Ходеев Василий : другие произведения.

Фотографии Анны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический эротический роман


Фотографии Анны

Исторический роман

В. Ходеев

Харьков.

   Февраль. 1900 год.
   Темнеет серый зимний день, холодно зажигается газ в фонарях, тепло освещены витрины магазинов; гуще и бодрей несутся извозчичьи санки, тяжелей гремят переполненные конки. Застыли провода и лампы в окнах, притихли тёплые, подбоченившиеся дома под пушистыми сугробами, точно дамы под накинутой на плечи шалью. Лёгкая позёмка чуть раскачивает фонари, и покойно дремлет пустой, под свежим снегом двор, и резные заборы, и фонтан с тремя лебедями. С краю, если посмотреть, прильнув к окну, видны снежные тротуары со следами - будто муравьиные тропы туда-сюда - да мутно-чернеющие прохожие.
   - Тик-так-тук, - отбивают часы с кукушкой.
   Аня, в ситцевом домашнем платье, но ещё в корсете, в новых сапожках на французском каблучке, которыми она безумно гордится, теперь одна в тёплом доме.
   Ученица выпускного класса одной из старейших харьковских гимназий совсем недавно вернулась из театра. Её подруга Сонечка Ягожинская с мамой подвезли её до самого дома. Дворник Кондратий Васильевич отворил дверь. От него уже пахло водкой и луком. Каждый субботний вечер дворник Кондратий напивался мертвецки, так что за домом некому было смотреть. Кухарка Соня, дородная украинская баба, ещё с утра попросила отпуск и уехала к себе на хутор. Обед и ужин она по обыкновению завернула в старую телогрейку и оставила на стуле в кухне. Но есть Ане пока не хотелось.
   Как всегда после спектакля, Аня была в приподнятом настроении и несколько возбуждена. Её верхняя губка тихонько подрагивала, она смотрела в окно, и зрачки её пульсировали. Шестнадцатилетняя девочка была очаровательна.
   Её отец, чиновник канцелярии харьковского губернатора передал с рассыльным, что должен задержаться за казёнными бумагами, но вряд ли это было правдой. Кто-то из дворни ляпнул, что, мол, барин снова направился в кабак пропивать подношения благодарного купечества.
  
   Портрет Дмитрия Гавриловича Верховского
  
   Отец Ани, Дмитрий Гаврилович Верховской, граф, человек распутный, когда-то богатый, но промотавший состояние, когда-то завидный жених, а ныне - порочный муж, обрюзгший, потолстевший и полысевший сорока семи лет от роду мужчина, женился на матери Анны, Елене Вильгельмовне Верховской, урождённой Груде, весной 1878 года. Венчание запомнилось крупным скандалом. Дед Анны, известнейший профессор хирургии Харьковского университета Вильгельм Фёдорович Груде, полагал, что ничем хорошим для его дочери подобный брак не закончится. Дочь, однако ж, думала иначе.
   Отношения у Дмитрия Гавриловича с тестем не сложились сразу же, к спокойной семейной жизни он не стремился, хотя, будучи по натуре человеком мягким и незлым, умел создать в доме атмосферу уюта и даже праздника.
   Служил Дмитрий Гаврилович в губернаторской канцелярии, что приносило ему немалый доход, часто, впрочем, имевший вид подношений и взяток. Совесть не мучила Дмитрия Гавриловича. По молодости об его мужской удали слагались легенды, поэтому на первый взгляд могло показаться странным совершенно бездумное поведение Елены Вильгельмовны, которой тогда едва исполнилось восемнадцать лет. Позже всё встало на свои места.
  
   Портрет Елены Вильгельмовны Верховской (Груде)
  
   Елена Вильгельмовна Верховская (Груде), родилась в Харькове в 1860 году. Отец её, редкого ума человек, образованный врач, места себе не находил от счастья. Первые два дня ходил по знакомым и восторженно объявлял: "Пётр Михайлович! Вера Валерьевна! У меня дочь родилась!" Все были за него рады. Характер девочки, впрочем, проявился очень скоро. Она была капризна, и даже лёжа в люльке, смотрела на домашних с некоторой надменностью. Такой она росла и выросла: капризной и надменной, - но домашние, особенно отец, который в ней души не чаял, не замечал её капризов.
   Во взрослую жизнь Лена вступила очень рано, едва ей исполнилось четырнадцать лет. Первым её мужчиной был избалованный сын одного из местных купчиков. Когда позже об этом стало известно, её тётка, сестра Вильгельма Фёдоровича, Екатерина Фёдоровна Груде, сказала: "Какое странное, постыдное желание для благородной девушки вываляться в грязи!".
   Елена Вильгельмовна была красива, очень красива - роковой красотой. Когда родилась у неё дочь - довольно поздно - она смеялась, что Аня вот теперь всю её красоту забрала.
   В восемнадцать лет Елена страстно влюбилась в благородного происхождения мальчишку-переростка, хотя, конечно, всё его благородство на поверку вышло лишь иллюзией. Не долго думая, она вышла за него замуж, нисколько не заботясь о своём будущем, но полагая, что это замужество оградит её от постоянных упрёков в семье. Нельзя сказать, что Лена не любила отца с матерью, но чем взрослее становилась она, тем больше ей хотелось свободы.
   Впрочем, любовь её к Дмитрию Гавриловичу быстро угасла, хотя маленькие, затаённые угольки тлели постоянно на дне её души. Их едва ли теперь связывали нежные чувства, но некая здоровая, порой расчётливая привязанность имела место. Дмитрий Гаврилович, хотя и не афишировал этого, никогда особенно не скрывал своих связей на стороне. Ныне же он вообще довольствовался исключительно публичными женщинами и был рад и умиротворён. Удивительно при этом, что венерами болел Дмитрий Гаврилович нечасто.
   Елена Вильгельмовна изменяла мужу. Поразительно, но узнавал он об этом лишь изредка, да и то, когда весь город уже знал, и тогда закатывал ей скандал, бил посуду, плакал, и, в конечном итоге, молил её простить все его грехи, уткнувшись в её колени.
  
   Вот и сегодня Елена Вильгельмовна, зная, что муж не вернётся домой раньше глубокой ночи, а если и вернётся, то будет пить ещё в подвале с дворником, закусывать плесневелым хлебом с луком, боже мой, противный этот лук!, она решила пойти в гости к подруге, так это называлось. Но Аня видела, как долго и тщательно одевалась мать, как душилась и вертелась перед зеркалом. Аня знала, где находится её отец, и предполагала, с кем может сейчас находиться мама, но чем они занимаются, она совершенно себе не представляла. Её сознание было невинно, подобные вопросы не трогали её воображение, она считала, что это плохое поведение, но принимала всё так, как есть. Аня, несмотря на свой возраст, до сих пор глядела на мир глазами ребёнка. Вопросов морали и аморального для неё ещё не существовало. Вот и сейчас, подумав об этом, Аня устыдилась своих мыслей и покраснела.
   Нет, конечно, она была далека от образа классической институтки, и мужчины вызывали у неё интерес. В этом не было ничего удивительного, кругозор её знаний был широк, она впитывала школярные истины, не задумываясь над ними, потому и учёба давалась ей легко. Она зачитывалась романами и Купером, и ещё Бог весть чем, и уже её начинала манить серьёзная литература. Повзрослев, она только начинала понимать, что повседневный мир отличается от подросткового идеала, о котором пишут в учебниках. Но в душе она ещё оставалась ребёнком: Дмитрий Гаврилович любил свою дочь и, к чести его, всячески оберегал её от мирской грязи.
   Внезапный, резкий звук отпёртого замка разорвал тишину.
   - Мама, это ты? - встревожено спросила Аня, обернувшись. Но на лестнице повисла тишина
   Аня вновь повернулась к окну, и тут сильная чистая рука зажала ей рот. Девочка только и смогла, что выдохнуть от удивления, а её уже подхватили на руки и несли по лестнице вниз.
   Аня перестала что-либо понимать: сказать, что ей было страшно, означало бы ничего не сказать. Она вдруг не к месту представила себя котёнком, над которым нависла, истекая злой слюной, бешеная собака. Ужас, и страх, и беспомощность овладели ею, но что удивительно, память и чувства обострились до предела, она запоминала все мелочи, на которые при других обстоятельствах днём и не обратила бы внимания. В конечном итоге, она не сопротивлялась.
   Её кинули в заранее подготовленный экипаж. К ней подсел мужчина и завязал глаза.
   Аню везли довольно долго - она слышала приглушённый стук копыт. Экипаж трясло на ухабах.
   Девушка вдруг стала понимать, что её везут на окраины, в промышленные районы. Эту местность Аня знала очень плохо, а потому совершенно не могла предположить места их назначения. Страх притупился, не прошёл, но притупился. Ей даже показалось, что всё это ужасно интересно, но она тут же прогнала мысль.
   Что-то ёкнуло в груди: зачем её везут? Не важно даже куда, зачем? Почему-то она не боялась за свою жизнь: то ли шок был слишком сильным, то ли детскому её сознанию это напомнило сцену из приключенческих книг, то ли в ней встрепенулась женщина и она начала смутно догадываться, что именно с ней может случиться.
   И вот экипаж остановился. Лошадь фыркала и била хвостом в переднюю стенку. На Аню таинственный спутник накинул шаль. Она сидела без движения. Её била мелкая дрожь. Спутник выпрыгнул, под ногами его захлюпала грязь.
   - Давай, выходи.
   Аня не поняла, что обращаются к ней.
   Она продолжала сидеть, глядя перед собой.
   - Прыгай, только ко мне на руки. Тут грязно.
   Аня вздрогнула, медленно повернулась всем телом, несколько расставив руки, как будто слепая. Привстала.
   Спутник подхватил её и, прижимая к себе, понёс куда-то, шлёпая по лужам. Отворились высокие железные двери. Гулко ударил засов. Ане показалось, что её внесли в какое-то из заводских зданий. Понять до сих пор она ничего не могла.
   - Посвети.
   Значит, похитителей было двое. Аня почувствовала, как зажёгся мягкий свет. Наверное, фонарь. Аню снесли вниз по лестнице. Испугавшись, того, что вот-вот окажется в подземелье, Аня сжала кулаки. Дрожь усилилась. Похититель почувствовал это и прижал её к себе. Казалось, девушка немножко успокоилась, если теперь она вообще могла быть хоть сколько-нибудь спокойной.
   Подвал, на удивление Ани, оказался сухим и тёплым. Горел мягкий электрический свет. Похитители опустили её на пол, на ковёр, однако повязку с глаз не сняли. С минуту Аня просидела в тишине. Потом тихо-тихо подняла руку и попыталась снять повязку сама.
   - Ничего не получится, - вдруг услышала Аня мягкий мужской голос, слегка насмешливый, однако как будто и грустный. Сложно сказать, испугал ли он её. Анино сознание работало рационально, она теперь понимала, что жизни её ничто не угрожает. Но когда мужчина вдруг подошёл к ней, сидящей, и положил руку на её плечо, Аня пронзительно завизжала. Это, по-видимому, не произвело на мужчину никакого впечатления.
   - Ничего у тебя не получится. Повязка очень хитрая. На замке. И, кстати, никто тебя здесь не услышит. Улицы пустынны. А если и появится случайный прохожий, - Ане показалось, что мужчина усмехнулся. - Я стрелял здесь на пробу из револьвера - ничего не слышно.
   - Что вам нужно? - всхлипнув, спросила Аня, всё-таки пытаясь снять повязку.
   - Это совсем другой разговор. А повязку, барышня, ты не снимешь, как не пытайся. Ах, красавица в венецианской маске!
   Наконец Аня поняла, что находится в полной власти похитителей.
   Между тем мужчина продолжал говорить: медленно и самовлюблённо:
   - Мне хотелось бы видеть тебя сегодня вечером послушной и нестроптивой. Мы немного поиграем в жмурки, и ты поедешь домой. От того, насколько быстро и чётко ты будешь делать то, что я тебе велю, будет зависеть, приедешь ли ты домой до родителей или после. Ведь ты не хочешь огорчать маму с папой? Они будут беспокоиться, наверное.
   Растерявшись, Аня заплакала.
   - Что же мне делать? - спросила она.
   - Встань сюда! - Аня поднялась с пола. Со стороны она, по всей видимости, смотрелась очень смешно.
   - Стой, не шевелись! - последовал приказ. Сразу же Аня услыхла двойной деревянный стук и непонятное механическое шипение.
   - Теперь обернись! - и опять тот же стук.
   - Подними юбки! - тон был насмешливым и приказным. И этот тон, и этот дикий, до невообразимости неприличный приказ шокировали Аню. Она в испуге закрылась руками, как будто её застали голой. Но по-настоящему сопротивляться она не могла.
   Мужчина бесшумно подошёл к ней сзади и резко толкнул вперёд.
   - Ах! - вздохнула Аня и упала на колени. Мужчина навалился на неё сверху. Аня болезненно взвизгнула. Мужчина встал, но Аня всё также плакала, не столько от боли, сколько от страха перед неизвестным, от беспомощности и унижения.
   - Так что, милая барышня, и впредь будем сопротивляться?
   Аня всхлипнула, но весь её вид говорил о том, что нет, сопротивляться она не будет.
   - Вставай и делай что сказано!
   Аня поднялась на ноги и, подхватив край юбок, подняла их на пару вершков. Она не могла видеть похитителя, но почувствовала, как он присел и сейчас в упор разглядывает её новые башмачки на высоких французских каблучках, которыми она так гордилась.
   - Выше! - услышала Аня. Что ей оставалось делать? Взору открылись её простые бумажные чулки и оборки панталон. Тут Аня попыталась остановиться, но голос заставил её подобрать юбки до самого пояса.
   - Замечательно. Теперь не шевелись.
   Снова раздался двойной стук и короткое шипение, какое бывает, когда кидаешь сырые дрова в огонь. Тут же последовала новая серия приказаний.
   - Сейчас оборачивайся, поднимай платье сзади. Хорошо, теперь нагнись. Ниже давай. Перед тобой софа, можешь на неё опереться.
   Мужчина помог Ане принять такую позу, которую считал нужной, и задрал её юбки ещё выше, закинул ей на спину. Снова, после некоторой паузы, Аня услышала звуки у себя за спиной. Лицо её горело от стыда. Голос потребовал снять фартук и платье.
   Аня покорно развязала пояс передника, затем завела руки за спину, расстегнула крючки платья и принялась его стягивать. Мужчина помогал ей, поглаживая украдкой её маленькие острые плечи, но это уже не могло её смутить. Он наклонился и стал целовать её шею. Аня, к удивлению своему, не почувствовала отвращения, а низ её живота вдруг свело резкой судорогой, и что-то липкое потекло по ноге. Аня взвизгнула от испуга.
   Мужчина отдёрнулся от неё и чертыхнулся на свою несдержанность.
   - Извини, чёрт возьми, увлёкся. Да ведь ты такая красавица! Хорошо, что мы здесь одни.
   Ещё немного, и гимназистка осталась в корсете поверх сорочки и нижних юбках.
   Поза, которую Аня приняла, была утомительна, но девушка уже поняла, что до следующей команды шевельнуться она не смеет. С другой стороны, мысли прояснились, страх резко отступил и, будто отгородившись от происходящего, Аня старалась осмыслить свои новые впечатления.
   - Так, так... снимай сорочку. Нет, не расстёгивай корсет, просто вытащи сорочку из-под него.
   Грудь Ани не была особенно развитой: ни чересчур округла, ни в меру чувственна, но всё же симпатична. Сейчас она, напрягшись, смотрелась красивее. К тому же формы подчёркивал тугой корсет, краями едва касавшийся сосков. Аня ссутулилась и инстинктивно попятилась, прикрывая грудь руками, но мужчина схватил её за кисть. Он подошёл вплотную и, взяв за плечи, заставил девушку прогнуться и свести лопатки. Аня напряглась и вновь услышала странный стук деревянных деталей.
   В следующий момент ей было приказано снять панталоны.
   - Нет, - тихо сказала Аня.
   Опять молчание в ответ, и в следующее мгновение сильная рука схватила Аню между ног и рванула вниз. Панический страх вновь нахлынул на неё, тягучей волной сметая спутанные мысли и неверное спокойствие.
   - Оставьте меня, я сама, - лишь негромко всхлипнула она и действительно сама непослушными пальцами развязала поясок панталон, спустила их по матовым ногам и, прикрывшись руками, сделала шаг в сторону.
   Ане пришлось опереться руками на софу и выставить ягодицы, мокрые и гладкие. Стук и шипение.
   - Разнообразие, вот в чём суть! Теперь раздвинь.
   Аня всё исполнила. При этом она обернулась к похитителю: её верхняя губа немножко приподнялась от волнения и еле заметно дрожала. Тут же она услыхала возглас одобрения и снова быстрый стук. Дикая догадка обожгла лицо Ани.
   - Вы же фотографируете меня! - воскликнула она. Всё разрешилось.
   - Ну, вот ты и догадалась, - голос был всё так же спокоен, так говорят приказчики в немецких лавках. - А, кстати, замечательные выходят снимки! Что-то в тебе есть, а то, знаешь ли, - похититель, словно расслабившись, промурлыкал, - обычно приходится фотографировать ледяных красавиц. Они изумительно пропорциональны, красивы, дородны, как кобылы, но снимки выходят... вполовину безжизненными, что ли.
   - Негодяй! - воскликнула Аня. - Как вы можете делать такое! А если эти карточки увидит кто-нибудь из тех, кто меня знает?
   - И что? Ты же в маске.
   - Вы... вы же унижаете меня, - будто удивившись его непониманию, выдохнула Аня.
   - Во-первых, - сказал похититель с напускным назидательством, - и, прежде всего, я зарабатываю себе на жизнь. Всё остальное - издержки творчества. А во-вторых, и это не должно звучать цинично, я открываю для тебя новый мир, правильнее сказать, мир новых чувств. На нашу долю выпала извращённая эпоха, люди перестали понимать себя. И в то же время, в минуты напряжения, катаклизмов мы, по желанию, становимся детьми порока. А это так хорошо - быть порочными.
   Как всё-таки нынешние барышни мало знают о себе! Возьми любую крестьянскую девку во все времена: она-то знает, что из боли и унижения произрастает женское счастье. И, не стесняясь, даёт себя лапать первому попавшемуся оборванцу. А вы? Вздыхаете о принцах, а понять того, что важен не принц, а кое-что другое, не можете. Ведь тебе же сейчас плохо? - Аня кивнула. - Но ведь не только плохо? - Аня вздрогнула, но кивнула снова. - Сейчас ты превращаешься в женщину, запомни эту минуту. Домой сегодня ты вернёшься совсем уже другим человеком.
   Аня недоумённо подняла голову.
   - Ну да что с тебя взять? Глупая ты ещё, после поймёшь.
   Мужчина откашлялся и продолжал:
   - Успокойся, никто никогда и не догадается, что гимназистка-отличница по вечерам позирует для непристойных фотографий. Тем более, что мы пишем на них в уголке "Le studio photographique Cartanier. Paris". Все, кто эти фотографии рассматривают, уверены, что подобные красавицы встречаются только в прекрасной Франции. А теперь давай продолжим. Что подумают твои милые родители, если ты вернёшься домой позже них?
   Сказать на это Ане было нечего, и съёмки пошли быстрее. Сперва с задранными до пояса нижними юбками, а потом и вовсе без них, Аня принимала самые непристойные позы. Повинуясь указаниям фотографа, она делала вид, что приводит в порядок подвязки; наклонялась, прогибая спину; сидя на коленях, собирала поднятыми руками волосы, обнажая груди; с отвлечённым видом гладила себя ладонью; лёжа на ковре, прижимала колени к груди.
   Затем мужчина усадил её в кресло, заставил положить ноги на подлокотники и сделал несколько крупноплановых снимков.
   Ане было очень стыдно во время этих манипуляций, но помимо притуплявшегося стыда, она чувствовала нечто новое... невозможно было это описать, но подобного никогда раньше Аня не испытывала. Сознание того, что её рассматривают и фотографируют, вызывали у девушки приятный зуд, от которого по всему телу шла дрожь и судорожно сжимались мускулы бёдер. Фотограф заметил её состояние и прекратил съёмку. Аня стиснула ноги и колени, изо всех сил напрягая их, несколько раз дёрнулась и, будто её тело налилось свинцом, как куль муки повалилась на бок. Она лежала и дышала, как загнанная лошадь.
   Фотограф постоял с минуту, потом оставил аппарат, подошёл к Ане и, наклонившись над ней, осторожно снял маску. На него пусто смотрели прекрасные глаза, будто и не на него даже, а куда-то вдаль. Он вздохнул и цинично улыбнулся, правда, немного нервозно:
   - Будем считать это платой за позирование. И, пожалуй, закончим на сегодня. Полежи ещё, а потом одевайся. Я сам отвезу тебя домой.
   Вскоре Аня стала приходить в себя.
   Наконец у неё появилась возможность осмотреть комнату, в которой всё произошло. Это было яркое, освещённое электрическими лампами помещение, к слову, довольно обширное. Несколько простых колонн поддерживали потолок. Помещение походило на подвал какого-то фабричного здания. Центр его было свободен, на полу лежал толстый ковёр. На ковре стояло изящное кресло, на котором сидела Аня. Рядом высилась софа, своим видом и размером напомнившая Ане гиппопотама. Поодаль стоял фотографический аппарат на треноге. За креслом и диваном стояла большая ширма, на которой был намалёван маслом простой, но симпатичный пейзаж, служивший для снимков фоном. Рядом, на обычном стуле лежало платье и бельё девушки.
   Аня уже натягивала панталоны, когда услышала стук задвигаемой кассеты и шипение сгорающего магния. Она стремительно обернулась, но фотограф выта кассету из аппарата.
   - Я же без маски! - удивлённо воскликнула Аня.
   - Правильно, без маски. Но успокойся, я не собираюсь никому показывать этот снимок. Просто только сейчас заметил, что у меня ещё осталась одна пластинка в пачке. Не пропадать же ей. А тут такой кадр красивый. Кстати, лучше тебе поторапливаться, а то уже поздно. И давай-ка наденем маску, последний раз теперь, обещаю.
   Аня покорно наклонила голову, и вот уже через несколько минут она снова сидела в экипаже, который по тихим, заснеженным улицам Харькова вёз её домой. Только теперь, в слабом свете мелькающих фонарей Аня смогла собраться с мыслями и более-менее спокойно рассмотреть своего похитителя, который сидел напротив. Это был немолодой уже человек, с пролысиной. С длинными ржаными усами а-la Бисмарк. Белые перчатки. Насмешливый взгляд то смотрел за окно, то на Аню; то по-домашнему тепло, то цинично. Аня вдруг осознала, что этот человек видит в ней исключительно одну лишь женщину и более ничего. Ей почему-то захотелось поцеловать его. Но тут же с испугом и брезгливостью она отринула это желание
   - Сейчас мы приедем, - вдруг заговорил похититель, - ты пойдёшь домой. Вот тебе два ключа. Большой - от ворот твоего дома - ты же не будешь беспокоить дворника? Как бишь его? Кондратий? Тем более, он спит, мертвецки пьян. Маленький ключ - от чёрного хода. Дверь на чёрную лестницу, если ты не знаешь, не запирается. Да, к слову, не стоит тебе рассказывать никому о сегодняшнем маленьком приключении. Над тобой наверняка посмеются.
   Аня вздрогнула.
   - Я никому не скажу. Только и вы не говорите никому.
   - Никому не скажу.
   Экипаж проехал дальше и остановился у соседнего дома.
   Аня, кутаясь в шаль, осторожно вышла, и тихо, как воровка, направилась к воротам.
   Экипаж тронулся.
   Фотограф сидел в одиночестве и тихо улыбался, думая о чём-то своём.
  
   Портрет фотографа
   Вадим Сергеевич Богарне, 1857 года рождения, профессиональный фотограф. Дьявольски талантлив.
   Предельно расчётлив и честен. В тесном кругу русских фотографов прославился собственным, неповторимым взглядом на ремесло. В психоэмоциональном плане очень развитой для своего времени человек. В Петербурге, Киеве и Харькове имел многочисленным специфические связи, которые позволяли ему заниматься отбором кандидаток для своих фотографических сеансов. Крупный для своего времени деятель в порнографии.
   Женат не был. Умер в эмиграции в Париже в 1937 году.
  
  
   Аня тихо-тихо вошла в квартиру. По счастью, никто ещё не возвращался домой. Она сразу же пошла в свою комнату и, заложив руки за спину, села на кровать. Аня представила, как теперь её фотографии будут разглядывать много, очень много мужчин, красивых и обрюзгших, разных. Они будут разглядывать и трогать не фотографическую карточку, а точно её саму, и ей, к её удивлению, это понравилось.
   Теперь ей предстоял долгий разговор по душам с самой собою. Несмотря на терзания совести, Аня призналась в том, что ей хотелось испытать подвальные ощущения снова и снова. В комнате было тепло. Она встала и подошла к большому зеркалу, зажгла светильник. Из зеркала на неё смотрела молодая, нескладная, красивая девушка, волею судьбы так преступно рано ставшая женщиной, с недоразвитой грудью, тонкой шеей, изящными руками и злыми глазами, потаённо и неосознанно требующими. Признаться себя в том, что требовалось ей, было теперь выше её сил. Она напоминала розу, которую садовник задел ножом, но не срезал. Её тело изнасиловали, её юность оболгали, но теперь она была слишком усталой, чтобы ненавидеть кого-либо.
   Аня испугалась самой себя. Возбудившись и покраснев, она вновь села на кровать. Медленно разделась, развела ноги. Природный инстинкт шептал ей, что именно здесь, за покрытым волосами лоном, кроется то таинственное и могущественное, без чего жизнь представляется уже немыслимой. Погладив себя, Аня сунула в промежность палец.
  
   Когда смеющаяся и нарядная Елена Верховская возвратилась домой, она застала дочь уже спящей. Аня всё-таки заснула, хотя далось ей это после всего произошедшего за вечер с трудом. Девочка долго лежала в постели, в ней боролись страх перед таинственным мужчиной, который с этого дня распоряжался её репутацией, стыд и желание снова пережить случившееся.
  
  

Глава 2.

Санкт-Петербург.

1.

