Если на пустынной вечерней улице встретится вам одинокий прохожий в чёрном плаще и шляпе, поспешите перейти улицу, да и перекреститься не забудьте. Иначе, не ровен час, привидится вам под полями шляпы лик зверя. Не берусь даже гадать, чем может закончиться такая встреча.
Гладышев дорогу не перешёл. Прохожий в чёрном столкнулся с ним плечом, и Гладышеву показалось, что он ударился о камень. Обернувшись, он заметил, чтоповстречавшийся с ним смотрит на него гемигающим, пронзительно-жутким взглядом, пронизывающим до глубины души, и улыбается тонкогубым ртом, словно бы нарисованным на бледном, матово-белом лице с рыжими, торчащими усами.
Весь вид этого странного типа настолько потряс его, что он не смог произнести ни слова, хотя первое возникшее после столкновения желание было возмутиться. Возглас его: "Какого чёрта!" - так и застрял в горле.
-Ударились, молодой человек? - спросил прохожий в чёрном плаще, обернувшись к нему полностью.
Тон его голоса был столь безразличен, что могло показаться, что он издевается.
-Вообще-то, да, - выдавил из себя Гладышев, думая про себя, с каким удовольствием он сейчас заехал бы ему по этой бледной, напудренной роже с огненно-рыжими усами.
-Ну, ничего-ничего, - бледнолицый тип поднял свою руку и похлопал его по плечу. Гладышеву показалось, что даже через ткань одежды до его плеча дошёл холод, будто бы исходящий от его ладони.
-Дьявол, что он от меня хочет! - подумал возмущённо Гладышев.
-А я ведь вас зна-аю, - продолжал бледнолицый. - Ты тот, кто хочет стать великим... Великим писателем, но у кого это не получается... Пока не получается.
Плечо Гладышева, на котором лежала рука в белой перчатке, заныло от усталости, занемело, будто бы целую вечность оно носило на себе непомерную тяжесть, но задетый за живое, он и не заметил этого. Теперь ему самому сделалось интересно:
-Откуда вы знаете? - всё поплыло перед его глазами от предчувствия чего-то странного и необычного, такого, что случается в жизни, быть может, однажды.
-Я многое знаю, - тонкие губы снова расплылись в улыбке. - И про тебя знаю почти всё.
-Да. Ты не только талантливый писатель, ты ещё и столь же великолепный художник! Ты - гениальный человек.
Гладышеву стало страшно, что кто-нибудь из прохожих услышит, как этот странный тип почти кричит, громко вещая о его способностях, но кругом не было ни души. Это успокоило, и он отдался наслаждению, с неописуемым сладострасттием внимая льющейся на него лести. Впервые он слышал нечто подобное. Никогда прежде и никто так не хвалил его. Он был готов слушать и слушать это до бесконечности, не замечая, что плечо его устало настолько от возлёгшей на неё руки в белой перчатке, что готово вот-вот отвалиться.
-Как сладко вы говорите мне, - Гладышев был полностью заворожён речью рыжеусого незнакомца. - Я поражён вашими словами! Но позвольте узнать, кто вы?
-Я? - господин в плаще и шляпе, повёл его, придерживая за спину, вдоль по пустынной улице. - Я маг, молодой человек, волшебник, если хотите. И это моё ремесло - знать всё и про всех.
-Зачем же тогда я вам?
-Я хочу сделать тебя счастливым!
-Счастливым? - удивился Гладышев. - Но каким образом?
-Я помогу тебе.
-Поможете? Но как?
-Ты хочешь стать знаменитым? Ты будешь им с моей помошью.
-Моя самая заветная мечта, - признался вдруг Гладышев, разоткровенничавшись с магом, - стать самым выдающимся писателем столетия.
-Что ж, я знаю об этом и помогу тебе. Ты будешь самым знаменитым писателем не только столетия, но и тысячелетия. Нет, двух тысячелетий! Я сделаю это! Только одно условие: от тебя потребуется, чтобы ты полностью отдался мне, подчинился моей воле.
