Все тонометры плещут стеклами, показатели рвутся прочь с измерительных шкал, приборы коротят с оглушительным воем, диоды мерцают, сплетаясь в головокружительное кружево, поверх которого неоново-алым мельтешит критическая нужда в бездействии - хоть на секунду остановиться и перевести дух, обернуться и оценить потери. Только вот не до того ему под высоковольтным небом, от напряжения воздух звенит как струна, словно под стаей бомбардировщиков, словно под рев сирен, остановиться он не находит сил, обернуться и встретиться взглядом с бесконечным полчищем незримых глаз, под неусыпным присмотром которых находится круглыми сутками, безграничное око следит отовсюду, укрывшись за стальными зимними тучами, куда ни сунься - повсюду перекрестный огонь точек зрения, восходящих к единственной владелице. Все предметы вокруг постоянно глядят, то с укором, то издевательски, хладнокровно свидетельствуют, как он проседает под натиском, медленно, но верно, неотвратимо и безостановочно. Хрустит корка наста, проседая, когда он врезается в нее носом, отправленный в грязный сугроб надежным кулаком случайного оппонента, и статика в воздухе удачно оттеняется кровавым привкусом во рту, рельефными пятнами крови на снегу, но сколько тут ни дерись - не собьешь это ведьмовское проклятие, пеленающее в кокон, сколько ни бейся - оно только туже затягивает узлы, стискивает кольца, пакует в целлофан, Иден все силы тратит на то, чтобы не подавать виду, круглыми сутками носится по городу без разбору в попытках от него убежать, но противник постоянно оказывается на шаг впереди, что немудрено, ведь он повсюду и отовсюду, пялится изо всех глаз и вещает изо всех ртов, начисто искажая всякую речь, отчего он почти насовсем лишается способности поддерживать какой бы то ни было разговор и самые невинные фразы понимает превратно, оценка обстановки никакой ясности не вносит: вокруг родной старый город, столица, обледеневшая в глянец брусчатка, предпраздничная суматоха, хвойный запах мороза, скованная льдом река, платаны большие и голые, мертвые и сирые, что с них толку, когда сам сквозь себя глядишь, будто в маленький дверной глазок, в межзвездном отдалении размышляя о порабощенных грибами муравьях и управляемых зомби из вуду. Спасения нет ни в дворовых драках, ни в праздных шатаниях, в уличных гонках по расчищенной трассе - разве что легкая суицидальная патина с привкусом тошноты от превышенной скорости, в друзьях нет спасения, потому что большинство из них не друзья вовсе, а так, приспешники, которым важней всего вовремя оценить масштабы трагедии, чтобы успеть съебаться с тонущего корабля. Орел не из их числа, впрочем, пусть и не двухголовый и не республиканский, он смиренно следует по пятам, словно верный оруженосец, и ценой невероятных усилий умудряется каждый раз предотвращать скандалы, розыски и прочие козни, обусловленные благородным происхождением Идена, изредка вкладывая его в родные двери для успокоения материнского сердца, чтобы Иден "показывался дома" хоть время от времени, причем обладательница этого сердца во всех новоявленных странностях своего чада винит никого иного, как Орла, и верит в это так же свято, как в Спасителя, сама с каждым днем все более отдаляясь от реальности общепринятой в карманную реальность своей личной версии христианства, так что напускается на Орла при всякой встрече с торжествующим негодованием, сыплет угрозами и потрясает кулаком, хорошо хоть, не распятием. Невзирая на это, Иден не испытывает никаких проблем с тем, чтобы уже на следующее утро вновь оказаться на улице - все потому, что ведет партизанскую деятельность, то есть в присутствии родных изобретательно сменяет видимость безудержного веселья на угрюмое безучастие и на все вопросы отвечает односложно, а поутру с помощью скрытых в материнских упреках подсказок преисполняется прежней решимости наконец-то отправиться в лицей. На некотором расстоянии от дома Орел его обычно и вылавливает - если и на пути в лицей, то по чистой случайности, так как Иден едва ли помнит, что такое лицей и зачем он нужен, и совершенно этими тривиальными вопросами не интересуется, всецело поглощенный истошным желанием выпутаться наконец из бесконечно сужающегося коридора мороки и параллельным созданием атмосферы кутежа и угара, сквозь которую до него не докричаться. Орел и не очень старается, впрочем, а лишь смиренно оказывает услуги личного телохранителя и единственного потребителя безудержного веселья, потому что по-человечески Иден с некоторых пор не разговаривает больше и с ним, и на все вопросы отвечает невпопад, если отвечает вообще, а все предложения встречает враждебно и подозрительно, говорит - может быть, ты шпион, пропагандист, коллаборационист, может статься. Орлу не нужно выяснять, чей шпион, каких цветов пропагандист, он и без того в курсе, и все поползновения установить коллаборацию с виновницей торжества окончились провалом, при попытках призвать ее на помощь он и сам едва не уверился в колдовских спецэффектах, о которых не раз слыхал прежде от Идена, когда поймал ее, наконец, на выходе из местной церквушки, затесался в фокус ее змеиных глаз и наткнулся там на взгляд Медузы, от которого язык примерз к нёбу и занемели ладони, все заготовленные аргументы оказались никчемными, а сам себя он ощутил скудоумным оборванцем, который уже тем виноват, что посмел привлечь внимание этой чужеземной белоснежки со своим дурацким видом, с дурацким ирокезом, с дурацкими вопросами, берцы на морозе дубели и по-дурацки скрипели на снежной глазури, когда он шел с ней рядом и сбивался и мямлил от всей совокупности, да еще от смущения, - потому что избранницей своей Идена угораздило сделать едва ли не самую красивую девушку в окрестностях, еще бы, стал бы он из-за кого ни попадя с ума сходить - мямлил вопросительно, понимает ли она, что из-за нее человек в психушку попадет, или как? Тамара смотрела на него насмешливо, такая красивая, полускрытая хаосом своих растрепанных кофейных локонов, серый мех на воротнике пальто придавал ее белой коже мертвенный оттенок, и единственное, что лезло в связи с этим в голову Орлу - что на ощупь кожа у нее, должно быть, ледяная, как у трупа, и взгляд колкий, как корка наста, которым она его смерила и ответила - из-за своей дурной наследственности попадет, ты имеешь в виду, на мамашу его глянь, чему тут удивляться, яблоко от яблони, а я-то тут причем, или может, ты думаешь, мне и впрямь делать нечего, кроме как всяких мажориков проклинать, а, Дэниел? После чего Орел распрощался, не найдя ответа на такое здравомыслие, хладнокровие и бессердечие, подавив в себе желание выдернуть напоследок как чеку крупное кольцо серьги, покачивающееся в ее изящном ухе, и с пустыми руками возвратился в гнетущий континуум угара и кутежа, без особой надежды доверившись идее, что все само собой как-нибудь от времени развеется, как рукой снимет и обойдется без всякой психушки, нюансы которой Орлу известны не понаслышке, так как там уже сидит его допившийся до чертиков папаша. Печально было бы спровадить к нему в компанию товарища, вот он и старается миновать неприятности, как только может, а задача эта совсем непроста, потому что Иден испокон веков фанат уличных драк, проникновений со взломом, вандализма, повреждений легких, тяжких и средней тяжести, шума и ярости, разрушения бессмысленного и беспощадного, всего проще эти отчаянные попытки все спихнуть с больной головы на первую попавшуюся нейтрализуются затяжными прогулками и крепким спиртным, иногда срабатывает разного рода возня с мотоциклетными запчастями, в которых Иден смыслит, как ни странно, больше самого Орла и находит мимолетное отдохновение, порой еще гитара, она вписана куда-то в его безусловные рефлексы, и сколько бы инструментов ни расстроилось, приборов ни разладилось, а с гитарой у Идена проблем нет. Только не сегодня, впрочем, сегодня оба таскались с утра до вечера из угла в угол, из района в район, из двора во двор, пока не затерялись в леденящей кровь ночи и не увязли наконец, пришибленные к лавочке у подъезда какой-то пятиэтажки ослепительно осуждающим взором луны, которая заняла в чистом небе наступательную позицию и намертво застряла у них над головами во всей полноте своего великолепия, у нее ставка там, рассеянно сообщает Иден, не в силах отвести взгляд, луна этот взгляд приковывает и поглощает, отчего заметно пухнет до тех пор, пока не занимает собой весь видимый кусок небосвода, и глядит до того пронзительно, что он на время слепнет, глохнет и коченеет, совершенно машинально берет передаваемую Орлом бутылку с водкой и отхлебывает, - пойло проскальзывает в его пустой желудок незамеченным и испаряется там в локально горячительный туман, производя на выдохе облачко пара с больничным запахом. Чтобы прервать этот тесный контакт Идена с небесным светилом Орлу приходится встать и разместить на товарище собственную тень, самоотверженно подставив спину космической бойнице, из которой ведется серебряным сиянием огонь на подавление, эта отчаянная мера оказывает какое-то воздействие, так что спустя некоторое время удается-таки захмелеть и продолжить кампанию по безудержному веселью. Для этого они прибегают если не к пляскам, то к пению, пусть и не слишком стройному без аккомпанемента гитары, которая лежит рядом на скамейке, позабытая и невостребованная, на морозе играть несподручно, звон от лунного взора не перекрыть ничем, как громко ни ори, хотя орут они что есть сил, будто сговорились во что бы то ни стало схлопотать нынче ночью по воспалению на каждые легкие, орут в память о своих незыблемых кумирах плоды отечественного панка вперемешку с народным творчеством, весельем тут и не пахнет, вот кровью из носу и резью в глотке - сколько угодно, головной болью и неизбывным звоном в ушах, усиливающимся планомерно в ногу с опьянением и усталостью, которая и служит целью нехитрому мероприятию. Нужно как можно сильнее вымотаться, чтобы меньше замечать и, как следствие, крепче спать. Кутеж по мере нарастания промилле стремится в своей насыщенности к крещендо, однако достичь пиковой точки не успевает, обрывается на полуслове растерянно, захлебнувшись криком, в ту секунду, как на головы их приземляется прозрачное покрывало ледяной воды, запущенное меткой девичьей рукой из ведра, рассыпается от столковения на крупные бусины и наконец сверкающие в лунном свете брызги, воцарившуюся на мгновение благословенную тишину вспарывает новый вопль, мелодичный и негодующий - да заткнетесь вы уже наконец?! Этот пронзительный вопль, крик банши, окатывает Идена вместе с водой, и от этого в мир одним махом возвращается резкость, пелена спадает, словно под автоматной очередью, наступившая ясность - как пуля в голову, животная ясность, сокрушительная ясность, воспламеняющая всю кровь, какая в нем только есть, эта ясность за шкирку поднимает его на ноги со скамейки и несет в бой. Орел столбенеет вторично, удосужившись, наконец, поднять голову и узреть на самом верхнем балконе Тамару, так же застывшую от неожиданного узнавания с пустым ведром в руке, но первому порыву последовать за Иденом в сторону подъезда и предотвратить неминуемый катарсис ему мешает внезапно вспыхнувшая в памяти троица из хладнокровия, здравомыслия, бессердечия, дурная наследственность, петрификация, вода остужает немыслимо, леденея на коже и забираясь под воротник куртки, но еще какое-то время он терпит, стоит и глядит на нее снизу вверх, постепенно сдавая позиции под наступлением алкоголя, до тех пор, пока она не скрывается из виду в темных недрах своей норы. Еще какое-то время Орел задумчиво пошатывается на месте, оглаживая рукой в шерстяной митенке собственную башку в попытках устранить с нее лишнюю влагу, но под хирургическим, всепроникающим светом луны просто не может задействовать логику и в конце концов сдается, растворяется в морозном мраке зимней ночи, всецело положившись на вездесущую удачу Идена и оставив с ним свою несокрушимую веру в победу.