  
   Поезд начала века, старомодный, каких теперь не увидишь, плавно и быстро бежал по рельсам в сторону Санкт-Петербурга. В купе было жарко, пассажиры открыли окна, и лёгкий июльский ветерок, смешанный с запахом полевых цветов и трав, заполнил весь вагон 2-го класса. Здесь на скамейке у окна сидели три весёлые девушки, ещё недавние гимназистки, две из Харькова и одна из Москвы. Они жадно всматривались в окно, и умиление мог вызвать вид того, как восторженно и непосредственно, словно дети, реагировали они на каждый новый открывающийся им пролесок, овраг и речушку. Вот появилось причудливое облако, вот камнем упала на землю пустельга. А вот им показалось, что прошмыгнул под корягой заяц.
   Первую из них звали Ольга Феттер, девятнадцати лет, год назад она окончила гимназию в Харькове. Была она миловидной девушкой с круглым лицом, с пухлыми щёчками и пепельно-чёрными волосами. Бабка её была еврейкой, и та специфическая красота, которой обладают только еврейские женщины, сполна передалась Оле. Её дед по матери, породистый немец, приехавший на Украину с Поволжья много лет назад, сошёлся с дедом Ани, Вильгельмом Фёдоровичем Груде, и тот в нём души не чаял. Известно, как в жизни случается: порой дружат два совершенно непохожих во всём, а более всего - в привычках и манерах - друг на друга человека, но дружат - не разлей вода. Это был как раз такой случай.
   Компаньонкой Оли была известная нам Анна Верховская. Этой зимой ей также исполнилось девятнадцать лет и при поддержке деда ей всё же удалось уговорить мать и отца отпустить её в Петербург. Предполагалось, что, воспользовавшись кое-какими дедовскими связями, Аня поступит в столице на курсы с той целью, чтобы продолжить своё образование. Дед Вильгельм Фёдорович рано разглядел в Ане её способности к педагогике и, будучи, в сущности, передовым человеком для своего времени, несмотря на преклонный возраст (он родился в 1827 году), полагал, что женщины в наше время должны обязательно получать высшее университетское образование. Это, как здраво размышлял профессор, несомненно должно было поднять культурный уровень общества, тем более, как замечал Вильгельм Фёдорович, именно женщины нашего времени более, чем мужчины, были открыты знаниям. Поэтому Аня ехала в Петербург с двумя рекомендательными письмами на руках: в Бестужевские курсы и в Женский Медицинский Институт.
   Однако сперва Оля и Аня отправились из Харькова в Москву к далёкой родственнице Верховских, Инне Матвеевне Безродной, чья племянница, Ира Безродная, также собиралась ехать учиться в Петербург. Ирочка была младше своих товарок, ей едва исполнилось семнадцать лет. Это была миловидная девушка, рыжеволосая, всё лицо в веснушках, но ещё совершенно ребёнок. Пока девушки неделю отдыхали в подмосковном имении Безродных, именно Ирочка только и занималась тем, что выдумывала всё новые развлечения: это были игры, и прогулки в лес, и многочисленные гости, и смешные гадания, и сказки старой няни, и заброшенная усадьба с привидениями, и даже игра на русской гитаре, чему Ирочка обучилась на досуге.
   В Петербург девушки ехали к двоюродному брату Ирочки, Владимиру Альбердинскому, давно уже жившему в столице и служившему при Морском Ведомстве. Владимир был фигурой таинственной, ни родители Ирины, ни Инга Матвеевна не могли сказать о нём более того, что нам уже известно. Однако кузену было написано письмо, и уже получен был ответ, в котором молодой человек соглашался принять в своём холостяцком доме девушек. Предполагалось, что бывшие гимназистки какое-то время будут жить у него, пока не устроится их судьба и Владимир не подыщет им подходящие квартиры. И вот теперь по Николаевской железной дороге скорый поезд мчал трёх подруг навстречу неведомому, волнующему будущему.
   Аня сидела немного в стороне от своих товарок и лишь изредка присоединялась к их беседам и затеям. Большую часть пути она была погружена в собственные мысли. По правде сказать, Аню совершенно не прельщала перспектива стать курсисткой. Некий перелом уже давно произошел в ней, и она теперь вполне могла дать самой себе цену, как дают цену товару на рынке. Аня совершенно ясно представляла себе, что именно она собирается делать в Петербурге. Аня собиралась продать себя - достойному претенденту за достойную плату. Не стоит, однако, заблуждаться, что Аня искала счастья в богатой семейной жизни. Она, не ведая того, интуитивно искала мужчину, способного совладать с нею, дать ей то же, что дал когда-то таинственный фотограф.
   Женское с того дня развивалось в ней исключительно бурно, оно требовало мужчину, но такого мужчину, который смог бы подавить её волю, подмять её буйный нрав, приручить её. Мощные силы жизни распирали её грудь. Весь путь Аня пролистывала "Войну и мир".
   Помимо прочего, и она очень хорошо осознавала это, Ане хотелось попробовать как можно больше различных мужчин, чтобы убедить своё женское самолюбие в том, что не существует на земле более никого, кто сможет позволить себе ограничить её драгоценную свободу. Как ревностно она относилась к приобретённой свободе! Аня теперь совершенно не представляла себе, кто из мужчин и каким образом сможет завладеть её сердцем и душой так, как это сделал некогда её похититель. Аня бессознательно боготворила его, но в то же время боялась зависимости от него, ведь фотограф до сих пор хранил её тайну. Чем больше проходило времени, тем в большее исступление приходила Аня каждый раз при мысли о том, что теперь потные руки какого-то из мужчин трогают её фото, гладят её бесстыдно обнажённое тело, а потом идут к своим жёнам, невестам, дамам из домов терпимости и совокупляются с ними, думая о ней. Аня давно уже рассталась с девственностью моральной и физической, и по крайней мере уже несколько студентов встречали утро в её постели.
   Но поезд шёл, и неминуемое будущее уже махало рукой. Наконец, показались промышленные районы, пейзаж принял совершенно невозможный, хаотичный вид, где все цвета смешались, но всё же преобладали кирпич, сталь и ржавчина. Даже воздух изменился. Ещё чуть-чуть - и состав медленно причалил к платформе Николаевского вокзала. Все пассажиры как-то разом вскочили со своих мест: дамы в летних шляпках, чиновники, военные в кителях, дети в цветных платьях и костюмчиках, упитанные приказчики, богатые ремесленники и крестьяне.
   - Что же нам делать? - недоумённо спросила Оля, выглядывая в окно. Девушки немного растерялись, когда вдруг, буквально в один момент живописные, тихие пейзажи северного лета сменились этаким муравейником из людей, сословий и профессий. Помимо всего из вагона было прекрасно слышно, как скрипели колёса, ехали носильщики, щебетали приехавшие и встречающие, вскрикивали женщины, резко ржали лошади. Какой- немыслимый свист, дробь, как будто прокатилась массивная машина.
   - Это конка? - удивлённо спросила Аня.
   - Интересно, а в Петербурге есть трамваи?
   Девушки переглянулись и вдруг, не сговариваясь, засмеялись.
   - Ну, конечно же, есть. Как не может быть? - сказала Ирочка. - Ведь Петербург - это столица.
   - Хотя ты, не сомневаюсь, всегда больше будешь любить свою Москву, - вставила Оля.
   - Буду, - просто ответила Ирочка. - Но где же мы найдём Владимира?
   - А что, разве ты его никогда не видела? - Удивилась Аня.
   - Видела. Но тогда я была ещё совсем маленькая, - отвечала Ирочка. - Так что теперь я его врядли вспомню.
   - А я думаю, он сам нас найдёт,- заметила Аня. -Ведь он знает, что ему надо искать трёх красивых девушек.
   Все три опять рассмеялись.
   - А давайте поугадываем, кто может быть Владимиром, - предложила Оля.
   К тому времени толпа на платформе успела несколько рассосаться, большинство пассажиров, которым было куда спешить, ушли в здание вокзала. Не так торопливо бежали носильщики, и на платформе остались группы людей: радостные родственники, окружённые встречающими, забытые вновь прибывшие.
   - Как вы думаете, Miss Анна, может ли во-от тот мужчина в мореходном кителе быть нашим Владимиром? - притворно-томно спросила Ольга.
   - Нет, mon sher. Вы, наверное не обратили внимание на то, что этот господин держит за руку маленькую девочку, по всей видимости, свою дочку. А наш Владимир не женат.
   - К тому же, - заметила Ирочка, - вот эта дама в голубом платье с ажурным декольте, скорее всего, его жена.
   - Теперь ваша очередь угадывать, - сказала Оля, смеясь.
   - Я бы сделала ставку, - Аня внимательно осмотрелась, - на во-от того хлыщеватого господина. Он, правда, староват, но, по-видимому, богат, и вообще, он полное очарование.
   Конечно, всем было очевидно, что этот неизвестный мужчина в годах не мог быть кузеном Иры.
   - Ой! - вдруг воскликнула Ирочка, - А поезд больше никуда не поедет?
   - Успокойтесь, поезд больше сейчас никуда не поедет, - услышали в этот момент девушки поставленный низкий голос. Все разом обернулись. Перед ними стоял достаточно молодой человек в мундире, в сахарной рубашке с накладными манжетами. На вид ему было тридцать с небольшим лет. Он снял с руки лайковую перчатку, наклонился и поцеловал руку каждой из девушек.
   - Позвольте представиться. Владимир Альбердинский, кузен вот этой прекрасной mademuaselle, хотя я давно не видел её, но ошибиться не могу.
   - Думаю, нам следует выйти, - продолжал Владимир, - а на перроне мы познакомимся и получше разглядим друг друга.
   Сказано - сделано. Владимир первым вышел из вагона и подал руку каждой из девушек. Потом он подозвал носильщика и, сунув рубль, что-то сказал ему. Дорожных вещей у барышень было, впрочем, не то чтобы много.
   - Тем не менее, мы поедем в коляске. Это будет дороже, но иного выхода, похоже, нет.
   С шутками и смехом компания двинулась на привокзальную площадь. В сущности, площадь Николаевского вокзала ничем не отличалась от вокзальных площадей Москвы и Харькова: всюду извозчики, разномастный люд, пони, лавочники и суета, суета. Приехавших девушек это не могло удивить. Носильщик двигался следом.
   Кузен на какое-то время оставил девушек и пошёл договариваться о коляске. Его сразу же обступила толпа одетых по форме и оттого смешных мужиков: все в синих кафтанах, низеньких цилиндрах с пряжкой спереди, но всё это очень неопрятно, да и рожи - старые и молодые - были помяты: не секрет, что извозчики изрядно пьянствовали.
   - Ну что ты, Аня, - сказала Ирочка, с осуждением взглянув на товарку,- или ты не знаешь, каково им живётся?
   На минуту внимание девушек отвлёк паровичок, этакая металлическая коробка на колёсах. Ужасно дымя, неустанно сигналя, чтобы разогнать прохожих, паровик с пятью вагонами подошёл к крытому ретираду, что находился напротив Николаевского вокзала. Из вагонов посыпались люди.
   Наконец, Владимир вернулся и, пригласив девушек следовать за ним, подвёл их к коляске.
   Аня и Оля сели вперёд, Владимир с сестрой устроились сзади, и извозчик тронулся.
   - Теперь мы можем познакомиться, - сказал кузен. - Меня зовут Владимир Ильич Альбердинский, и я к вашим услугам.
   - Ольга Феттер, - немного кокетливо проговорила Оля и протянула руку для поцелуя.
   - Анна Верховская. Согласитесь, Владимир, есть в целовании рук что-то старомодное, - но, заметив гримасу удивления на лице кузена, улыбнулась и тоже протянула руку.
   - Со мной ты и так знаком. Ведь мы можем на ты? - поспешно выдохнула Ирочка.
   - Ну конечно, конечно! - расплылся в улыбке Владимир. - Полагаю, мы все можем на ты.
   - Простите, а куда мы едем? - поинтересовалась Аня. - Вернее, прости.
   - К Загородному проспекту. Это достаточно спокойное место для отдыха и кармана, и достаточно весёлое, если будет желание веселиться. Там всегда много молодёжи, каких-то студентов, и это по мне: до сих пор чувствую, будто мне восемнадцать лет.
   Теперь они ехали по какому-то чрезвычайно оживлённому проспекту, огромные дома в европейском стиле с мощными колоннами, бесконечными ступенями производили на Аню и Ольгу какое-то магическое впечатление. Хотя рессоры повозки были отличные, её всё равно нещадно трясло по пустынной мостовой. Большие открытые пространства, каналы и мосты и совершенное отсутствие зелени, и европейская архитектура наслаивались друг на друга, собираясь в неизгладимый образ Петербурга. Много людей шли тут и там, торопливо, не смотря по сторонам, праздношатающихся было мало, тем более почти не было таких, кто шёл медленно, прогулочным шагом.
   Всё, казалось, было объединено одним движением, хотя Аня сразу же отметила хаотичность и контрастность петербургских улиц.
   - Послушай, Володя, - вдруг сказала Ирочка, - а ведь где-то здесь должен быть зоологический сад? Ты отведёшь нас туда? Надеюсь, здесь есть гиппопотамы? Никогда не видела настоящего гиппопотама!
   - Да вот он, настоящий петербургский гиппопотам, - рассмеялся кузен, указывая на неуклюжий, бегущий по рельсам посреди проспекта вагон. Тянули вагон две здоровые лошади.
   - Это конка? - спросила Аня.
   - Именно! - ответил Владимир.
   Девушки принялись разглядывать необыкновенное сооружение. Пароконный двухэтажный вагон с высоким империалом имел две открытые площадки: спереди и сзади, - наверх, на империал вели винтовые металлические лестницы. И всюду сидели люди. Владимир, видя удивление девушек, принялся за объяснения.
   Он, между прочим, рассказал, что проезд на империале стоит дёшевле - 2 копейки против трёх, даже пяти внизу, поэтому там всегда собирается много народу. Внутри нижнего вагона скамейки стоят вдоль стен, в то время как на империале располагается всего лишь одна скамья, и пассажиры сидят спинами друг к другу. Обслуживается конка вагоновожатыми и кондукторами, оба обязательно мужчины. Вечером внутри вагона зажигается керосиновый свет, но он тускл. На крыше передней площадки также зажигается фонарь, но свет едва достигает крупа лошадей. Рельсовый путь для конок весьма несовременен: рельсы без желобков, а потому конки часто съезжают на булыжную мостовую, и тогда пассажиров начинает трясти безбожно.
   Снаружи, как успели заметить девушки, вагоны по перилам империала были обвешаны всевозможными рекламами вроде "Пейте коньяк Шустова", "Принимайте пилюлю Ара", "Мыло Брокара N 714" и так далее.
   Как добавил Владимир, изнутри вагон также был обклеен рекламами и объявлениями. На конках ездят преимущественно мелкие чиновники, служащие, рабочие и прислуга. Солдатикам разрешается ездить только на открытых площадках.
   - Да, вот ещё была недавно у нас история, - добавил Владимир, улыбаясь в усы. - Буквально в мае подарили нам градоначальники веселье: теперь разрешено женщинам ездить на верхах конок. Невольно улыбаешься, видя, как неумело, подобрав юбки и сконфузившись, подымаются по крутым лесенкам барышни и дамы; взгляд не привык встречать на империалах среди чуек и смазных сапог нарядные жакетки и шляпы с цветами. Конечно, тут же находятся хулиганы, стремящиеся пойти вслед за женщиной и, извините за вольный тон, заглянуть снизу под юбку.
   Девушки потупили взгляд, но всё же улыбнулись.
   Но вот, наконец, пропетляв по незнакомым улицам, коляска выехала к большому, многоэтажному каменному дому. Это был один из многочисленных доходных домов Петербурга. Коляска въехала внутрь, в колодец. Хмурый дежурный дворник с бляхой и свистком проводил её суровым взглядом.
   - Здорово, министр! - крикнул Владимир стоящему во дворе и громогласно распоряжавшемуся толстому рыжему детине. Тот поклонился и улыбнулся.
   - Это наш старый дворник Григорий, мы его Министром зовём. Он вообще большой умница, - как бы оправдываясь, пояснил Володя.
   Коляска тут же остановилась, поскольку двор был тесен. Володя и два подбежавших дворника помогли девушкам спуститься, дворники подхватили чемоданы и пошли к подъезду. В доме были лифты, и гости легко поднялись на 5-ый этаж. Услужливый швейцар помог отпереть дверь, получил чаевые.
   Владимир снимал четырёхкомнатную квартиру, выходившую окнами на улицу. Самая большая комната служила гостиной и была хорошо обставлена, далее шли небольшая спальная комната, вечно захламлённый всевозможными бумагами, сметами и чертежами кабинет, а с другой стороны - комната хозяйки, уже десять лет как овдовевшей миловидной дамы, чуть больше сорока, очень общительной, разговорчивой и задорной. Светлана Николаевна, так звали её. Прислуги она не держала, кухарка и горничная были приходящими, да и сама женщина вполне справлялась по дому.
   С Володей Светлана Николаевна была на "вы", но девушки как-то сразу поняли, что есть нечто иное, помимо экономических отношений, объединяющее этих людей.
   Ирочка с Олей расположились в Володиной спальне, они решили вместе спать на большой Володиной кровати. Ане оставался диван в гостиной, а сам Володя примостился на тахту к себе в кабинет.
   Следующие два дня Владимиру пришлось находиться на службе, и девушки коротали время в обществе Светланы Николаевны, которая вывела их на улицу, но недалеко - они прошлись до Царскосельского вокзала, потом в сторону Технологического института, по Бронницкой, короче говоря, обошли по краю так называемый "латинский квартал" Петербурга.
   - Сады и театры, с вашего позволения, милые барышни, вам покажет Владимир Андреевич, а я лучше угощу вас чаем с шоколадом.
   Так они зашли в какое-то чистое уютное кафе, пили соки с пирожными, а Светлана Николаевна увлекала их беседой о современном Петербурге, о его невзгодах, проблемах и радостях.
   Оля и Ирочка слушали её внимательно, восторженно, практически с открытыми ртами. Что-то новое ждёт их в петербуржской жизни?
   Аня, напротив, слушала вполуха. Её раздражала Светлана Николаевна - своей манерой одеваться, своим голосом, своим глупым сожительством с Владимиром. А больше всего Аню раздражала её хозяйственность, знаете ли, манера хозяйствующей особы. Светлана Николаевна, по мнению Ани, вела себе как кухарка в курятнике, как заштатная провинциалка, но с гонором: она ничего из себя не представляет, может, она тоже приезжая, но почему имеет право быть хозяйкой здесь, в Петербурге, быть человеком высшего сорта? Аня сама стремилась оказаться в этой касте неприкосновенных. Она полагала, что, став по-настоящему столичной, она займет то место в жизни, которое принадлежит ей по праву. Тогда она не понимала, что в душе своей несчастная и простая Светлана Николаевна была чище её. Велико было заблуждение, и тихая, злая гордыня переполняла девушку.
   А Светлана Николаевна между тем рассказывала девочкам о жильцах-соседях, о том, что её только волновало и забавляло. Так, более всего её занимали не самые богатые соседи, а жизнь соседей-купцов средней руки. На мансардном этаже располагалось всего три квартиры: там жили семья приказчика, семья военного фельдшера и семья портного. Всем им было накладно платить по 35 рублей в месяц за квартиры, и поэтому они сдавали одну из трёх комнат студентам Института инженеров путей сообщения, который находился поблизости. Если жил один студент, он платил 16 рублей, если жили двое - 20. В обязанности хозяев входила уборка комнаты с натиркой пола и кипяток утром и вечером.
   Жильцы эти были, конечно, люди с разными привычками и особенностями сообразно профессии. Так, приказчик придавал большое значение наружности - одевался по моде, был чисто выбрит, надушен. Он относился к жене свысока, выдавая ей деньги на день и требуя отчёта. Похаживал с другими приказчиками в театр. С людьми, по положению вышестоящими, разговаривал угоднически, раскланиваясь и прибавляя: "Так точно-с", "С добрым утречком-с!"
   Военный фельдшер с утра до вечера принимал больных, лечил от всех болезней, главным образом, приказчиков Сенного рынка. Был весьма самоуверен и, в душе завидуя врачам с образованием, говорил, что основное в медицине - практика, а не теоретические знания, за которые профессора зря дерут с больных деньги. Тем не мене, он не запрещал свои пациентам называть себя профессором. Жили они с женой скучно и копили деньги.
   Самым многосемейным и приятным в общении оказался третий жилец, портной. Скромный, работящий человек, очень начитанный и по убеждению толстовец.
   Он шил на дому верхние дамские вещи от магазина-ателье Страубе, помещавшегося на Морской. Ателье было модное, заказчицы - состоятельные и капризные. Из магазина ему приносили выкроенные заготовки с рисунками фасонов. Заказы он выполнял точно в срок, и в этом часто ему помогали дети. Рабочий день этого труженика начинался рано - уже в шесть часов он сидел на своём громадном портновском столе и что-то напевал себе под нос. Можно было иногда различить какую-нибудь арию из оперы. Он шутил, слезая в двенадцать ночи со стола: "Да здравствует восемнадцатичасовой рабочий день!" Он считал необходимым летом вывозить семью на дачу, сам же оставался в городе и работал. Иногда ходил слушать оперетту в сад "Буфф". Собеседник он был интересный, со своеобразными взглядами - считал, например, что думать можно только при шитье.
   Этажом ниже мещанская семья из пяти человек снимала комнаты за 40 рублей, явно не по средствам: глава семьи, мелкий служащий, получал маленькое жалование. Приходилось экономить каждую копейку, чтобы дети были одеты "не хуже других". Как "другие", родители хотели отдать детей в гимназию - значит, платить 60 рублей; возникало много неразрешимых вопросов. Приходилось унижаться, где-то выискивать дополнительные заработки, идти на всякие ухищрения, только бы не отстать от каких-нибудь N.N, которые сами-то тянулись за более состоятельными. Мать рыскала по городу в поисках распродаж, переделывала старое. Для поддержания необходимого знакомства надо было иногда принимать гостей; старались и здесь с угощением не ударить в грязь лицом, а главное - скрыть своё недостаточное состояние от взоров других. Внушали лицемерие и детям: не брать при гостях лишнее яблочко, при этом делать вид, что сыты и ничего не хотят. Головы этих людей сверлила мысль о том, как бы скрыть прорехи. Старшей дочери, "на выданье", внушалась мысль, что от её брака зависит возможность поправить материальное положение семьи. Девушка привыкла к этой мысли и сама искала себе "подходящего", то есть пусть старого и немощного, но богатого.
   Владельцами средних этажей с большими, благоустроенными квартирами были, главным образом, купцы.
   В Петербурге купечество, куда входили владельцы домов, торговых заведений, фирм, подрядчики, всякого рода поставщики, было большой силой. "Серых" купцов в это время было уже мало, времена героев Островского миновали. Купцы были теперь в большинстве своём образованными людьми в своей области: оканчивали училища - Екатерининское, Петровское, а дети их поступали уже в университеты, институты, учились музыке, языкам. Родители старались выдать своих дочерей замуж за чиновников, офицеров, роднились таким образом с дворянами.
   Быт в этих семьях был своеобразным - терял постепенно черты прежнего купечества, но и не получил ещё внешнего лоска аристократии.
   Типичным образцом такой семьи была семья подрядчика Осипенского, жившего на третьем этаже. Осипенский был крупным подрядчиком, вёл большие строительные работы и имел несколько домов в Петербурге. Семья большая, но прислуги он держал немного, часть работ по дому выполняли дочери и разные приживалки. Обстановка в квартире была солидная, добротная, уже без всяких вывертов и купеческих архаизмов вроде золочёной мебели. В кабинете хозяина в стену был встроен несгораемый шкаф, который говорил о том, что Осипенский ворочал крупными делами. Он был большого роста, с бородой, дородный, осанистый, в своё время окончил Екатерининское коммерческое училище и имел звание коммерции советника и почётного гражданина Петербурга. Два старших сына учились в университете на математическом факультете, третий после окончания гимназии пошёл в драгунский полк вольноопределяющимся. Обе дочери окончили гимназию. Жизнь в доме шла размеренно, по-деловому. Сам Осипенский был очень занят, ездил по работам, в банки, заключал сделки, контролировал подрядчиков, десятников, составлял счета, проверял сметы. Дома ему приходилось подолгу сидеть у себя в кабинете и работать. В обычные будние дни в доме было тихо, скучновато, все занимались своими делами. Стол у них был самый простой, был деликатесов. Молодёжь в церковь не ходила, Осипенский ходил, так как был старостой в одной из близлежащих церквей. Молодёжь интересовалась театрами, концертами, ходила на балы - не отставала от обычной столичной молодёжи. Когда наступали праздники и семейные торжества, собиралось много гостей, хозяева умели их принять богато и радушно. Гости говорили о делах и о политике. Люди были солидные, что называется - "с весом", в прямом и переносном смысле. "Матроны" купеческого звания, разодетые по случаю праздника, несли на свих дородных шеях тяжёлые золотые цепи с громадными кулонами и медальонами с драгоценными каменьями. Золото и драгоценные камни выставляли напоказ, подчёркивая благосостояние семьи. Собиралась молодёжь, в большинстве - учащиеся-студенты, товарищи сыновей хозяина, барышни - подруги дочек. Курсисток среди них почти не было - в этом кругу считалось, что удел девушки - выйти замуж за "хорошего" человека, иметь свой дом и семью. Под словом "хороший" разумелось, что этот человек состоятелен, деловит, имеет связи в обществе, служебное положение. Среди гостей были и люди с малым достатком, зависимые от хозяина, некоторые даже и незваные, считавшие своим долгом прийти с поздравлениями. Хотелось им покушать и выпить. Держали себя эти гости скромно, в разговор сами не вступали, больше поддакивали и соглашались с мнениями "солидных" людей. Когда все гости собрались и попили чайку, начиналась отчаянная игра в карты и танцы. Правда, вскоре после приезда девушек в Петербург, Осипенский переехал со своей семьёй в один из своих домов на Сергиевскую, где занял целый этаж.
   Наконец, в субботу Владимир оказался свободным, и было решено ехать вечером в сад "Буфф". Светлана Николаевна пожелала остаться дома.
   В шесть часов вечера был подан экипаж, и нарядные, красивые девушки вышли из парадного - в открытых платьях с декольте, а Анна к тому же с открытыми плечами, в бальных перчатках до локтя, в замысловатой летней шляпке с перьями и лёгкой вуалью. Оля Феттер была одета гораздо скромнее и более походила на курсистку или воспитанницу института благородных девиц. Ирочка устроила себе совершенно невообразимую причёску, а также надела дорогое фамильное колье с бриллиантом и большим изысканным рубином. Кучер с лоснящимися глазами при виде пассажирок усмехнулся в усы и взял под козырёк. И громко, задорно рассмеялся.
   - Господа гулять изволют! Дай вам Бог сто лет счастливо прожить, милые барышни! Такие вы красивые!
   - Ты что, пьян? - строго спросил Владимир, подсаживая Олю.
   - Никак нет, не успел ещё, - бодро рапортовал бородатый кучер.
   - Служивый?
   - Было дело когда-то, я ж, вашество-с, в Севастополе воевал с шотландцами-англичанами юбастыми.
   - Ну и радуйся, что жив остался. Трогай.
   - И то верно. Пшёл!- прикрикнул тот и присвистнул.
   Сад "Буфф" поражал красотой и иллюминацией. Он расположился на месте Измайловского сада, открыт был совсем недавно - в 1901 году. И вот, за это время была отделана раковина для оркестра, построен каменный театр с партером под крышей, ресторан с застеклённой верандой и кабинетами и другие здания. Теперь сад был залит всевозможными гирляндами электрического света, распланированы новые дорожки, на входе посетителей встречал громадный цветник из живых и искусственных цветов: вечером, когда стемнеет, в нём зажгут разноцветные лампочки, и тогда получится совершенно потрясающее зрелище, которое ошеломляет новичков.
   Компания приехала в сад рано, до начала оперетты оставалось ещё больше часа, но Владимир сознательно привёз девушек пораньше. Он хотел прогуляться с ними по аллеям, подышать этим неповторимым воздухом первого выходного дня в летнем Петербурге. Однако, несмотря на столь раннее время, публика уже валила в сад. Конечно, в большинстве своём сейчас подходили люди поскромнее. Контингент этих любителей оперетты состоял из студентов, ремесленников, мелких служащих. Одеты они были скромно, дамы и мужчины в шляпах, но ни платков, ни косовороток, ни, тем более, сапог с картузами видно не было: в таком виде в сад не пускали. Эти люди платили входные 40 копеек и сразу же стремились занять лучшие места у заборчика, окружавшего партер театра, чтобы посмотреть, не доплачивая, оперетту. Правда, им приходилось стоять. До начала представления публику развлекал военный оркестр одного из гвардейских полков: играли гвардейские стрелки в шёлковых малиновых рубахах, в барашковых шапках, несмотря на лето.
   Владимир с барышнями, тем временем, гуляли по саду, и кузен, всеми силами пытаясь забыть о служебных делах, развлекал девушек историями из своей петербуржской жизни. Владимир заранее купил билеты в партер, хотя они и не были дешёвыми, и теперь у них была масса свободного времени.
   Ирочка увлеклась окружавшим так, как будто была маленьким ребёнком: её интересовала любая мелочь, любой холмик, любой цветок или клумба. Она весело щебетала с кузеном. Оля выглядела немного потерянной, конечно же, подобная атмосфера не была привычной для неё. Аня же обратила внимание Владимира на то, что слишком мало среди пришедших семейных людей, да и женщин вообще.
   - Видите ли, милая Анна, - улыбнулся Владимир. - Многие летом живут на дачах, а мужчины работают в городе. Ведь и мужчинам нужно когда-то отдыхать!
   - Ах, я совсем забыла, а ведь мне говорили - эти пресловутые петербуржские дачи.
   Аня выдержала паузу. Теперь ей хотелось скорее занять своё место в партере и больше не видеть этих бесконечных лиц, старых и молодых. Петербург всё никак не хотел открывать ей свои потаённые, интимные стороны души, а ведь за этим она ехала сюда, собираясь отыскать здесь нечто, чего у неё не было и быть не могло в Харькове. Она почти чувствовала, а более догадывалась, что где-то здесь, в каком-то невообразимом, в полнее заштатном ресторане она должна вкусить такой же невообразимый пряный коктейль новой жизни.
   Тихая, злая гордыня рождалась в ней, она ещё не задумывалась о "владычице морской", но золотая рыбка - Петербург - уже был перед ней, и Аня уже загадала своё желание и ждала, когда оно, наконец, исполнится. И злилась на своё ожидание. Она тайно хотела влюбить в себя этот город, а потом - бросить, как надоевшего любовника. Откуда могло в ней взяться такое желание? Кто её обидел? Но Петербург пока ещё ничего не знал об Анне Верховской, и это злило и подстёгивало её.
   Впрочем, Аня и не ждала лёгкой победы. Она понимала, что рано или поздно, но её роман с городом начнётся. Ей нужно было лишь получить немного свободы, ей тяжело дышалось в компании недавних гимназисток, трудоголичного кузена и его потухшей любовницы. Аня решила, что в партере сядет на крайнее место. Быть может, ей и попадётся интересный сосед. Оперетта Аню не очень интересовала.
   Итак, к восьми часам начала съезжаться шикарная публика. Около входа в сад околоточный регулировал движение экипажей. Дамы в громадных шляпах со страусиными перьями, в великолепных манто, мужчины в цилиндрах и котелках, и сюртуках и во фраках, с дорогими тростями, блестящие офицеры, звенящие шпорами. Вся эта толпа была настолько надушена, что забивался запах цветов и зелени. Эта богатая публика, чтобы убить время до начала оперетты, заходила предварительно перекусить в ресторан и оставляла за собой столики на ужин. Тем временем, оркестр играл, надо признать, очень хорошо. В тот вечер исполнялись классические пьесы, попурри из опер и балетов, несколько маршей и вальсы Штрауса.
   Наконец, публика принялась занимать места в партере, места у заборчика давно уже были разобраны.
   Владимир с девушками расположился в центральной части партера, ближе к правому краю. Несмотря на летний вечер, было прохладно.
   Аня задумалась и поначалу не заметила, кто сел рядом с ней.
   Она глядела на сцену, портал которой теперь был закрыт коммерческим занавесом, сплошь разрисованным крикливыми рекламами с изображением корсетов, обуви, велосипедов, разного рода баночек с помадами и знаменитой "Я был лысым".
   - Неужели вам, такой милой и, как вполне можно сказать, увидев вас, утончённо-образованной барышне может быть интересно вот это? - незнакомец в подчёркнуто изящном сюртуке указал рукой в белоснежной перчатке в сторону занавеса.
   - Вовсе нет, с чего вы взяли? - неожиданно грубо воскликнула Аня, но поняла, как невежливо она поступила, и покраснела.
   Незнакомец стушевался:
   - О, простите! Но самом деле, это моя вина, это моё неловкое замечание привело вас к смущению.
   - Простите и вы меня, - так же неожиданно для себя самой скромно ответила Аня.- Вы не будете сердиться на меня?
   - Вовсе нет, - Аня оглянулась. Оля и Ирочка сидели по левую руку от неё, повернувшись к Владимиру и, по обыкновению, о чём-то весело с ним беседовали.
   - Позвольте представиться, - продолжал между тем её сосед и приподнял цилиндр. - Александр Николаевич Шварц, профессор филологии, член Государственного совета.
   У Ани на мгновение перехватило дух. Она машинально протянула для поцелуя руку и представилась:
   - Анна Дмитриевна Верховская.
   - Вы нездешняя? - более утвердительно произнёс профессор, аккуратно целуя кончики её пальцев
   - Да... Я с подругами приехала из Харькова. Мы хотели бы поступить на женские курсы, потому что убеждены, что современная женщина несомненно должна получить хорошее образование.
   "Боже мой, что я говорю?" - в страхе и удивлении подумала Анна.
   - О, неужели! Какое в высшей степени похвальное стремление! - теперь Аня смогла хорошо разглядеть своего собеседника. Это был совсем немолодой уже мужчина, на вид лет 50-55, почти полностью седой, хорошо сложенный, но несколько ссутулившийся. Одет он был неброско, но изысканно. Усы были совершенно потрясающие, почему-то хотелось улыбнуться, глядя на доброе, открытое лицо профессора. - О, вы знаете, простите, что я беру быка за рога, но вы совершенно необычная девушка и, уверен, из вас выйдет прилежная, самобытная студентка! А чем, если не секрет, вы хотите заниматься?
   Аня уже совершенно взяла себя в руки.
   - Я пока ещё не определилась, - скромно ответила она.
   Тем временем, сцена ожила: дирижёр Шпачек поднимался за пульт и, прежде чем сесть за него, он приподнял цилиндр, здороваясь с публикой и оркестром. Изящным движением руки он открыл увертюру, коммерческий занавес медленно поднялся, за ним открылся бархатный.
   - Что ж, Анна Дмитриевна, я надеюсь, мы обязательно ещё поговорим с вами в антракте, а пока давайте насладимся постановкой "Весёлой вдовы" с непревзойдённым Вавичем.
   Итак, вечер обещал быть интересным, и Аня здраво решила, что ей стоит перевести дух.
   Оперетта, к слову, была поставлена великолепно и богато. Время пролетело незаметно.
   В антракте публика устроилась к буфету с богатой стойкой - подкрепиться, воодушевить себя и согреться, ведь, не секрет, что петербуржское лето редко балует тёплой погодой. Аня видела, как богатая публика заходит на веранду ресторана, где выпивает и закусывает за столиком, приготавливая себя к следующему действию.
   Профессор, не сказав ни слова, куда-то удалился. Аня с девушками и кузеном также отправились в буфет. Но если компания решила задержаться за соками и закусками, то Анна вскорости вернулась на своё место в надежде увидеть нового знакомого.
   Александр Николаевич Шварц стоял у прохода, беседуя с каким-то высоким господином, но стоило ему заметить хрупкую Анину фигурку, поднимающуюся к ним, как он тут же замахал ей рукой и закричал:
   - Анна! Идите сюда, к нам! - он положил руку на локоть собеседника, как бы извиняясь за перерыв в разговоре, и торопливо пошёл навстречу Анне. Подойдя, он взял её за руку:
   - Простите мне мою нерасторопность и бестактность, я совершенно неожиданно покинул вас.
   Аня смущённо улыбнулась.
   - Ну что вы, Александр Николаевич, я совершенно уверена, что у вас были веские причины для того, чтобы так неожиданно покинуть меня.
   В ту же минуту к ним подошёл собеседник господина Шварца. Это был высокий, чем-то похожий на медведя, подтянутый человек 45-50-ти лет, во фраке с белыми фарфоровыми пуговицами и серебряными запонками, в руках он держал чёрную трость с прямым набалдашником из слоновой кости.
   - Позвольте вам, Анна Дмитриевна, представить князя Александра Александровича Стропинского. Александр Александрович, Анна Дмитриевна Верховская, будущая курсистка.
   Князь поклонился и поцеловал робко протянутую руку.
   - Александр Николаевич, помилуйте, как же вы не познакомили нас раньше? - улыбнулся он.
   - Да вот, любезный мой князь, я и сам-то имел честь познакомиться с Анной Дмитриевной всего как час назад.
   Стропинский удивлённо взглянул на Шварца. Тот же, нисколько не смутившись, продолжал.
   - Анна Дмитриевна, не рассудите ли нас. Я педагог с многолетним стажем. Чересчур многолетним. И, знаете, мы с Александром Александровичем не можем, скажем так, открыть секрет хорошего учительствования. Вы, Анна Дмитриевна, девушка молодая и не ангажированная, возьмитесь рассудить нас. Князь выдвигает следующую точку зрения: он полагает, что критерием отбора педагога для преподавания является уровень знаний последнего...
   - Но уж нет, Александр Николаевич, вы сейчас совершенно пустите Анне Дмитриевне пыль в глаза. Я считаю, что уровень знаний педагога должен соответствовать уровню преподаваемого им предмета. Нигде: ни в университете, ни в коммерческом училище либо казённой гимназии не должно быть педагогов, не прошедших специальную подготовку на педагогических курсах. Вы согласны?
   - Вполне, - серьёзно кивнула Аня.
   - А если так, то должна существовать система, дешёвая и эффективная, которая будет нам готовить универсальных педагогов и профессоров для начального образования, а также аспирантов и профессоров университетов.
   - По-озвольте, князь, с этим никто и никогда не будет спорить, система совершенно необходима, но в основу вашей пирамиды заложен совершенно не тот фундамент. Вы полагаете, что учитель должен знать свой предмет в совершенстве, и только свой предмет, и мы будем пичкать студента со всех сторон разными образовательными программами согласно реестру?
   - А как же может быть иначе?
   - А так, дорогой князь, а вот так! Вы, как и любой чиновник, а особенно крупный чиновник, совершенно не представляете человека за полотном вашей схемы. Я уже не единожды говорил вам и повторю вновь, что педагог прежде всего обязан учить, а не знать.
   - Неужели, - поднял брови князь и улыбнулся Ане, - неужели вы, полагаете, что профессор сможет научить, сам не зная предмета?
   - Нет-нет, вы меня превратно понимаете, я хочу сказать, что способность усваивать знания и способность передавать их - не одно и то же. Не всякий педагог, знающий великолепно свой предмет, сможет донести его до слушателей. В то же время, цель образования заключается вовсе не в том, чтобы научить предмету глубоко.
   - А в чём же вы тогда видите цель образования? - удивлённо воскликнула Аня.
   - А в том, - назидательно, с улыбкой ответил профессор, - чтобы познакомить курсиста с предметом, а увлечённых научить в совершенстве владеть методикой данного предмета, то есть научить находить пути познания в области данной науки. Давайте собирать на педагогические курсы исключительно людей, способных к преподаванию. Большинство же нынешних начинающих педагогов, да и практикующих, вообще не должны преподавать. Боле того, я скажу вам и об ещё одном критерии отбора, на который по закостенелости своей и потому, что нам вечно не хватает денег на науку, не смотрите на меня исподлобья, князь, этот вопрос проходит по вашему ведомству, так вот, на что мы не смотрим, так это на то, что преподаватель, учитель - это, прежде всего, лекарь наших детей, нашей молодёжи...
   - А как же церковь? - вставил Стропинский, явно иронизируя.
   - Какая церковь? Душа ребёнка формируется во время учения в училище или гимназии, плохой человек, зарабатывающий себе на жизнь преподаванием, может сломать в ребёнке растущего человека. Вы знаете не хуже меня о произволе педагогов гимназий, университетов, а в особенности, институтов благородных девиц.
   - И теперь, Александр Николаевич, - тихо улыбнулась Аня, - какой же рецепт хорошего педагога предлагаете вы?
   - Хороший преподаватель только и делает, что раскрывает глаза учащихся на вечные истины, идеалы красоты и доброты. В свете всего сказанного, да вкупе с вдохновенной атмосферой, ученики начинают отодвигать в своём сознании сам предмет, ради которого они, собственно, и пришли на курсы, на второй план. И там, на втором плане, любой предмет кажется им уже не чем-то значительным, непостижимым, а лёгким и заучивается легко.
   - Вы рассуждаете, как философ. А нам надо дело делать, - примиряющее, но как-то печально заметил князь. - Теоретическая философия, не раз вам говорил, но ещё раз замечу, хороша вообще, но у нас есть казна со своими ограниченными возможностями, сколь велики бы они порой ни были, есть служба на благо России и государю. Вы знаете, Александр Николаевич, даже если бы я был с вами согласен... вы предлагаете, в сущности, проект кардинальной реформы, она затратна, а государственный аппарат инертен. Я лишь пытаюсь улучшить то, что есть, поверьте, мы делаем всё возможное. Впрочем, мы заговорились. Надеюсь, Анна Дмитриевна, вам не скучно с нами?
   - Нет, пожалуй, нет.
   - Какой аккуратный ответ, - примиряюще улыбнулся Александр Николаевич. - Но мы действительно заговорились. Пора смотреть оперетту. Оставим этого закостенелого государственника.
   - Было очень приятно познакомиться, - любезно нейтрально сказал Стропинский, целуя руку. Аня присела и легко поклонилась.
   - Буду очень рад встретить вас снова.
   - До свиданья, князь.
   - Пойдёмте, пойдёмте, Анна Дмитриевна, пора, сейчас начнётся.
   Уже после, расставшись, профессор Шварц пожал Ане руку и, смеясь, попросил о новой встрече, если выдастся случай. Где? Да здесь же. Когда? В следующую субботу.
   - Что-то совершенно удивительное есть в вас, - задумчиво заметил он, прощаясь.
   По-настоящему первый Анин день в Петербурге, казалось бы, не принёс ничего.

2.

   На следующий день, в воскресенье, Аня решилась ехать по тем адресам, которые у неё имелись в приложении к рекомендательным письмам. Ей не сиделось на месте. Владимир после завтрака вызвался её сопровождать, но Аня отказалась, сославшись на то, что ему необходимо отдохнуть. В конце концов, она возьмёт извозчика, средь бела дня в центре города с ней решительно ничего не может случиться. Владимир попросил её на всякий случай оставить адреса. К слову сказать, сама до сегодняшнего дня Аня не имела понятия, куда должна была поехать. А теперь на одном из писем она прочла: "Профессору Санкт-Петербургского Императорского Университета Шварцу Александру Николаевичу". Аня усмехнулась. Владимир этого не заметил. На адресе значилась Захарьевская улица.
   - Это богатый район, - заметил Владимир. - Аня, тебе повезло, у тебя влиятельные покровители.
   Они вместе вышли и прошлись по Загородному проспекту, пока не подошли к извозчикам. Владимир сговорился о цене и помог Ане сесть.
   - Что ж, удачи. А ты, голубчик, - обратился он к дородному бородатому извозчику, - изволь дождаться барышню. Если она вернётся тут же, вези её домой, а если нет, то можешь быть свободен.
   Аня уселась поудобнее. Коляска тронулась и весело покатилась.
   Путь лежал мимо Технологического Института по Загородному проспекту на Владимирский и далее на Литейный. Районы эти в то воскресное утро, конечно, не были уж очень оживлёнными, но Аня внимательно вглядывалась в прохожих, впервые в одиночестве дыша этим особенным, уже неповторимым воздухом тогдашнего Петербурга. Город сильно отличался по виду своему от прочих городов России. Любой крестьянин, приезжающий сюда искать работу, одетый в армяк, в домотканое платье, подчас даже в лаптях, с типичным мешком за плечами, в углу которого зашита луковица для удержания петли-лямки, как можно скорее старался одеться по-городскому. Он покупал картуз с лакированным козырьком, пиджак, брюки и обязательно высокие сапоги.
   Аня отличала рабочих, которые шли неспеша, были одеты в хорошие тройки, рубашки с галстуком, брюки навыпуск. Улицы пестрели от всевозможных шалей, полушалков и платков, которые так любили небогатые женщины.
   Уже по приезду, сразу же Ане бросилось в глаза то, что контрасты были здесь повсюду, во всех областях жизни последнего Петербурга. Улицы были наполнены рабочими, крестьянами, нищими, мещанами, солдатами, немцами, мелкими чиновниками, извозчиками, сбитенщиками, зеваками, студентами, пролётками, конками, барышнями, мальчишками в картузах, изящными господами под руку с дамами, простые девушки носили косы, по вечерам Невский наполнялся проститутками, шумели театры, и все пили горькую. И Адмиралтейская игла, и вонючие ночлежки - всё это Петербург, которого уже нет.
   И всё это пахло булками, гуталином, духами и мылом, особенно земляничным. Каждодневно всё это двигалось, стучало, характерно скрипели сапоги, фыркали лошади, гудели заводские гудки, шли корабли и баржи по Неве, ехали верхом на прогулку одетые с иголочки аристократы - по Невскому и дальше. Прямые улицы, проспекты, стрелы, величественные правительственные здания, арки, колонны, площади, каналы, мосты, доходные дома. Невский, Литейный, Сенная, Лиговка, Фонтанка, Васильевский остров - всё смешалось в Аниной голове.
   Но, наконец, они приехали. Аня вышла из коляски. От заветного неброского особняка её отделяла лишь ограда со звонком и где-то там швейцар у дверей. Аня улыбнулась про себя: она знала, к кому шла и представляла себе удивлённую и недоумлённую гримасу на лице профессора. Она велела извозчику ждать и нажала на кнопку звонка. Вышел пожилой швейцар, подошёл к калитке с той стороны. Был он как будто раздражён.
   - Вам кого, барышня?
   - Шварца. Профессора Александра Николаевича. У меня к нему рекомендательное письмо.
   - Зачем же вы будете беспокоить профессора в выходной день? Отдохните и вы, а завтра извольте пожаловать на приём.
   - Иди и докладывай немедленно, - зло сказала Аня, чувствуя, что извозчик усмехается над ней за её спиной. - Скажи, что я его знакомая, что он меня знает и будет рад видеть.
   Швейцар подтянулся и, изменившись лицом, проговорил:
   - Слушаю-с, барышня. Войдите-с.
   Аня, не оборачиваясь, небрежно махнула рукой назад, извозчику: можешь быть свободным.
   Швейцар зашёл в особняк и практически тут же вышел:
   - Вас просят входить.
   Аня величественно поднялась по ступенькам и вошла, даже не обернувшись на швейцара. Перед ней открылся просторный холл, во фронте Аня видела широкую лестницу красного дерева, ведущую на второй этаж. Справа от лестницы стояло огромное чучело бурого медведя, за которым висел гонг. Из больших окон лился свет, заполняя собой всё помещение. По лестнице вниз спускался профессор в белой рубашке с расстёгнутым воротником, домашних брюках и в тапочках. Рядом с ним задумчиво вышагивал одетый во фрак, подтянутый, почти такой же, одним словом, каким он был вчера, товарищ министра финансов Александр Александрович Стропинский. Они о чём-то тихо, но оживленно беседовали.
   - Бог мой, Анна Дмитриевна! - воскликнул профессор, вдруг подняв глаза. - Какими судьбами!
   Несомненно, Анна скрасила двум немолодым уже мужчинам первую половину воскресного дня хотя бы только своим присутствием. Александр Николаевич в повседневной жизни оказался таким же, каким он предстал вчера вечером: открытым, общительным, внимательным, весёлым. Князь казался Ане совершенным антиподом профессору. Он был скорее угрюмым человеком, но умел неотразимо сострить. Именно, если бы не эта непонятная навязчивая угрюмость, Аня нашла бы его весьма интересным человеком. Говорили об образовании, о новых реформах, о жизни провинции, но едва ли затрагивали что-то конкретное. Ближе к четырём часам Аня засобиралась уходить. Стропинский вызвался подвезти её на своём экипаже.
   Анна что-то сказала, соглашаясь, что-то кокетливое, и это её смутило и раззадорило. Стропинский лишь поклонился.
   Попрощавшись с профессором, они сели в фаэтон в английской упряжке. Кучером, правда, был вдрызг русский мужик, конечно же, без цилиндра. Фаэтон тронулся. Выехали на Литейный. Аня увлечённо смотрела по сторонам..
   - Анна, позвольте мне так вас называть, - задумчиво и даже как будто робко сказал Стропинский.
   - Да, князь? - обернулась к нему Аня. Что-то в нём было необычное. Тайна. Почему же он так угрюм? Тайны влекли Аню.
   - Вы торопитесь куда-либо?
   - Да... Нет, конечно, нет, с чего вы решили спросить об этом?
   - Я хотел предложить вам прокатиться по Петербургу и вместе отобедать. Вы не против?
   "А ещё ты хочешь затащить меня в свою постель", - сразу же мелькнуло в сознании. Но Аня выдержала паузу. Конечно же, она была не против.
   - Такое... неожиданное предложение. Вы, конечно же, должны понимать, что это очень ответственный шаг с вашей стороны. Вы даёте себе отчёт в этом?
   Александр Александрович смутился.
   - Позвольте, я понимаю, что это очень неожиданно для вас. Впрочем, и для меня тоже. Видите ли, Анна, я одинокий человек, жена давно умерла, а сыновья уже взрослые и у них своя жизнь. Мне не с кем коротать выходные дни. Это тем печальнее, что многие мои знакомые и сослуживцы теперь уехали к семьям на дачу. Один Шварц, - он тут улыбнулся, - торчит здесь.
   - Я напоминаю вам вашу жену?
   - Вы бестактны, Анна. Но если честно, нет, не напоминаете. Просто я хочу провести этот вечер с вами.
   Это был жест очень властного человека, Аня почувствовала, как постепенно и неукоснительно она теперь попадает под его обаяние.
   - Впрочем, вы в любой момент можете отказаться от моей компании, если она вам неприятна.
   - Вы слишком настойчив, - заметила Аня с улыбкой. - Я сдаюсь. Пока.
   - Отлично, - будто бы с облегчением выдохнул князь. - Тишка, прокати нас по Невскому. Как говорится, - обратился князь к Ане, - нагуляем аппетит. А потом, с вашего позволения, в "Англетер".
   Фаэтон выехал на Невский проспект. День был солнечный и ясный, но какой-то дремотный. Прогуливающихся было немного. Изредка навстречу проезжала ланда, и в ней - одетые с подчёркнутой скромностью аристократки, а рядом, сопровождая их, на чистокровных скакунах, офицеры. Или кавалькада - две-три амазонки в сопровождении офицеров и штатных дипломатов. Солнце устало ждало вечера.
   - Как-то тихо, - буркнул под нос кучер. Стропинский кивнул:
   - Такие вечера случаются в Алжире, и довольно часто.
   - Вы были в Алжире?
   - Да... молодым дипломатом.
   - Так значит, вы сначала были дипломатом? По-моему, это очень романтичная служба.
   - Романтичная? Пожалуй. Романтики порой было хоть отбавляй. Но тогда я был...слишком молодым. Мир воспринимался совсем не так, как сейчас.
   Стропинский замолчал на минуту.
   - Анна, скажите честно, вы ведь приехали в Петербург не за занятиями? Тогда зачем?
   Аня сначала опешила, но затем рассмеялась:
   - Что вы, Александр Александрович, я действительно приехала за знаниями, но за другими.
   Князь быстро взглянул на неё:
   - Как вы полагаете, я мог бы вам в этом помочь?- прохрипел он и побледнел.
   Анна надменно взглянула на него, но тут же отвела взгляд:
   - Кто знает, князь.
   Наконец, фаэтон, ещё немного попетляв по центру, выехал на Вознесенский проспект и остановился перед величественным и безучастным зданием гостиницы "Англетер".
   - Нынче, милая барышня, очень спокойно, - говорил Александр Александрович, - все веселятся на дачах, и город тих. Тем более нам будет уютно здесь, в "Англетере".
   Кучер Тишка открыл перед ними дверцу и помог Ане спуститься. Это был немолодой, но ещё молодящийся мужичонка, разбитной и кудрявый. Преодолевая соблазн, он как бы ненароком, через плечо, взглянул на Аню, игриво ухмыляясь.
   Александр Александрович не лукавил: ресторан при "Ангелетере" был его излюбленным местом. Но были и ещё причины тому, что он привёз Аню именно сюда. Весёлая, мутная до неприличия мысль встрепенулась в нём, да так, что у немолодого уже мужчины дыхание зашлось: а что, если она согласится? Конечно же, домой к себе он, Стропинский, не мог везти её сегодня, да-да, он чувствовал, что не имел перед сыновьями морального права делать это.
   Тяжёлую дубовую дверь перед ними открыл швейцар, который тут же с почтением поклонился. На лице его было написано, что именно господина Стропинского с дамой он и ожидал здесь увидать.
   На пороге зала их встретил величественный метродотель. С наисерьёзнейшим видом он поздоровался с вновьприбывшими, поклонился и спросил:
   - Александр Александрович, где вам будет угодно сегодня сесть? За ваш столик или поближе к сцене?
   - По обыкновению, - небрежно бросил князь.
   Тут же к столику князя бесшумно подбежали два татарина-официанта.
   У Ани не было слов. Пожалуй, она впервые в жизни была в столь роскошном мечте. Ресторан, как ей казалось, был абсолютно исключительным, красивым и дорогим.
   Они чинно сели.
   Сказать по правде, Аня изрядно проголодалась, она ждала попробовать что-то необыкновенное и даже, хотя и понимала, что делать так смешно, нетерпеливо ёрзала на обитом дорогим бархатом стуле.
   Принесённые закуски превзошли её самые смелые ожидания. Стропинский с лёгкой усмешкой поглядывал на Аню, у которой от удивления поползли глаза на лоб. Стол ломился: тут была свежая красная и чёрная икра, заливная утка, соус нумберленд, сыры из дичи и швейцарский сыр. В хрустальных фужерах и тонких бутылках стояло белое вино: белое французское, красное итальянское, шабеш, - чуть позже подали котлеты даньон, солянку, устриц, кофе с джинджером, фрукты и десерт. Наверное, два часа кряду они ели, болтая о всяческих пустяках. Потом просто сидели. Как-то легко оказалось, что им есть о чём говорить, они пытались строить из себя философов, разглагольствуя о смысле бытия через призму повседневности. Странно, но прозорливая Аня мимоходом заметила, что напряжение, пульсировавшее в князе столь явно во время поездки, постепенно ослабело и, наконец, отпустило его. Князь будто забывал, что разговаривает с молодой женщиной, она начинала ощущать (впрочем, ещё пока совершенно неосознанно) какую-то родительскую заботу с его стороны. Вдруг Аня спохватилась: Владимир с подругами ведь не имеют понятия о том, где она сейчас находится. Беспокоятся, наверное. Она обратила внимание князя на это.
   Александр Александрович, уже изрядно выпивший, вздрогнул, и глаза его начали проясняться.
   - Анна, Аня... не знаю, как сказать... не сочтите за бестактность... (Боже, Боже, какая, к чёрту, бестактность, это мерзость - то, о чём хочу просить... Надо выразиться поточнее). Вы... очень торопитесь домой? Вас там ждут?
   Краска возбуждения и удовольствия залила щёки Анны. Был бы Стропинский чиновником харьковской канцелярии, она непременно уничтожила бы его своим ответов. Ну, конечно же, ждут, ну, разумеется. Но ей не хотелось ждать. Какой чёрт дёрнул сегодня этого блестящего князя, помощника министра, богатого влиятельного человека увлечься ею? Она казалась самой себе вполне типичной девушкой: молодой, в меру красивой, в меру манерной, в меру жеманной, но вряд ли какой-то роковой, особенной. Но кто знает, что случилось с князем? Ему нужна женщина. Сегодня. Завтра он может найти её сам. Момент упускать нельзя. Теперь Аня была готова. Согласна.
   Но она ошибалась. Она совершенно не понимала, что нужно теперь Стропинскому. Тем не менее, метродотель послал рассыльного на Западный проспект с запиской, в которой Аня писала, что профессор Шварц, с которым она познакомилась вчера в опере, является её родственником, и сегодня она остаётся у него. Вряд ли Владимир мог бы что-то делать, да и он не стремился.
   Почти уже час ночи. В гостинице душно. Или это только кажется Александру Александровичу? Он изрядно выпил. Под руку с Аней он поднялся в номер. Здесь он тяжело опустился на лёгкий диван. Аня усмехнулась за его спиной, но тут же зажала рот ладошкой. В самом деле, выглядело смешно: диван зашатался, ножки подогнулись.
   Тут только впервые Аня подумала, насколько физически тяжело ей будет в постели с этим господином, он запросто может раздавить её. Ещё Аня с усмешкой подумала о том, что вот так легко им были выданы ключи от номера. Никто не удивился, но ведь все понимали, зачем князь решил уединиться с неизвестной девушкой. Уж не за проститутку ли её тут принимают? - эта мысль зло обожгла Анино лицо. Впрочем, ей всё равно. Она ещё припомнит им это, когда станет влиятельной любовницей. А ещё её удивила та лёгкость, с которой воспринималась проституция здесь, в Петербурге. Всё-таки рациональность рациональностью, но, в сущности, Аня была романтичной девушкой. Она спокойно смотрела на существование столь любимых её отцом заведений в Харькове, тем более, что они и не афишировались, но здесь, в Петербурге, в столице...
   Аня обошла диван, подошла к окну, спиной стоя к дремлющему Стропинскому, расстегнула пелеринку, и та упала к её ногам. Обнажились Анины плечи. Она подобрала юбки, сняла и бросила на стол шляпку, расправила густые вьющиеся волосы. Грудь её взволнованно поднималась и опускалась. Аня подошла к Стропинскому и села на стул напротив него, немного разведя ноги. Низко нависая над ней, тихо горела люстра. Князь, казалось, и не придремал вовсе. Он больше не казался пьяным. Он внимательно смотрел на неё. Сначала он смотрел на ноги, на известные французские башмачки, он мог только догадываться, кто ещё до него снимал эти башмачки с таких прекрасных ножек. Эта мысль привела его в бешенство. Далее он уставился на её грудь. Шея, плечи, волосы, щёки, снова плечи.
   - Барышня, - резко заметил он. - Вы ведёте себя, по меньшей мере, вызывающе. По большей - распутно. По всей видимости, не только мне была оказана подобная честь - видеть вас в таком виде.
   Аня зло вскочила.
   - Сиди, - приказал Александр Александрович, и мысль мелькнула: "Боже, какое право у меня говорить всё это?"
   "Боже, да он просто пьян! Что сейчас будет? В какую историю теперь я попала?" - вздрогнула Аня.
   Но Стропинского уже остановить было невозможно. Он вскочил, подошёл к Ане и резко рванул за плечи её платье, разрывая пополам, заодно дёрнул корсет, и небольшие анины груди выпали и беспомощно зашатались. На глаза у девушки навернулись слёзы. Стропинский рухнул перед ней и, уткнувшись в колени, глухо зарыдал.
   - Доченька, солнышко, - бормотал он. - Прости... прости старого дурака.
   Постепенно до Ани доходил смысл услышанного. Она совершенно не знала князя, но поняла, что мешает ему овладеть ею. Также она поняла, что манит его безмерно, раз уж князь не смог совладать со своей страстью и кинулся на неё.
   "Это победа, это победа, и это власть", - бормотала она себе под нос.
   - Что ты говоришь, Анечка? - спросил Александр Александрович, подняв голову. Лицо его было заплакано, волосы растрепались.
   - Ничего. Если хочешь, можешь посидеть так.
   Кем с этого дня становилась она для князя? Дочерью? Любовницей? Пожалуй, всё вместе. Она ещё не осознала, каким тяжким грузом вскорости ляжет выбранная роль на её плечи. Совершенно опустошённая, Аня сидела на стуле, немного раздвинув ноги, и отстранённо гладила всхлипывавшего Стропинского. Даже порадоваться первой, как она считала, серьёзной победе у неё не осталось сил. Спать они легли в одной кровати.
   Проснулся Александр Александрович рано утром, ещё затемно. Его бил лёгкий озноб. Сказывалось напряжение вчерашнего дня и выпитый алкоголь. Он захотел согреться и прижаться к Ане, но с ужасом отверг эту мысль.
   Он встал и, кутаясь во фрак, прошёлся по комнатам номера в уборную. Вернувшись, Он сел в кресло. Долго поёживался и, наконец, придремал. Опять проснулся. Рассвело. Пошёл в ванную, долго умывался. Наскоро оделся, вызвал коридорного и велел послать к нему домой за чистым бельём, а пока принести завтрак. Аня спокойно спала. Завтракая, он сидел напротив в смежной комнате, глядя на неё в проём открытой двери. Отдав распоряжения касательно Ани, Александр Александрович Стропинский отбыл в министерство.
  
