Девушка замолчала. За разговором мы незаметно подошли к воротам училища, к КПП, откуда днём начали свою затянувшуюся прогулку.
К этому времени стало уже заметно смеркаться, и вечер вступил в свои права в полную силу. В воздухе завеяло вечерней свежестью и прохладой, и тот непередаваемый настрой души, погрузившейся в атмосферу угасающего жаркого дня, который вскоре сменит довольно прохладная уже ночь конца июля, напоминающая о неминуемом конце лета грустным сырым запахом увядания, ещё едва пробивающимся через зелёное буйство природы, но уже сулящим осеннюю слякоть и тоску жёлтых красок, овладел мной.
Вдруг почему-то стало невообразимо печально. Неукротимый бег времени так противоречил этому зениту жизни природы, так неумолимо стремился, рвался вперёд, к закату, навстречу угасанию красок лучшей поры года, что я почти физически ощутил вдруг, как влекомый им тяжёлый шар круговорота бытия выкатился, взобрался на самую-самую вершину горы, поднявшись в самый зенит, к пределу, покачался там, в неуверенности, стоит ли продолжать движение, несколько мгновений и в ту самую секунду, когда я почувствовал дуновение слабого ветерка, едва нарушившего бестрепетность окружающего мира, предвестника ночи и лёгкого моросящего дождика, тяжело и медленно, но неотвратимо начал свой бег вниз, к осени, всё более ускоряясь. Дальше за его движением следить мне не захотелось по причине накатывающейся от этого зрелища грусти созерцани начала увядания и конца.
Всю дорогу я внимательно слушал девушку под размеренные шаги неторопливой походки, которой мы прогуливались, явно никуда не спеша, но, всё же неотвратимо продвигаясь навстречу той минуте, когда должны будем расстаться. Она говорила и говорила, увлечённая своим рассказом, и я не смел перебить её ни словом, ни вопросом, опасаясь, что Вероника вдруг замолчит и прервёт свой откровенный рассказ.
Но вдруг она сама замолчала, заметив, что мы уже подошли к училищу.
-Как, мы уже пришли? - удивилась она. - Так быстро?
-Что ж тут странного? - ответил я, глянув на часы. - Да, и не так уж быстро. Мы шли с тобой целых полтора часа, хотя тут ехать на троллейбусе, сама знаешь, - пятнадцать минут.
-Неужели полтора часа? - изумилась Вероника.
-Да, на самом деле, - сказал я и поинтересовался, желая услышать продолжение рассказа. - Ну, и что было дальше?
-Что было дальше? Об этом так же трудно говорить, как и обо всём остальном, что я тебе уже рассказала. Никто не знает того, что было со мной потом. Даже мои родители и брат.... Им известно лишь то, что мальчик, с которым я дружила, трагически погиб, разбился на мотоцикле. А о моих переживаниях и о том, что произошло со мной, они ровным счётом ничего не знают и даже не догадываются.
-Так он, всё-таки, умер?
-Да, он умер ровно через месяц после случившейся трагедии, тринадцатого мая, именно в тот самый день, когда дела у него обстояли лучше всего по сравнению с предыдущими неделями, и он был ближе всего к тому, чтобы выздороветь, чем всё прошедшее после катастрофы время.
-Очень печально! Но как это произошло?
-Совсем нелепая, глупая случайность. У него выпала воздуховодная трубка, и его организм задохнулся от недостатка кислорода, потому что собственная моторика лёгких была нарушена и парализована. Глупо, глупо, очень глупо! Правда, в утешение, что ли, врачи уверяли меня, что в самом лучшем случае он прожил бы на свете не более полугода и умер бы в страшных муках. Но это малоутешительное объяснение.
Трубка была прикреплена к носу кусочком лейкопластыря и входила глубоко в ноздрю. По ней подавался кислород. Как она могла открепиться сама? Разве что санитарка, убирая помещение, нечаянно зацепила шваброй за трубки и провода, тянувшиеся к столу? Врачам сказать испугалась, а сама посмотрела - вроде бы всё нормально, на её глупый, необразованный взгляд так и показалось, а человека не стало.
Впрочем, кто его знает, как оно получилось. Но, как ни гадай, а человека не вернёшь. Главное, что это была закономерность, а не случайность, как может показаться. Эта случайность, выпавшая трубка, есть всего лишь способ закономерности, понимаешь?
-Закономерности? - изумился я.
-Да, закономерности, - спокойно ответила девушка, с невинным видом делая какое-то страшное в своей правоте и недосягаемости открытие, до которого не додумалась ещё никакая теория вероятности и никакая математика. Она прерывисто вздохнула, словно наплакавшийся ребёнок. - Я знаю, в чём причина, а остальное - не важно.
Мне надоело маячить у КПП. Здесь даже негде было присесть или хотя бы встать так, чтобы не торчать у всех на виду, и я предложил девушке перейти дорогу и присесть где-нибудь на лавочке, в скверике, занимавшем пустырь на той стороне улицы. Там, на его дорожках, у разбитых цветников и пёстрых клумб, то тут, то там стояли одиночные лавочки.
-Ты знаешь, мне пора идти, - сказала в ответ Вероника.
-Почему? - не понял я.
-Да потому, что уже поздно.
-Но мне так с тобой интересно.... Так хочется дослушать до конца, что же произошло дальше, чем закончилась вся эта история.
Девушка послушно, и это мне понравилось, направилась к дороге. Мы перешли её, нашли уединённую лавочку, присели на ней и продолжили разговор.
-Так чем же всё кончилось? Почему ты считаешь, то это закономерность, а не случайность? И в чём причина? - поинтересовался я.
Вероника взглянула на меня как-то странно, видимо, прикидывая что-то в уме, и сказала:
-Я никому никогда не говорила кроме тебя обо всём этом. Но тебе почему-то хочется рассказать всё, до конца, хотя это моя тайна, большая тайна, которую нелегко доверить даже близкому человеку. Но вот тебе, почему-то, я рассказала. Значит, такова уж судьба.
Для всех эта история банальна и, можно сказать, что уже закончилась, по сути. Но на самом деле она имеет ещё некий постскриптум, который является подводной частью айсберга, не видимой никому, кроме меня. Тебе эта часть глыбы тоже может открыться. Но, прежде, чем я поведаю об этом, мне нужно задать тебе вопрос, который я, кажется, уже задавала тебе в начале нашего разговора, если не ошибаюсь, конечно. Но это не суть важно. Итак, если ты хоть немного уважаешь меня, то ответь мне честно.
-Я постараюсь, задавай, - отозвался я с готовностью.
-Нет, мне не нужно "постараюсь". На этот вопрос нужно ответить честно, одним словом "да" или "нет". При этом надо очень хорошо подумать, взвесить все свои чувства и только потом давать мне ответ. Понял? Если ты просто "постараешься" ответить честно, то я даже не буду задавать тебе его. Подумай и скажи, ты готов ответить честно и искренно, как вот сейчас, только что, я рассказала тебе искренне свою историю, не утаивая даже неприятных подробностей?
