Аннотация: Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет 2200 1529 8365 1612
Ц З Е Н Г У Р Г У Р О В
"К ЧЕРНОМУ ТРОНУ"
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
Часть первая "ВЕСТИ".
Часть вторая "ПОСЛАНЦЫ".
Белый - Мэчин
Красный - Хомин
Черный - Морин
Белый - Могой
Красный - Луу
Черный - Тулай
Белый - Барс-буре
Красный - Буха
Черный - Хлуган
Белый - Гахай
Красный - Нохой
Черный - Тахиа
Часть третья ПОСЛАНИЯ.
Предисловие.
Скорей всего это произошло во времена Чингисхана... Но происходило всегда. При Атилле, Тимуре, Бабуре, Шамиле, Кюль-Тегине, Нурхаци, Гэсэре и многих иных. Из эпох скифов, сарматов, гуннов, тюрков, уйгуров, кыргызов, табгачей, огузов, сельджуков, киданей, чжурчженей, монгол, татар, ойратов, манчжур, осман и еще множества империй, каганатов и малых ханств, сменявших друг друга в Великой Степи и иных странах, на иных континентах собраны в мозаику реальные факты, фольклор, мифы и религии. Да простит читатель мне смешение эпох и языков, заметное только хронистам. Вам же предстоит узнать иное.
Как...
ВЕСТИ.
В час Собаки, день Змеи, восьмого месяца года Барса войска Великого Хана разгромили у озера Чарсуколь Союз Закатных Племен.
Полководец Сабе, заложив руки за спину, расхаживал по пологой вершине холма, то и дело всматриваясь в сторону садящегося солнца. Солнце утопало в мутной жиже потока, которым стали песчаные холмы у горизонта. Разбитые сарданаки бежали на север по огромному валу, запрудившему четыре реки, сбегающие из четырех ущелий к плотине, отводившей воду их в древний канал, неизвестно кем и когда прорытый, что уходил к большим северным болотам. Последние из сарданаков, желая отойти от погони, пробили в плотине дыру. Небольшую - в половину человеческого роста. Вода устремилась в свое старое русло, давно ставшее заболоченной песчаной пустыней. Поток пробил в плотине брешь, разросшуюся до размеров ущелья, став исполинским валом грязи, унесшим в своем чреве бегущие с поля боя остатки войск матуров и хазаимов. Озера Чарсуколь больше не было. Возможно, оно скоро станет рекой Чарсугол.
Сабе знал - завалить пробоину и пустить воду в канал теперь нечего и пытаться, переправиться через возникший поток не удастся в течение недели, а то и месяца, следовательно: поход вслед за садящимся солнцем на земли хазаимов и опосков закончен так и не начавшись. Скоро придет зима, пастбища оскудеют, остатки вражеских племен уйдут на зимние кочевья.
Остается поход на юг - в жар не остывших еще пустынь, куда бежали лишь разрозненные кучки побежденных. Бежали себе на гибель, без корма для коней. Верблюдов у них нет. Все стадо верблюдов закатных племен он еще вчера отбил у сарданаков. Бежавшие сгинут в пустыне навсегда, как сгинет эта новая река, как пропадала она в пустыне в незапамятные времена и как будет теряться в пустыне без всякого толку с этого самого часа, когда он, Сабе, разбил самые сильные народы Степи. "Закатные племена", думали ли вы, сколь скоро придет ваш закат, давая название своему союзу.
Нет, он - Сабе не пойдет на Юг. У него остался один путь обратно на восток, не идти же ему в тайгу и горы мирно покорившегося севера. Война в этом году закончена. Закончена великой битвой и великой победой. Ничто так не радует степняка, как победа над равным себе. Как никакая взятая крепость, как никакая разоренная плодородная долина или усмиренная орда таежных охотников.
Что битва выиграна, Сабе знал еще в полдень. Что его, скорей всего, скоро заберет смерть, он знал, когда солнце было на полпути от зенита к закату. Что война в этом году закончена, он узнал только что, увидев исчезающие в бушующем потоке черные барханы.
Теперь ему предстояла самая ответственная и утомительная часть действа: изображать грозного и неутомимого военачальника, когда сил гневаться и желания приказывать не осталось вовсе. Но от его воли это не зависело: Сабе продолжал твердо ступать по земле под четырехбунчужным знаменем из ячьих хвостов - золотого, белого, красного, черного. И действом этим томился.
Первым из его главных воинских начальников, как и ожидал Сабе, прибыл Кара-нойон. Он хотел подкрасться незаметно, для чего натянул на копыта своего вороного мерина войлочные чулки, но позвякиванье палочек черного дерева, из которых связаны конским волосом черные доспехи, выдало его с головой. Не повернув своей мудрой головы, Сабе поманил Кара-нойона к себе. Тот взвизгнул, ударил лохматой камчой по крутому боку мерина, круто осадил его перед полководцем, показывая, что он и нравом крут, сузил глаза, в которых играла улыбка.
- Десять тысяч голов без одной срубили мои молодцы, Сабе-зайсан! Много, очень много. Больше всех срубили! Остальных дорезают. Еще десять тысяч будет, когда всех дорежут!
Сабе ухмыльнулся. Кара-нойон плохо считал, о числе "десять тысяч" имел весьма смутное представление. Для него десять тысяч - бесконечность.
- Ты мне сказки не рассказывай! Ты мне головы давай!
- Будут тебе головы!
Кара-нойон помчался к своему тумену добивавшему сарданаков, по велению Великого Хана предназначенных к поголовному истреблению. Усмехнулся Сабе: Кара-нойон и его воины слыли большими шутниками. Однажды, когда Сабе приехал посмотреть на аккуратные ряды отрубленных черными воинами голов и размеренно прохаживался вдоль этого строя, вглядываясь в лица мертвых врагов, одна голова открыла глаза и подмигнула Сабе. Он на мгновение опешил. Шедший сзади Кара-нойон притворно выбранил своих нукеров за недоделанную работу, и, было, сам хотел снести голову человеку, закопанному по его приказанию. Такой безобидной шуткой хотел он потешить великого Сабе-зайсана, еще больше - себя самого. Сабе, отлично понимавший шутки, имевший вкус к веселью оставил жизнь обоим шутникам: и нойону, и закопанному.
- Пришли мне Кутха! - негромко крикнул полководец вслед удаляющемуся шутнику, когда тот отъехал уже на расстояние половины полета стрелы. Знал Сабе - скоро Кутх будет у него в ставке, потому что плох тот подчиненный, что более не слышит окрика властителя.
Итак: первым отрапортовал Кара-нойон о почти полном истреблении сарданаков, о десяти тысячах отрубленных мохнатых голов. Все эти тысячи голов о девяти косицах Сабе сейчас бы променял на одну - на голову их царя Сарданакшаха. Так случается на войне: совершаются тысячи подвигов, теряются десятки тысяч жизней, делаются походы в тысячу тысяч шагов, но, если не сделан последний шаг, если не убит еще один человек, все предыдущие подвиги, жертвы и лишения не имеют значения и не дают в твои руки преимущества. Что проку в том, что сарданаков больше нет, как нет союза Закатных, когда жив Сарданакшах, слава которого летит по Степи впереди славы Великого Хана. И пока жив он - он будет все вставать и вставать на пути Сабе, сплетать новые союзы, затевать новые войны, даже оставшись последним из сарданаков.
Итак: первым принес рапорт Кара-нойон и первым прибудет в ставку его ординарец Кутх, оторванный от участия в кровавом побоище.
"Степняки любят холмы, - размышлял Сабе. - Наверное, их глаза слишком привыкли к плоскому миру равнины. Любое возвышение ломает их представление о мире, дает понять, что мир может быть иным. Потому они из гордыни, подобно богам, созидающим мир, хотят насыпать горы, хотят встать над другими. Чем достойней человек - тем выше курган над его могилой. Чем большее войско уходит в поход, тем больший курган складывают на первом встреченном перевале. Бессмыслица, когда войско побежденных вливается в войско победителей, когда завоеватели остаются на покоренных землях, побежденные же отправляются осваивать земли победителей. Если бы действительно победившее войско бросало камни, то за второй горой никто не заметил бы первой. Чем больше победа - тем больше войско. Это лишь символ, ловкий обман с этими горами, чтобы в уходящем в поход войске большинство готовилось к смерти, чтобы знало, что их ждет. Степняки всюду кладут холмы - Кара-нойон возводит холмы из отрубленных голов. Они думают, что складывают эти пирамиды на страх другим, на самом деле - только для себя, чтобы выжечь из души ужас, почувствовав насколько сам ужасен. Через несколько лет от кричащих безмолвным криком тысяч ртов останется лишь небольшая, поросшая травой, белеющая, подобно яичной скорлупе, выжженными солнцем лобными костями, возвышенность. Все забудут о великой победе и страшной резне. Следа не останется ни на земле, ни в душах".
А пока сабли и мечи срубают головы трупов, раненых, пойманных на аркан, обессиленных сечей, но готовых драться, да руки не могущих поднять, шагу ступить не могущих - так устали. Сталь тупится о шейные позвонки, кровь стекает по бороздкам лезвий, отчего через некоторое время на зеркалах остро наточенных клинков появятся темные пятна, взбухнут бубонами ржавчины. Клинки источатся и однажды переломятся. Но это еще не конец. Из них сделают ножи и кинжалы, которые тоже однажды сломаются. Обломками их будут скоблить шкуры, и резать веревки, дети будут срезать прутики ими, пока однажды не потеряют. Железо станет ржавчиной, похожей на запекшуюся кровь.
- Бекбулат! Вели собрать оружие с поля. А то наши воины наберут себе в запас целые вязанки! - отдал распоряжение Сабе, не повернув головы к свите.