   Портрет Александра Александровича Стропинского.
   Князь Александр Александрович Стропинский родился 1 мая 1852 года в Тифлисе. Впрочем, никакого отношения к Грузии семья Стропинских не имела. Так получилось, что в то время отец его, известный для своего времени дипломат, уже очень немолодой мужчина, хранящий детские воспоминания ещё о пожаре Москвы 1812, об измождённых солдатах наполеоновской армии, вынужден был нести службу в Закавказье в то суровое время, когда в воздухе уже витал запах надвигающихся войн с турками. Имение Стропинских располагается недалеко от Москвы, в направлении Калужской дороги. Позже отец рассказывал маленькому Саше, что более всего запомнился ему французский драгун с конским хвостом на золочёном шлеме.
   - Я подумал, - вспоминал папа, - что это дракон. С тех пор никак не могу отвязаться от этой мысли. Слышу слово "дракон", но представляю не огнедышащую рептилию, а вот того драгуна.
   Отец Александра Александровича знал до пятнадцати языков, но более всего преклонялся перед английским.
   - Во-первых, - говаривал он, - это язык Шекспира и древних германцев, суровых викингов (отец обожал готический стиль в архитектуре, его манил суровый север и Скандинавия, но жизнь свою провёл совсем не там: Средняя Европа, Закавказье, Ближний Восток и Турция, Афганистан и Индия). Во-вторых, английский язык настолько свободен в своей сути, что русскому с ним не тягаться ещё лет триста. Так многогранно выразить даже простую мысль не может ни один язык Европы.
   Тем не менее, дома он свободно разговаривал с сыном не только на английском, но и на французском, немецком, испанском, итальянском, пушту. Будущая профессия Саши Стропинского не обсуждалась: он готовился пойти по стопам отца и тоже стать дипломатом.
   А что же мать? Мария Георгиевна Стропинская, урождённая Бахметева, скончалась во время родов. Ребёнок оказался слишком тяжёл для её хрупкого организма.
   Александр Евгеньевич женился поздно, да и то не по любви, а потому, что считал необходимым оставить после себя наследника. Он отдавал себе отчёт в том, что жизнь его сложилась бестолково, и многие мечты и чаяния молодости навсегда канули в лету, но он любил свою службу, был прирождённым путешественником и хитрым посольским лисом - типичным представителем замечательной русской школы дипломатии. По всему поэтому столь неожиданную кончину супруги он перенёс относительно легко. Через несколько лет после рождения наследника, а главное - после Крымской кампании, Стропинский-старший оставил службу и обосновался сначала в своём имении под Москвой, а позже переехал поближе к Петербургу и полностью отдался воспитанию сына.
   Саша рос счастливым, жизнерадостным ребёнком, рано освоил языки. В гимназию его отец не определил, но это не помешало Стропинскому-младшему получить блестящее образование дома. Тем более, что среди часто навещающих их дом друзей и знакомых отца было немало педагогов и профессоров с европейским именем.
   Не зная матери и будучи по натуре человеком постоянных вкусов и привычек, сложившихся раз и навсегда, Саша не испытывал большой потребности в общении с женщинами. Природа в нём мирно дремала до поры до времени.
   В восемнадцать лет Саша стал студентом Историко-филологического института арабо-турецко-персидского отделения факультета восточных языков, этого закрытого казённого заведения, куда отец, используя многочисленные связи, смог устроить сына. Даже в те времена для поступления в некоторые учебные заведения подготовки слушателя было мало. Впрочем, знания Стропинского-младшего ни у кого не вызывали сомнений.
   Стропинский-старший ещё успел представить своего Сашу своему знакомому, близкому товарищу генералу от инфантерии и члену Совета министра внутренних дел Евгению Васильевичу Богдановичу, человеку, никогда не выходившему в политику из тени, и тем не менее, имевшему какие-то незримые рычаги влияния на многих известных деятелей России. С Богдановичем считались.
   Фактически получилось так, что Саша был отдан на попечение семьи новых знакомых, так как Александр Евгеньевич вскорости преставился. Окончив курс института, Саша Стропинский поступил на учебное отделение восточных языков, а после проходил курсы в Практической восточной академии при Обществе востоковедения.
   Далее Богданович устроил ему протекцию в Министерство иностранных дел, куда вскорости Александр и поступил на службу. Было ему к тому времени уже 25 лет.
   1877 год ознаменовался новой, страшной по ярости войной с треклятой Османской империей, к тому моменту, правда, уже агонизирующей.
   Начало дипломатической деятельности Стропинского было необычным. Вместо того, чтобы использовать молодого специалиста-востоковеда по назначению, то есть, отправить с миссией в Закавказье, ближе к фронту, в Министерстве посчитали необходимым поберечь его и направили с каким-то невообразимым посольством в скитания по Северной Африке: Марокко, Судан, Ливия. Наконец, они осели в Алжире, где и провели больше года.
   По возвращении в Петербург Александр неожиданно для всех, а более всего для себя женился на восемнадцатилетней графине Виктории Андреевне Муравьёвой-Бурой, невесте с небольшим приданым, но женщине исключительной красоты. Сразу скажем, что Виктория Андреевна навсегда стала для князя верной подругой во всей жизни его, во всех путешествиях, и лишь смерть оторвала её от мужа. Через год, в 1879 году, осенью, в семье Стропинских родился сын Павел.
   А далее жизнь понеслась со скоростью паровоза. Средняя Азия, Турция, Армения, Азербайджан, Шемаха, Нахичевань, Баку, Тифлис, снова Стамбул и снова Баку - всё промелькнуло перед ним и его семьёй. Никто даже оглянуться не успел. Только 1885 год отметился важной вехой в жизни семьи - родился второй сын Серёжа. В 1889 году Стропинские ненадолго вернулись в Петербург, где 15 сентября на приёме у Богдановичей Александр Александрович познакомился с только что назначенным на должность директора Департамента Железнодорожных дел Сергеем Юльевичем Витте. Витте поразил князя своей энергетикой, своей заряжённостью на реформирование Российского социально-политического уклада. "Далеко пойдёт, это несомненно", - помнится, подумал тогда князь. Витте сидел за столиком и поначалу всё больше молчал, чем, Стропинский прекрасно это видел (и про себя по-доброму посмеивался), чрезвычайно раздражал представителей старшего поколения, в особенности хозяйку дома, жену Евгения Васильевича, Александру Викторовну. Стропинский заметил только, что Витте чрезвычайно своенравно и, уж во всяком случае, не совсем тактично высказывает суждения о своём начальнике и выдвиженце, министре финансов Иване Алексеевиче Вышеградском.
   Перед самым разъездом состоялся между ними короткий разговор, во время которого Витте, несмотря на то, что был едва старше князя, держал себя несколько высокомерно, но в то же время как-то запанибратски похлопал князя по плечу. В общем, как истинный дипломат, Александр Александрович сдержал в себе недоумение и даже некоторое возмущение по поводу происходящего. И вскорости эта сдержанность сослужила ему добрую службу.
   В мае 1891 года, на седьмом месяце беременности от непостижимой азиатской лихорадки скончалась Виктория Андреевна, молодая красивая женщина, всегда элегантно одетая, всегда весёлая, обожавшая мужа, сыновей, французский язык и шляпки... Да, вот так вот просто - умерла.
   Обычно медлительный на реакцию Александр Александрович вдруг запил. Ведь Виктория Андреевна, Витька, Витя, как он ласково называл её, ушла не одна: с собой в могилу она забрала мёртворождённую дочь, милую девочку, о которой Стропинский мечтал много лет.
   Конечно, его тут же отозвали с младшим сыном в Петербург (Павел к тому времени учился в Александровском лицее), а потом отправили за границу, в "цивилизованную Европу". Такого профессионального дипломата, как князь Стропинский, в Министерстве терять не хотели.
   По возвращении в Петербург в 1893 году выздоровевший Стропинский сразу же был вызван в Министерство финансов, где его встретил новый глава ведомства - Сергей Юльевич Витте. Оказалось, он уже навёл справки относительно князя и полагал, что Стропинскому совершенно необходимо перебираться под его крыло. Работа необычная и интересная, к тому же, подуставшему князю необходимо дать образование сыновьям. Что скажет князь на предложение занять пост товарища министра финансов?
   Стропинский был поражён. Но думал он недолго, и вскоре начался новый виток его карьеры.
   Сыновья росли. По окончании лицея старший сын Павел поступил в Училище правоведения, а вскоре после этого женился и съехал с отцовской квартиры по 1-ой роте Измайловского полка.
   Сначала Александр Александрович переживал из-за вынужденного разрыва с сыном, но потом успокоился: всё-таки Павел пошёл в мать, в "Витькину линию", как он говаривал, поэтому никогда они особенно близки не были. Вернее, казалось, были близки, когда жили вместе, а когда разъехались, Павел Александрович, так ведь теперь его величают на службе, хе-хе, да Павел Александрович совсем изменился, стал высокомерен, что ли? То, что we use to name - arrogant. Arrogant. Арогантный Павел. Ну да Бог ему судья. В конце концов, успокаивал себя Александр Александрович, он молод ещё, он ещё образумится.
   Сам же тем временем князь остался жить с младшим сыном Серёжей. Конечно, была ещё прислуга, повар, горничная... с горничными князю не везло, но он сам был тому причиной. Поскольку постоянной любовницы у князя не было, он подчас обращал свои взоры на тех, кто был в подчинении у него, а следовательно, кто не мог ни отказать, ни сопротивляться. Конечно, он терпел; быть может, в его годы было уже и не то, чтобы тяжело обходиться без женщины. Но иногда Стропинский взрывался.
   В такие дни обычно он уезжал вечером в театр, возвращался навеселе, за полночь. Молоденькая девушка, бывшая в его доме гувернанткой в тот момент, ужё обречённо (обречённо ли?) ждала. Он кидался на неё, подминал, насиловал.
   Потом... медленно слезал с неё, уходил к себе в комнаты. Если девушка оказывалась беременной, Александр Александрович великодушно отправлял её в свою деревню, назначив небольшую, но пожизненную пенсию, а также оплачивал содержание ребёнка. Но и здесь у него рождались сыновья, ещё три сына.
   Друзья его юности были разбросаны по миру, поддерживать с ними отношения не было никакой возможности. Иных друзей у него не было, если, конечно, не считать Богдановичей, но в стариках Стропинский видел скорее родственников, этаких троюродных дядек-тёток. Правда, их любимого Грингмута он на дух не переносил, да и вся эта "черносотенщина", союзы спасения России - от кого, простите, спасения? - казалось ему баловством. Хотя они и пытались через него как-то влиять на Витте, но, право, тщетно. Да и сам князь особенно не усердствовал.
   Теперь вот, но, конечно, очень условно, с большой натяжкой, так сказать, дружил со Шварцем и через него с некоторыми другими профессорами. С этими людьми "не от мира сего" он чувствовал себя спокойнее. Он чувствовал, что стоит на твёрдых ногах. Увы, это было иллюзия.
   Дела в Министерстве шли как нельзя хуже для него. Забрезжила, появилась к войне..................см. свой почерк, душечка!!!... Витте, казалось князю, действовал не слишком резко, он вёл всю игру, князь порой только удивлялся его гениальности и расчётливости. Но совесть не позволяла встать на его сторону. Война, убитые русские солдатики, могилы по деревням, где жить и так нескладно, это какое-то антихристианство. Александр Александрович не мог себе и представить, на какие бессмысленные жестокости станет щедрым грядущий век.
   Но теперь он забыл обо всём. Теперь он встретил её. Кем, кем может стать она для него? Дочерью, девочкой моей, прежде всего, рассуждал Александр Александрович, и тут же потом... потом, когда-нибудь она уж непременно станет его любовницей. Он видел, он хотел видеть в ней ребёнка и с трудом понимал, что Анна - уже сложившаяся молодая женщина. Скажем так, князь не хотел этого замечать.
   Анна манила его, соблазняла одним только тем, что существовала, что теперь жила рядом с ним, в одном доме. В одном доме - но не в одной комнате. Шли месяцы, а она так и не разделила с ним постель. Она поступила было на курсы, но вскоре забыла их посещать, увлеклась театрами, ходила с сыном на непонятные сборища непонятных поэтов, славивших какой-то символизм. Она манила его, как оазис манит караван. Но, как иной оазис, была иллюзорна, просто живой мираж, князь настолько привык уже к ней, что не замечал порой её присутствия.
   Не выдержав очередного испытания, зимой 1904 года он сорвался опять, запил, потом его как оборвало, приехал домой и, заливаясь слезами, изнасиловал Лену, новую горничную. Лена не сопротивлялась и, кажется, была даже рада. Он приходил к ней после ещё, но в забытьи бормотал: "Аня", и девушка всерьёз ревновала его; потом он осыпал её подарками. Понять причину срыва князя было просто - 27 января 1904 года Япония начала войну, Витте был подавлен, император - растерян, все были в панике. Россия к войне оказалась не готова. Год 1904 выдастся для Александра Александровича крайне нервозным, более того, он будет катастрофическим. Октябрьский взрыв, арест Ани, арест сына поставят под сомнение всю его репутацию и карьеру. Витте уже покинет Министерство, и Стропинскому, прилагающему все силы и связи к тому, чтобы спасти Серёжу, придётся оставить пост. Друзья из Министерства иностранных дел организуют его отъезд за границу. Летом 1905 года, в критический для Российской империи момент, князь Александр Александрович Стропинский навсегда покинет Санкт-Петербург и начнёт своё многомесячное путешествие через Закавказье, сначала с миссией в Тегеран, а оттуда - в Индию.
   Александр Александрович Стропинский умрёт в 1939 году, на 87-ом году жизни в Тибете, в покое и смирении, не дожив до начала Великой Войны мене, чем полгода.

3.

   Теперь, когда Аня переехала жить к Стропинскому (как развращаются нравы в нашу эпоху!), всё наладилось, всё переменилось.
   Теперь, наконец-то, после стольких-то лет домашнего затворничества она могла жить так, как хотела. Она сошлась довольно близко с младшим сыном князя Сергеем Александровичем, и последний стал ей навроде как старшим братом. Так, собственно, и решено было представлять Анну в свете: троюродная внучатая кузина или что-нибудь в таком роде. Аня и Серёжа везде бывали вместе и очень сдружились. Сережа был младше Ани всего на год. Она чувствовала себя рядом с ним в полной безопасности.
   Но ничем, абсолютно ничем не давали молодые люди повода злым языкам посудачить об интимной близости между ними, которой действительно не было.
   Сережа был ветренен и слишком молод, чтобы всерьёз думать о женщинах. Аня же пока не теряла надежды на возникновение иных, более естественных, что ли, отношений со Стропинским-старшим. Однако, воз был и ныне там, ни на йоту не двинувшись: ни вперёд, ни назад.
   Аню это начинало тихонько бесить. Несмотря на все открывавшиеся перед ней удовольствия отличной жизни, несмотря на то, что родителей, похоже, не очень-то интересовала её судьба, и письма от них были редки, тем не менее, гордая Аня с большим трудом мирилась со своим двойственным положением в доме Стропинского. Более всего её пугала постоянность, незыблемость этой двойственности.
   Последнее время Александр Александрович много работал. Приезжал домой поздно вечером, поздно ужинал, но всё же они периодически виделись с Аней в это время. Обычно после ужина князь пил чай, и если Анна не спала (а спала она в такое время нечасто - типичная сова, к тому же, всё утро было в её распоряжении), тогда они встречались, и князь говорил:
   - Как вы, Анечка?, - они так и не перешли на "ты".
   - Хорошо, Александр Александрович. Благодарю.
   - Чем сегодня занимались? - Аня начинала описывать бесконечные кафе, рестораны, театры, компании поэтов, о, да, новые эти поэты, чудо, как хороши! разве вы не слышали о Блоке?
   - Вздор, Аня, - говорил он и весело, но устало откланивался. - Вы лучше расскажите мне, как у вас обстоят дела с вашими курсами.
   Аня достраивала обиженную гримасу, как умела делать только она, и он сразу же тушевался, как провинившийся школяр:
   - Ну что вы, что вы, совсем не обязательно. Желательно, конечно, но для милой барышни совсем не обязательно...
   "Веду себя так, будто я на самом деле его дочка", - с досадой думала Аня.
   Видимо, всё-таки, он был дорог ей, возможно, она даже любила его... немного, конечно... ведь не зря же она из кожи вон лезла, стараясь угодить ему в его стремлении видеть в ней, в Ане Верховской, свою дочь. Если уж быть совсем честной, она забыла обо всем и обо всех. Позже она, конечно, даст знать о себе подругам, Оленьке Феттер и Ирочке бездонной, но теперь... теперь ей представлялось таким нужным, интересным и забавным это знакомство, что она тут же забыла про свои недавние мечты о петербуржских кавалерах. Фигура Александра Александровича занимала сейчас в её голове первое место.
   - Аня, нам совершенно необходимо пройтись по магазинам, вы нуждаетесь в обновках. Я хочу, чтобы Петербург был ослеплён вами, - говорил он, улыбаясь. - Прекрасная жемчужина тем более прекрасна в достойной оправе.
   - Вы мне льстите, - скромно отвечала Аня и отводила взгляд.
   - Напротив! - раскочегаривался не хуже паровоза Стропинский. - Напротив, дорогая моя, бесценная моя Аня! - и тут же он делал усилие над собой, тут же сжимал/собирал волю в кулак. На этом они расставались. А назавтра всё повторялось снова.
   Но вот, наконец, долгожданный октябрьский день настал: покупки. Ура, мы едем покупать новые платья! Шляпки! Манто? Да, и шали, полушубок, даже была обещана кружевная вуаль! Теперь я буду роковой провинциалкой? Почему провинциалкой? Хорошо, самой что ни на есть роковой дамой Петербурга. Конечно, будешь! Короткий всплеск отношений на "ты". И вновь это дурацкое "вы", и вновь Аня начинает злиться. Англицкий фаэтон уже ждёт у ворот. Скорее, скорее! Последние приготовления. А Серёжа? Неужели не поедет? Теперь решил пойти в университет, по-видимому, что-то важное. И пусть! Повод лишний раз всё примерить дома - тогда уж для него.
   Фаэтон трогается. Кучер Трошка в цилиндре, право же, смешон. Куда?
   Литейный, Владимирский, Невский, Садовая с её торговыми рядами, Александровский рынок между Фонтанкой и Вознесенским. Эти несчётные магазины, лавчонки, ларьки. Одежды, иконы, охотничьи припасы, изысканная конная сбруя. Шум, гвалт. "Красавица, заходите, специально для вас держим сани с .........! господин студент, для вас только что получены брюки гвардейского сукна, самолучшая диагональ барона Штислица, брюки модные, со штрипками!"
   И Анечку всё это смешит. Торговля в Татарском и Еврейском пассажах идёт бойкая.
   Вдруг увидели наши герои небольшого человека со смуглым лицом, внимательно рассматривающего старинные монеты. Это гофмейстер, будущий городской глава Санкт-Петербурга граф Толстой, любитель-нумизмат.
   Естественно, здесь ничего не выбрали, зря потратили время, зато Аня от души повеселилась, а Стропинский ей поддакивал, вспоминал молодость и будто даже сам помолодел.
   Поехали на Невский. Рабочих и деловых людей теперь тут было немного. Фланировали модницы и золотая молодёжь, молодящиеся старички, скучающие дамы, не избегающие знакомств. К банкам, конторам подъезжают экипажи важных дельцов, самоуверенных деятелей/творцов погоды на фондовой и торговой биржах.
   Магазины тканей, одежды, обуви, галантереи, парфюмерии и мод; издательства и книготорговля; деловые учреждения и акционерные общества. Гостиный двор. Большая и Малая Суровские с мелками и бумажными тканями. Модные магазины, запоминающиеся обходительностью приказчиков и обилием рекламы. Они купили два изысканных корсета на китовом усе, лёгкое пальто и костюм скромных тонов на предстоящее лето, на зиму - изящную меховую ротонду, несколько изысканных шляпок, духи "Коти", "Убиган", чёрную большую муфту с внутренним карманом, куда можно было положить перчатки, портмоне, носовой платок. В одном из магазинчиков Аня долго выбирала чулки и панталончики; князя, конечно же, рядом/с ней не было. В конечном итоге, помимо простых и бумажных чулок, купила несколько пар ажурных, шёлковых, а также - чулки-"паутинки". Кроме того, были приобретены английский костюм, домашние халаты, кое-какие кружева и бальное платье, а к нему длинные, выше локтя, белые шёлковые перчатки. Ещё несколько пар перчаток: на осень вязаные из фильденкоса, для более тёплого времени - лайковые и замшевые, чёрные, белые, бежевые. Для прогулок - кожаные "Дерьи" с большой прочной кнопкой. Стропинский/князь помог Ане выбрать косметику, черепаховые шпильки, банты, вуали, пару прочных ботинок на французском каблуке средней высоты, а также сапоги и, конечно же, галоши. Князь с сожалением отметил, между прочим, что в нынешнее время рельефность фигуры дамы, подчёркнутость стали выходить из моды.
   От богатства и разнообразия выбора глаза и Ани разбегались, и порой она слишком долго разглядывала какую-нибудь пошлейшую безделушку, на что Александр Александрович/князь замечал, что люди их круга, аристократия, к которой он с лёгкой ркуи отнёс и Аню, не очень спешат следовать за модой, а всегда чуточку как бы отстают от неё, и это, несомненно, является признаком хорошего тона. Аристократические моды, в сущности, ничем не отличаются от остальных, но всё шилось безукоризненно, из самых лучших материалов.
   Зайдя в один из ювелирных магазинчиков в Гостином дворе, князь и Аня невольно стали свидетелями следующей сцены. Следом за ними в магазин вошли три дамы, две из которых принадлежали к высшему сословию; (и) хозяин тут же засеменил перед ними.
   Дамы рассматривали, подбирали всякие вещи, наконец, отобрали некоторые и стали торговаться. Ювелир запросил восемьсот рублей.
   - Ну нет, триста, - решительно сказала одна из дам. И пришлите сейчас же.
   Ювелир улыбнулся и развёл руками.
   - для вас - извольте-с! Немедленно же будут посланы.
   Две дамы ушли. Оставшаяся с недоумением слушала этот разговор, а затем обратилась к хозяину.
   - Послушайте, - сказала она. - Я не знаю теперь, как с вами иметь дело! Вы запрашиваете восемьсот, а отдаёте за триста. Это же Бог знает что такое!
   - А знаете-с, кто эти дамы? - таинственно спросил ювелир, и князь загадочно улыбнулся при его словах. Ещё бы, одну из них, Матильду Ивановну Витте, он знал очень хорошо. - Супруга его превосходительства графа Витте!..
   - Да вам-то что за дело до Витте?
   Тот усмехнулся:
   - Верьте совести, что я не запросил ничего лишнего с них... а госпожа Витте - дама нужная: биржа в их руках.
   - Довольно любезный! - вмешался тогда в разговор князь. - Если вы и мне уступите, тогда и я могу оказаться для вас полезным.
   Ювелир будто пригнулся, как застигнутый/пойманный за шалостью кот, и, глядя снизу вверх, спросил:
   - А с кем имею честь беседовать-с?
   - Товарищ министра финансов, кстати, господина Витте, князь Александр Александрович Стропинский.
   - Ваше благородие! - вскинул руки хозяин. - Премного буду рад услужить Вам и Вашей даме! Что-то уже выбрали, ваша светлость?
   Проголодавшись, Аня с князем отправились в "Кюба". Стропинский выпил рюмочку мортея, Аня слопала десяток устриц, выпила шабли, попробовала гурьевской каши с котлетой даньон, а напоследок - мороженого и кофе с кофе с джинжером.
   - Аня, - в конце концов сказал Александр Александрович, откидываясь на спинку стула. - у меня есть к вам просьба. Или даже к тебе. Кстати, как старые друзья, почему бы нам не перейти на "ты", или ты... вы... стесняешься? Хотя бы наедине? В конце концов, все мои чины и звание...
   Аня громко рассмеялась и быстро закрыла рот ладошкой, озорно глядя по сторонам. Официант-татарин весело посмотрел на неё через плечо.
   - Хорошо, - ответила Аня. - Только кем ты мне будешь? Папой? Дедушкой?
   - Ну,.. пусть я буду дядей каким-нибудь... ведь это неважно, - и князь будто виновато потупил взгляд. - Аня, у меня есть до тебя просьба. Я хочу иметь твою фотокарточку.
   Стропинский заметил, как Аня вдруг побледнела и вздрогнула.
   - Прости, Анечка... я что-то не так сказал?
   - Ничего, Александр Александрович, я так. А зачем вам... тебе моя фотокарточка?
   "Потому что люблю тебя, потому что хочу хотя бы так быть с тобой", - чуть было не промолвил Стропинский. И опять не решился. Он смутился и ответил:
   - На память... Ведь может жизнь сложиться по-разному. Мы странно, совершенно случайно встретились, и Бог знает, куда могут развести нас пути-дорожки. Я не молод, а ты стала мне теперь так дорога. Быть может, ты знаешь. Быть может, - заговорился он от волнения. - Ах, всё может быть! Мы расстанемся, а карточка сохранится у меня на память.
   Аня, казалось, впервые задумалась. Стропинский не ведал причин её нерешительности/смущения, сидел и молчал.
   Каких трудов стало Ане согласиться на это предложение, это, должно быть, была непереносимая мука. Недалёкое прошлое, казалось, только выплывало из её подсознания, разрезая её неокрепшие чувства, как не задумываясь разрежет волку тяжёла гружёная баржа. Аня неспеша, с резко очертившимся выражением собственного достоинства в манерах, допила кофе и скушала шарик мороженого. В конце концов она кивнула:
   - Я согласна.
   Ателье известного фотографа Карла Буллы, куда сразу же по окончании обеда отправились князь с Анной, располагалось на невском проспекте в доме N 110, между Елисеевским магазином и Садовой улицей. На Невском проспекте, 110 Карл Карлович Булла владел маленьким съёмочным павильоном, состоявшим из двух небольших комнат. Сфотографироваться у знаменитого Буллы хотели многие, фотоателье было переполнено заказами. Сюда спешили чиновники и гимназисты, военные и студенты, гусары и фрейлины, учёные и композиторы, художники и артисты. Да и как было не зайти, если в рекламном объявлении сообщалось: "Портреты и группы с натуры. Увеличение портретов с визитных и корабельных карт в какой угодно форме. Переснятие копий с визитных или кабинетных карточек, картин, гравюр, рисунков. Съёмка всяких технических предметов для клише, кои легко могут быть доставлены в павильон".
   Трудно переоценить вклад Карла Карловича Буллы и его сыновей в историю Петербурга в целом. На снимках сохранены приметы времени, отражены все стороны жизни России на одном из важнейших этапов его истории. Фотографии его давали возможность узнать, увидеть, стать участником практически всех событий, происходивших в столице. Невозможно перечислить все темы съёмок патриарха русской фотожурналистики. Наряду со снимками светской хроники, запечатлевшими конгрессы, парады, балы, банкеты, приезды иностранных гостей, интерьеры имений, дворцов и особняков знатных особ, сохранились снимки повседневной жизни приютов, детских благотворительных учреждений. Фотограф снимал последнего русского царя/императора Николая II и его семью, деятельность Государственного Совета, Государственной Думы, местных городских органов власти. Социально-экономическая жизнь была представлена репортажными снимками производственных процессов, фасадов и оборудования предприятий, заводов, фабрик, ателье и мастерских; фотографиями, запечатлевшими быт и отдых рабочих и служащих.
   Булла сохранил для потомков "настоящих" Николая II и Льва Толстого, изготовил серию потрясающих фотозарисовок "нового смутного времени".
   Фаэтон Стропинского остановился около ателье часов в пять вечера. Перегруженные конки и экипажи к этому времени вновь стали заполнять Невский, и движение пешеходов стало походить на мельтешение муравьёв в муравейнике. Массивное здание пестрело надписями: "Товарищество М.И.Бостанджогло", "Хрусталь графа Гарраха", ..........над первым этажом, под ним, над входом /подъездом в "меблированные КОМ АТЫ "С.-Петербург"", на втором этаже
   "библ отека Черкесова, и среди всего этого над тканевыми навесами первого этажа большая, чёткая вывеска - "Фотограф я К.К.Булла".карл Карлович Булла сам встретил/вышел к князю со спутницей и, выслушав заказ, улыбнулся и принялся за работу, которую он делал более, чем мастерски.
   Во время всех манипуляций Аня внимательно следила за ним. Она сразу же отметила про себя, что основной человеческой особенностью фотографа была его потрясающая компактность. Он легко мог разговорить и расположить к себе незнакомых людей. Даже ставший угрюмым от чего-то Александр Александрович не сторонился отвечать на его весёлые реплики и так, мало-помалу, втянулся в разговор. Едва ли Карл Карлович был многим моложе князя, но жизненная энергия, которая переливалась в нём через край, удивила и захлестнула Анну. То, с какой изысканностью и тщательностью он помогал Ане принять необходимую позу/ые позы, как смеялся он уголками глаз, как проводил заскорузлой рукой по коротко остриженной голове, улыбался в шикарные усы - (всё это) необычайно тронуло Анну.
   - Едва ли когда-нибудь мне приходилось сфотографировать женщину, красивее чем вы, - как бы мимоходом заметил он, в очередной раз поправляя её шляпку. Аня смутилась и не знала, что ответить. Ей казалось, что после тяжёлой болезни, пережить которую ей пришлось в клинике для умалишённых, она попала теперь в руки к доброму врачу, в профессионализме которого она видела прежде всего любовь к людям.
   Оставив адрес и заплатив, Стропинский протянул Анне руку, и они неспеша вышли в бурлящий Невский, в становившуюся уже привычной жизнь.
  

4.

