Аннотация: То, что я хотел бы нарисовать, но не умею. Писалось под Roberto Cacciapaglia "Wild Side".
Я шагаю по каменным плитам винтовой лестницы. Здесь узко, и света хватает только идущему впереди конвоиру. Увалень сзади меня то и дело оступается, но от этого грандиозного толстяка чего-то иного и не требуется - просто хранить меня от всякой мысли о побеге.
Они не понимают, что после стольких лет я просто рад идти по прямой, а не мерить кругами каменный мешок моей темницы. Я вдыхаю непривычные запахи, вслушиваюсь в доносящиеся звуки. И это уже хорошо.
Настойчивые тычки в спину не позволяют мне сбросить темп, и даже боль в коленях радует - значит они еще есть.
Спина впереди идущего погружена в тень. Я наблюдаю, как просвечиваются капилляры его оттопыренных ушей, светящихся бледно-розовым. На затемненном мясистом затылке они смотрятся очень контрастно и напоминают мне мотыльков, усевшихся по краям грубого булыжника. По старой привычке, которую, похоже, уже ничем не выбить, я запоминаю нарисовавшуюся в моем воображении картину.
Я оступаюсь - ступени довольно крутые для старого узника, который сам уже толком не знает, сколько ему лет. Карл, мой услужливый левиафан, подбадривает меня кулаком. Мое отношение к нему стало чуть ли не родственным за все те годы, что я провел в темноте - свет я видел только тогда, когда он приносил мне еду. Стоит ли говорить, что это происходило гораздо реже, чем хотелось бы. Хотя человек привыкает ко всему. И посмотрите на меня - я бодрая развалина, в то время как он еле дышит.
Вслушиваюсь в отскакивающие от узких стен звуки - гул шагов, шипение факела, позвякивание цепи, которой небрежно, скорее для вида, чем из предосторожности, обмотали мои запястья за спиной. А еще - гул, нарастающий по мере того, как мы поднимаемся выше. В королевстве опять что-то не ладно. Причем настолько, что они вспомнили, что под толщей плит кое-кто годами проедает казенные средства, которые можно было бы потратить с большей пользой - например закупить кипящего масла, мечей или стрел для умерщвления себе подобных (или чем там сейчас занимаются правители, когда устают от жратвы, шлюх и интриг?). Удивительно. Моя злость все там же, где я ее и оставил много лет назад - она не прошла, она просто тихо дремала и теперь начинает просыпаться, под стук сердца, под усиленное дыхание - свежий воздух всё отчётливее щекочет ноздри. Что ж, по крайней мере я смогу еще раз посмотреть в глаза тому, кто бросил меня под землю, посмотреть глазами всех моих братьев и сестер, сгинувших в огне тех лет. И может быть, если судьба, наконец, будет благосклонна, мне удастся...
- Топай давай. - Карл почти нежно толкнул меня своей столпоподобной рукой и я влетел в спину охраннику, несущему факел, за что получил тычок под зубы и был назван остолопом. Поспорил бы я с вами, многоуважаемые, в другие годы... Но я ничего не произношу и продолжаю идти следом, стараясь не отвлекаться. Судя по усилившемуся шуму - осталось совсем немного.
И в самом деле, пройдя еще несколько витков по лестнице, мы достигли тяжелой двери, стерегущей выход, - от нее веяло приятным сквозняком, а сквозь замочную скважину пробивалась небольшая струйка света. Конвоир пристроил факел в кольцо на стене и стал возиться замком, подбирая подходящий ключ. Карл было хотел помочь, но передумал, за что мне стоит благодарить небеса. Наконец замок поддался, стражник прошел вперед, широко открывая дверь, я и ослеп
Я очень давно не видел солнечного света, и теперь, когда меня вытолкнули под залитое солнцем небо, жалко жмурюсь, пытаюсь открыть слезящиеся глаза и разглядеть хоть что-то. Получается скверно, при любой попытке глаза режет нещадно, и меня, сгорбившегося под ударами солнца, под рев и гул, ведут по каменными плитам - единственное, что получается разглядеть.
