- Сколько еще времени до его прихода? Минут пятнадцать, пройтись разве пешком - как раз успею вовремя. Эй, любезный, постой-ка, вот тебе на водку, - с этими словами Григорий Соломонович Сорин отпустил извозчика и вылез из саней на углу огромной белой от снега площади. Еще раз вынул пузатые часы-луковицу. Нажал пружину. Крышка отскочила, и раздалось мелодичное " Боже! Царя храни".
- А неплохо мы тогда с Борисом написали, я, правда, только одну строфу, да зато какую! - подумал Сорин, с наслаждением втягивая морозный воздух. Да, давно это было. Запахнул покрепче полу медвежьей шубы. Постучал тростью о снег. Глубок снег, в деревне сейчас раздолье, съехать бы с горы, да какие там горы! Дел-то, дел сколько, разом и не поправить. Подошел к решетке памятника, часовой в будке высунулся, но, увидев господина в шубе и цилиндре, залез обратно погреться. На другом конце площади шла нескончаемая стройка, кажется, уже лет двадцать пять. Он еще молод был. А, впрочем, где сейчас не строили: на Царицыном лугу, На Невском, на Фонтанке за Аничковым, даже на Дворцовой. Вот и здесь, на площади, несколько лет назад появились эти здания. А когда-то... Когда он первый раз...да, тогда еще с Борисом только-только познакомился. Нет, с Борисом это позже, а вот с Виктором. Виктор, конечно, иезуит, хитер. А вот Борис. Борис - старый знакомый, а душа молодая. Вот и сегодня обещался статью Виктора принести, конечно, будет предлагать прямо в пятый номер, Виктор, дескать, замечательный труд написал. Все бы ничего, да врагов много. А у кого их мало? У мужика мало, у пьяницы дворового мало, а у человека, взявшегося издавать журнал, врагов должно быть много, ох, много. А не слишком ли много? Вот, к примеру, Кантор, Беспалов. Эх, хорошо его Селезнев пробрал в последнем номере. Да вот теперь и расхлебывай, иди, защищай молодого сотрудника, оправдывайся. Ладно, забудь, наслаждайся лучше хорошим зимним днем. А Марина?!
Но об этом сейчас думать полагалось как можно меньше. А вот, кстати, и Борис, как всегда скорой походкой, во дворце живет, а для друзей остался таким же открытым.
Борис Наумович скорой походкой, но все-таки тяжело - сказывались годы - быстро шел по утоптанной дорожке к Сорину.
- Ну как, батенька, Александр Сергеевич, пристроил "Анжело"? Сколько Смирдин дал?
- Обманул, подлец, обещал по пяти рублей за строку, а дал по три, что сделало мне большую разницу, боюсь: Фаддей смеяться будет.
- Да вам то что до него, пускай их лают. А вот, не изволите ли познакомиться? Книжку получил из Парижа, последнее издание нашего великого славянского собрата, берите, замечательное чтение и, между прочим, этого описал - кивок в сторону памятника.
- Благодарствуйте, Василий Андреевич, век не забуду, у Тургеневых уже шел разговор об этом издании, как раз мечтал почитать.
- А вот, батенька, и обещанная статья, точно к пятому номеру, как условились. Петр Андреевич просил, как можно скорее прочитать, и печатать. Обязательно печатать.
- Учту, Василий Андреевич, но сами знаете, обстоятельства: ввечеру обязан быть в Аничковом, - Григорий Соломонович помрачнел.
- Ну, ну Александр, нечего злиться, государь к тебе со всей душой, не упрямься. И мундир вели Никите вычистить, на балу самолично проверю.
- Эх, Василий Андреевич. Жалует царь, да не жалует псарь, вот и бумагу уж полгода как подал, сегодня еще ехать за выяснением, а как не выпустят?
- Да почему ж не выпустят? У графа золотое сердце, уж мне ль Александра Христофоровича не знать?
- Потому и опасаюсь, что тоже графа знаю.
- Ну, ну. Выше голову. Свежий воздух, мороз; чудесно, Александр, чудесно,! Не прощаюсь, жду ввечеру на балу, обязательно, и Наталье Николаевне от меня поклон.
Борис Наумович повернулся и своей быстрой походкой направился к арке, где его поджидал личный экипаж.
Григорий Соломонович решил извозчика не брать, а пойти пешком на церковную службу, подышать еще этим замечательным воздухом.
В последнее время все чаще думалось о том, что как-то ускользало за быстрым ходом времени раньше. Прошел бульвар и свернул на проспект. Здесь, обгоняемый санями и каретами, скоро дошел до площади, на которую выходила гигантская подкова похожих на темно-желтые стволы сосен колонн. Поднялся по ступеням. Входя в храм через раскрытые железные дери, снял засыпанный снегом цилиндр на шелковой подкладке, стряхнул снег и перекрестился.