Но пока сабли и мечи рубят головы, вздымая к темному небу фонтаны крови, отворяя ее потоки в ковыльный чернозем и белые пески. Некоторые из стоящих на коленях пленников слишком напрягают тело перед казнью и, если голова отсечена не очень умело, то тела вскакивают, иногда успевают пробежать несколько шагов, подобно безголовым птицам. Черные воины, уже сделавшие ставки на того или иного силача в этих бегах, смеясь, ставят им подножки, чтобы лишнего не пробежали. Вообще-то каратуменовы бойцы большие мастера рубить головы: и в бою (чтобы не махать мечом дважды), и на казнях. Они могут сбрить голову так, что та останется на месте, только небольшая красная полоска, как у повешенного, пересечет шею; могут ударить так, что голова подскочит вверх, как смоляной мяч, да еще поддать по ней мечем, что деревянной битой. Могут рубануть сильно, но особым образом, не отрубив, а вырвав башку из тела вместе с разорванными мышцами, с легкими и мотающимся пищеводом. Могут лишь подсечь ее, и она опустится на грудь в вечном поклоне. Черные воины знают толк в головах, отчего не жалуют палицы и булавы (лишь некоторые балуются кистенями), дубинки, боевые молоты и топоры, не очень доверяют секирам - всему уничтожающему главный трофей, превращающему его в бесформенное месиво с выпученными глазами, которое уже не возьмешь за волосы, за косу, за чуб, за ухо, если голова лыса, не похвастаешь, не плюнешь в глаза, не подергаешь за язык или усы. Не насадишь на руку и не устроишь представления мертвых голов. Не срежешь скальп. Не сдерешь с лица кожу, из которой можно сделать потешную маску. Черные воины - веселые воины. Они сложат свой холм.
Завтра Сабе увидит этот холм, посчитает количество голов в основании, произведет в своей голове математические расчеты и скажет, сколько там их лежит - с точностью до двухсот голов на десять тысяч. Головы бывают разные: большие и маленькие, длинные и круглые - ошибиться очень просто. Число это полководец сообщит Великому Хану в общей сумме убитых врагов, вместе с количеством пленников, готовых стать воинами, вместе с числом собранного на поле оружия, пойманных коней и верблюдов, рабов и рабынь, с количеством захваченных кибиток, котлов, копченого мяса, драгоценностей, войлоков - всего подобранного сора войны.
"Может, они не холмы кладут? Может - созидают новый загробный мир?"
Оглядел свиту Сабе и остался недоволен ею: недоставало торжественности. С другой стороны, радость тоже не очень пристала столь трагическому моменту, вот свита и не знала как себя вести. Сабе забросал своих нукеров толковыми распоряжениями на счет обоза, организации пиршества, спасения своих раненых, подсчета добычи, ближней и дальней разведки, погони, отгона нового табуна на свежие пастбища - и еще тысячей больших и малых поручений, приказов, распоряжений, просто капризов. Раз не знают как себя вести, пусть носятся на взмыленных конях в темноте вечера и ночи, вместо того чтобы стоять сзади и глазеть ему спину, а потом наушничать в ставке Великого Хана о поведении полководца в столь трагический момент.
Горе было огромно: погиб старший сын Великого Хана - Гуймак, наследник огромного царства. Ближе к вечеру, когда и ему стало ясно, что битва выиграна, но он в ней так и не отличился, Гуймак взлетел на своего быстроногого аргамака, поднял свою "золотую сотню" и рванулся в гущу битвы. Сражение было выиграно, но враг еще не был побежден, хоть не было у Закатных почти никакой надежды.
Что у Закатных нет никакой надежды, один Сабе знал утром, стоило ему взглянуть на их строй: "изготовившаяся к броску змея". Так ядовитая гюрза кладет свое тело за изгибом изгиб, выставляет вперед большую приподнятую голову, готовую распрямиться и ударить в молниеносным броске. Сабе выстроил свое войско, как было заведено Великим Ханом - "строем беркута" с широко расставленными крыльями-флангами, крепким клювом-авангардом и сильным телом - черным туменом, с хвостом-резервом и хищными когтями гвардии Алтын-нойона.
Сегодня Орел победил Змею. Для строя змеи необходимы крепкие сплоченные ряды на быстрых конях, тяжелое вооружение всадников, способных не только быстро наскакивать на врага, но и прорубиться сквозь его строй, сметать все на своем пути, рассекая на части ряды и разматывая "витки" в кольца. "Голова змеи" - тяжелая конница сарданаков шла впереди, но их было слишком мало для подобного удара. Все остальное войско Закатных не выдержало клевков красного "клюва", мощного удара "тела", обхвата белыми "крыльями" ("когти" Сабе придерживал на крайний случай). "Тело змеи" было разрублено на куски отдельных племен, но продолжало извиваться в агонии, мужественно рубиться, даже утратив строй и единое руководство.
Солнце пошло на закат, лучи его стали бить в глаза воинам Великого Хана. Тогда и послал в бой Сабе блистательную гвардию. Сабе усмехнулся точности эпитета: "блистательный", воспринималось буквально. Гвардеец считает позором идти на битву, если не увидит в своих начищенных медных латах своих отражение себя и всего мира вокруг. Потому бег гвардии на буланых конях подобен истечению огня из вулкана. Солнце отразилось в сияющих щитах и шлемах, ослепило врагов, вселило в их души страх - те дрогнули и готовы были бежать.
Именно тогда Гуймак во главе своей сотни выскочил перед медленно разгонявшейся колонной лавы. Кровь отца взыграла в нем, еще больше - зависть к славе Великого Хана, всегда самолично водившего своих воинов в бой, но достаточно мудрого, чтобы самому в бой не вступать. Воображению уже не юного Гуймака представилась сказочная картина: он мчится впереди лавы солнечных всадников, сокрушая все на своем пути. Враг бежит. Полная победа.
- Остановите его!!! - властно возвысил голос Сабе. Десяток молодцов его личной охраны взвились в седла, кинулись вдогонку, хорошо зная свое дело - сначала окружить и закрыть телами неразумного, притормозить, пропустить вперед строй, схватить коня под уздцы и вывести из боя. Гуймак, видно разум его помутился, крикнул своей сотне не подпускать к себе воинов Сабе.
Конная лава растеклась, понеслась во весь опор, врезалась в ходящих по кругу наездников-опосков, разметала их, клином вошла в гущу врагов. Опоски были скверным народом, редкий степняк не плевал в их сторону, но обладали они единственным, но неоспоримым достоинством - всегда знали, как поступить. Они сразу узнали Гуймака, с визгом наскочили на него, осыпав его телохранителей тысячей стрел - наверное всеми бывшими в их колчанах, самого же ханыча проткнули копьем с костяным наконечником - других копий у опосков не водилось.
- Гуймак мертв! Убит сын Великого Хана! - заверещали опоски и разбежались в разные стороны, разнося эту весть по рядам своим и чужим.
Остатки "золотой сотни" подняли тело своего господина и повезли обратно, их прикрывала вся гвардия, вернувшаяся из прорыва. Успех не был развит. Гуймак продлил своей смертью сечу еще на два часа, придав уверенность Закатным и опечалив своих.
"Глупцу - дурацкая смерть", - про себя заключил Сабе, посылая в бой последние резервы.
Знакомый стук копыт оторвал полководца от раздумий. Малиновый солнечный круг стал полукругом. Одна половина Солнца успела утонуть в черноте горизонта, оставшаяся была рассечена на две части силуэтом всадника в тяжелом вооружении.
"Улан-нойон", - узнал его Сабе. Доспехи начальника красного тумена были собраны из тонких медных пластин, покрытых толстым слоем кроваво-красного лака и уложенных друг на друга, чем-то, напоминая спелую гроздь темного винограда или застывший сгусток крови. Последнее сравнение Улан-нойону очень нравилось. Винограда тот не видел никогда.
Воины красного тумена любили кровь, особенно свежую, бьющую ручьями, как из рассеченного бурдюка вино, привезенное из дальних краев. Они никогда не обращают внимания на головы, их интересуют только сердца. Сейчас они рассекают грудные клетки, вспарывают животы, голыми руками хватают бьющиеся сердца, выдирают их "с корнем", высоко поднимают над головой, подставляя свои тела горячим струям. В восторгах их нет и тени злорадства, лишь истинная радость победителей. Они не насмехаются, не истязают, не мучат. Им интересны только сердца, жизнь, дергающаяся и затухающая у тебя в руках, когда тело уже остывает, превращаясь в бесполезный прах с выпущенными мотками кишок, бурдюками вылезших желудков, вывалившейся темными шляпками огромных грибов печенью, торчащими к небу рядами розовых ребер. Враг превращается в то, во что и должен был превратиться - в кусок мяса, потребного лишь стервятникам и шакалам.
Сердца нанизываются на веревки, притороченные к седлам. И волочатся за конями страшные четки с огромными тяжелыми бусинами, будто потерянные какими-то великанами. Сердца насаживаются на пики и сабли, вешаются на шею, связываются за сосуды в грозди, укладываются в мешки. Воины Улан-нойона верят, что душа человека пребывает в крови. Кровь управляется сердцем. Вырывая сердце, красные обретают власть над душами врагов. Так, по крайней мере, они думают.
Улан-нойон вывернул коня, подъехал боком, остановился, заставив коня красиво погарцевать на одном месте. От пояса нойон рывком отвязал веревку с нанизанными на нее кусками мяса.
- Факелы! - приказал полководец. Тотчас вокруг стало светло. На веревке, завязанной узлом на одном конце, было пять сердец.
- Ойтар, Шламо, Гудлай, Талыгай, Лу, - медленно перечислил Улан-нойон, поворачивая коня в сторону заката. Сабе не дал ему приказаний. Красный начальник тумена не зря командовал в битве "клювом" и "хвостом" - всегда знал, где ему находиться и что делать в данный момент. Никаких приказов кроме одного имени:
- Джамсаран!
"Раз нет лиц, будем рассматривать сердца. Тем более они чем-то похожи на головы", - решил полководец. "Ойтар" - это имя первым слетело с уст Улан-нойона, следовательно, его сердце и было первым от узла.
Ойтар было имя вождя опосков - племени презираемого всеми жителями Степи, Гор, Лесов, Песков и Городов. Вечно оборванные, голодные, завшивленные сверх всякой меры, от того все время почесывающиеся словно обезьяны, они-то оружия приличного никогда не имели. Взяли их в союз для большего числа, но воинами они никогда не были, в набеги не ходили, только умели что тащить, воровать да прятать. Кони у них были низкорослые даже по меркам Большой степи, лохматые, со спутанными гривами, покрытые язвами и паршой. Скот все время куда-то пропадал. Видно весь съедали.
