Кристально ледяной горный воздух обжигает легкие, вагонетка канатной дороги медленно проползает над пропастью - скопившийся на дне ущелья туман придает ей бездонности. По странной, выложенной из песчаника мостовой катится тележка с огромным ярким зонтом, мегафонно возвещая об акции: за каждый выпитый стакан лимонада получаешь в подарок футболку, черную с красной надписью "Махаяна" через всю грудь. Футболка дурацкая; лимонад кислый, прохладный и освежающий, приятно пощипывает язык. Вместо светофора на залитом солнцем перекрестке одиноко стоит женщина-городовой, зачем-то выряженная в этнический костюм индеанки апачи со всеми прилагающимися яркими вышивками и пышными перьями в головном уборе. Рекреация. Солнце льется ненавязчивым золотом сквозь густые кусты цветущей сирени, ее одуряющий запах забивает нос и кружит голову, невдалеке поскрипывает деревянными качелями незнакомая школьница в белых шортах, аппетитно оттеняющих длинные загорелые ноги. В душном хитросплетении тесных коридоров с казенными лампами и вездесущим линолеумом в елочку все служащие с одинаковым равнодушием переадресуют его друг к другу, будто играют редким клиентом в пинг-понг, отчего вскоре становится совсем душно и отчаянно, но надежды он не теряет. Восхитительная ковка ворот Святого Петра на Джексон-сквер переливается в сумерках под тихим октябрьским дождем, густо оплетенная сочно-зеленым плющом, источающая холодное, потустороннее уединение, которое, кажется, прорастает у него в легких, щекоча по венам дремотными усиками, и немалых усилий стоит вырваться из его цепких лап. Он сонно озирается, силясь разглядеть в йодистой дымке хоть одного прохожего, и наконец находит искомое - оным оказывается пожилой господин в цилиндре и с тросточкой.
- У меня зарезервировано место в рекреации на плантации Дестрехан, - обращается он с хвастливой растерянностью. - Не подскажете ли вы кратчайший путь, которым туда можно добраться?
Мужчина оглядывает его пристально, не скрывая болезненного интереса; глазированная антикварная тросточка опасно поблескивает - видать, не так проста, как кажется, и набалдашник, конечно же, сделан в виде какой-то звериной головы, но в руке обладателя под кожаной перчаткой разглядеть удается только хищный оскал.
- Как вы сказали? Ре-реакция?
- Ре-кре. Рекреация, - пьянящая луизианская морось просвечивает в голосе, сверкает хрустальными бусинками в светлых волосах, которые пушатся от влажности и раздражают еще более, чем обычно. - Я указан в списке особых гостей. Вполне вероятно, опаздываю.
Господин некоторое время мучительно прикидывает что-то свое, никак не относящееся к плантации Дестрехан, и задумчиво подходит ближе. Бросает безразличный взгляд вниз и вверх по улице Святого Петра, дабы убедиться в отсутствии свидетелей, и делает еще один плавный шаг в его направлении.
- Реакция в ответ на реакцию - еще куда ни шло, но плантаторы не лезут уже совсем ни в какие ворота, даже в Святого Петра, - глухо произносит он, до скрипа стискивая серебряный набалдашник в черной коже перчатки. Придвигается еще на шаг и прибавляет почти с сожалением. - А ведь сказал бы всего лишь "будьте добры"..
Последовавший за этим невероятно мощный толчок в бок отрывает Идена от холодного каменного пола в коридоре, о щербатые плиты которого рассажены уже давно колени и ладони, так немилосердно, что оставляют за ним неряшливую буро-кровавую дорожку, и впечатывает в дряхлую стену, исторгнувшую в ответ облачко штукатурки. Лезвие от удара смещается, черкнув по ребрышкам нёба, и наполняет рот слабым привкусом крови; он упрямо стискивает челюсти и перекатывается с живота на бок, уткнувшись спиной в стенную панель, в ожидании продолжения, но Длинный Черный вершить свое правосудие не спешит. Упрямых эти ребята не любят, разумеется, особенно сильно, как и прочие традиционные источники проблем, но сбегать из-под наркоза - уже слишком даже для касты упрямых, и грядущее правосудие кажется неминуемым. Зрение подводит, то и дело размывая и затеняя кадр до сомнительных цветовых пятен, в подреберье расплывается монотонный вой боли, приглушенной совокупностью препаратов. С ритмичным шарканьем в опрокинутое поле зрения вплывают четыре толстых ноги, будто у него в рекреации решил завестись какой-нибудь носорог.
- И ведь умный же мальчик, - скорбно пиликает сверху голос миссис Добрыйвечер.
- Был, - сочным басом выплевывает в ответ Длинный Черный, отчаянно стараясь сохранить при этом серьезность. Обе миссис глядят на него с укоризной.
- Совсем ничего не соображает, совсем ничего, - вторит певучий реверб миссис Божемойлов. - Ни-че-го.
- Ничего-ничего, а замки горазд взламывать, - холодно возражает санитар, не разделяя материнских симпатий старших сотрудниц, чем удостаивается вторичного хорового порицания.
- Что поделать, - неспешно продолжает миссис Добрыйвечер. - Онейроид - не шутка.
