самое удивительное в конце каждого блэкаута - обнаруживать себя дома или в любом месте, которое можно условно этим термином обозначить. и все вокруг такое умытое, словно только что с фабрики или из печи. и в башке так много места, что втайне я каждый раз уверяюсь, что всяким блэкаутом заканчивается одна игра и начинается другая. человек потерявшийся - не тот же человек, что просыпается поутру и глядит из окна на яркую свеженькую действительность. таким образом в блэкаут бесследно кануло уже столько людей, память которых я наследую, что чертям тошно и трудно представить.
до начала блэкаута - я допускаю, разумеется. на лице в такие минуты воцаряется выражение крайней растерянности, несмываемое, будто индуцированная олигофрения. или не индуцированная, и я как всегда упускаю момент, когда все это начинается, так бывает с войнами, смертями и сновидениями. всего пару часов назад ночь казалась еще очень яркой, кристально звездной и влажной, молочно-голубой в свете луны, луна двоится у Джоди в очках, пока он их не снимает за ненадобностью, когда мы наконец приходим в парк, где царит чрезмерный порядок, как по мне, пирамидальные туи и вымощенные плиткой дорожки, влажные от вечерней росы свежевыкрашенные скамейки, все такое, вообще-то эти колеса с бухлом мешать не следует, неизбежно напоминает он, с хрустом откупоривая бутылку рома, и я допускаю, и понеслась, и я машинально роняю в ответ, ну давай же, не упусти случая привлечь этот сладкий куриный апоптоз нейронов, я без него как без рук, черт подери, и думаю блядь апоптоз с известным злорадством, и гляжу по сторонам - очки ему не нужны потому, что в парке вроде как слишком темно, луна гаснет, запутавшись в соснах, но пара фонарей в отдалении еще горит тут и там, и их света вполне достаточно, чтобы высветить всю эту картину, и я мог бы решить, что нечто стряслось с моим зрением, если бы не Джоди, который сидит в досягаемости неподвластный этим чудесным процессам, хоть и слабо различим в серебристом полумраке, со своим гранитным спокойствием, и все происходящее меня ничуть не удивляет, оно слишком закономерно, чтобы удивлять, со своим надгробным спокойствием,
- все в конце концов приходит в негодность. любое конвеерное производство, вся эта беспрестанная цикличность. все стачивается, стирается и изнашивается, оно все упрощается, и так будет до стадии конечной энтропии, когда все уравновесится до полного отсутствия каких-либо границ
говорю я в попытках понять, заметны ли перемены в окружении и ему тоже, но Джоди понимает это как метафору и молчит, лишая меня всяких шансов, я думаю, он чудесным образом не тает потому, что упрощаться на самом деле уже некуда, все модули усложнений отстегиваются при желании и остается лишь этот древнейший скальный материал, из котрого он высечен, так что Джоди простоит долго, куда дольше чем все эти предметы вокруг, тающие и текущие, вечнозеленые пирамидки из мягкого пластика и липкие конусы сосен плавятся, теряя цвета, и вокруг уже совсем черно-белое царство игрушек, угодивших в сталелитейную печь, и предмет в футляре, который я таскал на плече и поставил у скамейки, теперь уже един с футляром, и я даже не помню, что это, гитара или винтовка, и я поспешно отнимаю пальцы от пластелина скамейки, чтобы не увязнуть, но не гляжу на них, потому что боязно, это обычный рефлекс, самосохранение, оберегать собственность пока она может таковой называться, так-то конечно, все идет по плану, в конце концов я свою кашу всегда заваривал именно ради этого,
- любая армия, - говорю я. - это армия спасения, в конце концов вся война нужна затем, что консенсуальность взаимопомощи на ней чуть более осознана, чем в прочих случаях. идешь туда, чтобы помочь доблестным парням кануть в материю, и они знают, что это в твоих силах, и сами готовы тебе помочь, и никто не в обиде, ну а командование в свою очередь притягательно тем, что возможности в операциях по спасению обретают иной масштаб