Но как я любил говорить - человек привыкает ко всему, и яркий свет - явно не самое худшее, что со мной приключалось. Мои конвоиры довольно грубо, но быстро, протащили меня по петляющим коридорам, залитым светом. Глаза привыкали медленно, но все же я мог, щурясь, смотреть в пол, и видеть солдатские сапоги, снующие туда-сюда без особой системы и каменные зубцы крепостной стены по правую руку. Война, господа! Очень интересно, какова причина на этот раз. Помнится, в молодые годы я с товарищами состоял в Обществе Прогнозов, где в качестве развлечения мы предлагали самые нелепые причины начала войн между государствами или отдельными домами. А в конце года подводились итоги с вручением ценных призов тем, чьи прогнозы оправдались. К слову, без вручения приза не обходился ни один год, а в особо урожайные вручалось до пяти.
Конвоиры останавливаются. Какое-то время ничего не происходит - мы просто стоим, поэтому я прислушиваюсь к суете, творящейся вокруг, а по мере того, как глаза худо-бедно привыкают к свету, мне удается оценить ситуацию: по правую руку, за крепостной стеной, на расстоянии полета стрелы, темным морем разлилась армия. Развевались стяги, горели костры, солдаты собирались в строи. Среди людей возвышались катапульты и осадные башни, похожие на остовы музейных чудовищ.
По левую сторону от довольно широкой площадки открывался вид на город, скрытый, по большей части, грубой квадратной башней. Внизу снуют стайки солдат и редкие жители, обремененные добром, которое нужно срочно припрятать.
"Точность - вежливость королей", но тот кого мы ждем никогда не отличался вежливостью. Как и другими положительными качествами.
Тюремщики переминаются с ноги на ногу, а я просто рассматриваю окружающие детали - одно из моих любимых занятий. У камня под ногами интересная фактура - зернистая, с темными прожилками, напоминает шкуру большой змеи песчаного цвета. Напротив меня возвышается прямоугольник башни, сделанной из совсем другого материала, чем старая крепость, - из небольших грубо отесанных камней, скрепленных вместе изрядным количеством раствора. Никогда не считал себя знатоком архитектуры, но, судя по всему, - это стиль нового времени. От размышлений меня отвлекает рыло арбалета и рыло арбалtтчика, уставившиеся в мою сторону - негодяй выходит из темноты башенного проема. За ним еще один. Следом появляются двое служек, которые суетливо убираются в сторону, уступая место приземистому человеку, разодетому в яркий шелк, с голубым беретом на голове, украшенном павлиньим пером. Господина не объявляют, но очевидно, что это крупная шишка. А вот за ним, наконец, появился и тот, кого я ждал - Его Величество. В общем-то, ничего примечательного в его внешности нет - серые глазки под пшеничными бровями в окантовке темных кругов. Нос острый, переносицы сбита вправо, острый подбородок топорщится рыжеватой бородкой, волосы доходят до линии скул, на лбу перехвачены золотым обручем - повседневная замена короны. Он не высок, не низок, одет богато, но не броско. За ним из темноты проема появляется человек в темных одеждах, и встает подле, что-то шепчет ему на ухо. Король хмурится, слушая, кивает. Советник? Раньше ты никого не слушал.
- Прекрасно сохранились, Вашество. - Слышу я насмешливый скрипучий голос, настолько непривычный и чужой, что не сразу удается поверить, что эти слова произнесены мной.
Он изучает меня какое-то время.
- Чего нельзя сказать о Вас, господин Теренгольц. Время не щадит никого, - он делает паузу, - включая и моего отца, Георга.
Переживаю секундный шок, похожий на удар в солнечное сплетение - дыхание перехватывает аналогично. Великолепно, твой главный и единственный враг уже давно кормит червей, а ты все еще стоишь и коптишь небо. Прекрасное небо, нужно отметить... Король ждет моей реакции, а я опять рассматриваю его. Да, нем есть черты старого тирана, но сейчас я ясно вижу, что предо мной совершенно другой человек. Внешне, по крайней мере.
