"Хочу я или нет?" - повторил я про себя вопрос старика, не испытывая совершенно никаких желаний.
-Но, позвольте узнать, почему именно меня понадобилось посвящать в эту вашу тайну? Почему именно меня? - спросил я у него, надеясь, что его ответ поможет мне определиться и сделать выбор.
-Причин для этого много, - ответил мне хозяин дома, - но самая главная - это игра высших сил. Именно она обуславливает, почему вам будет доверена эта тайна.
Я посмотрел на поднятый кверху стариков указательный палец, дрожавший в мерцании лампадки, и сказал:
-Знаете, я мало верю в существование сверхъестественного. В жизни моей не было ничего, что доказывало бы существование бога или дьявола. Да и тем, кому я доверяю, не приходилось сталкиваться с подобными проявлениями. Так что ваши слова для меня малоубедительны. Во всяком случае, хотя я и не важно усвоил материал, но берусь доказать вам с точки зрения марксистско-ленинской философии, а также материалистической диалектики...
Старик кисло поморщился и прервал меня жестом своей ладони.
-Не надо, не надо, юноша, не надо вспоминать здесь ни про Ленина, ни про Маркса, тем более. Всё это я знаю. Я тебе скажу только одну вещь, после которой ты умолкнешь, потому что не сможешь ничего мне возразить. Да, эти двое поломали много копий, чтобы доказать, что существование бога, или как это ещё у них называется, мировой идеи, чистейший абсурд. Пусть так. Но все их доказательства не больше, чем очковтирательство. Да, да, очковтирательство! Во всех своих рассуждениях они затрагивают только одну сторону медали, делая вид, или действительно не понимая, что есть ещё и оборотная сторона. Да, они много говорят о том. Что бога нет. Но найди хоть где-нибудь у этих деятелей рассуждения о Дьяволе. Увы. Твои поиски будут тщетны. Дьявол не затрагивается ими вообще. Что это? Почему? Может, они боялись о нём говорить, или умалчивали специально об этом, чтобы можно было легко и просто объяснить всё с точки зрения их весьма ограниченного мировоззрения? А, может, они были просто его покорными слугами? Ведь созданное ими миропонимание весьма большая услуга лукавому. Насколько укрепились его позиции в мире с его победой! Кстати, некоторое пробуждение от этого адского сна наметилось чуть меньше десятка лет назад. Наметилось, но тут же, не успев осуществиться, сникло через некоторое время. Тогда памятники этих "вождей" и мыслителей" закидывали бутылками с бензином и поджигали. В те времена их проклинали, и все громогласно каялись в том, что так долго следовали заблуждению, которое называется марксизм-ленинизм. А теперь! А теперь всё вернулось в старое русло, на круги своя, всё вернулось к истине, которая проста, но не очевидно: Дьявол властвует на этой земле. Он было отпустил вожжи, но потом натянул их опять. Вот и всё. Все его противники повысовывались на свет, а он скосил их подчастую, и это потепление, казавшееся многим необратимым наступлением весны и возвращением мира к жизни по законам божьим, вскоре кончилось, прости и неожиданно, и повылазившие было весенние цветочки погибли и сникли под натиском вернувшейся стужи. Всё вернулось на круги своя. О, Россия всегда была той страной, в которой лукавому жилось вольготно. Ведь это страна созвездия Водолея, спутники которого чёрный кот и число тринадцать. Я мог бы многое рассказать тебе, но у нас слишком мало времени для этого.
Словно завороженный я слушал старика, но последние его слова протрезвили меня и заставили взглянуть на часы. О, дьявол, я обнаружил, что до конца увольнения, после которого батарею будут проверять, осталось каких-то несчастных полчаса, и я могу здорово влипнуть. Времени оставалось в обрез. Если я не хотел нарываться на неприятности, то мне необходимо было то час же пуститься в обратный путь.
-У нас нет времени, - повторил старик, и я был с ним полностью согласен.
-У нас нет времени, сова сказал он, делая непонятный мне акцент на этом обстоятельстве, - потому что сегодня ночью я умру.
Я снова поглядел на старика, как на ненормального.
-Откуда вы знаете это?
-Я знаю многое из того, что не открыто тебе.
-Что же тогда заставляет вас заниматься этими земными делами? Почему, если вы знаете. Что умрёте, почему вы не готовитесь к смерти, а сидите и болтаете со мною о всяческих пустяшных делах? А может быть, вам можно помочь, чтобы вы не умерли?
-У меня ещё остались кое перед кем кое-какие обязательства, милый мальчик, и не выполнив их, я не могу исчезнуть. А помочь мне ничем невозможно, да и не стоит этого делать, потому что я этого не хочу.
-Вы хотите умереть?
-Хочу или не хочу - это не в моей власти.
-А в чьей же тогда?
-Существуют могущественные силы, управляющие нашим бытиём. Вы умеете верить, молодой человек?
-Умею, - ответил я, однако не слишком уверенный в сказанном.
