Уголовный кодекс - это перечень моих желаний. По другую сторону условной вселенной, там, где раскоряченные баобабы поддерживают фанерные небеса - расположились те, чьи сумрачные дни истекли в непрекращающейся и тягучей, как подгоревшая сгущенка, борьбе... В сражении с моими желаниями. Ну что вы... Не Афина правит ими. И не с жестоким Аресом бьются они, пытаясь арифметически упорядочить зигзагообразное падение монгольфьерова шара моей остывающей души. Ну что вы... Они - святые мученики недостаточности. Ущербные крыжаки. Наперсники увертливых гимнописцев, из под моих ребер вырывают они хрипящее сердце, харкают в кровоточащую рану сопливой мальвазией своих велюровых молитв и, ковыряя свежий воздух корявыми перстами, тычут в меня и гадливо шипят: "Преступник, крамольник, преступник..." Они уродуют мои желания в соответствии с собственным мировоззрением. Они истребляют живое, ради бессмертного. Они пьянеют от вида марширующих в ногу колонн. И корчатся в эпилептических судорогах при виде вышедших из строя... Они...
Доводилось ли вам когда-нибудь, в неуловимые секунды острого прозрения, рассматривать изображенные художником или запечатленные фотографом физиономии классических писателей - тех, кого паразиты интерпретаторы любезно именуют "властителями дум"? Лично у меня, даже после мимолетного созерцания этих изъеденных мыслями харь, пропадает всякое желание к занятию литературными упражнениями. Даже если занятие таковое, как нельзя лучше истребляет пустые мгновения вялотекущего времени жизни. Так что перед вами не литература, а всего лишь фильтрованные впечатления, изложенные рукописным способом. И другой возможности просунуть сучковатую палку между спицами бесконечно вращающегося колеса сансары у меня пока нет. Увы.
А они...
*
КОРОЛЬ СКУЧАЮЩИХ ПОДОНКОВ
dd> (КСП)
Прежде казалось, что всякий, осмелившийся поднять голос против социалистического устройства России, - герой и мученик. Позже выяснилось, что большинство несогласных с советской властью были либо кромешными идиотами, либо профессиональными провокаторами и политическими карьеристами.
Провокаторы призывали брать пример с замученных то ли властью, то ли собственной дурью идиотов. Многие примерились к идиотам и создали культ.
Так возник "русский рок".
Олигархическую революцию 1991 года совершила группа политических провокаторов при непосредственном участии завербованных ими идиотов, называвших себя "рок-музыкантами". И суть дела не меняется оттого, что завербованы они были не конкретными людьми, а обобщенными идеями. Это только лишний раз подчеркивает их идиотизм. Хотя некоторые из "музыкальных бунтарей" все-таки сумели впоследствии трансформироваться собственно в провокаторов.
Теперь по существу.
Будь я религиозен, то без особого труда подобрал бы названия для многих явлений. И даже самой религии подобрал бы вполне соответствующее ее убожеству название. Но я не религиозен. Я крайне подозрительно отношусь к кочующим по миру формам, которые могут быть заполнены только одним содержанием, хотя и в разных его толкованиях, с учетом местности и нравов аборигенов. Поклонение триаде "Sex, Drugs, Rock"n"Roll" вполне соответствовало религиозному поклонению, хотя и сгинуло благополучно со всеми своими святыми и страстотерпцами к чертовой матери. Да и религия-то была, по правде сказать, плюгавенькая и местами плешивенькая.
Остался от нее пасынок-мутант, один единственный колченогий, бесполый сатир по имени Бизнес...
Не спорю, из под обертки для бубль-гума очень даже может выкарабкаться кое-какая философия, но вся суть заключается в том, что эта жевательная философия предназначена исключительно для восторженных идиотов или олигофренических пессимистов, разыскивающих дьяволов в опорожненных пивных склянках. И божки этой философии - наследственные дегенераты, и богиньки ее - подавальщицы и давалки из люмпенской забегаловки, хоть бы и декорированной убогой мазней пидараса Уорхолла.
Один из талантливейших актеров нашего времени, работающий в амплуа юродивого - Ник Кунцевич - поставил рокенроллу диагноз: "... философия на уровне третьего класса, взятая из десятых рук".
Но, конечно же! В этой пошленькой триаде из секса, наркотикса и рокенроллекса, верховным идолом, разумеется, является sex. Не будь его, вся платформа рухнула бы, не успев зазвенеть первым ля-минором. О эти розовенькие жопки всемирных страдалиц!.. О эти выпуклости над гульфиками, обтянутых индиго Иеремий!.. Сколько разбитых девичьих сердец обрызгано метафизической спермой придурковатого мелодиста Пола сэра Маккартни... Сколькими пубертатными языками вылизана священная пизда успешной киоскерши Джанис... Сколько идеологий перепродано... Сколько деятелей наполитичено... Сколько злобных царств обращено в прах осколков из под кока-колы...
Какая-то очень изощренная блядь догадалась заворачивать использованные презервативы в библейские страницы, - это и называется "rock"n"roll".
