Рассказы
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
РАССКАЗЫ
Сынок
В ленинской комнате было тепло и светло, а главное, сухо, не то что за окнами казармы. Он сидел за самым последним столом и писал письмо другу. Перед ним лежал номер «Правды» трехдневной давности, а сверху лист с первой и пока единственной строчкой. Обычным приветствием своему тезке — тоже Сергею. Ему сейчас не хотелось писать другу письмо, а хотелось писать Марине, но он не знал ее адреса. Он не записал ее адрес. Когда можно было его записать, он еще не любил Марину, да и теперь не был уверен, любит он ее или нет. Конечно, если бы полюбил, было бы проще... Что именно проще, Сергей тоже не знал, но другу писать не хотелось. Ему было лень, и он был счастлив, потому что его никто не трогал пока.
В праздники и выходные «старики» разбредались по казарме, валялись на кроватях, даже не разуваясь, и пороли всякую чушь. Пока им не надоедало. А «молодые» сидели в ленкомнате, делали вид, что читают уставы или газеты, с опаской прислушиваясь к гоготу «стариков». Сергей смотрел на передовицу «Правды» и не знал, как относиться к тому, что первый мартеновский цех в его городе к Октябрьским праздникам — 62-й годовщине — перевыполнил план. В городе, где он родился и вырос, всегда перевыполняли план, по крайней мере, так говорили. Сергей не знал, как к этому относиться. Ну не стыдиться же этого, думал он.
Вот уж месяц, как Сергей в армии, а служил он в Германии. Ему нравилась эта страна, нравились люди и аккуратные домики с черепичными крышами, ровно остриженные кустарники и газоны, мощенные булыжником мостовые... Хотелось знать: неужели и здесь перевыполняется план?.. Сергей смотрел в запотевшие окна ленкомнаты и пытался увидеть — что там, за высоченным кирпичным забором? Он испытывал что-то вроде тоски... Да, он жалел, что родился не здесь.
Впервые это случилось, как только он вышел за КПП, и потом, когда шагал по городку с красной повязкой на левой руке и штык-ножом на ремне. Он смотрел на аккуратные домики с черепичными крышами, на розы — алые, черные, за невысокой оградой, на ратушу и костел; почти всегда он проходил мимо запущенного пруда с позеленелой пресной водой, объятого ветвями старых деревьев, то ли вот лип, а может быть, вязов. Он шел, и смотрел, и жалел, что не пришлось родиться на этой земле... Что не пришлось здесь родиться Маринке, тогда бы они смогли тут гулять, здесь могли бы гулять и их дети...
Последнее время часто удавалось бывать в городке — его определили посыльным. Если нужно было вызвать из дома кого-то из офицеров, ему выдавали специальный жетон и указывали маршрут. Чаще всего это случалось по вечерам. Сергей видел, как жили в городке офицеры и прапорщики, и ему не нравилось то, как они жили. На их месте он бы жил совсем по-другому.
Перед праздником его отправил сам командир. Сергей был в наряде и уже заканчивал мыть полы в оружейке, оставалось убрать лишь в туалете. Но его вызвал к себе командир и сказал: «Ну что, начальник скоростей?..» Еще называл он его длинноногим, ну а всех вместе — сынки. Командир говорил так, когда стоял перед строем до и после учений. И никто не обижался за это, даже «старики» улыбались, потому что он был всех старше. Он кому угодно годился в отцы.
Сергей вошел в кабинет, отдал честь и попытался не выставлять напоказ свои мокрые рукава и руки, которые пахли хозяйственным мылом, хотя подворотничок он успел застегнуть... Стало неловко за грязные, отвисшие на коленях штаны, когда командир посмотрел на него и, казалось, поморщился.
— Ну что, начальник скоростей?.. Что молчишь, язык проглотил? — сказал он. Он улыбался.
— Никак нет, товарищ подполковник! Не проглотил, — ответил Сергей, покраснев. Ему стало стыдно. Вспомнились две сигареты с фильтром, которые он стянул из пачки, когда в последний раз был в наряде и прибирал в кабинете у командира.
— Дома-то как, не скучаешь по дому?
— Никак нет! Времени нет, товарищ подполковник.
— Ну а письма-то пишешь?
— Так точно, пишу!
— Мать не болеет?
— Нет.
— А отец?
— Тоже нет,
— Ну, молодцом! Съездишь домой, а пока бери жетон и дуй в город. Где Якушев живет, знаешь?
— Так точно!
— Давай-ка мне Якушева, живого иль мертвого.
— Я в наряде, товарищ подполковник...
— Понял. Дежурного по роте ко мне, а сам давай дуй. Что стоишь?
— Есть, товарищ подполковник!
— Вот-вот.
Сергей шагал по вымощенным булыжником улочкам, придерживая рукою штык-нож и вдыхая гущу влажного воздуха. Трудно было понять в темноте: то ли моросил мелкий дождь, то ли это был просто туман. Сергей думал об отце. Он часто его вспоминал, гораздо чаще, чем мать. И теперь решил посчитать, сколько отцу будет лет, когда он вернется из армии. Оказалось, что отец уже будет довольно старым. Стало вдруг жаль отца и совсем как-то грустно.
Позади послышался шелест шин. Сергей обернулся и отшагнул в сторону: его обогнал старый немец на велосипеде, буркнув презрительно «швайн». Сергей посмотрел на брюки свои, ощутив запах хозяйственного мыла, и понял, что этот немец, скорее всего, был нацистом. А когда сгорбленная спина уже маячила впереди, он подумал, что этому немцу, наверное, нелегко ездить на велосипеде, однако он ездит... Немца вдруг отбросило влево, занесло на проезжую часть, он завилял и упал как раз там, где проносились машины... Сергей ускорил шаг, побежал.
Немец лежал на боку на мокром булыжнике, пытался встать и не мог. Сергей подхватил его со спины, принялся поднимать; старый немец бормотал что-то. Это было очень похоже на ругань. Шляпа валялась в стороне. Сергей потянулся за нею и вежливо подал ворчливому старику, отвел его от дороги. Затем подкатил велосипед, помог старому немцу усесться в седло. Тот уже не ругался, только сопел. И молча отъехал.