С момента возвращения Тамары в комнату, слабо освещенную, удушливо протопленную, до стука в дверь проходит, по ее подсчетам, не более двух минут. За это время она успевает разве что рассмотреть и отмести мимолетную вероятность приезда полиции - которую могут вызвать соседи, конечно же, а не она сама, ведь рассудок Тамары, подобный какому-то постороннему вычислителю, случайно угодившему к ней в голову, позволяет ей на диво трезво оценивать обстоятельства и делать выводы, в частности о том, что на вызов полиции и прочие защитные меры она на данном этапе попросту не имеет права. Ведь Тамара может сколько угодно отворачиваться, избегать зрительных контактов, все вопросы отрезать суровым и однозначным "нет", но до сих пор не сумела скопить достаточно трусости, чтобы даже в собственных глазах отрицать очевидное. С такой же болезненной ясностью осознает она весь расклад и его возможные исходы, лишая себя всякой надежды на волнение, так что остается только холодное любопытство, с которым она гадает, убьет он ее-таки нынче ночью или нет, и недоумевает, как это ударной волной от одного его присутствия до сих пор не снесло дверь. Иден стучит для блезиру всего один раз, громко, но коротко - печальный опыт общения с этой дверью он помнит еще по предыдущим встречам и повторять ошибок прошлого не намерен, так что только дергает напоследок за ручку в желании как-нибудь намекнуть притаившимся по ту сторону силам зла, что это штурм, а не осада, и поспешно, не разбирая ступеней, устремляется на крышу. Перспектива собственной смерти пугает Тамару куда меньше, чем отчетливый скрип двери на чердак, вскоре сменяющийся отзвуком шагов у нее над головой, гулко разносимых по комнате сквозь потолок в направлении ее окон, а затем она и вовсе забывает ненадолго от ужаса, как дышать, не преминув это заметить и самой себе удивиться, в ту секунду, когда он прыгает с края крыши на ветхий шифер козырька над ее балконом. По счастью для Идена, старый рифленый лист, покрытый безупречно гладким слоем льда, не выдерживает под его весом и проваливается внутрь, прямо на сушилку для одежды, старый садовый стул, вазон с грунтом, в котором успешно зачах давным-давно старый тетушкин фикус - с громким треском и запоздалым грохотом тех обломков, которые достигают земли. Какое-то время Иден сражается там с остатками хлама, о который известным чудом не переломал себе все конечности, но в конце концов, встает на ноги, воздвигаясь в поле зрения Тамары зловещим силуэтом на фоне луны, наконец, дорвавшейся до ее комнаты сквозь новоявленную дыру в козырьке. Мелодичный свет ее, вневременный и ледяной, омывает Тамару призрачным цунами, моментально ввергая в привычный потусторонний транс, к тому же он отблескивает от стекла в балконной двери, лишая Идена возможности увидеть там что-либо, кроме собственного темного отражения, и для возвращения ее к реальности ему приходится в это стекло постучать - костяшкой, а не кулаком. Сей многозначительный жест призван сообщить, что после подобного вторжения на балкон какое-то паршивое двойное стекло препятствием не назовешь, и своей красноречивой цели достигает, так что она все-таки выходит из ступора и поворачивает шпингалет.
Самостоятельно распахнув дверь и наконец-то увидев Тамару, Иден на секунду теряется совершенно, сраженный парадоксальным ощущением бесконечного от нее удаления, которое прорезается сквозь блаженную ясность и лишь нарастает, когда он ступает в комнату, душную и мрачную, как и все прочие ее логова. От внезапного попадания в тепло ломит голову, но он едва это замечает, равно как и настойчивую боль в локте и многочисленные царапины - последствия предпринятого суицидального штурма, - тошноту от водки, голода, усталости и волнения, весь мир сокращается, вытягиваясь по сторонам, будто на огромной скорости, устремляется к ней и там схлопывается окончательно, в безмерном удивлении он шагает по направлению к ней, отчего Тамара как бы автоматически оттесняется к противоположной стене, словно воздух между ними стиснут до чрезвычайной плотности и способен двигать ее помимо воли, в смешанном свете йодистой настольной лампы и отраженных от луны солнечных лучей она кажется легкой и маленькой, совсем эфемерной, едва узнаваемой в рабочей обстановке - мешковатые джинсы и большой не по размеру черный свитер, волосы собраны в хвост, никакого макияжа, никаких цацек, царящая на ее лице пристальная безмятежность ничем не скрыта и оттого еще сильнее подчеркивает красоту, беспредельную и контрастную, ось вращения всех его мыслей на протяжении последних пяти лет, центрабежной силой от этого вращения уже столько основ, законов, идей и воспоминаний смято в нелепые комья и размазано по изнанке черепа, что ориентироваться совсем не на что, кроме как на линейную последовательность озарений, вроде того, что значит эта непреодолимая пропасть между ними - пропасть отчуждения, отдельности, непонимания, невозможности как-нибудь ей растолковать наконец, чтоб она поняла; это ключевое непонимание, за пределы коего Иден заглянуть не способен, постоянно служит отправной точкой к мучительным циклическим размышлениям, в дебрях которых разверзается капкан внутреннего конфликта, из раза в раз повергающий его в гадостный бредовый сумрак, постоянно, но не сейчас, когда их разделяют всего несколько шагов, когда ничто не скрывает обзор. Иден ни в какой момент не представлял себе, что будет делать, ворвавшись нынче ночью к ней домой, и вообще ничего не решал сознательно, целиком положившись на инстинкты, а теперь оказывается, что он сюда влез, чтобы преодолеть отчуждение, средств для решения этой задачи у него не то, чтобы много, и в их список, увы, вовсе не входит никакое убийство. В глазах Тамары убийство было бы предпочтительным, что она осознает очень ясно, безучастно созерцая его посреди своей комнаты и испытывая от этого привычную боль в костях, одно созерцание Идена и его присутствие поблизости подобно созерцанию Солнца в телескоп, присутствию исторгнутой небесами ядерной боеголовки за секунду до взрыва, созерцанию жерла вулкана, куда спрыгнул без парашюта, его присутствие - как радиация, оно проникает повсюду и все поглощает, преображает, испаряет, сметает, выжигает без остатка, эта угроза полной дезинтеграции пугает Тамару, как ничто и никогда ранее, она начисто лишается возможности соображать, просто оказываясь с ним рядом, и едва помнит потом, что при нем происходило, потому что запоминать было нечем, разве что угадывать по пепельным теням на окраинах памяти, вроде человеческих отпечатков от атомных взрывов, атомная перспектива слияния и поглощения никогда не казалась ей соблазнительной, свою свободу Тамара привыкла оборонять ценой всех прочих ценностей, привыкла вести диалог с высшими силами с глазу на глаз, одалживать у них власть и выплачивать долги художествами, счастливо витать в уединении своего личного небытия, какое тут может быть слияние, какое поглощение, если в результате не останется никакой Тамары и никаких средств для диалога, настанет смерть куда страшнее, чем уже известная, растворение и исчезновение совсем другого рода, сквозь уютное ясновидение своего небытия Тамара отчетливо видит неизбежный исход конкретного сочетания обстоятельств, исход ритуальный и неотвратимый, всемогущая власть первородного ужаса незаметно теснит ее в сторону двери,
- Я очень плохо пою, - хрипло возвещает Иден в качестве приветствия, не сводя с нее глаз, и расстегивает змейку на куртке. - Поэтому я обычно этого не делаю.