  
   Нынче, 18 ноября 1903 года, выдался совершенно ненастный день. С ночи снег кружил так, что разобрать что-либо за окном оказывалось решительно невозможно, и с утра, с того момента, как князь Стропинский отбыл в министерство, свет в комнатах оставался зажжённым.
   В такое вот утро Александр Александрович проснулся затемно, задолго до прислуги. Вот уже несколько лет после смерти Марии Андреевны он просыпался нехарактерно для него рано, а после лежал, поёживаясь, кутаясь в пустое тёплое одеяло. Сперва, сам того не осознавая, он слушал неспешное тиканье старых громоздких часов, и ему чудилось, что вот это задремал на стуле между шкафами для книг глуховатый лакей из его детства - дед Фёдор.
   Теперь, всё ещё окончательно не проснувшись, Александр Александрович просто лежал, не думая ни о чём. Действительно, это был единственный час в сутках, когда князь не находил в себе ни сил, ни потребности думать: ни о делах министерства; ни о явных и тайных интригах против государя, которым он был невольным свидетелем; ни о младшем из сыновей, образ жизни которого вызывал в нём не до конца осмысленную тревогу и ...стыд, как будто он, Александр Александрович, чего-то не додал, что-то недосказал сыну, что-то бесконечно важное. Не думал князь ни о счастливом, в котором всё было по своим привычным местам, прошлом, ни о туманном, определённо несчастном будущем. Тем временем, сны будущего ночами ежу снились ему, и из них доброму, испуганному, одинокому Александру Александровичу улыбалась беззубой смешливой челюстью старость. В оставшиеся до рассвета минуты не было сил у князя думать и об Анне.
   Анна...
   Какой далёкой, какой непостижимой оставалась она для него. Чем была она для него? Князь не вспоминал, он чувствовал заново те дни, когда они встретились в оперетте в саду "Буфф". Нет, теперь решительно не было сил ни клясть, ни славить тот вечер, свою поспешность, свою чёртову нерешительность, в конце концов, свою любовь к ней... Любовь?
   О, Боже, Боже, вот и свершилось, вот и сознался я себе, - вздрогнул при всё ещё казавшейся ему преступной мысли Александр Александрович. Вздрогнул и окончательно проснулся.
   (Все) Эти несколько пустых, несчастных лет Александр Александрович игнорировал спальную комнату, не заглянув в неё ни разу. Спал Александр Александрович в кабинете. Впрочем, несмотря на довольно внушительные для такого рода комнат размеры, кабинет не давил на него пустотой. Причиной тому были огромные, до самого потолка шкафы красного дерева и массивный, сложной конструкции старинный стол, привезённый князем в Петербург из имения его жены. Интерьер дополняли два мягких кресла, уже упомянутые часы с боем, низкая, зелёная, похожая на лапу ели, люстра и тахта, верно служившая единственной тихой гаванью для Александра Александровича. На этом столе стояла лампа. Стол был неуклюжим. Сколько его ни вертели первое время, пытаясь прислонить к стене у окна, не выходило ровным счётом ничего. В конце концов, Александр Александрович махнул на него рукой, посчитав за малое неудобство достаточно большой зазор, остающийся между краем стола и подоконником.
   Теперь Александр Александрович в полосатой пижаме, кутаясь в плед из верблюжьей шерсти, встал и подошёл к окну. "Холодно и сыро",- подумал он и поёжился. - "А в Лондоне, между прочим, теперь едва сыщешь доходный дом без батарей центрального отопления". Князь присел на стол и скинул тапки, как делал в детстве. Задел рукой чернильницу. Глухой стук стекла заставил Александра Александровича вспомнить о записке, которую он обещал написать Сергею Юльевичу Витте от имени и по просьбе Евгения Васильевича Богдановича. Ничего особенного в этой записке не предполагалось, за исключением выражения определёнными кругами тревоги по поводу надвигающихся - о, несомненно надвигающихся! - невзгод. "Тяжёло время выпало на долю России - матушки", - думал Александр Александрович, всматриваясь в ненастье за окном. - "Конечно, обеспокоенность Богдановичей, Грингмута и Батьянова вполне понятна, но кто теперь в силах что-либо поделать с волей Витте? Во всяком случае, не им с ним тягаться. Государь никого не слышит, вернее, готов слушать любого, кто окажется у его уха. Бедный, милый государь! Теперь уже совершенно ясно, что не в его силах удержать русскую птицу-тройку в узде. Слышал, что в разговоре с Победоносцевым государь в сердцах воскликнул: где же конец русским бедам, куда скатывается Российская держава? Известно, куда. Как хорошо, что наш кабинет так мало соприкасается со двором, иначе не смог бы я смотреть государю в глаза. (Александр Александрович едва ли тяготел к либералам, при всей критичности своего ума он оставался монархистом, но не радикальным. Он любил государя, не смотря ни на что, просто потому, что он так был приучен с детства, любил Николая точно так же, как любил его отца и деда. Так малыш, не сведущий ещё в религиозном чувстве, силится любить Бога, потому что так делают взрослые, и он считает это правильным. Таким образом, он любит Бога сообразно своему воспитанию, а не стремлению своей души, но удивительно искренне отдаётся этому чувству. Александр Александрович видел в нынешнем царе ребёнка, окружённого (со всех сторон) несправедливыми, неласковыми взрослыми. Ведомый своим отцовским чутьём, в мыслях и на деле, князь по мере сил своих стремился уберечь его от бесчисленных неприятностей). Возвращаемся к делам насущным, продолжал Александр Александрович свои размышления. - всё идёт по линии Витте, всё идёт к войне. Куропаткин, несмотря на то, что многие видят в нём ограниченного человека и чиновника, понимает это. А эти многие не понимают. Вообще, иногда кажется, что наш кабинет находится на Луне, а весь прочий государственный аппарат на другой планете. Вспоминается, кстати, следующий характерный эпизод: 11 мая сего года мне довелось присутствовать в сельскохозяйственной комиссии с Николаем Александровичем Петровичем, управляющий государственными сберегательными кассами Государственного банка. Скучнейшее и бесполезнейшее мероприятие, доложу я вам. Но когда заседание завершилось, образовался целый парламент: собралась толпа - министры, товарищи, губернаторы, чиновники. И Куломзин стал доказывать Витте, что железных дорог не надо строить, потому что они, представьте себе, отнимают у мужиков извоз, обедняют мужика и прочее. Господи, да когда же мы, наконец, поумнеем? Куропаткин нет-нет, да и начнёт бубнить, что нам не выиграть предстоящей войны, потому что нет железных дорог по Сибири и на Дальнем Востоке. У Витте, видимо, здесь какие-то свои планы, и не приведи Господь идти ему поперёк дороги. Сам я яркий противник каких бы то ни было скоропалительных войн - малых и больших. Я думаю, мой долг чиновника, человека и христианина состоит в том, чтобы всеми силами противодействовать этому безумию. Но кто прав? - чёрт ногу сломит. Витте гнёт свою линию, черносотенцы - свою, ешё Плеве, беспорядки провоцируются властями и подстрекателями, в довершение ко всему развал армии и флота и бездарная дипломатия.
   Сейчас почему-то никто не вспоминает о депеше Шелькина. Конечно, на первый взгляд сомнительна... была сомнительна. Но Ланздорф не отпирался, депеша была. Вспоминайте, господа, вспоминайте 1901 год, Ито Хиробуми, будучи уполномоченным решать наш вопрос, фактически проигнорированным отбыл из Петербурга в Берлин. Там он встретился с Сакеном Николаем Дмитриевичем. Они отобедали вместе, и Сакен, назвав Шелькина, продиктовал ему эту самую чёртову депешу Ламздорфу в присутствии маркиза Ито, в которой маркиз снова повторил Ламздорфу всё сказанное ему ещё в Петербурге, просил его ещё раз подумать насчёт предлагаемого России соглашения с Японией; он извещал Ламздорфа о том, что будет в течение 24 часов ожидать в Берлине ответа из нашего Министерства. Он нарочно задержался на сутки, не уехал, как предполагал, сразу же, чтобы устроить соглашение с другой европейской державой, так как - представьте себе, милостивые господа! - так как Ито утверждал, что Японии было бы приятнее всего соглашение с Россией. А ведь Япония предлагала России очень выгодные условия относительно Кореи и отдавала два южных порта - Фузан и Мазамно. Я не великий государственный стратег, но у меня, как кажется, в отличие от многих, есть глаза, есть уши. Сведущие люди из военного ведомства шлют к чёрту Порт-Артур с его бухтой. Вот наша дипломатия! Вот наша политика! - и Александр Александрович со злости уронил (стеклянную) чернильницу на стол. - Be quite, be quite, my dear Alexander, you should care about health."
   Он посидел ешё немного, зябко кутаясь в плед. Часы задумчиво и внятно пробили шесть. В двери тихо постучали.
   - Да, да, Яков, входи, - оторвался от своих мыслей Александр Александрович, вставая со стола и зажигая лампу. В кабинете, отметил он про себя, стало тепло. Как с ним всегда случалось по утрам, Александр Александрович заклевал носом, его клонило в сон. Он неспеша потёр виски.
   - Яков, голубчик, принеси кофе, - с кофе начинался каждый новый день князя.
   - Не на пользу вам, - по обыкновению, но без надежды в голосе, зная, что решение не переменится, жалобно начал Яков, будто у него болел зуб. - Без пользы вашему здоровью, sir.
   - Иди ты к чёрту... sir, - улыбнулся Александр Александрович и махнул рукой, откидываясь на спинку стула. Яков вышел.
   Щёки Александра Александровича вновь запылали, как в горячке. Он вспомнил о страшном признании самому себе. "Анна, Анечка, почему я полюбил тебя?"
   Князь встал, подошёл к тахте и, испуганно оглянувшись на окно, точно вор, вытащил из-под подушки ключик на серебряной цепочке. Он вернулся к столу и спешно открыл верхний ящик. "Как мальчишка," - выдохнул князь, и руки его задрожали. Он аккуратно, как величайшую ценность, достал из-под кипы ВАЖНЫХ, очень ВАЖНЫХ папок тонкую новую фотокарточку.
   С фотокарточки загадочно, как молодая Джоконда, немного вздёрнув верхнюю губку, задумчиво улыбалась Аня. Всей своей позой, небрежным разворотом\поворотом, маленькими плечами под соболиным воротником, изящной ротондой, модной шляпкой, она возбуждала в князе залёгшие было на дно его души чувства. Фотографическая Анна искушала его, парализуя волю, заставляла любоваться только собой.
   Князь впивался в неё глазами, дрожащей рукой гладил фотографию, она мучила его.
   - Я ничего... ничего не могу поделать с собой, - бормотал Александр Александрович, от волнения и от обиды закусывая губу. Он вспотел и почти плакал. Щёки его пылали. Всё же усилием воли он взял себя в руки и заставил успокоиться.
   Александр Александрович представил себя Адамом, прикасающимся к её фотокарточке - "...к плоду дерева познания, а не к фотокарточке! Спать хочется, вот и мерещится. Где же Яков с кофе? Нет, не Адам, а Сократ, берущий чашу. Сократ, как и я, знал, что в чаше яд". Александр Александрович окончательно успокоился. Скупой зелёный свет лампы упал на большую, немного выцветшую коричневую фотографию. Александр Александрович достал её и положил на стол рядом с фотокарточкой Анны. С гладкой поверхности старого стола смотрела на князя ещё молодая женщина, весёлая, улыбчивая, беззаботная, в изысканной летней шляпке. Теперь они: и эта женщина, и этот стол, - жили в другом мире воспоминаний Александра Александровича. Этот стол, наверное, помнит её ещё ребёнком, девочкой в смешном платье с ромашками; за этим столом тесть любил в послеобеденные часы почитать Пушкина и Жуковского. Каким нелепым и смешным казался князю теперь этот старомодный стол здесь, в Петербурге, в кабинете товарища министерства финансов Стропинского! Камнем на сердце, мостом в прошлое был этот стол, на котором лежали теперь такие похожие с виду, но такие разные для князя фотокарточки. Он любил их обеих, и для него не было нужды выбирать одну из них. Но всё же князь медлил.
   - Это преступно, так медлить, внятно проговорил он и потёр лоб и виски ладонью.
   Александр Александрович услыхал характерный стук чашки о поднос, дверь в ту же секунду отворилась, и Яков вошёл, тяжело ступая на простреленную ещё в турецкой кампании ногу. Яков, по обыкновению, поставил поднос с кофе и булками на столик у тахты.
   - Болит?
   - Никак нет, Александр Александрович, так, ноет. Погода, ваше благородие, сами видите, - яков подошёл к столу. Будучи в услужении у Стропинского уже третий десяток лет, Яков привык к распорядку князя и знал его характер Пожалуй, у них было какое-то неуловимое сходство: ведь каждый из них носил в своём теле, как наследство минувших лет, по пуле, и это придавало их повседневному поведению, манере держаться в разговоре неповторимую окраску. Бывало, Яков, сидя вечером в кухне, рассказывал челяди о своей бурной жизни и непременно упоминал, что-де сидит у него под бедром маленькая поржавевшая смерть с косой и дуется на неудачу. И все дружно смеялись.
   Яков видел, как неспокойно на душе у князя, он подошёл к нему и стал за спиной, чуть сбоку. Александр Александрович посмотрел на (лежащие рядом) фотографии, потом рассеянно взглянул на Якова.
   - Понимаешь, Яков Тимофеевич, - тихо перебирая по столу, начал князь и замолчал.
   - Понимаю, Александр Александрович, чего ж тут непонятного, - сказал, выдержав паузу, Яков. И уверенно добавил:
   - Жениться вам необходимо.
   - Куда ж мне жениться? Того и гляди, в спину (проклятый радикулит) стрельнёт - и к жене не залезу, - усмехнулся князь.
   - А вы всё же женитесь, на ней, на Анне Дмитриевне. А то нехорошо получается: живёт она у нас, а кто она вам? Мало что люди подумают. Опять же, в театр вместе ездите. Да и мы, грешным делом, толковали об вас между собой, так решили, что хорошей она будет женой вместо вашей преставившейся супруги. Но, если хотите моё откровенное мнение знать, то скажу, что такую девицу, как Анна Дмитриевна, требуется держать в сильных руках. Ну так и я, опять же, если будет воля ваша знать, полагаю, что ваши руки сильные, её удержать сможете. Молодая она, конечно, да у вас в этих делах опыт. Покойная наша госпожа часто весела была, на жизнь с вами не жалилась. Двух сыновей вам родила. Вы на себя не пеняйте, Александр Александрович, ваше благородие, - сказал Яков, прищурился и, вздохнув, с минуту смотрел на фотографии и твёрдо добавил:
   - Женитесь, любезный вы наш, не мучьте себя, глядеть на вас душа переворачивается.
   Александр Александрович тяжело поднялся, встал из-за стола и сел на тахту. Яков подошёл, наклонился перед ним и закутал его плечи в перед.
   - Яков, распорядись, чтоб получше подтопили. Сережа проснётся, ему может быть холодно. И об Анне Дмитриевне, конечно, нужно позаботиться. Она ведь из более тёплых краёв. Яков поклонился и вышел. Александр Александрович быстро выпил подстывший уже кофе. Стрелки угрюмых часов теперь, казалось, неудержимо неслись к восьми, скоро начнёт светать. Александр Александрович окончательно проснулся. В то утро он долго умывался и брился, не спеша одевался, потом спешно позавтракал и отбыл в министерство.
  
  
   Портрет Сергея Александровича Стропинского
   Сережа Стропинский, молодой человек 28-лет, как некогда модно было говорить, приятной наружности, был, в сущности, человеком ветреным и бестолковым. Сказать о нём, однако, что был он человек пустой, нельзя. Сережа был крайне талантлив буквально во всём: он легко рисовал и вступал в диспуты, умел найти язык с другом и с недругом, на него никто никогда не обижался, а, кроме того, Сережа мастерски готовил вкуснейшие блюда. Со стороны он выглядел\казался потрясающе интересной личностью. Но талант свой Серёжа берёг, как зарытое сокровище, и не беспокоил его по пустякам. Он был от природы умён, но не начитан; безмерно добр, но духовно немощен, изучал науки легко, но бессистемно, не находя себя в них; был не по годам развит, а на мир глядел глазами самолюбивого ребёнка - и вот лучшее применение тому, что так щедро даровал ему Бог!
   Но перед более серьёзными товарищами Серёжа всё же обладал одним неоспоримым преимуществом: он был из той редчайшей породы мужчин, которых в Англии принято называть dandy. Серёжа обладал каким-то совершенно невнятным блестящим шармом, которым вряд ли можно было отравить изощрённое женское сердце. Но раздразнить, заставить хоть на минуту потерять голову Серёжа мог заставить любую. Поэтому\потому и был младший Стропинский любимцем Невского проспекта, лож театров и всевозможных богатых компаний: как видите, добился он подобного внимания будучи далек не богатым. Его редкостному свойству походя, обольщать, завидовали молодые чиновники и играющие в нигилистов студенты, офицеры при виде его чертыхались, а кавалеристы просто ненавидели, девушки же сходили с ума.
   Но Серёжа по простоте душевной не замечал всего этого. От избытка любви в его сердце он всегда находился в поиске новых подруг, в которых легко влюблялся, страдая безумно, любил, в конечном итоге ещё легче расставаясь с ними. Несмотря на возраст и бурную любовную биографию, Серёжа ни с одной женщиной не имел интимных отношений. Он стыдился этого и тщательно скрывал, не давая повода для насмешек.
   По протекции отца после учёбы в лицее Серёжа был зачислен в Санкт-Петербургский императорский университет. Не успев начать слушание первого курса, он уже забросил посещение лекций, зато перезнакомился со всеми студентами, образ жизни и мышление он находил необычайными. Благодаря своей простоте и пронырливости, Серёжа вскоре стал нечужим человеком среди нигилистов и марксистов, литераторов и карьеристов, богемы, монархистов и разгильдяев. Иной раз товарищи на факультете видели Серёжу разгуливающим во время лекций по длинным высоким коридорам в компании "белоподкладочников" со шпагами, этих богатых реакционных "академистов". А то он шёл в столовую в обнимку с "вечным студентом" в потёртой фуражке, а на голове плешь, а в бороде седина. Естественно, в отличие от Павла Александровича, его старшего брата, с медалью окончившего Училище правоведения, учёба в университете для Серёжи Стропинского не представляла решительно никакого труда. Экзамен за первый курс он сдал чудом. Сережа, по примеру отца, прилично знал английский язык и имел, что называется, представление об языках итальянском, французском и немецком.
   Жил Серёжа с отцом.
   Маму свою Серёжа хорошо помнил и любил, глупую смерть её пережил крайне тяжело: так, что Александру Александровичу пришлось на некоторое время оставлять службу и везти сына сначала на Кавказ, а потом в Германию. Павел в то время был еже женат и трагедию перенёс значительно легче. Сережа, как говорится, пошёл в материнскую линию. Ещё когда он был младенцем, все сошлись во мнении, что Серёжа собой больше всего походил на деда по матери, графа Андрея Николаевича Бурого, человека своевольного, весёлого нрава, охочего до женщин. К слову, женат был дед три раза, причём последний раз уже после того, как отдал за князя Стропинского свою единственную дочь. Примечательно, что к тому моменту граф был дважды вдов.
   С малолетства Серёжа, глядя на отца, начал вести дневники, но долгие размышления и прилежная их запись требовали усидчивости. Ей-то/последней Серёжа не отличался, вскоре забрасывал дневник, чтобы через месяц со рвением взяться за новый. Но проходило два дня - и весь остаток дневниковой тетради оказывался разрисованным. Рожицы, карикатуры на учителей и домашних, батальные полотна, а также новейшие корабли и адмиралтейские пушки, на которые безжалостно тратились дорогие цветные карандаши, занимали клетчатые гладкие листы. Александр Александрович посмеивался, мама вздыхала.
   Первые математические записи Серёжи Стропинского относятся к 1896 году, по времени его первой любви. То, о чём он не смел поведать даже брату, но что, тем не менее, рвалось наружу из маленькой ещё клетки души ребёнка, нашло своё место на страницах первого дневника.
   Случилось это, как водится, в имении деда, а влюбился он в горничную Наташу, красивую девочку шестнадцати лет. Сережа ходил за ней хвостиком, смущался, краснел, злился на себя, что вот он - барин, он даже может приказать...приказать!..но что именно приказать, Серёжа не знал и совершенно терялся. В эти безрадостные дни он убегал удить рыбу, играл с отцом в мяч, когда тот приезжал из Петербурга со службы, читал Майн Рида и "Робинзона Крузо". "Вот бы и мне оказаться на острове, - мечтал Серёжа, - и я бы тоже построил хижину на горе, и с ружьём бы ходил. Только Пятницы не надо, пусть я там вместо Пятницы найду Наталью...она пусть тоже будет потерпевшая кораблекрушение. И абсолютно без одежды! И мы будем вместе с ней жить, пока не надоест." но что бы он делал с Наташей, даже, если бы она была голая, Серёжа ещё не знал. Это незнание злило его. Мальчик догадывался, что нечто такое должно между ними быть , причём она обязательно должна быть голой. Например, ему нравилась высокая грудь Наташи. Он хотел видеть эту грудь голой. Ему нравились её ноги. "Ну, допустим, - думал Серёжа, - я и так часто вижу её ноги, но ведь не полностью голые же!" Сережа заметил, что что-то странное творится с его животом...вернее, не то, чтобы с животом...там напряглось!
   "Интересно, зачем же это природа сделала?" - удивлялся Серёжа. Он испытывал лёгкое томление, какое бывает в бане. Голова кипела. После нескольких дней такого состояния он понял, что не просто хочет быть с Наташей, а касаться её, гладить её грудь и ноги, может быть, даже целовать. А ещё по прошествии какого-то времени Серёжа чистосердечно записал всё это в дневнике на английском языке.
   Закончилась эта любовь плохо.
   Ближе к концу лета к Павлу приехал погостить его приятель и одноклассник по гимназии. Шура, так, кажется, его звали, был парнем взбалмошным и весёлым, тут же полюбился деду Андрею Николаевичу и под дружный смех домашних и прислуги откалывал такие шутки и фокусы, что аж дух захватывало. Сережа упорно следовал за Натальей, стремился как можно чаще попадаться ей на глаза, так что не заметил в новоприбывшем молодом человеке опасности для своей любви. Но вот, однажды ближе к ужину , мечтательно плутая по залитому вечерним светом саду, Серёжа услыхал шорохи в летней беседке. Так фыркает конь на высоком подъёме. Но какие же кони могли туда забрести?
   Внезапный лёгкий страх охватил мальчика, и с минуту он стоял на тропинке, мучимый терзаниями: идти или не идти посмотреть? В конце концов любопытство одержало верх, и Серёжа тихо и нервно подкрался к беседке. Мучимый неведомым, всё возрастающим страхом, он просунул голову в кусты (давно) опавшего жасмина, вплотную подступающего к беседке. Увиденная картина поразила и оскорбила Серёжу на всю жизнь. Под изящной когда-то, а ныне прохудившейся крышей, уже немного обсыпанной листопадом, стоял разгорячённый Шура в приспущенных брюках и расстёгнутой сорочке. Перед ним наклонилась Наталья, Серёжа хорошо видел её, она прижималась ягодицами к Шуриным штанам, тёрлась об них. Голые груди её вывалились из платья и смешно трепались.
   Сережа долго, во всяком случае, как ему казалось, смотрел на нелепые ритмичные движения двух человечков, ему было стыдно, очень стыдно, обидно и мерзко. Ему захотелось плакать и...Серёжа зарыдал во всё горло, не в силах больше терпеть это незаслуженное мучение. Молодые люди вздрогнули и замерли, Шура стал озираться и отпихнул Наталью, застёгивая ширинку. Мальчик уже ничего не видел. Истерично хохоча, он побежал домой и бросился на кровать без памяти. Мария Андреевна тут же послала за доктором. Дед Андрей Николаевич весь вечер ходил хмурый, но никто ничего не узнал.
   Приехавший врач оказался на хмеле, он долго оправдывался тем, что намедни крестил любимого племянника; бегло осмотрев мальчика, прописал ему покой и пчелиный мёд; сказал, что, верно, ребёнок переутомился на отдыхе и скорейшее возвращение в учебные классы только пойдёт на пользу здоровью, и прочее и прочее. На следующее утро Серёжа встал бодрым, и в итоге происшествию не придали большого значения.
   В своём дневнике следующим вечером Серёжа записал: "It is disgusting. Так мерзко! I'm complitely lost. But life does not stop now. I have to be back, anyway, I must study, etc. my father is always right when he says: the fist experience - the bad one."
   Шура, однако же, ничего не знал о первой Сережиной любви. Естественно, что он никуда не уехал, их роман с Натальей завершился лишь в начале сентября, когда молодые люди (Павел и Шура) должны были отбыть в Петербург на учёбу.
   С момента, когда он стал свидетелем такой недопустимой мерзости, Сережины возвышенные чувства к Наташке, как он стал её теперь называть про себя, бесследно и навсегда испарились. Кажется, он, всё-таки, легко перенёс эту психическую травму, хотя в дальнейшем память того лета должна была всплыть в его подсознании, повлияв непосредственным образом на становление в нём мужчины. Детская обида нашла своё отражение в теперешнем несколько подозрительном отношении Серёжи к женщинам, особенно, к тем, которые были немного старше него, а также в некоторой садистской окраске его сексуальности.
   Наталья же в итоге оказалась беременной, и дед, чертыхаясь, выгнал её из дома на все четыре стороны.
   До знакомства с Анной у Серёжи не было близости с женщиной.
   Если говорить о дальнейшей Сережиной судьбе, то следует отметить, что после взрыва в октябре 1904 года он только чудом не окажется в числе своих приятелей террористов, казнённых 21 ноября в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. Положения в обществе и краха карьеры будет стоить его отцу, Александру Александровичу Стропинскому, старания заменить для своего сына расстрел на каторгу, и вскоре Серёжа, лишённый дворянского титула, отправится по зимнему этапу: сначала во Владимир, а далее в Сибирь.
   Революцию 1917 года он встретит на золотых приисках Магадана. К тому времени Сергей переболеет тифом и навсегда потеряет здоровье. После нескольких бурных лет скитаний он переберётся в Читу, где будет работать сначала почтальоном, а затем сельским учителем. Репрессии его не коснутся.
   На каторге и после неё у Серёжи будет много женщин: в основном, крестьянки, шлюхи и жёны унтер-офицеров. В 1931 году он женится на молодой вдове мелкого чиновника. Вместе, в маленькой подвальной каморке, они проживут почти двадцать лет. Детей у них не будет. Умрёт Сергей Александрович Стропинский в Чите на шестидесятом году жизни от голода, будучи больным туберкулёзом и сифилисом. До конца дней сохранит ясность рассудка, а всю ночь перед смертью будет гладить руку жены и плакать, вспоминая детство, маму и отца, известий о котором с того далёкого года он не получал уже никогда.
  
  
  
   Когда Александр Александрович выходил, кутаясь в огромную соболиную шубу, натянув на глаза фуражку, садился в красные ореховые сани, а Яков укутывал его ноги английским пледом, Серёжа ещё спал.
   Александр Александрович, по привычке, как бы прощаясь до вечера, вглядывался в окна своего сына.
   Аня, Стропинский не мог её видеть, стояла в это время у окна, в одной сорочке, и сквозь метель смотрела на его нескладную, неуклюжую в этой дурацкой шубе фигуру. Яков что-то прокричал ямщику, размахивая руками. Сани тронулись и легко заскользили по заснеженной утренней улице, растворяясь в пурге. Яков побежал в дом. Протопал дворник со связкой дров, и двор опустел. Аня всё ещёё стояла у окна, и внимательный прохожий, если бы появился такой на улице в это ненастное утро, разглядел бы её нежный силуэт, её обнажённые плечи, вьющиеся волосы и рассеянное, трогательное лицо. Будто бы зимняя фотография под воздушным стеклом в лёгкой рамке окна.
  