Был день святой Татианы, в соборе служили, раздавалось пение. Сорин вспомнил, как когда-то, уже лет двадцать назад, он еще жил в Москве, совсем мальчишка, тоже скрипел под ногами снег, ледяной ветер жег щеки, болели кончики пальцев, а он ждал Бориса и Виктора. Было раннее воскресное утро. Подошли друзья, с ними еще несколько человек. Молча кивнули друг другу и пошли. Шли совсем недолго, вот и темная на фоне декабрьского неба громада храма в Елохове. На паперти одна нищенка, протянул ей несколько монет. Через колокольню вошли в храм, непривычно тихий в такой час. Только две или три тени на полу. К ним вышел довольно молодой высокий священник, с красивой окладистой бородой, на груди большой серебряный крест.
- Рад, рад, - произнес он, - вижу, что готовы.
- Отец Владимир, вот это и есть Гриша, - Боря Левин еле кивнул в сторону ожидавшего Сорина. Священник протянул Борису руку. Тот поцеловал ее, быстрым жестом благословил. Виктор и еще двое тоже подошли к руке. Отец Владимир скорым шагом направился через храм, все поспешили за ним, свернули налево, через небольшую деревянную дверь вышли в тихий церковный двор, засыпанный снегом, пересекли его и вошли в небольшое помещение. Здесь прямо посередине, стояла серебряная купель, уже горели вокруг, потрескивая витые колонки свечек, и пламя их отражалось на выпуклых поверхностях купели. От этого купель казалась живой. Отец Владимир стал зажигать свечи перед лампадами и иконами, а Сорин, поеживаясь, раздевался, немного смутился, когда остался в одних трусах. Его поставили перед купелью, и отец Владимир стал речитативом произносить слова молитв, затем начали хождение вокруг купели, и Борис с Виктором, необычайно серьезные, присоединились. Потом на голову Сорину отец Владимир лил воду из купели, зачерпывая ее серебряным ковшом, и вода стекала по желобку спины, на трусы; босые ноги мерзли, свечи же, когда проходил к ним близко, обдавали горячим. Затем Борис достал приготовленное полотенце и стал помогать вытираться, стало холодно. Гриша спешил одеться, торопился; отец Владимир большим и указательным пальцами привычно гасил свечи, приоткрыл занавеску на низком окошке. Уже рассвело.
Возвращаясь теперь домой, Григорий Соломонович нанял извозчика, почувствовав, что устал. Шел крупный снег. Быстро темнело. Мигом залепило глаза. Налипло на цилиндр, на воротник шубы. Санки тронули, откинулся на деревянную спинку, прикрыл глаза, и вот тогда самое главное обожгло, даже кровь бросилась в голову. Как наяву, увидел тот первый день, смеющиеся глаза совсем юной девочки, высокой, немного угловатой, но уже тогда обещавшей стать красавицей. Увидел белое, с открытыми плечиками, платье, с бантом на груди, длинные закрученные у висков волосы, сережки в ушах. Потом то же платье, кружащееся в танце, а рядом мундир с красными отворотами. И вот теперь нужно драться. Да, нужно драться.
- Драться нужно обязательно, - произнес Юрка отчетливо. Несколько мальчишек, ждавших его возвращения из палаты ростовских, молча выслушали это известие. Значит так, я с Жекой, ты, - кивок в сторону Гриши - с рыжим, они тебе еще обещали за Ирку, она оказывается в прошлом году с рыжим гуляла. Карлсон с косым, Карлсону еще за гостинцы обещали, у них так, если московские едят гостинцы и не делятся - в лобешник. Драться будем у них в палате. После полдника. Их Петюня на стреме: он глазастый. Все. А теперь живо по койкам, пока Альберт чего не пронюхал.
Прыгнули в кровати. Гриша накрылся одеялом. Попробовал представить предстоящую драку, почувствовал холодок где-то внутри. Но решил не дрейфить. Драться придется, это уж точно, ладно там, видно будет.
Эту девчонку он заприметил еще в автобусе. Их было двое: одна рыженькая, смешливая, все время поворачивалась в сторону мальчиков, а потом что-то шептала свое подружке Вот на эту подружку он и обратил сразу внимание, хотя мог видеть ее только со спины. Прическа конский хвост, розовые мочки ушей, длинная шея с отложным белым воротничком и алевшим красным треугольником галстука. Вдруг она повернулась в его сторону, и его аж жаром обдало. Вздернутый нос, припухлые губки и строгое выражение лица. А главное - глаза, серые, большие, с длиннющими ресницами. А когда через два дня после открытия были в клубе танцы, он решился и подошел пригласить ее на медляк. Она, не меняя выражения лица, пошла с ним, и он почувствовал под руками, какая гибкая у нее талия, и ощутил ее близкое дыхание, а от легкого ветерка одна из ее прядей чуть колыхалась и щекотала его щеку. И еще он увидел, как смотрели на него ростовские, особенно тот, рыжий, с падавшей на лоб челкой, и Колян, их главный, о чем-то шепнул рыжему, а рыжий в ответ кивнул головой.
- Барин, приехали, как обещался, к Певческому.
Расплатился и направился с тяжелым сердцем домой. Войдя в переднюю, скинул шубу на руки Никите. Часы как раз отбили половину шестого.
- Барыня дома?
Дома-с, Алексан Сергеич. К обеду ждут.
- Скажи, скоро выйду.