- Стой где стоишь, - без всякой надежды отвечает Тамара, перебиваемая хлопком закрывшейся от сквозняка балконной двери, заведомо зная, что Иден ничто не переносит хуже, чем запреты, так что истолкует это исключительно как приглашение к действию, но какая, в конце концов, разница, если действие началось еще давным-давно, может быть, в момент их злополучного знакомства, а может, и гораздо раньше, и с тех пор столько раз откладывалось, извращалось, высмеивалось, порицалось, вытеснялось, подавлялось и увечилось, что само по себе выродилось в фетиш и приобрело от этого характер совершенно символический. Иден смахивает с лица волосы, отчасти мокрые, которые за последние полгода отросли уже до подбородка и отсвечивают в лунном свете платиной льда на реке, и стаскивает куртку, частично избавившись при этом от последствий падения в виде снежной крошки, щедрого слоя пыли и скопившегося на шифере сора, - он это делает единственно потому, что жарко, но не может не заметить ее реакцию, хоть и замечать как будто нечего, он просто чувствует ее инстинктивно и повинуется, ведь только на инстинкты в этом лунном царстве вся надежда, инстинкты огромной лапищей грабастают его с пола и одним махом переставляют к ней вплотную, так что близко он оказывается очень внезапно. Она поспешно опускает взгляд, не в силах справиться с болью, которой все рецепторы в ней отзываются при виде его лица, совершенно ослепительного в своей северной звериной простоте, - сколько бы Тамара ни дразнилась его сходством с девочкой, но на самом деле отлично знает, что на девочку он похож не более, чем на мальчика или других хищных млекопитающих, и не менее, чем на собственный череп, над такими лицами не властны ужимки времени, на них не отражается ни возраст, ни пол, ни образ жизни, ни прочие аспекты бытия. По этому самому лицу она и бьет его кулаком с правой, вложив в удар всю свою страсть, по инерции еще додумывая глупую мысль о том, как вышло, что свитер на нем такой тонкий, насмешка, а не свитер, как можно в таком свитере безнаказанно гулять по столь трескучему декабрьскому морозу, - прямо в челюсть, мощную, как у питбуля, отчего у него отчетливо клацают зубы, крепкие, как у гиены; подчиняясь инстинктам, Иден ловит ее рукой за нежную шею и целует в безответный алый рот, rosenrot, ее близость отшибает остатки рассудка, так она пахнет и звенит в унисон с луной, запредельная, словно языческая богиня, сказочная принцесса, воплощение вечности, предмет вожделения, все, чего он с самого начала так жаждет - овладеть, присвоить, подчинить, сожрать, наконец - вмешать в себя и тем самым перестать быть отдельно, каждую секунду ощущая лишь бездонную космическую пропасть, их разделяющую, это желание заполняет его череп целиком, сужая всю вселенную до единственной точки в пространстве, будто ракету с самонаведением, и точка эта кроется глубоко внутри Тамары, ее безупречного тела, отлитого из фарфора по хрустальному каркасу, путь до этой точки линеен и прост, к нему сводятся все обрывки его мыслей, пока их еще можно назвать таковыми, хотя и они вскоре рассеиваются по мере того, как он сатанеет, потому что брыкается она в своем священном ужасе не на жизнь, а на смерть. Так уж повелось, что укрепления из никчемного хлама, которые волшебным образом образуются везде, где окапывается Тамара, превращаются при появлении Идена в кучи обломков, осколков и ошметков, та же судьба вскоре постигает все башни из книг, возведенные на полу и на столе, сам стол с его канцелярскими деталями, оба стула, хрустит, проламываясь под натиском сражения, дверца платяного шкафа, Тамара пинается, кусается, царапается и ругается поистине ядовито, совершенно его не щадит, только больше злится, замечая, что он дерется с ней очень бережно, даже вовсе не дерется, а просто стоически преодолевает сопротивление. Борьба эта оказывается чертовски изнурительной, словно силы Тамаре поставляет сам дьявол, Иден понятия не имеет, насколько это нормально, так как никогда прежде еще на своем коротком веку никого не насиловал, не потому, что это противоречило каким-то его убеждениям, а просто потому, что не возникало нужды, мысль о том, что этот процесс может обладать какими-то критериями нормальности, насмешила бы его в другое время, будь он еще способен думать после тех неимоверных трудов, которых стоит избавить ее от джинсов, щедро вознаграждаемых, впрочем, созерцанием ее точеных ног. Ее белоснежное бедро горячее на ощупь и гладкое, как шелк, Иден уже не смог бы снять с него руку никаким вообразимым усилием воли, так что один рукав его тонкого свитера так и остается на эту руку надет после того, как он из него выпутывается, равно как и трусы ее, строгие серые плавки, остаются на этом бедре после того, как ему удается стащить их с другой стороны. Он чуть-чуть медлит, чтобы отдышаться и насладиться зрелищем желанной точки доступа на пути к воссоединению, покорение которого длится пять лет из его недолгих семнадцати и по масштабам затрат походит на какую-то личную сталинградскую битву, и лишь тогда замечает, что Тамара больше не сражается, а просто лежит на полу, спрятав лицо под обеими ладонями, как дети за игрой в прятки, совсем скрывшаяся под волосами, которые распустились и растрепались в ходе борьбы совершенно, и свитером, который он в отличие от джинс толком победить не сумел, встретив по дороге непреодолимое препятствие в виде локтей, да так где-то у нее под мышками и позабыл, когда обнаружил под ним отсутствие лифчика, открывающее восхитительную, непревзойденно сладостную наготу. То, что она плачет, он понимает лишь по судорожным сокращениям ее плоского лунно-бархатного живота, - он впервые видит, как она плачет, и это немного шокирует, тем более что плачет Тамара не для того, чтобы его разжалобить, а от бессильной ярости и унижения, оплакивает свое поражение, разнять ее руки, ничего при этом не поломав, оказывается задачей не проще, чем раздвинуть ее ноги, но рано или поздно она сдается и здесь, в конце концов бросает захваченные позиции на произвол судьбы, лишь горше заливаясь слезами оттого, что он эти слезы слизывает, и отступает вовне, обращая в предмет, прибор, секс-куклу собственное тело, куда он врывается наконец с безудержным торжеством; боль от этого следует куда более резкая, чем можно было предположить, она забирается в нее все глубже с каждым толчком, смешиваясь рано или поздно с саднящей болью от царапин, которыми в ходе трения по паркету покрывается спина, эхом отзывается острая боль в плече, когда Иден смыкает на нем зубы в тщетных попытках себя заглушить, рычит, скулит на вдохах и выдохах, все тише, чаще и отрывистей по мере приближения к развязке, все крепче жмет ее к себе, вытесняя из легких весь воздух, отчего она поневоле задыхается в такт, не испытывая при этом никаких особенных ощущений, кроме разве что болевых. Боль раздражает ее тем, что гасит под собой едва уловимое чувство, создаваемое даже не столько его физической близостью в целом, сколько попаданием к ней в тело того снаряда, который он так отчаянно жаждал с самого начала туда зарядить, прежде этот снаряд неоднократно оказывался у нее во рту, но такой странный комфорт она испытывает впервые, он не имеет ничего общего с тем неистовым, мучительным, жутким удовольствием, накрывающим от этого Идена, он дрожит и захлебывается в болезненном экстазе, который расплавленным свинцом заливается в хребет до тех пор, пока не переполняет весь череп, выстреливая его из существования на жалкую долю секунды, за которую он кончает, и возвращаться после этого в тело неприятно и непривычно, словно заново родиться. Тамара с удивлением выпутывает свои пальцы из его волос, недоумевая, когда успела положить руку ему на голову, чтобы скрасить то абсолютное одиночество, в котором он только что побывал, она испытывает лишь усталость и отчаянное желание сходить в душ, но сперва приходится в режиме предмета дождаться, пока ему надоест ее целовать, и вскоре на ее лице, груди, плечах, руках не остается ни одного обделенного вниманием места, он только сильнее усердствует, впадая в отчаяние от ее податливой безответности живого трупа, так что в конце концов у Тамары не остается выбора, кроме как в очередной раз капитулировать и отстранить его равнодушным движением локтя.