- Сожалею о Вашей утрате. - Вру я. - Надо думать, вы являетесь продолжателем великих свершений короля Георга, и делаете все, что бы укрепить его достижения?
Он почему-то смеется:
- Признаться, я боялся, что вы выжили из ума. И я рад, что это не так - вы задаете верные вопросы. И пусть нас поджимает время, я отвечу: да, всё... Почти всё, что было сделано моим отцом, я считаю верным, и цель моего правления - приумножить то, что было сделано в Великую Культурную Революцию.
О, Вот как они теперь называют ту бойню. Два года страха и крови. Всех тех, кто мог творить новое и делал это, обвиняли в всех мыслимых и немыслимых преступлениях. И жгли, рубили головы, травили. Но и мы не оставались в долгу. Хотя все оказалось тщетно - исход, как часто это бывает, решило банальное предательство. О, я помню день, когда нас, "Десять Неспокойных", связанными привели на площадь наблюдать за казнью наших учеников, дровами для костра которым служили инструменты, холсты, чертежи, книги. Предатель был удостоен чести лично запалить огонь. Я пытался поймать его взгляд, но он прятал глаза и ни разу не поднял их от земли.
Король продолжает внимательно наблюдать за мной. У него очень цепкие глаза, похожие на ноги цапли - длинные тростинки с крюками на лапах. Это странная ассоциация для любого другого, но мне она говорит о многом.
- Роберт тоже мертв. Уже давно. - Король решает прервать нарушить молчание, зная, как долго умеют молчать его узники. - Он повесился. Если вас волнует то, страдал ли он, - да, страдал. Он повредил себе шею и промучался еще неделю, прежде чем умер.
- Хорошо. - Я молчу, раздумывая. Когда-то я поклялся плюнуть на могилу человека, предавшего нас, но в те времена многие клялись во многом. Я стою, чуть покачиваюсь под приятными лучами солнца и ничего не хочу. Но мне нужно что-то говорить. Я и говорю. - Я рад составить компанию собравшимся здесь джентльменам, но я бы все-же хотел уточнить, сегодня ведь не день приятных воспоминаний? Зачем нужен я?!
Последние слова я уже не проговариваю - кричу, внезапно для себя. И тут же замолкаю, испуганный собственным голосом. Король кривится. С там выражением обычно смотрят на то, как кого-то вырвало за столом. Но он отвечает, указывая рукой за крепостную стену.
- Ксаргари.
Я поворачиваю голову и оцениваю картину. Крайне способные ребята. В мое время их называли "краснозадыми обязъянами" и считали людьми третьего сорта. Ростом они были ниже среднего, имели красноватую кожу, жили в горах, и не признавали ни Короля, ни его лучших друзей - золотые монеты. За что и не имели прав никаких прав, а особо скучающие дворяне не считали зазорным ради забавы устраивать на них облавы с собаками.
- Похоже они стали несколько более организованными с моего последнего появления на свежем воздухе. Посмотрите, у "обезьянок" есть инженеры, которые построили им осадные машины. Но где же ваши инженеры? А, постойте, мне кажется, я как-то видел костер на площади, недалеко отсюда...
- Наши мастера ничем не уступают им, но при этом разум их озарен мудростью Великой. - фанатично расширив глаза, выпалил молчавших до этого человек в черных одеждах. На его груди болтается медальончик с черепом черепахи. Я немного удивлен. Времена меняются очень быстро - раньше служителей Панциря были сектой, а теперь нашептывают на ухо монархам о путях Великой То. Жестом его прервал сам король, беспокойно поглядывающий на движение за крепостными стенами.
- Мне нужна ваша помощь. - Сказал он прямо, и было видно, что эти слова дались ему нелегко. Такие люди не привыкли просить, не имея раскаленных клещей в руках.
- С какой стати мне помогать? Ваши мастера ведь ничем не уступают им, это просто великолепно. Не уступают ксаргари!
Его Величество молчит, подбирая аргументы. Право, я ожидал лучшей подготовки. Такое впечатление, что меня достали из старого ящика в подвале, как последнюю надежду.