Согласен, ради красного словца, не грех и бога в жопу выебать, но лишь бы стоило чего-то это самое словцо.
Пустота. Одна лишь пустота, из которой доносится чавканье и фальшивые стоны проституток.
Rock"n"roll.
Очень уж незаметно и быстро поменялись местами гегелевские герои и гегелевские же лакеи. И подвиги стали не совершаться, а изображаться. Янтарные мальчики - богоборцы как-то резко поскучнели, подтянулись, улыбнулись широко и заиграли в глянцевых самоубийц. Кое-кто переусердствовал, но в общем - все очень мелодично.
И ничего не стоит словцо.
Так... компания дебилов, под назойливые аплодисменты провокаторов, корчит из себя мучеников от макдоналса или преуспевает на пафосе коммерческого бунта, а толпа визжит и неистовствует: шоу и бутербродов! Шоу и собственные какашки! Это какая-то сакральная манипуляция! Несомненно, он - гений! Нужно срочно обратиться к раввину за растолкованием этого действа. О-о-о!.. А вы видели, видели, как он на баррикадах у Белого дома, перед лицом лютой красной смерти, за демократию штаны обосрал, но песню свою таки донес до слушателя! О-о-о! Иё-ё-ёй! А тот, тот-то, с виду зачмыренный такой, а как с властью не согласился, помните! У-у-у!... Он гений, гений! По радио так и сказали: гений. Про "пошли все на хуй" громко спел... ну как вы не помните! И-и-и... А тот - от водки сдох. А тому - похмелиться не дали и он башкой об унитаз... Ы-ы-ы! Герой! Гений! Еще давай!
Не спорю, кто-то должен подмахивать толпе и должен кто-то ей засаживать... Иначе толпа приступит к изнасилованию власти, а вот этого допустить никак не можно. И Максимы Горькие, и Владимиры Семеновичи, и Викторы Цои, и Курты Кобейны, и Джанисы Джоплины - очень нужны в качестве гутаперчивых баб и каучуковых фаллосов. Я не против. Я очень даже ЗА. И только за одного человека в этом мертвятнике мне очень больно. Не туда он попал, а выбраться не может. Думает, что некуда. Мается.
Зовут его Илья. Прозвище у него - Сантим.
Он - поэт. Настоящий принц в изгнании. Король скучающих подонков. И я пишу о нем только для того, чтобы приличные люди не подумали, что он либо идиот, либо провокатор.
Просто, он мало знает о себе.
Все.
Резервация здесь
С тех дивных пор, как лакированные зондер-команды искусственно выведенных рифмачей прочесали карательными фалангами руины лирической самодеятельности, замшелые обитатели этих самых руин неожиданно обнаружили себя в состоянии спонтанного сепаратизма. Они вроде бы создали видимость ожесточенного контркультурного сопротивления, но в то же время так до конца и не осознали, чему именно они сопротивляются. Физиономия агрессора оказалась настолько смутной, настолько разнообразно смутной, что герои некоммерческого рок-н-ролла едва лишь угадывали ее контуры. Но они жаждали подвигов...каждому из них казалось, что именно его песня разнесет эту муть, испепелит навязчивую эстраду ослепительными вспышками греческого огня! В моду вошли колючие венчики из оборванных струн и сценическое изображение гибели человечества. Такой персональный Армагеддон. Ласт файт, переходящий в мортал комбат.
Но возможно ли вести войну с расплывчатыми контурами при помощи какого-либо конкретного оружия... Здесь всякий выстрел вязнет в киселе. Войну с туманными контурами можно вести лишь при помощи таких же точно контуров - смутных представлений о собственном предназначении. Однако туман имеет свойство сливаться.
Обитатели лирических руин контркультуры возжелали отделить собственную "смутность" от сумерек ангажированного мейнстрима. Ведь никто, ни в каком кошмаре, не смог бы поверить или объяснить самому себе то, что нет никакой "контркультуры" и противостоящего ей "тиранического искусства". А есть лишь талантливые и не очень... И, черт возьми! - никому уже не понятно, отделиться ли хотят они, выделиться ли...
Выстрел без мишени.
Некоторые, настаивающие на радикальной конкретике, избрали в качестве мишени собственный висок, всаживая в него золотые стрелы внутривенных инъекций. Впрочем, выбор оружия лежит в области личных предпочтений, обусловленных фольклорными традициями. Это не принципиально.
Обитателям давно уже облагороженных руин до сих пор кажется, что их самоубийства являются символическими. А сами они, после совершения вино-водочного харакири, становятся идолами подпольного пантеона. В агонистическом бреду мерещится им, что на скрижалях их религии начертано слово "Underground".
Но нет никаких скрижалей. Есть лишь номер полки в городском морге и кривая надпись химическим карандашом на мертвой ляжке: "Иван Помидоров". Гробовщикам же, собственно говоря, как носителям конечной истины, абсолютно по хую и сам этот Иван, и его выдуманная фамилия. И если даже на соседней полке обнаружится мертвое тело, некогда принадлежавшее некоторой субстанции под названием Борис Моисеев, - гробовщики продолжат глушить спирт с формалином, пощипывая остывшие сиськи юных покойниц - жертв ДТП. Трупам, как и брошенной в мусорные баки одежде, уже все равно, как их теперь используют. Трупы, как шпроты, равны. Таковы особенности войны мутных контуров против неясных очертаний.