Осязание Идена барахлит так сильно, словно находится вне пределов досягаемости, словно полигон для боевых учений, расположенный за многие километры от командования в его лице - решительное наступление стоило стольких сил, что он едва замечает, когда Тамара, получив наконец долгожданную свободу, медленно поднимается на ноги, одергивает свитер, не утруждаясь возвращением на исходную позицию прочих предметов одежды, и покидает комнату. Поначалу кажется странной даже сама идея собой владеть, так что приводить себя в порядок он начинает не сразу, и лишь тогда замечает кровь, оставшуюся на ладони, едва различимые кровавые разводы на паркете неподалеку, почти черные в лучах луны, которая все глядит в окно издевательски и звенит, жужжит, гудит, словно пишет показания для какого-нибудь очень страшного суда. Ее довольно много, крови, как для подобных случаев, Иден в силу своего опыта уже недостаточно наивен, чтобы пытаться объяснить ее наличие на себе и на полу естественными процессами, тем более что под рукой есть девичье белье, на котором никаких оправдательных улик не находится. По некой символической причине, ему самому доступной лишь очень смутно, этот вскрывшийся факт предстает столь же критически важным, сколь и неожиданным, - уж за кем, а за Тамарой, которой без малого двадцать, со всеми ее замашками, авансами, прямолинейной, если не грубой манерой демонстрировать расположение, невинность заподозрить было бы абсурдно, и сверхценность этого факта удесятеряет свежеподанную на стол вину, возводя ее масштабы до грандиозных величин, отчего меркнет всякий шанс решить, избавился ли он после всего содеянного от зомби из вуду, или же наоборот, окончательно с ним отождествился. Впервые в жизни впадая в панику от собственного кощунства, он вскакивает и спешит за ней следом, не сразу догадавшись застегнуть джинсы, которые без этого путаются в ногах и стесняют движение. За дверью в комнату обнаруживается коридор, там темно, хоть глаз выколи, второпях Иден даже не вспоминает, какую неприязнь в последнее время стал питать к темноте, оттого что в ней не отличить себя от прочих предметов с их назойливым наблюдением, и от этого очень просто оказаться в парадоксальном положении всех этих предметов одновременно, теперь он просто ныряет в темноту, незамедлительно натыкаясь там на какой-то предмет мебели и с грохотом сбивая с него другой предмет, в полной предметов квартире царит мертвая тишина, так что закрытую дверь в ванную он находит исключительно интуитивно, ориентируясь лишь на связь с Тамарой, едва ли не осязаемую. Вот и она, застряла напротив своего отражения в зеркальной дверце настенного шкафчика посреди смехотворно тесного помещения, тусклый, как и во всем прочем доме, свет усиливается кафельными стенами и обеспечивает видимость неожиданно ярко. Иден с трудом втискивается между раковиной, стиральной машиной, ванной и корзиной для белья, глядит из-за ее плеча в отражение и находит там Тамару бледной и печальной, тени под глазами уже не списать на макияж, свитер не по размеру скрывает обнаженные бедра, босиком на кафельном полу стоять, должно быть, холодно, она больше не плачет, но теперь не понять даже, хорошо это или плохо.
- Я.. - начинает он, вынуждая ее обернуться с усталым раздражением, такое можно найти на начальнике какого-нибудь цеха под конец оживленной смены, и это обстоятельство лишает его присутствия последнего духа, так что он просто стоит, вытянув руку с уликами в виде кровавых следов, теперь уже заметных только ему одному, и недоумевает, что делать дальше. Тамара ищет в себе злорадство от масштабов того капкана, в который он сам себя загнал признанием этой вины, но никак не находит, отчего лишь сильнее раздражается, и в конце концов хватает его за запястье, дергает ближе к раковине и открывает кран. Руку она ему моет самостоятельно, причем с мылом, как делают с перемазавшимися в грязи детьми, но Иден подчиняется беспрекословно, силясь углядеть в этом какое-то ритуальное значение. Закрыв воду, она не разжимает пальцев и глядит теперь очень пристально - на самом деле потому, что впервые за сегодняшний вечер, а заодно за последние пару месяцев, имеет возможность как следует рассмотреть его при надлежащем свете, с легким удивлением обнаруживая, что этот белоснежный гитлерюгенд, чьи варварские лохмы скрывают поллица, за прошедшее время здорово осунулся, немного повзрослел и теперь лишь отдаленно напоминает то ангельское создание, которое она, сидя в неприметном уголку на краю школьного стадиона, созерцала некогда из-за укрытия в виде этюдника с таким же безучастным удовольствием, с каким любуется закатами или полотнами признанных мастеров, и помыслить не могла о том, что когда-либо будет к этому явлению природы относиться непосредственно, а уж тем более вообразить его в привычном глазу интерьере, родном и омерзительном, и разве можно было предугадать, что погоня за простым эстетическим наслаждением сумеет это ангельское создание так преобразить, переклепать в боевую модель, и разве существовали при этом какие-то другие варианты исхода.
- Есть поверье, - со вздохом говорит Тамара, исполняясь ненависти к речи как таковой от самой необходимости что-либо объяснять, но промолчать мешает этот лихорадочный блеск в его прозрачно-зеленых глазах, ведь сколь бы соблазнительной ни представлялась идея наследственного сумасшествия, это не мешает ей, к сожалению, прекрасно осознавать собственную причастность к его бредовой картине. Не то, чтобы речь когда-либо заходила о сознательном проклятии, однако Тамара как никто другой знает, что порой для искажения какого-нибудь явления достаточно неудачного взгляда, неправильной мысли, неподходящего момента. - Согласно которому открываешь ряд возможностей, в обмен отказавшись от некоторых функций, понимаешь? Это не решение, которое принимаешь осознанно, но тем не менее.
Иден в ответ открывает рот, потом молча его закрывает и глядит так, словно она обратилась к нему по меньшей мере на китайском. Понимание речи в последнее время вообще дается ему непросто по причине бесконечных поисков некоего особого смысла, скрытого между строк, - откуда ему там браться, Иден не знает, но вероятность того, что Тамара станет после всего вот так запросто к нему обращаться, даже не приходит в голову, начисто вытесняемая паникой и ужасом от перспективы лишиться ее в результате содеянного навсегда, замешательство его лишь усиливается от нескрываемого сожаления на ее лице, тем более, когда она, не дождавшись ответа, опускается зачем-то на корточки и развязывает шнурки на ботинках, которые он до сих пор не снял, потом снова выпрямляется и осторожно, почти что нежно, расстегивает пуговицу на его джинсах. Далее Иден раздевается самостоятельно, под ее неотступным надзором испытывая жгучий стыд оттого, что замешательство и полученная нагота делают его до определенной степени беззащитным, но протестовать больше не смеет и только уверяется в результате, что все это - подготовительные меры к какому-нибудь невероятно отвратительному ритуалу, объяснение которого он только что услыхал и не смог разобрать, - в ванну лезет беспрекословно, стоит Тамаре лишь слегка в направлении оной переместиться. Пасть жертвой невероятно отвратительного ритуала он готов и был бы, пожалуй, даже рад такой возможности компенсировать нанесенный ущерб, но Тамара не спешит извлекать из ниоткуда ритуальный кинжал, а вместо этого снимает свитер и присоединяется к нему, говорит:
- Скажи спасибо, что моя дражайшая тетушка в отъезде, а не то сидеть бы тебе сейчас в обезьяннике, как пить дать, - и открывает воду. Моет она его так же неласково, как и себя, но в отличие от себя - с пристальным тщанием скульптора, тайно упиваясь возможностью изучить в деталях это воплощение совершенства без помех в виде какой-либо деятельности с его стороны, весь Иден состоит из мышц, сухих и крепких, поверх изящных дворянских косточек, из-за которых кажется тоньше и меньше, чем есть, кожа у него почти столь же белая, как у нее самой, и совсем тонкая, так что просвечивает венами и легко краснеет от прикосновений, хотя, впрочем, весь Иден легко краснеет от ее прикосновений, моментально от них возбуждаясь, и перестать водить по этой штуке скользкой от мыла ладонью Тамаре стоит немалых трудов, хотя бы даже потому, что он от этого очень заметно переживает, тем самым усугубляя свое дурацкое положение, которое мешает предпринять ответные действия, - оно да еще ее неотрывное наблюдение, не поддающееся трактовке выражение, способов его унизить у Тамары хоть отбавляй, но их она приберегает на потом, а вместо этого смывает мыло и как ни в чем не бывало тянется за полотенцем.
Распоряжаться без слов оказывается чертовски увлекательно, учитывая, что он благодаря своему треклятому единству со средой отзывается, словно продолжение ее тела, беспроигрышно до ужаса, - но от ужаса Тамару отвлекает непривычность создавшегося зрелища, когда она силой мысли выманывает его из ванной и ведет сквозь непроглядный мрак коридора назад к себе в комнату, где помещает на свою узкую кровать со скрипучей пружинной сеткой и пышным пуховым одеялом. Если в комнате у Тамары еще бывают изредка другие люди, - например, ее тетушка, гадательные клиентки, редкие заказчики на портреты, еще реже брат с семьей и прочие родственники, - то в кровати у себя кого-то другого она лицезреет впервые, тем более Идена, да еще при такой волшебной полной луне, прежде надежно отгороженной во избежание бессонницы и прочих аспектов козырьком, тем более в такой холод, который ощущается теперь столь настойчиво не только по контрасту с горячим душем и ввиду отсутствия на обоих всякой одежды, а еще и потому, что успел за время их пребывания в ванной просочиться в щель незапертой балконной двери. Исправив эту досадную ошибку, Тамара лишает, наконец, луну недостойной конкуренции в виде настольной лампы, которая опрокинулась в ходе минувшего сражения со стола, да так и светила до этого самого момента, лежа на боку, отчего в комнате создавалась ненужная строительная атмосфера. Луна по-прежнему звенит, поет, воет у него в голове - только сейчас Иден замечает, что на окнах нет ни штор, ни занавесок, никаких препятствий между этим невыносимым сиянием и хрупким телом Тамары, и незамедлительно решает, что она, может статься, от луны и рождена, с ног до головы ею пронизана, она, может быть, и не спит даже в полнолуния, а просто заряжается вот так от лучей, стоя нагишом посреди какого-нибудь поля, хотя теперь это узнать уже не светит, теперь уже все пропало и остается лишь терзаться мучительным неведением на предмет разновидности кары. Тамара не спешит развеивать эту его непоколебимую уверенность в грядущей каре, в конце концов, только ей она обязана возможностью беспрепятственно услаждать взор видом своего инопланетного гостя, в результате какой-то далекой космической катастрофы угодившего к ней в кровать, хотя увлечься этим занятием здорово мешает озноб от царящего в комнате холода, который рано или поздно вынуждает ее все-таки к нему присоединиться. Вновь оказавшись в досягаемости, она не может с собой совладать и целует его в рот, вынужденная тут же прерваться, потому что он отвечает рефлекторно, слишком бурно и агрессивно, куда же без этого, так что Тамара кладет руку ему на шею, повторяя произведенный им ранее жест, и укладывает в кровать, приказывает - лежать, и Иден смиренно лежит, следуя инструкции, хотя смиренно лежать ему с каждой секундой все трудней, потому что она касается его везде, призрачно и жарко, словно шелк или мокрый сон, располагается у него между колен и обследует его пальцами, губами, зубами и языком с ног до головы так неспешно и старательно, будто ищет на коже какие-то тайные знаки, доступные лишь осязанию. Так и есть на самом деле, только ищет она на его коже не тайные знаки, а горячие точки, кроме того, что играть в это пожирание приятно физически, ведь кожа у него покрыта золотистым пушком, словно персик, и оттого особенно гладкая, а горячие точки обнаруживаются в самых неожиданных местах, между ключиц, например, на внутренней стороне плеч, на границе между ребрами и прессом, между лопаток, на самом крестце - жуть какая горячая, что для него самого служит не меньшим открытием по причине постыдности поцелуев в это место, - на запястьях и под коленями. Эта людоедская игра постепенно приобретает уже весьма реалистичный окрас, когда она добирается до его бедер и вгрызается в одно из них не на шутку, так что он вздрагивает от боли, Тамара чуть-чуть отклоняется и говорит:
- Не обижайся, конечно, - прижимает палец к основанию его стоящего ствола снизу и ведет вверх слишком неспешно, задумчиво продолжает. - Но у тебя чертовски красивые ноги. Ты бы, может, по сей день горя не знал, не будь они такие красивые. Не маячил бы ты тогда перед глазами так настойчиво со своими коленками, со своими ножками в своих идиотских шортиках за своим идиотским баскетболом, может быть, я б тебя до сих пор не заметила.
