности и звании, с ним случилась характерная для нашего времени история.
Наклевывалась "Правительственная командировка", служба где-то в одной из африканских стран. Оформили все документы, наступило непонятное затишье. Мурыжили долгое время, уже все сроки прошли, а приказа на отъезд все нет. Потом оказалось, что давно уже кто-то уехал в то место, а Владимир все ждал. Не решались ближние начальники ему сообщить об отказе без видимой, благовидной причины. Хорошо хоть не угораздило его более предметно готовиться к отъезду - избавляться от домашнего имущества.
Честно говоря, если бы он поехал, Виталий бы усомнился, что у нас есть дискриминация по национальному признаку. Но, увы!
Жил Виталий в гарнизонной гостинице с такими же холостяками и прикомандированными. Здесь же ютилось несколько молодых семей в ожидании квартир.
Холод пробирался во все щели. Система отопления, весьма хлипкая, не справлялась с природой. Жильцы сначала пытались спасаться ночью под вторыми одеялами. Потом принялись дополнительно утеплять окна, которые, в конце концов, плотно забили теми же байковыми одеялами, пообещав завхозу, что они останутся целыми и невредимыми. Так что по утрам, пока не выходили на улицу, они понятия не имели о том какой там день зарождается.
У Виталия имелся большой старый радиоприемник с проигрывателем, подарок старшего брата, который включался по утрам, чтобы послушать новости и узнать все о погоде. И вот как-то в середине января диктор сообщает: "Температура за окном минус пятьдесят градусов Цельсия, влажность воздуха сто процентов, в воздухе - ледяные иглы". Это сообщение всех очень заинтриговало, в нем только температура никого не удивила.
Выйдя на улицу, по привычке уже прикрываясь высокими воротниками, чтобы не перехватило дыхание, увидели прекрасное солнечное утро с сияющим снегом и покрывшим деревья куржаком. Воздух весь искрился и сверкал, очевидно, этими самыми ледяными иглами. Само солнце виднелось как в дымке сквозь эту ледяную стопроцентную влажность.
Та зима знаменательна для семьи Виталия тем, что накануне Нового года состоялось его с будущей женой знакомство, и начались амурные переживания и страдания по поводу взаимности и ответности их чувств, переросшие в интенсивную дружбу и приведшие к свадьбе в начале лета. А познакомились они в новогоднюю ночь на дне рождения ее подруги, которую угораздило родиться именно в Новый год. Попал Виталий туда совершенно случайно - сослуживец, Степан Цыбулич, ходивший к Валентине на правах жениха затащил, видя, что Виталию не с кем встречать главный праздник года. Вернее Виталий просто хотел поехать к родным и посидеть в семейном кругу. Но соблазнился на агитацию друга. Родных он поздравил с Новым годом в следующий выходной.
Как-то так получилось, что Виталий с Любой оказались рядом за столом и парой в танцах - остальные уже создали свои устоявшиеся пары.
И началось, закружилось. Встречи при луне и в безлунные ночи на трескучем в ту зиму, как уже констатировалось, морозе. Разговоры и объяснения согревали и бодрили. И, несмотря на многочасовые прогулки, никто из них в ту счастливую зиму не простудился.
Никакой мороз не помешал их с Любой встречам под зимними звездами, откуда где-то в феврале его будущий тесть Николай Иванович, пожалев, пригласил их в дом, а ближе к весне, тоже еще холодной, теща, Мария Ефимовна, предложила остаться на ночь на раскладушке в родительской комнате. Так и пригрелся.
Оттрещали морозы, пришла дружная весна. В марте отыграли свадьбу их друзей, Степана с Валентиной. А 22 апреля и они, в день рождения "дедушки Ленина", подали заявление в ЗАГС и 30 мая расписались, получили свое Свидетельство о браке за номером 13. ЗАГС, конечно, громко сказано. Почему-то, уже и не припомнится почему, они поехали в пригородный сельсовет, на территории которого находились Любин поселок и наша воинская часть. Оказывается, можно было все это оформить и в городском Загсе, но тогда им это было как-то безразлично, как и сейчас не переживают по этому поводу. Как-то приметы о том, что "в мае жениться - всю жизнь маяться" и несчастливое тринадцатое число к ним не прилипли. Или они эту "маяту" считают нормальной жизнью? Кто их знает.
Стоял теплый солнечный день, но пока ехали в сельсовет, их несколько раз настигал ливневый майский дождик, говорят - это добрый знак.
Свадьбу играли только седьмого июня, когда в части закончились учения. Даже сюда вклинилась служба, заставила на неделю перенести первое главное семейное торжество. Но ничто не повлияло на их взаимоотношения, которые естественно прошли через кризисы и испытания на прочность. Но ни разу причиной размолвок не выступала измена с чьей-либо стороны. Этого они счастливо избежали. Кризисы были чисто психологического порядка, но преодолеть их удалось без тяжелых последствий. Так и живут. И не тужат. Любовь Николаевна иногда признается, что "виновником" крепости их семейного союза является муж, изначально взявший на себя заботу об этом.
И вот, без шума, помпы и посторонних глаз отметили они поочередно деревянную, стеклянную, фарфоровую, серебряную, жемчужную и полотняную свадьбы. Рубиновая на носу. А там и до золотой рукой подать. Дожить бы только.
И ничего, что конфеты - "Красный мак", - которыми Виталик угощал юную Любушку в ту далекую морозную зиму 1969 года, доставая их из карманов своего технического полушубка, попахивали керосином, уже не ощущаемого им.
А вы говорите, в сильный мороз жить тяжело, чувства застывают. Ничего подобного! Еще как легко: бежишь от него, от мороза, очень даже шустро. Что на свидание, что - с него. А чувства только закаляются. Ишь, чего придумали! Столько мерзнуть, терпеть лишения и вдруг - это впустую? Да ни за что! Нужно жить счастливо!

Домоводство

Виталий никогда не чурался домашних дел и забот, приводя иногда этим в замешательство, а то и в изумление новых знакомых. Так случилось и с новой родней.
Тесть с тещей, живя в пригороде в собственном доме, вели подсобное хозяйство, позволявшее поддерживать семейное благополучие на достойном уровне. Тесть хоть и зарабатывал неплохо, но на довольно большую семью, только детей пять человек, требовалось значительно больше. А тут тебе свой огород со всеми овощами, курочки с яичками и хрюшка, из которой к зиме получалось мяско и целый сундук соленого сала в чуланке.
И вот на второй год совместной с Любушкой жизни в начале зимы, когда тесть затеял забой набравшей необходимый вес свиньи, Виталий предложил наготовить из ливера домашней колбасы. У тещи губа отвисла от такого необычного предложения. Как это молодой зятек, к тому же не деревенский по ее понятиям и вообще - военный, собирается делать колбасу. С какого боку к этому делу приступиться?
Тесть, человек падкий на все необычное и практичный живо заинтересовался:
- А ты знаешь как это делается?
- Да помню как мама ее каждый год делала. Я ей в этом помогал. Думаю - ничего сложного в этом деле нет.
- А где мы возьмем приспособления?
- Особых приспособлений не нужно. Вся посуда в хозяйстве есть. Главное - мясорубка. Вот только нужна насадка для оболочки, такая трубка к мясорубке, на которую натягивается кишка и потом через нее набивается фаршем. Но это я попробую изготовить на работе.
- А кишки? Я знаю, что их используют, но их же надо подготовить, они ведь знаешь, чем наполнены, как их отмывать?
- Этим мне приходилось заниматься. Нужны только две вязальные спицы через которые вывернутые наизнанку кишки пропускаются и получается тонюсенькая оболочка.
Тесть все живо смекал и одобрительно кивал и поддакивал, и если бы не его поддержка и одобрение, не удалось бы зятечку блеснуть своим умением, так как теща пребывала в глубочайшем скепсисе до конца всего этого предприятия. Даже уже в момент изготовления колбасы старалась уменьшить возможный ущерб, - выбирала лучшие кусочки, чтобы хоть разок еще накормить семейство тем, что может кануть в негодность.
Виталий же активно принялся за дело - накануне очередного выходного, на который намечался забой свиньи и вся многотрудная работа, изготовил переходную трубку и морально подготовился к столь необычному делу, вспомнил все до мельчайших подробностей, чтобы, не дай бог, чего-нибудь не напортачить. Тогда пиши, - пропало, будешь вечным врагом тещи и посмешищем для остальных.
К счастью все получилось как нельзя лучше за исключением того, что колбаса получилась жирноватой, так как такой компонент как цековина весь попал в фарш, чего не скажешь о мясе и ливере. Но поджаренная на сковороде и забитая яйцом, она уплеталась за милую душу!
Пройдут годы, и вот в новые времена, когда прилавки стали ломиться от колбасной продукции сомнительного происхождения, которую без сомнений в ее доброкачественности в рот не возьмешь, пришлось вновь тряхнуть стариной, приняться за изготовление не только натуральной ливерной, но мясной колбасы. Новое поколение приняло этот самодельный продукт на ура. Теперь уже не молодожен и зять, а почтенный отец семейства, тесть и даже дед показал свое мастерство.

"Как он пролез?"

На военную службу Виталия, как видим из предыдущего описания, призвали осенью 1966 года. К этому времени за плечами было полтора года работы на заводе Аппаратуры дальней связи (АДС) в Перми, одиннадцать классов вечерней школы рабочей молодежи (ШРМ) №20 и неудачная попытка поступления в Пермский госуниверситет.
Эту неудачу можно было бы приписать недостаточно глубоким знаниям, полученным в поселковых и сельских школах, где учителя сами не имели высшего образования, а также в вечерней ШРМ, где после рабочего дня борьба больше шла не за знания, а со сном.
Но теперь-то, по прошествии многих лет и обнародовании некоторых документов, уже точно известно, что ему при всем его желании, прилежании и стремлении не полагалось иметь высшего образования. И много чего еще.
По завершении срочной службы встал вопрос - куда пойти, куда податься. Виталий был предоставлен сам себе, ни кола, ни двора, как говорится.
И пришло решение, остаться в армии на сверхсрочную службу. Специальность авиационного механика в технико-эксплуатационной части истребительно-авиационного полка (ТЭЧ ИАП) ему, в общем-то, нравилась. Но, главное, здесь имелась перспектива скорого получения жилплощади, как только обзаведется семьей. Зарплата, правда, была незавидной, но и на заводе, куда он мог вернуться, получал ненамного больше, а тут еще добавлялись паек и обмундирование, да кое-какие льготы.
И вот - служит, активно участвует в общественной жизни, пописывает заметки в армейскую и окружную газетки. Естественно, выдержанные в духе времени, с которым особых противоречий в себе не возбуждал, принимая жизнь такой, какая она есть. Даже кроссворды публиковал. В заметках в какой-то степени самовыражался, и какие никакие рубли получал за них. Помнится, за одну статью в окружной газете, где он живописал прелести регламентных работ на летательных аппаратах с использованием технологической карточки, ему прислали аж пятнадцать рублей с копейками - пятую часть его тогдашнего оклада. Можно было целый пир закатить. Но не до пиров было, - жили с молодой женой более чем скромно, да к тому же с детства был поражен бациллами книголюбства. Нет, чтобы только в библиотеках удовлетворять свою страсть, так приобретение, обладание интересной книгой - чуть ли не первейшая потребность.
Однажды написал небольшую заметочку по актуальной тогда проблеме международного характера, о событиях в Португалии. Хотел послать в одну из газет, но вдруг взял да и отправил ее в интересовавший его журнал "Новое время" без всякой надежды на то, что ее опубликуют. Но вскоре получил из редакции бандероль со свежим номером журнала, еще не дошедшим до места по подписке. В сопроводительном письме Виталия благодарили и приглашали к дальнейшему сотрудничеству. Может быть, это со стороны редакции был обязательный дежурный жест, но очень приятный для автора, сейчас редко встречающийся. Правда, как-то больше не случилось у него повода к продолжению такой связи.
Проходит немного времени и при очередном навещении брата, жившего в пригороде Перми, недалеко от воинской части, тот взволнованно и гордо поведал Виталию, что при встрече со знакомым районным особистом, он был буквально подвергнут допросу. Особист досконально выяснял, кем это приходится водителю "скорой помощи" писака, добравшийся аж до столичного журнала и где он работает и почему ему сей субъект неизвестен.
Брат чистосердечно признался, что Виталий приходится ему братом, независимым от него, делающим все, что ему заблагорассудится, не спрашивая советов и разрешений даже у него, старшего брата.
- А не знаете вы его потому, что он как ушел в армию, так в ней и остался. Он там и в партию вступил, и в каком-то университете учится "на Брежнева", и офицером недавно стал, - какие-то курсы закончил.
- И как он пролез!? - закончил особист разговор, оставив брата в недоумении: куда это братишка пролез - в журнал, в армию, в партию, в офицеры, или еще куда?
А в голосе особиста брат услышал оттенки, говорившие о том, что тот досадует на что-то. Может быть на то, что стало возможным немцу столь многого достичь, куда-то "пролезть", а может на то, что не он опекает этого выскочку, родившегося под бдительным оком его собратьев, но к двадцати годам полувывернувшимся из-под этой опеки. Брат же гордился всеми этими обстоятельствами, но и чувствовалась его озабоченность.
Надо заметить, что за всю жизнь ни один представитель "органов" не разговаривал с Виталием, не допрашивал, не вербовал. Но в каждой части были офицеры по кличке "молчи-молчи" - начальники "особого отдела", которые, конечно же, имели и на него свое досье. Интересно было бы почитать, что там имеется.

Сослуживцы

Командиром полка у нас был полковник Пастухов Гертруд Павлович - Батя, называли его солдаты. Это был действительно очень хороший человек, относившийся к нам, молодежи, и к ветеранам с отеческой заботой. Он, заслуженный летчик, не чурался разговаривать с каждым своим подчиненным, не только по долгу службы, но и по велению сердца.
Особенно часто с ним общались нерадивые персоны, мы им даже завидовали, так как общаться с Батей не было страшно даже нарушителям. Он никогда не повышал голоса и если наказывал кого-то, то справедливо. К Виталию он относился по-отечески. И даже позже, когда их пути разошлись, он интересовался успехами этого скромного и дисциплинированного паренька.
Нашим подразделением командовал майор Яковлев Валентин Николаевич. Это был удивительный человек с бульдожьей хваткой. Его побаивались, но никогда не шарахались от него, как это бывает с другими командирами. Он был из сирот, с детства воспитывался в каком-то военизированном учебном заведении, окончил среднее училище, но, не смотря на это, дослужился до полковника, став впоследствии командиром ОБАТО, а потом начальником тыла корпуса. И все это без высшего образования. Хозяйственником он был отменным.
В 1970 году в наш полк прибыло пополнение молодых летчиков. До этого у нас летали в основном опытные пилоты, среди которых были еще и фронтовики, начавшие покорять небо в последние месяцы Великой Отечественной войны. Звезд с неба наши старики не хватали. Понятно, что их сверстники, которые могли и хотели сделать большую карьеру, - давно ее уже сделали, а эти просто дослуживали до пенсии в рядовых летчиках в званиях капитанов.
Молодежь же пришла амбициозная, с дальним прицелом. Летали они много, при возможности больше плана. В те годы проблем с материальной частью и горючим не существовало. Все планы обязательно выполнялись и перевыполнялись. Не летали только в праздники и выходные дни.
Хотя МиГ девятнадцатый считался одним из самых аварийных самолетов, летных происшествий в нашем полку не было уже несколько лет, кажется с тех пор, в середине шестидесятых, когда подполковник Ашкенадзе катапультировался, не вынув ног из педалей. С ногами, к счастью, ничего не случилось, они просто выскользнули из унтов, и он приземлился в одних носках. Хорошо, что носки были теплые, и что скоро набрел он на домик лесника, который обул его в свои старые кирзовые сапоги. Лесника потом поощрили, подарив, помимо прочего, и новые летные унты. Везло у нас в те времена лесникам: один космонавтов Беляева и Леонова спасал, а этот вот нашего Ашкенадзе.
Но несчастье случилось именно с одним из молодых пилотов перед самым Днем Победы 1971 года. Во время полетов 7 мая лейтенант Рубаненко где-то в районе Березников сорвался в штопор и упал на не растаявший еще в этих холодных краях лед заболоченной местности. Самолет сгорел. Все, что от него осталось привезли потом к нам в ангар ТЭЧ полка, разложили по полу и долго изучали каждую деталь, особенно сочленения тяг. Искали причину. Особенно жутко было смотреть на обугленный летный ботинок так и оставшийся в правой педали.
Этот случай подействовал на молодежь отрезвляюще, многие стали осторожнее, некоторые - приветливее с техническим составом, а то кое-кого из них по молодости заносило на высокомерие. Поняли и такие, что состояние техники зависит от техников и механиков, а жизнь пилота находится в прямой зависимости от состояния техники.
Командование тоже сделало свои выводы, - больше в первую декаду мая никаких полетов не планировалось, если только нарушитель в воздухе объявится. Но это уже боевая работа, а ее выполняли и в праздники, как, например, 1 мая 1961 года, когда самолеты нашего полка летали в район Свердловска на перехват американского У-2 с Пауэрсом на борту.
Из того перехвата не вернулся один из наших самолетов, его подбили наши ракетчики из Березовской бригады, которые уничтожили и шпионский самолет. Но если У-2 поразили в хвост и Пауэрс из обломков выбрался и приземлился, то нашему МиГ-19 попали прямо в корпус и старший лейтенант Елисеев погиб.
В нашей Ленинской комнате висел стенд, рассказывавший об этом трагическом случае. Сильно тот случай не афишировался, но тайны из него не делалось. По крайней мере, стенд висел для всеобщего обозрения однополчан и тех, кто к нам приезжал. Да и в Указе о награждении участников событий слово "посмертно" возле фамилии летчика значилось красноречиво.
Ребята, молодые летчики, быстро росли по службе, по мере ухода стариков на заслуженный отдых, становились командирами звеньев, эскадрилий и, даже, переводились в другие полки их командирами.
Вскоре Виталий сменил место службы и не прослеживал их служебные карьеры, но один из них, продвинувшийся по служебной лестнице дальше всех, Мухтар Алтынбаев, время от времени попадал в поле зрения. А в 1990-х годах его звезда взошла особенно ярко в суверенном Казахстане, где он вскоре после развала Союза стал министром обороны этого государства.
Много людей прошло у Виталия Андреевича в сослуживцах за столько-то лет. Многие стали большими начальниками, но большинство, как и он, остались в младших и средних чинах. Ведь известно где в основном воспитывается элита.


Часть III. ПЕРИПЕТИИ ОФИЦЕРСКОЙ СЛУЖБЫ

Москва

Проработав авиамехаником в ТЭЧ ИАП, так кратко называлась наша технико-эксплуатационная часть истребительно-авиационного полка, более четырех лет, отслужив при этом срочную службу и, заключив контракт на сверхсрочную, Виталий, в конце концов, решил стать офицером, чему способствовал случай.
Такая мысль у них с братом появилась еще до призыва в армию, но тогда осуществить ее не удалось, что очень огорчило не столько Виталия, сколько Володю, его дорогого старшего брата.
Теперь же шла оживленная агитация среди опытных солдат и сержантов, в первую очередь - сверхсрочнослужащих, поехать на краткосрочные годичные и даже полугодичные офицерские курсы. Неизвестно, чем были вызваны такие меры, наверное, не хватало по каким-то причинам в армии офицерских кадров. К нам тогда даже летчиков набрали из любителей, прошедших курс обучения в ДОСААФ, доучивавшихся уже после прибытия в часть заочно в военных училищах.
Годичные курсы выпускали авиатехников в звании лейтенантов, полугодичные - таких же техников, но в звании младший лейтенант. Виталию, естественно, достались вторые. И то из полка отпускать не хотели. Но не по негативным соображениям - думали, что насовсем уедет - жалели потерять толкового паренька.
Преимуществом курсов, на которые Виталий с однополчанином Холовым, попали, было то, что располагались они не где-нибудь, а в самой Москве, на базе ВАШМ - военной авиационной школы механиков. Эта школа была родной сестрой нашего казанского ШМАСа. Располагалась она на окраине деревушки Никулино, рядом со станцией метро Юго-западная. То есть в городской черте. Там позже Олимпийскую деревню соорудили.
Учеба с первого дня пошла интенсивная. Изучали они в основном самолет СУ-7, но давали информацию и по другим модификациям советских истребителей. Но больше, все-таки, конструкции КБ Сухого.
До этого Виталию приходилось изучать МиГи (КБ Микояна и Гуревича) от 15-го до 25-го. "Сушки" хоть и отличались значительно от МиГов, но были одной советской школы и имевшиеся знания и опыт хорошо помогали в учебе.
Учеба учебой, но ребята же оказались в Москве, и жажда расширения кругозора тянула в стольный град с его театрами, музеями и прочими достопримечательностями. На это уходили все выходные. Виталий обзавелся картой-схемой города с обозначением всего имевшегося в нем интересного. Некоторые музеи, как Третьяковская галерея, Русский музей и ВДНХ были посещены неоднократно. Не остались без внимания Политехнический, Биологический и, даже, квартиры-музеи политических и театральных деятелей. Ну и, конечно же, Оружейная палата, Кремлевские соборы и многое другое. И Холова таскал с собой, если он не сбегал из-под опеки. Ворчал тот иногда:
- Чего там смотреть в этой Третьяковке не по одному разу. Обнаженных женщин лучше смотреть не нарисованных, а живьем.
Дополняли эти самодеятельные походы за культурой организованные культпоходы в театры, музеи, на презентации книг военной тематики в ЦДСА и другие места.
В то время проводилась большая шефская работа. Артисты имели план выступлений в воинских частях. Ну, а так как наша часть располагалась в Москве, то нам доставались артисты первой величины.
Тесные связи у части были и со спортивным комплексом в Лужниках, где удалось посетить несколько хоккейных матчей, выступления балета на льду и даже концерты, устраивавшиеся в Ледовом дворце. Здесь же посчастливилось посмотреть цыганский концерт театра "Ромен" во главе с Николаем Сличенко и международный молодежный эстрадный фестиваль.
Помнится, на хоккейных матчах, особенно между ЦСКА и Торпедо, больше занимала не сама игра, а поведение москвичей, болельщиков-завсегдатаев, поносивших почем зря команду-соперницу: "казарма, конюшня, свистки" и прочие кликухи неслись с трибун.
В московском метро к концу учебы Виталий уже ориентировался, как у себя дома - знал, где выходить, чтобы попасть в тот или иной музей, на площадь, к театру. Окружающие, иногородние, часто спрашивали, как попасть в известные магазины, пришлось по путеводителю изучить и их расположение. Приезжие не решались задавать вопросы москвичам, а к военным, к тому же в небольших званиях, обращались смело. Оно и понятно - москвичи не желали отвечать провинциалам на их вопросы, а многого, что касается достопримечательностей, они просто не знали, в этом Виталий убедился лично.
Сам Виталий по магазинам и тогда не любил ходить, во-первых, времени жалко, во-вторых, лишних денег не было. Но их местонахождение знал хорошо - на имевшейся у него карте, они тоже были обозначены как важные достопримечательности.
Выпуск на курсах состоялся в июне. Из стен школы вчерашние курсанты вышли в новеньких погонах с одним просветом и одной маленькой звездочкой посередине - "микромайоры", шутили над ними окружающие. Вечеринку по этому случаю справили на другом конце Никулина, селения, на окраине которого школа располагалась, договорившись с хозяином одного из деревенских домов. Были даже шашлыки и море веселья.
Ветераны при встрече такого количества военных с нестандартными воинскими званиями тревожно интересовались:
- Куда это вас, ребята, ускоренно готовят? Уж не война ли предвидится? - В ответ им только удивленно пожимали плечами.
Домой ребята ехали с отпускными билетами и предписаниями явиться в штаб армии в Свердловске по окончании месячного отпуска.

Авиатехник

Дома удалось пробыть только три недели. Виталия вызвали в штаб полка и предложили отправиться в командировку на переучивание на новую материальную часть. Его возражения, что он должен еще явиться в штаб армии, оставили без внимания, забрали предписание и обещали утрясти за него все формальности. Кто-то даже сказал, что в армии могут и перенаправить в другую часть, а нашему полку свои люди самому нужны.
Так он был досрочно отозван из отпуска и в срочном порядке отправлен обратно в Москву на завод "Салют", где изготовляли двигатели для МиГов. Успел как раз к началу занятий. Занятия были интенсивные, но не столь напряженные как на курсах. И сами слушатели все в этой командировке были в цивильном, и лейтенанты, и полковники. Так что - не напрягались по субординации. А преподаватели были заводские.
За этот месяц в Москве удалось еще кое-что посмотреть, несмотря на изнуряющую жару. В то лето бушевали лесные пожары, горели торфяники, да так, что техника с народом в лесах проваливалась прямо в пекло. Но в Москве все это ощущалось не очень.
Зато в Горьком, куда они все, слушатели этих курсов, дружно переехали на второй месяц учебы, в августе дымовая завеса плотно стояла почти постоянно, удушая даже в помещении с плотно закрытыми окнами. Особенно в Сормово, где находился авиационный завод и где проходили занятия. Да и жилье находилось недалеко от проходной. Правда, на другом берегу, в самом городе, особенно рядом с Волгой, дым ощущался меньше.
Здесь, в Горьком, строился сам наш самолет, и изучали здесь уже его конструкцию и аэродинамику. Хотя, какая там, к дьяволу аэродинамика у МиГ-25-го - ни дать, ни взять - летающий по недоразумению шифоньер.
В Горьком, который теперь опять как в старину называется Нижним Новгородом, тоже удалось кое-что посмотреть. Кремль, например. Краеведческий музей, правда, по закону подлости, оказался закрытым на какой-то ремонт или реконструкцию, как через несколько лет музей в Армавире, где за три месяца Виталий так и не смог узнать, чем же гордятся армавирцы. Здесь же побывал еще на Нижегородской ярмарке, знаменитой еще с древних времен. Но месяц пролетел очень быстро и переполненные новыми знаниями, офицеры разъехались по своим полкам. В Пермь младший лейтенант Райфмайер со старшим лейтенантом Николаевым прибыли в первых числах сентября и тут же окунулись в службу технарскую.

Комсорг

Техником самолета Виталий проработал недолго. В авиационном гарнизоне его уже хорошо знали, как ни как прослужил здесь шесть лет, и осенью во время отчетно-перевыборной кампании в одной из местных частей - ОДСРПС (Отдельный дивизион связи, радионавигации и посадки самолетов), был избран комсоргом части. Должность эта была освобожденная, то есть заниматься нужно было только ею, и за нее платили полноценное офицерское жалование.
Согласиться на комсомольскую работу, а потом и стать замполитом его подвигла большая возможность этих должностей - внушать людям свои убеждения, свое знание жизни, говорить им то, что считаешь правдой. Ведь не секрет, что ПРАВДА у каждого своя.
Есть правда для всех, правда - для избранных, правда явная и правда скрываемая, накрытая словесной шелухой, идеологическими шорами. Часто, правда, так тщательно оберегается, хоть и лежит она на поверхности, что все ее видят, но ни прочитать о ней, ни сказать нельзя.
Есть правда, запрятанная в засекреченных архивах, "секретных папках", а то и просто брошенная в огонь. Часто - вместе с людьми, ее знавшими. Так поступали еще средневековые князья, предававшие огню даже, святая святых - летописи. Делали они это после того, как те переписывались послушными дьячками в новом, выгодном новому правителю свете. И вот уже его близкие не коварные предатели, а герои, а поистине самоотверженный бывший воевода или правитель стал ничтожеством. А как наши современники умело использовали и используют приемы умолчания об истинных событиях и придумывали и придумывают новые якобы свершенные ими подвиги! За что заваливаются наградами и обвешиваются славой.
С головой окунулся Виталий в эту новую интересную работу, забывая порой, что нужно не только работать, но и демонстрировать свою работу перед начальством. Ну, это уж его всегдашний недостаток. Если это недостаток. Не умел и не любил человек никогда демонстрировать то, что просто делал, за что частенько навлекал на себя недовольство начальников, привыкших к показухе. Кстати, и рядовые люди у нас болеют показушностью, - не хотят видеть истинные дела, но видят то о чем трубят. За это часто остаются обманутыми.
Зато, за все это он был избавлен от опасности, заболеть профзаболеванием техников - радикулитом. А технарям от него низкий поклон за их нелегкий, изнурительный труд!
Интереснейшая работа комсорга не вызывала у него больших затруднений. Еще в четырнадцать лет пришлось возглавить школьную комсомольскую организацию в Белоусово. И позже, уже в армии, не раз избирался комсоргом подразделений, в которых служил. И кто бы, как бы сейчас не относился к комсомолу, что бы ни говорили об этой молодежной организации - Виталий Андреевич по прошествии многих лет доволен, что несколько лет своей жизни посвятил работе в ней. Это была живая, интересная и полезная работа. Полезная и молодежи, и обществу, и тем людям, которые набирались опыта работы с людьми и, особенно, с молодежью.
Это уже позже и выше, в городских и центральных штабах исподволь шло перерождение комсомольских работников в карьеристов, а в последние годы существования организации - в деляг, "прихватизаторов".
Здесь, так как это была уже штатная должность, большое время отнимали всякие бумаги - отчетность. И как бы он отрицательно к ней не относился, - делать ее приходилось. Бумаги - это бич любой живой работы. Пришлось насмотреться на деятелей, для которых бумажка, это - все! У таких дела может и не быть, абы бумажки были в порядке, красиво оформлены. Штабная культура это конечно хорошо. Но от бумаг со скуки можно умереть, если забыть живую работу. Но немало карьеристов на бумажках въехали в большие чины прямо у Виталия на глазах. Вот такие "деятели" и загубили великую державу, сделав ее посмешищем всего мира.
Люба, когда они с ней познакомились, работала в конвертном цехе Гознака. Заработки там были хорошие, с возрастом она и пенсию стала получать неплохую благодаря тем годам. После, когда надоело ей ездить на работу в город, она перешла на КП корпуса, где и проработала до отъезда на Крайний Север.
Через год возни с комсомольцами Виталия вдруг отправили на трехмесячные курсы усовершенствования при Армавирском летном училище. У нас в Перми стояла уже промозглая осень, а здесь все еще ходили в рубашках и только в декабре по ночам начало примораживать, но днем опять отпускало.
Армавир запомнился не только погодой и южной природой, но и некоторыми местными блюдами. Впервые он здесь попробовал чебуреки, и нигде больше таких вкусных не ел. Отсюда же у него появилось в лексиконе и в меню такое блюдо как эскалоп.
По своему всегдашнему правилу он постарался изучить местную историю, но книг об Армавире, к сожалению, не нашел, а краеведческий музей все три месяца был закрыт на ремонт.