Я немного подумал, поразмыслил, хватит ли у меня мужества ответить на вопрос честно, каков бы он ни был, в ответ на её честность и искренность со мной. Почему-то я предполагал, что она задаст мне вопрос на интимную тему. Например, "Скажи, ты меня любишь?!" или что-нибудь в этом роде, и поэтому, наконец, сказал, однако даже до конца не уверенный в этом:
-Да. Я отвечу честно.
Она немного помолчала, глядя мне в глаза, а я подумал, что вот, сейчас она потребует признаться ей в чём-то и потом заклянёт этим беречь от других её тайну, которая на поверку может оказаться сущим пустяком, не дающим ей, однако, совершенно покоя. Я сотню раз встречался с подобным и не раз уже нарушал данные таким образом ерундовые клятвы своей высокой и светлой любовью над всяким вздором и пустяками типа аборта или ещё чего-нибудь подобного из "страшных" девичьих секретов, которые для других лишь повод для лишней злой шутки и насмешек, не более, рассказывал их в кампаниях, когда становилось невмоготу скучно.
-Хорошо, - заговорила Вероника, - тогда скажи мне, веришь ли ты в бога или дьявола? Веришь ли ты, вообще, в сверхъестественное?
-Не знаю, - честно растерялся я от неожиданности вопроса.
-Нет! Ты подумай и ответь мне честно! От того, как ты ответишь, зависят во многом мои дальнейшие действия.
От всех этих её разговоров мне стало не по себе, но я всё же попытался сосредоточиться и взвесить в своей душе отношение к тому, о чём меня спрашивали. В конце концов, я решил, что коль уж задан такой вопрос, то он требует положительного ответа, потому что всё неординарное, незаурядное начинается там, где начинается мистика, а она, сама по себе, явление сверхъестественное. Я просто почувствовал, что, дай я отрицательный ответ, и не видать мне продолжения истории, как своих ушей.
-Да, - ответил я. - Я верю в сверхъестественное!
"Блин, это же так естественно - верить в сверхъестественное! Ну, прямо на каждом шагу наблюдается! То тут, тот там из кустов прыг! И нате, здрасьте! Вот оно сверхъестественное!" - усмехнулся про себя я.
По всей вероятности, что-то в дальнейшем рассказе девушки было не совсем связано с этим миром (а разве существуют другие?!), происходило за кулисами реальности (если такие есть!), за которыми таится нечто невообразимое и труднопонимаемое, куда рациональное человеческое сознание и логика не имеют доступа в девяноста девяти случаях из ста.
В разговоре опять возникла пауза, видимо, девушка оценивала интуицией степень искренности моего ответа (а она была никакая!). Однако вскоре Вероника заговорила.
-Хорошо, тогда слушай дальше и не перебивай меня ни в коем случае ни вопросами, ни другими пустяками, ни возгласами удивления и другими эмоциями, иначе я замолчу, и тебе уже никогда от меня не услышать, что же произошло дальше, то случилось со мной и Афоней.
-А разве с ним что-то ещё могло случиться? - изумился я.
-А как же?! Самое банальное, что могло с ним произойти, - это то, что он умер.... Но ты уже начал задавать вопросы, когда я ещё даже и не собралась говорить. Твоё счастье, что я не начала рассказ. Предупреждаю тебя весьма серьёзно и в последний раз: ещё один твой вопрос или даже возглас, и клянусь памятью моей светлой и единственной любви, я не произнесу после этого ни слова.
-Хорошо, я буду молчать, как рыба, - согласился я и собрал в кулак всю свою волю, чтобы контролиовать себя и слушать её, не перебивая.
-Он умер в тот день, тринадцатого мая, - продолжила рассказ Вероника, - когда я бродила под окнами больницы и мечтала, чуть ли не наяву видела, как мы заживём после того, как он поправиться. Смерть наступила между одиннадцатью и двенадцатью часами, и я знаю её причину, хотя объяснение может показаться тебе смешным. Но упаси Бог тебя засмеяться, если я скажу тебе, почему он умер.
Я недаром задала тебе вопрос: веришь ли ты в сверхъестественное? Если ты ответил искренне, то поймёшь меня, а если соврал, то тебя выдаст смех или хотя бы ироничная улыбка, которую я непременно замечу на твоём лице и не буду больше ничего говорить.
Так вот, именно в то время, между одиннадцатью и двенадцатью пополудни, когда я бродила под окнами больницы, в мои сладкие грёзы ворвались чьи-то чужие, тяжёлые, чёрные, но трезвые в своей расчётливости мысли.
"С кем ты собираешься жить? - спросил вдруг чей-то Голос внутри меня. - С калекой? Да ещё с калекой таким, каких поискать надо!".
И только он смолк, как грёзы развеялись, словно туман, и предо мной разверзлась чёрная, страшная пропасть ждущей меня впереди реальности: нищей, привязанной, несчастной, с калекой на руках, когда вокруг будет столько молодых, красивых и прекрасных мужчин. Конечно, можно и с калекой в доме вести жизнь такую, какой заслуживает молоденькая, красивая женщина. Но, во-первых, очень тяжело обманывать человека, которого любил. А, во-вторых, зачем приворовывать, когда можно взять себе всё?
И вот, в один миг я увидела эту страшную свою будущность в роли жены калеки, обрубка мяса. Я увидела эту пропасть, и она мне показалась отвратительной и мерзкой, как пасть гиены, пожирающей дохлятину. И там, на самом дне этой пропасти, я увидела нашу с Афоней беспросветную, горемычную жизнь: его, калеки, человеческого обрубка, полуживого и навечно прикованного к постели, лекарствам и приборам, и мою, молодой полувдовы, полужены, полусиделки, молодой девчонки, ещё ничего не видевшей в жизни и уже обрекшей себя на пожизненное сидение у кровати, на которой будет год за годом угасать жизнь человека, которого я когда-то без ума любила, но от которого почти ничего не осталось.
Я вдруг увидела, понимаешь, что так вот пройдёт моя молодость, у меня не будет ни физической любви, ни наслаждения со здоровыми сильным мужчиной, к которым зовёт любую женщину её естество, ни детей, ни радости, ни денег, ни жизни, как таковой, а лишь жалкое существование.
И, увидев всё это, что ждёт меня впереди, я вдруг ужаснулась этому, да так сильно, что чуть было, не потеряла сознание прямо под окнами больницы. После этого я не могла прийти в себя с четверть часа. Розовые грёзы исчезли, впрочем, как и чёрные мысли с разверзшейся пропастью, и в душе осталась лишь звенящая пустота.
Очнувшись, я спохватилась и почему-то сразу же пошла справляться о здоровье Афони. Но в это время он был уже мёртв. Самым поразительным в его смерти было то, что не сработали никакие датчики, которые, как только энцелограф, кардиограф и другие приборы перестали принимать сигналы с мозга, сердца и других органов, должны были немедленно подать сигнал тревоги и включить сирену в реанимации. Врачи говорили, что такой случай возможен один на миллион. Рядом не оказалось никого, кто мог бы заметить беду и помочь предотвратить смерть.