Хоть Идену совсем не до того, хоть ужасно стесняет замешательство вкупе со столь излюбленной ею нуждой лежать смирно, однако на память он пожаловаться не может, и услышанное доходит до него не сразу, но от вызванного ним удивления даже в фокусе оказывается ненадолго кусок потолка, где шевелятся росчерки древесных теней при луне, - оказывается, он за ними следит все то время, что лежит лицом вверх, а не в подушку, бездумно наблюдает в попытках отвлечься на что-нибудь и тем самым способствовать своему усмирению.
- Но я... ах, - начав было, он осекается оттого, что Тамара наводит намеченную пальцем линию языком, долго и протяжно, бархатно и влажно, чуть медлит под конец и отстраняется.
- А? - едва не забыв свое последнее озарение за судорожным размышлением о том, что эти ветвистые тени похожи на щупальца какого-то доисторического морского чудища, Иден облизывается, собирается с духом:
- Говорю, я... - сбивается со всхлипом оттого, что пальцы у нее очень цепкие, пусть и тонкие, совсем как эти самые щупальца, она разжимает их, стоит ему умолкнуть, следом за своими челюстями, от которых у него на бедре остается еще один багровый отпечаток, уж очень она любит слушать, когда у него голос дрожит и срывается, этого и добивается, конечно же, но отголосок собственного негодования, восстающего где-то в отдалении, страшит его куда сильнее.
- Что ты там бормочешь, - насмешливо говорит Тамара, для того, чтобы это негодование изгнать, ему приходится обе руки положить на деревянную спинку, она вполголоса прибавляет. - Хорист ебаный, - с нездоровой нежностью, он неотрывно глядит на копошение теней на потолке, смутно вспоминая, что этого-то копошения и боялся в раннем детстве, когда умудрялся разглядеть в нем кошмары совершенно фантасмагорические, он понимает, что на самом деле неплохо бы разозлиться, только не имеет на это ни права, ни сил, набирает в грудь воздуха:
- Я уже не ходил на баскетбол, когда мы познакомились, - это должно быть озвучено, потому что важно, Тамара лишает его бесконечно сладостного уюта своего рта, так как он снова умолк, и говорит:
- Совершенно верно, - так как получив подтверждение тому, что она действительно за ним наблюдала, он сможет хотя бы частично восстановить веру в собственную вменяемость, вот и важно, куда важнее, чем позволяет оценить текущее состояние. - Когда ты перестал туда ходить, я тоже перестала, там кроме твоих коленок и смотреть было не на что, вот и перестала, а познакомились мы только через год после того, как ты перестал, разумеется.
Текущее состояние не позволяет ему оценить разницу между наблюдением физическим, в котором она сознается, и идеей наблюдения через предметы интерьера, небесные светила, подпространство, его собственную голову, как и тот факт, что следующее за этим облегчение на самом деле другого рода, того, от которого хочется сказать разве что:
- Как же-ах-х, - спинка у кровати крепкая, но за неимением других объектов вымещения трещит где-то в отдалении под его хваткой угрожающе, лунный свет просачивается прямо в кровь и скапливается в животе, застывая там на лед, больше всего хочется сказать, как же ты посмела целых пять лет после этого отчуждаться и делать вид, что тебе плевать, сука, что тобой двигало, сука, но сказать это было бы совершенно неприемлемо, он вовремя спохватывается, хотя уже начал, и теперь приходится импровизировать, чтобы ее не прерывать. - Как же ты нашла меня после того, как я перестал туда ходить?
- Случайно, веришь, - отвечает Тамара, милостиво заменяя свои губы ладонью, хотя сама же не верит в существование случайностей, однако никакого однозначного объяснения этому феномену нет, а нагружать его и без того расшатанный рассудок деталями вероятностей она не желает. - Из любопытства как-то раз в ваш собор завернула, а там как раз воскресная месса, и все ваше чудо-семейство в сборе, и ты - вылитая мамаша, за это сопряжение носа, ушей и скул отвечает какой-то особый ген, судя по всему, и никаких больше голых коленок, одна память о них до сих самых пор.
В память о голых коленках и баскетболе она покрывает его член поцелуями и сосет после этого очень усердно, утомившись его терзать, будто пытается за один раз высосать все последствия тех заблуждений, по лабиринтам которых пять лет его гоняла, Иден стонет тихо и горячечно, отказав себе во всех прочих выражениях удовольствия, это длится недолго, потому что все силы исчерпаны, хотя луна еще высоко, а до рассвета еще далеко. Тамара не перестает недоумевать, как им обоим удастся разместиться на этой тесной кровати в полный рост без того, чтобы сваливаться с краю во сне, до тех пор, пока они, наконец, не размещаются, и тогда выясняется, что опасения напрасны, потому что Иден обнимает ее так крепко и вместе с тем встраивается в нее так гармонично, что его присутствие ощущается не более, чем присутствие в комнате звенящего лунного света. Создавшееся положение до того немыслимо и невероятно, что он отчаянно старается подольше не заснуть, желая поглубже в память врезать обстоятельства, и неважно уже даже, бред это, сон, реальность или фантазия, и оттого он засыпает моментально, как только закрывает глаза, да так крепко, что почти в обморок. Того же самого не скажешь о Тамаре, для кого остаток ночи занят сном мимолетным и поверхностным, она выныривает оттуда постоянно, так как Иден очень теплоемкий и лежать рядом с ним - все равно что в июльский полдень на пляже, ей невдомек, как эта самая скрипучая пружинная сетка до сих пор под ними не расплавилась и не прожгла дыру насквозь к соседям снизу, а еще потому, что быть в близости, постоянно иметь возможность услаждать взор слишком непривычно, тем более что Иден в спящем виде являет собой олицетворение безмятежного доверия, с ним что угодно, кажется, можно сделать беспрепятственно, и на моральное удовлетворение от этого чувства она не променяла бы никакой сон.
Секс, в который он ввергает ее на следующий день - не завершаемый процесс и даже не последовательность таковых, это обязательное условие его присутствия, неотъемлемая характеристика, - такое открытие она совершает поутру, когда он присоединяется к ней в кухне, проснувшись незадолго до того в одиночестве и найдя комнату еще более отвратительной в белесом свете холодного зимнего неба за окном. В декабре благословением кажется краткость светового дня, потому что с наступлением сумерек все это грязно-серое однообразие теряется во тьме или расцвечивается небосводом в зависимости от погоды, отчего находиться в нем еще не так нестерпимо. Проснуться в одиночестве - нестерпимо, наступившее похмелье меркнет на фоне буйства красок медиаторной картины, не найдя Тамары рядом, Иден ужасно пугается перспективы обнаружить, что все случившееся является лишь плодом его воображения, как бывало прежде уже неоднократно, за последнее время тяга к бродяжничеству приобрела характер вполне патологический, так что просыпаться черт-те где, черт-те с кем и черт-те в каком виде он привык, как и обнаруживать по выходу в кухню зрелища совсем не те, на которые тайно надеялся, девушки всегда не те, хоть и не становятся от этого хуже, эти девушки сочетают в себе фрустрацию и утешение, услужливо предоставляют редкие крупицы покоя и все равно остаются не теми. Порой они очень стараются, так что следы зубов на бедрах еще ничего не доказывают. Иден ищет свои вещи, но находит только куртку и свитер, бесполезные в отдельности от прочих предметов гардероба, так что в кухню он заявляется в обнаженном виде, благо банная духота, вновь воцарившаяся за ночь в квартире, начисто лишает шансов при этом замерзнуть. На пороге застывает ненадолго, пытаясь уместить в сознании это зрелище: Тамара стоит у кухонной мойки спиной к нему и чистит яблоко. Это зрелище - как удар бойком по капсюлю, воспламеняющий все нервы торжеством в честь победы над несметными полчищами той нечисти, что исправно донимала его все это время, от счастья Иден разгорается так ярко, что Тамару один его взгляд опаляет до костей, ей нет нужды оборачиваться, чтобы ощутить его присутствие и диктуемые им положения, хватает и того, как тают в этом сокрушительном сиянии все ее мысли. Закрывать глаза ладонями и открывать их заново, чтобы повторно убедиться в реальности происходящего, в его возрасте представляется делом чересчур несолидным, и вместо этого он решает удалиться в ванную, выходит из ванной, заглядывает - на месте, Тамара оборачивается наконец, при свете дня смутившись вдруг не оттого, что одежды нет на нем, а оттого, что таковая присутствует на ней самой, это и есть то негласное насаждение правил, которое его сопровождает, сопротивление данному побочному эффекту бесполезно, единственный способ борьбы с ним - избегание самого присутствия, сила внушения у Идена такова, что вздумайся ему заставить кого-нибудь броситься под поезд, например, или совершить в качестве акции протеста самосожжение посреди палаты грудничков, и для этого даже убеждать никого не пришлось бы, ему достаточно там находиться, чтобы все происходящее казалось здравым и естественным, сколь бы диким не оказывалось впоследствии, это она видит ясно с ужасом и восторгом, но поделать ничего не может и спрашивает лишь растерянно:
- Есть хочешь?