Запасной аэродром

После возвращения с курсов через пару месяцев в разгар многоснежной зимы его угораздило попасть в месячную командировку на запасной аэродром в район Печоры в Коми республике. Там впервые он увидел северное сияние, правда, не очень яркое, как после убедился, но для первого раза очень впечатляющее. Не думал он тогда, что удастся сполна когда-нибудь насмотреться на это уникальное явление природы. Но - удалось!
Здесь же, на аэродроме Кожва, пришлось ужаснуться бытовым условиям, в которых служили наши солдаты и офицеры на удаленном заброшенном объекте, хоть и новом аэродроме. Из снабжения хорошо было налажено только продовольственное. Склады ломились от всевозможных консервов, круп, макаронных изделий и, даже, овощей. Хуже всего было - с вещевым имуществом. Если офицеры, имея какие-то запасы и большой жизненный опыт, еще умудрялись выглядеть опрятными, то солдаты смотрелись сущими оборванцами. Из них поддерживали подобающий внешний вид только некоторые старослужащие и шофера, выезжавшие за пределы этого богом забытого гарнизона. Очевидно, старшина все же выделял их и подбрасывал кое-что из своих запасов.
На построение народ выходил кто в чем. У некоторых вместо уставной обуви на ногах оказались невесть как сюда попавшие кеды или галоши, притом - непарные. Верхняя одежда тоже отличалась разнообразием: и шинели, и бушлаты, и полушубки, и какие-то фуфаечки, и черт-те что, в большинстве своем драное и подпоясанное так же невесть чем, вплоть до веревок и проводов. На головах наблюдалось такое же разномастие: шапки, фуражки, пилотки, один даже щеголял в обрезанном футбольном мяче. И все это в лютую стужу. Кое-кто вообще не мог выйти на построение, - даже тапочек не хватало, чтобы обуть на ноги. Так и сидели в казарме возле круглосуточно топящейся печки, поджав под себя ноги и, дожидаясь, когда кто-нибудь из сослуживцев разуется.
И вот к этому "партизанскому" войску прилетает генерал. Был он из опальных, его к нам в корпус перевели с вышестоящей должности с Крайнего Севера за охоту на белых медведей. Этого генерала-ракетчика, когда узнали, что он собирается прилететь, долго водили за нос - метеорологи сообщали нелетные погодные условия в районе данного аэродрома, а поездом в командировку поехать, как мы, генерал не догадался. Но когда он понял, северянин все же, что дело не в пурге и метели, он волевым решением приказал летчикам лететь, сполна заправившись, чтобы, в случае чего хватило горючего на обратный путь. Наш синоптик срочно сориентировался и по мере приближения самолета, он ежеминутно "улучшал" нашу погоду, а в момент приземления сообщил, что видимость в районе запасного аэродрома Кожва "миллион на миллион". И действительно над деревьями в южной части неба, как назло в этот день сияло редкое в этих местах солнце.
Генерал, заместитель командира корпуса, моментально, как умеют делать генералы, оценил обстановку, во всем разобрался, понял, что объект боеготов, а недостатки не мешают поддержанию боевой готовности на должном уровне. И действительно, полоса была расчищена, готовая принимать любые самолеты, навигационные средства работали с дублированием. На общем построении, где перед ним предстало наше разношерстное жизнерадостное воинство, тут уж обеспечили стопроцентное присутствие всего личного состава - босых солдат, офицеры обули в свои неприкосновенные запасные обутки, генерал разразился тирадой, запомнившейся всем, навсегда, и над которой потом потешался весь корпус:
- Вы герои все! - громогласно заявил он. - Тот, кто прослужил в таких условиях год - герой! Кто прослужит два года - дважды герой!
После его отъезда ничего в комендатуре, так официально именовался этот "временный" гарнизон, не изменилось. Ни со снабжением, ни с поощрением "героев". Даже тех, кто отбыл там не год и не два и, даже, не три. Но все были рады хотя бы тому что это посещение обошлось и без разгонов и взысканий.
За время пребывания в комендатуре лейтенанту Райфмайеру удалось побывать в городе Печере и далеком поселке Усть-Цильма. Если Печера, городок на железнодорожной магистрали, и народ там не чувствует своей оторванности от внешнего мира, то до Усть-Цильмы только зимой бывает автомобильная дорога, проложенная по лесотундре для вывоза оттуда древесины. И живут там, в основном бывшие бендеровцы и власовцы, их потомки и прочие ссыльнопоселенцы без паспортов. А если и с паспортами, то какими-то странными - без номеров. Люди редко видавшие чужих, приходили посмотреть на приехавших военных. Особенно им было интересно увидеть людей в современной военной форме.
В пути, продолжавшемся, только в один конец пять часов, путники насмотрелись на тамошнюю природу с дремучими лесами, через которые прорезался стрелой их путь, с глухарями, бесстрашно гроздьями висевшими на деревьях у самой дороги и вдруг, когда машина уже проехала мимо, спикировавшими в рыхлые снежные сугробы.
Пробыл в той командировке Виталий всего месяц, так что ни на что претендовать не мог, как не претендовал никогда. Правда, та поездка ему чуть было не вышла боком. По ее окончанию пришлось написать отчет о проделанной работе с оценкой обстановки, как требовало начальство. Не умолчал в нем он о жалком существовании там личного состава. Неизвестно, читал ли кто этот отчет, но через некоторое время корпусной НачПО вызвал к себе лейтенанта Райфмайера и предложил ему поехать на тот аэродром замполитом комендатуры, то есть всего тамошнего гарнизона. На капитанскую должность. Может быть, надеялись начальники, что сделает невозможное - перевернет там все. Или шею себе свернет. Начальник не выпускал его из штаба, пока не получил согласия.
Пронесло только благодаря сослуживцам, доказавшим, что без него ну никак не обойдутся, а со временем подыскали должность тут же в своем гарнизоне, в Большесавино, в соседней части в роте охраны и химзащиты, где прослужил он еще два года до подвернувшейся замены на Крайний Север. Тут уж он дал твердое согласие сразу и безоговорочно, и не поддался ни на какие уговоры - не ехать.

Экстернат

Два года проходил Виталий младшим лейтенантом. Вторую звездочку на свои погоны получил без задержки. Случилось это летом, а осенью подвернулась возможность получить диплом за полный курс военного училища, в одном из Ленинградских училищ открылся экстернат.
Атмосфера в училище царила неплохая, но две встречи Виталия, привыкшего к разному отношению к своей персоне, крепко огорчили его. Сначала начальник штаба училища полковник Чигалейчик, даже фамилию его он запомнил навсегда, при знакомстве в грубой форме, уставившись на него после представления, поинтересовался:
- А ты зачем сюда приехал? - Прозвучало это как - зачем приперся?
- Сдавать экзамены, - только и нашелся что ответить лейтенант, ничем от других не отличавшийся кроме "неблагозвучной" фамилии. Хоть и готов был постоянно к недружелюбию, но такая открытая враждебность большого начальника, а, следовательно, как наивно полагал Виталий, умного человека, была непривычна и неприятна.
- Ну-ну, садись, - в том же тоне позволил тот. Физиономия у полковника была при этом такая, будто он только что объелся прокисших поганок, и при этом узрел перед собой бородавчатую жабу.
Вторым недоброжелателем оказался преподаватель географии, пожилой человек, столь же шовинистически настроенный. Он, на удивление всей группы, уже знавшей, что с географией Виталий что называется: "на ты", гонял и изощрялся по всему курсу, ерничая по каждому явно верному ответу и по каждой фразе. В конце концов, выставил тройку. Оценки для Виталия не были самоцелью в той обстановке, главное - получить диплом, но тройка по географии очень обидела и на какое-то время выбила из колеи. Однако, долгую меланхолию он себе позволить не мог - завтра очередной экзамен. Он, как всегда, старался не подавать виду и одолел все же все экзамены и с довольно приличными результатами завершил эту эпопею.
Понятно, что в такой обстановке в том училище вряд ли учился в то время хоть один его соплеменник.

Новые горизонты

В годы комсомольской работы часто приходилось ездить на проводившиеся сборы, семинары, активы, как корпусные в Перми, так и армейские и окружные в Свердловске. Запомнились окружные мероприятия, на которых присутствовало не только все окружное и армейское начальство, но и руководители уральских областей.
В то время первым секретарем Свердловского обкома КПСС был Ельцин, наш будущий президент. Тогда он по положению являлся чевээсом - Членом Военного совета в этих штабах. Особого впечатления он не производил, каждый раз выходил на трибуну и по бумажке призывал офицеров "беззаветно служить социалистической родине, как учит родная партия, ее генеральный секретарь...". В общем, дежурные, шаблонные фразы.
Офицеры на эти безликие выступления, хоть и ЧеВээСа, но "пиджака", никакого внимания не обращали, вежливо выслушивали и провожали на место жидкими хлопками, для них было важнее, что скажут им генералы и полковники из непосредственного командования.

Комиссар

После комсомольской работы, прямая дорога в замполиты. Была в Советской Армии такая должность - заместитель командира по политической части. Теперь эта должность называется заместитель командира по воспитательной работе. Теперешнее название больше соответствует тому, что лично Виталию приходилось выполнять на этой работе с февраля 1975 года, когда его впервые назначили на такую должность до 1986 года, когда его "съели" недальновидные начальнички.
Должен сказать, что каждый раз Виталию Андреевичу доставались крайне запущенные подразделения. Ничего не хочу сказать плохого о его предшественниках, но складывалось такое впечатление, что они только и делали, что старались опорочить саму должность.
Вот и первая рота охраны и химзащиты в отдельном батальоне аэродромно-технического обеспечения оказалась из таких. На всех стенах, особенно в туалетных и бытовых комнатах красовалось слово "чебурашка", а кое-где был нарисован этот, тогда только появившийся герой мультика. Что, думает новый замполит, за блажь у личного состава этой роты, в детство впали что ли? Что за любовь к этому негероическому мультяшному герою? Но оказалось все значительно проще, "Чебурашка" - такой была кличка его предшественника, имевшего несколько оттопыренные уши. Конечно, если бы его уважали, на такую незначительную особенность его анатомии никогда не обратили бы внимания.
Позже, на севере, наследство досталось еще покруче. Но обо всем по порядку. Единственно о чем осмелюсь здесь предположить: у Виталия обидных кличек за всю службу не было. С ребятами, как и с их командирами всегда находил общий язык. Никогда ни перед кем он не лебезил, одного своего командира даже вынудил извиниться перед группой солдат за порванные им солдатские письма из дому. Правда, те письма оказались оставленными в неположенном месте, но замполит нашел аргументы и самолюбивый ротный из службистов, повинился перед ребятами в присутствии других солдат.
С подчиненными Виталий был всегда достаточно строг, но справедлив, насколько позволяла обстановка. В итоге, за все время он никому не объявил ни одного взыскания, обходился замечаниями. Но скольких душещипательных и нелицеприятных бесед это стоило. Некоторые разгильдяи прямо просили наказания, только не этих воспитательных бесед.
Помнится, один крепкий на вид паренек, азербайджанец Джабаров, не вынес напряжения беседы по случаю его некорректного отношения к новобранцу - упал в обморок. Зато потом стал первейшим помощником замполита и даже его другом, если это определение может точно передать корректно-служебные взаимоотношения строгого замполита и бывшего нарушителя, закончившего службу сержантом и притом - неплохим.
Встретил его уже через год после увольнения на городской улице в районе уфимского рынка - у нас там пересадка происходила с городского на пригородный автобус. Смотрит, подобрался весь Джабаров, улыбается и чуть ли не обниматься, устремился, только что - честь не отдал.
Поговорили по доброму. Он совета спрашивал по дальнейшей своей жизни, решил остаться в Уфе, не ехать к себе на родину - там уже беспорядки начинались. Так и осел, вероятно, в столице Башкортостана. Но и об Уфе тоже чуть попозже.
Письма от бывших подчиненных, пока служил, нередко приходили, ребята советовались, просили рекомендаций.

В Амдерму

В начале 1976 года семье Райфмайеров в Соколе выделили двухкомнатную квартиру на втором этаже соседнего с прежним жильем дома. Они сразу же покинули свой пятый этаж, переселились и принялись за ремонт.
Некоторый опыт в этом деле у них уже был. До этого капитально отремонтировали свои первые комнаты, в которых начинали свою семейную жизнь с подселением года три. Там было три комнаты, сначала им выделили одну и какое-то время жили на три семьи с двумя молодыми лейтенантскими семьями. Потом офицерам дали отдельные квартиры, а к ним подселили Виталиного сослуживца сверхсрочника, или по-нынешнему - контрактника, по фамилии Гильденштерн. Он был из Тюмени и тоже остался механиком в том же подразделении. Его Яковлев, так же как и Виталия прибрал к себе по национальному признаку.
Потом они жили в отдельной однокомнатной квартире, которая досталась им в плачевном состоянии. Было ощущение, что предыдущие жильцы вообще не следили за своим жилищем и имели задачу привести его в полнейшую непригодность для дальнейшего проживания.
Общими с Любушкой, тогда молоденькой хрупкой девушкой, усилиями, они привели и ее в идеальный порядок - свили супружеское гнездышко. Оле было уже около трех лет, а папа носил погоны младшего лейтенанта после окончания офицерских курсов в столице нашей родины городе-герое Москве. В этой квартирке они прожили года два. На погонах уже засияла вторая звездочка. А за плечами был экстернат за полный курс военного училища.
И вот, двухкомнатная квартира! Типичная "хрущевская" полуторка. С такой любовью как эту квартиру они до этого еще не ремонтировали ничего, думали, что на долгие годы. Все отмыли, отскоблили, побелили и покрасили. Должен признаться: все многочисленные ремонты в своей жизни они сделали своими силами, не привлекая ни платной, ни бесплатной рабочей силы.
Купили кое-что новое из мебели: софу, трельяж, сервант...
Только они облегченно вздохнули, ничто не предвещало пока перемен в их бытии, кроме того, что решили уже пополнить свое семейство. Решено - сделано.
Должность у него была новая, хоть и трудная, но соответствующая его наклонностям, приближалось время получения очередного звания, старший лейтенант, и вдруг, как снег на голову свалилось заманчивое предложение - поехать по замене служить на Крайний Север.
Виталий сразу бросился к карте, хотя и без того знал где эта Амдерма находится. Но теперь смотрел на нее не просто как на точку и слово на бумаге, а заинтересованно, с пристрастием. Было все интересно, и что там, рядом, и какой может быть климат, и "пути подхода и отступления".
Географические и политические карты могут рассказать, как и скрывать, многое, но не все конечно, с чем человек сталкивается, оказавшись на месте. По картам получалось, что поселок стоит на вечной мерзлоте за Полярным Кругом на Югорском полуострове в окружении с одной стороны - тундры с небольшими горами - Пай-Хой - а с другой - водами Карского моря. Кстати, самого холодного на земле моря. Водиться там из живности должны песцы, белые медведи, северные олени и множество пернатой дичи. Местные жители - ненцы. К северо-западу вытянулись суровые острова Вайгач и Северная Земля, превращающиеся в короткий летний период в "птичьи базары".
По старой карте получалось, что от Воркуты в сторону Амдермы потянулась рука железной дороги, но оборвалась у Халмер-Ю. Позже Виталий узнал, что были когда-то у ГУЛАГа планы, дотянут "железку" и до самой Амдермы, чтобы вывозить оттуда флюорит и рыбу, а туда завозить все необходимое для населения края. Но ГУЛАГ благополучно сошел на нет, его лагеря, пустуя, продуваются всеми ветрами и постепенно растаскиваются редким местным населением. Уложенные кое-где шпалы и рельсы под воздействием природы приходят в негодность. Между прочим, на современных картах железнодорожного аппендикса от Воркуты на север нет. Видимо отпал за ненадобностью.
В Амдерме есть аэропорт и морской порт, которые и осуществляют связь с большой землей. Самолеты перевозят людей, почту и мелкие грузы, а корабли доставляют в короткую навигацию продовольствие, имущество, технику, стройматериалы и все необходимое для нормальной жизни. Даже сено для небольшого стада коров, содержащихся ради маленьких детей.
Обо всем этом поведали карты и те немногие счастливцы из сослуживцев, которым довелось бывать там. Особенно восторженно живописал Заполярье один капитан, которому удалось прослужить в тамошнем ОБАТО целых пять лет. "Удалось", потому что по правилам, все должны заменяться строго через три года.
Кое-кто по известным только им побуждениям не советовали соглашаться. Очень недоволен был командир части, Яковлев, не знаю, может быть, у него на Виталия были какие-то свои виды, но молчал.
Такая замена дело добровольное. Решение Виталий принял быстро, но нужно было убедить в его правильности Любушку Николаевну, которая с тяжелым сердцем хоть и согласилась, но постоянно высказывала сомнения.
Ему, конечно, это было понятно, она из Перми еще никуда не выезжала, если не считать краткосрочных отпусков, а тут сразу чуть ли не на Северный Полюс к белым Мишкам. К тому же, как я уже заметил, они ожидали появления на свет второго ребенка. В благополучном "разрешении от бремени" и качественной медицинской помощи как-то не сомневались. Они справедливо считали, что с этим не может быть проблем, но бытовые условия ожидались там несколько иными, не такими комфортными, какие окружали их в нашем Соколе и к которым они уже попривыкли, особенно после того, как в поселок подвели природный газ, заменивший чадящие керогазы и керосинки на кухнях.
Перед отъездом Виталий должен был сходить в отпуск и не позже конца мая убыть к новому месту службы, поэтому в конце апреля оформил отпускные документы, но никуда они в тот год не поехали, а занимались сборами, оформлением всех бумаг вплоть до разрешения на въезд в пограничную зону. До этого он никогда не задумывался, что побережье Ледовитого Океана - пограничная зона. Ну и, конечно же, они изучали маршрут своего движения.
Мебель свою они частично продали, а частично вместе с книгами и некоторыми вещами пристроили на хранение у родственников. С собой могли взять в багаже только самое необходимое.
В конце мая тронулись в путь - в Архангельск, где было предписано явиться в штаб армии и до куда Виталию выписали все бумаги. Здесь в "кадрах" принималось окончательное решение. Здесь хранилась "мина", на которой можно было "подорваться". Все могли переиграть, поведи он себя неосторожно или неправильно. Этого и пытались добиться тамошние кадровики, предлагая варианты. Стоило ответить на их предложения, - да, и мог остаться служить тут же в Архангельске или поехать-полететь в другую часть, может быть поближе, но и с меньшими льготами, а то и без оных.
В Амдерме Виталия ожидал двойной оклад с десяти процентными прибавками через каждые полгода, выслуга - год за два, и обязательная замена через три года в свою армию, то есть на Урал или в Поволжье. А из Архангельска и ближних к нему мест замены не существовало и материальных выигрышей в то время тоже никаких не предвиделось.
Позже, уже в Амдерме, ему предлагали повышение по службе на космодром в Плесецк. Но в этом предложении присутствовал тот же фокус.
Выдержал и этот интенсивный напор, не будучи уже до конца уверенным в правильности своего упорства. Виталию уже стало казаться, что все ему желают добра, а он упрямо лезет к черту на рога. Но как показало время, - все было сделано абсолютно грамотно.
Предписание и проездные документы на себя, членов семейки и на багаж получил, вышел из штаба к ожидавшим его на лавочке с результатом домочадцам, "как и положено офицерским женам", и дружно поехали в аэропорт, предварительно получив свой багаж на станции и отправив его на грузотакси туда же.
Переносить тяжести обязан был сам, никаких знакомых у него там не было. Девчата его исполняли роль сторожей, а он - челнока между ними. Оле уже исполнилось шесть лет, и она с такой ролью успешно справилась, мамочка была в интересном положении на предпоследнем месяце и тоже больше дамской сумочки переносить не могла.
В аэропорту Архангельска они познакомились с такими же, как и сами счастливчиками. Старший лейтенант был авиатехником и летел служить в истребительно-авиационный полк. Офицеры скооперировались и помогли друг другу перекантовать тяжелые тюки. С Сергеем и его женой Светой они потом постоянно общались все три года, хоть и служили в разных частях.

... с семидесятой широты.

Помните такую песню: "а мы ребята, а мы ребята с семидесятой широты"? Когда-то ее часто исполняли, демонстрируя романтизм жизни в Заполярье. Амдерма расположена как раз у семидесятой широты.
И Юля родилась у них как раз у этой самой семидесятой широты под шум штормящего Карского моря.
Жить в Амдерме их сначала устроили в "Морской гостинице". Это было строение в виде барака на высоком берегу Карского моря и действительно выполняло функцию гостиницы для моряков, паче чаяния, они в поселке объявятся. Обслуживали это заведение моряки: старший лейтенант, мичман с женой и два матроса. Так как моряков кроме этих мы не встречали, они свои апартаменты сдавали нашему брату, сухопутным и авиационным офицерам.
Через полмесяца уехал предшественник Виталия, и они перебрались в его комнату. Ну и жилище же это оказалось, я вам доложу! Во-первых, сам дом, двухэтажный, по окна первого этажа врос уже в тундру. "Удобства" оказались на первом этаже и представляли собой уже простую замороженную помойку. В обоях стен копошились полчища тараканов и клопов, отвергая стойкое мнение, что эти паразиты общества друг друга не терпят. Здесь же, в суровых условиях Заполярья они мирно уживались.
К счастью, не успев очень сжиться со всем этим безобразием, Виталий вскоре получил прекрасную отдельную однокомнатную квартиру со всеми удобствами. Воду, правда, грели в титане, а пищу готовили на керогазе. Но все это не было им в новинку, все это было обычным явлением в те времена. Первое что они сделали - это капитальный ремонт. Полы покрасили оранжевой краской и у них даже в полярную ночь в квартире как бы светило солнышко. Тараканы появлялись редко и сразу же подвергались жестокому истреблению. Средства для этого имелись.
Море в тот год освободилось, насколько хватало зрения, ото льда к середине лета и в пределах видимости с берега ни айсбергов, ни торосов видно не было. Танкеры с горючим и сухогрузы со всем остальным, необходимым для существования поселка грузом, подходили к берегу и становились на рейде. Пологое дно не пускало морские суда ближе, не давало им возможности разгружаться прямо на причал. Перегрузка по этой причине шла на приличном расстоянии от берега на баржи, ведомые портовыми буксирами.
Когда начинало штормить, поднималась волна, суда уходили подальше в море, чтобы не посадило на мель, а буксиры с баржами прятались в лагуне.
Вот и в тот день, 10 августа 1976 года, сухогрузы покачивались на крутой волне где-то у самого горизонта - пережидали непогоду. Так что первое басовитое "уа" маленькой Юли мореходы услышать не могли. Папа с Олей на радостях зашли в "Нижний" магазин накупили себе и мамочке гостинцев. Купил счастливый папаша, ожидавший, правда, мальчика, бутылку коньяка и пригласил Сергея со Светой, и они в тот же вечер устроили праздник в своей свежеотремонтированной квартирке. Оля угощалась дефицитным тогда растворимым кофе со сгущенкой и сладким печеньем.
Мебель у них там вся была казенная. Купили только детскую кроватку Юле и стиральную машину.
Первые три года своей жизни Юля закаляла свой организм и характер в суровых условиях Крайнего Севера. Гулять она ходила со старшей сестренкой в подпоясанной шубейке, меховой шапке и ненецких пимах из оленьей шкуры, о чем в семейном альбоме имеется красноречивое свидетельство - фотокарточка.
Оля освоилась быстро, стала первейшей маминой помощницей, самостоятельно ходила в магазины за покупками. Записалась в Доме офицеров в кукольный кружок и в библиотеку - читать она начала с пяти лет.
На Большую Землю за три года они вылетали только два раза в полуторамесячные отпуска с конца мая до начала июля. "Отогревались" и "оттягивались" в Перми, где тоже не всегда был "Ташкент". И единожды Виталию пришлось слетать за пополнением в Ригу.
Зимой иногда так завьюживало, что зги видно не было, из дому никто не выходил, пережидая природный катаклизм, называемый "первым вариантом штормовой погоды", сутки, двое. Правда, это безделье не касалось командиров подразделений и других офицеров и прапорщиков, имевших в подчинении личный состав. Ничего не поделаешь - солдата надо и накормить и обогреть и вообще занять чем-то, чтобы дурные мысли в голову не лезли. Вот и организовывали все бытовые проблемы, занятия и развлечения. Летный и технический состав, правда, тоже не закисал дома, - офицеры в жуткую пургу развлекались тем, что играли в минифутбол на деревянной площадке специально построенной посреди поселка.
Потом ударял мороз, ветер с южного, неистового, поворачивал на северо-восточный, пронизывающий. Дул он теперь со стороны Таймыра и Ямала. В небе появлялись звезды, и проплывало с севера на юг бледное ленточное Сияние.
Жизнь в тундре представляли полярные совы, северные олени, да песцы, носившиеся по бескрайним просторам, выметая их своими великолепными хвостами, и охотящиеся за леммингами. Птички пуночки, вернувшись в конце зимы с более южных мест, прятались, как наши воробьи от мороза в укромных местах, выбираясь только в хорошую погоду. В ледовом безмолвии одни белые медведи хозяйничали, чувствуя себя вполне вольготно. Иногда они забредали к человеческому жилью, пробуя и здесь, навести свои порядки.
В Амдерме в то время когда наши герои туда приехали, уже третий год работал интересный человек, Артур Чилингаров. Близко с ним Виталий знаком не был, но встречаться приходилось, поселок-то небольшой. Особенно памятна одна встреча в торговой конторе, куда Виталий с ним пришли каждый по своим делам и разговорились в кабинете директора за чашечкой кофе, дефицитного тогда даже в Заполярье напитка. Говорили о разном. Запомнилось предложение Артура Николаевича устроить к нему на работу Любу. Предложение интересное, она как раз не работала, была в отпуске по уходу за ребенком. Но что-то удерживало дать согласие. Может быть он очень даже положительный герой, но такой тип людей у молодых супругов не вызывает доверия.
Чилингаров долго работал в системе института Арктики и Антарктики, из Амдермы уехал в том же году что и Райфмайеры. Позже стал Героем Советского Союза за руководство спасательными работами у берегов Антарктиды, когда там затерло льдами наше судно "Капитан Сомов". Долгие годы работает в Госдуме, постоянно мелькает на телеэкране.
А Люба вскоре устроилась работать на гарнизонную телефонную станцию. Эта работа ей очень нравилась. К тому же в ночную смену женщин не ставили, - дежурили солдатики. А дети оставались днем дома одни, Оля была уже большая, и вполне справлялась с домашними обязанностями.

Новый год

Этот, самый радостный в году праздник, всегда преподносит что-то новое, интересное. Особенно, если ведёшь активный образ жизни, не спишь, когда другие веселятся, периодически меняешь обстановку, место жительства или просто любишь путешествовать. В том числе, и в Новогоднюю ночь.
Встретивши Новый год около шестидесяти раз, уже есть что вспомнить, чем поделиться, о чём-то погрустить, над чем-то повеселиться.
Первые свои Новогодья он встретил в родном поселке, не имевшем даже приличного названия. Именовавшимся то "ЧПС", то "Фермой №3" и населённом разношёрстным народом, не имевшим права покидать своё поселение без разрешения коменданта, жившего в далёком райцентре за 25 километров, и наезжавшем один-два раза в месяц с неожиданными проверками подопечных.
Тогда Виталий считал, что яблоки существуют на белом свете только в замороженном виде и только среди печенюшек, пряников и карамелек в бумажном новогоднем пакете. Иногда, правда, в пакете попадалась и конфета "Чио-Чио-Сан", "Ласточка", "Кара-Кум" или какая-то ещё. А какой у них был сказочный вкус! Теперь таких не бывает.
На том пакете, изготовленном из серой обёрточной бумаги, слегка угадывался рисунок, изображавший Деда Мороза со Снегурочкой и ёлочкой. О, это был счастливый праздник! Счастливое детство!
Потом были другие места, в которых встречались эти очередные рубежи между старым и новым. Каждый раз порождались надежды, мечты. Будь то Восточно-Казахстанское село, Уральский и Украинский город или Российская столица.
Долгие годы Виталию Андреевичу, как явствует из этого повествования, пришлось служить в нашей Армии. И покочевать по Родине-матушке. Замещать в этот день Деда Мороза, массовика-затейника и всех родных и близких любимого личного состава, который при этом благодарно напевал: "Старшина мне мать родная, командир отец родной, на что мне родня такая, лучше быть бы сиротой".
Запомнилось, если не всё, то многое. Интересными могут показаться эпизоды встречи Нового года в Заполярье на берегу Ледовитого океана. Случились такие встречи трижды.
Служба есть служба. И встречать Новый год приходилось не только в бороде Деда, но и с повязкой дежурного на рукаве. Тут уж не до сна, не до отдыха.
А солдатики, люди исключительно разные, зачастую очень даже находчивые. В общем-то, это очень хорошо, особенно, если направлено не на разрушение, а в русло созидания и радости. Но ведь бывает, что нашему человеку, даже очень юному, праздник не в праздник, радость не в радость без возлияния. И вот придумали как-то его подопечные очередную каверзу, как обвести вокруг пальца своих начальников, "отцов родных".
В курилке казармы всегда стоял бачок с кипячёной питьевой водой. Часто в этом бачке был холодный чай. На крышке всегда стояла обычная солдатская кружка для общего пользования, прикреплённая к ручке бачка тросиком. Чтобы никто не унёс далеко. Честно говоря, Виталий из того бачка никогда не пил - никогда не любил общую посуду.
И вот при подготовке к празднику в канцелярии роты и в других местах, где чаще всего появлялось начальство, возникли чистенькие графины и стаканы на блюдцах. Культура - куда там! Ну, думают юные изобретатели, теперь мы их проведём, и втихоря залили в свой обшарпанный бачок с общей, не первейшей свежести, кружкой, вино. Как уж они договорились регулировать равномерное потребление, не берусь сказать, может быть, наблюдателя посадили, но поначалу всё у них получилось.
Правда, командиры тоже не лыком шиты, почувствовали неладное сразу с появлением этих графинов, стали проверять их все, не демонстрируя своего недоверия. А графинов расплодилось невероятное количество, во всех углах. Ну, решили начальнички, в каких-то - чай, вода, а в каких-то и спиртное. Стали пробовать. Ничего. Ни в спальном отсеке, ни в Ленкомнате, ни в спортзале, ни в бытовке - спиртного нигде. Везде только водичка и чаек.
А народ весёлый и с каждым часом всё веселее. И такая любовь к командирам! Неспроста! Стали проверять конфеты, может начинка сплошь во всех ликёрная? Было, конечно, но не столь существенно, да и сколько их съешь этих конфет до приторности сладких.
Наконец нашли и под общий хохот опрокинули в мойку этот злосчастный бачок, мимо которого весь день ходили, с жалкими остатками портвейна.
Все были довольны. Одни тем, что удалось угоститься вдоволь, другие - тем, что нашли источник, "предупредили" безобразие и с чистой совестью прекратили поиски.
Уложили, поздравив народ с Новым годом, спать около часа ночи и вышли подышать свежим воздухом из жарко натопленной, уютной, пропахшей праздником и портянками казармы. В небе мерцало надоедливое северное сияния, предвещая морозную погоду, на соседней улице происходил праздничный шум. Зашли офицеры за угол, посмотреть, кто так шумно празднует: свои, офицерские семейные компании или полярники, жившие на другом конце Полярной улицы.
Смотрят - там хоровод. Вырядились, кто во что. Присутствовали и Деды Морозы, и Снегурочки, и Лисички и бог весть кто еще. Но выделялся некрупный белый медведь, угрозливо рыскавший промеж народа. От него отскакивали громко хохоча. Присмотревшись, распознали в звере настоящего хозяина севера. На счастье, был это годовалый медвежонок, а не взрослый медведь, достигающий трёх метров в длину и полутора в высоту в холке, весом до тонны. Но опасность оставалась, не один он, этот Умка, тут бродит, где-то поблизости должна быть и мать.
Вдруг из соседнего переулка вывалился ещё один хоровод с таким же мохнатым молодцом. К нашему счастью мать этих бродяг в ту ночь так и не появилась, то ли потеряла она своих питомцев, то ли испугалась поселкового шума и яркого света. А детёныши наоборот заинтересовались всем этим и были вознаграждены игрой с людьми и лакомствами.
Виталий же с помощником дежурного стояли на страже своих подопечных, мирно ночующих вдали от отчего дома и от мирских забот.
Вдруг за спиной что-то вспыхнуло, и послышался общий возглас удивления. Обычно поселковые улочки в такое время суток пустынны и ночные происшествия остаются часто незамеченными, а тут по случаю праздника никому не спалось и свидетелями того, что мы увидели, оказались многие. Все задрали головы и даже про медвежат забыли.
А в небе разыгрывался настоящий парад красок, калейдоскоп изображений. Происходило редкое шатровое северное сияние, залившее собой полнеба с северной и северо-восточной стороны. Оно переливалось всеми цветами радуги и причудливыми рисунками, кружило над нами свой волшебный хоровод. Цвета то собирались в пучки, то рассыпались каждый по отдельности, то сплетались, то извивались причудливыми змейками. Народ побежал звать на представление природы тех, что сидели по домам. Но картина исчезла так же внезапно, как и появилась. Не всем повезло её увидеть. А с севера продолжали надвигаться и перекатываться через нас, истаивая в южной половине неба обычные ленточные зелёно-голубые сияния, навевая сон и скуку.
Медвежата, отделавшись от людей, а бегают они довольно прытко, разбрелись по посёлку и всю ночь пугали одиноких прохожих. Одну бабку повалили и стали катать, под её причитания: "Ой, мишеньки, не надо, ой, не надо!". Хорошо, случились поблизости люди, оттащили шалунов. А под утро, истопница детского садика шла себе додрёмывая на ходу, на работу по безлюдным закоулкам, вдруг слышит кто-то следом идёт. Оглянулась - медведь! Откуда прыть взялась, - сиганула в ближайший подъезд. Переждала, но медвежьей болезни не миновала.
Так Виталий Андреевич встречал 1977 год, первый Новый год своей младшей дочери, мирно спавшей той ночью в своей колыбели. Они, его девочки тот Новый год, как и многие праздники в своей жизни, встречали без папы.
Та зима помнится тем, что ближе к ее окончанию, когда уже и солнышко начало подниматься над горизонтом, не греть, но хотя бы светить, заболела Юля. У нее случилась пневмония, и пришлось ей маленькой полежать с мамой в больнице.
Хорошо, в это время в поселковой больнице работала чета прекрасных врачей - Мазуровы. Они спасли малютку.
После выписки из стационара лечились еще амбулаторно. Пришлось и папе освоить некоторые новые для него обязанности, - он ставил дочке в попку уколы. Эта наука пригодилась и в будущем, - через тридцать лет и внучке ставил уколы.

