На следующий день, когда солнце было уже высоко, Дима проснулся с больной головой и с трудом продрал глаза. Он долго не мог понять, что с ним произошло, было ли всё это на самом деле или только приснилось в кошмарном сне. По своему состоянию самочувствия он мог сказать лишь то, что действительно вчера много выпил, и, кажется, перебрал.
Туманная пелена застелила глаза. Дима с трудом видел, но всё же окинув вокруг себя взглядом, понял, что лежит у себя в номере.
Вероники нигде не было видно, он позвал её, сначала тихо, потом громче. Никто не отозвался.
Чувствуя, как его разбитое чрезмерной дозой алкоголя тело стонет стонет и ноет во всех своих членах, Дима с трудом поднялся с тахты и поплёлся в умывальник.
"Умывальников ничальник и мочалок командир", - вспомнил он строчку из "Мойдодыра" и полез под холодный душ, чтобы прийти в себя.
Теперь всё произошедшее этой ночью проступило в его памяти, как слабый, неясный негатив. На столике у его постели лежал большой клочок бумаги с неровными краями, и на нём фломастером были написаны две огромные буквы "УК".
"Да - да - да, - ужаснулся Дима. Он почувствовал, что ноги у него подкшиваются, и присел на край дивана. - Да, да, да, -схватился он за голову. События этой ночи проступили ёще более отчётливо в его голове, освежённый ледяным душем. Но сильнее и убедительнее, чем душ, на него подействовал этот листочек с двумя ярко-красными буквами. - Значит, всё это мне не приснилось!"
Он вспомнил, как вчера, пьяный и уставший от женщин, разморённый спиртом и горячим воздухом сауны, он сидел рядом с Толстуниным и, едва лине по-приятельски обнимаясь, молол такую чушь, что теперь у него волосы от страха и стыда становились дыбом.
-А я ведь тоже разбираюсь в делах небесных, - пьяно и развязанно размахивал рукой Толстунин. - Я хорошо знаю кое-что из Библии. Притчи, напрример. О блудном сыне, например, или о работниках в виноградном саду. Так вот, скажу тебе, откровененно, я предпочитаю быть блудным сыном, который однажды вернётся в дом к Отцу, чем тем, другим, который всё время был с ним. Как ни странно, но блудного сына Отец любит больше, чем смирного и покорного. И я хочу быть тем работником в саду, который работал хуже всех, но получил от хозяина наравне со всеми.
-У вас извращённые понятия о Боге! - кричал Дима.
-Напротив, мои понятия недоступно глубоки для тебя. Ты барахтаешься на поверхности, мальчик, не зная смысла. А он в том. Что всё позволено и никогда не поздно вернуться к Богу. Я предпочитаю сделать это в последний день жизни...
-Откуда вы знаете, когда умрёте? - изумился Дима. - Ведь можно умереть прежде, чем успеешь опомниться и покаяться, например, сейчас! К тому же душа! Она же развращается под гнётом страстей, и в ней всё меньше места стремлению прийти к господу. Вот ведь даже сейчас у вас осталось лишь пожелание вернуться, но, возможно, что вскоре развеется и оно.
-А ты, действительно, не глуп, а?! - восхитился Толстунин. Он больно похлопал мокрой ладонью по Диминому плечу. - Но я думаю, что узнаю, когда мне предстоит умереть.
-Христос сказал. Что нельзя служить двум господам одновременно: маммоне и богу, - отодвинул его руку Дима. - Ибо одному будешь служить, а другому прислуживать. Одного будешь любить, а другого - ненавидеть.
-Да ты прямо священник! - воскликнул Толстунин. - Теперь я знаю, почему этот выродок таскает тебя с собой: он хочет спасти свою воровскую душёнку. Ха - ха - ха. Вот шельма!
-О ком это вы? - Диме тогда показалось, что в этих словах ключ к разгадке тайны его знакомства с Толстуниным, но тот лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи и громко потребовал себе холодного пива.
От воспоминаний об этом разговоре у Димы заболела голова, и он обхватил и сжал её руками. Но кино его памяти продолжалось с неумолимой жестокостью. Он не желал его смотреть, но не мог ничего поделать.