- Еще бы, - с ослепительной ухмылкой отзывается Иден скорее рефлекторно, так как по жизни ест постоянно, о его прожорливости в кругу знакомых ходят легенды, однако сейчас ему на самом деле вовсе не до еды. Тамара еще успевает положить на стол свежеочищенное яблоко, тут-то и начинается, когда он снимает с нее мягкое шерстяное платье до колен, производившее чрезвычайно благочестивый вид, сажает ее на дряхлый обеденный стол и самозабвенно вылизывает, ему очень нравится думать о своем безраздельном владении ее сладкой розовой щелочкой в другое измерение, и еще о том, что таким образом вершится месть за вчерашние пытки с подчинением, и к тому моменту, когда он переходит к основной части, Тамара уже начисто не помнит о боли и вообще ни о чем, а сам он заводится так сильно, что вместо себя ощущает лишь какую-то абстрактную точку на отрезке, блик на оси времени, багряный росчерк трассера, в этот бездонный экстаз он попадает, лишь добравшись до нее, колоссальный, дикий экстаз, ни на что не похожий, теперь он накрывает и Тамару, воплощая ее страх, так как в эти моменты нет никакой Тамары, никакого Идена, никакой свободы, никакого уединения, только единство, сплошная солнечная вспышка и дез/интеграция, после которой распадаться на два отдельных тела больно и обидно, холодно и страшно. Этот процесс не может быть завершен, перед ним естественным образом меркнут все прочие приоритеты, посткоитальные ласки ненавязчиво переходят в предварительные и обратно, контроль играючи перетекает из рук в руки под флагом мести, мести за месть, время гнется и соскальзывает с бобины, теряясь на краю пропасти, за окном то светло, то темно, то солнечно, то мрачно, Тамара сидит у него на коленях в жалком свете ночника и велит ему выбрать карту из колоды, на извлеченном им экземпляре нарисованные звери воют на луну, в латунном свете зимнего солнца Иден сидит нее на коленях и колеблется в ответ на каверзный вопрос, какая у него любимая игра, в самолетики под кроватью, отвечает, - в самолетики люфтваффе под кроватью британской авиации, ты имеешь в виду, с сарказмом уточняет Тамара, смеется в ответ на его слабые попытки изобразить протест, да у тебя же на роже все написано, поясняет, это же самое что ни на есть лицо экстремизма, тут и гадать не приходится. Время движется вспышками, словно электропоезд, проносящийся мимо станций в тоннеле метро, одна игра плавно перетекает в другую, Тамара островитянка, она не приспособлена к морозу генетически и совершенно его не выносит, отчего старается в зимнее время выходить из дому как можно реже, однако неизбежно настает момент, когда в доме заканчиваются все припасы, кроме варенья, заканчиваются сигареты, так что покинуть убежище все-таки приходится, и первое же открытие, которое приносит царящий снаружи ясный денек - что секс не завершается парадоксальным образом даже при полном отсутствии каких-либо физических контактов, даже при их удалении друг от друга на несколько метров основным занятием остается секс, так что ни о каком холоде не может идти речи, Тамара знать не знает, как эти баррикады из слежавшегося снега умудряются выстоять против его всепроникающих гамма-лучей, если даже прохожие теряют от них всякое сходство с людьми и превращаются в дурацкие декорации, препятствия на пути, двери открываются автоматически, никакой мир завоевывать уже нет нужды - он и без того завоеван, в завоеванном виде совершенно бесполезен, зачем ей мир, когда есть Иден, и где граница между Иденом и миром, весь мир разломан и зомбирован, пленка экстаза надежно защищает ее от всякой способности заметить тревогу, которая шастает по пятам неотступно, выстилает их сдвоенный след в первозданном сугробе пепельной патиной, нарисованные животные упрямо воют на луну перед глазами, на кончиках пальцев и языка, но понять этот знак она не в состоянии, слишком ослеплена, не до того сейчас, потом поговорим, ну, вот распаяемся наконец на составляющие, тогда обо всем и поговорим.
Решение наведаться домой он принимает по ее же косвенной инициативе, хотя о своей недавней беседе с Орлом она рассказывает без всякого умысла, а просто, чтобы он знал, и не подозревает, что Иден к этому времени думать забыл о существовании всякого Орла, а теперь вот благодаря этому вспомнил, так что никуда не деться от сопутствующих мыслей о том, какой Вьетнам уже устроила, поди, Орлу настырная семейка Идена в связи со столь длительным отсутствием своего младшенького, ведь отсутствие длится уже неизвестно сколько времени, судя по ощущениям - многие годы, хотя на улице до сих пор ведутся приготовления к новогоднему кутежу и угару, так что ощущения, судя по всему, сильно преувеличены. Орел подвергается риску взаимодействия с матерью Идена, как ни верти, потому что представление о Тамаре и ее местонахождении она имеет, к счастью, весьма смутное, а других друзей у Идена за последнее время ввиду тревожных признаков попросту не осталось, и ставить последнего из них со всеми его боевыми заслугами в столь неуютное положение ему неприятно. От дома, в котором живет Тамара, до его собственного рукой подать, оттуда даже вид открывается на ее окна, потому на расставание это не тянет, тем более, что он даже лиц своих родственников представить не может и воспринимает эту вынужденную отлучку как небольшую паузу, на которую придется поставить мир, жизнь, восприятие, чтобы пополнить запас упреков, наведаться, шмотки сменить, может быть. Тамара идею паузы не поощряет, но и не порицает, ничего против передышки не имеет, так как Идена в ней и вокруг очень много, и делать в его присутствии ничего невозможно, - просто не до того, не соберешь костей, в то время как требующих обработки впечатлений и вопросов, ответить на которые может только она сама, скопилось за это время более чем достаточно. На улице обнаруживается раннее утро, окрашенное сочетанием восходящего солнца и пышного слоя сугроба в сине-розовый, воздух кристально свеж, вокруг ни души, но Иден замечает все это лишь машинально, в одиночку толком ничего вообще не чувствует - так надежно закрепился у Тамары, что сам себя воспринимает как какую-нибудь машинку с дистанционным управлением. Оттого они даже и не прощались толком, ведь уходил не он сам, а управляемый их совокупностью зомби, который теперь чередой безошибочно отработанных движений преодолевает дверь в родной подъезд, применяет ключи, просачивается в прихожую, не в пример тамарыной просторную и светлую, - потолки по четыре метра, кремовые обои в синий цветочек, дубовые панели на стенах, однотонные сливочные ковры, картины, статуэтки, фарфор, слоновая кость, изящные искристые украшения к рождеству, молочная дымка рассветной тишины. Прислуга глядит испуганно и не здоровается - она, кажется, что-то подозревает, а вот о Бенджамине этого не скажешь, он совершенно обыденно выходит из комнаты, спросонок весь помятый, небритый и растрепанный, в таком виде его лицезреть непривычно, - ведь Бенджамин не только первенец в шеренге троих отпрысков благородного союза, он к тому же еще и пример для подражания, приводящийся с назойливостью Спасителя, так что раздражение Идена направлено не столько на самого брата, сколько на его благодатный облик, карьерные успехи, уважение к правилам, аккуратность в одежде, светские круги, солидные связи, все эти признаки благочестия невесть сколько лишали их возможности даже поглядеть друг на друга, минуя призму противопоставления, не то что поговорить, и поэтому Иден крайне удивляется, когда слышит внезапно:
- Шел бы ты отсюда, - вопреки распространенному поверью о том, что первенцам мужского пола достается наибольшее сходство с матерью, свою комплекцию, равно как и манеру держаться, Бенджамин унаследовал от отца, благодаря чему глядит теперь на Идена снисходительно сквозь разделяющие их без малого тридцать сантиметров разницы в росте, он произносит это почти миролюбиво, так что, не успев еще толком удивиться, Иден уже впадает в сильное возмущение, которое мешает отреагировать как-нибудь остроумно, и для его передачи не остается иных способов, кроме как гневно переспросить:
- Чего?
- Говорю, с твоей стороны благоразумнее было бы сейчас развернуться и проследовать тем же путем, каким ты сюда попал, - поясняет Бенджамин, однако по лицу младшенького и царящему на нем выражению негодования, столь хорошо знакомому по матери, понимает, что подход здесь требуется более дипломатический, так что шагает ближе, и слегка понизив голос, продолжает. - Слушай, я серьезно. Сейчас не лучший момент. Она как раз вчера связывалась с...