Сергей опять смотрел ему вслед и думал: у этого немца, наверно, есть теплый дом, может быть даже — шикарная вилла; есть, наверное, и внуки, которых он иногда усаживает на колени... До дома офицерского состава оставалось всего два поворота, когда вдруг снова послышался шелест шин и велосипедный звонок. Старый немец догнал его и, сняв шляпу, сказал: «Данке шён» — и еще что-то.
Сергею непременно хотелось, чтобы у немца в шляпе было перо. Потом, когда он рассказывал эту историю, то обязательно отмечал, что оно было, хотя ведь пера не было, это он точно помнил. Но это не важно. Главное — приятно вспоминать старого немца. Сергей вообще любил вспоминать, и он был счастлив, когда его оставляли в покое, но это случалось редко.
В ленкомнату вошел сержант Мальцев, командир отделения. Он склонил набок голову и поморщился. Осмотрел сидящих, увидел Сергея и подошел к нему. Сергей проверил, застегнут ли подворотничок. Мальцев стоял напротив, заложив руки за спину. Вновь склонил набок голову и опять поморщился: «Чо, сал-лабон! Сидишь балдеешь... Встать!» Сергей встал и втянул голову в плечи, сержант осмотрел его: подворотничок, пряжка, сапоги... «Получку получил? Деньги есть?..» — спросил он. Сергей покрутил головой. «Прор-рубал! Прожр-рал! — заорал Мальцев. — Бал-лдеешь сидишь! А в казарме бар-рдак! Бегом!»
Сергей вбежал в казарму: «старики» валялись на кроватях и ржали. Его кровать была взбита. Он бросился ее поправлять и получил подзатыльник, а затем и резкий пинок... Те, кто возлежал на кроватях, еще больше заржали.
Потом, когда он из последних сил отжимался от пола и сержант Мальцев, сидя на табурете, считал, а «старики» снова ржали, Сергею подумалось: наверно, так надо, чтобы стать хорошим солдатом... И уже после отбоя, когда он заснул, ему приснился вновь родной город, но только не центральными улицами и зелеными скверами, а почему-то захолустьем левого берега: серыми, покрытыми копотью двухэтажками, не снесенными до сих пор бараками и сараями, — той своей частью, где Сергей и бывал-то всего раз или два.
Ночной марш
Вадим понял, что продолжать лить за шиворот воду из фляги бессмысленно: вода высыхала, но легче не становилось. Вадим откинулся в тесной кабине «Урала», пытаясь вытянуть затекшие ноги, и снова придвинулся поближе к дверце — к спасительному дыханию из окна. Колька вел машину молча, нахмурившись, он лишь недавно сменил Вадима и еще толком не проснулся. Колонна ползла медленно, глубоко зарываясь в разношенную песчаную колею.
Бесконечно жаркий день кончился, люди и машины устали. Мелкая белесая пыль налетом покрыла брезент, кабины, капоты, щитки приборов, въелась в пропитанную потом и отвердевшую форму солдат, скрипела на зубах. Солнце опустилось за округлые спины гор, но с наступлением сумерек воздух лишь едва-едва начинал остывать.
С шоссе съехали утром. Сколько всего прошло дней в пути, теперь уже трудно было припомнить: пять, а может, неделя... Ярко отпечаталось в памяти одно лишь начало марша, огненная переправа. По понтонному мосту поочередно машины переехали реку и направились в глубь неизвестной страны почти в самом центре Востока. Вспыхнувший закат окрасил все в пламенно-красные тона. Он разгорелся справа и остался за спиной; над движущейся колонной незаметно расправился пышный черный ковер звездной афганской ночи, первой ночи в пути, — потом все смешалось, марш превратился в сгусток напряжения и воли. Бессонные ночи сгрудили события в одно тяжкое целое: кто-то выпрыгивал из кабин занимать оборону в скалах, ночное пространство в лобовом стекле прошивалось яркими очередями, горящие машины срывались в пропасти — и опять колонна набирала скорость... Но что произошло раньше, что позже, этого восстановить уже было нельзя.
— Не курил бы, слышь, дышать нечем, — пробурчал Вадим, когда Колька потянулся за пачкой.
— Шо ж еще делать? Так заснуть можно... Шо за рэйс! Сроду с шоссе не сворачивали, а тут уж сутки буксуем в песках... Не-ет, так пойдет, к завтраму черта с два доберемся до места.
— Ты давай за дорогой следи, твое дело — баранку крутить.
— Да нет, шо ж это за рэйс? По шоссе гнались-гнались, шо гнались? Сейчас вот крадемся, спереди стреляют...
— Чо, струхнул, хохол недоверчивый?
— Ага! Шо, не чуешь, полные штаны натрухал.
— Вот-вот.
— Да нет, я ж серьезно! Зачем вас комбат собирал, шо говорил-то?
— Кто собирал?
— Да вас, старших машин, еще перед рейсом...
— Военная тайна.
— Пошел ты! — Колька взял сигарету и закурил. — Я — водитель и обязан знать, что везу.
— Золото и брильянты.
— Ну спроси меня, я отвечу...
— Я сто раз говорил, хохол ты недоверчивый, три машины с медикаментами, остальные с продуктами.
— А-а-й, — протянул Колька, — хорош заливать, все это можно и вертолетом доставить.
— Значит, нельзя. Может, аэродрома там нет...
— Да пошел ты!
— Ну что обижаешься? Видишь, обложено все. Может, там люди с голоду умирают... Вертолетом ты много доставишь?
— А тебе трудно ответить.
— Да если бы ты не был хохлом...
— Шо, тебе хохол соли подсыпал?
— Слушай, достал ты меня! Повторяю, если плохо доходит. Ночью будет кишлак, там сейчас пехота должна орудовать, — и останется километров тридцать. Завтра, часам к восьми утра, будем на месте. Короче, последняя ночь осталась.
Вадим поправил автомат в углу кабины:
— Я подремлю с полчасика, пока совсем не стемнело. Судя по всему, ночь сегодня будет веселая. — Он вздохнул и откинул голову, пристроил ее в верхний угол кабины.
