Хайдэр РэкондайтСимвол Тьмы - том второй."Внутренний диалог"
Не может быть сына без отца, как не может быть сына без матери.
0.Вдохновение, когда оно нужно, его никогда нет под рукой. Единожды испытав его трудно сохранить, нельзя положить в ящик с инструментами и прочим хламом, засунуть в стакан с обломками карандашей и пустых одноразовых ручек, чтобы при малейшей потребности выхватить его, как отважный пират свою ржавую от крови рапиру, и вонзить в безмолвное тело низкосортной полупрозрачной бумаги. Меня зовут Хайдэр, и я проститутка. Немного не та, которая за скромную плату используется в качестве резервуара для выделений опустившихся до ее услуг персон. Нет, я проститутка с высшим образованием, даром, тягой к прекрасному, писатель, чьими услугами за скромную плату пользуются все кому не лень. Прогорающие издательства, созревшие до коричневого гноя желтые таблоиды, бездарные дети богачей, возомнившие себя мастерами пера времен позднего ренессанса, а так же пропагандисты различных образов жизни, политики сельского розлива, властелины квартирных сект и все те люди, которые очень хотят о чем либо поведать миру, но песок из их полупустых черепов лишь высыпается на их сухой и вялый язык, как мелочь в лоток для сдачи. Они просят меня говорить за них, врать за них, призывать за них к высшим смыслам. Они находят меня через интернет, на разных сайтах я зарегистрирован под разными именами, в моих анкетах разные данные и сведения, это позволяет мне, как и любой уважающей себя корпорации, предоставлять людям ощущение выбора, но как ни крути, все дороги ведут в мои сети. Для расчета я использую несколько анонимных электронных кошельков, с которых перевожу деньги на банковскую карту. В моем деле анонимность превыше всего, чтобы не сгореть от мук совести, хотя, мертвым разницы нет. Я родился двадцать первого октября, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. За свои неполные девятнадцать лет я стал невольным автором свыше тысяч статей, псевдо новостного бреда, пары десятков дамских романов и даже одного неплохого детектива, впрочем, я получил за это свои небольшие деньги и очень надеюсь, что об этом больше никто и никогда не узнает. Так же у меня есть и своя книга, так и не увидевшая свет, в издательствах, по крайней мере в тех, которые изволили потратить свое время на беглый просмотр рукописи, утверждали, что в массы ей не пройти ни под каким предлогом, даже если их киборги редакторы перелопатят рукопись с титульного листа до залитой энергетиками обложки, вставляя через каждое слово сленговый репертуар современного обывателя. Тут нечему удивляться, бизнес есть бизнес, деньги к деньгам, деньги из воздуха, деньги из мусора, деньги, деньги, деньги. Я давно перестал следить за последними тенденциями книжной индустрии, но когда я все же решаю выбраться в книжный магазин из глубочайшего чувства ностальгии, я позволяю себе сделать некоторые выводы. Экономическая составляющая на подъеме, конкуренция на высоком уровне, образовательная составляющая в упадке. У самого входа, на невысоком столике, высятся пирамиды макулатуры. Все что нужно сбыть как можно быстрее в расчете на яркость обложки и тончайшую глупость названия. Справа, слева, вокруг этого алтаря профанации, стоят стеллажи и витрины просмотр которых причиняет невыносимую внутреннюю боль. Здесь лежат всякого рода "пособия" на все случаи жизни, "Нейрохирургия для чайников, выпуск первый: операции на открытом мозге с нуля", "Как похудеть обжираясь", "Как исцелится от всех недугов космической силой плотоядных слизней", "Как увеличить грудь на десять размеров при помощи скалки и вантуза", "Сто тысяч синонимов ста пятидесяти тысяч слов", "Латынь за десять минут не выходя из уборной"... Ужас. Прайсы варьируются от тридцати до трехсот рублей. Миллиардные обороты. Еще большую боль доставляет осознание того факта, что примерно каждая десятая из этих книг, частично, а то и полностью, появилась здесь не без моего участия. Дальше идут ряды шкафов тематических подборок, 89,64% содержимого которых перекочевало сюда с тех самых стеллажей при входе. Став бестселлером, сменив обложку на твердую, прибавив к цене, в среднем, окало двух сот рублей, книги обретают новую жизнь. Содержание в основном остается прежним, что-то компилируется, дополняется, ассимилируется, предоставляя то самое ощущение выбора и изобилия, без которого не может жить ни одно уважающее себя свободное общество. В отличие от человека исключительно прямоходящего, человек думающий впадает в ступор в поисках интересующей его информации. Ему приходится тратить очень много времени, при помощи лестницы, зарываясь в тот или иной шкаф в поисках хоть чего-нибудь более-менее имеющего образовательную ценность. Подобно старателю на иссякших приисках Аляски, отсеивать килограммы мутной глины и ила ради нескольких крупиц золотой пыли. В прочем остались и оазисы знаний - витрины, запертые на замок. Книги здесь совсем иного сорта, да и цена на них соответствующая. Истинное знание стоит денег, истинное знание недоступно простому прямоходящему. Энциклопедии, коллекционные издания классики, творения античных мыслителей, отгороженные от дыхания смертных еле заметным стеклом. Вся мудрость человечества в написанной Гомером под рокот волн Эгейского моря эпопее. Все секреты человеческих взаимоотношений в пьесах Шекспира. Их творчество нетленно, дошло до нас практически в первозданном виде. Возможно, когда-нибудь люди и смогут узнать правду, кем были эти гении на самом деле, почему они оставили после себя так много, а про них самих нам почти совсем ничего не известно. На этот счет даже у меня полно самых разнообразных бредовых гипотез. Радует одно, хорошо, что сами они никогда не узнают, что в современных книжных магазинах, образцовых, распиаренных чуть ли не до самых небес, их книги соседствуют с той самой псевдо литературой. Отупляющей, черной, переработанной до масштаба энциклопедии и сборников, переплетенной на манер коллекционных изданий, с красноречивыми отзывами проплаченных авторитетов критики на три четверти обложки. Я скучаю по тем временам, когда приходил в книжный магазин как в музей, когда вместо всего этого хлама в центре зала стояли библиотечные столы, царила тишина и покой, книги волшебно пахли сухой бумагой и типографскими чернилами. Когда практически невозможно было ошибиться с выбором и попасть на не качественную, разрушающую мозг писанину, вышедшую из-под клавиатур тысяч литературных рабов, моих незавидных коллег по цеху. Жаль, вот и я оказался совсем не героем, потерял веру в себя, в людей, пал на поле боя, принес свою душу в жертву бумаге, за что буду ненавидеть и истязать себя вечно. Как и у любого не состоявшегося в профессии индивидуума, у меня была мечта: С помощью своей книги изменить мир к лучшему, помочь людям обрести душевное спокойствие, остановить войны и кровопролитие, объединить народы и континенты, перевести рукопись на английский, испанский, китайский, чтобы больше молодых режиссеров смогло снимать по ней свои первые фильмы, будущую классику, жизненную, поучительную. Ну а тем, кто не совсем бы понял мое послание, подарить хоть несколько часов приятной свободы и отдыха от этой бесконечной суеты, беготни и баталий, возможность задуматься или хотя-бы начать думать. Впрочем, от чего-то кажется мне, что этому уже никогда не сбыться. Индустрия диктует правила, индустрия имеет власть, индустрия дает деньги, а именно их мне всегда не хватало. В том числе и на то, чтобы самому издать свою книгу скромным тиражом, ну скажем, в сто копий, и раздарить его друзьям, чтобы после прочтения они отдали его своим друзьям ну или выбросили в мусорку. Да уж, похоже, идея изначально была обречена, да и я совсем забыл, у меня вообще-то нет друзей. Почему? Очевидно потому, что примерно в девяти летнем возрасте я практически перестал выходить из дома, вследствие чего упустил тот дивный период социализации. На то есть свои причины, не то чтобы я был мизантропом, аутистом, страдал от бесчисленных фобий и неврозов, нет. Просто у меня никогда не бывает на это времени. Как это может быть, спросите вы? Просто, я просыпаюсь очень редко, а когда это все же случается, я немедленно приступаю к обработке и выполнению заказов с электронной почты, кофе и энергетики позволяют мне, за один период бодрствования, написать для заказчика целую книгу или несколько статей. К сожалению, с учетом анонимности, выходит почти бесплатно. С годами я заметил, что просыпаться стал гораздо реже, раньше после двух-трех дней бодрствования, спал три-четыре дня, сейчас же после одного-двух дней бодрствования могу не просыпаться целый месяц, а то и больше. Когда я писал свою книгу, я не спал три недели. Перечитав рукопись, отредактировал некоторые небрежности, прилег на пол, прикрыл глаза и проснулся в тот же день ровно через год. Я просыпаюсь ровно в 4:59:39 утра, так я понимаю, что я это я. Только открыв глаза, сразу же начинаю считать, и ровно через двадцать одну секунду слышу звонок будильника. Просыпаюсь всегда в своей квартире, по большей части на полу под столом, реже на диване, всего один раз проснулся в пустой ванне, но это было еще на старой квартире, откуда я съехал в возрасте восемнадцати лет. С годами мое самочувствие стало ухудшаться, начинаю понимать, что с такими перегрузками долго мне не протянуть. Каждая минута бодрствования бесценна, большую часть последних четырех лет я провел во сне и всем своим естеством понимаю, что очень скоро засну в последний раз. И теперь моя мечта, даже скорее последняя воля - успеть разобраться в себе, понять причины, следствия, развязки событий, я хочу написать для себя еще одну книгу, которую никто и никогда не увидит. Верю, что перечитав ее, я смогу себя отпустить и всему этому аду наступит долгожданный конец. Сейчас шесть часов утра, я проснулся ровно по расписанию, закончил цикл утренних упражнений и сел за стол. Под рукой у меня все что нужно, клавиатура со стертыми кнопками, восемь пол-литровых банок Рэд Булла, пакет с крекерами, литровая бутылка колы, на кухне меня ждет пирамида из коробок с корейской лапшой готовая к завариванию. Проверяю балансы электронных кошельков, в сумме - неплохо. С учетом гонорара за последнюю мерзкую ванильную новеллу для беременных домохозяек, которой они будут занимать себя в перерывах между приступами рвоты, вытиранием пыли и термической обработки полуфабрикатов, мне хватает ровно на оплату полугодовалого счета за электричество, просроченной на три месяца квартплаты, и пополнения запасов джанк-фуда в моем протекшем холодильнике. Сегодня вдохновение и марание черновиков меня не волнуют, у меня слишком мало времени и начну я, как и полагается с истоков. 1.Хайдэр Рэкондайт, псевдоним, но в отличие от пары десятков других моих вымышленных имен, которые я использую при контакте с работодателями, это имеет для меня глубокий смысл, происхождение - отдельная, думаю, что никому не интересная история. Этим именем я подписался на своей первой книге, под этим именем я заводил ныне заброшенный блог в интернете для набросков и заметок. Почему я использую псевдоним? Наблюдая за миром, течением жизненных процессов изучая литературу я действительно убедился в том что слово - материально. Вначале было слово. У всего на свете есть свое название, у всех людей есть свои имена. От древних предков к нам пришла эта традиция, имена несут в себе огромную силу, однако с течением времен, с бесконтрольным увеличением популяции, деградацией общества, сила эта во многом была утрачена. Отбери у человека имя, и ты получишь контроль над ним, уничтожь его имя и ты уничтожишь личность, упившись чувством абсолютной власти. Нельзя сказать что я суеверен, но учителям средней школы, в которой я бессмысленно провел прекрасные годы юности, это бесспорно удалось. В моей голове огненным пером были выжжены некие синонимы, которые навсегда отбили у меня всякое желание лишний раз слышать свое имя, откликаться на него, называть его. Каждый раз когда мне приходилось представляться где то своим настоящим именем я с трудом его выговаривал, внутри все горело огнем, дыхание останавливалось и с головы до ног по моему телу растекалась невидимая волна отвращения. Каждый раз когда меня называли по имени, меня передергивало от резкого приступа внутреннего дискомфорта. Как удар в сердце, осознание своей обреченности. Бестолочь, идиот, недоумок, придурок, у тебя нет будущего, ты все делаешь не так. Не так ходишь, ты не так говоришь, смотришь, думаешь, ты безнадежен, стыд, позор и все прочие прелести воспитания. Поэтому я нашел себе новое имя, которое не сообщал врагам. Старое стало подобием тряпичной куклы которую могли бить и оскорблять все кому не лень, все у кого за душой полно всевозможного мусора. Поэтому я всегда предпочитал, и ничуть не считал это оскорбительным, чтобы меня называли либо никак, либо простым местоимением. Свое самое первое воспоминание из детства, а точнее за несколько мгновений до своего рождения, помню отчетливо, оно до сих пор иногда приходит ко мне, уж не знаю, что это было сон или явь. Видел я недостроенный кусок стены из желтого кирпича, вокруг него все было черное и трудно сказать было ли это в каком-то помещении или фрагмент стены висел в пространстве перед моими глазами. В одном я уверен и по сей день, за этой стеной что-то было. С тех пор она снилась мне много раз, я походил к ней, трогал ее, ковырял ногтем указательного пальца раствор из швов, прикладывался ухом, но каждый раз просыпался в тот самый момент, когда начинал осознавать, что происходит и хотел ударить, навалится на нее и сломать, узнать ее секрет, увидеть ту сторону. Родился я в Москве, столице СССР, в крайне неудачное для этой самой страны время. Союз развалился, богатые стали бедными, бедные стали еще бедней, других и вовсе не стало. Пенсии, пособия, сбережения, все пошло прахом. Те кто успел накопить достаточно денег на квартиру уже не могли себе позволить и половину машины, те кто мог позволить себе машину уже не могли есть мясо даже по праздникам. Жители отделившихся республик стали яростно уничтожать все лучшее, что осталось от Союза, убивать и изгонять русский этнос, воровать, грабить, а позже, погрязнув в своих проблемах, хлынули нескончаемым потоком в новую страну, Федерацию, в поисках лучшей жизни. Мне несказанно повезло, я родился в Москве. О своей семье я почти ничего не знаю, все мои представления ограничиваются обрывками воспоминаний, из которых сложилось мое представление о ней. Главой семьи в которой я прожил первые годы жизни был мой дед, ветеран войны, больше о нем, увы, мне ничего не известно. Каждое утро, когда все еще спали, он вставал, идеально застилал кровать и уходил на работу, приходил вечером, летом играл в карты во дворе со своими друзьями, довольно часто приходил домой вусмерть пьяный, падал на пол, громко ругался и засыпал. Больше всего мне нравились тихие летние вечера, когда он рассказывал мне о былых временах своей молодости. Как и у любого человека, прошедшего Вторую Мировую, все темы разговоров в основном сводились именно к ней. - А знаешь ли ты, кто таков был Адольф Гитлер?.. - Говорил он, раздавая нам на двоих очередную партию в "Преф". Дед научил меня всем карточным играм которые знал сам, и на всякий случай, когда карты нам все же приедались, он научил меня играть в шахматы. Он просил меня долго обдумывать ходы и никогда не делать поспешных выводов. Впрочем, мне так ни разу и не удалось обыграть его в эту игру. Она казалась мне интересной, практически всегда предсказуемой и начисто лишенной элемента случайности.- Ход нужно делать только один, но такой, чтобы твой враг находился в постоянном напряжении. Увидев ход, не спеши. Оставь его, и тщательно просмотри, нет ли еще вариантов. Когда увидишь и просчитаешь еще шесть ходов, выбери из всех них самый верный и тогда, бери фигуру за голову и делай ход, знай, переиграть его уже нельзя. В шахматах, как на войне... - Довольно часто приходилось пренебрегать этим правилом, уж больно интересные были у деда истории. Иной раз заслушаешься, и уже совсем не до того, куда двигать слона с G5, и как избежать пата через четыре хода. Игра в карты была куда спокойнее, можно было делать несколько вещей одновременно, играть, слушать и представлять как будто все это здесь. Непроходимые леса, болота, холод окопов, гнетущее спокойствие разрушенных городов. Как это ни странно, мой дед очень почтительно относился к Германии, рассказывал о победах, стратегических решениях. Во время войны он был водителем артиллерийской установки, и, наверное, по этому, больше всего он восхищался именно военной техникой. Очень хорошо отзывался о союзниках, в частности за то, что его артиллерийскую установку переоборудовали, с более не пригодного грузовика ЗИС с деревянной кабиной, на английский Студебекер, боковое зеркало которого дед сохранил себе на память. Оно, до блеска начищенное, стояло на полке в ванной комнате, рядом с Т-образной бритвой и старым помазком с деревянной ручкой, на которой еле проглядывался, сбитый чем-то острым, некогда гордый имперский орел. - Был у немцев самолет, Фоке Вольф, для разведки. С нашей стороны называли его "Рама", уж больно был похож, летит себе на трех тысячах, как прямоугольник из реек. А оптика то какая! С такой высоты, все масти у тебя в руке разберет... - Увлеченно говорил он, ловко выбрасывая карты из руки на стол еле заметным движением большого пальца, во второй руке он держал трофейный подстаканник, в центре которого побрякивал ложкой граненый стакан с дымящимся, обжигающим, черным чаем.- Редкой удачей было захватить трофейный автомат МР с комплектом боезапаса, стрелял он девяти миллиметровыми патронами парабеллум, а изобрел их сам Георг Люгер. Ох и штука была, такая вещь. Жалко только наши, советские патроны в нее не подходили, большие были слишком, но были и умельцы, дорабатывали пули напильником. Если таким самопалом бить в упор, дело верное, если ж вдаль, все мимо. - Между большим и указательным пальцем правой руки, синими чернилами, у него был наколот корабельный якорь Роджерса. Совершенно очевидно, что мой дед не имел никакого отношения к морскому флоту, и по его рассказам, появился он чисто случайно. - Сидели мы как-то раз с друзьями во дворе, пришел еще один товарищ, принес банку туши и иголки, давай говорит, сделаем себе картинки на долгую память, ну все сделали и я сделал... - Каждый раз, когда темнело, лучи красно оранжевого заката сползали по висящему на стене ковру вниз и отбрасывались чудной мозаикой по стенам, отразившись в стеклянной дверной ручке, мы убирали шахматы в стол, тщательно перетасовывали карты. Разложив их по коробкам, дед клал их на подоконник, и переворачивал стоящий там железный автоматический календарь на следующий день. В маленьком квадратном окошке со щелчком выпадала пожелтевшая пластина с цифрой, прямо под ней перекручивался ролик, и откуда-то сверху, из металлического корпуса, выплывала красная надпись "Воскресенье". Дед сидел у окна в своем кресле, я на маленьком пуфике рядом с ним, между нами стоял коричневый журнальный стол на колесах со сквозным отверстием-полкой. На секунду, казалось, что выражение его лица изменилось, в нем появлялось некое недовольство или скорее даже странная печаль. Он снимал свои старые очки в черепаховой оправе и протирал их, его глаза уменьшались в размере раза в четыре, уж очень толстые линзы он носил. Мы сидели молча несколько минут, в задумчивости, после чего он вновь надевал очки, уводил взгляд куда-то далеко за окно, за пределы двора, сквозь дома, районы, черту города, к истокам времени. Я сидел затаив дыхание, неподвижно, чтобы не разрушить тишины, мышцы его лица расслаблялись, появлялась странная, вытянутая эмоция пустоты. Еле слышно вздохнув, он вполголоса продолжал рассказывать свои истории, однако это были уже немного другие воспоминания. - "Общее благо превыше частного блага", такая надпись была на немецких рейх марках. Был у них свой порядок, свои убеждения, свой взгляд на весь мир. Воспитывали их на том, что звери мы, не люди, чтобы проще было убивать. Многому мы у них научились, а они у нас. Помню, пришла мне повестка из комиссариата, мол, так и так, приказано явиться. Мать насушила в дорогу сухарей, завернула. Вышел из дома, на вокзал, сел в поезд. Ничего не ощущал, раз призвали, значит дело. Надо так надо. Приехали, все незнакомые, такие же, как и я, молодые, некоторым и вообще только шестнадцать стукнуло. Построил нас старшой и говорит, ребятушки, вы последняя наша надежда, отступать нам больше некуда... -Голос его становился все тише, взгляд опускался, он как бы кивал головой, балансируя где-то между сном и реальностью, где-то очень далеко. - Там я и понял, что воюют не люди, и не государства, а их правители. Вот придет у вас к власти какой-нибудь директор мукомольного производства, скажет тебе, иди, убивай, а что сделаешь? Не захочешь, но пойдешь, вариантов нету, в траншею или пуля в затылок и всего делов. У нас по-другому было, напали на нас, внезапно, без предупреждения. В первые дни уничтожили огромное количество нашей техники, стратегические объекты, такая вот тактика, как ножом резали. Разбомбили топливные склады, самолеты не смогли взлететь, взрывались прямо в ангарах, с холодными двигателями, а дальше все по мере важности, систему связи, систему железнодорожного сообщения. Жажда победы, превратилась в одержимость, разработка совершенного оружия, все силы науки и технологии брошены на обслуживание военной машины Вермахта. А какую технику делали, а какие винтовки, автоматы, и вроде ни при каких обстоятельствах не должны были проиграть. А знаешь, что сгубило их? Не прошли они, не исполнили всего задуманного. Вот как наши патроны не лезли в их автоматы, так же и наша солярка была для их танков черной смертью. Моторы у них были капризные, топливо им подавай да не простое, высшей очистки. Масло хорошее, уход бережный. А где ж их было взять? Армия требовала все больше и больше ресурсов. Стали они под конец экономить на всем, да было поздно. Техника выходила из строя, кадровый запас сильно поредел. Перешли мы в контрнаступление, по всем фронтам, союзники наши с другой стороны тоже наделали шороху. И тут усомнились они в победе, вера в Фюрера стала угасать, на былую славу Рейха упала тень. Был у них один страшный враг, в самом сердце, поначалу не видимый, маскирующийся. Обернулось им их оружие скверной стороной. Фарма, разработанный в секретных лабораториях супер стимулятор "Первитин". Это из-за него немецкие солдаты могли не спать несколько суток, стрелять без промаха, держать смертельные ранения, зверели, сходили с ума, расстреливали деревни, заживо жгли людей, закапывали в землю, из-за него пошатнулось все их высшее руководство, они стали ошибаться в расчетах, неверно оценивать обстановку, дурман затмил их сознание. Под конец войны в Чехословакии, а потом и в Берлине, видел я остатки их небоеспособной армии. Гнали мы их обратно от самой Москвы, одетых не бог весть во что, умирающих от холода, в бабьи платки, в разодранные знамена. Не осталось в их войсках элиты, вся сгнила в земле русской, выбрасывали из самолетов новобранцев в сорокаградусный мороз, из теплых казарм, в легком мундире, сшитым на скорую руку из экономии. - Иногда он закрывал глаза и начинал говорить неразборчиво, но вдруг вздрагивал, бегло смотрел по сторонам и, убедившись что он дома, продолжал говорить, редко с того же места на котором остановился. Из его рассказов я узнал, что такое смерть, голод, насилие, бессмысленное убийство, мародерство, показательные казни. Почему ужасы войны и фронтовые сто грамм развили среди ветеранов устойчивый алкоголизм. О том, что солдаты красной армии тоже позволяли себе много лишнего по отношению к гражданскому населению Европы, а так же и к своему. О том как, шестнадцатилетние изучали анатомию по разорванным снарядом трупам, о войсках НКВД, шагающих позади гонимых в атаку вчерашних школьников. От деда я многое узнал о войне, о жизни, о том, о чем никогда не напишут в учебниках. О нынешнем поколении он говорил: - "Вот умру я, клюнет вас всех в голову жареный петух, поймете все, да поздно будет. Раньше, чем старше становились, тем умнее, а сейчас как так? Чем старше, тем глупее, ну что вы за люди такие..."Однажды, во время нашей вечерней беседы, он достал из стола самодельную бумажную коробку, с крышкой из синего картона. - Я хочу сделать тебе подарок, так как ты у меня мировой внук, храни, будешь иногда меня вспоминать. - Открыв коробку, я увидел в ней его фронтовые медали и ордена, несколько значков и наградные часы. Мы выложили их на стол, и весь вечер дед рассказывал их историю. От звезды ордена отечественной войны отходили серебряные лучи. - Это орден второй степени, первую давали тем, кто прошел всю войну без единого ранения, а у меня была тяжелая контузия. - У меня было странное ощущение, я никогда раньше не видел, чтобы он надевал их, даже на ежегодный праздник победы. Может быть по тому, что после войны у него было больше орденов, но их, во время возвращения домой, вместе с парадным кителем, украли в поезде цыгане. Наверное, поэтому дед сильно не любил цыган, частенько припоминал об их участи в лагерной печи. День Победы он проводил дома, почтальон приносил ему коробку с очередной юбилейной медалью посвященной годовщине победы и напечатанное благодарственное письмо со штампованным автографом президента. Дед никогда его не читал, убирал медаль в коробку к остальным, а письмо сразу же рвал и выбрасывал. Не любил он президента, за развал Союза, за разложение морали в обществе. После войны дед очень много работал, чтобы скопить достаточно денег на старость, оставить после себя детям. Но в один прекрасный день, все эти деньги превратились в кипу бесполезной бумаги, бессмысленно собирающей пыль на шкафу.Его жена, моя бабка, на моей памяти не работала, была очень религиозной, с ней я общался, пожалуй, чаще, чем с остальными родственниками, мы жили с ней в одной комнате и она так же многому меня научила. В основном по части хороших манер, к примеру, взрослых людей называть на "вы" ровесников и младших на "ты". Из-за этой установки у меня в голове случился первый в моей жизни психологический клин, так как мой дядя был очевидно старше меня, я называл его на "вы", но он сказал мне чтобы я называл его на "ты", а так как это противоречило вводным данным о хороших манерах, данных мне человеком явно старше него, а следовательно более авторитетного, все последующие годы я не называл его вообще никак, всячески избегал этого в разговорах и строил все фразы от третьего лица, он жутко злился и не мог понять причин, а я ничего не мог с собой поделать, детская психика крайне нестабильна. Так же она много рассказывала мне о христианстве, Иисусе, святых, научила меня нескольким основным молитвам, которые мы проговаривали с ней каждый раз перед сном. Все это казалось мне, неким таинством и волшебством, что есть некий всемогущий Бог, который всегда и во всем будет меня поддерживать и оберегать от зла, от всех бед. В ее комнате было полно икон и церковных свечей, так же она носила на шее крест и маленькую икону богоматери. Она абсолютно изумительно готовила! Старорусские семейные рецепты, доведенные до совершенства советским ГОСТом, заставляли всю семью бросить все и бежать к столу. Как же я скучаю по ее еде, по картошке, щавельному супу, идеальным блинчикам и гречневой каше на молоке. Она сама делала горчицу из зерен и хрена, да такую, от которой даже у самых заевшихся ценителей остренького раскаленной лавой вытекали глаза на расписную скатерть. Она сама варила квас, такого кваса я не встречал больше никогда. Это вам не то стыдное поило, нагло именуемое квасом, в составе которого пара ложек сахара, литр водопроводной воды, CO2, краситель, и несколько капель пастеризованной коровьей мочи, для придания деревенского шарма. Это был угольно черный, непрозрачный квас, с темно коричневой хлебной пеной, неповторимый вкус, запомнившейся на всю жизнь. Днем бабка частенько брала меня с собой в магазин, мы прогуливались по двору, по небольшому скверу, и подходили к его дверям. Странно, но магазин этот мне очень не нравился. Так его часть, где был хлеб, была еще ничего, свежеиспеченные буханки штабелями вывозили на тележках, резали на странном столе с прикрученным к нему ножом гильотиной, и продавали на вес, завернув в грубую бежевую бумагу. А вот вторая часть магазина казалась мне очень неприятной. В ней стоял совершенно жуткий запах какой-то тухлятины, тусклое серое освещение из дребезжащих ламп смешивалось с солнечным светом, слабо проникающим внутрь через главную витрину. Здесь стояли, гудящие белые холодильники и невысокие деревянные столы, с которых на холодный кафельный пол капала кровь, и пристально уставившись своими вытекшими глазами, беззубым ртом улыбались отрезанные свиные головы. Холодильники были завалены всякого рода потрохами, обезглавленными трупами птицы, омерзительно серыми, бликующими в люминесцентном свете, говяжьими мозгами. Свинячьи ноги с торчащей щетиной, суповые наборы, яйца кур, свежеубитая в грязной эмалированной раковине, секунду назад живая рыба. Я стоял посреди все этого, вдыхая этот смрад, предо мной проплавали картины из дедовых рассказов, о солдатах живьем перетертых между танками на Курской Дуге. Кровь, внутренности, голова раскалывалась, меня тошнило, я старался не дышать. Уйти оттуда я не мог, бабка то и дело просила меня занимать очередь у того или иного прилавка с обезображенными тушами, невольными жертвами сельскохозяйственных лагерей смерти. Когда мы заканчивали с покупками, я пулей выбегал на улицу, падал на колени и дышал, дышал что есть силы, успокаивался, и старался забыть увиденное. После таких походов я надолго терял аппетит. Глядя на поданные на ужин котлеты, терзал меня всего один вопрос, как же из такой откровенной мерзости и ужаса, можно приготовить такую вкусную и сытную еду. Я аккуратно выедал картошку, и уходил в комнату. Помыв посуду и прибравшись на кухне, бабка приходила ко мне, мы молились три раза перед сном, но для меня это были уже просто слова. Однажды я спросил ее, помнит ли она что-нибудь о войне, она была многим младше деда, но, все же, должна была застать этот период в сознательном возрасте. Она перевернулась на спину, и долго смотрела в потолок, теребя в руках свой маленький серебряный крестик с иконой. Через открытое окно на ее лицо падал синий свет фонаря, рисовавший на нем странные теневые узоры покачивающихся на ветру березовых листьев, слегка колышущегося полупрозрачного тюля. Она начала говорить, тихим, еле слышным голосом, не своим, каким-то сиплым, свистящим. - Немцы, страшные. Нехристи. Приходят в дома, выгоняют всех в хлев, едят, пьют. Когда уходят, уносят иконы, уводят скотину, сжигают дома со всем что внутри, и хлев, со всеми кто не успел бежать. Моя младшая сестра никак не могла успокоиться, все бегала вокруг, кричала. Немец повар, варивший своим остальным суп из наших кур, схватил ее за волосы, поднял над головой, и, приставив огромный кухонный нож ей к горлу, поднес ее к печи. Громко выкрикивал что-то на своем, зверином, а остальные смеялись вокруг, роняя еду изо рта. Вот тогда я поняла, не люди они, бесы, сущие бесы, о дух ногах, о двух руках. Бросил он ее нам, пошутил и ладно. Утром дом сожгли... - Она замолчала, уснула. Я лежал в холодном поту, застыв от ужаса. Не мог сомкнуть глаз. Вцепившись в одеяло, смотрел на ее белое лицо окутанное ночным мраком. С дедом они практически не разговаривали, по неизвестным мне причинам. Жили в отдельных комнатах, как соседи. Я даже не помню, видел ли я их хоть раз вместе на улице или где-нибудь вне дома. Они даже ели по отдельности. Все их общение, казалось мне, было сведено до нескольких фраз. - Вот, приперся, черт окаянный, господи прости. - Цедила она сквозь зубы, каждый вечер, когда дед приходил домой крепко выпив. Проходя по коридору и снимая ботинки один об другой, он часто не справлялся с равновесием и падал, после чего начинал очень сильно ругаться, поминая странные, абстрактные сущности и всех родов органы выделения. - На кой ты мне сдался, лукавый черт, да сколько ж можно пить, доколе это, господи прости. - Приговаривала она, волоча его за ноги до дивана. Он ругался на нее страшно, но стоило ей позвать меня, чтобы я помог придержать его за руки во время сложного маневра протаскивания тела раненого товарища в дверь, он тут же начинал улыбаться, и говорить о том какой я хороший внук. Однако, если в маневре была неточность, и он ударялся той или иной частью тела о дверной косяк, фонтан брани обрушивался на бабку с новой силой. Как ни странно, но когда с утра я рассказывал ему о том, что было вчера, он делал крайне удивленное лицо и говорил - Да ну что ты, не могло такого быть, не могло, сказки говоришь. -Моя семья представлялась мне, по меньшей мере, странной. Совсем не такой, каким виделось мне это понятие в ярких примерах классической литературы. Скорее всего по этому, в раннем возрасте, я накрепко зарекся когда-либо заводить детей. В полноценной семье никогда не услышать женских слез, а если уж что-то из ряда вон выходящее, то муж всегда успокоит, и подаст пример детям на всю их жизнь. Я совершенно не переношу женских слез. При виде их на меня всегда наваливалась лишь злость, вина и пара десятков единовременных панических атак, подхватывающих меня подобно урагану, заставляющих бежать без оглядки. Когда мои родители ссорились, отец всегда злился и уходил из дома. Эта установка прочно прописалась и во мне, испортив в будущем немало крови, и мне и окружающим. Когда дед засыпал, бабка часто сидела допоздна в своей комнате, молилась и плакала. Я не мог войти к ней, чувствовал, что должен, хотел ей помочь, но ноги мои меня не слушались, в голове моей звенел воздух, подавлявший все малейшие импульсы к действию, сердца колотилось в бешеном ритме растерянности и непреодолимого страха. Я ждал, пока она уснет, и, бесшумно, прокрадывался в комнату, ложился на свою кровать и еще долго не мог уснуть. Проклинал себя за эту унизительную слабость. На следующее утро, как и в большинство дней недели, мы ходили с ней в церковь, молились с утра, в обед, по три раза вечером. В церкви она рассказывала мне какие святые какой силой наделены. Мы всегда ставили за нас свечку у распятия, одну за меня, у алтаря святого Радонежского Чудотворца, и очень подолгу стояли и молились у иконы целителя святого Пантелеймона, позже, я понял почему. С возрастом ее здоровье сильно пошатнулось, ей часто становилось плохо по ночам, ее увозили на скорой. Она подолгу лежала в больницах, возвращалась оттуда домой, сильно потеряв в весе. Из обрывков услышанных мной телефонных разговоров и соседских сплетней, я узнал, что она неизлечимо больна. По вечерам, когда мы молились, она мельком показывала мне страшные шрамы от полостных операций и приговаривала - Бог все видит, Бог исцелит, на все воля его. -Ее мать, моя прабабка, умерла от рака, в страшных мучениях, задолго до моего рождения. Возможности медицины в те времена были сильно ограничены. Младшая сестра моей бабки, о которой я вообще ничего не знал, кроме того эпизода времен войны, и что ее муж безработный алкоголик, рассказывала: - "Пришли мы с сестрой к матери в больницу, увидели в каком она состоянии, сестру сразу начало тошнить, она выбежала из палаты, не могла смотреть, не могла видеть, не хотела так, как угодно только не так". Мы стали молиться святому Пантелеймону чаще, оставлять по семь свечей на его алтаре. Я просил за нее от всего сердца, смотрел в его карие лакированные глаза, тщательно проговаривал все слова молитв, но они почему-то не доходили. Бабке становилось все хуже и хуже. Однажды вечером, когда она в очередной раз лежала в больнице, мы с дедом сидели за его столом и играли в карты. Я спросил его, верит ли он в бога. Дед посмотрел в свои карты, сдвинул очки на кончик носа, чтобы видеть меня своими глазами. Поглядев несколько секунд, он слегка усмехнулся, и, откинувшись на спинку кресла, сказал - Ну что ты... Я ведь войну прошел. -Впоследствии, когда я был чуть постарше, года четыре мне было, набрался я от деда множества разнообразных ругательств и решил сам проверить есть ли бог на самом деле. Я вышел на балкон, и отправил в серое осеннее небо десяток самых смачных выражений и словосочетаний из старого доброго солдатского лексикона. Вспомнил все синонимы и антонимы, все вариации, вызывал его на бой как заклятого врага, плевался и неистово грозил кулаками. Когда мои силы кончились, я молча стоял у раскрытого окна, наблюдал как ветер трепет молодые березы, слушал пение птиц. Так и не дождавшись разряда молнии, который по моим данным должен был расщепить меня на сотни маленьких кусочков и прожарить до полной готовности, поникнув, побрел обратно в комнату со странным чувством в груди, очень похожим на то чувство, когда я узнал, что и Деда Мороза тоже нет. В соседней комнате жили мои дядя, тетя и двоюродный брат. О них я тоже толком ничего не знал. Дядя, вроде бы, работал на сверх секретном заводе по производству ядерных боеголовок, тетя, кажется, работала в единственном на то время московском Макдоналдсе, а брат учился в старшей школе. Дядя, сын моего деда, был человеком очень интеллигентным, эрудированным, и, казалось, знал все обо всем. По образованию он, как и моя мать, его сестра, был инженером высшей категории. На балконе у него была оборудована небольшая мастерская по ремонту и изготовлению всего, начиная от ручек шкафа, заканчивая диковинными на то время видеомагнитофонами, последним словом техники. Когда он был маленьким, он сам собирал будильники и радиоприемники, наверное, поэтому прививал нам с братом страсть к технике. Мог часами рассказывать нам, как прикрутить розетку, какие в ней провода, контакты, рассказывал, как работает дрель, паяльник, как стальные плашки нарезают резьбу на латунных трубках, о всевозможных металлических сплавах и их проводимости электричества. Большую часть своих рассказов целиком посвящал технике безопасности и рациональности суждения. - Порядок превыше всего, если порядка нет на рабочем месте, то его не будет и в голове. - Говорил он, плавно проводя рукой в воздухе над выдвинутыми ящиками стола, в которых, в разных маленьких отделениях, один к одному, лежали, тщательно подобранные по размерам и назначениям, различного рода гвозди, шурупы, болты и контровые гайки. - Я, как старший научный сотрудник стратегического предприятия, могу многое сказать о человеке исходя из общего вида его рабочего места. Пригоден ли данный сотрудник к работе, можно ли смело на него полагаться. - Я ни разу не слышал, чтобы он ругался матом, никогда. Даже когда он помогал бабке переносить нашего боевого товарища, в очередной раз не справившегося с управлением, с пола на диван. - Опять напился, ну сколько ж можно, старый крокодил. - Было максимумом того, что он мог себе позволить сказать в данной ситуации. К пьянству и алкоголю он относился категорически, осуждал его во всех, даже самых малых проявлениях. - У нормального человека, широкий кругозор, возьмем за пример угол в 140 градусов. - Объяснял он нам с братом о страшном вреде алкоголя.- Человек начинает пить, и в его кругозоре, по самому центру появляется бутылка. И что же? Угол, его кругозора стремительно начинает сужаться, становиться все меньше и меньше, пока его взгляд не устремляется точно в бутылку. - На этом месте он громко хлопал сведенными перед носом ладонями.- И все. Человек уже не видит ничего кроме бутылки, и, что самое страшное, кроме нее уже больше ничего не хочет. - Его речи воодушевляли нас, заставляли по-другому смотреть на вещи. Математика и физика, организованность, чистота и порядок, стали для меня новым таинством и вдохновением. В них, в отличие от религии, все было четко, понятно, без излишеств, все работало как часы, всему было свое объективное, а самое главное, проверяемое, объяснение. С дядей, мы ходили в магазин электрики, что был напротив заброшенного телефонного узла, за лампами, в химчистку через дорогу, на обратном пути в книжный магазин, пока еще не тронутый разрастающейся опухолью вьетнамского вещевого рынка. Дядя неспешно, с серьезным видом изучал новинки в разделе фантастики, хотя скорее даже проверял, нет ли там чего-нибудь того, чего еще не было в его книжном шкафу дома. У него была огромная коллекция самых лучших книг жанров фантастики и фентези, собрание миров Гарри Гаррисона и абсолютно все первые книги из саги о Конане, короле Аквилонии. Эти книги я с упоением перечитывал тайком на балконе. Летом, когда все уезжали на дачу, дед уходил на работу, а бабка еще спала. Моя мать, передавая меня на попечительство своим родителям, давала в придачу огромную стопку книг с длиннющим списком того, что я обязан был прочесть по школьной программе, под страхом расстрела. Однако начав читать ту или иную книгу из списка, натыкаясь на, до боли непривычный классический русский язык и слова уж лет сто как вышедшие из обихода, меня тут же начинало клонить в сон, спина начинала болеть, голова становилась такой тяжелой и пустой. Поэтому, не имея над собой часового с автоматом, я набирал себе стопку книг с дядиной полки и отправлялся в потрясающие своей красотой и глубиной миры, где меня ждали увлекательнейшие, нескончаемые приключения, герои и гении злодейства, добро, правда и справедливость, которые, в конечном итоге, всегда побеждали. Это были книги, полные красочных иллюстраций, книги после которых хотелось жить и дышать. Однажды в том самом книжном магазине, наткнулся я, на несправедливость величайшей силы. Привлекла меня в разделе с фентези странная книга. Небольшого формата, в матово-черном, твердом переплете с глубоким тиснением. "Библия Сатаны", Антона Лавея. Времена тогда были не то что сейчас, посвободнее, в плане информации. В книжных магазинах тоннами валялись книги по магии. Белой, черной, зелено-красной, сине-зеленой, всякой. Удивить меня эта находка уже не могла. Вытащив книгу с полки, бегло ее пролистав, подробно изучив оглавление и форзац обложки, я пришел в крайнее замешательство. Осмотревшись вокруг, убедившись, что совета спросить мне не у кого, я решил поступить исходя из логических умозаключений и внутреннего дискомфорта, остро реагирующего на непорядок. Прижав книгу к груди, твердым шагом, я стремительно направился к кассе. Повернув от нее направо и пройдя еще несколько метров, я остановился у огромного шкафа тематической маркировкой "Религия, вероисповедание". Глубоко вдохнув, с отчетливым ощущением выполненного долга и искоренения несправедливости, я впихнул книгу в ряд, где то между молитвословом и кодексом пасхального поста. - А вот ты где! А я тебя везде ищу, пойдем домой, это нехорошие книги. - Дядя взял меня за руку, и мы направились к выходу. В голове у меня вертелся всего одни вопрос - что за некомпетентный, невнимательный сотрудник мог засунуть библию в раздел фэнтези. Беспорядок на рабочем месте, верный признак беспорядка в голове. По дороге домой, дядя долго рассказывал чем опасны книги из того раздела, я слушал его, в голове у меня выстраивалась четкая аналогия с сектой змее поклонников, с тем, как зная секрет стали Конан Варвар научился ее понимать, как научился он никогда не доверять колдунам. К религии дядя относился, мягко говоря, скептически. Иногда, когда он видел нас с бабкой за ежедневным чтением библии, заметно расстраивался, и, с неподдельным выражением зубной боли на лице, говорил. - Мама, ну что ты опять взялась за это, зачем ты промываешь ему мозг этой сектантской бредятиной. - Не дождавшись ответа, он резко махал рукой в нашу сторону и уходил, громко хлопая своей дверью. Иногда он казался мне излишне строгим, порой даже агрессивным, и где-то в глубине души я даже немного боялся его гнева. Впрочем, теперь я уже прекрасно понимал к чему все это писание, к чему все эти иконы и молитвы. Я составлял компанию человеку, которому нужна была поддержка и опора. Библию мы читали выборочно, по ней бабка учила меня читать вслух и следить за внятностью речи. Цитировали наизусть мы лишь несколько избранных строк с ветхого рукописного листа, аккуратно завернутого в прозрачный полиэтиленовый пакет проглаженный утюгом.- Не верь всему что пишут, не верь всему что говорят, твоя прабабка, моя мать, выписала из книги все самое главное. Не сей зла на этой земле, не делай ничего непристойного, как на свету, так и наедине с собой, говори всегда только правду... -Смысл писания в этом небольшом конспекте был как на ладони, чистый, нетронутый, интуитивно понятный и не вызывающий сомнений. Смысл, не обросший мусорной кучей догадок, не пропущенный через тысячелетний испорченный телефон. Смысл еще не развращенный бесчисленной армией служителей разных культов. Суть, не осевшая в искаженной форме по арендованным у нежилого фонда, наспех выкрашенным храмам, с огромными ящиками для подати на входе, выходе и вместо алтарей. Мы продолжали ходить в церковь, к иконе целителя. Но с прогрессирующим увеличением числа медицинских препаратов на прикроватном столе, наша вера в чудо таяла на глазах, как хилая церковная свеча из пчелиного воска. В девяностые годы в стране творился сущий кошмар для порядочного человека советской закалки. По телевизору, толком не успев опомниться от провальной Афганской кампании, постоянно говорили о новой войне на Кавказе, о деградации и развале российской армии, о страшной дедовщине в частях. Мой дед воспринимал это очень близко к сердцу, часто выключал телевизор и, отвернувшись к окну, приговаривал сквозь зубы - Да разве допустили бы такое, как могли, такой беспорядок, да мы все дружные были, да мы друг за друга... - Ужас творился прямо за окнами наших домов, во дворах, в подъездах, прямо у наших дверей, транслировался к нам в дом с экранов телевизоров. Улицы превратились в поля сражений. Небывалый разгул преступности заставлял простых граждан учить новые правила поведения. Детей больше не отпускали одних на улицу, гуляли мало, только под присмотром родителей, не покидая пределов детских площадок. Мотивировалось это участившимися случаями похищений детей с целью выкупа, разбора на внутренние органы, или еще, страшно подумать для чего. Сердце замирало каждый раз, когда где-нибудь на горизонте появлялась машина с наглухо тонированными, черными стеклами. По ночам бандиты вели перестрелки, утром менты убирали трупы. До сих пор помню как однажды ночью, мать разбудила меня, схватила на руки и вынесла из комнаты в коридор, там мы легли на пол и лежали, слушая сухой треск очередной автоматной пальбы. Под нашими окнами был сквер, казалось бы, просто облюбованный для всякого рода стрелок и терок. Дед научил меня мастерить самодельный перископ, из обувной коробки и зеркал. По утрам я аккуратно подползал к окну, и выдвигал его чуть выше линии старой деревянной рамы с облупившейся белой краской. В сквере стояли несколько расстрелянных машин, и лежал десяток человеческих тел, одетых в черные кожаные куртки поверх спортивных костюмов, застывших, в самых необычных, порой даже смешных позах. Среди всего этого ходили люди в форме и собирали оружие. Мой картонный перископ видел многое. Один раз даже довелось стать свидетелем работы настоящего киллера. Два выстрела в тело, один в упор в лицо, переточенный газовый пистолет с самодельным глушителем из пластиковой бутылки. В те времена в разговорный запас каждого среднестатистического россиянина вновь вернулась куча непонятных, странных слов, времен сталинских лагерей. На каждом шагу на улицах стояли лохотронщики, наперсточники. Представители одной почетной профессии - рэкетиры, стояли на самом верху пищевой цепочки преступного мира. Немногим позже стали сбиваться в банды, а затем и в целые враждующие группировки, крышующие рынки, таксистов, челноков, наркодиллеров. Пустив свои корни глубоко во все отверстия органов правопорядка, эволюционировали, став проворачивать свои дела в законе. Остальные, мелкие шайки, ходили по магазинам, меленьким лавкам и всякого рода индивидуальным предпринимательствам. Практически у каждого входа в метро стояли точки сбыта всех видов контрафакта. Время от времени, откуда-то из прилегающих дворов, выходил смотрящий мужик, с большой сумкой. Проходя по рядам торгашей, собирал с них дань, некоторых бил прямо у всех на глазах. Менты если и были где, никогда не вмешивались, либо боялись, либо были в доле. Самые отмороженные ходили по домам, грабили и убивали неимущих, пенсионеров. Новостная хроника изобиловала репортажами, казалось, что кроме убийств и прочей бессмысленной жестокости в этой, забытой всеми богами, стране больше ничего не осталось. Один такой выпуск запомнился мне на всю жизнь, кадры оперативной съемки с места происшествия. Сценарий был не хитрый, бандиты забрались в дом, стали требовать деньги. Старый дедов телевизор Рубин рисовал своей лучевой трубкой на пыльном сером экране картины, из ничем не примечательной советской квартиры. Там, следователи с унылыми лицами в сопровождении пары беспринципных журналистов и оператора, пробирались, через окровавленную комнату с разломанной, перевернутой мебелью, к открытому платяному шкафу, где на битом стекле, едва касаясь его изрезанными пальцами, была повешена на удавке из брючного ремня пожилая женщина с двумя грудными детьми. Их синие лица свернутые на бок, застывшие в предсмертном ужасе смотрели в объектив камеры, тела со следами страшных побоев едва заметно покачивались. Дед смотрел на все это сидя в своем кресле, после всех его рассказов о войне, мне тоже не казалось это чем-то сверхъестественным, но ощущая неотвратимую близость происходящего, мой детский разум помутился. Я забрался к деду на колени и обнял его. Выключив телевизор, он снова бросил свой задумчивый взгляд в окно.- Что ж тут поделать, и такое бывает в этом мире. Всякое бывает, и плохое, и совсем бесчеловечное. Одно знай наверняка, ничего ненужно бояться. Когда пуля летит не в тебя, она шумит, свистит, проноситься мимо с оглушительным визгом, а когда в тебя летит, неслышно, бесшумная она. Когда не боишься, не теряешься, дышишь ровно, все тебе нипочем. А только дашь слабину, на миг усомнишься, тут то она тебя и найдет. И вся твоя жизнь полетит у тебя пред глазами, и превратиться в черную пыль... - Приканчиваю вторую банку энергетика, сердце набирает обороты, завариваю лапшу, и пока эта пластиковая азиатская мерзость набухает в соках химических ароматизаторов и ржавой водопроводной воды, бегло перечитываю написанное. В голове проносятся обрывки черно белых фотографий, странные текстуры выцветшей резины, в ушах голоса из прошлого время от времени прерываемые треском перфоратора этажом выше. Пока еще нет ответов, набрасываю еще несколько абзацев из того что отчетливо помню, но в них так же нет ключей к моей загадке. Я не могу вспомнить, когда я стал таким, что было отправной точкой, почему стремительно стал терять время жизни и память... Деду в свое время, как ветерану войны, государство выдало целых две квартиры, одну большую, ту самую, где я провел первые годы жизни с семьей, и одну однокомнатную, в новом, многоэтажном доме, через дорогу от первой, где я провел несознательный период жизни после нашей выписки из роддома. Квартира на высоком этаже, с огромной кухней и смежным балконом. Мать часто рассказывала, балкон был настолько длинный и широкий, что она могла гулять по нему с коляской из стороны в сторону, одновременно читая книгу. Это время мне трудно вспомнить, слишком давно это было. В доме жили образцовые соседи, была высокая культура быта, подъезд был просторный и чистый. Она часто вспоминала ту квартиру, которую, она уже и сама не могла вспомнить почему, разменяла на грязную двушку. Квартира в старом доме 1956го года, с несметными полчищами рыжих тараканов, окнами второго этажа, выходившими точно на дымящую черной сажей автомобильную дорогу, соседями алкоголиками, наркоманами и отсидевшими. Из-за непосредственной близости проживания к которым, у меня спешно развилась закрытая форма туберкулеза. Наш новый дом находился в очень большом удалении от старого, и мы практически перестали видеться с остальной семьей. Время от времени нас навещала бабка, ох и ругалась же она. Едва переступив порог, тут же хватала веник и начинала мести пол, приговаривая - Как можно так жить, в такой грязи, не хозяйственно, не ответственно. - Мать часто ругалась с ней, что та приезжает без предупреждения, и что ей некогда всем этим заниматься. Я очень мало что помню из того времени, отца я видел довольно редко, отдаленно помню что они с матерью частенько ругались, слов я тогда еще не понимал, но интонация и атмосфера была соответствующая. Впоследствии, когда я спрашивал об этом, мать говорила, что такого быть не могло и верно все это мне приснилось. Они, как и мои дед с бабкой, жили в разных комнатах, отец почему-то всегда спал на полу. За окном, казалось, всегда была зима, не могу вспомнить ни единого летнего дня той поры. Как-то, совершенно незаметно для меня, мать куда-то пропала. Как будто только что была тут, и вот не стало ее. Тогда я впервые услышал дивное, манящее слово, которое все произносили с замиранием сердца и неприкрытым восторгом - "Америка".Помню тогда, присматривать за мной, приехали из далекой республики, в быту именуемой деревней, родители моего отца. Это были, пожалуй одни из самых светлых моих воспоминаний того времени. Моя мать была намного старше его, и соответственно, его родители были моложе, можно сказать, послевоенного периода. И снова, о бабке мне ничего не было известно, кроме имени и отчества, с дедом же, я успел пообщаться, и многому чему научиться от него. Дед по отцу, был военным инженером, спортсменом биатлонистом, парашютистом, мастером на все руки и настоящим охотником промысловиком. В компании с ним, даже ненавистная мной зима была мне нипочем. Рано утром мы выходили гулять на лыжах, дед никогда не слушал синоптиков и мог сам предсказывать погоду, мельком выглянув в окно. Прежде чем выйти из дома, он доставал из сумки набор разноцветных восковых мелков, и, в зависимости от состояния снега, тщательно натирал лыжи, мелком определенного цвета. - Берешь мелок, слегка прижимаешь, и ведешь. Прошел по всей длине, прошел обратно и достаточно. Во всем мера нужна. - Говаривал он.Выходя из дома, мы всегда брали с собой веревки, пустые пакеты из-под молока, мешок крупы и жестяные листы, в которых с вечера пробивали по четыре дырки в углах. Мы делали кормушки для птиц. Для маленьких - небольшие, низко висящие, из картонных пакетов. Для больших - мастерили подвесные платформы из тех самых листов. Мы привязывали к ним веревки, пропуская их в дырки по углам. Выбирали дерево повыше. - На дерево залезть, ничего проще нет, если кошки есть на ногах. Если же нет, то тоже возможно, обернув веревку вокруг ствола, тянешь ее на себя, толкаешься ногами, и перебрасываешь веревку выше и выше. Но тут опыт нужен, да сноровка, как и во всем. А как же нам тогда кормушку закрепить? - Он всегда носил с собой маленький перочинный нож с зеленой перламутровой ручкой, за небольшое кольцо к которой была привязана веревочка, сплетенная из красных ниток. - Это чтоб в снегу не потерять - Пояснял он. Он учил меня вязать различные узлы, у каждого из них было свое назначение. Мы привязывали конец длинной веревки к ножу, затем дед ловким, едва заметным, движением руки кидал его вверх, перебрасывая через самую высокую и толстую ветку. Второй конец веревки был уже закреплен на жестяной платформе. Мы насыпали на нее крупу и поднимали высоко-высоко, притягивая за веревку, которую позже привязывали к стволу дерева. У нас было четыре таких кормушки, не считая маленьких, из пакетов. Каждый следующий день, мы осматривали их, проезжая по парку на лыжах. Досыпали крупы. Сделав два три круга вокруг парка, мы ехали домой, где нас ждал, приготовленный бабкой, настоящий узбекский плов. Готовила она изумительно, на каждое блюдо были у нее особые экзотические приправы, расфасованные в пустые бутылочки от аскорбинки. Она подолгу заваривала чай, переливая горячую воду из стакана в стакан до достижения нужной температуры, первый завар сливала, со второго чай был готов. Дома, дед учил меня мастерить из дерева, пилить, строгать, вырезать. Учил правильно держать нож и все движения им совершать, направив острием от себя. Перед сном мы играли в шахматы, карты он не любил.- Карты, игра дурная. Тут особого ума не нужно, каждый может. А вот шахматы, вот это игра так игра, тут без ума и наблюдения никак не управиться. - Он рассказывал мне о временах свой молодости, о том, как переезжала их семья с места на место от восточной Сибири на запад, строя стратегические военные объекты, мосты, железно дорожные развязки. О том, что никто из них никогда не пил водки и не курил табака. О том, как прадед мой, его отец, не вернулся с войны.- Получил он на фронте ранение в руку. Подстелили его из немецкого танка из пулеметной бойницы. Приехал в увольнительную домой, пробыл недолго, в последний раз видел его. Потом снова ушел на фронт да там его и добили, так он больше и не вернулся. - Рассказывал, как сам служил в армии, уже в после войны, какие с ним там случались истории. Рассказывал, почему строго запретил своим сыновьям идти служить и отдал их в спортивные секции. - Армия что, муштра да неуставные отношения, одна ругань в казармах. Спорт это, прежде всего, закалка, сила духа, а без нее тело не может быть сильным, не может быть здоровым. - На руке у него, как и у моего деда по матери, были синие, чернильные наколки. На внешней стороне предплечья красовался, с возрастом немного поплывший, раскрытый парашют десантника, под которым было наколото его имя. Уж не знаю почему, но казалось мне, что родители моей матери недолюбливали родителей моего отца. Даже мельком не могу представить, за что их можно было не любить. Было в их общении некое напряжение. Впрочем, дед по отцу в целом недолюбливал москвичей, и с годами я совершенно ясно осознал почему.- Нет бы, объяснить человеку толково, что да как, да почему, нет, посмеиваются, тешут свое самолюбие. Да что уж тут поделать, хамы московские. - Говорил он с легкой иронией. Однажды, помню, пилили мы с ним дома доску. Да у меня все никак не получалось, пила застревала, извивалась, и я очень сильно злился. - Ты пили без усилия, пила сама знает что делает, придерживай ее слегка да правь. - Приговаривал он. Я старался расслабить руку но все шло еще хуже, помню как отбросил пилу и начал капризничать. - Это еще что такое, так дела не делаются, ну ка, пойдем со мной. - С этими словами он взял меня за руку и вывел из комнаты в коридор. - А ну-ка, вставай на уголок - Указал он мне на выступающий дверной косяк. Я прижался к нему, дед поправил мне плечи, придвинул пятки к стенке. Аккуратно приложив указательные пальцы рук мне на виски, слегка подвигал голову и прислонил ее к углу точно посередине.- Так, а теперь давай, делай глубокий вдох через нос, подержи в себе маленько, да выдыхай медленно, через рот. - Я закрыл глаза и потянул носом воздух, с запахом свежепиленой древесины. Почувствовал, как спина моя расправляется на ровном углу, плечи отходят назад, шея вытягивается вверх. Повторив так несколько раз, я открыл глаза, передо мной стоял дед и улыбался.- Ну? Успокоился? Вот так-то оно лучше, а теперь пойдем, нужно кое-чему тебя научить. - Мы направились в комнату, взяли там пару листов бумаги, захватили на кухне чайное блюдце и отправились в ванную. Странно, я никак не мог понять, отчего мне на душе так хорошо и спокойно. За эти несколько минут, в голове у меня прокрутился целый кинофильм из переплетенных воспоминаниями мыслей. Мать часто ставила меня в угол за непослушание, но почему-то всегда другой стороной, я подолгу стоял там, изнемогая от боли в спине и коленях, стена перед глазами действовала на меня угнетающе, и когда срок моего наказания истекал, все что мне хотелось это упасть где-нибудь и уснуть. Так же, активно практиковалась самая ненавистная мною пытка, под кодовым названием "Прямая, здоровая осанка". Нужно было встать у стены, прижав к ней пятки, лопатки и затылок, отвести руки далеко назад, опустить плечи, выдавить вперед грудь и стоять. Чем дольше, тем лучше, хоть до потери сознания. Смысл упражнения остался для меня тайной, я обливался потом, колени дрожали и разваливались в стороны, зубы скрипели друг о друга, казалось, стираясь в пыль. Весь позвоночник от этого болел жутко, и страдания эти, совершенно очевидно, совсем не давали положительных результатов. Тупой слабак, тряпка. В детях сокрыта колоссальная энергия, абсолютный, неиссякаемый потенциал. Вот и мне некуда было все это девать. Однажды, когда вернувшись с работы, моя мать в очередной раз мыла посуду после приготовления дежурного ужина, я тщетно пытался избавиться от накопившегося во мне за день неистового детского безумства. Я приседал, прыгал с дивана на пол, бегал вокруг стола как заведенный. Так и не найдя себе места, я решил подробно изучить и составить план комнаты, в моих представлениях, пещеры с пиратскими сокровищами. Изучив все ящики и полки, я заметил, что в скале из стульев, задвинутых под стол, совершенно очевидно был потаенный ход. Недолго думая, я залез между крышкой и какой-то непонятной мне доской, прямо в центр таинственной конструкции. Протолкнувшись немного вперед, я интуитивно почуял, что меня заманили в ловушку. Верхняя крышка подозрительно щелкнула и, открепившись, упала прямо на меня, придавив меня к стульям. Огромный, дубовый обеденный стол с раскладным механизмом должен был стать моей могилой. Судорожно осознав, что мои руки и ноги придавлены, а воздух из легких с каждой секундой вытесняется нарастающим давлением неподъемной деревянной панели, я попытался позвать на помощь мать, но она никак не могла слышать моих сдавленных, сипящих криков за шумящей проточной водой. Воздуха становилось все меньше и меньше, глаза начали наливаться кровью, взгляд темнеть. Изо всех сил я старался приподнять придавившую меня панель хотя бы на пару сантиметров, чтобы сделать небольшой вдох. С кухни, все еще доносился шум падающей воды и звон перемываемых кастрюль. Когда я начал терять сознание от распирающего чувства асфиксии, во мне что-то переключилось, и я, со всей дури, ударился в доску лбом, самой твердой его частью, которой отец, проведший всю свою молодость в уличных драках, учил меня ломать врагам нос на ближней дистанции. Шея напряглась так, что боковые ее мышцы тут же онемели. Я вытолкнул доску на достаточное для вдоха расстояние, и, вдохнув, смог согнуть правую руку в локте. Давление все продолжало нарастать, перед глазами я видел гидравлический пресс, раздавивший некогда киборга убийцу из будущего. Я старался дышать, но не мог. Чувство клаустрофобии пережало мою диафрагму. Ни выдоха, ни вдоха, лишь холодный пот ужаса на лице. Когда глаза мои уже почти закрылись в последний раз, дубовая крышка вдруг стало значительно легче, моя нога взлетела в воздух и я, следом за ней, вылетел из своей раскладной гробницы. Оказавшись на полу, я судорожно вдыхал воздух, стараясь перебороть одышку. Посуда была вымыта, и мать, вернувшись в комнату, выдернула меня за ногу из лап глупой детской смерти. Ох и влетело же мне за это. После этого инцидента не высвобожденной энергии у меня в разы поубавилось, а ребра, кажется, болят до сих пор. Усвоив урок, мать записала меня сразу в несколько спортивных секций. Моя звездная карьера хоккеиста оборвалась так и не начавшись, серьезной травмой колена - вывих, смешение, разрыв мениска и прочими радостями. А занятия теннисом, чрезвычайно модным по тем временам, закончились для меня более наглядным знакомством с электротоком. Однажды в перерыве я прислонился спиной к стене, передохнуть между сетами, и угодил локтем левой руки точно в разобранную стенную розетку. Не знаю кем был тот самозваный электрик, оставивший неизолированные провода торчать из стены, руку разогнуть, после этого случая, я не мог целую неделю. Помотав головой из стороны в сторону, отбросив от себя ненужные, одолевшие меня печальные воспоминания, я вновь оказался в ванной. Дед уже подготовил все для проведения эксперимента и воодушевленно улыбался глядя на меня. - А сейчас, мы с тобой потренируем, то без чего жить трудно и тоскливо. Называется оно - терпение. - С этими словами, дед налил в блюдце теплой воды и развел в нем немного мыльной пены. Свернув из бумаги две длинные, конусообразные трубочки, почетно вручил одну мне. Задание с виду казалось проще некуда. Опустить широкий конец бумажной трубки в мыльный раствор, и поднеся второй конец трубки ко рту, выдуть пузырь. - А ну-ка, смотри, как это делается! - С этими словами, дед проделал все не хитрые манипуляции и выдул мне огромный мыльный пузырь, паривший в воздухе несколько секунд, лопнувший, грузно свалившись на дно ванной. Я с восторгом взял трубку, намочил ее в растворе и дунул, но вместо красивого мыльного пузыря, из конца трубки вылетела на кафельную стену белая мыльная пена вперемешку со слюной. Я застыл в недоумении, а дед громко рассмеялся. - Ну что ж ты так, так дело не пойдет, давай как еще раз. - С этими словами, он снова опустил свою трубку в блюдце и выдул пузырь втрое больше первого, крутясь и играя в электрическом свете, он упал на дно ванной рядом с первым. Я попробовал еще несколько раз, старался чередовать силу выдоха, и количество раствора, но у меня ничего не получалось. Я почувствовал нарастающее чувство неприятия и бесполезности усилий, на мое счастье, дед тоже все прекрасно понимал. - Чувствуешь это? Вот тут, чуть выше живота. Это просыпается злоба, самое страшное чувство. Как почувствуешь ее, руби на корню. Никогда и никому на этом свете она добра не сотворила. Вдыхай носом, и выдыхай ее через рот. Гони ее от себя. А как почувствуешь себя легко, взгляни на блюдце, представь себе красивый мыльный пузырь и выдуй его, не думай как, как - дурака вопрос. -Я снова закрыл глаза, и начал дышать. Странное бурлящее чувство в животе, отдаленно напоминающее голод, действительно начало отступать, и когда его совсем не стало, я открыл глаза. Не думая ни о чем постороннем, четко представляя себе большой, переливающийся мыльный пузырь, я опустил трубку в блюдце, и поднеся ко рту стал еле заметно в нее дуть. С конца трубки упало пара капель пены, я слегка уменьшил силу выдоха и тут же увидел, как на конце бумажной трубки стал расти, переливаясь всеми цветами, мыльный пузырь. - Вот оно, чувствуешь, эта легкость в голове, ближе к затылку, вот так рождается терпение. - Дед говорил в полголоса, пристально наблюдая за растущим пузырем. - Вот он, меру знай, а то лопнет раньше времени. Подсекай его, подсекай! -Я отодвинул трубку ото рта и легким движением подернул ее вверх, огромный мыльный пузырь, играя в свете ильичевской лампы, парил в воздухе, плавно опускаясь на пол, коснувшись которого исчез, оставив после себя на белом кафеле, едва заметный мыльный развод. - Запомни на всю жизнь, все и всегда нужно делать с первого раза, и то, что хочется, и то, что не хочется, но надо. Есть тут только одна хитрость, делать все нужно всегда правильно, по науке, не спеша и со светлой головой. Злоба и грубая сила, в деле не помощники, в жизни не товарищи. - Мы до вечера сидели в ванной, выдувая пузыри один за другим, пока в блюдце не закончилась вода. Потом, придя в комнату, вмиг распилили доску. Пила и вправду все сделала за нас, за что мы ее почистили и повесили на крючок в шкаф. С родителями отца было связано еще много добрых воспоминаний. Как-то раз мы даже ездили к ним в деревню на машине, с отцом и его братом. Долгая была дорога, изматывающая. В деревне было так хорошо, так свободно. Я впервые в жизни увидел огромную реку Волгу, стада коров, настоящую русскую баню, моторную лодку и рыболовные снасти, домашнее хозяйство, кроликов. А какие сны мне снились там. В деревянном доме, в кровати с белым пологом, укрывавшим меня от мошки и комаров, я засыпал под бабкины сказки, шелест травы под бескрайним, усыпанным миллиардами звезд, ночным небом, под пение сверчков и цикад. В ночном поле роились светящиеся букашки, воздух был такой свежий, пьянящий своей чистотой. Время здесь текло неспешно, жизнь шла своим, завидным для городского жителя, чередом. Тогда я наверное понял, что такое счастье и радость. Еще так далеко, в необозримом будущем, были те черно-серые дни, когда бабка почувствует себя плохо, и, приехавшие на скорой, вчерашние студенты всадят ей несовместимую с жизнью дозу неизвестного препарата. Когда деда на улице хватит удар, от которого ему уже не суждено будет оправиться. Его привезут в престижную городскую больницу и бросят умирать в коридоре, рядом с десятком никому не нужных, беспомощных пенсионеров. Когда не получив своевременной медицинской помощи, он будет лежать несколько лет в коме, неспешно доживая последние годы своей славной боевой жизни.Однажды, когда мы сидели дома с отцом, и смотрели телевизор, на кухне раздался телефонный звонок. Отец ушел отвечать, и, пробыв на кухне несколько минут, пришел обратно в комнату, протягивая мне неподъемную белую трубку старого радио телефона. Не отрывая глаз от экрана, я поднес телефон к уху. - Это я, твоя мама... - Услышал я, через шуршащие помехи, голос с той стороны. Незнакомый женский голос, доносившийся до меня с задержкой, откуда-то из-за невиданного мною океана. - Моя мама, в Америке. - Холодно ответил я и протянул трубку отцу, не отрывая глаз от экрана телевизора. Он стоял в недоумении, приложив трубку к уху, затем снова протянул ее мне и строго приказал поговорить. Как сейчас помню, уж сам не знаю почему, залез я под кровать, откуда продолжал всячески отмахиваться от белой радио трубки. Поняв, что меня не достать, отец ушел на кухню и, проведя там окало часа, вернулся назад. Я вылез из-под кровати, и мы снова сели смотреть телевизор, как будто ничего и не было. В те смутные времена из развалин СССР не пытался сбежать только ленивый, очень многим это удалось, а кому не удалось, тот был либо патриотом, либо жил по старой привычке и не очень-то старался вырваться на волю. Мать переехала в Нью-Йорк, прожила там достаточно, чтобы получить разрешение на жительство, впоследствии все самые светлые воспоминания из ее жизни, как мне казалось, были связаны именно с Нью-Йорком. Она часами могла пересматривать свои американские фотографии, часами разговаривать по телефону со своей лучшей подругой, которой тоже посчастливилось убежать с семьей из-под рухнувшего железного занавеса. Она была человеком свободных нравов, когда рухнул союз, она, тайком от своего отца, писали письма с благодарностями Горбачеву, за то, что, по ее словам, избавил нас всех от этой тошнотворной эпохи застоя, страха и унижения. Каждый раз когда по телевизору показывали американские фильмы, она с огнем в глазах бросалась к экрану, и не сдерживая слез счастья громко выкрикивала мне- Смотри! Смотри скорей! Это Нью-Йорк, по этой улице я гуляла каждый день, смотри это же башни близнецы! - Подобные просмотры фильмов всегда заканчивались совместным пересмотром, уже выученных мной наизусть, фотографий. Но к глубочайшему сожалению, ее вынудило вернуться обратно то, что мне и моему отцу не дали разрешение на выезд, и как не выездной единственный ребенок, рожденный в довольно позднем возрасте, я, сам того не понимая, сыграл роковую роль в той нелегкой ситуации. После ее возвращения у меня были с ней довольно сложные отношения, мне и до сих пор кажется, что она имела на меня огромный зуб, который она тщательно скрывала, за то, что я не дал осуществиться ее американской мечте. Я и сам жалею об этом, но что я мог сделать? Я бы с радостью бросился под поезд, чтобы у нее никогда не было причины возвращаться в эту, ненавистную ей всем телом и душой, страну, но мне было слишком мало лет, чтобы вообще хоть что-то понимать в этой жизни. Дома мы почти все время говорили по-английски, она привезла мне множество детских книг, так что читать и немного считать я научился сначала на английском. Своего отца с тех пор я видел крайне редко, я старался никогда лишний раз о нем не спрашивать, кажется, теперь они были в разводе. Так как мы жили вдвоем и она вынуждена была работать, меня пристроили в детский сад который находился в пяти троллейбусных остановках от дома, каждый раз я просыпался как зомби, ни свет, ни заря, с выключенным сознанием ел, умывался, одевался и меня везли в сад. Там большую часть времени я сидел на стуле, смотрел в окно и просился домой, там было хорошо, была вкусная еда, но каждый раз, когда всех отправляли на тихий час, я не мог уснуть из-за разрывающего меня чувства тоски и одиночества. Вечером меня забирали домой, зимой это было особенно странно, мне казалось, что все время ночь, утром темно, днем темно, вечером темно, опять утро, подъем. Меня постоянно мучали кошмары по ночам, а других снов я в этом доме не видел. Сны с разными декорациями, но всегда с одним исходом, мы гуляем с мамой или сидим дома, а потом она куда-то убегает, причем делает это на полном серьезе, умышленно, а я бегаю вокруг, бегаю, плачу, кричу, а ее нигде нет. Каждую ночь начиналось все одинаково, она укладывала меня спать на бок, заправив руки под подушку, я лежал так в темноте и тишине, пока подушка под ухом не начинала со странным шорохом пульсировать. Бум, бум, бум, так я понимал, что призраки рядом, пульсация начинала усиливаться, мать строго настрого запретила мне открывать глаза, мотивировав это тем, что из темноты на меня смотрят страшные кровожадные духи умерших, что я невредим для них, пока мои глаза закрыты. Но стоит мне, хотя-бы на миллиметр приоткрыть хотя-бы один глаз, они схватят меня, затащат под кровать, разорвут на сотни маленьких кусков и сожрут вместе с костями. Бум, бум, шуршащая пульсация заполняла мою голову. Через секунду я чувствовал резкий рывок, будто бы из подушки меня схватила за голову невидимая рука, и я, провалившись внутрь кровати, словно в воду, оказывался в странной черно белой комнате, казавшейся мне, состоящей из шуршащих телефонных помех. Из нее невозможно было убежать, это я знал точно. Со стен слезали шипящие силуэты, оживших, фрагментированных, трупов, тех самых умерших душ. Они тянули ко мне свои руки, и широко раскрытые, разорванные рты, искаженные язвительными гримасами. Они перекатывались друг через друга, сваливаясь в одну кучу, из которой вырастал шипящий помехами, неестественно вытянутый женский силуэт. - Это я, твоя лень, это я вперед тебя родилась... - Скрипело существо, своим беззубым ртом. Через мгновение оно уже стояло у меня за спиной и с силой вонзало свои длинные черные когти мне в шею. Я вскакивал с кровати со страшными воплями, прилично обделывая простыни, я сидел с закрытыми глазами на полу и орал, пока мать не врывалась в комнату, включая свет. - Опять ты все испачкал, ну все, все, хватит уже, третий час ночи, уж скоро вставать. - Она переодевала меня, меняла простыни, и вновь укладывала спать. Я просил ее не выключать свет, в ответ она просила меня не быть таким идиотом. Я лежал с закрытыми глазами, и обдумывал свои действия. Я прекрасно понимал, что это всего лишь сон, и что если я не могу его избежать, то нужно как-то научиться управлять им. Я говорил себе что я сильный и запросто могу избить всех этих омерзительных тварей. Уверенность моя резко выветривалась когда, из мокрой от пота подушки, снова начинала доноситься эта странная, глухая пульсация. Бум, бум. Однажды, когда я в очередной раз пережил ужас шипящей комнаты, я оказался в своей квартире. Освещение было каким-то странным, серо-синим. Я стоял в коридоре на зеленом ковре, из небольших окошек стеклянной двери светила луна, отбрасывая от меня на старые белые обои длинную тень. С кухни доносился странный, приглушенный шум передвигаемой посуды и чье-то низкое кряхтение. Через секунду я осознавал, что я парализован и не могу двигаться, не могу бежать, не могу даже издавать никаких звуков. Странное кряхтение плавно переходило в отчетливый голос моей матери. - Ох и надоел же ты мне! И зачем ты только был нужен. Ненавижу тебя, ненавижу... - Голос, с нарастающей громкостью, перетекал с оглушительный скрипящий смех, который все приближался и приближался. Я всеми силами пытался двигаться, но, казалось, был плотно связан по рукам и ногам. Тут, из-за поворота, с кухни, появлялась огромная тень. На меня, сверкая горящими красными глазами, выходил здоровенный немецкий повар с ножом, в окровавленном мундире, с простреленной бледной физиономией, искаженной в предсмертной агонии. Я чувствовал, как от напряжения, мои глаза вылезали из черепа, он шел на меня, громко смеясь, размахивая руками, разбрызгивая всюду свою темно бардовую кровь, казавшуюся мне черной в лунном свете. И тут, когда он уже был всего в паре шагов от меня, я вспомнил слова моего деда. - Ничего не бойся на этом свете, все пройдет, и будет то, что нас не будет. - На секунду я почувствовал, что тело мое больше не скованно, я глубоко вдохнул, закрыл глаза и упал на пол, лицом вниз. Так я научился осознанно просыпаться, каждый раз, когда досматривать сны мне совсем не хотелось. Чувство тоски, одиночества и разочарования усиливались, пока в один прекрасный день мне не стало все равно. Будучи золотой медалисткой и отличницей учебы она, очевидно, была уверена в том, что гены сделают свое и из меня вырастет Эйнштейн ну или минимум примерный отличник. Когда мне было пять лет, она отдала меня в начальную школу по месту жительства, всех детей отдавали в шесть и по предварительной подготовке в нулевом классе, а меня прямо сходу, гений. Я прекрасно помню как мы пришли первый раз в детский сад, мне никто не говорил что там нужно делать и я просто проводил время, играл, сидел, бегал, ел, ждал. То же самое случилось и с начальной школой, мне никто не объяснял что там нужно делать, меня просто сдали туда, как пальто в гардероб, и я был полностью уверен что это сделано лишь для того чтобы я был чем-то занят днем пока вечером меня не заберут домой. Так как жил я в первый раз и толком ничего не понимал, в школе мы бегали, смотрели в окно, ели завтраки, там были и учителя, но они несли, какой-то наискучнейший бред и не было ни малейшего желания их слушать. Когда я делал уроки дома, все тетради были залиты сантиметровым слоем слез, я не понимал, чего от меня хотят, за что на меня орут, обзывают, почему меня просят знать и понимать то, что я вижу впервые. И стоит ли вообще все это понимать и учить. Ведь если тебя заставляют делать все это с такой злобой и ожесточением, естественной реакцией будут лишь отторжение и замкнутость. Впрочем, все это вылилось в конце года, когда по истечению времени, моя мать пришла и посмотрела на аттестационную доску нашего класса. Рядом с моими, до сих пор ненавистными мной, именем и фамилией в графе всех предметов стояло четкое Н\А. Помню, что в тот день, она закатила жутчайший скандал у дверей школы, у нее началась настоящая истерика. Она говорила мне, что ей стыдно за меня, что не может понять, в кого только я уродился таким идиотом, что я позор всего рода. Не выдержав такого напора, я побежал домой что было сил, до дома было совсем не далеко. Мне нужно было перейти перекресток двух автомобильных дорог, странно, в возрасте пяти лет я прекрасно понимал, что по двум никчемным двух полосным дорогам с прямой видимостью на пару сотен метров и средней скоростью машин в 3км\ч, мне ничто не угрожало. Для нее же, очевидно это представлялось автобаном минимум в сорок восемь полос, по которым гоняли болиды формулы 1. Догнала она меня только у подъезда, и была она в ярости, затащила меня домой и всыпала мне такого ремня что все вокруг для меня на время отключилось, видать получил я за все, и за школу, непослушание, американскую мечту, я не чувствовал боли, впал в какое-то странное состояние невесомости и отсутствия. После ремня меня заставили одеть кроссовки, я сопротивлялся как мог, извинялся, кричал что больше так не будет, что я все буду делать хорошо, маленькие белые кроссовки с липучками никак не могли одеться на мои извивающиеся ноги, но когда это все же произошло, с криком - "Убирайся к черту" меня вышвырнули за дверь. Оказавшись в подъезде с тусклой дребезжащей лампой, я сел на каменную ступеньку и начал успокаиваться, как дед учил. Мы жили на втором этаже, на первом в небольшом закутке с почтовыми ящиками постоянно тусовались бомжи и приятели алкоголика жившего в квартире под нами, они постоянно испражнялись там, иногда, испражнившись, падали рядом и засыпали, так что запах во всем подъезде стоял соответствующий. Не помню, сколько я там просидел, на улицу идти я не решился, была зима. Я забрался на подоконник, сел поближе к стеклу, и стал смотреть в окно. Под тонким деревянным подоконником была огромная чугунная батарея, уж что-что, а строили во времена Сталина на отлично, как никак головой отвечали. Было достаточно тепло, за окном был мой двор, окруженный со всех сторон прямоугольным домом, во двор вели две арки с одной стороны и два широких прохода с другой, светил полумесяц, звезд не было видно. В белом электрическом свете фонарей мела серебряная метель, снег ложился яркими блестками на машины и переливался точно пыль стертых в порошок драгоценных камней. Я забыл все, что произошло, мне было легко и свободно. Дед по отцу научил меня, как успокаиваться в любых стрессовых ситуациях усилием мысли. Откуда-то сверху, с чердачного этажа, усыпанного шприцами и залитого испарившейся рвотой, до меня донеслись странные звуки. Закрыв глаза и прислушавшись, я смог разобрать, обрывки непонятного мне диалога, очевидно, на иностранном языке, очень отдаленно напоминающим русский. Чехословакский наверное, подумал я.