Закончить ему, однако, мешает стук, с которым врезается в стену коридора ручка двери, ведущей в родительскую спальню, Бенджамин умолкает, досадливо скосив в сторону красивый тонкий рот, и с безучастным видом отшатывается в сторону ванной. Прислуга принимает из рук Идена куртку, всеми силами стараясь максимально уничтожиться, чтобы не привлекать внимания, - это ей не слишком удается, так как прислуга, а точнее, ее конкретная представительница, ростом вышла еще на голову меньше него и до вешалки дотягивается с большим трудом, на щеках ее веснушки, на ягодице маленькое родимое пятно в форме ласточки, о чем Идену прекрасно известно, зрелище это было бы потешным, не производись оно в присутствии матушки, которая стоит, подперев спиной дверной косяк, и курит, не потрудившись прибегнуть для этого даже к помощи мундштука, хотя сей тревожный признак меркнет на фоне того, что она вообще берет снова на душу грех курения, и в целом всем своим видом не наводит на мысли о человеке, недавно пробудившемся, из этого следует, что она и не ложилась, очевидно, и вместо аналогичного негодования на лице ее читается только суровая скорбь. Иден наизусть знает все, что обычно сопутствует его возвращению после длительного отсутствия, так что какое-то время стоит и ждет, молча глядя на нее, но она тоже ничего не говорит, только курит, с легким шпоканьем отрывая от губ коричневый фильтр дорогой сигареты и тонкой струйкой выдыхая из уголка рта сизый дым, так что ему ничего не остается, кроме как бесшумно проследовать по ковру под ее неотрывным наблюдением в свою комнату, чуть более затемненную, чем прихожая и коридор, но оттого не менее просторную, теперь как бы и не свою, а совсем чужую, и закрыть дверь, которая, однако же, незамедлительно открывается обратно под ее безапелляционной рукой, Иден обращает взгляд в потолок, не спеша оборачиваться, и говорит:
- Я собирался вернуться раньше, просто обстоятельства там сложились совершенно чрезвычайным образом, понимаешь.
- Понимаю, - вдруг отвечает она со спокойной горечью, это с ее стороны ход непредвиденный и настораживает Идена, он привык к тому, что в последнее время дома разверзается Вьетнам, стоит лишь ступить за порог, начинается оный с криков и пощечин, кончается исправно слезами и проповедями, - это утомительно, но, по крайней мере, не таит в себе никаких скрытых угроз; развернувшись, он обнаруживает, что она переместилась на его порог со своего, да так там и застряла, и сигареты у нее больше нет. - И ты понимаешь, я надеюсь, что продолжаться так больше не может.
- Понимаю, - говорит Иден, приглядываясь к ней в попытках понять, чем вызвана столь разительная перемена - да чем угодно ведь, возможно, и сменой пастора, например, сменой погоды или еще чего, благо его собственная нестабильность на пользу стабильности матушки явно не пошла, и теперь невозможно с точностью определить закономерности процессов, протекающих у нее в голове. - Оно и не будет теперь больше продолжаться.
- Не будет, - соглашается она, по-видимому, точно так же сбитая с толку этим внезапным сотрудничеством с его стороны, однако скорби на ее лице не убавляется, еще какое-то время она старательно размазывает эту скорбь по сыну с помощью взгляда, которым окидывает его с ног до головы, но потом прерывает зрительный контакт и уставляется куда-то в окно за его спиной. - Для этого мы сегодня после обеда кое-куда с тобой едем, поэтому, если ты не спал...
- Во-первых, мне нужно в лицей, а во-вторых... - возражает Иден, удивляясь тому, что об этом приходится напоминать ей, а не наоборот, как заведено, хотя она очень не любит, когда перебивают, как и он сам, впрочем, и тут же проделывает с ним то же самое:
- Тебе не нужно в лицей, Иден, у тебя уже четыре дня как зимние каникулы, - скрывая за строгостью мимолетное раздражение, уже делает вдох, чтобы продолжить, но он успевает раньше:
- А во-вторых, куда это - кое-куда?
- Кое-куда, - упрямо повторяет она, однако знает его хорошо, как никто другой, ведь в конце концов, как никто другой, на него похожа, и поэтому видит не глядя, как быстро он напрягается, и поясняет. - В одно заведение.
Точно так же и Иден, не глядя, прекрасно знает, что она имеет в виду, чует, что она задумала, инстинктивно, но от неожиданности и размахов этого озарения не может его даже толком осознать, даже не замечает, как сильно накрывает, лишь походя - дрожь в пальцах и боль в челюстях, а дальнейший сценарий вопреки своей дикости разыгрывается как по нотам, он предчувствует каждый последующий поворот еще до того, как делает свой вклад, и действует при этом строго по предписанию, как случается в острых противостояниях между людьми, в драках, убийствах, изнасилованиях, говорит:
- Извини, но я сегодня не могу. Мне нужно в кое-какое другое место, так что сегодня никак. Давай в другой раз.
- Только не начинай, - отрезает она, лишая всяких шансов, добавляет. - Это очень достойное частное заведение с безупречной репутацией. Фактически, санаторий, если угодно.
- Так, - отзывается Иден. - На самом деле это очень достойное частное решение с твоей стороны, с безупречной репутацией. Тебе туда давно пора, и я склоняюсь перед твоим мужеством. Ты хочешь, что ли, чтоб я тебя туда проводил, или что?
- Хватит паясничать, - приказывает мать властно, говорит. - Мне очень жаль, что до этого дошло, но мы вынуждены на это пойти, я же не могу бездействовать, зная, что тебе плохо. Мне очень жаль, что Господь не даровал мне способности помочь тебе самостоятельно, но...
- Как ты смеешь, - тихо любопытствует Иден, едва дыша, сам робеет перед могуществом той стихии, которая восстает над головой неотвратимо и величественно, умаляет все детали, выжимает из груди кислород, глаза с изнанки разрисовывает цветными пятнами - этот демон дружелюбен, он всегда выручает при сложных обстоятельствах, однако с таким всевластьем, как то, что грядет, он еще не сталкивался прежде, и задыхается с трепетом, наливаясь от этого мертвенной бледностью. - Да как ты смеешь вообще?!
Ей нет нужды смотреть на него, чтобы знать, что последует дальше, и поэтому она благоразумно выскакивает в коридор, захлопнув дверь прежде, чем он успевает достичь порога; пользуется секундной задержкой, которая требуется ему на то, чтобы повернуть ручку, и кричит прислуге, у которой от страха глаза велики:
- Звони туда, сейчас же звони! - а прислуга уже в сговоре, она проинструктирована на счет чрезвычайных ситуаций заранее и оснащена верным способом вызова означенного дьявола; если бы Иден мог соображать, то избрал бы своей жертвой в первую очередь телефон, а никак не матушкину глотку, за которую хватается с разбегу, словно утопающий - за соломинку, ту самую, которая такое дурное влияние оказывает на спину верблюда, так что матушка опрокидывается на пол, не устояв под его весом, спиной на мягкий сливочный ковер, и бессильно хватается за его руки, хрипит, клацает, шипит и щелкает, туннельное зрение мешает Идену заметить, кто именно его оттаскивает - отец, Бенджамин, мужская часть прислуги или все в совокупности, - ему вообще ничего не заметно, кроме лихорадочного взора ее прозрачно-зеленых глаз под хрустальными линзами слез, - белки стремительно розовеют от крови из капилляров, - его персональный демон полностью сосредоточен, силен как лев и крайне цепок, так что вызволить из его мертвой хватки мать прочим домочадцам стоит немалых трудов, и даже объединенными усилиями получается это не сразу. Она кашляет хрипло, судорожно, оглушительно, глядит на него с обидой и досадой, будто предали ее, а не она, будто не она двух зайцев вознамерилась сразить одной пулей, будто не она обманом решила настоять на своем, будто не она твердо намерена всю жизнь ему искалечить своим насильственным белым билетом, будто не она его в дурку, в дурку! - по кругу рычит Иден, - в дурку! - кричать не может от того, что воздух в легкие совсем не лезет, хотя почему, собственно, только она, когда и все эти люди недаром так слаженно в него вцепились, чтобы помешать закончить начатое, и не отступаются, хоть их бей, пинай, кусай до крови, оскорбляй, все эти люди твердо вознамерились оказать помощь, судя по всему неотложную, шпионы, пропагандисты, коллаборационисты проклятые, слезы у него на щеках - и не слезы толком, скорее испарина, которая проступает на щеки из пылающего яростью черепа, мать недвижимо сидит на одном с ним уровне на полу, все еще хрипло дыша, следит неотрывно за кознями собственных демонов, которых на него накладывает, и стоически не поддается, даже когда слез становится уже больше, чем ярости, а оскорбления сменяются уговорами, причем просит-то он даже не отменить это богомерзкое мероприятие, этот вызов сатаны насовсем, а всего лишь отложить хотя бы на полчаса, чтобы он успел пойти и ей сказать, чтобы он успел предупредить ее, предупредить Тамару, чтобы он успел предупредить Тамару, пожалуйста, тварь бездушная, ну пожалуйста. Матери приходится запастись терпением, чтобы с торжеством взирать на собственноручно организованное попирание дьявола, и укрепиться в вере, чтобы выстоять перед его кознями, но она справляется с этим испытанием господним, недаром же в церкви колени натирает и за чтением писания исправно глаза портит, в конце концов, по крайней мере, до приезда профессиональных представителей неотложной помощи. К этому времени она уже даже почти не плачет, разглаживает руками смявшуюся юбку, прочищает осипшую глотку, стоя у двери, и в целом имеет вид вполне приличный, достойный и благочестивый, так что о случившейся окказии напоминают только пунцовые пятна на щеках и багровые следы на шее. Помощь не снабжена белыми халатами и дурацкими шапочками, она не сверкает огромным хромовым жалом десятикубового шприца, - пока еще нет, пока что она имеет вид тощей дамы средних лет в сером костюме-двойке с юбкой миди, на элегантных каблуках, с крашеным черным каре, в сопровождении пары здоровых, если не сказать, молодцеватых ассистентов; по всей форме поприветствовав хозяйку дома, эта дама присаживается рядом с Иденом на корточки и обращает на него холодный взгляд своих серых глаз в обрамлении мелких морщин, изучает с любопытством, будто какого-то дикого зверя, говорит:
- Возьмите-ка себя в руки, молодой человек.