Сквозь открытое окно в кабину проникали ночные звуки и запахи, непонятные, будто поздние гости, говорящие на чужом языке, они и уходили ни с чем, уступая место другим. Из густых сумерек вырастали округлые затылки гор, некоторые из вершин тонули в бездне ночного неба — оно походило скорее на купол, сверкающий пестрым букетом огней-звезд. Вадим все смотрел туда и откладывал сон. Сейчас он поймет что-то, глядя в этот вечный простор, найдет ответ на вопрос. Вадим чувствовал важность вопроса, знал даже — о чем он, но сосредоточить на нем внимание, сформулировать вопрос он не мог. Вот, казалось, обнаружилась нить, по которой можно добраться до сути, но и та вдруг выскальзывала из сознания, словно пойманная щука из рук, — и обрывки мыслей, дум, воспоминаний тянулись лениво и бессвязно.
Здесь небо совсем не такое, особенно прозрачное небо и чистое. Можно досмотреться до самого противоположного края. Подумать только — оно было всегда, это небо! Не было меня, никого — тысячи лет назад! Томилась Шехерезада, творил Фирдоуси — они тоже смотрели туда, а я мог так прожить всю свою жизнь и не увидеть этого неба. И вот я здесь, и в руках у меня оружие. Но почему не пришел я просто — увидеть небо и все прекрасное, что есть на этой земле? Странно устроен мир. Странно, нелепо,
Вадим закрыл глаза. Гул мотора, распадаясь на отдельные ноты, обрел неожиданно ритм и вылился в замысловатую мелодию. Она охватила сознание и понесла, наверное, в то самое звездное небо, — и сначала Вадим видел только его, а потом вдалеке появилось крохотное пятнышко света, оно приближалось и увеличивалось. И вдруг — ослепило! То было солнце, жаркое июльское солнце... У Вадима пересохли губы, на лице просочились капельки пота.
Ох и жара! И она все не идет, первый час. Вадим снял пиджак и, сложив его на коленях, присел на низенький забор тротуара. Продолжал с нетерпением следить за подъезжающими со звоном трамваями, среди выходивших людей искать знакомую фигуру, — она постоянно опаздывает, ох и жара! Вадим посмотрел на часы: двадцать минут первого. Он поднял голову, навстречу шла Юлька — легко, быстро, весело шагала на своих длинных ногах. Лямки короткого сарафана двумя голубыми полосами пересекали футболку, но не закрывали, однако, грустной собачьей морды, изображенной на ней. Собака плакала, Юлька смеялась. Вадим старался и не мог смотреть — слепило солнце, неизвестно откуда взявшееся. Вадим щурился, пытался разглядеть и запомнить каждую черту любимого лица... Наверное, это счастье, думал он.
Сон был знаком Вадиму, Юлька часто приходила к нему и раз от раза — все звонче, цветнее. Обрывался сон резко, будто сам себе Вадим говорил: все, хватит.
Дорога ухудшилась. Машина ныряла в овраги или с ревом карабкалась на гребни сыпучих сопок. Свет фар выхватывал из темноты то борт идущего впереди «Урала», то откос, то пыльную муть.
— Вылупился? — спросил Колька. — Шо скажешь?
Вадим вытер пот, посмотрел на часы. Хотел что-то ответить, но передумал. Достал галеты и сахар. Стал с хрустом пережевывать, запивая водой из фляги. Колька тоже молчал. Вадим пододвинул ему распечатанные пачки и протянул флягу:
— Будешь?
Колька принял флягу, хлебнул воды, но есть не стал.
— Шо ты злишься? — спросил он.
Вадим молчал.
— Шо ты как в рот воды набрал? Поговорим давай, вся ночь впереди.
— Что говорить, все уже выговорено,
— Расскажи что-нибудь, мне нравится, как ты рассказываешь.
— Ну-ну, тебе кемарить под мой голос нравится.
— Наоборот! Слушаешь и представляешь... Давай, братишка, расскажи что-нибудь...
— Давай... Ты еще свистни, как в кинотеатре. — Вадим отстегнул от автомата рожок, внимательно осмотрел его и поставил на место.
Хотелось что-нибудь вспомнить, рассказать Кольке. Память с удивительной скупостью собрала и сохранила все мельчайшие подробности лучших деньков: выпускной вечер, поездки за город... Но Вадим колебался, он знал, что опять же будет сбиваться, подыскивая слова, которые безвозвратно утеряны, станет неловко за свой грубый и кондовый язык, не способный передать ничего совершенно, — и в конечном счете получится совсем не то, что хотел.
— Что у тебя там с давлением масла?
— Шо?.. А, все нормально! Датчик, наверное, барахлит... врет, гад.
Колонна встала перед крутым подъемом. Дальше машинам предстояло карабкаться поодиночке — любая из них могла забуксовать и покатиться назад. На освещенный фарами склон выбрался головной бронетранспортер и, вцепившись в грунт всеми четырьмя парами скатов, пополз вверх. На исходную вышла первая транспортная машина.
Высоким груженым «Уралам» подъем давался труднее, некоторые машины, зарываясь в песок, не дотягивали до вершины с первого раза, приходилось сползать обратно и начинать все сначала.
— Похоже, надолго, — сказал Колька, обхватил баранку и опустил на руки голову.
— Покемарь, погаси только фары. Я пойду разомнусь.
Захватив автомат, Вадим соскочил на землю. Неловко шагнул по краю обочины, огляделся и направился в голову колонны. Когда он вернулся, Колька дремал. Вадим открыл дверцу, забросил на сиденье автомат и ремень с подсумком и штык-ножом, несколько раз присел, потом припал к земле и стал легко отжиматься.
Тронулась пятая; Вадим хлопнул дверцей.
— Шо, поехали?! — Колька схватился за ключ зажигания.
— Погоди, дай пятая заберется. — Вадим тяжело дышал после разминки. — Пойдешь на первой, не торопись и не вздумай переключаться...
— Не учи, — пробурчал Колька. Пятая скрылась за вершиной.
— Пошел! — скомандовал Вадим.