Единственное, чего у них было в избытке из живности, так это беспородных шавок, не знавших с какой стороны подойти к отаре (а если подойдут к чужой так обязательно задерут втихомолку несколько овец), не умевших охотится на лис и крупного зверя. Собаки кормились мышами, байбаками, тушканчиками, даже змеями, молодняком и птенцами. Всем, что сожрать можно. Опоски питались собачиной, спали на собачьих шкурах и укрывались ими, подкладывая под бока щенков для согрева.
А, подишь ты, убили сына Великого Хана. Двойной позор! Двойной гнев Великого! Хорошо еще, что тело Гуймака не досталось опоскам, они бы его враз стащили и так загамали бы, нипочем не сыщешь.
Сабе несколько раз видел Ойтара: покойник был низок, кривоног, с мохнатой, но очень маленькой, как у младенца, головой. А сердце имел большое и здоровое, как у жеребца.
Вот сердца Шламо и Гудлая, двоюродных братьев, каганов больших и малых хазаимов. Шламо был гигантом с лицом каменного идола и каменными мозгами. Ничто в жизни не могло заставить его изменить выражение лица, сказывают и спал он с такой миной. С дряблыми мышцами, иссеченное, будто не до конца зарубцевавшимися шрамами от небольших порезов сердце его. Рядом сердце брата его: пройдохи, весельчака, пьяницы, отчаянного охотника до женщин - все в напластованиях желтого и белого жира, как мрамор с прожилками синих и рубиновых кровоподтеков.
"О, если бы говоря с человеком, мы могли видеть его сердце!"
Сердце Талыгая можно и не рассматривать: маленькое, с кулачок сердце подлеца. Мелкие, подлые мысли вождя добродушных красавцев-матуров. Племя матуров приказано не казнить смертью, тянуть гуртом в ярмо Великого Хана.
Вождя Лу Сабе не знал, как не знал его никто в Степи, как никто не знал и самого народа лу, искусно скрывавшего следы кочевок. Народа по неведомой никому причине скрывавшегося ото всех народа. Как нашли их сарданаки? Как нашли с ними общий язык? Как нашли доводы вступить в союз? Может, надоело народу лу прятаться и решили они, наконец, показать себя миру лишь для того чтобы навечно затеряться в кучах убитых, где никто не отличит вождя Лу от убитого хазаима или матура. Завтра красные воины снимут с него все отличительные знаки если таковые вообще имеются, вороны выклюют глаза и труп Лу не опознает сам Улан-нойон. Все что суждено узнать Сабе о вожде и народе лу: что в их груди бились сердца обычных людей. Не более, но и не менее того.
Неплохо бы нанизать сюда еще одно сердце - сердце Сарданакшаха. Нет, нужна его голова чтобы бросить ее под ноги Великому. Чтобы не осталось больше сомнений. Черты человека запоминаются даже если искажены гримасой смерти, все равно узнаешь, сердце же человека можно увидеть лишь раз и пока тебе не подскажет твой слуга сам никогда не догадаешься чьё оно.
Положа руку на сердце (Сабе усмехнулся этой фигуре речи, мысленно представив свой жест) полководец хотел увидеть только одно сердце. Из простого любопытства. Сердце Джамсарана - Красного воина, телохранителя Улан-нойона.
Воистину странный удалец этот Джамсаран: о нем говорят все. Необычность разговоров в том, что говорят о нем только хорошее. Воины сами повидавшие всякого, могущие взвесить рассказы о чужих подвигах на весах своей памяти редко судачат о героях прибегая к превосходным степеням, словно юнцы. Здесь же слов не жалели.
Говорили будто Джамсаран питается только сердцами поверженных врагов, от того требовалось убивать ему не мене двух в день. Если врагов нет то воин делался голоден, начинал на всех волком смотреть. Потому побаивались с ним разговаривать, когда похода нет.
Сабе ведал: неправда. Про то полководец прежде догадывался, однако послал лазутчиков проверить слух. Красный воин действительно обожал закусить сердцами но бараньими и телячьими, иногда и более мелкой дичи, ко всему - исключительно вареными или печеными в глине или над костром. Сдабривал еду щепотками сушеной кровью вместо соли. Лишь изредка откусывал кусок трепещущей печени врага. В этом его обычае не было ничего удивительного - так поступали все красные.
Молва не рождается на пустом месте. Возможно, непобедимый Джамсаран стал внушать ужас соратникам заставляя биться чаще их сердца, от того прослыл "вырывателем сердец". Каково сердце такого храбреца? Сабе этого никогда не узнает. Есть пределы и его власти. Но держать в войске живую легенду можно только до решающей битвы чтобы воины гнались за его славой. Потом - опасно.
Слишком много власти приносит воинская слава. Слишком сильным станет Улан-нойон, воины последуют за славой его героя, за словом его. Возвышать подчиненного можно только держа в резерве другого честолюбца. Пока начальники соперничают друг с другом можно командовать спокойно. Каждый желая стать первым возымеет охоту отличиться, каждый будет рвать победу зубами словно голодная росомаха. Пока подчиненные равны их победы слагаются в его, Сабе, большую победу.
Но нойоны хитры, в своих тревожных снах видят себя великими полководцами. Не имея возможности открыто выступать против главного начальника пестуют героев, приписывая себе их величие чтобы однажды блеск славы их затмил сияние славы его - Сабе в единственном глазу Великого.
Посмотрим, что ты за герой Джамсаран! Что стоит твоя доблесть без славы красного тумена? И что есть слава красных войск без известности главного их героя? Пусть выйдет Джамсаран один в поле, пусть покажет себя каков есть... там посмотрим.
- Ак-нойоннар едет! - возбужденно завосклицали телохранители с факелами и расступились. Ак-нойон, по своему обычаю, ехал неторопливо, оживленно болтая сам с собою (или друг с другом?).
Ак-нойон не был просто воином-всадником: более чем один воин, но менее чем два. Странной игрой был, игрой между Небом и Землей водрузившими на две ноги и один широкий зад сразу два туловища.
Очень давно, во времена большой Чумы (то ли двести, то ли триста лет тому назад) племя таушаней бежало от заразы в высокие горы, где заняло просторную долину-чашу с озером посередине, откуда брала начало подземная река. Единственный проход-перевал в долину они загородили крепостью и никого к себе не пускали.
Ак-нойон родился таким, каким был сейчас, только очень маленьким. Его рождение было признано плохим предзнаменованием, посему решено было уродца утопить. Повитуха-колдунья выкрала младенца, спрятала в ледяной пещере у вершин гор, где выкормила молоком знакомой барсихи. Уже подростком шаманка привела его к людям. С четырехруким угланом никто сладить не мог. Его отослали с глаз долой в гарнизон крепости, где четверорукий воин подвязался пугать случайно забредших путников - "лазутчиков Чумы".
Давно - давно Великий Хан приказал привести под свое стремя таушаней, что и привело Сабе под стены горной полуразвалившейся крепости, где выкрикнул он обычное предложение: подчиниться сразу или сначала сразиться. Ему ответили на каком-то древнем языке, знакомом, но малопонятном. В смысл ответа Сабе не вникал, дал им день на раздумье и уже собирался вернуться к походному куреню готовить войско к битве как кони его нукеров дико заржали и в ужасе понесли своих седоков вниз: на стену взошел будущий Ак-нойон. Один Сабе остался стоять на месте. Военачальник вовсе не оцепенел от страха, просто вид батура заставил его глубоко задуматься.
- Чума давно ушла, внизу сотни лет никто не болеет, - прокричал он вверх на всех языках, которые знал. Странный богатырь изменился в лицах и исчез в глубине укреплений. Сабе неспеша поехал вниз.
Ближе к вечеру в лагерь Сабе прибыла процессия седых старичков-карликов, с которыми один таежный охотник нашел общий язык. Раз Чума больше не угрожала таушаням, с другой стороны угрожало войной большое войско, горные затворники посовещавшись выбрали мир.
Таушаны оказались низкорослыми, хилыми людишками настолько похожими друг на друга, что стороннему глазу казались близнецами. Различались горцы только многочисленными уродствами, да шестью пальцами на руках у некоторых. Века затворничества разучили их воевать, охотиться, скот пасти. Только и умели они рыть пещеры да копаться в земле. Взять от них было абсолютно нечего кроме двутелого батура, который сразу очень уютно почувствовал себя в седле. Раньше он по земле ходил с большим трудом, теперь же быстро выучился конной езде и воинским приемам, оказался вообще очень способным, потому что не мог выучить один легко запоминал другой.
Одвутелый предстал перед Грозными Очами и ханской свитой вызвав всеобщий безудержный смех. Младший бунчужный Хана предложил сделать уродца беком ханских шутов. Батур обиделся, вызвал бунчужного на состязание "рассудит небо-Тенгри". Торжествующий бунчужный ждал когда Великий прикажет нарезать из кожи уродца длинных ремней, но Хан смолчал. Пришлось обидчику усесться на коня и быть в одно мгновение разрубленным на несколько частей. Двухголовый батур взял в каждую руку по сабле, умудрившись разом отмахнуть руки, голову, да еще разделить тело на две половинки.
Будущий Ак-нойон стал личным хранителем Великого Тела, лучшим за все времена поскольку никогда не спал (вернее: когда спал один, бодрствовал второй), никогда не слезал с коня (тяжело ему было ходить), мог одновременно рубить и колоть, стрелять из лука во все стороны, при случае закрыть хана своим телом со всех сторон. Убить его было трудно раз бились в нем два сердца. Да и видом своим он придавал большую солидность Хану при приемах послов иноземных народов. В общем, имел множество достоинств стража.
Ко всему оказался весьма неглуп, сведущ в болезнях, лекарствах и ядах, все схватывал и запоминал слету. Однажды, когда Великий Хан оказался в большом стеснении и чуть было не потерял лицо, Ак-нойоны нашептали ему (каждый в свое ухо) хороший совет, которым Великий не замедлил воспользоваться.
Так Ак-нойон стал Ак-нойоном (или Ак-нойоннаром), начал размахивать белыми крыльями войска в битвах и походах, обзавелся гаремом, наплодил множество детей - однотелых и одноглавых батуров, немного тугодумов. Но батурам много ума не надо.