-Ну, тогда вот что я вам скажу. Поверьте мне, старику, прожившему жизнь, человеку, которому нечего терять, потому что он знает, что сегодня ночью умрёт, но даже к этому событию относится весьма снисходительно, почти равнодушно. Поверьте мне, что есть и Бог, и Дьявол, и всё, что про них написано, может быть, не совсем правдиво, но достаточно, чтобы понять суть их, как явления. А больше того, что прописано про них, говорить то и не надо простому смертному. Дальше пусть он сам уже выбирает, как жить, каким быть, кому служить. Это только штришок, из которого каждый свою картину жизни развить может и должен, если уж явился в этот мир.
Да, есть Бог. Он не доступен, потому что не искушает, но ждёт человека, раба своего, когда тот придёт в его царствие. Но есть и другой мир. Он ближе к человеку, ближе к земному, потому как тянет в другую сторону, во тьму тьмущую.
Старик передохнул и продолжил:
-Есть колдуны, ведьмы есть и волшебники. Есть и много всякой нечисти, только не всякий с ней сталкивается, а кому доведётся, тот сам к ней и приобщается. Есть черти, есть вампиры, и есть Дьявол, король и повелитель Царства Тьмы Тьмущей. Тяжело тому смертному удержаться от его искушения, на которого он свой огненный глаз положит.
Помни и верь, что есть это всё на земле и выше, в недоступном для человека. Все ходят под Богом и Дьяволом и между ними выбирают свою дорогу. С Дьяволом проще. Он предлагает сделки, простые и понятные, земного свойства. Многие искушены его устами. С Богом не так. Он дал всё человеку при рождении. Он создатель, он творец, а не искуситель. К нему не подступишься, в него можно только верить, что он есть, верить и служить ему, творя добро на земле, покуда не закончится путь через чистилище.
В этой стране Бог слаб, а Дьявол силён. В людях этой страны убивают живое, истребляют души. В других странах есть тоже, но не в таком проявлении. Здесь особенно. В вас убивают души дьявольские слуги, в великом множестве пребывающие среди смертных и ничем от них не отличимые. А, лишая души, вас лишают и веры, и вы все идёте в армию Дьявола, не замечая этого. Вы продаётесь ему, и он рад успеху, вершащемуся на этой земле.
Все пытаются понять Бога. Но как может творение понять создателя, даже если оно по образу и подобию его? Бога нельзя понять, в него можно только верить, а вы лишены этого. Церква закрыты, храмы Божии разграблены и отданы на откуп Дьяволу. Гибнет ваша земля, близится к Геене Огненной, чтобы сгореть вместе с Проклятым. Не верите вы и не веруете.
-Да, но мы верим во многое и часто ошибаемся, разочаровываемся, - возразил я старику. Пытаясь прорваться к реальности через зачаровывающую пелену его слов.
-Глупец! Верить можно только в единственное и Святое. Все и вся остальная вера, поверия, всё это - мишура, суррогат от его превосходительства Дьявола. Верьте во что угодно, но не в Бога, и Дьявол будет доволен. Верьте во что угодно, но помните, что верите в ложь. А когда вера в ложь давала плоды отрады? Верьте во что угодно, кроме веры в Бога, и вы будете верить в ничто, вы будете верить Дьяволу.
Только святость непорочна. Только в святое можно верить. Вы же, слепцы, верите не сердцем. А умом. А вера от ума есть вера от Дьявола. Вы верите в то, во что вам скажут верить, заглушая голос сердца. Вы способны лишь изображать веру, но не обрести её.
В Бога же надо верить сердцем, его не обманешь, хотя и в иных сердцах уже прочно гнездится Лукавый. Если ты веришь во Всевышнего, то значит он помнит тебя и не забыл в этом потерянном мире. Если же ты не веришь, но изображаешь, лицедействуя, то обманываешь самого себя, но и призываешь на голову свою Божию Кару.
Грешные люди пытаются заставить верить других в непорочность таких же смертных, равных перед Господом остальным, создав из них земных идолов. Воистину, грешники они. Как могут смертные быть великими, возвышаться над прочими. Лишь наместники Божии вправе править и царствовать на земле. А эти, эти пришли из тьмы, они пришли не сверху, а снизу и всё перевернули вверх дном, весь устоявшийся земной порядок. Они пришли из тьмы и служат тьме. Воистину, грешны поклоняющиеся им. Мне же смешно смотреть, что твориться на земле. Нет среди смертных истинных праведников, ибо все они рабы Божии. Есть среди них лишь достойные на муки за Господа. В каждом человеке борется два начала Божественное и Дьявольское. Божественное питается верой, и, если в душе нет веры, то оно увядает подобно лишённому воды цветку. Душа такая грешная рискует быть искушённой Дьяволом, лишь только будет им запримечена...
-Уж не думаете ли вы сделать из меня верующего, набожного праведника? - бросил я стаприку, поняв. Что если ещё немного побезмолвствую, то уже не вырвусь из обволакивающей меня пелены его слов.