Направился в кабинет, положил статью Бокшанского на заваленный бумагами и книгами стол, задумался. Тряхнул головой, как будто отгоняя плохие мысли. Сесть за корректуру журнала? Настроение не то. Переоделся в домашний халат. Сел в кресло и придвинул статью.
"Пятый евангелист" - прочитал заглавие и неодобрительно хмыкнул. Погрузился в чтение. Виктор был как всегда неотразим, оригинален, ироничен. В то же время в статье чувствовался неподдельный интерес, даже соучастие к материалу. На Виктора это было не совсем похоже. Сколько уже раз обсуждали они бессмертный роман. Вспомнилось, как много лет назад просил брата достать ему заграничное издание. Как взял его первый раз, открыл и прочитал заглавие, то самое, как читал запоем, был без ума от текста, сжился с ним, читал за полночь, в последний день, перед тем, как надо было отдавать роман, читал шесть часов подряд, не отвлекаясь ни на обед, ни на ужин, и еще ночь прихватил; и уже когда глаза просто слипались, дочитал до последней страницы и рухнул в кровать, наполненный образами, героями, картинами, диалогами.
Два месяца назад зашел разговор о написании юбилейной статьи к будущему столетию писателя. Бокшанский взял его за рукав, отвел в сторону и сказал.
- Представляешь, сейчас можно обо всем открыто говорить, а мог ли я двадцать лет назад даже помечтать о таком свободном разговоре. Я буду писать о заветном, ты понимаешь, о чем речь?
Он кивнул. Конечно, понимал: о древних главах. Это-то и смущало его, он знал концепцию Бокшанского.
- Да, именно о них,- произнес Виктор с наслаждением, - ты знаешь, как я к ним отношусь. А как мы спорили когда-то, поверишь ли, я Першману дал в ухо из-за одной только фразы. Но какой! Отгадай.
- Да что тут отгадывать, о добром человеке, конечно.
- Именно, - засмеялся. - Я собираюсь провести тонкую мысль, даже опасную мысль, что он нам ближе именно в этих главах, чем у евангелистов, ты понимаешь? Я говорю тебе это прямо, как редактору журнала.
- Напиши.
- За мной дело не станет.
Читая теперь статью, он убедился, что Виктор полностью выполнил свое намерение, даже с избытком. Статья, конечно, должна была понравиться двум - трем приятелям, Левину, без сомнения, но не ему. "Платон мне друг, но истина... Опять придется идти против течения, спорить. В который раз вызывать раздражение быть обвиненным в предвзятости.
- Алексан Сергеич, барыня кличут, борщ простынет, уже другой раз зовут.
- Ах, да, да, скажи - иду.
Встал, посмотрел в окно на заснеженный двор.
В столовой было жарко натоплено. Посреди стола стояла белая фарфоровая супница с синими цветами на крышке. Собралась вся семья.
Сняли крышку, и от огненной густой жидкости пошел клубами пар. Сорин почувствовал сильный аппетит. Взял из плетеной корзиночки кусочек
белого пшеничного хлеба.
- Без тебя опять кредиторы приходили, - она осторожно подносила ложку ко рту.
Он посмотрел на нее, ничего не сказал и проглотил ложку горячего вкусного борща.
-Требуют уплаты к февралю. Это уже третий раз за неделю, - она справилась с супом, - когда же мы выкупим шали?
- Вот-вот со Смирдина получу, в пятом номере роман напечатаю.
- Да где уж - вытерла губы кружевной салфеткой, - еще четвертый не разошелся.
- Все образуется, потерпи немного, а всего бы лучше ехать в деревню.
Она ничего не сказала, доела и приказала нести жаркое с вареными овощами.
Заканчивали обед молча.
После обеда вернулся в кабинет, придвинул кресло к столу взял изогнутый нож с костяной ручкой и разрезал полученный от Левина парижский том. Поместив ноги на подставку, крикнул Никиту. Тот внес курительный прибор, затем вышел, вернулся с подсвечником в одной руке и щипцами в другой. Сорин смотрел, как Никита менял свечи, снимал нагар с догоревших, готовил трубку.
- Хорошо, ступай, через час подашь шубу, цилиндр и трость.
Никита вышел.
Читал парижское издание польского поэта. Талантливо, вне сомнения, огромный дар, но до чего ж Россию не жалует, иногда неприязнь даже зашкаливает. Конечно, им нас любить не за что, но и истина не на полюсах расположена. Это- то ясно. Потом снова открыл четвертый номер, где была напечатана статья молодого прозаика Николая Селезнева о современных журналах. Как он их, под орех, что называется. Камня на камне не оставил и от Кантора с его коммерческим изданием, и от Кремера. Кантор уже дал залп, надо ехать к нему мириться. Мириться? А может нужно драться? И снова вернулось главное.
Собрались, как и условились, в палате ростовских, те молча поглядывали на зашедших к ним москвичей. Колян с насмешкой мерил глазами противников. Сплюнул сквозь зубы под ноги.
- Вот что, - сказал он, -неча тянуть, а то Альберт войдет, давайте по пырому.
- Ваш Петюня не проворонит? - озабоченно спросил Юрка.