Вехи

После Крайнего Севера любая точка Союза показалась бы "Ташкентом", но замена прибыла из Орска, из радиотехнического полка, куда и предстояло ехать. Об Орске Виталий не знал ничего, кроме того, что там отбывала трудармию его родная тетя Лида, и у нее там родился его лучший друг детства и двоюродный брат Якель Владимир, отец которого, непутевый Петр Петкау из менонитов остался там после окончания трудармии.
Впервые и навсегда предстояло поменять голубые петлицы авиатора на черные, в которых щеголяли наши локаторщики, связисты и ракетчики. Во всех этих родах войск ему еще предстояло послужить. А пока за плечами оставалась служба непосредственно в авиаполку и в его обслуживающих частях - в ОБАТО и дважды в ОДСРПС. В общей сложности - тринадцать лет.
К концу армейской службы у Виталия Андреевича сложится четкое представление обо всей системе ПВО. А пока несколько напрягала неизвестность. У нового для него подразделения, роты управления РТП (радиотехнического полка), были сложные задачи и не менее сложный народ - личный состав, как говорят в войсках. Для этого личного состава авторитет ротного руководства мало что значил. Эти солдаты, особенно занятые работой на КП полка, были всегда, больше чем у ротного на виду у полкового начальства, где чинов ниже капитана не было. В этом таилось огромное психологическое неудобство и постоянная опасность срыва. Не обремененные какой-либо ответственностью за людей, эти начальнички их баловали, а малейшее нарекание на ими избалованных вешалось на шею взводных и ротных командиров.
Еще одна трудность заключалась в отношении к людям самого командира полка, поведение которого, даже теперь по прошествии многих лет, невозможно охарактеризовать иначе, чем механическое. Он напоминал робота, начиненного программами, знаниями, но лишенного эмоций, умения переживать, рассуждать. Это держало всех окружающих в жутком напряжении.
После Севера орский атмосферный климат пришелся семье по душе больше, чем моральный - они физически отогревались. Правда, на службе приходилось, и запариваться не только в переносном, но и в буквальном смысле этого понятия, особенно в нарядах, где запрещалось облегчать форму одежды, как это принято стало в девяностые годы. Да и в то время многие командиры разрешали в сильную жару нести службу в рубашках, но не Дровяников - только в кителях и портупеях!
Здесь Виталию однажды пришлось вступить в пререкания с большим начальником, который в ходе итоговой проверки предвзято оценил его с ротным командиром работу. На подведении итогов, избранные для битья, их фамилии звучали неприлично часто. Это возмутило и взорвало его, обычно предельно корректного. "Просто враги народа какие-то мы с ротным", - возмутился старший лейтенант Райфмайер. Наступила гробовая тишина, здесь не привыкли к таким "вопиющим" выходкам. Виталий попросил разрешения выйти, но не получил его. "Сиди", - только и сказал обалдевший Дровяников. Дальше докладчик продолжил свой "разбор полетов", уже не позволяя себе откровенно издеваться над ними. Имело ли это последствия? Не знаю. Никаких бесед с Виталием по этому поводу не проводили, но какие-то обсуждения инцидента в штабе велись. Отношение сослуживцев осталось ровным и, даже, еще более уважительным.
В городе Орске, очевидно, имелось немало и хороших сторон, но вспоминается он всегда с тяжелейшим чувством. Три года в нем прошли, как в зоне строгого режима.
Жили они в Орске сначала в санчасти, а через месяц поселились в Старом городе на улице Российской в ДОСе в огромной квартире сначала на три, а потом на две семьи. Им досталось две обширные смежные комнаты. На службу ездили на городском автобусе. Люба работала сначала комендантом в техникуме, а потом агентом Госстраха. Благодаря своей коммуникабельности она быстро осваивалась на новом месте работы.
Снабжение в городе тогда было не из лучших. Из мясного в магазинах чаще всего появлялись кости - освобожденные от мяса скелеты хрюшек и овец. Говяжьи кости продавались нарубленными, а бараньи и свиные чуть ли не целыми скелетами. Дело в том, что в Орске имелся огромный мясокомбинат, перерабатывавший скот, выращенный во всей восточной части Оренбургской области и соседних казахстанских областях и производивший мясные консервы и колбасы для "северов" и на экспорт, на Кубу, например. Местному населению перепадало то, что не перерабатывалось. Вот и было в привычке встретить вдруг на улице мужика несущего этакое пособие по зоологии, которое дома разрубалось на кусочки и хозяйки готовили исключительно ароматные бульоны и овощные рагу с запахом мяса.
Еще здесь имелась одна достопримечательность: в небольшом цехе, оборудованном в обычном деревенском домике недалеко от автостанции, жарились прекрасные пятикопеечные пирожки с ливером, которых все набирали полными пакетами. Ох, и вкусными же были эти пирожки из свежего натурального ливера! За ними любители приезжали из соседних городков и даже сельских районов.
Неплохим запомнился рынок, где летом покупали яблоки ведрами, впервые по их жизни в таком изобилии, и дыньки "Колхозница" по десять копеек за килограмм, а то и за штуку - совсем даром.
От служебных забот скрыться было невозможно. В ДОСе проживали сослуживцы, иногда приходилось решать и бытовые проблемы. Оставалась единственная отдушина - в летнее время уйти с удочкой на речку. Рыбалка была в общем-то ни при чем. Да и не припомнится что-то большого улова. Но зато как приятно сидеть на бережку и смотреть на поплавок в водной стремнине. Успокаивает лучше любого снадобья!
Перевод из Орска под Челябинск на приемный радиоцентр корпуса воспринимался поначалу без большого энтузиазма - ближе к большому начальству, это всегда опасно. Но покидали они Орск без оглядки и сожаления.
Вскоре оказалось, что здесь, на новом месте, Виталий вновь смог себя почувствовать человеком со своим эго. Появился энтузиазм, новые трудовые и жизненные идеи.
А местоположение центра среди полей и лесочков напомнило детство, располагало к умственным перспективам, внесло в жизнь разнообразие и здоровье. В свободное от службы время они всей семьей гуляли на природе, охотились за грибами и ягодами, наблюдали птичек, зверушек и прочую живность, изучали растительность. Только гербариев не собирали, хотя обстановка к этому располагала. Зато дети насмотрелись в естественных условиях на ежиков, зайцев, не говоря уже о дятлах в изобилии летавших по нашим березовым колкам и выстукивавших деревья, выискивая под корой всячески жучков-личинок.
Но, и это общеизвестно, все хорошее завершается быстрее, чем плохое. Через два года пришлось опять укладывать контейнер.

"Батя"

Жизнь - не "ромовая баба", в нее столько понатолкано всякого, и хорошего и плохого. Пробиваться по жизни иногда легче, если почти подряд идут негативные эмоции, не разбавленные вообще, или перемежающиеся только слегка мелкими радостями, чем при сплошном позитиве, когда мелкие неприятности кажутся трагедиями. Говорю об этом, опираясь на собственный опыт. Так конечно тоже бывает, но чаще все это чередуется гуще и неожиданнее.
Но вот живешь день, другой, неделю, а эмоции только положительные - привыкаешь. К хорошему ведь быстро привыкаешь. Расслабляешься и вдруг - бац, как обухом по голове какая-нибудь гадость. Хорошо если отряхнешься, и - пошел. Да родных не задело. А если и по ним прошлась пулеметная очередь неприятности - тут уже хуже. А ты дорожишь их благополучием, спокойствием, переживаешь за них больше, чем за себя. Стоишь тогда стеной между ними и этой неприятностью, принимая удар на себя. Да так стараешься сделать, чтобы они и не узнали, что была она у тебя эта неприятность и им возможно грозила. В результате, и боль твоя острее, и ранит тебя глубже. И нате вам - ранняя седина, морщины, гипертония...
Одним словом - дурная натура. Нет, не для окружающих. Для себя. Это - о Виталии.
И вот, стоит он как-то, молодой, полный энергии, раздерганный служебными невзгодами на автобусной остановке невдалеке от воинской части, ждет автобус, чтобы доехать до дому после трудового дня. Это еще в Орске было. Рядом воркуют ребятишки из старшеклассников, после уроков с портфелями домой направляются, спорят о чем-то. Слышит, о чем-то армейском. Даже не прислушивается, своих забот невпроворот - пусть себе спорят: ведь в спорах рождается что-то, может быть истина, может быть - общественное мнение. А человеку военному просто приятно, если армейская тема небезразлична людям, особенно - молодым.
- Батя, можно спросить, - слышит он вдруг рядом неуставное обращение и машинально оглядывается, вроде пожилых мужчин на остановке не наблюдалось секунду назад. Но встречается взглядом со стоящим рядом, с него ростом, юношей.
Около того топчется второй, такой же заинтересованный, но более стеснительный. Виталий растерянно кивает, выслушивает вопрос, отвечает. А сам думает - насколько же эти сорванцы моложе его, что "батей" величают. Получалось, что лет на пятнадцать. Дома посмотрел оценивающе в зеркало: да - тяну уже на батю. Морщин и прочих атрибутов старости вроде не наблюдается, а вот голова подводит - вся в седине.
Прошли годы. Едет он тут как-то уже в пенсионерском звании в поезде из Магнитки в Челябу в плацкартном вагоне. Пассажиров немного, не то, что бывало в прошлые времена, когда все куда-то постоянно ехали. А проводнички, молоденькие девчушки чирикают:
- Дедулечка, давай постельку застелим. Дедуля, чайку принести?
Ужасно, как время летит. Сам еще не замечаешь его лёта и своего возраста, так молодежь уже тут как тут - подсказывает. Да и дома - внуки влюбленно дедулей величают.

Единение с природой

Лучшим местом из всех за время службы для жизни оказался все-таки приемный радиоцентр узла связи корпуса ПВО под Челябинском возле села Калачево. Туда старшего лейтенанта Райфмайера перевели из Орска летом 1982 года. Вся семья вспоминает то время с самыми теплыми чувствами.
Сама служба как таковая там была как служба, ничем особенным не отличающаяся от других мест, но бытовая жизнь шла как на даче. Кроме казармы на сотню солдатиков и других служебных помещений в городке прямо у забора части имелось два ДОСа - дома офицерского состава. В первом, двухэтажном было восемь двух- и трехкомнатных квартир, а во втором - четыре. Три-четыре квартиры из двенадцати постоянно пустовали, ожидая новых жильцов.
На Узле связи, к которому принадлежало данное подразделение, командиром был подполковник Владимиров, прямая противоположность Дровяникову. Он выделялся своей грамотностью, ровной требовательностью к подчиненным, отеческой заботливостью о них, приветливостью. Как же отличалась здесь обстановка от предыдущего места службы благодаря этим качествам командира! Первое, что он делал, прибывая в подразделение, - общался с людьми. И не только с командирами. Мог запросто зайти в курилку и в непринужденной обстановке позубоскалить с солдатами, рассказать пару баек, выслушать других, поинтересоваться настроением, домашними проблемами. И это никак не влияло отрицательно на его высокий авторитет, все его требования выполнялись с подобающим рвением.
Меньше этой части повезло с замполитом. Обычно на этих должностях были общительные, душевные люди, но не Соколов. Вокруг него нагнеталась обстановка какой-то нервозности, подозрительности и еще чего-то неприятного. Больше особист чем "инженер человеческих душ". Чего он хотел от своих подчиненных, Виталий Андреевич так за два года и не понял, да и не хотелось понимать, а откровенно говорить с подчиненным, тот как-то не решился. Ну и, слава богу.
Любе здесь пришлось выполнять обязанности машиниста водонапорной башни, быть поилицей всего населения городка. Живя на втором этаже, она первой замечала, что вода в водопроводе заканчивается, бежала на свое рабочее место, не забыв прихватить книжку. Водокачка располагалась метрах в трехстах от дома - пара минут - и там. Включила насос и читай себе, пока не польется из контрольной трубы. И так - раза три в сутки.
Рядом, в любую сторону пойди, поля, луга и березовые лесочки - колки, как их называют в Зауралье. На полянках и опушках - ягода-клубника, дурманящая своими запахами, в лесочках - костяника и грибы, а кое-где, даже вишня.
Дети так пристрастились к грибной и ягодной охоте, что без особого желания уезжали, когда пришел черед, в город.
В праздники можно было, что здесь и делалось, пойти всем командирским коллективом на опушку, облюбованную ими и устроить пикник на природе, не удалившись при этом далеко от места службы, не покинув, так сказать, расположение. При объявлении готовности, что тоже случалось в такие дни, все оказывались на своих рабочих местах даже быстрее, чем, если бы прибывали из дому.
На той опушке еще предшественники устроили стол, лавочки, установили мангал и, если земля была влажной после недавнего дождичка, - рассаживались на скамейках, бревнах, а в сухую погоду устраивались, кому, как нравилось, кто прямо на травке, кто на расстеленных вокруг скатерти одеялах. Скатерть, как самобранка, заполнялась принесенными угощениями. Угостившись, тут же на полянке устраивали танцы, благо - музыка присутствовала всякая, от гармошки до магнитофона. К полянке по кабелю подавалось даже электричество, можно было подключить все, что угодно. Наскучило танцевать, или притомились ноги - можно просто посидеть, обсудить любую тему, взволновавшую народ.
В середине лета в редкие часы досуга родители с детьми ходили по ягоды. В основном это была клубничка, полянки с которой, уже поспевшей, напоминали о себе еще издалека тонким приятным ароматом. По мере сбора ягод, все принюхивались, острота обоняния на их запах ослабевала. Тогда дети поднимали к носу ведерко или бидончик, куда собирали ягоду. Концентрированный в замкнутом пространстве ее запах кружил голову.
Клубнику ели в разных видах, на поляне прямо с кустика, дома из миски ложкой, залитую молоком. Пекли пироги, делали вареники. Остатки засыпали сахаром и хранили в холодильнике засахаренные. Иногда варили варенье - это уже на зиму.
В окрестных рощах и колках имелась и вишня, которую тоже собирали в больших количествах. Вишня тоже шла на вареники, но больше на варенье.
Есть в наших лесах еще одна любимая Виталием с детства ягода - костяника. Обычно она растет отдельными растениями, и ею только лакомятся. Здесь же ее были целые плантации, и ребятишки набирали ее по нескольку литров. Какое прекрасное варенье получается из этой ягоды!
И все же, грибы - главный объект ради которого жители военного городка посещали окрестные леса практически все лето. Сначала охотно собирались сыроежки, но потом с появлением других грибов, на сыроежки уже не обращали внимания, оставляя их ежикам, зайцам и прочей живности, которая не отказывается полакомиться их красными, зелеными, желтыми, синими и прочих расцветок шляпками и белыми ножками.
Во второй половине лета начинались грузди. Здесь их было большое разнообразие, от настоящего белого "сырого" груздя и "сухого" подгруздка отдающих желтизной или кремовостью, до черных груздей, которые тоже делятся на подвиды.
Для жарки брали, как и в Виталином раннем детстве обабковые - белый, подосиновик, подберезовик ("красноголовики" - называет их Люба по своей детской привычке, она пермячка с псковскими корнями). Дети до того пристрастились к грибной охоте, стали заядлыми грибниками, что не очень стремились к городским развлечениям, из поездок в город возвращались уставшими и неудовлетворенными. Общение с природой и чтение книг было в семье любимейшими развлечениями.
Природа окружала городок не только снаружи, она втекала и в помещения. Мало того что старшина в изобилии развел цветники на всех подоконниках и солдатских тумбочках. Природа буквально зубами вгрызалась через фундаменты и палы. Это были и мыши и даже крысы с которыми вели беспощадную войну. Их травили, на них ставили капканы.
Открыв дверь каптерки и еще не переступив порог замполит услышал конец фразы произнесенной каптенармусом и в мгновение напомнившей Виталию Андреевичу детство:
- ...здец котенку, срать не будет.
- Что тут происходит? - Еле сдерживая смех, осведомился замполит, войдя уже в комнату заставленную шкафами с солдатским обмундированием, бельем и прочим ротным имуществом.
Трое солдат, обступивших что-то лежащее на полу, вытянулись и виновато заморгали:
- Извините товарищ капитан, но тут котенок в крысиный капкан угодил и ему шею перебило. Угораздило сорванца. Он у нас рос, на мышей натаскивался. Но иногда гадил по углам. Теперь вот не будет...
- Ну-ну, - произнес офицер. - Котенка закопать за кустами, а от крыс надо другое спасение искать.
Он вышел из каптерки и направился в канцелярию. В голове все стоял вспомнившийся подобный эпизод из давнего детства и те же слова произнесенные тогда совхозным скотником.
Через поле от военного городка находился ДОСААФовский аэродром. Иногда, если выдавалось свободное время, наблюдали за их полетами. Интереснее всего было любоваться прыжками парашютистов. Это захватывает! Иногда они показывали высокое мастерство. Но, к сожалению, раз пришлось увидеть падение парашютиста, не раскрылся парашют.
Школа, в которой учились дети, находилась в соседнем селе, в Калачево, километрах в трех от городка. Детей туда возили на машине ГАЗ-66, которая иногда ломалась или бывала в дальнем рейсе, за товаром, например, для военторга. Тогда детям приходилось преодолевать это расстояние пешком. Чаще это случалось после уроков, при возвращении из школы домой. Сначала Оля была единственной школьницей, остальные детишки посещали еще детский садик, там же в Калачево. На следующий год пошла в первый класс Юля, - им стало веселее. По пути из школы, если шли пешком, они заходили в сельский магазин, покупали по булочке, или еще чего-нибудь, подкреплялись и направлялись домой. Без этого маленькую Юлю невозможно было сдвинуть в столь далекий путь. Хоть и домой, но без заправки - ни за что! Оля безропотно шла у младшей на поводу, зная ее настойчивость. Да и самой уже хотелось подкрепиться.
Калачево находится примерно в тридцати километрах от Виталиной родины, и однажды он все же воспользовался своим служебным положением, - взял служебный ГАЗ шестьдесят шестой, съездил туда, посмотреть на родину. Родного дома уже как не бывало, на его и соседних, Рамихов, Фельзинов, Гофманов домов месте стояло несколько типовых двухквартирных домиков. Старый "соленый" колодец оказался на своем месте, все с тем же "журавлем", но обнесли его заборчиком, не знамо с какой целью, наверное, от скотины, потому что детей никаким забором от колодца не отгородишь, по себе знаю.
Магазин располагался все в том же помещении - бывшей мельнице. Там, в магазине, встретил он тетю Аню, маму Байтингера Германа, с которым они вместе опоздали в школу на свой первый урок. Каким-то чудом узнал ее, обратился к ней, назвав по имени.
Она очень удивилась, увидев незнакомого военного, улыбающегося ей и спрашивающего о ее старшем сыне. Когда назвался, она еще больше удивилась - не должен никто из наших носить офицерскую форму, не полагается. Хотя ... кто бы мог угадать, что ее Герман станет парторгом совхоза в соседнем районе, - вроде раньше и этого не полагалось бы. Кто-то из односельчан Виталия узнал, кто-то, большинство - нет. Стали спрашивать о Саше - его одноклассница, о Лизе - бывшие соседи. Наговорившись вдоволь с тетей Аней, он уехал, снабдив односельчан темой для разговоров на некоторое время.
Совсем недавно Герман позвонил Виталию. Потом еще раз. Из Германии. Оказывается, он тоже подался туда. Не общались они более тридцати лет, и вот он нашел телефон. Видимо тоже что-то вспомнилось... Поговорили, насколько позволяет такое телефонное общение. Вспомнили многое и многих.

В Уфу

В апреле 1984 года, и двух лет не прослужил капитан Райфмайер на приемном радиоцентре, полковник Адоньев, начПО корпуса, вызвал его к себе. Приехав в Челябинск и добравшись до штаба, он, до приема оставалось еще несколько минут, поинтересовался у работников политотдела о причине столь неожиданного интереса к нему, вроде за последние два года никаких нареканий, ни явных, ни надуманных, в адрес его персоны не припоминается. Ему даже капитанское звание присвоили без шума и пыли. Да и чего пылить, - и так уже просрочили с его присвоением целых два года. А при приезде к ним в подразделение начальства, если замечания и были, то незначительные.
Сам Адоньев за год до этого приезжал к ним на центр, посмотрел все их полнокровное хозяйство. Наглядной агитацией остался доволен. Пообедал. С недоверием рассматривал содержимое каждого блюда подаваемого ему, требовал подать то же, чем кормят рядовых, думал, что его здесь потчуют на особицу. А в меню в тот день значились салат из свежих овощей, имелась в виду обычная капуста, борщ, рисовая каша и компот. На самом деле салатик был только наполовину из капусты, остальное содержимое составляли свежие огурчики, редисочка и зеленый лучок. Борщ был как борщ, только по-домашнему наваристый и опять же, со свежими овощами собственного производства. Вместо каши почему-то был приготовлен плов, а помимо компота на столах еще стояло молоко. Кто служил, понимает, что что-то тут не так. Вот и Адоньеву пришлось объяснять, что овощи из собственной теплицы, а сметана в нем - это снятые сливки с молока, надоенного от своих центровских коровок.
- Вы же все это видели, - напоминали ему местные офицеры. Но, видимо, у него, человека сугубо военного и городского, подсобное хозяйство в сознании никак не увязывалось с солдатской столовой.
- Солдаты тоже это получают? - допытывался он.
- Так точно, - указывали ему на столик, где питалась в этот момент дежурная смена, но, видя его недоверие, - может это специально посадили для демонстрации эту троицу - пришлось продемонстрировать бачок, где этого салата было приготовлено на все подразделение с лихвой.
Борщ не вызвал никаких вопросов, кроме поощрительных, в адрес повара, слов.
Зато вокруг плова развернулись настоящие дебаты на тему, как это можно приготовить плов, если по официальной раскладке значится рисовая каша с порционным куском мяса. Пришлось замполиту рассказать всю историю с изменением этого блюда в подразделении. Как ему пришлось преодолеть сомнения повара, да и самого командира и взять на себя ответственность за то, что мясо - часто почти сплошь в виде сала - будет выдано не порционными кусками, редко кем съедаемыми, а мелкими прожарками смешанными с луком, морковью и рисом. Главное, что народу в подразделении это блюдо понравилось и на вопрос, что готовить впредь - кашу или плов - последовал единодушный ответ - плов!
Адоньев удостоверился, что не одного его и себя за компанию командиры кормят здесь сегодня пловом, заглянув в казан, похвалил их за инициативу и за вкусный обед.
Компот он выпил без эмоций - штатный солдатский напиток, а от молока наотрез отказался, видимо все же не до конца доверяя им, и подозревая хотя бы в этом молоке какой-то подвох. Ему сказали, что молочко для местных солдат напиток более доступный, чем компот. Сильно его упрашивать отведать молочка от своих буренок они не стали, нельзя же быть слишком навязчивыми хозяевами, а вдруг он просто-напросто не любит деревенского молока, душа не принимает. Может он только из бутылки или пакета употребляет этот напиток.
Зачем он Виталия Андреевича теперь вызывает, никто в политотделе сказать точно не мог. Они у него были все какие-то настороженные, затурканные. Видимо, держал он их в ежовых рукавицах, о его строгости все знали, или так уж они боялись потерять свою должность в штабе и поехать куда-нибудь на периферию к "любимому личному составу". И то, какая, наверное, радость менять городские блага и ответственность за собственное рабочее место - стол и стул - на ответственность за людей где-то в Тмутаракани, хоть она и в пригороде.
О переводе к новому месту службы Виталию пока думать не хотелось, нынешнее их место нравилось всей семье, можно было еще пожить здесь немного, годик-другой.
Оказалось все очень просто, но как оказалось - и с подвохом. Капитана Райфмайера включили в корпусную комиссию по проведению итоговой проверки в уфимском зенитно-ракетном полку. Особенно поручалось проверить подготовку личного состава в техническом дивизионе. Что это за войска Виталий знать не знал и даже не интересовался, ведь известна армейская присказка "меньше знаешь - крепче спишь!"
Настойчивость, с которой ему поручался именно этот дивизион, настораживала. Приехав на место, внимательно ко всему присматривался. Впечатление складывалось удручающее. Но удовлетворительную оценку, скрепя сердце, все же поставил по своему направлению проверки - политической подготовке, и ее без споров утвердили. Хотя местным явно хотелось хотя бы хорошей. Но на хорошую они не тянули ни по каким критериям, вернее всего, на плохую.
Не зря он насторожился, через неделю после возвращения из той командировки Адоньев вызвал снова. Задав несколько вопросов на общеполитические темы, он "взял быка за рога", предложил ему сменить любимое подразделение, где он прослужил всего неполных два года, на тот самый дивизион, от воспоминаний о котором, у него волосы его короткой армейской стрижки становились дыбом. Причем предложение было сделано таким образом, что отказаться оказалось просто невозможным, - была у начальника такая бульдожья хватка.
Тут же был подписан заготовленный уже приказ.
Все это было тем более удивительно, что на предпоследнем месте в роте управления радиотехнического полка этот же Адоньев продержал его по известным только ему причинам и Виталия Андреевича догадкам значительно дольше, чем полагалось, чтобы вовремя присвоить очередное воинское звание.
Он тогда, три года назад, в ходе первой беседы все записывал в своем "гроссбухе" и подчеркнул жирно красным карандашом, Виталий это высмотрел, два момента: его национальность и образование, полученное экстерном. Всего два слова: "немец" и "экстерн". И отпустил со словами: "Продолжайте служить, товарищ старший лейтенант".
А тут понесло его по кочкам! Только успел капитаном стать, а он уже на майорскую должность посылает. Видимо трудно было уломать кого-то пойти на такое запущенное подразделение. А этому, скажет, выбирать не приходится. Не справится, - звание не получит, а справится - не жалко, и присвоить к концу службы.
На сборы и отъезд времени ему дали всего ничего, и День Победы он уже отмечал в дивизионе, организуя праздничные мероприятия с новым для себя личным составом, сменив только на петлицах эмблемы: связистские на артиллерийские. Люди, сугубые технари, своим поведением, как небо и земля, отличались от интеллигентных связистов из его приемного радиоцентра, но в конечном итоге через короткое время он нашел с ними общий язык и никаких проблем во взаимоотношениях ни с офицерами, ни с солдатами у него не было. Как ни как сам вышел из технарей, правда, авиационных.
Уфа, город хороший, но тяготы службы мало оставляли для положительных эмоций. И годы, проведенные там, вспоминаются без особого энтузиазма, может быть чуть лучше Орска, где благодаря командиру полка служба была сущим адом.
Даже о школе, где учились дети, и которую Оля закончила с серебряной медалью, у него лично осталось какое-то негативное впечатление. А Оля после школы сразу же поступила в Пермский медицинский институт.
Годы службы не проходят для человека даром. Многие черствеют, лексикон зачастую становится специфическим. Работа же непосредственно с людьми оттачивает ораторское мастерство, умение дискутировать.
Виталию в Уфе, в этом довольно запущенном в дисциплинарном отношении подразделении, пришлось особенно напряженно работать с нарушителями воинской дисциплины, искать и находить подходы, ломать негативные взаимоотношения между солдатами разных сроков службы и межнациональные распри.
Характерен с солдатом по фамилии Джаббаров. Он был уличен в дедовщине. Замполит пригласил его в ротную канцелярию для профилактической беседы.
- Садитесь, товарищ рядовой, - предложил он солдату. Обычно он с младшими обращался на "ты", это было признаком добрых отношений. А в этом "садитесь, товарищ рядовой" скрывалось для оппонента что-то неприятное.
- Нет дорогой, тебе командир уже перед строем объявлял выговор, ты стоял на ногах, - не дошло. Значит, через ноги не доходит. Старшина наряд объявлял, работать заставлял, - через руки тоже не дошло. Так ты теперь посиди передо мной, - может через это место дойдет. Заодно я тебе буду рассказывать, как твой моральный облик видится со стороны.
И началась "душещипательная" беседа о мужском достоинстве, о моральном облике джигита, о настоящих и мнимых мужских преимуществах. И о многом другом. Солдат, не достаточно глубоко владеющий русским языком, постоянно бормотал, повторял слова замполита. Минут через двадцать Джаббаров взмолился:
- Товарищ майор! Я все понял. Разрешите идти. Дайте мне какую-нибудь работу. Все сделаю. Ну не могу я больше сидеть!
- Нет дорогой, это я определю теперь, как нам дальше с тобой действовать! Сидеть ли, стоять или хороводы водить. Могу с тобой сутки беседовать, у меня работа такая. Но как только пойму по твоим глазам, что дошло - больше не скажу ни слова.
- Ну, тогда хоть минут пять дайте, мне умыться надо.
- Иди, - сразу позволил замполит.
Джаббаров вылетел из канцелярии как ужаленный. Но в коридоре силы его оставили и он по стеночке еле дошел до умывальника, перепугав своим видом слонявшихся по коридору солдат и старшего лейтенанта Абдрашитова. Тот прибежал в канцелярию перепуганный:
- Товарищ майор, что вы сделали с Джаббаровым, он в обмороке?
- Ничего особенного. Беседовал. Помогите ему прийти в чувство. Через пять минут я его жду на подведение итогов нашей беседы. Мне кажется, он толковый парень, но с вывихом.
Ровно через пять минут Джаббаров с мокрой головой, но ясными глазами вырос на пороге канцелярии:
- Товарищ майор, разрешите обратиться. Рядовой Джаббаров на беседу прибыл. Прошу наказать меня строго, но больше не говорить ваших страшных слов. Я все понял. Никогда никого пальцем не трону. Клянусь родителями.
- Я тебе верю Джаббаров. Но всегда помни, что настоящий мужчина не тот, кто может только силу демонстрировать, а тот, кто умеет подставить слабому плечо. А что касается наказания, ты же знаешь, что я даже выговоров никому не записываю.
Случай с Джаббаровым был далеко не единственным, но крепко запомнившимся из-за напряженности и трагикомичных последствий.
Однажды, уже, будучи сержантом, Джаббаров сам принялся воспитывать одного неуправляемого сослуживцы. Увещевания ничего не дали.
- Я не знаю, как тебе сказать, чтобы ты не задевал ребятишек из салажат, но если будешь продолжать, придется иметь дело с замполитом, и я тебе не завидую.
- А чего он мне сделает этот замполит. Ну, поговорит. Чего он может? Он даже не матерится, как другие.
- Вот именно, что не матерится. Но со мной он как-то так поговорил, что никогда не захочу снова пережить такое, услышать тех обидных, но справедливых слов в свой адрес.
- Это что, когда ты в обморок упал что ли?
- Не знаю, как это называется, но я как будто умер. И сразу в голове наступил свет. После этого никого пальцем не тронул, а замполита уважаю как отца. Ты знаешь, как у нас относятся к отцу?
- Да знаю я все. Ничего у него со мной не получится. Уж я-то в обморок не упаду.
- Смотри, я тебя предупредил. Потом не жалуйся, Петров, что тебя не предупреждали.
Случай для Петрова подвернулся вскоре. Он обидел Чижикова, из молодых солдат. Это заметил старшина и привел его, как было принято к замполиту. Майор Райфмайер усадил Петрова напротив себя на стул и стал расспрашивать о житье-бытье, домашних проблемах, братишках и сестренках, которых, оказывается, Петров любил, но стеснялся в этом признаться. К беседе с замполитом он сначала отнесся ершисто, но постепенно забыл, зачем был приведен в канцелярию и оживленно стал вспоминать отчий дом, где всего было понемногу, но общая атмосфера была относительно здоровой, если не считать, что отец обижал иногда мамашу и их, детей. Замполит посочувствовал и в заключение сказал:
- А ты вот хотел унизить своего братишку, как папаша тебя. И заступиться за Чижикова некому. Нет у него старшего брата дома, и здесь он боится Курочкина, а ты вот тоже не заступишься. А за что ему это? У него дома только сестренка и они любят друг друга. Знаешь, как девчушке обидно будет узнать, что ее братика кто-то унижает?
Долго майор забияку не стал увещевать, не стал доводить его до обморока, в данном случае в этом не было уже необходимости, отпустил как-то буднично. Петров сначала даже не поверил, что буря вот так вот пронеслась, но крепко задумался, и вскоре его вроде как подменили, - стал опекать младших, не давая их в обиду никому.