Килька передернул рычаг, нажал на педаль. Плечи парней откинулись к спинкам сидений — «Урал» тяжело пополз на подъем.
После головного бронетранспортера и пяти груженых машин склон, как казалось, был перепахан. Машину бросало, задние колеса, пробуксовывая, зарывались в песок. Возникало порой ощущение, что машина не подчиняется управлению — движется стихийно, как раненый зверь.
— Держи левее, справа уклон и глубокий овраг. — Вадим то и дело высовывался в окно. — Свалимся — каюк!
— Не учи, — бурчал Колька,
Неотвратимо тянуло вправо. Уклон становился все больше, справляться с машиной труднее; ее накренило. Вадим оказался ниже Кольки, хотелось выскочить из машины... Вадим снова высунулся в окно: вот уже она, не тронутая колесами полоска на склоне, самый край бездны... Дальше — пустота, свет фар теряется в темноте, оттуда тянет прохладой — а до вершины еще метров десять — пятнадцать... Ну, еще чуть-чуть!.. Передние колеса уже на вершине, но задние окончательно забуксовали. Машина, как в лихорадке, запрыгала, задергалась, сползая в темную бездну.
— Стоп! Стой! — заорал Вадим, распахнув дверцу. — Давай потихоньку вниз! — И выпрыгнул из кабины.
Чуть не падая в рыхлый песок, он забежал вперед, встал лицом к водителю и в свете фар стал показывать, куда поворачивать руль. Машина задом, рывками попятилась вниз. Вадим шел вслед за ней.
Фары слепили. Что-то теплое, знакомое шелохнулось в груди. Вадим так и не понял, не успел понять... В его ослепленных глазах мелькнуло Юлькино лицо...
Вадим не услышал выстрелов, помешал рев мотора. Они раздались вдалеке, справа, за оврагом, на склоне противоположной горы. Лишь увидел светлые струи пуль — ощутил, как они разрывают воздух, пролетая над головой... Он бросился лицом к земле.
Колька остановил машину, погасил фары и замер, не зная, что дальше. Вадим лежал, всем телом прижимаясь к земле. Теперь-то слышалось приглушенное кряхтенье пулемета. Свист пуль, их близкое взаимодействие с песком раздражали; страшно не было, бесило собственное бессилие.
Вадим решил подползти к машине, как вдруг взвыл мотор, — и пошла надвигаться темная масса; Колька вел машину прямо на него, Вадим все понял и откатился в сторону, а когда кабина оказалась напротив, вскочил и коротким броском запрыгнул на подножку, распахнул дверцу:
— Молодец! Гони!
— Куда гнать? Ни хрена не видно!..- Колька пригнулся, подтягивая руль вправо.
Впереди было звездное небо, черные силуэты гор — темноту разрезали длинные очереди. У Вадима выступил холодный пот; он схватился было за автомат, но понял: нельзя светиться стрельбой в темноте. Вадим пригнулся, всматриваясь во тьму и пытаясь понять, движется ли машина вперед или снова буксует на месте, смещаясь к краю пропасти; вот-вот машина накренится и рухнет в овраг...
Двое парней в кабине «Урала» не видели, как внизу от колонны отделились два бронетранспортера и поползли в гору. Повернув башни, они шныряли по склону прожекторами, открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов.
Обстрел прекратился, Колька включил фары; машина развернулась вдоль вспаханного гребня, готовая вот-вот опрокинуться.
— Руль вправо! — крикнул Вадим. — Пошел вниз!
Огней передних машин уже не было. Все ясно: останавливаться или ехать назад нельзя, надо догонять! Отставшие машины, как правило, подвергаются жестоким обстрелам.
Все вокруг замелькало. Ночной покой черных гор разорвался снопами света и надсадным воем двигателя. Вадиму вспомнилось высказывание, услышанное когда-то от ротного: «Ребята, затяните потуже ремни, сейчас будет зрелище не для слабонервных». Вадим сказал это Кольке, тот улыбнулся, на лбу у него поблескивала испарина.
С полчаса ехали молча, оба напряженно следили за дорогой. Вдруг Николай резко ударил в тормоз и уперся руками в руль. Вадим схватился за поручень, едва не влетев головой в лобовое стекло. Облако пыли охватило машину, когда же осело, открылся темный зев глубокого оврага. Колька передернул рычаг скоростей, осторожно сполз, уперевшись буфером в противоположную стенку.
— Черт, так не пойдет, — не выдержал Вадим, — давай назад, попробуем зайти под углом.
— Попробуем-то попробуем, не перевернуться бы...
Со второго захода овраг все же был взят, и тут Вадим увидел в небе зависшую красную ракету:
— Передних обстреливают.
— Шо будем делать?
— Вперед!
Вадим достал ракетницы, разложил их на сиденье между собой и водителем. Ввернул запал в ручную гранату, вложил ее в подсумок с патронами.
— Главное — не растеряться, главное — не растеряться в самый важный момент, — как заклинание, повторял он. — Надо собраться. Черт с ним — пусть убьют... я немного пожил, в случае чего — мне этого хватит, раз надо так.
Если ранят?.. Это, конечно, хуже; быть калекой всю жизнь...
Мать! Если я не вернусь... а если вернусь негодяем и трусом?.. Нет, лучше уж в цинковой упаковке.
Черт, все не тек просто!.. Кто знает, как сложится бой? Времени для раздумья не будет, а надо будет принять единственное решение. Единственно правильное, мгновенно! Что для этого нужно?
В любом случае надо быть спокойным и решительным. Главное — это не думать о себе... Во что бы то ни стало... И главное — быть спокойным.
Вылетев из подъема, машина вошла в затяжной спуск. Внизу показались округлые в желтом свете луны очертания крыш, кишлак. Судя по всему, бой происходил именно там.
При въезде дорога раздвоилась, Колька притормозил. Под колесами был уже не песок, а мокрый щебень. По нему в двух направлениях растекались мелкие ручейки, они размыли следы ушедших машин.
— Куда? — спросил Колька,
— Щас!
Вадим взял ракетницу и выпрыгнул из машины. Выстрелил вверх и стал рассматривать следы протектора на мокром щебне. Свет ракеты погас, а Вадим все не возвращался в кабину.