я это говорю в основном затем, чтобы проверить, участвует ли в процедуре вселенского плавления звук, потому что Джоди молчит, а вокруг слишком тихо, и нойз растительных шорохов сливается по умолчанию чересчур, чтобы служить саундтреком, звук этот всегда наводит на мысли о кладбище, где трупы консенсуально сливаются с почвой, и свет фонарей вмешивается в желейную массу растений, как сливки в шоколад, и все это выглядит столь вызывающе гастрономическим, что даже смотреть стыдно, столь неизбежно, меня печалит лишь тот факт, что подобное уже происходило, а потом опять оказалось на своих местах, на скамейке запасных, и невозможно не глядеть на Джоди, который освещен почему-то гораздо лучше, чем это было бы возможно при других обстоятельствах, и выражение дурацкой растерянности у меня в голосе беспокоит его, наверное, он даже сам меня целует в желании отвлечь, как обычно, ускользая, будто волшебным образом решил оставить вкус черного рома у меня на губах, всего только, он всегда так делает, ужасно меня раздражая, как если бы что-нибудь воровал, как если бы на полпути передумал или затеял что угодно только ради того, чтобы перестать, я ловлю его за вороные патлы, пока он не успел выпрямиться, и целую в ответ как положено, и говорю - хотя может, и не говорю, просто слышу собственные мысли - о том, что Джоди до сих пор еще в такой сохранности лишь оттого что весь отлит из того единственного, что противопоставляется текущим процессам, а именно - ничего не смешивается и не тает и не разлазится и не взаимопроникает там, где нечему, ничто, пустота, межзвездное пространство, вакуум, он тянет в себя неумолимо, как зеркальная топь или дыры в обшивке космического корабля, освежающий вселенский холод, в котором напрочь теряешься, что-нибудь в него вставляя, будь то язык или палец или хуй, освежает как ментол в пулевое ранение, вечный мрак в шелковистом переплете его безупречно гладкой кожи, у него чертовски красивая кожа, бледно-смуглая и нежная, с ароматом сандала и привкусом лакрицы, апеллирует к моему аппетиту, как и все красивые вещи, и я непрочь бы приклеиться, но это невозможно, мои пальцы зарываются ему в волосы, но не становятся их частью, это очень печально, Джоди держится за мою ладонь на своем стриженом затылке обеими руками, поверх которых я кладу вторую свою, так что оба мы держим его за голову, пока он отсасывает мне в попытке развлечь, стоя на коленях перед скамейкой, его локти прижаты к моим бокам, его ребра у меня между бедер, и точно так же мы будем выглядеть, если взять нас обоих, расчленить и сложить все кости в одну кучу у какого-нибудь костра, он закрывает глаза, лишая меня луны в своих радужках, и я запрокидываю голову в поисках исходной луны, но на небе теперь творится такое, что не описать словами, и лучше бы никому на земле ничего подобного не видеть, если только он не собрался в тот же день покончить с собой, и мне приходится произнести - слышь, - чтобы он снова их открыл и сориентировался, куда надо смотреть, потому что моих глаз Джоди не видит без очков, как и моих гримас, оттого что свет мой по его словам так ярок, что стирает все черты, как сигаретные ожоги на фотопленке, и я сказал бы, что это не свет, а белый шум, если бы знал, в чем между ними разница,