   Аня только что проснулась. В комнате уже было тепло, на столе горел с ночи светильник. Его мягкий зелёный свет отражался от длинных до пола, в густых складках, штор и заполнял собой всю музыкальную комнату. Шкаф красного дерева и чёрное фортепиано выступали из мрака на паркет, отливающий малахитом. В этот сумеречный час, в волшебном изумрудном свете торшера даже кровать, подушка, простыни казались малахитовыми, необыкновенными, волшебными, будто из детской сказки. Аня вскочила с постели, схватила за концы ночную сорочку, так что открылось всё её лоно, такое особенное, по-утреннему нежное, и принялась танцевать, представляя сорочку большим платьем королевы.
   Танцующая, она подбежала к граммофону, быстро завела его, и вот зашипел механизм, поплыла по чёрным волнам иголка, и тихо, и тихо, а затем всё громче и громче заиграла музыка. Комната наполнилась Чайковским, скрипичные ключи и доли мешались с изумрудным светом. Аня, танцуя, подбежала к окну, откинула штору... на улице, выла вьюга. Садился в сани, а скорее даже, завалился неуклюжий Александр Александрович. Ане показалось, что он запутался в шубе, она прыснула от смеха и быстро закрыла рот ладошкой. Александр Александрович поднял голову, Ане показалось, что он почувствовал, что над ним смеются, она до конца отодвинула штору и помахала ему. Но князь смотрел не на неё.
   "И ладно!" - подумала Аня и показала князю язык. Сани тронулись. Яков вбежал в дом. До завтрака ещё было время. Аня отошла от окна, немного побродила по комнате. Чайковский теперь только мешал, досаждая своими вялыми вальсами. Откровенно говоря, Аня любила Чайковского, она любила "Осенний сон", вальсы Штрауса и Грибоедова. Она полагала, что вальс должен побуждать к полёту, танцующему должно хотеться летать! А в "Вальсе цветов" как-будто надо постоянно присаживаться, кланяться и расшаркиваться.
   Она выключила граммофон. В комнате стало тихо. Отчётливо было слышно, как воет и улюлюкает метель за стеклом, за шторами.
   Внезапно Ане захотелось вернуть всё назад, вернуться в Харьков. Она ведь до конца не понимала, что делает в этом доме, какие чувства испытывает к Стропинскому и его сыну. Ранее она совсем не задумывалась о Серёже, он казался ей неловким и самонадеянным, глупым и вспыльчивым. Но чем меньше она теперь имела возможности видеться с Александром Александровичем, тем более внимания получалось уделять Серёже. Теперь с ним, а не с князем, она ездила в театры, обедала в ресторанах и прогуливалась по саду. Серёжа увлечённо рассказывал ей о своих университетских друзьях, об учёбе, о новом общественном движении в среде молодёжи. При этом он смущался, терялся, порой противоречил самому себе, но, в целом, рассказывал складно и интересно.
   Ане казалось, что всё это он выдумывает ради того только, чтобы рассмешить её. Но чем больше они общались, тем чаще Серёжа убегал по вечерам из дому с видом торжественным и восторженным, тем чаще стала приходить в голову девушки мысль о том, что жизнь её, в сущности, пуста и бесцветна. И хотя она теперь вырвалась из родительской клетки, но попала в другую. Жизнь проходила для неё, по Аниному разумению, мимо. И, конечно, надо было предпринимать что-то.
   Помимо этого, Ане хотелось любить, вернее, быть с мужчиной, и она, смущаясь, поймала себя на мысли, что ей, в сущности, всё равно, с кем из них лечь в постель, с отцом или с сыном. А в том, что это рано или поздно должно произойти, Аня не сомневалась. Она прекрасно понимала, с какой целью князь Стропинский затеял эту игру и сначала по-женски посмеивалась над его нерешительностью. Теперь же его нерешительность злила её. Впрочем, однако, говорить о том, что князь был ей несимпатичен, было бы неправильно. Она привязалась к нему сильно, очень сильно. Она видела в нём альтернативу своему, как она полагала, не6достойному, отцу - и одновременно, опытного мужчину. Желание мужчины вообще, помноженное на эйфорию мнимой свободы в атмосфере столицы, всё больше выдавало себя в её поведении, в манере держаться с князем. Аня села на кровать и уже в который раз стала передумывать: "Ах, почему, ну почему он медлит?" - и не находила ответа. Конечно, интуиция подсказывала ей разгадку поведения Стропинского, но Аня была ещё слишком молода, слишком резка в суждениях, чтобы доверять туманной интуиции. "Всё-таки нерешительность не красит мужчину, - заключила Аня и, взглянув на часы, которые теперь бьют половину девятого, добавила, обращаясь к кукушке, - Ты согласна?"
   - Ку-ку, - только и ответила кукушка и скрылась за дверцей.
   Дни шли, и ожидание распаляло Аню. Ведь она уже была не девственницей, сам по себе факт, говорящий слишком о многом, но те двое - слишком неопытный любимый и не слишком опытный любовник - только раззадорили её, она дарила им себя, но ничего не получала взамен. Ей хотелось обладать мужчиной состоявшимся и волевым. На другого она была не согласна. Так Аня во всяком случае полагала. Но зачем же она тогда не выпускала из своего поля зрения младшего Стропинского? Она, сама этого не ведая, стала похожа на кошку, охотящуюся за летучими мышами. Ах, если бы нам было суждено понять женское сердце!
   Аня достала из-под подушки маленького плюшевого медведя, подаренного на прошлое Рождество, и посадила на подушку перед собой. Подумала, вскочила с кровати, подбежала к столику и достала из тумбочки листок гербовой бумаги и перо. Взяла со стола чернильницу. Всё это она разложила перед медведем, а сама села напротив, словно гимназистка на экзамене.
   - Вот, уважаемый господин Потап Потапович, - сказала она, - я готова держать перед вами экзамен и ответить на все ваши вопросы, касающиеся такой дрянной девчонки, как я. Спрашивайте.
   Они немного помолчали.
   - Ну что, раз вы не знаете, с чего начать, то начну я, - Аня резко встала. - Я знаю, что вы готовы обвинить меня чуть ли не во всех смертных грехах. Но, уважаемый князь, Потап Потапыч! Позвольте мне сказать слово в своё оправдание. Вы более догадываетесь, чем знаете. Во-первых, милый князь, вы, вероятно, полагаете, что я приехала в Петербург, чтобы устроить своё будущее и удачно выйти замуж. Но поверьте, я уже не девочка, с некоторых пор я перестала думать о замужестве. Я не хочу потратить свою драгоценную жизнь на какого-то плюгавого, старого, хотя и богатого мужа. А даже, если он будет молодым: отдаваться всю жизнь одному без любви - это скучно и пошло. Милый Потап Потапыч, поверьте, я и сама не знаю, зачем приехала в ваш город. Мы жили в Харькове жизнью не бурной, но, видимо, это не по мне. Я приехала, потому что мне хочется путешествий и приключений. Вы, наверное, и не знаете, что значит проживать жизнь среди лжи и обмана, когда все твои родные делают совсем не то, что говорят. Меня окружали любовник не первой свежести, да и не высшего качества, от них пахло нестиранным бельём и парафином, но главное: они говорили заученные пошлые слова, которые можно прочитать в любой лоточной книжке (ну вот, теперь, я вижу, вы готовы обвинить меня в том, что я читала лоточные книги). У них в головах была пустота, в глазах - самовлюблённость, в сердцах - затхлость. Вот вам, наверное, будет интересно узнать: любила ли я? Но этот человек не был способен на поступок. Наверное, он не смог бы бросить ради меня всё, забыть всё, поэтому мы расстались. Да, если быть честной, я ушла от него, ну и что? Пометьте это на гербовой бумаге, мой блюститель морали! А я буду, буду аморальной! Но не теперь, теперь это не важно.
   Второй мой грех, я знаю, вы так думаете, - желание блистать в свете. Но позвольте, какой девушке девятнадцати лет, не обременёнными глупыми заботами, вроде семейного очага или устройства карьеры ради одного лишь себялюбия, какой девушке не хотелось бы блистать в свете, быть современной и модной? Конечно, нынче не то время, какое было раньше, да ведь и я не Наташа Ростова, но я хочу быть на виду, хочу знаться с Брюсовым и Сологубом, хочу быть представленной Чехову. Видите, дорогой друг сердечный, я начитана современными авторами, а вы и понятия, наверное, об этом не имели. Как вы всё-таки плохо обо мне думаете. Вы все обо мне плохо думаете. Вы думаете, что я горда и самовлюблённа, но гордость...да разве плохо быть гордой? Разве плохо уметь уважать себя? Ведь быть гордым означает видеть в себе человека, а не человечишко. А самовлюблённой я вам только кажусь. Я изменчива, что же, я согласна, я изменчива, и это плохо. Ведь я женщина, и это мой каприз. Простите мне его великодушно. Меня бесит, дорогой Потап Потапович, моё положение! Мне стыдно и обидно понимать, что я зависима от вас, - Аня угрожающе наклонилась над медведем и вдруг шлёпнула его по деревянному носу. - это крайне унизительно. Я слышала, я читала, это называется находиться на содержании. А моя мама презрительно называет "быть содержанкой". Что, однако же, за оказия: Анна Дмитриевна, да вы, оказывается, на содержании? - так вправе спросить меня любой знакомый. И что я отвечу? - Аня подумала и добавила басом, подражая Александру Александровичу. - Позвольте, друзья, моя возлюбленная Анна не сделала ещё ничего предосудительного. Клянусь вам, ни разу ещё не ложились мы с нею в одну постель, и ей ещё не пришлось краснеть при щекотливой мысли о потере девства.
   - Да полноте, милостивые мои государи, - продолжала Аня своим голосом, - уж если я нахожусь в положении содержанки, то почему я не могу в полной мере пользоваться плодами содержания? Содержанка, по-моему, независима в своём поведении, а её любовник не ощущает над ней власти, он платит за её ветреную любовь втридорога, имеет перед ней обязательства, но не имеет гарантии верности и послушания. Пусть будет так, а почему я должна быть для вас Жар-птицей в клетке? Я хочу свободы, я никогда не была свободна, пустите меня, пустите! А если вы меня не отпустите, я убегу сама. Ненавижу нерешительных мужчин! Терпеть не могу!
   С этими словами Анна встала. За окном всё также бесновалась вьюга. Аня с досадой задёрнула штору, пошла к фортепиано. Достала ноты: потрёпанные альбомы Моцарта, Глинки, Баха и Бетховена. Она немного подумала, перебирая пожелтевшие плотные, кое-где в потёртыми, рваными краями, листки. Аня очень неплохо играла, но тем лучше удавалась ей игра, чем злее, возбуждённее она была в это момент. Наконец, она выбрала, вздохнула, положила тонкие пальцы на клавиши, и сначала тихо, а потом громче заиграла Allegro из 40-й симфонии Моцарта, то взрываясь, стремительно пробегая по клавишам, то затихая вновь.
   Громкая музыка разбудила Серёжу. Он поворочался, натянул одеяло на голову. Музыка не затихала и не прекращалась. Он схватил подушку и взгромоздил её сверху на голову. Из-под кучи белья торчали его голые волосатые ноги, которые вскоре начали синеть от холода. Через некоторое время, как ему показалось, жестокая музыка затихла. Сережа потянулся за карманными часами "Мозер", лежащими рядом на тумбе. По ночам квартира изрядно охлаждалась, поэтому Серёжа спал в пижаме и кальсонах. В таком виде, представьте себе ещё его длинные, до плеч, нерасчёсанные волосы и тапочки на босую ногу, Серёжа являл собой довольно нелепое и смешное зрелище. Комната его была небольшая, хорошо проветриваемая, но в то же время, продуваемая всеми балтийскими ветрами. Огромное количество книг на различных полках и в стеллаже, под стеклом и без, наполняли Сережину комнату. То в углу, то на стене вдруг возникала какая-нибудь африканская маска, кремнёвый французский пистолет семнадцатого века, картина неизвестного художника-мариниста над ковром на стене. Стол, как Серёжа ни старался держать его в чистоте, вечно был завален книгами, смятыми листами, гербовыми конвертами и обёрточной бумагой. Среди всего этого стояла чернильница в золотой оправе и бутылка какого-нибудь итальянского вина. Итак, Серёжа проснулся.
   В такое утро не хотелось никуда спешить, Серёжа неспеша надел сорочку и брюки, вразвалку отправился в ванную комнату. В это время Аня, стянув с себя ночное, приготовилась одеваться. Она стояла обнажённая, худая. Когда Аня немного наклонилась, стали отчётливо видны её острые плечи, а её маленькие груди подобрались и напряглись от холода. Длинные волосы упали ей на спину, когда она, поставив ногу на высокий стул, принялась натягивать чулок. Теперь в зелёном свете пульсирующей лампы Аня казалась русалкой или, может быть, одной из дочерей Лесного Царя. Помните?
   "Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?
   Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул.
   Он в тёмной короне, с густой бородой.
   О нет, то белеет туман над водой.
   Родимый, лесной царь со мной говорит,
   Он золото, перлы и радость сулит.
   О нет, мой младенец, ослышался ты:
   То ветер, проснувшись, колыхнул листы.
   Ко мне, мой младенец, к дубраве моей
   Узнаешь прекрасных моих дочерей:
   При месяце будут играть и летать,
   Играя, летая, тебя усыплять.
   Родимый, лесной царь созвал дочерей:
   Мне, вижу, кивают из тёмных ветвей.
   О нет, всё спокойно в ночной глубине:
   То ветлы седые стоят в стороне".
   Подвязав чулки, Аня надела плотную белую сорочку, потом завязала панталоны и затянула корсет. Наконец, она надела нижние юбки и поверх этого бледно-гранатовое бархатное платье с открытой шеей. На правом запястье она застегнула тонкий золотой браслет, подаренный ей Стропинским.
   И вот, заслышав первый удар глухого гонга, Аня, весело стуча скошенными французскими каблучками, вошла в гостиную.
   Следом вошёл Серёжа. Был он умыт, свеж, элегантно одет и причёсан, но как-то рассеян. Было видно, что Серёжа не выспался. Тем не менее, увидев соседку, он улыбнулся и спросил:
   - Как вы спали, Аня?
   - Хорошо, Серёжа, благодарю. А вы, я вижу, спали плохо! Не выспались?
   - Ну что вы, что вы, Аня! Сущие пустяки. Я читал вчера на ночь... кое-что, знаете, вся эта новая поэзия - она ужасно утомляет.
   - Тогда зачем же вы читаете?
   - Ну как же... Конечно, проще всего было бы ответить, что я делаю так, потому что так делают все мои знакомые. Но вас, видимо, такой ответ не может удовлетворить. Я знаю, Аня, вы пытливы. - Серёжа встал у окна. - Посмотрите, Аня, какая сейчас метель! Конечно, она наделает сегодня бед в нашем городе, но, в сущности, она прекрасна. Таково и наше время. Естественно, над Россией ещё не взвилась метель, но заплясали кони перемен...
   - Серёжа! Вы же поэт. И зачем вы это скрывали от меня?
   - Подождите, Аня, позвольте договорить. Так вот, кони... да! Самих коней ещё не видно, как и нет ещё никакой метели. Но она будет, чувствую запах грядущих революций. И если мы уж взялись за коней, то давайте уж доводить эту метафору до конца. Коней, конечно, не видно, но мы слышим их храп, вернее, мы можем его слышать.
   - Как же?
   - Этот храп мы слышим в новом искусстве, потому что искусство предвосхищает реальность.
   Аня тихо улыбнулась:
   - Серёжа, скажите честно, вы сами до этого дошли? Или где-то вычитали? Все эти кони, весь этот хрип-храп. И, как вы сказали? Запах революций? Серёжа, всё это противно, мерзко, неужели вам может доставить удовольствие даже мысль об этом? Я наверняка имею худшее, чем вы, образование, но и я знаю о том, что последняя из больших революций, французская, умылась в крови невинных людей. Так пишут в учебниках, но ведь это правда. Я, Серёжа, простите, всё-таки не верю, что до всего этого вы дошли своим умом. Вам кто-то всё это наговорил? Кто?
   Сережа, сначала наморщивший лоб, вдруг задорно рассмеялся:
   - Вы правы, Аня. Вы проницательны и совсем меня разбили. Сознаюсь, эти красивые мысли развил другой человек, потрясающий по красоте ума человек! Но вы, конечно, его не знаете, это один мой знакомый.
   - Серёжа, здесь что-то не так. С одной стороны, вы говорите, красота духа, а с другой - мысли о революции, о крови людской. Как-то не сходится.
   Ане показалось, что Серёжа немного обиделся. Они постояли ещё немножко, и, наконец, Серёжа сказал:
   - Вы просто его не знаете. Человек он и в самом деле потрясающей силы духа. Ручаюсь, и вы легко попали бы под власть его обаяния. Вы просто его не знаете, - ещё раз повторил он. Но в следующую минуту опять ударил гонг, и Серёжа под руку с Аней, шутя, вошли в столовую.
   Завтракали и обедали в доме Стропинских всегда в одно и то же время - английская пунктуальность, по странности привитая классическому русскому быту. Аня и Серёжа сели за длинный стол друг против друга. Справа от Ани, во главе стола было место князя, но сейчас высокий венский стул, естественно, пустовал. За спиной располагалось окно, и Аня плечами чувствовала, как сквозило из щелей, из многочисленных трещинок под подоконником. За завтраком прислуживал повар и гувернантка Лена, тонкая стройная девушка двадцати четырёх лет.
   Аня слышала краем уха сплетни между дворниками и кухарками об интимной близости горничной и Стропинского, будто бы даже князь после каждого раза расплачивался ассигнациями.
   Лена была худощавая блондинка, темпераментная и целеустремлённая. Впрочем, она сторонилась Ани, всячески своим поведением давая понять, что интересы их не пересекаются и соперницами они быть не могут. Хотя, в сущности, обе девушки руководствовались одной и той же целью: выйти в люди, - хотя каждая из них понимала успех/это по-своему. Скажем так, горизонты Ани были гораздо шире, она мечтала о блестящей жизни, о новых ярких впечатлениях, о путешествиях и - смутно - о вкусе разных мужчин. Не осознавая того, Аня мечтала открыть в себе женщину, но никогда бы не призналась в этом, а пути её были сложны и тернисты. Per aspera ad astra.
   В жизни Лены всё было намного проще. Она чувствовала себя уже сформировавшейся женщиной, и для счастья ей недоставало малого - внимательного, умного, состоятельного мужчины, которого можно было бы любить и которому она хотела родить детей. Аня действовала более по наитию, горничная Лена - более по расчёту, поэтому каждой из них было, в сущности, всё равно, с кем из Стропинских сложится их судьба и сложится ли вообще. И Аня, и Елена были готовы отдаться, но это нельзя было назвать прелюбодеянием - они хотели получить взамен не деньги, а то, что они понимали как счастье. Каждая из них надеялась на взаимность, и каждая из них была готова отдать всю себя.
   На первое Лена подала овсяную кашу. Это не было данью английской традиции. Александр Александрович страдал расстройством желудка, и был заведён в доме такой порядок, чтобы с утра уж обязательно сеть кашу. Повар Фома Николаич в течение всей трапезы стоял тут же в белом фартуке и колпаке, чинно разливал кофе и чай.
   После каши ели кровавый ростбиф. Аня в который уж раз ловила себя на мысли, что здесь, в столовой, при ярком всеете высокой люстры под взглядом неизвестных ей людей, которые величаво смотрели с разнообразных портретов, неторопливо поглощая обед, она начинала чувствовать себя столбовой дворянкой из какого-нибудь семнадцатого века. В конце завтрака подали печенье и булки из пекарни известного петербургского немца. Аня пила зелёный чай, Серёжа - чай с молоком.
   Пока они молча ели, Аня всё думала о загадочном Сережином приятеле, поэтому за столом она выглядела немного потерянной. Её вид обеспокоил повара Фому Николаевича, и он даже спросил её однажды:
   - Анна Дмитриевна, я что-то сегодня приготовил не так, как следует?
   Аня не сразу поняла, что обращаются к ней, даже не разобрала сути вопроса. Фома Николаевич повторил.
   - Нет-нет, всё прекрасно, как всегда, Фома Николаевич, - сказала она и её верхняя губка немного задрожала.
   "Человек необычайно красивого духа, так, кажется, он сказал", - думала Аня. - "Покорит моё воображение или что? Ах, да, я, несомненно должна попасть под власть его обаяния! А может быть, этот хвалёный соцбялист (а он несомненно из такого сорта людей) забудет свои глупые идеи, попав под власть моего обаяния? Наверное, он ограничен и слабообразован, этот духовный незнакомец и, к тому же, нигилист. Молитв, наверно, тоже не читает. Из бедненькой семьи. И зовут его Родион или Ромуальд. Интересно, как это Серёжа сошёлся с ним? Впрочем, у Серёжи хватает всяческих знакомых".
   Когда завтрак был завершён, Аня с Серёжей вновь вместе вошли в гостиную.
   Это была достаточно просторная комната. В центре с потолка свисала большая вытянутая зелёная люстра с прозрачными чашечками по краям. Пол устилал мягкий глубокий ковёр тёплого бардового цвета. Вдоль стен и по углам стояли шкапы красного дерева, серебряные сервизы под стеклом, несколько небольших картин Айвазовского, талантом которого безмерно восхищался Александр Александрович, висели поверх обоев. Тут же, против высокого окна, заваленного гардинами, расположились два дивана: большой и маленький, - и столик между ними. Свет в люстре был зажжён. Аня присела на тот диван, что был побольше, закинула ногу на ногу и откинулась назад. Сережа послонялся из угла в угол и встал у шкапа с застеклённой книжной полкой, против окна. В эту минуту вошла Лена со щёткой и тряпкой.
   - Ради Бога, извините... Сергей Александрович, Анна Дмитриевна, мне убрать бы здесь надо, - сказала она с вызовом и стала в дверях. - а вы, Сергей Александрович, разве сегодня не едете в университет?
   - Нет, Лена, - ответил Серёжа, засмеявшись. - В такую пургу хозяин собаку из дома не выпустит, а ты меня из дома гонишь.
   - Что вы, Сергей Александрович, я вас вовсе не гоню, но ваш papa будет опять сердит, что вы не учитесь.
   - Ещё как учусь, милая моя Лена! - сказал Серёжа и, подойдя к горничной, взял её под руку. - Вы, Лена, лучше присядьте пока к Анне, а я вам почитаю какие-нибудь красивые современные стихи.
   Честно говоря, Елена обрадовалась такому повороту событий: ещё бы, ведь в такую метель любой женщине, должно быть, становится очень страшно, хочется залезть с ногами на диван, укрыться пледом и слушать что-нибудь интересное, слушать спокойный, тихий голос любимого мужчины, смотреть теряющимся взглядом вникуда, и слушать, слушать, не слыша, и тихо радоваться, что вот где-то за окном - метель, а у нас - светло, тепло и уютно. Аня сейчас вспомнила, как в детстве, когда она была ещё совсем маленькой девочкой, они с мамой строили шалаш из высоких стульев, которые они покрывали одеялами и простынями. Потом внутрь шалаша они клали подушки, забирались туда и ели печенье из большой хрустальной конфетницы.
   - Итак, что же вы почитаем? - рассуждал Серёжа, изучая корешки книг. - А возьмём хотя бы и Брюсова. Молод, честолюбив, талантлив! Вот, например, послушайте, вам, непременно, понравится.
   Он открыл тонкую книжицу, полистал её и, откашлявшись, начал:
   Ты - женщина, ты - книга между книг,
   Ты - свёрнутый, запечатлённый свиток;
   В его строках и дум и слов избыток,
   В его листах безумен каждый миг.
   Ты - женщина, ты - ведьмовский напиток!
   Он жжёт огнём, едва в уста проник;
   Но пьющий пламя подавляет крик
   И славословит бешено средь пыток.
   Ты - женщина, и этим ты права.
   От века убрана короной звёздной,
   Ты - в наших безднах образ божества!
   Мы для тебя влечём ярем железный,
   Тебе мы служим, тверди гор дробя,
   И молимся - от века - на тебя!
   - Так уже и книга, - улыбнулась Аня. Лена, хотя и сидела рядом, вовсе не чувствовала себя скованной.
   - Давайте лучше почитаю я, - вдруг сказала Анна, поднявшись с дивана и подойдя к окну. Сережа сел на её место. - Знаете, я больше люблю русскую классику... Пушкина, Фета особенно.
   - А как же Тютчева? - вставил Серёжа, - тем более, что Пушкин был почти что наполовину негр, а Фет - полностью немец.
   - Сергей, Александрович, они и думали, и писали по-русски, - заметила лена. - Они будут русскими более многих.
   - Что ж, милые дамы, вы меня совершенно разбили. Сдаюсь.
   - Итак, я хочу прочесть по памяти стихотворение прекрасного русского поэта Ивана Алексеевича Бунина "Листопад".
   Когда Аня закончила, в комнате на несколько минут воцарилась тишина. Аня ещё постояла у окна, потом повернулась к сидевшему задумчиво Серёже и бросила:
   - А вы говорите Брюсов. Наша поэзия беднеет Брюсовыми. Мне кажется, так не было никогда и никогда не будет. Сережа, мне кажется, что русская поэзия сегодняшняя умрёт безвозвратно, весь этот модный символизм. Все по нему сошли с ума. И вы, я вижу, туда же.
   - Аня, вы резки, с вами совершенно невозможно спорить. Но ведь вы не станете отрицать, что то, что я прочитал вам, по крайней мере, красиво?
   - Это наверняка изящно. Но изящность не всегда имеет отношение к красоте. Существует и изящная безобразность.
   - Аня, скажите мне честно, чего вы хотите добиться?
   - Добиться? Позвольте, я вас совершенно не поняла.
   - Вы, может быть, сами пишете?
   - Нет, я сама не пишу, я не достаточно талантлива для этого, но у меня есть свой вкус, позвольте заметить, достаточно развитый вкус. Он-то и позволяет мне судить о том, что прекрасно, а что безобразно.
   - Но ведь вы... женщина! Не спорю, Брюсов - несерьёзная поэзия, игрушка, но, что бы вы ни говорили, красивая игрушка, хотя бы только потому, что она модная. Не знаю ни одной женщины, которая не восхищалась бы новой модной вещью. При этом говорите мне всё, что вашей душе угодно - не поверю. К слову, раз уж вы так рьяно отстаиваете свою позицию, вам было бы интересно встретиться с одним молодым, пока только начинающим поэтом. Он тоже мой знакомый.
   - И тоже с богатым духовным миром?
   - Вы про Адрона? - засмеялся Серёжа.- Ну вот, теперь вы придираетесь к словам!
   - Так его зовут Андрон? Какая глупость, я так и знала, - заметила Аня, подумав: "Андрон или Родион - не всё ли едино?"
   - Давайте-ка поговорим о чём-нибудь более приятном, - продолжал Серёжа. К тому же, Лена заскучала. Давайте во что-нибудь поиграем. Я недавно узнал о такой интересной игре: она простая, но совершенно увлекательная. Смотрите, - Аня присела на маленький диван, а Серёжа взял со стола несколько листов бумаги и карандаши и принялся объяснять правила. - Не могу сказать, что это - сложная игра, да, быть может, вы о ней слыхали, она быстрая, азартная, требует напряжения воображения. Например, мы возьмём слово "таверна". Откладываем две минуты на часах, и за эти две минуты каждый, в тайне от других, раскладывает слово на ряд маленьких слов, которые он составляет из имеющихся букв. Какие слова мы можем выудить из "таверны"? "Вера", "кара", если добавим мягкий знак, то - "рать". Между прочим, можно добавлять по одному разу к каждому новому слову по необходимости мягкий или твёрдый знак, а также букву "ы". "И" и "i" взаимозаменяемы, точно также, как "е" и "?". Добавить "ё" или и- краткое, если их изначально не было в слове, нельзя. Написав слова, мы вслух обмениваемся ими, каждый называет новое слово по очереди, а двое других зачёркивают это слово у себя, если оно, конечно, есть в их списке. Выигрывает тот, кто назовёт слово последним.
   - По-моему, это интересно. Я никогда о такой игре не слышала, - сказала Аня и переглянулась с Леной. Лена заговорщически улыбнулась. - Но, Сергей Александрович, для того, чтобы игра стала ещё более азартной, я предлагаю играть на желание, ну а для того, чтобы игра щекотала наши нервы, пусть желание будет абсолютно любым, даже непристойным.
   - Детская игра, где на кону непристойные желания. Лена, а ты что думаешь по этому поводу?
   - Я полностью согласна с Анной Дмитриевной. Если уж играть, то на желания.
   - Ну что ж, сдаюсь, но если выиграю, - усмехнулся Серёжа, - то не обессудьте.
   - Любое желание. Даже самое непристойное, - жёстко повторила Аня.
   Молодые люди разобрала карандаши и листы и сели по разные стороны стола. Первое слово было "перекрёсток". Повисла напряжённая тишина, и две минуты, а то и более, в гостиной было слышно лишь тиканье часов и шорох карандашей. Затем они переглянулись, как-то сразу вместе отложив карандаши. Договорились, что начинать будет Серёжа, затем Аня, завершает Лена, и игра началась.
   - Так, - сказал Серёжа.
   - Крест, - сказала Аня.
   - Кот, - сказала Лена.
   - Перст.
   - Рост.
   - Пост.
   - Кость.
   - Кок.
   - Корь.
   - Рок.
   - Перо.
   - Костёр.
   Лена сказала своё слово последней. С минуту ещё Серёжа с Аней хаотично соображали, но больше ничего не приходило им на ум.
   - Раз, два, три, теперь всё, - засмеялась Лена.
   - Я пас, - грустно выдохнул Серёжа.
   - Да, видимо, всё, - подытожила Аня. - Итак, Лена, что же ты хочешь?
   - Пусть Сергей Александрович поцелует вас, а потом меня.
   Сережа несколько сконфузился. Далее. Покраснел. Но долг платежом красен. Он посмотрел на Аню и заметил, что у неё чуть покраснели от внезапного стыда уши.
   - Ну что же вы смотрите, Сергей Александрович, - с вызовом заметила/сказала она. - Или вы отказываетесь меня целовать?
   - Нет, ну почему же, Анна Дмитриевна, просто, честно говоря, это как-то неожиданно, но, - Серёжа встал, несколько раз провёл рукой по волосам, потом медленно, обходя стол, подошёл к Ане и взял её за руку. Она медленно поднялась. Грудь её также медленно, но порывисто, напряжённо, поднималась и опускалась вновь. Он приблизился к ней вплотную, приналёг на неё, ощутив силу и упругость перевозбуждённой груди; взял её за кисти рук и медленно, неторопливо стал её целовать - сначала долго в губу, потом ниже ниже, в шею...
   - Вы увлеклись, - вдруг услышали они насмешливый ленин голос. - Сергей Александрович, я хочу, чтобы вы теперь целовали меня.
   Сережа, было видно, что он, хотя это и была шутка, почувствовал вкус Анны, и с тех пор - тайно - заболел ею на долгие годы. Это была какая-то неотвратимая идея, навязчивая страсть, примеры которой мы можем легко увидеть и в собственной жизни. Однако, было и отличие. В страсти к этой женщине выразилось всё мучительное соперничество, которое Серёжа ощущал всю свою жизнь по отношению к отцу. К старшему брату он относился, хотя и с благоговением, но неприязнью. Он не без оснований видел в Павле высокомерного выскочку, порой без основания надменного, и хотя Сережа любил его, он всё-таки вздохнул свободнее, когда старший брат женился и переехал в собственную квартиру.
   С отцом же у Сережи давно установилось незаметное на первый взгляд и вполне в таких случаях естественное соперничество. Они были крайне похожи друг на друга: не только внешне, но и характером, и в привычках, а самое главное, между ними, воистину по чудесному стечению обстоятельств! Не было разногласий во вкусах, взглядах на политическую жизнь России, они имели одинаковые интересы и редко спорили. Единственное, в чём было различие между ними, так это в том, что Александр Александрович был до крайности трудоголиком, ни на секунду не помышлявшем об отдыхе, а Серёжа, честно сказать, вовсе не любил работать/работу.
   - Сергей Александрович, вы не хотите выполнить условие?
   - Почему же, Лена. С радостью, - сказал Сергей Александрович и, продолжая смотреть на Анну, отпустил её руки. Аня зло смотрела на него. "Всем понравилось?" - как будто спросил он её. "Мне понравилось. Но я тебе этого не прощу", - как будто ответила она.
   Теперь Серёжа подошёл к Лене и, обняв её за талию, стал долго страстно целовать её губы. Лена еле-еле освободилась от его объятий.
   - Какой вы злой! - и с усмешкой посмотрела на Анну.
   - Первая часть закончена? - Аня вновь села. - Можно переходить ко второй?
   - Задание выполнено, - улыбнулась Елена. - Какое же слово теперь?
   - Слово "издевательство", - тихо сказала Аня. - По-моему, лучшего слова для нашей игры не найти, не так ли?
   - Дева.
   - Вода.
   - Сев.
   - Вол.
   - Тост.
   - Лов.
   - Тело.
   - Зелье.
   - Как интересно вы придумали! Весть.
   - Весь.
   Секундное замешательство.
   - Тыл.
   - Известь.
   - Лева.
   - Весло.
   - Соль.
   - Лось.
   - Ось.
   - Оса.
   - Сода.
   - Ад.
   - Детство.
   - Какое хорошее слово опять! Вдова.
   - Зелье.
   - Было уже, было!
   - Ах, ну тогда... ель!..
   - Сова. По-моему, больше слов быть не может.
   - Всё, кажется, всё, - сказала Аня, зло, озорно улыбаясь. - Теперь, я вижу, время мне объявить своё желание. Итак, - продолжала она, обращаясь к Серёже, - я желаю, чтобы вы немедленно, совершенно немедленно изволили познакомить меня с вашим удивительно духовным Родионом. Мужик с топором, который покорит моё сердце.
   - Его зовут Андрон. Андрон Мясоедов, - сказал Серёжа и, вздохнув, улыбнулся. - Вы действительно хотите его знать? А продолжение игры?
   - После. Всё после.

5.

   В 14 часов сани выехали из запорошенного Загородного проспекта на площадь перед величественным зданием Технологического института. Студенты на улице в токай час были редкими птицами. Возле промёрзшего деревянного павильона, обвисшего сосульками, стояли друг за дружкой несколько вагонов-конок. Мёрзли кони, мёрзли вагоновожатые. Сани остановились перед угловым трёхэтажным домом, торцом выходившим на пустую заснеженную площадь с чёрными кольцами рельс поверху.
   Серёжа неуклюже, как медведь, выкатился из саней и подал руку Ане. Анечка, подобрав края шубки, выставила ножку в меховом сапожке - и старый толстый кучер, повернувшись, присвистнул, а пробегавший мимо первокурсник засмотрелся и шлёпнулся на лёд.
   - Куда теперь? - негромко спросила Аня.
   - Во-он, наверх, - вытянул свободную руку Серёжа, второй запихивая/ протягивая полтинник извозчику. - Окна над "Парикмахером".
   Аня внимательно рассматривала фасад дома. Первый этаж занимали разношёрстные магазины, включая уж совсем невразумительную вывеску "Моды "М.Ольга" Перчатки".
   Выше, над окнами второго этажа, тянулась длинная надпись на фанерном листе"Портной", а ещё выше, под самую крышу спрятался ряд квартирных окон.
   Наконец, Серёжа распрощался с мешковатым извозчиком и подошёл к Ане.
   - Ну что, теперь идём? - негромко, почти таинственно спросил он. -Кстати, ты не передумала?
   Аня лукаво взглянула на него:
   - Мы, наконец-таки перестанем играть в благородного рыцаря? Мы теперь пират? Или Шерлок Холмс? Откуда вся эта таинственность?
   Серёжа явно занервничал, подавая Ане руку и открывая перед ней дверь. Когда дверь захлопнулась на серёжиной спиной, молодые люди на какое-то мнговение оказались прижатыми друг к другу. Серёжа глубоко вздохнул: у него закружилась голова. "Хорош", - подумала Аня. "Кто из них окажется лучше в постели?" - цинично продолжала мысль. "К чёрту все эти игры, я испрошу позволения у отца, женюсь на ней и уедем за границу", - подумал Серёжа. Но лишь спросил:
   - Теперь... подымемся?
   Аня внимательно посмотрела ему в глаза:
   - Серёжа, давай, наконец-таки раз и навсегда установим, что мы с тобой на "ты". К чёрту все эти глупости.
   - И в самом деле, к чёрту, - пробормотал, растерявшись, Серёжа.
   Они постояли ещё несколько секунд. Аня прижалась к нему, леший её дёрнул, Серёжа чувствовал её напряжённую грудь сквозь платье и корсет. Ане вдруг захотелось поцеловать его. Она встала на цыпочки, но Серёжа, опешив, дёрнулся назад и больно стукнулся головой о дверное стекло. Аня вздрогнула и вдруг рассмеялась. Напряжённая минута, кажется, минула/прошла/осталась позади.
   - Ну что, так мы идём знакомиться с Ромуальдом, которого бог поцеловал в лоб?
   - Андрон, - зло, досадую на себя, почти выкрикнул Серёжа. - Его зовут Андрон.
   Они поднялись на третий этаж. Серёжа пару раз кашлянул в кулак в перчатке и нажал звонок. Едва ли через минуту дверь открылась. На пороге стояла девушка неопределённых лет, может быть, даже молодая женщина, отнюдь не красивая, но, если присмотреться, то вполне симпатичная, не злая, но и не добрая на первый взгляд, обнако улыбнулась вполне приветливо:
   - Здравствуйте! Здравствуй, Серёжа! Проходите! У нас сегодня замесательное общество собирается.
   В коридоре Аня неожиданно обратила внимание на совсем неважную деталь: пшеничные волосы незнакомки были заплетены в косу и уложены "калачом" на макушке. Бедное крептешиновое платье, но с заявкой. Девушка улыбнулась и вышла из коридора в комнату.
   - Варвара Гавриловна, - шепнул на ухо Ане Серёжа, помогая ей снять шубку. Аня недоумённо взглянула на него. - Варвара Гавриловна, - пояснил Серёжа, указывая глазами на дверь, за которой скрылось тёмное платье. - Названная сестра Андрона. Влюблена в него, кажется, до беспамятности, ну... в любом случае, без неё ему было бы жить гораздо тяжелее.
   Теперь, когда они сняли верхние одежды, Варвара вновь вышла к ним, скрестив перед собой руки, гудко постукивая тяжёлыми башмаками. Следлм за ней в дверном проёме показалась молодая кудрявая голова, в меру упитанная, с бубликом в зубах. Глаза у головы сияли:
   - так я и думал! Так я и знал! Серёженька, мы, право, соскучились по тебе! - молодой человек грузно потянулся навстречу Стропинскому, обнимая его и целуя смачным тройным поцелуем. - Где ты пропадал?
   Серёжа, по-видимому ранее охотно отвечавший на подобные объятия, теперь, в присутствии Ани, заметно сконфузился/смутился.
   - Ба! - продолжал молодой человек. - Кого я вижу! С кем ты к нам пожаловал! Дама станет украшением вечера.
   - Во-первых, ещё не совсем вечер,Саша, - попытался левой рукой отодвинуть уже подвыпившего товарища Серёжа. - А во-вторых...
   - Это и есть тот помазанник божий Андрон? - презрительно демонстративно, не обращая на новых знакомых внимания, спросила Аня.
   - Не смейте трогать Андрона, - вдруг взвизгнула Варвара.
   Аня надменно взглянула/посмотрела на неё. Лицо Варвары исказилось злостью. "Да она не в себе", - мелькнула мысль.
   - Дамы, девушки, - испуганно и враз поникшим голосом торопливо заговорил Саша.
   - Замолчи, чеховский студент, - зло одёрнула Варвара.
   - Пойдёмте в комнату, - примирительно сказал Серёжа. - Или познакомьтесь снасала. Анна Дмитриевна... Варвара Гавриловна...
   Варвара развернулась и, плавно покачивая бёдрами, вошла в комнату. За ней последовал сдувшийся, словно газовый шарик, Саша. Он дожёвывал бублик. Аня под руку с Серёжей вошли последними.
   Перед Аней открылась небольшая комната, небогато обставленная, но чистенькая. На стене висел старенький ковёр, под потолком - пыльная люстра. Варвара протирала стол. Мужчины, сидевшие вокруг стола, курили горькие папиросы и демонстративно стряхивали пепел прямо на него, чуть ли не на туки Вари. Мужчин было трое.
   - Варвара Гавриловна, скоро ли будет чай? - все присутствующие обернулись н звук. В углу стоял, сложив на груди тонкие бледные руки, молодой человек, отличительной чертой которого были длинные до плеч жирные чёрные волосы. Он, при всём кажущемся аристократизме манер, вообще был неопрятным. Звали его Степан Васильев, и был он студентом Технологического института, не лучшим студентом. Лишь одна Варвара никак не отреагировала на его реплику. Она с маниакальной методичностью тёрла стол. Ане показалось, что та вспышка Варвариного гнева была для её поведения исключением, злость была ей никак не к лицу.
   Но Анина мысль не пошла дальше. Внезапно один из троих, сидевших за столом поднял лысую голову и внимательными глазами взглянул на Андрон, - негромко, но вполне отчётливо позвал Серёжа. Лысая голова будто бы вздрогнула, и Андрон медленно поднялся:
   - Здравствуй, Сергей, - вкрадчиво произнёс он. "Как в логове у разбойников", - восторженно подумала Аня.
   "Murder", - в который раз настойчиво мелькнуло в серёжиной голове. Андрон вдруг беззаботно рассмеялся, обнажив крупные, не иначе как у коня, зубы. Его собеседники, однако, держались настороже. Один из них, молодой человек неопределённого возраста, недоумённо посмотрел на молодую даму: было видно, что завсегдатаи этой квартиры не привыкли к таким гостям и вряд ли считали их желанными.
   Андрон сделал извиняющий жест в сторону своего товарища, который до сих пор держался в тени и сидел спиной к вновьприбывшим.
   - Евно, не думаю, что это так уж страшно, - извинительным тоном сказал Андрон, обращаясь к не пожелавшему открыться собеседнику. И, не получив никакого ответа, вышел из-за стола и подошёл к стоявшим до сих пор Серёже и Ане. Толстолицый бездельник Александр-с-бубликом уже куда-то испарился.
   - Я рад вам представиться, зовут меня Андрон Мясоедов, - и он улыбнулся, вновь обнажив крупные грязные зубы.
   Очевидно, этот нескладный, рано полысевший [Author ID1: at Mon Dec 5 16:12:00 2005 ]молодой человек надеялся....Анну каким-то зловещим мракобесовским видом эффекта, но всё пошло прахом. Сказать по правде, Андрон вначале, действительно, произвёл на Аню угрожающее, неприятное впечатление. Этот страшный затылок, эта атмосфера таинственности, эти разговоры о какой-то его якобы необычайности, которым Аня ни на йоту не верила, но всё это вместе смешалось в её голове, и, конечно, поначалу смутило её душу. Однако, как только Андрон встал, как только подошёл к ней, весь этот образ таинственности рухнул словно карточный домик. Ане вдруг стало так весело, что она чуть было не прыснула от смеха. Андрон, к счастью, ничего этого не заметил: в этот момент он застыл в карикатурном поклоне. Теперь Аня, посмеиваясь про себя, недоумевала: кто же это стоит перед ней?
   А вот кто: нескладный перезрелый юноша 27-28 лет отроду, заскорузлый, массивное тело в коричневой рубашке, схваченное какой-то рабочей жилеткой, щеголеватые сапоги, но неухоженные; и вообще сам весь был какой-то неухоженный, необхоженный, обделённый женским вниманием. Во взгляде - безмерная самовлюблённость,, в позе - вошедшее в привычку самолюбование. И снова в глаза бросается противная, будто коростой покрытая лысина, а с лысиной этот Андрон похож на переболевшего оспой инока, которые нет-нет, да и встречаются пока что на улицах провинциальных городов.
   Тем временем Андрон широкими ладонями сгрёб Анину руку в перчатке и, крепко держа, поднёс к своим губам. "Какой неуместный реверанс!" - только и успела подумать Аня. На новой перчатке остался масляный след. Андрон не отпускал Аню.
   "Чёрт побери, ну и манеры!" - вспыхнула Аня и вдруг покраснела.
   "Чёрт побери, сущее животное. Какого лешего я вообще связался с ним?" - мелькнуло в Сережиной голове, и волна неизвестно откуда взявшейся ревности оглушила его. Ошеломлённый, он стоял рядом с Аней, не понимая, что же теперь можно сделать. "Чёрт побери, ради такой красавицы можно забросить всю эту чёртову революцию, вообще всё, уехать куда-нибудь. Я бы мог стать земским учителем у нас, дома. Недоучка будет учителем. Нет, она не согласится", - всё это стремительно промелькнуло в голове Андрона Мясоедова.
   - Сцена затянулась, - услышали вдруг трое глухой, будто бы и вовсе не саркастический и не к ним обращённый голос. Все участники импровизации вздрогнули.
   Стёпа Васильев нервно болезненной рукой провел по волосам, открывая лицо. Варя недоумённо смотрела на него. Саша злорадно хихикал, делая вид, что читает какую-то книжку, которую он вертел в руках. Незнакомцы за столом сидели молча. Загадочный Евно всё же обернулся, но в отсвете абажура лица его не было видно.
   Андрон с ухмылочкой медленно обернулся:
   - Степан! Я уже и забыл о твоём существовании. Стёпа! Чёрт бы тебя побрал с твоей язвительностью. Но что это гости у нас стоят? Сергей! Сережа! Мы все тут почтены, - он обернулся на незнакомцев, - твоим приходом... присутствием. И дела. Да! Конечно, потрясающе красивая дама с тобой. Кстати, как вас зовут? - обратился он к Ане. От такой дерзости, беззастенчивости, Аня вздрогнула, верхняя её губка мелко задрожала. Это не осталось незамеченным присутствующим, в том числе и Серёже. Андрон самодовольно улыбнулся. Аня всё же так и стояла на пороге в растерянности. Она чуть обернулась в сторону Серёжи, ожидая чего-то с его стороны, что разрядит ситуацию. Впервые за несколько лет, а вернее, впервые с того памятного вечера в харьковском подвале, она была по-настоящему смущена и растеряна. Сережа стоял как истукан, не предпринимая решительно никаких действий. Он растерялся и вообще не был готов к чему-либо подобному.
   Андрон тем временем подхватил Аню под руку:
   - Ну что же вы стоите на пороге? Проходите! - он провел Аню в сторону дивана, старого и обшарпанного. Над диваном на стене висел видавший виды ковёр и горел бра "времён Очакова и покорения Крыма". По дороге Аня обернулась через плечо, она не хотела терять Серёжу из виду, мысленно про себя она уже кляла эту поездку и своё упрямство. Но Серёжа уже отвернулся, о чём-то шептался с бубликом, и Аня вдруг почувствовала себя на дьявольской мессе, где бездарно срубленные/сделанные марионетки Стёпа, Варя, Бублик и Андрон вкупе с таинственными незнакомцами служили чёртову службу. Быть может, Анины ощущения были в тот момент чересчур яркими и гиперболизированными, но затхлый дух нездорового желания перемен, агрессии, сарказма и злости наполнял воздух квартиры. Хоть топор вешай. Дух подрастающих идей революций мешался с запахом пота, тира и лука. Как бы ни старалась Варя, быстро/стремительно вытирая стол и комод, пыль лежала везде, будто вовсе и не люди жили здесь, а духи, бесплотные идеи.
   Мысль о революции, о лучшей доле ещё едва оформилась в головах этих людей, но вера была крепка - вера в свою правоту и мощь бомбы.

Портрет.

   Андрон Мясоедов, бездарный в учении студент, по жизни был человеком отнюдь не бездарным. Гениальное, всеподавляющее обаяние, которым он обладал, неизменно создавало в глазах знавших его людей образ непогрешимого идеала. Так, например, каждый раз после встречи с ним Серёжа Стропинский пребывал в недоумении и неизменно в восхищении: "Ведь он же ничто, какой-то ублюдок на кривых ножках, но каков! Какое вдохновение, какое всепонимание!"
   Андрон, несомненно, был более чем способным лицедеем. Он неизменно подстраивался под каждого человека, с которым имел какие-то отношения, и неизменно, в конечном итоге, его подделывал его под себя. Андрон неустанно занимался созданием своего образа: не из практических, корыстных целей, но из одного лишь себялюбия. Будучи никем, он хотел стать всем, и он понимал эту свою слабость.
   Оставаясь наедине с самим собой, он с опаской заглядывал в свою душу, каждый раз надеясь там сыскать хоть что-нибудь, но из раза в раз душа его оставалась пустой. В этой пустой душе его витали некие мысли, помыслы, но больше страсти и страстишки.
   Андрон Мясоедов, сын преуспевающего состоятельного кузнеца из богом забытого села Тамбовской губернии, был человеком добродушным, смелым и даже самокритичным, но крайне озлобленным. Учёба в Петербурге, которую он начал - страшно подумать! - восемь лет назад, не задалась сразу же. Отец регулярно высылал ему деньги, да и сам он подрабатывал мелочными работами: не гнушался работы ни грузчика, ни посыльного, ни приказчика в мелкой лавке. Денег не хватало ни на что. Читал Андрон мало, в основном, Толстого и, если мог найти, что-нибудь И.В.Розанова, читал Розанова. Читал Андреева и откровенно смеялся над ним. Много читал православной литературы, книги святых отцов и безбожно матерился в своё удовольствие. Вообще, любил смеяться и материться. Смотри сам, что ты тут написал, мне не понятно. Казнён 24 сентября 1904 года на Лисьем Носе.
   Свидетелем андроновской повседневной жизни была Варвара, девушка без роду и племени, погорелица, внебрачная дочь калужского помещика, невесть как занесённого в эти края, и изнасилованной им божьей души, дальше смотри сам, что написал, дурковатой взрослой девочки. Помещика поймали и судили, девочку симпатичную и складную, но с младенчества угрюмую, неестественно тихую и нелюдимую. Злой девочкой росла Варенька, скитаясь между приютом, монастырём и неказистым фанерным домиком в Горячем поле.
   Пожары здесь случались часто, и домик этот просто сгорел вместе со своей хозяйкой в одну из полицейских облав. Остаток детства и юности Варя провела приживалкой при Новодевичьем монастыре. На момент повествования Варе исполнилось двадцать четыре года и вот уже шесть лет она жила с Андроном, была его домработницей, сиделкой и женой по случаю. Он брал её, когда ему вздумается, если уже совсем не было никакого выбора и даже не мог нагрести/набрать денег на студенческую шлюху. Никогда он для неё не мылся, а после обтирал свой член демонстративно об её платье. (Я предлагаю просто: "обтирался") И она терпела, живая душа, плакала и терпела, потому что любила его. Любила всей своей душой, вовсе не такой пустой, как у Андрона, любила просто так, потому что так сложилась её судьба. Поэтому так злилась она теперь, она видела, как смотрит её любезный на Анну, как обращается с ней, как никогда не обращался он с Варварой. Что это значит?всё перечёркнуто и подчёркнуто.пропускаю.
   В конце концов, незнакомцы встали из-за стола.
   Андрон вздрогнул и обернулся к ним.
   - Мы пойдём, - тихо сказал один из них, по-видимому, главный, - слишком шумно у вас. Слишком много народу собралось.
   Андрон поднялся и направился проводить гостей. Аня, покинутая, молча сидела на диване/осталась сидеть на диване. Серёжа стоял у окна вместе с Сашей- Бубликом. Стёпа Васильев вертел в руках брошенный томик. Варвара разливала по чашкам дешёвый кофе.
   - Анна Сергеевна, - вдруг спросил Стёпа, - нервно проведя по волосам.
   - С чего вы взяли, что я - Анна Сергеевна? - с вызовом спросила Аня, откладывая шляпку. Стёпа ухмыльнулся:
   - Но ведь должен же я был как-то вас назвать, чтобы к вам обратиться. Я сказал первое, что пришло мне в голову.
   - Если вам уж так необходимо это знать, - с издёвкой заметила Аня, - меня зовут Анна Дмитриевна Верховская, - Серёжа положил ей руку на ладонь.
   - Очень приятно, - примиряюще сказал Стёпа. - В самом деле, я рад с вами познакомиться. В нашем обществе так редко бывают женщины. А красивых женщин, - он исподлобья взглянул на Варвару, - вообще не бывает.
   - Вот, теперь в руках, - продолжал Стёпа, - у меня томик Блока, - он обернулся к Ане. - Анна Дмитриевна, как вы относитесь к Блоку?
   Он на самом деле спросил с интересом, без издёвки. Блок тогда только-только становился знаменитым, символизм постепенно поднимал свои знамёна, и новое искусство стучалось в низкую дверь русской избы. Собственно, это и не книжка даже была, а просто брошюрка, даже, кажется, переписанная от руки и сшитая суровыми нитками. Анна улыбнулась:
   - Буквально сегодня с утра мы спорили с Серёжей о Брюсове, - она взглянула него как бы спрашивая: ничего, если я открою эту маленькую семейную тайну? Он улыбнулся. - Серёжа читал его, но... мне не понравилось.
   - Как же так? - искренне улыбнулся Степан. - А кто же вам нравится тогда?
   Все присутствующие, кроме Вари, с интересом смотрели на неё. Варваре, казалось, до гостей не было и дела. Стёпа подсел к Ане и нервно скрепил/скрестил руки на коленях.
   - Мне нравится Бунин Иван Алексеевич. Особенно его "Листопад".
   - Аня сегодня прекрасно читала его, - добавил Серёжа. И пояснил: нам, вслух.
   - Конечно же, нравится Фет и Тютчев, очень люблю Тургенева, особенно, "Дворянское гнездо".
   - Элизиум теней! - с облегчением рассмеялся Стёпа Васильев. - В самом деле, Тютчев заслужил того, чтобы его любили дамы. Но, во-первых, он уже совершенно устарел, а во-вторых, совершенно не соответствует запросам современной души.
   - А что же тогда соответствует? - точно возмутилась Аня, и верхняя её губка задрожала.
   - Современная литература должна быть совсем не такая, она изменяется сейчас, и совершенно изменится вскоре. Позвольте, господа! Никаких возражений! - он нервно провёл рукой по волосам, достал маленькую папироску, чиркнул спичкой и глубоко затянулся. Руки его возбуждённо дрожали. - Уже давно в воздухе витает необходимость перемен, она почти осязаема. Начнём с того, что идейно литература выработала себя, вообще, искусство выработалось. Идейно в искусстве не происходит ничего нового. Все мысли высказаны - заметьте, в искусстве, и кто с этим поспорит? Что же тогда останется для искусства? - Стёпа поднялся и прошёлся по комнате. - Человек! Остаётся человек, то есть художник. А что такое художник? Это индивидуальность. Любой человек представляет собой разноцветную картинку. Несомненно, то, что новое время требует нового в искусстве, искусство, а особенно, поэзия, тесно переплетаются с индивидуальностью художника. Искусство в своей новой философии призвано быть мольбертом художника, посредством него человек заявляет о себе. Поэтому, во-первых, в искусстве должны быть стёрты моральные предрассудки, поскольку личность человека наполнена аморальными мыслями и чувствами. А во-вторых, искусство должно служить человеку, а не человек искусству. Так, например, когда я читаю Брюсова или Сологуба или даже себя, я вижу маску, которую надевает на себя поэт-лицедей в зависимости от настроения. То он любовник на Венецианском карнавале, то философ-властитель душ, то пьяница, то принц, и он сам - поэзия! Им любуются, и он сам любуется собой.
   А хотите, я что-нибудь прочту своего? Чтобы не быть голословным? Никто, казалось, не возражал, все с интересом слушали поэта, и даже вставший в дверях незаметно Андрон - будто непонятно, будто кто он.
   - Мраморная поэма! - торжественно провозгласил Стёпа.
   Белое на чёрном, ах! Белое на чёрном!
   Белые отряды идут по чёрной
   Земле, Вытоптанной чёртом.
   Земле - в золе.
   Обречённые
   Ангелы. Ангелы. Ангелы.
   Хлопают крылья
   Птиц. В городах хлопают ставнями.
   Падают - ниц! -
   Носом вниз,
   Сражённые белой пылью
   Ангелы, ангелы, ангелы!
   Где же вы, милые, были?
   Ангельская короткая жизнь.
   И из-за ширм
   Ночи - серьё бушлатов
   С ружьями наперевес.
   Треск - треск - треск!
   - А-Ангелы!..
   По крылатым.
   И, подкошенные, падают - ниц!-
   Кто - лицом,
   а кто - мордой -
   вниз.
   Стёпа оглядел безумным взглядом молчаливых присутствующих, вздохнул глубоко и продолжил:
   Полосатая,
   Бегает, бегает
   По снегу, по снегу.
   И пулемётное просо -
  