Наконец хлопнул дверцей:
— Вправо!
— Точно?..
— Да.
Машина с ревом понеслась по улочке, огороженной низким глинобитным забором. Из-за темной массы ветвей по обеим сторонам дороги казалось, что машина то и дело въезжает в тоннель. Ветви хлестали по лобовому стеклу, залетали в окна, с хрустом ломались и повисали на кронштейне зеркала заднего вида. Впереди отчетливо слышались выстрелы. Сквозь гущу листвы прорывались пятнышки света.
Улочка оборвалась. Колька, не сбавляя хода, вписал машину в поворот — и бросилось в глаза пламя! Горела пятая машина: она стояла метрах в ста впереди, накренившись, заскочив за забор. Сваленное от удара левым крылом дерево накрыло листвою капот и часть лобового стекла. Ветки с треском горели, но до брезента огонь, вероятно, пока не дошел. Из-под заднего колеса пятой кто-то отстреливался.
— Стоять! — крикнул Вадим, как только машина вылетела из-за поворота. — Гаси фары и — задний ход!
— Ты шо, назад?.. — прохрипел Николай.
— Делай что тебе говорят! — Потом спокойнее: — Сдай, Колюня, назад — сейчас мы сделаем все как надо... Будь наготове, я щас!
Вадим выскочил из кабины и, пригнувшись, побежал к пятой. Колька выпрыгнул вслед за ним — присел за передними колесами.
Из-под пятой отстреливался Сергей, водитель, — командира, Володьки, с ним не было.
— Где Вовка? — выпалил с ходу Вадим.
— У него нога...
— Где он?!
— Да не ори, здесь я...
Володька лежал позади, скрючившись: он возился с ногой.
— Так, Володя, ползи к нашей машине. Она сзади, за поворотом... Сможешь?.. Там Колька. Скажи — пусть подъезжает... Когда буду цеплять, стреляйте ракетницами прямо по дому... надо их ослепить... Сергей, где у тебя буксир?
— В кузове, сзади, справа.
Володя отполз. Вадим вынырнул из-под машины, подтянулся с правой стороны кузова и распорол штык-ножом тент. Залез внутрь — среди аккуратно разложенных ящиков отыскал трос. Выпрыгнул с ним и обратно нырнул под машину.
Сергей отстреливался, время от времени перекатываясь от одного колеса к другому.
— Ну что, — спросил он, — нашел?.. Дай магазин с патронами — у меня последний.
— Все нормально, — ответил Вадим, протягивая патроны, — нашел...
Вадим раскрутил трос, один конец зацепил за бампер и тут заметил свою машину. Она тихо выкатилась из темноты, плотно прижимаясь к левой стороне дороги, и из-за густой массы листвы вряд ли была видна оттуда, откуда стреляли. «Молодец, Колюня!» — прошептал в запале Вадим и с другим концом троса в руках рванулся навстречу, — из кабины с оглушительным шипом полетели подряд две ракеты, листва под окном затрещала и занялась ослепительным светом.
Забросив второй конец на крюк, Вадим отскочил в сторону, упал и перекатился к забору. Оглянулся, махнул Сергею, чтобы тот уходил.
Вскочил Сергей — из кабины полетели еще две ракеты. Специальные осветительные патроны ярко и подолгу горели; даже не попав в цель, они напрочь лишали возможности вести прицельный огонь.
Сергей добежал и заскочил в кабину. Машина с ревом попятилась, вытягивая из листвы заваленную набок пятую — скаты с левой стороны были спущены и безжалостно шелестели, но огонь, однако, погас, так и не добравшись до бака с горючим.
Вадим остался лежать за изгородью. Он еще раз перекатился в сторону, продолжая огнем прикрывать отъезжающие машины; шелест шин слышался уже далеко позади... Вадим приподнялся осторожно и достал из подсумка гранату — отогнул усики стопорного кольца, вынул само кольцо и с размаху метнул гранату в сторону дома. Вадим, казалось, не слышал ничего — даже взрыва! Он прижался к мокрому щебню, потом резко вскочил, догнал пятую и зацепился за борт, влезая в кузов как раз в том месте, где две-три минуты назад распарывал тент.
Когда «тандем» приблизился к повороту, оттуда ударил вдруг сноп света. Выскочивший на большой скорости бронетранспортер едва не налетел на пятившуюся задом шестую машину; бронетранспортер резко взял вправо и остановился. Кто-то высунулся из люка. Сергей показал на место аварии, крикнув: «Давай — туда!» Там еще горели деревья, освещая огнем злосчастный дом с квадратным окном.
Вадим подбежал к ребятам, помог Володьке вылезти из кабины на землю. Нога у Володьки была сильно обожжена.
— Как угораздило вас? — спросил Вадим.
— Мина!.. повезло еще — не противотанковая!.. — ответил Сергей, разрывая зубами прорезиненную ткань перевязочного пакета.
Минут через двадцать начали подтягиваться остальные машины. Они выстраивались в колонну вслед за шестой — разгрузили дружно покалеченную пятую машину, рассовав ящики по кузовам остальных. Там, где нашлось еще место.
Колонна тронулась в пятом часу утра. Километрах в трех за ночным кишлаком — под горой стояли первые четыре машины. Они дожидались остальных под грозной охраной головного бронетранспортера, установленного на вершине песчаной горы. Здесь колонна простояла считанные минуты, однако Вадим успел занять место водителя. Покачиваясь взад-вперед, он лениво покручивал баранку руля и вспоминал свои мысли начала ночи; рядом посапывал Колька.
Робко блеснул рассвет — марш подходил к концу. От утренней прохлады и усталости Вадима немного знобило. Появился кишлак — и выглянуло солнце: оно было веселое и смелое! Возле первого дома при въезде в кишлак стояли дети — четырех-пятилетний серьезный мальчишка держал за руку девочку, совсем маленькую, и махал Вадиму другою рукою. Вадим улыбнулся им — он их запомнил надолго, а когда оживленные дехкане с темными лицами сгружали с машины мешки, Вадим уже спал: его слепило июльское солнце, навстречу шла Юлька.