-А скажи мне, господин хороший Гладышев, на что ты надеешься в своей нищей, никому не нужной жизни? Ведь она так и пройдёт вся, без остатка, в нищите и бесправии. За счастье надо бороться! - не унимался Толстунин. - Ты надеешься, что мир изменится, да? Ха - ха! Досточтимый недоумок, Достоевский, кажется, сказал: "Красота спасёт мир!" А мир ничто не спасёт, потому что так захотел Бог, захотел ещё тогда, когда его создавал. Ещё с сотворения мира вся его история была предизвестна Богу, ясно тебе, мальчишк?! И как ты не корячься, как не старайся, но если тебе предначертано место в аду, тебе никогда не попасть в рай, хоть из кожи вылезь.
-Вы не правы! - возражал Дима. - Откуда человек может знать, что ему уготовано после смерти?!
-Бог знает! - поднял с яростью указательный палец Толстунин. Пивная пена летела из его рта. - Он знает, и будь ты хоть тысячу раз паинькой или же столь же много раз сволочью и дрянью, он приведёт тебя через жизнь на твоё место! Вот!
Толстунин долго пил пиво, а потом снова, брызгая пеной, почти кричал ему, Диме, как будто бы тот находился на другом краю света:
-Я знаю, что Бог давно уже всё разделил с дьяволом, и лучших он уже забрал к себе, на Небеса. Теперь на земле остались лишь его пасынки, эти обречённые, кому уготована другая участь: спустился вниз!
-Ты лжёшь, ты лжёшь! - закричал Дима.
Он вскочил, выпрыгнул из шезлонга, как взъерошенный, но боевитый воробей, желая ударить ногой в челюсть Толстунину, но, прежде, чем он успел это сделать, очутился в бассейне, опрокинутый туда не терявшими бдительности нагими телохранительницами, которые до решающего момента ловко растворялись в общей массе пьяных шлюх или сами были ими, но хорошо знали, что нужно делать и когда.
На этом воспоминания Димы обрывались. Видимо, его затем оглушили, либо же он сам потерял сознание и очнулся только теперь.
"Но где же Вероника?" - с беспокойством подумал Дима, когда жестокое кино в его голове погасло. Он поднялся к ней в номер и столкнулся с девушкой нос к носу, когда оне закрывала за собой дверь.
-Привет! - сказал он.
-О, привет, - как ни в чём ни бывало бросила Вероника.
-Ты куда?
-Гулять. В город. Не тебя же дожидаться...
-А ты знаешь, где я был? - удивился Дима.
-Ну да, когда я кинулась искать тебя, мне сказала дежурная администраторша, чтобы я за тебя не беспокоилась, - так просили передать.
-А ты что? - Дима почувствовал, как в его душу закрадывается смятение, граничащее с ужасом и удивлением.
-Я? А что я. Пошла к себе и легла спать.
-А что ты подумала? Где я был?
-Мало ли где ты мог быть! Я решила, что ты зачем-то понадобился Бегемоту, и он тебя срочно забрал. Ты же сам знаешь: в таких делах он бестактен до неприличия.
Дима машинально шёл рядом с Вероникой, мучительно размышляя, стоит ли ей рассказывать о случившемся. Когда они спустились на лифте вниз, он понял, что не стоит. Судя по всему, она действительно ничего не знала, и Дима ловил себя на мысли, что не знает, каак отнесётся Вероника к его истории.
-Куда же ты идёшь гулять? - спросил он девушку, когда они вышли через холл в фойе гостиницы.
-Не знаю, - пожала плечами она.
В этот момент в поле её зрения попали афиши на доске информации, и она направилась туда.
-Скукота. Одна скукота, - сказала Вероника Гладышеву, когда он подошёл к афишам за ней следом.
-Давай пойдём сюда, - предложил Дима, увидев в самом углу доски небольшое, от руки написанное объявление, извещавшее о том, что в Сокольниках группа независимых художников проводит выставку-продажу своих работ.
Вероника поморщилась.
-К собратьям потянуло? - язвительно спросила она.
-Неужели тебе не интересно? - удивился Дима.
-Ладно, Гладышев, поехали, - вместо ответа на вопрос сказала она. - На этот раз, так уж и быть, инициативу я уступаю тебе.
День выдался хмурый. К тому же была середина недели, и народу в транспорте было немного. Они довольнго быстро добрались до Сокольников и, поблуждав немного по безлюдному парку, в одном из его дальних уголков заметили какое-то скопление народа.
-Нам, кажется, туда, - предположил Дима и с энтузиазмом потянул за собой Веронику.