Но известно ли вам, что вслед за боевыми отрядами всегда идут кибитки коммерсантов, груженые бесчисленным товаром? Такова реальность. Таков закон бытия. Туман сливается, как мысли в голове Фиделя Кастро, и на Гаванской набережной появляются футболки с изображением Джона Леннона и Че Гевары одновременно. Леннон слева, Че справа. Туман сливается, и анархист Помидоров взрывает себя насыщенным раствором героина. Туман сливается, и Дмитрий Дибров перепевает Майка Науменко. Туман сливается, и предприимчивые фельдфебели превращают руины в супермодные дансинги, где чавкающие представители ласковых тиранов оттягиваются под ремиксы поверженных рок-групп.
И чем яростнее рубятся лирические вояки, тем гуще и обильнее становятся стол и стул в разросшемся коммерческом тылу, такова неизбежность. И если ваша кислая рожа все еще не пропечатана во всю ширь одноразовых китайских футболок, то значит - хуевые вы вояки.
А мы - всего лишь люди предчувствия.
Сантим
Если он еще не бог, то лишь потому, что передающаяся по наследству прививка интеллигентности мешает ему провалиться-таки в бриллиантовую преисподнюю прижизненной канонизации. Если он еще не бог, то несомненно станет им. Как становится богом всякий, пишущий кровью поэт. Вопрос лишь в том - когда, где и кем будет произведен обряд перевоплощения. Все же он не из тех лукавых скромников, способных короновать себя собственноручно. И уж конечно не из тех, кто потешает чернь адюльтером политики и мистики, надеясь получить из скрюченных ручищ этой самой черни, безусловно, пижженые державу и скипетр.
Короче говоря, он не задумывается о своем божественном предназначении. И именно этот нюанс выделяет и отделяет и даже отдаляет его от той бессмысленной войны чебурашек с барабашками, в которую втянуты многие и многие наши электрические горлопаны и механические струнобои.
Плоть от плоти выросший из гитарных британских подвалов, Сантим волею проклятой судьбы вынужден действовать в неблагоприятных условиях московских зачумленных катакомб. Его персональный путь не имеет ни малейшего отношения к борьбе руинных сепаратистов, поскольку и сам он ни в чем не причастен ко всему тому, что в нашем бестолковом заповеднике принято подразумевать под непонятным термином "рокенрол" Сантим, прежде всего, - солирующий поэт, ради удобства высказывающийся под аскетический аккомпанемент пары электрических гитар. Ему этого вполне достаточно. Ведь здесь главное заключено не в виртуозности исполнения, а в атмосфере... Главное - самоощущение.
Вот черт...
Если Сантим еще не слился с абсолютом, то лишь потому, что недостатки его характера позволяют абсолюту хоть как-то позиционировать свое неочевидное отличие от жизни, так сказать, мирской и бренной. Получается, что даже в недостатках Сантим исполняет некое наивысшее поручение, которое сам же себе и предписал. Только не догадывается об этом. Догадливость, как и всякая прочая жизненноважная изворотливость ума, присуща исключительно сынам мира сего, то есть людям цельным и конкретным, как таблетка фенолфталеина. Догадливость не свойственна богам. Они не решают кроссворды. Они их даже не составляют. Им эти шарады на хуй не нужны.
Вот черт...
Неплохо он придумал: "Резервация здесь!" А где же, блядь, еще...
Когда он был бессмертно юн, то обладал такой своеобразной, чуть подпрыгивающей походкой. Такая же манера передвигаться была у Алекса Оголтелого, только более акцентированная. Казалось, что в этой походке выражено инстинктивное желание сократить соприкосновение с землей до минимума, иметь как можно меньше общего с этой непрочной, шаткой и во многом случайной структурой. Земля, со всем ее составляющим, была сама по себе, Сантим - сам по себе.
Отодвинув от себя тяжелую прозрачную дверь с надписью "выход", он покинул утробу метрополитена и оказался в самом центре подземного перехода. С потолочных ламп сочился гнойно-желтый свет. Ядовитым дымком коптила зажженная окурком урна. Пучеглазая девушка с тявкающей собачонкой подмышкой визгливо кричала в трубку прикрученного к кафельной стене телефона: "А? Что?.. Ты меня посылаешь?.. Нет! Это я тебя посылаю!.. Понял! А?.. Что?.." Усатая тетка в мохнатом берете цвета оранж толкнула его авоськой, нагруженной стиральным порошком "Лотос". Он покачнулся и сделал несколько шагов к газетному киоску. Продавщица уставилась на него пуговичными зенками, но, не распознав в нем потенциального потребителя отечественной прессы, отвернулась и вцепилась зубами в извлеченный из под прилавка пирожок. Тут же, в нескольких сантиметрах от него, страдающий одышкой милиционер грабил беспомощного азиата. Левой ручищей правоохранитель держал несчастного за шиворот, так что тот едва касался подошвами заплеванного пола, а правой обшаривал карманы, выгребая из них все, сколько-нибудь материально значимое. Сантим отодвинулся от этой фольклорной композиции, закурил и наконец увидел того, с кем должен был встретиться...
