|
|
||
Концерт в Голофеевке.
Хлопнуло форточкой, и стало вдруг тихо. Оглушённые семечки были оставлены, наконец, в своём карманном покое, зрители перестали зевать - засаленный, штопаный-перештопаный занавес распахнулся.
Завклубом Степанида Васильевна, хрупкая и торжественная, выскочила откуда-то слева и, немного поулыбавшись, мягким полушёпотом сообщила, что сейчас состоится концерт, организованный силами местных жителей и, конечно, администрацией голофеевского клуба.
- Посмотреть, - сказала Степанида Васильевна, - будет на что. И хотя через пятнадцать минут начнётся очередная серия всеми любимого телефильма, можно не волноваться - в финале концерта она, посмотревшая эту серию утром, как и было обещано в афише, всё расскажет.
Зрители достаточно неплохо для начала зааплодировали, дамы наспех обсудили новые степанидины серёжки, подаренные, как известно, вернувшимся вчера из райцентра зоотехником Смирновым. В райцентр Смирнов ездил за только что вышедшей книгой по работе, как объяснял он всем. Однако никаких книг не привёз, а привёз зато серёжки для Степаниды и три бутылки нового, не известного ещё в Голофеевке Сидра.
- Степанида, - бормотал Смирнов вчерашним вечером, слишком близко наклонившись к аромату степанидиных волос, выдыхая слова вместе с запахами Сидра и чего-то более традиционного, - Степанида, ты это, как бы так, чтобы точнее...
Степанида, густо покраснев, ко всему ещё предательски заулыбалась.
- Ну, в общем, - решился, в конце концов, Смирнов, - выходи за меня. Вот. Замуж, значит...
Степанида, очевидно готовая к подобному повороту событий, не поднимая глаз, не переставая краснеть и улыбаться, ответила плохо слушающимся, будто и не своим языком, что надо бы подумать, взвесить все за, после чего, совсем засмущавшись, наскоро выпроводила гостя. Но серёжки взяла и даже поцеловала Смирнова в щёку.
У порога степанидиного дома Смирнова встречали односельчане.
- Ну? - спросили хором человек двадцать.
- Да, - ответил Смирнов и неловко улыбнулся, - Да, - сказал Смирнов и обнял каких-то детей, стоящих рядом. Смеялись дети.
Только что демобилизованный Василий Матрёнин лихо вскочил на сцену и исполнил матросский танец. Заревевший в восторге зал потребовал рассказать о морях и флоте вообще.
Спросили, правда ли, что у японцев есть корабль, такой огромный, что замедляет или ускоряет вращение Земли в зависимости от того, в Японию плывёт или из Японии.
- Разные есть корабли, - серьёзно ответил Василий, - но только самые-самые из них не в Японии, а у нас во флоте.
Сёстры Пичугины сыграли на аккордеоне и спели песню собственного сочинения, смущённо объявив её белорусской народной. Песня была принята с одобрением. В зале вспомнили отчего-то про школу, про молоденькую учительницу Маргариту Николаевну, накануне заявившую, что Фадеева и Твардовского больше не будет, а будут Кафка и Жанн Поль Сартр. Пока память держала ещё Кафку и Сартра, вызвали Степаниду и заставили рассказать про то, кто они, и чем лучше Твардовского. Степанида обещала поговорить с Маргаритой Николаевной, а про Сартра сказала, что он вроде Шолохова - получил какую-то Главную Писательскую Премию, но только отказался от неё.
- То есть, как это - отказался? - не поняли в зале, - сам что ли? Так это ненормальный, наверное, писатель.
Хор голофеевских доярок, немногочисленный, но дружный, укреплённый фельдшером, библиотекарем и тремя пенсионерами, при невероятной поддержке зрителей исполнил старинную ямщицкую песню и несколько откровенных частушек, услышанных по телевизору, в текст которых были незатейливо вплетены голофеевские реалии.
Задумчиво-печально Степанида объявила, что следующим выступать будет фокусник Пётр Иванович Конев, бывший до выхода на пенсию бухгалтером, известный неудачник. Сколько раз пытался он продемонстрировать односельчанам исчезновение гусиного яйца, ошеломить возникновением пёстрых лент буквально из голофеевского воздуха, чудесными превращениями и отгадыванием задуманных чисел и слов, но всегда, решительно всегда результат был один и тот же. Яйцо в лучшем случае скатывалось по не слишком ровной крышке столика и расплёскивалось причудливым солнцем по сцене к величайшему восторгу вечно беременной закулисной кошки Олимпиады, тут же бесцеремонно появлявшейся, пёстрые ленты выпадали из рукава слишком рано, кролик оставался кроликом, а зрители никак не хотели загадывать называемые Петром Ивановичем названия соседних райцентров.