-Но...
Гладышев хотел возразить, немного опешивший от последних слов собеседника, но тот остановил его твёрдым жестом, не допускающим возражений. Губы мага вытянулись в розовую линию.
-Никаких "но". Никаких "но". Моя воля - вот твой путь к славе. Только моя воля. Ты должен подавить все свои побуждения. Они будут мешать тебе. Только я приведу тебя туда, куда тебе никогда не попасть без меня.
Гладышев слушал его, как заворожённый, не смея больше произнести ни слова.
-Был такой Гоголь, - губы мага пришли в движение, искривились и заиграли злорадной, жестокой улыбкой. - Ты слышал о нём. Он думал, что можно достичь чего-то в его ничтожной жизнёнке без участия высших сил. Наивный смерд! Ха - ха, сколько рукописей ему пришлось сжечь, когда он видел, что их никто не читает, что его слабоумные поэмишки и рассказишки никому не нужны. Я заприметил его ещё в начале, до всех его терзаний, тогда, по дороге в Петербург, куда он ехал окрылённый пустой надеждой не только напечататься, но и прославиться тем почти моментально. Мне пришлось ему предложить подобное: сделать его знаменитым, но он, горделивец, отверг меня, как какого-то нищего старикашку, что пристал к нему с просьбой о милости. Он думал, что талант - это уже всё. И я заставил его жестоко поплатиться потом за его самонадеянность. Потеряв почти всё, после испытаний нужды и забвенья, после разочарования в своих способностях и тысячах листов рукописей, обращённых в пепел, он сам воззвал ко мне. Он ломал себе руки тёмными ночами, катался в исступлении по полу и вытворял вещи, ещё более постыдные, о которых и говорить-то неприятно, а я, незримо присутствовал рядом, ждал, пока чаша его безумия и отчаяния наполнится до краёв. И затем явился пред ним однажды ночью. Он никуда не ушёл от меня. Да и как он мог пройти мимо меня, если желал славы, если алкал богатства, мечтал продавать талант, если дух переводил в плоть. Он предавал того, кого предают все со времён Иуды Искариота, обольщаясь металлом. Ему всё равно не было дороги иначе, чем ко мне. Но, отвергнув меня в первый раз, он испил чашу горя до краёв. Я подал ему эту чашу, я вложил её в его руи, готовые взять всё, что подвернётся, я заставил его выпить её.
Гладышева точно водой холодной окатили.
-Как? Вы и тогда жили? - смог, наконец-то, произнести он.
Рыжеусый маг, видимо, спохватился:
-Нет-нет, конечно, не я. Это был мой предок. Дело в том, что я говорю от своего лица так, будто бы сам там был, потому что всё, что происходило с ним и с тысячами до того живших моих родичей, вложено в мою голову так, словно бы это я сам прожил тысячи лет.
Гладышеву захотелось о многом спросить этого странного типа с бледным лицом и рыжими усами, но вдруг ему стало страшно от неясных слов собеседника, так и не сумевших пробиться к его затуманенному сознанию, однако посеявших в душе тревогу и беспокойство.
-Вы не маг, - попятился назад, отстранив холодную руку, Гладышев. - Вы не маг! Я вас боюсь!
Он уже хотел развернуться и обратиться в бегство, но в этусамую секунду, громовой голос остановил его, точно пригвоздил на месте:
-Стоять, мальчишка!!! Я не маг! Я действительно не маг! Я больше мага! Я магистр белой и чёрной магии! Но в основном чёрной!
Рыжеусый приблизился к нему, и Гладышеву показалось, что на него рычит дикий и кровожадный зверь:
-А как ты хотел?!! Как ты хотел?!! Ничто не даётся за так, особенно в этой жизни! Здесь надо платить, платить мне!!! Я хозяин мира!!! Моя власть в нём безгранична!!!