Только так - в самом деле, являться гением и посылать свою гениальность на хуй. Или "на ху-у-уй", - как говаривал первый вокалист приморской рок-банбы "Коба" Витя Пьяный. Только так можно сохранить в себе то самое настоящее, то самое искреннее, что безвозвратно утрачивается, как только пациент вживается в фантазии о собственной исключительности. Еще хуже тем, у кого сохранились ошметки совести... Представьте себе одуревшего уфимского педагога Юрия Юлиановича Шевчука, регулярно приходящего взгрустнуть на могиле Башлачева. Нет. Пардон. Регулярно он не сможет. Но все же тогда, когда мурлыкающий Шевчук является к месту захоронения Александра Башлачева, то чувствует себя, если конечно он не проебал еще остатки некогда распахнутой души, - так вот, он каждым миллиметром своего эстрадного организма, каждой искоркой потухающего сознания, ощущает себя жидко растекшимся говном. Так точно чувствуют себя действительно боевые генералы, увязшие после отставки в помоечном эдемчике уездного чиновничества. Век воина, как и век рок-бунтаря, короток. После завершения победоносной компании, каждый новый день приходится отыскивать для себя персональные сражения. Сначала действительные. Потом выдуманные. И в конце концов совсем уж пошленькие, бутербродные... Так могучие идолы превращаются в одноглазых шутов. И уже в этом обличье шут изображает из себя то казенного бодряка, то деморализованного философа - в зависимости от текущего политического момента. И от сценических завываний его начинает смердеть... И сопливые рулады его становятся похожими на стоны изголодавшегося ведьмака... И он приступает к поучению... А что еще остается делать тому, кто обозвал себя гением. Он поучает развлечением и развлекает поучением. И уродливые поклонники уродливо сострадают его меланхоличному уродству... А Саня Башлачев корчится в могиле от столь продолжительных блевотных поминок. Рокенрол.
Обитатели лирических руин блуждают в поисках случайных перестрелок и если не находят таковых, то стремятся хотя бы плюнуть друг в друга. От этого им становится легче, как чеховскому писарю после убийства таракана.
Бессознательно пародируя каменных богов - хранителей острова Пасхи, обитатели контркультурных руин торжественно усаживают свои натруженные зады на обломки концертных мониторов и погружаются в себя. А куда же еще им, блядь, погружаться! Их физиономии, подобно расплющенным профилям идолов острова Пасхи, всегда обращены внутрь обжитой территории. Их не интересует мир, находящийся за спиной. О его существовании они вспоминают лишь тогда, когда возникает кризисная необходимость спиздить на стороне какую-нибудь легко запоминающуюся мелодию. Но чаще всего не требуется и этого, поскольку гораздо легче обобрать врага внутреннего. Фаланги рифмачей вычесывают мелодичных вшей из гривастых сепаратистов, а те, в свою очередь, совершают демонстративное глумление над филармоническими бестселлерами недалеких прошлых лет. Именно это они называют боестолкновением с эстрадными карателями.
Иррациональный Сантим не желает участвовать в этом кошелечном шапито. Он никогда не вращался в скрипучей люльке Чертового колеса. Он даже не попытался рассмотреть его устройство. Не запускал шестеренки. Ему эти забавные аттракционы на хуй не нужны.
Да, неплохо он придумал: "Резервация здесь".
О чем говорят люди, понимающие друг друга без слов... Ни о чем они не говорят. Они молча бредут, растаптывая снежную мартовскую жижу, к ближайшему лабазу, где приобретают для начала пару пол-литровых батлов сногсшибательного паленого пойла с криво насаженными этикетками.
Первый такой попутный алкогольный ларек находился в сотне шагов от метро "Тушинская",там, где заворачивает обратную петлю лиазовский пассажирский тарантас с гламурным номером 88.
Погрузив себя в дребезжащее автобусное чрево, Сантим и его спутник уставились в окно. По ходу маршрута, перед их расфиксированными взорами проплывали мутно очерченные контуры кварталов рабочей московской окраины. Влажный иней загробных кирпичных фасадов, угрюмые хрущевки с провалами охраняемых автомобильных стоянок. Оплеванное голубями небо. Крыши с виселицами телевизионных антенн. Луповатый светофор, желто-мутный, словно глаз пораженного вирусом Боткина. Скользкая асфальтовая прямая с издевательским названием "улица Свободы". Почерневшие стенды афиш. Скучающие гоблины в ватниках, обезображенных трафаретами "коррозия металла" на спинах.