Сначала неудачи Конева зрителей радовали - казалось, что вываливающиеся ленты, видимые с заднего ряда нитки и прочие атрибуты несостоявшихся чудес открывали им, простым механизаторам и животноводам запретные, в общем, двери в тайное, непостижимое. Но уже третья неудачная попытка вызвала сочувствие и обиду. Тем же зрителям было страшно неловко, стыдно даже из-за того, что чудеса, предназначенные для них, для которых им всего-то и нужно было быть чуть менее внимательными, Петру Ивановичу - чуть более ловким и осторожным, чудеса, без которых можно, но нужные всем, не состоялись. Степанида говорила, что на репетициях всё получается очень даже неплохо, но только на репетициях.
- Давай, - Петя, - закричали из разных концов зала, когда невысокого роста Пётр Иванович Конев, сидевший где-то у самой двери, встал и медленно направился к сцене. Казалось, все слышали, как стучит его сердце. Казалось, наступило, наконец, главное - казалось вдруг, впрочем, как и всегда, что вот сейчас получится, сегодня, наконец, появится в Голофеевке свой маленький волшебник.
Конев сдержано поздоровался с публикой, вынул из кармана потёртого пиджака носовой платок, накрыл сжатую в кулак ладонь, Олимпиада, выглянув слева, пробежала, тряся огромными сосками, по сцене и скрылась за правой кулисой, где, как известно, в коробке из-под киноленты лежали её новорождённые котята. Проводив её взглядом, Пётр Иванович резко сдёрнул платок, под которым оказалось большое красное яблоко. Большинство зрителей, всё ещё увлечённых кошачьим вопросом, не сразу включилось в умопомрачительные овации, устроенные своими более внимательными соседями.
- Петя, молоток, ещё давай! - кричал зал хором.
Всё ещё безумно серьёзный Петя взял у кого-то десятку, самую обычную, из зарплаты, попросил запомнить номер, сложил вдвое, порвал, ещё порвал и ещё. Вдруг подбросил кусочки вверх, поймал раскрытыми ладонями, на мгновение сомкнул их и вернул целёхонькую десятку хозяину.
- Номер - тот же, - радостно закричал счастливый обладатель червонца.
- Да он подменил, другую рвал, - орали сёстры Пичугины. Но тут же кто-то посмотрел на них так, что те моментально осознали, что никто ничего не менял.
Не обращавший ни малейшего внимания на происходящее в зале Пётр Иванович закрыл глаза, вытянул правую руку вперёд и что-то зашептал. Так продолжалось минут пять, счастливые зрители начали ёрзать на стульях - концерт удался, скорее бы домой - рассказать всем, провертеть всё мысленно ещё и ещё, слегка приврав, лечь спать и видеть чудесные сны, а утром на работе соседям сказать гордо и загадочно что-нибудь дерзкое, таинственное - потом, когда узнают в чём дело, то-то будет разговоров.
Между тем Пётр Иванович сделал едва заметный пас рукой, стены задрожали, заскрипели стулья, загудел потолок. Голофеевский клуб медленно поднялся в воздух и застыл на высоте человеческого роста. И ни звука больше. Чуть качнувшись, старенькое здание продолжило движение вверх. Молчащие зрители сидели на стульях и смотрели в окна.
А за окнами звери дивные и птицы с глазами, полными влаги необъяснимой. И висят в воздухе без малейшего усилия, безо всякого напряжения крыльев, полные любви и тоски смертельной по ним, голофеевцам, по их молчанию, по чудесам, их руками творимым. И светлы птицы бесконечно светом нездешним, и поют неустанно: Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель. И эхо в облаках где-то вторит им: И был, и есть, и грядёт. И хочется вместе с ними плакать и плыть всё выше, всё спокойнее. А за окнами снег - это звёзды проносятся мимо и остаются внизу безымянными усталыми галактиками, холодными угольками. Выше и выше.
Џ Хамхидько Андрей. Страница 3.
|