- Расклад секи. Седой по удо с кичи кинулся, за обшаг спрашивает, рамсит. Блатные с атлетами впряглись, по активу в загашенную выломились. Маляву кинули, обрисовали, красная хата тебе светит, да с полосатыми, петухом у параши рога мочить. Предъявка есть, хвосты. Не фраерись, на колеса, да в потери, на зону путь заказан, центряк перьями фонеру поломает. - Чехословатский монолог внезапно заглушил звук вызванного кем-то лифта. Сверху донеслись звуки, спешно накидываемых курток, хрустящего под тяжелыми ботинками стекла, лифт открылся на первом этаже, сверху, с лестницы до меня доносилось приближающееся шарканье обуви. Недолго думая, я побежал вниз, перепрыгнув лестничный пролет, я встретился взглядом с нетрезвыми красными глазами соседа с четвертого этажа, в уже закрывающемся лифте. Перепрыгнув еще один пролет, я спрятался за углом тупика с почтовыми ящиками, узким высоким окном, горами фекалий и телом спящего бродяги. Здесь я был в безопасности. Чехословатские туристы, торопливым шагом сбежали с лестницы и выбежали на улицу. Задержав дыхание, чтобы не пускать внутрь себя лишних микробов, я наблюдал сквозь узкое окно, за двумя черными фигурами, исчезающими во мраке ночной метели. Поднявшись на второй этаж, я сел на коврик перед нашей дверью. Я знал, что когда ночью мимо нашей квартиры проезжал старый чумазый лифт, мать всегда настораживалась, и подходила к двери, смотреть в глазок и проверять засовы. Открылась дверь, мать молча позвала меня домой, велела умыться и лечь спать. Я зашел в ванную, вытер всю соль засохшую у меня на лице, почистил детской щеткой зубы, и пошел спать. Мать долго сидела рядом со мной на кровати и ждала, пока я усну. С тех пор она больше никогда не била меня, а мне уже не снились сны, что она куда-то убегает, мне снилась только луна, темно-синее небо и холодная снежная пыль. Бесконечная, ненавистная, черная зима. Не знаю, о чем думала она в тот момент, слишком уж много стресса на нее свалилось в последнее время, до сих пор удивляюсь, как она умудрялась справляться со всем и сразу. Доверять этому человеку я больше не мог, а ждать и скучать этого человека я, кажется, перестал навсегда. Наконец-то уснул лежа на спине и стук моего сердца в прижатом к подушке ухе меня больше не беспокоил...Газировка предательски зашипела в носу, я отодвинулся от компьютера и ухватившись одной рукой за стол, другой за край спинки стула, нагнув голову приготовился чихать. За окном опять зима, ненавижу ее с тех самых пор. Вытираю нос рукавом измазанной масляной краской толстовки. Перечитываю написанное, ответов по-прежнему нет, и уже появляется чувство, что вся идея бесполезна...После позорного провала в школе по месту жительства, по достижении шести лет от роду, меня решают отдать в спецшколу в семи троллейбусных остановках с пересадкой от дома. Семь уроков в день, шесть дней в неделю. Тонны домашнего задания. Вставать я начинаю еще раньше, мозги мои не включаются и постоянно коротят, опять проклятая зима, меня постоянно тошнит и рвет по утрам, меня пичкают таблетками от желудка и сетуют на то, что я все время болею. Впрочем, я и сам так думал, что со мной что-то не так. Хотя если вы попробуете встать по будильнику в 5 часов утра, протереть лицо холодной водой и плотно позавтракать через силу, то я гарантирую вам, что вы увидите не дожеванные куски ваших яств, вперемешку с желудочным соком у себя на ботинках. Почему спецшколу и почему так далеко? Ответ прост, чем дальше от прошлой школы, тем дальше от родового позора. Впрочем, были неподалеку от дома и две английские школы, французская, немецкая, спортивная, на худой конец школа коррекции для душевно больных, но выбор пал, бесспорно, в пользу лучшего. Эта школа была чище, новее, и в ней приятно пахло. Учитывая предыдущие ошибки меня отдали в подготовительный класс, я исправно делал уроки хотя и не без страха. У меня появилось три отличных друга с которыми нам всегда было весело, мы держались особняком и жизнь казалось бы начала налаживаться. Начальная школа пролетела как одна зимняя ночь, летом меня сдавали на попечительство бабке с дедом, на старую квартиру, я снова общался с братом, мы смотрели мультфильмы и играли. Дед по прежнему пил, но всегда находил время чтобы поиграть со мной в карты и шахматы, рассказывал про войну, обсуждал со мной новости, читал мне газеты. С бабкой мы ходили гулять в парк, на пруд, ели мороженое, пели песни и учились считать, она была непомерно сильна в математике, причем она воспринимала ее чисто как забаву и веселый досуг, у меня до сих пор лежит дома ее сборник задач по тригонометрии 1914го года выпуска. Мы производили вычитание, сложение, потом умножали деревья, делили рыб в пруду на пролетающих птиц, ах, если бы все учителя в школе воспринимали свои предметы так, как забаву, ни в одной стране мира не было бы отстающих, глубоко разочарованных учеников. Жизнь текла довольно однообразно и размерено, немногим позже бабка умерла. Умирала она очень долго и мучительно, в разных больницах, после множества операций, меня оградили от этого, очевидно из благих побуждений. Кровожадный рак, убивающий людей, в моем сознании рисовался как маленький желтый крабик, живущий в теле как в ракушке, пожирающий его изнутри. Последнее что я помню о ней, то, как она лежала в своей комнате одна, сухая как осенний лист, и звала деда по имени еле слышным сдавленным голосом, я стоял в коридоре рядом с кухней и смотрел на него сидящего, на диване в гостиной. Он сидел молча и смотрел в пол, сжав руки в кулаки на коленях. Из-под его больших квадратных очков с толстыми линзами стекали, едва заметные, скупые солдатские слезы. В один день я проснулся дома рано утром, мать зашла в комнату и сказала что бабка умерла, после чего оделась и уехала на весь день. Я залез на подоконник и стал смотреть в окно, с той самой зимней ночи я делал это постоянно, в этом была моя особая форма медитации, отчуждения и подавления стресса. На похороны меня не позвали, очевидно, по странной семейной традиции. Когда я перешел в пятый класс старшей школы, мои лучшие друзья разъехались. Один перевелся в спортивную школу, играть в волейбольной команде, второго в связи с вековой семейной традицией перевели в суворовское училище, третий уехал с семьей на историческую родину в Израиль, его отец сказал, что не видит для них в этой стране никакого будущего. Помню тот день, когда мы вышли после уроков, и пошли в наше культовое место, магазин видео игр, он и до сих пор стоит на своем месте, не смотря на все финансовые кризисы и разорения сотни торговых сетей. И так мы съели по хот-догу, выпили по баночке колы, дошли до метро, ему нужно было ехать на конечную остановку, как всегда попрощались и больше я его никогда не видел. Лишь спустя годы, нашел его в интернете, но это был уже не он. Мы перекинулись парой дежурных фраз, он коротко рассказал, что был в армии, участвовал в боевых действиях, получил ранение в руку и больше никогда не сможет играть на гитаре как раньше, о том, как он ненавидит палестинцев и что лично зарубил одного мачете, подаренным ему на день рождение. Война меняет людей. Примерно в то же время умер мой дед, один раз он просто вышел на улицу и пошел на станцию, собирался ехать в санаторий, остановился, и упал замертво на снег. И снова чертова зима, в этой стране кажется, что круглый год зима. Последнее что я помню о нем это поминки, а точнее речь дяди - "В этот день, ушел от нас замечательный человек..." и то, что мы с братом, когда пили за упокой налитый нам вишневый сок, по привычке любого массового события чокнулись стаканами. Тетя положила нам руки на плечи, и тихо шепотом произнесла - "На поминках, не чокаются". Ночью того дня, перед тем как уснуть, я вспоминал деда. Каким он был, как мы сидели с ним у окна, как он забирал меня из школы после уроков. В последние годы жизни он совсем бросил пить. И делился со мной своим методом.- Хочешь выпить? Не пей. Все вокруг тебя пьют? А ты не пей. Наливают тебе стакан. А ты не пей. Ломает, крутит, а ты не пей и все тут. Настанет день, когда ты увидишь какой это на самом деле яд. Страшный яд. Тогда пить тебе уже никогда не захочется. Но лучше ты никогда и не начинай. -Осталась у меня где-то его самая последняя фотография. На ней мы сидим втроем, дед, брат и я, на том самом диване, который он тщательно застилал по утрам. Я отчетливо помню как мы фотографировались, и брат тогда еще, по странному совпадению, сказал деду, что теперь тот запечатлен на века. В одном я убедился точно. Дед никогда, ни разу, ни в чем мне не соврал. Все сбылось, в точности. И лишь только одна его фраза пока еще ждет своего часа.- И будет война, третья мировая. Война страшная, ядерная. В ней уже никто никого не победит, ни люди, ни машины, все вокруг будет уничтожено. - Встаю из-за стола, я совсем забыл про лапшу, и она уже превратилась в дежурную мочалку колхозной бани. Бегло пробегаюсь по тексту, вижу все это как наяву. Осталось совсем немного, еще немного воспоминаний, я должен дойти до отправной точки. Пробую лапшу, и сразу же выливаю ее в раковину, судя по общему самочувствию, протяну я еще четыре-пять часов, а учитывая, что у меня осталось еще пара банок энергетика, то и все восемь. Когда работаешь с отдачей, забываешь о голоде, а если в доме кроме рвотных средств и язвастартеров под видом натуральной еды ничего нет, то лучше я подожду своего нездорового сна... Писать я начал довольно рано, в возрасте девяти лет. Однажды в киоске "Союз Печати" мне очень понравилась обложка одной книги. На ней был нарисован ковбой со шрамом во все лицо, на нем был потертый кожаный плащ, шляпа с оборванными полями, в одной руке он держал заряженный винчестер, а в другой, вытянутой вперед, он сжимал пожелтевший плакат с фотографией угрюмого бандита и надписью "Wanted, 10000$". За спиной у него был огромный каньон, повозка с лошадью, бескрайнее синее небо, внизу позолоченными буквами красовалось название книги "Кровавое золото", лучшие вестерны. Имея в кармане 20 рублей на завтрак, я, не секунды не сомневаясь, купил книгу, благо стоила она всего 15 рублей. Позже я перестал есть вообще, скупил и перечитал все книги этой серии которые только были в продаже. На прочтение одной такой у меня уходила одна ночь, а спал я в школе, с годами совершенствования медитативной практики "созерцание окна" я научился спать с открытыми глазами, на ходу, сидя, стоя и даже во время разговоров. Начинает какой-нибудь взрослый читать тебе мораль и давить на тебя, а тебя уже тут нет, тебя называют по имени, а оно больше не твое, настоящего то враги не знают. Идеальная тактика. И так, перечитав всю эту ковбойскую эпопею, я с интересом заметил структуру текста, заметил, что многие события, разговоры и порой даже целые абзацы повторяются в точности, либо с незначительными изменениями. Выписав на бумагу скелетный каркас книги, я разлиновал лист на несколько прямоугольников. Нарезав лист на 40 маленьких бумажек, я разделил их на кучки, на одних написал места, на других имена, на третьих профессии, на четвертых просто смешные слова... перемешал их, как дед учил мешать игральные карты, и выложил на каркас. Эврика! Перекладывая бумажки, меняя их местами, я изобрел свой собственный генератор любовных романов. Чем больше бумажек - тем круче сюжет, а дальше - чистая фантазия и могучий язык без костей. За неделю у меня уже было десять собственных книг, дальше больше. Я складывал их в укромное место чтобы никто не нашел, за заднюю крышку черного пианино стоявшего в моей комнате. Вестерн стал одним из моих любимых жанров, вместе с мирами Гарри Гаррисона, и Говардовской сагой о Конане. Исправно изучая школьные учебники истории я стал писать фентези, мой генератор ни разу меня не подвел, с фантастикой было и того проще, самые невозможные сюжеты сходили за чистую монету, правда пришлось утащить у дяди пару книг по физике и механике, чтобы набраться соответствующего теме лексикона. С появлением интернета, я тут же понял, что к чему, и как на этом можно еще и заработать...Время 19:59, чувство голода нарастает, заварить еще одну лапшу я не решаюсь, прекрасно знаю что забуду про нее, или скорее даже забуду что вообще ставил чайник. Фаст фуд для творческих людей должен быть еще быстрее, чтобы поступал дозировано, по таймеру, прямо в вену, не отходя от станка. Сверхпроизводительность, еще одно из моих несбывшихся желаний. Открываю последнюю банку Рэд Булла и залпом заливаю ее в себя, надеюсь, это нейтрализует кислотную среду в моем желудке и предохранит его стенки от неизбежной коррозии. Потягиваюсь, встаю на ноги, позволяю застоявшейся крови сделать хотя бы пару циклов своего предназначения. За спиной слышу легкое покашливание. Мышцы моего лица напрягаются, я опускаю руки, опускаю взгляд в пол, медленно выдыхаю, отстраиваю жалкое подобие лживой улыбки и поворачиваюсь к дивану. - Альберт! Сучий ты сын, какими судьбами? - Говорю я, пытаясь искренне изобразить удивление, выходит лишь, слегка прикрытая рваной марлей бледного лица, злоба. На диване позади меня сидит Альберт. Мой старый друг, а впрочем, и ваш тоже, каждый знает его, а кто говорит, что не знает - врет, потому, что, скорее всего, имеет с ним куда более интимные отношения. - Здравствуй Хайдэр, услышал тут что ты решил написать вторую серьезную книгу, дай ка думаю, навещу, узнаю, что правда, что слухи. - Альберт проводит языком по зубам как будто только что съел первоклассный стейк из мраморной говядины и хочет найти между ними еще пару миллиграмм этой волшебной амброзии. Альберт мой давний знакомый, точнее как сказать, невольный собеседник. Он часто посещал меня во время написания моей первой книги, иногда забегал проведать перед важной перепиской с издателями, а порой просто просыпался со мной рядом по утрам. Он стар, толст, лыс, но отчаянно молодится. Он невысокого роста, брюнет, карие глаза, идеально выбритое лицо с синим отливом до самой шеи где начинаются непролазные черные джунгли раскинувшие свои дебри по небольшим холмикам его грудных мышц, огромному спящему вулкану его живота, коротким кривым ногам, волосяные джунгли имеющие свои представительства даже на первых фалангах больших пальцев его огромных ступней. На спине эти джунгли примяты теми или иными опорными поверхностями, по которым он распределяет свою тучность, когда сидит или лежит, почти до плеч свисают лакированные гелем черные волосы, обрамляющие его неестественную лысину по длинному радиусу его черепа. В его сосках два огромных кольца, и одно, еще больше, в его маленьком корнишенообразном члене, собственно из-за этого я и прозвал его Альберт, в честь того самого принца разумеется. Очевидно что Альберт нудист, я никогда не видел его в одежде, а впрочем пару раз когда у меня было отключено отопление, как раз зимой, температура тогда была примерно -38, Альберт приходил в трусах. Как истинный стильный брюнет восточных кровей, он предпочитает черные блестящие и шелковые, однако из-за размеров его живота и ягодиц вполне стандартная мужская модель заедается в минималистические стринги. От него пахнет потом и дорогим парфюмом, очевидно от Prada или что там уважают на югах. - Да, это так, могу даже зачитать тебе пару абзацев, хотя предпочитаю все же сначала ее закончить - Я сажусь на стул и утыкаюсь взглядом монитор, с годами я понял, что несмотря на свою непробиваемую настойчивость, Альберт оказался крайне не терпелив. - Да я и так уже почти все прочел, это же совершенно ни о чем. Кого интересует твоя жизнь? Никого, даже тебя. И куда ты с ней пойдешь? В издательство? Да тебя засмеют с ног до головы еще по дороге в авторское общество. Ты думаешь перечитав ее разобраться в себе? Да перестань, ну кого ты дуришь? Ты впустую тратишь свое время. - Альберт привстает с дивана не без помощи своих горилльих рук и размеренным шагом, словно жирный кот подходи к столу, сеть на него он слава богам не может из-за своего роста, да и потому что я подложил под ножки стола несколько журналов, приподнявших его на недоступную для этого мастодонта высоту. Положив руку мне на плечо, он продолжил свою проповедь.- Иди, проспись, выпей чего-нибудь крепенького, посмотри телевизор. Отдохни. А завтра продолжишь, если не перегоришь, такие идеи, знаешь ли, мимолетны. Да ты только представь, сколько литературных рабов, прямо сейчас, сею секунду, строчат подобную, низкосортную, никчемную писанину. Да любой дурак может так, да любому дураку понятно, что кроме стыда и унижения такое творчество в жизни ничего больше не принесет, ты пишешь как тракторист, твой талант, как и ты сам уже давно умер. - Он замирает в ожидании моего ответа, но я прекрасно знаю, что этого жирного ублюдка нужно просто игнорировать. Однажды он уже извел меня так, что в порыве лютой ненависти я уничтожил все свои рукописи.- Ну что ж, хорошо, ты очевидно очень занят, и боишься потерять ту маленькую ниточку которая держит тебя над пропастью забвения, зайду к тебе позже... - Я поднимаю глаза, но Альберта уже нет. Чертов урод, всегда приходит тогда когда его не ждешь и сбивает с мысли, впрочем, в чем-то он прав, но я-то знаю его, слишком хорошо. Откидываюсь на спинку стула, кручу скроллер, изучаю написанное. Иногда небольшое отвлечение позволяет сразу же увидеть недочеты, я прыгнул слишком далеко, рассказывая о том, как я стал писать книги, это ведь и вправду меня не интересует, мне нужно отследить момент во времени, отправную точку, на чем я прервался... И так после смерти деда, брат и тетя уехали на другой конец города, в опустевшую квартиру их родственников. Дядя остался жить один и как полагается человеку потерявшему семью и родителей начал сильно пить. Именно так я и познакомился с лицемерием, ибо пил он и до этого, страшно, но от меня и это скрывали. Все его выходки, лечебницы, кодировки. Меня все время держали в неведении, уж не знаю чего ради, но как говаривал Альберт - Меньше знаешь - спокойным умираешь. - В ведь моих глазах дядя всегда был непьющим, примерным, умным, не ругающимся матом, интеллигентным человеком. Ровно до тех пор, пока однажды я не увидел его истинного лица, оборотной стороны, так сказать в прямом эфире без купюр. И еще раз не испытал то же самое чувство, касательно существования всемогущего бога и не менее всемогущего деда мороза. Завалился он к нам домой, небритый, с красным лицом, потрескавшейся сеткой сосудов в глазах. Кидал шапку на пол, топтал ее ногами, просил у матери денег. Заполнив, казалось, всю квартиру стойким смрадом адского перегара. Просил жалеть его, лил слезы. Получив денег, незамедлительно откланялся и исчез. Это был первый раз, когда я видел его таким, это был первый раз, когда я слышал, как, исходя слюной, он вставлял мат через каждое слово. Мне было больно смотреть на него. Больно по-настоящему. Смотреть на его пожелтевшие от дешевого табака зубы, на его лицо и руки, изъеденные, усугубившимся на фоне сильнейшей интоксикации печени, псориазом. Дед смог бросить пить, его сын - нет. И слышать не хотел. В школе у меня не осталось друзей, никаких новых найти уже не представлялось возможным, все вокруг резко стали пить водку, курить, и вести богемный образ жизни, сбиваясь в организованные стайки. Дети могут быть крайне жестоки и беспощадны. На мою беду, было у меня от них от всех одно заметное отличие, я единственный из всего класса писал левой рукой. За что меня тут же нарекли Сраной Левшой и ежедневно дразнили, что моя мать проститутка, спит с хачами за деньги, а мой отец, никчемный вор и уже давно сидит в тюрьме. Один раз я сильно избил за это двух моих одноклассников, одного перекинул через парту, и он сильно треснулся головой о стену, второго, жирного, завалил на землю и до кровавой пелены в глазах избивал его наотмашь кулаками по лицу. Справедливость, разумеется, была на их стороне, их успеваемость была многим лучше моей, и моим словам никто никогда не верил. Двоечник, левша, недоумок, что с тебя взять. После этого инцидента морально изводить меня начала слабая половина класса, мальчики уже боялись того что я конченый псих, а вот девочки напротив, пользовались своей половой неприкосновенностью. Ох и как же хотел я проломить их пустые, заправленные едким ядом головы. Этого я не мог себе позволить, меня бы тут же отчислили, второго школьного провала мать бы мне точно не простила, а больше всего я боялся ее угроз, выбросить меня на помойку или сдать в китайский интернат... Чертов Альберт, а ведь я и действительно потерял нить событий. Я что-то упускаю, это все не то, может быть, я слишком устал. Мои запасы жизнеобеспечения иссякли, осталась только бутылка колы, но кофеина в ней хватит лишь на то чтобы дойти до ванной и справить малую нужду. Меня клонит в сон, этого мне еще не хватало. Что если я проснусь через десять лет? Или вообще не проснусь, так и не разобравшись в себе? Нет, этого допустить нельзя. Иду на кухню, дрожащими руками открываю банки и коробки в поисках кофе, но его нигде нет. Энергетиков тоже нет, выйти на улицу в таком состоянии я не могу, да и я уже не помню когда я выходил туда в последний раз очевидно когда... - ДА! - вырывается у меня оглушительным криком, даже грязные стаканы с останками растворимых супов начали торжественно резонировать из сломанной посудомойки. Я вновь уцепился за нить. - Когда я в последний раз выходил из дома, когда я в последний раз выходил из дома... - Судорожно повторяю про себя, вновь и вновь. Нахожу под мойкой пачку старого черного чая, высыпаю ее в стакан и заливаю кипятком. Этого должно хватить еще на пару часов, пока чай остывает я бегу в ванную и умываюсь ледяной водой, смотрю на свое отражение в замазанном мыльными разводами зеркале. - Еще немного, ты должен, ты должен... - Даю установку глядя самому себе в глаза. Спешным шагом, спотыкаясь, выхожу в кухню, переливаю отвар через сито с намертво въевшимися червями корейской лапши, получилось чуть меньше половины стакана, идеальный чифиръ по штрафбатски. Кидаю его залпом и бегу к включенному компьютеру, воздух в комнате спертый, кажется, что содержание кислорода здесь упало до минимума. Чифиръ приехал ко мне, цвета стали ярче, туннельное зрение как раз охватывает нужную часть клавиатуры и нижнюю часть монитора, по краям все расплывается причудливыми волнами безумия. Глубокий вдох, экшн...Вижу те смутные времена, когда на планете Земля возник, пожалуй, один из самых удивительных феноменов в истории человечества - персональный компьютер. Началась настоящая революция, технологический прогресс, призванный изменить мир к лучшему, суливший безграничные возможности. Мне посчастливилось стать обладателем ПК в 11 лет, это был один из самых прогрессивных на то время аппаратов, Pentium 2 300MHz, 64mb ram с 95ой Виндой, сейчас конечно эта мощнейшая конфигурация вызывает лишь безудержный смех. С помощью брата я довольно быстро освоил систему, и начал переводить в электронный вид все накопившиеся у меня сочинения. Огромная стопка бумаги, мелкий почерк, печатные буквы. В школе мне строго настрого запретили писать таким образом, хотя данная техника позволяла мне достигать огромной скорости письма при этом сохраняя сто процентную читаемость, мой учитель русского языка, которого, в скором времени, как и мою бабку, насмерть зажевал маленький желтый крабик призванный в его гортань из недр ада несметными ворохами дешевых сигарет, называл меня неграмотной бестолочью и, как полагается, ежедневно высмеивал меня перед всем классом. Помню наш самый первый урок с этим гением. Над его кафедрой висела угнетающая картинка с надписью выведенной черной краской, шрифтом, отдаленно напоминающим прощальное приветствие над воротами Освенцима. "Пастух должен привести лошадь к водопою, но пить лошадь должна сама", помню, как после прочтения у меня тут же возник закономерный вопрос, а что если пастух привел лошадь к водопою, когда она хочет есть? Или когда страшно хочет спать? Что если она совершенно не хочет пить в этот момент? Что будет делать пастух? Махнет на нее рукой? Насильно, разрывая ее пасть, будет закачивать воду ей в глотку? Вот он парадокс, вот он, казус системы массового бесплатного образования. Вдоволь наржавшись над моей манерой письма, как та самая престарелая лошадь на картинке, он обязал меня писать исключительно как все - прописью. Позже, из-за моих честных стараний освоить это древнее ремесло, за мной закрепилось почетное звание второго самого худшего почерка в классе, все списывали это на то, что я левша и скорее всего - недоразвит. Глупые люди, они даже не подозревали, об удобстве пользования левшой компьютерного манипулятора мыши. Леворукость давала мне возможность держать мышь в правой руке и одновременно делать рукописные заметки левой, хотя, это было актуально ровно до тех пор, пока мне на помощь не пришло одно из самых величайших изобретений в арсенале настоящего писателя - диктофон, устройство выводящее работу на совершенно новый уровень. Обладателем третьего худшего почерка, был как ни странно отличник-хорошист. Из моих замечаний, которые я ежедневно вел, пристально наблюдая за всеми и каждым с предпоследней парты у окна, у этого мальчика также была целая куча привитых психологических проблем. Почетное третье место на пьедестале худших писцов, он заслужил за то, что писал практически микроскопическими буквами. Глядя на его работы можно было подумать, что это одна линия кардиограммы издыхающего на смертном одре пятисот летнего старца, время от времени прерывающаяся пробелами. Сам он объяснял это, что будто бы однажды, в первом классе, одна неуравновешенная училка сказала ему, что он пишет очень экспрессивно и размашисто, как маленькая девочка. И с тех самых пор его мужественность зашкалила, он стал писать так мелко и так компактно, что различить слова в его работах мог лишь графолог со стажем ни без помощи специальной электроники. Каждый раз, когда ему ставили четверку, он начинал в голос рыдать и умолять не ставить ее в журнал. Он краснел и задыхался от слез, но учителя никогда не делали ему уступок. Все остальные дети смотрели на него как на прокаженного, но спустя годы перестали обращать внимания, делал он так до самого выпускного вечера, на котором расплакался из-за того, что его лучший друг предатель ушел танцевать с одной некрасивой девочкой, его тайным объектом вожделения. Первый худший почерк был как раз у моего друга, очевидно потому, что его родной язык был испанский, и некоторые буквы русского алфавита никак не давались ему в написании. Ошибок в диктантах, по той же причине, у него было в четыре раза больше всех вместе взятых, и учитель русского языка отыгрывался на нем как мог, выставляя его первым кретином перед всем остальным "правильным" классом. Мне искренне жаль, что я так и не смог овладеть в полной мере всеми правилами русского языка, это бы во многом облегчило мою дальнейшую жизнь. Из школьной программы я впитал в себя только две вещи - Плотно укоренившуюся, типичную ошибку ученика испанской школы, вместо "и" писать "у", и то, что я бестолочь, дегенерат и выродок. Не делать орфографических ошибок меня более-менее научил автокорректор, встроенный в Word pad, а с пунктуацией, как вы уже могли заметить, у меня серьезные проблемы. Безграмотность прививаемая ненадлежащим воспитанием, всегда представлялась мне вирусом уничтожающем язык. В обиход входят тысячи заимствованных сленговых слов, просторечий, синонимов, бранных матерных словечек, перемешанных с вездесущим тюремно-воровским жаргоном. Люди перестают понимать друг друга, смыслы подменяются, целая огромная нация вновь раскалывается на разрозненные племена графоманов и эдаких графофобов, в народе именуемых афтараме. Вместо достойного образования, кажется, что люди занимаются лишь переложением на детей своих недостатков. Принцип видится довольно простым. Раз ты в свои годы слишком много знаешь, но, каким-то удивительным образом, толком ничего особенного в жизни не добился, ты можешь палкой вдолбить все свои знания в своих детей, чем раньше тем лучше, и они сразу же станут величайшими учеными, экономистами, предпринимателями. Заработают целую кучу денег, купят тебе на старость десятиэтажный особняк у океана с бассейном из морской воды. И ты будешь обжираться черной икрой панированной чистейшим перуанским кокаином прямо в салоне своего позолоченного Роллс Ройса. Но ведь там где слово не помогло, палка не поможет. Вбивая знания в детей, мы растим моральных уродов, неуравновешенных, забитых, потом начинаем причитать, что с детьми что-то не так, начинаем лечить их таблетками, водить их по всяким клиникам, воротить неокрепший детский мозг чугунным ломом психиатрии. - Ой, ой, а почему же мой сын вешает котят, у нас же такая образцовая семья! - - Но почему же моя дочь так вызывающе себя ведет, проявляет столько сексуальной агрессии и несдержанности! А вот я в ее возрасте... - Моя мать, например, больше всего на свете осуждала ложь и несправедливость. Влетало мне за это бесчисленное количество раз. Однажды, в далеком детстве, нас с братом повели в церковь, крестить в православную веру. Я совершенно не понимал что происходит. Священник несколько раз окунул меня головой в какую-то кастрюлю, окурил меня каким-то едким дымом, перекрестил. Единственным моим желанием было убежать как можно дальше и спрятаться. По завершению церемонии всех мальчиков повели за алтарь, не знаю и не помню зачем. Я не хотел идти. От чего-то я был уверен, что там меня разрежут на куски и закопают в сырой могиле сразу за церковной лавкой сувениров. Мать, зная мою не прикрытую любовь к авто технике, бережно привитую мне дедом и отцом, сказала мне что там, за алтарем, стоит огромный новенький грузовик КАМАЗ, и что мы просто посмотрим на него и пойдем домой. Улыбаясь, сияя, вприпрыжку, я побежал за алтарь вперед всех. Однако выйдя оттуда, не в силах сдержать своей скорби, я принялся громко кричать - Мама, мама, не было там никакого КАМАЗа!" Она очевидно почувствовало себя неловко, и стремительным шагом направилась мне на встречу. - Там не было КАМАЗа! Зачем ты наврала мне? Мы же в церкви - Не унимал я своего неконтролируемого возмущения. Мать больно взяла меня за руку и, отведя в сторону, пару раз шлепнула меня по лицу. - Заткнись сейчас же, веди себя прилично! - Просипела она сквозь натянутую улыбку, бегло оглядываясь по сторонам. Это так странно, когда взрослые учат детей никогда не врать и всегда говорить только правду. Однако своими действиями наглядно доказывают, что иногда, сказать неправду все же не повредит, и что за правду, легко можно получить по голове. Когда люди, толком не успевшие реализовать себя, заводят детей и начинают их воспитывать, то помимо всего первородного ужаса появления на этом свете, забивают в них свои комплексы и недостатки, культивируют еще больше недостатки, вбивают ложные идеалы и ошибочные суждения. Дети их обречены на душевные страдания, но впрочем, они в силах от них избавиться, если захотят, поймут, и если конечно доживут до этого. Но когда они заводят своих собственных детей, все проблемы умножаются, так деградирует и вырождается вся человеческая раса. Компьютер же учил меня всему безвозмездно, без усилий, без криков и боли, любые знания были доступны мне через интернет, эти знания, как и любые другие, приходилось тщательно фильтровать и перепроверять. Знание английского языка, за которое я, и по сей день, благодарен матери, давало мне безграничный доступ к огромному пласту недоступной среднестатистическому жителю информации. Незнание единственного международного языка, казалось мне одним из величайших преступлений против самого себя, лишающее человека альтернативы, выбора. Обрекающее его на вечное следование за различного рода лжепророками, аферистами и прочими корыстными сущностями. Компьютер помогал мне во всех моих начинаниях, развеивал все мои сомнения, безмолвно поддерживал меня во всем, играл со мной, относился снисходительно, сдержанно. Компьютер помогал мне писать мои книги, хранил сотни тысяч слов в невесомых файлах, избавил меня от бумажных улик моего скромного хобби и от рабства сломанного, наполовину печатного, наполовину прописного, неконтролируемого и нечитаемого школьного почерка. Я не спал по ночам, накрывал себя и монитор одеялом, чтобы не светить в коридор через стеклянные двери моей комнаты, и заглушить звук клавиатуры. Всегда пользовался скрытыми файлами и папками, чтобы мое творчество не было найдено посторонними. Переведя все рукописи в компьютер, я тайком вынес оригиналы во двор за старые гаражи, хозяина которых, когда-то давно, в смутные времена, пристрелил на том самом месте кавказский киллер. Там был сломанный канализационный сток на половину заваленный землей, тщательно размяв каждый листок и обильно приправив всю кучу бензином от зажигалки zippo, я избавился от лишнего груза своего тайного хобби. Это был тот самый день когда, как мне кажется, я в последний раз выходил на улицу в своем сознании, не считая моих бессознательных путешествий в "мой второй дом" с углубленным изучением иностранного языка. Конкретные странности начали происходить со мной после одного неудачного инцидента. У одного моего приятеля, одноклассника, был день рождения, я не помню точной даты, да и с тех пор я вообще уже мало что могу вспомнить, как и полагается детям, мы подарили подарки, выпили чай, посмотрели мультфильмы, поиграли в игры, и порядком устали. К вечеру, когда все приглашенные стали скучать в ожидании того, когда их родители придут забрать их после работы, мы расселись в большой комнате на ковре и стали обсуждать последние тенденции из мира кинематографа. Обсуждения ограничивались в основном крутыми драчками, стилями кунг-фу, и всеобщим кумиром, великим Брюсом Ли. На часах было часов восемь, и означало это то, что примерно через 15-20 минут нас всех начнут разбирать по домам. Как подобает истинным ниндзя, мы решили напоследок, как следует подраться, в шутку конечно. Когда родители празднуют на кухне день рождения своего малолетнего сына отдельно от детей, при этом явно злоупотребляя водкой, любая детская шалость может обернуться незапланированными последствиями. Примерно на четвертой минуте битвы подушками мы перешли в рукопашную, заранее договорились не бить по лицу и наносить удары в четверть и без того ничтожной силы. И когда самый огромный черный ниндзя был повержен, и мы обступили его со всех сторон с целью преподать ему урок добра и справедливости, он, отбиваясь из последних сил, толкнул меня ногой в грудь. Совершенно очевидно, что сила ноги несоизмерима с силой руки и, по всем законам физики, я полетел назад, громко смеясь и обдумывая план контратаки. Остановил меня шкаф. Точнее угол шкафа, в который я аккуратно воткнулся затылком. Удар был настолько сильный, и очевидно очень громкий, что взрослые на кухне за секунду протрезвели и прибежали в испуге осматривать место происшествия. Сам момент удара я помню отчетливо, перед глазами все потемнело, белый потолок стал коричнево желтым, реальность поплыла, мне казалось, что я стою посреди комнаты, а она в бешеном темпе кружится вокруг меня, в голове у меня пронеслись слова "Быстрее... Быстрее..." Не знаю к чему они были. Из носа и из левого уха потекла кровь, из раны на голове еще больше, я качался на невидимых волнах, все вокруг стало мигать попеременно темными пятнами, где-то очень далеко я слышал голоса - Смотрите... у него кровь! - Скорее вызывайте врача! - сделав еще пару оборотов вокруг своей оси я упал на пол. Комната вдруг стала обрываться, как бумага, как будто из фотографии вырезаются геометрически правильные черные прямоугольники, а за картинкой пустота, черное объемное нечто, обои с цветами поползли вниз, мебель начала растекаться по полу, сам пол стал черным, растворился во тьме, лица очевидцев казались мне геометрически искаженными в жутких гримасах. Я лежал в этом абсолютно черном пространстве, невесомости, перед глазами появилась та самая стена, из детства, недостроенный фрагмент желтого кирпича, в нос дал резкий запах нашатырного спирта и я, словно подцепленный тросом за шею с огромной скоростью полетел назад, стена отдалялась, превратилась в точку, исчезла, я открыл глаза. Что было дальше я плохо помню, впрочем, очевидно удар повредил мозг, память, речь, зрение. Я сидел на диване с пакетом льда на голове, все сидели вокруг меня, держась за руки. Первое о чем я подумал - Ох и влетит же мне за это, разбил голову, испачкал новую рубашку - Первое, о чем я попросил на полном серьезе, попытаться замести следы и ничего не говорить матери. Скажем что пролил на рубашку сок, пускай будут ругать только за нее, но улики невозможно было скрыть, дыра на моей голове требовала вмешательства травматолога со швейным набором. Меня успокаивали, говорили, что врач заклеит меня специальным клеем, что не останется следов, и завтра же все пройдет, взрослые все время врут. Я не помню, как приехала мать, помню, как меня одевали, отец одноклассника, будучи не в кондиции управлять автомобилем, позвал соседа, чтобы тот отвез нас в Тушинский травм пункт. Дорога была длинной. Я лежал на заднем сидении и смотрел в окно. Мимо пролетали фонари, окна домов, снег, опять этот чертов снег, ненавижу его. Меня начало тошнить, под это дело в машине, старой ладе пятерке, неизвестно откуда оказался эмалированный ковш, в каких обычно варили невкусные каши. Помню здание травм пункта, коридор, несколько детей с переломанными руками, девочку с обваренным лицом, еще одну, покусанную собакой, и еще одну, с рваной раной на лбу. Мне вспомнилось, как мать часто приклеивала мне на лоб пластырь, чтобы я не мог поднимать брови, выражать эмоции. Странно, мне всегда казалось, что поднятые брови означают радость, положительные эмоции, но мать всегда говорила мне, что если постоянно поднимать брови, то на лбу к старости будут отвратительные морщины. Пластырь на лбу, невидимой силой хранил мою молодость. Картинка все время срывалась с глаз на подобии пленки съезжающей со старого проектора, я видел все попеременно, в левом верхнем углу, в правом нижнем, по центру, но с всегда черными отступами по бокам. То левым глазом, то правым, реже двумя сразу. Меня завели в кабинет к врачу, он протер меня спиртом, сделал пару уколов, сказал лечь на кушетку головой вниз, взял странные угловые ножницы и начал аккуратно состригать волосы вокруг раны, я запомнил его слова - Сейчас выстрижем тебе плешку, и будешь как панк... - это меня немного развеселило. Зашив мне голову, повторно обработав антисептиком, меня отправили на перевязку, медсестра показалась мне чем-то недовольной, хотя видел я, по сути, только ее ноги. Не помню, как попал домой, помню только то ощущение когда наконец лег в свою кровать, лежать я мог только на правом боку, на нем меньше всего тошнило. Помню как закрыл глаза. Мне казалось, что я плыву, плыву куда-то вниз и влево по неведомому течению. Спал я, или бредил, не знаю, на меня из темноты стал выплывать силуэт напоминающий дорогу. Я осознал, что я стою на твердой поверхности, посмотрев под ноги, я увидел узкую полоску из черного стекла, я видел свои ноги на ней, но в ней не отражался. Острые края четко бликовали в неизвестно откуда падающем свете, я понимал, что за них нельзя заступать, можно провалиться в бездну, впасть в кому, откуда нет пути назад. Дорога вела в пустоту, а позади меня резко обрывалась, примерно в двух трех сантиметрах от моих пяток. Я стоял в начале пути, и вдруг, мои ноги понесли меня вперед по холодному стеклу. Сделав примерно десять шагов я увидел перед собой странную картину, дорога разветвлялась на подобии вилки. Центральная ее часть, на которой я стоял, уходила немного вперед от места, где слева и справа к ней крепились еще две похожие дороги. Они так же уходили вперед, где все три дороги обрывались на одном уровне. Дойдя до стыка дорог, меня вдруг охватило чувство страха. Мне стало холодно, я захотел повернуть назад, но сделав полшага в обратном направлении осознал, что твердой поверхности там больше нет, она вновь обрывалась в нескольких сантиметрах от моих пяток. Посмотрев вперед я застыл на месте, не от ужаса а от того что меня парализовало, как тогда, во сне, я вновь не мог сдвинуться с места, мог только смотреть в одну точку. На боковых дорожках, справа и слева, стояли две темные фигуры, они были одинакового роста, но я не мог их отчетливо разглядеть, край средней дорожки, напротив меня, загнулся под девяносто градусов вверх, образуя черную стеклянную стену, примерно одной высоты с черными фигурами. Неожиданно они начали двигаться в моем направлении, я увидел, что это два человека, они шли синхронно, но не двигали ногами, казалось, они скользят по стеклянной поверхности на подобии фигурок в старых механических часах. Я не ощущал ничего, я лишь мог смотреть, следить за ними неподвижным взглядом. И вот они прошли половину пути, стали ближе, странный свет осветил их и я увидел два детских силуэта. Они приближались медленно, бесшумно, и, когда до меня им оставалось чуть меньше пяти небольших шагов, силуэты стали отчетливо видны. Это был я. Две копии, две зеркальные копии, абсолютно одинаковые, такие, каким я обычно видел себя в зеркале темной ванной комнаты. На секунду, в моей голове что-то переключилось, страшный шум обрушился на меня, подобный реву взлетающего самолета. Звуковая волна ударилась в меня, от удара моя голова резко задралась вверх, и с оттяжкой опустилась в исходное положение. Тут же, со страшным грохотом, откуда-то сверху, передо мной упала кирпичная стена, та самая, из моих снов. Стекло под моими ногами разбилось, и я сорвался вниз. Дальше, черный экран. Операционная система перезагрузилась, включился резервный генератор... Чифиръ начал отпускать, глаза закрываются, не знаю, сколько еще протяну, не хочу тратить силы на перемещение по комнате, буду писать до последнего, проснусь ли я завтра, или не проснусь больше никогда. На этот случай у меня есть план, я впервые сохраню этот текст на самом видном месте в своем компьютере, прямо на рабочем столе. Если я умру и начну плохо пахнуть, скорее всего, соседи забеспокоятся, а этот текстовый документ поможет следователям и медэкспертам в описании причины моей смерти, что, как и любой уважающий себя корейский геймер, я почетно умер от компьютерного переутомления, физического истощения и обезвоживания на фоне передозировки кофеиновых стимуляторов. Так же я оставлю на рабочем столе пароли от моих кошельков, там немного денег, но может кому-то, они не будут лишними...После того самого случая с сотрясением мозга средней тяжести, со мной стали происходить странные вещи. Я потерял счет времени, не мог понять день сейчас, или ночь, я лежал на диване, как мне казалось целую вечность, мне нельзя было читать, смотреть телевизор, меня постоянно тошнило, я был бледный как гипс. Перестал различать лица людей, цвета, слова, потоки речи прерывались шумом в ушах, громкость входного сигнала плавала от плюса к минусу, меня постоянно мучали одышки и светобоязнь. На протяжении всего цикла реабилитации ко мне приходили разные врачи, я врал им, что мне лучше, мне казалось, что так это все быстрее закончится. Позже, ни без посторонней помощи, я смог выходить на балкон. Свежего воздуха там было мало, окна второго этажа все так же выходили прямо на дорогу где постоянно коптили машины. Я всегда мечтал жить на высоком, минимум на десятом этаже, но за восемнадцать лет жизни перебрался лишь со второго на третий, все же балкон был для меня самым приятным местом в том доме. Когда я вновь смог ходить, ровно и не качаясь, с прискорбием узнал о том, что мне опять придется ходить в школу, на секунду я даже задумался о том чтобы с разбегу удариться головой о стену и впасть коматозную летаргию, чтобы подольше не видеть эти лица. Через пару недель мое общее состояние стабилизировалось, и я вернулся к обычной жизни, хотя ее уже трудно было назвать обычной. Как раз тогда я осознал, что я больше не я. Я не помнил дни, события, хотя вокруг меня были все явные признаки жизнедеятельности. Двигались предметы, в компьютере постоянно все менялось, начали появляться странные картинки, музыка, школьные тетради стали заполняться сами собой, как будто параллельно со мной жил еще кто-то, или я делал все это на автомате, не могу сказать точно. Именно тогда я начал просыпаться два-три раза в неделю, раз в неделю, раз в две недели. Мне стало все труднее писать, кто бы ни были те люди двигающие предметы и пользующиеся моим компьютером, они по всей видимости ни разу не находили мои записи, я все по-прежнему хранил их в защищенном паролем архиве в трех скрытых папках с измененными иконками, выдающими их за системные файлы. Резервную копию я хранил на дискете, все так же прятал ее позади черного пианино, пока в один день я не проснулся и не обнаружил что вся мебель переставлена, а пианино стоит себе в дугой комнате. В ужасе я начал искать дискету и нашел ее в куче с остальными, по всей видимости, тот кто нашел ее не удосужился проверить ее содержимого. На ней была дезориентирующая маркировка восстановочной дискеты устаревшей системы Windows 95. Двухтысячные годы, мне тринадцать лет, я потихоньку начинаю привыкать к такой жизни, разумеется, все эти подробности я держу в секрете, рискуя быть упеченным в психлечебницу. Я завожу свой первый и основной электронный кошелек в системе электронной коммерции, единственной на то время платежной системе в интернете открытой в 1998м году. Однажды утром, во время изучения окружающей обстановки, я обнаружил в нижнем ящике письменного стола, в самом дальнем углу, в куче оторванных автомобильных значков, паспорт, очевидно, кем то утерянный, не имею ни малейшего представления как оказавшийся у меня. Он принадлежал человеку шестидесяти семи летнего возраста, и без особого труда помог мне в регистрации кошелька. За все время, прожитого мной в старой квартире, я находил множество непонятных мне вещей, по всей видимости, принадлежащих мне, либо кому-то кто выдавал себя за меня. Я по-прежнему работал по ночам, тексты давались мне с большим трудом. Днем старался вести себя как можно естественнее, на все вопросы отвечал уклончиво, размыто, старался не задавать вопросов о происходивших и будущих событиях, рискуя быть уличенным в странном поведении. В школу я ходил, записи в дневнике и круговорот учебников в комнате и портфеле говорили мне о том, что я ее посещаю. В школе я спал, после каждой бессонной ночи. Учителя все по-прежнему относились ко мне как к нечистотам, однако стали закрывать на меня глаза, стараясь лишний раз со мной не общаться. Остальные ученики так же держались от меня подальше, все знали о моей травме, долгой реабилитации, ходили слухи, что я окончательно обезумел и теперь ем фекалии в туалете вместо школьного завтрака с остальными детьми. От моей не высвобожденной энергии не осталось и следа. Казалось, она просачивалась и вытекала черным, липким, отработанным маслом из зарубцевавшейся дыры в моей голове. Ночью я с большим трудом находил в интернете потенциальных клиентов, и вел с ними переговоры по электронной почте, высылал образцы текстов, получал оплату на кошелек, высылал остальное. Как ни странно, меня ни разу не кинули на деньги, впрочем, и я ни разу никого не обманул, все тексты продавал только один раз, после чего удалял из компьютера. Почти все полученные средства я тратил на оплату интернета, в те времена он был исключительно по карточкам, строго тарифицированный по времени, и мне постоянно его не хватало. Когда мне все же удалось скопить довольно приличную сумму, я, на всякий случай, купил себе на вырост, красный диплом с проводкой, выпускника филологического факультета. Сам я скептически относился к этой идее. Дядя частенько любил повторять о том, что без бумажки мы всего лишь букашки, недостойные зваться людьми. Молодой армянин Радик, встретившийся со мной в парке с целью передачи моей свежеотпечатанной волшебной бумажки, тоже был не согласен с такой гипотезой. - Это ведь, работать пойти и только да, хотя сейчас и не с такими дипломами никто на х** никому не нужен - Философствовал он, потягивая сигарету, пока я проверял, все ли данные верны. Бумажка определенно не сделает никого тем, кем он не является. Недавние разоблачения в прессе, о том, что сама высшая академия наук тайком выдала свыше тысячи фальшивых сертификатов докторов, профессоров, и прочих эрудитов. Как ни странно, но знания покупают, ни смотря на то, что купить их в общем-то нельзя. Купить можно лишь бумагу, с помощью которой, можно убеждать таких же идиотов в своем идиотизме, с целью получения денежных средств. Приемные комиссии не могут позволить себе отсеивать богатых бездарей, неликвидно, за это теневая экономика вознаграждает их скромными бумажными конвертами, в которых творятся чудеса. Однажды в школе, работающий там таинственным образом сразу на шести должностях родной брат директрисы, очевидно озабоченный проблемами подростковых будней, задал нам один нескромный вопрос. Что, говорит, самое главное в жизни? И все как один загалдели - Деньги, деньги... - Я как всегда стоял в стороне и наблюдал за ситуацией, за выражениями его красного лица. - Вот вы все какие, тьфу на вас. Если вы дети бандитов то и главное что - деньги, да мафия черножопая - В сердцах прокричал он с высоты своего роста. Однако через секунду опомнился, сбавил обороты, и, спешным шагом забегая за угол пробубнил. - Деньги, бумага, что за вздор. Самое главное в жизни, это воспитание - В этом я был согласен с ним безоговорочно. Но проблема от этого никуда не исчезла. За деньги я купил себе диплом, на всякий случай, ведь я никогда не исключал того, что могу ошибаться в рассуждениях. Хотя, эта бумажка так и не увидела свет, однажды, во время очередного приступа депрессии, я разорвал ее на мелкие кусочки и сжег в старом жестяном ведре, еще помнившим царя, честь и веру в отечество. Расстроенный до глубины души, осознанием факта, что даже в историю, пускай и ненадолго, но все же можно попасть за деньги. Факта, в очередной раз вылившегося в мой сломанный мозг из смердящей канализации телевиденья. В две тысяче втором году я узнал, что больше не учусь в старой школе, когда по привычке пришел в нее рано утром, и все проходящие мимо меня ученики и учителя спрашивали меня о том, как мне учится в новой. Я понял, что что-то неладно и поспешил домой. Там, после тщательного обыска, я нашел договор об оплате обучения экстерном, как раз в той самой английской спецшколе, из которой когда-то был изгнан с позором. Просыпаться я стал еще реже, каждый раз с жуткими головными болями, единственным лекарством от которых был черный, кислый, чрезмерно крепкий кофе. Просыпаясь, я заваривал себе три-четыре чашки этого ароматного лекарства и, стараясь больше ничего вокруг не трогать, сразу садился за компьютер и приступал к работе. Я не знаю, почему стал закрывать на все это глаза, скорее всего, боялся, а может и просто привык. Дни шли, и я стал замечать ухудшение своего самочувствия, усилились головные боли, панические атаки, из памяти стали пропадать месяцы жизни, все труднее было ухватиться за реальность, у меня появилась моя единственная мечта, которой, казалось, не суждено было сбыться. Написать свою собственную книгу, не на заказ, ни для кого то, для себя. В мыслях я рисовал себя состоявшимся писателем, человеком, чьи книги доступны по всему миру переведенные на несколько языков, экранизированные для ленивых, воодушевляющие сотни тысяч людей, дарящие им надежду. Когда она была написана, ко мне пришел Альберт и долго уговаривал меня стереть рукопись, я сохранил ее в защищенном архиве в скрытой папке замаскированной под системный файл, и лег спать...Силы на исходе, переношу текстовый файл на рабочий стол, для верности, четыре раза нажимаю ctrl+s. У меня слишком мало времени, пробегаю взглядом написанный текст, прыгая через строки вниз, вниз. Альберт сидит сзади меня на полу и курит трубку, в комнате воняет потом, разлитой колой и тяжелым, смолистым табаком. Он сидит молча, практически неподвижно, но я прекрасно знаю, что у него на уме, равно как и он, прекрасно знает все то, что знаю я. Вокруг темно, тусклый свет монитора слепит мои закрывающиеся глаза. - Ну вот, ты опять впустую потратил время, ты мог многого добиться не будь ты такой посредственностью. - Альберт, выдыхает несколько больших колец дыма, они зависают в полуметре от потолка как летающие тарелки и начинают медленно расплываться в пустоте. - Твоя мечта умрет вместе с тобой, как и все вокруг, никто не в силах ничего изменить, сотри текст, не позорься, пусть думают, что ты просто умер от инсульта, мозг не выдержал... - Он причмокивает трубкой, из его носа, как из ноздрей дракона, выходят длинные струи дыма. Время остановилось, стихли звуки, отчетливо слышу, как на фоне шума кулера бьется мое сердце, делаю глубокий вдох, во мне осталось еще совсем немного жизни. Альберт поднимается на ноги, за его спиной разрастается непонятное черное нечто, липким смолистым дымом ползет вверх по углу до самого потолка, разливаясь по стенам, стирая их. Альберт неспешно приближается ко мне, его глаза широко открыты, черные как сажа, в его полуоткрытом рте поблескивают острые зубы, мелкие как у кошки, растущие в несколько рядов. Сердце сжимается внутри, последние слова застревают в моих перекошенных нервной судорогой губах. В голове нарастает точечное напряжение, вот-вот готовое разорваться.- Миллионы, миллиарды бездарных, неграмотных бестолочей, прямо в эту секунду пишут, как им кажется, книги. По всему миру, на всех языках, они сидят в своих маленьких комнатках и мечтают лишь об одном - разбогатеть, удовлетворить все свои страсти. Ты же - настолько глуп, что хочешь изменить мир. Я приду ко всем ним, по мере их ничтожности, я заставлю их все уничтожить, я заставлю их одуматься, я заставлю их увидеть их истинное предназначение. Ты же помнишь свою первую книгу? Как ты был счастлив когда она была готова? Ты же помнишь, что ты с ней сделал? -- Я уничтожил ее!!! - Кричу я, закинув голову к потолку, не отрываясь от мерцающего монитора. Глубоко в душе я надеялся, что последний на всем свете экземпляр, все так же лежит на старой системной дискете, спрятанной мной в неработающем флоппи приводе компьютера, и он сейчас лежит себе, где-то на бескрайних просторах городской свалки. Обмануть Дьявола не грешно, но нужно быть предельно осторожным, ведь у Дьявола самые лучшие в мире адвокаты, невозможно с ним судиться. На этот раз я не позволю ему манипулировать мной. Что бы ни случилось. Моя жизнь обрывается здесь. - Сотри, сотри весь этот бред, пусть он умрет вместе с тобой, пусть никто не узнает, каким ничтожеством ты был, пусть никто не узнает, от чего ты умер на самом деле - Альберт уже совсем рядом. Я чувствую его отвратительную вонь. Я сохраняю текстовый файл, как и планировал, через несколько секунд я отодвину от себя клавиатуру, погашу монитор и повернусь назад, где Альберт, растворившись в черной бесформенной массе, тянет ко мне свои когтистые руки. В голове раздается сильный хлопок, левая половина тела онемела, я не знаю, сколько мне осталось, вся комната вокруг превратилась в черную пустоту, меня тянет вниз, я падаю, застывший, холодный, сползаю со стула, сохранить, сохранить... 2. - В большом зале с деревянным полом, залитым золотистым июльским светом, со скрипом распахнулась старая высохшая фрамуга с двойной рамой. Откинувшись внутрь, издав торжественный стекольный звон, заставив спертый воздух содрогнуться. В помещение влетел свежий ветер, с запахом цветущей березы, разбавив стойкий смрад сырости исходящий от, залитого мутной водой, местами сильно вздувшегося, паркета. Его поток ударился в мое вспотевшее лицо измазанное краской, разлился от носа к ушам еле заметным холодным покалыванием. В туман моего помутненного душной жарой сознания разом проникли множественные звуки. Деревянные кисточки звенели о края литровых банок, граненых стаканов и керамических чашек аритмичным ксилофонным оркестром. Свиная щетина терлась о наспех загрунтованные шершавые холсты. Я увидел перед собой небрежные линии построения изящной изумрудной вазы, контрастирующей лазурной волной небесно синей драпировки. Я перевел взгляд в сторону, почувствовав, что держу руку вытянутой. Слева от меня на грязной облупившейся тумбочке стоял натюрморт. Черенком кисточки третьего номера, зажатым двумя пальцами руки, я, очевидно, измерял пропорции лежавшей рядом с вазой металлической тарелки, с обкусанным восковыми фруктами. Кажется, я опять отключился, со мной это довольно часто происходит. Ни с того ни с сего, глаза теряют фокусировку, в ушах появляется звенящая пустота. Обычно при выходе из этого состояния я замечаю, что час прошел за секунду. От яркого солнца и духоты, такое происходит со мной в два раза чаще. Теплая мягкая рука бесшумно легла мне на плечо. - Мне нравиться, что вы сделали такой контрастный выброс из угла, с энергетической точки это абсолютно правильно, но с точки зрения ученической работы, это может вызвать некоторые вопросы у приемной комиссии. - Позади меня стояла невысокая, рыжеволосая женщина, одетая в старое, темно зеленое платье, казавшегося мне средневековым. На ее шее висел хитросплетенный серебряный медальон со шлифованным осколком бирюзы. Камень, казалось, отражал свет от ее серо синих светлых глаз. Ее голос звучал тихо, размеренно, успокаивающе, так сладко, что я мог слушать его часами напролет. Оставив руку на моем плече, другой она слегка прихватила меня за локоть и легкими движениями начала править, заставляя мою кисть, висящую в воздухе, еле касаясь холста, выпрямлять опорные линии построения. - Вот так, вот так. Чувствуете? Этот поток света посылает вам сама вселенная, вы лишь должны дать ему упасть так как он того захочет, чувствуйте вибрации света, дышите им... - Помимо живописи она активно увлекалась всевозможной мистикой и эзотерикой индуистского толка. Мы очень быстро нашли с ней общий язык, и, по секрету от остальной группы, частенько оставались после занятий, рисовали, вели различные беседы, пили странный зеленый чай, обостряющий все сенсорные восприятия. Тактильные прикосновения немного смущали меня, я каждый раз старался уловить невидимые потоки космической энергии, растворяясь в глубине ее чарующего голоса. Удивительно, как быстро пролетели стандартные три часа занятия. Абитуриенты начали сворачивать акварельные работы, стройными рядами бежать до стоящей под лестницей чугунной ванной, мыть кисти и банки. Рисовавшие маслом аккуратно, толкаясь и ворча, расставляли холсты по стенам, стараясь ничего не смазать и не испачкаться. Небрежно протерев кисти тряпкой, смахнув ей с палитры неиспользованные остатки красок, я поставил холст в самодельную папку, позволяющую мне уносить свои работы домой. Масляная живопись сохнет от трех до четырех дней, зависит от размера, я втыкал по углам работы четыре силовые кнопки, чтобы окрашенная поверхность не соприкасалась с внутренней стенкой папки. Недавно пришедшие абитуриенты никогда не понимали зачем я таскаю с собой такие громоздкие тяжести, ровно до того дня, когда придя в очередной раз на занятия не могли найти своих холстов. У художников есть негласное правило, если перед сеансом живописи вы нашли в аудитории или кладовой холст с чьей-то неоконченной работой, к которой пару дней явно никто не прикасался, и если вы считаете что можете найти этому холсту лучшее применение, он ваш. Некоторые ленивые и особо жадные до расходных материалов умельцы, пытались всячески обойти эту неписаную многовековую традицию. Подписывали работы с двух сторон, подписывали распорные рейки, прятали работы в навесных потолках и закрытых шкафчиках. Но искусство не терпит скупости и малодушия. Оставляя работу в учебном заведении, вы рискуете стать жертвой чьей-то непреодолимой тяги к прекрасному. Я уносил свои работы домой не потому что мне было жалко что какой-нибудь юный Рафаэль нарисует на них свою чудную абстракцию из пробелов торчащей грунтовки и нервных скошенных линий. Дома я имел больше свободного времени на корректировки, поправки, так называемые художественные рассуждения. Мог посмотреть на картину под всеми углами, на контрасте с разными поверхностями, изучить особенности цвета при дневном, ночном и искусственном освещении. Все это, в моем понимании, с каждым днем приближало меня к величайшей тайне философии живописи, предназначения искусства и секретам древних мастеров. Я прощался с учителем, она складывала ладони на груди и, слегка улыбаясь, глядя мне в глаза, делала небольшой прощальный поклон. Сегодня мы не могли засидеться допоздна, у нее было еще три занятия, а мне нужно было готовиться к выпускным экзаменам в средней школе. Выйдя из здания академии, в которую я был решительно настроен в скором времени поступить, я поправлял висящий на мне тяжелый этюдник и направлялся домой. Дорога занимала у меня примерно час, за это время я успевал хорошо обдумать все уведенное и услышанное мной за день. Меня зовут Ска, небрежное сокращение моего настоящего имени и фамилии, которые в полной вариации вызывали у меня лишь тоску. Было в них что-то нескладное, непонятное, какой-то странный религиозный подтекст. Назвать человека по фамилии - острый признак невоспитанности, называть человека по имени отчеству - слишком официально и слишком по-взрослому. А как же тогда называть человека, которому не нравиться его имя? Правильно. Так как он сам представляется. Когда очередной надменный живописец, мой заклятый конкурент на вакантное бесплатное место в академии, протягивал мне свою правую руку, и, зацепившись носом за потолок, с выражением зачитывал все свои титулы и регалии, я приветственно улыбаясь отвечал на рукопожатие и тихонько произносил -Ска, рад знакомству. - Это вызывало в них некоторое отторжение и мимолетное замешательство. Ощущая выступающий на их ладонях пот, я пристально смотрел им в глаза, параллельно изучая строение и особенности их вытянутых надменных лиц, вписывая в их носы, губы и надбровные дуги всевозможные геометрические формы. Никто и никогда не мог расслышать и запомнить, как меня зовут. Их гордость никогда не позволяла им переспрашивать. С раннего детства я мечтал стать художником. Окончить обучение с отличием, возможно даже стать членом союза и когда-нибудь открыть свою собственную галерею, настоящую, а не на подобии тех, где бесконечно далекие от искусства простые смертные, вынуждены с притянутым восторгом и упоением, созерцать экскременты крупного рогатого скота, тщательно высушенные, оформленные, покрытые высокохудожественно облупившейся поталью. Современное искусство не призвано вызывать в человеке высшие духовные переживания, оно запрограммированно вызывать лишь самые базовые эмоции. В моем случае, лютую ненависть и жажду крови. Однако, даже среди бесчисленных работ всех этих абсолютно безрассудных алко-социальных пост авангардных модернистов, встречались и настоящие картины. Картины, имеющие свой заряд, уносящие потоки сознания в высшие миры, не позволяющие отвести взгляда. Их я мог определить безошибочно, я чувствовал их всем своим естеством. Каждый оттенок цвета, каждый полутон, переход, каждое прикосновение кисти, дыхание художника, невидимый, бесконечный поток силы. Мой учитель долго и постепенно развивала во мне это чувство, открытое, осознанное, внутреннее видение. Мыслям трудно доверять, а настоящее, глубоко воспитанное чувство, всегда безошибочно. Впрочем, была у меня и одна небольшая проверка, которой я время от времени пользовался. Каждый раз, когда я замечал на той или иной выставке настоящую работу мастера, владеющего древним знанием, я, подробно изучив и восприняв ее во всех мельчайших аспектах, специально не шел дальше. Стоял еще минут десять, наблюдая за окружающими. Никто и никогда, не задерживался возле нее дольше, чем на три-четыре секунды. Толпы серой бесформенной массы безмолвно протекали мимо, туда, где все понятно, смешно, грустно, противно, красиво, очень даже или ничего себе так. В своей же галерее я бы создал целый храм. Выставлял в ней только тщательно отобранные, штучные произведения. Я бы объехал весь мир в их поиске, я бы завел новых друзей, разумных, интересных. Рядом с ними я бы мог спокойно умереть, понимая, что все знания мои были переданы в хорошие руки, а значит, духовное забвение в искусстве, неумолимо затягивающее в свой бесформенный серый водоворот, хотя-бы немного замедлило бы свое неминуемое пришествие. Заниматься живописью я начал в довольно раннем возрасте, по наставлению отца. Он большую часть своей жизни провел в компании художников, архитекторов и остальной творческой интеллигенции, а так же сам писал иконы. Мое самое первое воспоминание из детства - первый урок акварельной графики. Со мной занималась одна только что поступившая первокурсница художественного училища, развившая во мне, помимо восприятия света и тени, симпатию к коротко стриженым блондинкам. Позже, спустя годы, я часто рисовал ее по памяти, вся моя комната была забита обрывками блокнотных листов со всеми возможными ракурсами и интерпретациями, портретами и натурой моего первого учителя, собранными из скомканных, невнятных воспоминаний. Прежде чем начинать рисовать мы аккуратно покрывали поверхность бумаги водой, тончайшим слоем, без пропусков. Затем брали кисточку поменьше и, слегка ткнув ее в пластиковую ванночку с краской, оставляли на бумаге плывущие цветовые разводы. Она научила меня разбивать цвета на спектры, рисовать светом и водой, формируя капли особым образом, предсказывать вытекающие на бумагу формы. Так же помню, как нарисовал для нее, вне занятий, летний парк с озером и скамейками, размытыми после дождя грунтовыми тропинками и покосившимися серыми силуэтами бетонных фонарных столбов. Она с радостью приняла мое творчество в дар, улыбалась и вся сияла радостью, сказала, что непременно пойдет в мастерскую и подберет моему пейзажу подходящую рамку с паспарту и стеклом. В ответ, она подарила мне свой волшебный карандаш, с помощью которого она набрала высший бал по рисунку на вступительном экзамене. Карандаш, невиданной мной по тем временам мягкости, 9B. Больше я ее никогда не видел, она вышла замуж за художника француза и переехала с ним в город свой сокровенной мечты, Флоренцию. Ее подарок я бережно хранил в маленькой железной коробке проложенной изнутри поролоном, до самого дня моих вступительных экзаменов. Мой отец всегда учил меня, никогда не делать крупных разовых ставок, всегда дробить их на несколько наиболее вероятных, это повышало шансы на успех, ничуть не умаляя его цены. Помимо художественной академии, я параллельно, на непредвиденный случай, готовился поступать в институт архитекторов. Мой учитель по рисунку и черчению, был дряхлый пожилой старец семитского происхождения. Карандашом он рисовал так, как, наверное, до сих пор, не напечатают самые лучшие в мире принтеры. Его техника штриховки казалась мне феноменальной, создавалось отчетливое ощущение, что грифель его карандаша, растекаясь, заливает бумагу монолитными серыми тенями. На постижение его техники у меня ушло много времени, пока я, в слезах радости, не осознал суть одного простейшего упражнения - избиение бумаги с оттяжкой карандашом, зажатым в кулаке, слегка придерживаемым большим пальцем, под углом в 45 градусов к поверхности листа. Учитель нарочно не уточнял одной маленькой детали этого захвата, упавшей на меня как- то раз, как снег на голову. У него была своя небольшая мастерская, оборудованная в тесной однокомнатной квартире на первом этаже девятиэтажного дома, там он проводил занятия с компактными группами абитуриентов. Он утверждал, что знание невозможно передать в большой аудитории, многочисленность учащихся прямо пропорциональна контролю качества усвоения знания. И в итоге все выходит как в среднеобразовательных школах, класс из тридцати человек, один отличник, два хорошиста подлизы, двадцать чернорабочих, семь ни к чему не пригодных безработных, тут же попадающих в зону особого риска. Он так же многому меня научил, особому видению геометрии, непрерывному сравнительному анализу поступающей по зрительному нерву в мозг картинки. Рисовать размеренно, неспешно, ведя с моделью внутренний диалог, формируя рисунок логическими рассуждениями. Я жил мыслями о поступлении, внутри меня горел огонь. Конкуренция была запредельно велика, но бюджетных мест, по моим расчетам, должно было хватить. Уж слишком много было на подготовительных курсах лиц, совершенно не заинтересованных в познании высшего мастерства. Абитуриенты скучающие, спящие на занятиях, активно прогуливающие, те, родители которых, силой, старались, во что бы то ни стало, впихнуть своих недалеких детей именно в эти институты. Одной из самых модных, прибыльных и высокооплачиваемых профессий того времени, была профессия дизайнера. Каждый абитуриент должен был стать дизайнером, мечтал выучиться на дизайнера, работать дизайнером всевозможных дизайнов в собственном дизайн бюро, выстроенным из стекла и прессованной бумаги, представителем второй самой престижной профессии из списка - архитектором. Абитуриенты, до пены у рта спорящие о миллиардах оттенках невиданных природе цветов, ковыряющие карандашами в носу, выходящие каждые две минуты на перекур, в один день, должны были вступить в свою последнюю битву. Сильнейшие должны были пройти, остальные отправиться кто на кухню, кто в армию. Всех этих инфантильных дизайнеров я не боялся, но были среди нас и персонажи серьезные, метящие, как и я, на факультет монументальной живописи в академии, и на факультет теории архитектуры, в одноименный вуз. Их было всего четверо, по два в каждом институте. В академии, мне приходилось вступить в конфронтацию, с одной потомственной молодой художницей, писавшей трех метровые холсты а ля прима, и одним угрюмым мальчиком, по всей видимости, незаконно рожденным сыном Врубеля и Тициана. Монотонно писавшим такие выразительные и контрастные картины, что однажды я, с открытым ртом, четыре часа напролет, стоя на ногах, не мог оторваться от его только что оконченной работы, и таких, а то и лучше, у него было с десяток. В архитектуре все было еще хуже, там моими конкурентами были два брата из Великого Новгорода, дети инженеров конструкторов высочайшей квалификации. Один из них мог, как и я, нарисовать все семь экзаменационных гипсовых голов, в любом ракурсе, по памяти и лишь с одним отличаем. Сделать это, он мог с закрытыми глазами. Его брат Николай, очевидно, болел амбидекстерией. Полушария его мозга были настолько развиты, натренированы, и синхронизированы, что позволяли ему рисовать одновременно обеими руками. Рисовал он очень своеобразно, сверху вниз, построчно, как печатная машинка. Одному дьяволу, наделившему его этим даром, известно, как ему удавалось соблюдать идеальные пропорции модели, не используя ни единой опорной линии построения. Осознание того, что мне придется сдавать вместе с ними вступительные экзамены, вселяло в меня чувство острой нехватки кислорода, и холодной липкой паники, стекающей вниз по позвоночнику в дрожащие колени. Я верил в свои силы. По моим расчетам, мы все должны были пройти, на всех должно было хватить дефицитных бюджетных мест. У всех них было еще одно неоспоримое преимущество - они все были многим старше меня, и поступали свободно от выпускных экзаменов средней школы. Школу я ненавидел. Страшно, по черному. Все эти лица, ужимки, дедовщину, грязные сплетни, мрак скользких невоспитанных змей, сплетенных в липкий комок сгоревших нервных клеток. Я ненавидел всех учителей, а они меня. Зачастую не обоснованно, чисто по привычке. Выпускные экзамены висели над моей головой Дамокловым мечом. Судьба, сулившаяся мне большинством преподавателей, вылететь из школы со справкой о неоконченном среднем образовании меня не сильно прельщала. Казалось бы, и черт с вами всеми, горите вы в аду. Я разорву вашу справку на тысячи кусков и брошу их в ваши зубастые скалящиеся лица паршивых гиен. Я вырвусь из этой тюрьмы, и пойду дорогой знания, светлой, незапачканной предрассудками и средневековыми суевериями. Я поступлю в институт, а может и сразу в два. Я обрету свободу от присохшей гнили этого чертового болота жестокости и невежества. Однако от переизбытка переполнявших меня различных чувств не оставалось и следа. Я безмолвно сглатывал вязкий комок этой ядовитой пены, осознавая неотвратимый факт того, что у них был единственный, но всемогущий козырь. Мой жалкий троечный аттестат, без которого, все дороги кроме одной мне были наглухо закрыты, а армия меня никогда и ничем не привлекала. Моя мать и ее брат ежедневно, ведрами, лили высокооктановый бензин в печь моего незавидного положения, постоянно подшучивая, что сапоги на меня уже сшиты и стоят себе в холодной казарме, ждут моего провала. Я ненавидел их за это, всегда считал, что за психологический террор и не оказание моральной помощи детям во время переходного возраста, нужно лишать родительских прав и паять исправительные работы. Поддерживал во всем меня только отец. Он очень много работал и оплачивал мое подготовительное обучение, в семейных спорах он не имел права решающего голоса, родители мои были в разводе. Я очень редко виделся с ним, практически ничего о нем не знал, ни, где он живет, ни, где работает. По слухам и обрывкам разговоров он был художником, служащим мебельной фабрики. Мать моя была пианисткой, но работала в офисе, принадлежащем крупной компании авиаперевозок. Ее брат был директором небольшого магазина сантехники и световых приборов. Других родственников у меня не было. Я плохо учился в школе, кое-как, на тройки с двойками. Виной всему этому читаю мое неграмотное распределение времени. Я совершенно не мог уснуть по ночам, не просмотрев