В эту минуту Гладышеву показалось, что он умирает. Что-то, словно пружина, оборвалось в нём внутри, где-то в области живота. Ему даже показалось, что этот псих пырнул его ножом в солнечное сплетение, но тот стоял и продолжал что-то кричать в двух шагах от него. В глазах у Гладышева забегали искорки, закрутились цветные круги и кольца. "Видимо, это от страха", - подумал он, прежде чем упасть на тротуар. Сознание, словно вспышка, прояснилось на секунду, и будто во сне он услышал последние слова рыжеусого:
-Я ещё вернусь, и мы поговорим! В другой раз...
Когда гладышев очнулся, всё вокруг ему показалось слишком белым. Он осмотрелся по сторонам и понял, что находится в каком-то помещении с крашенными в бледно-зелёный цвет панелями стен и побеленным потолком. "Где я?" - спросил он сам у себя, едва шевельнув от навалившегося на него бессилия губами. Теперь до него стало доходить, что он лежит на чём-то жёстком, и, с трудом повернув голову. Увидел, что это больничная каталка. Рядом стояло ещё несколько таких же. На них лежали люди, прикрытые простынями.
"В морге я, что ли? - подумал Гладышев. - Но почему?! Я ведь ещё жив!"
Он попытался встать, но руки и ноги были тяжелы и бессильны. "Что со мной такое?" - испугался он, потом пошевелил пальцами. Они ещё слушались. Он попытался позвать кого-нибудь себе на помощь, крикнуть, но из его горла послышались лишь хрипы.
Однако к нему подошли. Будто сквозь пелену сна увидел он лицо медсестры в белой косынке. Она что-то говорила, но голос её не доходил до его слуха. Ушие го были словно заткнуты ватой.
Гладышев увидел, что к первой медсестре подошла вторая. В руках у них появились капсулы, шприцы, вата. Спустя минуту он почувствовал лёгкий укол в область бедра, потом разлившееся по ноге тепло и заснул.
Ему приснился БОГ. Он был большой, весь какой-то круглый, большой и добрый. Похожий одновременно на золотистую тучу и на огромную гору теста с серебристо-седой бородой. Он сидел посреди цветущего райского сада и отрывал от себя небольшие комочки, скатывал их в золотистые шарики-комочки и пускал вниз на Землю, откуда другие, такие же шарики, только чем-то отличающиеся от первых, только что слепленных, возвращались к нему на Небеса. Бог внимательно их разглядывал, а потом или присоединял их к себе, и тогда они растворялись в его огромном, золотистом теле, либо... были и такие, которые Бог, рассмотрев, отбрасывал от себя прочь с гневом и отвращением, едва проступающими на спокойном лице, и тогда эти шарики, будто вороны падаль, подбирали порхающие здесь же поблизости чёрные ангелы и уносили их куда-то вниз...
Когда Гладышев проснулся, то увидел, что находится уже на крашенной белой краской железной кровати, в комнате, в которой лежало ещё несколько человек. Он попытался припомнить, что произошло с ним, и как он попал сюда, и вспомнил, как ставя пистолет на предохранитель, выстрелил в Жору.
Ужас происшедшего заполнил его своим леденящим душу холодом. Гладышев спрятался под одеяло и, делая вид, что спит так, пролежал в таколм положении полдня. Когда к нему подошла медсестра и, приоткрыв одеяло, стала будить его на обед. У него уже созрело решение: нужно немедленно уходить отсюда. Он здоров, не чувствует себя плохо. К тому же, надо предупредить Веронику и что-нибудь предпринять, чтобы найти Бегемота или, по крайней мере, узнать, что с ним.
Гладышев не мог хорошенько припомнить, как же он вчера оставил Бегемота одного. Всё получилось как-то само собой. Помнится, он бросился звать кого-нибудь на помощь, но потом испугался. Испугался за себя, но не только из-за опасения, что его обвинят в убийстве. Ему почему-то стало неописуемо страшно возвращаться туда, в этот подъезд покинутого дома. К тому же после этого выстрела Гладышев был не в себе. Ощущение реальности происходящего покинуло его, и он побрёл, так и не позвав на помощь, куда-то, петляя по улицам огромного многолюдного города...