-Что это за сборище? - удивилась она.
-Это и есть выставка: тусовка - на блатном жаргоне интеллигенции.
-Ты в этом уверен? - обеспокоено спросила Вероника.
-Уверен, уверен.
-А, по-моему, там кого-то бьют, - заметила девушка.
Когда они подошли поближе, навстречу им три миллиуионера действительно волокли двух каких-то парней.
-Вот видишь? - с укоризной заметила Вероника, как будто бы Гладышев был во всём виноват. - Видишь?
-Пойдём дальше, - предложил Дима, опасаясь, что на этом их посещение выставки-тусовки завершится.
Вероника на мгновение остановилась, задумалась, быстро взвесив в своей прелестной головке все "за" и "против", и последовала гладышевскому предложению. Они вошли в плотную толпу людей напоминающую небольшое озеро в ветренную погоду.
Теперькроме зевак и зрителей, им стали видны и благодарные виновники торжества. Дима сразу же опьянел от атмосферы этого сборища, которое пахло какой-то позабытой полулегальщиной, притеснениями и гонениями на художников-авангардистов. Здесь чувствовался запах молчаливого протеста, тихого бунта, которые так бесят власти, потому что они бессильны перед этим, хотя, каажется, могут в несколько минут уничтожить половину земного шарика.
"Вот она, сила слабости культуры", - с пьянящим вдохновением подумал Дима, мысленно причисляя себя к этому сонму "святых" мученников от власти.
Вся эта заурядная и небольшая по московским меркам тусовка произвела на него такое сильное впечатление, какое производит вид трамвая на парня, впервые приехавшего из сельской глубинки в город. Поэтому на некоторое время он упустил из поля зрения Веронику, которая, тоже чем-то увлечённая, исчезла среди толпы.
Над выставкой, протянутый от дерева до дерева на верёвках висел написанный от руки плакат: "...Здесь... исксство, которое оскорбляет (Лимон)".
Дима долго пытался вникнуть в смысл этой надписи, но так и не смог, решив, что понять можно, видимо, лишь познакомившись с самим искусством.
Он протиснулся сквозь плотную толпу, окружавшую одно из полотен. Рядом сидел на раскладной табуретке, видимо, сам автор картины и изредка переругивался со зрителями.
-Продаёшь? - спрашивали у него.
-Да, - кивал головой художник, - за доллары.
-За доллары?! Пошёл ты!..
-Сам пошёл.
До Диминых ушей откуда-то доносилась иноязычная речь. Угадывались немецкие и английские слова.
На картине, перед которой оказался Дима, изображено было следующее: серо-белый, животных форм, чем-то напоминающий очертания женского тела, унитаз; над ним, как флагшток, канализационная труба, поржавевшая, без смывного бачка, вместо него то ли кртина, то ли портретнебольшого размера с изображением макушек православной церкви, костёла, синагоги и мечети, теснящихся рядом друг с другом над корявой, небрежной надписью: "Бог един".
Зрители живо обсуждали картину. В этом гуле полушёпота, то и дело раздавались оскорбительные слова, адресованные автору столь дерхкого полотнища.
С трудом выбрался Дима из плотного кольца вокруг картины и направился к другому, точно такому же , живому и плотному. Его первое впечатление было неоднозначным, но, в общем, душа его, опалённая непрошедшим хмелем, почувствовал ещё больший дискомфорт и разлад с телом. Он почти физичеси ощутил, как она рвётся наружу, желая оставить его бренную плоть в холодном одиночестве. Этот разрыв проявлялся в том, что у Гладышева было такое ощущение внутри, будто бы ему в грудь сунули кусок ледяного айсберга, будто сердце его ранило ледяной иглой, и это было больно. Кровь в жилах стыла, и чтобы разогнать её ему самому хотелось ругаться самыми последними матерными словами.
"Кажется, я сейчас умру, - думал Дима, чувствуя себя всё хуже. - Зачем мы сюда вообще пришли?"
Он сма не мог понять, отчего ему вдруг стало так плохо: то ли так сильно на него подействовала эта картина, то ли его похмелье, его алкогольное (а может быть, какое-нибудь другое) отравление перешло в новую фазу. "Быть может, меня действительно отравили? - думал Дима, с трудом шевеля вялыми мыслями, как непослушным языком. - Ведь зачем-то же меня вызывали... вернее, схватили..."