Магнитка

Завершилась служба в Уфе вскоре после присвоения майорского звания какой-то возней на всех уровнях от дивизиона до штаба корпуса, где к тому времени сменились все первые лица, принимающие решения. На возню майор Райфмайер старался не обращать внимания и с удовольствием уехал в Магнитку, хоть и с некоторым понижением, но в такой же полк на должность начальника клуба.
Здесь атмосфера оказалась совершенно иной. Виталий Андреевич вздохнул полной грудью и окунулся с головой в творческую работу. Здесь как-то само собой стало писаться: вроде и по необходимости, для газеты, но и для души. Вскоре опубликовал в армейской газете "На страже" небольшую повесть о своих однополчанах старшего поколения "У переправы". Здесь же, наконец, лег на бумагу давно вынашивавшийся грустный рассказ "Счастливая собачья жизнь". В некоторой степени "автобиографический".
Жить целый год пришлось одному в рабочем кабинете, куда и нужно-то было всего поставить солдатскую кровать, которую потом и не убирал до конца службы. Она ему хорошо служила во время учений и всевозможных "готовностей", когда объявлялось казарменное положение.
Одному, конечно не весело. Но особенно и веселиться-то некогда было. Даже питаться с территории части выходил только на обед в ближайшую к части чебуречную или кафе. Прикупал себе на ужин и завтрак продукты и сам готовил на плитке, которую, как сковороду купил в первые же дни после прибытия. Однажды, задержавшийся на службе начальник политотдела Павел Максимович Асташин, забежал в клуб по каким-то своим делам и учуял, проголодавшийся уже, ароматный запах из кабинета начальника клуба. Зашел, сто-то спросил и не вытерпев, поинтересовался:
- Что это у вас Виталий Андреевич так вкусно пахнет?
- Да вот перекусить приготовил, - махнул тот рукой на сковороду, где дозревало майорское жаркое, - садитесь, угощайтесь.
- Спасибо большое. Но я сейчас домой еду. Только, извините, хочется взглянуть, что же это приготовлено, можно заглянуть под крышку?
Майор, польщенный, улыбаясь, кивнул. Павел Максимович поддел вилкой крышку сковороды и приподнял ее с одного края, заглянул, вдохнул аромат и, улыбаясь, покачал головой. После такого погляда, он уже забыл все свои неотложные дела и помчался на поджидавшем его у крыльца УАЗике домой на ужин, приготовленный ему любимой Людмилой Александровной.
Только через год удалось перевезти сюда и семью сразу после получения прекрасной, до этого таких квартир еще не получал, трехкомнатной квартиры.
Магнитка семье до того понравилась, что после службы решили остаться здесь, хоть и была возможность получить квартиру в Перми, куда стремились к родственникам все годы скитаний по гарнизонам.
Но вот и дети выучились, устроились с работой, обзавелись семьями и ничего, никаких переездов никто и не мечтает осуществлять. Даже старший зять - пермяк. Как говорится, от добра, добра не ищут.
С гражданскими людьми помимо родных и соседей раньше общаться приходилось мало, только общественным делам в основном с комсомольскими работниками. В Магнитке появилась необходимость и возможность общаться и с работниками культуры. Сначала в сфере кинопроката, а потом и с литераторами и журналистами. Так познакомился с Александром Борисовичем Павловым и Эвальдом Карловичем Рибом. Приглашал их на встречи с личным составом.
Часто приходилось общаться с ветеранами, чествовать их в дни воинской славы. Частым гостем в полковом клубе был последний в Магнитке Герой Советского Союза авиатор Леонид Васильевич Дема.

* * *

Диалог с призванными на сборы запасниками, в ходе одного из политзанятий, когда начались вопросы на "вольную тему". В разгаре была перестройка, и языки у народа развязались:
- Товарищ майор. И по возрасту и по знаниям, которые вы нам показали, вы могли бы быть минимум полковником. Почему у вас такое звание?
- Мое звание для меня не маленькое и дорого мне. Я довольно поздно начал офицерскую карьеру. И, к тому же, знания мои не подкреплены дипломом. Я не получил высшего образования.
- Чего же не учились?
- Мне не разрешили учиться в свое время по анкетным данным, родные были репрессированы, и еще по каким-то неведомым мне причинам. А теперь уже поздно, скоро в запас.
- И зачем же тогда вы служите такой родине, которая к вам так несправедлива.
- Может быть, прозвучит банально, но я убежден, что Родине надо служить в любом случае, в любом качестве, невзирая на свой служебный рост. Она не виновата, что ее сыны поделились по сортам. Это делают люди облеченные властью. А их отношение к согражданам нельзя перекладывать на Родину. Она не виновата ни в чем.
Видя усмешки на лицах, в общем-то, уже взрослых людей, он добавил:
- Вы уж извините меня за высокопарность, но против действительности не попрешь без последствий. Можно конечно всего себя потратить на борьбу за свое "я", сломать себе шею и ничего не добиться. А можно кропотливо работать в рамках дозволенного и в конечном итоге чего-нибудь да добиться.

Трясина

С годами, чем глубже вникал в политические вопросы, и появлялась необходимость что-то излагать на бумаге, тем беспомощнее Виталий Андреевич себя ощущал. Проштудировав горы книг, написанных классиками, воспринимал их рассуждения довольно адекватно, где-то соглашаясь, где-то - нет, но, понимая, что с ними, будь они живы, можно было бы порассуждать, поспорить и быть понятым.
Совсем другие чувства появлялись при чтении современных деятелей, их речей и "трудов". У Брежнева, например, человеческим языком были написаны его воспоминания, вышедшие из печати в конце 1970-х годов и получивших даже литературную премию. Их даже тогдашние дети читали с интересом чуть ли не "запоем". Теперь известно, что они были написаны с его слов профессиональными писателями и журналистами, имена которых не афишировалось. В этом случае все понятно. Виталию в жизни тоже пришлось много редактировать чужих, беспомощных в литературном отношении, трудов.
Речи же и прочие "труды" Генсека, которые мы вынуждены были, по служебной необходимости штудировать, очевидно, писались в его секретариате косноязычными референтами. Начитавшись их можно было свихнуться от чувства собственного бессилия, потому что написать так же рука не поднималась, а иначе было нельзя. Иначе написанное, не проходило ни через какую цензуру, которая, чего греха таить, бдительно стояла на страже устоев даже тогда, когда на них никто не посягал. Этим, думается, был нанесен больший вред общественному строю, чем всеми диссидентами вместе взятыми.
В газеты Виталий писал редко, только по необходимости, "вымучивая" каждую заметку.
Постоянно угнетало чувство зажатости, ощущение, что ты находишься в каком-то замкнутом пространстве, заполненном перинами, в которых ты барахтаешься и вот-вот задохнешься.
К сожалению, он не вел даже дневниковых записей, внутренний цензор не позволял выкладывать свои мысли, доверять их даже бумаге. Теперь об этом жалеет, припоминая, что в голове рождались интереснейшие тексты, которые так в ней и перегорели, как в печи. А как было бы интересно прочитать живую мысль, родившуюся непосредственно тогда. Выжил, пожалуй, только рассказ "Счастливая собачья жизнь", не выветрившийся лишь по причине своей сугубой автобиографичности и выложенный на бумагу, когда носить его в себе стало невмоготу, по свежей еще памяти.
Помнится, было время, когда нельзя было "предполагать" - нужно было "точно знать". Даже то, чего невозможно было знать. Нельзя было "стараться" что-то сделать - нужно было "непременно сделать". Оценки должны были быть однозначными, и - никаких колебаний! Никаких полутонов, частичных одобрений или осуждений. Это здорово мучило, выбивало из колеи, заставляло таиться, не высказываться, если не хочешь впасть в немилость. Правда, он часто спорил, чего-то доказывал, в чем-то сомневался. Единственное, чего при этом не делал, - не "лез на рожон".
Догматизм - бич, глубоко внедрившийся в сознание наших людей. Многие из нас до сих пор не приемлют никаких идей не схожих с их понятиями о жизни, истории, личностях.
Тезис о том, что "в споре рождается истина" для многих, особенно руководящих деятелей старой формации, приемлем только тогда, когда в ходе этого спора их точка зрения одерживает полную и безоговорочную победу.
Жизнь показывает, что есть вопросы, в которых нужно быть твердым, а есть такие, и их большинство, в которых надо проявлять толерантность, терпимость к чужому мнению, искать "консенсус". Тогда будет движение вперед.
В этом отношении времена, наступившие в годы перестройки, положительны, несмотря на бездарность руководителей в других отношениях. Но так уж у нас ведется почему-то: всё хорошо быть не может. Плохое часто перетягивает. А жаль!
Первое, что с удовольствием писал, и что было с оправданными сокращениями опубликовано в нескольких номерах газеты "На страже" была документальная повесть "У переправы" об однополчанах старшего поколения.
Но как раз в это время началось большое сокращение, завершившееся полной ликвидацией нашего полка. Должность начальника клуба как офицерскую сократили в первом списке, а через несколько лет и весь полк. Выслуги у него хватало на полную пенсию, а на возраст в это время уже не смотрели. И он ушел в запас в сорок три года. Сразу же поступил работать в ДОСААФ.


Книга третья
ВОЛЯ ВОЛЬНАЯ


Часть I. РАБОТА, СЕМЬЯ, ВСТРЕЧИ

ДОСААФ - РОСТО

Из армии майор Райфмайер уволился в ноябре 1990 года, а в декабре уже трудился в городском совете ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Сначала предлагали возглавить районную организацию, но как раз в это время здесь тоже началось серьезное сокращение, и первыми пострадали именно районные организации, их ликвидировали. Больше нагрузки легло на городскую.
- Все сокращается, районных комитетов придется лишиться. - Посетовал Михаил Федорович Барсученко, протеже Виталия, бывший в то время заместителем председателя с сыном которого, Александром, Виталий вместе служил последние четыре года в гвардейском полку. - Так что давай, поработай инструктором, а там - видно будет.
Для начала стал инструктором по спортивной работе, потом - старшим инструктором, а впоследствии - заместителем председателя городской организации, когда Михаил Федорович перешел на другую работу в районную администрацию. Незаметно прошло десять лет, потом еще пять. Работа интересная, насыщенная, постоянно с людьми.
С новыми временами у нас появилось и новое наименование - РОСТО - Российская оборонная спортивно-техническая организация.
Чего только не было у нас за эти годы: и переселения, и местная лотерея - грандиозный проект, благодаря которому организация какое-то время получали некоторые доходы. Пришлось майору запаса стоять на городских перекрестках с мешком лотерейных билетов, зазывать, агитировать, торговать.
И обучением населения самообороне пришлось заняться с обеспечением его средствами защиты - газовыми баллончиками и пистолетами. Торговля газовым оружием на пару лет захлестнула все и дала возможность выжить в то непростое время. Работали так, что об отпусках на время забыли. Ну и доходы были соответствующими. Правда, их, эти доходы, молниеносно съедала инфляция. Так что, приходилось, не откладывая на "черный день", тратить деньги, что называется - "с колес". Локомотивом, бульдозером, двигавшим все это, был председатель городской оборонной организации Муровицкий Василий Константинович, человек удивительных способностей проникать в любую запертую для всех начальственную дверь.
Потом настали более стабильные времена, возникла идея создать музей боевой техники. Толчком к этому послужила комната боевой славы расформированного гвардейского зенитно-ракетного полка, последнего места службы Виталия Андреевича. От этого полка городскому Дому обороны и ракета с пусковой установкой досталась и кое-что еще. В местной морской школе в закутке пылилась огромная морская торпеда. А Комната боевой славы была в какой-то степени детищем и Виталия Андреевича. Она создавалась именно в полковом клубе, начальником которого он был в последние годы службы.
За пять лет, экспозиция пополнилась множеством экспонатов. Тут и автомобили, и разнообразная бронетехника и даже реактивный самолет, из учебных ДОСААФовских.
Постоянно идет работа по сохранению и развитию технических видов спорта, особенно стрелкового, который в начале девяностых годов зачах, как и большинство других видов. На нашей базе и при нашем участии в городе зародился такой интересный вид спорта, как практическая стрельба. Практически в нашем тире все начиналось с нуля, а теперь наши воспитанники - Виталий Крючин и Анатолий Кондрух - создали и возглавили российское отделение Конфедерации этого вида спорта. Теперь мы им уже и не нужны - сами с усами. Приглашают, правда, на свои мероприятия по старой памяти, но больше, думается, из вежливости.
Возможно, вскоре пойдет наш ветеран на "заслуженный отдых", продолжая заниматься общественной, творческой работой и, если не исчезнет, продолжит сотрудничать с Центром национальных культур, где он тоже уже скоро десять лет как трудится по совместительству с основной работой.

Дела семейные

Служба службой, но надо же и жить. Тут тоже застоя не наблюдается. Дети своевременно окончили школу, сменив не единожды вместе с папой не только место жительства, но и школьный коллектив.
Оля, поучившись в пяти школах, еще умудрилась окончить школу с медалью и с первого захода поступить в медицинский институт.
У Юли школьные успехи поскромнее, но и она со второго захода поступила на иняз пединститута и успешно его завершила.
Дочерям еще повезло учиться в государственных учебных заведениях, не опустошая семейный бюджет. А вот как будет с внуками, это большой вопрос. Придется, видимо, родителям раскошеливаться на образование по полной программе. Эта перспектива прорисовывается все явственнее.
По окончании Пермского медицинского института Оля вышла замуж за сокурсника, и они вместе приехали работать в Магнитку. Здесь им на выбор предложили любую специальность, - вакансий в нашей медицине хоть пруд пруди, многие докторские вакансии заполнены фельдшерами.
Пожили молодые в родительском доме три года и приобрели по льготным еще тогда ставкам свое жилье, которое впоследствии обменивали, улучшали.
На четвертом году совместной жизни обрадовали, наконец, главу семьи званием дедушки - родили сына, назвав его Дмитрием. И дальше все закрутилось вокруг этого дорогого существа. Деду доверили первые купания, как было и с дочерями, - мама их купала, только когда папа уезжал в командировку.
Парень рос, рос и вот, деду взбрело в голову приобщить его к увлечению своей юности, да и не только юности - до сих пор не остыл он к этому хобби - филателии. Но если сам он собирал марочки сначала только с конвертов пришедших по почте. А марочки в те времена были очень даже красочные и познавательные, это тебе не конфетные фантики.
Этим увлечением, как и книгочейством, маленький Виталий выделялся среди сверстников - письма в те времена писали не так уж часто, а он напрягал всех своих двоюродных братишек и сестренок из Свердловской и Семипалатинской областей своими корреспонденциями, как только научился мало-мальски писать. Ну а коли написал письмо, - покупай и клей марку.
Диме это занятие тоже понравилось, но ему не пришлось долгие недели и месяцы ждать когда кто-нибудь соизволит ему прислать конверт с красивой марочкой. Дед для начала снабдил его несколькими десятками простеньких стандартных марок чтобы научился с ними обращаться, классифицировать, бережно укладывать в кляссер. Потом у деда нашлись марки и более ценные.
Папа тоже подключился к этому занятию, благо тоже имел детский опыт увлечения филателией. Кстати Димина мама также интересовалась в свое время этим полезным увлечением. Стали родители захаживать с сыном на главпочтамт, приобретать там новые выпуски марок. Но теперь это увлечение стало значительно дороже, чем когда-то. Как и все в нашей жизни. Даже гашеные марки, проштемпелеванные почтовым штемпелем теперь стоят так же как и чистые. А когда-то их цена была в два-четыре раза ниже. Абсурд, конечно, что-то у них не совсем ладно с логикой. Чистую марку можно еще использовать для франкировки почтовых отправлений, а у гашеных один путь - в кляссер.
Юля тоже не спешила замуж, все больше книжки читала, когда сверстницы по танцулькам бегали, женихов разбирали. Окончив институт, она в школу учительницей не пошла. Стала работать менеджером. А чтобы не дисквалифицироваться в филологии, по совместительству стала подрабатывать в кружках и на курсах немецкого языка в Центре национальных культур и в культурном немецком обществе.
А, выйдя замуж, она тоже не очень спешила обзаводиться потомством. Если Дима появился на свет к пятидесятилетию деда, то маленькая Виктория к его пятидесяти восьмилетию.
В этой крошке дед тоже души не чает. Чем будет увлекаться это маленькое существо, покажет время. Может быть музыкой - очень уж внимательно она слушает красивые мелодии, а под ритмические, в такт приплясывает.
Живут младшие тоже третий год в родительском доме, хотя с жильем у них вопрос уже решен, но с маленькой легче у родителей. Опять же деду надо купать крошку, а на другую квартиру для ради этого не находишься. К Диме вот походил с месяц, а дальше родителям самим пришлось научиться этому ответственному занятию. Так что, пусть та квартира пока постоит без жильцов, - карантин на нее наложили.
Дела садово-огородные влекли к себе Виталия всегда. В детстве мама заметила, что бы он ни посадил в грядку, все всходит дружнее, чем у других.
Годы службы не давали больших возможностей в этом направлении. Зато сразу после увольнения в запас и приобретения садового участка, вся семья заразилась любительским земледелием, даже внукам передается это полезное во всех отношениях, увлечение. Урожаи в саду с каждым годом обильнее. Теперь главное, чтобы не повредили садовые растения сильные морозы зимой и несвоевременные заморозки весной. Яблоки и груши интенсивно перерабатываются на соки. Из ягод вишни, смородины, малины варится замечательное варенье. Заметили, что ягоды хорошо сушатся в мансарде и замораживаются на зиму. Специально для заготовки ягод и некоторых других даров природы приобрели морозильную камеру. Жимолость, правда, пока ее не слишком много, съедается в свежем виде, как и клубника, но и из этих ягод получается неплохое ароматное и вкусное варенье. А какое замечательное повидло производится из яблок!
Овощи: помидоры, огурчики, морковь, свекла, фасоль - это ли не кладезь витаминов. А зеленные культуры? Нашинкуешь зеленого лучку, укропчику, петрушечки. Упакуешь в пакетик - и в морозилку, а зимой достанешь щепотку, бросишь в любое блюда - аромат неописуемый, пахнет летом и сразу появляется прекрасный аппетит.
О цветах и говорить нечего. Какой же это садовый участок, если в нем не цветет пяток-десяток разнообразных цветов. И однолетних, высеваемых ежегодно, и многолетних, цветущих на одном месте из года в год. Только ухаживай, подкармливай, прореживай, если надо - пересади через четыре-пять лет. Зато сколько радости испытаешь, когда все это зацветет и заблагоухает!

Борис Раушенбах

Если человек талантлив, то он талантлив во многом, много знает, многое умеет, многое хочет познать, может понять и разобраться в большинстве явлений природы, общественных отношений, в различных науках. Ему только нужно дать возможность самореализоваться, вникнуть, изучить то направление деятельности, к которому он устремлен, и он может стать прекрасным специалистом, рационализатором, изобретателем. Таким всесторонним человеком был и Раушенбах.
С Борисом Викторовичем Раушенбахом Виталию Райфмайеру посчастливилось встретиться всего один раз, в последний год его жизни. Это случилось в Москве в Историческом музее 30 мая 2000 года на презентации первого тома долгожданной энциклопедии "Немцы России".
Другим соплеменникам Виталия Андреевича, активистам возрождения и сохранения российско-немецкой истории и культуры повезло больше. Они участвовали в работе съездов и других форумов российских немцев эпохи перестройки, куда магнитогорцев не приглашали. Но мы внимательно следили за всем происходящим, были в курсе событий и делали у себя все возможное в поддержку конструктивной работы в этом направлении.
К сожалению Раушенбаху пришлось разочароваться во многих своих соратниках, потянувших телегу возрождения в разные стороны и ответственных не меньше тогдашнего российского руководства в том, что полной реабилитации российских немцев так и не наступило, в результате чего многие, очень многие наши соотечественники оказались теперь иностранцами.
В мае 2000 года Виталий Андреевич участвовал в рядовом семинаре руководителей немецких культурных центров России и СНГ, который проходил в прекрасном подмосковном местечке, в Мамонтовке.
В рамках этого семинара состоялись интересные встречи с немецкими дипломатами и функционерами немецкого общества по техническому сотрудничеству (ГТЦ). В Московском немецком Доме состоялась встреча с начальником Департамента по проблемам российских немцев Веером, его заместителем Бекером и руководителем Дома и "Московской немецкой газеты" Мартенсом, с которыми Райфмайеру удалось плотно пообщаться, задать ряд жизненно важных вопросов, договориться о сотрудничестве.
- Нам от вас многого не нужно, мы сами наладим у себя работу, найдем, чем заинтересовать людей, сумеем принести пользу соотечественникам. Но, вы же прекрасно это знаете, любого чиновника у нас снизу или сбоку не размочишь. Его надо мочить сверху, из Центра. Если наш мэр получит документ из Москвы, где на гербовой бумаге, за министерской печатью будет написано несколько слов о необходимости оказания содействия культурному центру, он непременно отреагирует. Остальное уже наше дело, - сказал в своем обращении Виталий Андреевич.
- Хорошо, - сказал, понимающе улыбаясь, Веер. - Пришлите на мое имя письмо с этой просьбой, и помощь вам будет оказана.
Письмо было тут же написано и отправлено в Департамент.
К сожалению продолжения эта работа тогда не получила - с одной стороны у чиновников память слаба, с другой - Департамент вскоре был реорганизован, а потом и вовсе ликвидирован. Так что, никакой помощи из Москвы мы не дождались.
На презентации энциклопедии было много речей, выступали ее редакторы, историки, доктора наук. Сыпали терминологией, плели вязь научных рассуждений. Честно говоря, стало скучно даже Виталию Андреевичу, кому все это интересно, а каково было людям не очень продвинутым в этом направлении?
И вот слово предоставили Раушенбаху. Он попросил разрешения говорить сидя за столом, не выходя за трибуну. Всем это пожелание было понятно, - мы видели, как он шел, опираясь на свою трость и поддерживаемый под локоть молодым человеком. Виталий не знал, что ученый недавно перенес несколько тяжелейших операций, буквально выкарабкался с того света, но понимал по его состоянию, что он не совсем здоров. А он был совсем нездоров, можно сказать, смертельно болен.
Борис Викторович заговорил своим бодрым молодым голосом, и сонливость исчезла даже с лиц людей видимо случайно оказавшихся на этом мероприятии. Речь его была внятной и аргументированной. Он говорил нормальным языком о вещах, которым некоторые ораторы придавали излишнюю наукообразность. Он кратко изложил историю российских немцев, взаимоотношений двух великих народов, проблемы, возникшие в результате необоснованных репрессий и задачи по реабилитации ошельмованного народа.
- Одним из таких реальных шагов и является издание данной энциклопедии, названной составителями "Немцы России" и призванной собрать и довести до людей разных национальностей максимальный объем информации о российских немцах, - сказал Раушенбах.
После речей все вышли из зала в фойе, где гостей угощали немецкой стряпней, в том числе - ривелкухэ - посыпным пирогом, приведшим некоторых в восторг. Борис Викторович с удовольствием попробовал кусочек этого пирога и одобрил мастерство пекарей. Он на ходу перекинулся несколькими замечаниями с присутствующими и удалился все так же поддерживаемый сопровождающими.
Было видно, что человеку трудно передвигаться, хоть он и не показывал вида, как при этом страдает. До сих пор помнится Виталию Александровичу его последний взгляд, когда их глаза встретились, он остановил свой взгляд на нашем земляке, похоже было, что он ему кого-то напомнил, но не мог вспомнить кого, он как-то грустно улыбнулся и направился к выходу.
В один из следующих семинаров 5 сентября 2001 года слушателям устроили встречу уже не с ним самим, а с супругой Бориса Викторовича - Верой Михайловной и его дочерью. Мы смогли услышать много интересного о жизни этого легендарного человека, стоявшего у истоков советской космонавтики, проработавшего вместе с Королевым долгие годы. Раушенбах, будучи ученым технарем, конструктором систем космических кораблей высоко ценил Королева как руководителя, организатора большого дела.
Веру Михайловну почему-то заинтересовал немолодой человек с типичным немецким лицом, она стала его расспрашивать, кто он и откуда, но очевидно что-то у нее не сошлось. Приняла его сначала за другого. Странное совпадение, и муж, и жена обратили внимание на этого человека. Наверное, все-таки на кого-то из их старых знакомых он оказался похож.

Телефонный звонок

У Виталия зазвонил телефон.
Подойдя к трубке, он еще не знал, какой тяжелый разговор ему предстоит. Нет, внешне состоявшийся разговор выглядел обычным по началу, даже радостным, Как же, звонили самые родные и близкие ему люди, - жена даже не взволновалась. Обычные слова. Приветствия. Вопросы. Ответы. Сообщения. Но внутреннее переживание у Виталия было столь велико, что артериальное давление взметнулось на небывалую высоту.
На другом конце провода напряжение было не меньшим, пожалуй, даже большим. Звонил Владимир Якель, двоюродный брат и лучший друг детства. Они там, оказывается, оформили все документы на выезд из Казахстана в Германию. И уже пришел вызов. И они уже решили - надо ехать.
Зачем они сделали этот последний из Ивановки звонок?
Формально - чтобы сообщить, что их там скоро не будет и Виталию надо отменить все планы по поездке к ним в гости и на могилку к маме. И вообще - проинформировать о столь важном в их жизни шаге. Но может быть, был у звонка второй слой, не высказанный Владимиром?
Его высказала Галина, его жена, взявшая в конце разговора трубку и задавшая прямой вопрос:
- Ну что, Виталь, одобряешь?
И столько в этом вопросе, в интонации, звучало какой-то надежды! На что? Виталий забарахтался в ответе.
Он не знал что сказать. Правду? Что душа у него рвется от несогласия с их решением? Но они ведь не спросили, когда еще можно было отсоветовать. В прошлом году. Когда они сами там еще спорили и сомневались, можно было встать на чью-то сторону. А теперь что советовать, когда имущество и скот распроданы, багаж собран. Что советовать? Сказать - не надо уезжать туда, куда вы собрались. Оставайтесь, или переезжайте в Россию. Если в России им светил хотя бы десяток процентов от того, что они будут иметь в Германии, Виталий, не задумываясь, предложил бы этот вариант. Но здесь у них не будет жилья, работы... Гражданства, наконец.
Единственное, что Виталий мог предложить - небольшую в таком серьезном деле, безвозмездную сумму, сэкономленную им от "левых" заработков и лежащую в заначке в ожидании их переезда в Россию. Но они решили иначе. Лучше или хуже покажет время. Или это останется неведомым. Ведь оценить можно только то, что имеется наяву, а то, что могло бы быть при другом решении, разве оценишь. Оно неизвестно... Так что и сравнивать нечего.