- Онейроид-шмо.. - начинает было Длинный Черный, но, видимо, замечает наконец убийственные взгляды сестер и умолкает на полуслове. Дальше четверенек фантазия Идена вопреки всем усилиям упорно не заходит, так что для облегчения транспортировки его после недолгих размышлений погружают на инвалидную коляску - чужую и, судя по едкому запаху, принадлежащую кому-то из клиентов постарше. Быть может, принадлежавшую ранее. Постояльцы, прибывшие в здание в поисках тихих закатов, на своих двоих отсюда обычно уже не выходят. Йодистый туман Святого Петра нежно щекочет ноздри лакричной прохладой; вслушиваясь в ржавый скрип колес, Иден видит проезжающую мимо карету - она гулко цокает по брусчатке копытами четырех черных битюгов, - и машинально отслеживает плывущие над головой пятна света, которыми обозначены старые люстры под потолком. Морось собирается на листьях плюща клейкой влагой, солоноватой на вкус и головокружительно призрачной. Интерьер наслаивается на экстерьер, мерцает пересечениями темных и светлых полос, спертый казенный воздух вязок и едок, как хлороформ.
- Слесарные задатки, значит, - цедит Длинный Черный, растерявший свой дамский эскорт на каком-то из поворотов, железной походкой следует в уединенный тупичок у лестницы бокового крыла и рывком разворачивает коляску. - На войне - все средства, значит, - скучающе гундосит и, не удержавшись от соблазна, прикладывается здоровенным кулаком к самому уху подопечного, сокрытому в растрепанном хаосе длинных льняно-пепельных волос, отчего коляска опрокидывается с грохотом, звонко вмазывая Идена виском в стену. Зубы клацают, лезвие, получившее на секунду простор для инерции, плавно погружается в щеку, и кровь в ответ льется уже куда более щедро, быстро наполняя рот, заплескивается в носоглотку. Иден поспешно прижимает металлическую пластинку обратно к нёбу языком и, затаившись, терпеливо ожидает продолжения - куда больше, чем разбить голову или сломать шею, он боится нечаянно эту пластинку проглотить, не находя в перспективе захлебнуться собственной кровью ничего приятного. Выронить даже больше, чем проглотить, впрочем. Долго ждать на сей раз не приходится - вертухай нащупывает в полумраке его плечо, тянет вверх, оперев для удобства о стену, и наконец заключает в тисочную хватку его правую кисть. - А на войне ведь и пальчиков лишиться можно, солдатик ты наш, - воркует он, глядя Идену в лицо, еще более северное от контраста бледности резких черт с дорожкой крови, прочерченной до подбородка из угла узкого рта. Интересно, медленно думает Иден, он просто забыл или вовсе не знал? О таинственных особенностях левшей. Таких таинственных, что ученый совет до сих пор затрудняется с диагнозом. Таких, что санитар совсем упускает из виду его левую, увлекшись изобретением острот параллельно с выкручиванием правой, обманутый наркотическим трансом, в котором Иден не обращает внимания даже на собственное равновесие. С левой он и бьет, не так сильно, как хотелось бы, но все же попадает Длинному Черному в челюсть апперкотом - уж совсем недостаточно, чтобы вырубить или повредить, только разозлить, разве что - но секунды, в которую тот склоняется от удара направо, приближая к его носу заветную глотку, оказывается достаточно, и Иден вкладывает все силы в бросок, которым притискивается к Черному, обняв для верности свободной рукой за плечо, виснет у него на шее, прижавшись к ней отчаянно страстным поцелуем. Правое запястье трещит, выворачиваемое противником, лезвие гадко скрежещет на зубах, Длинный хрипит от неожиданности, на губах у Идена - смешанный поток крови, чужой и собственной, едкий пот, краешек сознания равнодушно любопытствует, что сдастся первым - стенка яремной вены или кончик языка, санитар возмущенно булькает, тщетно штампуя его кулаком, отчего какое-то левых ребер предательски хрустит, Иден жмется, из последних сил поворачивая голову медленно, как питбуль, расширяя разрез, язык немеет, лишая его совокупности тошных вкусов, и дальнейший успех отмечается лишь напором, с которым стекает с подбородка горячий ручеек.
- Чрезвычайная ситуация! - визгливо вопят где-то высоко над головой. Правая рука не слушается, в лучшем случае вывихнутая в запястье, но боль прочно отрезана старым-добрым медикаментозным миксом. Не больно даже в изрезанном рту; вспомнив о нем, лежащий на полу Иден мучительно долго тянется левой к лицу и наконец извлекает из зубов свое нехитрое оружие - пальцами, потому что челюсти упорно отказываются разжиматься. Все то, что не успевает вытечь сквозь зубы и из носа, приходится глотать, и от этого он замечает где-то в отдалении глухой прилив тошноты. Длинный Черный сказал бы на это что-нибудь вроде - ничего, пожрешь ты теперь у меня через нос, но суть в том, что теперь-то уж у него Иден не сделает больше ничего и никогда, и никто другой не сделает, и кормить его теперь еще некоторое время будут внутривенно, как всегда бывает в интенсивной терапии, где пациентам вообще редко приходит в голову, что есть можно и через рот.
- Оспаде, что ж это делается-я-я, - скрипит, будто лезвие на зубах, миссис Божемойлов, крестясь на представшее очам зрелище. Кровь уже впиталась в ткань одежды, подсохла корочкой кое-где на лицах и на полу. Остальное еще искрится на каменных плитах нефтяными лужами, колеблется сквозняком. Туманный, йодистый Новый Год. Собравшись с духом, Иден сплевывает куда-то вбок, добавляя к картине еще пару лихих штрихов. - Ты что наделал, ты?!..
- Чрезвычайная рекреация, - сообщает Иден - не чувствует толком ни губ, ни языка, отчего выходит крайне неразборчиво, но он не расстраивается. В ответ на проблески сознания в плечо безболезненно погружается холодное жало иглы. Дождь усилился у ворот Святого Петра перед Джексон-сквер, его хрустальные капли приятно остужают разгоряченные щеки. Где там этот джентльмен с тросточкой, и - да, точно - не хотелось бы опоздать на плантацию Дестрехан окончательно.