   Россыпью,
   Апокалипсис.
   Быль или небыль?
   - Эй, старик!
   - Чаво?
   - Эй, старик! Кто там носится в поле по снегу?
   - Кони смерти, сынок, вестимо!..
   Пуля дура была.
   Пуля - мимо.
   И в метели по полю скачет
   То ли зебра, то ли ключа.
   - Эй, старик!
   - Зачаво, сынок?
   - Ты, быть может, Бог?
   - Нет, какой я Бог...
   - А тогда, - Тишина в ответ.
   Старика и в помине нет.
   Чёрный крест в лесу
   Богу не к лицу.
   Разыгралась вьюга над полем.
   Дохнут люди, падают кони.
   На раздолье резвится и скачет
   То ли зебра, а то ли кляча.
   Стёпа страшно разволновался. Он теперь стоял посреди комнаты. Воротник нараспашку, волосы совершенно растрёпаны. Андрон снисходительно ухмылялся из своего угла. Заметив его улыбку, Стёпа вздрогнул, и лицо его искривилось в безрассудной, как бы ответной, брошенной с вызовом, усмешке.
   - А ты, - медленно, задыхаясь, проговорил он, - Чёрт бы тебя побрал, всё так же смеёшься надо мной! - он со всей силы стукнул ладонью по столу. - варвара Гавриловна, будет ли чай в этом доме?
   Варя, до сих пор тихо стоявшая в углу, будто статуя, вздрогнула, схватила как-то в миг блюдца и чашки из серванта и бросилась на кухню.
   Андрон неторопливо подошёл к дивану и сел возле Ани, слегка прижав её к себе. Серёжа тут же сделал еле заметное движение от них. Он сам даже не понял, как это произошло. Андрон, заметив это, только что не приобнял Аню за талию и расплылся в улыбке, как мартовский кот.
   - Ты до сих пор считаешь это глупостью, - зло продолжал Стёпа, указывая на Андрона. - Тебе никогда не понять поэта!
   - С чего ты взял? - с лёгкой угрозой отозвался Андрон. - Глядите, - обратился теперь он к Ане, - этого молодого человека просто бесит одно моё суждение, его напрямую касающееся, вот он и взбрыкивает. А суждение простое: стихи его, как вы заметили, не дурны вовсе, однако же и не хороши, потому что искусственны, и вдохновение вы в них различите едва ли. Он сокрушается потому, что его не принимают во внимание серьёзные литераторы, и только. Он талантлив, но мало иметь талант: надо иметь судьбу. Надо, чтобы ты бол избранным, Богом ли этим дурацким или фатумом. И сколь ни бейся лбом, сколько ни пиши прекрасно - всё будет об стенку горох.
   Анна и Серёжа с удивлением обернулись к нему:
   - Вы действительно так считаете?
   - Ещё бы! Например, взять хотя бы и то, что я знавал в жизни одного нищего поэта, а, может, это был некий разорившийся помещик?
   Одним словом, он бесцельно бродил по городам и весям с русской гитарой без двух самых звонких струн, я, к слову, тоже бродил с ним сколько-то, так вот, не помню даже его имени, писал и сам же исполнял - великие стихи! Великие стихи, господа тут присутствующие! Но, конечно, едва ли кто знает о нём хоть сколько-то, хотя эксцентричные особы вроде истерички Гиппиус, шулера Мережковского и посредственного Иванова, оказывается, открывают новый век русской литературы.
   - То есть, - заметила Аня, явно довольная тем, что напряжённость вечера растаяла в пустяковом разговоре, - вы хотите сказать... нет, не так. Тогда скажите, почему, по-вашему, пишут те, кто никогда не станет знаменит?
   - Во-первых, - расплываясь в улыбке, как кот, которому почесали за ухом, ответил Андрон, - они не могут не писать, - как бы упрекающее Андрон взглянул на Стёпу. - Положим, природа в своём диалектическом развитии движется вперёд сама и движет нас. Ей, образно говоря, надо донести до нас некую мысль, всегда новую, ибо он а ждёт от нас следующего шага. Через кого она посылает свои токи? - Лампочка под потолком слабо мигнула. - через мыслителей, художников, поэтов. Но мысль слишком громоздка, её надо разбить на сегменты, а каждый сегмент раздать - как арбуз. Под каждый сегмент в мире, положим, рождается десять поэтов. Зачем десять? Зачем так много, раз все десять заведомо будут говорить об одном и том же? А потому всё это, что один из поэтов по недосмотру нянек помрёт во младенчестве, другого угораздит родиться в Африке, и он там вспухнет с голоду, третий окажется дураком. Ну а из тех, кто всё же что-то напишет, найдётся лишь один наглец, который будет занят единственной мыслью - собственным тщеславием, он и добьётся, того, чтобы все взоры были на него направлены, а уж заодно и передаст этот новый сегмент вселенской мысли.
   - Не все поэты тщеславны! - раздражённо вставил Стёпа.
   - Не все, - согласился Андрон, - но ты тщеславен.
   - А по-моему, - вдруг вступил в разговор Саша, - поэты и писатели, да и художники и музыканты, пишут не потому, что не могут не писать. Я уверен, что каждому человеку дан какой-то талант, и каждый из нас может и должен найти этот талант в себе, самостоятельно разрабатывать его. Но бывает так, что Бог, видя твои усердия, награждает тебя своей милостью - спускает на тебя вдохновение Божие. И ты сразу пишешь, если ты писатель, и сам Господь пишет твоей рукой. Он, а не абстрактное Мироздание, Андрон, даёт пищу для мыслей и суждений. Не страшно, однако, если ты не вкусил, хорошо, я понимаю, что это звучит высокопарно, но тем не менее, не вкусил этого счастья. Тот же, кто единожды испытал на себе божественное вдохновение, не может не молить Господа о ниспослании новых откровений. И в этих откровениях, мне кажется, и заключён смысл творчества.
   Андрон и Стёпа в голос засмеялись, Варвара застыла с чайником в руках, Серёжа покачал головой и даже Аня улыбнулась.
   - Не знал, что ты веришь всему этому поповскому бреду, - высказал Андрон общую мысль. - Этакий Архаизм в наше-то время, практический рудимент.
   Саша в ответ только похлопал глазами. И в самом деле, возражать ему было нечего да и не очень хотелось. Он был воспитан в религиозной семье, отец его, в юности на охоте чуть не разорванный кабаном, рассказывал маленькому Саше, что было ему тогда в лесу видение - Христос вышел из-за дерева и свистнул, спугнул кабана - и отвёл костлявую. Саша верил, почему бы не верить? В конечном итоге, в религии Саша находил меньше иррационального зла, чем в человеческой жизни.
   - Тем не менее, - отсмеявшись, продолжил Андрон, - в одном я с Сашей соглашусь. Творчество - как кокаин. Попробуешь его, и уже никогда не откажешься. Но если дурости в тебе больше, то ты будешь мучаться. Вот много дурости в нашем Стёпе, он и мучается, хотя вполне мог бы насладиться тем, что он делает. Но он хочет признания и почитает себя непризнанным гением.
   - Нам пора, - вдруг вставил Серёжа, совершенно, даже, может быть, для самого себя неожиданно.
   - Пора, так пора, - как ни в чём не бывало сказал Андрон, подал Ане шляпку и помог ей подняться. - Приятно было с вами встретиться.
   Аня долго, с минуту, не выпускала руки Андрона из своей, чем привела присутствующих в замешательство, а Серёжу так просто в тихое бешенство. Он ревновал, не скрывая теперь этого от себя.
  -- La mia moglia ti da qualche parole, - тихо сказал Андрон, наклонившись к руке Ани.
   Анечка вспыхнула от возбуждения и таинственности. Какой смешной итальянский! До и как он мог знать вообще, что она знакома с итальянским? И откуда он сам знает этот язык?
   Конец вечера был смазан.
   Серёжа, Аня, за ними улыбающийся грустно Саша и до сих пор обозлённый Степан вышли в коридор.
   Андрон лениво сел на диван, хлопнул себя по коленям. Затем протянул руку к журнальному столу, стоявшему рядом, повернул кривой ключик и выдвинул полочку, порылся в кипе бумаг, достал, наконец наиболее приличный конверт, несколько листов гербовой бумаги и карандаш. Разложил всё это у себя на колене, стал было писать, но карандаш выскальзывал. Андрон чертыхнулся, взял невообразимого содержания учебник механики и уже на него навалился. В конечном итоге, несколько строк, адресованных Ане, были написаны.
   Варя тихо, как привидение, стояла в углу, держа в руках пузатенький заварочный чайник.
   - "Моя жена передаст вам несколько слов" (ит.), но очень неуклюже.
   Андрон с толком с расстановкой, сложил лист пополам, вложил его в конверт и лишь после этих всех манипуляций демонстративно взглянул на Варю.
   - Ну что стоишь, дурья твоя башка? - резко, почти выкрикнул он.
   Варя вздрогнула и чайник выпав из её рук, задорно разбился.
   Андрон засмеялся.
   - Бери, бери, да отнеси новой барышне. И отдай ей так, чтобы этого никто не видел. Ты поняла?
   Варя стояла, тупо уставившись в пол.
   - Я не слышу: поняла ты или нет?
   - Ты что, - вздрогнула Варя и постаралась выпрямиться, взбрыкнув. Но столько обречённости было в этом движении, - ты теперь ляжешь с ней?
   - Молчать, - тихо и зло сказал Андрон. Он встал, мягко обойдя стол, подошёл к двери и прикрыл её. Затем, мягко, но тяжело ступая, приблизился к Варе. Он смотрел теперь ей в глаза. Варвара, совершенно неожиданно для себя, вдруг не отвела взгляда. Обида, обида на себя и на этот мир, а пуще всего на эту новую красавицу вдруг задушила её. Андрон вглядывался ей в лицо.
   - Андроша, - примирительно начала она и тут же получила сильнейшую пощёчину кулаком. Андрон ещё и ещё раз звонко ударил её по лицу.
   - А теперь, - сказал он, разминая кисть и пережидая минуту, - делай теперь то, что велено!
   Когда Варя, сдерживая слёзы, вышла в коридор, никого там уже не было. Студенты пошли провожать гостей. Варя, боясь, что теперь уж точно Андрон побьёт её, бросилась в чём была вниз по лестнице. Вдруг на пролётке она наткнулась на Аню, поправляющую шляпку.
   - Анна...
   - Что?
   - Ан-на, вы ещё не ушли, слава Богу...
   - Что случилось, Варя? Андрон просил вас что-то передать мне? Да?
   - Нет, - Варя стушевалась, - нет, вовсе нет.
   - Варя, только не говоритесь , что вы гнались за мной лишь для того, чтобы попрощаться. Отдайте записку.
   - Господь с вами, Анна Дмитриевна, - Варя заложила руку с конвертом за спину.
   - Что вы прячете за спиной?
   - Ничего.
   - Вы что-то прячете.
   - Ровным счётом ничего...
   - Анна, где же ты? - послышался с улицы Серёжин голос.
   Аня подалась вперёд, Варя стояла на две ступеньки выше неё, и резко выхватила письмо из неловких Вариных рук.
   Варя заплакала.
   - Полноте, уймите слёзы, - сказала Аня жестоко, так, так не сказала бы никогда никому.
   Но Варя не унималась, а наоборот, плакала теперь пузе прежнего, вовсю, не стыдясь себя. Аня тем временем, аккуратными пальчиками в кожаной перчатке твёрдо выудила гербовую бумагу из конверта и несколько раз внимательно прочитала незамысловатое послание: "Я буду ждать тебя на той неделе во среду или когда захочешь, но дай знать. Заранее пришли вестового тогда. Как-нибудь передай когда ты придёшь. Ты обворожительна, но плохо не одевайся. Андрон."
   Аня тихо улыбнулась, победно взглянула на Варю.
   - Он особенный, Андрон... не правда ли? Скажите, Варя, а ему не противно спать с такой, как вы:
   варя не отвечала. Она, как провинившаяся девочка, опустила голову и шмыгала носом.
   - Впрочем, - продолжала жестокосердная Аня, - это не важно. Такова уж наша женская доля, и теперь ничего не поделаешь. Передайте Андрону, что я приду в среду.
   Она развернулась и, приподняв подол юбки, пошла вниз.
   Варя осталась стоять на лестнице. Теперь она не плакала. Проглотив очередную обиду, варя думала о том, почему она теперь ревнует к Ане, ведь ничем эта Аня не лучше других, тех, что бывали прежде у Андрона. Были, как ей казалось, и покрасивее. Униженная, как верная сучка, она поплелась домой, к жестокому хозяину.

6.

   в среду, январским днём 1904 года модная Аня, конечно же, под изящно накинутой на плечи меховой ротондой, конечно же, в изысканной шляпке, шла, бежала по загородному проспекту. Она немного проехала на извозчике, но тут уж захотела размяться, пройтись сама, для своего удовольствия. Она вдыхала резкий и пахучий январский воздух и улыбалась, и глаза её горели в предвкушении. Она спешила.
   Навстречу ей попадались разные люди, в основном, конечно, мещане, и кое-какие рабочие. Дремали магазины, так как теперь все были заняты работой или учёбой. Редко встречался бородатый сбитенщик с чайником, неизвестно куда спешащий рассыльный в форменной фуражке или мещанка средних лет покупала у замёрзшего лоточника книжку о Шерлоке Холмсе. Город ещё был ярок и жив, было в нём что-то домашнее, что уже стало ему совсем чуждо в нашем нынешнем веке. Контрасты были и в одежде людей. В Петербурге можно было встретить оборванного работягу в лаптях, который пришёл на заработки из деревни, и изысканно, по последней парижской моде одетых людей. Приезжая из деревни в армяке, в домотканых платьях, подчас даже в лаптях (повседневная жизнь Пер-га, 158-163).
   Здесь, удивлённые рассказом, мы вернёмся и к нашей Ане и обнаружим, что она/та уже подошла к знакомому дому напротив Технологического института. Торопливо отворила входную дверь и, весело цокая каблучками, взбежала на верхний этаж. Тут, у двери, она постояла несколько мгновений, прихорашиваясь и оправляясь, и, наконец, нажала звонок. Несколько волнительных секунд, и вот дверь открылась. Аня, засмеявшись, упала в руки к своему любовнику.
   - Аня?..
   - Андрон!
   - Аня, чёрт возьми, где ты задержалась? Эта корга вот-вот придёт...
   - Я хотела... хотела, - Аня скинула ротонду тут же, в проходе/коридоре на пол, - прогуляться. Нагулять аппетит для тебя.
   - Чёрт, ты совсем не думаешь, - Андрон брезгливо поморщился, и скулы его нервно дёрнулись. Он уже стаскивал с Ани юбку, стаскивал чулки.
   - Андрон, милый... - у Ани дыхания не хватило, так её дурманило осознание того, что вот, ещё чуть-чуть, и он, мерзейший человек, ею овладеет.- Андрон, помоги мне снять корсет...
   теперь он долго её целовал, лапая красивые груди, потом мял их.
   Когда она уже была сверху, закатив глаза, что-то там стонала, Андрон, озверев, напялил на неё, голую, шляпку. Она прыгала, поддерживая шляпку рукой, и весело мотались груди.
   Когда всё закончилось, она вышла в умывальник, Андрон лежал на незастелённом диване и курил папиросу. Потом он сел и обтёрся её панталонами. Аня, обнажённая, с наспех собранными волосами, вернулась и незамедлительно принялась одеваться. Так они оделись и сели друг против друга, ничего не говоря, лишь полуулыбаясь, довольные, что всё успели до возвращения Вари.
   И та не заставила себя долго ждать. Улыбка удовольствия ещё не успела сбежать с Аниного лица, как щёлкнул ключ в замке.
   - Пойду, встречу эту, - процедил сквозь зубы Андрон.
   - Как ты можешь с ней жить? - будто бы в задумчивости, для самой себя, произнесла Аня и, увидев недоумённое лицо Андрона, тут же звонко рассмеялась.
   - А-а, шутишь, - протянул Андрон, махнул рукой о отворил стеклянную дверь в прихожую.
   Варя явно была возбуждена, она говорила с Андроном непривычным для себя высоким голосом, но чего-то конкретного Аня разобрать не могла. И вдруг Варя, сияющая Варя, вошла в комнату. На ней была неновая уже коричневая кофта и длинная шерстяная юбка, решительно ничего привлекательного, но распущенные чёрные волосы, радостные глаза... Варя так была увлечена своими мыслями, что нисколько не расстроилась при виде любовницы Андрона, даже лёгкая досада не тронула её лицо, в руке она держала картонку.
   - Анечка, здравствуйте! Я рада, так рада вас видеть, - проверещала она непритворно и вела на стул. - Я знаю, вы сможете оценить мою покупку.
   - Покупку? - Андрон удивлённо, сердито поморщился. - Откуда деньги?
   - Я копила, - Варя вздрогнула и уже было почти опешила. - Я хотела, я хотела, Андрон, милый, порадовать тебя...
   Андрон взглянул на Аню, покачал головой и сказал:
   - Так что ты приобрела?
   - Шляпку! - восторженно произнесла Варя. - себе шляпку. Ты ведь не ожидал, правда? Шляпку...
   "Как у этой твоей", - хотела бы сказать/выговорить она, но лишь вздохнула.
   - Ну хорошо, положим, ты накопила денег. Но зачем шляпку покупать? Для меня? Купила бы лучше квасу!
   - Андрон, - вмешалась Аня, встав Варе на защиту. - Ты ничего не понимаешь. Шляпка, я очень рада, Варя, что вы её приобрели. Но давайте же посмотрим скорее!..
   - Вы думаете? Аня, спасибо вам! - Варя тут же вновь заулыбалась, почти рассмеялась. - Да-да, давайте я вам её покажу.
   Полетели тут же в сторону упаковочные ленты и сама картонка.
   Но стоило Ане взглянуть на шляпку, как она поняла весь трагизм положения, всю глупость. Шляпка-шапокляк, которую решилась бы надеть ещё не всякая старуха, никак не могла подходить Варе. Она, шляпка, сделала бы Варю не только некрасивой, но совершенно безобразной. Варя ничего не замечала, бережно разгладила поля, напялила шапокляк на голову.
   Андрон, не пытаясь скрыть своих чувств, тут же расхохотался. Ему стало безумно смешно.
   - Варвара! Ты вдоволь, - заговорил он, даваясь и задыхаясь сквозь слёзы, - потешила...ха-ха...меня...нас... Ты и без неё уродлива, а так просто...ха-ха... крокодил!
   Варя беспомощно взглянула на Аню, её руки задрожали. Она ещё ничего не понимала, но уже была готова расплакаться.
   - Меня же, - как бы в оправдание себя бормотала она, - меня же уверяли, что именно это мне к лицу, и это последний крик моды, кроме того, крайне дёшево.
   - Дурочка моя! Ты и впрямь дочь дурковатой матери, - промямлил всё ешё веселящийся Андрон. - Тебе всучили явно залежалый товар, а ты и рада.
   Варя разрыдалась, скинула с головы шляпку и швырнула об пол. Аня, не помня себя, вдруг вскочила и накинулась на Андрона, крича:
   - Как ты смеешь! - и ткнула его в грудь кулаком. Андрон опешил и завалился, споткнувшись о стол, упал, увлекая Аню за собой. Она, лёжа на его груди, плакала и била его.
   - Как ты смеешь, она же для тебя старалась! Ты её пожалей хоть когда-нибудь.
   Варя сидела на стуле и плакала.
   Не посмотрев больше в её сторону, Аня поднялась, оправилась, поспешно собралась и, ни с кем не прощаясь, кинулась прочь. Андрон, приподнявшись с пола, смотрел на неё с ненавистью, Аня пока нравилась ему.
   Когда же за ней хлопнула дверь, он сплюнул на пол и, серьёзный теперь, подошёл к Варе, наотмашь ударил по лицу.
   - Вот тебе за моду! - Ещё раз. - Вот тебе за шляпки!
   Варя плакала, и её голова под ударами моталась из стороны в сторону.
  
   Характерную картинку зимнего Петербурга того времени, особенно в большие морозы, давали уличные костры. По распоряжению градоначальника костры для обогрева прохожих разводились на перекрёстках улиц. Дрова закидывались в цилиндрические решётки из железных прутьев. Часть дров доставлялась соседними домохозяйствами, часть - проезжавшими мимо возами с дровами, возчики по просьбе обогревающихся шли по сигналу городового скидывали по сигналу несколько полен. Городовой был обязательным персонажем при костре. Обычно у костра наблюдалась такая картина: центральная фигура - заиндевевший величественный городовой, около него - два-три съёжившихся бродяжки в рваной одежде с завязанными грязным платком ушами, несколько вездесущих мальчишек и дворовых бродячих собак с поджатыми хвостами. Ненадолго останавливались у костра прохожие, чтобы мимоходом погреться. Подходили к кострам и легковые извозчики, которые мёрзли, ожидая седоков. В лютые морозы костры горели круглые сутки, чайные были открыты днём и ночью. По улицам проезжали конные разъезды городовых или солдат. Они смотрели, не замёрз ли кто на улице: пьяный, заснувший извозчик или бедняк, у которого нет даже пятака на ночлежку.
   На пересечении Загородного проспекта и Бронницкой горел один из таких костров. Уже смеркалось, сильно подморозило. Аня шла по проспекту, кутаясь в модную ротонду так, что казалось немного смешно, и на душе у неё было мерзопакостно. "Как я могу делить постель с таким чудовищем?, буквально моральным уродцем? Он чёрствый и бездушный, у него нет никаких идеалов, только мужское. А Варя и вовсе держится совсем за другое, а он так с ней обращается, так к ней относится. За что я люблю его? Ой!" - и Аня закрыла щёки ладошками. - "Люблю... Что я сказала? Не люблю я это чудовище!.. видеть его не могу! Хотя", - продолжала она размышлять, - "ведь меня к нему тянет, буквально оторваться от него не могу. На этой неделе мы уже встречались... дай Бог памяти... уже два раза, и сегодня третий. Почему я так хочу видеться с ним? Почему мне необходимо его общество? Не потому ли, что я сама того же поля ягода?" - Аня расправила плечи и весело рассмеялась, немного удивив спешащих от мороза прохожих. - "Мои предки, должно быть, были разбойники и пираты! Говорят, что один мой прадед был казачком с Запорожья. Казачки - тот ещё народ." проходя мимо костра, Аня почувствовала, как сильно замёрзла. Она остановилась и, развернувшись, подошла к огню. Здоровый великан-городовой в чёрной суконной шинели, кутаясь в барашковый воротник, деловито озирался по сторонам. На его форменную баранью шапку выпал иней, валенки с "пеньгами" будто вросли в снег. Городовой видимо не знал, куда ему деть руки, поэтому то складывал их на груди, то поправлял/мял здоровые рукавицы, то хватал шашку-"селёдку". Возле городового приплясывали несколько детей-оборванцев, но, странное дело, страж законности не отгонял их. Вообще, как отметила про себя Аня, он был более похож на зимнего сказочного деда Мороза из "Двенадцати месяцев". Аня подошла и встала рядом с этой компанией, протянув руки к огню. Напротив неё грелись два подвыпивших извозчика.
   Вдруг/в эту минуту городовой, не говоря ни слова, отделился от беспризорников, и медленно направился к ней. Сердце Ани съёжилось: ещё бы, кто же из нас любит встречаться с полицией, пусть даже по пустяковому поводу. Полицию в России тогда(как и теперь) не то, чтобы ненавидели... но, зная о ненасытном взятничестве и корыстолюбии, и тупоумии её, тайно молились о том, чтобы как можно реже с ними пересекаться. Городовой, однако, заметив испуг, мелькнувший на Анином лице, и, несколько рассеянный, остановился пред ней. Немолодой уже мужчина, городовой мог бы сгодиться ей в отцы.
   - Дочка, - вдруг сказал он и виновато, по-мужицки улыбнулся в заиндевевшие мужицкие усы. - Что же ты, такая красивая, и пешком идёшь? Вечер сегодня холодный, возьми кого-нибудь из мужичков моих. - Он указал рукой в сторону кучеров. - Вишь, стоят, замёрзли, болезные! Ты не гляди на то, что они, канальи, уже под штофом. Вмиг домчат. А то, - он грустно помотал головой, - ненужное это получается: ты, такая разодетая, вечером одна на улице. Я-то тебя разглядел, а то вдруг кто... примет... ну, в общем, не за то, что ты есть...
   Аня заметила, что городовой при этих словах немного смутился, и это её развеселило.
   - А за кого же они меня могут принять? - спросила она провокационно, кокетливо улыбаясь.
   Постовой вздохнул:
   - Не вашим бы ушам об этом слышать, барышня... За проститутку-с, за девицу вольного поведения-с.
   - А что, я похожа... на этих?
   - Да кто ж теперь в темноте разглядит? Я вам зла не желаю. Вы ещё молоды и неопытны, у меня дочка уж как-нибудь постарше вас, дак ничего ещё в жизни не представляет, как оно есть на самом деле-то.
   Беспризорники внимательно слушали городового, обняв невесть откуда притопавшую громадную лохматую собаку.
   - Вы, - продолжал городовой, - ещё дитя невинное. Не дай вам Бог познать такого. - При этих его словах Аня отвела взгляд. - Берите вы извозчика, поезжайте домой к маме и папе, и пусть они вас берегут, как я своих дочерей. Вот ведь и вы тоже ко мен отвращение, можно сказать, питаете, как я человек полицейский, простой и бескультурный. А ведь я не хуже вашего: взяток почти не беру, водку почти не пью, за это меня все чумазые, - он кивнул в сторону оборванцев, - и любят. Я же вам добра желаю, ежели что, так я этому охломону покажу, он тебя за так, бесплатно доставит, если денег нет. Езжай, дочка, поезжай.
   - Нет-нет, деньги у меня есть, - поспешила вставить слово Аня. - Я и в самом деле, лучше уж поеду.
   - Вот это разговор! - обрадовался городовой и взглянул исподлобья на извозчиков.
   - Сию минуту-с! Тотчас! - крикнули мужички, и вскоре коляска подкатила к Ане, и конь похрапывал, довольный, что придётся теперь прокатиться, пробежаться по снегу. Благодушный городовой подсадил Аню. Не прошло и четверти часа, как она уже была дома, в тепле.
   - Дело идёт к войне, - повторял за ужином усталый Александр Александрович. - И я считаю, что к войне этой мы не готовы.
   Он взглянул на безразлично вертящего в руках газету Серёжу, на рассеянную, о чём-то своём пытающуюся думать Аню, и вздохнул. - Впрочем, вам до этого решительно никакого дела, и поэтому вы счастливы. А я , по всей видимости, уже начал брюзжать, как старый дед. Но поглядим, поглядим, что их этого выйдет. А ты, Аня, как я погляжу, решила взяться за ум. Теперь тебя нечасто дома увидишь: всё на курсах да на курсах.
   Аня загадочно улыбнулась.
   - А сегодня в библиотеке, - добавила она.
   - Кстати, - отвлекшись от газеты, заметил Серёжа, - чтение книг несомненно идёт тебе на пользу.

7.

   - Теперь нам читать - не перечитать, - говорил Серёжа Ане, когда они шли по тропинке через ручеёк и далее через маленькую берёзовую рощу. - Всё лето впереди.
   Теперь был июнь 1904 года. Солнце пекло вовсю.
   Дача Стропинских находилась в Озерках, на ветке Северной железной дороги , рядом с Шуваловским парком.
   Молодые люди ели копеешное мороженое деревянными ложечками, из которых после выходят отличные приборы для кукол, и спорили, и спорили:
   - Почему я должна любить мужика, - говорила Аня. - Только потому, что он мужик?
   Вот вы говорите, мужику не дают обнаружить свои лучшие качества, вырасти в человека с большой буквы? Я не буду спорить с тем, что мужика угнетают. Это факт общеизвестный. Но при чём здесь личные, его, мужика, человеческие качества? Ломоносов - первое, что приходит на ум, - имел в отрочестве возможность прочесть лишь несколько книг, но он их прочёл, а множество его соседей, балбесов деревенских - нет. Ломоносов использовал свой шанс. Или Некрасов - то же самое.
   Я обожаю книги Толетова, но совсем не понимаю, не понимаю его философии, согласно которой я должна принижать в себе всё, что есть возвышенного. Я вообще не люблю великих идей.
   - Самопожертвование, как Христос учит - тоже великая идея.
   - Самопожертвование - ради кого-то, как ты знаешь, но не ради абстрактных миллионов. Сочувствие - ощущение индивидуальное.
   - А я и сочувствую миллионам, как Христос. Всем и каждому: беспричинно угнетённым, невинно убиенным, обречённым на муки ещё не родившимся детям. Я их всех люблю.
   - Кажется, Достоевский сказал, что любить всех людей ничего не стоит, любить всех - пустяк, а ты попробуй любить одного человека. Это ведь неимоверно сложно. Представляешь, как сложно было Христу? Любить каждого из нас!
   - Опять ты всё напутала, Аня.
   - Это я теперь напутала, а поговорим мы с тобой, Серёжа, лет через тридцать - сорок.
   - через тридцать лет всё изменится до неузнаваемого. Не может не измениться. Я верю в мощь человеческого разума. Главное, всё сразу переделать, чтобы никто ничего не понял, чтобы некогда было возражать. Мы с Андроном часто спорим. Он думает, в России революция не может случиться, потому что умные люди здесь наверху трусливы, а смелые, кто бомбы кидать не боятся, в ком раздражение наивысшей точки достигло, по его разумению, недостаточно умны. Не верит он в революцию. Даром живёт.
   - А ты веришь?
   - Как же в неё не верить? По-моему, это так же неизбежно, как вера в Бога, потому что революция - историческая неизбежность, а Бог - духовная неизбежность.
   - А я не хочу, Серёжа, революций. В гимназии моим любимым предметом была история. Я хорошо усвоила, что революция никому счастья не приносила.
   - Это неправда. В первые годы - да, но потом...
   - Первые годы надо будет ещё пережить. Живём-то мы, Серёжа, не "потом", а "сию минуту".
   - Значит, ты не хочешь, чтобы твои дети были счастливее тебя?
   - Что значит счастливее? - воскликнула Аня, доедая мороженое. - Разве к счастью применимы категории?
   - Хорошо, зададимся вопросом так. Надеюсь, ты будешь не против, если твои дети будут жить в лучшем, совершенном мире?
   - А с чего ты взял, что сегодняшний мир недостаточно совершенен для тебя? Серёжа, ты ещё университет не окончил, а уже думаешь мир переустраивать. Я хочу родить детей и растить их в этом мире, в таком обществе, какое оно есть. Я не хочу, чтобы мои дети увидели виселицы и пепелища.
   Вечером того же дня Аня писала в своём письме Оле Феттер: "В преддверии какого страшного времени мы теперь живём? Как несомненна для меня неизбежность изменения, преобразования старого, так и моё женское чутье подсказывает мне - всё будет не к добру.
   Теперь с нами живёт сосед-бур, вернее, инвалид-волонтёр завершившейся недавно англо-бурской войны. От того, о чём он рассказывает, буквально поднимаются волосы на голове. Суди сама.
   Хотя я вовсе не специалист в области военных тактик, но мне становится ясно: приходит время жестоких войн. Оружие становится всё более автоматическим, многозарядные карабины чудовищного боя стали нормой, не говоря уже о пулемётах, запросто калечащих сотни, и полевой артиллерии, и минах. Смерть перестала быть красивой, а стала уродливой. Прекрасные колонны, блестящие эполеты, начищенные сапоги, разноцветные мундиры, мальчики-флейтисты, - всё, о чём так бережно писал Толстой, ушло в прошлое. Война всё более становится вульгарной и будничной. Да-да, Оля, самое страшное, что смерть становится будничной, не героическим, а заурядным явлением. Солдаты носят новую форму совершенно невообразимого цвета, смешанного с травой и грязью. Наш сосед рассказывает о тех инвалидах, которых он видел: их сотни. Как будто вальпирии, летающие над полями новых сражений, устали от крови и внимание их рассеялось. Не всех сразу могут забрать они в Валгаллу.
   Соседа прошла пулемётная очередь, и он чудом остался живым. Он говорит, что буквально нашпигован пулями, хотя и доктора извлекли немало. Например, одна пуля застряла у него в шее, другая - между позвонками и лопатками. Он с трудом передвигается, хотя ему всего двадцать пять лет.
   Я верю, Оленька, что ты поймёшь меня. Странно, почему мужчины полагают, что женщины не способны рассуждать на серьёзные темы, да и не хотят этого, что женщинам могут быть интересны лишь моды и болтливый вздор?
   Кстати, теперь купила совершенно невообразимые чулки, милые, но излишне импозантные. Не знаю, стоит ли вообще их носить?"
   Из письма домой на следующий день: "Дорогие папа и мама! Теперь лето, но я не смогу приехать к вам погостить. Слишком непохожа моя теперешняя жизнь на ту, домашнюю, прошлую. Я теперь другая и боюсь показаться вам на глаза. Я ещё не вышла замуж, не верьте слухам. Да и как я могла бы это сделать без благословления дедушки. О замужестве я пока не думаю. Мне, наконец, открылся новый мир во всей своей красе и многозвучии. Ещё недавно я полагала, что жизнь наша являет лишь слепок чувств и хаотичных эмоций, нередко пошлейших. Я рано поняла, что в жизни своей мы всё делаем из любви или влечение, но никогда у меня ещё не было по-настоящему ни того, ни другого.
   И вот теперь мне открылось: душа. Во мне есть душа, стремления которой отличны от стремлений моего тела. И мир, окружающий меня, также имеет душу, и наши души родственны.
   Теперь я много читаю: Толстой, конечно же, Пушкин, Тургенев, Тютчев, Соловьёв. Мой друг Серёжа Стропинский силится подсунуть мне Куприна или Андреева, но они пишут о другом, и не тем наполнена теперь моя душа.
   Мама, как ты теперь меня поймёшь? Ты в жизни этих книг не читала, разве только читала что-то в гимназии.
   Мама и папа, мне не хватает вас, и я скучаю по вам, приезжайте сюда, если сможете.
   Ваша Аня."

8.