"Мне надо удирать отсюда!" - решил он, поднимаясь с кровати и с удивлением рассматривая свою рыжую больничную пижаму.
После обеда он узнал, где сейчас находится его одежда, спустился в приёмное отделение. Однако одежду, как он ни просил, ему не отдали. Он бы ушёл и так, но у него не было даже денег, которых бы хватило, чтобы доехать на другой конец Москвы, где в гостинице оставалась Вероника.
Гладышев предствил себе, как он в пижаме будет совершать среди бела дня это путешествие по столице. И ему стало не по себе. Он понял, что не сможет сделать этого. Во всяком случае, днём. Оставалась ночь. Под её покровом, если не задержит милиция, он доберётся к рассвету до гостиницы, а там его узнают и пустят. Гладышев решил дождаться вечера.
День проходил медленно. Его вызвали к врачу заполнять историю болезни, мерить температуру и давление. Он снова попытался доказать, что полностью здоров, и его надо выписать, но доктор и слушать его не хотел, и на все его доводы отвечал непробиваемым молчанием, не забывая при этом потребовать от него то поднять руки, то затаить дыхание, то ещё что-нибудь.
После этого осмотра Гладышев вышел в скверик на территории больницы. Было время тихого часа, и во дворе её прогуливалось и сидело на лавочках несколько больных. Вечер выдался хотя и солнечный, но прохладный, изо рта шёл пар, и Гладышев запахиваясь поплотнее в тяжёлый больничный халат, думал о том, что ночью, должно быть, станет совсем холодно, поэтому совершать побег без халата никак нельзя.
Он прогуливался взад-вперёд по больничному скверику, окидывая изредка взглядом почерневшие от сырости, почти лишившиеся листвы, деревья, ждал наступления вечера и размышлял о своей невесёлой судьбе и о происшедшем вчера несчастье, которое ему никак не хотелось называть преступлением, тем более убийством. В сотый раз думал он, как это произошло, и в сотый раз молил Бога, чтобы его выстрел оказался всё-таки не смертельным. Тогда он пугался, что Бегемот, оставшись жив, теперь ужасно сердится на него за то, что он, Гладышев, сбежал, как последний трус, и встреча их будет до ужаса неприятна, а, может быть, даже и опасна. Но это всё же было для него лучше, чем если бы Жора был убит им. "Я лучше постараюсь не попадаться ему на глаза первое время, - думал он. - Только бы он остался жив".
Гладышев не собирался ни с кме ззавязывать знакомств в больнице. Быть может, потом, когда он навестит Веронику, и вдруг всё окажется хорошо, Жора будет жив. Тогда он согласен будет вернуться сюда и поваляться здесь недельку-другую, а заодно и завести какую-нибудь кампанию для времяпрепровождения. А сейчас это было ни к чему. Однако к нему то и дело подходили какие-то типы в больничных халатах, спрашивали сигарету или пытались завязать разговор. Это было противно. В конце концов, он был просто вынужден вернуться в палату и пролежать на койке, отвернувшись к стене, до самого ужина.