- Не ссы, наши не таковские.
- Ну что, ж давайте.
Разошлись, уступая место первой паре. Юрка с Жекой встали напротив друг друга. Внезапно Жека ударил чуть согнутой рукой Юрку по лицу. Скользячка! Юрка успел откинуть голову, кулак только чуть чиркнул его по щеке, и тут же сам ответил ударом противнику в бок. Жека бросился вперед и замолотил кулаками, но Юрка успел уйти и вмазал точно в бровь, рассек ее и тут же своими длинными руками обхватил Жеку поперек туловища и попытался бросить на пол. Жека вывернулся и ногой ударил Юрку по лодыжке, оба запыхтели. Через минуту Юрка свалил Жеку, и они стали кататься по полу, то один, то другой пытался оседлать противника. Мальчишки с жадным любопытством наблюдали за поединком. Так продолжалось несколько минут.
- Харе, - Колян повелительным жестом остановил поединок, - ничья, все по-честному. Вторая пара. Рыжий и ваш, этот, лохматый.
- Держись, - услышал Гришка сзади.
Рыжий был невысок ростом, круглолиц. На губах его играла нехорошая улыбка.
Они молча ходили друг против друга, расстояние уменьшилось. Вдруг Рыжий рванул гришкину рубаху, тут же раздался треск, крепкая чужая рука потянулась к горлу, он перехватил ее чисто инстинктивно, и в этот момент пропустил прием: рыжий подсек его, больно ударив по ноге, и свалил на ближайшую койку, что-то впилось Гришке в спину, в самый крестец, но думать об этом было некогда, приходилось изо всех сил отбиваться от наседавшего противника. Рыжий два раза сумел ударить его по скуле. Следующий удар должен был попасть в губу ли нос. Он в последнюю минуту откинул голову, а то бы поросший волосом крепкий мальчишеский кулак достал его, это точно. Гришка уперся руками в грудь рыжему и удерживал его, рыжий сопел, но ему уже не хватало сил, чтобы пробить оборону. В спину продолжало что-то давить, Гришка понял, что это железный край койки, наверное, матрац сдвинулся, когда упали. "Сдаешься", - хрипло дыша, проговорил рыжий. Гришка, продолжая руками удерживать врага на расстоянии, отрицательно помотал головой, рыжий пытался его тормошить, тряс, койка еще сильней впилась в спину, но Гришка терпел. Сколько еще? Чего ж они молчат? "Сдавайся, москвич, хуже будет", - вот оно, лицо рыжего. Гришка собрал силы и сбросил его с себя.
- Все, кранты, - поднял руку Колян, - нормалек, ничья.
"Молодец",- услышал Гришка позади себя юркин шепот.
- Барин, Алексан Сергеич, час прошел.
- А, ты Никита? Ну неси одеваться.
На улице уже было совсем темно, метель разгулялась вовсю, тускло, сквозь снежную муть светили фонари. Извозчика нигде не было, пришлось идти на площадь, оттуда дул ветер невероятной силы. Пока миновал площадь, чуть не сбило ветром. Поймать сани удалось только под аркой, молодой парень, в лакированной шапке, явно из Ярославцев, лихо осадил.
- Куда прикажете, барин?
- В Чернышов переулок, к министерству, знаешь?
- Это мигом, не извольте беспокоиться, - посадил, укутал ноги медвежьей полостью и дернул вожжи.
Сани вылетели на проспект и понеслись по направлению к Фонтанке. Навстречу попадались экипажи с офицерами в шинелях, с поднятыми воротниками, в шляпах с плюмажем, господа в шубах и меховых картузах - все это проносилось под крики Ванек, спешивших показать свою удаль друг перед другом и перед седоками. Свернули вправо, возле недавно построенного нового здания театра, обогнули театр и полетели по узкому ущелью, застроенному высокими домами с белыми колоннами, сани вылетели на полукруглую площадь, взяли еще раз вправо и подкатились к большому строению с арочным подъездом. Парень осадил. Сорин расплатился, и сани помчались к мосту и немедленно пропали в снежной мгле.
Перед входом, под светом единственного фонаря, толпилась кучка людей, просматривали какие-то бумаги, тихо переговаривались.
Сорин подошел к осанистому господину в шубе и цилиндре, с большими бакенбардами на толстом лице. Господин в это время складывал бумаги и убирал их в папку.
Сорин спросил, как узнать решение.
- А вы, милостивый государь, внесены в списки? - осведомился осанистый.
- Как же, еще до Покрова подавал, мой номер сто четырнадцатый.
Господин открыл папку, достал лист и стал проглядывать списки. Перевернул лист и взял другой.
- Господин Пушкин, сочинитель, не так ли?
- Точно так.
- Не родственник ли его сиятельства графа Сергея Григорьевича?
- Отчасти, - ответил Сорин.
- Так вот, господин сочинитель, вам отказано.
- Как отказано? Я же подавал на воссоединение в Эфиопию, препятствий быть не могло!
- Да так-с, резолюция его сиятельства графа Александра Христофоровича: отказать в силу имеющихся обстоятельств. Вот, извольте получить ваше прошение и другие бумаги.