   Как и большинство петербуржцев, Александр Александрович, несмотря на своё положение, снимал на лето дачу - больше для порядка. Дачу большую, просторную, непременно с экономкой, не в самых людных местах, но и подальше от Петербурга, поближе к простому народу. Так, например, в тех местах, которые выбрал на этот год для отдыха Стропинский, на Северной железной дороге дачными местами были Пела и Мга. Были дачники и в Усть-Ижоре, в Ивановском на Неве. Всё это были весьма скромные места с дешёвыми местами и небогатыми дачками. Начиная с Ивановского, шли хорошие места. В Пеле и Мге рубили просеки, прокладывали дороги. По Неве главной дачной местностью были Островки и Мойка. Вообще дачников по Неве жило немного, сообщение было пароходами, которые ходили редко, но места были отличные.
   Красавица Нева с её знаменитой невской лососиной была богата рыбной ловлей. Великолепные леса с прекрасной охотой. Сюда приезжали те, кто искал тишины на лоне природы, любил охоту, рыбную ловлю и водный спорт. Было много гребных лодок, парусных яхт. По берегам встречались большие собственные дачи с усадьбами. Скученных посёлков не было, поэтому дачники жили отчуждённо, общественных развлечений не было. Купаться надо было с оглядкой: глубокая широкая река, быстрое течение, холодная вода. Ладожское озеро давало о себе знать: оттуда дули холодные ветры.
   Выше Мойки берега Невы заселены ещё меньше, дачи встречаются редко. Грузовое движение большое: буксирные пароходы тянут громадные плоты, главным образом, с реки Оять, волокут баржи с хлебом или дровами с той же Ояти, Волхова, Шелони, Тихвинки и Сома. Тянут песок, бутовую плиту с Путилова на Волхове, кирпич с берегов Невы. Всё это заставляет быть внимательным катающихся или рыбачащих с лодки. Часто слышны тревожные гудки буксирных пароходов.
   С Финляндского вокзала идёт лишь одна линия - на выбор. Здесь много дачных населённых мест: Ланская, Удельное, Озерки, Лесное, что недалеко от парка Лесного института, куда можно проехать на паровичке. Удельная, Озерки, Шувалово весёлые дачные места с театрами, танцами, катанием на лодках по озёрам. Лесное - более тихое дачное место, хотя с театром. На Шуваловском озере есть яхт-клуб. За лето здесь устраивается несколько парусных гонок. Дачники гуляют в Удельнинском парке и ближайших лесах - Сосновке, Пескарёвом лесу.
   При входе в Шуваловский парк - горушка под названием Парнас. Дворец Шувалова запущен, никто там не живёт, парк походит на лес.
   Следующая станция - Парголово, с посёлком на горе и маленьким озером. Дачи недорогие. Остальные дачные места до Финляндской границы ничем не выделяются. Разве только что при станции Левашово есть хороший парк с озером - Осиновая роща - там водится много ос. До Токсова железной дороги нет. Местные жители и немногочисленные дачники добираются в этот чудесный уголок на подводах по дороге через Лесное на Гражданку либо по дороге через Осиновую рощу на Юкки. Граница с Финляндией была за Белоостровом по реке Сестре. За Белоостровом идут дачные места по берегу дачного залива: Оллила, Куоккала, Териоки, Тюрисяви. Здесь стоят виллы с огромными участками.
   Владельцы дач на береговых участках имеют моторные и парусные яхты, а в Иерионах есть яхт-клуб. Здешние дачники иногда ездят на концерты в Сестрорецк. Переезд границы не отмечается, проверки паспортов и таможенного досмотра нет. Если становилось известно, что в Финляндию в большом количестве везут водку, тогда осматривают, и даже тщательно, но, как правило, ничего не находят.
   Вся Финляндская железная дорога обслуживалась финнами в голубых кепи и форменных тужурках. В Белоострове ещё были русские жандармы, а в Териоках на станции стоял финский полицейский в чёрной каске, мундире со светлыми пуговицами и тесаком с белой металлической отделкой. Деньги ходили общероссийские и финские из расчёта 37 копеек. Бывали курьёзы, когда финн извозчик не хотел везти дачника за 50 копеек, а за марку с удовольствием соглашался. По обеим сторонам железной дороги был сплошной лес.
   Поведение финнов нередко вызывало недоумение. Скажем, в лесу, недалеко от жилья на лесной дороге на суку висит большой кувшин с молоком. Российский дачник детально всё осмотрит, даже пальцем попробует содержимое, а дома у хозяина-финна спрашивает, что это значит. Тот объясняет, что в версте от дороги есть хутор, откуда и оставляется молоко для почтальона, который каждый день проезжает мимо и оставляет пустой кувшин. Если ты придёшь в лавку, за тобой никто не следит, а ты, взяв что нужно, платишь деньги, тебя не проверяют.
   Наём дач был своеобразным процессом. Обычно он приурочивался к масленице, когда погода помягче и настроение праздничное. На станции дачников ожидало много крестьян-извозчиков на лошадёнках в узких саночках.
   По пути пассажиры расспрашивают извозчика о дачах, ценах, он расхваливает ту, куда везёт: "Не сумлевайтесь, всё будет в аккурате!" обычно на окошках наклеена бумажка о сдаче внаём, "билетики", но у извозчика свой адрес, и если пассажир просит остановиться у дачки, приглянувшейся ему, извозчик говорит: "Здесь плохо: хозяйка сварлива и клопов много". И везёт к куму, от которого получит магарыч, или просто к себе. Наконец, подъехали к даче. Начинается осмотр. Хозяева приводят такие положительные стороны своих угодий, которых просто не бывает, но съёмщик относится скептически и старается сбить цену, а иной раз уезжает к другой даче, где разговоры те же. Наконец, дача оказывается подходящей, цена тоже. Выдаётся расписка, что получен задаток, а хозяин, бывало, ставит три креста вместо росписи. После этого идут в избу хозяина, развёртывают закуску, а хозяйка подаёт на стол самовар, молоко, душистый хлеб. Съёмщик угощает водочкой. За закуской каждая сторона как можно лучше себя представляет - словом, знакомятся. Угощают и извозчика, который ждёт дачника, чтобы отвезти его обратно на станцию. Перед прощанием договариваются о сроке приезда, о том, чтобы встретили с тележкой для вещей. На станции извозчик просит на чаёк, поскольку он очень старался и дачу сняли "самлучшую". В зале ожидания, в буфете (поезда ходили редко, было время посидеть за перекусом) и в поезде дачники знакомятся между собой и говорят, что дачи нынче стали дороги, мужики дерут. В конце концов, разговоры затихают и усталых от воздуха людей одолевает дремота.
   Съезжаться дачники начинают в мае. Помимо багажа, который приходил этим же поездом, у всех на руках было много пакетов, корзинок, кошек, собак, сеток с мячиком и даже клетки с птицами. По приезду вся толпа дачников снова устремлялась к извозчикам. Куда бы ни ехали, приходилось переезжать реку, подниматься в гору, лошадь идёт, нагруженная, медленно. И вот при подъёме на мост на задок вашего экипажа прицепляется незнакомый субъект, который представляется: "Я булочница, дайте ваш адресок, буду доставлять вам булки свежие." устный договор заключён. Булочник соскакивает и дожидается другого дачника. Дело в том, что местность обслуживали, как правило, три-четыре булочника, и все они сидели на этом пригорке - у въезда на берег с моста - и по очереди подбегали к проезжающим мимо дачникам.
   Хозяева уже извещены письмом, ждут дачников. На столе крынка молока и чёрный хлеб. Хозяйка, перегибаясь в низком поклоне, складным голосом говорит: "Пожалуйте, пожалуйте, с приездом!". Ведутся хозяйственные разговоры: сколько давать молока, нужны ли яйца и прочее. При выходе из вагона вы передали багажную квитанцию хозяину, и вот уже он сам подъезжает с багажом. Вытаскиваются перины, в которых т"каждая пушина по три аршина", или пустые сенники, набиваемые сеном, если дачники не привозят с собой матрасы. И то и другое вы будете уминать собственными боками. Воз разгружается, наскоро ужинают по-походному и ложатся спать. Опьянённые свежим воздухом, вы должны были бы быстро заснуть, но не всем это удаётся: комары - эти кровопийцы в буквальном смысле слова - победоносно трубят у вас над головой и нещадно жалят свеженького петербуржца.
   С утра начинается дачная жизнь. Приносят молоко, свежие булки, до самого вечера вам приносят и привозят. Ещё до обеда приезжает мясник, предлагает мясо, кур, зелень. Обычно мальчишка правит лошадью, а сам мясник рубит мясо, взвешивает, получает деньги. Торговля идёт со специальной телеги с низким большим ящиком, обитым изнутри лужёной жестью. Поперёк ящика лежит большая доска, на ней мясник рубит мясо, здесь же стоят весы и ящик с гирями. Ступицы колёс обёрнуты бумагой, чтобы дачники не вымазались колёсной мазью.
   Также до обеда идёт торговля с разносчиками рыбы. У него подушка на голове, там во льду лежит разная рыба. Сгибаясь под тяжестью своей ноши, он оповещает: "Окуни, сиги', лососина, судаки!", стараясь рифмовать.
   За ним на телеге с большим ящиком на колёсах купец торгует гастрономией: сыром, маслом, колбасой, консервами. Фамилия его была Долгасов, но для рифмы он кричал: "Сыр, колбас - Иван Долгас!
   А вот издали слышится голос: "Пивник приехал! Если вы закажете ему полдюжины пива, он норовит всучить целый ящик.
   После обеда приезжал мороженщик со своей двуколкой, на ней синий ящик. К нему выбегали с тарелкой, он повёртывал специальной ложечкой, да так ловко, что внутри шарика была пустота. Продавал он мороженое и "на марше": клал шарик на бумажку и втыкал в него деревянную ложечку, использующуюся дальнейшем девочками в игре в куклы. Мороженое было четырёх сортов.
   К пяти часам, когда дачники пили чай, появлялся разносчик с корзиной на голове и возглашал, в отличие от других "коллег", мрачным басом: "Выборгские крендели!", делая почему-то ударение на "о". Вкусные же были эти крендели, и почему же их теперь не выпекают. Стоили они 15-20 копеек, в зависимости от размера. Разнося в лотках на голове, торговали всякими сладостями, конфетами, шоколадом. Когда появлялись ягоды и фрукты, их продавали также вразнос. Были и коробейники с галантереей - мылом, гребёнками, ленточками. Местные крестьянские девушки проносили в чистых кадушечках сметану и творог, а к осени - лесные ягоды и грибы.
   На местные продукты цены были, естественно, ниже (бутылка молока - 5-6 копеек, фунт лесной земляники тоже 5 копеек), на привозные - выше, чем в городе.
   Во всех деревнях и сёлах были лавочки, глее торговали всем, начиная с хлеба, соли, керосина, и кончая хомутами с колёсной мазью. Запах в них был соответственный - не продохнуть. В некоторых продавались ружья, порох, дробь и фейерверки, которые любила покупать дачная молодёжь. "Солидным" дачникам лавочники продавали в кредит. Бывало и так, что кто-то, не рассчитав свои силёнки, ранней осенью тайком съезжал с дачи, оставшись должником, а торговцы слали ему вдогонку запоздалые проклятия.
   Помимо торговцев одолевали дачников цыгане, которые останавливались около деревень целыми таборами. Цыгане-мужчины промышляли лошадьми, покупая, продавая и меняя коняг у крестьян, а цыганки целыми днями шлялись по дачам, предлагая погадать и выпрашивая старые вещи. Частенько случались и кражи. Считалось, что если цыгане табором стоят поблизости, надо держать ухо востро.
   Некоторые дачники, любители дешёвой экзотики, ходили в табор посмотреть, как живут цыгане, просили их спеть, станцевать. Те просили деньги вперёд - "позолоти ручку". Случалось, что танцы и песни были отменными, и табор был всегда с деньгами.
   Много ходило по дачам и шарманщиков, обычно пожилых, болезненных людей. Среди них были и шарлатаны, не желавшие работать. Все они носили незатейливый органчик, который играл пять-шесть пьесок тягучим, гнусавым голосом. Нёс шарманщик его на ремне за плечами, во время игры становился на ножку, вертел ручку, а для смены пьес переставлял рычажок, и дутьё в трубках, и мотив изменялись. Иногда с ними ходила девочка, которая пела несложные песенки. Иногда по деревням ходили семьи уличных артистов: отец, например, играл на скрипке, дочь - на маленькой арфе, толстая мама - на кларнете, а малыш - на губной гармошке.
   Появлялись и музыканты, играющие на духовых инструментах, как правило, на трубе, баритоне и басе. Это были здоровые молодые парни, выдающие себя за колонистов или эстонцев. Если остальные уличные музыканты были скромными, стояли по своему положению близко к нищим, то духовые музыканты вели себя вольно, иногда похабно. Они обычно играли "Мой милый Августин" или незатейливые вальсики. На отмахивания дачников они не обращают никакого внимания, бесцеремонно требуя денег.
   С выездом горожан на дачи туда же переезжали и нищие. В большинстве случаев, они перестраивались на сельский лад? Все оказывались погорельцами, причём очень картинно рассказывали об истребительном пожаре. Жалостливые дачники давали им денег, старую одежду, кормили. Тот же народ - и артисты, и нищие, и цыгане - появлялись в вагонах дачных поездов.
   День дачника среднего достатка проходил примерно так. Матери целый день хлопотали, чтобы накормить, обстирать, заштопать одежду своих детей. Забота как свести концы с концами их на даче не покидала. И вот она с прислугой вертится, как белка в колесе. Присмотр за детьми сложнее, чем в городе: близость реки, леса и вообще привольные местности тревожили родителей. Если дети взрослые - другие заботы: чтобы дочь была одета не хуже других; чтобы компания была подходящей - весёлой, но и не слишком разнузданной. Огорчение и иногда отчаяние обеспечивали родителям сынки с переэкзаменовками. Их надо было буквально за волосы тащить к столу, чтобы они занимались; из скромных средств надо было выделить деньги на репетитора, обычно - студента-дачника. Найти такого было несложно/нетрудно - все столбы заклеены объявлениями: "Репетирую по всем предметам, готовлю к экзаменам". Реклама не всегда совпадала с действительностью: всех предметов, конечно, студент знать не мог и, не желая ронять своего студенческого достоинства, краснея и потея, но с "умным" лицом часто плавал за переводом латинского текста или решением трудных задач. А иметь свои деньжонки каждому студенту хотелось. Обыкновенно сам студент ходил к репетируемому ученику, невзирая на погоду и расстояние. Редко у кого был велосипед, чтобы ездить по урокам. Велосипеды стоили дорого, 100-150 рублей. Смотришь - хлюпает такой студентик по грязи в клетчатом плаще версты две. А иной раз выслушивает замечания от родителей ученика: "Вы не требовательны, позволяете шалить во время занятий". Были случаи, что репетитора меняли среди лета, - это был страшный позор для студента.
   Средняя дача из трёх комнат стоила 50-60 рублей за лето. За сто можно было снять прекрасный двухэтажный дом на берегу реки. Люди относительно богатые, бывало, не брезговали обществом дачников малого и среднего достатка. Таким был, например, Президент Академии наук Картинский со своей семьёй. Занимал он скромную дачу по цене не выше 75 рублей. С крестьянами этот крупный учёный подолгу разговаривал, был знаком со многими дачниками, на приветствия низко склонял свою седую, с длинными волосами, голову. Таким же был и Стропинский.

9.

   ленивая, потаённо возбуждённая жизнь на даче Стропинского тянулась весь июнь. Помимо Ани и Серёжи в доме постоянно жила экономка, прислугой была местная девушка Маша, лет семнадцати. Сам Александр Александрович регулярно приезжал навестить их из Петербурга.
   Серёжа с Аней вставали рано, Серёжа выбегал умыться к колодцу, носился по двору, после стучался к Ане, и они вместе сходили завтракать. Серёжа вообще вёл себя, как ребёнок. За завтраком шутил обо всём, иногда бестактно, от замечаний смущался, но не надолго. Позже, когда они шли гулять, часто убегал вперёд, прятался от Ани по всему парку, бегал за ней, будто играя в горелки. В конце концов они так набегались, что усаживались в полуденной тени развесистого каштана, Аня выкладывала из корзинки булки, молоко, ягоды, сыр. Они молча ели. Потом Серёжа сникал. Он лежал на Анином животе, как ни в чём не бывало пожёвывая травинку. К обеду молодые люди возвращались домой. После обеда Серёжа читал газеты, часто вслух, отвлекая Аню от книги. Всё чаще Аня оставалась с экономкой Аглаей Матвеевной, которая учила её шитью на немецкой машинке. Серёжа убегал кататься с очередным новым знакомым на велосипедах; вечером на террасе все пили чай, часто сидела с ними и Маша. Иногда Серёжа вместо чая выпивал кофе с молоком и становился невыносим. Нёс чепуху, что-то доказывал Ане, чего доказывать не было нужды, а то занудно перечислял биографии неких атлетов и теннисистов, тогда Аглая Матвеевна собирала посуду со стола и уходила, желая всем доброй ночи. Не задерживалась и Маша. Как-то вечером, наверное, уже в конце июня, Серёжа разошёлся не на шутку. Он вообразил себя принцем, долго защищал Аню от драконов, роль которых играли комары, носился за ними с мухобойкой и опрокинул светильник. Свет погас. В сумерках Серёжа приобнял Аню и быстро поцеловал в щёку. Но промахнулся, поцелуй не вышел, смазался, попал в угол губ. Аня отстранилась. Серёжа засмущался, но оба сделали вид, что ничего особенного не произошло.
   На следующее утро, пока Серёжа умывался ледяной водой у колодца, визжа, сипя и напевая, местный почтальон принёс письмо для Ани. Аня, ещё в ночной рубашке, сидя у себя в комнате, прочла его. Письмо было от Андрона.
   Он писал, что они давно уж не виделись, что дела у него идут кое-как, что надо бы выдержать ещё два экзамена, что вроде бы устроился на новое место, и ему уже выдали вперёд какую-то хорошую сумму. Как всегда, Андрон пытался играть циника.
   Письмо было проникнуто напускным безразличием, и по обыкновению бросались в глаза орфографические ошибки.
   Уже в самом конце, под небрежными P.S., Андрон неуверенно спрашивал, не скучает ли она на даче и просил разрешения навестить её.
   Прочитав письмо, Аня загрустила. Андрон уже давно наскучил ей. К тому же, он не оправдал ни одно из её ожиданий, поэтому и отношения с ним для Ани более ничего не значили. Андрон был смешон. Аня даже почувствовала отвращение при мысли о том, что ей снова предстоит разделить с ним постель. Она скомкала письмо и бросила на дно ящика, тут же встала из-за стола и подошла к окну. Свежий воздух после дождливой ночи приятно щекотал ноздри, где-то далеко кричали петухи.
   Серёжа во дворе, по пояс голый, обтирался льняным полотенцем. Он стоял в луже на одной ноге и балансировал, боясь замочить подштанники. Маша, держа в руках два бидона с молоком, стояла невдалеке. Они о чём-то переговаривались и смеялись. В конце концов, когда Серёжа вытерся, Маша поставила бидон на землю и протянула ему руку. Серёжа опёрся об неё и выпрыгнул из лужи, обдав девушку брызгами. Они звонко рассмеялись, и Серёжа приобнял её.
   Аня грустно смотрела на них из окна, но к грусти явно примешивалась ревность. Надо было что-то делать, надо было наконец решиться на что-то.
   - И так я уж слишком долго тянула кота за хвост, буркнула зло себе под нос Аня и, отвернувшись от окна, направилась вниз по лестнице в кухню.
   Той же ночью в одной сорочке она пришла к Серёже.
   Около полуночи разразилась гроза. Серёжа, до этого пивший чай на террасе, пожелал Ане спокойной ночи и ушёл спать. Аня ещё полчаса читала. Потом погасила светильник, поднялась в свою спальню и разделась. Постояла у зеркала, долго расчёсывалась, подрагивая от холода, в светло-зелёном свете рассматривала своё тело.
   Наконец, надела сорочку и босиком вышла из комнаты. Серёжина комната была тут же, через одну дверь. Подойдя к его спальне, Аня тихо постучала. Было тихо, так, что отчётливо слышалось, как стекает по крыше в бочку дождь.
   "Что за дурацкая идея, глупо, дура", - Аня чуть не заплакала и отвернулась от двери.
   В это мгновение она услышала шорох, Серёжа подошёл и, видимо, наклонился к замочной скважине.
   - Кто там? - прошептал он.
   - Это я, Аня.
   - Аня?
   Серёжа поспешно открыл дверь, громко щёлкнув задвижкой.
   - Аня?
   - Ну да, это я. Мне нельзя?
   - Почему? Можно... Можно, конечно...
   Она вошла.
   - А я-то думал, что там привидение. Представляешь? Мне ребята рассказывали местные...
   Аня стояла к нему спиной и смотрела в окно.
   - ...что тут, представляешь? в этом доме было...
   Сорочка соскользнула на пол.
   - при... привидение, - закончил он уже медленно.
   Серёжа стоял в пижаме, тупо уставившись на Анины лопатки.
   Аня обернулась, подошла к нему и, встав на цыпочки, наклонив к себе его голову, поцеловала его - долго, томно.
   Она повела его к кровати, легла, увлекая за собой. Немножко развела ноги.
   Серёжа, совершенно ошарашенный, сидел сверху.
   - Ну? - сказала Аня, и глаза её презрительно сощурились. - Ты будешь?
   - Буду? Я?.. Я буду, я буду...
   Он долго старался, но ничего не получалось. В конце концов, Аня разозлилась, потом рассмеялась, поцеловала Серёжу в щёку, уложила его на подушку, села сверху и всё сделала сама.
   Она двигалась равномёрно и почти профессионально.
   Когда всё закончилось, Серёжа отвернулся и заплакал. Аня принялась утешать его. Она целовала его и приговаривала:
   - Любимый, любимый...
   Под утро они ещё раз совокупились, и Сережа сказал Ане, что она была его первой женщиной. Аня не рассказывала Серёже ничего. По-видимому, он и не догадался. Серёжа тут же провалился в глубокий сон.
   Спать Аня ушла к себе.
   Аня проснулась около девяти. За окном шумел ливень, гремел гром. Аню тошнило.
   "Резко сменилась погода", - подумала она и заснула вновь.
   Она вновь проснулась через три четверти часа. Тошнота ушла.
   Аня хотела есть. Было воскресенье. Она закуталась в одеяло, сжалась в комочек. Ей вспомнилось, как она впервые отдалась мужчине.
   После всего произошедшего с ней той памятной ночью Аня долго не могла прийти в себя. Вначале ничего не изменилось и всё выглядело благопристойно. Весь следующий день, воскресенье, она провела в кровати, сказала матери, что простыла, и читала на английском "Робинзона Крузо". Получалось так удивительно легко, как никогда ранее. На следующий день, как обычно, она пошла в гимназию.
   Так она и жила с мыслью, будто не изменилось ровным счётом ничего, ещё две недели. Потом ей стало плохо прямо на занятиях, да так, что её увезли домой на специально присланном экипаже. Около месяца продолжалась её лихорадка. Аня бредила, но о подвале и фотографиях даже в бреду не проронила ни слова. Мать в тайне от отца послала за специалистом, но он, осмотрев Аню, подтвердил целостность плевы. Елена Вильгельмовна места себе не находила и не могла понять, что же происходит. Дмитрий Гаврилович безбожно запил.
   Когда сознание возвращалось к ней, когда она не спала - обычно по утрам и под вечер - Аня корила себя. Она считала себя и только себя виноватой в случившемся.
   Если же у неё и хватало разума спросить себя, в чём заключалась её вина, она тут же находила ответ: ей понравилось Ей понравилась сыгранная поневоле роль, и ей хватало смелости признаться себе, что пусть не сейчас, только не сейчас, но через много-много лет она захочет повторить содеянное. Аня вовсе не думала о том, как и почему похитители сначала выбрали её, а затем выследили и украли. Она не задумывалась над тем обстоятельством, что фотограф знал её имя. Она только спрашивала себя: почему это случилось именно со мной? Её мучил вопрос, все ли мужчины ведут себя с женщинами так, как этот фотограф, или она сама каким-то таинственным образом дала ему повод.
   При мысли о том, что теперь её обнажённое тело разглядывают десятки мужчин, подчас отпуская сальные остроты, Аня впадала в диких страх, в дрожь, в стыд.
   Вскоре всё же она пошла на поправку.
   Как-то весной, умывшись после сна, Аня взглянула в зеркало и не узнала себя. Она увидела маленькую, налитую кровью и соком девушку, с чуть бешеными глазами, с оформившейся сахарной грудью, с покатыми плечами - желанную и насмешливую.
   Ане так понравилось её новое тело, что она рассмеялась.
   Заботясь об Аниной успеваемости и желая хоть как-то развеять дочь, Елена Вильгельмовна (она полагала, что Анина лихорадка стала следствием несчастливой первой любви) пригласила сына своей подруги, студента, позаниматься с дочерью алгеброй и историей, эти предметы всегда давались Ане с трудом.
   Студента звали Николай, и был он очень милый юноша двадцати лет.
   Поначалу Аня прилежно занималась с ним, но позже стала докучать своего временного педагога откровенными вопросами и дискуссиями. Тот сначала краснел, но, соблазнённый Аниной красотой, всё же дал волю чувствам и говорил с ней на равных.
   Случайно узнав, что у Коли есть невеста, Аня стала говорить с ним о семейной жизни, а договорились они до того, что студент как на духу выложил перед своей подопечной историю своего небогатого интимного опыта и общие рассуждения на тему взаимоотношения полов.
   Аня слушала с видимой небрежностью, на деле жадно впитывала каждое слово.
   В конце концов, она созналась Николаю, с которым сильно сдружилась, в том, что она ещё не знала мужчин.
   Признаться, он очень удивился.
   Несколькими днями позже Аня получила визитную карточку В. С. Богарне, на обратной стороне которой он просил о встрече. Аня выбросила карточку и плакала весь вечер.
   На следующий день всё повторилось. В. С. представился другом отца и просил встретить её у театра в субботу после спектакля.
   Они встретились, Аня была с матерью и отцом. Все вместе поехали в какой-то ресторан, танцевали весь вечер. Аня пила шампанское и танцевала с Вадимом Сергеевичем.
   Он стал бывать у них. У Вадима Сергеевича были какие-то общие дела с отцом, наверное, незаконные. Аня видела, что мама была не против этих встреч. Аня презирала Вадима Сергеевича, но тот не придавал этому значения либо же делал вид, что не замечает презрения.
   Он стал встречать её из гимназии, она садилась в его затемнённый экипаж.
   Когда потеплело, они стали ездить на пикники. Иногда с Верховскими, иногда вдвоём - ненадолго.
   Он стал было уже содержать её, но не делал никаких компрометирующих подарков. Аня иногда откровенно издевалась над ним, видя его привязанность.
   Однажды, сидя в ресторане в кабинете, он спросил, любит ли она его. Вопрос застал Аню врасплох, она ответила, что нет. После ужина они поехали в его гостиничный номер. Швейцар на входе презрительно взглянул на неё, горничные бесстыдно оглядывали с ног до головы. Аня разнервничалась и уже в номере закатила истерику, так что, прежде чем раздеть, её пришлось отпаивать шампанским.
   Вечером он привёз её домой, поруганную, уставшую от омерзения и от самой себя.

10.