в тысячный раз все модные каталоги и иностранные журналы, которые отец приносил к нам в дом во время своих кратковременных, нечастых визитов. С вечера ждал, пока мать уснет, доставал тусклый фонарик и забирался под одеяло, слепнуть в полумраке над красочными изданиями. Увлекался до такой степени, что брал ручку, карандаш, да вообще любой пачкающий бумагу инструмент и перерисовывал с них до самого утра, наброски домов, призрачные силуэты абстрактных фотографий, фасоны одежды, портреты кинозвезд и успешных людей того времени. Примерно в пять часов утра ложился спать, в шесть мать будила меня в школу, где я благополучно досыпал с открытыми глазами все семь уроков и шесть перемен. Моим учителям виделось это высшей мерой безразличия, тянущим тяжеленым грузом их больное самолюбие, от самого сердца к центру тяжести из перекошенных ассиметричных тел. Больше всего на свете я не любил писать. Буквы не давались мне ни коем образом. Моя рука, была расслабленной и невесомой, эти качества я ежедневно развивал в себе для достижения максимальной производительности техники штриховки, и никак не мог писать под быструю, небрежную диктовку. Пока я тщательно выводил заглавную букву на красной строке, остальные уже дописывали абзац. В погоне за остальными я грубейшим, варварским методом насиловал свою руку, за что она впоследствии отзывалась мне переутомленным непослушанием. За день, проведенный в школе, я, казалось, совершенно разучивался правильно держать карандаш, нейронные связи, управляющие мелкой моторикой мышц, распадались на глазах. Я пробовал писать правой рукой, чтобы не портить техники и не забивать мышечную память лишними невротическими судорогами. Однако письмо выходило еще медленней, и, что самое страшное, еще кривее и хуже. Мой взгляд был центрирован, настроенный улавливать, на подсознательном уровне, мельчайшие неточности в любых линиях. Кривизна моего безобразного письма изводила меня изнутри, и я успокаивал себя лишь представлениями о том, как закончив это богомерзкое заведение, я смогу заработать достаточно денег, чтобы выделить себе больше свободного времени для тренировок почерка Леонардо. Этому упражнению научила мне моя рыжеволосая муза, учитель живописи из академии. Леонардо да Винчи, мог писать идеальным шрифтом, обеими руками, одновременно и во всех направлениях. Техника данного мне упражнения была многим старше времен Позднего Ренессанса, относившая меня далеко на восток, за тысячи лет до моего рождения, к древним мастерам китайской каллиграфии. Упражнение требовало идеальной умственной концентрации и внутреннего спокойствия. Соединенное с усидчивостью и регулярно выполняемое обеими руками как поочередно, так и одновременно, оно сулило мне величайшие открытия, не идущие ни в какое сравнение с простым обладанием красивого, читаемого почерка. Умственной концентрации и равновесия сознания я мог добиться только на занятиях, дома же, все мое притянутое душевное спокойствие рвалось как старая дряхлая марля, перерубаемая градом материнского негодования. Она кидала мне на стол, мой избитый школьный дневник, разливая по моим рисункам чертежную тушь, забрызгивая все вокруг черными кляксами. - Это вот это вот ты мне принес?! Это вот это?! По четыре двойки на дню?! А ну быстро садись делать уроки! Живо! Или ты в армию хочешь?! Я сейчас же позвоню в военкомат и сдам тебя к чертям! Позорище, чертов стыд, недоумок - С этими словами она вываливала учебники из моего рюкзака на пол, и, громко хлопнув дверью, уходила. Я никогда не знал, что нам задали, потому-что не никогда не записывал, потому-что мне было все равно. Приходилось обзванивать одноклассников и выслушивать унизительные надменные вздохи их неприкрытой жалости. В целом от школы, мягко говоря, я был не в большом восторге, однако была там и пара светлых моментов. Там, у меня был единственный лучший друг, с которым мы сошлись на безграничной любви к компьютерным играм. Немногим позже, его родители перевели его в другую школу, в соседнем районе. Однако это не мешало нам видеться и проводить прекрасные часы полнейшего забвения в компьютерных клубах. Времени на общение у нас стало меньше, и поэтому мы стали частенько прогуливать школьные занятия, за что нам периодически довольно сильно влетало. Наше увлечение компьютерными играми дошло до высшего предела, казалось, во всем мире уже не осталось ни одной игры, которую бы мы с ним не прошли от начала и до конца по нескольку раз. Отметив все тенденции, все сюжеты и виртуальные возможности, выделив из общей массы настоящие шедевры индустрии, мы совершенно точно сошлись на основных жанрах, особо волнующих наши виртуальные внутренние миры. Страсть к видеоиграм толкнула меня к изучению компьютерной графики, я плотно занялся двухмерными редакторами, растровым и векторным, версткой, и трех мерным моделированием. Имея в запасе все базовые основы изобразительных искусств, мне не составляло никакого труда переносить свои умения в компьютер. На некоторое время я даже охладел к живописи и рисунку, но позже одумался. Решил взять компьютерную графику как хобби, на всякий случай. Чем больше у тебя ставок, тем выше твой шанс на выигрыш. Мой друг упорно занялся программированием, писал различные коды, основы для веб сайтов и всевозможные приложения. Еще тогда, в эти светлые молодые годы, мы загорелись идеей сделать свою собственную игру, такую, о которой в тайне мечтал каждый геймер на планете, невиданную по своей зрелищности и возможностям, затягивающую в себя полностью. Мы подолгу сидели у него на кухне, заваленной компьютерными комплектующими, всевозможными расходными материалами и неоконченными микросхемами. С раскрытыми мерцающими ноутбуками, составляли списки идей и концепций, в ожидании готовности волшебных пельменей из картонной коробки. Как и у любых уважающих себя геймеров наш рацион в основном состоял именно из них, а так же, заварной китайской лапши и сырых сосисок. Когда родителей не было дома, мы покупали на двоих одну бутылку ледяного пива и распивали ее из коньячных бокалов, растягивая на полдня, пока оно совсем не выдыхалось. У моего друга была старшая сестра, которая училась со мной в одной школе, она очень мне нравилась, но я тщательно это скрывал. Наверное, я был слишком застенчив, чтобы пригласить ее погулять. Дома у меня скопилась целая куча ее портретов нарисованных мной по памяти, однако стеснительность моя так и не позволила мне подарить ей хотя-бы один из них, тот, самый удачный, получившейся, как и все самое лучше в жизни, совершенно случайно. На нем, она была изображена обратившей лицо к небу, с закрытыми глазами и слегка улыбаясь, ветер развивал ее длинные темные волосы, неся в себе сотни белых лепестков цветущей японской вишни. Она все время, не зло, подшучивала над нами, будто мы так и просидим на кухне, заваленной трупами системных блоков ждущих своей реанимации, до самой нашей старости, и так и не увидим жизнь, такую, какая она есть на самом деле, там, за мутным оконным стеклом. Окончив школу с золотой медалью и университет с красным дипломом, она отправилась путешествовать по миру, а мы, все так же ели пельмени, вынашивали вероломные планы мирового господства и интеллектуального доминирования. Моя мать, напротив, считала что компьютер лишь отнимает у меня слишком много времени и последние остатки и без того скудного интеллекта. Уходя на работу, она частенько забирала с собой сетевой шнур, отсутствие которого предотвращало мой доступ к виртуальной реальности, лишая меня второго главного антидепрессанта. Я отчетливо осознавал первоначальную причину моего обращения к этому способу бега от реальности. Однажды, мы с матерью отдыхали заграницей. Множественные экскурсии, жара и палящее солнце пустыни, как-то, должны были пойти нам на пользу. Моя мать имела свойство везде и всегда заводить себе новых знакомых, таких же матерей приехавших отдыхать с детьми, а так же семейные пары. Как ни странно с их детьми я всегда находил общий язык, они все были такие же, как и я, забитые, с отсутствующим, не живым взглядом. И вот, сбившись все вместе в отдельную кучку отдыхающих, мы направились в парк аттракционов. Я с детства боялся всего трех вещей, скорости, высоты и врачебной ошибки. Аттракционы меня совершенно не привлекали, давным-давно я катался один раз с отцом на американских горках. Его присутствие вселяло в меня уверенности, и, проехав все извилистый путь до конца, мы всю дорогу домой обсуждали эти захватывающие ощущения. С отцом все всегда было по-другому, так спокойно, хорошо и уютно. Всем этим скоростным, мигающим, вертящимся генераторам тошноты, мы предпочитали прохладный тир, с подвижными мишенями. Развитый глазомер позволял мне бить их без промаха из любых положений. Отец научил меня метко стрелять, ведь прадед мой, по его словам, был настоящим охотником. С матерью же я везде и всегда был в состоянии повышенной нервозности, на грани срыва, никогда не знал, что от нее ожидать, уж очень экспрессивной она была на фоне моей забитости. Ни секунды не могла усидеть на месте, и всюду вынуждена была таскать меня с собой, как унылый чемодан без ручки из бледной, серо-зеленой кожи. В парке аттракционов нашему взору открылась нереальных размеров карусель. Кабинки ее имели три степени свободы, крутились вокруг своей оси, двигались вниз и вверх а так же, качались по диагонали, в то время как вся конструкция целиком крутилась в противоположную сторону. Он одного вида этого чуда обезумевшего инженера, который, за свой явно нездоровый юмор, виделся мне еще и омерзительным цирковым клоуном, у меня помутнело в сознании. Моя мать, любительница всевозможных новых ощущений, недолго думая поставила меня, вместе с остальными детьми, в очередь на эту адскую машину. В моих глазах, в отличие от светлых радостных взоров остальных желающих прокатиться, читалась неистовая паника, застывшая на холодном стекле моих расширенных зрачков. Мысленно я попрощался со всеми, к кому тепло и трепетно относился, и, на всякий случай, пару раз проклял себя за нерешительность перед дамой моего куриного сердца. Обмякшими ногами я ступил на помост карусели, как на эшафот, предо мной стояла адская машина смерти, с этого ракурса она казалась мне минимум в четыре раза больше своих прежних гигантских размеров. Операторы карусели в костюмах с красными воротничками, напоминающими мне колпаки средневековых палачей, рассадили всех нас, по трое, в капсулы этой чертовой колесницы. Поймав в толпе людей, собравшейся на показательную казнь, взгляд матери, я понял, что сейчас случиться что-то действительно невероятное. Она, как и все, с затаенным дыханием, ожидала команды на старт. Карусель предательски зашипела, откуда-то из-под деревянного помоста, вырвались струи декоративного дыма. Моя нижняя челюсть начала судорожно трястись, и едва успев сделать свой последний вздох, я осознал, что железный монстр ожил. Кабинка резко дернулась, и взмыв в воздух, понеслась с бешеной скоростью в неизвестном направлении. Мой вестибулярный аппарат, казалось, тут же аварийно катапультировался из моей седеющей на глазах головы. Я не мог понять, куда я двигаюсь, я не мог зацепиться взглядом ни за какую точку в мелькающей каше окружающего пространства. Внутренние органы, двигались отдельно от тела, вдохнуть я не мог, слишком много воздуха набрал с собой, в этот последний путь, через секунду он весь с силой вырвался из меня страшным воплем грешной души, вечно истязаемой во мгле ада. После пары-тройки оборотов, ко мне начало приходить осознание того - что безумный клоун инженер, собравший этот агрегат в секретных катакомбах под куполом цирка, не смотря на все свои садистские фантазии, все же не был маньяком убийцей. Через несколько секунд я начал понимать, что боятся мне нечего, и если я постараюсь расслабиться, то возможно смогу обрести то спокойствие и уверенность, которые когда-то вселил в меня сидящий со мной рядом отец, почти в аналогичной ситуации, но рядом со мной сидели чьи-то орущие дети, совершенно не внушающие доверия. От старта прошло, от силы, полминуты. И вдруг, когда я уже начал было дышать, кое-как отплевавшись от соленых слез, карусель вдруг резко замолчала, и плавно опустившись на землю, издав монотонное шипение замерла. К нашей кабинке подбежали два перепуганных операторов парка, и, отбросив железную страховочную скобку, взяв меня за руки, вытащили из сиденья и поставили на подкошенные ноги. Когда они, осторожно придерживая, вели меня к выходу с аттракциона, я увидел свою мать, стоящую рядом с будкой оператора, и сразу же понял что случилось. Казалось, весь парк молча смотрел на меня, люди переговаривались, прикрывая рты ладонями, показывали на меня пальцами. На меня навалилась ледяная волна острейшей, постыдной фрустрации, с силой воткнувшейся мне в самое сердце. Я ощущал себя никчемным, конченным, жалким трусливым сгустком носовой слизи. То же самое, незабываемое чувство, когда тебя высмеивают всем классом за очередное опоздание на урок, помноженное на девять и три четверти. В животе у меня зародился еще один рвущийся наружу вопль, застрявший, где-то между желудком и воткнутым в сердце острым предметом, звуковая волна, так и не вышедшая наружу, судорожно дергалась то вниз, то вверх, распирая меня изнутри. Меня сдали матери и через мгновение карусель запустили вновь, посадив на мое мокрое место, другого мальчика, стоявшего первым в очереди, горящего от нетерпения и восторга. Мать, явно разочарованная, дала мне горсть монет, и отправила купить мороженое, заесть стресс. Качаясь на дрожащих ногах, я направился к небольшому ларьку, в котором сидел по настоящему грустный, очевидно уволенный в запас по выслуге лет, лысый клоун в зеленой шляпе. Встретившись с ним взглядом, и мысленно дорисовав его настоящее лицо под слоем подтекающего на жаре грима, я совершенно расхотел что-либо у него покупать. И почему только взрослые думают, что клоуны это весело, это гипертрофированное порождение нездорового истерического смеха. Пираты мне больше нравились, и я, не задумываясь, свернул в павильон игровых автоматов, декорированный под старый испанский галеон, груженный несметными сокровищами окровавленного золота инков. Там работал кондиционер, было в меру светло и, несмотря на десятки включенных машин, довольно тихо. Окинув небрежным взглядом весь павильон, используя технику зрительного сканирования, я наткнулся на автомат с третьей, ранее не попадавшейся мне, частью, одной из моих самых любимых игр. Платформенный файтинг, о неравноправной борьбе четырех смельчаков каратистов с, парализовавшим все части и структуры их вымышленного мегаполиса, безжалостным синдикатом наркомафии. Вот это сюжет, вот это идеалы. Не думая ни секунды, я направился к автомату, и высыпал в него разом всю горсть блестящих монет. Хватило ровно на три цикла игры. Настоящие игровые автоматы, с настоящими играми, сюжетными, красочными, дополненными прекрасной музыкой, всегда казались мне чем-то из другого, лучшего мира. Один раз, давным-давно, мы с отцом ходили играть в аналогичные, не далеко от дома. Это был один из лучших дней моего детства, может быть, поэтому, в них я видел особое волшебство. Имея запас всех необходимых знаний и умений, я прошел игру почти до конца, не смог убить последнего босса. Мать взяла меня за руку и повела на улицу. - Вот ты где, а я тебя всюду ищу, и какого черта ты опять играешь в эти игры, дома тебе их мало что ли? Сидишь целыми днями, слепнешь, мы на отдыхе, иди и веселись как нормальные люди. - Я смотрел через плечо на мерцающий монитор, в котором, одетый в дорогой костюм тройку, босс преступного синдиката, приготовился стрелять ракетой в оставшуюся без управления, беззащитную юную каратистку, в обтягивающих мини шортах. Линейка ее жизни стала красной, счетчик континиумов обнулился, игра была окончена, так обреченный город потерял своего последнего спасителя. Видео игры наделяли меня покоем и умиротворением, благотворно влияли на фантазию и помогали мне в поисках новых идей для творчества. С тех пор, в самую сильную летнюю жару, я довольно часто просыпался посреди ночи, задыхаясь от распирающего меня немого крика, тщетно пытающегося вырваться наружу, разрывающего мою трахею изнутри невидимым воздушным пузырем. Я хватался руками за шею и катался по скомканному одеялу, судорожно перебирая ногами в темном пространстве своей небольшой комнаты. Честно признаться, со мной и до сих пор это происходит. Какая странная форма развлечения, скорость и высота. После того случая, мы с матерью каждое лето уезжали за границу, на так называемый отдых, однако став старше, я набрался сил и позвал ее на серьезный разговор. Объяснив ей все свои мысли и чувства, мы пришли к выводу, что когда мы вместе, отдых превращается в очередной кошмар, и для меня, ищущего покоя и тишины, и для нее, ищущей бесконечного драйва и впечатлений. Тогда мы условились, отдыхать по отдельности. Она уезжала заграницу навстречу неизвестному путешествию, я оставался дома, один, наедине с собой. Большую часть сэкономленных таким образом денег я прятал в маленькую шкатулку, сделанную по образу пиратского сундука. Я копил их, по секрету от всех, на то, чтобы когда-нибудь, купить билет и уехать отсюда. Так далеко, насколько мне хватило бы сил и средств. Каждый год мать возвращалась домой загоревшая, сияющая всеми молекулами своего тела и души, безграничным счастьем и радостью. Привозя с собой горы фотографий, впечатлений, и неинтересных взрослых рассказов. Ей было настолько хорошо и легко, что она еще минимум на неделю забывала обо мне и всех моих бесконечных школьных неурядицах. В одном мы не ошиблись, по отдельности мы жили, вместе, мы лишь подавляли друг друга. Как это печально, когда люди заводят детей, с которыми не могут найти общего языка, поэтому на всякий случай, на будущее, я зарекся никогда этого не делать. Увидев очередной отчет о моей успеваемости, от былой радости не оставалось и следа, мать снова становилась мрачной, вечно недовольной, никогда не улыбающейся. Силовой шнур от компьютера вновь исчезал где-то в недрах ее бездонной дамской сумочки. На меня вновь наваливались вечные упреки, порицания, и семитысячные горы несделанной домашней работы. Вторым лучом света в школе, была еще одна моя неразделенная любовь. Я ненавидел себя за то, что мне никогда не хватало смелости, а ведь все было так легко, в жизни вообще все легко и предельно просто, мы сами отравляем ее своей неуверенность, страхами и вечной недосказанностью. Она была старше меня всего на год, и казалась мне единственным, по настоящему живым человеком во всем этом унылом, пыльном заведении. Мы часто общались с ней, долго дружили, до определенного времени, когда в старших классах все вдруг разделились на фракции, успешных и отстающих. Не трудно догадаться в какой из них оказался я, заодно попав в отдельный подкласс - забитых, необщительных аутистов, неуверенных в себе. С каждым новым годом все рассаживались по новому, и со второй парты среднего ряда я неспешно перекачивал на последнюю, у окна, сидеть со мной никто ни хотел, я никому не был интересен, а впрочем, это было взаимно. Оттуда я мог наблюдать за всеми, запоминать детали их лиц, рисовать в моих тетрадях коллективные портреты, на листах, освободившихся от, не сделанной в очередной раз, домашней работы. Моя подруга детства, окончив школу, уехала за границу, поступив в хореографический университет, стала успешной артисткой балетной труппы. Мы виделись с ней после этого всего несколько раз. Она все также казалась мне самым живым человеком, но на этот раз уже на всем белом свете. Затаив дыхание я, растворяясь в образах, слушал ее удивительные рассказы об истинной, безграничной глубине человеческих чувств, настоящей, неподдельной любви и черной магии страстного танца. В темные часы моей жизни я всегда вспоминал игривый взгляд ее пленительных карих глаз, и напутственные слова, будто бы она здесь, совсем рядом со мной, и мне вновь так легко и спокойно. -"Todo se va, amigo. Todo se va". Однажды, когда отец забежал к нам погостить на часок, его визит был омрачен безрадостными сводками с моего ученического поля брани. Мать, своими пламенными, чрезмерно эмоциональными речами и отягчающими ситуацию вербальными оборотами, довела его чуть ли не до слез. Подробно выслушав ее, и бросив на меня недовольный взгляд, он тут же поспешил к выходу. У самой двери, пока мать не могла видеть, он обернулся и тихонько сказал мне - Борись, изо всех сил, до конца, прогибайся под всеми ударами, осталось совсем немного, выведи все предметы на твердую тройку, не ломай себя, будь во всем предельно осторожен. - Скрывшись за старой входной дверью, державшейся на одном честном слове и паре советских дюбелей, он ушел. После этого случая, мы очень долго с ним не виделись. Его слова я воспринял буквально, достал свой избитый изрезанный макетным ножом школьный дневник, я выписал все предметы и оценки, светившие мне конце года. Разбив предметы на два списка, тех по которым у меня были тройки и тех, по которым имел низший прискорбный бал. Музыку и труд я не брал в расчет, по ним у меня были единственные в жизни пятерки, впрочем, за эти оценки на фоне всех остальных надомной постоянно смеялись, немытые школьные обезьяны, австралопитеки одноклассники. Подробно составив стратегию контратаки, я твердо решил прогуливать все те предметы, по которым у меня никак не выходило двоек, на всякий случай, чтобы не влепили лишних за плохое поведение или просто так, ради забавы. Одна моя злобная училка, очевидно любившая преферанс, частенько набрасывала мне в гору пару тройку колов, за то, что в очередной раз пришел без учебника или выполненного д\з. Еще ей, очевидно, очень нравилось, ставить чужие двойки в журнал напротив моей, ставшей нарицательной для всех двоечников школы, фамилии - Ой, какая же я неаккуратная, ну что тут теперь поделать, что написано пером не вырубишь топором, ну ничего, ведь ты же это исправишь. - Смотрела она на меня своим острым, мышиным взглядом, ехидно улыбаясь. Я, в свою очередь, плотно стиснув зубы, смотрел в ее мелкие черные глаза, усиленно подавляя в своей руке нервный импульс гнева. Это чувство справедливости умоляло меня, прицельно бросить в ее лживое лицо, металлическую подставку для книг. Но, как и настоящие полицейские из отдела по борьбе с терроризмом, я всегда помнил о заложнике, моем никчемном, троечном аттестате среднеобразовательной зрелости. Когда я не ходил в школу, в собственноручно выделенные мне выходные дни за счет неопасных предметов, я направлялся в центр города, рисовать. Фасады домов, силуэты прохожих, птиц, облюбовавших парки и скверы, бесконечные потоки дымящихся в вечных пробках автомобилей, монолитные колонны закрытого на вечную реставрацию большого театра. Однажды, днем, вернувшись после очередной прогулки, за время которой я успевал отлично набить руку для будущих художественных свершений, едва перешагнув порог, я столкнулся лоб в лоб с матерью и ее братом. Почуяв неладное, пытаясь вести себя естественно, я буркнул дежурное приветствие и направился в свою комнату. Они синхронно направились за мной. - Как дела в школе? Какие оценки сегодня? - Подозрительно спокойно спросила мать. Она никогда не била меня, но применяла ко мне секретную тактику военного психологического террора. Прекрасно зная, что я не был в школе, она подолгу любила расспрашивать меня о том, как я провел день. Подробно уточняя все нюансы и детали, выясняя все подробности, о том кто из учеников сегодня был и что делал, что говорили учителя, что давали на завтрак и сколько первоклашек проверяли наличие сменной обуви на входе. Кто во что был одет и в какие игры играл на перемене. Эти допросы изматывали меня, я чувствовал себя будущим узником ГУЛАГа, бережно запертым, добрыми советскими следователями, в деревянном ящике с клопами. Отдохнуть, промариноваться, сочинить складное признание в несовершенном преступлении. Моральное давление было такой силы, что, казалось, расплющивает мою голову стальным прутом. На этот раз я не стал отпираться, пусть лучше меня изобьют до смерти ногами, чем я буду тянуть эту многочасовую беседу, ради того чтобы в конце предстать перед неопровержимыми уликами, и повернув все сказанное мной против себя самого. Классный руководитель снова звонила нам домой, справлялась о моем самочувствии, очевидно ставшем причиной моего отсутствия в школе. Брат матери сделал шаг вперед и торжественно произнес - Сейчас, через несколько минут сюда приедет наряд милиции, и заберет тебя на освидетельствование, чтобы выяснить где, с кем и по каким подвалам ты целыми днями сидишь. Мы вызвали их, увидев тебя в окно, они уже в пути, отпираться не выйдет. - От этой фразы, я молча сел на диван, я смотрел на их вытянутые лица, у меня совершенно не осталось сил, ни на ненависть, ни на призрение. Я видел в них двух холеных тюремных надсмотрщиков, явно злоупотребляющих служебным положением. А пока, на белоснежной карете с синими ведерками, за мной не приехал, специально обученный экипаж безмолвных хранителей всевозможных недействующих прав и порядков, я решил позволить себе небольшое лирическое отступление. После моих участившихся прогулов, вызванных острой нехваткой свободного времени на подготовку к вступительным экзаменам, в один прекрасный день, я заметил, что мать стала странно со мной разговаривать. Как с душевно больным. Ее словарный запас изобиловал целой кучей, невесть откуда взявшихся, оборотов. Я стал находить у нее множество подозрительной литературы медицинского характера, и никчемных омерзительных книжонок, наспех составленных недалекими литературными рабами по заказу вездесущих семейных психологов. Книги, на совершенно идиотские, с моей точки зрения, темы - "Как справиться с неконтролируемым подростком", "Проблемы переходного возраста глазами правильных родителей", "Трудности воспитания детей". Книги, скорее представляющие собой, сомнительные прелести зловонной отрыжки, жиреющей на этом навозе, книжной индустрии. Одна такая мерзкая брошюрка, сыграла роковую роль в моей и без того безобразной школьной жизни. Однажды, решив в очередной раз внезапно нагрянуть школу, с целью проверки моей посещаемости, моя мать ждала меня на первом этаже, в самом многолюдном месте, у раздевалки после уроков. Спустившись вниз, поймав на себе ее томный безрадостный взгляд, я направился в ее сторону. Непонятно откуда взявшийся чертенок первоклашка, пулей вылетевший из-за угла, врезался в мою мать, выбив из ее рук ту самую, бездонную сумку. Сумка с грохотом упала на пол, привлекшим к себе, самым мистическим образом, всеобщее внимание. Из черной сумки, неприятно пахнувшей искусственной кожей, на кафельный пол вылетел маленький такой проспектик, ежесекундно подаривший всем вокруг возможность, а мне одному - новое почетное прозвище. Серый клочок бумаги, с кричащей, ярко-красной, ядовитой надписью "Возможно, ваш сын - наркоман". Я хотел сгореть на месте, заживо, как протестующий тибетский монах. Школьные австралопитеки, руками закрывая свои скалящиеся рты, давясь со смеху, поспешили расходиться по домам, готовить мне за ночь, к грядущему учебному дню, инфернальные тирады унижения. Набрав скорость, я выхватил эту мерзость из рук поднявшей ее матери и выбежал на улицу. Сбив с ног пару зевающих человек, отварив ударом ноги тяжелые входные двери, со скоростью африканского спринтера я полетел к воротам, границе потустороннего мира. Я бежал без остановки, казалось, несколько часов. Дыхание мое остановилось, сердце, казалось, получало кислород прямо из пылающей в моем желудке гремучей смеси ненависти и разочарования. Оказавшись примерно в шести станциях метро с пересадками от места происшествия, в моих глазах потемнело, слуховые сенсоры наполнились протяжным гулом, адреналин закончился, вытекал отработанный, в виде пенящейся слюны. Я рухнул на старую деревянную скамейку, возле какой-то доисторической пятиэтажной хрущевки, отведенной под снос. Отдышавшись, я постарался вспомнить, что заставило меня, без особой подготовки, проделать такой нелегкий путь. В своей сильно сжатой руке, я заметил тот самый буклет, размокший от пота, он оставил на моей ладони мутно розовые разводы. - Вот сволочи, даже краски нормальной не могли себе позволить. - Вырвалось из моих задыхающихся легких.С трудом разжав руку, не без помощи зубов, я развернул эту бесполезную трату бумаги и принялся изучать ее содержимое. Текст местами растекся от влаги, но по незатейливому смыслу, я, почти без труда, смог разобрать каждое слово. Автор, академик всех академий, доктор всех докторов, обладатель сотни тысяч золотых медалей, четырех орденов различных отваг и мужеств, и даже двух гран-при Формулы 1. Продвигаясь по тексту все дальше и дальше, я с ужасом осознавал, что родители, ни черта не смыслящие в детской психологии, очевидно сделавшие своих детей просто так, - " Как и все мои подружки". - Или случайно - "Ну, в общем, сын, резина порвалась". - Готовы верить кому и чему угодно, лишь бы не своим детям. Готовы подозревать их во всех страшных грехах, зависимостях, неизлечимых психических болезнях, одержимости бесами и игроманией, ни на секунду не желающие прикинуть, что единственная причина замкнутости, необщительности и забитости, всеми своими корнями исходит исключительно от них самих. Родители готовы отдавать бешеные деньги совершенно некомпетентным, ни в чем, кроме личного обогащения, не заинтересованным, но очень много знающим дядям и тетям. Готовы, с уверенность бравого крестоносца, во что бы то ни стало, всеми доступными, реальными или мистическими средствами, сделать из своих детей послушных домашних животных с функцией ВКЛ\ВЫКЛ. Сиди себе в углу, приходи по команде, учись на пятерки, разговаривай когда нужно, убирайся в доме, мой посуду, делай уроки, ешь, спи, не мешай жить. И после всего этого врачи и социологи еще продолжают вести полемику о причинах детского суицида? Откуда же взяться пониманию? Спокойному, человеческому общению? Психически уравновешенным, полноценным семьям? Ответ один - несите деньги, глотайте таблетки, дышите свежим воздухом. Все лучшее определенно впереди, а пока суицид смотрит на тебя из темноты, из-под своей белой безликой маски. Его бесформенная фигура в черном плаще мерещиться тебе всюду. Стоит, протянув тебе свою руку, на станциях метро, за оградительной чертой края платформы. Свешивается с открытых чердаков обшарпанных многоэтажек, краем белой маски выглядывает из приоткрытых электрощитов, сушиться, на белых струнах вездесущих бельевых веревок, стоит за твоей спиной в ванной комнате, постукивая тонкими черными пальцами по стеклянному стаканчику с бритвами. Зовет тебя, своим неслышным, сдавленным, шепотом, бросить все, остановить мгновение, явно давшей сбой жизненной программы. Когда же безумные люди наконец поймут, что нельзя заводить детей не нагулявшись, не познав своей истинной природы, не изведав тайны далеких берегов всех континентов, не впитав всех соков жизни, не обретя необходимых знаний и умений, без которых вся дальнейшая семейная жизнь неминуемо превратиться в бесконечный черный коридор усыпанный битым стеклом и швейными иголками, с томящей неизвестностью в конце. -"Ваши дети не хотят с вами разговаривать? Они стали замкнутыми и подавленными? Упала школьная успеваемость? Они часто пропадают в неизвестном для вас месте по секрету от взрослых? Сожалеем, вы в группе высочайшего риска! Не отчаивайтесь, попробуйте поговорить с вашим ребенком, и если он или она, в крайне экспрессивной манере спросит вас - Ты что?! Думаешь что я наркоман?! - То, скорее всего, так оно и есть. В нашем центре мы окажем вам и вашим детям..." Не в силах выносить этого бреда ни секунды больше, я скомкал дрожащими руками и отшвырнул в сторону эту грязную финансовую разводку на очередной болезненной теме общества. Встав со скамейки, я набрал непомерное количество вечернего свежего воздуха, тщательно перемешенного с ароматом благоухающих, переполненных с горой, мусорных контейнеров, вдоха, растянувшего мои ребра до легкого хруста, и, задрав руки в небо, на резком, пушечном выхлопе, прокричал.- Когда вы введете лицензию на разведение детей?!! - И громкое, тожественное "Ля", с добавлением первой согласной алфавита, на остаточном выдохе. Рядом со мной, завопила, резкой цифровой мелодией сигнализации, старая разваливающаяся лада, бережно тюнингованная по последнему слову деревенского автопрома, жестяными листами и прогнившими деревянными балками, выкрашенными в небесно-синий, металлический цвет. В мутных стеклах ждущих сноса домов, стали зажигаться тусклые оранжевые огоньки Ильича. Откуда-то из-за ржавых гаражей донеслись звуки странной возни, ни то человека, ни то своры проснувшихся бездомных собак. Мигом оглядевшись вокруг, я осознал всю опасность ситуации, и пулей побежал обратно, в сторону широкого оживленного проспекта, не дожидаясь появления четких, побрякивающих барсетками ребят, призванных обосновать мне всю суть кругообразного бытия. Выдохся я через пару минут, едва добежав до освещенной улицы. Не в силах бежать, с трудом передвигая ноги, я добирался до дома четыре с половиной часа. Дома меня ждала мать, явно перепуганная, но изо всех сил старающаяся выглядеть предельно строго и угрожающе. - Вернулся? Опять шлялся где-то всю ночь? Покажи руки! -Не имея ни малейшего желания продолжать это очередное насилие центральной нервной системы, я скинул с себя смердящий от пота свитер, и, вывернув руки внутренней стороной локтей вверх, вынес их на свет кухонной люстры.- Ты что?! Думаешь что я наркоман?! - Произнес я, вытаращив глаза, искривляя рот и хаотично двигая головой на манер вещающего вождя Нацистской Германии.В ее глазах, проблеснула еле заметная вспышка сожаления и понимания, но ее несокрушимая воля, не давала ей ни на секунду проявить эти бессмысленные чувства. - Провод от компьютера. Сдавай. - С невозмутимым спокойствием сказала она, протянув мне свою руку с широко расставленными пальцами, с ровным, свежевыкрашенным маникюром. Она была дома весь день и весь вечер, неужели она не могла сама его взять. Принеся провод на кухню, я показательно встал на колени и протянул ей, держа его на двух вытянутых ладонях, на манер древней японской традиции глубочайшего уважения. - Кончай этот цирк, а ну живо иди мойся и садись за уроки, ты сам у себя отнял время отдыха. - Сказала она, завязав провод узлом и небрежно кинув его в открытое окно. -"Спи спокойно надсмотрщик". Мысленно произнес я по пути в ванную комнату. Где безликий призрак суицида, сидя на стиральной машинке, протягивал мне своими сухими руками-ветками старый электрический фен. И вот я здесь, сижу перед ними двумя на диване, и изо всех сил сдерживаясь, задирая разъедаемые солью глаза в потолок, плачу. Стоило ли рассказывать им о моем истинном отношении к наркотикам? Стоило ли говорить, что у меня, как и у любого здравомыслящего человека, посмотревшего в тринадцать лет "Реквием по мечте", выработалось стойкое, плотно укоренившееся отвращение, ко всем видам и проявлениям любых наркотических средств. После такого кино, я не спал несколько дней, в ужасе пытаясь забыть увиденное, смысл вреда наркозависимости был показан моему неокрепшему разуму во всей красе, и, что самое главное, в отличие от всех этих мерзких книжек, составленных давно умершими динозаврами психиатрии, предельно наглядно и поучительно. Стоило ли говорить, что, по отупляющему и высасывающему мозг телевизору, я ежедневно смотрел образовательные передачи для детей, где двое ведущих, мальчик и девочка моего возраста, рассказывали мне простым и понятным языком, о том, в какой кошмар превращается жизнь наркомана, тянущая за собой жизни всех его друзей, родных и близких. Позже, эту поучительную передачу и вправду заменили отупляющим, высасывающим последние остатки мозгов, очередным магазином на диване, явно приносящим больше рейтинга, и средств, от разорения бессознательного сброда. Я сидел на диване и ждал своей участи, представляя удивленные лица матери и брата, после того, как слив с меня достаточно крови, медицинская комиссия выдаст им вердикт, кто кроме лютой ненависти к несправедливости бытия, любви к искусству и парочки мертвых эритроцитов в ней больше совершенно ничего не водиться. Брат матери, имевший за душой, тщательно скрываемую, стойкую алкогольную зависимость, дал слабину. Впервые посмотрев на меня с подобием понимания, он вышел из комнаты, и, сказав в громоздкую трубку своего мобильного телефона что-то невнятное, отменил вызов. Уж не знаю, насколько жалким я выглядел со стороны, что даже мать, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Они долго говорили о чем то на кухне, после этого случая их отношение ко мне изменилось, на долгожданное, истинно нейтральное. Мне вернули шнур от компьютера, чтобы я и дальше мог заниматься виртуальной графикой и изучать структуры видеоигр, меня перестали отчитывать за прогулы, оценки и прочие мелкие проступки в школе. Мы стали жить как соседи в коммунальной квартире, безмолвно расписав обязанности стирки, уборки и мытья посуды. Что-то сдвинулось, что-то колоссальное, необъятное, непреодолимое, должно быть произошло во вселенной. В нашем доме воцарилось равноправие, должное уважение и понимание, однако разговаривать как близкие друзья, ну или хотя-бы как временные приятели, мы так и не научились. Мои подготовительные занятия кипели как адский котел. Мой мозг наконец-то стал способен противостоять поступающему в него под сильным давлением потоку знаний. По утрам я ходил в школу, не придавая этому больше никаких значений, после нее, в зависимости от дня недели, в академию на курсы, или в мастерскую на рисунок с черчением. По вечерам, обычно до утра, рисовал на компьютере, и упорно занялся трехмерной анимацией. Сильно ограниченный возможностями своего старенького увядающего ПК, я по нескольку дней ждал оцифровки готового изображения, чтобы за пару минут исправить все видимые недочеты в модели или неправильно выставленном освещении, просчет которого позволял мне жарить омлет на системном блоке, и замереть в ожидании еще на пару десятков часов. В доме частенько отключали электричество, старая сталинская электросеть практически не справлялась с сотнями новомодных бытовых приборов в скромных типовых квартирах, обрекая меня на сотни потерянных впустую часов, тонны ненормативной лексики и избиению спертого воздуха моей небольшой семиметровой квадратной комнаты. В очередной день, когда я работал над концепциями нашей, готовящейся перевернуть реальность, видеоигры, мне позвонил мой единственный друг. Невнятно выплевывая скоростные эмоциональные звуки, он настойчиво просил меня срочно включить телевизор. - Война!! Началась война! Третья мировая! Ирак напал на США! - Даже не пытаясь сдержать эмоции, кричал он в разрывающийся динамик телефонной трубки. Я включил телевизор и увидел клубы дыма, пепла и огня. По всем каналам в бесконечных повторах, крутились одни и те же записи рассыпающихся в прах зданий ВТЦ в Нью-Йорке. - Вот оно! Вот оно! Стратегия! США и Аль-Каида! Базы, юниты, пехота, бои на обоих континентах в реальном времени! Черный президент и бородатые террористы! - Не унимался он. Идея была подана свыше, циничная, бестактная, но определенно успешная. - Я уже почти закончил сценарий и приступаю к написанию кодов! Быстрей, рисуй пустыню, моделируй танки. - Воодушевленные возгласы в трубке сменились унылыми, монотонными гудками. Безразлично пощелкав каналы телевизора, с тем же чувством, с каким ученики моей школы однажды наблюдали за избиением пьяным студентом нашего самого заклятого школьного хулигана, доставлявшего всем вокруг ежедневную боль и унижение, я принялся рисовать. Самодельные взрывные устройства, пояса смертников, высокотехнологичные обвесы американских элитных подразделений, современные танки с системой лазерного наведения и старые фермерские грузовики, с наспех приваренными доисторическими ракетницами. Через пару дней, у нас на руках была концепция виртуальной стратегии, и программные коды ее технологической реализации. А через пару лет, в той самой Америке, вышла аналогичная игра, с несколькими незначительными изменениями в сюжетной линии, упрощенной политической подоплекой и добавлением в конфликт, немногим разбавляющей обстановку, третьей стороны, Китайской Народной Республики. Собравшись в очередной раз на кухне, мы решили не сжигать наших разработок и сохранить их на необозримое будущее, однако, в тот же вечер, мой компьютер сгорел. В очередной раз, не выдержав перепада напряжения и неподъемного процесса радиосити рендеринга, он, жалобно попискивая, мигая лампочками и источая зловонный черный дым жженой пластмассы, тлел, играющим на стене тенями решетки охлаждения, тусклым, едва заметным огнем. Так, разом пропали все мои работы, фотографии, редчайшие, невозместимые наборы текстур и скриптов автоматизации. Пропали все сохраненные игры, недописанный дневник, и вся моя виртуальная жизнь. - Вот они, происки всевидящего ока. - Произнес я, в последний раз выдергивая многострадальный шнур электропитания из обуглившейся розетки. Экзамены висели уже на самом носу, и у меня стремительно стали выпадать волосы. Пытаясь совместить все виды своей деятельности в единый временной поток и при этом не сойти с ума, я плотно подсел на кофеин. Моя мать, помимо моего правильного воспитания, увлекалась йогой, каббалой и крепким черным кофе, который варила каждое утро, уходя на работу. И, однажды, она как обычно перелила черный отвар из самодельной ручной кофеварки в чашку, и, услышав по радио, что вчера вечером часы перевели на целый час, оставила кофе на столе и убежала на работу. Придя после школы домой, поменять вещи и собраться на подготовительные курсы, я мимолетом схватил чашку, по моим представлениям, воды, и закинул в себя залпом. Мои губы вывернулись вперед, спина согнулась, все мое лицо начало судорожно вытягиваться то вниз, то вверх, кофейный песок, прилипший к моим зубам, скрипел во рту. Я чувствовал, что высыхаю изнутри, глаза защипало, потекли слезы. Издав протяжный вой, я выронил чашку, разлетевшуюся осколками на кафельном полу, и, обернувшись вокруг себя три раза, упал лицом в мойку, приготовившись к страшной смерти от отравления инсектицидом. В подъезде нашего дома жили несметные армии крыс, мышей и тараканов, которых ежедневно травили все кому не лень изо всех квартир. И я был уверен, что именно таким вкусом, должна обладать только самая страшная тараканья отрава, за всю историю неорганической химии. Повисев пару минут на мойке, и отдышавшись, я все же различил где-то высоко в носу слабый кофейный аромат. Когда я выпрямился и встал на ноги, я почувствовал, что сердце мое не просто бьется, а чуть ли не вибрирует, на подобии старых мобильных телефонов, катающихся по твердой поверхности. Цветопередача, очевидно, дала сбой, все цвета стали на несколько тонов ярче и приобрели некое дьявольское свечение. После этой чашки я не спал три дня, как раз те самые, последние, перед выпускными экзаменами, за которые я, с вытаращенными глазами и трясущейся головой, перечитал и усвоил разом всю школьную программу за десять лет. В день Х, когда все нормальные ученики пришли в школу при параде, с которым, под звуки оркестра, кладут в гроб самых богатых английских лордов, я чувствовал себя безгранично плохо. Меня постоянно рвало, я был белый как стена, голова раскалывалась на сотни маленьких гудящих черепков. Мой старый зловонный свитер, со следами въевшейся краски и засохшей рвоты, выделял меня из общей массы одетых в выглаженные костюмы, напомаженных, бережно вылизанных мамой кошкой будущих выпускников. Наспех написав сочинение на тему, что-то вроде, почему классическая литература ежедневно так сильно угнетает сотни тысяч современных детей, и что-то там про анализы какого-то особо трагического абзаца в очередном легендарном лирическом произведении, я кинул проштампованные от фальсификаций листы на стол комиссии и поспешил во двор. Спешно спускаясь вниз по лестнице, выбрасывая из-под рубашки горстки скрученных конспектов и пару немаленьких сборников экзаменационных сочинений на все случаи жизни, я думал о долгожданном чувстве свободы. Распахнув двери ногой, я выпрыгнул на крыльцо, упал на колени и, задрав руки вверх, приготовился кричать. Постояв так несколько минут, пока не затекли руки, и так и не придумав ни звуков, ни слов для торжественного вопля свободы, я поднялся и огляделся по сторонам. Школьный двор был все таким же серым и безжизненным, за углом все так же курили асоциальные старшеклассники, распивая на всех очередную бутылку пива. День, который в мыслях моих выглядел совсем иным, оказался самым обычным серым днем, никаких эмоций и все та же гнетущая тревога в груди. Впервые дорога до дома показалась мне бесконечно долгой, из-за абсолютного отсутствия мыслей в голове. Вечером того же дня, всех жильцов дома разбудили сотрудники пожарной охраны, и, выгнав на улицу, кого в пижаме, кого в чем мать родила, принялись тушить горящую неблагополучную квартиру. Я стоял, завернутый в одеяло, в победоносной стойке Наполеона, наблюдая за панорамой. На фоне коричневого кирпичного дома, толпа взволнованных людей, переговариваясь, наблюдала за двумя пожарными, блистающими золотыми касками, выносящими на белых носилках обуглившееся тело задохнувшегося в парах угарного газа и остатках скупого ужина, заснувшего со своей последней сигаретой безработного алкоголика. Из выбитого окна его квартиры на первом этаже, вылетали дымящиеся остатки его скромной деревянной мебели, у пожарной машины, обильно заливающей однокомнатную коморку густой белой пеной, переминаясь с ноги на ногу, курили заспанные милиционеры. В свете фонарей, автомобильных фар и бледной луны, вся эта панорама, разбивалась в моем сознании, на оттенки, акценты, планы, действующие лица. Не заставило себя ждать и название, набросанного мною на следующее утро, схематичного плана трех метрового живописного полотна. "Апофеоз праздности". Успешно сдав два последних экзамена, как говорил отец, на твердые тройки, в один день, я забрал из потных, мягких розовых плюшек рук директрисы, свой долгожданный аттестат среднеобразовательной зрелости. Спрятав его в нагрудный карман своей дежурной рубашки, я направился в академию. Идти и развлекаться с уже бывшими одноклассниками, давно и не в пример мне ведущими активную половую жизнь, явно злоупотребляя смелой горячительной водицей, мне совершенно не хотелось. У нас с ними, с самого начала, были совершенно разные пути. В академии был настоящий ажиотаж, число абитуриентов выросло, казалось, в десятки раз. В огромном зале фойе, в прямом смысле, даже краске некуда было капнуть. Просканировав гудящую толпу взглядом, и увидев в нем то самое изумрудное средневековое платье, выдохнув, собравшись с силами, я направился к ней, моему учителю. - Ах вот и ты, только глянь, сколько здесь всевозможных потоков информации, и страхи и уверенность, надежды, мечты и сама жизнь. Сколько лиц, сколько красоты и молодости. - Говорила она, изящно жестикулируя в воздухе на манер загадочного восточного танца. Серебряные кольца на ее пальцах переливались всеми цветами отраженных в них поверхностей и образов. Время на занятия оставалось катастрофически мало, большее количество новомодных дизайнеров странным образом отсеялось. Курсы исправно посещал только я и еще пара тройка заблудших душ. Остальные же, видимо, в поте лица готовились дома или в многочисленных мастерских частных преподавателей. Помню, что в тот день я совершенно никуда не спешил, но, несмотря на это, живопись совершенно не давалась мне. Рука тряслась, краски, на идеально разложенной по спектральной формуле палитре, мешались в черно-серую грязь. - Это все мысли, там, в твоей голове. Не дают энергии течь, не дают ей обрести свой цвет и форму. - Учитель, в очередной раз, подойдя ко мне со спины, тихонько постукивала меня указательным пальцем по затылку. Я чувствовал будто внутри меня вода, застойный гнилой пруд, на поверхность которого, от легчайшего постукивания расходились круги небольших волн. Успокаивающие, опускающиеся сверху вниз, туда, где копилось напряжение, отдающие едва заметным покалыванием по всей поверхности кожи. Когда пришло время расходиться по домам, я не снимая работы с мольберта, вышел вместе со всеми в длинный коридор с висящими там сотнями примерных работ предыдущих поколений художников. Протоптав несколько громких шагов, я убедился, что все остальные скрылись за поворотом на лестницу, и, повернувшись на месте, пошел обратно в аудиторию. Моя рыжеволосая муза, улыбаясь и сверкая замысловато переплетенным серебром чудных украшений, заваривала волшебный зеленый чай, прессованный по форме кирпича. - А ведь сегодня, как раз, особая ночь по ведическому календарю, и я хочу научить тебя, одной из самых главных основ, без которой невозможно постигнуть истинного предназначения живописи. - С этими словами, она перевернула мой стоящий на мольберте холст вверх ногами, что могло означать лишь одно, натюрмортов сегодня не будет. Перенеся чайную подставку с кафедры на пол, мы сели напротив друг друга на небольшие шерстяные коврики, расписанные вручную причудливыми фракталами. Перевернув маленькие керамические пиалы, она обдала их горячей водой, и, слив ее в пустую банку из-под грунтовки, стоявшей в стороне, принялась разливать из чайника волшебный древний настой, собранный китайскими мастерами высоко в горах Тибета. Сделав пару глотков, сознание мое оживилось, скованная, приобретенной в школе сутулостью, спина, расслабляясь, потекла вниз, к ногам, скрещенным на полу. Аромат сандаловых благовоний, казалось, умиротворял все вокруг. Грязные угловатые натюрморты на старых, многократно перегрунтованных холстах, стоящие ровными штабелями у заляпанных разноцветными брызгами стен, вздувшийся, различной величины буграми и пригорками, потемневший, плесневый паркет. Моя муза, прикрыв слегка подведенные серыми тенями веки, вкушала древний напиток. Держа пиалу между большим и безымянным пальцами своей утонченной руки, казавшейся мне невесомой как воздух, она, не размыкая губ, издала глубокий низкий звук, который, казалось, тянулся несколько минут. Звук, исходящий из самого центра ее внутренней вселенной. - Ммм... - Когда она открыла свои глаза, они показались мне светящимися, лазурно синим светом, настолько ярким, что я уже не мог различить, отблесков ее серебряного амулета с бирюзой в тусклом свете свечей. Ее огненно рыжие волосы сливались с темно зеленой материей ее платья в единый серый силуэт. - Нельзя разогнать в себе тьму, нельзя победить в себе смятение, нельзя распутать клубок мыслей и чувств не освободив свой разум. - Ее мягкий монотонный голос разливался во мне, теплой летней водой ночного озера. Секунду назад я ощущал границы своего тела, теперь же, я ощущал границы всей аудитории, будто бы она, как и все в ней было единым внутренним пространством. - Освободить себя под силу не каждому, но ты, один из моих лучших учеников за все бессчетные круговороты времени. Теперь, когда ты знаешь почти все о преобразовании чистой энергий вселенной, ты можешь пройти последнее испытание... - Ее серый силуэт с горящими синими глазами, казалось, перетек в вертикальное положение. Ее рука, плавно разогнувшись волной, будто-бы велела мне встать и подойти к перевернутому холсту. Набрав еще немного воздуха для смелости, вдыхаемого мной, казалось, откуда-то из-за пределов всего здания академии, я обнаружил себя стоящим напротив мольберта. Сзади, на мое плечо опустилась тонкая рука, второй, учитель протягивала мне из-за моей спины кисть, с черной деревянной ручкой. - Чувствуя энергию силы, используй все свои знания, ты должен написать свой автопортрет. Мысли и события будут мешать тебе, но они временны, они ничто по сравнению с вечностью твоей бессмертной души. - Вложив кисть в мою руку, она отшагнула назад, в темноту. Я полностью перестал ощущать ее присутствия. Бросив взгляд на заранее подготовленную мной палитру, точно разбитую по системе оттенков и свойствам краски, я опустил кисть в висящую на ней жестяную масленку, с разведенным подсолнечным маслом. Химические растворители убивают краску, делают ее невыразительной и безжизненной. Переведя взгляд на холст, я приготовился писать. - Позволь силе течь через тебя, размывая все лишнее, унося с собой все твои жизненные переживания. Загляни в свои глаза, там, за отражением света, ты увидишь то, кем ты был еще до рождения. Позволь руке писать, не обременяй ее мимолетной игрой твоего смертного разума. - Ее голос, казалось, звучал у меня внутри, я не слышал его ушами, но ощущал его вибрацию в пространстве своего тела, расширившимся к тому времени до неведомых мне пределов. То, кем я был еще до своего рождения. В мыслях моих, в обратной перемотке полетела вся моя жизнь, направленная далеко к истокам. Анализируя образы и звуки, я с ужасом осознал, что совершенно не помню ничего хоть как то связывающего меня с моим прошлым, ни событий, ни людей. Мое первое воспоминание из жизни - мой первый урок акварельной графики. А что после? Двенадцать лет, не могу вспомнить, не могу увидеть, не могу вызвать в стертой памяти ни единой картины прошлого. Все что я помнил о себе, с трудом можно было растянуть всего лишь на несколько месяцев существования. Вот я иду в школу, сознание отключается, вот новые образы, я ем на ужин макароны, сознание отключается, я рисую портрет одноклассницы, новый образ, я дома, ложусь спать. Цифры не сходились. На моем лице выступил ледяной пот панического безумия, моя рука резко воткнулась в деревянную палитру, прочертив по всем краскам сильнейшую рваную линию, сбив ее с подставки на вздутый плесневый пол. С силой, моя неконтролируемая рука, полетела в сторону холста, очевидно готовясь прорвать его насквозь точечным ударом, однако, едва коснувшись поверхности старого перевернутого натюрморта, рука вдруг обмякла, и, выронив кисть, повисла в воздухе. В правом ухе раздался сильный сдавленный хлопок, резко схватившись за ухо пальцами, я почувствовал странную горячую субстанцию, поднеся руку к лицу, я увидел в тусклом свете свечей, на самых кончиках пальцев, черную маслянистую кровь. Двенадцать лет, четыре тысячи триста двадцать дней, сто три тысячи шестьсот восемьдесят часов, шесть миллионов двести двадцать тысяч восемьсот минут, выдохнув последние остатки отработанного кислорода, я упал на пол, лицом вниз.Резкий сдавленный вдох. Объятый очередным приступом полуночного удушья, я вскакиваю на кровати, скрипящей сотнями провисающих пружин, слегка подбрасывающих меня вверх ноющими угасающими импульсами. Это не моя кровать.- Ну дайте же человеку спокойно видеть сны, - Раздается откуда-то справа, из мрака.Проморгав слипшиеся глаза, я увидел перед собой белую эмалированную мойку с висящими на ней белыми полотенцами вафельной текстуры. В нос ударил едкий запах недавно погашенной кварцевой лампы. Повернув голову в сторону противоположную от стены, я увидел там еще одну кровать, на которой, ворочаясь и перетягивая скомканное одеяло, кто-то отчаянно пытался уснуть. Слева была закрытая дверь со стеклянными вставками, отражающими лунный свет, падавший из огромного деревянного окна у которого стояли еще две аналогичные кровати на колесах, одна со спящим телом, вторая - пустая. Четырех местная больничная палата, куда я попал за пару дней до этого с приступом острой желудочной колики. Шел последний месяц девяносто девятого года и мне улыбалась завидная возможность встретить судьбоносный миллениум, в простонародье обзываемый линолеумом, здесь, в новогоднем дезинфицирующем свете. Среди храпящих музыкантов гастритного оркестра, пластиковых горшков с суточной мочой и безразличным медперсоналом детской больницы на заснеженной парковой улице. Рано утром, когда было еще темно, нас будили по команде. Старшие девочки из соседних палат разносили ртутные градусники для ежедневных замеров температуры. Позже все выстраивались очередями в ванную комнату, а затем в столовую, за очередной порцией восстанавливающей силы больничной еды. В столовую я не ходил, сам не понимал почему, душа вновь просила уединения и покоя. Даже невыносимое чувство голода не могло победить мою фобию большого скопления незнакомых детей, радостно жующих сочные паровые котлеты, побрякивающие стаканами со свежезаваренным компотом. Я долго провожал их взглядом, проходящих мимо небольших окошек в двери нашей палаты. Столовая была точно за стеной, и до меня доносился весь этот гремящий звенящий шум насыщения. Похудел я, за все время проведенное мной в больничных покоях, килограммов на пятнадцать, немногим меньше половины оставшегося во мне веса сухих веток костей и тоски по дому. Перебивался я передачами, которые мне ежедневно приносили родители. Пара пачек печенья, пара яблок и бутылка воды. Медперсоналу даже и не приходило в голову проверить, что кто-то из детей сознательно мог отказываться от еды. В душевую я тоже не ходил, мыл голову шею и плечи в стоявшей рядом с моей кроватью раковине, пока никто не видел. Сам себе я казался неким диким животным, всячески избегающим любого человеческого присутствия, а так как принимать душ дети ходили группами, вся эта затея казалась мне в наивысшей мере непривлекательной. Я не изменял своей привычной модели поведения. Часами лежал на кровати, и непрерывно рисовал, всевозможные предметы, фантастические пейзажи которых никогда не видел наяву, роботов трансформеров и кровожадных живых мертвецов. Когда тело затекало, и, от накинувшегося чувства звенящей пустоты, вновь начинала болеть голова, я вставал и принимался гулять по палате взад и вперед, от окна к двери. Путь занимал у меня ровно семь шагов, в обоих направлениях получалось четырнадцать. По длинному коридору между палатами можно было гулять часами, но там были другие, а я, совершенно не хотел попадаться им на глаза. Вдруг со мной заговорят? Вдруг захотят побить? Или девочки опять начнут беспричинно смеяться надомной? Этого мусора мне с головой хватало в школе, и раз уж я получил шанс отдохнуть от этого, пускай и совсем не на морском берегу, я любыми способами должен был избегать общения. Время от времени нас все же вызывали по одному на пост дежурной медсестры, чтобы раздать таблетки или направить на те, или иные процедуры. Больше всего я, как и впрочем, все здесь присутствующие, не любил посещения кабинета в отделении интенсивной терапии, там, казалось, проживала молоденькая брюнетка в белом халате, прозванная за глаза Иглой. Нас собирали группами по шесть-семь человек и отправляли на уколы и заборы крови. Уж что, а колоть Игла умела с пристрастием. Дети, получившие по несколько бодрящих уколов живительного витамина Б5, подолгу не могли сидеть после этого, стояли по стенам и терлись об них, пылающими огнем мягкими местами со следами свежих уколов. Мой первый визит к Игле был ознаменован почетным сливом четырех пробирок темной венозной крови. Усадив меня на кушетку, положив мою развернутую вверх руку на стол, она защелкнула, чуть выше моего локтевого сгиба, светло фиолетовый жгут. - Работай кулаком, смотри в сторону, вон туда, на стенку - Доносилось до меня откуда-то из-под белой бесформенной маски, закрывавшей половину ее с виду милого лица. Обильно протерев руку спиртом, она точным движением руки всадила мне в вену острую иглу, это была моя первая в жизни процедура такого рода, но я сразу отчетливо понял причину происхождения ее опасного прозвища. Игла. Холодная сталь прошла с громким хрустом, откликнувшимся глухим эхом у меня в голове, стенку пульсирующей вздутой вены, и казалось, пройдя руку насквозь, вышла из локтевого сустава, и воткнулась в пластиковый клеенчатый стол. Я бесконтрольно вытаращил отведенные в сторону глаза и скривил стянутую куда-то вниз зловещую улыбку, мои сухие обветренные губы вновь дали незаживающую трещину в левом уголке рта. - Так, лицо проще сделай а? - Ее тонкий молодой голос звучал с некой, едва заметной ноткой возмущения. Ловкими движениями пальцев, она поочередно сменила четыре пластиковые пробирки, и выставила их, наполненных моей пузырящейся кровью, в стоящий рядом специальный держатель. Выдернув иглу, она тут же прижала место укола куском проспиртованной ваты.- Сгибай руку, держи так десять минут, потом выброси вату, только умоляю тебя не в раковину. - Она сдвинула бумажную маску на свою тонкую бледную шею, из-за цвета стен и униформы, она вся казалась мне белой как штукатурка, с кричащими черными акцентами ее, торчащей из-под больничной шапочки, челки волос и тонких аккуратных бровей. Ее розовые пухлые губы надулись, будто бы она неслышно совершала сквозь них протяжный выдох нарастающей скуки. - Ну что уставился? Нравлюсь тебе? Иди, давай, по своим делам, у меня там еще полный коридор таких, до конца смены полчаса. - Направив свой разящий взгляд острых черных глаз, она, не шелохнувшись, подняв с кушетки, словно вывела им за дверь мое бренное тело. Оказавшись в коридоре, я на секунду замер, разглядывая страдающих в предвкушении, ожидающих встречи с Иглой детей. - Следующий! С ума сойти, вам что все это нравиться? - Голос из-за моей спины заставил всех сидящих разом содрогнуться, и какая-то миниатюрная девочка, поникнув головой, молча побрела в кабинет. Вернувшись в свою палату, я разжал онемевшую руку и, вытащив ватку с ярко-ржавой точкой запекшейся крови, принялся разглядывать огромный разрастающийся синяк на своей руке. - Только не в раковину!!! - Выстрелило у меня в голове. Я перевел уже почти готовые разжаться над эмалированной мойкой пальцы, к стоявшему под ней пластиковому ведру, с имитацией корзинного плетения. Рука немного болела, но это ничего, по сравнению со вчерашним знакомством с препаратом Б5. Я лег на пружинящую кровать и, взяв принесенные мне родителями блокнот и авторучку, принялся восстанавливать по памяти портрет Иглы. Внеся в него парочку незначительных изменений, слегка прикрытые глаза, поднятую левую бровь, закушенную нижнюю губу и две не застегнутые верхние пуговки облегающего ее тонкое изящное тело белого халата, вздохнув, перевернул лист и принялся рисовать толпы вопящих восставших мертвецов нападающих на больницу. Дети, стройным шагом направились в столовую на ужин, я, открыв последнюю оставшуюся у меня пачку классического юбилейного печенья, уселся на холодное окно. Отметая от себя мысли о бессмысленно проходящих зимних каникулах, новогоднем празднике, и последующем бездарном полугодье седьмого класса средней школы. Моими соседями по палате были два мальчика страдающих острой формой гастрита, один мой ровесник, второй тремя годами младше. Мы практически совсем не разговаривали, так, обменивались дежурными правилами этикета общего проживания. Того что постарше, очень быстро выписали. Помню, его родители, на повышенных тонах, объясняли заведующему гастроэнтерологическим отделением старшему врачу, что нашли для своего сына место получше. Частную клинику, где с ним будут проделывать все то же самое, а то и с еще большим безразличием, но за очень большие деньги. Странно, но когда люди выбрасывают свои явно лишние материальные средства в пустоту, побочным эффектом этого расточительства всегда выступает зашкаливающая самоуверенность и чувство своего безоговорочного превосходства. На его место, посреди ночи привезли другого мальчика, примерно шести-семи летнего возраста, до утра он изнемогал от разъедающей его острой боли, стонал и ныл, будто в предсмертных корчах. Не выдержав его страданий, мы с младшим соседом позвали дежурную медсестру, которая, бегло осмотрев его и пропальпировав переднюю стенку его живота, живо бросилась к телефону. Через пару минут, в палату ворвались санитары с тележкой, и, перебросив на нее страдающего вместе с одеялом, со страшным грохотом унеслись прочь, по залитому тусклым флуоресцентным светом коридору в сторону хирургического блока реанимации. Как выяснилось позже, накануне днем, этот мальчик во время игры проглотил маленькую девятивольтовую лампочку, и, как и все дети, под страхом физической расправы, вовремя не сообщил об этом взрослым. Плотный ужин и пара неосторожных движений, привели к тому, что маленькая стеклянная колба в его тонком кишечнике лопнула, впившись в стенки, изрезающая его изнутри горсткой микроскопических осколков, проталкиваемых вниз, по всей длине, переваренной едой вперемешку с кисло-горьким соусом желудочного сока. Примерно во втором часу дня, перед обедом, к нам в палату привезли еще одного мальчика, по внешнему виду, в отличие от нашего, явно ничем не болеющего. Он был, мягко говоря, странный. Любил бить себя кулаком в нос и размазывать по стенам кровавую слизь соплей, любил вскакивать по ночам и, полностью раздевшись с воплями выбегать в общий коридор. Заспанные санитары, порой непристойно ругаясь, подолгу гонялись за ним, с целью ввалить ему пару уколов транквилизатора, он кидался на стеклянные двери изоляционных боксов, тряс миниатюрными гениталиями распахивая ногой двери женских палат, вопил что есть мочи, а вдоволь набегавшись, вставал как ни в чем не бывало посреди коридора, широко раскинув руки и слегка наклонив голову на бок, на подобии немощного тела спасителя, дотошно прибитого к деревянному кресту римскими легионерами, и беспрепятственно позволял санитарам себя вязать. В очередной раз после его аналогичной выходки, увенчанной публичным актом дефекации на столе поста дежурной медсестры, я, дождавшись, когда, видавший виды невозмутимый медперсонал отмоет его, успокоит и вернет в палату, с опаской подошел к его кровати и задал ему вполне очевидный вопрос, направленный на прояснение причин его необычного поведения. - Меня прет, меня нереально прет, когда они смотрят, когда тыкают пальцем. Я хочу, чтобы все смотрели, я каждый раз дохожу до предела от внимания, я завожусь, когда на мне нет одежды, я хочу чтобы все, все вокруг смотрели на мой кайф. - Судорожно говорил он, потирая место свежего успокоительного укола, без конца подпрыгивая на растянутых кроватных пружинах. Он резко застыл, уставившись на меня своими выпученными глазами, бликующими в свете луны. Из-под его удлиненных рыжих волос на усыпанное веснушками лицо стекали ручьи пота. Я всеми словами проклинал себя за смелую попытку потревожить его совершенно ни чем не прикрытое безумие. Растянувшись в дьявольской улыбке он, с совершенно неконтролируемой силой, два раза ударился лицом о железную спинку кровати, из его носа хлынула кровь, подкожно разлилась темными кругами по его щекам. Резко повернувшись в мою сторону, он стал судорожно сбрасывать с себя забрызганную красными каплями белую пижаму с цикличным рисунком разнообразных гоночных машин. - Прости, мне пора, спасибо, что уделил мне время, ты умеешь слушать, а это очень большая редкость в вашей галактике. - С этими словами, сверкая в лунном свете бледным конопатым телом, он рванул за дверь. Через секунду все отделение вновь стояло на голове, а я, безмолвно переглянувшись с нашим младшим соседом, испуганно торчащим из-под одеяла, пожал плечами и отправился спать. Наутро, по срочному вызову администрации, в приемные покои явился отец нашего межгалактического секс террориста. Сын ждал его на скамейке, бережно укутанный в невесть откуда взявшуюся смирительную рубашку. Я видел ее впервые. Дома, мать частенько пугала меня, что вызовет за мной психиатрическую неотложку, которая переоденет меня в выше упомянутую почетную робу и увезет в новую квартиру с мягкими стенами. Моя мать, очевидно, совершенно ничего не понимала в настоящем сумасшествии, на подобии того, которое являлось всем постояльцам этого скромного заведения уже третью ночь подряд. Один раз, я нарисовал для нее на листе А3 панораму гимнастического зала, с тренажерами, атлетами, боксерскими грушами, скромной неоновой вывеской "Спортзал для всех", и, висящим под ней на канцелярских кнопках листом бумаги с аккуратно выведенной рукописной надписью "Безплатно". Не заметив ни тщательной прорисовки напряженных спинных мышц отрабатывающих растяжку танцовщиц, ни мягчайшей игры света на кожаных сиденьях тренажеров, ни надутых эмоций здоровенных качков, резво тягающих становую тягу, моя мать, усиливая громкость голоса наподобие военной немецкой сирены, выпалила. - Ты что совсем идиот?! "Безплатно"!? Это вот "безплатно" тут написано? Каким местом ты слушаешь на уроках? Да я уж догадываюсь, что у тебя вместо головы. Господи, в кого только ты уродился такой безграмотный. -Безграмотный. Человек без грамоты, человек, не владеющий правописанием. Решив не рассказывать ей о своих умозаключениях, основанных на том, что, по аналогии с той же безграмотностью, "без" значит "нет", а "платно" в этом словообразовании, намекает на отсутствие денежного вознаграждения за предоставляемую организацией услугу, я молча свернул лист в четыре раза и, разорвав пополам, скомкав, бросил в ведро. И за эту псевдо скандальную выходку она пригрозила мне лечебницей. А тут, чистейшее безумие воплоти, сидит себе, невинно улыбаясь, со связанными за спиной руками, игриво покачиваясь из стороны в сторону. - И что же такого, позвольте, он должен был сотворить? Чем, извольте, заслужил к себе такого рода обращение? - Растекался певучим баритоном высокий рыжеволосый мужчина в дорогом черном костюме с серыми полосками. На его носу, непонятно как, висели странные очки без душек, его ровное выбритое лицо дополняла острая профессорская борода. Мне казалось, что я уже видел его прежде, на одной из деревянных дощечек с портретами, висящими под самым потолком тридцатого кабинета русского языка и литературы, в школе. Мы любили расстреливать их пережеванной бумагой из переточенных в боевое оружие с духовым приводом авторучек. Спешно переглянувшись, санитары, чьи искаженные лица отражались в круглых носах его лакированных туфлей, стали рассказывать ему о полуночных подвигах его малолетнего сына. Красочные рассказы, подкрепленные дополнениями и комментариями очевидцев, заставляли стекла его волшебных мини очков потеть, а рыжую, аккуратно выстриженную, покладистую бороду, седеть прямо на глазах. - Ну, пошалил. Да уж, слов нет. Глубочайше перед всеми извиняюсь, обещаю принять надлежащие меры. - Его глубокий баритон звучал все тише и тише, завершая его скромную оправдательную речь. Не дождавшись разрешения ситуации, я повернулся, и, поднявшись по лестнице ведущей к палатам, направился рисовать схематический эскиз увиденной мною композиции. Закончив, дополнил зарисовку небольшим текстом комментариев на полях. "Три на два сорок пять, холст, масло, "Достойны сын эстрадного певца", рама десять см., бежевая". Дни шли своим чередом, родители навещали меня через день, принося еду и средства гигиены, снег замел улицы почти до середины окон первых этажей корпусов больницы. Я привык ко всему, и даже начал посещать столовую. По словам врачей, мое общее состояние улучшилось, и мне осталось пройти, перед последующей скорейшей выпиской, всего две простейшие процедуры. Первую в жизни гастроскопию, чтобы исключить присутствие язвы желудка, и таинственную, не выговариваемую, электроэнцефалограмму. Со времен моего познавательного знакомства с, однажды зажатой мною в руке, раскаленной торшерной лампой, все, что имело в своем названии сочетание букв "электро", внушало мне тревожные опасения. Однако после простейшей, по словам врачей, процедуры исследования ЖКТ на предмет наличия всякого рода болячек и недугов, все, что имело в своем названии сочетание букв "гастроскопия" начало вселять в меня неистовую, непреодолимую панику. Проделав в сопровождении медсестры длительный путь по всем закоулкам и тайным подземных ходам между больничными корпусами, я, в безрадостной компании таких же пациентов, оказался перед железными дверями, явно напоминающими угрюмые врата, ведущие к холодильным камерам морга. Как ни странно, но вместо уложенных на каталки усопших тел, за скрипучей распахнувшейся преградой, нас всех ждал очередной коридор со стоящими у стен спаренными стульями. Вариантов в нем было три, кабинет гастроскопии, напротив которого посадили меня и еще несколько счастливчиков, кабинет ультразвуковой диагностики, напротив которого расселась, облегченно вздохнув, остальная часть нашей туристической группы, и кабинет колоноскопии, неведомой, но явно недружелюбной процедуры. Со мной в очереди на процедуру сидел один мальчик, определенно учащийся старших классов школы, мельком переглядываясь, мы слушали доносившиеся до нас из-за двери сдавленные вопли, безудержный кашель и врачебную брань. - Одному моему другу железной проволокой доставали из желудка куски его мяса... - Тихонько пробормотал он, наклонившись ко мне, очевидно в попытках успокоится, переложив на меня большую часть своего стресса. Я посмотрел на него и с трудом проглотил вязкий ком, подступивший к моей гортани. Дверь распахнулась, все сидящие, не сговариваясь, пустили ногами волну сковавшей их судороги. Две медсестры, под руки, вывели из кабинета побелевшего мальчика, волочившего по полу ноги, казавшиеся, и ни мне одному, тряпичными. За их спинами появился огромный, раскачанный, медбрат, буквально разрывающий своими гипертрофированными мускулами зеленую хирургическую рубашку. - Вот это костоправ... - Чуть слышно, с неприкрытым страхом в голосе, выдавил из себя пациент старшеклассник. Варвар костоправ, тяжелым шагом, побрел вслед за уносящими бренное тело медсестрами, куда-то прямо по длинному подземному коридору, в неизвестность.- Следующий кто? Смелые есть или опять одни тряпки? - Повернув головы к кабинету, мы увидели в проеме, облокотившуюся на угол дверной коробки пожилую медсестру. - А вот он да, у меня другая процедура. - Запинаясь, выпалил старшеклассник, слегка толкнув меня в плечо своей явно обессилившей от страха рукой.- Чего сидишь? Вставай, пошли исследоваться. - Не дожидаясь моего ответа, престарелая женщина в белом, оттолкнувшись от опоры, исчезла где-то в глубине источающей ужас комнаты. - Ну, давай, удачи. - Прошептал мне на прощанье мой трусливый сосед по несчастью. Войдя в кабинет, я увидел пред собой висящий на потолке черный телевизор, стоящую рядом кушетку с ремнями фиксаторами, двух медсестер, ту старую и вторую посвежей. Стоящая под телевизором, рядом с катающейся этажеркой забитой снизу доверху различными орудиями медицинского труда белая фигура, развернулась, представ предо мной пожилым мужчиной в халате, тщательно протирающим какую-то толстую черную трубку. - Ну что же, начнем, готовьте пациента! - Произнес он тонким, совершенно не соответствующим его образу голосом. - Так, давай лезь сюда, ложись на бок, голову подними, рот открой. - Молодая медсестра, глядя куда-то в противоположную от меня сторону, брызнула мне в рот какой-то горькой жидкостью. Анестезия, предназначенная для горла, полностью осела на внутренней стороне моей щеки в ту же секунду потерявшей чувствительность. Учитывая присутствие в данной процедуре обезболивающего средства, я хотел было попросить качественной добавки, но вместо этого мне в зубы пихнули пластиковый челюстной ограничитель. - Так, зубами сжимай, не крутись, хуже будет. Начали! - Скомандовала, так же совершенно не смотрящая в мою сторону, престарелая ассистентка врача. Обе медсестры навалились на меня всем своим весом, сдавливая мертвой хваткой мои руки и ноги, сдерживая мое тело лежащим на левом боку. Через секунду у меня во рту оказалась та самая черная пластиковая трубка, казавшаяся мне совершенно не соизмеримой с пропускной способностью моей трахеи. С силой изогнувшись на повороте, казалось, намотав на себя голосовые связки, она начала проникать внутрь размеренными спиралевидными движениями. Все мое тело сжалось в едином спазме, рвотный кашель разрывал мою гортань, из глаз хлынули слезы, ощущения скользкого, крутящегося, инородного предмета у себя внутри, возносило меня, до невиданных мною ранее пределов боли и ужаса. - Да не дергайся ты, едрена вошь, что не мужик? - Кричала мне в ухо, голосом матерого генерала, оказавшаяся непомерно сильной пожилая женщина. Врач, проводящий диагностику, крутился на одном месте, прижимая к глазу какой-то зловещий перископ, я тщетно пытался задрать голову вверх, чтобы хоть немного ослабить давление перегнувшегося в моем горле провода. Увидев над своей головой телевизор, в прямом эфире транслирующий репортаж из моих анатомических недр, я, от неожиданности, резко зажмурил глаза. Трубка ворочалась внутри меня, где-то на уровне схода ребер грудной клетки. - Нет тут никакой язвы, здоров как бык! - Торжественно прокричал врач, и потихоньку отходя в сторону, вытянул черный пластиковый шланг с лампочкой из моего рта. Четыре женские руки, твердые как каленая арматура, разом отпустили меня, и я, словно подхваченный потоком восходящего воздуха, перетек в вертикальное положение. Я никак не мог унять кашля, на мои штаны то и дело вылетали мелкие капли крови. Медсестры взяли меня под руки и вынесли в коридор, сидевшие там дети, вынужденные все это время слушать мои предсмертный вой, были белые как снег, смотрели на меня так, будто бы я только что восстал из мертвых. Не в силах унять кровавый кашель я закрывал рот рукой, однако тот быстро нашел выход через нос, выбрасывая красные капли на пол, мою одежду и белые халаты медсестер, от этого зрелище приобретало еще более зловещий вид. Встретившись мутнеющим взглядом со стеклянными глазами до чертей перепуганного старшеклассника, я вытянул в его сторону свободную от кровавых выделений руку, и, со скрипом отвердевших сухожилий, вытянул большой палец вверх, явив ему подобие последнего напутствия Джону Коннору. Ведомый под руки, с ощущением безграничного облегчения, я краем глаза заметил, как подошедший к старшекласснику со стороны, и аккуратно приподнявший его за плечи варвар костоправ, безмолвно побрел с ним, слегка придерживая его своими железными мускулистыми руками, к роковой двери процедурного кабинета колоноскопии. Посмотрев вперед, я увидел яркий белый свет, а через секунду я уже лежал в своей койке, в палате, время от времени раздражаемый стихающими приступами кровавого кашля, доносившегося откуда-то из глубины моей травмированной гортани. Рыжего террориста в палате не было, как и не было его вещей и постельного белья. Второго моего соседа, в состоянии острого болевого шока, еще днем увезли в хирургический блок, вырезать обернувшийся перитонитом воспаленный аппендицит. Оставшись совершенно один в больничной палате, я долго не мог уснуть, меня ни столько беспокоили остаточные боли от утренней процедуры, сколько странный пульсирующий шум в голове. Звуки становились то громче, то вовсе исчезали. Я закрыл глаза, и, перевернувшись на живот, натянул на голову толстую перьевую подушку. Я стоял на белом зеркальном полу больничного коридора, уходящего далеко-далеко, в перспективу, сотней тысяч окон и стеклянных дверей, окутанный лучами яркого солнечного света. Внезапно, одна из дверей отварилась, будто бы в секунду откинувшаяся с глухим ударом внутрь. Из комнаты на меня выбежало, размахивая хозяйственным топором, странное существо, худое, вытянутое, перебинтованное с ног до головы ветхими, позеленевшими от гнили гангрены, бинтами. Я резко дернулся назад в попытке убежать, но пол стал скользким, словно только что залитый каток. Я упал на спину, размахивая руками и ногами в попытках подняться, но конечности мои лишь скользили по скользкой поверхности стекла, не позволявшего мне принять устойчивое положение. К мчащейся на меня несвежей белой фигуре эти предательские законы физики очевидно не применялись. Высоко вытянув руку с зажатым в ней ржавым выщербленным топором, непонятное существо, свесив подобие головы на бок, перебирало по полу двумя кривыми ногами и второй, свободной от оружия рукой. Через секунду оно подпрыгнуло на месте и прилипло к потолку прямо над моей головой, капая зловонными слюнями мне на лицо. Все остальные двери разом отварились подобно первой, и из сотни тысяч комнат, со всех сторон в моем направлении выбежала целая армия таких же перебинтованных уродов. Меня разбудила девочка из соседней палаты, тыкающая мне в лицо обнуленным ртутным градусником.