На первой же остановке в автобус вваливается чем-то ошарашенная разновозрастная толпа. В процессе их бессистемных переговоров выясняется, что все эти взволнованные граждане - зрители. И объединены они коллективным просмотром художественного фильма "Брат-2", только что обрушившегося на их податливые головы с экрана местного кинотеатра "Метеор". Молодежь сыпет цитатами. Романтически настроенные девушки презрительно поглядывают на своих будничных ухажеров: куда им до Данилы Богрова... Уязвленные ухажеры хорохорятся и матом критикуют увиденное на экране. Наверняка кто-нибудь из них смастерит обрез...
Автобус чуть сносит и ведет влево. Пассажиры хватаются за поручни и друг за друга. Истерично взвизгивает какая-то особо впечатлительная барышня, а неопределенно пожилого возраста отставник в болоньевой куртке и милицейских портках как-то хореографически опускается на колени Сантима. Не успев извиниться, отставник замечает водочное горлышко, предательски сверкающее в недрах сантимовского плаща... Мгновенно перевоплотившись в алкогольного страдальца на последней стадии похмельных мытарств, старичок, голосом подыхающего Винни Пуха, произносит последнюю просьбу мертвеца: "Сынок... Ты это... того... дай глотнуть... это... помру так вот..." Предполагаемые хлопоты на тему издохшего на коленях отставника никак не улыбаются Сантиму. Он извлекает бутылку и протягивает ее страждущему. Старичок ловко откусывает пробку и, приобнимая Сантима за шею, намертво присасывается к горлышку. Кадык его остается неподвижным. Дурной знак - до хуя может отпить.
Остановка "Восточный мост". Безжалостно оторвав умирающего от источника жизни, Сантим и его спутник покидают автобус. Моросит липкий снегодождь.
Ледяная рябь канала. Аптека. Напротив аптеки, через улицу, кривые лысые заросли с поваленным фонарным столбом. Пластмассовые стаканчики. Полторы пачки дешевых сигарет. О чем говорить людям, понимающим друг друга без слов...
Вот черт, неплохо он придумал...
Мы уходим, чтоб никогда не возвращаться к этим, погруженным в собственную жуть, пасхальным идолам. Мы уходим с места сражения, оставив врагам свои обезображенные трупы. Нам нет до них никакого интереса. Не для того покидаем мы легализованный мир, чтобы, сгубив свои души в лабиринтах электрических каменоломен, прокрасться на цыпочках к служебному входу увеселительного райка. Нам отвратителен этот раек, отвратительны жрецы его и прислужники. Мы знаем иное.
Мы - люди предчувствия.
Мы обречены на тщетные поиски хотя бы пары искренних созвучий, хотя бы капли свежести в потоках всей этой выхолощенной блевотины, льющейся сквозь наши суженные вены. Мы не участвуем в придуманной войне поп-менеджеров с бытоненавистниками. Мы ищем окончательный выход из резервации духа. Мы ищем выход. И все равно бессмысленно блуждаем по бесконечным лабиринтам, не имея ни малейшего представления об их протяженности. Иногда мы нащупываем выцарапанные в шершавых стенах надписи... Так мы узнаем о погибших друзьях, прошедших здесь прежде. Мы ищем выход. И никто не может сказать с полной уверенностью, есть ли он вообще. И может быть "выход" - это всего лишь отчаянная легенда, сложенная кем-то в осознании полной безысходности...
Резервация здесь.
*
ДНЕВНАЯ МГЛА
Осень же, черт возьми, осень... Кислое разливное пиво с осадком, гнусные флегматичные девицы, гарь от тлеющих лиственных курганов на замусоренных газонах, декаданс и предчувствие смерти, как бесконечно бессмысленной жизни... Осень.
В одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году тоже была осень. Мгновенное предчувствие дождя.
На окнах полоской дрожал никчемный липкий свет, смешанный с брошенными ажурами паутин. Мы подсчитали мелочь: хватало ровно на две трехлитровые банки разливного московского пива, которое продавалось для страждущих совсем рядом, возле рыбной лавки с грандиозной вывеской "Океан"! В нескольких шагах от гостеприимного логова самого печального московского поэта Димки Файнштейна - иначе Бэрри.
Я не сказал, что было раннее утро? Так вот, было раннее утро, около семи. Пивной ларь как раз и открывался в семь ровно, чтобы наспех похмелить и привести в состояние функциональной готовности, отбывающих по своим пролетарским надобностям мрачных позднесоветских гегемонов. Мы кричаще не вписывались в гармонию оптимистического сообщества, окружившего ларек, но свои шесть литров дурно пахнущего напитка все-таки получили. На одной из банок был припечатан жирный оттиск растопыренной пятерни, оставленный неряшливой ларешницей то ли в издевку, то ли в назидание.
Странно, но в то утро ни я, ни Бэрри не страдали абстенентной меланхолией, не корчились в малодушных приступах человеконенавистничества и даже не намеревались торжественно истребить еще один бессмысленный день своей бессмысленной жизни... просто - осень. Моральный долг. Дхарма.