Именно крылья-фланги Ак-нойона обхватили ближе к полудню смешанный строй Закатных, стиснули их медвежьей хваткой, смяли в кучу. Но в степных сражениях не бывает просто толпы - кочевники всегда остаются воинами и всякая форма их войска есть определенный строй, даже если они бегут без оглядки. Толпа - это строй "солнце". Если бы Сабе начал сжимать их со всех сторон, как того требовал Гуймак, Закатные скоро почувствовали себя в западне и начали бы с удесятеренной яростью вырываться. Сабе приказал своему войску принять строй "полумесяц", который легко может подрезать "солнце", как ятаган срезает сухую кочку. Если бы Закатные с самого начала приняли строй "полумесяц", то была бы у них еще какая-то надежда, но в их стане не было единства. Чтобы быть уверенными друг в друге они шли колонна за колонной, подталкивая друг друга коленцами-строями "змеи". Может, битва кончилась бы полным истощением обеих сторон, прими они форму "вепрь", но для "свиньи" у них не доставало отборных войск. Встав вепрем они бы не победили. И Закатные это знали.
"Клюв" войска Великого Хана возглавлял Улан-нойон. Красные воины отличались стойкостью, потому и приняли на себя первый удар. Перед "клювом" была поставлена задача "выклевать глаза" и красный тумен сильно потрепал гвардию сарданаков, но сам теснимый вдавился в черную "грудь" - тумен Кара-нойона, пропустивший своих красных соратников сквозь свои ряды, приняв на свою грудь основной удар врага. Красные воины соединились с "хвостом" - резервом и вновь устремились в бой "клевать глаза": уничтожать вражеских батуров и вождей. Закатные увязли в черных рядах воинов Кара-нойона. Настала пора Ак-нойонов "помахать крыльями".
Нет ничего лучшего для разогнавшихся всадников, как атаковать топчущуюся на месте конницу, это даже лучше преследования бегущих. Нет ничего худшего для конницы, как встречать стоя лаву противника. Не ведающие страха белые воины врезались на полном скаку в сбившиеся кучки врагов, рубя в обе стороны и коля копьями, выстригали целые плеши, как огонь выжигает сухую траву. Головы слетали и катились по земле, пинаемые ногами коней, как войлочные мячи при забаве в конный мяч. Отсеченные руки падали на землю, словно сухие сучья, но кулаки не выпускали оружия.
Когда порыв белой конницы останавливался толщей противника, давался приказ отходить. Белые поворачивали коней, мчались прочь. Горе тем, кто пускался за ними вдогонку: стоило им хоть немного оторваться от своих, как их отсекали с флангов и нещадно истребляли. Тех, кто не подавался на такую уловку, чей опытный начальник выгибал фронт старательно оберегая фланги, тех второй ряд белого тумена выбивал из седла длинными стрелами из мощных луков не подпуская врагов к себе близко. Если кто из врагов прорывался их забрасывали дротиками. Удальцы сумевшие увернуться и от дротика попадались на аркан, сбрасывавший их с коня и утягивавший кого в плен, кого под ноги коней, чьи копыта разбивали их отчаянные головы. Если же наездник был силен и удерживался в седле, то следовал резкий рывок, натянутая веревка гудела шаманским бубном, из багровой от внезапно прилившей крови головы смельчака вылезали два белых яичка глаз и синяя ладонь языка.
Силы врагов таяли, боевой дух улетучивался. Еще немного и Закатные обратились бы вспять, надеясь укрыться за барханами и на холмах, что были у них за спиной. Сабе ждал этого, предполагая, что барханы исчезнут в потоке воды, холмы превратятся в острова постепенно затопляемые коварные западни. Полководец предполагал: плотина не выдержит. Ничто созданное человеком не выдержит долгого кипения человеческих же страстей.
Сабе пришел на простор Великой степи установить власть Великого Хана, которому надоело гоняться за каждым племенем в отдельности тратя драгоценные годы на постепенное приращение своей державы. Теперь потребовал Он взять весь Простор сразу. Потому не препятствовали созданию Закатного союза, позволили им собраться и выступить на битву. Лазутчики Сабе сумели внести раскол во вражий стан: пообещали хазаимам не задевать их веру, старейшинам матуров не истреблять их самолюбивого народа, Талыгая попросту подкупили. Многих славных батуров отравили разведчики Ак-нойона, дух многих смутило золото Алтын-нойона.
Сабе сам выбрал место битвы на первый взгляд более выгодное врагу, следуя наставлениям Великого Хана: "Победа должна быть сокрушительной, кровавой, ужас вселяющей во всю Великую степь". Сабе навязал закатным выбор: или бежать с этого рубежа в Западный Предел Великой Степи или драться за свои земли до полного истребления. Кочевник не любит выбирать потому что номад свободен, привык брать нужное не отягощаясь излишним. Навязав врагам выбор Сабе лишил Закатных свободы. Поэтому они проиграли еще не начав битвы. Теперь же толпе врагов сбившихся в строй "солнце" не могло помочь ничего. Или... почти ничего.
Недаром в степи ходит поговорка: "Опоск всегда найдет выход из любого трудного положения, от того пребывает все время в трудном положении. Если опоску не будет трудно, он не найдет выхода и умрет".
Да, обладая этим бесценным даром опоски всегда беспечны. Сабе первым увидел страшную опасность, чуть позже ее увидела свита, Гуймак не увидел до своего смертного часа. Десяток опосков завертели своих коней на месте, к ним присоединились соплеменники начав гонять коней по кругу постепенно обретая строй и увеличивая скорость, выдергивая из убитых стрелы, заправляя их в луки и метко запуская в черных воинов, как только те оказывались напротив. В это вращение опоски вовлекли союзников, не помешай им они бы закрутили в бешеной скачке по кругу все войско Закатных готовое на полном скаку повернуть коней на его "лунный серп" и разметать войско Великого Хана по степи.
Настал черед "когтей". Против опосков двинулась меднолобая лава Алтын-нойона. Здесь беда подстерегла Сабе. Атака сделала главное дело: остановила круговорот. Но сокрушительный удар сорвался. И тогда отдал Сабе позорный для мудрого военачальника приказ: "Навалиться всей силой". Приказ более присталый батыру, рассчитывающему только на мощь. Закон войны таков: за ошибки начальников кровью отвечают их воины раз уж вверили жизнь свою в руки из которых готовы принять победу.
Все что мог сделать для победы полководец Сабе сделал. Но вожделенная удача не приходила к нему, словно спозаранку привезенная на свадьбу невеста. В паланкине занавешенном бархатами наблюдающая за пиром в узкую щелку,, томимая желанием и страхом увидеть жениха, но не смеющая выйти до заката.
Жених жаждущий увидать лик суженной своей сначала нервничает от нетерпения, торопит долгожданный миг, злится, прикидывая не слишком ли велик уплаченный калым. Потом привыкает к ожиданию и смиряется, уже спокойно восседает в кругу кунаков, шутит, смеется, прихлебывает из чаши, украдкой бросая взор то на закатное солнце, то на паланкин, зная, что время не погонишь как коня плетью. Можно только обманывать себя, делая вид, будто не замечаешь бега времени.
Ход Солнца не замедлить, не ускорить. Как бы не шло время солнце все равно зайдет. Невеста под восторженные, одобрительные крики свадьбы покажет свой дорогой наряд и луноокий лик, смиренным семенящим шагом сделает ритуальный круг вокруг Большого Костра пройдя "по солнцу" кланяясь аксакалам. И войдет к жениху в белую юрту, где станет женой за ночь утратив все свое очарование.
Так Сабе смирился с мыслью, что одержанная им победа до поры не является всем во всей красе. Победа достанется ему но лишь один Сабе видит ее, словно долгожданную невесту принуждая воинских начальников твердо исполнять его волю. Те принуждают умирать своих воинов как принуждает побеждать его, Сабе, великий Хан.
Ближе к вечеру Сабе приказал раскинуть ковры и валики, велел принести себе чаю. Ноги его устали стоять, он скрестил их перед собой. Полководец и сидя отлично видел все происходящее: своих грозных нойонов, восседающих на конях, ритмично машущих мечами, кричащих команды одну за одной как бесконечную песнь, не столько ради самих команд, сколько для ободрения войска все время слышащего их зычные голоса.
Сабе поразился неожиданно посетившему его ощущению красоты увиденного и услышанного. Ведь если кому придет в голову чудная мысль любоваться войском, то только на смотре, а в битве разве мальчишками пристало такое. Юнцы обычно любуются стройностью рядов, блеском оружия, реянием бунчуков, трепетом шелковых знамен: всеми этими отражениями стройности ума полководца и дисциплины его войска. Сами воины более всего красуются собой, когда несутся с диким воем и улюлюканьем на врага под градом стрел: сабли блещут на солнце, ветер играет волчьими и лисьими хвостами на малахаях. Сами воины ощущают себя ветром и громом, зимним бураном, несущим смерть на колючках льдинок, так они несут смерть врагу на концах копей, стрел, на холодных лезвиях сабель.
Но прекрасней всего воины в бою, когда о красоте не думают, не заботит их устрашающая внешность. Когда они - одна сплошная ярость к ненавистному противнику, которого следует убить, как бы ни скалил тот зубы и ни скрежетал ими, ни размахивал оружием, какие бы душераздирающие крики ни издавал. Если умирает воин, то внезапно, вдруг, кто схватившись за рассеченную голову, будто пытаясь заткнуть фонтан бьющей крови, кто пытаясь выдернуть из себя пику, проткнувшую его насквозь, кто разрезая руки, теряя отрезанные пальцы, схватив рассекший его клинок.
Боевые кличи разных племен от низкого горлового до высокого, от подражающих всем зверям до совершенно фантастических, однообразные предсмертные крики, одинаково искренние, брань несусветная и тихий шепот, почему-то слышимый лучше криков, хрип лошадей с перерезанным горлом, отчего те тут же валятся на землю с ужасным, вызывающим внутри холод хрустом давя раненных и разминая крупами в месиво не успевших соскочить седоков. Скрежет зубов, слышимый так же, как топот копыт, звон железа о железо, о дерево и кожу щитов, треск просекаемых доспехов из металла, из лака, из кожи, из кости, из рога. Шмяканье оружия о рассеченное мясо и сухожилия, хруст сокрушаемых костей и черепов все сливалось в единый звук двух сцепившихся в смертельной хватке организмов: визжащих, охающих, плачущих.