- Каких обстоятельств? У меня благоприятный отзыв о поведении из местного участка и от отца Андрея, настоятеля храма святителя Пантелеймона, вот и копия имеется.
- Решение окончательное, обжалованью не подлежит, - господин захлопнул папку. Следующий!
- Пекарский, губернский секретарь департамента уделов, - молодой человек в тонкой шинели поспешил к осанистому.
- Тоже на воссоединение?
Точно так-с, ваше превосходительство.
- Как же так, - не унимался Григорий Соломонович, - ведь все показатели положительные.
- Господин Пушкин! Не мешайте работать, - раздраженно воскликнул чиновник. - Господин Пекарский! Вы можете выехать на воссоединение в Американские Соединенные штаты, завтра явитесь сюда, же в девять утра, комната нумер двадцать шесть, для получения надлежащего свидетельства для выдачи паспорта. Следующий!
- Эй, барин, на водку дадите, домчим хоть на край света, - придержал рядом с Григорием Соломоновичем санки мужик с окладистой бородой, засыпанной снегом.
Теперь уже и думать ни о чем не хотелось. Закутался в шубу и грыз ногти всю дорогу домой.
- Барин. Без вас приходил посыльный, доставил нумер "Пчелки".
- Где пакет? - скидывая шубу на руки Никите.
- В кабинете-с.
- Возьми, - слуга подхватил цилиндр и трость,.
Прошел в кабинет, сел в кресло и разорвал пакет с новым номером враждебного журнала.
"Скучно, скучно пишет наш вчерашний кумир, что за характеры, что за коллизии, и это ли, изволь заметить, почтенная публика, сегодняшняя литература? Какое-то жилище в Коломне, и описано прескверно, кому ж охота копаться в серых буднях мещанской семьи? А как ненатурально! Фальшивый сюжет. Неостроумный, пошлый. А где яркость, занимательность где?
В прошлом номере наша редакция анонсировала роман известного писателя Ф. Б. Роман замечательный, живой, а какие диалоги! Как схвачены характеры и социальные лица. Роман уже успел выйти и завоевал сердца читателей, а особливо читательниц. И вот в последнем номере издаваемого
г-ном П-ым журнала читаем, что роман Ф. Б. - низкое, жалкое творение, могущее вызывать интерес только у необразованного читателя, что в нем нагромождены, так и сказано! - чудеса, ни с чем не сообразные, преступления вымышленные, и самая коллизия, та которая, как нам уже известно, так понравилась нашим дамам, да, та самая-с, где герой, этот безвестный подкидыш, юноша с честным сердцем, оказывается сыном самого графа, эта-то коллизия названа в высшей степени искусственной. И кто это пишет? Гомер? Автор бессмертного "Дон Жуанаа"? Нет-с, некий Н. Г. прославившийся тем, что способен вызывать "здоровый смех" (ха-ха) у типографщиков описанием малоинтересных малороссийских баек. Вот до чего докатились наши прославленные создатели журналов."
Григорий Соломонович вздохнул. Еще одна такая статья, и его журнал погиб безвозвратно. А что такая статья готовится - ему известно. И готовится противником еще более опасным. Кантор - это не "Пчелка". К нему надо будет ехать самому, вести разговор, мириться, черт возьми!
Он отбросил в сторону чужой журнал и стал смотреть на огонь в камине.
Дверь открылась. Повернул к выходу голову. Жена вошла в шелковом белом платье, с открытыми плечами, с приколотой на груди розой, уже причесанная, два локона спиралью спускались к плечам. В волосы была вплетена нить жемчуга, на руках белые перчатки, грудь украшало брильянтовое колье.
- Время ехать в Аничков, Александр, и пожалуйста, не забудь перчатки. Никита! - крикнула в переднюю, - подай барину мундир.
Когда Никита оттянул фалды и прошелся щеткой, Григорий Соломонович оглядел себя в зеркале, поморщился, особенно раздражали галуны, чистый павлин! Надо, надо уехать отсюда куда-нибудь, да поскорее, вот только с делами разберусь.
Огромное, во всю стену зеркало между первым и вторым этажом, отразило Григория Соломоновича под руку с женой. Мундир показался вульгарен до безобразия. Даже зажмурился на миг. Перчатки в руках мешали.
Бал начался контрдансом, и немедленно возник стройный красавец в адъютантском мундире. Она пошла легко, чуть поглядывая на окружающих немного косящими глазами. Сорин невольно любовался, даже не верилось, что эта высокая красавица его жена. Отошел к колонне, встал к ней спиной и положил руки на груди крест-накрест, нахмурился, слишком уж легко кавалер увлекал ее в танце. На другой танец ее пригласил конногвардеец, с гордо выпяченной грудью. Сорин немного волновался. Может быть, того не будет, что-то он его еще не видно, возможно, в карауле, и тогда вечер пройдет, по крайней мере, сносно. Закончился второй танец.