Но всё это игра случайностей, а они лишь слуги закономерностей, пронизывающих мир. Закономерность, главная из тех, что есть в мире, заключается в том, что когда человек никому не нужен на этом свете, то он уходит из жизни. И мне так кажется, что именно в то время, с одиннадцати до двенадцати того дня из моего мозга пошёл мощный импульс злой энергии, которая и привела в действие пружины спускового механизма запланированной, закономерной случайности. Закономерность в том, что я послала из своего сознания в пространство импульс информации, что тот, кто лежит при смерти, порубленный и порезанный на столе реанимации, мне не нужен, что я от него отказываюсь. И, я не знаю, каким путём, он возымел действие, то ли его принял мозг Афони, что маловероятно, то ли произошло возмущение тех скрытых от нас сверхъестественных сил, которые образуют некоторое поле вокруг нас, но возмущения эти вылились в двух случайностях: в отказе приборов сигнализации, и в том, что рядом с Афоней никого не оказалось именно в тот момент.
Ты можешь, конечно, возразить мне, - девушка уставилась на меня внимательно, изучающе и пристально, видимо, ожидая появления хотя бы усмешки на моём лице. Но высказанные ею соображения были столь новы и необычны для меня, что я целиком поглотился их осмыслением и анализом. Во всяком случае, логика в её рассуждениях была, правда, не совсем привычная логика. Её слова показались мне не лишёнными смысла, хотя для человека, не верящего в высшие связи душ близких людей, убийство путём внутреннего ужаса от мысли показалось бы ничем иным, как сущим бредом.
"И это всё?!" - хотел спросить я, но сдержался, вовремя вспомнив, что мне не следует задавать вопросов впредь, до разрешения. Но так как говорить с ней попутно она, вроде бы, не запретила, то я сказал:
-Я действительно нахожу, что мысленное воздействие очень много значит. И человек может передать свои чувства другому, близкому ему душою даже на большие расстояния. Впрочем, здесь расстояние, кажется, не играет роли. Ведь сверхъестественное над пространственно. Если оно и есть, то свободно существует не в том измерении, в котором живём мы, или, во всяком случае, не только в этом измерении. Скорее всего, мы являемся в своём измерении частью измерения сверхъестественного.
-Ты прав, - сказала Вероника. - Я согласна с тобой. Чувства действительно стоят над временем и пространством. Это та форма связи, которая не подчиняется их системе. И слова, что любовь - вечна, не пустая фраза и не вульгарное обобщение, намекающее, что, покуда не иссякнет род человеческий, мужчины и женщины будут встречать друг друга на своём пути. Нет, любовь вечна в том смысле, что границы времени и пространства для неё не существуют. Ты можешь любить человека, оставшегося в прошлом, испытывать к нему страсть и чувство, хотя его уже никогда не увидишь и не почувствуешь, или любить того, кто за тысячи километров от тебя. Расстояние и время не имеют значения. Но если уж любовь родилась, то она будет вечна, пока сами люди, создавшие эту высшую форму связи, соединяющие души вопреки годам и расстояниям, не захотят её разрушить.
Вот и я.... Я разрушила любовь одним движением души в сторону страха. Я испугалась за себя, и в тот же час человека, с которым я была связана волшебными, непостижимыми для банальности, узами, не стало. Он словно услышал вопль моей души, ужаснувшейся перед тяжестью предстоящей жизни, и решил уйти, чтобы не быть обузой. Он покончил жизнь самоубийством. Но это было не простое самоубийство! Если бы он был хотя бы в полусознании и мог шевелить своими раздробленными членами, то это было бы более-менее понятно. Но он ушёл из жизни с помощью одного лишь желания не мешать мне, силы воли, заставившей отлипнуть кусочек лейкопластыря от сделавшейся не липкой кожи. Вот это и удивительно, и сверхъестественно.
На похоронах я стояла далеко от могилы, чтобы не попасться на глаза его матери. Я боялась, что она догадается о том, что это я виновата в его смерти.
Потом я часто приходила к нему на могилу, укрывала бетонную плиту большим букетом цветов, подолгу сидела на маленькой скамеечке у надгробья и разговаривала с ним. Да-да, разговаривала....
Я заметил, что у Вероники на глаза навернулись слёзы, попытался вытереть их, но она отвела мою руку.
"Тебе плохо?" - хотел спросить я у неё, но снова вспомнил, то задавать вопросы мне не полагается.
-Я бывала на кладбище почти ежедневно, - вновь заговорила девушка, не обращая внимания, что две слезы скатились по её щекам и повисли на подбородке, собираясь вот-вот упасть вниз, - и привыкла засиживаться до позднего вечера у него на могиле. Меня там никто не тревожил, и я почти физически ощущала голос моего друга. Я просила у него прощения за свои глупые поступки, свои скверные мысли, и он принял его и простил, сказав, что любит меня по-прежнему.
Однажды он сообщил мне, то скоро я получу от него письмо, написанное им ещё при жизни. И, действительно, через несколько дней ко мне домой пришло его послание. Там было замечательное и грустное стихотворение, доставившее мне много боли и страданий. Ведь я была виновата, и всё, что случилось с нами, взяло своё начало от моей первоапрельской шутки.
Я до сих пор помню несколько первых строф этого стихотворения:
Как жаль, но лишь одной из многих
Ты станешь из единственной моей,
От мыслей, дел своих убогих
Ты к стезе катишься своей
Обласканной быть многими, любимой
Никем, увы, и никогда.
Затасканной по кабакам, терпимой
К чужим рукам и ласкам иногда.
Что ж я уйду, но вот не гордый
Я встану на колени пред тобой
Скажу: "Прости, прощай!", и твёрдый
Мой будет шаг по лезвию босой....
Оно было очень длинное, это стихотворение, а внизу стояла дата: двенадцатое апреля, то есть, за день до случившегося.
На следующий день, после прочтения письма, я пришла к нему на могилу. Я поблагодарила его за письмо и теперь уже безо всякого сомнения стала разговаривать с ним, засиживаясь иногда чуть ли не до полуночи.
Лето прошло тогда быстро и незаметно. Я целыми днями и вечерами просиживала у его надгробья, под тенью кладбищенских деревьев. Я люблю купаться, обожаю загорать на солнце и нежитьс на раскалённом песочке. Но ни разу в то лето я не была на пляже. Мне нравилось сидеть на кладбище и разговаривать с ним, хотя это не всегда было приятно. Иногда он упрекал меня, и я обижалась, не приходила день, два, а то и дольше. Но потом всё равно возвращалась и просила прощения за свою горячность.
Однажды, в сентябре, я столкнулась на кладбище с его матерью. Летом нам как-то не довелось встретиться здесь. Она уходила с кладбища, а я шла на могилу Афони. Сначала она зыркнула на меня зло и недобро глазами и прошла мимо, но потом обернулась и позвала. У нас произошёл с ней резкий разговор. После чего она предупредила меня, чтобы я не появлялась больше и близко возле могилы, иначе, при повторной встрече, нагонит порчу на всю нашу семью. "Моё проклятие крепкое, - сказала она, - долго помниться будет, аж до десятого колена!" С тех пор, сильно напугавшись, я больше не бывала на кладбище долгое время. Этот разговор сильно подействовал на меня. Конечно, меня можно упрекнуть в трусости. Но я решила подумать о живых и близких, чем о любимом, но мёртвом человеке. К тому же мне опять показалось, что всё это не правда, что я сама с собой разговаривала у могилы, и внушала себе, что слышу его голос. Я решила, то мёртвые не умеют говорить, и вот снова, уже во второй раз, предала своё чувство.