Сначала Сабе следил за своими командирами любуясь их осанистым целеустремленным величием, потом залюбовался гонцами по полю битвы рыскающим подобно волкам голодным в поисках нужных частей. Гонцы поглощены желанием быстрее передать приказ нужному человека слово в слово. Сабе видел шевелящиеся губы плотно сжатых ртов: гонцы не должны забыть приказа специально для этого сложенные короткой песнью, но посторонний не должен ее услышать. Потом, после битвы эти короткие песни соберут вместе и сложится новая поэма о степном побоище. Сколько их уже пропето, похожих одна на одну словно две стрелы из одного колчана?
Видел Сабе получающих эти приказы боевых командиров на ходу собирающих свои постоянно растекающиеся в разные стороны и тающие как весенний снег на солнечной стороне кургана, войска, чтобы вновь послать их в жар боя на новом участке. Видел самих воинов размахивающих саблями в левой руке: правая отсохла за день боя. Воинов плотно сжатых в кучи, поворачивающих коней но никак не могущих их повернуть в толпе боя, где половина сражающихся давно соскочила на землю дорезать выбитых из седла врагов, а противники их соскочили чтобы не дать им этого сделать. Теперь все они стиснуты так что невозможно не только взмахнуть мечем, но и как следует пырнуть ножом - и они отрезают друг у друга живую плоть слой за слоем, душат врага, рвут зубами, ногтями.
Воины теперь не берегут себя, забыли кто они такие, не применяют более хитрых финтов сабельного боя. Они - сплошная звериная ярость. Это все на что они способны в этот миг, потому скоро наскучили Сабе. Он стал смотреть поверх голов на взмывающие вверх выбитые щиты, отрубленные головы, черточки стрел, отсеченные руки, на иногда поднимаемое на пики тело, на подлетающие ввысь все виды оружия какое можно выбить из рук. Видел как падают заплечные флажки воинов, бунчуки врага: где-то срубили древко, где-то - бунчужного. Смотрел до тех пор, пока не упал последний штандарт Закатных и не осталось у них знака под которым могли собраться супостаты.
Как только упал последний стяг - раздался дружный выдох, от которого заколебались травы. Закатные побежали. За ними гнался победный клич воинов Великого Хана. Клич десяток тысяч глоток. Клич, ничего хорошего не суливший бегущим.
Сабе разомкнул прищуренные усталые веки и взглянул на солнце. Солнце было красно.
Так или иначе, но он выиграл битву, покрыл степь холмами тел, устроил потоп, воды которого мешаются с потоками теплой крови к заходу солнца начавшей клубиться удушливым туманом, застывать в студенистые холмы, похожие на огромных скользких улиток. Кровью посверкивающей пленками, пещеристой коркой, постепенно впитывающейся в песок, в жирную землю распространяя вокруг отвратительный сладковатый запах бойни.
Особо бурные ручьи крови пенятся сейчас там, где вершат казнь воины Улан-нойона, самые мелкие, где лютуют белые.
Белые воины - воины ужаса. Их не интересуют в битве добытые знаки доблести: всякие там головы, сердца, даже мужская плоть - трофей гвардейцев Алтын-нойона. Лишь по заведенному в войске порядку они должны представить осязаемые доказательства смерти врага для подсчета убитых. Потому отрезают у мертвых уши равнодушно бросая их в общие мешки. Их интересует одно: смерть врага сама по себе, момент оставления жизнью тела начинающего биться в агонии.
Недаром слывут белые в войске никогда не улыбающимися, не шутящими, не радующимися победе изуверами. Им не понятны шутки черных воинов, радость красных, надменное презрение золотых. Они холодно любопытны в изобретении разных способов продления агонии: то растягивают пленного за руки и за ноги четырьмя конями, но стоит суставам хрустнуть, сухожилиям растянуться и замереть, готовым лопнуть, когда человек уже теряет сознание от боли, коней заставляют пятиться, тело человека начинают оживлять, чтобы опять начать все сначала. Иному вскрывают вены и пристально смотрят в бледнеющее лицо. Как только глаза подернутся пеленой вены зажимаются, бедняге дается обильное питье, пока глаза его проясняться, а щеки порозовеют. Тогда кровь отворяют вновь. Уважают белые и яды особенно новопридуманные смеси, которые пробуют на пленниках. Воины стоят вокруг, обсуждают их действие, словно матерые камы, говоря чего в смеси много, чего недостает. И тут же придумывают новые составы, чтобы проверить их на новых пленниках. Давно проверенные яды берегут для более подходящих случаев.
Пользуют белые и удавки то придушая врага, то очищая его легкие свежим воздухом из нарочно приспособленных для такого дела пустых бурдюков. Иной крепкий батыр выдерживает до сотни удушений, успев увидеть еще при жизни загробный мир. Если у него достанет ума рассказать белым палачам об увиденном, ему сохранят жизнь, но будут изводить удавкой всю оставшуюся жизнь, старательно записывая его рассказы о загробных мирах, до той поры пока бедолаге не надоест и он сам не повесится. Еще есть у белых длинные спицы спрятанные в длинных полых рукоятях боевых топориков: ими прокалывают тело умерщвляя внутри один орган за другим, следя за изменением в лице и пульсе жертвы. Других подвешивают вниз головой и ждут, когда лицо покраснеет, и тело начнет дергаться. Тогда его вновь перевернут, бьют по щекам, щупают руки, пережимают вздутые вены. Это долгая пытка, от которой человек сходит с ума если выживет. Даже опытные ученики Ак-нойона не всегда могут отличить жизнь от смерти. Иногда и белым воинам надоедают долгие пытки.
Тогда белые начинают соревноваться в искусстве мгновенного умерщвления, но не всегда у них это получается. И они упражняются снова и снова.
Пробуют они человека и на предел боли, заставляя самого стойкого закричать, даже немого. Умеют болью свести с ума. Умеют еще... Всех бесчисленных способов не знал даже Сабе, обязанный знать обо всем происходящим в его войске, как и в войске врагов своих.
За подъехавшим Ак-нойоном следовал молодой воин именем Цаган. Накануне вечером Сабе приказал всем воинским начальникам привести на Совет лучших батыров-поединщиков. Алтын-нойон в горделивой заносчивости привел всю гвардию. Кара-нойон - десяток очень похожих на черных медведей воинов. Не отстали от него Ак-нойон с Улан-нойоном. Выбор был за Сабе. Но для начала все оживленно совещались.
Сабе не любил начальных поединков видя в них более от гадания на камнях, от жертвоприношения неизвестным богам войны, чем действительное искусство сражения. Указание небесного перста? Чушь! Если бы не верила в эту химеру половина войска, а другая не считала непреложной воинской традицией, дающей потянуть время перед битвой, порадоваться может последнему своему утру, поглазеть на представление, то давно бы Сабе запретил поединки. Но поединок дает воинам время настроиться на сражение. Настроением своего войска, равно - чужого, полководец не имел права пренебречь.
Но исход поединка? Проиграет поединок его воин - все войско решит, что поражение не их вина, а воля Тенгри-неба. Но, не Сабе ли выбрал место и день битвы, ловко обманув Закатных. Завтра задует восточный ветер. Своим в спины, врагам в глаза - ловкий маневр, знание ветров, времен года. Взойдет солнце и в самый трудный час битвы ослепит Закатных. Не он ли выберет на рассвете верное построение войска? Не он ли внес раздоры во вражеский стан? И все это он должен бросить в ноги случаю?
"Что ж, отнесемся к случайности как к искусству", - хмыкнул про себя полководец слушая нескончаемую речь Алтын-нойона о великой чести победить в поединке одному из его воинов лично отобранному в гвардию самим Великим Ханом.
Сабе представлял всю лживость гордыни. Сейчас и в ставке Закатных выбирают "наидостойнейшего" перечисляя прошлые заслуги, но выберут какого-нибудь свирепого как барс и могучего как вол (только и всего!) пехлевана-сарданака, видом своим более похожего на выгнанного из берлоги бурого медведя. Полководец расхаживал между рядами сидящих на земле воинов, читая в их глазах только одно: суровую решимость завтра пасть первым в битве. Кандидаты уже видели свой завтрашний поединок, отчего завидовали и ненавидели одновременно всех сидящих рядом батыров. Вдруг честь стать поединщиком выпадет другому.
Гуймак восседал на "золотом коне" ожидая пока мнение свое выскажут нойоны, потом Сабе. Тогда, изобразив равнодушие, сощурив свои глупые, злобные глазки назначит на поединок одного из своих нукеров, да еще назначит именем Великого Хана, настроив против себя всех военачальников, что стремятся выставить на поединок своих.
Если поединщик будет от нойонов то будет он свой войску, за его удачу болеть будут все. Сабе бросил короткий взгляд на двух ближайших к Гуймаку нукеров. Этого взгляда хватило чтобы оценить все. Наивный Ханыч выбирает одного из них, хоть оба испорчены долгой службой при кочевье Великого Хана, обилием добычи стекающейся ото всюду, красивых пленниц, бесконечными пирами, турнирами, парадными охотами. Еще молодые но уже пресыщенные всем на свете, безразлично взирали оба на окружающих. Все вокруг являлись лишь грязью под копытами их коней, сухим кизяком в костре их вселенских амбиций, жажды власти. Когда Гуймак взойдет на Черный Трон нукеры сделается его первыми приближенными, полководцами, стремянными: презренной дворней. Их путь предначертан, завтрашний поединок еще один шаг наверх в будущей карьере, случай вписать в свиток своей судьбы еще одну заслугу.
Возможно они победят, но победа их нужна только им. Никто не порадуется успеху их, никто не пожалеет их в смерти. Нет, не эти батуры заставят завтра застыть в ожидании страшного исхода войско Великого Хана. Не они принудят все разноцветные рати почувствовать себя единым целым, настроенным на битву, отрешенным от всего на свете, растворившемся в созерцании поединка. И каков бы ни был исход войску это будет уже неважно, воины сами станут Битвой, что вспыхнет у них внутри из искр высекаемых клинками поединщиков. Здесь нужен "свой" и должен он победить.
