Сегодня с утра зарядил нудный дождь. Вот только работу никто не отменял. И я, оставив в мечтах возможность завернуться в уютный плед и дремать под убаюкивающий шум дождя, спешу на автобусную остановку.
Шумно разбрызгивая лужи, подкатил оранжевый, словно перезрелый апельсин, автобус, который гордо курсировал между районным центром и ближайшим курортным городком, забегая в конце своего маршрута в наше село.
Я почти с комфортом устраиваюсь у окна. Мой путь займёт около часа, и я рассматриваю изменчивый узор капель дождя на стекле и почти ничего не вижу из того, что мелькает за окном.
И вдруг краем глаза замечаю одиноко бредущего по обочине человека. Наверняка, я не обратила бы на него внимания в городе или селе, но здесь нет поблизости населённого пункта, и я заинтересованно разглядываю его, благо, водитель, в надежде подобрать ещё одного пассажира, притормаживает.
В облике несостоявшегося попутчика нет ничего яркого. В одежде преобладает один цвет - серый. Да это просто бездомный или, как теперь говорят, бомж.
И в этот момент я наталкиваюсь на его взгляд - колючий, враждебный и, в то же время, полный понимания и прощения. Когда-то раньше я видела такие глаза.
Воспоминания, непрошенные, а потому нежданные, накрывают меня волной, заслоняя всё вокруг. И я становлюсь на пятнадцать лет моложе.
В ту далёкую осень середины девяностых судьба занесла меня в Питер в компании таких же, как я, молодых и наигранно самоуверенных искателей приключений. Мы, деревенские, но несказанно гордые тем, что мы - крымчане, решили "окультуриться в северной столице бывшего Союза. Шумные, наглые от свалившейся на нас свободы, мы бродили по бывшему Ленинграду.
Именно тогда, на Литейном, я натолкнулась на взгляд, в котором, как в калейдоскопе, менялись чувства; и переполненные ими глаза слезились, отражая ещё большую гамму уже моих эмоций.
Я остановилась, дёрнула за рукав своего друга. Следом за нами остановилась вся компания. С жалостью и слегка прикрытой брезгливостью мы уставились на пожилого бомжа, просившего милостыню у входа в метро. Было в нём что-то такое, что отличало его от других: какая-то изломанность, боль и, как ни странно, чувство собственного достоинства.
Понимая, что совершаю глупость, я положила в коробку перед ним не копейки, а купюру, и уже собралась, гордая своим благородством, идти дальше, как вдруг старик предложил свои услуги экскурсовода.
Сначала был громкий глупый смех, а потом заинтересованность. Он ведь явно местный, и потому поведёт не избитыми туристическими маршрутами, а покажет город как бы изнутри, мир, недоступный пришельцам.
Каждое утро он ждал нас на пороге гостиницы, и мы отправлялись в путешествие.
Он знал этот город и с готовностью, и даже радостью, отдавал эти знания нам, раскрывая историю совершенно иначе, чем яркие рекламные буклеты и вышколенные экскурсоводы.
В его речи, неожиданно правильной и интеллигентной, настолько сильна была любовь к необыкновенному городу, что, казалось, он совсем забыл, что именно он, этот город, сделал его несчастным и сейчас презирает глазами равнодушной суетливой толпы.
Старик ничего не рассказывал о себе, ловко уходя от вопросов. Только менялся взгляд. И это интриговало. По вечерам мы строили предположения: "Кто он? Была ли у него семья? И как случилось, что он оказался на улице?". А однажды даже поспорили и дали ему довольно крупную сумму денег, ожидая, что он напьётся, и мы больше его не увидим. Но утром старик ждал нас. Мучительный румянец заливал наши лица, заставлял отводить взгляды. В глазах нашего "экскурсовода", впервые с того момента, как мы встретили его, светилась радость. Он купил себе... галстук, а нам... билеты в театр.
Меня выдернул из воспоминаний удивленный и встревоженный водитель: "Автобус на конечной...".
Здесь тоже идёт дождь. Прячась под зонтами и не замечая ничего вокруг, спешат суетливые люди. А я стою, не раскрывая зонта, и капли дождя смывают жгучий стыд за то давнее, почти забытое неверие в человеческую душу.
Юра, это, конечно, сплошной морализм, но слов из песни не выкинешь. Что было, то было.