-Покайся, ирод! - вдруг закричал на меня старик. Побойся Бога, окаянный, и молись, молись, обретай веру, пока не поздно это ещё сделать! Я знаю, кто охотится за тобой! Не моя вина и не твоя, что душа твоя почти мертва для веры. Но оживи её, оживи, пока голос Господен ещё долетает до неё слабым эхом! Засохшие цветы не оживают, ено твой цветок ещё можно спасти...
Старик продолжал ещё говорить, но я уже отключился и не слушал его. В голове моей неслись с безумной прытью строчки, и я наслаждался их движением. Начало зацепилось со слов:
Душа моя убита и мертва,
Засохшие цветы не оживают...
И что-то дальше, дальше, дальше. Что-то прекрасное и быстрое, неуловимое. И по сравнению с этим всё остальное было так неважно и так нелепо.
Когда это кончилось, я снова услышал голос старика, продолжавший монолог:
-...цель моя совершенно другая. Я на весах. Но душу твою вряд ли можно спасти, насколько мне стало ясно из нашего разговора. Знай только, что быть тебе после смерти в аду, коль не обернёшься ты к Богу. К сожалению отпущенное мне время не позволяет заняться реанимацией твоей души при всём моём желании. Я не доживу на земле в этом измерении даже до утра.
Глаза его блеснули в темноте, и он продолжил:
-Но я должен во что бы то ни стало передать тебе ключи от тайны.
"Да на кой чёрт они мне нужны?!" - хотел воскликнуть я, вспомнив, что уже почти на грани провала и что мне нужно немедленно что есть духу мчаться в училище.
В разговоре наступила пауза замешательства. Я не знал, что там про себя думает старик, но в моей голове мысли вертелись беспорядочным круговоротом. Молчание продолжалось, и старик не собирался его, видимо, нарушать. А карусель в моём сознании раскручивалась всё быстрее, и я уже сам не знал, что скажу через минуту другую, какая мысль, удачная или опрометчивая выпадает на кон в этой рулетке.
-Что ж, я готов вас выслушать, - неожиданно для самого себя выдал я и подумал: "Ну, вот нелёгкая, вынесла!"
Посмотрев на часы , я с ужасом заметил, что уже опоздал, и мне вдруг стало как-то всё равно, что будет со мною потом в училище. Как будто это ушло куда-то в бесконечно далёкое будущее.
Старик внимательно следил за мной всё это время, и от него, по всей вероятности, не ускользнули происходящие во мне перемены.
-Ты куда-ито спешишь? - спросил он заботливо и с участием.
Мне очень не нравилось не постоянство его обращения ко мне: то на "ты", то на "вы". Нельзя. Невозможно было определить, как на самом деле он ко мне относится.
-Нет, нет, вам показалось, - я решил держаться с ним официального тона.
-Ну, тогда, пожалуй, я начну, - сказал хозяин дома и зачем-то отвернулся в темноту на несколько секунд.
-Прежде всего, - продолжил он, когда повернулся ко мне вновь, -я должен показать тебе этот дом. Я должен спешить, потому что времени у меня только до рассвета. А на один осмотр и обход нам потребуется около трёх часов.
-Около трёх часов? - удивился я.
-Да. Около трёх часов. Этот дом намного больше, чем тебе кажется. То, что видно снаружи, - лишь его маленькая часть. Как у айсберга, видна только десятая доля всего объёма. Так что, не мешкая, пойдём.
Он взял лампу в руку, встал из-за стола и пошёл на выход из комнаты. Я поспешил за ним. В темноте я слышал его голос, обращённый ко мне:
-Всё. Что находится в этом доме с момента моей смерти переходит в твою собственность. Считай. Что тебе досталось хорошее наследство и гордись этим. Ты ещё придёшь сюда потом. Я думаю, что у наследника найдётся время и желание познакомится со своим богатством поближе. Его очень много и сейчас мы проведём беглый осмотр, чтобы ты хотя бы знал, что где находится...
Мне всё-таки было не очень весело слушать его постоянные рассуждения о его смерти. От этого даже внутри холодило и подмывало противное чувство тошноты. "Пусть ты умрёшь, но какого дьявола всё время напоминать об этом? По-поему, нормальному человеку достаточно одного раза, чтобы он запомнил то, что ему сказали", - думал я, пробираясь за ним. Его непрекращающиеся причитания настолько выводили меня из себя, что иногда приходилось сжимать кулаки и стискивать зубы, чтобы не выдать приступов раздражения и злобы, подступавших вместе с тошнотой.
Вот так, в потёмках, переходил я за ним из одной комнаты в другую и слушал его объяснения вперемежку с напоминаниями о скорой его смерти.
Дом оказался действительно больше любых моих ожиданий. Сначала я взялся считать комнаты, но когда число их перевалило за двадцать, сбился со счёта. Нечего было и говорить о том, чтобы я запомнил всё их содержимое, которым в основном являлись, как я понял, какие-то очень редкие и ценные книги, рукописи, подлинники чьих-то дневников, а также вещи, не имеющие с моей точки зрения , не только для меня, но и вообще ни для кого, абсолютно никакой пользы и годные разве что для помещения под музейное стекло. Однако, разглядеть более менее подробно то, что находилось в хранилищах дома было невозможно в тусклом свете керосиновой лампы, и большую часть информации я получал на слух и веру из того, что говорил мне старик.