- Подъем, подъем, ты страшно храпишь... - Приговаривала она своим тонким голоском. Поднявшись с кровати, осмотревшись, я отложил градусник на тумбочку и, включив воду в мойке, доведя ее до нужного температурного баланса, мигом нагрел градусник до идеальной отметки, поднеся его ртутным концом к струе шумящей воды. Обычно, у меня всегда была пониженная температура, и это значило, что мне опять пришлось бы глотать горькие, невкусные цветные капсулы, чего мне совершенно не хотелось делать в мой последний день пребывания в этом лечебном заведении. Я помыл голову, собрал свои немногочисленные вещи в пакет, и, вырвав из блокнота портрет Иглы, согревающий меня темными зимними вечерами, направился к процедурному кабинету. Она, как обычно сидела на своем высоком стуле, среди кучи заполненных пробирок, и заполняла какие-то непонятные мне листы. Не говоря ни слова, я протянул ей, тщательно охраняемый от смятия, блокнотный лист. - Что это? Это мне? - Взяв у меня труды моего творчества, она приподняла со своих черных глаз изящные тонкие очки в темной ретро оправе.- Ничего себе, это же я. Это ты сам? Ну, спасибо, это так неожиданно... - Ее белые как штукатурка щеки засияли светло розовым отблеском смущения. Я молча повернулся и направился к выходу.- А ну стой, а поцеловать? - Произнесла она, игриво улыбаясь, закусывая ровными сияющими зубами душку очков. На этот раз смутился я, не на шутку. Прикрыв глаза, сделал было полшага в ее направлении. - Ты что с ума сошел? Маленький еще, не дорос. На вот, пожуй аскорбинки. - Радостно смеясь и широко улыбаясь, она протянула мне темный коричневый пузырек. Никогда прежде я, и думаю что никто из остальных детей, не видел ее такой, сияющей, жизнерадостной. Вежливо отказавшись, я спешно выбежал из кабинета, так и не попрощавшись с ней в последний раз. Ровно в два часа, за мной пришла дежурная медсестра и пригласила на завершающую процедуру, других желающих не оказалось, и мы пошли вдвоем по лестницам, холлам и переходам, прокатились на старом доисторическом лифте, очевидно катавшим самого Гиппократа, неспешным шагом подошли к очередной двери с горящей красной табличкой "Без вызова не входить". Кабинет электроэнцефалограммы был разделен на две части и работали в нем два врача. Невидимый оператор машины, чей голос доносился до меня из, стоящего напротив процедурного кресла, шуршащего динамика, и его молодой ассистент практикант. Молодой медбрат усадил меня в кресло, одел на голову странную резиновую шапочку и принялся подкладывать под нее различные электроды, обильно смазываемые прозрачным холодным гелем. Выставив перед моими глазами странную лампу, он исчез в соседней комнате. - Закрой глаза, глубокий вдох, не двигаемся. - Донесся до меня из динамика искаженный мужской голос. Странная лампа, висящая пред моими глазами, громко затарахтела, пробиваясь сквозь мои веки ярким белым светом. Где-то далеко в ушах, я услышал странный высокочастотный гул. - Так, еще раз, глубокий вдох. И, замерли. - Яркая бела вспышка света ударила по моим закрытым глазам, ослепив меня, внутрь черепа ворвался громоподобный шум разорвавшихся разом сотен атомных бомб. Потеряв ощущение собственного тела, я завис в неведомом белом пространстве. Я увидел лица родителей. Они пришли за мной, принесли мне уже давно забытую мною уличную одежду. Мы прошлись взявшись за руки по длинному подземному коридору и, распахнув тяжелые железные двери, оказались на заметенной крупным пушистым снегом улице. Громко разговаривая и радостно улыбаясь, мы сели в синюю отцовскую машину, и поехали домой. За застывшими на автомобильном окне, чудными морозными узорами, в ярком солнечном свете и еле заметной дымке снежного дождя, растворялись серые здания больничных корпусов. Я лег на заднем сидении, и, глубоко вдохнув свежего воздуха, слегка разогретого автомобильной печкой, уставился на огромные белые облака, проплывающие над нами в бескрайнем небе. Мой взгляд, скользивший по их дымчатым, паровым силуэтам, выделяя в них разнообразные фигуры и формы, неожиданно остановился, на гигантском, висящим на близком опасном расстоянии, ослепительно белом солнце. Вспышка света. Затухающие отголоски грома. Высокочастотный серый шум. Запахи. Мистическая смесь. Сырость, плесень, испарившийся парафин, экзотические благовония. Случайная вспышка памяти, кажется, я слишком далеко ушел в себя. Я лежал на спине, на шерстяном рукотворном коврике, моя голова лежала на коленях у учителя. Ее рука лежала у меня на лбу, второй, она держала меня за плечо. Ее глаза все так же, еле заметно, светились ярко синим отблеском. Длинные рыжие волосы были убраны в хвост, свисавший по ее хрупким плечам с обеих сторон ее шеи. Амулет с бирюзой, казалось, изменил цвет. Светло голубой камень потемнел, и теперь, скорее походил на, едва отражающий свет черный черно-серый обсидиан. Ароматические палочки уже истлели и осыпались. В старом бронзовом держателе догорал последний дымящийся столбик прессованной пыльцы цветов Чампы на тонком бамбуковом стержне. Из окон, в наш живописный храм прорывались первые лучи грядущего рассвета. Странные обрывки воспоминаний унеслись от меня прочь, куда-то далеко, в серое летнее небо. На душе царил покой, и невесомая легкость едва касалась моего, плавно сбавляющего обороты, сердца.- Заглянуть в себя, под силу далеко не каждому. Увидеть истоки рождения времени и пространства, эфира и материи, задача непосильная для нашего человеческого ума. Не справившись с бесчисленными, ревущими лавинами информации, он не сможет устоять. Тут же сгорит, как крохотная лампочка, потянув за собой всю гирлянду нервных связей смертного тела. Материя будет разрушена, нетленная энергия, вырвавшись на свободу, сольется с вселенским океаном вечности, - Говорила она, тихим, спокойным голосом, проводя ладонью по моим сухим волосам.- Передать свой внутренний мир в автопортрете, всего лишь один из шагов к освобождению из бесконечных циклов оборота Сансары. Один из ключевых шагов к пониманию вселенной, осознанию себя. Чистому, ясному, незатуманенному восприятию единства. Легенда, передаваемая поколениями созидателей, родившаяся задолго до того, как их каста стала распадаться на отдельные группы, ремесла, профессии, бесчисленное количество классификаций, систем, подклассов, дойдя до наших дней искаженная до неузнаваемости. Много веков назад, еще до гибели высших разумных цивилизации, жил на свете созидатель, к сожалению, имя его не дошло до нас, и кем он был на самом деле уже никто и никогда не узнает, - Продолжала она свой рассказ, ее глаза были закрыты, казалось, что она дремлет. Звук ее голоса исходит откуда-то извне, из-за пределов осознаваемого мной пространства. Лучи солнца озарили ее лицо. Я поднялся с пола, и сел напротив нее.- Он и был основателем системы знаний, позволяющей, новым людям приобщится к сокрытым от них истинам вселенной. Новые люди приходили в этот мир бесчисленной толпой, с каждым новым днем, их становилось все больше и больше. Пятеро отделившихся от касты созидателей, ослепленные иллюзорным могуществом материи, жаждой бессмертия, в вечной погоне за властью, соревнуясь в превосходстве между собой, открыли новый ресурс. Плоть. Безрассудную человеческую плоть, новый расходный материал в их эгоистичной игре. Каждый из них нашел себе по две заблудшие души инь, янь, и провозгласил себя их отцом, настоятелем, жрецом, хозяином, и пророком. Подчинив себе их волю, привив им разрушительные темные чувства, вины, зависимости, безоговорочной покорности и первобытного страха, заставили их плодиться и размножаться. Пополняя личные запасы нового ресурса, сулившего им абсолютную власть. Где было два, становилось четыре, где было шесть, становилось двадцать. Разум деградировал с каждым новым поколением, кровосмешение было тому виной. И вот, у каждого из них уже были целые армии, несметные орды, легионы проклятых душ. И настал тот день, когда все расходные ресурсы стеклись в едином бою, в страшной войне. С пяти сторон, разъяренные, жаждущие крови, разрозненные сотней тысяч надуманных различий, более не осознающие единства, обреченные сошлись в последней битве. Земля разверзлась, разломилась на континенты, огненная лава поглотила всех, воды океанов смыли их кровь, горы поднялись из огненных глубин, затмив собой небо. Пятеро падших вождей выжили, разбросанные по всему свету они по крупицам стали собирать останки своего былого могущества. Но были и другие выжившие, так же осознавшие могущество плоти, решившие для себя, поработить мир и обрести бессмертие. Зло преумножилось, отломившись от пяти черных камней сотней крупиц жаждущих крови. Разбросанной по всему свету серой пылью новых владык, тиранов и проповедников. Единственный выживший созидатель, так же начал собирать под свое крыло заблудшие души, горящие тусклыми огоньками в обезумевшей от страха и ужаса плоти. Он освободил их от темного бремени, передал им древние знания, помог им обрести мир внутри себя. Тело его было смертным, но его душа, бесчисленное количество раз, перерождалась в разных уголках планеты, открывая людям глаза на смыслы мироздания, объединявшие их с единством их природы, безграничной любви друг к другу. Вскоре, пятеро бессмертных владык прознали о нем, и, противодействуя восстановлению мира, стали рассылать повсюду своих эмиссаров лжи и лицемерия, прикрывающимися масками аватаров добродетели. - Ее рассказ оборвался. Она открыла глаза, я все так же сидел напротив и смотрел на нее. Откуда-то из коридоров академии до нас донесся шум чьих-то шагов. Мы поднялись с пола, и, условившись встретиться через день, попрощались и разошлись. Я неспешно побрел домой, неся на спине свой деревянный этюдник, ритмично побрякивающий алюминиевыми ножками в такт моих шагов. На улицах, только что политых холодными струями воды из грузовиков с ярко оранжевыми цистернами, веяло утренней прохладой и ароматом распустившихся на клумбах цветов. Какая странная, запутанная история. Твердо решив для себя, на время подготовки к вступительным экзаменам, больше не заниматься само копанием, и даже и не пытаться писать никаких автопортретов, я купил себе пакет кефира, призванного в этот мир для борьбы с головными и душевными болями. Пройдя от магазина пару десятков метров, уверенной походкой перешагнул порог дома. Мать поприветствовала меня с кухни и позвала пить чай, она увлеченно разглядывала цветные объявления туристических газет, собираясь в очередной отпуск на море. На период подготовки я начисто зарекся от любых проявлений чая и, ломавшего мое сознание по утрам, черного кофе. Движением головы, проигнорировав ее предложение, я зашел в ванную, умыться, и, переодевшись, вошел в свою комнату и сел за стол. Мать с вечера предусмотрительно открыла окно, и от этого, в моей затхлой, миниатюрной, пропахшей красками комнате, царила непривычная свежесть и прохлада. Откинувшись на спинку стула, по привычке нажал на кнопку включения компьютера, но убедившись, что он сам собой не воскрес, тяжело вздохнув, перевел глаза на висящий на стене календарь с дерущимися персонажами приставочной видео игры. Пробежавшись по нему расслабленным от ночного бдения взглядом, я уже было повернулся к окну, но тут, меня что-то дернуло, и я, подпрыгнув на стуле, уставился на, ежедневно зачеркиваемые мной, числа на стене. Завтра у меня был первый экзамен в институте, через два дня первый в академии. Внутри разом все оборвалось. Я просидел за столом до самого вечера, рисуя по памяти все семь экзаменационных античных бюстов. Смертельно устав, вышел на свой узкий, покосившийся балкон, немного подышать перед сном свежими угарными газами с автомобильной дороги. Достав из нижнего ящика стола железную коробочку с волшебным карандашом, подаренным мне много лет назад молодой первокурсницей, моим первым в жизни учителем рисования, крепко зажал его в руке. Не раздеваясь, завалился на свой огромный двух спальный диван, подаренный мне отцом, взамен развалившегося, неудобного, детского кресла-кровати. Этого пространства хватило бы и на троих, но в отличие от моих акселератов сверстников, я ежедневно засыпал в гордом одиночестве. За стенкой, мать спешно паковала чемоданы, напевая какую-то незатейливую веселую мелодию из советских кинофильмов, ее радости, казалось, не было предела, двух недельный отпуск у моря был для нее самым главным ежегодным праздником. Как же хорошо, что тогда, единственный раз в нашей совместной жизни, мы смогли прийти к правильному, совместному решению, полному взаимопонимания, подарившему нам свободу друг от друга и невмешательство в чужие дела. Я не знал, куда она отправлялась, но мне было все равно, я был уверен, что все будет именно так, как она пожелает и именно тогда, когда она захочет, и осознание этого безгранично умиротворяло меня. Закрыв глаза и прижав карандаш к губам, теребя его пальцами руки, я мысленно выстраивал несокрушимую стену из бесчисленных кирпичей доступных мне знаний. Аналитические рассуждения, сканирование пространства, едва уловимые детали, заточка карандаша, правильный обрез ластика, позволяющий штриховать светом, особый хват с упором, для идеальной заливающей штриховки и тончайших четких линий построения. Сходы перспективы, переломы форм, штрих по форме и полутонам, тени, полутени, свет во тьме, рефлексы, легкость изящных движений мастеров китайской каллиграфии. Стена строилась в моем сознании, методично, не спеша. Ничего не забыть, трехчетвертной оборот, фас, профиль, текстура гипса, имитация бронзы. Мальчик Цезаря Антиной, сам Цезарь, Сократ, Афродита, копьеносец Дорифор, Бельведерский Аполлон, атлет Апоксиомен, возможно будет заменен коллегой по спорту Диадуменом. Их застывшие белые образы сменяли друг друга, проносясь в моих мыслях, все черты их каменных лиц, все мельчайшие детали, особенности и едва уловимые аспекты асимметрии. Я повторял наизусть, снова и снова, идеальную формулу построения, идеальную формулу расчета пропорций и все напутствия трех своих учителей, незаметно погружаясь в хрупкий, тревожный сон.Придя в институт, казалось бы, раньше всех, я оказался в нервозно гудящей толпе абитуриентов. Были здесь и мои явные конкуренты. Достойный брат своего гениального брата Николай, стоял у стены. Закрыв глаза, перебрасывая между пальцами двух своих рук остро заточенные карандаши, выписывая ими неподдающиеся уму художественные пируэты. Его очки балансировали на самом кончике его длинного носа, в который он, еле слышно, бормотал одному черту известные заряжающие мантры, слегка перебирая тонкими, натянутыми губами. Я изо всех сил старался сохранять спокойствие, но, несмотря на прохладную погоду, пот лил с меня в семь ручьев, из всех мест, по всей поверхности моей оледеневшей кожи. И вот, перед нами открылась огромная дверь экзаменационного зала, и мы, выстроившись в шеренгу, стали по одному заходить внутрь. На входе каждому из нас выдавали по клочку бумажки с номером. Мне достался мой счастливый, двадцать первый, номер дня моего рождения. В зале, нас ждали, на высоких пьедесталах, распределенные в пространстве, античные головы. К моему глубочайшему удивлению, их оказалось всего четыре. Антиной, Цезарь, Афродита и Аполлон. Вокруг деревянных пьедесталов стояли стулья с приклеенными на них номерами, соответствующими цифрам на, розданных нам при входе, клочках бумаги, и деревянные подрамники, с прикрепленными на них листами А4, проштампованными от фальсификации. Побродив по залу, я нашел свое место, левый трехчетвертной оборот Антиноя, моему конкуренту достался его четкий профиль, а брату конкурента, Николаю, досталась, самая наипростейшая из всех присутствующих, голова любителя юных тел Цезаря. С явным скучающим недовольством на лице, он сел напротив модели, и, вскинув кисти рук с зажатыми в них острыми карандашами, приготовился в ожидании команды на старт. Ластиком он не пользовался принципиально, очевидно считая его инструментом вечно ошибающихся, неуверенных в себе неудачников. Когда все абитуриенты расселись согласно выданным билетам, старый профессор, бессменный член приемной комиссии за последнюю сотню лет, произнес напутственную речь, и, пожелав все бодрости духа, дал добро на старт. Мельком глянув на висящие над дверью часы, я отмерил на их циферблате отметку своего личного рекорда исполнения выпавшей мне модели, тридцать четыре с половиной минуты. Не стараясь его побить, полностью отключившись от внешнего мира, по завету учителя рисунка и черчения, я глубоко вздохнул и, аккуратно взяв свой волшебный карандаш за самый кончик, слегка прикрыв его большим пальцем, уперся мизинцем в подрамник и неспешно начал рисовать. Закончил я ровно за сорок четыре минуты. Встал, отряхнул со штанов резиновую стружку ластика и угольную карандашную пыль, направился сдавать свое творчество вместе с подрамником к столу приемной комиссии. Совершив все оставшиеся формальности, и попрощавшись, я вышел за дверь. Внутри меня царил покой и унылая пустота, в коридоре, напротив огромного четырех створчатого окна пяти метровой высоты, скучал, в ожидании брата, Николай, управившийся со своей работой за одиннадцать с половиной минут, явно разочарованный в одолевавшем его утром чрезмерном волнении. Увидев меня, он сделал в мою сторону пару длинных шагов и громогласно произнес.- А не испить ли нам квасу? - Он направил на меня, из-под очков, свой пристальный, кибернетический взгляд.- Да что уж тут, а почему бы и не испить? - Растерянно ответил я. Спустившись вниз, мы вышли на улицу, и направились к ближайшей палатке с холодильником. Оформив по баночке ледяного кваса, мы долго стояли с ним в тени кленовой аллеи, обсуждая прошедший, пока еще с неизвестными нам результатами, экзамен. Сетуя на упрощенную форму экзаменационного процесса, на некрасивые, чрезмерно белые, современные штамповки стилизованных античных голов, начисто лишенных целого ряда характерных деталей, обсуждая весьма вероятные грядущие годы совместного обучения на факультете теории архитектуры. Не смотря на его вычурно-показушную надменность и недружелюбие, он оказался очень светлым, общительным, и крайне интересным человеком. Вернувшись домой, я осознал, что силы мои покинули меня. На общем состоянии сказались последствия бессонной ночи и нервного перенапряжения. Мать уже уехала в аэропорт, оставив мне на столе записку с местом своего двухнедельного пребывания и контактными данными, на всякий случай. На плите меня ждали дежурные макароны и готовый к завариванию чай. Я, не раздеваясь, рухнул на диван и проспал мертвым сном всю ночь, и половину следующего дня. Последнего дня подготовки к экзамену в академии. - Загляни в себя, открой свой внутренний взор. - Я проснулся содрогнувшись от холода. Тихий шепот донесся до меня откуда-то из глубин утреннего тумана, просочившегося в мою комнату через открытую балконную дверь. Тело не двигалось, было полностью скованно морозной судорогой. Кое-как, раскачиваясь, я перевалился с дивана на пол, где тут же принялся крутиться вокруг своей оси, как несчастная сосиска в гриле, от всего обширного спектра боли сведенных мышц. Голос пропал, голова разрывалась на сотни частей, сухие выхлопы кашля разрывали гортань. Кто бы мог подумать, что за ночь температура могла так резко упасть. Никогда не любил здешний климат за его непредсказуемость и совершенное отсутствие чувства юмора. Добравшись до ванной ползком, каким мертвецы ночью выбираются из могил, я, подтянувшись, повис на стиральной машинке. Неугомонный кашель, заставлял мою голову биться лбом о белую щелкающую кнопку пуска, где-то между режимом ручной стирки и принудительного замачивания. Машинка не выдержала, начала мигать зелеными и красными индикаторами, издавая пронзительный писк, втыкающийся в мой воспаленный мозг подобно ножке чертежного циркуля. Отпустив руки, я вновь оказался на полу, ужас, сколько же пыльной скверны хранилось там, куда не светит солнце, под чугунной советской ванной. Старые куски мыла, комки волос, обрезки ногтей. Твердо пообещав себе вычистить с хлоркой весь этот оплот зла и враждебных микроорганизмов, я рванул себя вверх и уцепился подбородком за мойку. Подтянув себя руками, я встал. Из забрызганного мыльными разводами зеркала на меня смотрело нечто жалкое, нечто требующее срочной процедуры усыпления. Красные опухшие глаза, спутанные подушкой волосы, узкие плечи перекошенные наследием школьного сколиоза. Ноги дрожали, руки тряслись, шея вытягивалась в безуспешных попытках унять непреодолимый кашель. - Собирайся б****! Нужно идти, завтра экзамен, послезавтра болей, хоть совсем издохни. - Прошипел я, глядя в красные предательские глаза своей незваной ангины. Умывшись и помыв голову, я пришел на кухню и принялся варить себе, по рецепту матери, кофе, черный как сама смерть. По моим представлениям он должен был сработать на подобии адреналинового укола в сердце. Наспех одевшись, замотавшись шарфом, я накинул на спину этюдник с красками и вышел из дома. Погода была отвратительной, моросящий дождь, мрак, единая, бесконечная, серая драпировка. Кофе, включил резервную подстанцию моего переутомленного мозга, прибавив мне пару десятков условных единиц в шкалу восприятия окружающего пространства. На полпути в академию, в небольшом сквере, со мной поравнялась парочка новоиспеченных второкурсников поварского ПТУ, моих бывших знакомых по средней школе, тех самых, которые очень любили всех бить и унижать. - Эй, залупа, художник, чо не признал? - Вытаращив глаза, выпалил один из них. Из его рта доносился дивный аромат отработанных технических спиртов, дешевой табачной смолы и вечность нечищеных зубов.- Шо не здороваешься э? Руку обоссал шоль? Сиги есть? Деньгами поделись! - Гнусаво затараторил второй, поменьше ростом, так же благоухающий всем вышеперечисленным, с добавлением тонких ноток рабочего пота, веками кристаллизировавшегося на его единственной ярко красной рубашке в белую полоску. - Нет у меня ничего, хоть съешьте вместе с ботинками, - Ответил я сдавленным воспаленным голосом. - Фу, больной шоль? На те китайскую болевую точку, - С этими словами, он большим пальцем своей могучей руки резко надавил мне куда-то в область позвоночника, чуть левей, между лопатками. От поразившей меня боли я даже упал на колени, выронив этюдник на асфальт. Левая рука, вместе со всей левой частью тела резко онемела, от уха до поясницы. Казалось, в спину воткнулось что-то тупое и в то же время очень острое. - Ха-ха-ха, художник, залупа! - Доносился до меня смех убегающих куда-то вглубь сквера представителей постсоветской интеллигенции. Как ни странно, но отцом одного из них был доктор наук, почетный академик и герой труда, ежедневно разъезжавший по заграничным командировкам. А отцом второго, профессор, обладатель нескольких ученых степеней в области политологии, преподававший в каком-то там наивысшем финансовом учебном заведении, куда по связям и за очень большие деньги, так и не смог пристроить своего имбецильного отпрыска. Ранний беспощадный подростковый секс, алкоголь и голимый русский рок сделали свое дело. В погоне за учеными степенями их родители воспитали настоящих безмозглых мутантов поколения пепси, эволюционировавших, на благоприятной почве контрафактных спиртов, высокотоксичных субстанций и доброй тонны музыкального навоза, в почетных представителей поколения Клинского. Я поднялся на ноги, отряхнулся правой рукой от, прилипших к моим ногам, останков папиросных бычков и дождевой воды. Левая рука так и висела строго по шву моих старых грязных джинсов. Весь оставшийся путь до академии я тщетно пытался вернуть ей чувствительность всевозможными телодвижениями и покачиваниями, где-то отдаленно, в области позвоночника, все еще ощущался фантомный инородный предмет. Пьяные мастера акупунктуры. Погода и атмосферное давление сделали свое дело, и на последнее подготовительное занятие перед экзаменом не пришел никто. Предъявив временный пропуск спящему охраннику, я направился вверх по огромной лестнице до перехода в новое здание, являющееся по совместительству студенческим общежитием. Поднявшись пешком на девятый этаж, я отварил дверь аудитории залитой, невесть откуда взявшимся солнечным светом, и решительно шагнул внутрь. Запах плесневого паркета, всевозможной краски и сырости, вот я и дома.- А! Мой лучший ученик, я как раз ждала тебя, - Учитель встретила меня радостным возгласом. Я приветственно кивнул в ответ, говорить я не мог, в горле засела невозможная боль. Моя рука немного начала приходить в себя, но я все еще с трудом мог ее приподнять. Она подошла ко мне и положила руку мне на плечо. - Простудился? Сейчас исправим, ты готовься пока, - Она указала мне на место возле окна, напротив которого, отражая солнечный свет, стоял небольшой деревянный подиум с гипсовой капителью, укрытый белой драпировкой. Я положил этюдник на бугристый пол, и принялся оборудовать рабочие место. Рука моя прошла, и полностью начала функционировать, я даже не успел отследить точный момент исцеления. Учитель, открывая различные непонятные коробочки, сыпала в маленький глиняный чайник небольшие щепотки из различных Гималайских травяных сборов. На деревянном подоконнике догорал пучок ароматических палочек, сегодня были какие-то странные, не цветочные, больше похожие на запах из распечатанных древних саркофагов. Стараясь отвести от себя мысли о фамильных склепах и тишине храмовых катакомб, я слегка ударил себя углом палитры по онемевшим пальцам. Разложив краски по системе, я решил расширить холодный спектр, доложив в него по два зеленых и два темно синих цвета, которые никогда раньше не использовал. Когда покупал их в магазине, думал что оттенков лучше мне просто не найти, однако на практике выяснялось, что такие сочетания практически нигде не встречаются и абсолютно не совместимы с другими красками. Даже при самом смелом смешении все время влезают на поверхность, перебивая все вокруг. - Сейчас настоится, и будем тебя лечить, - Учитель залила в чайник горячей воды из термоса и, сев на небольшой стул, откинула за спину свои длинные рыжие волосы.- Завтра экзамен, сущая формальность. Еще с вчера все время только о нем и говорят. Нашли новенькую натурщицу, построили для нее подиум, все так красиво, живописно, ну ты и сам все завтра увидишь, - Небрежно махнув рукой в моем направлении, она слила отвар из чайника в старую банку для разведения краски, и залила в него новую воду из термоса. Я настроил этюдник, нашел у стены свой холст с недорисованным натюрмортом. Очень надеялся, что сегодня мы обойдемся без эзотерических экспериментов, а просто немного порисуем. Голова все еще раскалывалась от тупой боли, яркий свет, отраженный от белой поверхности, неприятно резал глаза. - Сегодня мы будем писать натуру, есть еще пара интересных вещей, о которых я хотела тебе рассказать, садись, выпей чаю и послушай, - Жестом руки она пригласила меня присесть напротив нее, на расстеленный, небольшой коврик на полу. - Вы так и не закончили свою историю, - Произнес я, садясь на пол, скрещивая ноги на подобии индийских йогов. - Разве не закончила? - С улыбкой, она посмотрела на меня, разливая травяной настой в маленькие глиняные чашечки. - Ну, та история про созидателей... - Мой тихий голос страшно хрипел, я изо всех сил старался подавлять кашель- Так уж и не закончила? - перебила она, совершая замысловатые движения руками в воздухе над столом, глядя куда-то вниз. - Но вы... - Я смутился, и вновь не успел договорить.- Ты в этом абсолютно уверен? - Слегка повернув голову на бок, спросила она. Держа в руках две наполненные чаши. На мгновение я задумался, и, решив, что с моим голосом и спутанными мыслями, любые лишние слова пойдут во вред, глубоко вздохнул.- Нет. - Ответил я- Замечательно! - Улыбнувшись, она протянула мне одну из чашек. Темно зеленый отвар показался мне холодным, несмотря на то, что секунду назад он совершенно явно дымился. В нос ударил свежий, бодрящий травяной аромат, пробираясь вверх, в направлении моего воспаленного мозга, расширил все проходы, ссохшиеся каналы, и я тут же смог свободно дышать. Немного отхлебнув, убедившись, что настой действительно остыл, кинул разом всю чашку. Внутри меня разлилась неведомая, горько-сладкая, тягучая субстанция. Медленно растекаясь по всей длине моего тела, начала снимать все ощутимые симптомы надвигающейся болезни, один за другим. От заложенности носа и боли в горле не осталось и следа, ум прояснился, руки перестали трястись, я перестал ощущать сковывающий холод внутри себя. Нервные приступы кашля, напряженно сдерживаемые мной, разом отступили. Почувствовав, что вновь могу говорить, с небольшой опаской я решил это проверить. - У нас сегодня, белая капитель на белом фоне? - Казалось, более нелепого вопроса невозможно было и придумать. С удивлением отметил, что голос действительно вернулся ко мне. Я чувствовал себя абсолютно здоровым и полным сил, а через пару мгновений с меня полностью спала пелена невыносимой головной боли. - Ну, нет, что ты, эти вещи мы уже давным-давно прошли, - Она смотрела на меня, улыбаясь, едва заметными движениями губ отпивая чай из глиняной чашки. И действительно, я вспомнил все наши уроки, где мы рисовали черные предметы на черном фоне, и аналогичные белые композиции, задача была предельно простой, хотя практически всех приводила в полное замешательство. На палитре разрешалось иметь любые цвета и оттенки, лишь с двумя небольшими исключениями, черного и белого. Так, по словам учителя, мы учились видеть свет в темноте, и все разнообразие оттенков присутствующих там, где, по началу, простой человеческий глаз их совершенно не замечает. Допив свой чай, она молча указала мне раскрытой рукой на мой, стоявший у окна этюдник. - Ты уже и так знаешь достаточно о восприятии, о передаче энергии в цвете и формы. Ты знаешь достаточно о философии живописи и ее истинном предназначении. Скоро, ты узнаешь и о своем, - Она протянула мне кисть с черной деревянной ручкой и неспешным парящим шагом направилась к укрытому драпировкой белому подиуму с капителью. Я стоял у раскрытого этюдника, переминаясь с ноги на ногу, разглядывая линии, разложенных по палитре, цветных, вязких капель краски. - Сегодня, я хочу, чтобы ты разом применил все свои знания. Ты мой самый лучший ученик, и я верю в тебя как в себя, мы едины, как и весь окружающий нас мир. Используй энергию вселенной, позволь ей течь, ты должен уподобиться потоку воды, бесконечному, постоянному внутреннему изменению. - С этими словами она шагнула па подиум, едва заметным взмахом руки, сбросив свое изумрудное средневековое платье. Повернувшись ко мне лицом, она, единым, плавным движением, согнула левую ногу и, направив ее стопой вверх, положила на сгиб правово бедра. Ее руки, соединившись ладонями напротив ее груди, вышли на первый план. На ее тонкой изящной шее, висел серебряный медальон с бирюзой, отражавший яркий свет ее светящихся голубых глаз, длинные рыжие волосы, распущенными прядями лежали на ее хрупких, загорелых плечах. За два года подготовительных курсов я видел великое множество натурщиц, молодых, красивых, и не очень. Для своего возраста, она выглядела просто потрясающе, казалось, что ей самой можно завтра поступать в институт, я никогда не мог себе представить, что женщина за пятьдесят может обладать всеми первозданными качествами семнадцатилетней юной красавицы. Она неподвижно смотрела на меня, казалось, что она совершенно расслаблена, и как будто висит в воздухе. Предо мной предстала невероятно сложная и в то же время поистине волшебная и чарующая композиция. Стоящая на одной ноге, подобно молодому вишневому дереву, прекрасная натурщица, чуть позади нее, развернутая углом верхушка античной колонны, волнообразные складки белоснежной материи на фоне. - Ну, самое время начинать, - Тихонько произнесла она, слегка прикрыв глаза. Я сделал глубокий вдох, переступил с ноги на ногу, и, настроившись на космические волны, принялся творить. В голове тут же выстроилась стена расчетов, геометрических выверенных ходов, осей, линий распределения нагрузки... Рука дрогнула и остановилась, как тогда, во время нашего эксперимента с автопортретом. - Не анализируй, не сравнивай, не выверяй. Чувствуй энергию, позволь ей протекать по твоему телу подобно непрерывному водопаду. Сверху вниз. Внимание удержать невозможно, ресурсы человеческого ума слишком ничтожны для этой задачи. Закрой глаза, и ты сам увидишь, - Ее голос звучал плавно, размеренно, отзываясь где-то глубоко у меня в голове, отражаясь от стенок моего черепа, успокаивая мое, скованное вычислениями пропорций, сознание. Закрыв глаза, я сделал пару неспешных глубоких вдохов и выдохов. И вдруг, на очередном вдохе, мои глаза широко открылись, руки взлетели в воздух, будто бы сами собой, и принялись рисовать. Стараясь не думать о происходящем, я следил лишь за течение воздуха в своем теле, кисть смешивала оттенки, вторая рука, забирала с нее излишки краски на самодельную тряпку, сделанную из обрезков моей старой школьной униформы. Легчайшими, волнообразными движениями техники древней каллиграфии, моя рука выписывала формы, и, в теории неправильные, цветовые пятна, создавая на холсте некое подобие монолитного камня, в последствие разбитого на планы, световые переходы и едва уловимую атмосферу объемной комнаты, окутанную призрачной дымкой догорающих ритуальных благовоний. Светящаяся бирюза в серебряной оправе, четкая прорисовка едва напряженных мышц, сквозь гладкую, идеально ровную поверхность ее загорелой кожи. Я закончил работу с последними лучами заката, четыре часа пролетели как один неуловимый миг. Сделав последний световой отблеск, отраженный от белого фона на ее огненно рыжих волосах, я отшагнул назад, и, вытерев кисть, посмотрел на холст с нового ракурса. Учитель, плавно сойдя с подиума, принялась неспешно зажигать свечи, последние лучи солнца вот-вот должны были скрыться за горизонтом, наполнив помещение спокойствием ночной темноты. Внутри меня царило удивительное спокойствие и, впервые в жизни, чувство завершенности и полноты. Я положил кисть и тряпку на скомканные металлические тела тюбиков краски, покоившихся в специальных секциях моего старого, всякое повидавшего, этюдника. В помещении разлился сладкий цветочный аромат, свечи задавали непередаваемую атмосферу, впервые в жизни мне показалось, что изображенная на холсте женщина дышит, ее плечи, грудь слегка приподнимаются в такт биения ее сердца, складки ткани на заднем фоне колышется на невидимых ветреных потоках, все цвета и оттенки переливаются странным, мерцающим, сиянием. Впервые в жизни, я не мог отвести взгляда от своей собственной работы, полностью растворяясь в ней. Учитель совершенно незаметно подошла ко мне со спины и, приобняв меня за руки, положила голову мне на плечо. Мы стояли так некоторое время, в тишине, молча наблюдая за картиной. Чувства некой неловкости и смущения стали разливаться по моему телу предательской пульсацией, видимо усугубленные созерцанием изумрудного средневекового платья, все еще лежавшего на полу возле подиума. Мое дыхание участилось, руки оледенели, все тело покрылось тонким слоем испарившегося чувства смятения. Подробно рассмотрев нарисованную мною картину, она улыбнулась, и, положив свои руки мне на плечи, вновь вернула мне чувства спокойствия и умиротворенности. - Ну вот, теперь ты знаешь все, что знаю я, и можешь все, чему я только могла тебя научить. Ну, или почти все... - Она слегка приподнялась на пальцах ног и поцеловала меня.Проснувшись утром, открыв глаза, я потянулся, и, широко зевнув, принял сидячие положение. Рядом со мной стоял мой старый этюдник в собранном виде. Картины нигде не было. Учитель сидела напротив меня, расчесывая свои длинные рыжие волосы небольшим деревянным гребешком. Я взглянул на часы, затем на нее. Она улыбнулась и слегка кивнула головой, глядя мне в глаза. Резко встав, я схватил этюдник и спешным шагом отправился в главный зал, в котором уже начинали собираться абитуриенты, нервно покачиваясь, выкурившие уже с утра минимум по десять сигарет. Я, с ночи, находился в дивном состоянии единого потока внимания, присутствия в ежесекундном осознании быстротечности жизни, пространства и времени. Стоял себе, выпрямившись, с высоко поднятой головой, казалось, единственным маяком спокойствия и безмятежности в этом нескончаемом потоке нервозности, стресса, опустошения и неопределенности. Пропустив через себя все напутственные речи, формальности, экзаменационное задание, выполненное мной за двадцать три с половиной минуты, я, передал его на стол комиссии и, откланявшись, отправился наверх, поговорить с учителем. В аудитории, залитой солнечным светом и заполненной томным запахом красок и плесени, занимались новые абитуриенты, планирующие поступать через год. Учителя нигде не было. Я прошелся по остальным аудиториям на этаже, и не найдя ее, направился к выходу, столкнувшись лицом к лицу с заведующим подготовительным отделения, одним из старших преподавателей. - Все поступил? Через день все узнаем, - радостно сообщил он. Я спросил его, не видел ли он моего учителя. - Да, она только что была здесь, наверно вышла куда-то, - Произнес он, проходя по коридору, скрывшись за дверями одной из аудиторий.Печально вздохнув, я направился домой, мельком заглядывая по пути за разнообразные двери, углы, и повороты бесконечных лабиринтов академии. Выйдя на улицу, окинув взглядом толпу сутулых, судорожно обсасывающих сигаретные фильтры, будущих великих и гениальных художников современности, я поправил висящий на спине этюдник и направился домой. Экзамены были позади, мать заграницей, на улице лето, о чем еще было мечтать. Завтра я планировал неспешно прогуляться через весь город до института архитекторов, поглядеть на информационный стенд. Ну а сегодня, предполагал, выспаться разом за целую вечность. - Закрой глаза, и ты увидишь, - Я проснулся посреди ночи, услышав странный сдавленный шепот. Оглядевшись по сторонам, я сел. В моей маленькой комнате, залитой светом луны, никого кроме меня не было, не могло никого быть и в остальной квартире. Взор помутнел, комната начала плыть, я вновь потерял ощущение целостности своего тела, судорожно схватился за одеяло в попытках сохранить присутствие в реальности. В ушах, стремительно нарастая, усиливался звонкий, скрипящий высокочастотный шум. - Нет, нет, нет, нет, только не это, я не хочу, только не сначала... - Проговаривал я на едином потоке вдыхаемого мной сквозь зубы холодного воздуха. Леденящее чувство разливалось от некоторых особо чувствительных поверхностей истонченной зубной эмали по всем уголкам и конечностям, сковывая нижнюю челюсть. Больше всего на свете я ненавидел эти моменты. Боялся их, боялся непредсказуемых воспоминаний, переплетенных с эфемерной материей сна. Сознание вновь отключалось, унося меня водоворотом темной субстанции в неизвестном мне направлении. - Неужели мне опять все приснилось, неужели я опять проснусь и буду вынужден ходить в школу, - Проносилось у меня в голове, больше всего я боялся, что моя жизнь начнется заново. Что все эти дни и события вновь приснились мне, нарисованные одним кошмарным сном моего больного воображения. Что если меня бросит слишком далеко вперед, и я открою глаза, осознав себя похороненным заживо, тлеющим, разлагающимся куском иссыхающей плоти? - Закрой глаза, загляни в себя, - Сдавленный шепот доносился до меня откуда-то из приоткрытого нижнего ящика стола. Я смотрел на него, закрывая ладонями уши, тщетно пытаясь оградить себя от нарастающего шума разрывающего мою голову изнутри. Свесив ноги с дивана, я упал на пол, и, оттолкнувшись локтем, пододвинулся к письменному столу, прислонившись к нему спиной. Стены, искаженные изменениями пространства, казалось, сдвигались в моем направлении. Потолок медленно опускался, я начал задыхаться. Шум в голове стал по-настоящему невыносимым. - Закрой глаза, закрой глаза, - Неведомый шепот превратился в истошный крик, проникающий в мое сознание отовсюду, смешиваясь с шипящим фоном в единый, дребезжащий, шумовой поток. Из-под дивана к моим ногам потекла темная липкая грязь, приглядевшись, я увидел, что пространство комнаты растворяется, в едких испарениях черной кислоты.- Повернись, - Донеслось до меня откуда-то справа, от второй половины письменного стола. Резко повернув голову, я увидел сидящее со мной рядом черно-серое существо, состоящее из шумящих цифровых помех. Существо сидело в той же позе что и я, так же схватившись руками за голову. Через секунду, существо рвануло на меня и с огромным сдавливающим усилием схватило меня за шею, открывая свою огромную черную пасть в попытке целиком заглотить мою голову. Волна черной кислоты разлилась по моему телу, разъедая мою одежду, кожу, кости, со свистящим шипением, зловонные пары расплавленной пластмассы заполнили комнату. Все нервные окончания разом разожглись пожирающим темно-зеленым огнем. - Закрой глаза, и ты увидишь боль! - Сдавленный шепот звучал где-то в глубине бесконечного, наступающего на меня, пространства.Струя холодной воды, медленно растекаясь по дну ванны, добралась до моих ступней. Я открыл глаза, очевидно, отбиваясь от кислотной твари, неосторожным взмахом ноги я открыл кран с холодной водой. - "Что еще за х****" - Пронеслось у меня в голове. Оглядевшись, действительно убедившись, что я лежу в пустой ванной с подтекающим краном, я схватился за ее борта и, вытянув себя вверх, встал. Не имея ни малейшего представления о том, как я здесь очутился, вытер ноги полотенцем и направился в комнату. С опаской бросил взгляд на настенный календарь, все было на своих местах, тот же месяц, те же, регулярно зачеркиваемые мной, линии чисел. Взглянув на часы, я понял, что проспал целый день, и сегодня мне нужно было спешно ехать сразу в оба института, проверять списки на зачисление. Времени до закрытия оставалось совсем немного, и я никак не успевал добраться до места назначения без помощи метрополитена. Подземку я всячески старался избегать, присутствие огромного количества людей в замкнутом душном пространстве было для меня невыносимым. Вот она, еще одна из мох фобий не имеющих объяснения. Знать бы с чего все началось, но в памяти моей вновь лишь пустота, а на очередное опасное самокопание нет ни времени, ни сил. Наспех приведя себя в порядок, я выбежал из дома, и быстрым шагом направился к входу в подземный мир. Проехав с полузакрытыми глазами, уставленными в пол, несколько остановок, перебежав переход, взлетев по длинному эскалатору вверх, распихивая всех вокруг, я оказался на поверхности. Отдышавшись, взглянул на часы и, что было сил, побежал. У дверей института, на каменных ступеньках сидел брат Николая, а ведь я так и не смог запомнить его имени, и это уже казалось мне совершенно неважным. На его лице была трагическая безысходность, в руке он держал дымящийся сигаретный фильтр с висевшей на нем длинной палкой серого, не сброшенного пепла. У его ног лежали две пустые сигаретные пачки, смятые в небольшие комки и целый ворох окурков. Я впервые видел его таким.- О, а ты чего опять пришел? Тебе разве вчерашнего не хватило? - Удивленно спросил он, уставившись на меня, переведя взгляд на догоревшую сигарету в своей руке, бросил ее через плечо, в сторону урны, до которой она не долетела всего каких-то пары десятков метров. Он достал новую сигарету из кармана рубашки, и прикурил ее от звонко щелкнувшей бензиновой зажигалки. - Я? Вчера? - Переспросил я, судорожно пытаясь промотать, наслоившиеся друг на друга, события у себя в голове. - Ты дурак? Шутишь? Мне не смешно вообще. Вчера мы приходили вместе со всеми, слушали оглашение приговора, и ты тут был, и вроде все понял, я то вернулся вещи забрать, хрен им, а не мои работы. - Ответил он, произнося фразу левой половиной рта, одновременно потягивая сигарету, зажатую в правом углу его сухих белых губ. Очевидно, он был из тех, кто любил оставлять свои вещи без присмотра, и, судя по количеству уничтоженной им третьесортной химической субстанции, под кодовым названием "Настоящий американский табак", он так и не смог обнаружить свой большой черный тубус, до упора забитый непризнанной гениальностью. Оставив его наедине со своей скорбью, я быстрым шагом направился к входной двери. - Иди, иди, давай, если увидишь там что-то новое, дай знать. - Его полный безразличия голос звучал мне в след. Внутри, в самом сердце, я ощутил стремительно нарастающий приступ панической атаки. Шаг, еще шаг, дверь, налево, пост охраны, стенд. На информационной доске, среди великого множества различной, не интересовавшей меня, макулатуры, красовались, обведенные кислотно-зеленым маркером, списки поступивших героев. Пробежав его глазами, я совершенно не испытал аллергической реакции от созерцания своих позывных. В списке зачисленных на бесплатные места были фамилии и инициалы всех тех скучающих, даже не умеющих точить карандаши, новомодных дизайнеров. Переведя глаза вправо, я увидел свои позывные в списке платного отделения. На четыре алфавитные ступени ниже, были позывные Николая, брат его в списках не значился вовсе. Это был провал, полнейший провал, таких денег я бы в жизни не заработал, хоть ежедневно рисуя по сорок портретов на улице, отказывая себе во всем, не набрал бы и четверти необходимой за первое полугодье суммы. Сознание мое вновь дало сбой, в глазах потемнело, и вот, я уже сижу на ступеньках рядом с опечаленным товарищем по несчастью.- Вова, - Протянул он мне свою потемневшую от табака и графитовой пыли руку.- Ска, - Тихонько ответил я. - Это как у панков да? - - Типа того, - Ответил я, переведя глаза вниз, на обгоревшие трупы оранжевых сигаретных фильтров. - Вот ты вчера тут так же и сидел, а я тубус искал, помнишь? И сегодня вот пришел за тем же, какая-то сволочь унесла, теперь будет старшеклассниц разводить моими работами. - Печально произнес он, перевернув несколько раз бензиновую зажигалку, со звонким щелчком прикурив от нее еще один бумажный цилиндр набитый пылью дорог и бумажной трухой, пропитанной горьким вкусом свободы. - А знаешь что самое удивительное? - Спросил он меня, разом затягивая до половины тлеющую в его желтых зубах сигарету. Я посмотрел на него вопросительно, отсутствующим взглядом, сфокусированным на бесконечность. Его лицо расплывалось в клубах едкого дыма, цвета вокруг пульсировали, свет заходящего солнца казался мне невыносимо ярким, мое сердце не билось, сдавленное, сжатое до размеров атома. Звуки доходили до меня искаженные, со странным шипящим эхом. - Половина из них вообще не приходила на экзамен, а остальные, нарисовали такие головы, что в античной Греции за такие проделки им бы переломали все кости, заживо бы содрали кожу и сожгли на ритуальном костре. Я специально остался и пронаблюдал. Тебе хорошо, ты хоть местный, а нам с братом теперь домой, в беспросветное забвение. В армию. Капусту гнилую в ямы трамбовать, да рисовать котелки для погорелых театров. - Его слова доносились до меня откуда-то из-за странной белой стены, созданной из света и дыма. В ушах раздался страшный грохот, я схватился за голову и зажмурил глаза. Открыв их, обнаружил себя стоящим на коленях перед дверями академии, по ногам разлилась боль, от только что совершенного удара об землю. Ко мне подбежали какие-то студенты и подняли меня. - Ты что перегрелся? Идешь себе такой и на! Вот, или ты, каким богам молиться вздумал? - Шутили они, отряхивая меня. Путь из пункта "А" в пункт "Б" благополучно завершен, и явно не без помощи наркоза. Сказать кому, что умею телепортироваться, тут же вызвали бы мне специальную службу по контролю за межпланетной миграцией и связям с внеземной общественностью. Пара уколов, горсть таблеток, и уютная мягкая келья с привязью. Оглядевшись вокруг, жестом приподнятых ладоней пояснил окружающим, что со мной все в порядке. Головная боль не отпускала меня, страшно хотелось пить. - Давай беги навстречу судьбе, через десять минут закрываемся. - Донесся до меня голос вахтера. Студенты проводили меня до входа и еще долго тянули мне в след свои крайне удивленные взоры, будто бы они только что заказали в ресторане кошерный стейк, а им принесли окровавленные индюшачьи тефтели, завернутые в бекон. У информационного стенда уже никого не было, очевидно все уже давным-давно разошлись по домам, кто праздновать, кто сушить сухари. Соленый пот, бесшумным водопадом, стекал к моим губам, из-под моих растрепанных, грязных волос. И вновь, колесо бытия повернулось, монета упала на ребро, в таежном лесу умер редчайший розовый носорог-дикобраз. Та же история, в точности. Те же скучающие дизайнеры, маляры, и неявившиеся. Приезжающие на занятия на страшных черных машинах, курящие в туалетах афганский гашиш, изнывающие от неудобных самодельных мольбертов и пачкающей их модную дорогую одежду мебели. Рассуждающих о тенденциях современного искусства, о высоте и глубине завернутых в переливающуюся красную фольгу сушеных оленьих гениталий, призирающих все то, что, по их мнению, не шокирует до потери сознания, не вызывает рвоту, ненависть, гнев, нездоровый удушающий хохот, разрыв носовой перегородки, изъеденной звездной колумбийской пылью. Вот так поворот жизненного пути. До приезда матери оставалось совсем недолго, до конца вступительного сезона чуть меньше двух недель, хотя во всех имеющих образовательную ценность заведениях он уже давно окончился. Радовало лишь одно, до отбытия в армию у меня в запасе было еще целых три года, но радость ежесекундно испарялась, как жир на сковородке, раскаленной паническим чувством безысходности. Выйдя на улицу, я сел на крыльцо, охранник закрыл за мной дверь и тоже вышел, встал рядом со мной, покурить. Кроме нас на улице не было ни души. Последние, измученные рабочим днем, тела, минуту назад унес с остановки напротив старый красный трамвай, двадцать третьего маршрута. - Не прошел? - Буркнул охранник. - На платное. - На печальном выдохе произнес я.- У! Лучше б и не проходил, так вдвойне обидней, - Сказал он с легкой иронией, очевидно пытаясь хоть как-то меня приободрить. - Мне нужно войти внутрь, в общежитие. - Я уверенно встал, и глубоко вдохнув, посмотрел на него.- Ха, ну уж нет, знаю я вас бездомных, вот оплатишь обучение и ходи, тебя туда никто не пустит. - Охранник формировал замысловатые узоры и кольца их выдыхаемого им табачного дыма. - Я хочу увидеть с учителем, у меня нет ее номера и... - - Нет - значит нет! Завтра приходи, - Перебил он. - Но... -- Ты что тупой?! - Неожиданно заорал он, выплевывая на меня дым и брызги слюны. Он подошел ко мне глядя прямо в глаза, замерев всего в паре сантиметров. Так ведут себя доминирующие представители городской фауны рода человеческого. Не имея ни малейшего желания вступать с ним в дискуссии, отшагнул назад, подальше от невыносимой близости его красной физиономии, и, спустившись по ступеням, оглядываясь, отправился в сторону трамвайных путей.- Стой, это ты про эту, "не от мира сего"? - Крикнул он мне в след. В глубине души мне захотелось его избить, но даже если бы у меня была электрошоковая дубина с гвоздями, мне бы не удалось справиться с этим озлобленным цепным псом, прошедшим суровую военную подготовку.- Да, именно с ней, - С притянутым спокойствием ответил я, сделав пару шагов в его сторону. Мне жизненно необходимо было увидеться с учителем, в этот странный, полный разочарования день.- Не выйдет! Вчера она улетела самолетом, кажется домой, в какой-то там шрам, гаршвам, Путапан, Путапешт... -- Путтапарти? - Удивленно переспросил я. Она много раз рассказывала мне об этом таинственном месте, столько всего, что я даже начал сомневаться в его реальном существовании.- Да! Точно! Это где-то в Молдавии да? У меня там родня живет, по дедушке сводной сестры троюродного брата.- Да, точно там, между Кишиневом и Нью-Гэмпширом. - Обреченно ответил я, не имея ни малейшего желания учить его географии. - Я слышал краем уха, она заявление оставила увольнительное. Так что брат, извиняй. Опоздал, бывает. - Резким движением пальцев он выстрелил докуренной сигаретой точно в мусорное ведро, и, отправив туда же смачный желто-зеленый плевок, скрылся за тяжелыми дверями академии. Врата в мир искусств, в последний раз закрылись у меня перед глазами, бесшумно, навсегда. Внутри меня оторвалось все, что хоть как-то, хоть на чем-то держалось. Такого поворота судьбы я не ожидал. И к чему это все было? Ради чего? Зачем? Уже стемнело, и, по всей видимости, природа решила, вдобавок ко всему, щедро полить меня дождем. Сев в последний трамвай, шедший в депо, я прислонил голову к холодному окну. Голова все еще болела, слабое, но очень противное ощущение тошноты и тревоги разливалось в моем внутреннем микрокосмосе. Неожиданно, напротив меня сел довольно странный мужик, подошедший ко мне из самого конца пустого вагона. За окном сверкнула молния, я поморщился от яркого света, вспышка отразилась внутри моей головы секундной потерей сознания и слуха. - О! Гроза, шторм. Ты в армии служил? - Поинтересовался странный мужик. Непонятно, случайно угадав, или каким-то таинственным образом зная о моем позорном провале на всех фронтах битвы за бесплатное высшее образование. Он был одет во все черное, в руках у него была небольшая кожаная сумка, того же цвета. Из ее полурасстегнутых карманов со сломанными застежками торчали разнообразные обрывки бумаги, сложенные в несколько раз в виде длинных прямоугольников. - Нет, но скоро. - Ответил я. Головная боль нарастала, я до крови расковырял большой палец на руке в попытках отвлечь себя от бесконечного мотка колючей проволоки, медленно протаскиваемого через мои уши. Мужик, услышав мой ответ, несказанно оживился, и даже подпрыгнул на сиденье. - А! Ха! Вот так чудо! А я служил, и все невзгоды и тяготы от меня отвел псалтырь! Сейчас найду, подожди. - Мужик начал яростно копаться в своей странной сумке. - "Псалтырь? Это еще что такое? Обезболивающее? Что-то про собак?" - Закрутилось у меня в больной голове. Не имея не малейшего понятия, что взбрело в голову этому странному человеку, я, на всякий случай, незаметно, достал из кармана недавно отвалившуюся острую часть моего мастихина, которую так и не успел припаять обратно к ручке. - Вот! Оно! - Мужик достал из сумки обрывок бумажки, и торжественным голосом принялся зачитывать его содержимое.- Тридцать второй псалом! Радуйтесь, праведные, о Господе! Правым прилично славословить... - "О нет, этого мне еще не хватало". - Подумал я. Слушать его еще две остановки, или выйти на следующей и идти под дождем. Еще одна моя фобия - чрезмерно религиозные люди. Новая вспышка молнии ослепила меня, затухающий где-то вдалеке раскат грома со страшным грохотом многократно отразился в моем черепе. Через секунду, отойдя от яркой белой пелены перекрывшей мой взор, я увидел, что трамвай стоит с открытыми дверями как раз в нужном мне месте. Мужик, очевидно высказав в пустоту все свои умные мысли, сняв с глаз починенные изолентой очки, протягивал мне белый листок бумаги. - Возьми, на удачу. Читай перед сном, будет тебе все нипочем! - Произнес он, уставившись на меня своими маленькими, быстро бегающими глазами. Я взял лист бумаги из его руки, произнес пару слов благодарности и выпрыгнул на улицу. Дождь валил стеной, за секунду я промок до нитки, а белый листок бумаги в моей руке раскис и стремительно стал превращаться в комок целлюлозной каши.- И помни! Господь наш... - Двери трамвая закрылись перед самым носом вещающего пастыря. Стук железных колес, набирающих обороты, и раскаты летнего грома, скрыли от меня очередную необъяснимую истину. Я долго смотрел вслед уезжающим вагонам, стоя под стеклянной крышей одинокой остановки. Старый красный трамвай медленно уплывал вдаль, покачиваясь, сбрасывая фонтаны ярких искр с намокших силовых проводов. Я решил немного переждать дождь, отлепив бумажный комок от своей ладони, положил его на скамейку. Все буквы растеклись.- "Ну вот, не видать мне спасения". - Подумал я. Молния ударила в фонарный столб в пяти метрах от моего стеклянного укрытия, и, через секунду, прямо над моей головой, прогремел гром, словно выстрелом из адской пушки. Я потерял равновесие и упал на колени, схватившись руками за железную скамейку, секундная потеря зрения и слуха, черная пелена. Открыв глаза, я оказался дома, стоя в прихожей, в огромной луже воды, передо мной висело старое зеркало, со свежими следами мокрых разводов и отпечатков ладоней. - Да что со мной такое... - Я смотрел в зеркало, протирая лицо от дождевых капель. Сердце, до этого бившееся с довольно приличной скоростью, резко остановилось. Все вокруг содрогнулось, будто поверхность воды. Я застрял в моменте, между ударами пульса, мои руки парили в воздухе, в ушах прерывисто звенела неведомая мне радиограмма, глухие удары с едва заметным эхом отстукивали совершенно безумный, не поддающийся счету ритм. Мое отражение в зеркале не совпадало с реальностью, двигалось с задержкой, искажаясь, там, в другом мире, за тонкой стеклянной панелью, на мне была другая одежда, другое выражение лица, за моей спиной стояла длинная черная тень. Я резко рванул в сторону, повернулся к зеркалу спиной, почувствовал резкий удар изнутри, как будто в сердце разорвался бочонок с порохом. Яркая белая вспышка озарила мое сознание, и, через секунду, я уже сидел в своей комнате, на диване, глядя на письменный стол, заваленный хламом несбывшихся надежд. Я посмотрел на часы. С момента, когда я зашел в трамвай, прошло уже пять часов. На улице стихла гроза, зажглись синие дребезжащие фонари. Моя одежда давно высохла, мое сознание прояснилось, головная боль отступила. - Коррупция! - Слово вырвалось у меня изнутри на длинном печальном выдохе. Коррупция, наше с вами национальное достояние. Проклятье, порок, недуг, называйте ее как хотите. За деньги можно все. На Руси, во времена активной практики колесования и прочих радостей, принято было давать взятки палачам, чтобы умереть как можно быстрее. Палач, имевший строгое указание свыше, четко соблюдать все стадии процедуры, бережно раздробить все суставы железным ломом, перебить позвоночник на несколько частей, аккуратно привязать этот окровавленный, совершивший прегрешение, мешок с костной мукой к колесу, и водрузить его на шест. Где наш непослушный проказник крутился бы себе, под синим небом, пощипываемый воронами, спокойно бы думал о вечном. Другие бы, глядели на него с восторгом, примеряя на себя его непередаваемые ощущения, лишний раз убеждаясь в том, что закон нарушать не стоит. Но ведь хорошим людям законы и вовсе не нужны, а плохим на них всегда было наплевать. В поисках очередных обходных путей они усвоили простую истину - За небольшую плату, палач может в первую очередь, как бы невзначай, уронить тяжелый лом им на голову, мигом избавив от всех прелестей изощренной показательной казни. И люди перестали бояться. Противодействие - контроль качества выполненной работы. Имея над собой смотрящего, выполняя работу ненадлежащим образом, палач уже и сам рисковал оказаться на скрипучем от запекшейся крови колесе, с обращенным к небу предсмертным взором. Противодействие - Палачи начали делиться взятками с проверяющими. Противодействие - проверяющих также стали проверять. Количество посредников увеличилось. Следствие - размеры взятки возросли до такой степени, что обреченным на казнь проще было сводить счеты с жизнью сразу, самостоятельно, в момент осознания неизбежного ареста. Прекратить нарушать законы, естественно никто даже и не собирался. Взятка вошла в обиход человека. Проросла во все аспекты социального взаимодействия. У каждого "нельзя" появилось свое "но", своя оговорка, сноска, обозначенная звездочкой, где тонкими мелким шрифтом невидимых чернил были выведены определенные суммы, условия, словесные договоренности. Шепотом, в полголоса, языком жестов. Все обо всем знают, все прекрасно понимают, но, черт возьми, за чем-то продолжают играть в эту игру. Есть лишь один, простейший способ, победить этот недуг раз и навсегда. Воспитав в себе всецелое, единогласное, однозначное отвращение. Отвращение к себе самому, распиливающему надвое очередной штраф за превышение скорости, протягивающему очередной конверт "побыстрее", "получше", "без очереди". Начав с себя, неважно, сколько миллионов человек делает по-другому, неважно, сколько лет это может занять. А как же тогда жить, не нарушая закон? Отличный вопрос, прямо доказывающий что вы, лично вы, являетесь той самой зловонной опухолью, задержкой развития цивилизованного, справедливого, светлого общества. Это не утопия, это ваше эго нашептывает вам, что вы лучше всех остальных, что вы все можете себе позволить. Воспитайте в себе отвращение к коррупции, и вы заметите, что в вашем окружении ее, совершенно волшебным образом, не стало, а значит, когда-нибудь, в один прекрасный день, она останется далеко в прошлом, в темных веках человеческой истории, наравне с чумой, фашизмом, и религиозным помешательством. Взрослые учат детей никогда не врать, дети вырастают, и их начинает, в прямом смысле, воротить, от всех этих неотъемлемых аспектов алчного, эгоистического бытия. Черт возьми, ну почему я не усвоил этот урок еще в школе? Почему опять наступил на те же самые ржавые грабли разочарования? К чему столько нервов? К чему столько страданий, труда, самопожертвований? Результат - Безумие, подрыв психики, боль и унижение. Ну почему нельзя было сразу сказать, что бесплатные, бюджетные места, на самом деле самые что ни наесть платные! Что для поступления, необходимо разом отлистать нужное количество хрустящих купюр необходимых за все пятилетнее обучение, ну и, по честным правилам аукциона, прибавить немножечко сверху, ведь желающих то, как всегда, много, а число мест то строго ограниченно. Плати сразу и учись, либо учись и плати постепенно. Вот оно, капиталистическое общество, пришедшие на смену вере в светлое будущее. Помню как однажды поздним вечером, встретил на улице соседку, мать одной отличницы учившейся со мной в одной школе. Уж не знаю, что тогда у нее стряслось, но была она в сильном подпитии и еле стояла на ногах, увидев меня, попросила проводить ее до дома. - Ну, вот вы и отучились, слава богу, это все закончилось, слава богу, больше не придется ходить в это проклятое заведение, а ведь я за все там платила. - Из ее недолгого, но очень насыщенного рассказа о жизни, эта фраза была единственной запомнившейся мне на века. Прайсы выдавали прямо на родительских собраниях, чертово змеиное гнездо. Помню, как она пожелала мне удачи при поступлении в ВУЗ, а я, прислонив ее к двери и нажав на кнопку звонка, попрощавшись, поспешил удалиться. Чему мы учим наших детей? За каким чертом мы вообще приходим в этот мир?- Заткнись, заткнись, слабак, тряпка! Хватит ныть! - Я несколько раз ударил себя по лицу, последний, особенно сильный шлепок попал мне точно в ухо. Звонкий удар, очевидно, опять переключил мое сознание. Внутри меня разорвался паровой котел ненависти, накопившейся во мне за все эти последние годы, за все те немногочисленные дни, моего осознанного присутствия в кинофильме моей жизни. В глазах вновь потемнело, издав истошный вопль несвязных гласных букв, приправленный сотней тысяч всевозможных, грязнейших ругательств, я кинулся на письменный стол. Я рвал все свои работы, разбивал холсты, швыряя их в стены, выбрасывал в окно обломки карандашей, зубами разрывал стопки чертежей, разливая краски, тушь. Срывал картины со стен вместе с обоями, ломал линейки и лекала, крушил все вокруг на мелкие осколки и груды щепок. Вырвав нижний ящик стола, раскидав по комнате все его содержимое, я достал коробку с волшебным карандашом и памятным цветовым кругом, швырнув ее на пол, принялся прыгать на ней, будто бы хотел провалиться сквозь пол прямиком в ад. Переломив пополам выпавший, из ее искореженных останков, карандаш, порвав на части световой круг, выбросил их в окно. Когда все вокруг меня было уничтожено, я мечтал только об одном, облить все это бензином и поджечь, вместе с собой и своим сумасшествием. Собрав все оставшиеся у меня силы в кулак, я со всем неистовством ударил им в стену. Мой больной мозг поразила острейшая вспышка боли, я схватился за руку и упал на пол, прямо на осколки, обломки и обрывки своей счастливой студенческой жизни. С жуткими криками, принялся кататься по полу, прижимая к груди распухающий на глазах кулак, охваченный пламенем, боль становилась невыносимой. Через несколько минут, окончательно сорвав голос и выдохшись, я замер в позе не рожденного. Всхлипывая, проглатывая соленые слезы, сопли и густую пену слюны, я лежал так до самого утра, не сомкнув глаз, глядя на холодную чугунную батарею, единственное, что я не смог бы уничтожить в своей маленькой, неуютной комнате. Примерно в седьмом часу утра, раздался стук в дверь, звонок у нас никогда не работал. На пороге стоял, явно обеспокоенный сосед. - Ты это, случилось что? Вчера так орал, шумел как будто убивают. - Нервно потирая замерзшие локти, интересовался он моим самочувствием. - Нет, кино страшное смотрел. - Ответил я, пряча за спиной свою руку, распухшую к тому времени, казалось, до размеров его головы. - Ну, ты смотри это. Ну, ты понял. Когда мать то вернется? - Не унимал он своей лживой заботы. Вчера ночью, как и всю его жизнь, он, скорее всего, был мертвецки пьян. А его жена и малолетний сын, очевидно, боялись пойти и проверить, что же такое происходит в соседней квартире, за тонкой, трясущейся стеной, наспех слепленой из отходов строительного мусора. Постсоветская архитектура всегда удивляла меня. Эти обои на потолках, не стыкующийся паркет, обрезки разных линолеумов вместо плинтусов, ковры, маскирующие дыры в стенах, мебель, маскирующая дыры в коврах, гидроизоляция из старых плащ-палаток, фанерные перегородки, гипсовые перегородки, протыкаемые пальцем. Непобедимый девиз - "Не видно? Значит, нет". Представляю себе, какое шоу я устроил вчера всему дому, у стен которого были уши, да такие, что затаив дыхание, можно было услышать, как четырьмя этажами выше кто-то чиркает отсыревшими списками и тихонько бранится. - Скоро вернется, скоро, все в порядке. - Я закрыл дверь перед его изумленным, источающим пары отработанного спиртового топлива лицом. Вооружившись веником, совком, и целой кучей полиэтиленовых пакетов, я принялся убирать следы своей природной катастрофы. Аккуратно подметя все осколки, расфасовав по пакетам скомканные листы бумаги, тщательно пережеванные чертежи различных деталей, мебели и воображаемых заводов по их массовому производству, я выставил их в ряд у входной двери, продев в их завязанные ручки, оторвавшийся крепежный карниз вместе с разодранными занавесками. Одевшись, перекинув карниз через плечо, я вышел на улицу и направился в сторону мусорных контейнеров. Распухшая рука изнывала от невыносимой, ноющей боли, растекавшейся от самых кончиков ногтей обездвиженных пальцев до самой шеи. Подходя к контейнерам, я немного ускорил шаг, и, разбежавшись, запустил карниз с пакетами в мусорный бак, как античный копьеносец. И вот, все мое детство, отрочество и юность, вместе со всеми мечтами, надеждами и переживаниями, с грохотом приземлились на железное дно грязной проржавевшей помойки судьбы.- Не жалей ни о чем, никогда не печалься. - Вспомнив слова отца, процитировал их с должным выражением. Вернувшись в дом, переодеться, умыться, и осмотреться перед походом к врачу, я зашел в свою опустевшую комнату и сел на диван. - И что я за идиот такой. - Сказал я осмотревшись. Мне было невыносимо стыдно и больно за свое безрассудное, бесконтрольное поведение, но, как говориться - накипело. Что было - то было, что было то прошло. По дороге в травмпункт, я увидел странную компанию людей, спорящих о том, кто из них первый нашел мой обломанный карниз и занавеску. Странными они казались потому, что уже были готовы подраться из-за чьего-то старого, испорченного хлама. Один из них сидел в заведенной машине, груженной всевозможным строительным мусором.- Да брось ты! Брось! - Кричал он, как выяснилось чуть позже, своей теще, судорожно разрывавшей туго завязанные мной пакеты с мусором.- В хозяйстве пригодиться! Мы дачу строим, и дело твое - возить и молчать! - Наипротивнейшим, скрипучим голосом кричала он ему в ответ.- Брось сейчас же! Не позорься! - Не унимался мужик. Его старая белая карбюраторная бричка постоянно глохла, откатываясь назад на небольшом пригорке возле мусорных баков. Добравшись до больницы, я уселся в бесконечной очереди переломанных, обожженных, порезанных и других, жертв бытовой случайности. Рука моя к тому времени уже посинела и казалась весьма пригодной к ампутации. - У кого тут острая боль? - Громогласно произнес внезапно вышедший из кабинета травматолог. Воспользовавшись секундой всеобщего замешательства, вспомним о втором счастье, я резко вскочил на ноги, и под недовольный вой раздосадованной толпы, вбежал в кабинет. Ждать своей очереди в этот прекрасный летний день у меня не было ни малейшего желания. - Ого! Ты у меня уже третий за сегодня с такой рукой, сейчас выпишу направление на рентген, потом иди в сороковой кабинет, там будут дальше разбираться. И откуда вы тока такие? - Весело посмеиваясь, говорил врач, выводя она белом бланке нечитаемую непрерывную линию. - Выпускники школы жизни, познавшие высшую несправедливость. - Ответил я. Шутка явно не удалась.- Ха, я же говорю, уже третий. На! Бери и иди. Смотри, чтоб тебе там, в приемной, еще травм не навешали. - Он протянул мне направление и я, взяв его здоровой рукой, отстроив глубоко страдающее лицо, вышел из кабинета.Стараясь не обращать внимания на презрительные возгласы особо нетерпеливых личностей из общей толпы остро нуждающихся, очевидно, направленных к моей давно умершей совести, я быстрым шагом пробежал по коридору и поднялся по лестнице на четвертый этаж. Возле рентгеновского кабинета сидели две странные женщины, одна - довольно древнего возраста, вторая, как выяснилось позже, была ее дочь. Мой натренированный взгляд через семь секунд сканирования выдал мне их точный диагноз - бессмысленную борьбу человека с непреодолимой силой скоротечного увядания. Старшая женщина, позапрошлого поколения выпуска, выглядела крайне нелепо, и даже слегка устрашающе. Никогда не думал, что собственной старости можно до такой степени стыдиться. Ее лицо было растянуто во все стороны, линия роста редеющих волос была искусственно завышена сантиметров на десять, обрамленная тонкой светлой полоской постоперационного шрама, явно контрастирующей на фоне ее неестественного черно-коричневого загара. Турбо солярий, который она еженедельно посещала по четыре раза в день, по своей мощности, очевидно, ни чем не уступал ядерному реактору. Ее кожа была тонкой, казалось, вот-вот треснет и разойдется по всем многочисленным наслоенным друг на друга швам. Ее распухшие от неведомой субстанции губы не смыкались, верхняя губа, казалось, состояла из двух неровно сшитых частей светло бежевой резины, нижняя была настолько огромной, что своим весом с легкостью могла бы оторвать ей нижнюю челюсть. Ее худая, костлявая фигура, покрытая тонкой сеткой ряби морщин, вполне себе могла служить анатомическим пособием для юных медиков. Грудь у нее была гигантской, как два твердых, перекаченных баскетбольных мяча, очевидно именно она и не позволяла ее челюсти оторваться и упасть на пол, выполняя функцию несущей подпорки в этой нелепой конструкции. Ее глаза были узкими, как две щелки для монет, они тоже, скорее всего, уже давно не открывались, пришитые где-то на ее затылке, обрамленном торчащей пластиковой полоской, с прикрепленными к ней редкими, искусственными волосами, выкрашенными в абсолютно безвкусный платиновый блонд. Возраст ее дочери я определил навскидку, по ее рукам, примерно двадцать-двадцать два года. Ее лицо было перемотано фиксирующей повязкой, говорящей о недавней, неудачной ринопластике. Ее кожа также была похожа на старый туристический чемодан, обработанный пятнами автозагара и автомобильной полиролью. Сев в очередь напротив них, я, давясь от одолевшего меня истерического смеха, прикрыл лицо бланком направления на процедуру и отвел глаза в пол. - Нет ну ты подумай а, сказали же ему четыре милиметра а, вот тупой. Почерк он не разобрал, я ему покажу! Ох он у меня еще получит а... - Не унималась разъяренная старуха. Ее угольно черные нарисованные брови едва тряслись в попытке проявления эмоций, сдерживаемые швами где-то задней поверхности ее шеи. Ее глаза, обильно подведенные ярко фиолетовыми тенями напоминали мне глаза избитого футбольного болельщика, увиденного мной днем ранее по телевизору в сводке криминальных новостей. Из ее дальнейшего монолога я понял, что пластический хирург пообещавший придать ее дочери товарный голливудский лук, неверно истолковав записи терапевта, безвозвратно укоротил ее нос на целых четыре сантиметра, вдобавок занеся какую-то там инфекцию, поражающую кости. Рентгеновский снимок им был необходим для обращения в суд. Проблема современной медицины была раскрыта в полной мере, представ передо мной как на ладони. Медицину, стали использовать не по назначению превратив ее в некую маскировку дискомфорта. Люди смолоду молодятся, пытаются искусственно сохранить первозданную свежесть. Выглядеть хорошо и достойно, быстро, без особых усилий. Волосы, зубы, носы, уши, в приправу нелепый макияж. Спрос рождает предложение. Весь город утыкан всевозможными клиниками, предоставляющими все спектры всевозможных услуг. Здесь - Отбелить, прочистить, увеличить, отрезать, подтянуть, подправить. Там - Решить проблему лишнего веса, разработать уникальную диету, революционные методы, гарантия, и тут же, аборты рядом с метро, лазерная вазэктомия, все прелести телесной модификации по прейскуранту. У людей совсем не осталось и малейших признаков инстинкта самосохранения. Ведомые призрачной мечтой, они доверяют свое здоровье неизвестно кому. Четыре сантиметра, ничего себе опечатка. А ведь плохого врача с головой выдает его почерк. Не читаемость - самый верный сигнал призадуматься. Хороший врач, заинтересованный, ответственный, уважающий свою профессию и здоровье пациентов, никогда не позволит себе вести записи в больничных картах и выписывать рецепты небрежно, в одну линию. Сколько людей пострадало, неправильно разобрав назначенную дозировку, сколько людей осталось без здоровых органов по неосторожности хирургов, перепутавших в описании простейшие "право" и "лево". Дверь кабинета распахнулась, и вышедшая оттуда парочка в леопардовых топиках, вертлявой походкой со скрипом розовых платформ, направилась к выходу. - "Черт, опять я отключился". - Подумал я. Поток совершенно ненужной информации вновь затмил мой разум. - Следующий! - Донеслось до меня из-за приоткрытой двери. Проявив кассету и моей распухшей бесформенной рукой, врач протянул мне бумажный пакет со снимками и отправил меня обратно в приемную. Я не стал смотреть их сам, все равно бы ничего не понял. Мои глаза обучены подмечать мельчайшие детали, неточности, асимметрии, измерять расстояние и соотношения, но обнаружить что-либо на рентгеновском снимке, в силу отсутствия специальной подготовки, им было не под силу. - Ну, ничего себе! Двойной перелом, четвертая и пятая, пястные кости. Пятая со смещением, мои поздравления, будем лечить, и класть гипс. До свадьбы то конечно заживет, но вот пианистом тебе, я боюсь, уже не стать. - Произнес травматолог, натянув длинную, белозубую улыбку дежурного сочувствия, зажмурив глаза, под толстыми, важными очками с близорукими линзами. Я душевно поблагодарил его за теплые слова и со спокойной душой направился в процедурную комнату. Я никогда не хотел стать пианистом, потому не сильно расстроился. Тогда я еще не знал, что когда перелом зарастет, и гипс будет снят, я осознаю, что больше никогда не смогу рисовать. Рука будет все время трястись, упор на пальцы отдавать по костям тупой ноющей болью, а кисть навсегда потеряет былую подвижность и легкость, те самые, едва уловимые ощущения, которых я так самоотверженно добивался все эти бесцельно прожитые годы. Всю следующую неделю я безвылазно провел дома, отдыхая, телом и разумом, смотря телевизор, читая книги о живописи и архитектуре, подаренные мне отцом. Так же, приучался орудовать одной рукой. Простейшие действия давались мне не сразу, я заново учился чистить зубы, держать вилку, мыть посуду, перелистывать страницы, писать, рисовать кривые убогие линии. Тревожные сны и потери сознания, временные и пространственные скачки с выпадением из реальности, на время, перестали меня беспокоить. По нескольку раз в день я отключался с открытыми глазами, задумавшись, теряя из жизни не более пяти-семи минут. Однажды утром, проснувшись, я по привычке нажал на кнопку пуска системного блока компьютера, и он, подозрительно погудев, включился. - Воскрес! На все воля Гейтса! - Торжественно произнес я. Немного повозившись с управлением, я принялся восстанавливать свои старые наработки. Компьютерная графика осталась для меня единственным вариантом, единственным оставшимся планом на дальнейшую жизнь. Отец был прав, никогда нельзя ставить на одну фишку, и глупо ставить всего на две. Когда приехала мать, я рассказал ей о своем провале. Она, недолго думая, витая где-то далеко в своих мыслях, посоветовала мне не париться, выйти на улицу, купить в первом попавшемся киоске справочник для лиц нежелающих идти в армию, с нелепым, но запоминающимся названием, в стиле "Куда бы пойти протирать штаны?". Выбрать там первый попавшийся институт, более-менее подходящий мне по описанию и вступительным требованиям, и ни секунды не думая, ехать в него и поступать. Пролистав книгу от начала и до конца, сделав в ней множество пометок, я принялся обзванивать многочисленные деканаты. Количество собранных на коленке учебных заведений в городе, ничуть не уступало количеству тех самых клиник, стоматологий, парикмахерских, автосервисов и кабинетов антицеллюлитного массажа. Обучаться можно было всему, что только можно было себе представить, особой популярностью, однако, пользовались профессии банкиров, юристов, финансистов и президентов. На втором месте были бесчисленные вариации психологов, социологов и специалистов по управлению разнообразными абстрактными массами. Дизайнеров так же было выше крыши. Смысл у всех этих заведений был предельно прост, плати и учись. В момент, когда я уже готов был выбросить измученный справочник в мусор, в очередной раз, разочаровавшись в человечестве, моему взгляду попалась одна непримечательная строка. На секунду я подумал, что мое воображение вновь решило шутить со мной, но перечитав объявление несколько раз, тщательно и по слогам, я набрал номер и новый секретарь начал вести со мной агитационную беседу.