"Я не дам тебе вякнуть, Гуймак. Ты не умеешь ждать, потому все делаешь не вовремя. Вот и теперь ты опоздал. Но об этом пока знаю только я".
Средь множества угрюмых лиц Сабе бросилось в глаза одно живое, озаренное любопытством лицо молодого воина. Это был Цаган - нукер и ученик Ак-нойона приехавший сюда простым провожатым. Чем-то неуловимым он напомнил Сабе себя в молодости. Возможно изяществом манер, движений, холодным взглядом готового на все, потому ничему не придающего особого значения человека. Полководец ткнул пальцем: "Ты!".
Гуймака подхватили под локти крепкие ладони его нукеров. Сын Великого застыл деревянным изваянием не в силах осмыслить случившееся.
Сдвинувшиеся к переносицам брови обоих Ак-нойонов еще раз убедили Сабе в правильности своего выбора.
"Раз уж бывший телохранитель Великого Хана не хочет расставаться со своей тенью..."
- Они выставят против тебя Харбузда-гушти или Папай-пехлевана. Помнишь их? После поединка не задерживайся, ты нужен Ак-нойону доносить его голос войску.
На заре обе армии выстроились друг против друга. Боевой порядок они займут, когда помчатся навстречу. Пусть их строй станет неожиданностью для врага.
Вперед выехали горластые глашатаи, стали выкликать поединщиков. От темной линии Закатных отделилась крупная черная капля. То скакал Харбузда-гушти, великий борец сарданаков.
Строй войск Великого Хана выдавил из себя лишь малую каплю белую - молодого Цагана на сивой кобыле по кличке Кумыска.
Харбузда-гушти отвел руку в бок держа за спиной свою огромную глефу*. Отвел руку книзу и белый воин, крепко сжимавший свой прямой меч. Сарданак разгонял коня и тот несся ровно, постепенно опуская голову и вытягивая вперед шею. Воин Великого Хана придерживал лошадь, прикрывая свою грудь ее шеей.
Когда между ними осталось не более пятидесяти шагов, Харбузда взмахнул своим оружием, крутнул им над головой и стал вращать вокруг шеи, туловища, рук. Широкое лезвие летало во все стороны подобное крыльям шмеля, и неизвестно было, с какой стороны оно опустится на врага.
Белый воин будто вовсе не замечал выпадов противника: никак не изменил посадки в седле, не прикрыл тела мечем. Оба воинства замерли в недобром ожидании: первый удар решает многое, почти все решает.
Поравнялись головы коней - Харбузда опустил глефу сверху-вниз-вперед, намереваясь оставить в седле лишь седалище врага. Воины в рядах ахнули - белого воина не было в седле. В последний миг он отклонился влево, спрятавшись за крупом своей Кумыски, оставив в седле лишь согнутое правое колено. Правую руку воин выставил параллельно земле. Меч его прошел над гривой чужого коня, срезав несколько волосков с неё, ударился в живот сарданака. Вокруг брызгами разлетелись бронзовые пластинки наборной брони. Харбузда схватился за живот, прогнулся вперед, но не выпустил древка глефы из рук - продолжил его движение вперед, описал перед собой полукруг и ударил назад.
Белый воин успел отъехать: глефа не достала его. Но и своего не добился: удар мечем оказался слишком слаб. Теперь воины осадили коней, стали медленно подъезжать друг к другу.
Харбузда взял древко обеими руками, как берут весло. Цаган выставил меч вперед. Преимущество было на стороне сарданака: глефа вдвое длиннее меча. И он ударил будто с силой отгребая веслом, снизу вверх. Это был обманный выпад. Лемех глефы проскочил мимо врага лишь за тем, чтобы вновь обрушиться на Цагана сверху.
Цаган хладнокровно пропустил ложный выпад, хоть кончик лезвия пришел в кулаке от его лица, поднял руку и встретил главный удар глефы у втулки, чуть ниже стального яблока под лезвием. И оттуда, развернув клинок вперед, упер его в шейное ожерелье, с силой вдавил вниз.
Острие клинка, звякнув, соскользнуло с пластины, прорезало кожу доспеха, прокололо кожу воина под шеей, заглубилось в мышцу, напрягшуюся как канат, и утонуло в глубине огромного тела.
Цаган встал в стременах, надавил сверху руками на рукоять меча, всаживая его все глубже и глубже. Сарданак хрипел, опустил руки и все силился поднять их, поднести к лицу, но все никак не мог этого сделать. Вдруг руки его бессильно обвисли, тело дернулось, голова упала на грудь - клинок разрезал сердце.
Белый воин додавил до конца, пока острие не вонзилось в седло Харбузды-гушти, отворив поток крови, хлынувшей по круглым бокам коня. Конь повел головой, желая знать, что случилось с хозяином и почему тот перестал сжимать его упругие бока. Цаган перекинул повод, повел коня за собой, оставив Харбузду сидеть с понурой головой. Издали могло показаться, что он уводит сарданакского батура в плен, но Закатные все поняли: их пехлеван погиб в поединке. Ввысь взметнулись бунчуки, оба войска пришли в движение. Вскоре несущаяся вперед красная лава скрыла и Цагана и его мертвого спутника, отекая на полном скаку неспешно едущую пару всадников.
За такой подвиг полагается достойная награда: Сабе сделал знак рукой. Вынесли шелковый платок-хадак с лежащим на них затканным барсами и змеями халатом, сшитым из двух слоев шелковой тафты. Такой шелк не рвется когда в него втыкается стрела или копье, он втягивается в рану, откуда его легко извлечь: стоит потянуть за материю и наконечник стрелы у тебя в руках. Великий Хан повелел всем воинам обзавестись такими халатами, заодно и насекомых на телах меньше будет. Только халатов в войско попадало меньше чем новых воинов. Лежавшая на халате удавка из шелковой нити с кольцом на одно конце и стальным шариком с другой - хоть души, хоть оглушай - вызвала завистливый блеск в глазах самих Ак-нойонов. Но все это не было наградой, лишь скромным ее обрамлением. Потому никто не обращал на халат и удавку внимания, только на награду.
То была величайшая драгоценность в глазах воинов - редкий прямой меч китайской работы. Не серебряные ножны с каменьями, не роскошная рукоять, не дорогая парчовая кисть темляка, не гарда восхитили их. Восхитил лишь клинок белой стали, который Цаган с почтением принявший из рук Сабе подарки рассматривал ничего более не замечая вокруг.
- Попробуй сталь! - предложил ему полководец.
Сгрудившаяся вокруг чудесного меча свита расступилась. Привели расседланного мерина с круглыми боками, по которым осторожно шлепнули ладони белого воина шепнувшего что-то на ухо коню. Конь мотнул головой. Цаган отступил назад на полтора шага, оперся на выставленную вперед левую ногу, меч приподнял перед собой, закрыл глаза.
Вжик! Многие не успели заметить как лезвие взмыло вверх, описало широкую дугу и замерло под мериновым брюхом начавшим раздуваться, сочиться снизу темной кровью и вонючим дерьмом. Даже опытные воины услышали только резкий глубокий выдох рубщика, короткий свист клинка в воздухе - столь молниеносно ударил Цаган.
Мерин дернулся, перебрал передними ногами, задрал вверх голову, вдруг бессильно завалившуюся в бок, вместе со всей передней половиной. Задняя шлепнулась вперед в лужу натекшей жижи.
Крик удивления и восхищения издали воины, хоть приучены были сдерживать проявления чувств. То был воистину чудесный меч в искусных руках. Опытные воины заметили небольшую хитрость Цагана: он рассек мерина в самом узком месте - в пояснице перед крестцом, где жесток один хребет хоть он и толще. Точный глаз и твердая рука могут пустить лезвие меж позвонков. Глаз и рука Цаганианикогда не подводили. Вот если бы он ударил у холки - тогда да!
Ак-нойон - левое крыло что-то шепнул на ухо правому. Тот утвердительно кивнул и спросил вслух:
- Сабе, почему ты не дал это чудо Цагану вчера?
- Хорошее оружие, как человек имеет свою душу, особый характер, строгий нрав. Пока поймешь его, пока привыкнешь - много времени пройдет. Ты бы доверил свою жизнь незнакомцу?
- Нет.
- Нет, - ответили оба Ак-нойона.
- Этот меч прозывается "Сто буйволов", не потому что столько стоит - ценится он не менее ста сотен буйволов, а потому что разрубает сто буйволов, не тупясь. Тебе, Цаган, осталось разрубить еще девяносто девять.
- Он может скоро тебе понадобиться. Завтра повезешь послание Великому Хану... Эй, там! Кутх и Джамсаран прибыли?
- Здесь они, - отвечала свита.
Из толпы вышли красный и черный воины.
- Вы тоже завтра везете послания в Ставку.
Несколько телохранителей обступили трех воинов внезапно упавшей тенью. С этого момента гонцы не должны ни с кем общаться кроме как с полководцем.
Ак-нойоны заволновались, говоря в своей обычной манере: развивая мысли друг друга:
- Зачем так много гонцов?
- Зачем тебе Цаган, мало он отличился?
- Ты оставляешь всех нойонов без нукеров.
- Они знают много секретов.
- Пошли гонцов из "золотой сотни".
- Да! пошли их.
"Как они друг другу не надоели?" - вздохнул про себя Сабе.
- Не хочу посылать обреченных на смерть. "Золотые" приговорены - не исполнили своего предназначения. Их казнит Великий Хан самоличным приказом. Зная это они примут смерть, как только ее повстречают. Мне нужно чтоб доехали.
- Пошли своих гонцов.
- Они преданы тебе, как собаки.
- По песьи преданный - по щенячьи туп. Только и ищет, как угодить хозяину. Брошенный пес - растерянный пес. Не довезут.
- Пусть поедут гонцы ханской эстафеты.
- Для того она и существует.
- Что о нас подумает Великий Хан? Что мы боимся за жизнь своих гонцов. Его людей под казнь подводим.
- Обычные воины пусть едут.
- Им все равно умирать.
- Вести необычны. Разве можно посылать обычных воинов, вручить вести в недостойные руки? Никто из нас не вечен. Пусть Судьба решает за нас. Все! Разговора нет! Лучше за своими следите. Они без вас всех пленников передушат, для пополнения войска никого не оставят.