и я думаю, что без очков картина мира, представленная ему с рождения, имеет куда больше общего со всем этим кондитерским праздником диссольвации, происходящим теперь вокруг, чем кто-либо из нас может вообразить, и контуры всех вещей под слоем перехлестывающихся излучений вряд ли выглядят очень надежными, и как бы я ни пытался в это явление вникнуть, а увидеть его мир хотя бы мысленно никак не могу, и это печалит отдельно, так же как печалит всю жизнь его самого, он глядит наугад, но угадывает где мои глаза, это невыносимо трогательно, весь so sweet & sad & sour like a choirboy, и я начинаю говорить что тоже был когда-то хористом, я хочу сказать, что состоял в церковном хоре и никогда там не пел, только открывал рот, не всегда вовремя, и сам раздумывал при этом о том, что попадание в кромешный мрак можно расценивать как поглощение средой, и значит ли это, что все дальнейшие мысли человека, попавшего в такой мрак, диктуются ему этой средой - дыхание срывается, как когда рассекаешь ночью на байке по скоростной, и я умолкаю, так уж сложилось, что Джоди хорош в любом деле, за которое берется, он почти не двигает головой, глубокий космос справляется за него, намертво присасываясь к моему члену у него во рту, так что терпнет и колко ноет головка, а две штанги у него в языке впаиваются мне в кожу, пока я совсем не перестаю их чувствовать, лабрет в нижней губе остается чуть-чуть прохладней, эта вечная ночь у него во рту теплая и мокрая и тесная до жути, безупречная, то что нужно, и стерильная, и вечно голодная, сколько туда ни кончай, как я и делаю, сжимаю пальцы у него в волосах и удерживаю обеими руками, чтобы он проглотил, и сам он отстраняется потом лишь немного, чтобы вылизать мой ствол, пока он еще стоит, слизать остатки своих слюней и своей заслуженной награды, металл тускло поблескивает в его гибком плоском языке, надо же, думаю я, все эти цацки и те на нем не тают, Джоди не врет, заявляя, что не видит моего лица, потому что не может делать ничего подобного, глядя мне в глаза, не может в таких случаях смотреть мне в глаза, не сняв очков, хотя в очках и с хуем во рту он выглядит так беспомощно и оттого еще более сексуально, и трогательно, и глупо, и ужасно обижается, когда над ним смеешься, отчего становится конечно же только смешнее, и моя чудовищная хищная нежность пугает меня самого, так давно я ее не испытывал, я то и дело рискую его загрызть, потому что физически не могу разжать зубы, когда кусаю, пока не почувствую на языке кровь, он не возражает, разумеется, только замирает in Ehrfurcht, не понимая даже, нравится ему или нет, как собака, которую никогда не гладили; если сделать что-нибудь, по его мнению эдакое, например кончить ему на лицо, он заметно паникует оттого, что надо стыдиться, но как это делается, он не в курсе, поиск по банку реакции не дал результатов, этот недостающий пласт всякий раз сбивает его с толку, как свежевыбитый зуб, который не нащупываешь языком, и в ответ нежность то и дело ломает мне пальцы, это бесит невыносимо, вопрос контроля,
он паникует точно так же, когда я засовываю ладонь ему под футболку и пару пальцев под ремень джинс, все это переплетение мышц на крестце, впадинки между ними под матово-шелковой кожей, будто нагретый солнцем металл, хотя по правде говоря я цепляюсь за него потому что пустой полуночный даунтаун вокруг нас стекает, капая неоном с вывесок, и смешивается под ботинками в один вязкий бензиново-черный ручей, и мне вовсе неведомо, как нам удается идти, не проваливаясь, но Джоди паникует только потому, что я лапаю его прилюдно, и рука не поднимается дать мне в ебало, потому что я веду себя странно, в отличие от меня этот бедолага не знает, что мы находимся в блядском квартале, где можем завернуть в любую дверь и закатить при желании пышную оргию с карлицами в латексе, ограми-садистами и дрессированными львами, так что здешних шлюх парой припанкованных торчков не очень-то напугаешь, кое-где эти шлюхи стоят на улицах, я еще помню, что как минимум половина из них знакома с орудием угнетения у меня в штанах, но узнать, где которая, невозможно, я даже не уверен, что это не манекены с безликими головами под париками, одежду на них колеблет холодный апрельский ветерок, неоны вытекают из трубок, которые складываются и стекают за ними следом, и все вокруг празднично искрится, как иней, это следует отметить, говорю я, все шло по плану, шло и дошло