МЦНК

В городе Магнитогорске существует замечательное муниципальное учреждение культуры, созданное усилиями и волей множества людей разных и непохожих - Центр национальных культур. В нем существуют отделы культуры различных народов, населяющих наш край. В отделах имеется большое количество творческих коллективов, представляющих большой интерес для специалистов и простых людей.
Ежегодно, начиная с 1996, проводятся большие смотры, где блистают мастерством песенные и танцевальные ансамбли, солисты и чтецы, драматические коллективы и музыканты. Здесь же можно увидеть выставки костюмов, кулинарных мастеров, вышивок, поделок из дерева и других материалов, книг, изданных в диаспорах и в Центре, фотовыставки.
Многого и не припомнишь вот так, сразу, а, увидев однажды, трудно отделаться от мысли, что все это исключительно важно, многое тебе близко. Удивляешься, как это мы умудрялись существовать без всего этого долгие годы, обедняя себя духовно.
Главное достояние Центра его люди. Удивительно одухотворенные, самоотверженные и светлые. Им удается многое из того, что составляет стержень существования человека претворить в прекрасные произведения. Они бескорыстны, потому как какая же корысть в той мизерной зарплате, которую им платят за их горение!
Здесь мы много лет регулярно общаемся со многими интересными людьми. С самого начала существования Центра его директором был Голицын Леонид Александрович, интереснейший человек, возглавлявший одновременно Дворец культуры строителей имени Мамина-Сибиряка, одного из немногих не потерявших при нем ни одной из своих прежних функций в годы перестройки, передряг и угара. Виталий Александрович за несколько лет совместной работы крепко сдружился с директором, стал сначала литературным консультантом Центра, а потом заведующим литературным отделом.
Леонид Александрович не увольнялся из Центра, его просто вдруг не стало. Накануне он еще вел планерку, а на следующий день на ходу остановилось его большое, открытое добру сердце.
Таким же старожилом Центра был доктор исторических наук, профессор Галигузов Иван Федорович, возглавлявший исторический отдел и написавший в эти годы интересную книгу "Народы Южного Урала: история и культура". Помнится, как его консультировали по своим направлениям. К сожалению, мы с ним так и не успели устранить некоторую неточность в его книге, касающуюся Немецкой слободы в Москве. Сотрудничество наше продолжалось и после его увольнения, когда ему стало трудно работать и у нас, и на своем основном месте в Консерватории. А осенью 2005 года Ивана Федоровича внезапно не стало.
Так живут и уходят великаны.
В центре работали и работают замечательные люди, которых хотелось бы назвать всех поименно. Но сделаю это в специальном справочнике МЦНК, который давно готовлю к печати и надеюсь завершить работу над ним к десятой годовщине нашего детища - Магнитогорского Центра национальных культур.
Мне повезло, встретить в жизни таких людей, работать в таком коллективе, общаться с такими личностями, не ведающими какие они на самом деле замечательные! И пусть они остаются в этом счастливом неведении, позволяющем им оставаться простыми и доступными, наивными и талантливыми одновременно.
Жаль, что окружающая действительность, минимальная оценка их труда не позволяют им достойно жить, а не влачить жалкое материальное существование.
Годы идут, сотрудники меняются. Первооткрыватели Центра трудились, конечно же, получая какое-то вознаграждение за свой нелегкий труд, но не деньги были главным мерилом их труда. С сожалением провожаешь тех, кто отдавал работе свою душу. Не всегда им на смену, к сожалению, приходят такие же увлеченные идеей, пропитанные духом коллектива люди. Не все новые сотрудники выдерживают такое отношение к делу. Но и старые не могут быть вечными. Кто-то не удовлетворен новыми взаимоотношениями, кто-то просто устал. У третьих еще какие-то причины. Но коллектив естественно меняется...
Если верно мнение, что людей незаменимых нет, на чем настаивали чиновники в советские времена, то бесспорно и то, что в таком специфическом поле деятельности, как национальная народная культура и вообще творческая работа каждый ушедший человек - незамененный. Кто бы ни пришел на его место, это уже другой человек, другое отношение к людям и к делу. Другая работа, другие результаты. Так что - беречь надо для коллектива людей, представляющих творческую ценность.

Новые встречи

В Магнитогорске давно назревал вопрос о создании фундаментального справочника о городе. И вот он созрел окончательно. Душой и движущей силой группы энтузиастов стал Баканов Владимир Петрович, уже написавший несколько книжек по истории края и казачества.
Работа над энциклопедией города началась интенсивно и сумбурно. Еще не было ничего определено, а мы накопили горы рукописей. Поделились на группы по направлениям и стали работать. Огромный груз вынесла на своих плечах Турусова Анна Александровна, интересная писательница и просто душевный человек. Все медицинские вопросы тщательно прорабатывал Гун Рудольф Семенович.
Вся редколлегия трудилась на общественных началах, не покладая рук несколько лет.
Случилось так, что из сотрудников МЦНК в редколлегии этого справочника оказалось трое. Внесли свой весомый вклад Галигузов Иван Федорович, Митлин Эмиль Израилевич и Райфмайер Виктор Андреевич. Но многие их материалы не попали в заключительный вариант книги, который доделывался другими людьми, перехватившими все бразды правления, когда основная работа уже была сделана, не согласовывая со всем коллективом. Книга получилась интересной, но неполной, многие вопросы в ней оказались упущенными. Совершенно не отражена история края. Все повествование больше крутится вокруг главного завода.
Структура книги и ее содержание не подтверждает названия - Энциклопедия. Это - справочник о последних семидесяти годах, с момента начала строительства комбината.
Многие материалы, не получившие прописки в нем, хорошо теперь вписываются в Энциклопедию Челябинской области. Теперь туда берут многое, что украсило бы и городскую энциклопедию. Эта работа дала много, появился опыт написания материалов энциклопедического характера, которые значительно отличаются от работы над другими материалами.
Полезным, также давшим толчок в творческой работе, было знакомство с поэтом Александром Павловым, сотрудником одной из городских газет.

Иван Федорович Галигузов

С этим человеком Виталию Андреевичу удалось познакомиться и близко сойтись только в 1997 году, когда они оба начинали работать в Магнитогорском Центре национальных культур. Их пути раньше не пересекались. Иван Федорович был ученым, преподавал в высших учебных заведениях. Доктор наук, профессор.
Виталий Андреевич служил в армии, занимался культурно-просветительской, военно-патриотической работой. После армии - ДОСААФ, потом - РОСТО. Этим спортивно-техническим организациям он посвятил себя сразу после выхода в запас.
И вот совместная работа на поприще возрождения, сохранения национальных культур. Работа для обоих - для души, потому, что на хлеб и на масло они зарабатывали основной работой, а здесь им приплачивали чисто символическую сумму. Очевидно, лишь для того, чтобы иметь моральное право ожидать от них каких-то результатов. Хотя работали они, особенно в первое время, вовсе не ради зарплаты, а по велению души. Они тогда создавали Детище - свой Центр.
Ивана Федоровича можно охарактеризовать одним, очень теплым понятием - Старший Товарищ.
Несмотря на разницу в образовании, положении в обществе, бесспорный авторитет Ивана Федоровича не только среди рядовых сотрудников, но и в ученом мире, он был совершенно доступен. Да, был. Теперь мы говорим о нем в прошедшем времени. К глубочайшему сожалению Ивана Федоровича с осени 2005 года не стало среди нас. Горько и досадно становится на душе, когда человек уходит из жизни на пике свершений. Да и со здоровьем до недавнего времени серьезных проблем вроде не было. Но автомобильное происшествие, случившееся за два года до смерти, подорвало сильный организм.
Сотрудники МЦНК, посетители и слушатели всех центровских мероприятий, всегда обращались к Ивану Федоровичу без сомнения и напряжения, зная, что он будет, не только доступен, но и внимателен. Вникнет в проблему и поможет разрешить ее к всеобщему удовлетворению.
А с каким самозабвением он общался с ребятишками, с подрастающим поколением! Будь то школьная олимпиада по истории и краеведению в учебной аудитории или викторина на городском празднике где-нибудь на городской площади... Ребятишки так и льнули к нему. А детей не обманешь казенной улыбкой, они с хода распознают любую фальшь.
Иван Федорович сразу после начала его работы в Центре принялся за книгу, освещающую проблемы культур народов населяющих наш край. Он обращался за советами к представителям народов, о которых писал, выверял, уточнял. И все, к кому бы он ни обращался, охотно шли ему навстречу. А как же иначе, всем было даже лестно, что такой человек обращается за помощью. И делал он это всегда тактично, никогда не торопил, ничего не требовал. Только советовался.
Прост и доступен он был и в рабочей обстановке, и на отдыхе, и товарищеской компании.
Сразу после начала работы над городской Энциклопедией, он с головой окунулся и в эту работу, старался делать все от него зависящее, чтобы этот справочник стал интересным и максимально полезным. Помнится они с Виталием Андреевичем часто уединялись и обсуждали концепцию справочника, его содержание. Не всегда они сходились во мнении, но чаще их общее мнение не сходилось с теми, кто эту книгу доводил до завершения, отстранив от работы людей начинавших ее создавать, удалив из нее всю историю и оставив только последние семьдесят лет истории края. Теперь создается впечатление, что город и завод действительно появились в пустыне, как это старались преподнести в недавнем прошлом.
Теперь, к сожалению, уже не придется поговорить откровенно с этим вдумчивым ученым, спросить совета, поделиться успехами.


Часть II. "ОТКРЫТИЕ" ПРАПРАРОДИНЫ
(путешествие по Германии)


Сразу объяснюсь - почему "прапра-".
Родиной своей Виталий Андреевич считает Урал. Прародиной - Поволжье, где его предки прожили почти два веке. А Германия - уже прапра-. Даже не Германия - такой страны, вернее государства, в 18-м веке не существовало, а одно из южногерманских княжеств, Изенбург, к северо-востоку и востоку от Франкфурта-на-Майне, территория которого теперь входит в Землю Гессен. Именно оттуда прибыли в августе 1767 года те, кто составили население Бальцера или Голого Карамыша (ныне Красноармейск) в правобережье Волги чуть южнее Саратова. Городок к тому времени уже существовал второй год и был назван по имени первопоселенца и первого Шульца (старосты), Бальцера Бартули, выходца из Швейцарии.
Эти его предки, носившие фамилии Якель, Келлер, Гекман, Кайзер, Ворстер, Беккер, ... очень быстро, преодолевая неимоверные трудности связанные с непривычным климатом, окружающей степью, притеснениями чиновников и тому подобными невзгодами, освоились на новом месте и с переменным успехом повели свою жизнь, то зажиточную и счастливую, то тягостную.
Другая линия - Райфмайер, Гринмайер, Нацаренус и другие прибыли в течение последующих двух-трёх лет. Жили тоже в правобережье в разных колониях между Бальцером и Волгой. Кстати, один из них, Нацаренус, приехал в юном возрасте, один без семьи и без поклажи. Не стал хитрить, не оформил даже фиктивный брак, как многие. А подъёмные давали только семейным, поэтому, когда читаешь списки переселенцев, то часто обращаешь внимание на несоответствие возрастов членов семей. Но Нацаренус, со временем, благодаря стараниям встал на ноги, обзавелся семьёй уже на новой родине и, возможно, до сих пор жива в России его фамилия. По крайней мере, в конце 19 века одна из его прапраправнучек вышла замуж за Петра Гринмайера и родила ему семерых сыновей и дочерей, младший из которых, Герберт, в 90-х годах 20-го века начал получать социальную пенсию в нижнесаксонском городе Вольфсбурге. А внуки, правнуки и праправнуки живут в разных странах мира, часто не зная о существовании друг друга, так разметала их жизнь.

* * *

Когда оказываешься в соседнем дворе, на параллельной улице, в другом городе, невольно начинаешь сравнивать: вот это у нас лучше, а вон то у них толковее. Что уж говорить о другой стране. Там всё не так. Находясь там, смотришь, оцениваешь, а, вернувшись, особенно видишь эту разницу. Но почему-то большинство сравнений, к огромному огорчению, не в нашу пользу.
И ведь ничего сложного, сверхтрудного, непреодолимого, казалось бы, не составляет и для нас жить чище, тише, культурнее. Нам, каждому из нас, надо просто немного любить себя и уважать окружающих. Не кричать, не призывать, не засучивать рукава напоказ, не устраивать субботников, а каждому быть скромным патриотом своей семьи, своего дома, города и, в конечном итоге, своей родины (хоть с большой, хоть с маленькой буквы).
Однажды пришлось быть на нашенском собрании или митинге, где много говорилось о культуре поведения. Много выступали, призывали к патриотизму, любви к Отечеству, к сохранению окружающей среды. Даже кричали, обвиняли кого-то в чём-то. Когда разошлись, пришлось вызывать бригаду уборщиков мусора и ремонтировать трибуну.
У них там тоже после массовых мероприятий есть что убирать и ремонтировать, но происходит это как-то незаметно и быстро. А в повседневной жизни техничка не оказывается в центре внимания, диктуя окружающим, куда им идти и чем им заниматься, её просто не слышно и не видно, хотя она всегда на месте.
Нашему герою много пришлось поездить за свою жизнь, побывать, пожить долго ли коротко ли в разных уголках Союза, в разных городах, посёлках, республиках. Везде всё разное. Люди где-то попроще, где-то позаносчивее, где-то культурнее, где-то не очень.
От чего зависит культурность населения? Кто-то, кичась университетским образованием, скажет: культура от образованности. Ничуть не бывало! Приходилось видеть университеты похожие на хлев, и телятники, коровники, где всё сияло чистотой; сквернословящих педагогов и корректных скотников.
Культура, наверное, всё же от воспитания. И школьного, и детсадовского, и уличного и, главное, домашнего. Если двор похож на свалку, значит, в этом дворе никчёмные бабушки и мамы, дедушки и папы - не смогли они своим чадушкам привить чувство собственного достоинства, правила поведения, желания жить по-людски. И вот, растёт это чадо, становится большим, взрослым, старым и ничему не может научить своего потомка. Хоть бы на соседей смотрели, брали хороший пример себе на вооружение. Но нет, мы же гордые непонятно с чего, мы не хотим перенимать у других хорошее. В то же время перенимаем не задумываясь все низменное.

В путь

Долго Виталий Андреевич с дочерью Юлей собирались съездить в Германию. Посмотреть, сравнить, поучиться, оценить. Их приглашали многочисленные теперь родственники, скопившиеся там за последнее десятилетие.
Было время, когда он почти ежегодно навещал многих из них в Казахстане, куда они попали в ссылку в сороковые роковые. Потом начались трудные времена - не до гостеваний. Жизнь их там стала невыносимой, а России не нужны теперь работящие российские немцы. Теперь они, почти все, покинули своё место ссылки. Кто, меньшинство, всё же перебрался в Россию, но большинство подались в Германию. Туда труднее добраться, но если уж добился разрешения и приехал, то легче с устройством. Жильё и пособие получают сразу. Хуже с работой, но и это вопрос времени и вкуса. Правда по специальности, особенно селянам, найти себе занятие удаётся редко. Если же тебе безразлично чем заниматься, то остаётся преодолеть только языковой барьер.
Но всё это тема другой песни. Пусть - долгой и нудной, кому-то интересной, кому-то - нет, но другой. Поговорим пока о предметах более радостных и на темы интересные большинству.
Итак, они едут. Оформление документов, тоже история особая, стоящая пера не прозаика, а поэта-сатирика. Наши же путешественники, в конце оформительских перипетий сели в автобус и тронулись в ночь из Москвы через Белоруссию и Польшу в Германию.
Автобус они избрали по причине более низкой стоимости билетов на него, почти в два раза по сравнению с поездом. Правда и удобств поменьше, но терпимо, ехать можно.
Дорога, надо сказать, хорошая прямо от самой Москвы. Правда, в Польше почему-то несколько раз тряхнуло. Но была ночь, и рассмотреть почти ничего не удалось. Но по Польше они ехали уже во вторую ночь, а пока пошли родные места.
Первое приятное впечатление от "заграницы" путники получили в Белоруссии. Порадовала дорога, поля, стелющиеся вдоль неё, аккуратно прибранные, где нужно, вспаханные, с ровными всходами озимых (поездка происходила поздней осенью).
Минск, в который въехали ранним утром, когда народ дружно добирался на работу, показался свежеприбранным, побеленным и покрашенным, от самых окраин до центральных площадей, по которым наш автобус проехал. Не заметно было бродяжек и нищих. Вокруг привычная с прошлых лет деловитость и спокойствие на лицах людей.
В Минске недолго постояли на центральном автовокзале, взяли новых пассажиров и двинулись дальше. Приятные впечатления сопровождали до самого Бреста.
Брест проехали быстро, но пограничное многочасовое стояние затмило своей томительностью все предшествующие приятные эмоции. Но граница, это тоже отдельная тема, могущая испортить настроение любому, даже абсолютно толстокожему индивидууму. К этой теме можно будет обратиться специально по прошествии какого-то времени, может быть после повторного испытания.
В Польшу въехали уже ночью. Ночью же проезжали и Варшаву. Кроме изобилия рекламы вдоль дороги, рассмотреть почти ничего не удалось.
Далее, наверное, стоит построить рассказ по тематическому принципу. Осветить то, что особенно запомнилось.

* * *

Итак, наши путешественники, наконец, приехали в центральную Европу. Без цели себя показать, но посмотреть, как люди живут. Это главное. И те, что ту жизнь создавали. И наши, понаехавшие туда на готовое, привезшие с собой свои привычки, обычаи, характеры, выпестованные здесь на востоке, у себя дома. Привезли они туда и головную боль для властей, не знающих уже, зачем им это нужно и что с этим народом делать.
Кто они там, наши люди? Чувствуют ли себя комфортно? Что могут? Станут ли хозяевами или останутся надолго приживалами, обузой, нахлебниками. Никого не хочу обидеть, но реалии таковы, что большинство наших всё же перебиваются с пособия на случайные заработки, не имея постоянной, а тем более, квалифицированной работы.
Специалисты сельского хозяйства высокой квалификации, устраиваются, если повезёт, где-нибудь рабочими по уборке территории или экспедиторами, если хоть мало-мальски сносно знают язык и не комплексуют.
Надо отдать должное нашим людям, выросшим в сельской местности, они приспосабливаются, не ропщут, живут надеждой, что дети или хотя бы внуки, найдут себя и станут полноправными гражданами страны, в которой живут. Сами они смутно представляют, что это такое - всегда ощущали свою чуждость, хоть и старались не отчуждаться. Так что, быть чуждыми им не внове. Просто там эта чуждость иного свойства, и обижает по-новому. А кому не хочется избавиться от старых болячек ценой приобретения новых, более жгучих, не меняют своего бытия, своего Отечества.
Может ли наш человек стать полноправным немцем? Быть может, что и сможет когда-нибудь. Но почему-то в какой-то связи вспоминается старый армейский анекдот или байка. "Сын полковника, закончив ВВУЗ, спрашивает отца, кем он может стать. И получает ответ, что пройдёт все ступени от лейтенанта до полковника.
- А генералом я тоже стану? - спрашивает амбициозный сын.
- Нет, сынок, - отвечает, умудрённый жизненным опытом, отец, - у генерала свой сын ест, ему и быть генералом".
Так и в Германии, для наших. Все престижные жизненные ниши заняты и расписаны на многие годы вперёд. Кроме того, в обществе существует огромное предубеждение к нашим людям. Даже есть целая теория о том, что российские немцы генетически неуживчивы, так как их предки из-за этого качества в своё время покинули свою родину. Существуют фильмы рисующие наших переселенцев в самых негативных красках.

Дороги

В Германии дороги хорошие. Это - общее место в рассуждениях, но, чтобы прочувствовать, насколько они хороши, по ним надо поездить и походить. Это почувствовали сразу, как только переехали через речку после утомительного стояния на польско-германской границе, где у них собрали паспорта и два часа их перебирали и заносили в компьютер, а пассажиры сидели в автобусе и изучали работу пограничников. Причём - одновременно - польских и немецких, работавших в двух шагах друг от друга. А наш автобус передними колёсами уже пересёк границу, а задние продолжали ждать отмашки. Но два часа не шесть потраченных на белорусско-польской границе.
Наконец поехали снова. На полосе встречного движения ещё долго наблюдались разнообразнейшие авто, ждущие проезда туда, откуда приехали наши, уже счастливые тем, что дорога подходит к завершению. А они, кто домой возвращается, кто - в гости отправился, кто - по делам едет. У них весь путь ещё впереди, они ещё не уставшие.
С правой стороны - сельские домики приграничных жителей, очень похожие на те, что остались на том берегу - старинные, покрытые пылью веков. Видно, что когда-то, когда эти домики строились, их не отделяли друг от друга никакие границы.
Проехав какое-то время в южном направлении, вдоль границы, автобус вырвался на широкий современный автобан. Водитель сообщил, что родные уже ждут на намеченной остановке, а потом передал Виталию свою трубку, из которой зазвучал родной радостный голос, сообщивший, что они встречают в Брауншвайге и чтобы путники не волновались.
Автобус прибавил скорости, вдоль дороги потянулся смешанный лес, отгороженный от трассы то сеткой, то металлическим забором. В лесу были видны обычные для природы картины. Кусты, трава, живность. Но больше всего удивило и, даже, как-то обрадовало наличие изрядного количества валежника, почти как у нас. Сердце сразу успокоилось - байки о стерильности здешнего леса не более чем вымысел, сказки. Значит, есть где, и зайцу спрятаться и грибочку вырасти. В этом потом убедились и на севере и на юге западной части страны. Даже сами побывал в лесу, там, где наши любят грибы собирать. Но об этом в своё время.
На очередной остановке, первой в Германии, пассажиры вышли размяться. Населённого пункта поблизости не наблюдалось, но всё было ухожено, имелись беседочки для желающих посидеть, отдыхая от качки на рессорах. Стояли урны для мусора. Благоустроенный туалет с горячей и холодной водой, бумажными салфетками и мылом.
Просто сон какой-то. Потом, правда, быстро привыкаешь и, даже, начинаешь замечать какие-то недостатки. А поначалу обносит голову, и улетаешь куда-то в прострацию.
И, главное, здесь - всё бесплатно, в отличие от того, что наблюдали и испытывали ранее, начиная от самой Москвы. И у нас, и в Беларуси, и в Польше за каждый, извините, пук надо платить. А тут справляй любое удовольствие из естественных надобностей и в кармане не убавляется ни копеечек, ни пфенежек.
Тут же имелся почтовый ящик и абсолютно исправный телефон-автомат. Прямо на необитаемой автостоянке. Как оказалось, по этому телефону можно было дозвониться хоть до Магнитки, но наши путники не решились этого сделать, не зная, что из этого получится и ещё ценя каждую дойчмарку.
Первое, не считая дороги и природы, что обратило на себя внимание, это огромные ветряки, лопасти которых приводятся в движение слабым дуновением ветра. Ветряки эти стоят на открытых местах. Иногда их можно наблюдать одновременно по несколько штук. Как оказалось, они вырабатывают электроэнергию и одного такого сооружения достаточно, чтобы обеспечить электричеством небольшой населённый пункт. Такие ветряки стоят повсеместно и на востоке, и на севере, и на юге. Везде, где приходилось ездить, они попадались на пути и уже не замечались. Очевидно, что это надёжный и недорогой способ обеспечения населения светом, теплом и другими удобствами.
Скорости на немецких дорогах высокие, но они не ощущаются. Когда ездили на "Хонде", ведомой племянницей Виталия, было ощущение, что едут очень тихо. Ещё подумалось: молодец, Леночка, осторожно ездит, не забывает, что опыта маловато. Но когда взгляд упал на спидометр, то увидел, чего ещё не приходилось видеть, - стрелка колыхалась возле цифры 150. А мимо, обгоняя, пролетали машины более опытных и лихих водителей.
Поначалу удивляло, что светофоры установлены даже в открытом поле, если там имелся перекрёсток дорог, развилка или путевая развязка. А разметки, линии, стрелки нанесены на дорогах в таком изобилии, что карта боевых действий военачальника бледнеет.
Несколько раз приходилось проезжать под средненемецким каналом. И не по какому-то туннелю, как, например, в Амстердаме под заливом. Здесь просто едешь по ровной дороге, над тобой мелькает обычный на первый взгляд мост. И только узнав, что это не просто мост, а русло знаменитого канала во многих местах поднятого над пониженными местами на сваи, видишь, что это такое. И днище помощней, и борта имеются. А по тому каналу мало, что вода течёт, по нему ещё и суда плавают.

Ландшафт

Ощущение того, что населённые пункты в Германии почти не отстоят один от другого, присутствует очень часто, хотя это далеко не так. Причиной такой иллюзии, очевидно, является исключительная благоустроенность дорог.
Много там и полей и лесов, причём довольно обширных. В полях даже в ноябре-декабре идёт планомерная работа. Зеленеют всходы озимых и каких-то салатных культур. Продолжается уборка сахарной свеклы. В последних числах ноября пришлось ехать мимо поля, где работал свеклоуборочный комбайн, а по краю поля, вдоль дороги тянулся огромный бурт готовой к отправке сахарной свеклы.
Когда уборка заканчивается, хозяин ставит на хоздвор комбайн и вызывает с сахарного завода автомобили с погрузчиком. Они приезжают и забирают сырьё. По полю они не ездят, грязь не месят, на колёса не наматывают, а только по краю поля по насыпной дороге. Перед выездом на трассу, после загрузки техника на специальной площадке осматривается, очищается от прилипшей земли и если необходимо, моются колёса.
Виталий и Юля с Владимиром (Вольдемаром), старшим братом, в тот день ездили не на поле смотреть, это так, попутные впечатления, он возил их на своей "Ауди" в лес, где они обычно занимаются "тихой охотой" - сбором грибов. Ему самому стало интересно, - есть ли ещё какие-нибудь грибы - уже больше месяца, как не наведывался в "свой" лес. От грибов нашли только останки, да пару свежих поганок, но подышали чистым лесным воздухом. Виталий с удовольствием посидел на валежине. Под ногами хрустели сухие сучья и ветки, шуршала листва и мягко проминалась травянистая почва.
Посреди леса раскинулось небольшое озеро, где его хозяин разводит карпов. Если хочешь порыбачить - попроси у него разрешения. Разрешит, возможно, конечно, не каждому и не всегда бесплатно.
Когда наши переселенцы начали собирать в тамошних лесах грибы, местные жители, испорченные цивилизацией, смотрели на них с удивлением: а разве можно есть "дикие" грибы? Для них съедобным считается только то, что выращено в искусственных условиях. Но некоторые, посмотрев на наших и найдя их вполне вменяемыми, тоже стали приобщаться к сбору грибов, вспомнив, что и предки-то ведь тоже питались грибами не из оранжерей, а из лесов.
Особенно интересными оказались поездки на юг страны, в Баварию под Мюнхен и в Гессен под Франкфурт-на-Майне. Ездили на поездах с множеством пересадок в крупных и небольших городах. Там, где между поездами выдавалось свободное время для прогулки, этим обязательно воспользовались. Так побывали в Касселе, Гессене, Фульде, Гёттингене, Лейпциге, Нюрнберге, Регенсбурге и многих городах поменьше. Специально ездили в Брауншвайг, Ганновер и Бремен.
Отдельную экскурсию совершили в Нидерланды, целый день до глубокой ночи гуляли по Амстердаму, посетив исторический центр, музей скульптур мадам Тюссо, другие места, прокатившись на катере по каналам и заливу и побродив напоследок более часа по кварталу "красных фонарей".
Из автобусов и поездов постоянно открываются интересные не только городские, но сельские пейзажи. Особенно радует ландшафт своим разнообразием на гористом юге. То далеко внизу - извивается река, то вдруг видишь огромный мост или виадук, то на вершине или склоне горы - Шлосс (Замок). Замки эти сохранились со времён средневековья, когда их строили как оборонительные сооружения князья, курфюрсты, рыцари и другие состоятельные люди или монастыри.
Не заброшены они и сейчас. В них живут, отдыхают, их сдают под жильё, пансионаты и прочие надобности. На вырученные деньги хозяева содержат строения, коммуникации, дороги....
Жилья в городах предостаточно, имеется множество свободных квартир, особенно в многоэтажках. Немцы предпочитают селиться ближе к земле. Сельские и садовые дома не пустуют ни летом, ни зимой. Если не хозяева, то квартиранты с удовольствием обязательно населяют их. Побывали в одном таком сельском доме в два этажа с пристройками. Хозяева уехали в южный город, а дом сдают в наём. Живёт в нём три семьи. Сад, хозяйственные пристройки и часть жилых помещений оставлены на четвёртого, присматривающего за хозяйством, содержащего его в порядке. За это он пользуется всеми плодами, выросшими в саду.
Интересно используется урожай. Главная задача "садовода" вырастить и собрать всё, что созреет. Переработать тебе его помогут. Ягоды, фрукты и овощи, сколько хочешь сдать, у тебя примут на консервный завод и предложат взамен деньги или готовую продукцию, притом - сразу и на выбор.
Можешь взять соки, расфасованные в литровые бутылки или другую готовую продукцию. Если сдашь тару, то получаешь ещё больше, на сумму её стоимости.
Север Германии - равнина, низменность, юг - гористый. Но и на северо-западе есть возвышенные места, - это путешественники видели по дороге в Нидерланды.
Климат на севере более влажный, на юге суше и, зимой - холоднее.
Посещение леса расслабило, хороший лес с разными деревьями и кустарниками, травой и опавшей листвой. С грибами, правда, не повезло - как ни как - конец ноября.
Какие-то леса, может быть, и находятся в частной собственности, но это слишком дорогое удовольствие. А в государственных лесах можно спокойно пособирать ягод, грибов, шишек, просто погулять.
Если надумаешь поохотиться или порыбачить - купи лицензию и, пожалуйста, в отведённом месте и в определённое время успевай, добывай желаемое. Но если не поймал никого, просрочил лицензию, промахнулся, - считай, что не повезло. Взнос уже не вернут и переохотиться в другое время не позволят
Хотя зверья в Германии навалом: кабаны, лоси, зайцы и тому подобной дичи столько, что в города забегают, дороги приходится отгораживать. Иногда кажется, что немцы напрочь разучились стрелять.
Но не везде можно охотиться, а в охотничьих угодьях звери, очевидно, встречаются реже, чем в городской черте. О чём, со свойственным им юмором, рассказывали наши казахстанские баеры - баварцы - привыкшие гоняться по бескрайним степям за сайгаками и корсаками.