-Когда-то, давным-давно, рассказывал он мне между делом, - я имел неплохую работу, получал зарплату не то чтобы хорошую, а приличную, можно сказать. В те времена я без труда мог содержать свою семью, да и не знал никаких проблем. Это было так давно, что тебя ещё и на свете-то не было. В те времена люди жили хорошо, намного лучше, чем сейчас. Вот тот кофе, который мы с тобой сегодня пили, это натуральный бразильский кофе, какого сейчас не встретишь, остался у меня ещё с тех допотопных времён. Это мой запас ещё см тех лет. У меня есть ещё несколько баночек. Пользуйся им на здоровье. Когда оно тебе понадобится, то найдёшь его на кухне, в белом висячем шкафу, но это потом...
Я шёл за ним и слушал его болтовню, перемежавшуюся с указаниями по поводу того, что где лежит, но ничего не в состоянии был запомнить. Может быть от того, что сильно устал. А старик шёл впереди , совершенно не интересуясь, слушаю я его или нет, словно это было само собой разумеющимся, и продолжал свой неизвесмтно для кого затеянный рассказ:
-...Тебя, видимо, интересует вопрос, почему в то достопамятное время, когда в магазине можно было свободно купить дешёвую колбасу, без труда достать бразильский кофе, да и кофе вообще, как таковой, когда прилавки изобиловали самыми различными продуктами, почему я тогда делал запасы, закупался впрок? Ведь так?
-Да, - ответил я машинально, хотя подобный вопрос меня нисколько не мучил.
Было слышно, что старичок слабо захихикал, почти закашлял и продолжил:
-Только благодаря моему врождённому чутью, инстинктивному еврейскому чутью, мой мальчик! Только и всего, да плюс ещё немного наблюдательности и логического мышления. В те времена я ещё не обладал могучими знаниями, которые открыты мне сейчас, а был простым человеком с обыкновенными суетными заботами простой человеческой жизни. Сейчас я бы не стал заниматься этой мелкой суетой, потому что моё положение освобождает меня от этого бремени. А тогда я был всего лишь простым смертным. Сейчас мне незачем врать.
Старик вздохнул, остановившись, обернулся, пытаясь заглянуть мне в глаза, чтобы определить, наверное, верю ли я его словам или нет. Но я тут же потупил взгляд, потому что, как уже сказал, не выносил прямого взгляда в свои глаза. Особенно, если на меня смотрел пожилой человек.
Мы снова двинулись вперёд по бесконечным коридорам и переходам дома, которым, казалось, не будет конца и края.
-Да, - послышался вновь голос моего провожатого, - я прожил долгую жизнь и многое повидал на своём веку. Мне не тяжело было заметить, что с каждым годом жить становилось всё тяжелее и тяжелее, а в последнее время, ты уже появился на свет, вообще невыносимо. В те времена я ещё был семейным человеком. Жил, что называется, как все. Была жена и сын. Был дом, хотя и не было своего угла, но я не считаю и не зову домом квартиру или другое помещение для проживания. Я называю домом некоторую общность людей, а именно мужа, жену и их детей, то, что их связывает между собой, чувства, которые они питают друг к другу, взаимоотношения между ними, словом, вполне понятно, что я подразумеваю под словом дом. Так вот, у меня был и свой дом. Да, нам приходилось мыкаться по разным углам, поэтому, наверное, этот дом стал рассыпаться, не успев и окрепнуть. Жена ушла от меня. Да, она жила рядом, но телом принадлежала не только мне, а душой вообще не принадлежала никому и даже самой себе. Бедная женщина. Она сама позволила разорить свитое ею гнёздышко. Ей всё хотелось встряхнуть меня. Но дело-то было совсем не во мне. Просто у каждого есть земной путь, на котором встречаются перекрёстки и развилки. И тогда сильный духом выбирает один путь, а слабый и уставший, надломленный судьбою, бредёт другим, ведущим к пропасти и тащит за собой в бездну своих спутников, идущих с ним, говоря языком альпинистов, в одной связке.
Вот так случилось и с моей женой. Она хотела многого и сразу, была нетерпелива и мало слушала, что говорил ей я. Она надеялась совершить прорыв из нищеты, в которой мы родились, наверх, в более высокие сферы, но не рассчитав своих слабеньких женских силёнок, растеряла и то, что было, покатилась под гору с высокой кручи, в самый низ. Эта женщина до сих пор жива, но уже не имеет того, что было когда-то, о чём мечтает, в конце концов, каждая. Она потеряла свой дом, разбила второпях своё маленькое зеркало счастья, надеясь найти большее, и уже никогда не сможет обрести вновь ни того, ни другого, хотя и желает этого. Она умрёт одинокой, к сожалению, вдали от сына, не помня мужа, придавленная тяжестью пошлой, низкой жизни, в которую сама себя повергла. И это лишь её вина. Помочь ей уже невозможно...