За ужином в больничной столовой на него нахлынули детские воспоминания, и он потому не обращал совершенно никакого внимания на соседей по столу и их разговоры, и, если обращались с вопросом, то отвечал что-то невнятное и невразумительное. Ему почему-то пришло на память, как в раннем детстве, в возрасте лет трёх-четырёх ему пришлось лежать в больнице с дизентерией. Его тогдашние детсик епереживания всплыли в памяти будто вчерашние, и стало грустно, как тогда, когда мама привела его в приёмное отделение больницы и должна была вот-вот уйти, оставив егоо с незнакомыми, чужими тётеньками в белых халатах, очень сердитыми и относящимися к нему без любви, без той любви, к которой, как к воздуху, привыкает и, как в воздухе, нуждается реббёнок. Ему отчётливо вспомнилось, как щемяще-тоскливы были для него те недолгие минуты. Тётеньки в белых халатах увели его от мамы в палату, где было много незнакомых детей, возившихся с игрушками, не обращавших на него никакого внимания, подвели к кроватке в углу, обтянутой верёвочной сеточкой, но он хотел видеть маму. Тогда его подвели к окну и посадили на широкий подоконник. Внизу стояла мама. Она улыбалась и пыталась успокоить его, обещала забрать через недельку. Но это не утешало его. Слёзы градом катились из глаз. Он плакал, широко, по-детски раскрыв ротик и пуская слюни. Даже один день, проведённый в больнице, казался ему тогда вечностью, хотя он и согласен был вытерпеть его. Но неделя была той беспредельностью, от непреодолимости которой его детское сердечко заходилось горькими слёзками...
Гладышев тяжело вздохнул и глянул на окно, за которым уже стемнело. Осенний вечер вступил в свои права, но бежать было ещё рано. Надо было дождаться хотя бы полночи, когда улицы большого города совсем опустеют.
Потому, что в отделении погасили свет, он догадался, что уже одиннадцать, пролежал с открытыми глазами, ворочаясь, чтобы не заснуть, ещё с час, потом поднялся и выглянул из палаты. В сумрачном коридоре не было никого, но у двери за столом, в приглушенном железным абажуром освещении от настольной лампы сидела медсестра, дежурившая ночью. Наблюдая за ней из дверей палаты краешком глаза, он простоял ещё битый час, пока, наконец, дождался, что медсестра встала и пошла зачем-то в дальние палаты на другом конце коридора.
Не теряя ни минуты, он схватил с вешалки халат и на цыпочках, пружинящим шагом, сам удивляясь, как это у него так ловко и лихо получается, подскочил к двери, повернул ключ в замочной скважине и осторожно прошмыгнул, слегка приоткрыв створку, в неширокую щель, из которой навстречу с лестничного марша мощно, как в аэродинамической трубе, подул ледяной воздух. На лестнице было тихо и пусто, и он побежал вниз, перескакивая через две ступеньки на третью так, что больничные тапочки едва не слетали с его ног, прихлопывая на пятках.
Очутившись внизу, он остановился и прислушался. Гул его шагов затих где-то наверху, и на лестнице снова воцарилась тишина. За ним никто не гнался. "Так увидел бы кто, подумал бы: "Псих!" - улыбнулся про себя Гладышев и вышел на улицу. Эта мысльнемного развеселила его и подняла настроение, и он не сразу заметил, какой холодный ветер дует здесь.
Больничный двор он пересёк без приключений, и, выйдя к проезжей части, увидел невесть откуда взявшуюся поливальную машину. Ехать было всё-таки лучше, чем идти пешком, даже если медленно. Тем более в его положении, и он проголосовал. Водитель сбавил ход и жестом пригласил его в кабину. Гладышев выбежал на дорогу, вскочил на подножку и в следующую секунду оказался рядом с ним на сиденье.
-Бр-р-р! Холодно, - сказал он, запахивая полы халата.
-Ты что, псих? - с весёлой улыбкой поинтересовался молодой усатый шофёр, прибавляя газу и снова включая насосы брандспойнта.
-Да нет, - покачал головой Гладышев.
-А чего ж тогда среди ночи по Москве в одном халате бегаешь?
-Да я из больницы. Мне к жене надо. Попал случайно в больницу, она в гостинице уже сутки, как одна, и не знает, где я есть. Я врачам говорю: отпустите, изверги. А они ни в какую. Вот самому и пришлось дёру давать, - оправдался Гладышев.
-Что-то ты молодо для женатого выглядишь. Не врёшь ли, а?