Живность

Казалось бы, о какой живности может идти речь, если страна так густо заселена, более 230 человек на квадратный километр. Но на самом деле живности очень много, в этом убеждаешься на каждом шагу, особенно если в темное время пересекаешь двор своего дома и под каждым кустиком и прямо на траве газона замечаешь оживлённое движение. Это пасутся стада неорганизованных городских кроликов.
Что касается домашних животных, собак и кошек, то их выводят только на поводке. Свободно гуляющую кошку удалось наблюдать только раз, когда они поздно ночью возвращались из очередной поездки. Возле дома их встретила кошка хозяев, которые по российской привычке выпускают свою любимицу погулять ночью, за что уже имели замечания от "бдительных" соседей. Пришлось даже идти в какую-то контору отстаивать "права" своей "младшей сестры". Но там развели руками: вообще-то, не принято выпускать, но законов запрещающих это в данной земле нет. Вот такое "несовершенство" немецких законов позволяет нашенским кошкам охотиться на мышей и диких кроликов, в изобилии обитающих в парках, живых изгородях, на газонах.
Кролики - настоящее бедствие, они роют свои норы везде. И нет на них управы. Они целыми колониями населяют все территории и пасутся во дворах большими группами, особенно по ночам.
Ночью же в парках соседствующих с естественными лесочками орудуют кабаны. В десяти метрах от подъезда, куда они ходили в гости, видели изрытый и перевёрнутый дёрн газона - последствие поиска кабаном сочных корешёчков.
Лоси вредят, может быть меньше, но их тоже приходится опасаться, особенно транспорту. Недаром во многих местах лес, а иногда и поля отгорожены от дорог хотя бы натянутой проволокой. И всё равно прорываются на дорогу или железнодорожное полотно, то лось, то кабан, то ещё кто-то. В одну из поездок из Вольфсбурга в Ганновер и Бремен, их поезд резко встал среди поля, и через несколько минут по радио объявили, что под локомотив попал какой-то зверь. Какой, не уточнили. Простояли минут пятнадцать, но на ближайшей станции пересадили в другой поезд, видимо что-то помяли или стряхнули у этого локомотива. По радио сообщили, на какой путь следует перейти, чтобы проследовать дальше своим маршрутом.
Так что живности у них всякой в избытке и даже можно поохотиться или порыбачить, если купить лицензию. Об этом живописно поведали баварские родственники, жившие раньше в Семиречье. Естественно, они всё сравнивают с тем, что у них было "дома". Удивительное дело: в Казахстане, особенно старшее поколение немцев, "домом" называли Поволжье, а теперь, в Германии говорят "у нас дома" имея в виду разные места бывшего Союза, чаще всего Сибирь или Казахстан, то есть, те места, где родились.
Крупный рогатый скот, лошади, овцы тоже пасутся. Но, похоже, что пастух им не нужен. Пастбище разделено на чеки натянутыми проводами или другими перегородками. В одних из этих чеков пасётся скот, другие отдыхают, набираются сил. Туда подведена вода и для водопоя и для полива. Трава, очевидно, периодически подсевается.
В урочное время скот перегоняется хозяином на дойку, ночёвку...
Птица содержится в птичниках. Для водоплавающей устроены пруды и выпасы с сочной травкой, любимой гусями, утками, индюшками....

Уличное движение

Улицы в германских городах, особенно старых, узенькие. Но там, где позволяет простор, они двусторонние, и в два, и в три ряда. Вдоль улиц, или рядом с ними в тупичках, на пустырях, устроены парковки, где можно поставить машину за плату или, чаще, особенно вблизи своего дома, бесплатно. Если у тебя нет гаража, а их там, у большинства автомобилистов нет, то оставляешь своё авто невдалеке от своего дома прямо на проспекте в кармане-парковке на всю ночь, на сутки или на год. Пришёл утром, вечером или ночью, смахнул пыль, и поехал. Пыли может и не накопиться, даже через несколько дней. Такая это страна - нет пыли и всё тут.
Середина улицы предназначена для автомобилей, рядом идёт велосипедная дорожка, а потом, у самых домов или газонов - пешеходная. Бордюрами они друг от друга редко отделены. Только цветной полосой и то не везде. Но их не спутаешь, они отличаются цветом плитки или кирпича, которыми выложены улицы, площади и стоянки.
Пешеход не имеет права заходить на велосипедную дорожку, по которой смело едут на довольно большой скорости её хозяева.
Там, где имеется светофор, все руководствуются его указаниями, хотя приходилось видеть и единицы нарушителей, спешащих через проезжую часть улицы на красный свет, если на ней нет машин. Но большинство все же стоят и ждут разрешающего зелёного сигнала. Причём это большинство подавляющее.
О дисциплинированности немцев стоит привести такой пример. Однажды они ехали на электропоезде, и на каком-то полустанке локомотив сломался (да, за месяц им дважды "повезло" с ломающимся локомотивом, наверно, слишком много ездили). Подали на соседнюю платформу другой поезд и пригласили пассажиров по внутреннему радио перейти в него. Все вышли и направились к подземному переходу, пришедшемуся на конец состава. Мы бы, естественно, перешли по рельсам, обошли бы последний вагон, и все дела. Но не тут-то было! - народ спустился под землю, вышел на своей платформе и разошёлся степенно по вагонам. А чего им спешить, места всем хватит, и именно сидячих, они ведь стоя не ездят. Нету в этом необходимости - поезда идут и идут друг за другом.
Что же касается городских улиц, то не везде, где может понадобиться пешеходам, имеются светофоры, но стоят знаки и положена на дорогу "зебра". Когда Виталий впервые подошёл к такому переходу, то по привычке встал и стал озираться, "посмотри налево, посмотри направо", не зная, сколько придётся ждать, пока пройдёт всё, несущееся по дороге. К его удивлению, весь транспорт в обоих направлениях уже стоял, ждал, когда он соизволит перейти на противоположную сторону. И ни одного намёка на нервозность и нетерпение. В последующем он уже особенно не озирался, а на всякий случай смотрел налево, смотрел направо и старался перейти, особо не тормозясь и не задерживая уличное движение.
На улицах, на их обочинах, на специально оборудованных полосах стоит огромное количество машин. Ближе к вокзалам, магазинам, заводам оборудованы огромные автостоянки, подальше - бесплатные, совсем близко - платные.
Движущихся машин значительно меньше, чем припаркованных. На перекрёстках, под светофорами машины не скапливаются, видимо, всё отрегулировано так, что поток машин рассредоточивается, и даже на узких улочках пробки образовываются редко. Виталию за месяц один только раз "удалось" попасть в медленно движущийся поток машин за городом по узкой дороге, ведущей из города, в конце рабочего дня. Народ разъезжался по домам в пригороды. Но рядом уже шло строительство нового автобана, который предназначен разгрузить в ближайшее время и это направление.
Движение везде скоростное, может быть, поэтому создаётся ощущение, что машин на дорогах очень мало. Велосипедисты, которых тоже в изобилии, носятся по своим дорожкам, отчаянно сигналя зазевавшимся пешеходам. Однажды в Лейпциге, Виталию тоже пришлось срочно отстраняться от такого двухколёсного лихача. Без привычки так и тянет ступить на их дорожку.
А в Амстердаме велосипедов больше, чем людей. Мало, что их изобилие в движущемся состоянии, так ещё все пешеходные тротуары загромождены ожидающими хозяев велосипедами. Некоторые из них, похоже, стоят очень подолгу - часами, днями, месяцами.... Даже на мосту через канал можно увидеть прислонённые к перилам велосипеды. Но это уже Голландия. Она отличается от Германии шумом, теснотой, недисциплинированностью до такой степени, что можно увидеть автомобиль, расталкивающий пешеходов в пешеходной зоне, громко при этом сигналя.
Один велосипед, стоящий прямо посреди тротуара на подножках, пришлось обходить дважды: ранним утром, в начале пешеходной экскурсии и поздно вечером, когда утомленные возвращались к своему автобусу. Как нарочно стоит в оживленном месте, всем мешает, но никто не решится его переставить, а тем более свалить.

Мишка - нарушитель

Когда Виталий Андреевич познакомился с младшим племянником Мишей - по-немецки, Михаэлем - тому исполнилось уже четыре года, и он произвёл на дядю вполне положительное впечатление, он был уже исключительно дисциплинированным мальчиком. По крайней мере, на улице он вёл себя с большой оглядкой, не в пример многим взрослым. Каждый раз, приближаясь к переходу через проезжую часть, он заблаговременно хватался за взрослую руку, чего терпеть не мог в обычной, домашней обстановке. А при посадке в автомобиль, он вскарабкивался на заднее сиденье, о переднем не смел и помыслить, усаживался в своё креслице и пристёгивался ремнём безопасности. Ехал он обычно, непривычно для ребёнка, молча, только изредка обращая внимание взрослых на что-то, заинтересовавшее его.
А за год до знакомства с российской родней Миша ещё не отличался примерным поведением и совершил грубейшее нарушение дорожного движения, за которое его постигла суровая кара немецкого закона, которой его подвергли двое верхоконных полицейских. Мише пришлось, вернее его маме, раскошелиться на целых шестьдесят дойчмарок. Он на всю жизнь запомнит мамины руки, которые с трудом смогли расстегнуть кошелёк. От волнения пальцы давили на застёжку не в ту сторону. Но требуемая сумма, заработанная мамой накануне, наконец, была выужена. А планировалась-то она на более радостные, чем квитанция о штрафе, приобретения. В том числе и для Миши.
Этот случай стал уроком для всей семьи, но особенно - для Миши.
Началось всё, как это обычно бывает, с радостного решения совершить экскурсию по окрестным достопримечательностям. Они решили всей семьёй съездить, из своего Вольфсбурга, на недавно приобретённой "Хонде", в соседний город Брауншвайг. Сделать кое-какие покупки, а главное - отдохнуть, набраться впечатлений, развлечься, полюбоваться красотами старинной архитектуры. Брауншвайг, хоть и был бессмысленно вдребезги разбомблён американцами в конце второй мировой войны, но многое в нём всё же сохранилось в историческом центре, а ещё больше впоследствии восстановлено.
Погуляв по городу, зайдя в некоторые магазины, благо день был будний, и все торговцы работали, наши путешественники решили переехать в другое место. Они вышли из пешеходной зоны, нашли свой фрайе паркплац - бесплатную автостоянку, сели в своё авто и поехали, озирая встречные красоты. Миша пребывал ещё в беззаботном младенчестве, а мама сидевшая с ним на заднем сидении, проявила беспечность, и он совершил то ужасное, что совершил - он, встав коленками прямо на сидение, спиной по ходу движения, стал через заднее стекло наблюдать за происходящим позади машины.
Лена, сестра - главный семейный водитель, ей тогда шёл девятнадцатый год, аккуратно, соблюдая все недавно изученные правила, управляла машиной.
Мишин папа, а Ленин отчим, сидел на переднем пассажирском месте и оживлённо, без умолку комментировал дорожную обстановку, Ленины действия, и всё, увиденное по пути. Он же первым и увидел этих конных полицаев, спокойно восседающих на своих высокорослых, статных средствах передвижения и с достоинством созерцающих вверенную им территорию.
- О, полицаи на конях, - сказал он.
Мама, сидящая справа от Миши тоже увидела конников в боковое стекло, когда машина плавно проезжала перекрёсток на разрешающий сигнал светофора.
- Ой, какие красивые лошадки, - произнесла она, обращаясь к Мише.
Миша, глядя в заднее стекло, увидел, что взгляд одного из полицейских вдруг остановился на нём. Глаза у полицейского расширились так, будто он увидел свою собственную смерть, он что-то сказал второму, который оказался женщиной. И они оба дёрнули за уздцы своих спокойно стоящих коней. Те сначала присели на задние ноги, потом припустили крупной рысью.
Взрослые спокойно смотрели вперёд и в стороны, наблюдая за дорогой и окружающей местностью, а Миша с интересом наблюдал, как лошадки, пришпориваемые наездниками в красивой одежде, неслись вслед за ними. Из-под копыт от булыжной мостовой во все стороны летели искры.
Когда лошади поравнялись с машиной, взрослые их тоже опять увидели. Мама сказала:
- Смотри, Мишенька, как лошадки красиво бегут, - и потянула его к себе, чтобы он лучше разглядел. Она и подумать не могла, что все эти скачки вызваны ими самими.
Лена, увидев, что ей подают сигналы остановиться, выбрала место и по всем правилам припарковалась.
Полицейские, спешившись, приказали всем выйти из машины - раус мит инен! Все заволновались, наконец-то дошло, - мало ли каких нарушений они надопускали по неопытности.
Женщина-полицейский, как и её коллега в облегающих одеждах и высоченных сапогах, стала быстро что-то говорить и, развернув планшетку, что-то писать. Наши горе-путешественники с трудом поняли, что главный нарушитель на данный момент, кинд - ребёнок.
Миша стоял впереди мамы, между ней и полицейской, чуть выше её сапога, весь такой белобрысенький, хлопал длинными, доставшимися в наследство от мамы, ресничками, следя за тётиным пальцем, который то и дело грозно устремлялся в его сторону.
Поняв, что перед ними аусзидлеры - переселенцы, с трудом понимающие о чём идёт речь, полицейские из всех возможных нарушений сосредоточились на одном - ребёнок не был пристёгнут к сидению, одно из серьёзнейших нарушений. Штраф - шестьдесят марок. "А если будете пререкаться, - оштрафуем и за это" - поняли наши.
Боже упаси, никто и не собирался спорить, просто по российской привычке хотелось разъяснений и самим вроде надо объяснить что-то. Особенно рвался в "бой" папаша, болезненно критически воспринимающий все эти "бестолковые" немецкие порядки. Но, увы, немецкий полицейский не любит объяснений, он любит беспрекословное повиновение и орднунг - порядок. А закон и есть - закон, он сомнению не подлежит!
Так Миша, самый законный в семье, гражданин Германии, родившийся уже в этой стране, оказался в числе нарушителей, что подтверждала соответствующая квитанция. Как водится, этот случай попал в память компьютера.
Мишина мама потом с умилением и как-то отрешённо рассказывала:
- Мне так жалко было в тот момент Мишеньку. Стоит, такой сладкий, маленький, меньше полицейского сапога, ресничками своими хлопает. Я чуть не прослезилась.
Миша с тех пор почти не разговаривает, изобрёл себе свой индивидуальный язык и если разговорится вдруг, то шпарит на нём. Да и как его не изобрести в таком возрасте и в такой обстановке, если тебя называют то Мишенькой, то Михаэлем. Если даже хлеб называют разными именами.
Играет Миша в своём углу в различные игры, телевизор смотрит от случая к случаю, но свой, детский канал знает чётко. А там весь день то зверушек показывают, то мультисериалы, то игры, то ещё что-то детское. Миша иногда, как надумает посмотреть что-то, берёт в руки пульт управления, включает "свой" канал и смотрит, сложивши ручки на коленях. Взрослые всегда уступают ему безропотно.
Во всём Миша живёт теперь с оглядкой, ничего не нарушает, он знает, что это плохо кончается - не получаешь обещанной покупки, а только бесполезную бумажку, взамен денежек. Влезая на своё законное место, креслице, установленное на заднем сиденье, он сразу же хватается за ремни безопасности и пристёгивается ими.

Память

Иван, Иоганнес, Ворстер живет тепер в Германии. Но родина, Восточный Казахстан, постоянно стоит перед глазами. Жизнь, работа, родное село, в котором родился, вырос, где прошли детство, юность, большая часть взрослой жизни. Эпизоды той жизни. Вот такие например.
- Иван Кондратьевич, зайди ко мне, разговор есть, - пригласила Рашида Усмановна, директор совхоза, к себе в кабинет совхозного умельца Ворстера, завершавшего оборудование очередной своей идеи - колбасного цеха.
Не в первый раз он оказывается в этом начальственном кабинете. Когда-то, в ранней молодости, он впервые переступил этот порог и получил из рук тогдашнего директора, Орлова Петра Ивановича свою первую награду - набор инструментов и красочную книгу, изданную в столице Советского Казахстана, Алма-Ате.
Потом Иван, окончив школу и техникум, отслужив положенный срок в стройбате специалистом по автотракторной технике, вернулся в родную Ивановку и стал работать в совхозе.
Странное дело, в стройбате все получали за свою работу зарплату, и офицеры, и малограмотные рядовые строители, бездумно таскавшие и укладывавшие кирпичи, орудовавшие по его, Ивана, указанию лопатами и ломами, занимавшиеся всяческой черновой, подсобной работой. А он и другие сержанты на ком лежала вся ответственность за план, за дисциплину и порядок в строительном отряде, получали только сержантское жалование, которого хватало лишь на сигареты да на стакан кофе в солдатской чайной.
Так что из стройбата Иван вернулся без гроша, как и сверстники, отслужившие в пехоте. Однако деньги - дело наживное, если не сидеть, сложа руки, уже в первую урожайную страду он заработал себе и на приличную одёжку, и о свадьбе стал задумываться, тем более, что престарелые родители настаивали на этом. Им хотелось, чтобы их младшенький, единственный послевоенный сын остепенился, стал отцом семейства, и у них на душе стало бы спокойно и за него.
Старшие брат и три сестры уже давно имеют своих взрослых детей. А Ваня всё сам, как дитя, беззаботно взбрыкивает.
Его рождения тогда как-то и не ожидали. Отец, после изнурительной трудармии, где он, еле выжив, пробыл больше пяти лет, вернулся покалеченным - так и хромал до конца своих дней. Мать, остававшаяся в селении, куда их выслали в первую военную осень с Волги, с малыми детьми, не меньше отца натерпевшаяся за эти лихие годы, встретила, одна из немногих сверстниц своего благоверного. На радостях они забылись, и - нате вам - родился Ваня.
В совхозных мастерских Иван освоил все специальности и везде управлялся на славу. Не раз получал поощрения и на общих собраниях, и в директорском кабинете.
Хозяева кабинета менялись, менялась и обстановка. Только прочный, в давние времена сработанный, директорский стол и такой же, придвинутый к нему стол заседаний стояли посреди большого кабинета.
Несколько лет назад хозяйкой директорского стола стала Рашида Усмановна. Она татарка, но окружённая многочисленной казахской роднёй. После этого, характерная ситуация, Ивановка стремительно приобретала казахский колорит. Если до того на крайней улице обитало всего пять казахских семей, живших в низеньких домах с плоскими крышами и окружённых загоном для овец и лошадей, то теперь до половины населения уже составляли казахи, а зелёные когда-то палисадники бывших ивановских подворий также превратились в загоны. Особенно быстро сменились все совхозные специалисты, начальственные лица. Даже шофера. Русских, немцев, украинцев никто не выживал, даже наоборот уговаривали оставаться, но они, раньше никуда не собиравшиеся, вдруг продавали свои усадьбы, грузили немудрёный деревенский скарб и уезжали. Кто на Алтай, кто на Волгу, кто на Урал...
Иван, как и многие другие родные, и двоюродные братья и сёстры, оказались самыми стойкими. Их в России никто не мог приютить, а государству стало не до своих изгоев. И они, кто на ферме продолжал работать, коров доить, свиней растить, кто в полеводстве. Иван всё больше по механизации. Правда, мастерские, которыми он заведовал, пришлось сдать человеку с высшим механизаторским образованием, мало смыслившим в механизмах, но носившим на лацкане пиджака красивый ромбовидный значок - "поплавок". И имевшим родственные связи с кем-то из новых хозяев Ивановки.
Иван где-то вычитал информацию о работе инкубатора и загорелся идеей сделать такой для своих односельчан и совхоза. Тогда ещё немало в селе жило соплеменников, и все они держали много скота и птицы. А с наседками столько мороки! То они хотят насиживать яйца, то вдруг в середине процесса начинают сбегать. До того с ними доходит, что приходится за лапу привязывать к гнезду. Вот Иван и надумал заменить враз и кур, и гусынь, и уток, и индюшек. А там, придумали они с близкими, можно будет и совхозную птицеферму завести.
Придумано - сделано. Дело мастера боится! Ивану выделили, поверив его идее, или просто решив отвязаться от него на время, старую столовую, использовавшуюся последние годы как склад; оплатили некоторые недорогие приобретения оборудования. Всё остальное он изготовил сам, что-то - приспособив, что-то - переделав. Использовал всё, чему другие не находили применения. А вокруг совхозных мастерских за последние советские годы накопилось огромное количество техники и оборудования, приходившего, как тогда было заведено, по разнарядке. А часто и без необходимости и без заявки.
Начав сразу после Нового года, Иван к началу весны уже завершил наладку, и заложил первый, пробный, десяток куриных яичек, принесённых из дому. Куры в их благоустроенной стайке неслись круглый год, так что проблем не возникало.
Из десятка яиц через положенный срок вылупились семь прекрасных цыплят. Иван подождал ещё денёк, но остальные три яйца оказались бесплодными, видимо петух поленился - не потоптал какую-то несушку, или он её игнорировал...
Сложив цыплят в коробку из-под Элиных, жены, сапог, Иван понёс их в контору. Он зашёл с ними к главному зоотехнику, Якелю Владимиру Петровичу, двоюродному брату - последнему специалисту со светло-русой шевелюрой. Заменить Владимира было некому - совхоз традиционно специализировался на свиноводстве, главном источнике доходов совхоза, малопривлекательной для казаха отрасли. Ферма - это не поле - её не спишешь просто так, как поле в засушливый год. За падёж при безграмотном уходе за хрюшками отвечать придётся.
Они вместе порадовались успеху, а так как Владимир человек прогрессивный, легко заражающийся идеями и уже давно ждавший результатов деятельности Ивана и при том положительных, он решительно сказал:
- Всё! На этом можно хорошо заработать. Будешь за плату высиживать населению их цыплят-утят, а на доходы будем разводить общественный птичник. Плату с людей можно по их желанию брать натурой, скажем, каждого пятого или десятого цыплёнка. Но это надо как следует посчитать, чтобы не загубить дело, и чтобы выгодно было всем и людям и хозяйству. А сейчас пошли к Усмановне - решение утверждать, не откладывая ни на день.
Дело пошло. Ивану выделили помощниц, лимиты и всё прочее. Бухгалтерия всё подсчитала.
Через год в одном из бывших телятников уже кудахтали сотни несушек и птичницы собирали из расставленных в укромных местах ящиков-гнёзд обильный урожай. Яйца стали увозить в райцентр и в город, сдавать в райпотребсоюз и продавать на рынке.
Ивану стало скучно. Закладывать яйца, следить за режимом работы инкубатора, считать приплод - это не его стихия, ему бы чего-нибудь новое смастерить. С тоской наблюдал он, как забивают совхозный скот и увозят мясо туда же куда и всегда - потребителю.
А почему бы, не наладить производство готовой продукции, но не сбывать дешёвый полуфабрикат. Вон дома он и колбаску себе делает и мясо-сало коптит. И все родственники так поступают. На базаре такой продукт значительно дороже сырого мяса, а затрат не так уж и много. Главное - умение. А этого селянам не занимать. Прикинув палец к виску, Иван решился.
Директриса в тот раз, как и всегда, встретила Ивана приветливо:
- Ну, как, Иван Кондратьевич? Какие проблемы? Не пора ли расширять производительность инкубатора? Продавать цыплят в других сёлах, в райцентре, ещё где-то.
- Расширить не проблема, и реализацию в других сёлах тоже начали. Берут наших цыплят. Но пока у нас и имеющиеся ёмкости нашего инкубатора не всегда полностью загружены, тут есть резервы. Но я к Вам с другим вопросом. Думаю не пора ли нам брать сполна доход от нашего животноводства. Продавая скот и мясо, мы теряем очень много, и отдаём доходы другим - переработчикам или, ещё хуже - перекупщикам.
- Постойте-постойте. Я не всё поняла. Что Вы предлагаете?
- Я предлагаю сделать в совхозе колбасно-коптильный цех.
Рашида во все глаза смотрела на Ивана и соображала, чего же этому человеку ещё надо. Только добился успеха и хочет бросить такое выгодное дело?
- А как же с инкубатором?
- А что с ним может случиться? Он работает, и долго будет работать. Там теперь управится и женщина. А если появятся проблемы - я ведь на месте, никуда не убегаю, подойду, посмотрю, сделаю.
- Та-ак. Не ожидала такого разговора так скоро. Но возникает много вопросов. Где этот цех оборудовать? Хотя - тут может быть вполне кстати, простаивает у нас новая столовая. А оборудование? Ведь это не такое простое дело, как я понимаю!
- Это не так сложно, как инкубатор. Многое я уже присмотрел среди брошенного. А в столовой, я тоже о ней думал, многое уже есть. Нужно изучить технологию, рецептуру, литература кое-какая по этому вопросу у нас тоже есть. Думаю к Новому году, если сейчас взяться, сможем порадовать людей собственной колбасой. Не все ведь у нас в домашних условиях умеют её делать.
- Да, да, - уже охотно подхватила директриса, - ваши люди в этом деле, знаю, мастера. - Она имела в виду проживающих в селе немцев. - Ну что ж, принимайтесь за дело. А инкубатор сдадите новому заведующему. Я подумаю, посоветуюсь, кого назначить.
- Я думаю, Марина вполне справится.
- Пока, да, временно, пусть управляется. Но у неё нет соответствующего образования. Нужно найти человека хотя бы с техникумом.
На этом и разошлись. Иван принялся за новое дело, ушёл в него с головой. А заведующим инкубатором уже вскоре поставили зятя главного агронома. О пернатых он имел весьма приблизительное понятие, но у него имелся диплом об окончании техникума механизации сельского хозяйства. О той механике, что изобрёл Иван для инкубатора, он тоже не имел представления, но как сияли его лицо и техникумовский значок! Это нужно было видеть. Всю работу теперь вела Марина. Если вдруг появлялась нужда, приглашали Ивана.
Заведующий купил себе дорогой портфель и носил его по селу с важностью министра.
Иван размечтался - вот оно его дело! Любит он его уже. Дома без его главенствующего участия не обходится ни одно производство колбасы, есть у него все механизмы для её изготовления. Зная эту его любовь, родственники приглашают его в гости именно в тот день, когда затеют забой скота и переработку мяса. Но домашнее, оно всё миниатюрное, а здесь и мясорубки нужны мощные и все приспособления. Больше нужно внедрять электродвигатели и прочую механизацию. Это дома можно вручную фарш готовить и колбасы набивать. Там делаешь понемногу, всего-то несколько десятков килограммов. А тут, если хочешь поставить дело всерьёз, вести счёт на тонны, надо думать о высокой производительности. Без механизмов не обойтись.
Все проблемы решались Иваном без особого труда, но потрудиться пришлось от души!
К Новому году, к праздничному столу начальства закоптили первые куски грудинки и набили первые колбасы, правда, колбасу для начала сделали только варёную, на пробу. Но тут же подвесили первые батоны на копчение и уже после праздника, с пылу, с жару, из душистого дымка попробовали первый сервелат. Получился он несколько жестковатым, с учётом основного потребителя - без свинины, но вкусным.
Иван радовался, это его дело, не зря фамилия у него Ворстер - колбасник. Видимо всё же влияет фамилия на наклонности человека: Беккер - булки печёт, Шумахер - сапоги шьёт, а Ворстер - колбасу делает. Всё правильно.
И вот, не успел ещё Иван закончить до конца своё детище, насладиться своим фамильным делом, вызывает его директриса:
- Иван Кондратьевич, зайди ко мне, разговор есть, - и начался этот неприятный разговор, который выбил Ивана из колеи, заставил его впервые подумать о переселении в другие края, где его должны понимать и уважать, а не помыкать им.
- Иван Кондратьевич, - вкрадчиво начала Рашида Усмановна, - я поняла, что Вы человек мастеровой и непоседливый. Вам всё время хочется чего-то нового. И у Вас всё получается. Вот и колбасный цех и коптильня уже запущены. Не пора ли приниматься за новое дело.
- Во-первых, - возразил Иван, - не всё ещё отлажено. Надо в ходе производства усовершенствовать все механизмы, отрегулировать процесс производства. А вообще-то у меня пока нет других идей, и я хотел бы заняться именно этим производством, я чувствую и знаю, что это - именно моё.
- Это всё хорошо. Но заведовать таким производством должен человек с соответствующим образованием. А Вы ведь механизатор широкого профиля, но не пищевик.
- А что у нас есть соответствующие специалисты?
- Конечно!
- А что же мне делать?
- У меня есть к Вам хорошее предложение - наладить шорное производство. Дело нужное. Сырья в хозяйстве пропадает много. И никому, кроме Вас с этим не справиться. И место есть - у нас старая баня не работает, там ребятня уже туалет устроила. Вот в ней вполне можно наладить выделку шкур и всё прочее.
- Но ведь я в этом ничего не понимаю, я таким делом никогда не занимался.
- А это, ничего! Есть книги, в них всё написано. Сагит подскажет, свои учебники Вам даст, он ведь в институте изучал эту специальность, диплом имеет.
- Ну, так ему и карты в руки. Он всё знает, уже диплом имеет.
- Нет-нет! - резко запротестовала директриса. - Никаких карт ему доверять нельзя. Сагит не сможет ничего наладить. В его руки нельзя давать такое дело. Он не сможет.
- Но ведь он руководит своим отделением.
- Ну, там - другое дело! Там не надо ничего нового создавать. Там всё идёт своим ходом, люди сами всё делают, главное - не мешать.
Долго артачился Иван, но директриса насела не по-доброму. Для начала она поставила заведующим колбасным цехом Рашида, он, оказывается, закончил пищевой техникум. А Иван работал теперь на своём детище только наладчиком. Наконец ему пришлось таки согласиться взяться за постылое дело - создание шорной мастерской.
Как раз в это время немцы активно стали переезжать в Германию. Иван долго думал, сомневался, так не хотелось уезжать на чужбину, но тоже заполнил "антраг" - анкету.
Годы летят всё быстрей и быстрей. Чем ты старше и занятей, тем быстрее они летят. Дела тоже делаются. Иногда как бы сами собой. Даже те, которые никто не торопит. Созревают любые решения. Даже труднорешаемые. Однажды пригласили Ивана в далёкую Алма-Ату на "шпрахи" - языковой тест. Шутя, сдал его и поехал домой. Прошла ещё пара лет и вдруг, как гром средь ясного неба пришёл конверт с приглашением-разрешением въехать в Германию. Вот когда пришлось окончательно принимать трудное решение. Но облегчалось это решение тем, что самые близкие люди тоже созрели для выезда.
Иван теперь живёт в Баварии. Работу там выбирать не приходится, всё давно занято местными, но Ивану удалось найти себе дело если и не по душе, то по сноровке - он работает на железной дороге: то на механизированной сенокосилке обкашивает полотно железной дороги, то восседает на электрической поломойке и катается по просторным помещениям станции. Может и до пенсии так доработает.
А в Ивановке всё идёт по наезженной колее и все довольны судьбой. Инкубатором заведует Камал, колбасным цехом - Рашид, шорным, который Ивану всё же пришлось запустить, умело управляет Сагит. Они важно восседают на совещаниях в директорском кабинете, поблёскивая "поплавками" и озабоченно перебирая бумаги в своих пухлых портфелях.
Да, Иван так и не удосужился потратиться на портфель, все его бумажки помещались в карманах, а те, что нельзя было помять, он хранил в школьной папке.
Не зря говорится: "Незаменимых людей не бывает", или: "Свято место пусто не бывает!".
Теперь Иоганнесу портфель тоже ни к чему, бумажки хранит в органайзере.

Городской общественный транспорт

В немецких городах везде ездят автобусы, даже в самых маленьких. В городах покрупнее, есть трамваи и метро.
Транспорт ходит полупустой, если не вообще пустой. Проезд довольно дорогой и большинство предпочитает ездить на своих машинах - выгоднее.
Есть интересная деталь, при входе в автобус берёшь билет, на нём магнитная сетка фиксирующая время начала поездки. Теперь в течение определённого времени, скажем, - двух часов, можешь пересаживаться неограниченное количество раз из автобуса в автобус, и ездить, пока время не выйдет.
Несмотря на явную нерентабельность, автобусные маршруты не сокращаются, и порядок не меняется.
Как-то, в Бремене, заглянули наши путешественники в подземку и удивились: насколько чисто на улице, настолько всё замусорено на станции метро. Может быть не везде так, но та станция их поразила.
У нас иногда говорят, что трамвай себя изжил, что пора от него отказаться, что в цивилизованных странах он уже отмирает. Ничего подобного! Германия, одна из этих цивилизованных стран и не думает отказываться от такого выгодного, экономичного вида транспорта. Там трамваи имеются во всех городах, даже таких маленьких, 260 тысяч жителей, как Брауншвайг.