Такой уж неуютный напиток это московское разливное, что сразу после индивидуально испитого литра наблюдается некий духовный подъем. Кратко и обманчиво это иллюзорное вдохновение. Разум погружается в область парадоксальных изысков. Но все же происходит некий лирический позыв к расширению круга участников. Навязчивое желание мгновенно поделиться булькнувшей отрыжкой эмоции с кем-то еще, с кем-то обездоленным и одиноким... Бэрри приволок из кухни телефонный аппарат на длиннющем шнуре и набрал номер...
Было где-то возле девяти часов все того же утра. Блеклое солнце пару раз презрительно плюнуло на подоконник и надменно затекло за бетонную двенадцатиэтажку напротив.
- Ванька не придет. - уныло сообщил Бэрри. - Не может встать.
Помолчали.
- Но у него сегодня Сантим ночевал... - не меняя интонации продолжил самый печальный московский поэт. - Он встал. И теперь направляется сюда. Кажется, вместе с ним сюда направляются два батла портвейна...
Да ведь идти-то недолго! Ванька Помидоров проживал как раз в том башенном доме, у подножия которого располагался стационарный пункт разлива мутно-прозрачного, как осеннее утро, пива. А значит, Сантим уже пересек конечную автобусную станцию и теперь движется по Алтайской улице по направлению к тридцать первому дому. Интересно, портвейн молдавский или азербайджанский?
Туркменский.
Портвейновое трио - это вам не тщедушный пивной дуэт!. Совсем иная гамма созвучий. Внутренний дансинг при внешней медитативности. Эпопея. Ибо двое пивопьющих - это не более чем частность, мало ли что воссоединило их на какой-то краткий миг вселенского отсчета... Так, неустойчивая наркоманда. Но трое! Трое - это уже воплощенная идея о бессмертии. Это уже начало обретения смысла, уже ансамбль, уже противоречие в единстве, уже гегельянство.
Истребление устойчивых ориентиров.
Да и Антанта - тройственный союз.
И потом, должны же мы были когда-нибудь познакомиться! Конечно, судьбы ковыляют на протезах наших помыслов, и еще не известно, кто кем распоряжается... Портвейн человеком или человек портвейном... Но нам суждено было встретится именно так, при посредничестве трогательного Бэрри, и именно тогда, когда все смертники считали себя бессмертными, и даже Ванька Помидоров, и даже... Все еще были живы. И если ты, читающий эти пунктирные записки, еще ни разу не смешивал пиво с туркменским портвейном - немедленно смешай! Стакан портвейна и два глубоких пивных глотка вдогонку - для пролонгации одурманивающего действия... Лирический допинг.
Осень, черт возьми, такая осень... Дневная мгла.
Как известно, изобретателем советского граненного стакана является всемирно известный автор дюралевого монумента "Рабочего и колхозницы" - скульптор Вера Мухина. Именно ей принадлежит открытие гениального метода промышленного нанесения граней на стеклянные изделия. На кой хуй они нужны, эти грани доподлинно не известно... Но туркменский портвейн в день нашей первой встречи мы вливали в себя именно из такой посуды. И мне казалось, что я знал Сантима всегда... Может быть даже раньше, чем я узнал самого себя. Так бывает, когда один потерявшийся в незнакомой галактике человек встречает случайно другого такого же скитальца, выпивает с ним... А потом обнаруживает себя в галерее зеркал, где одно и то же отражение, преломляясь тысячи раз, расщепляет сознание, будто приподнимая индивидуальное потешное забрало, и видит несчастный свое второе несбывшееся я.
Так вот - Сантим это все, что со мной не сбылось. Все, чему уже не сбыться, что пропито осуждено и отнято за нежелание распорядиться... А сам я - негативное отражение Сантима, его навязчивый кошмар, искаженная явь, беда, от которой он никогда не излечится, потому что друг без друга мы не имеем смысла. Друг без друга мы преданны своим женщинам, а женщины к тому только и стремятся, чтобы хапнуть душу, как жакет на распродаже, и поскорее уволочь ее в склепик своих шифоньерных представлений о супружеском счастье...
Бесовщина.
Ха!
Проповедник британской гитарной эстетики. Я-то ожидал, что сейчас войдет некто, похожий на аптекаря Матюшку, что бродил в шестнадцатом веке по ивановской Руси и толкал протестантскую доктрину в туговосприимчивые славянские массы... Я-то думал встретить очередного рокенрольного юродивого с печатью хронического воодушевления на постной роже...
А встретил Сантима. Умного и насмешливого.
Осень, черт... На полу валялась виниловая пластинка с записью электрических госпелов в исполнении церковного хора под управлением ренегата - регента... Под управлением Кинчева, короче.
Что делают три поддатых стихотворца, обнаружив завершение алкогольных напитков... Нет. В винную лавку они отправляются позже. А сначала они судорожно ищут какой-нибудь, хотя бы самый истекший источник совместного вдохновения, какую-нибудь хуйню, магический предмет, способный зафиксировать и подтвердить спонтанно возникшие подозрения в единстве взглядов. В общем удостоверение в отсутствии каких бы то ни было взглядов вообще. Какую-нибудь духовную зубочистку найти что ли... Ведь известно, какие у поэта взгляды...