- Идите-ка вы нахуй, фройляйн, - отвечает ей Иден с истерическим хохотом сквозь слезы, взять себя в руки он не имеет технической возможности, так как уже находится в заботливых руках отца, брата, прислуги, из них он торжественно передается в руки двух молодцеватых, перед коими в отличие от родных имеет некоторое преимущество, ведь они впервые с ним встретились и по виду не могут предположить всех сверхспособностей персонального демона, до сей поры исправно выручавшего его из любых передряг, какие только вовлекали физическое насилие, употребив это преимущество, он умудряется все-таки освободиться от их мясистых рук по дороге к выходу; только вот кто же мог предположить, что отряд помощи в своем коварстве дойдет до того, чтобы устроить в подъезде засаду, представленную третьим сотрудником - препятствие в его лице создает достаточную задержку, чтобы подоспели кореша. Командующая вспомогательным отрядом дама их спешки не разделяет, так что на какое-то недолгое время он остается посреди гулкого безмолвия лестничной клетки в компании сугубо мужской, и ассистенты не медлят выразить свое удовольствие от знакомства в паре увесистых оплеух, которой со скушем его награждают, в целях безопасности больно выкрутив ему сперва обе руки, к этой мере они прибегают, должно быть, от обиды за товарища, которому Иден успел-таки со всей дури врезать в челюсть за столь удачное препятствование побегу. Теперь этот парень, такой же молодцеватый, как и прочие два, только, может, чуть более приплюснутый, сплевывает кровью на шахматный пол и сквозь зубы едва слышно обзывает Идена пидарасом, - позволять себе подобного при исполнении им, очевидно, нельзя, так как он обеспокоенно косится при этом в сторону двери, но дама не спешит, а проводит вместо этого какую-то утешительно-воспитательную работу с его семейством, особенно, конечно, с матерью, так как прибыль от поимки дикого зверя Апокалипсиса в лице любимого сынишки обеспечивается в первую очередь ею. До сего момента ни одна живая душа еще не посмела обозвать Идена пидарасом и остаться безнаказанной, так что теперь он здорово рискует сохранностью своих локтей, до того отчаянно рвется в бой, свирепеет добела, рявкает обрывки ругательств, не трудясь их даже договорить, парней это здорово развлекает, но улыбки стираются с их лиц бесследно, стоит лишь даме с каре забрезжить на пороге, ведь заведение, в конце концов, частное, репутация у него безупречная, и платят им за это услужение, поди, немало. Выходит она в сопровождении матушки, к счастью, ведь нужно все сделать как полагается, а к тому же оформить все необходимые документы, главное - терпение, спокойствие и понимание, состояние тяжелое, но исправимое, не отчаивайтесь, здоровый сон, питание, дисциплина, распорядок, - райское место для содержания состоятельных инвалидиков, судя по всему. Иден отчетливо скрипит зубами, созерцая два припаркованных на улице транспортных средства для доставки в этот замечательный цех по нанесению ущерба и производству калек, - то из них, в которое он помещается вместе с двумя парнями, дамой и матушкой, имеет обтекаемый вид черного пикапа, натерто до блеска и вообще ничем не напоминает карету скорой помощи, потому что это не скорая помощь, частное же заведение, без пяти минут санаторий, в салоне он оказывается с обеих сторон стиснут тугим молодцеватым мясом ассистентов, а дама собственноручно манипулирует рулем и мило беседует при этом с матерью, сидящей на сиденье смертника справа от нее, колеса хрустят по гравию, по свежему слою снега на шоссе, заведение располагается за городом, - сообщает дама, там воздух чище и прекрасный вид на закат, вокруг леса и озера, единение с природой, о Тамаре он даже не думает, потому что навеваемое одним ее именем отчаяние грозит застить все основы бытия и научить его капитуляции, а оная, как известно, не вариант. Ассистент, на роже которого остался багровый отпечаток от его кулака, тычет Идена локтем в бок, насколько это возможно в царящей на заднем сиденье тесноте, и улыбается в ответ на его взгляд странно и вовсе недоброжелательно, Иден его веселья отнюдь не разделяет, сдаваться попросту невозможно, противоправно, противоестественно, так что он просто затаивается до прибытия к месту назначения, убеждает себя в том, что всегда, в конце концов, отовсюду можно убежать, можно посеять разрушение, все поджечь, подломить, подорвать, разобрать, Вьетнам устроить, а то и чего похуже, косится на своего непрошеного соседа и демонстрирует в ответ усмешку не менее зловещую, набирает в грудь побольше воздуха:
Закономерно, что истинную суть этого послания, а именно конкретную вариацию "чертовой песни" из всех присутствующих опознает только матушка, ибо в конце концов только к матушке это послание и обращено, да к тому же, только у нее на это хватает эрудиции, матушка умолкает на полуслове, бледнеет от гнева и оборачивается, Иден же упорно глядит сквозь промежуток между спинками передних сидений в лобовое стекло, за которым развеивается обтекаемым капотом пикапа ненавязчивая утренняя метель, и продолжает:
- Немедленно прекрати, - не выдерживает мать, стараясь заглянуть ему в глаза, и вид от этого приобретает почти заговорщицкий, вроде как - не позорь меня перед ними, давай отложим это дело на потом, опозоримся лучше вместе, с глазу на глаз и без всяких ненужных свидетелей. Неизвестно еще, что больнее - замечать это поползновение к повседневному сообщничеству, на котором у них когда-то строилась целая дружба, или осознавать, что корни оного кроются ее в неспособности реально оценить происходящее. Не ведают, что творят. Особенно сильно она ненавидит, конечно же, строчку про то, что der Teufel, der lacht noch dazu, в которой экстремистские настроения сочетаются с дьяволом особенно нескрываемо, но добраться до нее Иден не успевает, отвлекаемый своим назойливым соседом справа, сосед устал, по всей видимости, пытаться привлечь его внимание молодцеватыми движениями локтя и рискует раскрыть рот, полагаясь на прикрытие в виде шума от двигателя и снега под колесами:
- Эй, слышь, графёнок?
- Слышу, - отвечает Иден вполголоса. - Слышу медоточивый глас гей-дивизии в непосредственной близости, разумеется, куда ж я денусь.
- Ты ведь щас себе смертный приговор подписываешь, ты хоть сам это понимаешь, интересно? - фыркнув, так же тихо спрашивает ассистент.
- Смертный приговор я тут только одному жирному членососу по соседству могу подписать, если уж очень приспичит. Сам выбирай - тебе или бабе твоей, которая слева сидит, - миролюбиво отзывается Иден; сам по себе процесс ему прекрасно известен - быть может, с той разницей, что обычно он находится по другую его сторону, но это уже не суть важно, так как опыт в подобном обмене любезностями наделяет его возможностью предсказывать дальнейшие ходы противника, и участие в таком обмене совершенно не страшит в отличие от неизвестности, которая маячит за словом "заведение", в какой-то степени он это участие даже приветствует, так как оно отвлекает от мрачных раздумий и придает процессу налет повседневности, только вот ассистент неприятно хихикает, многозначительно глядит мимо Идена на своего сотрудника и говорит лишь едва слышно:
- Угу. Ты знай пой себе, маленький фриц, пой побольше. Пока еще можешь.
Матушка, удивленная внезапно воцарившимся молчанием, под которое маскирует это духовное сближение гул двигателя и шум в ее собственной башке, снова оборачивается. Нечаянно встретившись с ней взглядом, Иден теряет всякое желание петь, единственное, что он теперь может спеть - это что стал наш бесстрашный, наш верный "Варяг" подобьем кромешного ада, но подобное себе позволить после столь мирных переговоров с ассистентами тоже не может. В конце концов умолкает, стиснув челюсти, возвращает взгляд в стекло, за которым расступается по мере движения транспортного средства знакомая улица в центре города, убеленная свежим сугробом, поземка завивается по поверхности трассы зыбкими ураганчиками, дама за рулем поправляет салонное зеркало так, чтобы поймать его в отражение, и бросает туда пытливый взор, который он чувствует, но не реагирует, лишь отчаянно силясь избежать мыслей о том, что в кои-то веки был бы, пожалуй, очень даже рад, завези его сейчас эти ребята куда-нибудь за город и навешай основательную порцию тяжких телесных, только на это надеяться не приходится, а уж на романтическую развязку в виде расстрела и подавно - мама же не позволит, ангел не пустит, еще большую осторожность приходится проявлять при мысли о том, как досадно, что он больше не бредит, это слишком абсурдно, но сейчас Иден все бы отдал за возможность ощутить себя тем самым зомби из вуду, который еще так недавно под неусыпным наблюдением своей безраздельной владелицы повсюду разгуливал, город медленно плывет мимо, оставаясь позади, уносит прочь всех животных, воющих на луну, все пляшущие по потолку чудеса, в происходящем скрыто слишком много иронии, чтобы можно было скорбеть, но к тому моменту, как они наконец выбираются из обледенелого лабиринта узких улочек на окраину, он уже ничего, кроме гадостной липкой досады, не испытывает вовсе.