Орднунг

Орднунг - порядок, это не просто слово, обозначающее весь образ жизни немцев. Это - идеология, которую никто специально не пропагандирует, но все ей следуют во всех сферах жизни и деятельности.
Орднунг на городских улицах и дорогах, на железнодорожном и муниципальном транспорте, в торговле и коммунальном хозяйстве....
Если почтовики взялись доставить корреспонденцию из одного конца Германии в другой за сутки, то не важно, что от Шлезвига на севере до баварского Розенхайма более тысячи километров, - твоё письмо завершит своё путешествие в установленный срок. И люди в этом не сомневаются. Так, звонит Виталию тётушка в Волфсбург из-под Фракфурта и спрашивает, получили ли фотокарточки, которые она вчера опустила в почтовый ящик у своего дома. Он немного опешил. Ну, думает, бабка чудит. За это время, дай бог, чтобы от ящика письмо добралось до почтового отделения, в лучшем случае - до почтового вагона или авто. А племянница ему кивает: есть-есть уже, утром вынула из ящика, но в машине позабыла.
Орднунг - нигде, пожалуй, это понятие нелишне. Этим постоянно занят и дворник. Не уточняли любознательные гости территорию его ответственности, но в течение всего дня он, не спеша, занимается своим делом вокруг восьмиэтажного одиннадцатиподъездного дома с обширным двором. Виталий ещё удивился - чего он там ходит со своей тележкой и полным набором инструментов - и так всё чисто и в порядке. Но у него непочатый край работы, он находит себе занятие, то что-то сметёт со ступенек, то газон причешет, то столбик подкрасит.... Оттого, видимо и не знают там такого понятия, как - субботник. Тот же дворник, в крайнем случае, и поспособствует наказанию злостного нарушителя этого орднунга.
На железнодорожной станции народ не скапливается, на перронах долго не скучает, но все же подходит за несколько минут до отправления очередного поезда. Тут и курят, и бутерброд съедят, и баночку пива или пакет сока выпьют. По всему перрону расположены аккуратные сборники мусора, просто язык не поворачивается назвать их урнами. Туда всё ненужное и сбрасывается. Но, в семье не без урода. Кто-то обронил фантик, кто-то пустую банку оставил на скамейке. Поезд тронулся, а по пустому перрону быстрым шагом проходит полицейский, тот, что отвечает здесь за орднунг, что-то переместил в сборник, что-то отпнул на полотно дороги. Вот, подумалось, балбес, оттуда же труднее убирать. Сам видел на московском вокзале, как уборщик маялся, гоняя бесконечно окурок между шпалой и рельсом. Подошёл из любопытства и там к краю платформы, глянул вниз, а там чисто. Оказывается, по путям периодически проходит железнодорожный пылесос, или как он там ещё называется, и высасывает всё, что там оказывается. Так что, чисто не только там где не сорят, как нас постоянно убеждают, но и там, где это "ненасоренное" убирают. Постоянно и методично.
Ещё лет тридцать назад, когда Виталий был трижды "невыездным", его шурин, служивший срочную службу в ГДР, рассказывал о немецком "орднунге". Первым его впечатлением на эту тему была подсмотренная сценка. Идут по утреннему городку бабушка с внучкой. Вдруг бабуля что-то говорит девочке и отпускает её руку. Та вприпрыжку пробегает несколько шагов в сторону, наклоняется и подбирает какой-то фантик, бежит к ближайшей урне. Всё - орднунг наведён! Женщина с ребёнком спокойно продолжают свой путь. А наш солдатик остался под глубоким впечатлением.
Видеть, чтобы обычные прохожие что-либо подбирали на улицах не пришлось, но часто встречал на своём пути всевозможные урны, ящики, сборники мусора, тары и всего, что обычно не несут домой, а пытаются избавиться. Люди не проходят мимо этих сооружений. А каких только форм не придумывают там для урн, и грибочки, и башенки, и тумбы. И фантазии нет предела. И ещё, - вокруг этих урн абсолютно чисто.
Не пришлось увидеть, чтобы улицы мыли шампунем, о чём иногда рассказывают, но знаю теперь, что это возможно. Мыть дорогу или тротуар обычно нет нужды - они и так чисты. А вот если произошла авария, и пролилось что-то, то тут без шампуня не обойтись. Или после ремонта дорожного полотна, если на поверхности остались частицы глины или чернозёма. Это обязательно надо отмыть.
Дороги до такой степени чисты, что за месяц езды в условиях постоянных осенних дождичков ни разу не пришлось видеть как моют автомобиль. Почему-то из-под колёс ничего не летит даже в такую непогодь. Профиль дорог и улиц рассчитан так, что вся вода упавшая с неба, тут же оказывается там, где ей и положено быть - в ливневых колодцах. Этому способствует и покрытие из кирпича и камня, по пазам, между которым вода и растекается. Конечно, существует и форс-мажор, когда налетевший ураган на некоторое время заливает даже такие улицы в некоторых местах.
Бомжи в Германии, оказывается, тоже есть, но внешний вид их не оскорбляет человеческого достоинства, он у них такой, что можно принять за туриста: чистая ветровка, джинсовый костюм, аккуратный рюкзак, на зависть нашему грибнику или садоводу. Бомжуют не по нужде, а по избранному образу жизни, по убеждению. Они больше философы, чем добытчики пропитания и мест ночлега, это для них всё приготовлено. Государственная помощь им предусматривает, кроме всего прочего, обязательную ежедневную баночку пива. Какой же он немец без пива - хоть и бомж!
Фотоаппарат, взятый с собой, чего греха таить, и с целью запечатлеть какие-нибудь трущобы, другие атрибуты нищенского существования бедноты, не выхватил ничего похожего на то, что демонстрируют некоторые фильмы германских же авторов, показывающих для чего-то наших людей, переселившихся на "историческую родину" в негативном свете. Может быть "не повезло" нашим путешественникам.

Эндевохетиккет - билет выходного дня

Как распорядиться выходным днём каждый решает для себя сам. Кто-то проваляется весь день на диване перед мерцающим экраном или с книгой в руках. Кто-то с друзьями-товарищами в домино сразится или пивком побалуется. Кто-то отдастся труду и удовольствию поухаживать за любимой розой или петрушкой. Кто-то вдоволь погуляет по лесным тропам, горным склонам, берегам родной реки или озера. Кому-то городские пейзажи милы.
Немцы любят путешествовать. И этому способствует их достаток, разветвлённая сеть туристических бюро и транспортных артерий.
Немалую роль играет и железная дорога с её удобствами и услугами. Дешевле и беззаботнее, чем на личном авто, путешествовать на дальние расстояния поездами, отдалённо напоминающие наши электрички. Они курсируют между крупными и не очень большими городами. Едут они, как правило, на не очень дальние расстояния. Поэтому проехать, скажем, пятьсот километров можно сделав пять-шесть пересадок. Но не пугайтесь перспективы затянуть такую поездку на сутки в жёстком неудобстве со скачками и нервотрёпкой на пересадочных пунктах. Совсем наоборот. Пересадки в какой-то мере даже удовольствие - можно, если повезёт задержаться в интересном месте на час-другой, посмотреть какую-то достопримечательность, как например удивительный исторический центр города Нюрнберга.
Происходит всё так. Приходишь, например, в кассу вокзала, предположим, города Вольфсбурга что в Нижней Саксонии и на чистом немецком или на пальцах, всё равно обслужат по первому классу, просишь билет выходного дня (Endewocheticket) за 40 марок, в евро это теперь стоит 25 единиц, и план поездки (Fahrplan) до города Регенсбурга на юге страны в Баварии. Через считанные секунды получаешь просимое и ещё внимательное разъяснение кассира, считающего каждого пассажира малосообразительным, и - в путь-дорогу. На этот билет, действительный целые сутки, можете ехать всей семьёй до пяти человек. Если ваши планы изменятся или вы собьётесь с пути, заедете куда-нибудь не туда, можете на любой станции выйти и попросить в кассе другой Fahrplan и продолжать своё путешествие в нужном вам направлении всё по тому же билету.
Но наши путники планов не меняли, а ехали к родным, не виденным с тех пор, как они покинули родной Казахстан, и которых занесло по воле переселенческих служб в не самое плохое место, к баерам и они там теперь обживаются.
В плане написано: продолжительность поездки 8 часов 50 минут (это если не поменяешь своих планов). Пересадки на станциях: Обисфельде, Магдебург, Дессау, Лейпциг, Райхенбах, Марктредвиц. Большую часть пути в этот раз ехали по территории ГДР, в отличие от обратного пути или поездки под Франкфурт-на-Майне, когда весь путь пролегал по западной части страны. На станциях где-то будут прохлаждаться час, а где-то нужно успеть пробежать на другую платформу и сесть в свой поезд за три минуты, как было, например в Дессау. Кстати, это было даже интересно, - успеем или нет, за три минуты перебежать с третьей платформу на седьмую. Если бы не успели, пришлось бы по такому же плану продолжить поездку часом позже. Успели.
На каждом перегоне предлагался состав с вагонами не похожими на предыдущие. Разница начинается от двери, от способа её открывания; то нужно потянуть за ручку, то - провернуть её, а то - поднести палец к светящемуся окошечку, то - нажать кнопку....
Вагоны одно- и двухэтажные. Кресла обязательно мягкие, несмотря на то, что ездили вторым классом. Раз по невнимательности угодили в вагон для курящих, уже хотели перейти в соседний, но поленились и ничего - не задохнулись - вентиляция исправна. Ещё была ошибка, сели в первый класс. Их не прогнали в шею, не стали стыдить, как это сделали бы у нас, просто контролёр, посмотрев на их билет, улыбнулся, указал на ошибку, но ни на чём не настаивал, пошёл дальше.
Возле каждого ряда сидений ящичек для мусора, на который можно поставить, чтобы не держать в руках, свою баночку пива. Кстати, ни разу не пришлось видеть, чтобы кто-то пил пиво или другой напиток на ходу, да и вообще на улице, вне мест предназначенных для этого.
Туалет, наша вечная головная боль, особенно в электричках. Там нет. Он обязательно присутствует в каждом вагоне и притом, со всеми причиндалами, с водой, туалетной бумагой, мылом и одноразовыми салфетками. К тому же там нет понятия "санитарная зона", иначе туалеты были бы постоянно закрыты.
Да, на станциях не приходится бегать и выяснять на каком пути будет твой состав - в Fahrplan,е всё расписано: во сколько, и на какую платформу прибываешь, и во сколько с какой убываешь дальше. Так что, выходя из вагона, знаешь уже, где будет твой следующий поезд. Тут уж, главное правильно ориентироваться и не перепутать чего-нибудь.
Несмотря на то, что были выходные дни, переполненными поезда не бывали. Только раз им пришлось сидеть не в одном купе, - не оказалось рядом свободных мест. Поезда ходят с такой частотой, что народ не успевает накапливаться. И только на Рождество, когда все немцы стараются навестить своих родных, поезда оказываются переполненными.
В связи с переходом на новые деньги ожидалось значительное удорожание проезда. Оно произошло, но незначительно, а все прочие блага остались неизменными. Об этом свидетельствуют туристы, ездившие теми же маршрутами уже летом 2002 года.
Бывают и у них сбои в движении поездов, так сказать, форс-мажорные обстоятельства. Раз задержались в пути на несколько минут из-за зверя, выбежавшего на путь - жить ему видишь ли надоело, прорвался через все заграждения. В другой раз объявили, что локомотив "ист капут" и через час подали другой состав. Тут сбились со своего графика и поехали по-другому. А ещё был случай: стало плохо пассажиру и на очередной станции поезд уже поджидала бригада врачей, которые провозились с ним прямо в вагоне минут двадцать, даже капельницу ставили. А когда опасность миновала, его вынесли и повезли на "скорой".
Эндевохетиккет - удобная и доступная форма проведения выходного дня, путешествия по стране, особенно для людей небогатых.

Немецкие "приколы"

Не скажешь, что у немцев самое выдающееся на свете чувство юмора. Но они беспрестанно находят поводы от души посмеяться и посмешить ближних. Юмор в них сидит так глубоко, и при том находится так близко, что, взрываясь ежеминутно, он делает их жизнь более легкой и счастливой. Он постоянно готов проявиться в любой жизненной ситуации. Любят люди порадоваться жизни, от души посмеяться. Если к тому нет причины, они создают ее.
Ну как не улыбнуться взгромоздившимся друг на друга "Бременским музыкантам" изваянным в бронзе в укромном уголке Бремена. А сколько детишек с родителями топчутся вокруг такого же бронзового свинопаса и его питомцев. И пятачки хрюшек хочется погладить и верхом посидеть.
Не пройдешь, без улыбки, мимо многометрового шеста, установленного кем-то и вдруг открывающегося взору приехавшего гостя города на привокзальной площади. Он стоит под острым углом с бегущим по нему человечком. Так и кажется, что тот сейчас заскользит с него.
Или еще такой прикол. Идешь по своим делам по улице и вдруг слышишь из-под собственных ног прелестную музыку. Если есть время поозираться, понять что происходит, откуда эта музыка льется, то вскоре понимаешь, что течет она из-под крышки канализационного люка. Через пару часов возвращаемся той же дорогой и не только слышим музыку, но и видим на том же люке горшочек с цветами. И это на оживленном перекрестке. Люди улыбаются. А музыка все звучит и звучит. И кто-то ж все организует на радость случайным прохожим. И музыку включает, и цветочки приносит и уносит.
Умиляют своим философским содержанием бронзовые статуи пожилой пары, стоящей в десятке метров друг от друга на пути у прохожих: то ли - поссорились, то ли соображают, как им познакомиться и не решатся уже сколько лет... Так и стоят, искоса наблюдая за соседом.
Или вдруг, в декабре, кому-то пришло в голову потратить кучу денег, и никто не знает, у кого эти деньги оказались лишними, чтобы превратить в адвентские свечи обычные заводские трубы.
А сколько в этом месяце ожидания Рождества, карабкающихся по стенам домов кукольных Николаусов в человеческий рост, с подарками. И уже развешанных по окнами ярких коробок.
Даже обычные мусороприемники не портят своим видом и содержанием эстетический вкус и настроение, а вызывают улыбки: тут тебе и мухомор со шляпкой набекрень, и улыбающийся пирожок, готовый принять в свою утробу любую засаленную бумажку или проездной талончик, и бог весть что еще... Так и хочется чего-нибудь в них бросить, не промахнувшись.
На каждом шагу и в праздники, и в будни встречаются человеку такие радующие душу штучки, от которых одна польза: вызывают улыбки.

Экономия и бережливость

Немецкая бережливость видится многим, чуть ли не как основная черта нации. Но это, как бы само собой разумеющееся качество не тяготит их. Они просто не льют лишней воды, не включают лишних отопительных приборов, когда не холодно, не выбрасывают продукты на свалку, приобретая только необходимое количество качественного товара и готовя столько, сколько нужно к обеду.
В то же время, обеспеченные люди не скапливают у себя старые вещи, при обновлении гардероба, купив новые, и не помышляют продавать то, из чего выросли или - что вышло из моды. Они просто выставляют в определённые дни в определённое место всё, что им уже не нужно. Там всё стоит и лежит некоторое время, с тем, чтобы нуждающиеся выбрали себе необходимое.
Мебель обычно, выставляется в отличном состоянии, одежда - тоже, иногда даже неодёванная. Предположим, купил лишнее или, не померив, полежало, стало мало или не понравилось домочадцам - всё выносится на эту площадку.
Люди непривередливые пользуются этим, обзаводятся здесь обстановкой. Наши переселенцы в основном именно отсюда и обставляются. Многие там же и одеваются. По прошествии определённого срока, все, что осталось не разобранным вывозится на утилизацию. Но остается не так уж много - достаточно еще людей, тратящих свой достаток не на обстановку и одежду, а на образование, путешествия, другие статьи расхода.
К бережливости можно отнести и такое качество как простота в одежде. Никто не наденет дорогую вещь, идя на работу, за покупками или погулять. На природу выезжают, одевшись по-походному. Нарядно одетых людей вообще не видно. Может быть потому, что наши впечатления связаны с глубокой осенью. Но и летние наблюдения подтверждают те же выводы.
Возможно, в праздники одеваются побогаче, но предпраздничные дни, каковыми являются для немцев декабрьские, предрождественские, показали, что немцы любят наряжать свои жилища, усадьбы, улицы, магазины, но не себя.

Рождество в Германии

Немцы любят праздники. И стараются продлить их как можно дольше. С Рождеством же они заходят всё дальше и дальше. Официально ожидание Рождества начинается от Первого Адвента, который приходится на первое декабрьское воскресенье. И таких праздников четыре. А ещё День святого Николауса - 6 декабря, когда он радует детишек своим приходом под ёлочки, установленные в супермаркетах, на площадях, вокзалах и других местах. Он выслушивает их и одаривает огромными кульками или крохотными карамельками.
Ёлки, как и прочие деревья, кустарники, окна домов, столбы и всё что только возможно начинают теперь наряжать к Рождественским праздникам уже в ноябре, чему автор этих строк стал свидетелем в этом году, проехав по Германии, в разных направлениях начиная с середины прошлого месяца.
В каждом индивидуальном доме, в каждой квартире хотя бы одно окно светится какой-либо гирляндой, часто в виде фигурки зверушки, Санта-Клауса, дерева или небесного светила. Плюс к тому уличные украшения, как частные, так и общественные. Экономные немцы ради любимого праздника становятся расточительными. На подоконниках зажигаются на круглые сутки установленные пирамидками свечи.
В магазинах с ноября идёт оживлённая торговля сувенирами, украшениями, сладостями.... В людных местах торгуют горячим вином - глювайном.
Но стоит не успеть что-то купить вовремя, - уже не купишь. Адвентские календари, например, бывшие повсюду в изобилии в продаже ещё 1 декабря, исчезли с прилавков сразу же после 2 декабря, когда первый Адвент прошёл. А пиротехника появится в продаже строго только после Рождества - 27 декабря, а 1 января она тоже резко исчезнет.
Немцы начинают делать друг другу подарки с начала декабря. Самые скромные - керамические кружки с изображением ёлки или рождественского Деда (Weihnachtsman) на боку, наполненная какими-нибудь сладостями или безделушками от бедных родственников или друзей. Огромные продуктовые наборы, которыми работодатели одаривают своих работников, помимо денежного приза (Weihnachtsgeld). И чем больше себя уважает хозяин, тем крупнее подарок и приз работникам. Виталию показали один средний такой дар, который состоял из тысячи марок и продуктового набора, еле поместившегося в багажнике автомобиля. Там оказались упаковки пива и вина, пакеты с колбасой, сырами, сладостями и ещё чем-то вкусным. Не умея завидовать, порадовался за человека получившего всё это к празднику в подарок.
Рождество праздник семейный, поэтому немцы его отмечают в кругу родных и близких. Зато в новогоднюю ночь над всей страной образуется зарево от сжигаемой пиротехники. Кажется, немцы стремятся сжечь петард на всю сумму, сэкономленную за год. К утру 1 января улицы, и дворы завалены гильзами и прочими отходами пальбы в буйную новогоднюю ночь. Но что удивительно, весь этот мусор очень быстро исчезает без авралов, субботников и шума. 2 января улицы скучно чисты, начинается размеренный рабочий год.
Немцы мало ходят друг к другу в гости, но на общих праздниках в общественных местах бурно веселятся, от души шумно приветствуют друг друга, угощают и угощаются, что называется, отрываются по полной программе.

Музеи и замки

Всё, что составляет историческую память, в Германии стараются сохранить. Дома пристраивают, перепланируют, реставрируют, не нарушая старинный внешний облик, не разрушая. Внутри жилища благоустраивают, наполняют достижениями цивилизации, но внешний вид не меняют. Все старинные дворцы, замки, соборы используются по возможности по назначению, выделяя часть под музейную экспозицию. Внутри замка в Вольфсбурге, например, расположены какие-то офисы, конторы, архивы, даже скучно стало, когда вошли в него. Но снаружи смотришь на него и так и кажется, что вот сейчас выедет рыцарь и спросит, чего ты тут бродишь, высматриваешь?
Есть и музеи под открытым небом, это, во-первых, исторические районы городов, где организована пешеходная зона. Такие удалось посетить в Ганновере, Бремене, Нюрнберге. Во-вторых, есть такие музеи, как ветряных мельниц в нескольких километрах от Вольфсбурга, занимающего большую территорию. Часть мельниц здесь были исстари, другие свезли, когда решили создать этот уникальный музей. В нём проводятся экскурсии, а территория используется как сенокос, огород, пастбище и под другие хозяйственные надобности. Как и полагается, естественно. Даже есть действующие мельницы, которые используются по назначению - мелют зерно. Тут же пекарня - пекут из этой муки хлеб, пироги и пышки для туристов и работников музея.
Замков по всей стране очень много, и среди гор и лесов, и в низменных краях. Некоторые из них так и стоят, как в средневековье, среди природы. Живописно, например, смотрятся замки на склонах гор, их с чувством вкуса располагали так, чтобы они оживляли пейзаж, который теперь открывается из окон вагонов, когда пересекаешь Германию с севера на юг и в других направлениях. Другие со временем обросли сёлами или городами, став их достопримечательностями.

Экскурсии

За время пребывания в Германии, чуть больше трёх недель, нашим непоседам удалось хорошо попутешествовать. Приехали они в субботу, а уезжали во вторник. Получилось четыре пары выходных дней для экскурсий и путешествий, и они все их использовали сполна.
В первое же воскресенье поехали поездом в Ганновер (почему-то все наши, даже настоящие русские, а не только русаки, произносят - Ханофа) и в Бремен.
В Ганновере погуляли не очень далеко от вокзала. Кстати, во многих городах большинство привокзальных улиц, особенно старинных используются как пешеходные и по ним интересно и безопасно гулять.
В Бремене доходились до изнеможения, углубившись в обширный исторический квартал, где всё воспринимается как музейная ценность: все дома, соборы, памятники, мостовые, статуи свинопаса с его подопечными и бременские музыканты, взгромоздившиеся друг на друга.
Зашли и в старинный собор, где проходят лютеранские духовные службы, концерты, выставки, фестивали и сам по себе он, его архитектура и дизайн внушают большой интерес. Видно, что изначально это был католический собор, лютеране свои кирхи строят намного скромнее.
Можно придти на церковную службу, а можно просто зайти в эту обитель, тихонечко посидеть на скамеечке, мысленно пообщаться с богом и умиротворенным пойти дальше по жизни.
Вторую и четвёртую пары выходных посвятили поездкам через всю страну на юго-запад Германии в Гессен, под Франкфурт-на-Майне и на юго-восток в Баварию, в город Регенсбург и его окрестности.
В субботу с раннего утра выезжали из Вольфсбурга, а после обеда уже оказывались на месте в кругу дорогих людей. Обратно выезжали в обед в воскресенье и к ночи приезжали "на базу".
Эти поездки были к родственникам, выходцам из восточного Казахстана, обосновавшихся теперь большими кланами в Германии. Изначально их предки происходят из города Бальцера (Красноармейска) что на Волге. А Бальцер в своё время, при Екатерине 2-й, заселялся переселенцами из княжества Изенбург, находившегося невдалеке от тех мест, где наши теперь поселились. Круг замкнулся?
Сами по себе эти встречи очень интересны и заслуживают отдельных глав в повествовании.
По пути следования путешественники сделали в общей сложности за время всех поездок около трёх десятков пересадок. А это всегда новые места. Времени иногда доставало только на то, чтобы успеть перебежать из одного поезда в другой, но часто, как, в Нюрнберге, например, они хорошо смогли погулять и посмотреть на древние достопримечательности этого интересного города. В других местах, как в Лейпциге, успели только немного удалиться от вокзала, кстати, грандиознейшего сооружения, чтобы сделать фото на память.

Амстердам

Последнюю субботу своего первого посещения заграницы они использовали на поездку в Нидерланды и их столицу - Амстердам.
Выехали ночью и рассвет встретили на полпути. Любовались встречными городами, селениями и ландшафтом. Опять увидели и узнали много интересного.
Перед самой границей, разделяющей Германию и Нидерланды, экскурсовод, кстати, бывший одессит, их там очень много, заполнили многие ниши, пошутил:
- Приготовьте паспорта и пригнитесь, может быть, проскочим. - Это хохма такая.
Но наученные горьким опытом проезда белорусско-польской и польско-германской границ, все погрустнели. Правда, прятаться никто не стал, наоборот, интересно же всё увидеть, а не только услышать.
Едут, смотрят в окна. Чувствуют - что-то не то. Только что дома были одного типа, и вот уже совсем другого. И заборы не те, и поля не такие. Всё не так. Пытаются прочитать, что написано на придорожных знаках - ничего не поймут. И так-то, а тут и вообще!
Всё понятно! Это уже другая страна, другие порядки, другая культура, другой язык. Жаль только, не заметили сам момент пересечения границы. Тут в Башкирию едешь, и то видишь, когда пересёк административную границу. А там государственную границу переехали и момент прозевали. Обидно! Но не мудрено, - столько всяких надписей, что не шутка пропустить главную.
Амстердам - город-памятник. Куда ни глянь - всё старина, всё не похоже на соседнее, но стоит опустить глаза себе под ноги - ни дать, ни взять - мы где-то на нашенской толкучке: тот же мусор, те же кочки. Даже в самом центре. Ну, нисколько не похоже на заграницу!
В Амстердаме совершили несколько пешеходных экскурсий, посетили музей скульптур мадам Тюссо, прогулку на экскурсионном судне по каналам и заливу.
Поужинав в голландском ресторане за сорок марок (Ужас!), отправились по ночному городу в квартал "красных фонарей". Зрелище - не для слабонервных, и не для консерваторов. И вообще это не зрелище! Но однажды собственными глазами увидеть это интересно. Хотя бы для того, чтобы потом мог сказать: "я это видел".
Экскурсионная группа растянулась по узкой улочке метров на сто, шли по одному, от силы по два. Ну и, естественно, постоянно переговаривались, обменивались мнениями. Вдруг обратили внимание, у стеночки стоят две путешественницы не из данной группы и широко открытыми глазами смотрят на бесконечную колонну прохожих, говорящих по-русски. Слышим, одна говорит подруге, и тоже по-русски:
- Они что тут все русские что ли?
Спотыкаясь о булыжники, наша группа протиснулась сквозь толпы зевак и любителей, вырвалась на простор, добралась до своего автобуса и с облегчением расселась по своим местам.
Обратно ехали уже ночью. Домой вернулись под утро.

* * *

Так были проведены выходные дни. Ещё пытались совершить экскурсии в Париж и Берлин, но наши заявки не удовлетворили - не сезон, не набралось народу. Теперь есть основание шутить: "Что-то опять в Париж хочется", а на вопрос: "А ты что, там уже был?" ответить: "Да нет. Просто уже хотел".
В другую поездку молодёжная часть семьи посетила, кроме прочего - Сафари-парк. Это что-то грандиозное с флорой и фауной всего мира и аттракционами всевозможных видов. Насмотрелись, накатались!
В будни ходили и ездили в гости к местным родственникам и совершали ближние автомобильные поездки в музей ветряных мельниц, в Замок под Вольфсбургом, в ближние посёлки, в город Брауншвайг и в лес, где наши любят тихую охоту за грибами. В будни же ходили и ездили в магазины и прочие места. Побывали в супермаркете на празднике - Дне Святого Николауса. Всё ведь интересно. Дома вопросами завалят - надо набраться впечатлений, информацией и наглядными пособиями - фотокарточками и видеофильмами.

Магазины и цены

Кажется, что удивить нас теперь уже невозможно никаким магазином - у нас тоже и выбор большой, и упаковки в глазах рябят, и всё прочее. Но это не так.
Во-первых, там между покупателем и товаром нет барьера и неприступного охранника товара, называемого у нас продавцом. Любой товар можно пощупать, посмотреть цену, померить, даже попробовать на вкус. Это очень нравится детишкам, - к кассе они часто приносят, уже пустую упаковочку от какой-нибудь сласти.
Если тебе нужна помощь, - она тут же появляется, как по щучьему велению, очевидно, видят, что завертел покупатель головой, спросить хочет. Если тебе никто не нужен, - в поле зрения никого нет. Это удивительное качество тамошних продавцов, быть одновременно и внимательными и незаметными. Однажды Виталий с сестрой остановились у открытой витрины со специями, сотни баночек, бутылочек, взять всё необходимое для приготовления плова. Он говорит:
- Ещё бы кориандр найти, - стали искать.
Вдруг откуда-то снизу слышим наполовину по-русски, наполовину по-немецки:
- Вот дорт, на средний полка, штеет, кажется, дас кореандер.
Смотрят, действительно, стоит между десятками других наименований то, что искали. А голос принадлежал женщине среднего возраста, которая сидела на низенькой скамеечке и шустро так доукомплектовывала содержание полочек, добавляя, ровняя баночки... Видимо, тоже из наших. Устроилась рабочей в магазин. Но поговорить не пришлось, нельзя человека подводить, отрывать от работы, от греха подальше.
Вообще, в магазинах такое ощущение: одни кругом покупатели и кассиры на выходе. Иногда видны те, кто пополняют товар - грузчики. Магазин, в котором у нас можно насчитать сотню скучающих, сплетничающих, читающих хранительниц товара, там - два-три кассира, столько же грузчиков или комплектовальщиков, ну и несколько тех, кто готов прийти вам на помощь, если ищете и сами не можете найти.
Выбор товаров, конечно впечатляет. Любой овощ от картошки до киви, минимум - трёх сортов. Подходим, к примеру, к витрине с помидорами. Смотрим - три полки, три цены. Помидоры все одинаковые. Можно загадать загадку: в чём разница, и какие из них могут быть дешевле? На одной полке помидоры как на подбор, лежат, блестят, без ботвы, без плодоножек. На другой - такие же, но с плодоножками, а на третьей - гроздью, на веточке. Соответственно: в грозди - самые дорогие, отделённые - самые дешёвые. Всю жизнь выращиваю и потребляю помидоры, - логики не уловил. Изощряются, видимо, немцы!
Или, срок реализации. Продукты, у которых до конца реализации осталось меньше половины срока, уже уценяются. Скажем, йогурт должен быть реализован за неделю и стоит полмарки, через четыре дня дешевеет наполовину и выставляется в отдельную корзину ближе к выходу из магазина. Вывеска, например, гласит: "Весь товар в это корзине стоит по 0,5 марки". Подходишь, смотришь, выбираешь, а там упаковки орешков, фруктов, сладостей и так далее, которые изначально стоили в два-три раза дороже. В последний день реализации товар совсем дешевый. Просроченным товар вообще не бывает. Его увозят на утилизацию.
Примерно так же и в промтоварных магазинах. Казалось бы, рубашка или телевизор не прокиснут, но стоит им залежаться-застояться больше положенного, их уценивают вдвое, через определённый срок ещё вдвое. Виталий так купил хорошую рубашку, стоившую вначале сорок марок - за десять. После первой уценки она стоила двадцать. Он её купил после второй. Вот такой у нас сейчас очевидно импорт, но без уценки.
Племянница купила отличный телевизор за полцены.
- Пришла, - говорит, - посмотрела, телевизор понравился, но дороговат. Решила отложить покупку до лучших времён, денег подкопить. Через неделю, собрав нужную сумму, пошла, смотрю, а он в два раза дешевле. Вот подарок-то, сразу и на стиральную машину хватило.
Гибкость цен - главный принцип тамошних продавцов. Есть специальные магазины, где все цены сразу несколько ниже, они находятся где-нибудь на окраине или вообще за городом. Психология покупателя учтена, он знает, что там дешевле, едет туда, но раз совершил дальнюю поездку, то с пустыми руками возвращаться не будет. Каждый берёт, можно сказать, оптом, большой набор товара.
Не помешало бы и нашим торговцам кое-чему поучиться.