-Да нет. Ну, так уж получилось у всякого по-разному бывает, верно ж?
-Вообще-то, да, - согласился шофёр. - У м еня вон дружок в шестнадцать женился на четырнадцатилетней. И уже ребёнок был, представляешь? А как всё вышло?! Его родители в гости с ним вместе к её родителям приехали. Ну, там уж не знаю, что ща проблемы у них возникли, только пацана некуда было положить ночевать. И они не додумались ни до чего лучшего, как взяли и его вместе с ней положили, как маленьких детей прямо. Не знаю уж, где у этих родителей тогда головы были, и что они себе думали, только эти молодцы в ту же ночь схлопотали ребёнка. Так и пришлось ему жениться. Ха - ха - ха. Так что, согласен - всякое бывает. Ладно, тебе куда?
-Гостиница "Космос".
-Эка далеко ты забрался болеть! Может, тебе лучше на такси? Мне-то это не близкий свет на моей колымаге переться. А?!
-Ну, пожалуйста! - взмолился Гладышев, всем телом подавшись к шофёру. - У меня ведь денег даже нет.
-Как это так, нет? - удивился шофёр.
-Вот так! Нет! Меня в больницу в бессознательном состоянии привезли, одежду забрали и не отдают.
-Да ты, часом, не с психушки ли сбёг-то, а? Уж очень похоже!
-Да нет.
-А что ж тебе одёжку-то не дают?
-Не знаю так получилось. Слушай, ну подвези.
-Ничего себе - подвези! - закивал головой водитель. - Где-нибудь здесь рядом - я бы с радостью. А это мне не то, что по пути, а целый крюк. Ты-то сам представляешь себе это?
-Слушай! Ну, будь человеком! Помоги! На тебя одна надежда.
Водитель притормозил, несколько минут долго и молча смотрел на Гладышева, будто бы изучая его с ног до головы, потом нажал на акселератор, прибавив оборотов, и рывком тронулся с места.
-Ладно, так уж и быть, - заговорил он. - Видать, человек ты не плохой. Сейчас работу доделаю, воду израсходую и отвезу.
Часа в три подъехали они к подъезду шикарного "Космоса". Глянув на его шикарные витрины, посмотрев вверх, туда, где в темноте утонули верхние этажи здания, шофёр на слова прощания ответил:
-Ничего себе! Видать, ты шикарный псих, коль в такой махине живёшь! Ладно, давай.
Поливальная машина тронулась с места, а Гладышев, придерживая полы халата, бросился к подъезду, отблескивающему тонировнными стёклами.
Дежурный администратор, увидев его, влетевшего в шикарный вестибюль в замусоленном больничном халате, подумала, наверное чёрти что, потому что не узнала в нём давнего жильца гостиницы и бросилась ему наперерез, громогласно закричав:
-Молодой человек! Вы куда?! Молодой человек!! Стойте!!! Стойте, вам говорю!!! Я сейчас милицию вызову!
Она догнала его уже у лестницы, - он понял, что у лифта ем делать нечего и бросился туда, - и схватила за руку, властно, как умеют русские бабы, одетые даже в самый изысканный и элегенантный туалет. Скомандовав:
-А ну, стой!!!
Она дёрнула Гладышева на себя. Его развернуло.
-Вы что, не узнали меня? - тут же, не переводя духа, выпалил он.
От удивления у администраторши пропал дар речи. Она встала, как вкопанная, вытаращив глаза.
-В моём номере есть кто-нибудь? - спросил Гладышев. Он был очень взволнован, и ему некогда было вдаваться в объяснения, хотя ситуация того требовала. - У меня в номере есть кто-нибудь?
Смысл повторного вопроса, видимо, дошёл до неё, и она закивала утвердительно головой, не в силах вымолвить ни слова от удивления.