- Я слышал, что вы гуманист. - Его Величество обращается к моему человеколюбию. Любопытно. - Посмотрите на этих варваров. И теперь посмотрите на город. За его стенами сейчас - больше двадцати тысяч человек. Стоит ли мне говорить о том, что уцелеют лишь те, кто будет пригоден в качестве рабов? Я прошу помощи не ради королевства, я прекрасно понимаю, что вы бы сами с удовольствием сплясали бы и на могиле моего отца, и на моей собственной. Но я прошу не за себя, я прошу за этих людей.
Сукин сын врет. Насколько я знаю, ксаргари вольнолюбивый народ, а такие никогда не используют рабов и предпочитают умереть, чем самим попасть в рабство. Но даже если и так, и городу суждено погибнуть, что мне до этих людей? Если не они сами, так их родители с удовольствием смотрели на казни по всей стране, наверное, с большим удовольствием, чем слушали музыку или смотрели представления тех, кого позже вязали к столбу. Мне плевать на них. Мне не страшно и за себя - у меня уже давно нет ничего и никого, что бы цепляться за эту жизнь, которая, к слову, близка к завершению. А сегодняшний день я провел более чем чудесно: видел небо, солнце, чувствовал ветер на своем лице.
- Мне плевать. - Выношу свое решение и улыбаюсь самой искренней улыбкой, на которую способен.
Король мрачнеет. Следом за ним мрачнее его свита.
- Возможно это поможет поменять ваше мнение.
Он делает жест своим слугам, те скрываются в темноте башни. Интрига сохраняется. Вскоре они возвращаются и... о боги, что это?! Я не верю своим глазам - это не пыточный инструмент, не заложник. Я вижу мольберт, который несет первый служка, а у второго замечаю сверток, из которого выглядывают кисти.
- Я не обещаю свободу, это была бы непозволительная глупость с моей стороны. Но могу предложить сделку - устранение угрозы от ксаргари в обмен на право нарисовать картину.
- Вот просто так? - Соблазн велик, но ведь не может же он сам вручить мне... - А в чем подвох?
- Я объясню. - Его Величество вновь в своей родной стихии. Он не просит, он ставит условия. - За каждым вашим действием будут следить, и любое, я подчеркиваю, любое подозрение будет воспринято как угрозу со всеми вытекающими последствиями.
Он делает кивок, указывая за мою спину. Поворачиваю голову. Интересно, как давно арбалетчики участвуют в нашей беседе?
- А если я откажусь? - Спрашиваю просто так, зная, что соглашусь на любые условия. Просто кокетство рыбы, пойманной на крючок.
Но король торопится. Он смотрит на меня, затем на ксаргари.
- Тогда мы закончим это здесь и сейчас. - Говорит он резко. - У меня больше нет времени на светские беседы. Итак, ответ?
Ну и каковы мои варианты? Получить стрелу прямо сейчас или чуть попозже, когда мои действия станут подозрительными. А они станут. Стражники достаточно молоды, они не помнят старые времена.
- Согласен. Мне нужны краски.
Король доволен. Король отдает соответствующие приказания. Советник не разделяет его энтузиазма, но с его мнением мало кто считается. Один служка неумело устанавливает мольберт и крепит к нему лист бумаги (у нее желтоватый оттенок, но мне она кажется белее снега), второй расстилает сверток на камень и я вижу настоящее сокровище - множество кисточек и изукрашенную витыми стеблями лакированную шкатулку.
Рядом с прислугой суетится франт с пером, все время называя прислугу кретинами и сыпя астрономическими цифрами, которые были потрачены на приобретение красок и инструментов. При этом пройдоха то и дело поглядывает на короля, что бы быть уверенным, что тот услышал размер потраченного, и потом будет возможность списать дыры в казне на соответствующие расходы. Казначей, не иначе.
- Деньги на ветер, - картинно вздыхает он.
Внутренне усмехаюсь. Ты даже не представляешь, насколько ты прав.
Получив королевского согласие, я переношу мольберт к самой крепостной стене, под укрытие одного из зубцов. Риск получить стрелу в спину сейчас несравнимо выше.