Да-а-ааа, ну что ж, зайдём-ка в эту комнату. Я тебе кое-что покажу. Вот, смотри сюда. Видишь?..
Старичок между делом рассказывал печальную историю своей жизни, пока мы переходили с ним от комнаты к комнате, и я думал, как похожа она на судьбу, постигшую мою семью. Сколько таких людей в мире, чьё маленькое счастье вот так вот, подобно утлому судёнышку в безжалостном и огромном океане, разбивается и погибает на их глазах, гибнет и тонет под гнётом житейских ураганов. Наверное, мало найдётся счастливчиков, чей кораблик прошёл через эти испытания судьбины, не получив пробоины, или не потеряв мачты или паруса, или не поломав руля. Трудно отыскать такого человека, чтобы порадоваться хоть за его счастливое плавание. Трудно, особенно в нашем искалеченном мире, не знаю уж, как там, "за бугром": не приходилось бывать.
Мы ходили, ходили, ходили в темноте, и я уже потерял всякий счёт времени, не мог сказать, сколько это продолжается. Казалось, что эти тёмные коридоры, комнаты, всё вокруг, затерялись где-то в вечности, вне времени, и мне теперь суждено бродить вот так вот, за стариком, до бесконечности, до беспредела, пока существует это измерение. Мне было уже всё равно, что говорит мне этот человек, идущий впереди меня с коптящей керосиновой лампой, куда он меня ведёт и что показывает, зачем он это делает и о чём говорит, что ему вообще от меня нужно, и когда всё это кончится. Мне было абсолютно наплевать на то, что я смертельно устал и хочу спать. Я шёл вперёд, как заведённая машина, не испытывая никаких чувств и ощущений.
Старик тоже брёл впереди меня, всё меньше напоминая человека и всё больше машину или робота, и говорил, говорил, не прерываясь:
-...если бы мне двадцать лет тому назад сказали, что мы будем так жить, как живём сейчас, я бы рассмеялся и плюнул бы в лицо говорившему это. Как же! Ведь мы двигались вперёд, строили коммунизм! Мы боролись за победу его идеалов, и, казалось, что они победят очень и очень скоро, если не сегодня, то завтра непременно. Иначе и быть не могло. А вот оказывается, могло и смогло. К чему мы пришли? Впрочем, всё это лишь трёп. Я знаю всё, а говорю всякую чепуху. Причины даже не в тех, кто повёл целые народы по тупиковому пути. Они лишь пешки. Более могучие и страшные силы вели и ещё будут вести свою кровавую игру судьбами целых этносов с помощью этих марионеток и ставленников. Но мне не следует говорить тебе об этом, даже не смотря на то, что это моя последняя ночь присутствия не только в этом измерении, но и вообще - в абсолюте.
Старик замолчал, а потом вдруг сказал:
-Правда, кофе, который мы сегодня пили, имеет уже далеко не тот вкус, что раньше...
Мы подошли к комнате, дверь которой была оббита оцинкованным железом.
Старик остановился напротив неё, замолчал, а потом подняв вверх указательный палец, как знак особого внимания, произнёс:
-А вот это особая комната. Здесь лежат книги и рукописи, которые должны были бы лежать в спецхране архивов КГБ. Как они сюда попали - долгая история, и у меня нет времени тебе об этом рассказывать. Здесь ты найдёшь многие редчайшие книги и другие документы, за которые можно было бы получить огромные деньги. Но ты храни их как зеницу ока, и они сослужат тебе верную службу. Кстати, здесь должна была лежать книга твоего отца...
-Моего отца? - удивился я.
-Да, твоего отца, - сказал старик, - но она лежит в другом месте. Я брал её почитать. В ней можно найти ответы на многие вопросы жизни, которые тебя будут волновать. Возьми её почитай. Она лежит... Впрочем, я тебе покажу, где.
Мне стало удивительно. Впервые я слышал, что мой отец писал книги, а тем более, чтобы он представлял какую-то опасность для государства. Ещё удивительнее было то, как эта книга оказалась в этом доме. Смутная догадка озарила на мгновение моё сознание: между этой книгой и тем, что отца посадили, должна была быть какая-то связь, и, наверное, самая непосредственная.
-Извините, пожалуйста, - обратился я к старику, после недолгого раздумья, - вы что, были знакомы с моим отцом?
-Нет, - ответил старик, покачав головой. Однако я заметил его замешательство, - как бы тебе лучше сказать, я твоего отца лично не знал, но много о нём слышал и читал кое-что из его работ. Судьба таких людей небезынтересна мне, и поэтому я знаю, что его осудили за антигосударственную деятельность. К сожалению, я не могу об этом много рассказывать.
В это время где-то в тёмных закоулках дома большие часы начали бить двенадцать. Тяжёлый раскатистый гул разнёсся по всему тёмному дому и докатился до нас, нарушив мёртвую тишину. Я посмотрел на старика. При звуке каждого удара он тихо вздрагивал и, немо шевеля губами, считал их про себя. Когда замолк гулкий отзвук последнего удара боя часов, он тяжело вздохнул, пожав плечами, и с тоской посмотрел на меня.