Всю осень и зиму я провела в какой-то постоянной тоске и тревоге, не находила себе места нигде: ни в весёлой кампании, ни в ресторане, ни на дискотеке, хотя, чтобы забыться, я пускалась порой во все тяжкие. Но ничто не помогало.
Зимой я сильно заболела и долго лежала в постели. К весне поправилась, но теперь, по ночам, а иногда и среди бела дня, меня стали одолевать какие-то видения, похожие на кошмары, и всегда он был в них в главной роли. Кроме того, я стала буквально бредить музыкой "битлов". Это было какое-то тихое помешательство, и я не знала, как от него избавиться. Музыка звучала внутри меня, в моей голове, и я отключалась от внешнего мира, подобно лунатику, и уходила в забытьё, ни на что не реагируя. Моё тело двигалось, губы говорили, глаза смотрели, но сама душа моя была не здесь. И если же кто нечаянно включал "Битлз", и я слышала это, то подобное было для меня словно нож в сердце.
В годовщину со дня случившейся катастрофы, тринадцатого апреля, я всё же решилась пойти на кладбище. Здесь я увидела его мать и отца, долго сидевших у могилы. Пришлось в ожидании, когда они уйдут, несколько часов бродить по аллеям кладбища, мимо чугунных оград, стараясь не попасться им на глаза. И какова же была моя радость, когда они, наконец-то, ушли и освободили мне место у могильной плиты.
Я села на скамеечку, уже почерневшую за год, но так ничего и не услышала больше. Афоня молчал и больше не разговаривал со мной. Я приходила на кладбище ещё несколько раз, но ничего больше не слышала.
Через месяц, тринадцатого мая, я снова была на кладбище и вновь бродила в ожидании, когда уйдут его родители. В тот раз, я долго-долго сидела и всё пыталась заговорить с ним, хотела узнать, почему он молчит, что с ним произошло, но лишь шум листвы, колышимой ветром, нарушал тишину.
Так просидела я до глубоких сумерек, когда почти никого не осталось на кладбище, и уже собиралась уходить оттуда, как вдруг, будто не кто-то, а я сама себе сказала: "Ты должна прийти сюда к двенадцати часам ночи сегодня!" Голос не был похож ни на мой, ни на Афонин. Я обернулась в поисках того, кто это сказал, но вокруг было пусто и тихо. Я ещё подумала тогда, с какой это стати я сама себе что-то говорю.
К кладбищенским страхам я с детства была не равнодушна. Меня до глубины души пробирали рассказы про мертвецов, выходящих из могил в полуночный час, чтобы прогуляться по кладбищу, про бродящие там ночью приведения, про руки, шарящие из могильных холмов по тропинкам и дорожкам в поисках добычи. Я, вообще, человек впечатлительный. И поэтому тебе, наверное, непонятно моё удивление и испуг по поводу этого предложения, прозвучавшего неизвестно откуда, будто я сама себе это говорила в полумраке вечернего кладбища.
Вечером мои легли спать рано, не было ещё и десяти, и за окнами ещё горело множество огней вечернего оживлённого города. Может быть, я специально притворилась сильно уставшей за день, чтобы избавить себя от страшного и ненужного, как мне казалось, искушения. Брат с родителями уезжал в деревню на следующий день на целую неделю, а мы с бабушкой оставались на хозяйстве. Вот и решили отойти ко сну пораньше.
Я уже крепко спала, но среди ночи вдруг почувствовала, будто меня кто-то толкает в плечо. Я открыла глаза, осмотрела комнату, но никого не увидела. Поглядела на часы. Они показывали без пятнадцати двенадцать.
"Тебя ждут, - сказала я сама себе, будто давно собиралась уже идти, но чуть не проспала, и теперь читала мораль не себе, а кому-то другому. - Вставай быстрее, одевайся и выходи на улицу!"
Я без промедления поднялась, оделась и вышла из дома. Ночь была светлая. Луна, хотя и не полная, но близкая к ней, яркая, ослепительная, хорошо освещала городские улицы, заливая спящие внизу дома, дворы, деревья своим странным, серебристым светом.
Я знала, где меня ждут, но это было не страшно. Я нисколечко не боялась. Я двигалась, словно во сне, и меня интересовало только, кого я увижу, гнало вперёд предчувствие чего-то радостного и необычного, хотя, что такое радостное и необычное могло произойти на кладбище в двенадцать часов ночи?
Я вышла на проспект, он был почему-то совершенно пуст, как будто время подходило часам к трём ночи: не было ни единой машины. И тут я увидела, что по пустому шоссе навстречу мне едет такси. Я не взяла с собой денег, но почему-то уверенно помахала ему рукой. И не успела я ещё взмахнуть ею как следует, как машина сама пересекла проспект, резко крутанувшись, и остановилась возле меня. Шофёр тут же, открыв дверцу, пригласил меня в неё.
Я села в машину, и мы помчались по проспекту. Словно во сне водитель не спрашивал меня ни о чём, будто и сам знал, куда надо везти, а когда я спросила его, почему он не интересуется, куда мне ехать, то он поглядел на меня удивлённо и ответил:
-Так ведь по заказу.
До кладбища мы домчались очень быстро, хотя надо было проехать через весь город. Ровно в двенадцать часов ночи я ступила на дорожку между могил.
Я сказала таксисту, что у меня нет денег, на что он ответил мне: "В кредит!", и это меня очень удивило.
Я прошла по освещённым одной Луной тенистым аллеям кладбища, столько раз пугавших меня одним своим сумрачным видом, совершенно не страшась темноты, и очутилась у могилы Афанасия. К моему удивлению, я оказалась там не одна. Спиной ко мне, опершись на ограду, стоял какой-то худощавый тип. На его сгорбившейся фигуре висел пиджак, на голове была старомодная шляпа-котелок, каких давно уже никто не носит. Когда я приблизилась к могиле, он обернулся ко мне и, протягивая навстречу мне свою конечность, произнёс:
-О, я вас заждался, мадам!
Он так и сказал: "мадам". Взяв под локоть, повёл меня по дорожке, мурлыкая что-то на ухо. У него был странный, кошачий вид, с урчанием в груди голос и аккуратненькие, торчащие в стороны усики. И, не смотря на то, что при лунном свете было невозможно определить цвета, мне каким-то образом стало понятно, что усы у него огненно-рыжие, а глаза, скрытые под полою шляпы, - жгуче-зелёные.
Из мурлыканья этого, не знаю, как его назвать,... господина, гражданина, человека, хотя он не являлся ни тем, ни другим, ни третьим, половину из которого составляли всевозможные комплименты, я поняла, что это поверенный Афони, который пришёл от него, чтобы встретиться со мной и предложить одну странную прогулку.