Он машинально протискивался от одной картины к другой, ныряя из кучки в кучку зрителей, но смысл галиматьи, которая перед нимпредставала всякий раз в центре такого кружка, ускользал, проходил мимо него, потому что всё его сознание было поглощено внутренней борьбой души и тела, которые оно пыталось удержать в единении, и которые отчаянно сопротивлялись, пытаясь разбежаться.
"Таких, как ты, надо убивать", - вспллыли в его голове слова Толстунина. И, едва они пришли ему на память, как он почувствовал сильное головокружение и тошноту, ноги подкосились, и он рухнул прямо на треногу с картиной, увлекая её за собой. Сквозь подступающую темноту широко раскрытыми глазами он ещё улавливал какие-то неясные тени, какие-то движения вокруг себя. В его ушах, точно бульканье, раздались встревоженные голоса людей вокруг. Он чувствовал ещё, как к его телу прикасаются, как его то ли поднимают, то ли щупают. Но сам он не проявлял уже никаких признаков жизни. Он не хотел их проявлять. На него напала великая лень, которая называется смерть, и теперь окутывала не только тело, но и сознание липкой паутиной недвижимости и толстой ватой глухоты, переная его, как младенца, в кокон.
Он ещё мог думать, мог улавливать свои ощущения и мысли, мог вслушаться или вглядеться, но ему уже не хотелось ни того, ни другого, ни третьего. Вскоре ему даже лень стало знать, что он может и то, и другое, и третье, и тогда в его голове наступил полнейший мрак.
Очнулся он на лавочке. Рядом с ним были какие-то люди. В нос шибло острым, нестерпимым запахом нашатыря.
Дима открыл глаза и увидел какого-то бородача, который подпихивал ему под нос прозрачный маленький пузырёк.
-Я всегда ношу его с собой, - не без гордости пояснял бородатый окружающим, вертя головой вправо и влево, словно бы надеясь найти в чьих-нибудь глазах поддержку и одобрение. - Видите, ему становится лучше. Кажется, он приходит в себя.
Дима потряс головой, фыркая от удущающего запаха, зашедшего в горло и лёгкие. Из глаз его брызнули слёзы.
-Ну, вот и славно, - сказал тщедушный хозяин бороды, - теперь я могу утверждать, что этот молодой человек очнулся. Молодой человек! Молодой человек! - бородач потряс ладышева за плечо и заглянул в его глаза, желая удостовериться, что он его понимает. - Вам уже лучше, молодой человек?!
Дима согласно закивал головой, оитрая слёзы, ручьями потекшие по щекам.
-Как вы себя чувствуете? Мы вызвали вам "скорую помощь".
Дима не мог ещё говорить, но отрицательно замотал головой.
-Я врач, молодой человек, поэтому можете говорить со мной, как с медикомсовершенно откровенно и серьёзно. Скажите, были ли у вас раньше приступы эпилепсии?
-Нет, - наконец-то Дима овладел даром речи.
-Гм, тогда я бы советовал вам обратиться к врачу. И чем быстрее вы это сделаете, тем будет лучше для вас, для вашего здоровья. Вам надо обследо...
Дима не дослушал своего доброжелателя. Он чувствовал теперь себя так же хорошо, как и до обморока, и, оттолкнувшись от лавочки, растолкав зевак, направился к выставке под плакатом об оскорбляющем искусстве, вспомнив, что Вероника куда-то запропастилась в этой толчее.
Он направился к самой многочисленной группе народа, предполагая, что скорее всего Вероника будет там. В центре этого широкого и многолюдного круга как раз начиналость странное действо, которое один из трёх художников, находившихся там, рядом с белоснежно-чистым унитазом, объявил, как "моментально-скульптурно-живописную композицию в триедином соавторстве".
Защёлкали фотоаппараты, зажужжали кин- и видеокамеры, и трое начали какой-то полумистический, полупародийный танец вокруг унитаза, чем-то напоминающий одновременно стриптиз и ритуальное действо не то индейцев, не то каких-то папуассов. В конце концов они остались в чём мать родила, маструбируя, вызвали у себя эрекцию и семяизвержение в унитаз, а затем сходили туда же по очереди поносом чёрно-коричневого, жёлтого цвета и коричневыми котяхами, украсившими "слоёный пирог" сверху; потом предлоили достопочтенной публике осыпать всё это дензнаками и, таким образом, завершить композицию.