Нет, вот он. Высокий, сильный телом, с длинными ногами, этакий жеребец, в белом мундире, с клоком явно напомаженных волос. Сам потрогал свои явно поредевшие волосы. Вот он положил свою уверенную руку чуть ниже изгиба ее длинной спины, о чем-то говорит. Она смеется в ответ. Как будто он может сказать что-нибудь путное! Ее лицо раскраснелось, губы слегка приоткрыты, видно даже отсюда, как блестят глаза. А на его руке сверкает огромный камень. Сорин смотрел с пристальным вниманием на этот камень. Когда танцующие загораживали их, старался тянуться, поворачивал голову то вправо, то влево.
- А вы почему не танцуете, месье?
Услышал рядом с собой скрипучий голос - это подошла в чем-то черном с золотом семидесятипятилетняя княгиня Т - ва.
- Не могу угнаться за блестящей молодежью, - продолжая следить за рукой с камнем.
- Да, да, молодежь должна веселится, это ее дело, а нам, старикам, за ними наблюдать да радоваться, не так ли? - игриво улыбнулась, веер морщинок прорезал ее напудренное лицо.
- Совершенно с вами согласен, княгиня. Нам остается быть только наблюдателями, - ответил Сорин резче, чем нужно.
На них оглянулись.
Княгиня удивленно подняла брови, поджала губы, пожевала ими и отошла.
Рядом раздался смех.
- Ну что, батюшка, не соблазнились старой девой? Я уж вижу: дело идет к истории, поспешил вмешаться, а за мундир спасибо. Никита молодец, надо бы ему жалованья прибавить, - сказал с веселым подмигивание Борис.
- Какое жалованье, Василий Андреевич, к первому надо проценты платить, а дома денег нет никаких, "Пчелка" ужалила, просился за границу - отказ. Вот вам и доброе сердце графа.
- Отказали? Да, нехорошо. Но вы, батенька, не отчаивайтесь, я еще похлопочу, похлопочу, а мундира пока не снимайте, служите, перемелется -мука будет.
- Мука! - почти крикнул Сорин и отошел от Бориса.
- Варвар. Дикарь! - послышались вокруг голоса.
Руки с камнем уже нигде не было видно.
Левин нагнал его только на площадке лестницы.
- Полно, батенька остынь. Я и в мыслях не имел обидеть тебя, а ты вот что, поезжай домой, поспи, завтра ко мне, а? Уж и князь ждет, хотел с тобой повидаться. Как со статьей-то?
- Прочитал. Помещать не намерен.
- Ну- ну, ну что с плеча-то рубить. Не горячись, экой ты бешеный, уж пора бы и поумнеть, давай без спешки, вот приедешь завтра, обо всем поговорим.
- Потакать не намерен.
- Ладно, ладно, а вот, кстати, и Наталья Николаевна. Не буду вас задерживать. А вы голубушка дорогой поговорите с ним ладком, больно уж он разгорячился.
Она с недоумением взглянула на мужа, словно первый раз увидела, поджала губы, в глазах появилось отсутствующее выражение. Подала мужу руку. Стали спускаться по лестнице, ненавистный мундир, словно растиражированный, мелькал в зеркалах то справа, то слева, то спереди.
Кантор сидел за редакционным столом, заваленным не меньше, чем стол Сорина рукописями, книгами, чинеными и нечинеными перьями, какими-то бумагами. Он оторвался от чтения и посмотрел на вошедшего.
- Мириться пришли?
Скорее всего, так - произнес Сорин, - кто старое помянет.
- А кто забудет? Да так вот-с, я, между прочим, могу завтра же увеличить тираж до восьми тысяч, слышите ли, батюшка, а ваш-то едва ли до одной дотянет. Не так ли?
Вот он, ваш последний номер. Что это за язык? Разве так пишутся стихи, я вчера был у министра, нелицеприятный отзыв о вашей деятельности, батюшка, нелицеприятный. Вот это что за повесть? Грязно, речь лавочников, фу! Публика просит чистого, красивого. Она, конечно, глупа, между нами, но уж да что ж делать? Вы ей в высшей степени занимательную повесть - тираж-то, гляди, и вырос. А? Не так ли? Нет? А вы вот не умеете, все высокие материи, а ей есть хочется, вкусно, на серебряном блюде, вам-то будто уж не хочется, одним высоким питаетесь? Бросьте, батюшка, и вам хочется. Умейте опереться на большинство, да-с. Читатель в провинции - вот еще никем не открытая Америка. А? Читал, читал вашу поэму, действие вялое, положение героев ложное, отступления, и все это в ущерб занимательности. Ну что это? О чем это? Остроумно? Не очень, глубоко? Не думаю, а главное публике прискучило, ей острого хочется, соленого. Вкусы разнообразны, издатель! Будь внимателен, имена ищи, таланты привлекай. Изящество - вот он наш бог, занимательность - альфа и омега нынешней литературы. Бросьте вы свою действительность, все ею сыты. Вот Б. Он современный гений, он Гете, выше Гете, а у вас что о нем пишут? Слабость воображения, натянутый сюжет, пошлость, лакейское угождение публике. Публике! Его наши лучшие журналы за честь полагают печатать. И вот еще, вам нравится эта новая французская школа, ниспровергатели. Нет уж, увольте. Это - никогда! Это наш принцип, да, а принципы мы уважаем и никому не позволим их растаптывать. Так-то-с!