1 стакан: "Я - гений, все - говно"
2 стакан: "И я гений, и ты гений, и все вокруг гении"
3 стакан: "Все - гении, я - говно"
4 стакан: "И я говно, и ты говно, и все вокруг говно"
Сатори.
Так в книжном свале Бэрриной берложки был обнаружен чудовищного содержания манускрипт, озаглавленный "Стихи о Ленине и прочих героях Октября". За одно лишь название эта книжица должна бы занять почетное место в надгробной композиции, которую, я верю, установят благодарные ублюдки на могиле Ваньки Помидорова... И вокруг будет буйно расти лебеда... и ежевика с привкусом всеобщей гибели.
Стихи о Ленине и прочих...
Бэрри уже тогда начал осваивать художественное бренчание на ленинградской шестиструнке. Он же исполнил дебютную арию матроса Железняка: "Он шел на Адэээссууу, а выыыышел к Херсооонууу..."
Хер-сон. Ну и городишко. Бывал, бля.
Разбившись на автономные творческие единицы, мы отобрали из патетических виршей о "прочих" соответствующий настроению материал и, размягчив глотки "огурченым лосьоном" из Димкиного гигиенического ассортимента, приступили к системной репетиции. Да и чего ждать... Умирающие самцы, перед тем как сгинуть в неизвестности, стремятся в последний момент оплодотворить какую-нибудь случайно подвернувшуюся самку. Срабатывает инстинкт продолжения рода. Те же симптомы обнаруживают апокалиптические рокенролльщики. Рассматривая всякую текущую минуту, как последний миг собственной жизни, они спешно стремятся надругаться хоть над какими-нибудь общественными святынями, чтобы не предстать с опущенными гривами на том свете, где Сид и Нэнси спрашивают строго...
"Огуречный", уложившись на отлакированный пивом портвейн, подвигал на импровизации. Больше хороводно-костромские, нежели британо-трущебные. Но Бэрри был чрезвычайно оживлен. Чрезвычайно. А когда гитарист в буйстве... И тогда мы в режиме нон-стоп, при посредстве отечественного магнитофона "Электроника" воронежской сборки, записали полноценный шестидесятиминутный альбом- экспромт кондовой героики. Среди прочих шедевров врезался в подкорку душераздирающий блюз "Каховка, Каховка, родная винтовка..."
Потом была купленная в таксопарке водка, пропитый сборник киргизских сказок, был проснувшийся Ванька, утомление в метро, снова водка, уже не известно где приобретенная, была короткая драчка со скучающей урлой и какая-то жуткая амурная история в староарбатских подворотнях, при активном участии деклассированной барышни по прозвищу Маугля. Осень, черт возьми, осень...
А ты говоришь, Сантим, что не отфильтровал в памяти трагический момент нашего личного знакомства. И даже кассетка сохранилась... ага... МК-60, чуть поскрипывает. Ну, время, знаешь...
*
ОГОЛТЕЛЫЙ
Резкие черты подвижного лица. Пружинистая, подпрыгивающая походка. Пронзительный взгляд. "Злобненько, мужички, злобненько". Такой, сам себе аккумулятор, подпитывающийся классовой ненавистью, источаемой одинаково запрограммированными гегемонами. Суровые ленинградские улицы. Жидкое пивко с подогревом. Чавкающая слякоть на асфальте Невского. Мрачные Апраксины дворы. Песни, сочиненные в тех дворах. Да чуть больше десятка единомышленников на всю страну...
Эх, злоба, эх...
Так это было давно, что кажется - привиделось все это спьяну или вообще произошло с кем-то другим... Но мы все еще живы. А он все еще диктует в микрофон одинокую доктрину несмирения.
Его знаменитая фотография в военном кителе, с дедовскими фронтовыми наградами была сделана зимой, в конце 1981 года, в квартире рыжего Димона Крысы - санитара из морга на Петроградской стороне. Китель висел у Димона в шифоньере и, по всей видимости, принадлежал его, димонову, деду. Тогда несколько месяцев Крыса жил один, точнее, не совсем один - с двумя волнистыми попугайчиками - алкоголиками, один из которых умер с похмелья. Вот в то время и была сделана эта замечательная по своей дикости фотография. А еще у кого-то, возможно, сохранилось и общее фото: Алекс Оголтелый, Крыса, Рикошет, Роттен, Литл, Коттон и Костя Махалов, что обитал в крохотном закутке коммуналки на Суворовском проспекте. Вроде как у покойного Свина была эта фотка...
Ну, казалось бы, какие на хуй индивидуальности могут появиться в обществе, намертво сколоченном по армейско-тюремному принципу? В обществе, где всякие импровизации допускались только в жестких рамках единожды заданной темы... В обществе, где абсолютная бюрократическая власть не боялась ничего, ни бога, ни черта, ни международных санкций, ни желтоватой мумии Ульянова, - ничего, кроме собственного народа, который предпочитала оглуплять и душить, а не договариваться... Да и с кем договариваться...
А тут вдруг какие-то "оголтелые", какой-то punk...