- Мы оставим Великому Хану положенную ему часть добычи.
- Остальное наше, раз обозы утопли.
- Удите из воды!
Сабе повернулся к ним спиной. Ак-нойоны удалились. По всему полю зажглись ровные ряды костров, слышался запах жареного мяса, бульканье крепкой выпивки в бурдюках: тарасуна, арза, араки, бузы, чемергеза. Все войско готовилось к пиру.
"Хорошо, что победные пиры у нас ничем не отличаются от тризн по героям. А то и здесь пришлось бы голову ломать".
Полководец вступил в свой шатер. За его матерчатой стенкой слышался разговор трех гонцов: гонцы должны ждать, когда им вынесут послание, вскочить на коней и мчаться без остановки на этот раз действительно за тысячу тысяч больших шагов. Сабе велел им спать перед дорогой, но они слушали пение Кутха - известного сказителя умевшего петь песни сразу горловым и высоким пением произнося сразу две фразы двумя голосами. Правда, напеваемое горлом понять трудно.
Сабе выбрал придирчивой рукой очиненную тростинку, покопался в стопке чистых, хорошо выдолбленных пергаментов, взял небольшой жесткий полупрозрачный кусок, подсел ближе к огню, опустил тростинку в тушечницу. Заглянувший в шатер начальник личной охраны Сабе в ужасе отпрянул - не увидеть бы, что пишет полководец Великому Хану (кому еще может писать полководец после великой битвы?!), хоть начальник стражи не умел читать. Как и сам Великий Хан.
Великий полководец писал стихи. Позже он позовет писца, продиктует послание. Пусть будет писано оно не его рукой. Пусть позже Великий Хан прикажет отрубить пальцы писцу, положившие на шелк ужасную весть. Жалко, у каллиграфа прекрасный почерк. Но гнев Великого Хана - Великий гнев. Сабе усмехнулся привычке степняков казнить посланца смерти. Они казнят не посла, лишь уста, осмелившиеся сотрясти воздух страшной вестью. Они бы сожгли и этот воздух, переловили бы вылетевшие звуки, умей они это сделать. Казнили бы и само известие, и судьбу свершившую свой черный оборот. Но это не в их власти, даже не во власти Великого Хана.
Старый писец принесет три жидкости: в граненой стеклянной лохани только что сдоенное молоко кобылицы кормящей жеребенка; в склянке - человечью кровь; в желтом бамбуковом коленце - черный сок молок неведомой нерестящейся рыбы из Теплых Морей. Раскатает три свитка драгоценного шелка: один - волнистого черного хунаньского с тиснеными драконами, другой - белоснежного японского гладкого сияющего светом весеннего солнца над горным озером, третий - бархатистого красного маракандинского краску для которого, если верить слухам, делают из крови молодых невольниц. Каждый шелк впитает свои невидимые на нем соки жизни, что явят себя только под жаром очищающего все, все проясняющего священного пламени.
Осторожно, аккуратно, тщательно улягутся на шелк письмена. Каллиграфия строчек - узор златошвеев мгновенно впитывающиеся в мякоть ткани и исчезающие с глаз еще до того как дописана строка. Сабе не суждено полюбоваться ими. Вся красота строк откроется только стремянному Великого Хана разогревшему свитки у огня и станет тому не до красоты строк. Быстрым взором пробежит он шелка, опустит, кликнет чтеца-кастрата, сам же незаметно удалится. Будто и не видел посланий, будто не хочет слышать скрытых в них тайн без особого на то дозволения. Прежде чем удалиться, царедворец разложит свитки в нужной последовательности, чтобы изображающий вечную дремоту Великий Хан открыл свой единственный глаз, мгновенно налившийся кровью, лишь заслушав последнюю весть. Хан скривит рот, из которого сначала вырвется змеиное шипение, потом шепотом выползет первый приказ: выдавить глаза и вырвать язык чтецу. Стремянный возьмет свитки, бросит в огонь. Пламя проглотит драгоценные шелка, вязь нанизанных строк. Это будут первые звенья бесконечной цепи великоханского гнева. Покатятся головы как шарики рассыпанных бус. Нить этих бус непременно приведет сюда, в ставку войск Сабе, обмотается вокруг пальцев, вопьется в глаза писца, может, нанижет и его, Сабе, голову.
О, Гуймак, знал бы ты, что наделал своей неразумной смертью! С тех пор как Хана весной поразила молния, Великий занемог. Поправлялся медленно. Не помогли ему камлания шаманов-камов, снадобья врачевателей из южных стран. Только к лету стал отходить Хан лицом от несмываемой сажи. По степи пронесся слух, будто это призывает к себе Небо-Тенгри Великого Хана, предлагает разделить с ним Небесный мир. Союз Закатных собрал силы, среди сыновей Хана возникли раздоры из-за будущего Черного Трона. Нужна была победа способная укрепить Великое Ханство, успокоить смуты внутри и отвести грозу извне. Потому Хан доверил поход Сабе. Потому послал Гуймака чтобы укрепить победой престиж Наследника Власти.
Великая Власть, окрепшая в стольких битвах, раскинувшаяся на всю Великую Степь, кроме Западного ее Предела, ныне осталась без Наследника. Теперь соискателей объявится слишком много. Так много сколько детей у Великого Мужа, самого крепкого плодителя детей Степи. Чтобы уравновесить шансы партий претендентов, надо отрубить много голов. Прекрасный повод Великая Скорбь.
Гнев Великого Хана должен быть воистину велик, достоин его Великой Власти. Конечно Хан хорошо знал своего сына, как знал и Сабе дорожа им больше сына. Но здесь сам Великий не волен миловать. Все должны знать, что Великая Власть это Великое Богатство и Вселенское Наследство проявлять небрежение к которому не в праве даже великие полководцы. Великая Власть - прежде всего символ, будь то голубое девятихвостое знамя, булава, бунчук или сам наследник. Претендовать, тем более покушаться на нее не может никто кроме тех, на кого укажет Великий. Ни у кого и мысли не должно возникнуть, что власть может пасть, погибнуть. Иначе интриги, заговоры, тайные сношения с врагами, ножи под одеждой. Завистливые руки потянутся к шеям иных наследников, к самому Великому Хану.
Посему Великий в назидание всем может казнить своего великого полководца не сберегшего жизнь Наследника Власти. Казнить без оглядки на все заслуги и прошлые победы Сабе. Потому что заслуги всегда прошлое в глазах правителя имеющее низкую цену. Воинство владыке нужно только для настоящего и будущего, из расчета на то сколько народов оно может удержать под пятой и сколько побед одержать.
Это еще один закон войны: все прошлые подвиги не имеют значения, имеют значение лишь будущие победы. Каждый день на войне ты должен доказывать что просто достоин жить, а не то что повелевать жизнью других. Цена доказательства на войне всегда одна и та же: жизнь кого-то другого. Врага ли, соратника ли, друга ли но жизнь. Это самый главный закон любой войны: "Ты жив пока умирают другие"
Полководцев Хан сыщет и иных, сам поведет войска как только почувствует в себе силы, пошлет в бой молодых, отыщет средь них нового Сабе.
По давно установленному Ханом порядку всякий полководец проигравший битву лишается головы. Но Сабе не проигрывал никогда. В годы отчаянной молодости призрак поражения не раз вставал перед ним, но тогда было все равно: победивший враг расправившись с его войском, добрался бы и до него. Позже, поднабравшись опыта и уверенности Сабе научился выигрывать битву сначала в голове, а уж потом в поле. Сраженьям и походам утратил он счет, война стала для него словно сезон для пахаря. Рутиной, ярмом. И тогда сознание пусть призрачной, но смертельной опасности придавало ему азарта, временами заставляло чаще биться сердце, гоняло кровь. Тогда воздух обретал свежесть, простая, грубая еда - вкус.
Если сила оказывалась на чужой стороне умение избегнуть битвы выручало. Тогда Сабе затягивал кампанию, изматывал врага отступлением, посылал в тыл супостатам отряды отчаянных охотников трепавших охранение, угонявших табуны и скот, выжигавших степь, убивавших все живое на своем пути, уничтожавших всякую пищу до крошки, отравлявших колодцы. К зиме противник уж сам готов был бросить войну и уйти на зимние кочевья. Тогда Сабе атаковал отступающих неожиданно, дерзко. И удача всякий раз оказывалась на его стороне. Если не хватало уверенности в своих силах, то отдавал приказ выступить на несколько дней позже нужного срока и его войны бежали по следам врагов до самых глубоких снегопадов, а в ставку шло послание: "Враг бежал".
Чтобы не прослыть трусом в глазах врагов, в глазах своих, еще более - в убеждении Хана, Сабе посылал на смерть подчиненных. Чаще всего не самых любимых. Честолюбцев, которых следовало опасаться. Посылал отдав им приказ провести разведку боем, прикрыть фланговый маневр, отвлечь противника от главного удара. Приказ мог быть каким угодно, только не приказом прикрыть отступление, его можно было отдать как угодно, но обязательно в присутствии еще кого-то. Если разбитый начальник возвращался, то Сабе громогласно приказывал его казнить за поражение на которое сам обрек его, самолично наблюдал за казнью, морщась и отводя взор. Его пронизывало ощущение, будто это казнят его самого, что это его шейные позвонки трескаются под тяжелым ятаганом. И полководец вскакивал в седло и продолжал воевать с утроенной силой.
За долгие годы Сабе развил в себе умение вспоминать о нависающем над шеей остром лезвии, только когда это нужно и не думать в иные дни, вообще забывать словно опасности нет. Ведь иначе мысль о смерти начнет вести тебя, а не ты ее и однажды она приведет тебя к пропасти.
Времена поражений давно миновали, всласть и войско окрепли настолько что отпала нужда рисковать и войском и жизнью полководцев. Сабе вовсе забыл об опасности, лишь изредка вспоминая старые времена и посмеиваясь над собой, как мог он, уже зрелый мужчина подобно безусому юноше искать в смертельном риске усладу духу.