- Наш институт не такой как другие, только здесь, только сейчас, и только у нас, вы сможете достигнуть туманных вершин совершенства, приобрести все навыки и умения, определиться в жизни, занять высочайшую должность и зарабатывать не меньше восьми миллиардов фунтов стерлингов в минуту. Только у нас, самые революционные подходы к обучению, только у нас самые квалифицированные преподаватели, только здесь вы сможете полностью реализовать свой потенциал - Ну а дальше, прайсы, список необходимых документов. Я немного отвел телефонную трубку от уха, уж больно громким был ее голос, казалось, что из динамика даже вылетают капли ее слюны. На столе перед собой я раскладывал по списку все необходимые бумаги. - "Ну что, мой друг. Я спас тебя от неминуемой смерти в шредере для бумаги, я столько крови пролил на полях брани, чтобы освободить тебя из пыльной темницы. Потерял здоровье, нервные клетки, волосы и пару зубов, чтобы ты сейчас был тут. И теперь, твой черед оказать мне услугу". - В мыслях проговаривал я, держа в руке свой троечный школьный аттестат. Агитатор в телефонной трубке все еще продолжала зачитывать мне все неоспоримые преимущества вуза, во всех превосходных степенях измерения, очевидно, она боялась, что я брошу трубку, так и не дослушав ее, ну или просто скажу, что ошибся номером, и хочу учиться на президента островной банановой республики в офисном здании через дорогу. Ничего смешного в этом не было, все соответствующие грамоты, сертификаты и диплом гос. Образца выдавались исправно. А дальше - воля судьбы. "Художник компьютерной графики телевиденья и кино", метро рядом, аккредитация просрочена всего на пару месяцев, о чем еще было мечтать? Подсчитав все предстоящие расходы, я вышел из дома, и, совершенно не думая ни о чем, как советовала мать, поехал сдавать вступительные экзамены. По странному совпадению, в них я никогда не верил, и удивительному стечению обстоятельств, это был как раз последний день приема в этом скромном одноэтажном учебном заведении. Пройдя собеседование, написав сочинение и предъявив свои, напечатанные по пути в подземном переходе, работы, которые мне удалось восстановить из моего сломанного компьютера, я поступил. Вот так, легко, непринужденно, в последний день. Осадок конечно оставался, но как всегда говорил мой отец, - Жизнь слишком коротка, чтобы думать о прошлом, и о том, что могло бы быть, если бы нам только повезло. - Придя домой, я уселся за компьютер и стал искать для себя подходящую работу по специальности. По моим скромным подсчетам, я вполне мог себе позволить оплату обучения. Первый взнос я сделал из накопленных мной на побег из страны сбережений. Они мне так и не пригодились. Моя юная жизнь резко оборвалась, толком и не начавшись, в один миг перетекла во взрослую фазу. В мыслях я благодарил все силы которые только есть в этом мире за то, что моя специальность позволяла мне работать практически не выходя из дома. За ночь, я решил изучить все возможные вакансии, спросы, предложения, мелкие заказы и объявления о временной занятости. Разослав целую кучу электронных писем, выписав на бумажку множество телефонов работодателей, я выключил компьютер и лег на диван. Через две недели меня ждал первый учебный день студенческого посвящения.В соседней комнате раздался сдавленный стон. Я уже настолько привык к самостоятельному отдельному проживанию, что даже успел не на шутку перепугаться. Мать почувствовала себя плохо, лежала, на своем старом угловом диване, схватившись за живот. Она велела мне принести ей таблетки и стакан воды, но приняв их и выждав полчаса, тяжело дыша, попросила вызвать ей скорую помощь. Машина приехала незамедлительно, мы погрузились и отправились в ближайшую больницу. Врачи положили мать на тележку и увезли куда-то в неизвестность, попросив меня остаться и подождать. Я уселся в приемной, на единственном свободном от полумертвых стонущих тел сиденье, до утра оставалось всего несколько часов, я ощущал усталость, слабость и звенящую пустоту в голове, усевшись поудобнее я уснул в ожидании врачебного заключения, под приглушенный вой и нервный плач полуночных пациентов реанимации. Проснулся я от легкого постукивания по голове. - Эй, это ты сын? - Услышал я сквозь сон.- Нет, я дух святой... - Пробормотал я, просматривая черный информационный экран загрузки мозга под закрытыми веками. - Вставай, пойдем. Пока все хорошо, состояние стабилизировалось, но мы вынуждены оставить ее в палате, необходимо провести исследования, диагноз пока предварительный - Донеслось до меня. Я открыл глаза и увидел перед собой хирурга в зеленом рубашке. В голове у меня что-то щелкнуло, левое веко судорожно задергалось, устроив мне в левом глазу белый стробоскоп с зеленым отблеском врачебной униформы. Прикрыв глаза рукой, я сжал ладонь, в попытке собрать оба глаза на переносице. Широко зевнув и немного придя в себя, я встал, и, шатаясь, побрел за врачом.Мать сидела на больничной койке. В палате большой палате лежали еще шесть женщин, четыре - вдвое старше нее, одна - совсем молодая, последняя лежала на самой дальней койке у окна на боку, я не смог ее разглядеть. В отличие от остальных - на ее тумбочке не было ни еды, ни цветов, по первому впечатлению казалось, что к ней никто не приходил. Увидев нового человека все разом оживились, направили на меня удивленные взгляды, разглядывая с ног до головы. Я смущенно поздоровался и сел на койку рядом с матерью. - Все хорошо, врачи говорят, что все обойдется, наверное, съела что-то не то. - Сказала она. Я сидел рядом молча, и слушал. - Я уже позвонила отцу, он сможет заехать сегодня днем, вечером заедет к тебе, может даже поживет у нас какое-то время, пока все не утрясется. Иди домой, отдохни. Приходите вечером. - Сказала она. В голове моей варилось столько всякого невыносимого мусора, объедки прошлого, очистки личной жизни, шелуха былых переживаний. Болезнь матери свалилась на меня как гром с неба. Так неожиданно, внезапно. Последующие две недели мы с отцом поочередно и несколько раз совместно навещали ее. Приносили еду, цветы. Мрачная больничная обстановка действовала на нас всех угнетающе, в палату привозили новых людей, увозили старых, кого домой, доживать, кого в крематорий через дорогу. Единицы выписывались выздоровев. Тогда вечером, у матери открылось внутреннее кровотечение, первый диагнозом была язва желудка. С отцом мы стали видеться чаще, я не решался рассказывать ему о том, что было, о своих мыслях, надеждах на лучшее, мы беседовали на отвлеченные темы, о жизни, об искусстве, стараясь, всячески стараясь отметать от себя черную, зловещую пелену неведенья, нависшую над нашими головами. Первый день в институте был ознаменован всеобщим празднованием, однако мне было совершенно не до веселья. Наш факультет оказался самым немногочисленным и непопулярным, и, судя по расписанию предстоящих занятий, я начал подозревать, что нас всех все-таки, совершенно наглым образом, обманули. Ни какой компьютерной графики в списке предметов не оказалось. В деканате успокаивали, что компьютерный класс временно закрыт на переоборудование и реконструкцию, а в штате не хватает преподавателей. Из моих будущих сокурсников я отметил для себя трех человек, с которыми мне хотелось общаться и, казалось, нам было о чем поговорить. Один из них был очень невысокого роста, он заговорил со мной первый еще на входе, узнав, что мы учимся на одну специальность. Он очень неплохо владел компьютером, основами дизайна и флэш анимацией и программированием. В последствие, он оказался исключительно занудным, эгоистичным, навязчивым и крайне неприятным для общения человеком. Из него вышел бы отличный бизнесмен. Впрочем, он единственный из нас всех добился настоящего успеха. По окончанию обучения, набрав бесчисленные и исключительно правильные связи, открыл свою собственную дизайн студию, ставшую одной из самых лучших во всей стране, получившей многочисленные гранты, и самые высокооплачиваемые, высокопрофессиональные заказы. Мне, как и всем остальным, не очень был приятен его подход к жизни, казалось, что он шел по головам, сметая все на своем пути, таща все под себя, делая все только для себя и ради себя. Но, как выяснилось впоследствии, его метод был единственно правильным, ключом к чистому, совершенному успеху, ключом от двери славы и международного признания. Второй заговоривший со мной, был огромный двухметровый панк, сходу предложивший мне оставить формальности и прилично залиться крепким дешевым пивом. Что мы и сделали, отметив поступление. Он также отлично владел программами, двухмерной графикой, видео компоузингом, видео монтажом и вообще, увлекался различным кинематографом, его любимыми фильмами были, по его словам - Фанатские махачи! Группировки фанатья рубятся стенка на стенку под четкую музыку. Агитационные ролики ультра болельщиков. Панк рок, концертные видео, музыкальные клипы. - Он принимал участие в съемках, снимал сам, монтировал на музыку и выбрасывал в интернет. Многие его работы о жизни рабочего класса, крайне правых убеждениях, уличных разборках и безграничной анархии, осев по различным полулегальным, подпольным сайтам, удостоились десятками тысяч просмотров, отзывов и писем благодарности от различных мутных, маргинальных личностей. Не доучившись до конца, он уехал на родину, в город Донецк, его дальнейшая судьба мне неизвестна. По слухам он устал серьезным режиссером, почитаемым за свою откровенную, жизненную драматургию и отличное качество съемки. Третий мне показался странным, он избегал общения с остальными, сидел молча, слушал и изучал. В последствие он стал моим единственным лучшим другом той поры, мы и до сих пор отлично общаемся. Потомственный художник, живописец, график, веб дизайнер программист, владеющий всеми секретами изобразительного мастерства, имеющий свой уникальный неповторимый стиль, в народе недооцененный в силу своей избирательности, высоких идеалов и неформатной манеры исполнения. У него, как и у меня, до сих пор осталось то самое чувство, одолевшее нас на первом дне обучения, как сейчас помню его слова, отпив немного светлого пенного напитка из зеленой бутылки, он направил взгляд в окно ректора и, с глубочайшей печалью в голосе, произнес - Нас всех безбожно на***ли! - Мы сошлись на общих интересах к живописи, оккультизму сатанинского толка, японским мультфильмам о роботах и неподдающейся никакому описанию, крайне нестандартной, а порой и совершенно необъяснимой порнографии, проникавшей в неподготовленные европейские умы по диалапу, прямиком из страны восходящего солнца. Окончив институт, он заперся дома, совершенствуя удивительную технику графики, передавая на бумагу образы неведомых науке персонажей. Он, так же как и я, работал через интернет, выполняя различные заказы, разрабатывая дизайн проекты и интернет сайты, вынашивая глубоко в душе свою самую сокровенную идею, совершить революцию в изобразительном искусстве. Помяните мои слова, очень скоро мир узнает своего нового гения. После процедуры посвящения в первокурсники, затянувшейся на весь день, я решил мимоходом заглянуть в одну галерею, посмотреть, не случилось ли чего нового в мире искусства. На этот раз я прошел на экспозицию совершенно бесплатно, предъявив новенький, еще не развалившийся на четыре части, студенческий билет художника первокурсника. По стенам висела все та же унылая рыбья требуха, кусочки мусора на леске, холсты, небрежно облитые из ведра разноцветной рвотой, и прочие картины, авторы которых, очевидно, шутя, нагло издевались над невежественным людом, а некоторые еще и были явно не в себе. Гипертрофированное эго и джентельменский набор психоактивных веществ, являли миру новые шедевры, далекие от былых идеалов позднего возрождения. Внезапно, взгляд мой остановился на одном полотне, меня пронзила молния воспоминаний, слова учителя вновь разлились у меня в голове умиротворяющим потоком сознания. Эта картина была не такой как все, кроме меня на нее никто не смотрел, я вдыхал ее, чувствовал, сливался с ней, проникал в ее потаенные ходы и скрытые от простого глаза смыслы, энергетический поток, заключенный в ней был неимоверной силы, такого я уже очень давно не видел. Подойдя поближе, я прочитал описание, автор был неизвестен, картина была нарисована в прошлом году, в Камбодже. На секунду я замер, в глазах потемнело, скрипящий звон в ушах окатил меня невидимой волной нарастающего страха, давненько со мной этого не бывало. Сделав глубокий вдох, утерев со лба выступивший пот рукавом рубашки, я, качаясь, теряя равновесие, отошел от картины и сел на скамейку в центре зала. Поток людей протекал перед моим взором в ускоренной перемотке, время шло с тройной скоростью, я сидел, схватившись за деревянную опору, и не мог пошевелиться, готовясь к очередной, неизвестно что с собой несущей, потере сознания. Мои глаза закрывались, я держался из последних сил, гул в ушах нарастал, стремительно перетекая в шипящий высокочастотный шум телевизионных помех. Мой затуманенный взор остановился на странной серо-синей фигуре, выбивающейся из общего потока проносящихся мимо людей. Она стояла неподвижно, впереди меня, пристально разглядывая картину, я не мог отвести от нее взгляда, я боялся, что совершив малейшее движение головой, я сорвусь в черную, устрашающую бездну небытия, а открыв глаза, вновь проснусь десятью годами раньше, забыв все, что со мной происходило, как неуловимый сон, кошмарное, эфемерное видение. Серо-синяя фигура продолжала неподвижно стоять, обтекаемая серым потоком проходящих мимо нее бесформенных фигур. Мое дыхание остановилось, яркая бела вспышка ослепила меня, через секунду, я осознал себя сидящим на скамейке в галерее, вокруг вновь стоял шум шаркающих о лакированный паркет ног, несвязных разговоров, откуда-то из соседнего зала до меня донесся пронзительный голос экскурсовода.- Обратите внимание! Что, по-вашему, здесь изображено? - Скрипучий женский голос прорезался сквозь общий фон разнообразных звуков. - Непереваренный рыбий жир - Тихий женский голос, с едва заметной насмешкой донесся до меня. Я поднял голову и увидел прямо перед собой ту самую, серо-синюю фигуру. - А что там еще может быть? Автор выпил бутылку рыбьего жира, и сделал картину, разве не так? - Она смотрела на меня, невысокая, длинноволосая блондинка, в темно-синих джинсах, серых босоножках на высокой платформе, и тонком сером свитере с треугольным вырезом, из-под которого, торчал аккуратный белый воротник рубашки. На ее плече висела огромных размеров сумка, очевидно, доверху набитая бесчисленными, и, сточки зрения мужской логики, абсолютно бестолковыми дамскими принадлежностями. - Тебе тоже понравилась вон та картина, да? Хоть что-то стоящее во всей экспозиции. Можно присесть? - Поинтересовалась она, сев рядом со мной не дожидаясь ответа, прижавшись своей ногой к моей руке, все еще сжимавшей деревянную балку скамейки, принялась поправлять обувную застежку. Ее серый свитер задрался, приоткрыв мне волнующий образ ее белой, изящной спины. Проанализировав в уме все ее формы, я выстроил в мыслях ее точный анатомический макет, обнаженную натуру. Все художники умеют видеть сквозь одежду и отменять так тщательно наводимый дамами макияж, ничего невозможно от нас скрыть, все девяносто девять процентов вашего тела, за исключением одного процента индивидуальных особенностей, как правило, открывающихся при дальнейшем рисовании с натуры, на следующий вечер после знакомства. - Ну что ты молчишь? - Выпрямившись, она слегка толкнула меня локтем в бок. - Не молчу, просто, засмотрелся, - Кивнул я в сторону висящей на стене картины. Решив, не вешать ей дежурную информацию о ее красоте, чарующей магии ее светлых, голубых глаз. Верно, она и так была в курсе всего этого, как и все красивые женщины, наверняка уже порядочно наслушалась неловких, дешевых комплиментов, от недостойных представителей рода "М" с планеты сосисок - Марса. - И в правду хорошая картина, столько энергии в ней, столько загадки. Не хочешь выпить со мной кофе? У меня тут еще кое-какие дела неподалеку, а буквально за углом есть одно отличное заведение. - Сказала она, положив свою руку мне на колено, случайно, да, скорее всего именно так. - С радостью, дел у меня, до вечера, не намечалось. - Ответил я. Мы вышли из галереи, и, пройдя несколько улиц, свернули с какой-то грязный, переулок, с ароматом общественного туалета. Никогда бы не мог подумать, что в самом центре города еще сохранились такие места. Чуть ближе к концу этого мрачного закоулка колодца виднелась массивная железная дверь, над ней, горела небольшая вывеска, с абсолютно нечитаемым логотипом заведения.- "Вот он, шедевр малолетних дизайнеров". - Подумал я. Открыв дверь и спустившись по длинной лестнице куда-то в подвал, мы оказались в баре, отделанным на манер старинной прованской таверны. Главный зал был разделен деревянными перегородками, с фальшпанелями, выкрашенными под кирпичную кладку, на небольшие ниши, в которых стояли массивные деревянные столы на две, четыре, и шесть персон. В центре зала была квадратная барная стойка, подойти к которой можно было с любой стороны, за ней работали три бармена, одетые в строгие черные костюмы, галстуки и перчатки, их глаза были скрыты под темными круглыми очками, контрастирующими на фоне их бледных напудренных лиц. Мы сели за стол в одну из ниш, как раз в ту, из которой просматривалось все помещение бара. Через секунду к нам подошло нечто, очевидно являющееся официантом, от неожиданности я даже немного испугался, но виду не подал. Перед нашим столом стояло андрогинное существо, его одеяние состояло из двух половин, черного мужского костюма, как у официантов, плавно переходящего в женское траурное платье девятнадцатого века. Правая сторона, мужская, была больше левой, очевидно в плече и груди была подшита специальная утолщающая подкладка, левая часть одеяния плотно облегала тонкое, анарексичное тело существа, спереди, также была подкладка, имитирующая женскую грудь под черной кружевной материей. Правая нога была одета в брючную штанину со стрелкой, на левой части, от пояса до пола свисала половина длинной юбки с небольшим кринолином. В правой руке оно держало черный кожаный блокнот, в левой руке, с длинным черным маникюром, перьевую ручку. Лицо существа было белым от пудры, правая половина совершенно очевидно была мужской, на левой половине красовалась изящно подведенная, завышенная бровь, длинные завитые ресницы на веках, половина рта окрашена была подведена черной помадой. На правой половине головы, слегка торчали короткие, уложенные гелем волосы. На левой половине головы, до самого пояса свисали длинные распущенные волосы, одна уложенная прядь декоративно спадала на слегка нарумяненную, белую щеку. Мне стало не по себе.- Что будете заказывать? - Произнесло существо, тонким, сладким, женским голосом, приоткрыв левую половину рта.- Тройной экспрессо, черный, как моя жизнь и... - Моя новая знакомая вопросительно посмотрела на меня.- Воды, стакан, простой, газировка, плохо, - Прерывисто выпалил я, мысленно проклиная себя за неловкость момента. Моя знакомая слегка усмехнулась, глядя на меня, прикрыв рот рукой.- Благодарю за заказ! - Ответило существо, низким мужским басом, на этот раз исходящим из правой части его приоткрытого рта, и, размеренным, парящим шагом направилось к барной стойке. - Да не переживай ты так, ты еще охранников не видел, да и посетителей еще как видишь нет. Такие кадры, бывает, заходят. Не знаю что такого, отличный бар, мой самый любимый в городе. Ну, думаю, настало время знакомиться. - Моя новая странная подруга смотрела на меня, широко улыбаясь, накручивая на указательный палец с темно синем ногтем густую прядь своих белых волос, в приглушенном освещении бара они казались мне совершенно седыми. А ведь мы и вправду так и не представились. По дороге сюда мы уже успели довольно хорошо поговорить. Я знал о ней то, что она была дочерью дипломатов, только что поступила в институт на переводчика арабских языков, любила живопись, клубную музыку и лысых кошек сфинксов. Обо мне ей было известно, что я только что поступил на художника, и о моей болезненной неприязни любой бездарности, прикрытой горсткой проплаченных рецензий и гламурного пафоса. - Виви. Друзья зовут меня Виви. Не люблю формальностей паспортной идентификации - Произнесла она томным голосом, с едва заметными нотками язвительной насмешки, улыбаясь, глядя мне прямо в глаза.- Ска, тоже не любитель. - Ответил я. - Ха-ха, это музыка такая смешная? "Я молодой, ой, ой, ой" - Переспросила она, громко рассмеявшись.- Типа того, да. - Ответил я, своей излюбленной дежурной фразой на все случаи жизни. Внезапно возникший у нашего столика андрогин с металлическим подносом, поставил перед нами белую чашку с кофе, черным как сама смерть, и длинный стакан воды, на поверхности которой плавала, вырезанная по форме свастики, мякоть лимона. - Приятного отдыха. - Андрогин вновь разбил фразу на две партии, мужскую и женскую, и поспешил скрыться за черным занавесом, очевидно ведущим на кухню или еще, страшно подумать, куда. В зале заиграла приглушенная атмосферная музыка, размеренного, неспешного темпа, отдаленно напоминающем замедленную самбу. Виви достала из сумки длинную тонкую сигарету и закурила. На стене рядом со столом, висела своеобразная пепельница, сделанная по образу мусоропровода с вытяжкой. Железная крышка откидывалась в сторону, набирая в себя пепел и окурки, где-то сверху в шахте, включался едва слышный вентилятор, при заполнении или по окончанию курения, крышку можно было закрыть, и все ее содержимое соскальзывало и улетало куда-то в стену. Входная дверь приоткрылась, и в зал вошли две темные фигуры, неразличимые в тусклом направленном свете, андрогин проводил их в кабинку на шесть персон. - Ты работаешь? Или только учишься? - Спросила Виви, отпивая дымящийся черный экспрессо из белой фарфоровой чашки. - Да, ищу работу, на днях должен устроится, пока выполняю мелкие заказы. - Ответил я.- Знакомо, я тоже пока не устроилась, но у меня есть свое небольшое дело, покупаю подешевле, продаю подороже, бизнес древний как мир. Вот за этим столом обычно и происходят все мои сделки. -- Что продаешь? - Переспросил я, отпивая кислую ледяную воду из высокого стакана. Холод проникал через потертую зубную эмаль прямо в душу, разливаясь от макушки головы мелкой рябью озноба, вниз, до самых ног. - Разные вещи, мелкую электронику, аксессуары, украшения, - Ответила она, расплывшись в широкой, довольной улыбке.Мы сидели так, окало часа, обсуждали тенденции в мире, нравы, искусство. Я рассказывал ей об энергетической живописи, о том, что картины нужно правильно смотреть, определенным образом, чтобы уловить то самое, первое и единственно правильное впечатление, проникнуть внутрь, разгадать тайны, получить ответы. Несмотря на ее огромный интерес к искусству, мне показалось, наш разговор немного ее утомил, и я решил перейти к единственно верной тактике ведения беседы, ни разу в моей жизни не давшей сбоя. Ее взор поник, устремившись куда-то вниз, пепел с сигареты упал на пол, через секунду она подняла голову, ее радостное лицо показалось мне уставшим и печальным. - Подожди секунду, мне нужно отлучиться. - С этими словами, она бросила окурок в миниатюрную пепельницу, и, встав, направилась в сторону огромного, подсвеченного тусклым холодным светом, аквариума с морскими скатами, скрылась в проходе за черной занавеской. Андрогин подошел к нашему столику, и молча поставил предо мной длинную черную брошюру, состоящую из одного разворота и обложки. Я приоткрыл ее и едва сдержал себя, чтобы не взлететь под самый потолок от невидимого удара током. Цены в этом заведении были заоблачными, и, что хуже всего, в иностранной валюте. Помню как отец, когда-то давно, советовал мне обязательно носить с собой в носке энную сумму денег, на случай экстренной необходимости. Металлическая шкатулка под моим диваном всегда казалась мне куда более надежным местом для хранения, чем дырявый носок, и я осознал себя, нарушившим одно из самых первоочередных жизненных правил - "Отцу видней!". Немного успокаивало меня то, что этот прайс-лист не относился ни к еде, ни к напиткам, в нем были указаны цены за почасовую аренду каких-то угрюмых бетонных помещений подвального типа. Виви вернулась и села за стол, ее глаза вновь сияли и она широко улыбалась. Достав из сумки новую сигарету, она прикурила от интересной зажигалки, каких я прежде никогда не видел. Тонкая прямоугольная коробочка, отделанная под камень, позолоченные края, длинный золотой цилиндр с насечками, при повороте которого, откуда-то из-под откинувшейся верхней части, вырывался едва заметный синий огонек. Незаметно отложив прайс-лист на дальний угол стола, и, отпив немного кислой холодной субстанции, я продолжил разглядывать черты ее лица. - Какой волнующий сексуальный подтекст. - Задумчиво произнесла Виви, выдыхая небольшие, но довольно плотные колечки дыма одно за другим.- Что? - Тревожно переспросил я, слегка закашлявшись. Лимонная кислота попала мне в нос и глаза начали предательски слезиться. - Секс! Кругом и всюду. Единственная движущая сила всего человечества. Ты же художник, ты как никто другой должен это знать. - Она удивленно посмотрела на меня, слегка склонив голову на бок.- А, ну, не совсем понимаю - Ответил я, проклиная себя за свою предательское смущение, почувствовав, как кровь прилила к моему лицу.- Все искусство - секс, музыка - секс. Еда, алкоголь, наркотики, все это чистый секс. Сама природа это секс. Посмотри вокруг, даже здесь, все так и кричит о нем. Все люди ежесекундно только и думают об этом. Ты же художник, и в чем же, по-твоему, все художники всю жизнь искали вдохновение? О чем писали поэты? Писатели? О нет, о нет, о нет, у тебя что, его никогда не было? - Она посмотрела на меня с таким удивлением, как будто я только что превратился в огромный красный стеснительный помидор, стыдливо прикрывающийся маленьким зеленым листочком. Я совершенно не знал что отвечать, был в полнейшем замешательстве, я не знал, можно ли сравнить древнейшую культуру индийской Кама сутры с таким простым и земным понятием как "секс". Чисто гипотетически я мог дать утвердительный ответ. В моем понимании чистая, первозданная энергия вселенской любви не шла, ни в какое сравнение с грязным животным сексом, о котором, как выяснилось, я еще и должен был ежесекундно думать. Мое, неизвестно откуда взявшееся пристыженное самолюбие внезапно взяло вверх.- Да был, конечно, сто раз, а то и больше! - Ответил я, но мой голос звучал совершенно неубедительно.- О, как все печально, ну ничего, поправимо. Счет, пожалуйста! - Торжественно произнесла она, подняв руку с зажженной сигаретой высоко над головой. Через секунду у нашего столика вновь возникло неведомое транс видовое существо. Положив открытый счет на стол, оно замерло в ожидании. От созерцания белой бумажки обрамленной в черный кожаный держатель с тонкой красной каймой, мне стало действительно плохо. Похоже, что я только что выпил пыль молотых кровавых алмазов Африки, разведенную чистейшей слезой вымирающей гималайской ламы, плачущей один раз в столетие, на парад планет, а вместо кофе, в чашке была нефть, самой наивысшей степени очистки. Теперь я, кажется, понял, почему в этом заведении не было окон, я бы с радостью выпрыгнул в одно из них, будь оно рядом, и бежал бы, бежал, не оглядываясь, до самого утра. Сердце мое билось в истерике, подпрыгивало и ревело, как старая стиральная машинка отжимающая воду из камней. Виви достала толстый серый кошелек из кожи змеи и, открыв его, молча передала официанту кредитку, в отделении для купюр красовалась такая стопка серо-зеленой хрустящей бумаги, какую бы разом не смог порвать ни один цирковой силач.- Благодарю, прошу немного подождать. - Существо удалилось. Виви выбросила окурок сигареты в стену и, закрыв пепельницу, принялась копаться в своей огромной сумке. - Сейчас, я тебе докажу, есть тут у меня одна такая штучка, сейчас как раз на самом пике популярности, ну где же она, - Сумка ее воистину была бездонной, наверное, из всего ее содержимого можно было бы даже собрать самодельный аэроплан. - Ага! Вот она! Держи - Она положила на стол небольшой черный прямоугольник, похожий на пульт от автомобильной сигнализации, на передней панели было небольшое колесико, со шкалой, установленной на максимум, чуть ниже него небольшая кнопка. Взяв пульт в руку, разглядеть поближе, я несколько раз нажал на кнопку, Виви дернулась, слегка подскочив на стуле, и схватилась руками за стол.- Оу! Воу! Осторожней с этим, пожалуйста, не так сразу - Сказала она, рассмеявшись, тяжело дыша. Впервые в жизни я совершенно не понимал что происходит, и на всякий случай, положил пульт на стол и осторожно отодвинул его от себя. - Революция в индустрии развлечений! Бестселлер! Ни единого отрицательного отзыва. Правда есть один минус, все устройства работают на одной частоте, ну это пока, скоро выйдет новая версия - Говорила она. Официант вернул ей карту, и мы, не спеша, покинули это странное заведение. Оказавшись на улице, я вздохнул с облегчением, от стресса ноги мои до сих пор слегка тряслись.- И так ты говоришь планов у тебя до вечера нет, и у меня тоже, потому предложение следующее. - С этими словами она вскинула руку и поймала первое проезжающее мимо нас такси. Глубоко в душе мне было чертовски интересно, чем же все это закончится, и я, недолго думая, нарушил второе главное правило - "Никогда не садится в машину с незнакомыми людьми". Ехали мы недолго, Виви положила голову мне на плечо и, переведя колесико на пульте в среднее положение, вложила его мне в руку, сильно зажав мою ладонь. Машина остановилась у высокого серого дома огороженного бетонным забором. В подъезде было светло и чисто, прямо как в музее, за лакированным столом с несколькими телефонными аппаратами, у кабин четырех лифтов сидел огромный короткостриженый мужик в черном пиджаке. - Это ко мне, все хорошо, - С улыбкой произнесла Виви, заходя со мной в лифт, отделанный позолоченными вензелями и зеркалами в пол человеческого роста. Нажав на кнопку двадцать седьмого этажа, Виви принялась искать в сумке ключи от дома. Лифт, бесшумно, неподвижно, взлетел на заданную ему высоту за несколько секунд. На этаже было кристально чисто, стояли красивые вазы с цветами, на окнах висели тяжелые бардовые занавески, с высоты открывался потрясающий вид на город, набережные, храмы, мне сразу же захотелось написать этот удивительный пейзаж. Никогда бы не мог подумать что унылый, серый, каменный мегаполис может быть таким чарующим, волшебным, загадочным в лучах догорающего осеннего солнца. Пройдя в дом, мне показалось, что я очутился во дворце самого Царя Императора Петра Алексеевича. По пути в одну из комнат, я мельком пытался сосчитать остальные, но сбился где-то на восьмой двери. Мы прошли в огромную гостиную с неимоверно высокими потолками, резным дубовым паркетом, со схематическим узором земного шара и направлениями сторон света, у стены, напротив длинных высоких окон, пропускающих солнечный свет через полупрозрачные занавески, стоял большой дубовый комод. На нем, в серебряных рамках, стояли многочисленные фотографии, на которых были изображены мужчина, невысокая женщина, и маленькая девочка. Над комодом по всей стене, висели, стояли в нишах, и на не больших деревянных полках, разнообразные металлические тарелки. - Семейный архив, из всех уголков мира, скука смертная. Сейчас они в Чили, а я тут, одна, совсем одна. - Произнесла Виви, взяв меня под руку. Я не мог оторвать взгляда от созерцаемых мной декораций, в ушах у меня, казалось, пели ангелы. Мы прошли по длинному коридору в комнату, показавшуюся мне поначалу целой отдельной квартирой, здесь была и прихожая, и гардероб, и отдельная ванная комната, посреди комнаты, напротив окна, стояла огромная резная кровать с пологом. Усадив меня на мягкий, умиротворяющий матрас, она взяла с тумбочки небольшой целлофановый сверток с белым порошком. - Не желаешь? - Игриво спросила она.- Что это? - Переспросил я.- Сахарная пудра! - Ответила она, громко рассмеявшись, растянувшись в широкой улыбке, слегка прикрыв глаза. - Нет, спасибо, я не ем сахар, зубы болят - Я пожал плечами и, судорожно пытаясь задавить в себе волнение, пару раз, слегка, подпрыгнул на матрасе. - Ну как хочешь, и так о чем это мы, ах, да, о единственной движущей силе человечества - С этими словами она закинула себе в рот несколько небольших горстей сахарной пудры и, поставив дубовый резной стул с бархатной обивкой задом наперед, уселась на него, как на лошадь, свесив ноги по бокам. Сложив руки ладонями перед собой, оперлась подбородком на его позолоченную деревянную спинку. - Значит, тебе только еще предстоит познать все прелести жизни и творческого вдохновения, отлично. Расскажи мне о своих самых смелых фантазиях на эту прекрасную тему. - Она смотрела мне в глаза, вопросительно, слегка приподняв левую бровь. В очередной раз, вспомнив напутствие отца о том, что неловкость, застенчивость и стеснительность нужно незамедлительно ломать в себе через колено при самых малейших признаках их возникновения, я, глубоко вздохнул, и, набравшись сил, огласил ей весь длинный список. Виви сжала губы, на ее лице появилось тяжелое выражение задумчивости, глаза смотрели в сторону, слегка прищурившись. Тщательно обдумав все мои слова в течение двух-трех минут, она резко встала и направилась в гардеробную, специально отведенную для одежды секцию комнаты. - Так, сейчас, я посмотрю, что у меня тут для этого есть - Донеслось до откуда-то меня из-за бумажной ширмы. Погремев ящиками, похлопав дверцами шкафов, переодевшись и вооружившись, она предстала передо мной во всей красе. Я затаил дыхание, до сих пор не мог поверить в то, что это все происходит со мной прямо здесь и сейчас. Больше всего на свете я боялся очнуться там, на скамейке в картинной галерее, от процедуры искусственного дыхания в исполнении престарелой, заплывшей жиром смотрительницы экспозиции, лобзающей мои сахарные уста своей вставной челюстью. Виви сделала несколько шагов в моем направлении, и, сделав круговой оборот, как-бы еще раз позволяя мне оценить всю ее красоту и совершенство, торжественно произнесла - И так! Начнем! - Вернувшись домой поздно вечером, я скинул обувь с дрожащих ног и, пройдя в свою комнату, включив компьютер, прилег на диван. После посещения Императорского Дворца, моя скромная обитель казалась мне картонной коробкой, от миниатюрного, ручного телевизора. В глаза тут же полезли все небрежности конструкции, отклеившиеся грязные обои, выщербленный старый паркет, прикрытый советским ковром со следами жизнедеятельности моли. Покосившийся рабочий стол из клееного ламината, потертый пластиковый стул со сломанными колесами, старый тарахтящий компьютер и белый пузатый монитор с лучевой трубкой. Сил почти совсем не осталось, тело разваливалось на составные части, все мышцы болели, дремотная слабость одолевала меня, единственное, что мне хотелось это упасть и уснуть. Давненько я так не уставал, как будто после целого дня проведенного в тренажерном зале пробежал марафонскую дистанцию, переплыл озеро и залез на высокую гору. Небрежно просмотрев пару сотен сообщений, пришедших мне на электронную почту, разом удалив большую часть писем о похудении, увеличении органов, сетевом маркетинге, голодающих детях Сомали, грязных развратных девочках за углом и не менее отвратительных свидетелях Еговы, я с досадой осознал, что в моем ящике осталось всего четыре письма. В одном мне предлагали работу в новоиспеченном рекламном агентстве, коих в городе было свыше тысячи на один квадратный метр пространства, в двух других, под предлогом легкого заработка, предлагалось поучаствовать в беспроигрышной лотерее, а в четвертом, очередной умирающий диктатор слезно умолял меня стать его единственным наследником, разумеется, за скромную плату. В глазах моих потемнело, тело обмякло и я, с грохотом, упал лицом на стол. Невнятный, бессвязный поток информации обрушился на мою голову, разлетевшись внутри нее на сотни осколков мыслей и образов. Всего за несколько лет существования интернет превратился в обитель греха, падения и разврата. Вездесущие аферисты, зарабатывающие на беспросветной глупости новых людей. Помню как раньше, почти у каждой аптеки стояли бойкие пенсионерки, за небольшое вознаграждение охотно достающие для особо жаждущих школьников запрещенные к свободной продаже препараты. Любой уважающий себя восьмиклассник мог свободно приобрести через них таблетки от болезни Паркинсона, Альцгеймера, и даже морфин в ампулах, чтобы с радостью закинуться и отъехать в лучший из миров в ближайшей подворотне. Теперь же, те самые бывшие школьники, продают пенсионеркам лекарства от всех болезней, на деле являющиеся, в лучшем случае, смесью сахара и третьесортной целлюлозы. Обманом, вытаскивая из них последние сбережения, накопленные ими на безрадостную одинокую старость. Зло порождает зло. Порнография, занимающая большую часть интернет пространства, породила несметную армию сексоголиков. Порнозависимых наркоманов, выжимающих из себя все жизненные силы, до последней капли, ежедневно зарекающихся, тщетно пытающихся бросить. С современных порно сайтов невозможно уйти, они скомпилированы подгружаться до бесконечности, все новыми и новыми картинками, горячими роликами. Все что мы забиваем в интернет, индексируется, обрабатывается и сохраняется, да если хоть на секунду представить, что в один прекрасный день, где-нибудь на нашей личной страничке, опубликуется весь черный список наших посещений и запросов. О каждом из нас, при желании, совсем нетрудно узнать все, кто из нас любитель плетей и кожи, кто любитель юных сереньких кисок. Интернет стал безграничной возможностью заработка на человеческой одержимости, алчности, похоти... Сознание вернулось ко мне, головная боль отступила, я открыл глаза и, поднявшись, отлепив вспотевшее лицо от деревянной столешницы, принял сидячее положение. Вспомнил, как однажды мы говорили с отцом про возможности интернета. Он, сам того не подозревая подкинул мне идею создания одного сайта, отдаленно напоминающего современные социальные сети, по началу, идея показалось мне странной, но проведя некоторые исследования и расставив все на свои места, я с ужасом осознал, что к такому человечество еще не было готово. Некоторые идеи не должны быть реализованы, если впоследствии они могут попасть в плохие руки. Самым смелым интернет пиратам такое и не снилось... - Очнись, делом займись. - Я ударил себя по заспанному лицу. Какой насыщенный, изматывающий день. Переписав координаты рекламного агентства, любезно ответившего на мое скромное резюме, я отложил бумажку в сторону и, откинувшись на стуле, уставился в мерцающий в темноте монитор. Рекламу я ненавидел, так же как и всех работников этой мерзкой индустрии. Коммерция, подделка, впаривание, спам, сбыт неликвида, контрафакта. Зависть страшный грех, зависть - сестра соревнования. Что делать маленькому и хилому, если он хочет вдруг стать больше и сильнее остальных? Конечно же, заниматься спортом. "Наш спортклуб лучше всех! Только у нас, только здесь и сейчас". А что же ему делать, если время идет, а результата нет? Правильно, жрать анаболики и колоться стероидами! "Наши конские стероиды самые конские! Аж до целых 0,0000005% выгоды! До 0,0005 раза больше! Лучше результат!" Чем больше банка, тем лучше, добавьте в логотип молнии, силуэты гор, гипертрофированных жилистых культуристов с механическими сердечными клапанами. Маркетинг, злой и беспощадный. Ну, разве нужна реклама чему-то действительно уникальному и стоящему? Разве нужна реклама чему-то жизненно необходимому? Морская соль! Что может быть проще? Но нет. - "Наша морская соль с добавлением мифических витаминов, а наша морская соль обогащена ураном и светится в темноте, а наша морская соль такая морская, что вас весь день будет тошнить под фантомный шум океана у вас в голове". - Конкуренция, жажда господства, сверх прибыли. У моего соседа машина лучшей комплектации, куплю себе две машины! У моего соседа телефон с сенсорным экраном, а я куплю себе три! Вникая в беспросветные дебри статистики, сравнения, грамотно пущенных слухов и безграничной фальсификации, новые люди, с воспаленным мозгом бегут в магазины. Сметая все, что плохо лежит, все что блестит, продается со скидкой. Красное, желтое, зеленое, на три сантиметра толще, на восемь грамм легче. Эксклюзивное, элитное, уникальное, инопланетное барахло. - "Вы увидели, что кто-то продает? Вас одолело чувство несправедливости? Вы тоже решили продавать? Приходите к нам, и наше агентство, разумеется, не бесплатно, поможет вам!" - Реклама - двигатель прогресса! Величайшее искусство, продать то, что на деле никому не нужно, впарив в придачу полсотни красочных пробников, тестеров и демонстрационных версий. У того кто дает вам яд, всегда есть противоядие, призрачное чувство удовлетворения, незаметно заставляющее вас принимать этот яд в тройной дозировке...- Да что со мной такое! - Я отдернулся от очередной сумеречной пелены укрывшей мое сознание. Переутомленный мозг наотрез отказывался работать корректно. Перепроверив выписанные мной данные, выключил компьютер и отправился спать. Завтра мне предстоял первый учебный день в институте и первое собеседование с потенциальным работодателем. Проснувшись рано утром, я собрался и поехал в больницу к матери, она находилась не далеко от дома. Больничные корпуса, палаты и коридоры, действовали на меня угнетающе. На белых эмалированных каталках, у стен, лежали старики, те, кого уже не было смысла оставлять в палате, и те, за кем там никто и не пришел. Стонущие, плачущие, зовущие на помощь, они лежали, едва шевелясь, в ожидании последнего вздоха. Время от времени к ним подходили безразличные медсестры, бегло осматривали их, и тех, кому жить оставалось всего несколько минут, перемещали поближе к лифту, ведущему в морг. Мимо них, двигая высокие стойки на колесах, с капельницами, взад и вперед, шаркали изношенными больничными тапками те, кто еще мог ходить, отбрасывая на стены длинные тонкие тени своих высохших тел. Те, кто был моложе, стояли на лестницах, курили, общались, обсуждали красочные видения, посетившие их во время наркоза. Темы для разговоров были стандартные - кому чего отрезали, кому чего пришили, кого скоро выпишут и кто, с обострившимися осложнениями, едва ли дотянет до утра. В операционном блоке стоял свой непередаваемый стойкий аромат, старых просроченных медикаментов в еще советских бумажных упаковках, хлорки, мокрого цемента и застойной водопроводной воды, так, казалось, пахнет сама смерть. Мать лежала в палате, на высокой койке и читала книгу, больше всего на свете она любила читать. Остальные пациентки сидели у окна, молча, распивали из термоса дымящийся ароматный чай. Мать посмотрела на меня, села, и, отложив книгу на белое тонкое одеяло страницами вниз, принялась расспрашивать меня о моем первом дне в институте. Я рассказал ей, что сегодня еду на собеседование, устраиваться на работу, она принялась обсуждать со мной совместимость работы с учебой, говорила, что учеба превыше всего, а работа приложится. Мельком рассказала о своем самочувствие, о том, что ей уже лучше, и, что сегодня пришли результаты анализов. Врачи, все тщательно перепроверив, проведя все необходимые исследования, со сто процентной гарантией констатировали рак. Болезнь была в сильно запущенной стадии, но шансы были, предстояла операция по удалению части желудка с последующим циклом химической терапии. Она никогда не доверяла врачам, считала современную медицину отсталой, а антибиотики - опаснейшим для жизни ядом. Лечилась она, от всех недугов у своей давней подруги, врача гомеопата, гарантировавшей ей железное здоровье и непробиваемый иммунитет, как результат приема, странного вида, революционных препаратов, с алхимическими средневековыми названиями. Вторая ее подруга, врач терапевт со стажем, чуть ли не со слезами на глазах пыталась объяснить ей всю опасность и вред, таящийся в этой безжалостной лженауке, но мать не хотела и слушать. Ее даже совершенно не смутил тот факт, что супер передовой аппарат диагностики, больше похожий на маленькую жестяную коробочку, собранную школьником любителем из обрезков проводов и украденного из лаборантской вольтметра, каким-то удивительнейшим образом, сумел проморгать бурно разрастающуюся, кровоточащую язву. Меня она тоже постоянно пичкала этой омерзительной дрянью, от которой простейшая простуда перерастала в тяжелую пневмонию, и я лежал по нескольку месяцев, не вставая с кровати, когда все остальные дети исцелялись за пару дней при помощи страшных, опаснейших антибиотиков. Тогда я понял, что даже самые лучшие друзья могут быть самыми страшными врагами, маскирующимися, безжалостными, играющими в жестокие игры с самым ценным и единственным что только может быть у человека. Врагами, приходящими к вам в дом, берущими с вас небольшие деньги, по дружбе, чисто символически. И ваша вера ослепляет вас, и вот, вы уже очередная безмолвная жертва, очередной грязной, низкой аферы. Жертва не желающая слушать, не желающая знать, разбираться, смотреть со стороны, жертва убеждений, суеверия и предрассудков. Альтернативная медицина всегда привлекала к себе сотни тысяч миллионов заблудших душ, слетающихся на ее призрачный свет последней надежды, как комары на электрическую смерть. Там где врачам уже нечего было сказать, говорили целители, вчерашние привокзальные колдуны, обклеившие свои арендованные офисы сотней позолоченных грамот, умело оперирующие химическими и физическими терминами. Когда вы слышите об этом от других, вам весело, смешно, люди кажутся вам такими идиотами, наивными, глупыми, но когда это приходит к вам, переступает через ваш порог, вам уже совсем не до смеха. - Они же прямо так и называются! Антибиотики! Анти био! Они же убивают все живое! Яд! Страшнейший яд! - Говаривала мать, едва услышав об обычных таблетках. На операцию она нехотя согласилась, но дальнейшее излечение совершенно точно спланировала наперед. Только натуральные средства, только природа. Переубедить ее было невозможно, а впрочем, уже было слишком поздно что-либо изменить. На выходе из больницы я поговорил с ее врачом. - Случай запущенный, скажу сразу, никаких гарантий нет, можно отсрочить, но на сколько, этого я не могу сказать. Месяц, два. - Он смотрел мне в глаза своим усталым, измученным взором, в котором читалась правда, и ничего кроме правды. На фоне болезни матери, мы стали больше общаться с отцом, чаще видится, дольше разговаривать. У него тоже были свои взгляды на всю сложившуюся ситуацию, и мы твердо решили делать все, что в наших силах, и надеется на лучшее. Я вышел из клиники и направился к входу в метро, меня преследовало невыносимое желание закурить, не смотря на мою страшную аллергию на сигаретный дым и лютую ненависть к производителям этой чертовой отравы. На душе у меня было так погано, что я бы, наверное, даже смог выпить рюмку водки. Похлопав себя по одежде в поисках жвачки, я нащупал в переднем кармане куртки странный твердый предмет. В недоумении, я вытащил его на свет божий и им оказался тот самый пульт, от загадочной, заморской электроники. После того вечера, мы с Виви о нем совершенно забыли, как впрочем и обо всем остальном под луной. Зажав пульт в руке, я спустился в подземку, вывернув шкалу мощности на полную катушку, я принялся время от времени нажимать на кнопку включения, пристально вглядываясь в унылые, серые лица людей. Поначалу ничего особенного не происходило, проехав несколько станций и сделав пару переходов, я не заметил ничего экстраординарного, но на самом последнем эскалаторе, поднимающим меня из недр земли к моему будущему месту работы, случилось маленькое чудо. Всех пассажиров метрополитена объединяет одна странная особенность, пялиться на встречный поток людей, находясь на противоположной полосе движущейся лестницы. Здесь, не опасаясь злобных замечаний и внезапных вспышек агрессии, люди разглядывают друг друга как в зоопарке, через специальный ограничитель. В тусклом, бело-желтом, свете ламп, мимо нас проплывают совершенно необычные, абсолютно разные персонажи, мы раздаем им всем шутливые имена, безошибочно, на наш взгляд, угадываем их профессии и род занятий, судим об их предпочтения, убеждения, манере одеваться. Страшные, красивые, злые, веселые, чертовски сексуальные и категорически отвратительные, они плывут мимо нас, как на смотровом конвейере, кто вниз, кто вверх, несколько секунд, и мы больше не увидим их никогда. Ритмично, не спеша, жалея батарейку, я нажимал на кнопку пульта, изучая малейшие изменения в окружающей меня среде подземного города. Проезжающая мимо меня, сверху вниз, грозная, тучная женщина в дуратской шляпке, показавшаяся мне неподвижным тружеником канцелярии, резко вздрогнула, и с диким удивлением на лице принялась осматривать себя, как если бы, ее вдруг облили краской. Недолго думая, я нажал на кнопку еще раз. Женщина вновь довольно сильно вздрогнула и даже выронила из рук пластиковый пакет, набитый каким-то тряпьем. На ее лице выступили заблестевшие в свете проплывающих мимо ламп крупные капли пота, она судорожно принялась осматриваться по сторонам, скользя по лицам ни чего не подозревающих людей вопрошающим, паническим взглядом. Я с силой зажал кнопку до конца, не сводя с нее пристального взора. Она, едва слышно крякнула, и, с силой схватившись обеими руками в подвижной резиновый поручень, опустила голову вниз. Ее руки тряслись, все тело дрожало, глаза были широко раскрыты, ее сухие бардовые губы искаженные нелепой гримасой застыли в напряжении. Разминувшись со мной, оказавшись на безопасном расстоянии, она неприлично громко выдохнула, и, выпрямившись, протерла вспотевшее лицо рукавом пиджака, с коричневой кожаной нашлепкой на локте. - Радиус поражения, двадцать-двадцать пять метров... - Задумчиво произнес я. От моей фобии метрополитена не осталось и следа, я полюбил его всем сердцем, но больше всего, его длинные, медленно ползущие эскалаторы. Виви не обманула меня, устройство в действительности оказалось бестселлером. Выйдя на улицу, я осмотрелся, прикинул свое примерное местоположение, и, сверив переписанные мной данные, уверенным шагом зашел в шумное, новомодное офисное здание, слепленное за пару вечеров из гипса, стекла и эктоплазмы скоропостижно скончавшихся от переутомления, безликих рабов бурлящего картонного муравейника. Расходный фитопланктон роился у полевой кухни на первом этаже, растекался по плотно составленным столикам, обтирал стены, стучал клавиатурами ноутбуков. Зудящим потоком протекал через крутящиеся турникеты, сверкая белыми пластиковыми карточками, висящими на их бледных шеях, прикрепленными к разноцветным бейдж лентам. Занимая очереди в лифт, толкаясь и ворча, витая в мечтах о далеком, мимолетном отпуске, переваривая в распухших головах годовую отчетность, счета-фактуры, профициты, дебеты, и прочую бумажную труху бюрократического толка. - "Неужели и я здесь умру..." - Промелькнуло у меня в голове. - Стоп, вы куда? - Мой путь к лифтам преградил непонятно откуда взявшийся охранник, усиленно несущий свою опасную службу, проявляя предельную бдительность, не смотря на то, что воровать в этом проклятом месте, кроме дешевых канцелярских товаров и бумаги, было совершенно нечего. Никаких военных тайн и секретных чертежей здесь также не было, однако все же кипели нешуточные страсти. - Восьмой этаж, рекламное агентство, собеседование. - Обреченно ответил я. - В первый раз да? Ваша фамилия, я сверю списки. - Торжественно произнес охранник, уверенно имитируя голос робота полицейского из далеких восьмидесятых. Немного покривившись, с усилием и неприязнью, я выдавил из себя свои позывные. Охранник принялся вбивать их в компьютер, и, намагнитив белую карточку с отломанным ушком для держателя, протянул мне мой временный, одноразовый пропуск. К чему столько формальностей. - Восьмой этаж, по коридору налево, от окна налево, и прямо, восьмая дверь, офис 447, карточку на выходе вон в ту прорезь. - Пояснил он. Поднявшись на лифте, мне пришлось немного прогуляться, в очередной раз, перепутав право и лево. Найдя нужную мне вывеску, постучав, проник внутрь. Тонкая картонная дверь, сквозь которую вполне можно было бы пройти и не открывая, с хлипкой расшатанной ручкой, закрылась за моей спиной. Предо мной предстало место работы, квадратное помещение с одним окном, немногим больше моей миниатюрной комнаты. У двери стоял картонный шкаф, забитый кучами различных папок и корзинок, листы бумаги, скрученные в рулоны, скомканные, сложенные в несколько раз, торчали изо всех его щелей, рядом, доверху засыпанное обрезками документов и телами жвачек мусорное ведро, кулер с водой, телефон, факс, и старый матричный принтер. У окна стоял спаренный стол, разделенный на две виртуальные секции системным блоком компьютера, два монитора, рядом, столик поменьше с включенным ноутбуком. Один угол комнаты был почетно отделен новеньким матовым стеклом с двойной дверью, идущим от пола до потолка.- "Ага, а там, наверное, директор..." - Подумал я.Стеклянные двери открылись, и ко мне вышел, невысокого роста, заспанный, с растрепанной прической и красными глазами, новый человек среднего возраста. Бессонная ночь, стресс и конские дозы энергетиков висели у него под глазами двумя грозными, черно-серыми тучами. - Приветствую в нашем скромном заведении! Не обращай внимания на беспорядок, мы только что переехали, остальные сейчас подойдут, прошу в мой кабинет - Весело произнес он. Кабинетом он называл ту самую отгороженную секцию, по форме напоминающую кабинку общественного туалета. Странные существа эти директора, любыми способами стараются подчеркнуть свою важность. Собеседование продлилось не больше пяти минут, и после оформления бумажных формальностей я был принят на должность главного дизайнера, тут же получив рабочее место у окна, пароль от личного компьютера и первое задание - Заказать обед в офис. Примерно через полчаса моего утомительного, бесцельного сидения на стуле, в нашу скромную обитель вошли два человека, недостающие сотрудники, главный программист и главный разнорабочий, менеджер, секретарь, исполнительный продюсер, контролер качества, начальник отдела кадров и заместитель генерального директора в одном лице. - Дмитрий! Очень приятно! - Протянул мне руку высокий, худощавый молодой человек, с виду младше меня, одетый в короткий бежевые шорты, кожаные шлепанцы и вязаный свитер с белыми силуэтами шведских оленей. - Иосиф, рад знакомству - Второй был, как и директор, среднего возраста, не по годам облысевший, спортивного телосложения, интеллигент. - Ска, взаимно. - Я пожал им руки.- О! Панк! Я и сам в душе панк! - Радостно произнес Иосиф.- Ну да, типа того. - Ответил я. Мы довольно быстро нашли общий язык, обсудили все правила, положения и этику, имеющие силу в их скромной организации. Все планы на будущее, заказы, потенциальных клиентов и требования к качеству работы. С той самой минуты, вся моя жизнь превратилась в песок, быстротечный, развивающийся на ветру, ускользающий сквозь пальцы в небытие. Большинство рабочих дней, приходилось просиживать в бесконечном ожидании хоть какого-нибудь дела. Выстраивая на столе готические соборы из карандашей и скрепок. В отличие от остальных, я приходил в офис два через два, в силу моего параллельного обучения в институте, остальные дни я мог работать дистанционно из дома, без выходных. Время от времени приходилось работать по двадцать часов в день, перерисовывая по сто раз одно и то же. Мы с программистом Димой, стали невольными соседями по служебной комнате. Директор, именуемый в простонародье и исключительно за глаза - Виталием, имел поразительное свойство находить самых безмозглых и совершенно ни черта не понимающих в дизайне заказчиков, мало того еще и ничего не платящих. Условия проекта - размытые, все должно быть - ну типа, красиво, вкусно и смачно, как точно - никому неизвестно. Срок исполнения - вчера, идеи и концепции изменяются ежесекундно. Однажды, переписывая программный код сотый раз, Дима не выдержал, схватил протертую клавиатуру и, переломив ее через колено, пулей выбежал в коридор. - Я не хочу так жить! Я не хочу так жить! Аааа! Это не правильно! Это совершенно не поддается анализу! Аааа! - Доносилось до меня из глубины здания, вперемешку с глухими ударами чего-то мягкого, о, что-то очень твердое. Той ночью в здании, кроме нас сидело еще несколько человек, они обреченно смотрели из-за приоткрытых дверей на его страдания. Тогда я узнал, что такое антидепрессанты. Маленькие разноцветные баночки с различными таблетками, самых причудливых форм, стояли на рабочем столе у каждого второго обитателя этой галеры. Особой популярностью таблетки пользовались у женщин, мужчины все же предпочитали крепкий прозрачный алкоголь. Маленькие экстренные фляжки с храброй водицей были приклеены изолентой под крышками их столов, спрятаны в горшках с увядающими цветами, распиханы по всем шкафам, ботинкам и карманам уличной одежды. Виталий ежедневно проводил нам красочные презентации, тщетно пытаясь мотивировать нас на всевозможные свершения и победы. Укреплял командный дух как мог. Впрочем, неявка на такой, псевдо брифинг, каралась вычетом из заработной платы. Заработная плата имела замечательное свойство таять на глазах. Опоздания, мелкие нарушения, бесчисленное количество переделанной заново работы, протоколировались и выплывали в конце каждого месяца. Иосиф единственный из нас держался достойно, всегда шутил и был в хорошем, возвышенном настроении. Он был своего рода, единственной емкостью сопротивления, гасящей направленные в нас с Димой потоки деструктивной энергии, исходящей из стеклянной кабинки в углу нашего офиса, теперь уже совершенно точно, и не без моей подачи, именуемой хрустальной парашей Фараона. Мой рабочий стаж в этой компании составил три с половиной месяца, за них я успел заработать необходимую мне сумму для оплаты обучения и покупку пакетика сырных чипсов. Мы уволились втроем, с Димой и Иосифом, в один день. Когда узнали что наши хваленые премии, за вычетом всех штрафов, налогов, страховок и прочей бюрократической содомии, составили одну тысячу сто пятьдесят рублей и, издевательские, тридцать четыре копейки, на троих. Помню как однажды, во времена самых масштабных и изматывающих заказов, в конце рабочего дня, Иосиф подозвал меня к себе, и мы вышли на внутреннюю лестницу, усыпанную сигаретным пеплом и окурками. В углу над дверью, прямо над устрашающим значком с перекрещенной в красном круге сигаретой, висела камера наблюдения с останками яблочной жвачки, аккуратно приклеенными толстым комком ей прямо на объектив. - Закурим? - Спросил он, ехидно глядя на меня прищуренным левым глазом.- Не курю. - Сухо ответил я. - Я тоже. - Весело произнес он, протягивая мне выпотрошенную от табака папиросу, плотно забитую чем-то зеленым. В голове у меня тут же всплыли напутствия матери, из тех смутных, темных времен моего школьного обучения - У травки густой белый дым, сладковатый, пьянящий, такой расслабляющий, легкий. Никогда в жизни не пробуй! -- Все же, воздержусь - Вежливо ответил я, из памяти тут же вырвались истерические вопли скалящихся школьных обезьян, ежедневно изводящих меня до слез, до непреодолимого желания убивать, пить кровь и рвать на куски их никчемные тела - Наркоман! Наркоман! Смотрите Наркоман! Вон он пошел! Стеклянные глаза! Эй, наркоман! Ты уже укололся? - Хуже прозвища у меня никогда не было, а учитывая мою всецелую неприязнь к наркомании, обидным оно было втройне. - И правильно! А я вот не побрезгую. Ты знаешь, почему я такой лысый? - Пробурчал он, прикуривая зажатую в зубах папиросу. Я молча смотрел на него. - От работы этой! От директора нашего долб***а! Это уже десятый переезд за год. Раньше у нас была солидная контора, крупная, мы кино занимались серьезно. А что потом? Потом мир сошел с ума, фильмы стали снимать даже не дочитав сценарий. Деньги мыть, дотации делить, гранты, - Он закашлялся, и, сделав еще пару сильных затяжек, продолжил. - Директор у нас тогда был, ну полный писец! Человека c низшей ступени в пищевой цепочке правительственного аппарата. Депутат ни разу не популярной псевдо оппозиционной демократической фракции, человек, всюду гордившийся лишь своим допуском к условно бесплатной думской столовой...- Иосиф разошелся не на шутку, его глаза стали красными как его рубашка, казалось, что он вот-вот заплачет.- Рекламу начали везде пихать! Да так, что больше половины хронометража фильма был этот чертов продуктплейсмент. Деньги текли рекой, у нас весь отдел на меринах катался, шампанским ванные заливал. Сами снимали кино, на коленке, за копейки, сами придумывали рекламу, тупейшую, сами прокатывали. И что? А то! Собрал наш директор все средства со счетов и одним вечером улетел. Черт его знает куда. Потом этот пельмень доморощенный пришел, говорит, встану у руля, дело пойдет, вон, пришло дело. - Он с силой постучал по двери, очевидно указывая в сторону офиса. - Вот теперь будем сидеть с тобой, втроем, слушать этого... - Затянувшись в последний раз, он замер, я уже было подумал, что сердце у него остановилось, но через несколько секунд, он выпустил длинную серую струю дыма, и сел на бетонный пол.- В общем, работа тут, одно разочарование, ты и сам уже во всем убедился. По моим подсчетам, до полного банкротства нам осталось еще года полтора, зарплата будет стабильной, без премий, жадный он как сволочь, все под себя. Ты не верь ничему, дело делай, да ищи чего на стороне. - Он выглядел сильно расстроенным. Я принял к сведенью все сказанное им, и, попрощавшись, сославшись на трудности параллельного обучения, поспешил покинуть территорию здания. Все последовавшие за этим дни, выпали из моей жизни. Казалось, я не мог вспомнить ни одной минуты проведенной мной в не затуманенном, сером пространстве. Жизнь протекала мимо меня, где-то далеко, за куполом серого осеннего неба, черными шторами зимних ночей. Все текло по размеренному, однообразному расписанию, работа, учеба, посещение больницы, сон, скомканные потоки сознания, приступы депрессии, печали, отгоняемые мной при помощи черного крепкого кофе. Покидая офис в последний раз, с кровно заработанными деньгами за пазухой, я поклялся перед всеми богами человечества, что ноги моей больше не будет ни в одном подобном заведении. Система этого легализованного рабского труда не работала, и виделась мне в корне неправильной. Мне было искренне жаль времени, потраченного впустую. На всю оставшуюся жизнь я запомнил услышанные мною слова, сорвавшиеся из уст нашего истерзанного программиста во время очередного нервного помешательства - Работать нужно только на себя, для себя, занимаясь любимым делом, сидя у себя дома, в личном кабинете, с массажным столом, бассейном, секретаршей стриптизершей! А вы все! Вы тут! На х** так жить! - Спустившись в метро в глубокой задумчивости, я по привычке достал из кармана радиопульт и стал щелкать кнопкой. За все время моего обладания этим удивительным устройством, я собрал в свою памятную картотеку десятки, а может и сотни удивленных лиц, молодых студенток, бухгалтерш, библиотекарш, школьных училок, продавщиц, молодых мам, юных спортсменок, солидных дам в возрасте, явно доминирующих особей, в тяжелых кожаных сапогах на гигантских шпильках. В моем сознании рисовались все их профессии, увлечения, образы жизни, сюжетные линии, основанные на мимолетном, первом впечатлении. Я помнил все их лица, жесты, как они смеялись, плакали, пугались, радовались, резко вскакивали с сидений, с силой хватались за поручни, за других людей, искали в безликой серой толпе мой счастливый взгляд. Я приучился ловко управлять шкалой мощности и кнопкой пуска одновременно, на радость моим таинственным, загадочным попутчицам. И вот, я стоял у края платформы, задумавшись, уставившись в стену, машинально щелкая кнопкой на пульте. Внезапно, чья-то огромная волосатая рука схватила меня за плечо. Испугавшись от неожиданности, я дернулся в сторону, рядом со мной стоял невысокий, довольно полный лысый мужчина, с коротко стриженой бородой старого морского волка. На секунду мы оба застыли в недоумении, глядя друг другу в глаза. Моему удивлению не было предела, и чтобы избавить себя от мучительных догадок и нетерпения, ловким движением большого пальца, я вывернул на полную колесико мощности и резко нажал на маленькую кнопку счастья.- Ай! Ай!... - Капитан, едва слышно, вскрикнул, глаза его налились лютой ненавистью, а лицо стало красным как переходящее знамя. В один прием, он подпрыгнул ко мне и выхватил пульт у меня из руки.- А ну пошел вон! Недоносок! Вон! Вон! - Капитан закричал, брызгая на меня раскаленной слюной. Все люди разом обернулись на нас, и я, не в силах сдержать разрывающий меня хохот убежал с платформы и скрылся в шумящей толпе, пикового, вечернего часа. Так я узнал, что даже суровые с виду морские волки тоже бывают разными. Жаль, что мой бесценный артефакт теперь, был безвозвратно утерян. Встречи с Виви приобрели какой-то странный зловещий оттенок, она сильно изменилась, стала странно себя вести, странно говорить, иногда, казалось, напрочь забывала следить за собой, ее серо-голубые глаза с узкими, как две типографские точки, зрачками, смотрели сквозь меня, в пустоту. По ее словам, у нее дома часто бывали незапланированные вечеринки, длившиеся порой неделями. Странные люди приходили к ней, звонили в дверь, и, поздоровавшись, тут же спешили удалиться. Мы виделись с ней очень редко, и в основном только на выставках, в галереях и музеях, которые я мог ежедневно посещать совершенно бесплатно. В один из таких дней, после посещения выставки ранних работ одного испанского художника, от творчества которого, до того дня, я был не в большом восторге. Мы решили выпить по чашечке драгоценной нефти, тройного черного кофе экспрессо, в том самом, ее любимом, странном баре. В тот день она была совершенно не общительной, изредка отвечала несвязными, дежурными фразами, ее постоянно становилось то жарко, то холодно, мы часто останавливались переждать. Она казалась уставшей, отрешенной, сетовала на какие-то мелкие бытовые проблемы и стресс, на то, что у ее родителей совершенно нет ни на что времени, на то, что ее друзья оказались лживыми паразитами. Выглядела она неопрятно, совсем не так как раньше, грязные белые волосы, собранные в небрежный растрепанный хвост, мятые джинсы со следами позавчерашнего дождя и пролитой газировки, растянутая кофта с длинным не по погоде рукавом, обрызганная дорогим парфюмом скрывающим явную, недельную носку. В руках у нее была небольшая дамская сумочка на золотой цепочке, на глянцевой кожаной поверхности, с текстурой змеиной кожи, я заметил несколько длинных, протяжных царапин, будто бы ей недавно играли в футбол на асфальте. В баре в тот день было людно, мы прошли за наш привычный столик, который Виви ежедневно держала зарезервированным. - Вот уроды, сволочи, ненавижу их. Так меня подставить, твари... - Виви продолжала рассказ о своих бывших друзьях по бизнесу. Из обрывков ее слов в моей голове стала складываться незатейливая картина, совершенно обычных рабочих неурядиц. У нас в офисе такое происходило ежедневно, кто-то, что-то напутал, где-то, что-то не состыковалось. Курьер не проверил товар по накладной, принес не тот, заказчик почему-то не сразу понял, принял, расписался, но теперь, почему-то, уже не сможет ничего исправить. На Виви полетели все шишки, деньги пропали, клиенты остались недовольны, пришлось улаживать проблемы. Я слушал ее в пол уха, мне было жалко ее, она слишком сильно переживала, но вдруг, внутри меня что-то щелкнуло, и сердце мое, как на лифте с оборвавшимся тросом стремительно полетело вниз. Картина в моем сознании начала изменятся, я, кажется, начал понимать, что некоторые слова и выражения в могучем русском языке имеют по нескольку совершенно противоположных значений. Оглядевшись вокруг, я перевел свой испуганный, растерянный взгляд на Виви. - Эй, але, ты тут вообще? Ты меня слушаешь? - Сказала она, достав, дрожащими руками, из сумочки мятую сигарету. Глядя на меня, в силу усталости и невнимательности, она положила открытую сумочку мимо стола, и та, со звонким шлепком слетела на пол, прикинув на мою картину резкий, завершающий цветовой акцент. Я никогда не видел, чтобы сахарную пудру продавали в таких странных скомканных свертках. На секунду показалось, что музыка в зале выключилась, и все посетители разом посмотрели на нас, отреагировав на резкий, нарушивший атмосферу звук. Виви выругалась грязнейшим экспрессивным словосочетанием и кинулась собирать с пола вязкую, серо-коричневую пыль. Мое дыхание остановилось, по всему телу выступил холодный липкий пот, я стал белым как молдавский гастарбайтер, только что отштукатуривший бетонный потолок. Мой взгляд скользил по безразличным лицам посетителей и персонала, которые, как ни в чем не бывало, вернулись к своим делам, будто бы для них это было не в новость. Мое сознание начало впитывать в себя черты их лиц, фасоны их одежды, синие, расплывшиеся узоры на, неприкрытых дорогущей материей, частях их загорелых тел. Воры, убийцы, бандиты, торговцы людьми, наркодилеры и их постоянные клиенты - золотые дети, шоумены и прочая творческая псевдоинтеллигенция. Собрав весь порошок обратно в сумку, Виви поднялась с пола, небрежно отряхнулась и села обратно за стол. - Тебе плохо? Нет? Так о чем мы там... - Она прикурила мятую сигарету от фирменных барных спичек, с ярко желтыми головками, светящимися в темноте, и, как ни в чем не бывало, продолжила свой рассказ, о том, как один из ее клиентов наркоманов, под видом стимуляторов понюхал героину, в несовместимой с жизнью дозировке. О том, что теперь его родители ищут ее, и в лучшем случае ей сломают ноги или срежут ее милое кукольное личико, смастерив дизайнерское портмоне. В моих глазах все поплыло, стол, она, зал, барная стойка, уродливые официанты транссексуалы, расхаживающие взад и вперед с черными подносами. Нужно было бежать, срочно, без оглядки, не привлекая к себе внимания, стараясь не подавать виду.- Мне нужно в туалет, меня сейчас стошнит. - Нервно выпалил я, ничего лучше в голову не пришло. Виви, очевидно, давно привыкшая к подобным фразам, затянулась сигаретой. - Ну, иди, если хочешь, могу чуть отсыпать в долг, сразу проникнешься кубизмом. - Сказала она, выдыхая тонкую белую струю химического дыма. Казалось, по ее мнению, все художники ежедневно употребляют различные волшебные ингредиенты в неограниченных неконтролируемых количествах. В голове у меня переплетались все ее фразы, шутки, отпущенные в мой адрес, ее странное поведение, странные кровоподтеки на теле, ее отношение ко мне, как к художнику, расписывающему холсты обгашенной рвотой безумия. Поганое школьное прозвище преследовало меня, подобно родовому проклятью. Ответив на ее заманчивое предложение пренебрежительным мотанием головы, я стремительным шагом направился в сторону черных занавесок. Никогда не любил кубизм, и совершенно не хотел его понимать. За занавесом моему взгляду предстал длинный черный коридор, с темно фиолетовым ковром, ведущим далеко в темноту. На стенах, чередуясь между массивных железных дверей, висели золотые светильники, эмитирующие старинные канделябры. Пройдя немного вперед в поисках подобия опознавательных знаков уборной, я остановился, совершенно растерявшись. Массивная рука в резиновой перчатке развернула меня за плечо. - Ты еще охранников не видел... - Вспомнил я слова Виви. Предо мной стояла трехметровая черная фигура, в военном американском противогазе с зеркальными стеклами на глазах. На огромном, мясном торсе, высококонцентрированной мышечной массы была надета сетчатая майка без рукавов, заправленная в разгрузочные армейские штаны, на руках, по локоть, были одеты длинные перчатки из толстой резины. На ногах тяжелые сапоги с металлическими вставками.- Что вам угодно? Здесь частная вечеринка. - Приглушенный низкий голос доносился до меня из-под пластиковой маски. - Туалет, туалет - Ответил я, тонким, ломающимся, перепуганным голосом, словно раздавленный трактором гусь.