-Ты должен будешь сейчас уйти, милый друг, - услышал я его слова.
-Но почему? Мы же ещё не всё осмотрели.
-Жизни моей осталось четыре часа, и это время я хочу посвятить себе. Я должен успеть сделать одно дело, последнее и очень важное. Для этого мне нужно полное одиночество. Прощай.
-Ну что я буду делать потом?
-Потом ты просто придёшь сюда. Я уверен, что ты не забудешь дорогу. Но приходи сюда лишь с наступлением темноты, иначе ты не сможешь попасть в дом. Запомнил?
-Да.
-Керосиновую лампу ты найдёшь в сенях. Она сама попадётся тебе под руку, когда ты начнёшь её искать. Меня же не ищи более. А теперь оставь меня одного. Идём.
И мы двинулись обратно по коридорам этого странного дома, направляясь к выходу.
-Мне жаль, что я не успел тебе многого рассказать, - сказал старик провожая меня, - не так уж давно я сам был администратором одного обычного архива. Было это лет десять назад, во времена, именуемые смутными и отступническими. Теперь вспоминают, что якобы тогда всеми овладела жажда наживы и стремление разбогатеть, что это была крупная победа наших противников в непрекращающейся войне двух систем, двух идеологий. Но наше общество сумело оправиться от этого удара и восстановить утраченные позиции.
Было тогда такое общество, довольно большое. Оно называлось "Клуб Дилетантов" и имело свои секции во многих городах Советского Союза. Общество подчинялось другой, более могущественной организации, но о ней я не буду говорить, а если тебе будет суждено, ты сам узнаешь о ней, когда придёт время. История долгая и трудная.
"Клуб дилетантов" занимался тем, что собирал, используя всевозможные средства, различные рукописи и самиздатовские книги, которые были в своё время запрещены к выпуску на родине и готовил их к отправке за границу, если там проявлялся интересе к тому или иному произведению. Он так же вёл переговоры с заграничными покупателями о продаже архивных материалов частным лицам и частным музеям. У "Клуба..." имелось несколько хранилищ, некоторые из которых были открыты для посещения всеми желающими. Они так и назывались : Музей "Клуба дилетантов". Но были и такие, которые не рассекречивались даже в самые благоприятные годы того времени, когда казалось, что можно всё. В "Клубе...", в его руководстве, к счастью, имелись трезвые головы, считавшие, что всякий период свободы заканчивается реакцией, и тем большей, чем сильнее до того официальная власть отпустила вожжи. Вот этот дом и был оборудован под одно из таких тайных хранилищ. О его существовании знает весьма ограниченный круг людей. сейчас он значительно уже, потому что многих, из тех, кто его создавал, уже нет в живых, другие сидят по тюрьмам и бродят этапами по России.
В последние годы того времени, которое теперь называется Смутным, вот в такие тайные хранилища начали стекаться книги и ещё не опубликованные труды, перекочёвывая из легальных музеев и полулегальных клубов. Тогда уже начали закручивать гайки, возвращая страну на круги своя. Впрочем, она из этих железных объятий так и не выбралась до конца. Вот так и оказалось, что я стал хранителем и обладателем уникума современной истории и недавнего прошлого. Тайными путями сюда до сих пор продолжают стекаться продукты крамольного мышления. Гигантское тайное хранилище продолжает накапливать богатство мысли... Но, вот мы уже и пришли.
Едва он сказал это, как я тут же запнулся обо что-то мягкое, не то тряпку, не то упавшую на пол какую-то одежду, и понял, что мы пришли в сени дома, откуда и начинался путь.
-Всё, дальше пойдёшь сам, - сказал старик, доверительно тронув меня за плечо.
-До свидания, - произнёс я.
-Прощай, - тихо сказал старик, и мне стало страшно, то ли от того тона, каким он произнёс эти слова. То ли от предчувствия, что старик и вправду не шутит.
Я хотел поправиться, но слово "Прощай" так и застряло у меня в горле. Я больше не мог говорить.
-Провидение само приведёт тебя к этой двери, когда понадобится, - произнёс старик.
Это были его последние слова, которые я услышал от него явно и мог бы поручиться за это. Но было нечто, что мне показалось или почудилось, он произнёс мне вдогонку, несколько позже, когда я уже вышел из дома.
В потёмках я с трудом нащупал дверь, ведшую во дворик, и, открывая её уже, обернулся и посмотрел на старика.
Он стоял, освещаемый тусклым светом керосинки, и насколько это было видно при столь скудном освещении, лицо его было исполнено неподдельной печали.
Говорят, что на лице не написано, но я именно прочитал по лику старика исполнившую его смертную тоску и печаль. Морщины страдания, особенно отчётливые теперь, насквозь прорезали кожу на нём вдоль и поперёк, и она напоминала кожицу старой печёной картошки.