Устанавливаю коробочку. С трепетом провожу рукой по ее лакированной поверхности. Мне довелось знать одного старого рубаку, усталого ворчливого старика, которому не посчастливилось дожить до глубоких седин. Однажды мне выпал случай лицезреть, как может преобразиться человек - в качестве подарка родные преподнесли ему меч, изящно украшенную безделушку. Нужно было видеть, как появляется живой блеск в его глазах, рука сама ложится на рукоять, он делает взмах, другой, смеется...
Сейчас я напоминаю себе того старика. Разве что моя ворчливость никуда не делась - я срочно отправляю растяп за водой, и сорванцы на удивление быстро приносят, расплескивая, целое ведро. Тем лучше.
Я открываю шкатулку с красками - они совершенно новые, как и кисти. Я всегда предпочитал работать старыми инструментами, которые помнят мою руку, но, кажется, я начинаю привередничать.
Для начала мне нужно взглянуть на холст. Я оставляю мольберт и останавливаюсь между зубцами. Поле боя кишит и волнуется, но я смотрю на небо - глубокая чистая лазурь от края до края: слева величественно возвышаются серые горы с поседевшими макушками, прямо, за армией, равнина с полями и сетью мелких крестьянских хозяйств, виднеются темно-зеленые мазки лиственных лесов, а по правую руку, я помнил это, лежит море, к которому, через сеть каналов в городе, с гор течет С"аби, "голос жизни", обязанная этим именем тем самым ксаргари. Еще раз смотрю на небо - незамутненное ничем полотно.
Взяв кисть и окунув ее в воду, я как следует прокручиваю ее в ультрамарине и провожу горизонтальную линию на бумаге. От насыщенной синей полоски вниз устремляются капли, оставляя за собой насыщенно-сапфировые линии. Довольно слежу за работой цветной воды. Поворачиваю голову к королю, но моя реплика, в большей степени, предназначена стражам:
- Сейчас будет подозрительно, прошу не пугаться.
И я, высунувшись со стены, аккуратно провожу кистью над горизонтом справа, там, где дремлет море. Вслед за движением кисти, будто впитывая весь цвет, небо отзывается по-неземному глубоким синим цветом, который дрожит и готов вот-вот сорваться с такого нестабильного полотна. Я быстро захватываю другой кистью жженную умбру, пробую цвет на холсте, смешивая его с синевой, попутно облегчая кисть от лишней влаги. Оставшись довольным результатом, я возвращаюсь к моему зарождающемуся шедевру - главное не вспугнуть - и плавными движениями вплетаю глинистый цвет в ультрамарин. Непохожие цвета сталкиваются, завихряются ручейками, танцуя и пробуя друг друга на прочность они постепенно растворяются, сливаясь в теплый серый. Через пару мгновений резкий порыв ветра приносит запах моря, а за моей спиной раздаются удивленные возгласы. Внутренне замираю на несколько мгновений без дыхания, подобно твирку - маленькому лесному зверьку, который спасается от хищников, притворяется веткой. Но, кажется, судьба меня хранит, и можно продолжать.
Над стенами пролетает тяжелое ядро, украшенное широкой красной лентой - ксаргари спешно пристреливаются. Это красиво, и если бы я рисовал на холсте, я бы обязательно оставил бы этот алый росчерк в небе. Но кроме эстетики и небольших разрушений в городе, эта рукотворная комета, в общем то, бесполезна - ни одна катапульта не выстрелит вслед, попросту не успеет.
Я слышу суету и приглушенные приказы за спиной, и, кажется, даже какие-то слова, обращенные непосредственно мне, но всё это отступает на второй план. Я поднимаю руки, что бы лучше чувствовать ветер, который отзывается на мой жест. Многие дерзали управлять им, и платили за это своей жизнью, не понимая, что нельзя управлять стихией. Я всегда относится к ветру, как к брату, и это было взаимно - ветер приветливо струится сквозь мои пальцы, закручивая вокруг меня воронку, украшенную редкими пыльными листьями и былинками, принесенных из-за стен. Да, дружище, я тоже рад тебе.