-Хотите ли встретиться с этим человеком, мадам? - спросил он меня, имея в виду Афоню. -Если вы изъявите желание сделать это, то сможете побыть с ним непременно некоторое время.
-Я подумаю над вашим предложением, можно? - спросила я у него, робея.
-Ваше право, Ваше право, мадам! Но помните, времени на долгие раздумья у Вас нет совсем. Как только тень от этой ветки упадёт на этот камень, - показал он мне, - я потребую от Вас дать мне ответ. Но помните, что он очень хочет увидеться с Вами. Он очень просил Вас сделать это.
-А когда эта встреча будет возможна? - спросила я.
-Если Вы будете так разумны, что согласитесь, то мы прямо отсюда пойдём к нему. Если же нет, то такого не случиться больше никогда! - ответил мне странный собеседник.
Этот разговор на кладбище с неизвестным и до высшей степени необычным и странным типом, предлагающим столь странные вещи, мог бы привести в ужас и страх кого угодно, но мне было не страшно. Более того, он заинтриговал меня представившейся, как я поняла, единственной возможностью увидеться с умершим возлюбленным.
-Тень уже упала на камень, - сказал он мне, и я согласилась без промедления.
Девушка замолчала. Рассказ её был до высшей степени странным и походил более на пересказ сна, чем на то, что может произойти в жизни. Легче было поверить, что всё, что она мне рассказала, придумано. Однако девушка говорила с таким неподдельным чувством и печалью, что я без труда увидел, что она, рассказывая мне, заглядывает в страницы своей прожитой жизни. Сомневаться в её искренности было очень трудно, так же, как, впрочем, и верить.
-Давай, пройдёмся, а то мне холодно, - предложила мне Вика.
Мы встали и пошли прочь от училища, обратно по направлению в город. Некоторое время она молчала, и я, ожидая продолжения рассказа, тоже не произносил ни слова.
Незаметно как-то позади осталось несколько кварталов, и мы оказались у входа на центральное городское кладбище. Здесь моя спутница вдруг остановилась и обернулась ко мне в порыве терзавших её, видимо, сомнений.
-Скажи мне, пожалуйста, - заговорила она после столь долгого молчания. Глаза её бегали по моему лицу, и видно было, что они хотят и не могут ни за что зацепиться, продолжая метаться. - Скажи мне, пожалуйста, ты мог бы совершить какой-нибудь бесшабашный, безумный, самоотверженный поступок ради того, чтобы спасти человека?
Снова её неожиданный и странный вопрос застал меня врасплох, и я совершенно растерялся, не зная, что ответить.
-Чтобы спасти человека? - переспросил я. - Не знаю. Смотря, от чего спасти и кого....
-Да. Я понимаю, что ты не гуманист, готовый пойти на любую жертву ради спасения человека вообще, в абстракции. Ну, хорошо, я уточню. Смог бы ты совершить безумие, чтобы спасти меня?
-Тебя? - изумился я, но в душе уже заскребло, застонало колесо предчувствия, расшевеливая, бередя чувства.
-Да, меня!
-А что для этого необходимо?
-Нет, ты ответь мне! Смог бы ты совершить поступок ради моего спасения или не смог? Поступок любой, насколько бы безумным и самоубийственным он тебе не показался?
-Но только не прыгать с крыши дома! - пошутил я.
-Да, хотя бы и прыгать! Ведь это и есть настоящее безумие!
-Да! Но это абсурд! - возмутился я. - Как тебя может спасти то, что я прыгну с крыши дома и разобьюсь?! И от чего, главное?!
-Всё в этом мире взаимосвязано. С виду, с первого взгляда, что-то и бред, и вздор. Но через невидимые нам каналы, тонкие, как нити, как паутинки, оно влияет на что-то другое в этом мире, и нам не дано этого видеть.
-Но всё же, если серьёзно, то, что мне надо совершить, чтобы спасти тебя? - спросил я замолчавшую девушку.
-Ничего, - вздохнула она. - Ты хочешь узнать, что случилось дальше?
-Да, но почему ты спросила меня, смогу ли я совершить что-то безумное ради тебя?
-Я хотела, чтобы ты спас меня!
-От чего?
-Я сажу тебе только в том случае, если ты согласишься спасти меня, если решишься на это. А так.... Просто так я не могу об этом распространяться даже теперь, когда тебе почти всё известно. Это я могу сказать лишь моему спасителю.
-Хорошо, я согласен! - выпалил я, гнетомый сильнейшим любопытством, хотя и почувствовал, как от страха тут же замерло сердце, и сжалось, съёжилось что-то в паху. - Согласен, и даже, если придётся действительно рискнуть жизнью....
-И даже, если придётся сигануть с крыши дома? Даже, если я об этом тебя попрошу?!
-Но почему?...
-Нет, отвечай мне! Даже в этом случае?!
-Да!
-Ну, хорошо! Тогда я прошу тебя: прыгни, пожалуйста, с крыши вот этой пятиэтажки! - она указала на здание стоящее через дорогу.
Я внимательно посмотрел на неё, но вид у девушки был серьёзный. По-видимому, она не шутила, а, если и разыгрывала меня, то весьма искусно.
-Пошли! - сказал я.
Мы перешли дорогу, направляясь к пятиэтажному жилому дому, зашли в один, затем в другой подъезд в поисках люка, вылезли на плоскую, засмолённую крышу, ещё пышущую жаром от недавнего солнцепёка.
Проходя мимо антенн и коробок воздуховодных шахт, я всё время оглядывался на Веронику, и чем ближе была решительная минута, тем явственнее ощущал, что она не шутит и действительно не остановит меня до тех пор, пока я не сигану вниз.
Я шёл, но испытывал странное ощущение, что всё происходит словно бы не со мной. До меня никак не могло дойти, что через несколько минут мой труп будет валяться внизу, на подъездной дороге у дома в сгущающихся сумерках, и произойдёт всё только лишь потому, что я дал слово сделать это. Я сам себе добровольно подписал приговор на самоубийство без малейшего на то личного желания. Может, этой девчонке нравится изводить своих кавалеров? Может быть, она получает удовольствие, что они вот так, один за другим, мрут, как мухи, а потом она скорбит по ним, посещает их могилки и рассказывает очередной жертве небылицы про предшествующих поклонников? Сначала этот парень, Афоня, на мотоцикле разбился! Теперь вот, я, сейчас с крыши сигану!...
Мы остановились у края крыши. Ветер здесь, на высоте восемнадцати метров, ощущался довольно сильно, и было намного прохладнее, чем внизу, на неостывшей ещё от дневного солнцепёка земле. Мне было видно, что далеко внизу, под нами сидели на лавочках во дворе старухи и болтали мирно между собой. Какая-то женщина катала коляску, прогуливаясь по дороге вдоль подъездов дома, на которую я должен был шлёпнуться. Чуть дальше во дворе дома, под деревьями, отгоняя густым табачным дымом и сорванными ветками нахальных комаров, мужики, собравшись после работы, забивали "козла" на самодельном, срубленном из неотёсанных досок и покрытом фанерным листом столе, оглашая матами и стуком костяшек близлежащую округу.