Немая сцена на пороге начала тяготить меня своей бесконечностью, и я, собравшись с духом, отворил дверь и вышел в сад, окружавший дом. Уже пройдя несколько шагов, я услышал, как дуновение ветра долетевшие до меня слова: "Прощай, сынок!" а может быть, мне это только послышалось.
Я шёл между деревьев. Не оборачиваясь. И меня всё время так и подмывало перейти на бег, пуститься наутёк, но я всё-таки сдержался и. дойдя до калитки забора, за которой была улица, облегчённо вздохнул.
Улица принесла мне живительное облегчение. Едва я вышел на неё, как дружная перекличка дворовых собак встретила меня и не умолкала ещё долго, наверное до самого перекрёстка, ведущего в город.
Уже сейчас, беззаботно, вразвалочку идя по улице и бегло вспоминая минувшие события, мне мне показалось, что старик за дверью исчез в темноте раньше, чем я успел отвернуться. Это воспоминание показалось мне странным , и я сделал некоторое усилие, чтобы вспомнить последнюю сцену как следует, но теперь лишь здорово пожалел о том, что не обратил на это происшествие внимания своевременно. Теперь было уже поздно.
Я шёл по ночному, спящему городу, и в лицо мне дул сырой, холодный, пронизывающий насквозь ветер. Понемногу радость от того, что я очутился на улице, на свежем воздухе, что чувствовал себя в безопасности большей, чем в доме у старика, выстудилась, выветрилась, уступив место ознобу и ощущению дискомфорта. Я даже припустил бегом, но всё равно не мог согреться: тепло улетучивалось быстрее, чем я нагонял его своим быстрым движением.
Время близилось к глубокой ночи. Я жестоко опоздал, и рисковал теперь получить на полную катушку. К тому же я был в самоволке! И теперь это наверняка было раскрыто.
Больше всего меня теперь тревожило, что там в училище, заметили ли моё отсутствие, ждут ли теперь моего возвращения. Лучше бы не ждали: куда я денусь? - тогда бы можно было что-нибудь придумать для отмазки.
В неверном розовом свете фонарей, освещавших с высоких столбов пустые улицы города, я спешил вернуться в училище. Волны холодной измороси обдавали меня с ног до головы, сделав почти мокрым. Руки, особенно кисти и пальцы, замёрзли, будто бы на дворе стояла осень, и я клял себя последними словами за своё авантюристическое поведение минувшим вечером.
Всё произошедшее со мной казалось теперь всё более и более несерьёзным, неважным по мере того, как всё ближе и ближе становилось училище.
Город словно вымер. Ни единой души, ни одного праздно шатающегося человека не встретил я на своём пути, и только коты временами перебегали мне дорогу, и тогда я пристально вглядывался, не чёрного ли они цвета, и если попадало, что чёрные, то сворачивал на другую улицу и обходил десятой дорогой это место, надеясь, что пронесёт нелёгкая мимо. В голове у меня крутилась теперь лишь одна, безумная своей простотой мысль: "Скорее бы добраться до постели и лечь спать!" ничто другое меня уже не волновало, до такой степени я устал, и даже то, что меня, вероятно, дожидаются командиры, тревожило меня сейчас только потому, что стало бы лишней преградой на пути к постели.
Отсутствие моё не осталось незамеченным, в казарме меня всё-таки ждали. И ждали уже довольно долго.
Когда я, переодевшись у бабки, долго и сварливо ворчавшей на меня за столь поздний визит, пробежал последнюю дистанцию в несколько сотен метров, перепрыгнул забор, добрался до казармы и вошёл в неё, тихо, на цыпочках крадучись к своей комнате, громовой голос дежурного по батарее остановил меня, окликнув по фамилии. Такое обращение могло означать только одно в казарме были офицеры.
Между собой в отсутствие начальственного глаза курсанты друг к другу обращались так крайне редко, за исключением "шизиков", выживших из ума и "поехавших" на службе, или, если уж совсем не уважали того, к кому обращались.
Я остановился.
-Яковлев! Яковлев! - снова громко, не таясь, позвал меня дежурный. -Яковлев, иди в канцелярию.
Последние надежды на удачный исход моего проступка лопнули, как мыльный пузырь, оторвались в груди вместе с бешено и больно заколотившимся сердцем, дыхание перехватило, в лицо пахнуло жаром предстоящей неприятной сцены.
Мне показалось, что не спит вся батарея, что не только те, кто сидит в канцелярии, но и курсанты в своих кроватях прислушиваются к тому, что происходит в коридоре, кто со злорадством, кто с сочувствием, кто с обыкновенным любопытством и жаждой вкусить чего-нибудь новенького и необычного, есть и такие любители острых ощущений за чужой счёт.
Делать было нечего, я развернулся и пошёл в канцелярию и даже не так медленно, как мне хотелось, чтобы не показалось, что я трушу, я так и не избавился от чувства геройства, этого глупого мальчишества, столько раз вместе с гордой непреклонностью и нежеланием покориться подводившего меня под монастырь.