Квартирный вопрос

Такого "вопроса" в Германии, похоже, не существует. Мало того, что любому предлагается на выбор огромное количество квартир, любого размера и стоимости квартплаты, в многоэтажных домах, особенно на верхних этажах, пустует множество квартир. Собственными глазами видел такие дома, где в подъездах пустует до половины квартир. Одни из родственников живут в шестнадцатиквартирном подъезде, где занято только восемь. И не скажешь, что дом какой-нибудь неухоженный. Все в нем чин чином. И тепло, и чисто, и место хорошее.
Несколько больше желающих жить в небольших домах, в один-два этажа. Ну, на худой конец - в трёхэтажных. Охотно снимают квартиры и дома в пригородах и вообще за городом на содовых и прочих частных участках. На работу ездят в город на своих авто, а живут и отдыхают поближе к природе.
Так, как квартплата очень высокая, от трети до половины семейного бюджета небогатых людей, то каждый выбирает себе по потребности и по возможности.
Многие из наших переселенцев живут в домах, где раньше жили американские военные. Может быть, так же используются и наши бывшие военные городки. Но американцы жили, как и большинство немцев не выше, чем летают воробьи.
Входные двери везде стеклянные, закрыты на замки, оборудованы домофонами.
В подъездах, лифтах, лестничных маршах и площадках чистота и порядок, почти стерильный. На подоконниках, а кое-где и на площадках стоят цветы.
Почта, адресованная жильцам опускается в индивидуальные почтовые ящики, а всякая информационная печатная продукция, распространяемая бесплатно, укладывается ровными стопочками прямо под почтовыми ящиками на чистый пол, и через несколько дней убирается. Но такой продукции там выпускается постоянно много, как у нас только перед выборами. Так что желающим получить рекламную и прочую информацию всегда есть что почитать.

Образование

Система образования в Германии сложная. Можно окончить среднюю школу разных ступеней, каждая из которых даёт различные перспективы. Одни дают путёвку только в профессиональные школы, что-то вроде наших техникумов. Другие - в университеты, где изучается теория и по окончании которых можно стать учёным-теоретиком.
Почти всё образование бесплатное, даже для иностанцев. Каждый учится для себя, поэтому учителя не очень "бьются за успеваемость". Просто, в зависимости от успехов, могут посоветовать продолжить обучение, где посложнее, - если преуспеваешь, или - попроще - если отстаёшь.

Медицинское обслуживание

Слава богу, обращаться к врачам по серьёзному не пришлось, ни в первую поездку, ни детям, во вторую. Но в медицинских учреждениях бывать пришлось, посещали близкого родственника, находившегося в больнице по случаю шунтирования, - серьёзная операция на сердце. Сам Виталий посетил окулиста, выписывал и приобретал очки. Бывали дома у местного врача. Встречались с медиками из наших бывших соотечественников.
Медицинское обслуживание в Германии, конечно, хорошее, но иногда они прямо признаются: "вот в России эту вашу болячку быстрее бы вылечили, а у нас этот процесс может очень затянуться".
Очевидно, поэтому наши медики там, среди больных ценятся. К ним идут лечиться все наши выходцы, это понятно. Охотно у наших лечатся и местные.
Но нашим всё труднее там устроиться на работу. Ставятся всякие препоны: дают пятилетний испытательный срок в должности санитара, а потом подвергают строжайшему экзамену на знание языка и профессиональную пригодность. А как же? Наши - серьёзные конкуренты местным врачам. А конкуренции никому не хочется.
Рассказывают, как нынешние врачи у них ставят диагноз. Приходит больной, говорит, что у него болит, сдаёт все анализы, отвечает на ряд вопросов. Врач всё вводит в компьютер и ждёт ответа. Компьютер у них и диагноз ставит, и лечение назначает, а врач вроде оператора при приборе.
В "оптике" Виталию Андреевичу понравилось. Узнав, что ему нужны новые очки, старые он сломал в пламенных объятиях своих родственников, врач проверила его старые, и спросила, такие же сделать или заново проверить зрение. Он пожелал - заново. Досконально проверила каждый глаз, - оказалось, что изменения незначительные, но есть.
Оформил заказ, сразу же расплатился, получил приз в виде очечника. За заказом пришёл через три дня, как было велено. Всё оказалось отлично. Надел новые очки, а для старых презентовали ещё один очечник, попроще, правда, но вполне подходящий. Ещё и до двери проводили оба раза.
Приветливость в отношении клиента - нормальное явление. И она присутствует у них везде, где клиент платит или посещает бесплатное мероприятие.

Трудоустройство

Получить работу в Германии не так-то просто, особенно для наших переселенцев. Нужно долго и упорно походить, много почитать объявлений, послать заявок, сделать телефонных звонков. Чаще соглашаются взять временно, или с испытательным сроком.
Из наших переселенцев мало кто устраивается по специальности, люди соглашаются на любую работу, тем самым, понижая свой статус. А это скажется после для тех, кто доживёт до пенсии, её размер зависит от положения в обществе, так, инженер в любой ситуации получает пенсию более весомую, чем любой рабочий. И такой табель по рангам, по военному говоря, строго выдерживается. Наши же, особенно бывшие селяне из Казахстана, устроились так: главный зоотехник совхоза, большой человек у себя дома, теперь работает в фирме упаковщиком деталей и доставщиком их заказчикам, главный механик обкашивает железнодорожное полотно и управляет машиной моющей полы на станции. Заведующая детским садиком работает в посудомойке ресторана - потогонная, в прямом и в переносном смысле - работа. Медсестра устроилась санитаркой, врач не менее пяти лет тоже должен отработать на этом мало престижном посту. И все они не уверены, что хозяин продлит с ними договор после Нового года.
Но если ты работаешь, то оплата твоего труда, в любом случае достойная, получаемых денег хватает на нормальную жизнь, особенно по нашим меркам и с нашими запросами.
Есть и такая форма, как бесплатная, испытательная работа. Хозяин договаривается с соцслужбой о таком трудоустройстве на определённое время с условием устройства на постоянную работу, если испытание пройдёт успешно. Человек работает, но без зарплаты, а продолжает получать пособие. Соцслужба и работник надеются, таким образом, в перспективе, решить проблему трудоустройства, а работодатель, зачастую, попользовавшись работником, отказывает ему под разными предлогами. А найти предлог всегда можно. И гуляй, Ваня! Для человека всё начинается сначала. Кто не любит работать - валяет дурака. Таких тоже, хоть отбавляй. Они-то и понижают в глазах германцев наш рейтинг.
Все, кто может, хочет и любит работать, в Германии работает. Но выражения "вкалывать по чёрному" там нет, хотя многие "чернят", то есть работают втихую, не показывая свои доходы. Особенно это вынуждены делать получающие пособие, но имеющие на иждивении по несколько едоков, не имеющих права на пособие и не работающих при этом ни официально, ни "по черному". Таких тоже много. На пособие не имеют права, приехавшие в составе семьи ненемцы. Один такой откровенно сказал: "я специально пользуюсь здешними благами, ничего не делая. Так я мщу немцам". Но германцам до его "мщения" дела нет, - он сидит на шее не у них, а на хрупкой спине своей жены, имевшей несчастье полюбить такого недоумка.
Есть и другая категория людей не работающих. Это "без пяти минут" пенсионеры. Они еще должны бы и могут работать, но уже не утруждают себя поиском работы на непродолжительный срок. Кто-то на родине наработался и хочет уже отдохнуть. Тем более, есть такая возможность. Кому-то не хочется понижать свой статус, - дома был служащим или каким-нибудь руководителем, а тут "пожалуйте вам", в разнорабочие. Нет уж! Дудки!

Мастер

Александр в России был мастером-многостаночником, а на токарном станке показывал чудеса мастерства, вытачивал сложнейшие детали. Но наступили трудные времена, на Россию обрушилась перестройка, за ней разразилась разруха, и их оборонный завод закрыли одним из первых.
Родня потянулась в Германию. Она охотно принимает своих "соотечественников", назвав их "поздними переселенцами". Россия ничего против не имеет, ей перестали быть нужны мастеровые, трудолюбивые российские немцы, как и другие тянущиеся к ней любящие, но отверженные сограждане, разбросанные по новоявленным суверенным странам. А немцев, было время, даже в Поволжье не пускали переселяться: "кто же за вас, на Урале, в Сибири, Казахстане, работать будет?" - резонно вопрошал московский начальник. А тут вообще из страны поехали и ничего - скатертью дорога!
Александр тоже решился, - мастеровые люди везде нужны! А тут ещё столько россказней, как там, в "фатерланде" хорошо. И работать берут с распростёртыми руками, и платят - лопатой греби, и жильё сразу почти дают, - поживёшь немного в пересыльном лагере и, живи, - не хочу! А что нашему человеку - пара месяцев в каком-то лагере перекантоваться? Всю жизнь в ожидании новой ссылки!
Александр действительно быстро устроился, в отличие от многих, на работу. Правда, не совсем по специальности - подручным кузнеца. Родные станки стояли в соседнем цехе, он их видел мельком, оттуда доносились знакомые звуки.
Шло время. Слегка расстраивало то, что приходится заниматься не своим делом. Правда, заработка хватало. Хороший заработок. В два раза меньше, чем у его коллег по мастерству, но в двадцать раз больше чем получал в России. Это утешало.
Однажды к нему подошёл старый знакомый со сломанным кронштейном из его машины.
- Не поможешь? Ты, я помню, шутя такие вещи делал когда-то, там - дома.
- Запросто! Не знаю только, подпустят ли к станку. Они тут трясутся каждый над своим рабочим местом.
- Пусть сами сделают. Я заплачу! - широта натуры, и души до поры до времени по-прежнему так и прёт из нашего человека и там.
- Хорошо. Спрошу.
В обеденный перерыв Александр подошёл к одному из токарей, приветливо здоровавшемуся с ним всегда при встрече. Курт мельком взглянул на железку и замотал головой.
- Найн, найн! Дас ист нихьт мёглихь! Такое не точится, а льётся. Это надо заказать на смежном заводе.
- А станок не доверишь? Я сам бы выточил.
- Неужели можешь?
- Это была моя работа. Такие детали не самые сложные.
Курт заинтересовался и засомневался одновременно. А вдруг этот русский, в Германии все наши - русские, даже туркмены, сломает станок. Но всё-таки любопытство пересилило, и он согласился.
На следующий день, только начался обеденный перерыв, Александр тут как тут! Заготовку он уже подготовил.
Курт ради такого случая не пошёл в столовую, а обошёлся бутербродом с молоком, перекусив тут же возле рабочего места.
Александр деловито, привычными, хоть и подзабытыми, движениями подготовился к работе и включил станок.
Постепенно хозяин станка, видя, как работает русский, успокоился и стал с интересом следить за его действиями.
Стали подтягиваться и остальные мастера, слух о том, что русский подручный кузнеца взялся сделать то, чего никто из них не умеет, и что вероятнее всего сломает он Курту станок, распространился среди них. Они наблюдали, переживая происходящее каждый по-своему: кто с любопытством, кто с обычным интересом, кто скептически, а кто и с презрением. Ну что он там может этот дикий полукровок. Хоть и называют себя немцами эти русские переселенцы, а разве можно этому верить? Не зря ведь не поверили ему, что он такой же мастер, как и они, поставили подручным кузнеца.
Александру было не до зрителей, хоть он и чувствовал их присутствие, но некогда ему отвлекаться, позировать им. Ему бы успеть за время перерыва сделать то, что просил земляк. Порадовать его. А потом, с удовольствием посидеть вместе, "обмыть" по традиции удачное предприятие.
Александр закончил работу за пять минут до конца обеденного перерыва. Он остановил станок, тщательно протёр руки, достал платок, вытер пот со лба, промокнул им шею.
Ловко освободил своё изделие из станка, протёр ветошью и поднёс к глазам. За спиной раздались дружные хлопки в ладоши. Улыбающиеся мастера подошли поближе - посмотреть.
Александр продолжал трудиться в кузне. Его обращение к хозяину о переводе за станок осталось без внимания.
Однажды в одном из цехов остановился конвейер из-за поломки детали. Хозяин всполошился, - срывается срочный заказ. Выписывать деталь на заводе-изготовителе, потеряешь два дня, да установка займёт время. Придётся за задержку выполнения заказа платить приличный штраф, неустойку. А ведь не хочется!
Хозяин пришёл в токарный цех лично - может быть кто-то из мастеров сможет её сделать. Собрали консилиум, покачали головами. Нет, не можем. Но Курт предложил:
- В кузнечном есть русский, он наверное сможет это сделать. Деталь немного попроще он делает, возможно, и это выточит.
- Позовите его сюда.
Александр посмотрел, кивнул головой:
- Нужна заготовка и станок.
Хозяин сразу согласился и не уходил пока Александр не закончил свою часть работы, забрал деталь и сам понёс её наладчикам. Заказ был спасён. Александр получил хорошую премию.
Через какое-то время его перевели всё-таки в токарный цех, дали станок, но зарплату оставили прежнюю.
- Шеф, надо повысить мне зарплату, труд ведь более квалифицированный.
- Может быть, вернёшься в кузницу на своё место, как записано в договоре, - предложили ему.
Александр не стал больше просить. Смирился. Со временем может быть, сами повысят.

Вася-везунчик

Василий, несмотря на свою молодость, пользуется всеобщей любовью и уважением среди родни со стороны жены. Он в последние годы жизни в далёком теперь казахстанском селе Ивановке освоил все имевшиеся в совхозе механизмы, стал механизатором широкого профиля. Вот как это там, в бывшем Советском Союзе, называлось. Да, то всё - бывшее. И Союза нет, и жизнь что-то пошла для всех кувырком. А немцы со всей своей разноязыкой роднёй покинули места своей ссылки. Кто всё же в Россию подался, а большинство - в Германию. Васина родня тоже больше тяготела к переезду в Россию. Но что там найдёшь? Кому там кто нужен? Ни жилья, ни работы.
В Германии с работой тоже сплошные проблемы. Но, зато, с жильём всё сразу устраивается. И пособие платят сразу. Правда, не всем, а только немецкой составляющей семьи.
Васе с работой сразу повезло. Он получил не просто работу, а самую высокооплачиваемую из всей родни. Родня радуется за Васю и удивляется такому везению. А Вася не зазнаётся. Ему не повезло с школьными учителями немецкого языка. Когда он учился в школе, там немецкий изучался уже настолько плохо, что дальше некуда. А сам он рос в русской семье. Это он уже после школы в Инночку влюбился, но и в её семье только бабушка иногда вставляла в свою речь одну-другую крепкую фразу, чтобы всем понятно стало, как надо жить. Все понимали!
Вася только глазами хлопал, когда слышал бабушку-тёщу и ждал перевода. И вот его привезли в Германию, где даже бабушка не всё понимает. Её диалект очень отличается от современного немецкого языка там, на его родине. Вася стал ходить на курсы, шпрахи, со всеми остальными. Старыми и малыми.
Привыкшие зарабатывать себе на жизнь собственным трудом и стесняющиеся получать пособие, считающие её подачкой, все стали искать работу. Находили. Чаще всего - тяжёлую, неквалифицированную, ничего общего не имеющую с тем, чем они до сих пор занимались.
Васе повезло больше всех. Несмотря на полное "отсутствие присутствия" знаний языка, его взяли на высокооплачиваемое место - механиком. Он подписал какие-то бумаги, наверное, - договор, здесь так принято, и приступил к работе. А что в том договоре известно только составлявшему его. Такие бумаги здесь составляются так казуистически, что и абсолютно грамотный человек не во всём разберётся.
Заработок у Васи оказался выше тестя, упаковщика деталей и тёщи, мойщицы посуды в ресторане, вместе взятых. Все, тем не менее, радовались.
Прошло десять месяцев и Инночка, занимающаяся воспитанием Тёмы, шустрого мальчишки, стала поговаривать, что когда Васе дадут отпуск, надо будет накупить подарков и съездить в Россию к его родным. Васины родители из Казахстана тоже уехали. Теперь они живут в центральной России в сельской местности. Тяжело, но - живут.
Вася стал интересоваться у сослуживцев, как тут обстоят дела с отпусками.
- О, да, да, все имеют право на отпуск. Нужно обратиться к хозяину, он всё решит.
Когда он проработал ровно одиннадцать месяцев, в семье, по советской привычке, решили, что пора подавать заявление на отпуск. Но, чтобы это не выглядело вызывающе, надо сначала поговорить с работодателем, что скажет.
Вася после очередной смены пошёл "на приём". Он старательно, используя весь свой словарный запас и жестикулируя пальцами, объяснил свои желания и просьбу. Хозяин понял:
- Урлауб? Гут! Завтра приходи, получишь деньги, расчёт.
Вася счастливый пошёл домой и поделился своим успехом. Тесть, Владимир Петрович, лучше других понимающий по-немецки попросил дословно повторить слова хозяина. Что-то ему в этих словах не нравилось. Сам, ещё не до конца разбираясь в специфических словах, он покачал головой, и сказал:
- Ну ладно, иди завтра, и не забудь спросить какого числа выходить на работу.
Вася пришёл к своему работодателю, когда было велено. Тот приветливо его встретил и вручил конверт:
- Данке Шён, спасибо за работу, - сказал он.
- А когда на арбайт выходить после урлауб? - поинтересовался Вася.
- Спасибо. Не надо. Это - расчёт, - был ответ.
Вася хотел бы ещё что-то спросить, но позабыл враз не только немецкий, но и русский словарный запас.
Тесть, внимательно выслушав зятёчка, выругался и по-русски, и по-немецки, и, даже, по-казахски.
- Пойдём, - сказал он, - у меня есть полчаса времени, заедем к твоему Клаусу, разберёмся.
Хозяин их принял на ходу. Выслушав вопросы и просьбы, ответил, как отрезал:
- Место ликвидировано. Договор заключён на год. В услуге не нуждаюсь. Извините, пожалуйста.
- Ага, сократили, - понял тесть и развёл руками, не драться же, - пошли, будем искать в другом месте.
О поездке в Россию сразу забыли. Кто знает, когда удастся найти новую работу, а на Инночкино пособие и Тимкины детские деньги не проживёшь.
Другую работу Вася нашёл через полгода, но зарплата оказалась в два раза меньше предыдущей. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь.

График работы

Потеть во время работы в Германии не принято - это прерогатива сауны и спортплощадки.
Рабочая неделя часто очень короткая. Учреждения вообще мало открыты. Полный рабочий день только в понедельник, вторник и четверг. В среду - короткий рабочий день, до обеда. В пятницу, или короткий, или вообще - выходной. Суббота и воскресенье у всех - выходные дни. Кроме ресторанной посудомойщицы.
Магазины в выходные дни, особенно в воскресенье и в праздники, все закрыты, - немцы отдыхают, даже по магазинам не ходят, они закупаются в короткую среду и в пятницу. Часто не только на выходные, но и на целую неделю.
В выходные дни работает транспорт, притом - усиленно, и придорожные кафе. Кафе и рестораны, конечно, работают почти во все дни. Некоторые из них закрыты в понедельник, если они не связаны с дорогами.
К месту работы в основном приезжают на своих машинах сами, или привозят родные. Ездить на общественном транспорте накладно, но он исправно курсирует, правда в основном с очень малым количеством пассажиров. И как они не "прогорают", бюджет у них не трещит и не лопается.

Москва

Обратно наши путники поехали поездом. Хоть и дороже, но удобнее, казалось им. Да и к марке стали относиться не так трепетно экономно. Там она не так уж и дорога. Во вторую поездку, несмотря на жаркое лето, молодёжь и туда и обратно ехала на автобусе, пересилила бережливость. Да и удобства в заграничном поезде не на столь уж ощутимее. Очень уж они тесные.
На обратном пути, через Польшу ехали, наглухо запершись в купе, предупреждённые проводником не открывать никому ни под каким предлогом, даже ему самому. Насколько это оправдано не знаю, может, московские проводники специально страху нагоняют. Но в автобусе пересекли эту страну без проблем. Рот разевать, конечно, нигде не стоит. Были все же случаи с ограблением пассажиров автобусов именно на польской территории.
Долго стояли опять в Бресте, но на этот раз больше по причине смены колёсных тележек, переставляли на нашу, более широкую железнодорожную колею. На это ушёл остаток короткого декабрьского светового дня.
Ночь поездки по родной Белоруссии и Смоленщине прошла спокойно. Взошло солнце.
Москва встретила морозцем и толпой алчущего, желающего поживиться, московского "воронья". Носильщики, таксисты, вернее, даже не сами таксисты, а их сутенёры.
Виталий Андреевич знал уже, что носильщику надо дать десятку марок, поэтому приготовил двадцать и нашу сотенную, на всякий пожарный случай. Про такси ничего не знал и вообще собирался ехать в метро, но одна сумочка, переданная знакомым для родных, никак не умещалась в имеющихся в наличии руках, поэтому клюнул на призыв ехать с Белорусского вокзала на Казанский "по счётчику".
Докатили багаж до стоянки такси, а тут уж багажник приветливо зияет пустотой. Переложили туда с тележки вещички. Подает носильщику нашу дорогую сотенную купюру. Он чуть не шарахнулся от неё:
- Мало, хозяин.
- А сколько?
- Триста рэ, или десятку зелёных, - "аппетит" видимо с каждым днём растёт и возбуждается, от вида иностранности вагонов, из каких выходят приезжающие. А те, приехав, обалдевают по первоначалу, и дают всё, что от них просят.
Природная противность, идиотская ситуация и досада, что тебя хотят беспардонно обобрать только и позволили ехидно с выражением переспросить:
- Скоко-скоко???
Он, не моргнув, повторил, видать привык быть наглым.
- А не кучеряво? - изумился. - Везде берут наш стольник или десятку марок.
На его лице нарисовалось обиженное изумление, как? Где столько берут? Не стал ему "компрометировать" носильщиков с других московских вокзалов, дерущих с православных, мусульман и прочих россиян и иноземцев сто рублей за каждую ходку. Спрятал свои кровные рублики, рассчитался десятью марками и оставил его стоять с обиженным выражением лица и этой десяткой в протянутой руке.
Таксист молча сел за руль, а его сподручные, а точнее как выяснилось, хозяева, эксплуататоры, облепили алчной толпой машину и запросили за 20-минутное катание по Первопрестольной аж 850 рублей. И притом - сразу, так сказать - предоплатой.
Поставил им во всеуслышанье диагноз:
- Вы тут ребята, все свихнулись. Офанарели! Во-первых, никакой предоплаты не будет. Во-вторых, - это неслыханная сумма.
Не обиделись даже, видать, слышали и не такое. Торговались недолго, но интенсивно. Знакомые Виталия Андреевича в тот момент не узнали бы. Он и сам себе до сих пор удивляется, - полное "отсутствие присутствия" обычной дипломатичности! Предлагали даже какую-то квитанцию, но, поняв, что она ему как зайцу стоп-сигнал, сбавили свои притязания до шестисот. Он плюнул и, подбадриваемый дочерью, пошёл выгружаться, на чём свет стоит, кляня Москву и, особенно, её ненасытных сынов со всеми её князьями, мэрами и хапугами, готовыми вымогать последнее из каждого встречного-поперечного.
- Ну, давай четыреста, прямо водителю после доставки, - сдался главный.
- Больше двухсот рублей не дам, - обнаглел теперь уже окончательно наш интеллигент, забыв о законах базара, где теперь последнее слово оказалось за ними.
- Ни вам, ни нам - триста. Пусть хоть водитель заработает, - "чистосердечно" признался огорчённый сутенёр.
Пришлось махнуть рукой, - устал всё-таки! И триста много, что подтвердил потом водитель, которому от этой ездки в любом случае достанется только сотня. Но, по сравнению с первоначально испрашиваемым, это, что называется - победа.
Поехали по утренней Москве по каким-то переулкам, только водителю ведомым. Он избегал возможные "пробки", которых в это праздничное утро не было. А был День Конституции, о котором, как обычно, напрочь забыли. По дороге водитель оправдывался на провинциальные старческие брюзжания:
- Они хозяева, что хотят, то и делают. Сейчас вернусь, - заставят делиться. А иначе не подработаешь, у них всё схвачено, как паутиной.
Прибыв на Казанский вокзал и сдав вещи в багажное отделение, путешественники, с неутолённой жаждой познания, решили проехаться еще и по Москве на экскурсионном автобусе. Экскурсоводша, снабжённая знаниями всех столичных беспорядков, желчно сообщала о них и злорадно продиктовала все адреса министерств, ведомств и их начальников, которым советовала писать при необходимости.
Между прочим, с удовольствием, а кое-где - с изумлением, посмотрели старые и новые достопримечательности, поудивлялись беспардонной эклектике в архитектуре, особенно, возникшей за последние полтора десятилетия. В Германии тоже строят новое рядом со старым, но там как-то умудряются соблюсти гармонию.


Часть III. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Гости

30 апреля 2004 года к нам в Магнитогорск приехали гости, самые близкие Виталию люди: брат Саша из Перми и сестренка Лиза (Элизабет) из Вольфсбурга.
Пермь стала им родной в 1964 году, сорок лет назад, когда после смерти мамы они были вынуждены в нее приехать к Володе, старшему брату. После этого ребята долго жили в ней неотлучно, а Саша и по сию пору живет там с семьей. Виталия служба носила по всей стране и занесла в благословенный Магнитогорск. Лиза и Володя с семьями уже около десяти лет как покинули "родные пенаты" и перебрались в спокойную, благополучную Германию.
Теперь, если придется заполнять анкету, уже не удастся отвертеться и в графе "есть ли родственники за границей" написать "нет". Есть они там. И не только в Германии. Иностранцами негаданно нежданно вдруг стали все родственники продолжающие жить в Казахстане, Украине и бог весть, где еще.
Распорядились властвующие господа, разделили державу себе на уделы, создали под себя "суверенные" государства, способные только декларировать, но не строить благополучную жизнь для своего народа. Страны теперь подпадают под другую, поистине чуждую зависимость. Простой народ беднеет, хотя давно уже кажется, - куда еще беднеть-то? Элита жирует и поет "Аллилую" новым временам, а люди разбегаются, кто куда может, в поисках лучшей доли. Самый смешной в нашем отечестве праздник - День независимости России. От кого она стала независимой, никто понять не может. Уж, не от Эстонии ли?
Гости пробыли в Магнитке полнедели, ночевали всего две ночи - у Лизы заканчивалась виза, а нужно еще много успеть, у многих побывать. Да и Саша - домосед, не большой любитель долго гостить. Обычно на третий день начинает домой собираться. А в этот раз все ему получилось как раз в кайф.
Все время их пребывания в гостях они употребили на общение, где воспоминания перемежались разговорами о современном житье-бытье, о политике, занятиях, заботах и всяком разном. Планировавшуюся поездку в сад пришлось, к сожалению, отменить из-за дефицита времени и неважной, ветреной погоды.
Погуляли по городу, сходили к новому храму, девчата в него даже зашли, проехались по улицам.
Саша, человек критического склада ума, тем не менее, с удивлением заметил и неоднократно похвалил наличие в Магнитке большого количества прекрасных улиц с довольно-таки приличным дорожным покрытием: "ну прямо как в Германии". Мы, конечно, знаем, бывали, что до Германии нашим дорогам далеко, но все равно - приятно услышать похвалу своему городу. Оно, известное дело, шизофрения - гордиться своей страной, местностью, в которой проживаешь, национальной принадлежностью, но если хвалят дело рук твоих и твоих земляков, то уж тут можно и погордиться. Хотя, глядя по сторонам, на поведение этих самых земляков, на их культуру поведения, на повсеместные свалки, созданные нами же - печаль накрывает, со стыда провалиться хочется.
1 мая - день рождения Саши. Именно в этот праздничный день солидарности трудящихся, а именно так он назывался в те времена, пятьдесят два года назад появился на свет Саша в далеком 1952 году. Как Виталию припоминается, весна в тот год была очень поздней, снег лежал еще и на этот праздник. Маму увозили на санях, а во дворе сквозь огромные сугробы Володя пробил тоннели для ручьев, чтобы не затопило их землянку. Виталию эти снежные стены ручьев всю жизнь вспоминаются высоченными, уходящими в далекое голубое небо.
А может быть - путает чего-нибудь через столько-то лет...
Саша единственный в семье, кто родился не дома, а в фельдшерско-аккушерском пункте в Белоусово. Времена тогда были непростые, мама не имела права покидать свое спецпоселение без разрешения коменданта, который проживал в райцентре. Но тут, видимо, как-то удалось утрясти вопрос, и не пришлось роженице воспользоваться услугами бабки-повитухи, как это было за четыре с половиной года до этого при рождении главного героя этого повествования и через четыре года при появлении на свет сестренки Лизы.
А теперь они дружно отметили день рождения Саши, которому в этот раз звонили с поздравлениями не в Пермь, а сюда - в Магнитку. И Володя позвонил из Вольфсбурга - на этот раз только его не было с ними, нашего старшего братика, которому при появлении на свет Виталия исполнилось уже одиннадцать лет и который успел к этому возрасту пережить столько невзгод, сколько иным и многим не достается на целую жизнь.
2 мая хозяева посадили своих счастливых гостей в поезд и помахали им вслед ручками. По дороге на вокзал на такси проехали по улице Советской. Саше очень хотелось хоть со стороны посмотреть на свою воинскую часть, где он служил в молодости на КБО, на баню и магазин, куда солдатики забегали с легким паром на "Родине". Посмотрел, взгрустнул. И узнал, и не узнал - многое изменилось, построилось. Огромное здание Треста, например.
Радостно бывает встречать, но грустно - провожать дорогих гостей. Дай бог всем счастья!

Прощай брат!

Виталий Андреевич готовится к своему очередному дню рождения. Ждет звонка от Якеля Владимира из маленького городка Лимбург-ам-Лан что в Западной Германии. Они всегда поздравляют друг друга. И второго июля Виталий звонил брату, поздравлял его с пятидесяти семилетием.
Ответного звонка он уже не дождется никогда. Владимир умер в начале октября от рака крови. Может быть, стрессы всю жизнь сопровождавшие его и не обходившие в последние годы, разрушили его организм, а может быть еще и отголоски семипалатинского полигона, вблизи которого пришлось жить с пятнадцати лет. Точной причины указать не может никто.
Спи спокойно, друг! Ты остался в нашей памяти уважаемым и любимым.

Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"