С крыши открывалась великолепная панорама раскинувшегося перед нами вечернего города. Отсюда он был виден, как на ладони. Кое-где уже зажигались первые огни в окнах далёких белоснежных, торчащих свечками из зелени деревьев массивов кирпичиков домов. И они оттуда блестели золотыми крошечками-песчинками, вкраплёнными в серебряные тела зданий. Хорошо были видны дачные домики внизу, в глубине под крутой и высокой, метров в сорок перепада высоты, горой, тянущейся отрогом вдоль пойменной долины Псла, утопающие в густой, сочной зелени погружающихся в ночь пойменной низины садов. Блестящая, тихая, зеркальная гладь реки, местами показывающаяся, выныривающая из зелёной изгороди высоких деревьев окружающего её парка, прорезала долину, в которой раскинулись нижние, припойменные районы города, голубой светлой струйкой. Где-то слева, ближе зеркала реки, посреди всей этой зелённой массы парковой зоны отчётливо белел мост через реку, рассёкший зелень поймы своей стрелой, метнувшейся с высокого крутого правого берега Псла над парком, над рекой на другой берег, к белым крайним кварталам многоэтажек. Где-то там, в гуще парка спрятался любимый мною городской пляж, Студяга. Там, наверное, до сих пор купались ещё самые отчаянные любители прелестей неповторимых тёплых июльских вечеров, непроходящим зноем взирающих на погружающийся в сумрак город с безоблачного неба, не омрачённых ещё никакими капризами погоды.
Лесопарковая зона, протянувшаяся вдоль реки, глубоко врезалась в белое тело города, проходя через самую его середину и освежая его каменную монолитность. Городские кварталы маняще высились на фоне темнеющего неба, всё чаще помигивая золотыми огоньками зажигающихся в окнах домов огоньков.
Хотелось быть там, бродить по раздольной Харьковской из магазина в магазин, из одного из бесчисленных кафе в другое, тратить деньги, то на чашку кофе, то на коктейль, то на мороженное, тусоваться среди гудящей на все лады, разношёрстной толпы посетителей, к вечеру запрудившей все забегаловки так, словно это был какой-то американский Лас-Вега, а не провинциальный советский городок центральной Украины, а то и просто так, ничего не покупая, а только ощущая себя присутствующим в этом удивительной красоты и атмосферы месте, гулять, вдыхая эфир и ароматы этой жизни людей, которым было здесь, в своём родном, красивом и уютном городишке, хорошо, и которым больше никуда не надо было спешить, они уже были там, где хотели.
Левее, в центре города, который отсюда был почти не виден, высились купола многочисленных церквей, своими золотистыми маковками придавая пейзажу неописуемую прелесть. Купола слегка поблескивали, отливали своим червонным, сочным и тёплым золотом, ловя последние лучи склонившегося к горизонту солнца. Глаз радовался их тёплому свечению, удерживавшему последние, прощальные отблески ещё одного неповторимого уходящего в небытие дня жизни.
Вдали, за рекой, на самой восточной окраине города, серо-голубыми силуэтами, подёрнутые грязной, мутной мглой высились стволы труб "Химпрома", белые горы отвалов, словно айсберги, каким-то чудом оказавшиеся здесь, и мрачные коробки корпусов химзавода. А дальше, уже едва различимые, виднелись раскинувшиеся поля пригородных угодий, зелёно-коричневых, в шахматную клеточку пёстрым ковром, уходящие к самому далёкому и тёмному, слившемуся с синевой неба горизонту.
Всё это увидел я в одну секунду, стоя у самого края крыши, окидывая в последний раз своим взглядом мир божий и собираясь с духом, чтобы прыгнуть вниз и выполнить обещание.
И великолепие открывшейся панорамы потрясло меня до глубины души. Картина вечернего города поразила меня своей прелестью, безмятежностью и полнотой протекающей внутри него жизни, которые манили к себе, заставляли смотреть на панораму всё дольше и дольше, звали прогуляться по тем самым раскинувшимся передо мной улицам, испить ещё раз невкушенных прелестей обыкновенной человеческой жизни безо всяких претензий к судьбе.
Я стоял и медлил, не решаясь прыгнуть, пытаясь надышаться перед смертью этим миром, который она у меня отнимет. Но надышаться было невозможно, и я тянул, тянул, тянул время. Я думал, как хорошо было бы сейчас просто побродить по центру города, под загоревшимися яркими и пёстрыми красками огнями витрин магазинов, вывесками кафе, кинотеатров, ресторанов и других увеселительных заведений, побродить, никуда не спеша, никого не боясь и ни от кого не завися среди таких же, как и ты, праздно шатающихся людей.
Прыгать ужасно не хотелось. Да, это же было смешно! Кому охота за просто так сигануть с крыши, чтобы разбиться или покалечиться ни за что, ни про что?! Я ещё раз посмотрел на свою спутницу, надеясь прочесть в её глазах хотя бы намёк на улыбку, хотя бы маленькую искорку смешинки, дающую понять, что это шутка, возвращающую всё на свои места и дарующую спасение. Но в глазах Вероники не было ничего, кроме ледяного холода и равнодушного ожидания. Она смотрела на меня так, словно бы на её глазах люди каждый день по её просьбе прыгали с крыши или совершали ещё какие-нибудь дурацкие поступки и глупости, играя со смертью, и я лишь один из них, очередная, так сказать, жертва.
-Ты действительно хочешь, чтобы я спрыгнул? - спросил я у неё.
Происходящее не укладывалось у меня в голове.
-Да, хочу, - ответила девушка.
Я не мог представить себе, как это вот так может произойти, что сейчас я упаду вниз, и всё: разобьюсь! И меня больше не будет! Как будто и не было. А через день в училище будет выпуск, и мои однокурсники станут офицерами, лейтенантами. Но ко мне это уже относиться не будет. Да даже не в этом дело! Почему я должен сейчас прыгать?! Ради чего?! Только лишь из-за того, что пообещал сделать это вот этой вздорной и странной девчонке, которая, хотя и симпатична, и нравится мне, но не настолько имеет надо мной власть, чтобы заставить проститься с жизнью!
Ведь до чего же смешно! Нет, это действительно смешно! Сейчас я прыгну, а завтра она будет хвастаться кому-нибудь другому, что из-за неё один дурачок разбился на мотоцикле, а второй - сиганул крыши, тоже насмерть, и только потому, что она его об этом попросила. А ведь это, действительно, может быть, всего лишь её каприз! Да, и всё, что она рассказывала мне, всего лишь её вымысел! Может быть, у неё богатое воображение?!