Лора
То был третий день весны, и пахло сыростью и грязью. На глазах словно стаивал снег, проявляя плеши газонов: рябоватые останки прошлогодних трав и листвы, мокрые пачки от сигарет, пробки, окурки... Все это давно отслужило свой срок, но опять вдруг явилось свету, — и влажный весенний воздух, казалось, оживел и наполнился тем, что было сковано стужей.
Осмелевшее солнце растопило не только обильный в эту зиму снег, оно обнажило чувства людей. Зимние метели загоняли их в меховые воротники полушубков и дубленок, вынуждали прятаться в теплые квартиры. Теперь же лица открылись, глаза потеплели, и можно было с любым вопросом обращаться ко всякому, не опасаясь злобного, по-зимнему холодного ответа.
Весенний дождь спустился мягко и почти бесшумно. Я шел навстречу ему и тянулся лицом к таким тонким прозрачным пальцам — они шептали, шептали мне что-то... «Все, ты спел свою песню, это конец...»
Последовательное падение капель напомнило мне лестницу: что будет, если я вот возьму и поднимусь по ней в мутную глубь неба?! Я сделал шаг и еще, убедился, что это вовсе не трудно, и — с легким дыханием, чувствуя под размокшими сапогами опору бесплотную, однако упругую, понесся вверх. Не помню, долго ли бежал я, опьяненный этим невероятным движением. Углубляясь все дальше в небо, я начал теряться во времени, забывать про усталость. Мною овладела какая-то сила, она уже сама несла меня сквозь облака. Мои полы пальто распахнулись, ноги и руки повисли без движений, но тело все стремительнее отдалялось от Земли, — и я едва сдерживал грудь под встречным воздушным напором. Кричать же было бессмысленно, звук оставался далеко позади! Захлебнувшись ветром и криком, я потерял сознание...
Меня позвала безмятежная свежесть, нелепое сочетание... Но как еще выразить то, чем вдруг наполнилась грудь и что толкнуло меня ощутить окружающее.
Приподняв голову, я увидел, что лежу укрытый плотным одеялом тумана. Его клубящаяся поверхность стелилась по всему горизонту и упиралась в бездонную чернь, — и там, в мертвой яме, внутри, повисла наша тревожная планета: она была окутана движущимися циклонами... На ней не долго задержался мой взгляд, я неловко оперся ладонью о мягкий ласкающий покров, поднялся и побрел куда-то.
— Вот и снова я здесь, наконец-то легко и свободно.
Земная пружина ослабилась в теле, а жизнь предстала нереальным, тяжелым мгновением: будто сам, забыв, куда спрятал, искал и искал там что-то...
— Вот оно!
Я медленно шел, рассекая ватную дымку острыми носами сапог.
— Что будет дальше, хочу я знать!.. Сейчас мы встретимся, и я посмотрю ей в глаза... если бы там — внизу я смотрел ей в глаза, то рано или поздно вспомнил бы все!
Я почувствовал теплое дуновение и оглянулся: меня догоняла девушка. Ее босые ноги, мягко ступая, в клубящийся белый ковер не проваливались, а легкое платье и светлые волосы чуть шевелились, словно живые. Казалось, она заполняет собой все пространство, накатываясь на меня теплым течением... вот — остановилась напротив и подняла глаза.
От бархатной долины повеяло блеклой голубизной; там деревья фантастической формы выкарабкивались корнями из пресных и теплых вод, удивительные, полупрозрачные мосты через спокойные реки, от берегов которых тянулись к серому небу цветы самых немыслимых окрасок и видов, — их грация была безобидна, беспола... Они тянулись к серому небу, переплетаясь изящно, однако лепестки их и листья более всего походили на пальцы человеческих рук...
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Лора.
— Лора... Ты здесь живешь, Лора?
Она уклончиво отвернулась, поджимая открытые плечи и приводя в движение светлые пряди волос.
— Почему ты здесь? — вдруг спросила она. — Твое место внизу, тут тебе делать нечего.
— Но я ведь пришел.
— Зачем?
— Не знаю.
— Тебе надо уйти.
Но я уже не слышал ее и не мог ничего поделать. Я прижал к груди голову Лоры, покрыл поцелуями пряди волос, упал на колени и, как шальной, пересохшими губами обносил гладкую поверхность ее прохладного тела. Лора стояла совсем без движений.
— Подари мне себя! — взмолился я. — Я не смогу так просто уйти! Дай мне себя, слышишь! — Мне едва хватало дыхания договаривать даже такие короткие фразы.
— Нет.
— Что же это... Проклятье!
— Ты сам знаешь.
— Подари, подари!..
Мои руки, они совсем потерялись в невесомом полупрозрачном платье Лоры. Сама она стояла не двигаясь, руки ее были опущены.
— Нет, это невозможно, — сказала она.
— Так почему же, почему?!
— Здесь другие законы.
— Плевать!
— Но тебе же будет хуже, ты знаешь.
— Пусть! Мне плевать на законы! Если ты меня не убьешь, то я сам сделаю это!
Лора ласково улыбнулась:
— Как, ты же мертв, ты совсем потерялся!.. — Она рассмеялась: — Какой же ты, право, глупый...
Я рванулся к Лоре, прижимая ее к груди:
— Тогда я хочу жить!
И тут необъятная, страшная боль обрушилась на меня, тело мое понесло в темноту, — круг Земли стал приближаться и увеличиваться.
— Ло-ора-а-а... — отчаянно кричал я.
Весенний дождь спустился мягко и бесшумно. Ноги неуверенной поступью несли меня куда-то, иногда я задевал плечами прохожих, те удивленно оборачивались, и глаза их были теплыми и влажными от дождя.
Вот уже час, или два, или три брел я, сам не зная куда и повторяя про себя все одно: «Все, ты спел свою песню, это конец... Меня не трогало всеобщее оживление — весна, жадность до жизни; мне хотелось покоя.
Тогда почти никто вокруг не заметил, как человек в сером пальто свернул за угол дома — остановился, ноги его подкосились, тело рухнуло на мокрый грязный асфальт.