Не помню как я вошёл в канцелярию. Командир батареи сидел за столом и пыхтел сигареткой. Он посмотрел на меня взглядом, полным высокомерного презрения. Так смотрит победитель на побеждённого, не достойного даже поражения от его руки. Так смотрел бы, наверное, титулованный представитель высшей касты средневекового общества на своего поверженного наглеца-вассала, вздумавшего возомнить себя ему равным. Так смотрел бы, видимо, и царственный лев, когтем лапы вспоровший пузо задиравшейся на него дворняжки и выпустивший ей кишки.
От этого взгляда мне сделалось не по себе, я почувствовал себя подлой тварью, из-за которой вынуждены страдать другие люди. Он давил меня к земле, жёг меня, этот утомлённый волнением и ожиданием взгляд. Он как бы говорил мне: "Кто ты такой, чтобы отнимать у меня моё свободное время, кто ты такой, чтобы ждать тебя по ночам и волноваться? Разве мне не хочется отдохнуть? Разве я не устал сегодня? Какого чёрта я должен страдать из-за тебя?!"
В канцелярии был и взводный. Он тоже смотрел на меня, но в его глазах не было ни надменности, ни откровенного презрения, ни даже злости. В них был укор и озабоченность. Но это были глаза слабого человека. У него не получалось так, как у комбата, даже если бы он очень захотел притвориться, то не смог бы этого сделать. У него просто не было той выстраданной моральной силы чувства, которая крепнет раз от раза, он ещё не успел пережить достаточно для того.
Едва я вошёл в канцелярию, как следом за мной ввалился мой замкомвзвода, огромный и здоровый, как медведь детина. Он был угрюм, но стараясь показаться ещё страшнее, громко пыхтел через ноздри, как бык, стараясь то ли запугать меня, то ли показать комбату, какой он грозный командир, и как его должны бояться подчинённые, но этот номер был рассчитан на откровенных дураков и тупиц, таких, наверное, как и он сам. Ни на меня, ни, тем более, на комбата, он не произвёл никакого впечатления. Он был здоров, и его крепкие, огромные руки, обладающие силой орангутанга могли бы скрутить меня как паршивого червяка, превратить в мочалку, в лепёшку. Но... но он был столь же осторожен, трусоват в душе, сколь и здоров телом. Я-то знал, что ему бивали морду ребята и похирее меня, но я ему не бивал, и потому он при мне хорохорился. Да, он мог стукнуть меня своим здоровенным, как кузнечный молот, кулачищем сверху по голове, даже не стукнуть, а просто опустить его а неё, и я бы рухнул, как подкошенный, как курёнок-несмышлёныш, ошеломлённый ударом молоточка, подламывается на своих тоненьких ножках. Возможно, это бы получилось у него весьма просто, безо всякого напряжения, как у заматерелого скотобоя, без лишних эмоций и суеты наносящего единственный, не слишком сильный, но точный и смертельный удар стоящему перед ним животному. Он мог бы, но никогда не сделал бы этого. Он не мог совершить подобного поступка.
Всё вышеописанное было увидено и осознанно мною в десятые доли секунды.
-Заходите, заходите, товарищ курсант, - сказал слишком уж спокойно и официально комбат. Что ж пора волнений для него действительно кончилась. Самого страшного не случилось, я был жив-здоров, и он на глазах менялся, предвкушая, как сейчас вволю поизмывается надо мной. Ничего хорошего его тон не сулил.
Вообще-то, наш комбат был человеком сдержанным, умел сдерживать свои эмоции, и по его лицу нельзя было прочитать, что у него на уме. Я всегда уважал его за это, да и большинство относилось к нему с уважением. Даже в самом жутком волнении его лицо оставалось каменно неподвижным. Только поистине страшные, злопамятные и расчётливые люди, умеющие откладывать месть "на потом" и с большим успехом, обладают таким талантом. У комбата белели только лишь губы. Если бы он тут же начал кричать на меня, топать ногами, размахивать передо мной руками, пытаясь и боясь ударить, мне было бы легче, но комбат был не из таких людей, которые тут же выпускают как пар из котла энергию своей злости. Он оставлял её про запас, как рачительный хозяин, и расходовал долго, по мере надобности и понемногу, именно в тот момент, когда меньше всего ждали провинившиеся перед ним, чем добивался наибольшей пользы и эффективности от её использования.
Именно этот спокойный и официальный тон разговора, подчёркивающий его высокое, не унижаемое личное достоинство, силу и твёрдость его характера, ошеломил меня и заставил едва не содрогнуться.
В минуты гнева комбат был спокоен, но он с тем же хладнокровием мог хоть через месяц, хоть через полгода взыскать с тебя причитающееся за свои бессонные ночи, за вызов "на ковёр" к начальству, ошеломить и раздавить тебя именно тогда, когда ты меньше всего ожидаешь этого и надеешься, что всё забыто.
Память его на причинённое ему зло была изумительная, и он не был склонен к сентиментальности. Сердце его не поддавалось жалости и не знало пощады. Каждый получал по заслугам. И, хотя для постороннего это было практически не заметно, тот, кто испытывал на себе его кару, знал, как она тяжела, продолжительна и ощутима.