Завороженный, я смотрю в голубое небо, край которого подернулся свинцом и оловом. Ветер расправляет свои могучие крылья. Он несет бурю ко мне. Потому что это моя буря. Она набирала силы все годы моего заточения, и теперь мне так легко её выпустить и встретить лицом к лицу.
Тучи клубятся тяжелым паром, ускоряясь под движением моей кисти, добавляющей отдельные штрихи. Где-то в недрах этого серого пара зарождаются лимонно-желтые вспышки молний. Буря приходит величественно, под аккомпанемент усиливающегося ветра и первых громовых раскатов, тучи нависают над городом, тая в себе мощь воды и ветра. Резко темнеет - небо плотно закрывает серый полог. От невероятной красоты и величественности картины у меня перехватывает дыхание. Я забираюсь на верхушку зубца, задней мыслью прекрасно понимая, что представляю из себя отличную мишень с обеих сторон. Но стихии внутри себя противиться нельзя. А можно закрыть глаза и раскинуть руки шире, подставляя себя потоку ветра, бросающего первые очищающие капли.
С ветром ко мне возвращаются силы, и я дышу полной грудью. С песочным хрустом распрямляются позвонки, старая боль уходит, уносимая низвергнутым с небес холодным потоком вод, и я вижу себя со стороны - с растрепанной седой бородой и бледным лысым черепом, тощий, как паук, в грязной рваной хламиде. И это жалкое существо выглядит настолько грозно и величественно, что кажется каменным изваянием, продолжением крепостной стены.
Вода встает единым потоком, будто бы там, на небесах, кто-то опрокинул чан с огромным озером вниз. И мой брат, ветер, гуляет, свободный, от каких-либо оков, и даже стена воды не является ему преградой: он ревет диким зверем, выпущенным на волю, и вода расступается.
Я видел ветер и в тоже время я был ветром. Я видел с закрытыми глазами небо и был в небе, и был небом, и тяжелые облака клубились и рвались от разрываемой их мощи всполохами молний. Я видел. И был.
Я прихожу в себя на том же месте - стоящий на краю крепостного зубца, промокший насквозь, и... свободный. Я смотрю в небо, которое постепенно очищается, лучи света падают сквозь прорехи в редеющих тучах, плавно высвечивая землю, и я только сейчас обращаю внимание вниз.
Атака захлебнулась, так и не начавшись. Перепуганные, лишенные сил воины стремятся прочь, помогая раненным, - прочь от разрушенного лагеря, прочь от обломков осадных машин, ставших грудой дерева и металла, прочь от проклятой земли и безумных чародеев.
А ветер всё ещё гуляет, утихший, прозрачный и неуловимый. Воплощенное движение в светлеющем небе. И я улыбаюсь ему.
Краска постепенно сходит с полотна, тая клочками тумана, и небесная лазурь вновь наполняет купол над головой. И я вижу и ощущаю жизнь и тайну во всем - дальний лес за равниной, горы ошуюю и море одесную. И даже камень под моими ногами - невероятная фактура, положение в пространстве, во времени. И то что я стою на нем, вдыхая такой кристально чистый воздух.
И я понимаю значение слова "катарсис".
Ожидая чего угодно, я поворачиваюсь, и встречаю животный ужас в глазах короля и его свиты. Они объяты страхом, и разум их помутнен. Я смотрю внутрь себя так же, как раньше я смотрел в небо. Все мое презрение и ненависть унесено ветром и растворено потоком вод. Все, что я сейчас могу испытывать к этим людям, в полубезумии жмущимся к стенам, - это жалость. Не пренебрежительную жалость, а сожаление о том, что они не могу увидеть и почувствовать мир таким, каким вижу и чувствую его я. Я, нищий старик, у которого ничего нет, кроме цепи, лежащей на каменной плите, гораздо богаче любого короля и вельможи. Потому что они даже не могут вообразить, насколько они обделены, насколько они обкрадывают сами себя. И я ничем не могу им помочь.
Пройдя мимо оцепеневшей стражи, я подбираю свою цепь и мерным шагом возвращаюсь обратно в камеру.