- Первая дверь - Охранник указал себе за спину вытянутым большим пальцем руки, по направлению в начало коридора. - Благодарю - Ответил ему раздавленный гусь, откуда-то из недр моей сжавшейся грудной клетки. Подойдя к двери, я увидел висящей на ней огромный золотой барельеф, в виде натурально исполненного, перевозбужденного органа. И как я только смог пропустить эту неброскую вывеску, этот тончайший намек. В уборной было светло, все стены, пол и потолок были отделаны блестящим черным кафелем, расходящимся под разными углами, визуально искривляя пространство, из динамиков на потолке играл умиротворяющий джаз. На стене висели позолоченные писсуары в виде раскрытых ртов, отгороженные друг от друга тонкими панелями матированного стекла, напротив, висели раковины с сенсорными кранами, прикрученные к огромному зеркалу подсвеченному изнутри. Рядом с раковинами, на коленях стояло странное существо, одетое в белоснежную балетную пачку и черную маску из латекса с прорезями для глаз, на вытянутых дрожащих руках, оно держало стопку махровых полотенец. Осторожно, держась на безопасном расстоянии, я направился к туалетной кабинке, существо смотрело в одну точку, игнорируя меня, я немного успокоился, заметив, что оно приковано короткой золотой цепочкой за ноги к трубе. Спешно проскользнув в кабинку, я судорожно закрыл за собой дверь и, прижавшись к ней спиной, принялся обдумывать план побега. Долгожданного, спасительного окна, в кабинке не оказалось. На меня навалилось тяжелое, темное чувство панической безысходности, звук расстроенного пианино и аккомпанирующих ему медных труб из динамика на потолке, играл для меня ломаный, обреченный реквием. - Ну, нет, не может быть. Так не бывает. - Произнес я, дрожащей нижней челюстью, нервно ощупывая кафельную стену. Дав себе установку, синхронизировал дыхание, обостряя все свое внимание, восприятие и чувствительность до экстренных пределов. Точно над унитазом плиточный шов был на несколько миллиметров толще, затирка местами вывалилась, образуя небольшие щели, я встал на унитаз и приложил ухо к холодной стене. Чертова музыка глушила все звуки, достав из кармана фирменные барные спички, которые я по привычке утащил со стола, я чиркнул яркой фосфорной головкой о коробок и поднес пламя к стене. На мое счастье, маленький огонек задрожал, и указал самым кончиком оранжевого света в сторону стены. Не думая ни секунды, я выхватил из кармана обломок мастихина и начал расковыривать затирку, по точному квадратному контуру явно заделанного проема, мой спасительный инструмент сломался, но к моему великому счастью на конечном участке моей процедуры эвакуации. Ударив рукой по плитке, аккуратно придерживая, я оторвал ее от стены и поставил на пол. В лицо ударил свежий поток ветра, в помещение кабинки ворвался солнечный свет и отдаленный шум города. Облегченно вздохнув, я оттолкнулся ногами от унитаза и, подтянувшись на руках, просунул голову в проем подвального вентиляционного окна. Снаружи, на уровне земли, моему взору открылся все тот же зловонный переулок колодец и спасительный арочный свод, ведущий точно на пешеходную улицу. Стараясь отгонять от себя мысли, о том, как бы излюбленная фраза взрослых - "Голова плечи пролезли, все пролезет" Не оказалась очередной байкой, и моя самая уязвимая часть не осталась бы беспомощно висеть на территории этого чертового заведения, я протиснулся дальше в узкий прямоугольный проем, и благополучно застрял. Позади меня, открылась дверь уборной, и до меня донесся тяжелый низкий голос, приглушенный пластиковой газовой маской. - Никто не заходил сюда? Эй, я тебе говорю. Эй, отставить протоколы - Приближающийся звук тяжелых, шаркающих по кафельному полу, ботинок, затих, по моему представлению, где-то рядом с живой сушилкой для рук. Мои глаза широко открылись, и я начал судорожно вертеться в узком бетонном проеме, давя в себе истерический крик, ощупывая наружную стену в поисках чего-нибудь, за что можно было бы уцепиться. - Я с тобой говорю, Вадик, ты живой? Ах, точно... - Раздался хрустящий звук расстегивающейся толстой металлической молнии. - Уфф.. Да, пацан заходил какой-то странный, в кабинке сидит. Сань, дай закурить, сил нет - - Не положено. - Молния застегнулась, тяжелые шаги начали приближаться к кабинкам. Я изо всех сил дернулся вперед, моя рубашка разорвалась, и я выскользнул наружу, оказавшись на сером, влажном асфальте. Через секунду дверь кабинки позади меня резко распахнулась, сорвавшийся позолоченный замок со звоном упал на пол, усыпанный раскрошенной плиточной затиркой. Посмотрев напоследок в свое испуганное отражение в зеркальных стеклах противогаза охранника, я вскочил на ноги, и что было сил, рванул в сторону пешеходной улицы, страх дал мне крылья, за мной, казалось, не угнался бы и самый быстрый эфиопский легкоатлет бегун. Пролетев несколько улиц, переходов, я ворвался в метро и, перепрыгнув через турникет, сбежал вниз по лестнице и запрыгнул в закрывающуюся дверь поезда, распластавшись по полу. Люди смотрели на меня как на очередного психически ненормального в приступе обострения. Я встал, отряхнулся, и, прислонившись спиной к запасным дверям, сполз вниз. Сердце сбавляло обороты, качающийся, гремящий поезд уносил меня прочь. В тот день удача была на моей стороне, однако, я все же усвоил для себя пожизненный урок - Никогда не пить тройной экспрессо с незнакомыми людьми. Виви я больше не видел, и, с тех самых пор, чертовски не люблю центр города. Это мрачное, зловещее, двуликое место. Учебный процесс в институте был довольно скучным и однообразным. Как мы и думали, ни о какой компьютерной графике речи и не шло. Из нас готовили профессиональных художников для погорелых театров. Я завел отличных друзей среди студентов других факультетов, мы все мечтали сделать совместный фильм, жизненный, зрелищный, легендарный как сага о далекой галактике, которую можно пересматривать бесчисленное количество раз в качестве сына, повзрослев - в качестве отца, поумнев - с точки зрения великой силы, глазами учителя йоги. Мы громко спорили, писали сценарии, придумывали персонажей, дружно ненавидели продажный кинематограф и навязчивую, бестактную рекламу. Вы знаете, есть у меня одна версия, почему хоккей превратился в позерский реслинг. Так как время игрового матча сильно ограничено, а на присутствие повсюду брендов, там, на форме игроков, бортах арены, потрачены огромные средства, стали пользоваться популярностью драки на льду. Хоккеисты скидывают перчатки, каски, начинают бить друг друга, выяснять отношения, а операторы, тем временем, выбирают лучшие ракурсы, толпа ликует, пиво продается. Наши менеджеры посчитали, что кино, на наши копеечные пожертвования, снять будет крайне проблематично, и тут же выдали решение. Если главный герой, глядя в камеру торжественно произнесет, какие пельмени он ел вчера на ужин, сколько топлива ему сэкономила его крутая спортивная машина, и какие низкие были ставки по кредиту в день ее приобретения, то наш эротический триллер мелодрама, определенно повысит свой шанс выхода на экраны. Вдобавок к этому, душевно предоставили нам список актеров, охотно обещавших им пятнадцать процентов от своего гонорара. Режиссеры плакали кровью, у сценаристов так же случались приступы стигмат, операторы, сгорая от стыда, прикрыв глаза ладонью, запускали камеры, а мне, помимо красочных спецэффектов, приходилось по сто раз перерисовывать логотипы брендов, уж больно часто менялись спонсоры. Время, проведенное мной в рекламном агентстве, закалило меня, я работал молча, быстро, не задавая вопросов. Я научился быть инструментом, холодным и бездушным. Молоток никогда не будет спорить с глупым мастером, забивающим стальной гвоздь в гранитную плиту, лучшее, что он может сделать, сломаться и нанести своему недалекому оператору травму, отлетев ему прямо в лоб. Но, к величайшему сожалению, наш горе плотник, возьмет новый инструмент, и вновь начнет с силой требовать от него бесполезной и бессмысленной работы. Там где много голов - слишком много слов, а там, где слишком много слов - слишком мало дела. Страдающий от бесчисленных оговорок, споров, несовпадений во мнениях, разниц интересов, наш скромный, грандиозный проект заглох, под одинокий плач траурной фанфары, еще на самых первых стадиях. Вконец разругавшись, руководство поделило средства и разогнало персонал, мы разбрелись по множественным сторонним проектам, ни один из которых, по тем же причинам, так и не увидел свет. Моя мать успешно перенесла операцию, ее самочувствие стабилизировалось, я все также навещал ее через день. После краткого курса химиотерапии ее готовили к скорой выписке. Мне удавалось находить работу через интернет, трехмерная графика была на подъеме, и пользовалась огромным спросом. В институте все было стабильно, мне удавалось закрывать сессии и избегать проблем. Кто-то говорил мне, что студенческие годы - лучшие годы. Особого отличия от остальных, смазанных в памяти, лет, я так и не заметил, может, потому что дни и часы все так же вылетали из моего сознания, календарь отсчитывал месяц, а я, от силы неделю. Может с возрастом ко мне придет осознание тех драгоценных дней молодости, но в тот момент, моя голова была слишком занята поиском смысла жизни и ответов на бесчисленные вопросы, которые мне даже некому было и задать. В институте у меня случилась первая настоящая любовь. Я понял это сразу, я почувствовал это, разом, всеми молекулами тела, это чувство ни с чем нельзя спутать, как и все, что бывает в первый и единственный раз. Однажды, к нам на факультет перевелись две новые студентки. Они были старше нас на несколько лет, и, окончив дизайнерский техникум, очевидно купив тот же справочник для косящих красноармейцев, выбрали тот же самый институт, показавшийся им единственным, более-менее привлекательным местом для продолжения обучения. Помню, как мы сидели в аудитории, пропахшей летучими растворителями, сыростью, и краской, перепачканные с ног до головы разноцветными разводами и каплями. Дверь неслышно распахнулась, и в помещение вошла она, в длинной черной юбке, сапогах на высокой шпильке, темно зеленой облегающей кофте, с охапкой скрученных ватманов в руках. - "Ух, ну наконец-то, мы молили богов об этом дне". - Пронеслось у меня в мыслях. Мы, с моим лучшим другом Влатко, с самого первого дня обучения, сетовали на отсутствие прекрасной половины человечества на нашем скромном, немногочисленном факультете. Не то чтоб ее не было вовсе, было, и в большинстве, но, мягко выражаясь, она совершенно не вдохновляла нас ни на какие творческие свершения. Здешние музы совершенно не располагали ни к общению, ни к созерцанию, от чего, работа не спорилась, цвета были тусклыми, линии вялыми, дни серыми, без приключений, без намека на большее. И тут, подарок судьбы, свершилось. Она сразу привлекла мое внимание, полностью заняла мое внутреннее пространство, впрочем, ровно на несколько секунд, пока следом за ней, в аудиторию, не вошла ее подруга. Тут, я совершенно потерял покой. Она напомнила мне моего первого учителя живописи, ту самую первокурсницу, стройная блондинка, среднего роста, ничего лишнего, а дальше, все как в кино и сопливых сказках. Нас тянуло друг к другу с непреодолимой силой, я еще ни разу в жизни не ощущал такой близости, такого родства душ. Мы могли говорить обо всем на свете, все наши интересы, вкусы, увлечения были исключительно взаимными. Вспоминая все, сердце сжимается, наваливается невыносимая боль утраты. Все наши прогулки под дождем, бессонные летние ночи, настоящая любовь в ее чистейшем, первозданном виде. Я благодарил судьбу за то, что, несмотря на все невзгоды и разочарования, она свела нас здесь, в тот день, в том месте. Это был лучший подарок жизни. Ну и, как полагается для первой настоящей любви - я сам все испортил. Болезнь матери вернулась, с новой силой, поразив разрастающимися метастазами неоперабельные участки организма. Помню, как она была счастлива, когда вернулась домой, вспоминаю ее слова, о ее отличном самочувствии, исцелении, о том, что она вновь готова выйти на работу, заняться собой, привести себя в форму перед внеочередной поездкой на море. - Странно! Говорят, что от химиотерапии выпадают волосы, но со мной все просто замечательно! - Говорила она, бодро разбирая вещи, протирая пыль, поливая свои бесчисленные комнатные растения. На следующее утро, я проснулся от резкого крика, упав с дивана, перевернувшись вокруг себя, вскочил на ноги и вбежал в ее комнату. Мать сидела на диване, завернувшись в одеяло, проснувшись, она заметила, что ее темно-серые волосы остались лежать на подушке. Она побежала в ванную комнату и еще долго сидела там, включив воду. Слегка приоткрыв дверь, она попросила меня принести ей ее синий шелковый платок и пакет для мусора. По моему телу разлилась странная дрожь, и мое сознание вновь дало сбой, в глазах потемнело, все, что я помню дальше, нарезка из черно белых выгоревших фотографий. Я проталкиваю под закрытую дверь свернутый платок, следом за ним черный пакет, вот я уже сижу в своей комнате, вот мы вновь едем в больницу. Из-за моего постоянного отсутствующего состояния у меня начались проблемы в институте, я, кажется, перестал в него ходить, а когда и ходил, то совершенно ничего не помнил, и проблемы в личной жизни, от которых она развалилась в пыль меньше чем за неделю. - Ты тут? Что с тобой? Все в порядке? Что-то не так? Я же вижу что что-то не так? Проблема во мне? Скажи что не так? - Вопросы сыпались на меня нескончаемым потоком, мне казалось, я отвечал, а через секунду забывал, где я и что мы делаем, куда мы идем. Моя любовь жутко злилась и постоянно обижалась на то, что я не уделяю ей должного внимания, для меня же, все было как в тумане. Иногда я включался, чтобы в очередной раз извиняться за то, чего я не говорил и не делал, ну или не совершенно помнил об этом. И в один день мы расстались, я что-то сказал, она что-то ответила, расстроилась, начала рыдать, говорить мне, что я все испортил, что она не ожидала от меня такого, что уже поздно, и все окончено. Наша недолгая история большой и чистой любви оборвалась, и последней каплей было то, что я, в очередной раз, забыв о том, что мы расстались, вновь предложил ей прогуляется. Ух и влетело же мне, и было за что. После этого я купил диктофон, который ежедневно носил в кармане рубашки включенным, записывал все, что происходило, все разговоры, мысли вслух, лекции, звуки мест в которых был, чтобы на следующий день восстановить в памяти день предыдущий. Я слушал свой голос в перемотке, как по радио, казалось, он жил своей жизнью, отдельно от меня. Моя первая любовь, в один вечер, бросив все, купила авиабилет в один конец, и улетела в Америку, здесь она не видела для себя никакого будущего. Судя по диктофонным записям, мы попрощались, очень сухо и совершенно бесчувственно, обменявшись в последний раз дежурными фразами и глупыми, бессмысленными пожеланиями. Америка всегда представлялась мне страшной, беспощадной, бесчеловечной страной, мировым экспортером всех бед, пороков и безумия. Из-за океана к нам пришли капитализм, рабство иллюзий, зависимость от бумаги, неконтролируемая алчность, зависть, злоба, грязная порнография, отупляющие реалити шоу и, самое страшное, полное обесценивание человеческой сущности. Я очень сильно переживал за нее, мое сердце рвалось на части, в те моменты, когда я отдавал себе отчет о происходящем, в те моменты, о которых я узнал из шипящей диктофонной записи, собственной, ускользающей от меня жизни. Она вышла замуж, оформила получение гражданства, изменила внешность, имя, начала новую, прекрасную жизнь, в далеком, чудном городе на берегу Атлантики, городе, который никогда не спит. А я, остался здесь, смахнув веником осколки своего разбитого сердца с пола в пластиковый совок, я выбросил их в унитаз, и, поток ледяной хлорированной воды с медным привкусом, унес их на очистную станцию, где они перемешались с сотнями тысяч своих собратьев, осев в телах безмолвных промышленных фильтров. Кажется, я не спал целую вечность, недели три подряд, совершенно точно. Здоровье матери ежедневно ухудшалось и сгорело полностью за один месяц, не позволив ей дотянуть десяти дней до ее сорок восьмого дня рождения. В этот месяц, мать обратилась к религии. Читала молитвы, я ходил по ее просьбе в церковь, ставил свечи за ее исцеление. В один день, она попросила меня оставить ее одну дома, за ночь она разобрала все свои личные вещи, разложив их в черные пластиковые пакеты, пачки фотографии ее молодости, стопки писем из давно минувших лет, телеграммы, книги, с дарственными подписями, и велела мне отнести все в мусорный бак и поджечь. Я отнес пакеты далеко-далеко от дома, туда, где на краю заброшенного стадиона стоял одинокий бункер с многолетним строительным мусором. По дороге, купил десять банок бензина для зажигалки, и бутылку виски. Аккуратно надорвав пакеты, стараясь не смотреть внутрь, я залил в них бензин, и забросил в железный контейнер, древесины в нем и та было предостаточно, тщательно приправив мою полуночную экспозицию остатками горючей жидкости, я бросил в контейнер зажженную спичку, с ярко желтой фосфорной головкой, и, следом, весь оставшийся черный коробок. Бункер вспыхнул, огонь взорвался до небес и стих, безмолвно пожирая чью-то жизнь яркими, колышущимися языками пламени, раздуваемыми холодным осенним ветром. Я открыл бутылку с виски, и едва пригубив обжигающей ритуальной отравы, бросил бутылку в огонь, из контейнера, под звук разлетающегося стекла, вырвался яркий, бело-синий, столб пламени. На следующее утро к матери пришел священник, солидный мужчина, в возрасте, с черной спортивной сумкой. Поставив ее на пол, в коридоре, он извлек из нее все необходимые ритуальные принадлежности, и, перевоплотившись в рясу, проследовал за мной в ее комнату. Я оставил их вдвоем, и ушел в свою комнату. Исповедовавшись, причастившись и отпустив все земные грехи, мать подозвала меня, и изъявила мне свою последнюю просьбу. Я проводил священника до двери, и спросил его, что я должен ему за обряд. Он аккуратно сложил все своим вещи в черную сумку, представ предо мной в совершенно обычной, неприметной гражданской одежде. - Ну что ты, Бог с вами - Ответил он, и, переступив порог, покинул нашу обитель.Отец приезжал к нам каждый вечер, так же, каждый вечер к нам приходил врач онколог, проводил различные процедуры, научил меня делать обезболивающие уколы, комната матери превратилась в полевой госпиталь, заставленный всевозможными банками, капельницами, коробками с бинтами, шприцами и бесчисленными ампулами. Врач, не смотря на свою специализацию, постоянно выходил покурить, за один раз он выкуривал по три сигареты. Выглядел он крайне опечаленным, и задумчивым. На мой вопрос о вреде курения, он выпустил в потолок огромное плотное облако табачного дыма. - У нас, онкологов, есть такая поговорка. Каждый человек на этой планете рано или поздно заболеет раком, вот только многие до этого не доживут. Курение вредит сердцу, сосудам, нервной системе, но то, что курение само по себе вызывает рак, сущий вымысел. - Ответил он, глубоко вздохнув.Последние две недели были для нас всех самыми тяжелыми и изматывающими. От химических препаратов мозг матери отказал, она полностью потеря рассудок, не могла ходить, с трудом двигалась, еле говорила. Я сидел в своей комнате бессонными ночами, прикрыв глаза, прислушиваясь к малейшим шорохам за стеной. Ее боли стали невыносимыми, и врач прописал ей морфиновый пластыри. В тот вечер мы сидели с ним на кухне, отец не смог приехать и вместо него приехал брат матери, глушивший терзающие его страдания разбавленным медицинским спиртом, которым я дезинфицировал места ежедневных обезболивающих уколов, ампулы и специальную посуду. По моему жалкому внешнему виду, врач догадался о моей затяжной бессоннице и дал мне несколько таблеток, приняв которые, я прилег на диван, и через полсекунды провалился в черное пульсирующее пространство мертвых сновидений. Открыв глаза, я испытал невыносимое чувство панического страха и ненависти к себе, за то, что уснул, за то, что мог пропустить голос матери, зовущий меня. Тяжело дыша, судорожно передвигая скованные, не пришедшие в себя конечности, я выбежал в коридор, и лицом к лицу столкнулся со стоящим там милиционером в черной кожаной куртке, от неожиданности сжавшим в руках висящий на его шее автомат. Дверь в комнату матери была закрыта, на старом зеркале в прихожей висела белая простыня, на кухне в компании второго хранителя правопорядка сидел брат матери, они заполняли документы, составляли протокол о смерти. Все, что было дальше, помню смутно. Приезд отца, приход похоронного агента, заспанных санитаров, поход в поликлинику за опознавательными бирками для морга. Как впервые увидел смерть, почувствовал ее восковой запах, приглушенные цвета, монохромные оттенки, серые строгие линии выступающих из-под тонкой темно-желтой кожи костей, вытянутые, острые тени. Я простился с матерью за неделю до ее фактической кончины, когда химические препараты забрали с собой последние лучи света ее угасающего разума, забрав ее личность, память, все самое последнее что принадлежало ей. На похороны я не явился, выполняя ее последнее пожелание, данное мне в день ее исповеди. Она протянула мне старый черно белый снимок, сделанный в будке моментальной, автоматической фотографии, на котором мы с ней были вместе, мне было всего пару лет, я сидел у нее на руках, мы улыбались. - Я не хочу, чтобы ты был на моих похоронах, я хочу, чтобы ты навсегда запомнил меня такой, как здесь, молодой, красивой и счастливой. - Однажды вечером, мы с друзьями праздновали окончание последней перед каникулами сессии. Радости не было границ, мы впервые в жизни собрались большой шумной компанией в гостях у моего бывшего одноклассника, обладателя самой вместительной квартиры. Я всем казался странным, задумчивым, практически не разговаривающим существом. Я и сам себе казался странным. Реальность в моей голове перескакивала с момента на момент, то вперед, то назад. Память, казалось, горела как фитиль от петарды, постепенно, ежесекундно, вытирая все образы и события из моей головы. Разум цеплялся за старые воспоминания, и они, в то же мгновение, разваливались, как горящая газета на ветру, разносясь внутри меня обрывками тлеющих букв и цинковых, печатных фотографий. Мои друзья пригласили меня, очевидно потому, что, по их мнению, оставшись один, я мог бы себе навредить. Они щедро запаслись разнообразным алкоголем, от трех до восьмидесяти пяти процентов крепости. Один из них, самый счастливый, принес огромный праздничный пакет скрученных высушенных цветов сортовой голландской марихуаны. Цветы были размером с перепелиное яйцо, имели сильнейший запах, заполнивший своим кисловато-сладким присутствием все пространство кухни, вырвавшись, из едва приоткрытого пакета. На душе у меня было скверно, а эти благоухающие соцветия, были, по словам друзей, единственным лекарством от всех бед и невзгод на земле. Мой сбежавший учитель живописи, когда-то давно, рассказывала мне, что сам Кришна курил цветы священного растения, для достижения глубинных стадий в медитации. Скрутив огромный тяжеленный косяк, мы принялись передавать его по кругу, и, когда очередь дошла до меня, в моей голове вновь запели малолетние школьные обезьяны. - Наркоман! Наркоман! Смотрите! Наркоман! - Их визгливые вопли разлились в моем сознании. - "Наркоман?! Сейчас я бл***, покажу вам какой я наркоман!!!" - Мысленно заорал и им в ответ. Смело взял протянутый мне косяк и затянул в себя едкий смолистый дым, до последней капли свободного пространства в легких. Выпустив серое зловонное облако, я до слез закашлялся, казалось, что я выпил кипяток, и спалил себе всю трахею, тут же пожалел о содеянном. С закрытыми, красными глазами, в попытке отдышаться, я схватил ближайшую ко мне бутылку со стола и, налив себе полный стакан, молниеносно запил свою боль. На кухне воцарилась гробовая тишина, мое дыхание перехватило, в нос ударила омерзительная компостная вонь, какой-то гнилой, пережеванной паршивыми козами травы. Ударив стаканом по столу, я окинул взглядом перепуганных друзей и, остановив взгляд на бутылке, не на шутку, перепугался сам. Передо мной, в причудливой квадратной склянке, стоял мутный, темно-зеленый, коллекционный швейцарский абсент. Почуяв неладное, натянуто улыбнулся, и, убедив всех окружающих, что со мной все в порядке, встал из-за стола и направился в комнату, по моим словам, полежать и отдохнуть. Веселье продолжилось полным ходом у меня за спиной, я шел медленно, держась за стенку, мой путь через длинный коридор, ведущий из кухни в комнату, показался мне невыносимо долгим, мне показалось, что шел я несколько дней. Оказавшись в темной комнате, я упал на шерстяной ковер, и, из последних сил, отталкиваясь руками, задвинул себя под стол, чтобы не мешаться на проходе. Мне в лицо дул включенный вентилятор системного блока компьютера, овевая меня нежной, пластмассовой прохладой. Позади меня, там, куда указывали мои вытянутые ноги, стояла кровать, на которой лежало несколько обнаженных тел. Один из них, мой хороший друг, любитель покурить и выпить, цитировал какие-то стихи, рассказывал истории, а позже, лег и начал медитировать. - Бескрайнее, синее небо, белые перистые облака, прохлада морского ветра. По едва заметным волнам, покачиваясь, скользит кораблик, неслышно, умиротворенно. Свет полуденного солнца, редкие крики пролетающих вдалеке чаек, и тишина. Полный штиль... - Я казался себе одиноким деревом, стоящим на холме у моря, усеянным красно-желтыми цветами. Отчетливо запомнил ту картину, мысленно пообещав себе, если останусь в живых, обязательно ее нарисовать. По всему моему телу выступил холодный липкий пот, как будто, сквозь мою побелевшую кожу испарялась душа. Я почувствовал, что проваливаюсь куда-то в пол, растекаюсь в сторону, растворяюсь в сером, шерстяном ковре. В звездном небе над моей головой, разорвалась, взлетевшая со свистом, бумажная ракета. Осыпавшись облаком тысячи золотых сверкающих искр. Следом за ней взлетели еще две, поменьше, и, в завершении, прогремел торжественный залп громко хлопающих разноцветных, огненных шаров. Впереди меня, в конце узкой дорожки, огороженной невысоким деревянным заборчиком, виднелись разнообразные тряпичные шатры. Играла громкая музыка, кругом ходили различные люди, родители с детьми, артисты в масках и экзотических костюмах, танцоры, нервно смеющиеся клоуны, торговцы сладостями, толкающие перед собой свои деревянные тележки. Я брел среди них, отрешенно, покачиваясь из стороны в сторону, мимо меня проплывали всевозможные палатки, столики со всякой всячиной, лотки и киоски. Посреди кипящего, жизнью и весельем, шумного карнавала, в самом центре цирковой площади, плавно крутилась громадная карусель, сверкая сотней электрических ламп. - Эй, парень! Иди сюда! Да не стесняйся, иди! - Подозвал меня к себе странного вида мужчина, в узких клетчатых брюках, синей рубашке расшитой блестками, и небольшой соломенной шляпе. Он стоял поодаль, с левой стороны от карусели, и совершал в мой адрес бодрые призывные движения своей длинно непропорциональной рукой. Не ровным шагом, спотыкаясь, путаясь в собственных ногах, я побрел в его сторону, уж не знаю зачем, с виду, он был мне совершенно неприятен.- Ты что не узнаешь меня? - Прошептал он, подозрительно оглядевшись по сторонам. Я молча глядел на него, правой рукой я схватил себя за голову, пытаясь заглушить нарастающий в ухе невыносимый шум, причиняющий сильную головную боль. - Назови кодовое слово, ты ведь за этим здесь... - Он встал слева от меня, говорил в полголоса, прямо мне на ухо. Оглядываясь по сторонам и широко улыбаясь проходящим мимо нас людям. - Бочди... - Странное слово сорвалось у меня с языка. - Ха! - Он резко и удивленно вдохнул, широко раскрыв глаза, прикрыв белой перчаткой разинутый рот. Повертев головой из стороны в сторону, высматривая в толпе одному ему известную нечисть, он положил руку мне на плечо и, постоянно оглядываясь, провел меня за шатер. На краю площади, укрытом от посторонних глаз тряпичными силуэтами карнавальных палаток, была небольшая роща из черных ветвистых кленов с опавшими листьями, на их раскидистых руках висели электрические гирлянды, с горящими, тусклыми светло-оранжевыми лампочками. Подойдя к одному из деревьев, мой странный спутник, потянув за одну из веток, отодвинул небольшую черную шторку, раскрашенную под древесную кору. Дерево оказалось полностью выгоревшим изнутри, будто бы, когда-то, в него ударила молния, в самом низу, внутри ствола, виднелся серый металлический люк. - Мы давно ждали тебя, а ты все не приходил, мы уже успели забыть о твоем существовании, и вот ты появляешься, как ни в чем не бывало, да еще и в такой день. - Он снял свою шляпу, обнажив абсолютно лысую старческую голову, вытер пот со лба синим рукавом рубашки, и, зацепившись ногой за круглую металлическую ручку, со скрипом, откинул люк вверх. Там внизу, виднелся уходящий куда-то вдаль черный тоннель. - И все? И это весь брифинг? Кто вы? Кто я? Ты кто такой, клоун? - Переспросил я, с нарастающим неотвратимым чувством подвоха внутри. Глубоко в, раскалывающейся от боли, голове, я начинал отмечать для себя все признаки очередного кошмарного сновидения, которых я пересмотрел, за свою короткую жизнь, бесчисленное множество. - Кто ты? Кто я? Я это ты, ты это мы, он - тоже мы, а все мы это он. За этим ты и пришел, узнать кто ты. - С этими словами он схватил меня за руки, и резко толкнул в раскрытый люк. Издав протяжный ругательный крик, и полетел куда-то вниз, крутясь и переворачиваясь, через несколько секунд упал на холодный твердый пол, предусмотрительно присыпанный грязью и песком. Поднявшись на ноги, я оказался в небольшом бетонном помещении без окон и дверей, впереди меня, у противоположной стены, в полу, была прямоугольная прорезь, на подобии небольшого резервуара залитого черной мутной водой, на самом ее краю, догорала толстая, свеча из темно-красного воска. Вокруг нее стояли три человеческие фигуры, разного роста, в разных одеждах, три моих самых любимых художника, Фридрих, Ван Гог и Босх. Они пристально смотрели на меня, молча, не дыша, отблеск свечи от поверхности мутной воды, рисовал на их мертвых серых лицах причудливые, колышущиеся узоры. - Идиотский, несмешной сон! - Произнес я. С твердым желанием проснуться, там, под столом, в квартире друзей, отмечающих закрытие сессии, я закрыл глаза. Постояв так несколько секунд, полностью расслабившись, упал на пол, лицом вниз. - Ох! - Я издал приглушенный сдавленный крик. Боль моего разбившегося об бетонный пол носа разлилась по всему телу волной пожирающего пламени. Из глаз хлынули слезы, я поднялся на колени, схватившись руками за лицо, кровь капала на пол, стекая между моих пальцев, тонкими темными струйками. Мрачную бетонную коробку заполнил чей-то зловещий хохот. Не в силах отпустить разбитого лица, я раздвинул пальцы, чтобы осмотреться вокруг хотя бы одним заплывающим глазом. - О, какие жертвы, видел бы ты себя со стороны, стоишь такой важный преважный, и тут бум! Прямо об бетон - Я совершенно отчетливо слышал незнакомый мужской голос, доносившийся до меня одновременно со всех сторон этого замкнутого пространства, будто бы хозяин его, ходил вокруг меня. Я никого не видел, вертел головой по сторонам, разбрызгивая кровь, в тусклом свете догорающей свечи были только я, и моя черная пульсирующая тень. - Я приходил к тебе так часто, но ты никогда не слушал, не хотел слушать, признаться, я и сам не рад, что мы встретились таким, варварским способом. Ты сам открыл дверь, нашел ключ и повернул его в замке. - Голос крутился вокруг меня, на секунду мне показалось, что он исходит прямо из моей головы, я вытер кровь об рубашку движением плеча, поднялся на ноги и отшагнул назад. В момент внезапного нападения стена за спиной не лучший товарищ, получив удар в голову можно тут же получить второй, от стены, но интуиция вела меня, подсказывала, что так будет безопасней. - Ты боишься меня? Ну что ты, ты никогда не боялся, меня не стоит бояться, страх - плохо налаживает тесные контакты - Я прижался спиной к холодному бетону, квадратное помещение показалось мне уменьшившимся в размере, сердцебиение участилось, только приступа клаустрофобии мне и не хватало, для полноты картины. Я пристально осматривал все четыре угла комнаты, время от времени смотрел на дыру в полу, я не мог понять, как я попал сюда, дыры, в которую я провалился, нигде не было. Меня вновь окатила волна чьего-то неистового хохота.- Ты боишься коробки? Ты же прожил в ней всю свою сознательную жизнь! В таком же точно семи метровом кубе. - Меня стало знобить, да так, что я совершенно не в силах был унять навалившуюся на меня трясучку. Казалось, что зубы мои вот-вот расколются друг об друга, и выпадут белыми крошащимися обломками на пол. Пространство передо мной начало сгущаться, едва заметной серой дымкой, образуя подобие бесформенного, темного силуэта. Свеча погасла, я оказался в полной темноте, слух обострился, до меня донесся звук расплавленного воска капающего в холодную воду, затвердевающего в ней хаотическими, ассиметричными сгустками. Пол под ногами провалился, и я упал в ледяную воду, судорожно дергая всеми конечностями в абсолютно темном пространстве, заполненном маслянистой жидкостью, я совершенно потерял ориентацию, крутясь в воде, не в силах понять, где низ, где верх. От неожиданности, я не успел набрать достаточное количество воздуха, и уже начинал медленно и мучительно задыхаться. В попытке определиться с положением тела, я выпустил небольшой пузырь воздуха, он, вырвавшись, скользнул по моей щеке вправо, я резко дернулся, и, перевернувшись, рванул вверх. Моя голова ударилась о бетонную плиту, панический ужас овладел мной, холодная маслянистая жижа хлынула внутрь моего скованного, онемевшего тела, медленно заполняя желудок, легкие. Никаких мыслей, никакой жизни перед глазами, гудящая подводная тишина и умиротворение. Я открыл глаза, я все еще был жив, видение было настолько реальным, что я совсем забыл о том, что во сне могу и не дышать. Высоко над моей головой вспыхнул яркий белый свет, озарив рябящую волнами поверхность, взглянув наверх, сквозь мутную воду, я осознал, что оказался в океане, бескрайнем водном пространстве. - То, что нас не убивает, делает нашу зависимость еще сильнее и, поверь, убьет, обязательно убьет, но потом. Постепенно, не спеша, в удовольствие, и ты никогда не сможешь это от себя отбросить - Голос доносился до меня откуда-то из глубины, с самого дна. - "Кто ты?" - Мысленно произнес я. Мое бездыханное тело, слегка покачиваясь, дрейфовало в толще воды, сливаясь с ней воедино, не ощущая собственных границ, растворившись. Перед моим взором, сгущаясь из черных растекающихся разводов, предстало нечто из моих снов, шипящее, мерцающее, темно-серые электронные помехи, человекообразный силуэт, склонив на бок подобие головы, приблизился ко мне, остановившись в сантиметре от моего лица. - Закрой глаза, и ты увидишь, освободить меня - твое последнее испытание, твоя инициализация - Его мерзкий скрипучий голос, казалось, исходил из старого перегруженного радиоприемника, искажаясь, высокочастотный шум проникал в мою голову, разрывая ее изнутри. Существо широко раскрыло свою черную пасть, испуская тонкие струи пузырящихся испарений. Кожа на моем лице начала стремительно нагреваться и плавиться, последнее, что видели мои полузакрытые, вытекающие глаза, были серые отслоившиеся лоскуты, неспешно всплывающие вверх, к поверхности мутной воды. Ослепнув, я увидел то, что давно должен был увидеть, заглянув в себя. То, о чем я совсем забыл, то, что является рождением, новой жизнью, инициализацией художника - свой автопортрет. Моему телу вновь вернулась чувствительность, моя рука дернулась вверх, и потащила меня вслед за собой, куда-то в сторону, перевернувшись в пространстве, я почувствовал твердую холодную поверхность, прижавшуюся к моей груди, голова дернулась вниз и вперед, я открыл глаза и резко, глубоко вдохнул. - Ух, да чтоб тебя, я думал ты сдох! - Донесся до меня дрожащий голос друга. Холодная вода из душа, стекающая по моей голове, привела меня в чувства. Я откинулся назад, и сел на кафельный пол рядом с ванной. - Ты живой? Ты как? Тебе лучше? - Передо мной сидел мой бывший одноклассник, и слегка шлепал меня по щекам. - Да, я пойду домой, спать - Ответил я. Он помог мне встать на ноги, проводил до двери, мы шли не спеша, опираясь друг на друга, перешагивая тела отключившихся в разнообразных позах друзей на полу. Вечеринка удалась, им определенно было бы, что вспомнить с утра. Попрощавшись, я шагнул в лифт, и он унес меня вниз, никого из них больше ни разу не видел. Выйдя на улицу, я, тяжело дыша, склонив голову на плечо, побрел домой. Прохладный ветерок теплой летней ночи подгонял меня в спину, в глазах темнело, время от времени я останавливался, передохнуть, утереть со лба холодный пот. Впереди себя я увидел едущий автомобиль с включенными фарами, и красно синей пластиковой коробкой на крыше. Служители правопорядка проплыли мимо меня, провожая мое изможденное существо пристальными, подозрительными взглядами. Я почувствовал, что снова не могу дышать, вдыхаемый мной воздух тут же застревал прямо во рту, все попытки сделать вдох были неудачными, лишь сопровождались жалкими сдавленными звуками, наподобие горлового пения оленеводов. Сердце билось все реже и реже, казалось, глаза мои раздуваются изнутри, реальность темнеет, размытое туннельное зрение скользило по расплывающимся во мгле лампам уличных фонарей. Сделав еще пару шагов, я упал на землю и отключился.- ... Клинический... СЛР... -- Это еще что... -Я открыл глаза, надо мной нависали два, улыбающихся из-под белых масок, лица. В нос ударил больничный запах, спирта, хлорки, сырости и смерти.- Ну, ничего себе! Коля, ты Иисус! Без спецсредств запустил! - Молодой реаниматор, не тая предельного восторга, хвалил своего коллегу. - Учись пока я живой! Ты только ребра ломать и умеешь! - Шутливо ответил второй, слегка ударив его по плечу. - Ну что? Умер два раза подряд, твое счастье, что смена моя, лежал бы сейчас в холодильнике - Врач, слегка похлопывал меня по щекам, светя ярким фонариком мне в глаза. - Мне домой надо, не говорите никому, денег дам - Бессвязно пробормотал я, мысленно проклиная себя за поощрение коррупции, но в тот момент, мне было абсолютно все равно, какими способом попасть домой. На меня навалился резкий приступ тошноты. Я попытался встать, но не смог.- Какой домой?! Клиническая смерть! Нет у тебя никаких денег, мы уже проверили - Возмутившийся санитар толкнул меня в плечо, по моему телу прошлась легкая волна, как по трясущемуся желе. - До утра тут полежишь, понаблюдаешься. Сейчас пару укольчиков и спать, поверь мне, тут лучше, чем в вытрезвителе - Произнес второй, громко рассмеявшись, распаковывая одноразовый шприц. - И откуда вы только такие беретесь, с водкой же надо поосторожнее. Давай сюда его кати - Я услышал тонкий скрип прорезиненных колес, бело-синий потолок с яркими жужжащими лампами, перед моими глазами поехал в сторону. Ну, а дальше, вам все известно. - Я закончил свою историю, пододвинул к себе чашку с дымящимся зеленым чаем и сделал пару небольших глотков. Внутри меня, в черном безмолвном вакууме моего микрокосмоса, растекалось чувство скорбной ностальгии. Вот уж не думал, что вновь придется все это пережить. Моя привычная немногословность была нарушена, той холодной зимней ночью. Напротив меня, на небольшой кухне без окон, за высоким барным столом, молча, сидели мой сосед, и его странная подруга, окутанные, серым облаком сигаретного дыма.- Да уж, нарочно не придумаешь - Сказала она. Вдавливая очередное тело бумажного фильтра в смятую металлическую пепельницу. - Черт мужик, тебе бы книги писать, а не этим неблагодарным бредом заниматься - Задумчиво произнес сосед, тыкая горящим окурком в сторону стены, с висящей на ней, нарисованной мной, картиной. Я уже давно привык к подобному отношению далеких от понимания искусства людей, и никогда не обижался. Энергетическая живопись доступна не каждому, истинное знание передается от мастера к ученику, так тренируется внутренние видение, и лишь единицы людей, не являющихся художниками, имеют врожденный дар воспринимать и чувствовать сокрытую в картинах энергию. Далекие потомки древних созидателей, не ведающие о своем истинном предназначении. - Кончилась, откроем еще одну? - Сказала она, положив руку ему на плечо. Указывая игривым взглядом на допитую ими бутылку темно-коричневого виски, стоявшую рядом с переполненной пепельницей. Сосед, молча встал, достал из шкафа бутылку текилы и, с торжественным грохотом, поставил ее на деревянную поверхность стола.- Виски кончилось, но думаю, это поможет нам усвоить услышанное должным образом. - Он поцеловал ее в щеку и, открыв бутылку, принялся разливать ее по двум небольшим стопкам, с лазерной гравировкой логотипа одного известного коньячного дома. Мы познакомились с ним шесть лет назад, через друзей общих друзей, у нас было много общих тем, интересов, много удивительных совпадений. Мы решили снимать небольшую двухкомнатную квартиру в относительно новом доме. В одной комнате живу я, в другой он, к нему часто приходили его таинственные друзья, музыканты, с которыми они вместе играли, но, чаще, его на редкость недурные подруги. С этой, например, меня тоже связывает несколько интересных историй, но думаю, что ему лучше об этом не знать. Мы условились с ней, унести нераскрытую тайну с собой, в загробный мир. - Я, пожалуй, покину вас, что-то я все говорю и говорю, пора и честь знать - Сказал я, и, встав из-за тола, прихватив с собой чашку с крепким жасминовым чаем, пожелал им приятной ночи и отправился в свою обитель. Моя комната была большей по размеру, хотя и всего на пару метров. По стенам стояли холсты, планки, всевозможные художественные расходные материалы и мешки с мусором, которые я все время забывал вынести. У стены стоял небольшой стол, с двумя настольными лампами, за ним я работал. Спал я на полу, на надувном матрасе, казавшимся мне самым удобным на свете. Я мельком взглянул на часы, задумчиво посмотрел в окно. На улице стоял непримечательный, мертвый декабрь, дополнив угрюмый городской пейзаж, белой россыпью сверкающей в свете фонарей снежной пыли. Допив чай, я сел на небольшую самодельную табуретку рядом со своим старым многострадальным этюдником, всегда готовым к работе. На нем, меня ждал очередной пустой холст, палитра, с разложенными красками, кисти, отсортированные по номерам и предназначению. Я вытащил из кармана свой старый диктофон, за день прилично перегревшийся, и, выключив его, извлек две небольшие батарейки и поставил их на зарядку. Потянувшись, размяв затекшую от длительного сидения шею, я глубоко вздохнул, собрался с духом, настроился на потоки космической энергии и, взяв кисть, принялся рисовать. После травмы руки, я так и не научился держать карандаш заново. Пальцы все время соскакивали, карандаши выкручивались, выпадали, укатывались по кривому полу, прятались от меня в паркетные щели. О мелкой и кропотливой прорисовке мне пришлось с прискорбием забыть. Я продолжал вести свои цветосветовые эксперименты, пытаясь приучить трясущуюся ноющую руку выводить прямые линии. До конца света оставалось всего каких-то - тысяча девяносто три дня... 3.- Если чего-то очень сильно захотеть, то это обязательно сбудется. -- Но мама, я хочу летать, как птица, разве это возможно? - - Что ж, ты будешь много тренироваться, и когда-нибудь, вспомни мои слова, ты полетишь, главное, никогда не предавай свои мечты и никогда в себе не сомневайся. -Да уж, вот такое напутствие. Не знаю с чего и начать. Вот уж, действительно, сколько будет смеху, когда найду эти записи через много лет. Мне уже то неловко, страшно представить. Ну или, надеюсь, успею умереть до того как их найдут мои дети и выложат на всеобщее обозрение. Пожалуй, запишу это в мой список причин "Почему не стоит заводить детей".- Скоро мой двенадцатый день рождения, мать сказала, что я уже достаточно вырос и могу поискать себе работу на лето. Сегодня вечером схожу в овощной магазин, видел у них на двери пару объявлений. -Сегодня видел странный сон. Природная аномалия, нашу маленькую ферму замело снегом по самую крышу. Странное явление для южной части штата.- Сегодня отец подарил мне велосипед! Я мечтал о нем с самого детства. Мы поехали кататься, и я разбил его, в первый же день, не вписавшись в поворот на скорости, улетел через руль в овраг. Вот досада. Сколько разочарования. -Нашел старую тетрадку за шкафом. Так странно, столько мыслей в голове. Кажется, все это просто невозможно записать... Зачем вообще люди ведут дневники? Ведь светлые моменты жизни, никогда не угасают в памяти. Мы всегда будем помнить то, что произвело на нас впечатление, заставило переосмыслить наши старые интересы и увлечения, наши привычки, наше отношение к себе и окружающим. Наши дневники, возможно, могут представлять какую-то ценность для нашедших их людей, через много лет после того как нас не станет. Впрочем, ценность могут представлять лишь записи исследователей, врачей, ученых, протоколы проведения экспериментов, наблюдения за бактериями, сводки путешествий научных экспедиций. Никому не будет интересно читать о том, что мы ели на завтрак, какое предсказание нам явили шаманские узоры переваренной еды, о том, что мы чувствовали, о чем мечтали, кем хотели стать, ведь у каждого из нас абсолютно одинаковые по смыслу истории. Да и мы все, практически ни чем не отличаемся друг от друга. Писать дневник для себя - глупо, но я все же решил заняться этим неблагодарным делом, ведь никто не может знать, что нас всех ждет. Летать как птица я так и не научился, странная вещь эта вездесущая гравитация. Почуяв неладное, я остановил музыку в своих ушах, нажав на кнопку паузы. Вокруг стояла мертвая тишина, десятки заинтересованных глаз уставились на меня, замерли в каком-то, тревожном ожидании. - И так, я тебя спрашиваю, в каком году произошло крещение Руси? - До меня донесся противный скрипучий голос исторички, по строгому, недоумевающему взгляду, я понял, что вопрос адресован мне. - В семьдесят шестом... - Безразлично ответил я. За годы обучения в школе я усвоил всего одну вещь, на все вопросы нужно отвечать с умным спокойным видом, даже если совершенно не знаешь правильного ответа. Ошибку всегда исправят, а вот неприкрытое незнание, всегда наказуемо. - В восемьдесят восьмом! В девятьсот восемьдесят восьмом, но есть и другие версии - Урок истории продолжился, пусть я и не угадал, но, по крайней мере, отвел от себя излишние подозрения. Еще один небольшой плюс в ношении удлиненной средневековой прически, среди тысячи ее минусов, никто не видит наушников со спасительной музыкой, ограждающей тебя от шумной суеты и излишней, малопригодной информации. Еще в далеком детстве отец подарил мне компактный кассетный плеер со встроенным радио. Вещь - воистину изменившая всю мою жизнь, до самых краев наполнившая ее смыслом и содержанием. - Ужас! Почему ты не слушаешь Битлз? Роулинг Стоунс? - Негодовал он, с неприкрытым чувством отвращения отбрасывая от себя протянутые мной наушники с омерзительной отечественной попсой. Тогда я серьезно призадумался о том, что нельзя вставлять в плеер все, что находишь под окнами на улице. Вечером того дня, я вытащил кассету, и выбросил ее в форточку. В основном мне приходилось слушать радио, так как денег у меня практически никогда не было, я не мог себе позволить купить новой музыки. Жил у нас во дворе один олдовый советский тру рокер со странным не выговариваемым прозвищем, мы с друзьями называли его просто - Феодор Константинович. Созвучно с его любимым персонажем какой-то, постоянно цитируемой им, дремучей эльфийской повести. Каждый вечер, Федя выносил во двор гитару, и, под завязку заправившись семьсот семьдесят седьмым бензином, принимался вовсю горланить нам признанные хиты из его далекой, бесследно прошедшей, молодости. Страдающий острейшей формой творческого алкоголизма в одни из таких вечеров, наш славный Феодор отправился к праотцам, в Валгаллу, упав со спинки скамейки и сломав себе шею, прямо во время исполнения виртуозного гитарного соло зубами. Новые жильцы, въехавшие в его наскоро освободившиеся апартаменты целую неделю, выгребали непроходимые дебри его захламленной до потолка однушки. Мы с друзьями, не сговариваясь, стащили у них самое ценное, его скромную музыкальную коллекцию. Новые жильцы, очевидно далекие от музыки, выставили тяжеленую коробку до отказа забитую старыми пластинками под дождь, мокнуть возле мусорного бака рядом с остальными отходами. К нашему сожалению, Феодор Константинович предпочитал исключительно доисторический винил, и нам пришлось протащить всю эту рухлядь на себе до ближайшего музыкального магазина. Продавец музыки, престарелый, лысеющий мужчина, со слезами на глазах, стараясь не дышать, трепетно и нежно перебирал потертые картонные конверты. Время от времени, совершенно не сдерживаясь, кричал и подпрыгивал на месте, будто бы только что нашел сундук с золотом. Просмотрев принесенные нами пластинки, он подбежал к входной двери, защелкнул ее на засов и прилепил на стекло дежурную табличку "Закрыто". Вернувшись за прилавок, накапал себе прямо в рот пол пузырька валокордина, и, утерев пот со лба, сняв запотевшие очки, сказал нам, что он чрезмерно и глубоко заинтересован в приобретении нашей скромной, ободранной кошками коробки. Судя по приступу неконтролируемого заикания, мы поняли, что нам несказанно повезло и он очевидно совершенно не в себе. Деньги нас абсолютно не интересовали, и мы попросили его выменять все пластинки на аналогичные записи, переизданные на компактных современных аудионосителях. Его глаза увеличились в размерах, он пулей кинулся к витрине и уже через несколько секунд разложил перед нами целую стопку новеньких, запечатанных кассет. Так в нашем арсенале оказались лучшие записи Пинк Флойд, Дип Перпл, Лед Зеппелин и Блэк Саббат. Не в силах унять своей радости, в довесок он насыпал нам еще пару десятков разнообразных кассет. Выйдя из магазина через запасной выход, мы расселись прямо на дороге и поделили трофеи поровну, условившись меняться музыкой по мере надоедания. С тех самых пор я практически никогда не расставался с плеером. Радостный шум звонка в школьном коридоре оповестил нас о конце очередного нудного урока. Смахнув учебник и тетрадь в рюкзак, я быстрым шагом направился в наше культовое место, единственный во всем здании храм спокойствия, безмятежности и безграничных положительных эмоций - мужской туалет на втором этаже. Открыв дверь ногой, придерживаясь правил гигиены, я шагнул в небольшое, наглухо задымленное помещение, и, достав из кармана мягкую пачку Лаки Страйка, зубами вытащил себе сигарету, и вытянул руку вперед, в дым.- Табак в обмен на огонь! - Торжественно произнес я. Из дыма тут же показалось несколько рук, растащивших почти все мои сигареты, и насколько рук с горящими зажигалками всех видов, бензиновые, газовые, турбо, и даже, одна рука с зажженной спичкой.- Мэт! Ты бесконечно щедр! Как твои дела? - Услышал я радостные возгласы.- Да, да, я такой. В целом неплохо, сегодня концерт, как обычно. - Ответил я.Практически каждый день, после уроков, мы собирались у подъезда заброшенной пятиэтажки недалеко от школы. Там у нас была припрятана старая рассохшаяся гитара. Мы рассаживались небольшим кругом, старшие приносили пиво, и мы до самого вечера играли рок, пели, и вели просветительские беседы исключительно на музыкальные темы. Гитара у нас была всего одна, а постоянных исполнителей, включая меня, шестеро. Я был в меньшинстве, но, совершенно не растерявшись, приучился играть на перевернутой с ног на голову гитаре. Единственный из всех, я был левшой. В глубине души, я был благодарен судьбе за то, что из всех школьных прозвищ мне досталось одно из самых классных. Прозвища не выбирают, они находят тебя сами, и на всю жизнь приклеиваются к тебе, за твой внешний вид, поступки, манеры, но чаще всего, в роли прозвища выступает аббревиатура твоего настоящего имени или фамилии. Среди нас были Сучок, Синяк, Рука, еще был Шаман, прозванный так за свои бесконечные телеги о жизненных смыслах. Мэт - было сокращением от "металл". Меня прозвали так из-за нашивки на джинсах, с логотипом и названием моей самой любимой группы тех времен. Металл пришел в мою жизнь неожиданно, в той самой куче неотсортированных кассет мне попалась одна интереснейшая вещь, альбом Айрон Мейден, Пауэрслейв. Коробка не заинтересовала моих друзей, так как все надписи на ней, кроме логотипа группы и названия, были на японском языке, и, очевидно подумав, что на пленке странный и непонятный азиатский рок, кассета попала в отбраковку. Я же, заслушал ее до дыр, переворачивая в плеере по сорок раз на дню. Окончательно проникнувшись, я отнес ее в обменник, где взамен, получил, целую дискографию, полную на тот момент, такого же хэви металлического коллектива, нашего отечественного Айрон Мейдена - группы Ария. Странный народ эти коллекционеры, умеют наделять вещи совершенно абсурдными сакральными смыслами. Молится на кусок пластика, ставить его в стеклянный шкаф, сдувать пылинки. В моем же понимании, обменяв одну кассету на восемь, он безбожно продешевил. Я совершенно не горел желанием хранить у себя дома лишний хлам, ждать, пока кумиры молодежи превратятся в кумиров стариков, всю имевшуюся у меня в наличие музыку, не задумываясь, менял на новую. На смену заедающим и размагничивающимся аудиокассетам пришли компакт диски, которые в самом скорейшем времени, заменили невесомые аудиофайлы. Полки шкафов освободились, а на миниатюрной флешке, можно было самому собирать лучшие, избранные дискографии. Многие из моих друзей все еще продолжали хранить дома старинные записи, но я, всегда вспоминал Феодора, как после его скоропостижной и нелепой кончины, вся его драгоценная коллекция оказалась на помойке, под дождем, отравлять и без того испорченную экологию столетиями не тлеющей пластмассой. С каждым днем я приближался к своей самой заветной мечте. Музыка подарила мне ощущение полета, чувство бесконечной свободы, я представлял себя птицей, безмятежно парящей над сказочными просторами гор, лесов, равнин, над извилистыми быстрыми реками, священными храмами природы, не знавшими потрясений, не тронутыми человеком. Моим первым учителем музыки была моя мать. Когда-то очень давно, до моего рождения, она окончила музыкальную школу и довольно неплохо умела играть на пианино. Мы занимались музыкой в любое свободное время, по нескольку раз в неделю. По началу, она учила меня слушать, многократно проигрывая для меня различные классические произведения, потом мы учились петь, я приноровлялся ловить изменения в своем голосе, зацепившись слухом за голос матери, методично пропевающий ноты. Позже, когда я подрос и мои руки стали достаточно большими, она посадила меня за пианино и научила играть. Разобрав все базовые упражнения на растяжку и координацию рук, мы переходили к неспешному разучиванию целых произведений. Читать ноты я так и не научился, впрочем, этому меня никто и не учил. Мать всегда говорила, что музыку нужно, прежде всего, чувствовать душой, и всеми десятью пальцами. Не знаю как там насчет души, а вот последний десятый палец, мизинец левой руки, совершенно отказывался меня слушать. Мать, увидев это, вспомнила одну досадную историю из моего неосознанного детства, когда я, одолеваемый чувством излишнего любопытства, засунул мизинец в металлическую трубку рамы детской коляски, и, в попытке высвободить застрявший палец, тут же его сломал. Сколько было криков, сколько слез, но все зажило, а на первой фаланге осталась памятная костная мозоль. Когда я был чуть постарше, помню, как пытался починить вечно обрывающийся телефонный провод, он лежал под ковром, на проходе с кухни, и постоянно обрывался под тяжестью ежедневно наступающих ног. Вооружившись перочинным ножом и мотком изоленты, одним неловким движением руки, я перерубил себе первую фалангу мизинца, на этот раз на правой руке. Ох, сколько же было крови, мне казалось, что я даже видел кость. После всех надлежащих процедур заживления, на полноценное ощущение музыки, помимо неосязаемой души, у меня осталось всего восемь пальцев. Пианино казалось мне довольно скучным инструментом, его нельзя было схватить на руки, и бегать с ним, как угорелый, издавая бесконечные сочетания несвязных, атональных мотивов. Узнав о моем увлечении роком, мать, глубоко разделяющая мои музыкальные предпочтения, в молодости она так же всерьез увлекалась этим направлением, подарила мне мою самую первую гитару. У каждого начинающего гитариста конца двадцатого века, просто обязана была быть та самая, Питерская гитара, с вечно болтающимся грифом на стальном болте, вываливающимися ладами и громадными белыми точками маркировки на протертой до дыр накладке. Мое первое знакомство с ней было неоднозначным, увидев гитару впервые в жизни, лежавшую на полу в открытой коробке, я подошел к ней, и, недолго думая, потянул за струну вверх. Почувствовав нарастающее сопротивление, я отпустил ее, и та, резко вытянувшись, ударив по металлическим порожкам, ответила мне сильнейшим, дребезжащим звуком, неведомой мне тогда ноты А. Я отпрыгнул от нее как ошпаренный, и, расплакавшись от неожиданности, убежал в свою комнату и забился под диван. Помню, как впервые в жизни перетягивал струны на свою руку, поменяв их местами, завязав нелепыми ботиночными узлами на бридже, попытался их состроить, и тут же порвал первую, самую тонкую струну, излишне перетянув. Помню свой самый первый день в музыкальной школе, и свою саму первую мысль, посетившую меня после нескольких безуспешных, нелепых попыток сыграть простейшую хроматическую гамму. - "О, черт, как же это трудно! Наверное, я никогда не научусь". - Проплыло у меня в голове. Моим учителем классической гитары была женщина, жена одного известного гитарного преподавателя, автора многочисленных методик и самоучителей. Измерив меня пристальным взглядом, осмотрев мои руки, она села напротив меня, и взяв свою старинную, изящную гитару, украшенную замысловатыми орнаментами, с резными бронзовыми пластинами в основании механизма настройки, торжественно произнесла - Ну, что ж, будем учиться! - Гитара стала для меня всем. Единственным лучом света и надежды, единственной опорой и лекарством от всех невзгод. Я мог играть на ней дни напролет, ночи напролет, не спать, не есть, напрочь забывать о рутине школьного обучения, бесчисленных, невыполненных домашних заданиях, бесконечной лавине упреков и замечаний. В обучении игры на гитаре меня преследовала непреодолимая жажда продвижения вперед. Мне хотелось всего и сразу, малейший простой был для меня невыносимым. Я заигрывал гитару, нейлоновые струны изнашивались за пару дней, ржавели от пота, перетирались, рвались. Из-за моего упорного нежелания учить, читать и понимать ноты, я был вынужден разучивать все упражнения, этюды и произведения исключительно по зрительной и слуховой памяти. По дороге из музыкальной школы домой, я бесконечно перематывал все проигранное за день в голове, будто бы изо всех сил пытался запомнить только что уведенный мною сон. Приходя домой, не переодеваясь, не думая о еде, об отдыхе, тут же доставал гитару и принимался переигрывать все снова и снова. Некоторые упражнения, которые давались мне с запредельным трудом, я, ничуть не стесняясь, переделывал под себя. Меня аппликатуры, постановки руки, чередование пальцев в переборах, нарушал все писаные и неписаные правила, стоявшие на пути моего прогресса. Мизинец на правой руке, неудачно перерезанный во время игры в домашнего связиста, совершенно не хотел воспринимать сигналы, исходящие из мозга. Практически не чувствовал струны, постоянно соскальзывал, совершенно не контролировал силу удара и скорость перемещения. И, в моем случае, из ведущего пальца превратился в совершенно бесполезный отросток. Оставив все попытки приучить эту жертву холодного оружия к делу, я научился играть тремя пальцами, растянув и натренировав их особым образом. Мизинец же, не выполнял и четверти своих дежурных обязанностей, использовался в экстренных случаях и в качестве опоры. Большим пальцем правой руки я обхватывал гриф сверху, что по правилам, было категорически запрещено. В теории, постановка большого пальца была обусловлена облегчением доступа к высоким струнам, но все мои кумиры с красочных разворотов компакт дисков и аудиокассет, судя по фотографиям и видеозаписям, единогласно игнорировали это правило. Сломанный мизинец левой руки, постоянно ныл и от длительной игры начинал невыносимо болеть, отдавая острым покалыванием до самой задней поверхности шеи. Не в силах это терпеть, я стал использовать вместо него, в качестве опоры, безымянный палец. Во время переборов приходилось держать руку на весу, но я довольно быстро к этому привык. Изучая один из сложных приемов классической гитары - тремоло, в силу вышеупомянутой травмы, мне пришлось изобрести авторское двумоло, и играть три звука двумя пальцами. По мере моего прогрессирующего обучения, в один прекрасный день, мой учитель определила для меня мое предназначение. - Ты играешь как хочешь, по своему, по хулигански, как настоящий цыган. Будешь у нас играть Фламенко, там ты точно найдешь все что искал. - Сказала она, и, достав из шкафа никем не востребованные рукописные партитуры, покрытые столетним слом пыли, отряхнула их, и разложила на столе передо мной. - Ну вот смотри что тут есть... - Задумчиво произнесла она, прекрасна зная что одних нот мне не достаточно, я должен был все услышать и прочувствовать. Усевшись на стул, она встряхнула свои ловкие руки и явила мне настоящее чудо. С первых аккордов внутри меня разорвался зажигательных снаряд непреодолимых эмоций. Меня даже подбросило на стуле от изумления. Мне хотелось выучить все, сыграть все, что было там, в этих древних манускриптах чистейшего гитарного волшебства.- Вот я уже вижу, что не ошиблась - Сказала она глядя на меня, широко и весело улыбаясь. - Ну что ж, будем учиться, только вот теперь у нас будут совсем другие упражнения - В ее приятном голосе прозвучал некий вызов. Ее глаза горели невидимым, дьявольским огнем. Я был готов ко всему. Никакие трудности не могли остановить меня, мое желание играть воистину ломало стены. Моя мать в те времена как раз занималась танцами. Наскоро разучив пару-тройку произведений, я смог задавать ей должный гитарный аккомпанемент. С глубочайшим чувством умиротворения, с невыносимой тоской, вспоминаю те дивные вечера, когда сидел посреди комнаты, на высоком стуле, яростно перебирая струны, вышибая из них звонкий металлический ритм, отточенными, дерзкими движениями, а моя мать, переоблачившись в яркое, кроваво-красное платье, выписывая парящие пируэты краями юбки, отбивала каблуками по паркету умопомрачительные рисунки. Настоящий огонь, настоящая страсть, пламенный танец разжигающий сердце, пронзающий душу. Фламенко! Полет души. В школе у меня совсем не осталось друзей и единомышленников. Мои музыкальные предпочтения изменились, мои бывшие друзья, ждавшие от меня очередных гранжевых завываний, трезвели, от исполняемых мною произведений. С неприкрытой скукой в глазах, тяжело вздыхая, ждали, когда же это классическое мракобесие прекратится, и на смену ему придут спасительные звуки Am, Cm, и душещипательный G. - Мэт. Мэт! Заканчивай эту лажу, спой нам лучше, ты же наш единственный Курт! - Фраза стала нарицательной. У меня были длинные светлые волосы, гитара на левую руку, и я знал наизусть все лучшие хиты Нирваны, которые однажды, от нечего делать, выучил за пару часов. Исполнение этих самых хитов, добавило мне популярности среди дворовых обитателей, стекающихся из всех окрестных домов, на наши вечерние музыкальные посиделки. Я воспроизводил их по нескольку раз за вечер, повторяя по многу раз на бис, до полной потери голоса и морального опустошения. И вот, в один день, я просто не пришел. Пьяный дворовый рок-н-ролл неподъемным камнем лежал на моем пути совершенствования владения волшебным струнным инструментом, обойдя его, решил оставить его далеко-далеко за спиной, в прошлом. Помню как однажды, сам не знаю зачем, задумавшись, зашел в книжный магазин, и мне на глаза попалась маленькая тонкая книжка о китайской философии Фен Шуи. В ней было подробнейшим образом описано, насколько тесно взаимосвязаны события, происходящие с нами по ходу жизни. Нельзя привлечь в свою жизнь новых и действительно нужных людей и событий, не порвав связи с прошлым, не вычистив его из себя, на подобии старого хлама, во время генеральной уборки в доме. Выбросив из жизни старых, заплесневевших на пивных дрожжах знакомых, я незамедлительно получил ответ судьбы. Наша жизнь ежедневно играет с нами, нужно всего лишь научиться понимать ее странный юмор. Следующим вечером, вернувшись после музыкальной школы домой, я с прискорбием обнаружил что забыл ключи от входной двери. На улице стояла довольно приятная солнечная погода, и я, выйдя из затхлого подъезда, решил немного прогуляться по двору. На небольшой, безлюдной, детской площадке с покосившимися деревянными домиками, в тени тополей и одинокой рябины, стояла небольшая скамейка, меня привлек к ней потертый гитарный кейс, непропорциональный, узкий и вытянутый, стоявший прислонившись, к ее ржавой металлической спинке, с облупленной, темно-зеленой краской, та самая лавка, последний насест менестреля Феодора. Пристально уставившись на него, я, неторопливым шагом, задумчиво, приближался к скамейке, поймав на себе подозрительный взгляд хозяйки кейса, в замешательстве остановился, и замер, но отступать уже было поздно. - Майка классная у тебя, хоть знаешь что написано? - На меня смотрела стройная, длинноволосая брюнетка, в черной кожаной куртке, свитере, серых рваных джинсах и побитых жизнью кедах. Ее глаза, чрезмерно накрашенные черными тенями, смотрели на меня, издалека, казались мне, темными пустыми глазницами черепа. - Знаю, конечно знаю, это группа такая, британская - Неуверенно пробормотал я. Несмотря на мой агрессивный внешний вид, я совершенно не выносил общения с женщинами, сразу же превращался в жалкий краснеющий сгусток смущения, не мог подобрать слов, даже двигался с трудом. - Ну слава богам, а то нацепят на себя, ходят, позорятся. Сядь, посиди со мной, мне сегодня чертовски скучно - Сказала она, обреченно вздохнув, окинув меня сверху вниз безразличным оценивающим взглядом. Я подошел к ней, и, сняв гитару со спины, уселся на самый край скамейки. Она поднесла длинные белые пальцы руки с острыми, сточенными черными ногтями к губам, и легким жестом попросила у меня закурить. Трясущимися, потеющими руками, я достал из кармана куртки пачку сигарет и протянул ей. Вытащив две сигареты, она зажала одну в губах, вторую, положила за ухо, и прикрыла прядью волос. Мельком, в ее ухе, я успел заметить целую батарею блестящих серебряных колец. Пару секунд она смотрела на меня неподвижно, затем резко опустив плечи и склонив голову набок, как бы поникнув от моей нерешительности, мелкими оттягивающими движениями большого пальца руки явно намекнула мне на не предложенную следом зажигалку. Вздрогнув, судорожно похлопав себя по карманам, я с честью явил ей священный жертвенный огонь.- Уф, вот она жизнь - Произнесла она, щедро вдохнув бодрящего дыма. - Тебе сколько лет? - Спросила она. Она совершенно очевидно была старше меня, и, почувствовав себя жалким малолетнем слизнем, я, не задумываясь, приврал себе пару лишних годов. - О, ничего себе молодежь пошла, я то уж думала, поколение безнадежно, кругом одна гопота да пионерия. Сыграешь что-нибудь? - Она кивнула в сторону моей гитары, широко улыбнувшись. В страхе я осознал что совершенно не чувствую рук, и даже побоялся себе представить, какие бессвязные хаотические звуки они были способны выковырять из инструмента. Помню как однажды, после бессонной ночи игры на гитаре, услышал подобную просьбу от отца, не в силах отказать, совершенно разбитыми и негнущимися пальцами, я принялся перебирать струны. Послушав несколько секунд, отец мягко намекнул, что в моем случае было бы лучше, если бы я гитарой разгребал свежий конский навоз. Пауза, очевидно, затянулась, и угрожающе повисла в воздухе. - Может лучше ты? - Я протянул ей свою гитару, совершенно забыв о том, что играть на ней могу только я. Достав гитару из чехла, пару раз перевернув ее в руках, тщательно осмотрев, она поставила свои тонкие пальцы на струны и, взяла перевернутый совершенно нескладный аккорд. - М-да, леворучка, в первый раз в первый класс - Сказала она, убирая мою непригодную гитару обратно в чехол, по пиратски прищурив глаз от летящего в него дыма, зажатой в зубах сигареты. - Ты можешь сыграть на своей, если хочешь - - У меня с собой бас, а так сыграла бы - Ответила она. Я в растерянности, смотрел на нее недоумевающим взглядом. - Что? Играть на неподключенной гитаре, это как смотреть фильм без звука, вроде весело, но ни черта непонятно - Она достала из-за уха припасенную сигарету, и, прикурив ее от тлеющих останков предыдущей, не отводя взгляда, выпустила в сторону серое облако дыма. - Как тебя зовут? - Спросила она. - Мэт, это сокращение от "металл"... - Она громко рассмеялась, на весь двор, да так, что, казалось, все окна в доме разом затряслись, а от эха, в тесной коробке двора, включились несколько автомобильных сигнализации. Я почувствовал себя скверно, будто бы стая тысячи перелетных птиц разом окатила меня липкими, белоснежным дождем оваций.- Извини, сорвалось, просто очень неожиданно слышать это от человека в такой майке. Под такой бородатый металл разве что твой дедушка в шестидесятые отрывался. Это уже давно мертвый музейный экспонат. Если хочешь, можем вместе поиграть действительно классную музыку, хм? - Ее предложение звучало заманчиво, но в то же время, слегка меня настораживало. - Сегодня странный день, вот я сижу тут и думаю. С утра так и сказала своему парню - Снова не придешь, уйду с другим, - а тут ты, и как видишь, кроме нас больше никого. Мы же ведь соседи так? Ты в каком подъезде живешь? - - В третьем... - - Вот, а я в восьмом, отлично. Планов на лето, как я понимаю, у тебя тоже нет? - Она замерла глядя на меня, положив свой гитарный кейс на землю и отщелкнув на нем оба замка. - Ну... - - Чудно, и у меня нет. - Открыв кейс, аккуратно приподняв гитару, она достала из него сложенные листы бумаги с какими-то рукописями и аудиокассету. - Вот возьми до завтра, не вернешь - найду, убью. - Сказала она, весело рассмеявшись. По ее словам, к завтрашнему дню, я должен был проникнуться настоящим металлом, и выучить несколько гитарных партий, подобранных ей на слух.- Могу до завтра не успеть, я не очень понимаю ноты - Сказал я, с навалившимся на меня чувством вины за мое неоправданное игнорирование этой необходимой музыканту науки. Она, вздохнула, посмотрела на меня с тяжелейшей досадой, закатив глаза, сигарета в ее губах печально наклонилась к земле - А кто их сейчас понимает? Позапрошлый век. Где ты ноты то увидел, это табулатура, приглядись, шесть полосок, шесть струн, вот верх, вот низ, цифры это лады, прогресс! У меня почерк непонятный ты не вчитывайся, играй с третьей страницы. Ну, договорились? - Она протянула мне листы бумаги и улыбнулась, монотонно моргая широко открытыми глазами, в такт автомобильной лампочки поворота. - Да хорошо, думаю, справлюсь - Ответил я. Двор постепенно начал заполнятся. Под вечер в него выходили гулять соседи с детьми, местные алкоголики, стучащие в домино, школьники футболисты, не хватало лишь почившего Феодора. Вдалеке у двери подъезда я заметил вернувшуюся с работы мать, она ждала меня, и я, попрощавшись, поспешил домой. Мы условились встретиться на следующий день, на том же месте, в то же время. Как жаль, мне тогда так и не хватило смелости, узнать ее имя. Придя домой, я, пропустив ужин, отправился в свою комнату, достал с полки свой легендарный плеер, проверил наличие в нем батареек, и, разложив перед собой рукописные листы с неведомой мне табулатурой, принялся разглядывать кассету. - "Надеюсь это не нудные кельтские песнопения". - Подумал я. В школе, по рекомендации одного унылого гота, я пару раз удосужился послушать пауэрметал, черт, рыдал до слез, вот уж воистину девчачья музыка. Обложка того диска была до невозможности эпической, рыцари, кони, ястребы, ужас. На этой обложке, наспех нарисованной на салфетке в кафе, была изображена панорама заснеженного поля битвы, местами залитого кровью. На фоне насаженных на копья отрубленных голов, сошлись в неравной борьбе двое средневековых воинов. Одному из них явно не повезло, выронив меч, он лежал на спине, в ожидании последнего удара. Все надписи на коробке были на английском, сама группа была из Германии. В названии коллектива, в их логотипе, совершенно очевидно присутствовала опечатка, а сам сборник произведений носил довольно странное название - "Бесконечная боль". Я вставил кассету в плеер и, взяв в руки гитару, без каких-либо особых мыслей, приготовился подбирать партитуру по ходу пьесы. Пленка зашипела в наушниках, мои глаза широко раскрылись, нижнюю челюсть заклинило, руки обреченно оборвались вниз, гитара с грохотом упала на пол. Я так и сидел, вдумчиво, неподвижно, уставившись в стену, пока черная кнопка со стрелкой не отщелкнула вверх, ознаменовав конец первой стороны кассеты. Такого металла я еще никогда не слышал. А все мои любимые записи, до той минуты, казавшиеся мне тяжелее некуда, после той самой "Бесконечной боли" явились мне мягким и убаюкивающим плачем нежного и чувственного пятиклассника.-Снова не могу уснуть, уже которую ночь подряд. Окна открыты, воздуха нет, дышать совершенно нечем. Весь в поту, переворачиваюсь, меняю положения, кладу подушку то под голову, то под шею, то под руку. Время замедляется, протекает неспешно, как испаряется асфальт под палящим солнцем. В голове пустота, кажется, она наполняется воздухом как футбольный мяч, и вот-вот где-то даст трещину. -Сегодня видел дивный сон, мы плавали с отцом в лодке по огромному озеру, недалеко от нашей фермы, к северу от границы с Иллинойсом. Сколько же рыбы мы наловили! Золотистая чешуя ушастых окуней переливается в лучах света как россыпь шлифованных драгоценных минералов. Теперь я понял, почему их называют "солнечной рыбой". Еще одно волшебное чудо природы.- Кажется, я сдаюсь. Моя первая мысль о том, что я никогда не научусь играть на гитаре, начинает материализоваться. Я с трудом высиживаю шесть часов. Раньше, в свободные от школьных занятий дни, я мог свободно играть по восемь часов в день, с тремя небольшими перерывами. Сейчас же, уже на четвертом часу я начинаю сдавать. Это начинается постепенно, на левой руке слегка немеют кончики пальцев. Через несколько минут, резко сводит локтевой сустав, боль простреливает всю руку, до самой шеи. Я делаю перерыв, минут семь-восемь, стараюсь сбросить напряжение, разминаю стянувшиеся мышцы. После этого меня хватает примерно на полчаса, боль усиливается, разливается от кончиков пальцев по всей левой половине спины, где-то под лопаткой, я ощущаю инородный предмет, будто бы между ребрами, на самом верху, катается какой-то твердый шарик. Я меняю положение, позицию, посадку, перемещаюсь со стула на диван, с дивана на пол, играю лежа, боль становится невыносимой. Я хочу играть, больше всего на свете, я не смогу жить без этого. Ощущение полета, свободы, никакая боль не отнимет их у меня. -Сегодня я не смог даже взять гитару, весь день лежал на полу, не хотел вставать, не знал зачем. Мать, увидев мои страдания, села рядом. Я рассказал ей о том, что у меня постоянно болит рука, рассказал как, и показал примерные границы поражения. Мать напомнила мне старую историю из моего далекого детства, поначалу я совершенно не мог узнать в своей памяти ни единого момента, но ближе к концу, вспомнил все, как если бы это было вчера. Боль в руке помогла мне вспомнить отчетливо. Мать рассказала, что когда-то очень давно, мы летали с ней в море, в Калининград. Я очень плохо перенес перелет, самолет пугал меня, странное чувство невесомости, бесконечная тошнота. Мы жили с ней и ее подругой в небольшом домике, в санатории на берегу залива. Помню, как впервые увидел большую воду, чертовски боялся войти в нее. Мать дала мне надувной спасательный круг, и сказала, что с ним, совершенно нечего боятся. Какое-то время я не мог решиться сделать первый шаг, совершить прыжок веры, в неизвестность. Мать стояла рядом и ждала, рассказывая мне о выталкивающей силе воды и мистических свойствах неведомых мне водорода и кислорода. Помню, как закрыв глаза, я прыгнул в холодную воду. Через секунду, оказался висящим на спасательном круге, скользя по блестящей поверхности моря, как маленький смеющийся поплавок. Помню как в один из последних дней, возомнил себя достаточно большим и взрослым, решил залезть на высоченные перила деревянного крыльца. Сорвавшись, упал спиной на каменную дорожку, проложенную вокруг дома. В сознании моем что-то переключилось, я услышал перепуганный крик матери. От удара о твердую поверхность отломились мыщелки моей левой плечевой кости, сама же кость, переломившись надвое, чуть ниже плечевого сустава, разорвав острым осколком кожу, вышла наружу. Я совершенно не чувствовал боли, мать схватила меня на руки и побежала в медпункт. Дальше, шина, уколы анестезии, старая машина скорой помощи, подпрыгивающая на лесных кочках, везущая нас в больницу. Шоковое состояние отступило, и пришла невыносимая боль, разрывающая изнутри. Я постоянно терял сознание, приходя в себя, принимался истошно вопить и вырываться, лишь усиливая свои страдания. Вечером того дня, во время операции по репозиции разрозненных костей, меня ждал мой первый в жизни наркоз. После трех неспешных вдохов из черной резиновой маски, я увидел, как вся операционная расплылась разноцветными волнами, силуэты врачей размылись, оставив за собой фантомные шлейфы производимых ими манипуляций. Мою голову заполнил оглушительный шум механического мотора, сопровождаемый низким гулом и высокочастотным свистом рассекаемого воздуха. Даже здесь наверху, вдали от тенистых зарослей было совершенно нечем дышать. Напротив меня на откидной скамейке сидел сержант, указывая рукой куда-то вниз, за борт. Я видел его отчаянные попытки вести, несомненно, интереснейшее повествование. Его широко раскрытый рот, очевидно, пытался перекричать шум двигателя, губы извивались как два иссохших дождевых червя, формируя гласные буквы слов, растягиваясь в насмешливых улыбках. Я тоже улыбался и, с пониманием кивал, но расслышать его речь было совершенно невозможно. От наркоза я отошел лишь к вечеру следующего дня. Помню больничную палату, огромную, помимо меня, еще двадцать переломанных детей, с самыми различными травмами. У некоторых, самых невезучих, были специальные кровати, с различными противовесами. У одного был перелом шеи, на голове у него была надета резиновая маска с компенсирующей гирей, для правильного сращивания. Помню, как он всячески не желал ее надевать и лежать неподвижно, когда медсестры отворачивались, он вскакивал и бегал по палате, во всю потряхивая головой. Мы смотрели на него с ужасом, думали, что она вот-вот оторвется и упадет на кафельный пол, расколовшись как перезрелый арбуз. Дети такие тупые. Вот и я был грешен во время процесса заживления, пренебрегал физиотерапией, лечебной физкультурой, мало времени уделял на разработку атрофировавшийся мышц. Это казалось мне таким скучным и бессмысленным. После нескольких долгих месяцев реабилитации, почувствовал себя хорошо и благополучно обо всем забыл. На детях все быстро заживает но, к сожалению, с возрастом, глубоко скрытые проблемы возвращаются. Вот и ко мне вернулась та самая боль, безжалостная, беспощадная, грозящая отобрать у меня самое ценное, мою мечту летать.