Который положил и на тех, кто затягивает удавку, и на тех, кто подыхает, захлебываясь в газированной блевотине телепропаганды о гигантских успехах костромских доярок и титанической тупости целеустремленных рельсопрокладчиков Байкало-Амурской магистрали. Счастливо обманутая нация духовных кастратов. Но других "наций" на земле не существует. Оголтелые им не нужны, это факт.
Он и теперь еще отчетливо диктует в микрофон одинокую доктрину несмирения. Он еще жив, потому что ничего существенно не изменилось в его стране за последние двадцать пять лет. Ничего не изменилось, кроме того, что и так должно было измениться просто потому, что само время не стоит на месте. Ну фасончик шмоток поменялся... Ну были "Земляне", а стала "Алиса"... Вчера водка, сегодня героин... Ну фильмы про еблю пошли по тиви... И все эти перестройки, августовские путчи, обороны белых домов, все эти "межрегиональные" и "либеральные", "голубые", "зеленые" и "красно-коричневые" - все это хуйня, мимикрия... Продолжение импровизации на единожды заданную тему...
Говно-мирок. Но даже такой разожранный крокодилий желудок совково-триколорного двуглавия не все способен переварить и превратить в эту самую однообразную говенную массу. Некоторые инородные тела все же не усваиваются, изрыгаются, хотя и смердят в общей куче... Но когда выветрится, засохнет и разложится вся эта парашная инсталляция, - останутся инородные, не сгнившие, не присоединившиеся ни к чему, кроме гитарного усилителя.
Да, одними гитарами войну не выиграть. Но и сплошными калашниковыми тоже не победить. Эх, злоба, эх...
Ковыряем дырочки в средневековых красных стенах... Стыки подтачиваем... Расшатываем крепления для того, кто явится в тертых клешах и в футболке с оттянутым воротом, да с кувалдой и ка-а-ак въебет!
Эх, злоба, эх...
*
ХОХОТ
Москва была безликой, оскопленной и лицемерно непорочной, как персидский евнух. По смердящему гудроном асфальту стелилось душное олимпийское лето 1980 года. Я только что переспал со своей первой в жизни женщиной - Светланой - женой какого-то ебнутого живописца из подмосковного города Руза. Мне было 14, ей 23. пилились мы долго, уныло, под пластинку "Оттаван", которую все время приходилось переставлять заново. К середине ночи мне надоела эта нудная бесчувственная ебля. Я выполз из под сисек этой нечаянной Светы, оделся, выпил стакан венгерского вермута и ушел к черту от своего первого сексуального опыта, не оставившего, к счастью, никаких особенных впечатлений или разочарований в моей тогда уже потерянной душе.
Первая утренняя электричка доволокла меня до столицы.
Моих тогдашних, да и теперешних, друзей - стремного вида личностей - трудно было встретить в то олимпийское, выметенное советской властью лето. Кого-то упрятали в дурдом, кого-то в ЛТП, кого-то рассовали по тюрьмам, а те, кого не коснулись воспитательные розги износившейся идеологии, старались не появляться в пределах Садового кольца, чтобы не отправиться по вышеуказанному маршруту. Так что на полукруглых лавочках у памятника Пушкину я пребывал в абсолютном одиночестве. Ну не считать же компанией полдесятка мудаков с выправкой вечных активистов, с доводящими до тошной истерики одинаковыми стрижками - скобочками и с поросячьим бессмыслием в зенках. В общем - никого.
Сидел, курил и прикидывал куда бы лучше податься. Приемлемых вариантов было два. Выловить в фонтане всю мелкую наличность, настрелять у прохожих сигарет и податься в городок под названием Дзержинский, на хипповый "флэт", на квартиру не жившего там Харатьяна. Где проскучать вечер в обществе флегматичных волосатых людей, внутренний мир которых мне очень даже понятен, но как-то назойливо тосклив. Второй вариант казался более динамичным: спуститься по бульварам на улицу Воровского (теперь Поварская), так или иначе, отыскать шайку местной шпаны под предводительством потомственного малолетнего уголовника Сержа Цаплина. Пошляться с ними по району, а часам к шести вечера отправиться к Большому театру, на "плешку" - пиздить и грабить гомосеков, завлекая их через "подсадную утку" в близлежащие кусты и подворотни. Вот ведь, тяга - каждый день их пиздили то шпана, то менты из 17-го отделения, а они все равно собирались в одном и том же месте. Мне кажется, что именно гомики были в СССР самой несгибаемой "оппозицией" режиму. Наверное, поэтому их так массово внедрили в российскую власть после 91 года. А кому еще цэрэушники могли доверить управление вновь образовавшейся колонией? Тем, кого они считали "организованным сопротивлением советской системе" - гомикам, фарцовщикам и не успевшим выехать, озлобленным еврейским "диссидентам". Короче - второй вариант убийства вечера перевесил.
Спустившись в "трубу", в подземный переход через улицу Горького, я уже вычислял, где, в какой подворотне может сейчас находиться Цаплин сотоварищи, как прямо передо мной, будто из циклодольной галлюцинации, выскочил некто Алекс.