Я только видел
Оно запомнилось мне, это убийство, но особенно — сам человек, хотя я даже не знал его имени, не знал, как относиться к нему, потому что понятия не имел, как он жил: был ли у него дом, жена, дети... Возможно, если бы я знал это все, то написал бы хороший рассказ. О том, как темные сутулые люди обихаживают крохотные участки земли у подножий колодных вершин; к концу лета эти поля становились похожими на ломти пшеничных лепешек... И не раз приходилось видеть их, охваченных пламенем!
Рассказ также мог быть о том, как ноют грязные дети на куче пестрого барахла: они хотят есть... А ночью отворяется дверь и входят люди, прячущие свои лица. Называют себя защитниками ислама, обещают еду или деньги; порою хозяина лачуги они уводят с собою силой, уводят в горы... Либо на заре врываются парни с белыми лицами и красными звездами, переворачивая все вверх дном, что-то ищут. Они не находят оружия, они находят жену.
Да и мало ли причин, вынуждающих человека взять в руки оружие, некие металлические предметы, противные самой природе человеческой. Я уверен, так просто за них никто не берется, а война — штука такого рода, что и светловолосые парни с голубыми глазами ей нипочем... Тогда я не знал всего этого и врать не хочу; я только видел, как он умирал. Восемь лет его уже нет на свете, мое спасение — рассказать об этом.
Ротный пожелтел постепенно; это было весной, ранней и быстрой, во время нашего самого первого рейда. Он остановил вдруг колонну и вызвал меня по рации: приказал подобрать ребят понадежнее и выскочить с ними, когда он снова тормознет, уже возле отары. Ротный был именинником, я-то знал, надо было забросить пару барашков к нему в люк БТРа, в подарок; да, к пастуху направить двоих с автоматами, если тот окажется рядом, на всякий случай. Сам ротный уже не слазил с брони, распустил по обе стороны подбородка усы, некогда подпиравшие его переспелые яблоки-щеки, теперь они, увы, пожелтели, обвисли, и по глазам было видно — он болен. Хотя и подносил время от времени к своему обмякшему носу поздравительную открытку, вынимая ее из конверта с цветочками: такую — двухполовинчатую, с секретом, как будто махровую, — и что-то говорил о жене и о французских духах, и улыбался устало; на следующий день его увезли, но это случилось гораздо позднее, хотя было еще не особенно жарко.
А в тот злополучный полдень мы стояли в долине. Позади был кишлак, и довольно богатый: трое суток, пробираясь по горным дорогам среди диких отвесных скал, мы вообще не встречали жилья; но вот — дорога упорно пошла под уклон, поворот, и перед глазами — белая вилла с колоннами, понял! Будто зависшая над обрывом, а внизу серебристый просвет речушки, бездна и горы, горы... Не помню, как въехали, но в самом кишлаке по обеим сторонам — ряды брошенных лавок, запертых, правда. Мы и там искали оружие, а под вечер вдоль ряда машин послышалась музыка, от кого-то пахнуло одеколончиком, засвистели японские примусы, поблескивая хромировкой в лучах заходящего солнца. Возле них неожиданно выросли большие квадратные банки с голландскими мясными консервами, такие красивые, что казалось, здесь же, между пыльными упругими скатами и пирамидками автоматов, мирно пасутся коровки, жмурясь при сладкой мысли попасть в солдатский желудок. Под ногами валялись попримятые или даже скомканные крохотные верблюды — парни вскрыли по второй пачке «Camel"... Все это очень даже пришлось по вкусу, после сопревшей махорки и вздутых банок с килькой в томатном соусе.
И вот, в тот самый полдень, мы стояли в долине, вернее, лежали. Хотя мне это место явно не нравилось. Оно напоминало дно каменного мешка: вокруг частокол мрачных вершин, плато крохотное, всё как на ладони, — простреливается от и до... Какого черта торчим, чего ждем? Дураку ясно, сматываться пора. Или вперед — в ущелье, нам терять нечего, или уж обратно — на базу. Слишком хорошо все идет, не к добру...
Такие примерно мы вели разговоры, распластавшись под своим БТРом, прячась от уже набиравшего силу солнца и расписывая именами подруг грязное днище панциря, когда к нам вдруг подошел ротный и пнул ботинком по скату:
— Э, Малыш, вылезай! Захвати автомат и бегом за мной!
Он иногда обращался так. Когда нужна была помощь, чаще всего не по службе, а вопреки ей. И он не пытался скрывать своих слабостей, я-то их знал. Он любил покичиться, выказать свой характер — силу его и изъяны, убеждая как будто, что недостатки делают его еще лучше, неповторимее. Короче, он не стеснялся меня, наверное, потому, что мы были с ним чем-то похожи и кроме уставных отношений — «товарищ капитан...», «товарищ сержант...» — у нас присутствовало порой и другое, неуловимое для остальных общение.
Послушный Малыш торопливо всунул босые ноги в ботинки с потемневшим проводом вместо шнурков, пару раз затылком стукнулся о грязное днище, как раз там, где старательно вывел «Марина», и, все-таки выбравшись из-под машины, побежал нагонять твердый, уверенный шаг своего ротного, на ходу придерживая то горячую каску, спадающую на затылок или вот на глаза, а то грузную амуницию: автомат, подсумок с патронами, флягу, штык-нож, противогаз — в общем, почти все, что заставляли таскать с собой и что положено иметь советскому солдату во время боевых действий.
Ротный обходил дальний склон, направляясь к окраине кишлака, к тому месту, где глиняный низкий забор разоренного села оказывался у самой дороги. Я знал это место. Часа два назад мы ходили туда взглянуть на раненого душмана. Его привезла первая рота, вернувшаяся на рассвете. Она вошла в ущелье сутки назад, с ходу, пока мы громили лавки; всю ночь и весь день пробивалась вглубь, а к следующей ночи нарвалась на засаду. Был непродолжительный бой: БТРы разворачивались поочередно, прикрывая друг друга, и душман тот, видно, сорвался со скал. Обозленные парни привязали его к броне третьей машины — вытряхивали дух двадцатью километрами обратного пути, а потом бросили под забор, чтоб он провел там остаток жизни. Ранение душмана было, скорее всего, пустяковым: крупнокалиберный пулемет только зацепил правую ягодицу, — но все же теперь, лежа в горячей пыли, на жаре, переползая от забора к деревьям и в их тени спасаясь от солнца, он умирал.