И вот вам наши условия: 15 тысяч отступного. Чтобы журнал не издавался, иначе - война.
Когда Григорий Моисеевич вошел в сени большого дома на Малой Морской, на нем лица не было. Стряхнув снег с цилиндра, повесил его на деревянный крюк, бросил шубу зазевавшемуся лакею. Прошел в переднюю, оглядел себя в большое прямоугольное зеркало в тяжелой дубовой раме. Из зеркала глянуло осунувшееся лицо человека с редкими вьющимися, все больше возле висков, волосами, вздохнул и отворил дверь в гостиную.
- А вот и он, ну молодец, что приехал. Сенька, еще трубку! - Левин приветствовал Григория Соломоновича. А вот Бокшанский взглянул на вошедшего с каким-то неласковым видом. Наверное, Борис успел уже ему рассказать о реакции на статью. Что ж, придется поспорить.
- Не надо трубку. Господа! Кантор объявил нам войну, примирение не состоялось.
Все замолчали и с любопытством посмотрели на Григория Моисеевича.
- Вызов надо принять, - сказал литератор В. Ф.
- И вот еще, мне отказали в выдаче заграничного паспорта.
- Да, да, - пробормотал Левин, - скверно.
- Может быть, бумаги были не в порядке? - спросил Спирин, чиновник по особым поручениям при генерал-губернаторе.
- Нет, бумаги все в надлежащем порядке. Извольте посмотреть, - Сорин вынул из-за пазухи пакет и протянул Спирину.
- Ну-ка. Ну-ка - Спирин водрузил на нос очки, - посмотрим.
На минуту воцарилось молчание. Спирин шуршал бумагами.
- Все бумаги в полном порядке, - подвел он заключение.
- А чья резолюция ?- спросил офицер генерального штаба Боклевский.
- Графа, - раздраженно бросил Сорин.
- Что же вы намерены предпринять?
- Если дело совсем не выгорит, напишу обо всем этом статью и помещу в журнал или передам во французское посольство, может быть, страх прослыть перед Европой дикарями откроет мне двери в Эфиопию.
- Рискованно, - заметил Спирин.
- А что прикажете делать? Власти надо учить. Учить, правительство, конечно, первый европеец, но сколько еще невежества. А граф мне чинит препоны где может. Кстати, господа, запрещено читать вслух не прошедшие цензуру сочинения, каково, а?
Снова установилось молчание.
- М-да,- произнес Левин, - все это конечно, печально, завтра буду во дворце похлопочу, но до этого никаких действий, никаких.
- Потерплю. Но уже в последний раз.
- Вот и хорошо, ну так что ж насчет статьи, господа, как вам она показалась?
- По-моему - включился в разговор мало еще известный литератор Бабанский, - статья замечательная, только бы церковное ведомство не придралось.
- Статья спорная, - Сорин - окинул всех взглядом, - спорная статья, много перцу, Виктор Яковлевич у нас парадоксалист, но с основной идеей не могу согласиться.
- Ну-ка, ну-ка, что же Вас именно не устраивает, батюшка, не покажите ли, - с преувеличенной вежливостью Бокшанский протянул листы своей статьи.
- Охотно, - Сорин взял из рук Виктора Яковлевича листы.
- Вот вы пишите, Виктор Яковлевич, что Иешуа на редкость точное прочтение основной легенды христианства, так?
- Верно, верно, и что же?
- Прочтение, по-вашему, более глубокое и точное, чем евангельские тексты?
Что ж, давайте сравним.
-Ну что ж, давайте.
- Господь в канонических текстах знает наперед, что с ним будет, принимает поцелуй в Гефсиманском саду, велит Петру вложить меч в ножны, не вступает ни в какой диалог с Пилатом, а тому этого и не нужно, вспомните это римское презрительное "что есть истина?" Никого за свое распятие не осуждает, ибо не ведают, что творят. Не из этого ли всезнания то достоинство, которого невозможно не заметить?
А в романе герой слаб, своего ближайшего часа не знает, охотно дискутирует с Пилатом, всех наделяет званием доброго человека и даже предает ученика, рассказав прокуратору о его записях. Где же здесь причина для почти двухтысячелетней власти над душами людей? Лично добрый, но где-то безвольный человек, не мало ли?
- Так, так, вот значит, что. Ну что ж. Искусство - это же образ, вам ли этого не знать? Живой, осязаемый образ, вы его буквально разъяли, поверили алгеброй гармонию, батенька.
-Спасибо, но вы-то назвали вашу статью "Пятый евангелист", а это уже, знаете, не только область искусства. Но главное, может быть не это, а то, что я нахожу даже в самой художественной ткани, в самой тонкой материи нестыковку.
- И в чем же она, по-вашему?
- Да вот, герой говорит, что настанет время, когда не будет никакой власти, но сам-то вступает в диалог в первую очередь с представителем именно этой самой власти.
- Но он же сказал, что это время еще не пришло.
Так оно никогда и не придет, если из всех встретившихся ему на пути людей он первым делом пожалел именно представителя этой самой власти.
- Но это же творческий подход к преданию. Это видение автора, вы что же, отказываете автору в творческом праве? А сами?