-Сегодня мы снова встречались. У нас уже есть несколько собственных песен, и даже название для нашей, пока еще не полной группы - "Символ Тьмы". Странное название конечно, но в этом и весь смысл. На английском - звучит просто потрясающе, "Symbol Of Obscurity"! С Симбой мы видимся почти каждый день. Ее имя, не настоящее, а то которым она представилась, так же было аббревиатурой. В основу было взято название ее самого любимого альбома одной из ее самых любимых групп, Death - Symbolic, с добавлением окончания женского рода. Все наши прозвища ежедневно стремятся к компактности, назло формальностям. И так, Симболика стала Симбой, так она просила ее называть. Мы стали часто выбираться за город, на дачу ее старшего брата. Там практически все лето напролет играла отличная музыка, собирались потрясающие люди, и гремели сумасшедшие тусовки. Вечерами, мы с Симбой выбирались в заброшенное поле, где до утра, сочиняли музыку, играли на гитарах, и пели идиотские, шутливые песни, придуманные на ходу, по старинному шаманскому методу на металлический лад. -До конца света осталось 364 дня. Американские ученые, исследователи библейских текстов утверждают, что в последние минуты 1999 года, нас всех ждет Страшный Суд. Если действительно узнаю, что мне суждено умереть в столь раннем возрасте, буду искренне жалеть о том, что дни напролет не смотрел телевизор и не мастурбировал.-В последнее время практически не прикасаюсь к гитаре, рука болит так, что я едва могу достать ее из чехла. Снова мучаюсь бессонницей. Нашел в аптечке обезболивающие таблетки, пока не решаюсь их применить, возможно, они смогут хоть немного притупить боль и я снова смогу играть.-Начал замечать, что совершенно не могу выговорить некоторые слова, и такое впечатление, что с каждым днем их становиться все больше. Значения слов не воспринимаются мозгом, звуки застревают в горле, наотрез отказываются выходить. От осознания сути слов, внутри меня разливается едкое отвращение. Эл, бэ, вэ, ступор. С легкостью могу произносить все эти слова на других языках, но вот на русском, как будто я онемел, как будто из памяти вышибло. Пару раз, наедине с собой, пытался заставить себя, проговорить эти звуки перед зеркалом. Что в стену биться. Придется подбирать схожие синонимы, но разве есть синоним у слова "любовь"? Я не знаю...- Сегодня ночью, мне в ухо заполз таракан. Ощущения редчайшей степени омерзительные. Приложите к уху лист бумаги и слегка почешите его пальцами с другой стороны, а теперь представьте, что бумага это ваша барабанная перепонка, а пальцы, омерзительные тонкие лапы мерзкого насекомого. Я бегал по комнате, кричал, ругался, тряс головой, заливал в ухо воду, пытался достать его ватной палочкой. Судорожно вставил в ухо наушник, и, выкрутив громкость на полную, пустил внутрь звуковую волну. Через несколько секунд, не выдержав тяжелых гитарных пассажей и голоса Джорджа Фишера, таракан вывалится на пол, где его ждала страшная, неминуемая смерть. Чуть ногу не сломал, думал, на первый этаж провалюсь. Надеюсь, он не отложил у меня в голове личинок. -За последние три дня жизнь изменилась, уж не знаю в какую сторону, пока не решил. Май месяц выдался в этом году особо жаркий и солнечный, отныне и навсегда буду считать первое мая первым днем лета. Мы снова собрались за городом, на даче. В первый день, я впервые в жизни осознал, что такое ревность. Это гадкое, совершенно омерзительное чувство, разливающееся горящим, кислым маслом от сердца к горлу. Все началось с того, что в гости к нам наведался бывший парень Симбы, освободившийся из тюрьмы, где провел несколько долгих утомительных лет за пьяную драку. Она часто рассказывала мне о нем, о том, как он жестоко избивал ее, в очередной раз напившись. Огромный двухметровый тролль, покрытый кривыми, размазанными татуировками, очевидно сделанными в подъезде и по нетрезвой дружбе. В дом он зайти не решился, они долго стояли у ворот, говорили на повышенных тонах. Она стояла, скрестив руки на груди, отвернувшись в сторону, он падал на колени, катался по земле, казалось даже, ел траву с грязью. Неимоверно омерзительный тип. Она прослезилась, но быстро привела себя в порядок и выставила его за ворота. Я всей душой хотел его избить, но его кулаки были совершенно очевидно тверже моего черепа. Вернувшись к нам, сев за стол, она смахнула с глаз слегка потекшую черную тушь и налила себе, полный до краев, стакан виски. Весь последующий вечер она сидела на крыльце, я сидел рядом с ней. Мы пытались о чем-либо поговорить, но разговор совершенно не клеился. Странная вещь эти трепетные человеческие взаимоотношения. Она рассказала мне, что они расставались бесчисленное количество раз и сходились вновь. В последний раз, когда-то давно, за месяц до того как он угодил в тюрьму, они страшно поругались. Он схватил ее за волосы и, ударив ее в живот, повалил ее на пол, ударом ноги сломал ей челюсть, теперь же, он утверждает, что любит ее до безумия, что бросил пить, что это никогда больше не повториться. Она думала о нем все эти годы, говорила, что она тоже любит его и не в силах его забыть. - Но ведь разве это л... лб... в, черт, разве это отношения когда тебя постоянно бьют и относятся к тебе как к мусору? Разве можно верить такому человеку? - Спросил я ее. В голове моей это совершенно никак не укладывалось.- Знаешь, Мэт, любовь, это такая игра. Странная игра. Когда-нибудь и ты поймешь... - Печально ответила она, приканчивая очередной стакан обжигающего скотча. Она заснула прямо там, на деревянных ступеньках. Я взял ее на руки и отнес в дом, в ее комнату, вечно залитую лунным светом, с серебряными сетями паутины между рамами старого деревянного окна. Я так много хотел сказать ей, рассказать о своих чувствах, о том, как мне хорошо рядом с ней, о том, как сильно я хочу, чтобы мы всегда были вместе и никогда не расставались. Весь следующий день мы провели в ее комнате, стащив с кухни небольшой ящик ледяного пива. Мы играли на гитарах, слушали легкую музыку, Аксель Роуз своим смешным фальцетом лил на нас призывы к протесту, безумству, вещал о трагической глубине чувств и переживаний. Под вечер, мы уселись рядом, у окна. Она рассказала мне, что очень скоро уезжает в Англию, что все-таки решила поступить в музыкальный колледж. Внутри меня все оборвалось, это невыносимое чувство пустоты и совершенной невозможности что-либо изменить. Она пообещала мне обязательно вернуться, что мы снова продолжим наши творческие начинания, сказала мне, что я должен найти себе единомышленников, с которыми мы бы поддерживали на плаву наш скромный музыкальный коллектив на время ее отсутствия. Я проклинал себя, за всю свою нерешительность, за неспособность сказать хотя бы одно слово. Мы сидели так, обнявшись, молча смотрели на луну, она незаметно повернулась ко мне, слегка улыбнулась, и сильно зажмурив, моргнула глазами, как тогда, в день нашей первой встречи. Я изо всех пытался вести себя спокойно, сдержанно, подавляя колоссальный приступ волнения, всем своим существом старался показать, что со мной это не в первый раз, что у меня все уже было, но, черт возьми, тут же спалился с головой. На третий, заключительный день моей прежней жизни, маленький розовый милашка-купидон, со всего размаху своих ангельских крылышек, согнул об мою голову кусок каленой чугунной арматуры, прибив меня к земле, вонзив ржавый лом прямо в сердце. Гори в аду чертов Аксель Роуз. На кухне, из разговоров друзей, я узнал, что на самом деле в Англию, в один из не самый благополучных районов Лондона, Тауэр-Хэмлетс, в скорейшем времени переезжает наш бывший каторжник. Тот самый мерзкий тролль, сбросивший свои роскошные черные волосы не без помощи машинки тюремного парикмахера. - Наши голубки вновь воссоединяются! - Весело шутили они, поднимая в воздух разнообразную тару, заполненную различными спиртосодержащими жидкостями. Я резко обернулся, Симба стояла позади меня, в моей майке, заспанная, закусив губу, и нервно расковыривая большой палец руки длинным черным ногтем. Я посмотрел ей в глаза, и в ту же секунду все понял, она отвела взгляд, виновато уставившись в пол. В тот самый момент внутри меня, в области схода ребер, разорвалась бомба начиненная гвоздями и битым стеклом. Обширный спектр боли, затмил все мои ощущения от предыдущих травм, от ежедневно изнывающей руки, казалось, что если бы мне разом переломали все кости, мне не было бы так погано. Ни говоря ни слова, я вышел из кухни, решил пойти в самое людно место в тот доме, на чердачный этаж, там, я точно не смог бы себе навредить. В мыслях, мне хотелось разрезать себя, прорваться сквозь кожу, мышцы и вырвать из груди очаг боли, выбросить его как можно дальше. На чердачном этаже собиралась большая часть нашей многочисленной компании. В тот день, последний день перед окончанием их дачного сезона, на чердаке проводилась дегустация всевозможных, в меру опасных для здоровья веществ и препаратов. Помню как в детстве, учительница младших классов рассказывала нам, что определенная музыка это определенный наркотик. В тот день я поверил ей. На диванах, креслах, на ковре, сидели укуренные в хлам ценители прогрессив рока семидесятых, объевшиеся кислоты хиппи едва вибрирующие всем телом под звуки воображаемого ситара, в углу, накидавшись каких-то таблеток спорили о теплоте лампового звучания приверженцы индастриала. Не хватало только героиновых джазменов, но с этими ребятами никто из нас никогда не водился, уж слишком много заумных слов от них исходило. Твердым, уверенным шагом, я подошел к столу раздачи. - О Мэт! Чего это тебя к нам занесло? Ты же у нас полный ненависти металлист алкоголик! - Шутливо произнес хозяин дома. За свой добродушный нрав, искрометный юмор и тягу к измененным ступеням сознания мы звали его Колдуном. - В космос решил слетать. - Грубо ответил я. - Что ж, вот предложу твоему вниманию одну маленькую бумажку, она в свое время повлияла на становление Битлз, на Леннона, но в большей степени на Харрисона. - Проповедовал он с умным, знающим видом, протягивая мне какой-то миниатюрный обрывок бумаги. Недолго думая, я схватил серый клочок с его ладони и, скомкав его, бросил себе в рот и проглотил.- Мэт! Ты что! Там же на четыре раза! - Испуганно вскрикнул он.- Я умру? - - Нет! Ты что, все же натуральное, чистейший калифорнийский лизер! Сам Вил Пикард... - - Лизер-х*изер. Пойду, прилягу. - Оборвал я его просветительскую речь. Дойдя до единственного свободного угла комнаты, я сел на пол и приготовился к трансцедентальному прозрению души, познанию истин мироздания и безграничных возможностей человеческого разума. Как я и предполагал, ничего не произошло. Слегка разболелась голова, в глазах немного помутнело. Стены... - Эй, рядовой, тебе страшно? Эй? - Откуда-то слева до меня донесся его приглушенный голос. Уже было достаточно темно, и я с трудом мог разобрать его закамуфлированный силуэт лежащий неподалеку от меня в невысокой сырой растительности. Тусклый свет полевого фонаря, тщательно прикрываемого рукой, озарил черты его залитого дождем, плотно прижатого к земле лица. Все что я мог разглядеть, были его подсвеченные белые зубы. Чернокожих солдат гуки особенно не любили, уж не знаю почему, относились к ним с крайней жестокостью. - Немного, - Прошептал я. Перемирие было нарушено. По всей стране велись масштабные контрнаступления. По данным разведки, наша небольшая, изрядно поредевшая дивизия, дислоцированная на самой северной точке западной границы с Камбоджой, близ города Тай Нин, попала в окружение. Вечером поступил приказ от руководства, спешно бросить все и отступать на юго-восток, в Сайгон, в ожидающий нас пункт эвакуации, примерно в тридцати пяти-сорока милях отсюда.- И мне, - Печально ответил он. Не помню, чтобы видел его раньше, за год службы нашу дивизию постоянно переформировывали и дополняли новыми кадрами. Солдаты долго не задерживались, ежедневные стычки с разведывательными подразделениями Армией Севера и группировками повстанцев неумолимо истощали наш человеческий ресурс. Нашей задачей было всяческое противодействие поставкам еды и боеприпасов для Армии Освобождения через границу из Камбоджи. Все основные силы армии были брошены на охрану тропы Хо Ши Мина, что вынуждало врага искать все новые и новые способы поставки припасов. По нашим данным, в эту самую секунду, сотни солдат армии Северного Вьетнама стягивались плотным кольцом вокруг нас. Мы лежали в полной готовности к отступлению, в ожидании сигнальной ракеты. Медленно, не спеша, стараясь не шелестеть травой, мой черный брат по оружию подполз поближе ко мне, стараясь не дышать, плотно прижимая рукой каску, с продетыми под сетку обломками веток покрытых редкой, осыпающейся листвой. - Ты давно тут? Как думаешь, есть шансы? - Прошептал он. - Все было обречено еще с самого начала, шансы должны быть, не хочу умереть тут, в последний день - Осторожно ответил я. В ту же секунду мое сердце сжалось от неожиданного приступа страха. Резкая автоматная очередь разорвала ночную тишину, я начал быстро выравнивать дыхание, так нас учили бороться с учащенными ритмами трусливого сердца. Позади нас, в нескольких футах раздался долгожданных глухой хлопок, и ночное небо стремительно рванула белая сигнальная ракета. Раньше времени. Издав оглушительный крик, кто от страха, кто, тщетно пытаясь испугать вооруженного до зубов врага, мы вскочили на ноги и побежали в сторону леса, на юг. Позади нас уже гремел целый дьявольский оркестр разнокалиберных орудий убийства. Пулеметные очереди пронзали темноту ярко оранжевыми раскаленными иглами, тяжелые пули пролетали мимо нас, в туман, как жирные огненные мухи. Мы бежали что есть сил, многие побросали оружие, пригибаясь, перепрыгивая с ноги на ногу, по зигзагообразной траектории. Позади нас, вспыхнул наш небольшой земляной бункер, служивший нам полевым штабом, подорванный точным ударом восьмидесятимиллиметрового снаряда, выпущенного из захваченной трофейной мортиры. Они били по нам нашим же оружием. Минометов я боялся больше всего, и к моему ужасу, вокруг нас градом посыпались десятки рвущихся снарядов, гуки били в упреждение, точно знали, в каком направлении мы будем отступать, а значило это лишь одно, впереди, вне зоны минометного обстрела, наш ждала засада. - Эй! Рядовой! Самое время познакомиться! - Кричал мне в след, бегущий немного позади меня чернокожий солдат. В отличие от меня, выбросившего свой многострадальный карабин в первую же секунду отступления, он тащил на себе целый ящик с пулеметными лентами, далеко не самое лучшее средство защиты от пуль. - Да! Точно! Самое время! - Отрывисто, стараясь не сбить дыхание, прокричал я ему в ответ. - Джим Бэнсон! Сан-Франциско! Калифорния! - Доносились до меня его истошные перепуганные вопли. - Джеймс Годдард! Мускего! Висконсин! - Кричал я ему в ответ, страх овладел мной, я не чувствовал ног, еще немного и начал бы молиться богу. - Ха-ха! Баджер Плант! Барсучья нора! Оружейная фабрика! Джеймс! Эти патроны твои земляки! - Его голос доносился до меня вперемешку с его истерическим хохотом и звуком рвущихся бомб. И действительно, старший брат моего друга Джонни Лентца, работал на той самой фабрике, в Барабу. Их дедушка был норвежским переселенцем их Телемарка, некогда прибывшим в эти края, болотный лептоспироз прикончил его. Помню, как вместе с братом Джонни мы мечтали уехать в соседний штат, поступить в Чикагскую актерскую школу, но меня забрали в армию. И вот однажды, потеряв сознание на посту у оружейного склада, я очнулся в этой дыре. Проклятых малярийных джунглях. Джимми приглушенно вскрикнул, я на секунду обернулся, он упал лицо в грязь, сраженный пулей попавшей точно в шею, мгновенная смерть. Упавший следом за ним короб с амуницией открылся, высыпав на землю десятки пулеметных патронов, сверкающих в свете рвущихся бомб. Мои земляки останутся здесь. Повернувшись вперед, сделав пару прыжков, я одним из первых добежал до густых зарослей, на мое счастье, предсказанной мной засады там не оказалось. Я остановился, на мгновение, спрятавшись за толстым деревом, в попытках восстановить дыхание я сделал глубокий полный вдох. В ту же секунду в пару футов от меня разорвался минометный снаряд. Ослепленный яркой вспышкой, подброшенный в воздух раскаленным металлическим осколком, я упал на спину. Кусок снаряда вошел в мое тело в районе бедренного сустава, чуть выше самого ценного места, прорезал свой путь вверх, через легкие, чудом минуя сердце, застрял где-то в спине, в районе шеи. Невыносимая, обжигающая боль разлилась по моему бьющемуся в предсмертных агониях телу. Я пытался кричать, что есть силы, но из моего рта вырывались черные сгустки крови вперемешку с рвотой. Я пытался сделать вдох, но воздух, с предательским свистом не входил внутрь, рана на моем животе пузырилась неостанавливающимся потоком темно красной жидкости. Сделав пару судорожных перекатов на мокрой земле, я перевалился на спину. Леденящий холод сковавшей меня судороги начал медленно подбираться к моей голове, от пальцев ног, рук, меня трясло как тряпку на ураганном ветре, крутило по земле. И вот, я уже ничего не чувствовал, ни раскаленного осколка, ни внутреннего кровотечения. Все произошло так быстро. Я лежал на земле, с приоткрытым ртом, смотрел на звезды. Мимо меня, спотыкаясь о мои ноги, бежали мои собратья по несчастью, растерянные, испуганные, скрывались в ночной тьме, в черных зарослях. Следом за ними, с небольшим отрывом, обильно поливая джунгли стрекочущими автоматными очередями, бежали солдаты противника. Двое остановились рядом со мной, один из них пнул меня сапогом по побелевшему, застывшему лицу. - Ной тха чьет! - Крикнул он, и они, мельком переглянувшись, с воплями бросились в след мои отступающим бывшим братьям по оружию. Я никак не мог понять, почему я все еще вижу, почему смерть на забрала меня в свое мрачное царство вечной темноты, почему я до сих пор не горю в аду за все то, что я невольно успел сотворить на этой чертовой войне. Я наблюдал, как ночное небо озарили лучи рассвета, слабый ветер трепал стебли изрезанного пулями бамбука. Мои глаза не двигались, я ничего не чувствовал. Я видел, как надо мной нависли два солдата из команды смерти, подбирающих раненных для транспортировки в госпитали, и мертвых, для отчетности. - А этого тоже возьмем? Его уже муравьи облюбовали - С явным отвращением сказал один из них. - Ты что приказа не слышал?! Майор сказал - "Не позволю ни одному американскому парню гнить в этой проклятой земле! Всем павшим должно оказать все надлежащие почести на родине!" - Закричал на него второй, презрительно ударив его по каске. Неслышно ругаясь, с неприкрытым недовольством, он взял меня за уцелевшую ногу, и потащил к вертолету, рядом с деревом, он подобрал вторую мою ногу, оторванную по колено, и бросил мне на грудь, наверное, тоже для отчетности. Там, где-то далеко, за океаном, на засыпанной снегом ферме, оставались два моих младших брата и сестра, теперь на них лежала забота о родителях. - Стой, подожди, - У самого вертолета нас остановил раненный в плечо сержант. Морщась, просунул руку под мою разорванную куртку и сорвал с моей шеи, окровавленные солдатские жетоны. Небрежно перевернув их в руке, прищурившись от солнца, он переписал мои данные в полевой блокнот. Оторвав один жетон, засунул его мне в рот, в слегка разжатые застывшие челюсти, между зубов, второй жетон, с цепочкой, убрал вместе с блокнотом в сумку.- Фу, муравьи, - - Отставить, рядовой! Грузи его в вертолет, чувствую, мы здесь не одни, - Сказал сержант, подозрительно озираясь по сторонам. Оказавшись на железном полу, моя голова завалилась на бок, открывая мне панораму вчерашнего отступления в дневном свете. На выжженном поле стояло еще четыре Хьюи, солдаты вокруг собирали убитых. Джимми нигде не было. Завелся мотор, наш вертолет слегка качнулся и плавно взмыл вверх, пространство заполнил шум двигателя. Примерно на десятой минуте полета, в правый борт влетело несколько пуль, стреляли с земли, не целясь, чтобы припугнуть. Пилот от неожиданности завалил машину на бок, и мой бездыханный труп, соскользнув с металлической платформы, полетел вниз, на качающиеся от вертолетных лопастей пальмы, следом за мной, моя оторванная нога, и еще несколько фрагментов чьих-то тел. Маленький железный Хьюи выровнялся, и, наклонившись вперед, набирая скорость, улетел прочь. Соскользнув по верхушке дерева, перевернувшись вниз лицом, я упал на засохшую после дождя грязь. - Мэт, мэт... - Донесся до меня сипящий женский голос. Я открыл глаза, и сел на полу. На чердаке, залитом солнечным светом, помимо меня, издавая безбожный храп, лежало еще несколько отдыхающих. Передо мной сидела Симба, с растекшимися черными разводами на лице, рукой, она держала меня за плечо. - Мэт, я думала, что ты умер, слава богу, все хорошо, ты так кричал, всю ночь - Она попыталась меня обнять, но я грубо отодвинул ее в сторону, прижав к стене. Поднявшись на ноги, я направился к лестнице. Никого из присутствующих в этом доме я больше не хотел видеть. Правой рукой я держался за ребра, тяжелой кровоточащей раны не было, но фантомная боль, каким-то странным образом, осталась.- Мэт, все хорошо? - Ее дрожащий голос звучал у меня за спиной. - Я Джеймс. - Ответил я. Неспешным шагом спустился вниз.-Я плотно подсел на анальгетики. Съедаю по пол пачки в день, не знаю, чем это отзовется мне в будущем, но я снова могу играть по восемь часов в день. Боль не отступает, но с таблетками, кажется мне вполне терпимой. -Апокалипсиса не было. Камень в огород священного писания...-Да уж, давненько я ничего не записывал. Столько всего навалилось, чертова школа. Сегодня обратил внимание на одну свою одноклассницу, и как я раньше ее не замечал. Сегодня нас посадили за одну парту, и кажется, я был слишком навязчив. Так как девушки у меня уже давно нет, да и, по сути, никогда и не было, завтра рискну, и приглашу ее погулять, кто знает, что-то да обязательно получится. -Пригласил ее на концерт. Ария с симфоническим оркестром, "Симфония Огня", в зеленом театре под открытым небом.- Тридцать первое августа. День города. Возвращаясь после прощального концерта нашей любимой группы, скоропостижно распавшейся в этот день, в вагоне метро мы повздорили с какими-то отдыхающими колхозниками. Их привлек к нам наш неформатный внешний вид, мои длинные волосы, рваные джинсы, про подругу мою вообще молчу, недаром ее прозвали Черная Ведьма. В неравном бою, я получил пару ударов синими китайскими кроссовками, возможно фирмы "Адибас", по лицу, и один мощнейший, контрольный удар рукой в голову. Моей подруге сломали два ребра, а наши лучшие друзья странным образом разбежались. Вернувшись домой, я долго стоял перед зеркалом, разглядывал свою опухшую, грязную физиономию. И вот, о чудо. Я начал смеяться! Смеяться и плакать! Это были слезы счастья, я прозрел. Пьяный православный сын тракториста и доярки преподал мне один из важнейших уроков в моей жизни. Я был безгранично благодарен ему за это. - Мой внешний вид никоем образом не должен отражать мой внутренний мир! - Воскликнул я. На следующий же день, я пошел в парикмахерскую и отрезал свои метровые средневековые волосы. Придя домой, собрал в коробку все свои цепи, перстни, черные майки с пентаграммами и логотипами групп, свою старую косуху, банданы, нашивки, всю свою нелепую подростковую жизнь, и разом вынес всю это позорную рухлядь в мусорный бак. Представ перед зеркалом в новом образе, чистом, опрятном, среднестатистическим и ни чем не примечательным, я почувствовал что освободился, и, наверное, даже повзрослел. Лет на пятнадцать точно. До сих пор не могу понять, как мои бывшие друзья носят на себе весь этот бессмысленный детский сад, мнимые атрибуты крутости, весь это до слез смешной, идиотский хлам времен и народов. -Моя дорогая Черная Ведьма тоже перевоплотилась. После того дня, наши теплые отношения пошли на разлад. Большинство концертов я стал посещать в одиночестве, выяснилось, что ей никогда и не нравились мои любимые группы. Мы стали реже видится. Она частенько гуляла с подругами, которых раньше призирала и ненавидела. Почуяв некоторые странности и не состыковки в ее рассказах, устроив простейшую проверку рядом банальных вопросов, я выяснил, что она тайно встречается с другим, каким-то там ее старым другом, я не стал вникать. В момент истины в сердце моем отдаленно заныла старая тупая боль, но, очевидно, после удара от Симбы, мой организм выработал должный иммунитет к этой омерзительной сердечной заразе. После того случая нашим отношения пришел конец, общаться как раньше мы уже не могли. А через несколько дней у меня тоже появилась подруга, одна моя старая знакомая, с которой мы стали посещать концерты, беседовать о музыке, романтика в чистейшем виде. В один вечер мы решили, что мы можем общаться, но серьезные отношения нам категорически противопоказаны, мы не хотели ничего портить, рушить нашу сказочную идиллию. Однажды она сказала мне, - Ты только представь, какие мы с тобой, и это какие же долбанутые будут наши дети!? - Всерьез задумавшись, мы сделали свои исключительно правильные выводы, о которых ни разу не пожалели, и стали лучшими друзьями. Странная вещь эта измена, порождение ложных идеалов института брака и семьи. Моя мать всегда говорила мне - Никто никому не принадлежит, люди свободны по своей природе, никто никому ничего не должен, настоящие чувства не требуют никаких обязательств. Там где расчет, там, где претензии, страх, там нет, и никогда не было ни малейшего следа любви. - Свадьба, штампы, контракты, чистейшее насилие над самой сокровенной истинной природой человека. Человек рожден свободным, человек имеет право выбирать, и право меняться. Если измена приходит в вашу жизнь, это верный знак того, что вы в высшей мере заблуждались, расписываясь в книге бракосочетания. К чему все клятвы, к чему весь этот цирк, ведь в самой природе неизменны только изменения. -Сегодня был потрясающий день, мы с моей лучшей в мире подругой сходили на отличный концерт. Молодая Питерская группа, подающая самые большие надежды, очень близкая по смыслу нашим мятежным душам. В клубе, она познакомила меня со своим старым знакомым, бедный художник, творческая интеллигенция, тот еще идиот, но отдать должное, вести с ним беседу одно удовольствие, просто удивительно, насколько человек умеет слушать и понимать. У нас оказались схожие проблемы с жильем, и мы подумали подыскать нам на двоих съемную квартиру. С таким соседом уж точно никогда не соскучишься. -Вот и все. Наконец-то я дома. Сколько всего изменилось за эти последние пару лет. Вся моя жизнь, все мое мировоззрение, все представления и смыслы, кардинальные перемены. Все лучшее, случилось за последний месяц проведенной мной на студии звукозаписи, в самом сердце, в кузнеце металла, в Финляндии. Восемь лет назад я услышал тот самый альбом, изменивший меня, определивший мои музыкальные вкусы и предпочтения. Лидер странной немецкой группы с опечаткой в названии записал его в девятнадцатилетнем возрасте, мой первый настоящий альбом я записал в двадцать лет. Еще лет через десять, думаю, буду вспоминать это грандиозное событие с иронией, все будет казаться мне таким нелепым и смешным, но я сделал все, что было в моих силах и даже большее. Кто бы мог подумать, что мне выпадет такая удивительная возможность, эта величайшая удача. Студийная сессия научила меня безгранично многому, теперь, я наконец-то получил все ключи, в моем сознании выстроилась головоломка, дополнившись последними недостающими частями. Следуя совету матери, я не предал свою мечту. Не смотря ни на что. Я не смог тащить на себе умирающий, разваливающийся на куски музыкальный коллектив. Бросив все, рискнул, шагнул в полную неизвестность, сделал все сам, не обременяя никого, не принуждая, не уговаривая. На обратном пути, в поезде, внутри меня что-то сломалось, постарев в душе лет на сорок, я совершенно потерял ощущение каких-либо эмоций. Радость, счастье, гнев, страх, восторг, я ничего не чувствую, я ничего не воспринимаю как раньше. Теперь, кажется, ко всему на свете у меня лишь одно отношение, равнодушие, спокойствие и принятие всего как оно есть. За длительную и изнуряющую сессию я съел, наверное, пару килограммов обезболивающих таблеток. Гитару мы записывали по десять часов в день, каждый день. С самого начала звукорежиссер высказал свои пожелания, и рассказал о своих методах записи. Как говорил когда-то один мой очень хороший друг: - Прогресс убил музыку. - Раньше музыку записывали только те, кто хотя бы умели играть. Современные технологии дают безграничные возможности в редактировании записанного материала. Если музыкант не попадает в ритм - это исправимо, можно растянуть записанный аудиофайл и автоматически выровнять по ритмической сетке. Если музыкант сфальшивил, и не взял точную ноту - и это исправимо, специальные плагины дотягивают записанные волны по высоте, выравнивают тембры. Гитару можно записать за час, потратить еще пару часов на редактирование, все выровнять, подправить, подчистить, склеить из кучи нарезанных по нотам кусков, и готово. Этот метод стал самым простым и получил огромную популярность. Плохой звукорежиссер искренне надеется, что все эти манипуляции и заплатки совершенно никто не заметит, чешет все под одну гребенку, валит все косяки и невзгоды на несовершенство техники. Записанная таким образом музыка вроде бы звучит складно и правильно, но на людей умеющих слушать музыку, не производит совершенно никакого впечатления. Такая музыка отторгает слушателя на подсознательном уровне, такая музыка не проникает в душу, даже если все запредельно идеально и по всем правилам. Вылизанная звукозапись может быть хорошей коммерцией, но по сути своей не представляет ни малейшей ценности. Музыка ради денег. Наш звукорежиссер был приверженцем старой школы, и ни в каком виде не признавал новомодных фишек прогресса в звукозаписи. Мы записывали гитарные партии целиком, по старинке. Если не попадали в ритм, чуть фальшивили, где-то что-то дребезжало, звучало не правильно или слегка уплывал строй - все тут же удалялось и приходилось писать заново, снова и снова. Волнение и невыносимая боль в руке, были моими основными проблемами. Руку постоянно сводило, я ронял медиатор, изнывало плечо, простреливал локоть, немели пальцы, я полностью терял концентрацию, рука срывалась и необратимо портила запись. В моем ощущении ритма так же сказался мой старый механический метроном, с которым я занимался дома. Узнав о нем, звукорежиссер смеялся до слез: - "Ни одна механика никогда не сравниться по точности с электроникой!". И он был абсолютно прав, теряя завод, механический метроном начинает вылетать из ритма, унося за собой ваше внимание, записывая рваные неточные движения в ваше подсознание и мышечную память. Помимо боли в руке, на побочных эффектах, у меня начались жуткие головные боли и бессонницы. Студийная сессия помогла мне выявить еще одну основную причину моих недугов, вторую после открытого перелома плечевой кости. Моя гитара была этой причиной. Когда я покупал ее, у меня не было никакой альтернативы, это была единственная гитара для левши в городе, да и во всей стране, казалось, их было всего-то пара десятков. Неликвидный товар. Легендарная форма, революция в мире цельнокорпусных электрогитар, названная в честь одного из своих создателей. Форма на редкость не удачная в плане эргономики и удобства игры, вдобавок имевшая неподъемный вес. Из-за острого края деки было совершенно невозможно расслабить плечо и играть кистью, приходилось держать руку на весу, вовлекая в движение все части изнывающей руки. Я видел, как многие гитаристы решают эту проблему при помощи напульсников или прочих прикрывающих руку аксессуаров, но, в моем случае, это только придавало лишний вес руке и так же затрудняло расслабление плеча. Если бы у меня только был выбор, как начинающий гитарист, в жизни бы ни купил тяжеленую гитару с острыми краями, урезанной мензурой и всего одним пропилом под высокие лады. Ее создатель, совершил революцию в мире электрогитары, мимоходом подкинув работы мануальным терапевтам. Из-за невыносимой боли в плече, я не мог синхронизовать удар медиатором вверх, к движению кисти намертво приклеилась сведенная мышца в спине. Помню, как в тот момент я серьезно задумался о хирургической операции, многие гитаристы в погоне за счастьем модифицировали свое тело, ушивали сухожилья, укорачивали кости, вырезали хрящи. Если играть хочется, но не получается, то внутри тебя растет злоба, отторжение и неприязнь. Эти темные чувства, заставляют тебя думать неправильно, действовать неверно, и идти на ухищрения. Неведомая сила внутри меня заставляла меня играть через боль, снова и снова. Что-то внутри подсказывало мне, что все проблемы, прежде всего от незнания, и что никакие экзотические ухищрения не помогут мне в достижении цели. Вечерняя сауна исцеляла меня, рука прогревалась, спина расслаблялась, и боль отступала до утра. Когда этот кошмар был окончен, и последняя из шести песен обрела свой гитарный звук, за пару часов я записал все вокальные партии, и вторая стадия записи была завершена. Подготовив все треки к сведению, мы решили отпраздновать наше скромное свершение. Прокатившись по всем местным барам, познакомившись с целой кучей интереснейших людей, музыкантов, огромной компанией мы вернулись на студию. Я почувствовал, что запасы энергии в резервной подстанции моего мозга подошли к концу, пожелал всем отличного веселья и отправился спать. Едва дойдя до спальни, от неистового переутомления за все эти дни, моя операционная система выключилась с ошибкой, увидев черный экран смерти, отключившись, я рухнул на кровать. Резкая вспышка молнии и сильнейший удар грома ворвались в мою скованную мигренью голову. Я открыл глаза, я стоял посреди улицы на каменной брусчатке, дождь окатил меня с головы до ног ледяной стеной воды. Мимо меня проплывали длинные серые фигуры прохожих, укутывающиеся в одежду, задевающие друг друга раскрытыми куполами зонтов. Место в городе было мне совершенно незнакомым, да и сам город был для меня чужой, сплошной мрачной загадкой. В попытке укрыться от дождя я пошел вперед, вдоль линии домов, по трамвайным путям. В сером, безликом пространстве неизвестности, в одном из первых попавшихся мне переулков, меня привлекла яркая оранжевая вывеска, обрамленная большими желтыми лампами, поочередно включаясь, они пускали по краю вывески быструю световую змейку. Под вывеской, у железной входной двери с круглыми окнами, я приметил для себя спасительный навес. Подойдя ближе, в туманной дымке и резких штрихах дождевой воды, я смог разобрать название заведения. Желтая неоновая трубка, изогнутая на манер изящного духового инструмента, плавно перетекала в две другие трубки, красную и синюю, формирующие крупные светящиеся буквы названия, разбитого в две смещенные строки - "Твидовый Саксофон". Холодный дождь ежесекундно усиливался, превращаясь в тяжелый пробивающий ливень. Ускорив шаг, я перебежал дорогу, и, быстро пройдя узкий переулок до конца, запрыгнул под металлический навес. Оказавшись на высоких мраморных ступеньках, я сделал пару глубоких вдохов и осмотрелся. Вся моя одежда промокла насквозь, к дождю присоединился резкий порывистый ветер, то и дело норовящий достать меня из укрытия своими невидимыми холодными руками. Тяжелая металлическая дверь бесшумно открылась, на темную улицу вырвалась яркая полоска электрического света, откуда-то изнутри этого странного заведения доносились хаотичные звуки, отдаленно напоминающие противный вой медной трубы. Из-за двери на улицу выглянуло покрасневшее квадратное лицо в странной круглой шляпе, показавшейся мне скатанной из технического войлока. - Заходи, давай! Чего встал. Тебя все ждут - Буркнул в мой адрес крайне недружелюбный швейцар. Погода становилась все хуже и хуже, черные тучи окончательно заволокли небо, на улице стемнело, яркие вспышки зачастивших молний, явно намекали на приближающийся шторм. Стряхнув с себя лишнюю воду, утерев лицо ладонями, я шагнул в приоткрытую дверь. Заведение оказалось небольшим, теплым, хорошо освещенным. Следуя указаниям швейцара, я прошел через служебное помещение за сцену. Очевидно, он принял меня за опоздавшего музыканта. Небольшая комната была до потолка завалена всевозможной рухлядью, штабелированными стульями, старыми барабанами, всевозможными переломанными стойками, в углу, как средневековая железная дева, стоял старый треснувший контрабас с оборванными струнами. На полу, на гитарных кейсах, сидели два чернокожих блюз мена, одетые в старые потертые костюмы темно синих тонов, и молча курили, не обращая на меня никакого внимания. Из-за плотной бардовой занавески, висящей в узком проходе позади них, доносились шумные разговоры, звуки звенящей посуды и приглушенный хард-боп джаз. Словно подхваченный неведомой силой, я сделал несколько быстрых уверенных шагов, и прошел сквозь занавес в основное помещение. С удивлением, я заметил, что от следов дождя не осталось и следа, капли воды таинственным образом испарились с моей головы, лица, и одежда на мне была абсолютно сухой. Так я понял, что совершенно очевидно сплю, и все вокруг всего лишь очередное нездоровое сновидение, чистая выдумка перегревшегося мозга. Мне часто виделись подобные сны, все ощущение реальные, все звуки, образы, детализированные декорации, даже пыль была как настоящая, можно было провести пальцем по любой труднодоступной поверхности, как к вспотевшей коже тут же приставали ее вездесущие темно-серые частицы. Никогда не мог понять, каким образом моему разуму удается воспроизводить все это с такой запредельной точностью, реализмом, и полным ощущением присутствия. Я оказался на небольшой сцене, рядом с, ведущими в основной зал, четырьмя ступеньками лестницы. Помещение в коричнево-золотых тонах, довольно сильно задымленное различными курительными приспособлениями. Едкая сигаретная вонь, томный тяжелый аромат сигар, сладковатый запах трубочного табака. По многочисленным столикам и диванам были рассажены компании людей громко разговаривающих, эмоционально жестикулирующих, активно потребляющих разнообразные горячительные и воодушевляющие напитки. На втором этаже, под крышей был балкон с массивным позолоченным парапетом, сразу за ним, располагался современный пульт звукорежиссера, и несколько пустых столиков. Напротив сцены, слева от огороженного тацнпола, располагалась барная стойка, декорированная зеркальными панелями, выстраивавшими в бесконечную перспективу стоящие на полках бутылки, керамические сосуды, над стойкой, был резной деревянный навес, в специальных пазах которого, покоились длинноногие бокалы и фужеры. Мои ноги сами понесли меня к ней. Я подошел к деревянной стойке и уселся на высокий стул, в ту же секунду, откуда-то снизу, резко выпрямившись, предо мной предстал бармен. - Та-да! Привет Джеймс, тебе как обычно? Лонг-Айленд без водки, за счет заведения! - Радостно воскликнул он, и принялся шарить по полкам в поисках нужных ингредиентов. Странный мужчина, на вид лет пятьдесят, одетый в плоскую желтую шляпу, красно белый шерстяной жилет с узкими вертикальными полосками, поверх белой выглаженной рубашки. На его ногах были зауженные бежевые брюки и остроносые лакированные туфли из коричневой кожи. Его загорелое лицо, помимо пары блестящих золотых зубов, украшали нелепые круглые очки, с ярко желтыми стеклами. Произведя все необходимые манипуляции, засыпав в изящный коллинз пару мерных ложек молотого льда, он явил мне готовый лонгдринк. Аккуратно, затаив дыхание, стараясь не потревожить многослойную жидкость, он вставил в эту чудную композицию маленький бумажный зонтик, ярко розового цвета. - Вот так! Шедевр! Эксклюзив! - Он совершал замысловатые движения руками в воздухе, на манер итальянского повара расхваливающего свою божественную стряпню. Пододвинув стакан ко мне, он замер в ожидании, приподняв свои сухие редкие брови и слегка приоткрыв рот, как будто на неслышимом вдохе восторга. Я сделал пару небольших глотков, и, внутри меня, чудесной прохладой разлились все вкусовые спектры идеально смешенного напитка. Горечь мексиканской текилы, обжигающий карибский ром, ароматный джин, легчайший кислый акцент лимона и едва различимый вкус сахарной газировки. - Идеально, лучший в мире лонг! - С уверенностью констатировал я. - Да! Все так говорят, лучший в мире! - Радостно произнес он, казалось, даже пропел с выражением. Вытерев свои руки салфеткой, он плавно положил их на стойку, как пианист на клавиатуру рояля. Постукивая неспешно перебирая в воздухе пальцами, украшенными золотыми перстнями со сверкающей россыпью бриллиантов. - Ну где же мои манеры? Я так и не представился. Я Альберт, Альберт Твид, единственный владелец и бессменный хозяин этого скромного заведения вот уже как несколько сотен лет - Он развел руками и растянулся в широкой улыбке, его глаза расплылись в две узкие щели, золотые зубы ослепительно сияли в лучах яркого электрического света.- Знаешь кто эти люди там? Это лучшие в мире музыканты, режиссеры и продюсеры. Все такие важные, напыщенные, о чем-то вечно спорят, пытаются что-то друг другу доказать, так громко кричат, а я всего лишь подаю им выпивку, табак, обслуживаю их столики - Он замер, сделал задумчивое лицо и оперся на стойку локтем руки. Я неспешно допивал коктейль, совершенно не мог оторваться, вкус был просто фантастическим, в глубине души я начал сомневаться, уж не было ли в нем каких секретных ингредиентов. С такими людьми надо быть на чеку, пить только из тех бутылок, которые открыл сам. - Давай опустим все формальности Джеймс. Хочу предложить тебе настоящую работу. От тебя практически ничего не требуется, я лишь скупаю права на любое интересующее меня творчество, сроком на всю твою жизнь и двести пятьдесят лет после ее окончания. - - В чем подвох? - Настороженно спросил я, отодвинув от себя пустой стакан.- Ни в чем! Ни в чем! - Он громко и нервно рассмеялся, на секунду все разговоры в зале прекратились, и все таинственные взоры присутствующих разом обратились к нам. - Заработать десять долларов методом траты и отбивки пяти ста - совершенно гиблое дело, когда можно потратить всего один и заработать миллионы. Все мелодии, ритмы, проходы, чередования нот и их вариации уже давным-давно перебрали. Откуда же берется новая музыка? Ее выпускаю я, как единственный владелец прав на все самые лучшие хиты за всю историю. Нанимаю лучших продюсеров, лучших музыкантов, слегка меняю аранжировки, инструменты, звук, нахожу на помойке жизни такие вот колоритные типажи... - Он кивнул куда-то в сторону, за мою спину. Я обернулся и тут же замер от испуга. Все люди секунду назад сидевшие в зале стояли плотным кольцом за моей спиной. Среди них, стояли и те, на кого кивнул Альберт, известнейшие личности в мире музыкальной индустрии, смущало лишь одно, я отчетливо осознавал тот факт, что большей их части уже давно не было в живых.- Артисты, кумиры, идолы, расходный недолговечный материал. Я даю им то, чего они хотят, и, несмотря на то, что это их и убивает, они абсолютно счастливы. А их, еще вчера никому не нужная музыка, живет вечно, как и я. Твоя музыка мне совершенно неинтересна, ее далеко не каждый поймет, и далеко не всякий станет слушать, да и скорее всего, никто никогда и не услышит. А вот на счет тебя лично, у меня есть кое какие идеи, я могу сделать тебя настоящей звездой, ежедневные концерты по всему миру, ежесекундные ротации на радио, скандальные видео, сплетни, интриги, и все запретные удовольствия, даже те, которых ты и не мог себе представить. - Он наклонился к барной стойке, прижавшись к ней, как охотящийся кот к земле. Позади меня раздался странный хрип, я осторожно обернулся, во что бы то ни стало, старался не подавать виду и сохранять притянутое показательное спокойствие. Лица людей стоявших за моей спиной приобрели зловещий серый оттенок, на их шеях и руках выступили набухшие темные разветвления вен. Их глаза потемнели и ввалились внутрь, они не дышали, лишь издавали неприятное гортанное сипение. Из их приоткрытых черных ртов на их дорогую одежду капали темные капли какой-то мутной липучей субстанции. Я повернулся к Альберту, на барной стойке, прямо перед моим носом лежала аккуратно сложенная стопка бумаги с мелкими, нечитаемыми полосками букв. Один лист, последний, был отложен в сторону, напротив заполненных граф украшенных запутанной извивающейся монограммой букв А, В, Т, располагалась пустая линия, для подписи. Издав шипящий выдох, с таким звуком обычно выходит пар из трубы, Альберт широко раскрыл рот, его длинный тонкий язык, на подобии языка хамелеона, скользнул в нагрудный карман его жилетки, и, сжавшись, положил предо мной темно красную ручку с золотым пером. Легким движением руки, он достал из-под стойки небольшую чернильницу и демонстративно, с легким звонким ударом, поставил ее на лакированную поверхность. Все это время он не сводил с меня пристального взгляда своих круглых ядовито-желтых стеклянных глаз. - Ну да, хорошо, если Лонг-Айленд будет всегда таким же изумительным... - Я сделал вид, что абсолютно спокоен и меня совершенно ничего не смущает, ни широкая улыбка его острых керамических зубов, ни армия мертвецов стоящая за моей спиной. Потянувшись к позолоченной перьевой ручке, я резко схватил пустой стакан с подтаявшим льдом, и, со всей силы, разбило его об довольное лицо моего великодушного работодателя. Желтые очки Альберта разбились, толстые осколки стакана изрезали его престарелое лицо, он взвыл как дикий зверь и схватился за голову руками. Не дожидаясь слов благодарности, не медля ни секунды, я вскочил на барную стойку и, разбежавшись, перепрыгнув через ряд застывших упырей, упал на залитую разноцветными огнями сцену. Спешно поднявшись на ноги, я побежал к выходу. - Не дайте ему уйти! Не дайте ему сбежать! Я сделаю из этого ублюдка кумира двенадцатилетних школьников! - Завопил Альберт нечеловеческим, надрывающимся голосом. Его мертвые друзья в дорогих костюмах, роняя из онемевших ртов элитные сигары и резные трубки, с печальным воем побрели вслед за мной. Откинув занавеску, я ворвался в подсобное помещение, два блюз мена все так же сидели на своих старых кофрах, обнявшись, положив друг на друга свои седые головы, они мирно спали. За моей спиной послышался звук рвущейся ткани и немощное шарканье ног по лакированным доскам паркета. Выхода нигде не было, я судорожно оглядывался, совершенно не мог вспомнить, как же я попал в этот жуткий бар.- Эй ты, эй, сюда, скорей, тут есть выход - Чей-то нервный отрывистый голос доносился до меня со стороны стоявшего в углу контрабаса. Я обернулся на звук, сразу за кучей старых барабанов, небрежно сваленных друг на друга, стоял небольшой человек, одетый в странный костюм. В такой одежде обычно расхаживают живые рекламные щиты, раздающие брошюрки заведений общепита или новомодных магазинов экологической косметики. Черные кожаные ботинки с пластмассовыми когтями и имитацией перепонок, штаны и куртка с капюшоном, покрытые искусственным ярко-коричневым мехом. На голове, была стилизованная морда полуводного млекопитающего отряда грызунов, в открытой пасти которого, между длинными желтыми зубами, просматривалось человеческое лицо. Его нижняя челюсть сотрясалась в непрерывном приступе подавляемого смеха, его глаза, казалось, крутились во всех проекциях независимо друг от друга. В обычной жизни, думаю, не стал бы доверять человеку в костюме гигантского бобра, но альтернатива быть пойманным ходячими мертвецами с последующим превращением в кумира молодежи меня совершенно не привлекала. - Сюда, здесь выход! - Крикнул он мне в очередной раз и скрылся за углом прохода. Я побежал вслед за ним, по узкому коридору, мимо окровавленной кухни, заваленной фрагментами человеческих и звериных останков. В конце пути нас ждала спасительная дверь черного хода. Отварив ее, странный парень в костюме обратил ко мне свой безумный взор. - Беги! Я их задержу! Я давно в деле, они мне не страшны! - Прокричал он, нервно хихикая. Мертвые смердящие упыри тянули ко мне свои сухие руки. Откуда-то издалека до меня доносились истошные вопли Альберта В. Твида. Ускорив шаг, на зашкаливающих панических оборотах сердца, я выпрыгнул на улицу, оказавшись в темном каменном переулке, залитом дождевой водой. Обернувшись, я увидел точащий из полузакрытой двери силуэт шерстяной головы. Десятки серых лап затягивали его внутрь, разрывая на куски. - Ааа! Беги же! Аааа! Нет! Они уже предлагают мне мульти платиновый контракт! - Его крик оборвался, его бренное тело скрылось за резко хлопнувшей тяжелой дверью. Сделав несколько неровных, трясущихся шагов, я упал, в полной темноте. Я проснулся от сильного удара о твердую поверхность, в студии, на полу рядом с кроватью. Меня знобило, поднялась температура. Оставшиеся четыре дня перед поездом я практически не мог встать с кровати. -Наверное, каждый уважающий себя творческий человек в нашем городе хотя бы раз в своей жизни посещал Авторское Общество. Сегодня, во время депонирования рукописных партитур, я столкнулся с одной простейшей формальной процедурой. Пожилая женщина, сотрудник организации, в старомодных очках с толстыми линзами, протянула мне пустой лист бумаги. - Здесь нужно написать краткое описание, тему вашего произведения, о чем оно, в общих чертах. А вот тут нужно отметить, разрешаете ли вы другим авторам ознакомляться с этим описанием. - Монотонно, с явно заложенным носом, произнесла она. Какое-то время я был в полной растерянности, смотрел на пустой лист, совершенно не представляя, как сам бы охарактеризовал свою музыку.- А, что обычно пишут другие авторы? - Спросил я. Женщина посмотрела на меня из-под очков пронзительным упрекающим взглядом, очевидно, я сбил ее со счета страниц рукописи, которые она тщательно пронумеровывала и проштамповывала.- Молодой человек, уж мы то, здесь, в Авторском Обществе, как никто другой насмотрелись на *удаков. Такое пишут, что волосы на голове седеют. Вот тут, буквально полчаса назад, на этом само стуле, стоял один поэт, и в голос зачитывал нам свои сочинения. Да так увлекся, пришлось охрану звать, он уж раздеваться начал, в порыве страсти то. А вчера, тут писатель один был, так он еще двадцать листов попросил для краткого описания, и строго настрого запретил кому-либо с ним ознакомляться. Тоже бегал тут, ауры просвечивал, грозу с дождем вызывал. Вы пишите что хотите, только умоляю быстрее, мы скоро закрываемся. - Она надвинула очки на глаза, и принялась заново пересчитывать страницы. Подумав еще пару минут, я написал на пустом листе одну строчку. - Так сойдет? - Спросил я. - Вполне! Банально, что даже не вериться. Другим авторам разрешаете ознакомляться? -- Почему нет, пусть. -- Вот и отлично, вот вам квитанция, касса на первом этаже, через неделю звоните, свидетельство будет готово - Выходя на улицу, в дверях, мне попался высокий мужчина в шляпе и длинном плаще, к груди он судорожно прижимал старый потрескавшийся портфель. Неистово заикаясь, непрерывно оглядываясь по сторонам, он спросил у охранника как ему пройти в отдел депонирования. - "Еще один автор" - Подумал я. Надеюсь под тем самым плащом, кроме носков, у него была еще хоть какая-нибудь одежда. -Ну что за странная вещь, эти наши многострадальные дневники. Теряешь их, находишь, снова теряешь, снова находишь, пишешь, пишешь, перечитываешь. Клянусь, когда-нибудь я его все-таки сожгу. Пора бы уже наконец вырасти.-Сегодня мне позвонил странный, явно заграничный номер. Симба приехала на неделю к родителям, уж не знаю через кого достала мои контакты. Несмотря на то, что все мое тело и неприкаянная душа были против этой встречи, мы все же увиделись с ней, сходили в кафе, прогулялись. Я пригласил ее в гости, познакомил с соседом. Допоздна слушали ее рассказы об Англии, трудностях обучения. Она рассказала, что все это время следила за моим творчеством, писала мне письма на старый адрес. Не верил ни единому ее слову. Где-то очень глубоко, на самом дне заброшенного колодца моего черного сердца, я был искренне рад наконец-то ее увидеть. Многое изменилось с тех самых пор. Вот и мы, изменились. - Папарацци, проводники в реальный мир. Мир без масок, ширм, парадных сторон, примерности, образцово показательности. Мир, где все тайное становиться явным. Где все, что нас когда-то вдохновляло, рассыпается в прах. Самые красивые женщины мира, без макияжа и студийного освещения ничем не отличаются от самых обычных, среднестатистических, а порой кажутся и в сотню раз хуже. Мужские секс символы оказываются совершенно не похожими на тех супер героев, предстают перед нами низкорослыми, сутулыми, с пивными животами. Музыканты, играющие под фонограмму, художники, обрисовывающие чужие фотографии, актеры, скрывающие свои пагубные зависимости. Вегетарианцы едят хот-доги, порядочные семьянины оказываются педофилами, аскетичные священнослужители катаются на позолоченных яхтах, бескорыстные политики строят замки на собственных островах. Наш мир был бы куда лучше, если бы мы не пытались ежедневно его приукрасить. Опутывая паутинами лжи и фальши. Обзывая грязную героиновую передозировку, скромной сердечной недостаточностью...- Смело могу дать совет начинающим музыкальным коллективам, хотя, все равно они поймут по своему и сделают все черти как, я и сам был таким же, в точности. Ну, так, на будущее, когда-нибудь, пригодиться - "Из группы никогда не выйдет ничего хорошего, если в основе ее создания лежит волчья иерархия, диктатура и культ личности". И если вы считаете, что именно в вашем коллективе, этих неприятных качеств совершенно нет, было бы не плохо, на всякий случай, все же призадуматься и лишний раз перепроверить. Если вы не имеете решающего слова в принятии любых решений, вы не учите остальных играть, жить, дышать, вы с большей радостью отдаете общему делу, чем требуете личной выгоды. Вы открыты, вы не вожак стаи, вы не один пишите всю музыку, категорически запрещая даже самые малейшие изменения, вы не один за все в ответе, и вы точно не пытаетесь себя обмануть оправдательным отрицанием очевидного. Наш скромный коллектив развалился, так и не увидев лучших дней, никто из нас не хотел оставаться на этой стадии. Мы перестали играть, чувствовать музыку, воспроизводя лишь только бездушные, мертвые ноты. Превратились в проект, с бизнес планами, обязательствами, отчетностью, действующий по общепринятым правилам, по линейке. Мы убили себя, убили мечту, радость, и всякое желание лишний раз собираться вместе. -Шоубиз! Какое странное слово. Впервые услышал его, когда однажды ночью гулял по центру города, никогда не понимал, что люди в нем находят, и, наверное, никогда не пойму. Рядом с одним из дорогущих "сельских" клубов на исторической набережной, схватившись руками за мраморный парапет, изрыгая водопад алкогольной рвоты перемешанной с фрагментами не переварившихся таблеток, стояло странное существо. С виду, молодой парень, чуть старше меня, одетый по последнему слову афроамериканской моды, совершенно очевидно невыносимо страдающий. Я отдал ему свою бутылку воды, и он, выпив ее залпом, выкинув через спину в реку, посмотрел на меня своими гипертрофированными, пластиковыми зрачками. - Ой ты классный, хочешь, проведу тебя в клуб? Там частная вечеринка, лучший в городе реп - Сказал он, с жутчайшим новомодным говором. Я не стал говорить ему о своем отношении к этому, не знаю, как назвать не выругавшись, скажем, к образу жизни. Молча проигнорировал его, и побрел дальше в скверном настроении. - Да не стесняйся ты! А ну ка, иди сюда - Обдолбанная обезьяна взяла меня за куртку и потянула к себе, протягивая ко мне свои пухлые слюнявые губы. Я остановил его, уперев сжатый кулак ему в шею. На секунду он задумался, но в его скудном мозгу тут же что-то закоротило, и он расплылся в довольной пузырящейся улыбке. - Ну что ты! Это же шоубиз! Здесь так принято! Здесь так делают... - Недоговорил он. Я, со всей силы, ударил его коленом в живот, и раскрытой ладонью по уху. Его белая дутая кепка слетела с его потной головы и, перевалившись через ограждение, свалилась в воду. Я хотел сбросить его следом, но побоялся ответственности. Весь центр города снизу доверху утыкан камерами наблюдения. Шоубиз, слово, говорящее само за себя. Самое страшное, что может позволить себе любой музыкальный коллектив, это стать его пожизненным и добровольным, безмолвным рабом. А самое удивительное то, что все начинающие музыканты сами, сознательно и отчаянно этого хотят. В тщетных попытках быть замеченными среди миллиардов себе подобных, становятся готовыми на все, опускаются все ниже и ниже. Придумывают бесконечные, пиар ходы, проплачивают глупейшие заказные статьи о себе, в журналах которые даже никто не читает, выделываясь всевозможным образом на провальных концертах за выкуп билетов, на которые никто и никогда не ходил. Накручивают посещаемость веб страниц, всюду кричат о себе, демонстрируют свое низкопробное, любительское творчество. С ужасом вспоминаю все наши первые нелепые выступления на публике, когда на первых парах, по незнанию, имели честь окунуться в эту уникальную атмосферу. Наше самое первое выступление я не забуду никогда, мы усердно готовились, чтобы все правильно и четко отыграть, уверенно двигаться, хорошо выглядеть. И вот, выйдя на сцену, начав первую песню, я словил от микрофона приветственный удар током, простреливший сквозь зубы прямо в мозг, аж в глазах потемнело, тут же позабыл все слова и партии. Мы звучали отвратительно, потому что, как и все, плохо умели играть, потому что играли на ощупь, из пары с трудом работающих мониторов, залитых пивом и какой-то липкой рвотой, валила мутная дребезжащая звуковая каша. Старые динамики заводились, прорезая пространство оглушительным свистом, невыносимым для ушей. Микрофоны отключались, пробитые провода фонили, от малейшего сотрясения разваливающегося помоста сцены вылетали адаптеры из розеток. Мы глупо выглядели, стояли как вкопанные, скованные страхом и волнением. Все закончилось, как нам показалось за секунду, глубоко разочарованные, мы разбрелись по домам, мечтая поскорее забыть этот позор. Для многих, к счастью, именно на этом начальном этапе и заканчиваются их музыкальные поползновения. Они отрезают свои длинные волосы, находят непыльную работу, женятся и заводят детей. Проанализировав все недочеты, совершив все необходимые поправки, мы решили, что второй раз все должно быть гораздо лучше, но и второй, и третий, и пятый разы были так же, по-своему плохи. Дав еще несколько провальных выступлений, боги дали нам сил осознать и одуматься. На таких концертах вы никогда не угадаете, что будет, в каком состоянии будет сцена, оборудование, свет. Лишь одно можно знать наверняка - все будет совершенно не так, как вы планировали. Самопальные фестивали на двадцать пять групп, все ругаются, дерутся за право выступать в лучшее время, платят какие-то невозможные деньги звукачам, за тот самый теплый ламповый, за тщетную попытку приукрасить их аудио нечистоты, превратить их в конфету. Игнорирование простейшей истины - "На входе отстой - на выходе отстой, что ни крути, как ни настрой", не шло на пользу, ни горе артистам, ни горе зрителям. Звукачи за пультом плевались, рыдали, заливали свои глаза пивом с водкой, затыкали уши и ненавидели свою работу. Здесь группы разрисовывают лица несмываемыми маркерами, одевают на себя бабушкино тряпье, рвут библии, катаются по сцене, прыгают в пустой зал. Все это с легкостью сошло бы за детский утренник в школе для умственно отсталых, если бы не весь пафос и пугающая серьезность их намерений. Лицемерно обмениваются дерьмовыми квартирными записями своего творчества, тут же выбрасывая их в мусорное ведро. Играющие на расстроенных инструментах, расколотых тарелках обломанными палочками, через кучу всевозможных разноцветных мигающих примочек, слепленных из отходов производства. Нас всегда ненавидели за две вещи, дорогие гитары и нетерпимость к человеческой глупости. Мы никогда не могли вписаться в общую тусовку, старались держаться в стороне, наблюдать и делать выводы. На таких концертах, группы воровали друг у друга аппаратуру, подрезали друг другу струны, за сценой молились на пентаграмме за скорейший упокой конкурентов, нанимали какого-нибудь отморозка, чтобы бросил в голову, тайком пронесенную в клуб, бутылку с дешевым пивом. С одним из таких у меня однажды случился целый драматический диалог. Помню, сидел в клубе за барной стойкой, в ожидании нашей очереди выступать, остальные участники группы разбрелись кто куда. Передо мной стояли два пластиковых стакана, один с фирменным демидрольным пивом, второй с мочой одного барабанщика панка, не выдержавшего длинной очереди в неработающий туалет. Рядом со мной, на высокий стул, приземлилось огромное, массивное тело, с ног до головы покрытое на редкость качественными, красочными татуировками нацистского толка и радикальных убеждений. - А Гэ Эм Бэ! - Прокричал мне на ухо мой невольный собеседник.- Что? - Пытаясь подавить в себе некоторое волнение, переспросил я. - Адольф Гитлер мой Бог! - Ответил он, сильно ударив по грязной барной стойке гигантским переломанным в бесконечных драках кулаком. - Джеймс, очень приятно - - Сейчас друзья мои выступать будут! Лучшая группа в городе! Меня просили народ сгонять к сцене, ты давай тут не сиди, иди, отрывайся, они клип будут снимать на телевизор, канал альтернативный -- О! Конечно пойду, с радостью - Я всячески пытался не провоцировать его на конфликт, что даже предложил ему чье-то забытое пиво. - Нигеры пусть пьют! Мой бог Адольф Гитлер, не пил алкоголь, не курил табака! - Явно обиженный моим дерзким предложением, он вновь пару раз сотряс барную стойку тяжелыми ударами. Огромная свастика, наколотая на его плече, была повернута не в ту сторону, на секунду, я всерьез усомнился в его интеллектуальных способностях, и решил это проверить, на свой страх и риск. - Ты значит, фюрера уважаешь? - Спросил я.- Зиг Хайль! - Прокричал он, и выстрелил рукой приветствие.- Зигу ведь изобрел бразильский нацист Пиночет, а Адольф, когда пришел к власти в сорок девятом году ее перенял... - Начал я свою проверку. Мой собеседник задумался, и принялся чесать бритый затылок.- Бред какой, Гитлер сам все изобрел! И приветствие в сорок девятом году! Бразильцы же нигиры! - Ответил он, разом подтвердив все мои подозрения. В Третьем Рейхе, этот бравый парень, по всем параметрам подошел бы для принудительной эвтаназии из милосердия, по программе Т-4. - Ну, вот смотри, если белый человек пару месяцев проведет на солнце, он же тоже станет черным. Как же тогда их отличить? - Спросил я.- Вот ты дурак! По запаху! Нигиры же воняют! - Ответил он, громогласно рассмеявшись и похлопав меня по спине, на секунду мне показалось, что под тяжестью его ладони мои ребра треснули. - Значит, у тебя так сильно развит нюх? - Спросил я.- Мой дед был военным немецким охотником - С радостью похвастался он. - Егерем? Носил эдельвейс? - Я с трудом давил в себе смех, одно неверное слово определенно стоило бы мне жизни.- Какой еще эдельвейс? Евреи носят эдельвейсы! - Его голос звучал угрожающе. - Да точно! Вот я дурак, ну так если у тебя отличный нюх, сможешь ли ты отличить в этих бокалах фирменное баварское пиво от нашего местного? - Я пододвинул ему под нос два пластиковых стакана. - Ну вот, это воняет спиртом, это наше, а это нет, значит баварское! - Ответил он.- Верно! Угощайся, за Фюрера! - Торжественно произнес я.- Я не пью алкоголь! Я же говорил. - Ответил он, с явной досадой.- Ну, ты же слышал про пивной путч? Сам Фюрер утвердил этот праздник, один день в году, на свой день рождения, поил бравых офицеров Вермахта и членов партии социал большевиков нацистов, фирменным баварским пивом! И сам в тот день пил, было разрешено... - На мое счастье наш разговор больше никто не слышал. Малейшая поправка со стороны, и моя голова была бы разбита об пол. - О как! Раз так, то можно, уж про пивной путч то я знаю - Сказал он, и, с довольной улыбкой на лице, залпом выдул пол литра остывшей до клубной температуры мочи. Группа на сцене закончила отстраивать подобие звука и приготовилась начинать. - Вот они! Так, я пошел сгонять мясо в слэм, ты давай допивай и тоже к сцене! Друзей всех зови, засветятся в телевизоре! - Мой собеседник с грохотом спрыгнул с высокого стула на пол и, кинув мне прощальную зигу, широко улыбнулся и пошел выполнять свои агитационные обязанности. Я поспешил выйти на улицу, как следует отдышаться. На такие концерты принято ходить тусовками, группы сгоняют на них своих друзей, а закончив выступление, стремительно собрав вещи, спешно покидают помещение и строем гонят всех на выход, чтобы не дай бог не оставлять конкурентам лишней аудитории. Долгожители этих злачных мест, зачастую по совместительству являющиеся организаторами мероприятий - горе музыканты, седеющие, лысеющие, начавшие играть еще в школьном возрасте, упорно продолжающие мять свою коричневую биомассу до преклонных лет полного забвения. Они смотрят на вас свысока, считают вас последним ничтожеством, демонстративно отказываются говорить, высшая степень отвращения для них - это сидеть рядом с вами в одной душной, вонючей гримерке. Мы с ужасом смотрели на все это, не могли понять, что если здесь, на самом днище этого самого шоубиза, в этой клоаке рок-н-ролла, кипят такие страсти, что же там, дальше, помимо славы и кокаиновых гор. Как понять, что у вашего коллектива дела плохи? - Вам ежедневно предлагают выступать. В плохом месте, в плохое время, с плохими группами, такими же, как и вы, мечтателями. Хреновой группе - хреновые организаторы. Паразитирующие на незнании, жажде призрачной славы, бесконечной глупости и мании величая. Собирающие с групп последние деньги, чтобы отбить аренду паршивого клуба, откатить себе немного на выпивку и скрыться в ночной мгле. Очнувшись через неделю запоя, осознав, что деньги закончились, они тут же звонят вам и предлагают выступать. Слишком многие пропали там, в этом зловонном болоте, послужив нам примером вовремя остановиться. Когда вы начинаете чем-либо заниматься, а впрочем, даже если вы совершенно не ведете никакой деятельности и измеряете свою жизнь лишь вытиранием пыли и стрижкой ногтей, вокруг вас, как маяки, появляются те, кем вы хотели бы стать и те, кем вы рискуете стать. Внимательно смотрите по сторонам, люди приходят в нашу жизнь не случайно, все события тесно взаимосвязаны, и стоит всего слегка напрячь мозг, как вы с точностью сможете предсказать свое будущее. Не знаю как остальные, но я не бросил музыку, я лишь отбросил все лишнее, и теперь, я иду к ней с новым видением, тщательно переосмыслив прошлое. У настоящей группы есть только одна цель, и одна мечта. Иметь собственное место, уютное, спокойное, где можно было бы, отрешившись от внешнего мира, играть музыку дни и ночи напролет. Совершенствуя себя, совершенствуясь вместе. Сливаясь в единый поток энергии, живой пульс. Играть для друзей, ради удовольствия. Все остальное приложится. Не нужно ни золотых гор, ни миллионных бюджетов, ни шокирующих пиар компаний, ни глупых клоунских образов. Где же взять на все это средства? Поверьте, если вы действительно занимаетесь чем-то стоящим, самоотверженно, с чувством, все само сложиться самым благоприятнейшим образом. Этот путь определенно стоит того чтобы его пройти, важно лишь трезво смотреть на вещи, признавать факты и не заниматься самообманом. Оглядывайтесь вокруг, смотрите по сторонам, следите за собой, не будьте чрезмерно умными и всезнающими, чтобы потом не гневить судьбу и не жалеть о бездарно упущенных годах скоротечной жизни. Не предавайте мечту, но не становитесь рабом иллюзий. -Сегодня вечером, с моим соседом, пили пиво на балконе. Отличная была погода. В окне соседнего дома видели странного мужика, он, очевидно, недавно переехал и еще не успел обзавестись шторами. Сидел перед нами, как на ладони, в своем стеклянном аквариуме. Рядом с его мерцающим ноутбуком стояла банка-пепельница, до отказа забитая окурками, и открытая бутылка дорогой водки, к которой он периодически прикладывался с интервалом в сорок секунд. По столу и подоконнику, были разбросаны стопки бумаг, он яростно стучал по клавишам, то и дело, вскакивая, хаотично жестикулируя, бросался перечитывать написанное, рвал бумагу, разбрасывал по комнате скомканные ошметки печатных листов. Ближе к ночи, торжественно захлопнул ноутбук, сбросил с себя одежду, явив нам свое бесформенное заплывшее нутро, закурил, и, схватив швабру, принялся танцевать с ней победоносное танго. В свободной от ее тонкой талии руке, он сжимал бутылку с огненной водой, обильно поливая ей свою скромную квартиру без мебели, исполняя очередное высокохудожественное, хореографическое телодвижение. Вот он, апогей, писатель современности. Мы смеялись до слез, пиво лилось из носа, надеюсь, никогда не наткнусь на его творчество. Хотя, кто знает, вдруг этот окосевший кусок сала, известнейший в народе человек. Мой сосед, отчаянный любитель кинематографа, высказал свои опасения о том, что именно этот пьяный тюлень, скорее всего, является главным сценаристом рвущих кассу, недалеких отечественных блокбастеров. -Наконец-то научился правильно держать медиатор! Все это время я панически боялся его уронить, вылечился данной себе четкой установкой - "Уроню - подниму".-Сегодня ходил на почту, забирать посылку. В штат наконец-то взяли новых молодых работников! Очередей не было, а вместо привычной, омерзительной, тупейшей радиостанции, из старого приемника звучал Стинг. Похоже, что в этом мире еще не все потеряно. -Какое счастье, что у меня не хватило ума сделать все те татуировки, о которых, в свое время, я так мечтал.