Был допрос, вел его начальник штаба дивизии, который командовал всей операцией, и раненый подтвердил — да, он душман, он убивал... Но в карманах у раненого нашли лишь ломоть лепешки да кисет, совершенно пустой... Раненый не стал отвечать на вопрос, где оружие, из которого убивал, он показал глазами на нас: наверное, думал, что это мы его привезли. Первая рота спала. Начштаба повернулся к нашему ротному, что-то сказал и махнул рукой, развернулся и направился к вертолету, и вслед за ним вся его свита.
Тогда, часа два назад, я, конечно, еще не понимал, что повлечет за собою это движение руки полковника. Но вот время прошло, и мы стоим над умирающим человеком, я и ротный, опустив пока дула к земле; стоим, смотрим, думаем, радуемся каждый себе: у меня-то есть еще время пожить... В тот момент я не знал и не мог, а ротный уже носил в себе вирус. Ровно через неделю, на обратном пути, он совсем пожелтеет, — заколет ягненка, отпразднует свой день рождения и отвалит в Союз. Высунется напоследок из открытой двери вертолета — помашет рукой, но не мне, а своим товарищам, офицерам. А часа через три, как только стемнеет, по нам, по колонке, начнут бить из противотанковых ружей, когда все будут спать, кроме водителей, дотягивающих последние километры до лагеря... Раздастся удар, и вдруг задымится спинка сиденья, и я буду лить воду из фляги, а парни будут кричать: «Стреляй!» И тогда, всем нутром вдавившись в гашетку, я начну остервенело стрелять, стрелять и стрелять до самого лагеря: по собакам и ишакам, домам и деревьям, пока не увижу зеленые ракеты, посыпаемые из наших цепей охранения: «Не стреляйте, свои!..» Уже на базе я найду тот оплавок, то, что осталось от пули, окончившей свой полет за моей спиной, совсем рядом. И потом, показывая этот оплавок друзьям, и дырку в броне, и прогоревшую спинку сиденья, я снова и снова буду радоваться, как ребенок, что это ведь дар судьбы, что это не наказание...
Носком ботинка ротный подцепил его подбородок и подержал на весу; лицо раненого исказила судорога. Оно потемнело и сморщилось. Морщины на щеках сжало в пучки, стянуло к скулам, выворачивая прорезь впалого рта... Но вот боль отошла, судорога ослабла, раненый приоткрыл глаза.
— Хочешь, Малыш, давай... — Ротный сморщил лицо, растягивая губы вместе со своими усами.
— Нет, товарищ капитан, не хочу.
— Что, брат, кишка тонка?! — Он отбросил голову раненого, отступил шаг назад и приподнял ствол автомата.
Голова раненого была откинута к глиняному забору, глаза вновь прикрыты, челюсть отвисла; я заметил, что у него нет передних зубов,
— Ну что? — переспросил ротный.
— А может, не стоит...
— Надо попробовать. — Он передернул затворную раму и выстрелил.
Раненый не двигался. Три или четыре пули прошили лоб ему и висок повыше бровей. Но тот так и не шелохнулся, глаза его были закрыты, на лбу крови не было — только крохотные, глубоко проникающие отверстия.
По дороге к своему БТРу я понял: он умер раньше, зря мы старались. Потом ротный сказал:
— Возьмешь ребят понадежнее, и оттащите его в сторону от дороги, куда-нибудь в сад...
Он был мой самый лучший друг
— Зачем ты испортил картину?
— Я не испортил.
— Это работа знаменитого художника.
— Мне все равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и лилась кровь. Я этого не хочу.
А. Грин «Алые паруса»
1
Потом уже нравилось врываться в чужие дома, сбивая прикладом замки, выламывая ударами сапога ветхие двери. Да что там! Просто стоять посреди улочки возле пестрых лавок, уверенно расставив ноги, задержав пальцы на разгоряченном металле автомата. Чувствовать на себе боязливые взгляды дехкан. В этом было нечто упоительное, пьянящее...
Довольно быстро забылся Термез, лагерь недалеко от границы, каша десятидневная подготовка перед отправкой. Там я с тревогой смотрел на юг, на белесые горбы перевалов; иногда они виделись четко, иногда прикрывались тюлем осенней дымки. Что меня ждет, вернусь ли оттуда? Они отвечали снежным молчаливым взглядом, от которого перехватывало дыхание.
И слезы на глазах командира взвода. Когда в последний день, вечером, он собрал нас к себе в палатку. Слезы, может быть, оттого, что дымила печка: ветер задувал в трубу, трепал мокрый брезент. Голос взводного, хриплый и тихий, сливался с урчанием двигателя; генератор то и дело заливало дождем, он сбивался, и лампочка, качавшаяся на перекрестии растяжек под куполом палатки, слабела. «Подъем завтра в пять. Сворачиваем лагерь. Готовность к маршу в двенадцать часов. Теперь скрывать нечего, идем воевать. Ребята... и у меня в Куйбышеве жена и дочка... Нам выпала честь».
Все пошли в парк к боевым машинам, подготовились и остались там спать, в нам с Лешкой пришлось вернуться в палатку. Печка остыла, на земляных нарах меж досками — черный отблеск воды, одну полу палатки сдернуло с кольев и трепало в грязи, Она вырывалась, мы скользили и падали — окончательно вымокли, пока закрепили. Возле печки лежали дрова, штык-ножом насекли мы щепок, но без бумаги никак... Я достал из нагрудного кармана последнее письмо от Маринки: сухое, адресованное мне еще в Германию... Лешка сказал: «Ерунда, сейчас согреем консервы и попьем чайку».
Он немного картавил и всегда что-то пел; тихо, никто не слышал о чем, но на душе становилось теплей и уютней, И тогда он отвернулся, поднял глаза и шевельнул губами. Пытаюсь вспомнить теперь лицо его, а вижу только теневой силуэт на мокром брезенте, обведенный неспокойным пламенем свечи.