- Да нет уж, не отказываю, но мне, Виктор Яковлевич, как-то обидно за обыкновенных людей в романе. Чем же они хуже прокуратора?
- Хуже, это и надо понять.
- Не понимаю, а самая интересная личность все-таки Берлиоз. Спорит, доказывает свою правоту, живой человек, по-моему, неплохо.
- Он приспособленец, травит героя, говорит, о чем не знает.
- А мне интересны его суждения, у каждого своя стезя, а вера - дело частное.
- Перечтите роман. Он и в Сатану ведь не верит, когда тот перед его глазами.
- Ход удачный, не спорю, а кстати, вы не знаете, зачем нужен астрологический сеанс, если заранее известно о седьмом доказательстве?
- Если будете так фамильярны с Сатаной, он вам сам это когда-нибудь объяснит.
- А! Это вы насчет какой-то ауры, которая есть вокруг романа.
- Аура действительно существует, еще Елена Сергеевна об этом говорила.
- Вы, наверное, ей слишком доверились, а никогда не стоит доверяться женщине полностью.
- Да неужели для вас нет ничего святого! Если бы не эта женщина, вы никогда бы не прочли прекрасное произведение!
- А вот с этим не спорю, диалектика!
- Нет никакой диалектики, это все бородач выдумал!
- Господа, господа, - вмешался Левин,- не будемте так резки, статья может быть и спорная, но будит мысль, заставляет искать, так что стоит, стоит печатать.
- А последствия вы возьмете на себя?
- Не первый уж раз,- вздохнул Борис Наумович.
- Никита, барыня дома?
Никак нет-с, Алексан Сергеич, уехали.
- Куда, когда?
- Да два часа уж как уехали.
- Куда, спрашиваю.
- Не сказывали. Велели закладывать карету и уехали.
Сбросил шубу. Прошел в кабинет, в голове роились обрывки мыслей, из которых одна настойчивей других, поборов своих товарок, рвалась наружу: к нему! К нему!
Внизу хлопнула дверь.
Почти побежал из кабинета на лестницу.
Она поднималась наверх, видно было, что запыхалась, услышав шум наверху, подняла голову и встретилась с его глазами.
- Александр! Это Идалия! Она обманула меня, я тебе все сейчас объясню.
Ждал, пока она разденется, затем она прошла к себе, чтобы привести себя в порядок. Не в силах ждать, он рванул створки дверей ее комнаты.
- Он грозился застрелиться, вел себя, как паяц, я уехала оттуда немедленно, ничего не было, клянусь тебе!
Он быстро прошел в кабинет, сел в кресло, придвинул к себе пачку гербовой бумаги, вытащил один лист. Затем тщательно очинил перо, откинул крышку бронзовой чернильницы с фигурой предка-эфиопа, обмакнул перо и написал: "Милостивый государь!"
Утром следующего дня приказал принести себе прямо в кабинет теплой воды, полотенце и кувшин. Лил на себя теплую воду, поеживаясь; растирался большим мягким полотенцем.
- Никита, неси чистое.
Часы пробили половину первого.
Черный жилет застегнул на все пуговицы, одел любимый темно-коричневый фрак. Стрелка подошла к без десяти час.
- Никита, принеси бекешу.
- Мороз крепок. Не велеть ли шубу?
- Неси бекешу, не замерзну.
Надел бекешу и вышел. Снизу сильно пахнуло холодом. Минуту постоял на лестнице и вернулся.
- Никита, неси шубу.
Часы ударили ровно час.
Сидя в карете, справа от Константина, смотрел в окно. Вот и зеленые стены дворца. Константин вдруг зашевелился.
- Ты что?
- Так, холодом пробрало.
Слева промелькнул экипаж. Снова отвернулся к окну, думать ни о чем не хотелось. Надо чтобы руки не замерзли. Поплотнее закутался в шубу.
Впереди все отчетливей вырисовывались пролеты Троицкого моста, справа в заснеженной мгле едва угадывались очертания крепости.
С неба все шел и шел снег. Дул ветер. Слева показались дачи, невдалеке чернела роща. Константин вылез первый, указал на подъехавшую с другой стороны карету.
- Вот они.
Из саней вылез человек в шубе и цилиндре, следом военный в шинели и фуражке. Константин направился к ним.
Вылез из саней и стал ходить, растаптывая от нечего делать площадку.
Подошел Константин.
- Надо бы площадку вытоптать, это недолго.
Кивнул. Пока Константин и человек в шубе и в цилиндре вытаптывали площадку, вдавливая снег каблуками, сидел прямо на снегу. Подошел Константин
- Место подходящее, не возражаешь?
- Мне все равно, но ради Бога, побыстрее.
Константин вернулся к площадке, сбросил свою шинель на снег и принялся отчитывать шаги. Человек в шубе стал делать то же самое. Закончили с площадкой. Открыли ящик. Константин коротким ударом молотка вогнал пулю в ствол и взвел курок. Затем проверил, надежно ли ввинчен в зажим кремень.
- Пора.
Взял протянутый за дуло пистолет. Константин махнул треугольной шляпой.