Чушь какая-то! Вздор! В самом деле, что она такого напридумывала?! Кладбища, котелки, зелёные глаза.... Бред! Может быть, и рассказывала всё это только затем, чтобы заставить меня сейчас совершить глупость. В самом деле, почему я должен поверить тому, что слышал от неё?! Надо прекратить, немедленно прекратить всё это дурацкое действо, весь этот театральный балаган с масками смерти и входным билетом ценой в жизнь, всё это параноическое помутнение, нашедшее на меня, навеянное какими-то недобрыми силами! Я больше в эти игры не играю! Надо сказать ей, наконец, что я не тот, над кем можно издеваться и шутить! Однако же, хороши шуточки! Попросить человека сигануть с крыши! Впрочем, нет! С крыши предложил прыгнуть я сам! Ей эта идея понравилась, и она лишь с ней согласилась! Но всё-то началось с того, то она спросила, могу ли я совершить ради её спасения какое-то безумство. И я, остолоп, кретин, идиот, бравируя, сказал, что, конечно, могу, вместо того, чтобы быть посдержаннее в болтовне и отказаться, подумав трезво, что я плету! Однако же, мне действительно казалось, что ради неё я готов на всё! Но вот здесь, на крыше, это ощущение прошло. Оказывается, не всё так просто, как может показаться!
А может, её действительно надо спасти? По её виду не скажешь, что она шутит. По-моему, намерения у неё самые серьёзные. Ведь она действительно ждёт, когда я прыгну! Ждёт!!! И в глазах её ничего нет, кроме этого ожидания и холода. Как она серьёзна! Даже, если я захочу, очень захочу, то и тогда это приключение невозможно будет обернуть в шутку. Или я сейчас должен сдержать своё слово, или признаться, что трус и обманщик, и низко упасть в её глазах! Впрочем, она, наверное, итак уже не слишком высокого обо мне мнения, да и что такое слово?! Пустой звук! Его уже не существует, оно было произнесено несколько минут назад и исчезло без следа, растворилось в воздухе. Его уже нет! Впрочем, возможно, что я ошибаюсь. Оно в её и в моей памяти! Я, конечно же, мог бы сейчас сделать вид, что я такого не говорил, если это позволит моя совесть. А она позволит, потому что я молодой, я хочу жить, потому что я не знаю, зачем мне сейчас умирать! Я мог бы вычеркнуть обещание из своей памяти, но оно останется в её! Она запомнит, что я трус и обманщик! И для неё я навсегда останусь таким!
Впрочем, кто она такая?! Ведь я знаю-то её всего лишь один день, ну, может быть, чуть больше, да и, вряд ли, увижу когда-нибудь потом.
Потом! Заветное слово. Оно зовёт в будущее, оно заставляет жить, стремиться! Иначе этого потом никогда не будет.
Никогда! Как страшно. Боже, как это страшно! Для меня всё потом кончилось вот здесь, на этой дурацкой крыше пятиэтажки. Да и будет мне очень больно, ужасно больно будет, когда я плюхнусь вниз, на асфальт. А ещё ужаснее будет, если я не убьюсь, а покалечусь!
И, вообще, это будет уже второй труп на её совести. Не слишком ли много?! Хотя я даже успел стать её любовником. Или нет, не успел....
Голова моя закружилась. В глазах потемнело, и я лишь ощутил, как тело моё наклоняется вперёд, опрокидывается с крыши. В ушах засвистел ветер смерти, и сердце ушло в пятки. Душа юркнула куда-то в пустоту, готовясь покинуть моё тело, и я почувствовал, почти физически ощутил предстоящий полёт в объятия смерти....
Странно, но радости от того, что всё кончилось именно так, чудесно и не опасно, не было никакой. Напротив, какое-то смешанное чувство стыда, печали, отверженности и одиночества бередило сердце. В груди противно засаднило, заныло, заклокотало нечто неведомое.
-Пойдём отсюда, мне страшно! - вновь повторила Вероника.
Мы прошли по крыше к люку, спустились вниз по бренчащей, с отломавшимися кое-где перекладинами, лестнице, в подъезд и вскоре уже были внизу, на улице.
Уже уходя, я посмотрел на крышу дома и подумал, что уже мог бы лежать сейчас здесь, внизу, мешком костей и мяса. Мне стало нехорошо, по телу поползли крупные, противные мурашки, а потом несколько раз передёрнуло.
Вероника шла впереди молча, и я так же следовал за ней. Мы снова перешли дорогу и оказались у кладбища.
-Послушай, а ты веришь в дьявола? - спросила девушка.
Она умела задавать вопросы врасплох!
-Ты меня уже об этом спрашивала! - ответил я, по интонации её голоса я понял, что со мной она покончила после крыши навсегда, безапелляционно.
-Нет, я спрашивала тебя в общем. А теперь спрашиваю конкретно. Веришь ли ты, что он может вот так вот, вдруг, появиться на улице, среди прохожих. И люди будут идти, проходить мимо него, ничего не замечая. Для них он будет обыкновенным человеком, а ты будешь знать и видеть, кто это на самом деле.
-Наверное, возможно, - согласился я, ещё не в силах опомниться от пережитого недавно приключения, едва не кончившегося плачевно.
Возникла пауза.
-А я не только видела, но и разговаривала с ним и даже совершила с ним одну сделку, - отозвалась Вероника после некоторого раздумья. Голос её, мне показалось, стал несколько дружелюбнее. - И об этом не знает никто. Никто, кроме меня и одного умершего.
-Какую, если не секрет, сделку? - я почувствовал, что по моей спине пробежал холодок жути.
Когда разговоры касались темы сверхъестественного, они никогда не оставляли меня равнодушным. Моё сознание было к ним весьма чувствительно, будто озарённое смутным предчувствием, что, в конце концов, оно вплотную коснётся меня...
-Я продала ему свою душу, - медленно, почти по слогам выговорила Вика.
-Как? Разве можно продать душу? - изумился я. - Она же не отделима.... От тела. Да, и вообще, это сущий бред. Что такое душа?! Да, и, если ты её продала, как ты тогда живёшь?!
-Я ещё не продала её, - ответила девушка. Она шла, не видя ничего вокруг. Взгляд её застекленел и был неподвижен, обращён внутрь неё, в какой-то потусторонний мир, или чёрт знает куда ещё. - Но скоро заплачу ею за сделку. Сейчас я живу в долг. Я уже заложила свою душу за одну покупку. - В голосе её послышались какие-то металлические нотки, которые заставили задрожать меня. - Ведь души нет! Есть мозг, есть тело, а души нет! Так ведь нас учат с детства? Так ведь нас учил дедушка Ленин? Не правда ли? А раз души нет, то я её и продала, - Вероника изобразила такую комичную и глупую, извинительную мину, что я испугался. Потом она продолжила. - Я раньше тоже думала, что души нет. А теперь, когда заложила её, то и почувствовала вдруг, что она есть, вот она! - она приложила руку к груди. - Вот она, трепещет, бьётся в страхе, как птица в клетке. Раньше-то я верила в то, что душу выдумали церковные попы, чтобы народу песни о загробной жизни петь и под эти песни оббирать его и пополнять своё богатство. Верила во все эти коммунистические сказки! Верила, хотя и видела, немного повзрослев, что нашим смиренным народом можно управлять безо всякой церкви, в абсолютно стерилизованном, атеистическом государстве.... Ты уж прости, что мои рассуждения могут показаться чересчур умными....