Впрочем, если быть до конца честным перед собой, однажды Сабе проиграл бой и бежал, бежал не из страха но из желания спасти остаток небольшой рати. Враги наступали на пятки, но чутье подсказало Сабе свернуть в укромный затянутый туманами лог с виду тихий, с отвесными скалами с пирамидами зеленых горных елей и перьями изломанных ветром сосен на макушках. Шевельнулась в душе малая надежда встать там стеной, завалить деревьями проход, укрепиться и отбить наскоки конницы, а когда верховые спешатся, завалить их камнями с кручи.
Так и сделали. Только успели свалить несколько высоких дерев и насыпать камней как налетел враг. Отбивались покуда хватало стрел и уже приготовились к приступу, но враги вдруг схлынули, лог опустел. Сабе подозревал в том уловку, но наблюдатели с горных пиков знаками сообщили, что внизу стоит войско Хана. Обнажив склоненную голову, первым выехал Сабе в степь. "Что поделать, - решил он тогда, - Знать судьба".
А в душе зияла пустота: словно ничего не произошло. Именно эта пустота более всего ужасала Сабе. "Неужели моя жизнь стала мне безразлична? Неужели все забрал Великий Хан?". С тем же безразличием склонил он спину перед Великим, но вместо ожидаемого пинка оказался заключенным в объятья. Хан смеялся, радовался победе одержанной им собственноручно. В лицах свиты Сабе читал удачу, те давали понять, что праздник большой победы Хан не пожелает замутнить казнью и простит полководца. Хан же объявил, что авангард ведомый Сабе заманил врага в Мертвый Лог, но до сего до мига никто того не ведал потому это была тайна знаемая только двоими. Ныне пусть все славят нойона Сабе, которому Хан вручает бунчук коричневого тумена.
За змеиными речами Великого Сабе почуял иное. Хан послал Сабе на врага со столь малым войском имея тайный умысел измерить глубину его полководческого таланта, узнать как поведет Сабе бой, как выкрутится будучи разбитым, что предпримет спасаясь, сможет ли обратить поражение в победу, или во всяком случае не проиграть. Потому выждал неподалеку, укрыв войско в лесистых горах, потому и вышел из них в самый лучший для того момент.
В теплых объятиях Хана, в славице в честь Сабе скрывалось навсегда связавшее их что связывает равных, связывает как воинов а не как хозяина и помилованного заложника. С мига сего Сабе навечно обязан Хану милостью, жизнью и живет теперь в долг благодаря этой ханской милости. Понял Сабе и иное: жизнь полководца это всегда стратегия. В большом, в малом, в мелочах. Кстати, и в самом знании что на войне мелочей не бывает. В знании что всегда надо думать наперед, считать, продумывать, разведывать, предвидеть. Превратить жизнь свою в бесконечную войну, даже во времена великого замирения.
Сейчас Сабе поразился самому себе: еще не выиграв битву, только любуясь ею, не думая ни о чем он уже следовал правильной стратегии созревшей где-то в глубине его души, помимо и вопреки несгибаемой воли: направить Великий Гнев Хана за смерть Гуймака по возможно более изогнутой дуге, чтоб неслась она по самому дальнему пути.
Для этого Сабе вызвал к себе трех личных нукеров своих нойонов. Нукеров, ставших их тенью, троих верно служащих по каким-то, не до конца понятным Сабе побуждениям. Не выбрали бы нойоны в ординарцы фанатиков, стяжателей богатств, искателей власти, хоть сами были жадны, властолюбивы и по песьи преданы Хану. Не таковы нойоны чтоб доверить свои слова и мысли ненадежным людям. Они отыскали себе не хранителей своих телес но хранителей собственных мыслей, хранителей своих душ. Эти люди надежней всего. Надежные люди эти пусть предстанут перед Ханом. Пусть будут они от войска понюхавшего крови и смерти.
Скорей всего Хан в гневе казнит всех троих. Но дальше гнев его обратится против прямого начальника гонца: на нойонов черного, белого и красного тумена. И вот тогда-то Хан трижды подумает, прежде чем поднимет руку на цвет, на трехцветие своего воинства: на лучших воинских начальников. Когда же очередь дойдет до Сабе...
Ошибкой будет посылать гонца-гвардейца. Гвардия всегда стоит особняком от войска, живет по своим законам. Алтын-нойон ближе ко Трону чем к Войне. Хан поймет что его любимых гвардейцев Сабе нарочно подставляет под удар. Хотя именно эти златолобые верзилы казни более всего достойны. Но гвардия опора Власти, как внутри так и вовне. Гвардеец не поедет. Хватит с них предстоящей казни "золотой сотни" Гуймака.
Полководец провел рукой по шее. Теперь впору подумать о собственной жизни. Только искусно составленное послание может ее спасти. Только тонкий намек на то, что Сабе исполнял тайную волю Хана, не желающего передавать Великое Наследство в руки глупца. Сообщить, что теперь у Хана развязаны руки, и он сам может назначить Наследника, не обращая более внимания на все обычаи Степи. Но намекнуть надо так чтобы понял это только Великий, чтобы на Хана не упала и тень подозрения в детоубийстве. Заодно подсказать Хану как спасти своего любимого полководца.
Хан не любит заплетенных словес - Хан воин. Поэтому нужные слова следует заменить логическими пустотами, которые сами заполнятся нужными Сабе мыслями. Искушенному в мыслях сделать это несложно: Гуймак совершил подвиг, спас войско в самый трудный момент битвы ценою собственной жизни. Следовательно, именно наследник одержал великую победу иногда следуя, иногда нет скромным советам Сабе.
Сабе не был степняком по рождению. В редкие вечера уединения размышлял полководец о своей судьбе, представляя, кем бы он был сейчас, не отдай его в юном возрасте дядя-опекун в заложники племени зебе. Князь по рождению, Сабе лишился родителей в нежном возрасте, посредством манипуляций с ядами своего дяди, объявившего отравленных им родного брата (отца Сабе) и старшую жену его (Мать Сабе) сгоревшими при пожаре в спальных покоях. По малолетству наследника дядя собственноручно наложил на себя бремя опекунства власти, а когда пришли в пределы их княжества дикие зебы, отдал им повзрослевшего юношу в залог вечного мира.
Вечного мира не получилось. Через три года союзники зебов - кызылклычи, по наущению друзей своих предали огню и мечу все княжество. Дядю-узурпатора прибили толстыми медными гвоздями к воротам собственного дворца. Сабе весьма сокрушался, что не присутствовал при его кончине.
Так обратился Сабе из почетного пленника в раба. Так попал в услужение молодому ханычу зебов. Дик оказался тот ханыч, жесток, груб и глуп, ко всему подозрителен и глумлив. Его бесила нежная внешность Сабе, утонченные манеры, умение петь высоким голосом, слагать лирические стихи, рисовать, искусно владеть тонким мечем, никого не убивая, знание подходов к женщинам и объезженным лошадям.
Ханский сын (Сабе забыл его имя) в первый же день рабства обесчестил князя и делал это каждый раз грубо и жестоко, когда князь хоть в чем-то выказывал превосходство над ханычем. Сабе стал посмешищем в глазах княжеских нукеров, и в пику им начал истово постигать грубые навыки кочевой жизни: выучился спать под открытым небом, стрелять из лука, объезжать и кастрировать диких жеребцов, гонять табуны, резать овец. Всему, что умели они - не хуже их. И воины его зауважали.
В отместку за упорство Сабе был взят из свиты воинов в палатку жен ханыча, где стал его "железной женой". Даже к оскоплению его предназначили, но старшая жена ханыча, с которой Сабе очень быстро сделался близок, упросила мужа отложить церемонию на неопределенный срок.
Каждый свой новый день жизни Сабе вырывал зубами у Судьбы, которой скоро надоели эти терзания и "Блаженная Кисмет" проявила милость к молодому князю-рабу: в Степь пришел Великий Хан, загнавший зебов в Голую степь и затребовавший в заложники старшего сына их хана.
Молодой хан взял с собой охрану, гарем, рабов, личный племенной табун. Когда до ставки Великого Хана осталось три караванных перехода, то есть один день езды гонца (сто тысяч шагов, как считали на родине Сабе) ханыч приказал водрузить над своей кибиткой шелковый шатер, сам облачился в роскошные одежды, сзади себя посадил разодетых старшую жену и жену "железную". Впереди, на далеких холмах, уже показались караулы стражи Великого Хана. Сабе вытащил из сапога серповидный ножичек для обращения жеребцов в меринов и перерезал им горло ханыча. Кровь темной теплой струйкой облила ехавшего рядом командира телохранителей. Кровь первого и единственного человека, которого Сабе своими руками убил.
Пальцы полководца сжались: его ладони до сих пор хранили память о дернувшихся в них и ослабших шейных мышцах, о вздувшихся и отчаянно забившихся, заплясавших, запульсировавших венах, о заструившейся меж пальцев теплой влаге, застывающей на ветру, крепче рыбьего клея сцепившей его пальцы друг с другом. Сабе услышал тихий хрип и свист выходящего из раны воздуха. Полководец провел пальцем по своей шее, потер большим пальцем по ладони, будто счищая комочки невидимой запекшейся крови.
"Когда рубят голову, наверно, больно? Люди дергаются. Только ханыч тогда сидел тихо, не шелохнулся ни разу".
Пока ханыч продолжал восседать в надменной позе, будто не замечая фонтанчика крови из горла, глаза Сабе и начальника охраны ханыча встретились. Этот миг решил дальнейшую судьбу Сабе. Судьбу тщательно обдуманную им в предыдущие полчаса.
Жены не выдадут его: им не захочется еще совсем молодыми быть захороненными рядом с телом своего мужа. Слуги и рабы будут делать, что им прикажут. Нукеры? Охрана... ни за что не повернет назад на глазах воинов Великого Хана, который не простит им такого поддразнивания Великой Власти. Нет им обратного пути - туда, где их казнят за неисполнение службы, где их семьи вырежут пришедшие по их следам тьмы Великого Хана. Казнят нукеров и в Ставке. Казнят мучительной казнью: сломают хребет. Остается разбежаться в разные стороны, куда глаза глядят - покрыть себя позором навеки. Их выловят, искалечат пытками, отдадут последним беднякам в степи. Те уморят их голодом. Конечно, они могут зарубить Сабе, потом зарезаться сами. Но все произошло так неожиданно.