Гладышев бросился вверх по лестнице. На третьем этаже, порядком запыхавшись, он вызвал лифт. Ему казалось, что скоростная кабина ползёт, как черепаха. Он спешил и сам не понимал, что спешить-то ему некуда. Разве теперь можно было бы что-нибудь поправить, что-нибудь предоттвратить этой спешкой?
Вероника долго не открывала. Когад дверь его номера наконец-то отворилась, он ввалился, тяжело дыша и чуть ли не отпихнув её в сторону.
-Что с тобой такое?! - Вероника тёрла сонные глаза. - Откуда ты взялся в таком виде?! Где ты, вообще, пропадал столько времени?!
Ничего не отвечая, по-прежнему, тяжело дыша, он прошёл в комнату и бессильно рухнул в кресло. Она села напротив него, на край кровати и стала ждать ответа. Когда ей надоело его молчание, она снова нетерпеливо и раздражённо спросила:
-Ты мне скажешь, наконец, что всё это значит?!
Гладышев посмотрел на неё виновато, перевёл дух, набрал побольше воздуха в лёгкие и произнёс, выдавливая из себя каждое слово:
-Я, кажется, убил Жору...
-Что?! - его слова сорвали Веронику с места. Она метнулась к нему и опустилась рядом с креслом на колени, сев на пол. - Что?!
-Я не знаю, - Гладышев взялся пальцами за лоб, потом закрыл лицо рукой. - Я не знаю. Быть может, я вовсе и не убил его. Но я выстрелил и попал ему в живот... или в грудь...
-Зачем? Зачем ты это сделал?! Осёл! - Вероника застонала от горя.
-Я не специально... Я не хотел, понимаешь... всё как-то само собой получилось, нечаянно. Он сказал мне: поставь пистолет на предохранитель. Я стал его ставить, а он почему-то выстрелил. Я даже понять ничего не успел. А потом, когда увидел, то Жора уже сползал вниз, и у него на одежде расплывалось кровавое пятно.
-А-а-а! - Вероника повалилась на пол и зарыдала. - Идиот! Кто тебе, вообще, доверил оружие! Ты же остолоп! Ты же с ним обращаться, как следует, не умеешь даже! А-а-а!
Гладышев хотел успокоить её, но не знал, как это сделать. Он смотрел, как она бъётся в истерике, слушал её проклятия и удивлялся: неужели она так сильно любила его, чтобы так убиваться? Но нет, он не смог бы ни за что этому поверить! Он слишком хорошо знал её, чтобы поверить её слезам! Впрочем, знал ли? Быть может, у неё в глубине души было нечто человеческое... Но как можно предавать человека, ненавидеть его, пока он жив, а потом вот так убиваться по нему, когда его уже нельзя вернуть... Быть может, деньги. Деньги. Конечно, деньги. Кто теперь будет обеспечивать ей роскошную жизнь которой она так жаждала и к которой так стремилась, к которой она уже успела привыкнуть? Только бегемот мог позволить себе такую роскошь, и она, видимо, это прекрасно понимает. От того так и горьки её слёзы. Впрочем, откуда ему знать. Чужая душа, как известно, - потёмки.
-Успокойся, не плачь, пожалуйста! - попросил он её. - Я сам не знаю, что с ним теперь, быть может, он жив. Быть может, я только ранил его. Я спешил, чтобы с тобой искать его.
Вероника ещё долго плакала. Когда она успокоилась, то спросила его:
-Почему ты в этом дурацком халате? Где твоя одежда?
-Я попал в больницу. Прямо на улице потерял сознание.
-Слюнтяй! - с ненавистью сквозь зубы процедила она. - Переодевайся! Пошли искать его! Идиот! Недаром, Гладышев, я всегда называла тебя по фамилии. Теперь я убедилась, что другого обращения ты не заслуживаешь!
Целый день потратили они на поиски злополучного дома и, когда нашли его, наконец-то убедились, что подъезд пуст. На полу там, где произошло несчастье, осталось лишь бурое пятно и вычерченная мелом фигура контуров человека.