-Да нет, ничего! Мне, наоборот, нравиться, как ты говоришь, - подбодрил её я, радуась, что она несколько потеплела ко мне. - В наше время редкость, когда человек блистает умом. Тем более, слышать это от девчонки! Просто удивительно!
-Да, я верила, что нет ни души, ни вообще чего-то из того, чем пугают бабки, а потому так легко согласилась, когда мне было предложено. Да, я испугалась, но вот сейчас думаю, что, будь я порядочной, богобоязненной девицей, дьявол бы ни за что не подступился бы ко мне. Страх перед Богом перевесил бы все другие страхи, какие только бывают на земле. Теперь я каюсь, но уже слишком поздно.
-Но как это произошло? - вырвался у меня испуганный крик. - Чем же он искусил тебя? Что тебе предложил?
-Я уже говорила тебе, что сильно испугалась. А произошло это той самой ночью, вот на этом кладбище. И предложил мне сделку тот самый тип, с которым я встретилась той ночью, через год после смерти Афанасия. Предложил после того, как я дала согласие на встречу с Афоней.
-Сейчас мы пойдём к вашему другу, - сказал он мне, - но прежде я хочу договориться с вами о цене. Вы же понимаете, что ни в том, ни в этом мире ничего не происходит просто так, ничего не делается бесплатно. И поэтому я должен назначить вам цену за такую необычную услугу!
-Чем же я могу заплатить? - изумилась я. - У меня ничего нет!
-О, вы ошибаетесь! - плотоядно сверкнул изумительно белыми зубами мой собеседник. - У каждого, даже самого нищего человека, есть то, чем он может расплатиться за подобную услугу. Речь идёт о необычном свидании. Я помогу вам преодолеть время и кое-какие другие, более серьёзные барьеры, о которых вы даже не догадываетесь, живя здесь своей маленькой, никому не нужной жизнью. Я хотел бы сам назначить цену за свою услугу. Вы сможете расплатиться, произнеся одно лишь единственное слово!
-Единственное слово?! Чего вы хотите?! - изумилась я.
-Ничего особенного, мэм. Только вашу душу, вашу душу и ничего более того. Как видите, мило и безобидно! - слащаво оскалился тип в котелке.
-И ты согласилась? - не удержался я и спросил её.
-Да, согласилась.... Не сразу, конечно! Трудно передать то состояние, в котором я тогда пребывала. Сначала я испугалась! Представь себе эту сцену на кладбище в полночь, при свете Луны. Не жутко ли тебе?
-Жутковато, - согласился я, попытавшись представить себя на её месте.
-Вот и я испугалась! И испугалась даже не этого типа, не того, что я на кладбище, а того, что вот сейчас, от одного моего слова я могу лишиться чего-то такого, чего я никогда не подозревала и не ценила в себе, но вдруг, в одно мгновение осознала, что оно представляет огромную, неземных мерок, ценность. Я вдруг в тот момент словно бы ощутила вечность этого слова "душа", всю её ценность и бриллиантность. Вот этим бесценным, божественным даром мне предлагали расплатиться за несколько минут свидания, конечно, свидания удивительного и необычного, с человеком уже умершим, переступившим рамки естества, к которому мы относимся.
Что меня толкнуло тогда согласиться на сделку?! Я до сих пор сама не могу толком ответить на этот вопрос. Может быть, какие-то чары, но, скорее, что всего было понемногу, по чуть-чуть. Но в сложении оно навалилось на меня тяжким грузом, под гнётом которого я сдалась. Да и как было не огласиться, когда тебе предлагают такое?! Отказалась бы я тогда, и сейчас, вспоминая это, даже не верила бы, что это было на самом деле, а не приснилась мне всего лишь в ночном кошмаре....
-Но почему ты так уверена, что это был Сатана? Не возможно ли здесь какое-нибудь более земное и естественное объяснение? Может быть, ты находилась в состоянии гипноза? Может быть, на кладбище тебя встретил и провёл как плут какой-нибудь гипнотизёр? - возразил я.
-Дьявол - самый лучший гипнотизёр! Вот что я могу тебе сказать. Вероятно, этому и можно было бы найти какое-нибудь земное объяснение, если бы не одна маленькая деталь: ни один самый лучший маг и гипнотизёр, какой бы искусный он ни был, не сможет стать над своей сущностью. А сущность эта такова, что он тоже человек, обыкновенный смертный человек с теми же потребностями, что и других людей. А все земные потребности покупаются на деньги. Просить за свою услугу мою душу для любого экстрасенса просто абсурд. Самое большее, что нужно любому человеку - это деньги. Ни один живущий в мире божьем не может купить чужую душу и владеть ею. Душа, не смотря на всю банальность утверждения, - категория другого, более высокого мира, данная нам свыше, каждому из нас, из людей. Душа - это понятие сверхъестественное, дающееся нам в этой жизни напрокат, во временное пользование, и забираемое обратно поле смерти Богом. Это дар божий человеку. Быть может, я ошибаюсь в своих размышлениях, но я знаю одно, что ею надо дорожить больше во стократ, чем телом, чем самой жизнью. А я по глупости своей заложила этот бесценный дар. Сейчас я бы уже ни за что этого не сделала, - Вероника отвеклась и как бы спросила сама себя. - Впрочем, когда я получила то, что хотела?...
-Даже, если бы тебе снова предложили взамен нечто подобное?
-Да.
-Ну, а как же любовь? Разве невозможно пожертвовать душою ради любви? Ведь тебе предлагали свидание с любимым человеком.
-Любовь - это состояние души. А как состояние предмета может быть без него самого? Ты сам не понимаешь, то говоришь!
-Хорошо, я согласен, ты права. И всё-таки, как удалось Лукавому обмануть тебя, вынудить согласиться?
-Он меня и не обманывал. Сначала он хотел немедленной расплаты, сразу же после свидания у меня с Афоней. Но потом, видя, что я не соглашаюсь, он пошёл на уступку и предложил мне трёхмесячный испытательный срок, в течение которого я должна буду привыкнуть к новому состоянию. Временами у меня будет исчезать то, что зовётся душою, но потом душа будет возвращаться ко мне в тело, и я буду жить то с ней, то без неё. Я согласилась, но с одним условием, которая я придумала сама.
После того, как мы договорились, тот тип повёл меня за собой. Едва мы вышли с кладбища, как тут же оказались у входа в больницу, где умер мой друг, потом сразу внутри, в палате реанимации, в той самой, где год назад лежало тело Афони. Здесь всё было, как тогда, в тот раз, когда я навещала его. Быть может, мы действительно вернулись назад во времени. Такая догадка промелькнула у меня в голове, и я уже хотела возмутиться, что это за надувательство: мне не нужно свидание с без пяти минут трупом, с обрубком тела, который не произнесёт мне в ответ ни слова. Я обернулась, но тип в шляпе словно сквозь землю провалился. В палате я была одна. Тогда я решила, что меня действительно обманули. В самом деле, если это и было волшебство, то какое-то дерьмовое и низкопробное. Во мне вскипели гнев и ярость, но повернув голову в сторону стола, где лежало почти безжизненное тело Афони, я едва не вскрикнула от испуга.