Посыпались деньги всех цветов и мастей, образуя какой-то фантасмагорический дождь. Иные купюры попадали прямо в унитаз, уные рассыпались вокруг него опавшими лепестками розы. Когда последняя одинокая купюра закончила свой трепыхающийся полёт, художники-соавторы громогласно объявили, что композиция завершена.
Со всех сторон раздались неожиданно громкие и смелые апплодисменты. Видимо, зрители былит действительно восхищены их вызывающей, запредельной смелостью, граничащей с сумасшествием. Дима обратил внимание, что в этом кругу много иностранцев. Двое из них, объясняясь на весьма скверном русском и хорошем английском выразили свою готовность и желание купить этот шедевр. Сделка тут же состоялась. Иностранцы выложили крупную сумму, хлопнули с "живописцами" по рукам. Художники подвели их к унитазу и на прощание со своим детищем поставили на его белоснежных боках свои автографы, написав разноцветными, толстыми фломастерами каждый по слову: "Обвафлили", "Обосрали", "Одарили".
Присутствующие стали расходиться, перетекая к другим кучкам. Какие-то пацаны-малолетки налетели, точно воробьи на рассыпанные хлебные крошки, похватали купюры, лежавшие вокруг унитаза на земле, а потом так же резво унеслись прочь, будто бы их и не было.
"Интересно, как они будут это везти, и что они будут с этим делать?" - подумал Дима.
Тут он заметил Веронику. Она, оказывается, тоже наблюдала за всем происходившим и теперь всё ещё стояла на месте и смотрела задумчиво и отрешённо на унитаз. Он подошёл к ней.
-Какая гадость! - сказала она, заметив его. - Фе-е! А где ты был?
-Да тут неподалёку, - ответл Дима, решив ничего не говорить о том. Что с ним только что произошло. - Здорово! А? - он обернулся к унитазу, у которого остались теперь лишь иностранцы. - Я бы тоже сходил на такой горшок! Как ты думаешь, что они будут с ним делать?
-Пошляк! - отмахнулась от него Вероника.
-Тебе не нравится?! Но почему - удивился Дима.
-Здесь нет ничего из того, что мне бы хоть немного понравилось, - поморщившись, призналась Вероника. - Что обозначает эта мерзкая, отвратительная галиматья? В чём смысл этой авантюр-скульптуры? Мне плеваться хочется!..
-Ничего, это пройдёт, - успокоил её Дима. - Мне вот что кажется... Я вот представил сейчас, что сходил после них или вместе с ними туда - кайф, между прочим!.. В общем она, эта скульптура обозначает, что люди все устроены одинаково, все ходят в туалет, независимо от своего социального происхождения и положения, независимо от национальности и религии, которую испооведают. Будь ты генерал, министр или простой дворник, а процесс опорожнения кишечника не обманешь. Он не делает никому исклбчения, не взирает на социальную иерархию. В этом глубокий смысл, понять который трудно. Последний бродяга, не знающий даже алфавита и, уж тем более законов, возможно, имеет больше права называться счастливым, чем какой-нибудь дядя из высоких кабинетов, страдающий запорами и геммороем, потому что от скудности пищи у бродяги их просто нет. Впрочем, произведений искусства бесконечное множество смыслов, и моё объяснение - лишь взгляд на одну из смысловых граней. Каждый видит и понимает творение по своему, и в этом его прелесть. Даже под другое настроение и состояние души, оно откроется другой гранью.
-Всё равно это мерзость, замотала головой Вероника. - Ты можешь, Гладышев, сколько угодно разглагольствовать, но мне это не нравится. А зачем они дрочили?
-Ну, я не знаю... Видимо, так было задумано. В это тоже вложен какой-то смысл. Посмотри вот. Эти иностранцы отдали за этот обосранный унитаз бешенные деньги! Разве у них нет вкуса?!
-Может быть. Они с жиру бесятся! Деньги им девать некуда. Тут одно из двух: либо они богатые идиоты, либо я полная дура, - третьего не дано! Чего уставился?! Мэ-э-э! - Вероника выразительно и зло показала язык одному из американцев, чем очень его удивила, и пошла быстрым шагом прочь, бросив Диме через плечо:
-Пошли отсюда, Гладышев, пошли! Мне надоело.
Дима, как бы извиняясь за Веронику, поглядел на иностранцев, пожал плечами и пустился её догонять.