- Первое что сыграет человек, разобравшийся в устройстве пианино - Вступление к Призраку Оперы. Навсегда буду благодарен матери за то, что научила меня летать. И моему лучшему другу за то, что время от времени оставлял у меня свой старенький японский синтезатор Ямаха, все свои лучшие песни я сочинил именно на нем. -Мои ежедневные занятия не проходят даром. По завету Брюса Ли, мне удалось совместить знание и силу. Несколько лет назад я завел в интернете, на одном из лучших веб сервисов того времени, свой небольшой видео блог. Туда, я время от времени подгружаю снятые мной на камеру телефона записи, веду наблюдения за собой со стороны. Отмечаю улучшения и изменения в технике, легкости рук. Как я уже писал, где-то в этой тетради, я научился правильно держать медиатор, двумя пальцами. Сравнивая свои старые и новые видеозаписи, не могу не заметить и не порадоваться данному факту. Раньше, я держал его тремя пальцами, от чего мне были совершенно недоступны некоторые сложные техники, именно из-за этого, при длительной игре, у меня немели пальцы руки, и судорогой сковывало запястье. Кто знает, может быть совсем скоро, на основании моих экспериментов, я смогу составить небольшой трактат о секретах гитары. Пока что, могу отметить некоторые, довольно болезненные, камни, попавшиеся мне на пути совершенствования мастерства. Решение к одному из них, подкинул мой лучший друг детства, усиленно занимающийся фехтованием, постигающий древний путь меча японских самураев. Для любого дела - нужен всего один тщательно подобранный инструмент. После изобретения вечно враждующими племенами людей холодного оружия, в один прекрасный день в разных уголках мира появился удивительный колюще-рубящий инструмент убийства - меч. Вследствие этого исторического изобретения, было тщательно разработано целое искусство сражения, техники и тактики боя на мечах. Топорами и дубинами к тому времени сражались только крестьяне и, резко подвергнувшиеся тотальному истреблению, варвары. Венцом культуры меча, стала японская катана. Как и у всего абсолютно совершенного она имела безупречный баланс формы, длинны, веса и прочности. Самураю, выращенному, воспитанному и обученному по священному кодексу война, с идеальным холодным оружием, могла противостоять целая армия идиотов, которых кидали в бой, как только они смогли запомнить какой конец у палки острый. В битвах и сражениях войну с катаной не было равных. Победить такого война мог лишь его самый страшный враг - он сам. Но прогресс не стоял на месте, на смену холодному оружие пришло огнестрельное, а позже, великая водородная бомба, способная расплавить самурая вместе с доспехами, идеальным мечом и кодексом чести с безопасного расстояния, но я не об этом. По аналогии с идеальным оружием, идеальный музыкальный инструмент, в нашем случае гитара, должен обладать всеми необходимыми свойствами. Идеальный баланс веса и эргономичность формы. Инструмент, прежде всего, должен содержаться в чистоте, быть идеально отстроенным. Струны должны своевременно меняться на новые, играть на старых почерневших струнах со следами засохшего пота и останками кожи - все равно, что неделями ходить в одних и тех же шерстяных носках. Старые струны неумолимо и неравномерно изнашивают лады, превращая ваш инструмент в мертвую рухлядь, вынуждающую вас ежедневно себя реанимировать. Замена ладов частично решает эту проблему, но даже самый незначительный, неточно срезанный миллиметр, как и любая операция по восстановлению, несет в себе риск того, что ваш инструмент навсегда потеряет свои первозданные свойства. Тщательно выверенная высота струн над ладами, точно отрегулированная длинна струны на бридже, идеально прямой гриф, сбалансированное натяжение, ровный не изношенный порожек. Иметь в своем распоряжении отстроенный и ухоженный инструмент, уже шестьдесят процентов успеха. Вторым камнем на моем пути были вездесущие советы бывалых задротов. За свой короткий путь я перечитал бесконечное множество различных статей и форумов. У каждого человека приходящего в вашу жизнь можно чему-либо научиться. Важно лишь вовремя осознать, что за человек перед вами, и уж не равен ли отрицательному числу, хваленый коэффициент его умственных способностей. По началу, по глупости и простоте души, я доверял стажу человека, проведенного им на форуме. Позже, бездумно применяя бесконечные советы на практике, с ужасом заметил, как сильно испортил свою технику игры. Некоторые умельцы составляли девятиэтажные математические уравнения, чтобы доказать под каким углом нужно держать медиатор, некоторые, изобретали не постижимые уму техники звукоизвлечения, с целью экономии пары эфемерных миллисекунд, ради увеличения скорости. Утверждали, что неоспоримую пользу таит в себе игра фигурками тетриса, призывали ежедневно по нескольку часов душить кожаного питона, зажав между пальцами плектрум. Кое-какого успеха в этом достигли, пожалуй, только те, кто проделывал все это хотя бы под метроном. Осознав, что большинство интернет советчиков пишет совершенно не думая, сливая в сеть любые глупейшие догадки и где-то, кое-как услышанные приемы, я отложил гитару, и всерьез призадумался. Вспомнив все, чему меня учили в музыкальной школе, все ключи от музыки, поведанные мне матерью, переосмыслив и упорядочив факты и личные наблюдения, я вывел свою формулу. На мое счастье, еще в детском садике, меня обучили древнему ритуалу концентрации внимания. Воспитательница рассаживала нас за столики, ставила перед нами трех минутные песочные часы, и просила наблюдать за истинным чудом, когда в самом центре стеклянного сосуда, белый сыпучий песок проскальзывает от настоящего в прошлое. Песочные часы - один из самых простых способов осознать быстротечность момента в динамике. Я знал многих людей, которые пытались научиться удерживать внимание на статических точках, почти все они, в душе, были крайне агрессивны, несдержанные и отличались постепенно ухудшающимся зрением. Само по себе, наше внимание удержать невозможно, и что самое главное - этого от нас и не требуется, а вот неумение осознавать, перенаправлять и включать внимание - одни из самых огромных камней на пути освоения музыкальных инструментов. Играя на инструменте, важно ежесекундно помнить кто вы, где вы, и чем вы заняты. - "Ни одна механика не может быть точнее электроники". Вот он и ключ. Бинарный код, 1 или 0. В бинарном коде нет место вопросу - а что если? Нет места сомнениям. В нем присутствуют только "да" и "нет". Либо вы умеете играть, либо нет. Либо вы знаете, либо вы не знаете. Принцип предельно прост. В одной из прекраснейших фундаментальных наук - Физике, среди величайшего множества ответов и формул на все случаи жизни, есть на этот счет три волшебные буквы К, П, и Д. Применив формулу к своей практике, вы будете приятно удивлены. Третий, один из самых коварнейших камней преткновения - Перфекционизм. Именно он, зачастую ведомый самой ленью, заставляет вас делать лишние движения, вместо того чтобы просто сосредотачиваться на процессе. Менять позы, подкладывать подушки, двигать стулья, тратить целую уйму времени на тщательные обдумывания бесконечных способов применения различных подручных физических и метафизических средств, которые с величайшей радостью помогают нам еще лучше отвлекаться от процесса. Сочетание знаний и сил, надежная опора на пути мультиинструменталиста. Наше обучение это бесконечное, удивительное путешествие. Ну, вот, пожалуй, и все, пока все, все лучшие открытия еще впереди, мой трактат еще не окончен. К моему величайшему сожалению, на моей шее по-прежнему висит еще один камень, мой личный, не позволяющий мне окончательно оторваться от земли и обрести свободу. Моя ежедневная, ежесекундная, невыносимая боль в руке, мои красочные, фантомные переживания открытого перелома плечевой кости с двойным смещением, хруст расколовшегося локтевого сустава, изнурительный процесс неправильного сращивания, плачевные последствия неоконченной реабилитации. -Все вращается по кругу. Неделю назад спускался в метро, на входе теперь стоят новые автоматы, они стали больше, у них появились сенсорные экраны. Все тот же звон рассыпающихся монет, как в детстве, из железных коробок дня размена мелочи. Неделю не выхожу из дома, не могу уснуть, совершенно ничего не ем. Ко мне никто не приходит. Изредка в мою пыльную затхлую комнату стучится мой сосед, проверяет, жив ли я, приносит воду, оставляет у моей кровати печенье, сушки, чтобы я не умер с голоду. Практически к ним не притрагиваюсь, с трудом могу их разжевать, зубы отказываются двигаться, не в силах проглотить, выплевываю обратно в пачку. Ощущаю себя пустой оболочкой, полностью выгоревшей изнутри. Не хочу, ни дышать, ни жить. Запасы моего расшатанного здоровья иссякают, по нескольку раз теряю сознание, вижу кошмары, призраков. Длинная беспомощная тень мерещится мне в углу комнаты, ее худой печальный силуэт, ее боль и скорбь, она протягивает ко мне свои неосязаемые руки, она больше не зовет, она прощается со мной. Симба вновь вернулась, снова нашла меня. Я дважды менял телефон, удалял ящики электронной почты. Правду говорят, есть люди, которые никогда не исчезнут из вашей жизни, не смотря ни на какие расстояния, будут вечно жить в вашем сердце, связанные красной шелковой нитью. Мы встретились на улице, не подозревая, не догадываясь, неожиданно. Целью ее скорого приезда были похороны ее брата. Веселый и жизнерадостный Колдун, вышел из дома и попал под машину. Странные люди эти любители скорости, выжимающие до упора самодельные гоночные педали на тесных дворовых территориях, ради пары выхлопов дешевого пафоса и мимолетной искры самоутверждения. После торжественного, громыхающего погребения по настоянию родителей, со всеми почестями, церковным отпеванием, человека, до глубины души призревавшего все эти обряды, до боли ненавидевшего людей страдающих православием мозга. После похорон человека, мечтавшего, в случае своей скоропостижной кончины, быть тихонько кремированным на заднем дворе своей дачи, развеянным в тенистом шепчущем лесу, на милость древних богов. После всех формальностей, слезливых речей родственников, которых он даже никогда не видел, отбившись от общей группы скорбящих, взявшись за руки, мы вышли за ворота кладбища. Всю дорогу до дома мы молчали, наверное, общались в мыслях. На меня вновь навалились те странные чувства, о которых, как оказалось, я так и не смог забыть. Непреодолимое желание быть рядом и безысходно ощущение невозможности. Я думал я вырос, думал что стал умнее, рассудительнее, смелее в конце концов, так и не нашел в себе сил высказаться. У нее была своя жизнь, свои идеалы и представления, в Англии, на новой родине, ждала ее странная любовь, эта игра, понятная лишь двоим и никому более. Мы стояли на заснеженной улице, рядом с нашим бывшим домом, глубоко внутри, не желали расходиться, не хотели вновь потеряться в этой бесконечной суете событий. На самом краю зимы, разделенные невидимой стеной предрассудков, страхов, старых, давно забытых обид. Она пережила своего брата на три недели. Никогда не забуду тот последний день. Она звонила мне, но я не подходил, жалел себя, боялся темноты. Во втором часу ночи, машинально, сквозь сон, поймал жужжащий под кроватью телефон с отключенным звуком. Это была мать Симбы, она позвонила мне, потому что мой номер был последним и единственным номером, на который она звонила в тот день. Не помню, как оделся, как садился в машину. Через полчаса я был у них дома, полчаса назад Симбу спешно увезли на машине реанимации в ближайшую больницу. Ее мать, едва похоронившая своего старшего сына, не в силах сдержать слез, спешно собиралась, тщетно пыталась справиться с приступом панического ужаса, все искала какие-то документы, мы должны были ехать следом. Я стоял в дверях комнаты, смотрел на кровать, на скомканные мокрые простыни, разорванное одеяло. На полу, среди обломков пластиковых банок, в куче рассыпанных повсюду разноцветных таблеток, лежала на своем прямоугольном прозрачном боку открытая бутылка американского виски. Ее знаменитая квадратная форма не позволяла остаткам коричневой жидкости вылиться наружу. По дороге в клинику я услышал недостающую часть истории. Все то, о чем не знал, о чем не никогда не рассказывали. Обо всех превратностях странной любви, правилах их игры, о бесконечных побоях, расставаниях, четырех попытках суицида, психиатрических лечебницах. Перед моими глазами тут же всплыла сцена нашей последней встречи, тогда я заметил, как странно она держала чашку с кофе, двумя руками, между застывших, трясущихся пальцев. Тогда я подумал, что мне это только показалось, списал все на стресс, бессонный авиаперелет. Длинные рукава ее черного траурного платья скрывали шрамы, порезы оказались слишком глубокими, совершались сознательно, наверняка. Нашедший ее гражданский муж страшно перепугался, мигом протрезвел, вызвал врачей. Сделав все, что было в их силах, они смогли спасти ей жизнь, но ее руки, навсегда остались парализованными. Стоит ли говорить о том, чего стоит такая потеря для музыканта? С чем не смогли справиться врачи психиатры? В ближайшей больнице Симбы не оказалось, у ее матери началась истерика, он не могла вспомнить, куда точно уехала машина скорой помощи, била себя по лицу, кидалась на стены. В тот момент я почувствовал странное головокружение, никогда не посещавшее меня прежде. Звук и картинка доносились до меня с прерываниями, я то и дело отключался, на микросекунды, выпадал из реальности куда-то в темноту. Я с трудом вел машину по бесконечным улицам, залитым грязным подтаявшим снегом, перемешенным со зловонными химическими реагентами. За два невыносимо долгих часа, мы объездили все районные больницы, поликлиники с дежурными постами. Цепляясь за последние надежды, мы нашли ее, в соседнем округе, в морге. Она умерла, не приходя в сознание, в машине, на пути в больницу. Там, я видел ее в последний раз, в темно-зеленом коридоре залитым белым мерцающим светом ядовитых люминесцентных ламп. Ее черные волосы, растрепанные, с застрявшей в спутанных прядях заколкой невидимкой. Белая растянутая майка, с названием любимой группы. Ее лицо, полузакрытые глаза с растекшейся тушью, едва приподнятые брови, застывшие в выражении бесконечной усталости, тонкие полоски засохшей пены в уголках губ, спадающие куда-то вниз по серым щекам. Замысловатые узоры хаотичных, глубоких шрамов, на ее тонких, изящных руках. Мертвая королева. Не помню, как оказался дома, не помню, где бросил машину, пройдя по коридору до кухни, мое тело обмякло, потеряло опору, я упал на пол и долго не мог встать. Весь организм полностью обессилил, все чувства спутались в одно гнетущее ощущение звенящей пустоты, чуть ниже шеи. Я не мог себе этого простить. Все что я так долго держал в себе, больше некому было рассказать. Мы совершенно не ценим жизнь, не ценим ее стремительно пролетающих моментов. Мы откладываем на потом то, что в одну секунду потеряет всякий смысл. Там, в той квартире, рядом с открытым дорожным чемоданом с перекопанными вещами, лежали два небрежно сложенных обрывка бумаги. Один из них был адресован родителям, на втором, было мое имя, "James", нацарапанное рваными, непослушными линиями карандаша для глаз. Я не решился забрать его с собой, но у меня было достаточно времени, чтобы разобрать его содержимое. Ее прощальное письмо из трех слов... -На кухонных часах четыре пятьдесят утра, из-под двери комнаты соседа виден тусклый оранжевый свет, доносится непонятный шум, какие-то постукивания и пощелкивания. Все еще с трудом могу ходить. Как странно, но за все время нашего совместного проживания я совершенно не помню, чтобы мы хотя бы раз находились в его комнате. Все наше общение, в основном, проходило на кухне и на балконе в подъезде, изредка у меня, и никогда у него. Кроме того раза, в самый первый день, когда осматривали предложенную нам для съема квартиру, помню мы еще монету подкинули, кому какая комната достанется. Чувствую себя отвратительно, разбито. Жизнь так и не вернулась ко мне. Ощущаю острейшую необходимость с кем-нибудь поговорить. Надеюсь, он не сильно расстроиться, если я его потревожу. Я открыл дверь, осторожно заглянул внутрь. Его нигде не было, очевидно, я спал и не заметил, как он вышел на одну из своих редких полуночных прогулок. В его комнате, в отличие от моей, было чисто и хорошо проветрено. На его невысоком столе, между аккуратно сложенных инструментов, карандашей, ручек, кисточек расставленных по чашкам, лежал старомодный пузатый диктофон. Надеюсь, он не будет против если я немного послушаю его мысли, в ожидании его возвращения. А пока, пусть хотя бы его голос составит мне скромную компанию, отвлечет от моих спутанных размышлений одиночества... 4.Путь далек, цель не близка, кажется, недостижима. Через леса, болота, бескрайние задумчивые степи, до заснеженных горных хребтов, ледяных вершин, пронзающих небеса. Через темные лабиринты ума, предрассудков и предубеждений. Есть место на Земле, удивительный город, лучшие их лучших ждут нас там. Город сокрыт от недалеких взоров, спрятан глубоко в несокрушимой горе, под вершиной мира. Преодолев испытания, поднявшись на гору, вход найти не просто, хоть он и на самом виду, под самым нашим носом. На одну ступень ниже от самого пика, высочайшей точки. Две неприметные пещеры, две давно заброшенные и позабытые шахты, воющие ледяными потоками могучих ветров. Вход там. Второй отрезок пути, отрывшийся за их холодными каменными дверями, таит в себе еще немало испытаний. Срывающиеся потоки ветра, заваленные потаенные ходы, полные оживших кошмаров, страха и безумия. Духи умерших охраняют его, стонущие, кричащие, истерзанные души тех, кто остался здесь навсегда, тех, кто так и не нашел выхода. На третьем отрезке пути, нашему взору откроется удивительный храм, в нем горит огонь самой жизни, древние мудрецы сидят вокруг него и поют мантру вселенной. Каждому из нас уготовлено место рядом с ними, но далеко не каждый из нас в силах его занять. Осуществить свое предназначение, отбросив все лишнее, отягощающее, связывающее нас по рукам и ногам, не позволяющее нам дышать, полностью очистившись, войти в этот храм. Они зовут нас к себе, каждую секунду, каждый миг нашего бытия. Новые люди, услышавшие песню вселенной, поднимаются, начинают идти на ее звуки, в единственно правильном направлении. Внутрь несокрушимой горы, вершины мира, к истокам творения, чистой, абсолютной энергии жизни, вечного, неугасающего потенциала. Все ключи, карты, знаки и пояснения, были даны нам с самого рождения. Наши предки, предки великих мастеров, учили нас. Первоисточник, истинное знание передавалось в зашифрованном виде, как тайна, секрет, загадка, заставляющая нас погрузиться в размышления, отправиться на поиски. Так уж заведено, во благо, для защиты от злых сил, от людей, которым к величайшему сожалению уже никогда не добраться до этого чудного места. Единственного источника непреодолимой, великой силы, объединяющей, созидающей, породившей все и всех на Земле. Дурак видит, слышит, но не может понять, в особенности, если учить его пытается такой же Дурак. Истина одна, доступная каждому, бесплатна, безвозмездна, лежит на самом виду. Кто познал ее, тот не учит палкой, не изобретает все более изощренные средства для борьбы с собой. Правда всегда одна, но от книжной мудрости Дураку ничуть не легче, от излишних знаний, голова его становиться плоской, слепая вера не даем ему проверять полученные знания на практике, потому, он никогда не сможет отличить правду ото лжи. Крест на горе, полумесяц гора, над его головой звезда, в звезде той пирамида, в пирамиде всевидящий взор, ничто вначале, ничто в конце, тьма, да во тьме свет. Дурак в каждом из нас, во всем видит лишь только скрытые смыслы, ради них, он строит из себя Умного, отрицая всю простоту и очевидность, внутреннего восприятия. Не победив в себе Дурака, мы не сможем победить в себе страшное зло, нашу первородную Лень. Дурак говорит - "Как?", сказав - "Почему?", он встает на правильный путь, в самое начало бесконечного пути. Лишь найдя в себе силы удержать вопрос, не отпускать его, не откладывать на потом, не идти на поводу у Промедления, мы получим ответы. Ключ позволит нам открыть первую дверь. Чем ближе к заветной цели, тем сильнее наш Страх, второе из трех величайших зол на нашем пути. Смысл жизни, в чем же он? Трудно найти его в сотнях тысяч безымянных книг. Легко можно спутать с насильно навязанной реализацией. Потому что так сказали, потому что кому-то так хочется, потому-что так принято и заведено. Ходить на ненавистную работу, проклинать все на свете, думать, что этой дорогой мы идем к высшим смыслам, глушить всю боль алкоголем, подавляющими страдание лекарствами. Вести беспорядочные половые связи в поисках своих несуществующих идеалов. Мириться, охотно принимать самообман, идти на уступки, компромиссы, создавать разбитые семьи, приводить в мир новых людей. Ломать их, уничтожать их, рвать на куски, эгоистичным, неполноценным воспитанием. Умирать в страшных мучениях от жутких болезней, абстиненции, загибаться под гнетом своих собственных надуманных проблем, ломая себя, разбиваясь, как птица о невидимое, непробиваемое стекло. Служить безмолвным, расходным ресурсом, в чьей-то дьявольской игре. Возвращаться вновь и вновь, на замкнутые круги, безмолвных оборотов колеса рождений и смерти. Смысл жизни остается для нас тайной, которую, каждый способен с легкостью разгадать, но далеко не каждый решиться начать, скорее поверив в миллиарды уже доказанных кем-то невозможностей. Наша первоочередная задача - раскрыть свой потенциал, реализовать себя, высвободить всю томящуюся в нас энергию до того она исчезнет с появлением наших неизбежных спутников, увяданием и смертью. До того как ее гнетущий переизбыток, накапливавшийся в нас годами, подавляемый, контролируемый, концентрируемый в плотную черную материю внутренней злобы не разрушит нас. Не высвободиться разом, разорвавшись как спрессованный порох, уничтожив изнутри наш скудный разум и бренное тело. Наша вторая реализация - изменить мир к лучшему, донести до новых людей истинное знание. Без пламенных речей, извращенных орудий, не поучая, не принуждая, не заставляя, а своим личным примером, личными достижениями своей первой реализации, своего потенциала, направленных исключительно на всеобщее благо. Ради правды, добра, всеобщей любви, глубочайшего взаимоуважения и понимания. Ради мира на Земле, всеобщего, всецелого счастья. Наша третья и последняя задача, перед нашим переходом в высшие миры - оставить после себя нетленное, нематериальное наследие, во благо будущих цивилизаций. Неважно будут ли они помнить наше воплощение, наши имена, образы, главное чтобы они несли в своих сердцах высшие идеалы добра и справедливости. Нам не нужны памятники, склепы, мавзолеи, культовые места всеобщих поклонений, захламляющие этот мир, разрушающие первозданную Землю, все это лишь затрудняет нам путь к истинному осознанию природы бытия. Мы все связаны единой силой, доступной каждому из нас в равной мере, мы все равны, мы и все вокруг нас и есть эта самая сила. Я всего лишь безмолвный наблюдатель, одинокий отшельник, бредущий в поисках истины, навстречу предназначению, в поисках храма жизни. В ту самую ночь, когда Джеймс услышал записи своего соседа, его голос, мысли, историю его души, внутри него произошел взрыв. Грубая сила ума, подавляющая энергию жизни, не выдержала давления, взрыв уничтожил все преграды. Невыносимая, пожирающая боль осознания, пришедшего через силу, прибившая его к земле. После всего что было, после всех переживаний, бед, утрат, разбитого сердца, после смерти лучшего друга, ее последних слов. Я восстал из праха, как тысячекрылый огненный феникс. Внутри меня, наконец-то соединились соседи, двое, художник и музыкант, все правды и истины, все слова моих учителей, моих предков, дошедшие до меня, из древних, позабытых времен. Я живу, я здесь и сейчас, я есть, и нет меня, я лишь частица времени в пространстве бесконечных волн необъятного океана великой силы. Чудом, мне удалось пережить этот взрыв, не провалиться в черную бездну забвения, сумасшествия, подобно тысячам, миллионам таких же частиц, всех нас, приходящих в этот мир новых людей, ежедневно подавляющих себя, воюющих самих с собой. Прямо сейчас, без промедлений, я делаю первые шаги, я начинаю свой путь во имя всеобщего блага... Я лежал на холодном полу, глядя в потолок. На стенах вокруг меня, отражая лунный свет, переливаясь, двигаясь и изменяясь, висели мои картины. Я сел, сделал глубокий протяжный вдох. Мне все еще предстояло разобраться в себе, собрать все разом хлынувшие в мой обессиливший разум обрывки памяти, образы, события, диалоги. Тщательно проанализировать все мои переживания. Я начал с осмотра своего дома, первым же делом открыл все окна и двери. В комнате Джеймса обнаружил включенный компьютер, на кухне, на столе обнаружил свой телефон. На первых парах, я столкнулся с трудностями восстановления забытых паролей. Джеймс и Ска страдали одним общим недугом. За годы совместной жизни, они регистрировали в интернете ящики электронной почты, аккаунты в социальных сетях, и мессенджеры. Каждый раз, когда один из них пытался войти в ту или иную систему, он сталкивался с тем, что совершенно не помнил ни логина, ни пароля. Каждый раз, восстанавливая данные на электронную почту, в которую так же далеко не с первого раза удавалось войти, они меняли все ключи под себя. Джеймс, невыносимо уставший от такого положения вещей, приклеивал на монитор и на стены записки с подсказками. Держать точные сведения на виду ему не позволяла его развитая на этой почве паранойя, чувство, что за ним постоянно следят. Ска, в свою очередь, не в силах понять смысла посланий, срывал их, и выбрасывал в мусор, приклеивая на их место свои условные обозначения. Каким-то невозможным образом, они независимо друг от друга, пришли к общему систематизированному решению - каждый завел свой собственный новый почтовый ящик. На нем, как и на всех остальных сайтах, применялся один и тот же пароль. Проблема была лишь в одном, теперь его не мог вспомнить я. Компьютер и телефон были похожи на настоящую помойку, аудиофайлы, фотографии, зарисовки, записанная музыка, бесчисленные черновики, списки совершенно несвязных, а порой и полностью взаимоисключающих дел. От увиденного объема работ, мне стало невыносимо плохо, казалось, разбирать этот хлам можно целую вечность. Я тяжело вздохнул и откинулся на спинке стула. Надомной, черным карандашом на белом потолке был написан тот самый универсальный пароль, на все случаи жизни. Фортуна вновь была на моей стороне. Второй проблемой, были мои очевидные друзья, коллеги по работе. Мне приходили письма, сообщения, приглашения, время от времени звонил телефон. Я с трудом вспоминал их, черты их лиц, голоса, поначалу очень долго боялся выйти из дома и всячески избегал любой встречи. Я совершенно не помнил, чьи это были друзья, с кем, о чем они говорили. Какие у них были планы, какого рода взаимоотношения. Я старался быть предельно немногословным, с предельной осторожностью задавал наводящие вопросы, уточнял факты. В целом, все оказалось не так уж и плохо. За пару месяцев я смог вернуться к полноценной жизни за двоих, ежедневно упорядочивая, отсеивая, и приводя все в ней к общему, единому целому. Начав с чистого листа, я перепечатал в компьютер все диктофонные записи, хранившиеся на диске, и весь дневник Джеймса. Картина собралась воедино, факты подтвердились, ход событий примерно был восстановлен. Время от времени я все еще допускаю неточности в общении с друзьями, потому, до поры, веду себя осторожно, жаль, что кажусь им излишне необщительным и закрытым. Изучаю себя в мельчайших деталях, по своим же собственным записям... Мое старое избитое имя, данное мне при рождении больше не пригодно. Теперь понимаю почему не мог его произносить, представляться им. Почему во мне отзывалась злоба и отторжение, когда кто-то по привычке и незнанию называл меня им. Мое старое имя связанно в моем подсознании со всеми самыми темными воспоминаниями моего прошлого, унижением безумных школьных учителей, вечным порицанием и недовольством взрослых, оскорблениями полоумными сверстниками. Для меня, оно несет в себе самые темные и разрушительные эмоции, подобно удару, уколу, они вызывались во мне, когда меня называли по имени, потому оно и стало моим личным кошмаром. У каждого нового человека вставшего на путь физического и душевного саморазвития, в один прекрасный день его нового рождения появляется новое имя. Моя жена, единственный человек, который остался со мной рядом, не смотря на все трудности и непонятности общения с моей расщепленной невыносимой личностью, как-то раз назвала меня Сом. Это слово было частью моей ежедневной ежесекундной медитации, направленной на присутствие в скоротечном моменте жизни. Священная мантра, поведанная мне учителем, - "Здесь и сейчас, вдох, и выдох - "Сом-Ха". Новое имя, звучит вполне не плохо, достаточно компактно, емко, и что самое главное, приятно. Отшельник, идущий в неизвестность, разгоняя тьму огнем самодельного факела. Через непроходимые леса, бескрайние пустыни, извилистые лабиринты ума, к источнику истинного знания. Лучшие друзья моего музыканта, зовут меня Джеймс, лучшие друзья художника, зовут меня Ска. Жена, зовет меня Сом. Тех, кто называют меня моим старым именем, я держу в стороне. С ними, мне тяжело общаться. Они обращаются к тому, кого во мне больше нет. Изредка, ненароком, вырывая из глубин моего подсознания вспышки страшных, деструктивных эмоции. Наши слова и мысли материализуются, самым лучшим образом, но в неумелых руках, произносимые по незнанию, неосознанно, бездумно, они лишь идут во вред всем нам. Да уж, непростая задача на пути. Моя мать занималась йогой, древнейшим искусством самопознания, реализации и освобождения. К сожалению, мать занималась ей не в серьез, по незнанию, понаслышке, неверным и неправильным, вездесущим, невесть кем составленным пособиям. На древних учениях йоги, как и на всем в этом мире, паразитирует бесчисленное количество деструктивных религиозных сект, алчных, бездушных рабов своего черного эгоизма, жажды богатства и легкой наживы на беззащитных, незнающих новых людях. Воспринимающих их исключительно как расходный материал стареющей плоти. Ее знания были ошибочными, это стоило ей здоровья, двух вылетевших позвоночных дисков, травмы, которою она очень долго не могла залечить. Мне же ее неверные знания, в детстве воспринимаемые мной на веру, стоили выломанных коленных суставов. Так уж устроено современное общество, поговорка о бесплатном сыре более не актуальна, теперь даже в мышеловках лежит исключительно платный сыр, обещающий нам бездумно, без малейших усилий, обрести высшее блаженство и воссоединиться с неведомым творцом. В дальнейшем, йога вернулась в мою жизнь с моими занятиями живописи, мой учитель, ученица одного великого Гуру, много рассказывала мне о ней. С ней я освоил несколько удивительных дыхательных и медитативных техник. Жаль что в то время я был порабощен недоверием, сомнениями и безосновательной нервозностью. Мог бы столько всего избежать, предотвратить, но Сожаление о давно минувшем прошлом, первое из величайших зол на нашем пути. Последний шаг перед окончательным погружением в эту удивительнейшую науку, мне помогла сделать моя Черная Ведьма, за это, и многое другое, до конца дней, останусь ей, всецело благодарен. Хоть наши пути и разошлись, мы бесконечно многому друг у друга научились. Мой лучший друг детства, тот самый, ежедневно постигающий древнее искусства меча, познакомил меня со своими учителями. Рассказав им обо всем, чего достиг сам, я получил от них недостающие части знания. Закончив первую стадию обучения, я перешел ко второй, одной из самых главных, самостоятельной практике. Так, разработав для себя подходящую программу, обозначив все свои слабые места, исправив все недочеты в знании, я начал заново учиться ходить. Все художники знают базовые принципы и устройство человеческого тела, что ему по природе естественно, а что нет, что физиологично, что возможно и невозможно. Знание анатомии, полученное в институте, позволило мне анализировать и точно выверять все движения, выполнять их правильно, с точки зрения безопасности, избегая перенапряжений и травм. Нам всем давно известно, что все наши страхи, проблемы и жизненные трудности, родом из нашего детства. Мало кто не слышал об этом. Все наши травмы и негативные эмоции навсегда прописываются в нашем теле, как в книге. Оседая в подсознании, рефлексах, реакциях, мышечной памяти. Ничто не проходит бесследно. Невозможно освободить свой разум и достичь верхний ступеней сознания не избавившись от старого, омертвевшего груза наших прошлых ошибок. Мне изначально повезло, моими учителями были художники, музыканты и йоги, люди, научившие меня внутреннему видению и обостренному восприятию. Уходя глубоко в медитацию, в осознание целостности своего тела, глядя на себя в зеркало, я без особого труда заметил свою самую первую проблему, не позволяющую мне свободно и без усилий ходить. Первое что отчетливо выделилось из моей общей перекошенной, испорченной осанки, еще хранившей в себе засохшую жесткую угловатость школьной мебели, были мои колени. Дети, в период активного формирования обладают поразительной гибкостью, некоторые особо ушлые родители, принимают это за феномен и знамение свыше. Начинают тянуть их во все стороны, с самого раннего возраста готовить олимпийских чемпионов, отдают детей в спортивную гимнастику, откуда с очень большой вероятностью, при некорректном обращении они вскоре выезжают на инвалидных креслах. Моя мать, посадила меня в позу лотоса, одну из сложнейших для освоения асан, требующих концентрации ума и полной, осознанной и расслабленной растяжки. Коленные суставы, по своей анатомической природе работающие на сгибание только под прямым углом, во время очередной небрежной и болезненной правки перекосились и выломались. Взрослые, с полным знанием дела, учат детей терпеть боль, совершенно не представляя что они при этом чувствуют. Травма, усиленная страхом падения, который мы все приобретаем, учась делать первые шаги, прописалась в поем подсознании в стойкую привычку, полностью скрывшись из виду в общем состоянии моего тела. Избавление от старых привычек приходит путем осознания. Осознание приходит один раз, с точки зрения здравого смысла, это чувство ни с чем нельзя спутать. Если думаете избавиться от многолетней въевшейся привычки через грубую силу, то ни к чему хорошему это не приведет. В лучшем случае к незначительному, кратковременному улучшению, за которым следует неминуемое, болезненное падение. Так уж устроена система защиты, действие рождает противодействие, в ответ на силу, наш разум выстраивает несокрушимую стену, чем больше силы, чем изощренные средства, тем тверже стена и, в отличие от нас, стена нетленна. Во время ходьбы, мои колени прокручивались в стороны, мои ноги постоянно тряслись, мышцы бедра сводило при отрыве стопы от опорной поверхности, нога выстреливала, с силой топала о землю, заваливая все тело вперед и в сторону. Стопы сводило, переваливало на их внутренние стороны, перенапряженные мышцы очень быстро уставали. Устаревший двигательный шаблон не позволял мне бегать, неумолимо изнашивал суставы. Регулярные неспешные медитативные прогулки позволили мне избавиться от этого бремени, выровнять шаг, уравновесить тело, синхронизировать действия с дыханием. Поначалу друзья подшучивали надомной, что я глупо выгляжу и смешно хожу, но я не обижался. Все мы выглядим смешно и нелепо, когда делаем наши первые шаги. Отстроив прочную опору, я перешел к исправлению последствий своих старых травм. Практика в условиях мегаполиса довольно непростое дело. Бесконечный поток шума глушит наше сознание. Настроиться на тончайшие внутренние ощущения, сквозь тарахтение тысяч моторов проносящихся с гудящим завыванием машин, грохота дорожных работ, сирен, не прекращающихся ни днем, ни ночью. Закрыв окно, мы становимся одержимыми шумом наших соседей, оглушительного топота их детей, криков, биоритмов их ночной страсти, вечного ремонта их квартир. В наш мозг ежесекундно врываются торжественные марши бытовой техники, невыносимые отупляющие, изводящие вопли телевизоров, омерзительная, неимоверно громкая музыка попсовых радиостанций, побуждающая нас схватить молоток и совершить акт бытового насилия во имя мнимых добра и разумности. Дыхательные упражнения и техники пранаямы практически теряют свой смысл, важно не только то, как правильно дышать, но и чем дышать, здесь мы сталкиваемся с городской экологией. В городе чрезвычайно трудно найти нормальную еду и воду, по принципу не бесплатного сыра, по бесконечным акциям под видом добродетели, нам сбывают второсортный просроченный неликвид. В каменном склепе, раскаленном палящим солнцем, загрязненном сотнями различных химикатов, электромагнитным излучением, радиацией, практически невозможно достичь внутреннего спокойствия. Со временем, я научится полностью отключаться от внешних раздражителей, углубляться в медитацию, направлять свое внимание внутрь. В основе музыки лежат семь нот, в основе цветового спектра - семь цветов, сопоставив мои знания, навыки и представления с семью чакрами, о которых мне поведала мой учитель, я без труда, мысленно, разбил свое тело на семь основных зон, требующих детального изучения и тщательной проработки. Ежедневно, завершая утренний цикл упражнений, я концентрировал свое внимание на расслаблении тела и ума. В этом мне помог мой художник, нарисовавший для меня серию энергетических медитативных картин, созерцая которые, я смог научиться останавливать бесконечные потоки сорных, совершенно ненужных мыслей, бесконтрольно роящихся в наших головах. Мой музыкант помог мне настраиваться на нужные частоты сознания, пропевая звуки мантр на разные ноты и длительности, активируя вниманием ту или иную зону моего тела. Они по-прежнему жили во мне, с одним отличием, теперь я полностью осознавал их присутствие, но все так же не мог контролировать их проявлений. Время от времени один из них вырывался на передний план, они постоянно глушили друг друга. Сегодня особая ночь по ведическому календарю. Идеальное время для проведения ритуальной медитации. Завершив двойной цикл упражнений, я лег на полу, отстроил дыхание, приготовился к погружению в себя. Трудно смотреть в глаза своим страхам и сомнениям, столкнувшись с ними лицом к лицу, можно не пережить этой встречи. Мысленно воспроизводя их, мы имеем возможность подобрать к ним должное противоядие, как это делают микробиологи, выращивающие опасные бактерии в искусственной среде, в поисках средств, способных их победить. Наша самая главная задача - не испугаться, не дать слабину, не позволить им управлять нами, они всего лишь порождения нашего ума, вне его - их не существует. Я долго готовился к этой ночи. Досконально изучив все свои дневники и записи, я нашел все первоисточники, и теперь, я должен был вступить со своими страхами, в последнюю конфронтацию... Ощущаю целостность своего тела, все кости, мышцы, направляю внимание в пальцы ног. Волна расслабления прокатывается по всему телу, поднимается вверх. Миллиметр за миллиметром. В левом коленном суставе осталось едва заметное напряжение, последствие вывиха, применения грубой, безрассудной силы. Несколько вдохов, и от него не остается и следа, нога полностью расслабляется, мышцы обвисают, прижимаются к полу. Не чувствую пальцы рук, направляю внимание, осознаю самые кончики пальцев. Первая фаланга левого мизинца, перелом сустава, первая фаланга правого мизинца, глубокая резаная рана. Эти травмы заблокировали чувствительность пальцев, концентрирую внимание, синхронизирую с дыханием, посылаю мысленные импульсы на расслабление. Кисть левой руки сковывает судорога, кости четвертого и пятого пальцев начинают гореть огнем, еще одна ошибка юности, яростный удар в бетонную стену. Эта травма, помимо своей физической боли, принесла мне глубочайшее душевное переживание, осознание неспособности держать карандаш, неспособности рисовать как раньше. Тогда мне казалось, что художник во мне умер. В общем ощущении невыносимого жжения, выделяю две тонкие едва ощутимые полоски, места переломов костей. Жжение усиливается, страх боли нарастает. Ладонь руки покрывается липким холодным потом. Моя память, в мельчайших подробностях возвращает меня в другой день, когда в детстве, потянувшись к красивому светящемуся шару, я схватил раскаленную лампочку торшера. Кожа зашипела, оплавилась, надулась омерзительными волдырями, порицания, осуждение, ругань, мое старое имя. Сосредотачиваюсь на дыхании, осознаю себя здесь и сейчас, разгоняю мысли, боль проходит, она не имеет силы, сама по себе, она прошла уже давно, много лет назад, мне лишь нужно отпустить ее фантомные переживания. Поднимаюсь выше, в левом локте ощущаю целый спектр скопившихся негативных эмоций. Сердцебиение учащается, дыхание перехватывает, сознание уносит меня во тьму, я погружаюсь в кошмарное сновидение...Я лежу на удобной мягкой кровати, я не должен двигаться, любое движение нарушит медитацию. Комната, в которой я нахожусь, довольно большая, светлая, в ней приятно пахнет, духами. Такой странный, дивный аромат, свежих цветов, цитруса, древесные нотки, где я мог его ощущать. - Привет любовь моя, вот уж не думала, что ты меня навестишь, так подло меня бросил, сбежал, даже не попрощавшись, какой плохой, плохой кавалер... - Доноситься до меня тонкий женский голос. Перед кроватью, на деревянном стуле, напоминающем музейный экспонат, сидит Виви и смотрит на меня. Я знаю, что все вокруг нереально, все это лишь порождение моего ума, записанных в подсознании давно прошедших переживаний. Во что бы то ни стало, я не должен идти у них на поводу, мантра осознания держит меня, я сосредоточен лишь на дыхании. Она слезает со стула, медленно, потягиваясь, как кошка, направляется ко мне. На ней нет одежды, я вижу ее белоснежную бархатную кожу, ее идеальные чувственные формы. Опираясь руками на кровать, она ползет ко мне, изящно, на четвереньках. И вот, она ужа нависла над моим лицом. - Ты скучал по мне? - Игриво спрашивает она. За секунду, она меняется прямо на глазах. Ее длинные белые волосы укорачиваются, будто бы врастают обратно в голову, теперь, на ее голове грязная, обрезанная, короткая стрижка, растрепанная, местами выпавшая, облысевшая. Ее лицо несоразмерно опухло, покрытое странными темными пятнами, обветренные потрескавшиеся губы улыбаются мне черно-коричневой гнилью останков ее зубов, ощущаю омерзительное, зловонное дыхание. Я вспомнил, где видел ее в последний раз. Однажды летом, мы с группой и моим лучшим другом, вышли с репетиционной базы на Арбатской и спустились в метро. Стояли в ожидании поезда, внезапно, к нам подошло это странное, неприятное существо, мы приняли его за очередного местного бродягу просящего милостыню. Оно назвало меня по имени, спросило, не так ли меня зовут. Мы все разом притихли, безмолвно, испуганно переглянулись. Я ответил, что оно очевидно ошиблось, и, постояв так несколько секунд, существо развернулось и молча побрело, покачивающейся перекошенной походкой в сторону выхода. Я не узнал ее тогда, Джеймс не был знаком с ней. Теперь, я точно вспомнил. Этим существом была Виви, точнее, то, что от нее осталось. Сахарная пудра прикончила ее. - У меня для тебя кое-что есть, в долг, проникнешься кубизмом... - Хрипит она, едва шевеля парализованным ртом. В ее руке тонкий шприц, наполненный мутной коричневой жидкостью вперемешку с чьей-то кровью. Мое сердце начинает набирать панические обороты, всем своим естеством я хочу отбросить ее от себя, тут же отпускаю эти мысли. Сон нереален, едва пошевелившись, я прерву медитацию, я должен перебороть свой страх, отслеживаю ощущения, концентрируюсь на дыхании. Ее отекшие руки тянуться ко мне, в локтевом сгибе моей левой руки разливается омерзительное ощущение. Тончайшую стенку набухшей пульсирующей вены с глухим, хрипящим хрустом, пронзает старая тупая игла. Кажется, она прошла насквозь, воткнулась в грязный изодранный матрас, перепачканный чьей-то засохшей мочой и рвотой. Комната превратилась в подвальное помещение с шипящей теплотрассой с облетевшей войлочной изоляцией. Я смотрю в глаза своему страху. Его природа становиться ясна. Мое отвратительное школьное прозвище, надуманные безосновательные подозрения матери, обучающее передачи, реквием по мечте, мое знакомство с Виви, все эти факты сплелись в моем подсознании в один черный, липкий клубок ужаса. Отягощенные неприятными ощущениями во время моей первой в жизни больничной процедуры по забору анализа венозной крови. Игра больного воображения, сковавшая судорогой мой локтевой сустав, первая из причин моей ежедневной боли в руке. Мантра осознания уносит меня прочь, с каждым вдохом и выдохом моя рука расслабляется, мои глаза вновь закрыты, я снова дома, лежу на полу, погруженный в медитацию. Синхронизирую дыхание со вниманием, выравниваю ритмы сердца. Отпускаю страх. Рука расслабилась, фантомная боль прошла. Волна расслабления скользит вверх, поднявшись чуть выше, останавливается на месте перелома плечевой кости. Память вновь уносит меня в прошлое. Неловкое падение, сильный удар о каменную плиту. Осознаю точное место перелома, не чувствую боли, шоковое состояние не позволило мне тогда ее ощутить. Несколько осознанных вдохов и выдохов. Ощущаю странные мышечные сокращения в районе лопатки, какие-то подергивания. Отслеживаю ощущения, углубляюсь внутрь...Я лежу на холодном железном столе, в странном, просторном медицинском кабинете, он не похож на операционную. Над собой вижу странный прибор, тусклая желтая лампочка светит мне на лицо, на прозрачной квадратной линзе нарисована тонкая черная рамка прямоугольной формы. Аппарат рентгена. Обезумев от боли, я изо всех сил прижимаю сломанную руку к груди. Молодой рентгенолог никак не может найти ко мне подход. Ему нужно сделать всего три снимка, но для этого, мою руку нужно отнять от меня, и сильно изогнув, прижав к столу, зафиксировать в статичном положении. Для нас обоих эта задача кажется непосильной. Для меня, в силу моего возраста, неразумности, страшной боли и страха, для него, в силу его неспособности успокоить меня, донести до моего детского мозга смысл и важность процедуры, все его манипуляции кажутся мне исключительно враждебными. Он устает меня уговаривать, упрашивать, берет ситуацию под контроль. С силой хватает меня за переломанную руку, и, резко задрав ее мне за голову, прижимает к столу. На секунду я теряю сознание, шум рентгена возвращает меня в реальность, снимок сделан. Снова резкое движение, невыносимая боль, глухой удар о металлическую поверхность, второй снимок. Третий, я уже не запомнил. Осознаю причину. Мышца в спине до сих пор сопротивлялась невидимой руке врача. Отстраиваю дыхание, с каждым выдохом, рваные скованные импульсы ослабевают. Посылаю в плечо мысленную волну расслабления. Лопатка замирает, опускается, прижимается к полу. Общая боль в руке, от которой я ежесекундно страдал все эти годы, ослабевает наполовину. Следующая остановка внимания чуть выше лопатки, ближе к позвоночнику. Тот самый непонятный шарик, инородный предмет. Первоисточник проблемы предстает передо мной. Китайская болевая точка, насильственный урок акупунктуры в исполнении пьяного дегенерата старшеклассника. Здесь мне пришлось задержаться около часа, уж слишком много мыслей, воспоминаний и негативных чувств, хлынуло в мой разум. Плечо свободно, боль в руке отступила. Из-под моих закрытых век выступили слезы радости, долгожданного освобождения, но пока еще не время праздновать. Моя медитация еще не окончена. Поверхностью кожи я ощущаю, как на столе рядом со мной догорела последняя ритуальная свеча, скоро рассвет, нужно поторопиться. Ароматические палочки священного цветка Чампы уже давно осыпались, воздух в комнате начинает охлаждаться, холод - злейший враг расслабления. Мое внимание скользит выше, на переднюю поверхность грудной клетки, ощущаю странную сдавленную пустоту, будто бы не в силах вдохнуть до конца. Видимой боли нет, перенапряжения так же отсутствуют. Возможно то странное ощущение, разрывающее изнутри, пронзающее сердце, невыносимой болью потери единственного близкого человека, осело где-то в другом месте, а может быть и вовсе отпустило от меня. За время практики мне удалось побороть в себе все семь деструктивных чувств, включая одно из самых разрушительных - вину, черную безысходность. Чуть выше схода ребер, замечаю какое-то странное, едва заметное давление. Делаю несколько циклов дыхания, ощущение не покидает меня, его природа мне неизвестна, двигаюсь дальше. Расслабляю ключицы, заднюю поверхность шеи. Мое внимание концентрируется на мышцах гортани. Такое впечатление, что вся трахея судорожно сокращается, с силой сглатывая слюну. Внутри нее, едва ниже корня языка, ощущаю неприятно пощипывание, отдаленно напоминающее ссадину, какие обычно появляются на коленках после падения на асфальт. В нос ударяет резкий запах пластмассы. Гастроскопия, до крови ободравшая пищевод. Мои мышцы до сих пор сокращались в попытках выплюнуть омерзительный инородный предмет, черную склизкую пластиковую трубку с фонариком и камерой. К горлу подступает невыносимая тошнота, я рефлекторно сглатываю слюну, на долю секунды теряю непрерывную сосредоточенность на дыхании. Медитация нарушена. Чувствую, как в теле начинает просыпаться желание изменить положение, встать, уйти, остановиться, отложить на потом. Концентрируюсь на мантре присутствия, синхронизирую дыхание, мне удается задержаться в себе еще несколько минут. Отпускаю ощущение инородного предмета, расслабляю мышцы гортани. Чуть ниже, ближе к грудной клетке, у самого основания шеи неожиданно формируется гигантский пузырь воздуха. Он застрял там, между вдохом и выдохом, еще очень давно. Прерванный опыт, сдавленный перепуганный крик ужаса не нашедший выхода, чертова карусель, скорость и высота. Пузырь медленно поплыл вверх, расширяясь в объеме, грозящий вот-вот разорвать трахею. Мышцы гортани вновь начали сокращаться в бесконтрольных спазмах, сюда же прописались все мои подавленные эмоции, обиды, истерики, сдавленный смех, надрывной плач. Я почувствовал, что начал задыхаться. В левой половине головы совершенно неожиданно и молниеносно взорвалась вспышка тупой гудящей боли. В памяти отчетливо всплыл мощный удар в голову, полученный мной от нетрезвого тракториста, которому не понравился мой вызывающий внешний вид. Не в силах удержать во внимание оба этих чувства, окончательно потеряв контроль над дыханием, моя голова резко дернулась вперед, в ушах раздался оглушительный грохот, я открыл глаза, ослепительная вспышка яркого белого света затмила мое сознание... - Нет, нет! Я хочу домой! Отпустите меня! - Истошно завопил я, срывая со своей головы прикрепленные электроды. С трудом мог разобрать свой голос за фоном шипящих цифровых помех заполнивших весь кабинет диагностики. Сбив со стойки висящий передо мной стробоскоп, я упал на пол, изо всех сил, до боли, схватился за ножку стула. Из соседней комнаты кабинета выбежал перепуганный медбрат, поднял меня, начал успокаивать... Я открыл глаза. За окном сияло утреннее солнце. Священная ночь закончилась, моя медитация удалась не полностью. Может я слишком поспешил, и явно что-то упускаю. Жизнь идет своим чередом, я пишу музыку, постигаю секреты гитары, пишу для себя медитативные картины они помогают мне более детально углубляться в практику осознанного расслабления. Мои занятия йогой принесли свои первые результаты. Моя рука полностью освободилась от старых воспоминаний, обрела новую жизнь. Бесконечные боли оставили меня навсегда. Я снова могу играть по восемь-десять часов в день. Судьба вновь предлагает мне отличный шанс проверить себя. В один из самых черных дней, Джеймс написал про себя песню, во всех аспектах отражающую его внутреннюю боль, его тщетные попытки играть через силу, побочные эффекты от обезболивающих препаратов сводящих его с ума. Однажды задав вопрос - "Что я делаю?", он незамедлительно получил на него объективный ответ - "Рисую линии, пью таблетки". Я позвонил своим друзьям в Финляндию, спросил как у них дела, узнал, что у них как раз есть два свободных дня чистейшего, счастливого бездействия. На этот раз я отправлялся на студию в совсем другом настрое. Первый день мы потратили на краткое обсуждение смыслов моего послания, составили примерный план точной передачи всех аспектов моих чувств и эмоций в звуке, расставили барабаны, подключили микрофоны и отправились смотреть кино, прихватив по ледяной баночке лучшего местного пива. На следующий день - записали песню. На этот раз, запись гитары произошла за час, минут сорок мы подключали аппаратуру, настраивали необходимый звук, минут за десять записали ритм партии, партии соло и бас гитары вышли с первого раза. На оставшиеся десять минут вышли на улицу, перекурить. Вернувшись, записали барабаны и голос, и запись была готова к сведению, отстройке звуковой панорамы, и мастерингу, балансировки выходной громкости. Трудно себе представить, было бы такое возможно, если бы я все еще страдал от фантомной боли своих травм. Думаю что нет, я бы уже давным-давно кормил в земле червей, если бы не бросил таблетки, лишь временно маскирующие мой внутренний дискомфорт. Мои занятия музыкой открыли мне новые горизонты для полета, новые, прекраснейшие возможности, долгожданную радость и счастье от пребывания в процессе.Однажды, вспомнив об одном давно заброшенном мною классическом произведении, которое я так и не смог сыграть в едином монолитном музыкальном потоке, из-за своей сведенной, дергающейся и негнущейся руки, я решил незамедлительно вернуться к его освоению. Я обещал своему учителю, что смогу его сыграть, всем сердцем я хотел посвятить ей это достижение. Я без труда вспомнил его, знал его наизусть, запомнил в моих бесчисленных болезненных попытках воспроизвести его вслух, во всей его чарующей красе. Примерно на втором часу занятий, я почувствовал, как в мой локтевой сустав, воткнулся неведомый раскаленный предмет, мою руку свело, от неожиданности, я судорожно подбросил ее вверх, как ужаленный. Совершенно новое, неведомое мне ощущение, я замер, не в силах что-либо понять. Мои мысли вновь спутались, каждый раз когда я сгибал руку в локте и слегка отводил назад, ощущение повторялось с той же силой. Я вновь надолго отложил гитару. Моя практика зашла в новый тупик, меня вновь начали посещать сомнения. В своей ежедневной медитации я не мог найти ответов, у меня не было ключей, лишь бесконечный поток догадок, перебирать которые я мог бы, казалось, целую вечность. Каждый раз, когда волна осознанного расслабления достигала моей головы, в мое сознание врывалась ослепительная белая вспышка света, все тело содрогалось, тончайшая нить концентрации внимания тут же рвалась. И простейшая, безболезненная процедура ЭКГ из моего детства, была здесь совершенно не причем, я воспроизводил ее в мельчайших подробностях, переживал ее, но никак не мог избавиться от этой странной вспышки и шумного хлопка. Процедура не была первоисточником. Неоспоримый положительный эффект моих предыдущих достижений в технике самопознания доказывал мне, что все это время я не занимался бездумной имитацией практики, мнимой, притянутой клоунадой, пустой тратой времени. Но все же, предо мной предстала новая загадка, и ответов на нее у меня не было... Время не приносило мне облегчения. Следуя советам древних мастеров, отправляясь на поиски ответов, я вновь начал с самого простейшего и очевидного места, к которому, как ни странно, мы частенько относимся с высочайшим пренебрежением. Я стал вдвое больше внимания уделять окружающему меня миру и всем происходящим со мной порой самым незначительным и неприметным событиям. Один мой друг, Ансси из Финляндии, однажды поведал мне об одной удивительной книге, позволившей ему призадуматься, и пересмотреть некоторые аспекты в своей жизни. Книга, написанная одним немецкий ученым, его краткие очерки о том, как он, будучи в Японии, учился у одного старого мастера стрелять из лука. Я вспомнил как когда-то давно изучал древние тексты посвященные Дзен Буддизму, в том, не первозданном виде, в котором они дошли до наших дней. Эти знания, проверенные на практике, как и любые другие, ощутимо помогли мне в достижении нужных стадий концентрации внимания и медитации. Буддизм зародился в Индии, и со временем своего распространение попал в Китай, учение пережило ассимиляцию с местным менталитетом в корне отличном от индийского образа мышления. Древним китайским мудрецам, удалось отбросить всю излишнюю шелуху, нелепые образы, надуманность и противоречия, которыми, к тому времени, уже успело обрасти это удивительное учение. Добравшись до самой сути, до первоисточника, первого, основного и единственного посыла великого мастера Будды, они дали ему новое рождение. Так уж заведено, что при передаче любого знания, в силу индивидуальности человеческого восприятия, первозданное послание неизбежно теряется, и вот, оно вновь оказалось потеряно. По пути своего развития Дзен Буддизм, так же успел порядочно пострадать, от неправильных интерпретаций, наслышанных, неверных толкований, превратностей человеческого фактора. Нерадивые монахи, так и не познавшие истинного смысла, разочарованные, опечаленные, одолеваемые сомнениями, бросали свои начинания, но некоторые, ослепленные злобой и гордыней, открывали свои школы, строили свои монастыри, начинали обучать новых людей по-своему, все больше и больше удаляясь от первоисточника. Свое третье рождение, Дзен буддизм обрел добравшись до Японии. Древнейшая культура выразительной простоты, созерцания и чистоты формы, открыла для учения свои умы. По наставлению одного из них, к истинному знанию смог приобщиться человек, по природе своей, по рождению, мыслящий абсолютно по-другому, имеющий аналитический, анализирующий, делящий и вычитающий склад западного, европейского сознания. Его краткие очерки, помогли моему другу переосмыслить себя, а он, в свою очередь, порекомендовал их мне. Мой учитель часто говорила - "Случайности, не случайны, сама жизнь правит наш путь, помогает нам достигнуть цели..." - Мы совершенно не ценим то, что имеем. Вспомнив ее слова, я не дал своему безразличию отвергнуть предложенные мне знания. Тонкая, неприметная книжка, дала мне подсказку. В голове моей постепенно начали вырисовываться новые, свежие идеи. Судьба не заставила долго ждать. Моя жена пригласила меня, в качестве своего ассистента, в удивительное путешествие на восток. Во Вьетнам, на свадьбу лучшей подруги ее детства. В первый же день нашего совместного путешествия, я столкнулся лицом к лицу со своим старым глубоко закоренелым страхом, о котором благополучно успел забыть. Панической, удушающей боязни самолетов. Огромная гудящая машина, взмывающая в небо, несущая нас навстречу судьбе на огромной скорости. Страх неизвестности, страх падения, ощущение странной невесомости в голове, потеря ориентации в пространстве, бесконечная тошнота. На конфронтацию с этим страхом, у меня были долгие, утомительные девять часов полета. И вот, когда самолет вышел на нужную высоту и взял на курс на Ханой, я отстегнул ремень безопасности, и, отстроив удобное положение в кресле, закрыл глаза и начал настраиваться. Моя память незамедлительно явила мне первоисточник моего негативного переживания, прописавшийся в мышцы моей шеи. Во время моего самого первого полета на самолете, когда мы с матерью отправились на отдых в Калининград, туда, где я сломал руку, меня преследовали самые неприятные ощущения. Теперь же, здесь, на высоте, в аналогичной ситуации, я наблюдал как моя голова осуществляет мелкие, отрывистые движения из стороны в сторону. Тогда в детстве, мой вестибулярный аппарат посылал мне в мозг неведомые сигналы, все тело напрягалось, мышцы шеи сводило, содрогаясь, они еще больше раздражали мое ощущения себя в пространстве, вызывая невыносимые приступы головокружения и тошноты. В тщетных попытках замаскировать эти ощущения, я постоянно дергался, крутился, принимал неестественные позы, что только лишь усугубляло ситуацию. Теперь же, я был абсолютно спокоен и уравновешен. Мне стала ясна природа оглушительного шума, преследовавшего меня все эти годы. Тогда, во времена моего детства, самолеты были другими, не отличались технологичной, современной изоляцией шума и вибраций моторов. Рев турбин доносился до пассажиров сидящих внутри машины почти в первозданном виде. Самолеты безбожно трясло в случайных турбулентных потоках, а даже самые незначительные воздушные ямы, заставляли особо впечатлительных пассажиров терять сознание от ощущений приближающейся страшной и неминуемой смерти. Так как в силу своего возраста я не мог воспользоваться единственным доступным и самым современным средством незаметной авиа телепортации - усыпляющей дозой крепкого алкоголя, по незнанию, первому неудачному опыту, я всеми силами боролся с ощущениями высоты, скорости и перепадов давления. Концентрация на дыхание, мантра присутствия, сердцебиение выравнивается, шум в голове отступает, отступает тошнота, откладывает уши, девять часов авиаперелета проходят незаметно и безболезненно. Покинув пределы аэропорта, едва ступив за его пределы, на улицу, я сделал глубокий вдох. Воздух здешних мест влажный, горячий, дышать им, поначалу, довольно непривычно. Вспышка сознания. В моей памяти пронеслись все картины, образы, люди и события. Я был здесь и прежде, не в этом городе, но в этой стране, мне уже приходилось дышать этим воздухом, этими запахами, атмосфера ничуть не изменилась. Однажды, в один из дней нашего удивительного путешествия, мы оказались в Сайгоне, нынешнем Хошимине. С женой и ее друзьями, мы зашли посидеть в суши-бар. Мы говорили об совершенно разных вещах, мельком коснулись истории страны. Младший брат подруги моей жены, Бо, сказал - Как странно! Ты знаешь историю Вьетнама лучше меня, хотя я Вьетнамец а ты нет. - Отметил он. Я удивился, странно было слышать подобное от человека, чей родной дедушка известный культурный деятель, профессор литературы. Хотя, я и сам был не без греха, будучи коренным москвичом, я совершенно не ориентировался в центре города, вовсю пользовался специально выделенной для гостей столицы, кольцевой линией метро. Тогда в суши-баре, я понял, что говорю слишком много, отшутился, сказав, что начитался умных книг. Мои познания, помимо общих исторических фактов поведанных нам в учебном лагере, были строго ограниченны временными рамками затяжного и кровопролитного, бессмысленного конфликта. С женой, мы посетили местный музей войны. Все те ужасы вновь предстали у меня перед глазами. Я не мог сдержать в себе слов. Я рассказывал ей про каждый из представленных там экспонатов. Противопехотных минах, фрагментах кластерных бомб, обо всех видах карабинов, винтовок, пулеметов, амуниции, о сладковато-горьком запахе диоксина, отдаленно напоминающем мебельную полироль. Все центральные и южные регионы насквозь пропахли им. Она удивлялась мне, я выдавал ей все ответы и сведения обо всем представленном здесь. На ее вопрос - откуда мне все это известно, я соврал. Думаю она, как и любой здравомыслящий человек, ни за что бы не поверила в то, что большинство из этих самых экспонатов мне когда-то доводилось держать в руках. Сотни фотографий того времени развешанные по стенам, вырезки из газет, агитационные плакаты, относили меня все дальше и дальше, в мои сны, сумеречные хитросплетения прошлых жизней. Во дворе музея мирно покоились устаревшие машины убийства, некогда наводившие страх и ужас на неподготовленного противника. Старые моторные лодки, самолеты разведки, тот самый огнеметный танк М67, прозванный в злую насмешку - зажигалкой "Зиппо", вездесущем аксессуаре того времени. Ее фирменный звонкий щелчок, многим из нас стоил жизни. По нему, чужеродному звуку для тех мест, наш противник без труда мог вычислять наши засады и дислокации, с легкостью миновать патрули. Наше секретное оружие мирового господства - табак, так же было обращено против нас. Я прикоснулся к танку рукой, моя жена сделала памятный снимок. Когда-то я фотографировался рядом с его братом, который однажды ночью, подорвался на нашей же мине, случайно выпавшей из грузовика, по оплошности рядового новобранца, перебравшего местной марихуаны, в тщетных попытках хоть как-то заглушить свой страх. В углу внутреннего двора музея, рядом с сувенирными палатками, стоял вертолет Хьюи. Я долго не мог отойти от него. Прикоснувшись к его железному корпусу, раскаленному палящим южным солнцем, закрыв глаза, я слушал шум его двигателя, уносящегося от меня прочь, навсегда оставившим меня в списках пропавших без вести. Народ, который веками мог противостоять древней китайской армии - непобедим. Величайшая, уникальная культура. Восемь миллионов тонн американских бомб не смогли сокрушить ее, грязная, несправедливая, бесчеловечная, позорная война окончилась полным и безоговорочным поражением излишне самоуверенного агрессора...В один из дней, с самой незадавшейся погодой, мы отправились посетить один древний храмовый комплекс. Стена ледяного ливня сменилась редкими моросящими каплями серо-белых туманных сумерек. В тот день у меня было странное предчувствие, будто что-то чрезвычайно важное должно было произойти в моей жизни. Поднявшись на высокую гору, из серого тумана перед нами предстала гигантская бронзовая статуя Будды. Мы взошли к ее подножью по мокрым мраморным ступеням. Я стоял, запрокинув голову вверх, открыв лицо холодным каплям воды монотонно падающим с неба. Казалось, что статуя дышит, от нее исходили едва заметные потоки пара, развивающиеся на ветру. Стоя там, на горе, под дождем, слушая далекие раскаты грома, я осознал свою ничтожность в масштабах вселенной. Завороженный, потерявший дар речи, разом позабывший все свои мысли, глубоко дыша, не отрывая восторженного взгляда от едва прикрытых, счастливых глаз статуи, я прикоснулся рукой к огромному бронзовому ногтю, большого пальца ноги гигантского Будды, и тут, так внезапно, так неожиданно, совершенно ничего не произошло... Вернувшись домой, с абсолютным спокойствием и умиротворением пережив многочасовой обратный перелет, мы вышли из аэропорта в родную неистовую зиму. Я сильно заболел. Не мог подняться с кровати несколько недель. Жена ухаживала за мной, приносила лекарства, делала мне уколы. Будучи фотографом, ради забавы, она решила продемонстрировать мне один старый фото эксперимент. Сфотографировав наши лица, она отредактировала их на компьютере, разделив их на две равные части и склеив из разных половин двух совершенно разных людей. Удивительно, как мне, человеку умеющему отмечать малейшие неточности и асимметрии, никогда не приходило в голову, посмотреть на себя с такой стороны. Фотографируя ради забавы, производя подобные манипуляции с фотографиями своих и моих друзей, она без слов доказала мне истину. Двое, живут в каждом из нас.Когда болезнь чуть отступила, и я вновь смог ходить, заниматься делами, и медитацией. Я зашел в комнату Ска, свою скромную художественную мастерскую. Сидел там несколько часов, смотрел на свои картины, успокаивал мысли. Одна, из них, не давала мне покоя. Как ни странно, она была самой большой из всех и висела на самом видном месте, но я совершенно не мог вспомнить, когда я ее нарисовал. Сняв холст со стены, я перевернул его, и ко мне пришло осознание. На обратной стороне картины, на грубой поверхности холста, рядом с подписью автора, я увидел неприметную надпись - "Ска. Автопортрет, "Реки черной кислоты". 100х120, 2012г." Самореализация. Осмотревшись вокруг, я незамедлительно сделал вывод - "Это уже что-то, пожалуй, пора бы уже и открыть свою галерею". Твоя мечта осуществиться, твои единомышленники смогут найти тебя, твои знания будут переданы. Реализовав ее, свою самую заветную мечту, ты обретешь свободу. Не медля ни секунды, я включил компьютер, зарегистрировал сайт, протестировал его работоспособность, и приступил к его заполнению... Никак не могу поправиться, бесконечный кашель, температура, головные боли. Сегодня судьба преподнесла мне новый неожиданный сюрприз. Проснувшись рано утром, сделав несколько легкий разминочный упражнений, для поддержания тонуса в моем болеющем теле, я сел за компьютер, и погрузился в работу. Я обзвонил всех своих друзей художников и договорился о встречах, в их личных коллекциях, я нашел удивительные произведения искусства, бесцельно пылящиеся в подвалах и на антресолях. Я поведал им о своем проекте, и о том, что эти картины определенно должны быть увиденными. Моя жена поддержала мой проект, помогла мне отснять и перевести все работы в электронный формат. В наши дни, к величайшему сожалению, у людей совершенно нет времени на то, чтобы ходить по музеям. Через пару дней, у нас была своя галерея. Я реализовал своего художника, и он, наконец-то обрел свободу. Работая с фотографиями, я решил немного передохнуть и почитать мировые новости. Отсеяв излишнюю шелуху, от которой, как и любая другая профессия, невыносимо страдает журналистика, некогда создаваемая для служения чистой и первозданной правде. Я отметил поразительные улучшения, в общем, и едином человеческом сознании. Прошли те страшные времена, когда державами правили обезумевшие от власти садисты. Когда следуя одному омерзительнейшему, отвратительному по сути своей трактату о преследовании и убийстве мнимых ведьм и колдунов, написанному тремя многоуважаемыми упырями, инквизиция подарила миру все прелести садомазохистской субкультуры. Переоборудовав современные гимнастические тренажеры под страшные, бесчеловечные орудия пыток, используя их не по назначению, неправильно, изобретая все более и более извращенные машины. В современном аду, людей, наверное, за шею привязывают к беговым дорожкам, как собак на цепь, и бьют током, чтобы не цеплялись за края. Скорость увеличивается, угол наклона дорожки возрастает, и вот, обессилив, человек падает на невыносимо быстро движущееся полотно, удавка ломает его шею. В колоде Таро, в двадцати старших арканах, есть одна интересная карта - "Повешенный". Несмотря на его необычную позу, первая ассоциация с этим словом, методично навязанная нам инквизиторами, владыками тьмы - казнь, прилюдное унижение, боль, страшная смерть. Не уравновешенным человеком очень просто манипулировать, в своих грязных корыстных целях. А как уравновешивается человек? В первую очередь он должен ощутить свой физический вес, и проще всего это сделать, повиснув. Отследив свои ощущения, взглянув на себя под другим, непривычным углом. Разумеется не на виселице и не на дыбе, а хотя бы на подходящей ветке дерева, древним предком современного турника. Веками, мыслящих и понимающих людей разрывали на части, душили, топили, жгли на кострах, распинали вверх ногами, распиливали на куски, как неугодных, осмысленно противоречащих правилам эгоистичной игры. Теперь же, времена изменились. Сознание меняется к лучшему. Человечество очищается от скверны злобы, алчности, маниакальных одержимостей. Совсем скоро, мир станет другим. Заблудшие люди, ослепленные страстями, кое-где еще правящие этим миром, живущие лишь в свое удовольствие и ради себя, не позволяющие менять мир к лучшему, рано или поздно умрут. Пока что, они все еще не в силах познать неизменность изменений, убедиться на примере себе подобных, что бессмертия человеческого тела не существует, ведь по самой природе вещей его не может быть. Оставшись без источника дохода, как плесень без влаги, вымрут все те люди, которые паразитируют на безумии владык, обещая им вечную молодость, подталкивая их к злодеянию, предки инквизиторов. За ними, канут в небытие и падальщики. Их дети, та их часть, которая не успеет к тому времени прозреть, пропадут, оставшись без опеки. Их родители, по собственному незнанию, сыграли с ними злую шутку. Чем больше у человека денег, тем труднее ему реализовать себя, ему просто некогда думать об этом, когда он может позволить себе все и сразу, в материальном плане. Когда деньги не цель, а появляются как средство вследствие саморелизации, отношение к ним легкое, они не имеют над вами никакой власти. По-настоящему свободный и независимый человек, не будет покупать у падальщиков шиншилловые шубы, дворцы в заповедных лесах, яхты-авианосцы, гоночные автомобили, сделанные из золота, мнимые атрибуты достатка и благополучия. Человека можно убить за секунду, но чтобы вырастить и воспитать настоящего, достойного и светлого человека, нужны годы и мудрость. Не реализовав себя, мы заводим детей на свой страх и риск, подпитывая старую, умирающую, кровожадную машину драгоценным ресурсом плоти. На глубине океана, живут бактерии, которые питаются серой и выделяют для своей защиты едкую кислоту. Человек вдыхает кислород, и выдыхает углекислый газ, а раз так, то должна быть на свете и тварь, которая им питается, скрывается от всех на самом виду, и имя ей - Эгоизм...Досмотрев мировые новости, я закрыл окно браузера, и откинулся на спинку стула. Неожиданно, в привычном виде мерцающего монитора, моему взору показалась одна небольшая странность. В самом центре рабочего стола, лежали два странных текстовых файла, я не видел их прежде, и не помнил, чтобы я или моя жена, создавали их. В оном из них, меня ждала строка с названием платежной системы, номером счета и странным словосочетанием - "AnnaAdelaida". Открыв второй текстовый документ, я погрузился в новый, неведомый мир, закрытые для меня глубины самопознания. - Блудный сын! Сын! Черт возьми! Сын вернулся! - Я прыгал по комнате, не в силах сдержать слез. Ну почему мы никогда не замечаем того, что открыто, лежит прямо перед нами. Почему еще тогда, восстанавливая пароли, разбираясь в мусоре музыканта и художника, я не задался очевиднейшим вопросом?! А кто же из них, черт возьми, зарегистрировал мой ежедневно используемый, ежесекундно включенный мессенджер?! Что за странный логин этот "Хайдэр Рэкондайт". Перечитав свои записи, пережив все заново, я наконец-то восстановил все пробелы в своей давно бессознательной жизни, получил все недостающие ключи к медитации. Вечером того же дня, с уверенность и целенаправленно, я отправился к истокам бытия, к тому, кем я был до своего рождения. Древнейший буддистский коан, вопрос самого Будды, ключ от самой жизни, так давно потерянный и позабытый нами. Закончив цикл упражнений, я лег на пол, синхронизировал дыхание на мантре присутствия, концентрация, осознанное расслабление. Волна внимания беспрепятственно проскользнула по моим ногам, поднялась выше, в левом локте моей руки, проснулась та самая боль, пронзающая сустав тончайшей раскаленной иглой. Многолетнее застарелое ощущение, изводящее до безумия моего музыканта. Мышцы моей руки до сих пор тряслись от невидимого разряда тока, с того самого дня, как прислонившись спиной к стене спортзала, я угодил локтевым суставом в разобранную электрическую розетку. Вдох, выдох, и от ощущения не остается и следа. Наше тело, как захламленный реестр компьютера, хранящий в своей памяти сведения давно удаленных и ненужных программ, неумолимо ухудшающий время отклика и работоспособность всего устройства. У компьютера, этот прискорбный недуг лечиться полной переустановкой операционной системы, но в нашем теле, операционной системой является наш живой мозг. Процедура его переустановки - невозможна, процедура его многочисленных перезагрузок - губительна. Но в отличие от машины, мы можем сознательно управлять работой нашей системы, ежедневно, ежесекундно тренируя наше внимание. Вдох, выдох, волна расслабления скользит выше. Теперь отчетливо понимаю природу странно ощущения в сходе ребер, не позволяющее мне дышать полной грудью, мои задыхающиеся легкие все еще не могут расправиться до конца, слабая детская грудная клетка, все еще не в силах поднять дубовую крышку раскладного обеденного стола. Делаю осознанный вдох, слегка придерживаю дыхание, глубокий полный выдох, еще один вдох, и страха больше нет. Теперь я снова могу почувствовать свое сердце, его пульс, его ритм. Мои коллеги музыканты, часто спрашивали меня, почему я играю на гитаре - скрестив ноги, как девочка. Ответ очевиден, моим учителем была женщина, и играла она так, что никому из этих, приземленный наличием фаллоса сексистам и не снилось. Вдохновленный ее примером, я совершенно не думал о том, что могу как-то не так сидеть, что выгляжу глупо и смешно. Мужская посадка гитариста подразумевает наличие подставки под ногу, позволяющая ему отбивать ритм второй, свободной ногой. Как же легко запутаться, перебирая всеми пальцами, выделять и без того скудное внимание для совершенно бессмысленных, отвлекающих, движений ногой. Добавьте к этому пять ступеней регулировки подставки по высоте, неудобный стул и ваш перфекционизм. Останутся ли силы подумать о музыке? Женщина, играет на классической гитаре - скрестив ноги, опорная нога, твердо стоящая на земле - позволяет ей полностью сосредоточиться на процессе, а ритм она безошибочно чувствует сердцем. Женщина, с начала времен была единственным способом для мужчины взглянуть на себя со стороны. Хотел бы я взглянуть в глаза тому, самому первому, убежденному в своей исключительной правоте, грубому, сильному, разозлившемуся, поднявшему на нее руку, этой самой первой жертве проснувшегося от неприятия правды эгоизма, тому, кому она отдала свое сердце, кого она так сильно любила... Вот и все, я залечил твои крылья, теперь ты сможешь летать, как всегда мечтал. Теперь ты сможешь сыграть то, что когда-то не смог. Теперь все знания и секреты мастерства доступны тебе. Посвяти это своему учителю, и ты обретешь свободу Джеймс...Я остановил медитацию. Меня потревожил звонок телефона. Это был мой отец. Как странно, я ведь до сих пор не знал ни, где он живет, ни кем он работает, чем занимается. После смерти матери мы редко виделись с ним. Он звонил мне, с разных номеров, откуда-то из заграницы, из разных стран, казалось, что он постоянно путешествует. Мы поговорили несколько минут, я рассказал ему, что занимаюсь йогой. Он похвалил меня, сказал несколько слов об анатомии, о том, что наше тело это всего лишь витамины и вода. Раньше, думаю, я бы не понял смысла этих слов. Но теперь, все было совершенно по-другому. Мы, не загадывая, договорились о встрече, обычно мы виделись с ним двадцать тридцать минут, не более. Помню, как до моего рождения, он мечтал стать олимпийским чемпионом по плаванию, но с моим неожиданным появлением, на него навалились другие заботы. Помню один странный случай, до слез символичный. Когда я был маленький, он иногда брал меня с собой в бассейн, учил плавать как чемпионы, помню как однажды, он решил повторить свой старый рекорд, проплыть под водой сто метровку. Он долго настраивался, разминался, и, вот оттолкнувшись от борта, поплыл. Я тоже погрузился под воду, наблюдал за ним. Проплыв бассейн на одном вдохе, он развернулся и вышел на финишную прямую. Когда до конца ему оставалась всего каких-то пару метров, он поравнялся со мной. От длительного статичного пребывания в холодной воде, у меня внезапно свело икроножную мышцу, перепугавшись, я судорожно схватился за его ногу. Остановив его в каких-то жалких сантиметрах от финиша. От неожиданности, он резко выдохнул, потерял концентрацию и всплыл. Тогда он впервые показался мне печальным, задумчивым. Тогда я многое понял. Теперь, спустя много лет, из его разговоров я узнал, что у него есть новая мечта, что теперь, он ищет ответ на вопрос самой жизни, в чем же смысл бытия. Хайдэр был прав, денег на его счету ни за что бы, ни хватило на тираж его жизненной книги. Зато с лихвой хватило на пачку бумаги для принтера. Завтра вечером, я передам отцу свою рукопись, надеюсь, мои записи помогут ему взглянуть на интересующие его загадки под другим углом, освежить память, мысли и восприятие, тогда, думаю, он с легкостью найдет все ответы. Его мечта обязательно сбудется...Хайдэр Рэкондайт, ты можешь покоиться с миром. Причиной всех твоих бед, раздвоения личности, причиной яркой вспышки белого света, странного хлопка, была старая Чешская Стенка, в угол которой ты однажды воткнулся головой. Сотрясение мозга средней тяжести, внезапная, некорректная перезагрузка операционной системы мозга. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я раздам твою рукопись своим друзьям, художникам, музыкантам, режиссерам, операторам и сценаристам. Они ведь и твои друзья, прочитают, подумают, да выбросят в мусор, ведь об этом ты тоже когда-то мечтал... На окне догорает палочка Чампы, тонкая полоска пепла стремиться к земле. Зажигаю три свечи, в память о древних мудрецах, посвятивших свои жизни учению новых людей, оставивших для нас свое нетленное наследие. Мудрость, дошедшую до нас, таких разрозненных, разобщенных, скованных миллиардами сомнений, противоречий, искаженной потоками чьей-то лжи и безграничной глупости нашего невежества, заставляющего нас принимать палец за луну. Мудрость, путь к которой начинается с осознания правды, природы доброты, единства, взаимоуважения и чистой, бескорыстной любви. Реализация, освобождение из бесконечных оборотов колеса Сансары, вечно повторяющегося цикла рождения и смерти. Однажды, вернувшись из Индии, моя жена привезла оттуда одну небольшую, тонкую книжку, написанную в Тибете о мертвых, предназначенную для живых. Сама судьба преподнесла мне ее. С этим человеком я готов прожить рядом всю оставшуюся жизнь. После всего что было, мы не потерялись, не исчезли друг для друга, мы стали с ней единым целым. Приступаю к погружению в медитацию. Направляюсь к самым истокам, к своим самым первым переживаниям, к тому, чем я был еще до рождения. Отстраиваю дыхание, синхронизирую ритмы сердца, волна осознанного расслабления скользит по моему телу. Внимание поднимается вверх, до самой головы. В горле, ощущаю легкий дискомфорт, странный привкус резины, дыхание затрудняется, усиливается присутствие инородного предмета. Эти ощущения приходят из раннего, неосознанного детства. Отец рассказывал мне, как однажды, я чуть не стал жертвой беспринципного проявления контрафакта. Некачественная детская соска, резиновый язычок которой, оторвавшись от основы, застрял у меня в горле. Отец тогда чудом заметил, что я подозрительно хриплю и синею, увидев рядом обломок пластмассы, он тут же схватил меня на руки, и вытащил из моего рта посторонний предмет. Тогда, он спас мне жизнь, беда миновала, но подсознание мое, продолжала хранить это в памяти моего тела. Одно и самых застарелых негативных переживаний, сосредотачиваюсь на расслаблении, дышу, концентрирую внимание. Ощущаю нижнюю челюсть, она спокойно, под своим собственным весом слегка спускается вниз. Расслабленные мышцы гортани слегка пережимаются, в своем дыхании я слышу шум океана, едва уловимые набеги его умиротворяющих волн. Держу язык на замке, расслабленно, поднимаюсь выше. Впервые, на затылке, отчетливо ощущаю место сильнейшего удара, оно кажется мне слегка онемевшим. Удар пришелся в левую заднюю часть головы, зрительный центр мозга. Из моей памяти вновь вырываются ощущения того момента. Дети, играющие без присмотра. Осознаю левый глаз, осознаю напряженную мышцу, после сотрясения мозга, мои глаза стали двигаться несинхронно, левый всегда чуть запаздывал и смотрел немного в сторону. Наши глаза, поистине чудо природы, уникальный орган восприятия окружающего мира. Воистину говорят, глаза - зеркало нашей души, способ невербального общения. Глядя человеку в глаза, мы чувствуем его, понимаем его, глаза не могут врать, по ним, мы с легкостью можем вычислить опасного, умело маскирующегося врага, глаза проецируют наши мысли, наше настроение, заглянув в них, можно многое узнать. Расслаблять глаза, синхронизировать их, меня учил мой дед, отец моего отца. Обратив взор закрытых глаз в центр лба, зону межбровья, к вершине воображаемой пирамиды, мы сможем открыть наше восприятие, внутренний взор, всевидящее око. Осознаю свою голову, осознаю место удара, концентрируюсь, дышу, расслабляюсь. На моем пути предстает последняя преграда. Странное ощущение в области лба, сковывающее, неподвижное, застывшая резиновая маска, не позволяющая мне проявлять эмоции. На моем лбу, лежит памятный отпечаток бумажного лейкопластыря, которым моя мать, с детства, пыталась избавить меня от мимических морщин. Я сбрасываю его, совершаю то самое, строго-настрого запрещенное действие - поднимаю брови, так высоко, что кажется, кожа на моей макушке начала скрипеть. На выдохе, отпускаю напряжение, полностью расслабляю поверхность лица. Мое тело теряет границы, сливается с пространством комнаты, вырывается за ее пределы, далеко-далеко. Такое странно и неведомое чувство. Я никогда бы не научился летать, если бы не научился плавать как чемпион. Из темноты сознания на меня надвигается образ кирпичной стены, я видел это раньше, я уже был здесь, когда-то очень давно. Мой дед, отец моей матери, учил меня - "Никогда ничего не бойся, всегда дыши ровно, у страха - глаза велики". Гигантская, угнетающая кирпичная стена, мое самое первое в жизни видение, мой первородный страх. Я подхожу к ней, чувствую ее холод, ее непробиваемую, несокрушимую безмолвность. Я поворачиваюсь к ней спиной, прижимаюсь к ней всей поверхностью тела, спокойно, умиротворенно, без малейших усилий, и она исчезает, растворяется в бесконечном космическом пространстве, абсолютного спокойствия, совершенного, первозданного потенциала. Я здесь, я сейчас, я есть, и нет меня. Теперь пора, теперь, самое время, перестать комментировать, отпустить поток мысли, остановить внутренний диалог.Вдохновение, когда оно нужно, его никогда нет под рукой. Единожды испытав его трудно сохранить, нельзя положить в ящик с инструментами и прочим хламом, засунуть в стакан с обломками карандашей и пустых одноразовых ручек...