   Александр Александрович регулярно приезжал на дачу. Дела в министерстве шли чередом, чего не скажешь о делах государственных. Семнадцатого июля был убит Плеве. Сановники были напуганы, государь взбешён, всё смешалось. На сцену вновь пытался выйти Витте.
   Стропинский вдруг осознал, что убийство может стать предвестником большой беды, но ни за что бы не признался в том, что такое возможно, даже себе. Когда он ехал на дачу, он гнал от себя все эти назойливые мысли. Оставалась одна Анна. В Петербурге, на финляндском вокзале он думал только о ней. Князь мучился, не в силах понять своих чувств, запутывался в недомолвках и лгал самому себе.
   То же было и сейчас, когда Александр Александрович ехал в коляске от станции через Шуваловский лес.
   Погода стояла прекрасная. Ещё было прохладное утро, и в листве щебетали птицы. Коляска то и дело подпрыгивала на ухабах, и мрачный кучер что-то мурлыкал под нос. Александр Александрович, наконец, откинулся назад и безо всякого выражения на лице смотрел по сторонам.
   Серёжа с Аней в это время катались на лодке невдалеке. Аня сидела на корме в лёгком длинном платье и перевязывала ленту на шляпе, распустив по плечам волосы, то и дело поглядывала на Серёжу. Молодой человек, старательно пыхтя, взмахивал вёслами, иногда время от времени смахивал пот со лба.
   "Последние дни он ведёт себя, точно ребёнок, - думала Аня. - Всегда такой счастливый, лицо совсем не земное, точно у ангела." Серёжа грёб, не покладая рук, точно в последний раз. Лодка быстро и легко скользила по озеру. Вдруг перед ними выпрыгнула рыба, обдав Аню миллионом брызг.
   - Ай! - воскликнула Аня и выронила из рук шляпку. Шляпка упала в воду. Серёжа полез через борт, едва не опрокинув лодку, достал шляпку и обтряхнул её.
   - Аня, пойдём завтра рано утром на рыбалку?
   - Серёжа, я беременна.
   - От кого?
   Аня ударила его шляпкой.
   - Серёжа, Господи, какой ты глупый! От тебя. Ты - отец ребёнка.
   Лодка поплыла сама по себе. Серёжа сидел, обхватив голову, и смотрел себе под ноги.
   - Серёжа, - тихо сказала Аня, отложив расчёску, - Серёжа, - она стала серьёзной, - это тебя ни к чему не обязывает.
   В этот момент она действительно верила в то, что она никого ни к чему не обязывает.
   Серёжа поднял голову.
   - Почему же, Аня? Ведь я люблю тебя. Это ко многому обязывает. К тому же, это мой ребёнок. Но ты уверена?
   - Почти да.
   - Когда ты узнала об этом?
   - Тогда... следующим утром, я посмотрела на себя в зеркало и догадалась.
   - Как могла ты догадаться? - воскликнул Серёжа.
   - Я как-то сразу изменилась, - задумчиво, неспеша ответила Аня. - Как-то неуловимо изменился взгляд, как будто я что-то долго искала и вот, наконец, нашла. Совершенное особые ощущения были у меня тогда, но всё решилось сегодня. Наша кухарка, Аглая Матвеевна, до конца сказала мне.
   - А Матвеевна-то тут при чём?
   Аня покраснела и стала смотреть в сторону, на берег.
   - Я просила у неё квашеной капусты, сама не знаю, почему. И в самом деле, какая теперь может быть квашеная капуста? - она звонко рассмеялась. - Сначала умоляла её найти мне квашеной капусты, а потом ела и ела тайком от тебя.
   - Почему же надо было от меня таиться?
   - Потому что ты мог обо всём догадаться!
   Серёжа опять взял вёсла. Взгляд его просветлел.
   - Анюта, пристанем к вон той лужайке? Там такой березнячок! Вполне может быть, что мы найдём здесь подберёзовички.
   Они причалили и сошли на землю. Серёжа достал финский раскладной нож.
   - Берегитесь теперь, лесовички, - промурлыкал он себе под нос и раздвинул траву около берёзки. Грибов там не было.
   - Серёжа, как ты думаешь, здесь могут быть змеи? - спросила Аня.
   - Думаю, что да, - просто ответил Серёжа. Он нагибался под берёзками, которые были едва ли выше него. Наконец, он воскликнул:
   - Есть! Есть гриб! - и высоко поднял над головой маленький боровик.
   - Клади его в лодку. Или дай мне подержать.
   Серёжа отдал Ане боровичок и продолжил поиски.
   Аня держала в руке гриб, поглядывая то на него, то на Серёжу. Серёжа увлечённо лазил по траве. Гриб был такой твёрдый и упругий и скользкий, и столько в нём было жизни, столько тяги к росту. Ане вдруг представилось, что именно такой грибок растёт сейчас в ней, пожирая её изнутри. У него там самостоятельная жизнь. Скользкий, живой гриб. Аня поднесла боровик к носу, и тут же ей стало дурно, она опустилась на колени, запачкав платье, выронила гриб, закрывая рот рукой. Её сильно стошнило, и она закашлялась, сорвала лопух, пытаясь утереться.
   Серёжа с подберёзовиками в руках бежал к ней. Аня сделала жест рукой в его сторону, как бы прося не подходить. Он всё же подошёл, и при запахе новых грибов Аню вытошнило опять.
   Серёж побросал грибы и нож, помог ей утереться и подняться.
   - Знаешь что? - сказал он, когда молодые люди уже плыли в лодке к дому. - Я не думал, конечно, что всё будет так сразу, но ведь на это и Божья воля. Делать-то нечего.
   По лицу Ани текли слёзы.
   - Почему же? - помедлив, спросила она. - Ещё не поздно сделать аборт.
   - Да ты что, в своём уме? - Серёжа чуть было не выронил вёсла из рук. - Убить... убить ещё не родившегося. Это же какой на душу взять грех! - будто только осознав это, выкрикнул он. - Но неужели нельзя сделать что-то ещё, поступить иначе?
   - Что? Что можно? - Аня разозлилась. - Куда я теперь одна с дитём? Домой, в Харьков?
   - Зачем домой? - недоумевал Серёжа. - Тебе же ещё учиться надо.
   - А ребёночка куда?
   - Давай обвенчаемся, - просто ответил Серёжа, глядя на неё. - Ведь я же отец, ведь это же мой ребёнок. Мой ребёнок, - вдруг повторил он и замолчал.
   Так они молчали до самых ворот. Уже подходя к даче, Серёжа сказал:
   - Знаешь, я такой счастливый, - и приобнял Аню за талию.
   Она ничего не ответила.
   - Итак, мы будем венчаться? Мы будем мужем и женой?
   Аня иронично улыбнулась:
   - Ты предлагаешь мне руку и сердце?
   - Если тебе так угодно...
   - Могу ли я отказать?
   - Едва ли...
   взявшись за руки, молодые люди поднялись на террасу. Из дома вышел Александр Александрович.
   - Здравствуй, папа, - сияя улыбкой, Серёжа подбежал к нему и поцеловал его.
   - Здравствуй, здравствуй, Аня, - Стропинский поцеловал ей руку. - Давно уж нас ждёт обед.
   За обедом Серёжа расспрашивал отца о делах с необычным для него интересом. Александр Александрович пытался свести разговор к чему-нибудь более обыденному, расспрашивал молодых о дачной жизни. Было видно, что он необычайно устал.
   - Александр Александрович, вам бы не помешало отдохнуть здесь с нами какое-то время, - заметила Аня.
   Князь внимательно поглядел на неё из-под густых бровей:
   - Заманчивое предложение и, пожалуй, я вскоре им воспользуюсь.
   После обеда Александр Александрович выразил желание подремать в гамаке, Аня и Серёжа поднялись к себе и разошлись по комнатам. Ане необходимо было заняться собой и своим туалетом.
   Через час она вошла в комнату Серёжи. Серёжа сидел за столом, что-то внимательно разглядывая. При звуке открывшейся двери он вздрогнул, и несколько фотокарточек упали на пол. Аня стремительно наклонилась и подобрала их. Серёжа густо покраснел. Ширинка на его брюках была расстёгнута.
   Аня бросила взгляд на карточки, и щёки её зарделись.
   - Серёжа! Как можно! - только и воскликнула она. На карточках были изображены девицы в откровенных позах.
   - Серёжа! - задыхаясь от горя и злобы, воскликнула Аня и сгребла фотокарточки со стола. - Я... я немедленно порву их! Где ты взял их? Тебе нравятся они? Ты не можешь делать этого теперь, теперь, когда у тебя есть я и мы уже жених и невеста.
   Серёжа сидел, пристыжено прикрывая пылающее лицо рукой.
   - Я забираю эту мерзость и немедленно всё сожгу! - Серёжа в ответ молчал.
   Аня, развернувшись, вышла и хлопнула за собой дверью.
   Войдя в свою комнату, она тут же заперла дверь и с ногами забралась на кровать, укрывшись пледом.
   Лицо её пылало от перевозбуждения. Она приготовилась рассматривать фотокарточки. Ей было интересно знать, какие женщины нравятся её будущему мужу, а более всего - что есть в них, чего нет у неё. Ей было невдомёк, что Серёже нравились не женщины, изображённые на карточках, вернее, не столько женщины, сколько мысль о возможности тайно, преступно овладеть ими. Конечно же, как и любой обыкновенный мужчина, Серёжа полагал, что едва ли он может пользоваться популярностью у красивых женщин.
   На первой фотокарточке была изображена блондинка с пышными волосами, сидящая боком на стуле и поправляющая белый чулок. Отчётливы были большие груди.
   На другой карточке девушка была повёрнута к фотографу задом, юбки задраны. Рядом стоял мужчина с пуком розг.
   Дальше молодая худосочная женщина под прозрачной накидкой в чёрной карнавальной маске садилась сверху на довольного мужчину, помогая себе рукой. Рот её был приоткрыт, наверное, она стонала. В нижнем правом углу помещался бледный вензель "Le studio photographique Cartanier. Paris".
   На следующей фотографии Аня увидела прелестную девочку в фартуке и платье, поправляющую чулок. Лица видно не было. Далее та же девочка, опершись на софу на фоне нехитрого пейзажа, кокетливо приподняла блестящий зад. Маленькая грудь вывалилась из корсета, волосы растрепались по плечам. На глазах у девочки была повязка, придававшая фотографии изысканный эротизм.
   У Ани мелко задрожали руки. Она быстро пересмотрела оставшиеся карточки. Их было около двух десятков. Она узнала себя ещё на пяти фотографиях. Аня в отчаянии уронила руки на колени. Карточки рассыпались на кровать и по полу. Она не заплакала, почему-то не заплакала. Ей с каждым днём становилось всё более безразлично её прошлое. Аня не убегала от него нарочно, по крайней мере, она так полагала. Но она ввязалась во всю историю с Петербургом и замужеством ещё тогда, когда ясно представляла себе своё место в жизни. Теперь, помимо элементарного опыта взросления, её организм ежедневно, ежечасно напоминал о том, что вскоре Анна должна стать матерью.
   Она плохо представляла себе своё будущее, её сегодняшний день был нервозен и неопределён. Единственная полоска света пробивалась, казалось, сквозь туман её существования, и полоской этой было долгожданное и неотвратимое замужество.
   Любила ли она Серёжу? Любила, отвечала она себе , но лишь потому, что сказать "не любила" означало бы неправду. Она любила не благодаря и не вопреки, а - так. Потому что в её возрасте уже надо было кого-то любить из ровесников; потому что вдруг захотелось простой, определённой жизни, что была когда-то в её детстве и отрочестве.
   Александр Александрович тем временем всё ещё сидел на террасе. Он читал первое, что попалось ему под руку - сказки "Тысячи и одной ночи". Князь порядком увлёкся. Часы тем временем пробили семь. Аглая Матвеевна накрывала на стол. Маша собирала Александру Александровичу ужин в дорогу, заворачивала бутерброды с сыром и зелень в бумагу. Александр Александрович собирался убыть в Петербург с вечерним поездом.
   Аня первая вышла к столу. Она была одета в лёгкое цветное платье, под которым легко угадывались набухшие груди, и лёгкие открытые туфли.(я прочитала это и была удивлена: откуда под лёгким платьем туфли на уровне груди!). Александр Александрович заметил перемену в Ане, но не придал этому значения, сославшись про себя на летний сезон. Когда Аглая Матвеевна, тихо вздохнув, вошла в дом, князь встал, отложил книгу и неспеша подошёл к Ане.
   - Ты очень замечательно выглядишь, - сказал он ей, поправляя манжеты. Одна запонка выскочила и со стуком упала на пол. Оба быстро наклонились за ней и чуть было не столкнулись лбами. Аня рассмеялась. "Теперь или никогда", - мелькнула игривая мысль в голове князя, и он поверил ей, не задумываясь о последствиях, выпалил:
   - Аня, ты удивительно преобразилась. Аня, я так рад, - они встали, м теперь он пытался вставить запонку на место и говорил волнительно:
   - Аня, у меня есть что-то сказать тебе... Аня...
   она смотрела на него, улыбалась и совершенно не догадывалась, о чём он хотел сказать. Князь как будто помолодел, скинул с себя груз многих лет. Впервые в жизни он хотел решить свою судьбу, своё счастье сам.
   - Папа! - вдруг вошёл Серёжа, и Стропинский как-то сразу сник, посерьёзнел, пытаясь тем самым скрыть растерянность.
   - Папа, у нас такая новость, такое счастье! - из кухни вышли Аглая Матвеевна и Маша и, улыбаясь, стояли в дверях. Серёжа картинно, но совершенно искренно упал на колени перед отцом, целуя ему руку, другой рукой держал ладонь Ани. - Мы просим твоего родительского благословения! Мы признались в любви друг другу и хотим стать мужем и женой навек! Ты счастлив, папа?
   Стропинский ничего не ответил. Он поднял Серёжу, перекрестил его и поцеловал в лоб. Аня, у которой на глаза навернулись слёзы от умиления, протянула ему руку:
   - Мы вас любим, Александр Александрович, родной вы наш. Как хорошо, что теперь всё разрешилось, правда? - и, счастливая, она заплакала.
   - Конечно, конечно, - сказал Стропинский. - Это так неожиданно. - Он выдохнул и улыбнулся. - Конечно.
   Коляска на станцию ехала быстро. Постаревший Стропинский сидел, сгорбившись, и голова его безвольно болталась на каждой кочке. Он понимал, что это конец. Он давно уже был готов к тому, что всё закончится. И вот всё закончилось. Он давно уже задерживался на вершине холма, обманывая себя, строя глупые иллюзии. И вот теперь его ждал многолетний спуск вниз, и князь Стропинский почти смирился с этим. Он ехал в Петербург.
   11.
   В начале августа из Петербурга навестить Серёжу приехали Саша и Андрон с Варварой. Они явились без предупреждения всего на один день. Варя выглядела усталой, но очень счастливой, потому что, наконец, смогла вырваться из душного Петербурга. Андрон безразлично глядел по сторонам всю дорогу, пока они ехали до дачи Стропинских на попутной телеге. Саша посасывал травинку и мурлыкал под нос мелодию из популярного водевиля.
   У ворот им встретилась Аня. Она была одета в светлое летнее платье и прикалывала шпильками шляпу. Рядом, прислонившись к кусту, стоял сложенный её кружевной зонтик.
   - Анна Дмитриевна! - позвал Саша, спрыгивая с телеги на ходу. - Как вы похорошели! - и картинно развёл руками.
   - Анна Дмитриевна! - к нему тут же подошёл Андрон, помогавший спрыгнуть с телеги варе.
   Аня удивилась, но всё же обрадовалась нежданным гостям. Взяв Сашу под руку, она ответила:
   - Как я рада вас всех видеть! Пойдёмте же в дом!
   Андрон с каменным лицом взял под руку Варвару Гавриловну, и пары не мешкая направились к даче. Серёжа в это время пролистывал на террасе последние журналы. Увидев гостей, он встрепенулся, но едва ли обрадовался. Серёжа не хотел видеть Андрона рядом со своей невестой. Заметив досаду на Сережином лице, Андрон, пожав его руку, отвёл в сторону и вполголоса сказа:
   - Не беспокойся, с Анной Дмитриевной я буду предельно любезен, чтобы не вышло так, как в первую нашу встречу. К тому же обстоятельства изменились.
   - Да, - твёрдо ответил Серёжа, - обстоятельства изменились.
   Но едва ли они поняли друг друга.
   Варя просто сияла от счастья. На ней было простое коричневое платье, закрывающее шею и, не смотря на жару, она накинула на плечи длинный тканевый платок. С Анной варя разговаривала подчёркнуто-любезно.
   Быстро собрав в корзины кое-какую снедь, молодые люди отправились на пикник. По пути выяснилось, что у них с собой нет вина, и Сережа с Андроном вызвались вернуться в посёлок.
   Девушки с Сашей продолжали прогулку по лесу пока не нашли подходящей поляны с небольшим пляжем. Здесь Саша сказал девушкам садиться, а сам начал бегать по вокруг, собирая сухие ветки для костра.
   - Варя, - первой сказала Аня, - вы странно выглядите. Похоже, случилось что-то хорошее?
   Варя покраснела и смущённо улыбнулась. Она поправила платок и , поудобнее пристроившись на коряге, принялась вынимать из волос шпильки.
   - Анна, - вдруг проговорила она грустным голосом, - милая, такое счастье. - Варя закшлялась и долго не могла успокоиться. Аня подсела к ней и принялась утирать ей лицо платком.
   - Анна, у меня будет ребёночек. Уже даже и живот появился. - Варвара расправила платок, и Аня увидела, как чётко округлился живот под платьем, будто под себе сорочку она положила мяч.
   - Пошёл шестой месяц... Анна, милая, как я счастлива, что он живёт во мне.
   - А кто будет?
   - Простите, я не понимаю...
   - Кто будет у вас, варя, мальчик или девочка?
   Варя смущённо рассмеялась.
   - Откуда же я могу знать?
   - И в самом деле, откуда?
   - Впрочем, - заговорщицки протянула Варя, наклонившись к Аниному уху, - знакомая матушка сказала мне, что круглый живот - к девочке, а грушей - к сыну.
   Аня посмотрела Варе в глаза и засмеялась неподдельно и радостно.
   - Как я рада за вас, Варя. Такое счастье. Отец Андрон?
   Варвара Гаврилова вдруг посмурнела.
   - Да, твёрдо ответила она, - отцом будет Андрон.
   - Милая Варя, примирительно заговорила Аня, беря варвару за руки, - вы не должны подозревать меня в связях с мужем, и, более того, должны мне простить мою грубость при первой нашей встрече.
   - Что вы, - глаза Вари помутились, - Анна Дмитриевна, так вы и вправду не любите Андрона?
   - Конечно, варя. Он мой приятель и не более. Могу поклясться вам, нас ничего более с ним не связывает.
   - О, у меня камень упал с души, - Варя обняла Аню за плечи.
   - А как же Андрон? - спросила, отстраняясь, Аня. Она чувствовала себя плохо, потому что солгала. Однако она верила, что теперь уже у неё никогда не будет повода обманывать Варю Подумать только, она ждёт ребёнка! Сама мысль об этом не укладывалась в Аниной голове. В подсознании Ани крутилась мысль, что ребёнка может ждать только она, Анна, её ребёнок, её сын должен быть центром мироздания. Только её чувства и ощущения имели ценность, потому что только она была молода и перфектна. Только её ребёнок по-настоящему имел право жить и быть счастливым. Она ещё не чувствовала, она только предчувствовала его. И вот - Варя, дурнушка и дурочка, не годится в подмётки ей, но и ей досталось такое счастье. Более того, Варварин плод уже, пожалуй, шевелится, уже ведёт себя, реагирует, если что-то не нравится. И потому, что родится раньше, он более жизнеспособен. В принципе, он может убить её, Аниного, малыша.
   "Ну уж нет, - мысленно оборвала себя Аня и, внезапно рассердившись, отстранилась от Варвары, напугав её. - У неё родится дочь, а у меня - сын, мой малыш будет сильнее и счастливее, потому что он сын. Он сможет жить так, как захочет, к тому же, отец даст ему имя и титул".
   Увидев испуг в Вариных глазах, Аня поспешила успокоиться и придать себе беззлобный вид.
   - Что ж, дорогая Варя, мне есть что сказать тебе. Мы помолвлены с Сергеем и по возвращении в Петербург собираемся обвенчаться.
   От удивления Варя приоткрыла рот. Наверное, минута прошла в молчании. Аня любовалась произведённым на Варю эффектом. В конце концов обе рассмеялись.
   - Поздравляю, поздравляю, какое чудо, как чудесно всё складывается, даже не верится. Это такое счастье, - быстро-быстро говорила Варя.
   Александр собрал уже достаточно большую кучу и теперь стоял на некотором отдалении, не желая мешать девушкам.
   Через четверть часа подплыли на лодке Андрон с Сергеем. Они привезли несколько бутылок шампанского, сок и мороженое. Тут же в торжественной обстановке Варя объявила всем о своей беременности, и мужчины выпили.
   Андрон пил мало и был мрачен. Когда Сережа с Александром уже изрядно захмелели, Андрон предложил Ане покататься на лодке. Ободрена известием о женитьбе, Варя не протестовала.
   Андрон грёб легко и умело, плавно налегая на вёсла. Лодка быстро скользила по воде. Озеро всё больше расступалось перед ними.
   - Аня, - начал Андрон, - эта дура тебе всё рассказала?
   Аня нахмурилась.
   - Я имею в виду то, что всё получилось глупо, а она скрыла от меня. Да, я скучал...Да, я пил, вот я пьяный и её... Если бы на трезвую голову, то никогда б...
   Ане стало противно слушать его:
   - Прекрати! Что ты говоришь? Между прочим, ты скоро будешь счастливым отцом, и пить тебе придётся меньше, а работать больше.
   Андрон поморщился.
   - Я и так стараюсь, как могу. Сама знаешь, жизнь не сладкий мёд.
   - Не юли. У тебя будет дочка. Как ты собираешься её назвать?
   - Глупость! Откуда ты знаешь, что дочка? Никак не собираюсь называть! Ты мне нужна, а не эта дурковатая Варька!
   Андрон отпустил вёсла, и лодка накренилась.
   - Аня, давай здесь, - он вскочил, начал стягивать с себя сапоги.
   - Нет, Андрон, больше нет, - твёрдо, но испуганно сказала Аня, подавшись назад. - Если ты приблизишься ко мне, я прыгну в воду. Ты знаешь, я плохо плаваю. Моя смерть будет на твоей совести.
   Андрон так и застыл, как громом поражённый, с сапогом в руке.
   - Ты мне... всё? - только и сказал он.
   Капли пота текли по его лысой голове, по лбу и лицу, капали за шиворот и за воротник. Глаза его зло сузились, как у татарина. Руки побагровели. Андрон дышал тяжело. Аня не на шутку перепугалась, но старалась не подавать вида. Вдруг здоровый карп выпрыгнул по правому борту и шумно шлёпнулся об воду.
   Андрон вдруг истерически захохотал, Аня нервно рассмеялась.
   Он сел на дно лодки и, натягивая сапог, спросил уже спокойно:
   - Но почему так?
   - Потому что я больше не хочу.
   - То есть раньше ты хотела. А теперь нет? Может быть, здесь нашёлся кто-то получше меня? Только не говори, что это Стропинский. Впрочем, кто тебя знает, что у тебя на уме. У сынка есть титул и деньги, этого нет у меня, не спорю, вот ты и решила...
   - Замолчи! Если бы я что-то и решила, тебя это не должно касаться. Я сама своей судьбой распоряжаюсь и советчики мне не нужны!
   Андрон нахмурился, напялил, наконец, сапог и приналёг на вёсла.
   - Андрон, - примирительно заговорила Аня. Андрон молчал, нахмурившись.
   - Андрон, позвала она снова.
   - Что тебе? - буркнул он в ответ.
   - Андрон, Андроша, дорогой, но ведь мы больше не можем быть любовниками, Варе скоро рожать, я не хочу брать грех на душу.
   - Мне дела нет до её ребёнка.
   Аня бросилась к нему так стремительно, что едва не опрокинула лодку, закрыла ему рот ладонью.
   - ты не смеешь говорить так, это большой грех. Андрон схватил её руку, сжав запястье.
   - Давно ли ты стала набожной?
   - Андрон, пусти! - попыталась вырваться Аня, и шляпка её упала на спину, растрепав волосы.
   - Не пущу, никуда я тебя не пущу, - Андрон ещё сильнее сжал кисть, пока та не хрустнула. Аня вскрикнула. И тогда он отпустил её , обхватил голову руками и завыл. Аня обняла бывшего любовника.
   -Милый, Андроша, ну что ты, ведь у нас и не любовь-то была. Ведь нельзя еже без любви.. Ведь не вышла бы я за тебя...
   Андрон тихо заплакал.
   - К чёрту Варьку, к чёрту всех, я такую красивую как ты не найду-у.
   Когда они, наконец, причалили, раздвигая прибрежные листья лилий, от костра доносились мерные голоса разговаривающих. Серёжа на кончике прутика жарил хлеб. Александр стоял неподалёку от него и размахивал руками, что-то доказывая.
   Варя, распустив косы, склонив голову, слушала его.
   - Ребёнок уже в утробе является человечком, - говорил Александр, нарочно картавя, - но не человеком ещё, потому что звёрёныш в нём сосуществует с ангелом. Когда мой Петенька был жив, я помню его повадки - как он вёл себя: то осмысленно что-то лепечет, зовёт деда да мамку, а то вдруг глаза покрываются поволокой и дико улыбается.
   Сначала, как он только родился, был сущий зверёныш, а после, когда научился уже сидеть, будто проснулось в нём что-то человеческое, словно маленький Христос. И вот тогда-то я понял, что значит ребёнок является подарком Божьим, как святые отцы говорят. Он не нам, родителям, принадлежит, он Богу принадлежит. Нам же это подарок и вечное наставление опекать его, потому что жизнь его не в наших руках, а в руках Божьих. Так Петенька и не прожил года, умер, ангелочек, Божья душа, и что я мог сделать? Умер мой Петенька, - и, более не кривляясь, Саша неожиданно и будто стыдливо заплакал.
   - Саша, а что сталось с вашей женой? - невольно спросила Аня, подходя к нему и беря под руку.
   - Ах, это вы, Анна Дмитриевна... Ничего не сталось. Запила она, и пила, пока с ума не сошла. Мы, конечно, берегли её, но, видно, не уберегли. Ушла из дома раз, будто на могилку, а больше её не видели. Говорят, будто жила она после этого на квартирах, принимала сброд всевозможный и денег не брала. Я пытался найти её, искал встречи, но её уж сослали в Иркутск, - Саша вздохнул.
   - А потом?
   - А потом... Я наводил справки. Числится и там в доме терпимости. Вы часом не знакомы с японской поэзией? Я понимаю, теперь не лучшее время говорить об Японии; один мой друг, служивший в Манчжурии, был знаком с неким японцем. Так вот этот японец читал ему японские стихи хайку, мой приятель знает японский. А потом уж мне он дал тетрадку, куда записывал переводы. Стихи у них необычные для русского слуха, всего-то три строчки, но выразительны необычайно. Одно меня особенно поразило. Его написал бедный поэт, когда у него умер маленький сын. Вот оно:
   Наша жизнь - росинка,
   Пусть лишь капелька росы
   Наша жизнь - и всё же...
   Саша отёр глаза ладонью, а Аня подумала тогда: "как же точно, как ясно сравнил он жизнь маленького мальчика с каплей росы - прозрачная, ускользающая, светлая".
   - Сколько же вам лет, Саша? - спросила Варя, утёршая платком слёзы. Серёжа сосредоточенно молчал, Аня насупилась.
   - Двадцать два, вот такая вот штука. Двадцать два, - ответил за него Андрон и вопросительно поднял глаза. - Я прав?
   Саша едва заметно кивнул головой.
   Пикник они заканчивали в неловком молчании, лишь под конец Саша, ощущая свою вину за неловкость, попытался оживить разговор новыми анекдотами, в чём и преуспел.
   Вскоре компания собралась. Проводили Серёжу с Аней до дачи, там же наняли какого-то подвыпившего крестьянина с телегой и, душевно распрощавшись, отбыли на станцию.
   Прошло две недели. Аня гуляла в парке, Серёжа уехал в Петербург устраивать дела в университете, куда им вскоре предстояло вернуться.
   Парк уже был тронут ранней осенью. Ещё было тепло и свежо после ливня, но едва уловимый запах грибов да овражной гнили, кажущийся холод от воды, сочные набухшие листья, из которых нет-нет да вырывался один, жёлтый, кружил, пока не падал к ногам девушки, - всё указывало на скорый конец лета, расставание с дачами и природой. Теперь Аня постоянно чувствовала себя дурно, от тошноты и слабости кружилась голова, ничто её не радовало и не было сил противостоять неминуемому, оставалось лишь быть смиренной наблюдательницей, угадывая перемены, происходящие в ней.
   Аня ещё совсем не чувствовала ребёнка. Мысленно она не отталкивала его, но и не принимала, кляня за все свои муки, за то, что она даже и представить себе не могла; за то, что ждёт её впереди, а о самих родах она думала ещё очень смутно; за то, наконец, что не по своей воле зачала она, что было это случайностью, нарушавшей какой-никакой, а привычный ход молодости.
   Она ослабла, круги появились под глазами, она считала себя больше некрасивой.
   А то вдруг она начинала ревновать своего ребёнка к теперь недостижимому будущему, к планам своим и несбывшимся мечтаниям.
   Уезжая в Петербург, она думала покорить столицу своей красотой, она была готова на многое, если не на всё, чтобы быть замеченной, чтобы выйти в свет и, кто знает, быть может, стать одной из роковых звёзд этого города. Но Петербург оказался совсем иным, хуже, чем тот город, который возникал в её мечтах и который она называла тем же именем.
   Настоящему Петербургу, по-видимому, было не до роковых красавиц, он скорее напоминал провинциальную метрополию, в которой не было даже трамваев, и жил духом безвременья. И купец, приказчик, хитрый финн, дачник, разорившийся дворянин и вечный чиновник были настоящими жильцами и хозяевами этого города: не блистательного, не рокового, по привычке помпезного, но всё больше обыденного.
   Аня оказалась не готова ко встрече с реальностью и, следуя женскому инстинкту/чутью/интуиции, схватилась за эту соломинку, которая единственная казалась ей теперь спасительной. Она выплакала ужё все свои слёзы и теперь твёрдо решила стоять на своём до конца: выйти замуж за Серёжу, родить ему ребёнка, а князю внука и жить дальше. Но как жить? Аня старалась не думать об этом, мысли о жизни после замужества доводили её до истерики.
   Так, замученная тяжёлыми думами и самочувствием/здоровьем, Аня шла по аллее вдоль озера, изредка нагибаясь, чтобы поднять жёлтый или красный лист и добавить его в букет.
   _ Аня, - кто-то тихо позвал её, - Аня, я здесь. Она оглянулась через плечо. Позади неё из-за придорожных кустов выглядывал Андрон.
   - Ты? - выдохнула Аня и прислонилась спиной к старому клёну.
   Андрон вышел на тропинку.
   - Я знал, что ты придёшь. Я ждал тебя.
   Глаза его горели недобрым огнём, руки едва заметно дрожали.
   - Аня, мне нужно с тобой поговорить, - упрямо сказал он. - Я тебя уже час жду.
   - О чём же ты хочешь говорить? - слабым голосом спросила Аня. - Андрон, я так устала от/после нашей последней встречи. Я больше так не могу, и быть между нами ничего не может.
   - Ты любишь Стропинского?
   - Люблю ли я? Какая разница? Андрон, я выхожу замуж, - примирительно сказала она.
   - Так я и знал. Так я и понял, - Андрон стоял, осунувшись, руки в карманах жилетки. Он порылся по карманам, достал папиросы и закурил.
   - Я не знала, что ты куришь.
   - Курю... иногда. Теперь вот жизнь нервной стала, - он глубоко затянулся и выпустил из ноздрей облако дыма, - вот теперь и закурил опять.
   - Что-то случилось? - участливо спросила Аня. - Ведь дело не только во мне?
   - Не только, - Андрон помялся с ответом. - У меня есть кредиторы, и они прижали меня. Заставили делать то, о чём я и думать забыл.
   - Что же? - глаза Ани расширились от внезапно нахлынувшего ужаса. - Андрон усмехнулся. Андрон усмехнулся горько и самодовольно, - бомбить. Разве ты не знала? Я когда-то делал это умело/недурно.
   - Так ты... террорист?
   - Пусть и так. Я борец за справедливость, - он вновь усмехнулся горько. - Я солдат, а жить мне как-то надо, - голос его стал надтреснуто-стальным. - Скажут бомбить - и буду бомбить. Но они всё же прижали меня.
   - Кто они?
   - Меньше знаешь - лучше спишь. Зачем тебе это? - саркастически улыбаясь, Андрон окинул Аню с головы до ног бессмысленным взглядом. - Быть может, пойдёшь доносить в полицию? Тогда убью и тебя.
   - Андрон, засеем ты так говоришь? - вскрикнула Аня с досадой, уронив/роняя букет.
   - Я вовсе не затем приехал. Дело намечено на сентябрь.
   - Кого вы собираетесь... убивать?
   - Не твоё дело. Вернее, Аня, пойми, лучше тебе не знать ничего.
   Он выплюнул остаток папиросы, быстро/ стремительно подошёл/ подскочил к Ане и схватил её за плечи; она стала оседать на землю.
   - Тьфу ты, чёрт, только без обмороков. Наговорил ерунды, - он похлопал её по щекам. Анна шутил. Почти всё пошутил. Это была шутка.
   - Хороша шутка, - безразлично выговорила Аня, тупо глядя в сторону.
   - Аня, - он обнял её, - Аня, скажи, ты очень любишь Стропинского?
   - Да.
   - Вот это главное, - Андрон судорожно проглотил слюну. - этот олух, слушай меня внимательно теперь, связался с такими же, как я, он их уже год обхаживает. Льёт воду на их мельницу. Они настаивают, что он должен быть со мной теперь. Я ему, дураку, сказал убираться. Пусть женится на тебе, и живите счастливо. Я сделаю дела и уйду к отцу, Варьку заберу. Мне он не нужен. Для него это игра в казаки-разбойники. Я с ним говорил на днях в Петербурге, я ему сказал, чтобы шёл подальше, что ты у него есть. Он тебя не ценит. Упёрся - и всё. Он считает, что должен показать себя мужчиной перед тобой. Пусть лучше в постели показывает.
   - Андрон! Андрон, я обещаю его удержать, но ты? как ты выпутаешься? - Аня была возбуждена и дышала прерывисто. Страх за Серёжу сдавливал грудь, хотя она едва теперь осознавала сказанное Андроном.
   - Я-то? - Андрон демонически засмеялся, как смеяться могут только умалишённые, - Мне-то что? Не раз уходил, и теперь уйду.
   Тут он сел рядом с Аней и, обхватив лысую голову руками, сказал:
   - А может, давай всё-таки напоследок?/а?
   Аня молча покачала головой.
   - У! - завыл/завопил Андрон, ткнулся головой в колени. - Не могу-у!
   - Андроша, милый, Андрон! - Аня обняла его и стала гладить. - Ну не плачь, ну успокойся, миленький.
   И сама заплакала.

12.

   Возвращение в Петербург состоялось в середине сентября, несмотря на всю спешку. Поскольку молодые люди, окрылённые мечтами, твёрдо решили посещать отныне все лекции и семинарские занятия, сделавшись примерными студентами, то венчание было решено отложить до зимы. Несмотря на протесты Ани, не желавшей примерить белое платье на большой живот, Серёжа настоял на решении венчаться в декабре, незадолго до Рождества. Он целыми часами/ по целым часам описывал Ане картины их бракосочетания, когда невеста, вся в белых кружевах, выйдет их белой, припорошенной церкви и ступит на снег, и кругом всё будет в снегу, и ничего не будет, кроме снега. И Петербург будет греться и кутаться под тёплыми крышами да под сугробами, когда пронесётся по его улицам и проспектам экипаж с самой красивой женщиной на свете.
   К тому же князь настаивал на приезде Анниных родных. Он собирался со дня на день дать им телеграмму, считая своим долгом уведомить о предстоящем торжестве.
   В конце концов, Аня согласилась.
   Незадолго до приезда Ане пришла записка от старой подруги Ольги Феттер:
   "Дорогая Анна, - писала она. - Ни я, ни Ирина, ни кто-то из твоих родных не знает, что с тобой теперь. Последний раз ты писала так давно, что и не вспомнить. Однако надеюсь, что всё у тебя идёт хорошо.
   Я стала посещать курсы и даже честно пыталась стать столичной девушкой, если ты понимаешь, о чём я говорю. Но скольких лишений, скольких душевных мук и терзаний стоила мне подобная/такая манера жизни/жить! Боже мой, Анна, как я устала! Я хочу обратно домой, в наш Летний сад, увидеть нашу гимназию и Старого Ефремыча с колотушкой на входе. Выйти в наш старый двор, теперь там осень, и собирать каштаны. А потом побежать домой, размахивая ранцем, и прибежать, запыхавшись, и пить чай с вареньем, а потом...
   Невыносимо мучительно вспоминать мне нашу прежнюю жизнь, и лишь в ней я нахожу счастье.
   Петербург кажется мне холодным и неприветливым. Целый год я живу здесь одна, предоставлена самой себе, но решительно не нахожу счастья в подобном образе жизни. Я несчастлива и каждый день встаю как на муку, а потому не могу сконцентрироваться в аудиториях, теряюсь, и учёба мне не впрок. Я устала, я хочу вернуть всё назад, тем более, что пока ещё это возможно. Я решила вернуться.
   Напиши о себе, как устроилась ты, и что ты думаешь по поводу написанного мной?
   Твоя Ольга Ф.
   5 сентября 1904г."
   эта записка удивила Аню и вывела из душевного равновесия. Прежде всего, она вдруг вспомнила своё детство и те светлые годы, проведённые в старой, гулкой гимназии, которые запоминаются на всю жизнь. (,,,,,,,,,,,,,,,)двор, припорошенный листвой, наставниц и классных руководительниц, и толстого батюшку с сизым носом, читавшего Закон Божий. И шалости, и книги, и безвкусные стихи в альбомах, так точно описывавшие их тогдашний душевный быт:
   "Замок, гремящий при шёпоте фонтанов,
   Где красавица, склонившись на балкон,
   Спит в тени развесистых каштанов
   Под навесом мраморных колонн".
   Отложив письмо, Аня некоторое время сидела в задумчивости. Впервые по приезду в Петербург она по-настоящему задумалась о судьбе подруг/ товарок, открыв для себя неожиданно, что и у них есть свои неприятности и им также трудно, как и ей, находить своё место в новой жизни. Тем не менее, она считала подобные Олины настроения проявлением слабохарактерности. Она взяла английское перо и, обмакнув в чернила, написала неожиданно резкий ответ:
   "милый друг!
   Ваше письмо вернуло меня на мгновение в наше прошлое, беззаботное и безбрежное. Но всему рано или поздно приходит конец. Невозможно воротить прошлого, так как попытки сделать это есть преступление против настоящего, да и против будущего. Мы сами выбрали свою судьбу, и я считаю проявлением слабости любой отказ от временных сложностей. То, что сошлась с молодым князем Стропинским, не является какой-то пустой удачей, свалившейся на меня с неба, а лишь плодом моей настойчивости и продуманной жизненной позиции.
   Советую тебе успокоиться и поскорее взять себя в руки, если ты хочешь чего-то добиться у нас, в Петербурге.
   Интуиция подсказывает мне, что своим возвращением в провинцию ты не добьёшься ровным счётом ничего, а лишь погубишь/погробишь своё будущее.
   Поцелуй за меня Ирочку и не глупи.
   Твоя подруга детства
   Анна Верховская."
   Первые дни после возвращения Анна проводила дома в компании Лены.
   Честолюбивая молодая горничная была рада такому повороту событий, поскольку после помолвки Александр Александрович стал уделять ей больше внимания. За несколько дней, проведённых вместе в хлопотах по поводу предстоящих родов, девушки стали лучшими подругами.
   У Ани внизу живота появился и стал увеличиваться день ото дня неестественный бугорок - единственное видимое свидетельство беременности. Чувствовала же она себя прескверно. Постоянная тошнота преследовала её, она не могла выносить множество запахов, вкусов. Даже ярко-красный и оранжевые цвета при взгляде на них вызывали тошноту. Казалось, от головокружения и слабости не было спасения. Даже рвота не приносила облегчения. Тошнота была всегда. Она пыталась учиться, чтобы хоть как-то отвлечься от невесёлых мыслей, принялась изучать историю религий. Читала она бессистемно и сразу по нескольку книг. Кое-что из позднего Достоевского с его идеей "преображения в аду", Соловьева. Идея об универсальности Бога так заняла Анну, что она с увлечённой методичностью принялась изыскивать в литературе, доставаемой Серёжей, доказательства в пользу единого источника происхождения всех религий.
   Она впервые, совершенно неожиданно для себя, впервые задумалась о важной роли религии в жизни человека. Эта роль ей казалась не только значительной и очевидной не только для исторического процесса, но и в рамках одной/ отдельной человеческой жизни. Но значение религии Анна пока не могла понять даже смутно. Тем более, не думала она о том, что ребёнок, вынашиваемый ею, был причиной всех её нынешних, пока лишь только ради забавы, исканий.
   Иногда её умонастроения натыкались на пьяницу - отца Андрея, читавшего в их гимназии Закон Божий, и проповеди по случаю, и она удивлённо спрашивала себя, что общего может быть между ним и Богом, и не находила ответа. Само слово "Бог" воспринималось её цепким умом как математическая категория, ищущая своё место в какой-то сложной формуле, сплошь состоявшей из непознаваемых игреков и зетов. Она подчас/ порой удивлялась той настойчивости, с которой пыталась при своём скудном запасе философских знаний решить задачу существования Бога доказательным путём и, как ей казалось, даже преуспела в этом.
   Теперь как никогда раньше Анна стремилась овладеть некими универсальными знаниями, способными дать ей чёткую картину миропонимания и очертить её личность. Она написала несколько писем домой. Вот одно их них:
   "Дорогой дедушка!
   Ты, должно быть, немало удивишься, узнав, что твоя внучка ждёт правнука. Мама, наверняка уже тебе обо всём рассказала, я ей писала раньше.
   Дорогой дедушка!
   Я теперь совершенно изменилась, так что ты меня едва узнаешь, когда приеду. Не столько изменилась моя внешность, я по-прежнему такая же красивая, я много работаю над тем, чтобы вырасти интеллектуально. Пожалуй , уж близка к осуществлению своей мечты, а именно: твоя любимая Анна станет образована настолько, что сможет смело и даже отчасти на равных вступать в научные диспуты с тобой и твоими коллегами.
   Я много читаю и занимаюсь, мой будущий муж обещает мне в виде свадебного подарка познакомить меня с некоторыми известными людьми, работающими над интересующими меня вопросами.
   Так, например, я всерьёз занялась изучением истории крупнейших мировых религий. Предмет в науке настолько нов и необычен, что занятие/знакомство с ними просто завораживает. Сейчас не время оценивать мои достижения, потому что (не буду врать) достижений пока(и) нет. Однако, чтобы ты не считал, что я занимаюсь пустословием, приведу тебе примерный список тем, меня интересующих:
      -- Едины ли истоки христианской, мусульманской и буддистской религий?
      -- Отчего появляются секты и чем они являются по отношению/для к/ крупнейших религий?
      -- Можно ли представить буддизм в виде монотеистическом?
      -- Является ли мусульманство ограничным продолжением христианства или в его основе, помимо христианства, лежать другие религии?
      -- Поскольку религия является системой, скрепляющей социальные отношения, какое место в ней может занимать Бог, и зачем нужен Бог? Не смейся, я имею ввиду не того Бога, о котором нам по воскресеньям говорят в церкви. Не церковного Бога, а научное понятие.
   Я чувствую себя хорошо, плод во мне развивается правильно, так говорят врачи, наблюдающие за мной. Скоро я выйду замуж, стану замужней женщиной. Почему я теперь решилась на это? Мне кажется, пришло моё время, а по правде сказать, я и сама не знаю. Видимо, так надо. Поэтому прошу твоего благословения. Я знаю, милый дедушка, как любишь ты меня, как болеешь за меня, но не волнуйся, всё образуется, я думаю, что достаточно люблю своего жениха, чтобы выйти за него замуж.
   Я полагаю, что теперь поступаю правильно, что ребёнок, несомненно, не может расти без отца, а мне нужна крыша над головой и покойная уверенная жизнь. И мой будущий муж, равно как и свёкор, способны предоставить мне это.
   Повторюсь: я всё решила сама, от ребёнка я не избавилась, потому что это грех, потому что я хочу иметь ещё детей в будущем. Но как он мучает меня! Что он такое?
   Пора кончать, зовут обедать.
   Целую крепко-крепко, твоя Анютка.
   21 сентября 1904"
   в тот же день, часу в шестом, анна вдруг решила принять ванну. Когда вода была нагрета, она, взяв сменное бельё и полотенце, направилась в ванную комнату, по пути мимоходом попросив Лену принести ей холодного соку.
   В ванной комнате, пока она раздевалась, её внимание привлёк на полочке за флакончиком с одеколоном макет корабля величиной с ладонь, неновый, небрежно склеенный, с обломанной мачтой. Раньше она его не замечала. Она вытащила его. Сев в ванну, она несколько минут сидела с закрытыми глазами, положив голову на собранные на затылке волосы.
   Потом взяла корабль и аккуратно опустила его на воду, покойную и прозрачную, словно океан в штиль. Корабль неуверенно постоял секунду и круто ушёл на бок, стремительно забирая воду. Проваливаясь вниз, на мгновение завис, выставив корму, а потом медленно и торжественно пошёл ко дну, плавно покачивая корпусом и мачтами.
   Он лежал на белом дне ванны, в покое тяжёлой и прозрачной воды, будто потерпевший крушение.
   Анна достала его и, наклонив, вылила из трюмов воду, затем принялась мыться.
   Она слышала, как пришёл Серёжа, как он в возбуждении ходил по комнатам. Выйдя из ванной, Аня столкнулась с ним. Серёжа спешно собрался куда-то уходить.
   - Ты куда? - спросила Анна, подозрительно оглядывая его с ног до головы.
   - Не мешай, Аня, не теперь, - Серёжа попытался отстранить её, но Анна упёрлась плечом в стену. Внезапная боязнь защекотала её горло, и слёзы навернулись на глаза.
   - Серёженька, миленький, - всхлипывая, заговорила она, - Что случилось? Что-то случилось?
   Серёжа глубоко вздохнул и отвёл глаза/взгляд, словно пытаясь отмахнуться от её назойливости.
   - Ну в самом деле, какая разница, Аня? - он взял её за плечи. - Ну, не реви. С чего ты взяла, что что-то случилось? Тебя кто-то обидел?
   - Что ты несёшь? - Аня отдёрнула его руки, украдкой вытерев глаза. - никто меня не мог обидеть. Ты собираешься к Андрону? - Прямо спросила она.
   Видимо, вопрос немного смутил Серёжу.
   - А что в этом, собственно, такого? - с деланным недоумением спросил он. - В общем, да, я к Андрону собирался.
   - У вас с ним какие-то планы? Ты замысливаешь принять участие в чём-то незаконном?
   Серёжа искусственно рассмеялся.
   - Откуда такие сведения, Аня? Почему ты об этом стала думать?
   - Мне Андрон сам сказал, - быстро проговорила Анна, отступая от него и стараясь не глядеть на него. Но Серёжа не заметил её смущения. Похоже, он сам растерялся:
   - Аня, о чём ты говоришь? Конечно, Андрон интересный человек и даже необычный, но он ничего плохого не замышляет и не может замышлять.
   - Значит, я поеду с тобой?
   - Зачем ты поедешь со мной?
   - Ведь это не опасно?
   - Почему это вдруг должно быть опасно?
   - Тем более, нет смысла об этом спорить. Я еду с тобой, это решено. Пойду оденусь.
   Серёжа хотел было остановить её, но Анна уже развернулась, направилась к себе в комнату. Он поднял было руку и только отмахнулся ей вслед.
   Коляска спешно подкатила к угловому дому на Загородном проспекте и остановилась перед фонарём, едва не задев лоточника с копеешными книгами.
   Сережа выскочил первым и, забыв об невесте, вне себя бросился к парадному. Анне помог сойти извозчик с окладистой, как у старинного купца бородой, неповоротливый, в тёплой поддёвке.
   Расплачиваясь, анна бросила:
   - Не жарко тебе?
   - Никак нет-с, мадмуазель. Лето короткое-с в нонешнем году-с, - он икнул. - Зима скоро. Да-с.
   - Ты пьян? - презрительно спросила Анна.
   - Никак нет-с, мадмуазель.
   Анна сунула ему несколько монет и резким шагом пошла к дому, нервно поведя плечами. Она поднялась по знакомой лестнице на третий этаж и дёрнула ручку. Дверь оказалась незаперта, Серёжа забыл повернуть ключ. Аня вошла в гостиную. Её сразу же поразила гнетущая тишина, царившая в комнате. В углу стояла Варвара в белом переднике. Отодвинув занавеску, она внимательно смотрела в окно. За столом сидел в чёрном костюме Стёпа. Он то и дело резко вскидывал голову и проводил руками по грязным волосам. За столом в красном костюме сидел и Александр, неспеша прихлёбывая чай с блюдечком, которое держал на весу. Анна не сразу узнала его: он побрился наголо и глубокие порезы с запёкшейся кровью там и тут виднелись на черепе. Анна, не поздоровавшись, вошла и села на стул. Сняла перчатки и положила их перед собой на стол.
   - Где Сергей? - деланно-небрежно спросила она.
   Александр, вздохнув и вымученно улыбнувшись, поставил чай на стол:
   - Он здесь, разве вы не знаете?
   - Что это вы такие нервные? - сказала она с лёгким смешком. - Что вы здесь задумали?
   Стёпа поднял на Анну глаза, и она вздрогнула от его стеклянного взгляда. Она знала, что поэт иногда принимал кокаин, об этом ей говорил Серёжа. Александр и бровью не повёл. За всех медленно ответила Варя:
   - Анна Дмитриевна, всё, что теперь здесь происходит, вас совершенно не касается. Вам теперь лучше было бы вернуться домой.
   - Я бы последовала этому совету, если бы он исходил от кого-нибудь другого, а не от вас, - язвительно заметила Анна. - Без Сергея я никуда не поеду и в ваших грязных играх замешивать его не собираюсь. Я остаюсь здесь до тех пор, пока не увижу своего жениха. А с чего это вдруг, Александр, вы решили побриться наголо?
   - Не знаю, Анна Дмитриевна. По вашему настоянию почитал, что нашёл, из дзенских философов, вот и побрился.
   - Вы не находите, что это звучит несколько смешно?
   - Нисколько. Во-первых, захотелось переменить что-то в жизни, - он вновь неторопливо потянул чашку ко рту, - А во-вторых, жизнь наша - сплошной абсурд. Много ли смысла в том, что я решил побриться наголо? Много ли смысла в том, что вы решили выйти замуж за Серёжу?
   - По-вашему, я должна была выйти за вас?
   Александр усмехнулся. Стёпа принялся грызть ногти. На кухне раздались громкие голоса. Аня встрепенулась: один из говоривших был Андрон.
   - Анна Дмитриевна, кто знает, как повернётся жизнь. Вы мне симпатичны, не спорю. Но речь не об этом. В конце концов, раз уж решили выйти замуж, то и выходите на здоровье.
   В гостиную вошли Андрон и за ним Серёжа. Серёжа показался Ане растерянным и подавленным, Андрон метал громы и молнии. Увидев Анну, Андрон чертыхнулся:
   - Что тебя-то сюда принесло? Здесь что вам цирк, балаган? - взвизгнул он так, что вздрогнула невозмутимая Варя.
   Андрон схватил со стола чашку с остывшим чаем и через Сашину головы швырнул её об стену. Со страшным звуком чашка разбилась. Александр достал платок и с невозмутимым видом стал обтирать костюм.
   В дверь позвонили три раза и ещё раз после паузы.
   Все присутствующие, кроме Анны, вздрогнули, Андрон сосредоточился, Серёжа изменился в лице, побледнел. Андрон обвёл взглядом общество и невозмутимо направился к двери. Серёжа подошёл к Анне. Варя перестала смотреть в окно. Все обратились в слух. По голосу, доносившемуся из прихожей, Анна определила, что пришедшему было лет тридцать-тридцать пять, наверное, это был мужчина плотный и невысокого роста. Они о чём-то переговаривались с Андроном, со стороны казалось, что пришедший что-то разъяснял.
   - Серёжа, - тихо позвала Анна и положила ему руку на локоть/рукав. Серёжа не отдёрнул руку.- Серёжа, - он наклонилась к его уху, - мне страшно. Давай уйдём немедленно/сейчас же.
   Серёжа пожал плечами:
   - Анечка, дорогая, зачем? Теперь не будет решительным счётом ничего страшного. Я закончу разговор с Андроном, и мы тут же поедем домой.
   - Серёжа, я знаю, что вы тут задумали.
   Серёжа, услышав это, чуть вздрогнул и побледнел. Он бегло окинул гостиную, пытаясь/желая узнать, не нашел ли кто-нибудь его робости, и встретился с остекленелым взглядом Стёпы. Александр наливал себе новую кружку чая и, казалось, был полностью поглощён этим. Варя по-прежнему смотрела/глядела в окно.
   - Что. касатик, пот пришиб? - издевательски-участливо спросил Стёпа, одёргивая волосы.
   - Я, Стёпа, не боюсь за себя, - назидательно заметил Серёжа, оборачиваясь к Анне.
   - Аня, если хочешь, уедем сейчас же. Я отвезу тебя домой, потом вернусь ненадолго и вскорости вновь приеду.
   Анна покачала головой:
   - Нет, Серёженька, ты знаешь, что этого не будет; куда ты, туда и я. Но зачем тебе понадобилось участвовать во всём этом? Ведь вы собираетесь убить человека.
   - Аня, - раздражённо одёрнулся он от неё, - тебе этого не понять.
   В гостиную тем временем вошёл Андрон, неся в руках тяжёлый свёрток.
   Александр встрепенулся.
   - Принёс? - громко и чётко спросил он.
   - А то, - буркнул Андрон.
   - А деньги? - медленно проговорил Стёпа.
   - Часть здесь, часть после, - Андрон положил свёрток на стол.
   - Как обычно, - покачал головой Александр, потягивая чай.
   - Откуда ты знаешь, как делается обычно? - зло бросил Андрон и впился в него глазами. Александр невозмутимо ответил:
   - Мне так говорили.
   Андрон сел рядом с ним и вызывающе уставился на него:
   - Одного я не пойму, Саша, с какого чёрта ты у нас появился.
   Александр неторопливо поставил чашку на блюдце и всё так же невозмутимо ответил/отвечал:
   - Порекомендовали товарищи, ты сам знаешь не хуже меня.
   - Да, я знаю, кажется, - примирительно сказал Андрон, скрестив пальцы с такой силой, что побелели костяшки. - Но вот одного я всё-таки не пойму: на кой чёрт ты решил участвовать в нашем деле. Ты, чёрт проклятый! Деньги тебе не нужны, да и со мной много не заработаешь. Я числюсь идейным, а заодно кормлю вот эту, - он кивнул на Варю, - и себя. Этот дурак, - он кивнул на Стёпу, - ищет новых ощущений. Инфантильный болван. Стропинский возомнил о себе невесть что, ещё и девку свою замешал. А тебе-то что среди нас надо? Мы же и не боевая ячейка вовсе, так, сочувствующие. Нас, конечно, тоже гнетёт классовая несправедливость, но вот жизнь свою вряд ли кто-то из нас положит за идею. Нас идеями не накормишь, у каждого своё.
   - И у меня, положим, своё, - спокойно ответил Александр.
   Анна удивлённо смотрела на них, не понимая, откуда возникла сама эта атмосфера агрессии.
   - Слышали бы тебя твои начальники, - продолжал Александр, вставая/поднимаясь из-за стола. - Они вряд ли одобрили бы содержание твоих речей.
   Андрон тяжело поглядел на него снизу вверх и ответил:
   - Мои начальники всё это прекрасно знают. Именно поэтому мне доверяют только мелочь и именно в этой структуре мой карьерный рост невозможен.
   - А ты не боишься не таясь говорить об этом при Анне Дмитриевне? Всё-таки она совсем посторонний человек.
   - Анны Дмитриевны я совершенно не опасаюсь и не стесняюсь, - паясничая, парировал Андрон. - Её сюда никто не звал, она сама пришла по доброй воле.
   - А ведь ты о ней мало знаешь. Вдруг она решит всех сдать/слить?
   - Ну хватит! - не выдержав, крикнул Серёжа. - Хватит этих глупостей! Я сейчас же отвезу Анну домой, вернусь, и мы обсудим все детали.
   - Лады, - успокаиваясь, буркнул Андрон. - Чёрт с тобой.
   - Постойте, как же это? - вдруг воскликнула Варя, нервозно обернувшись так, что всем присутствующим стал чётко виден её живот. - Как же мы будем без чая-то? У нас чай закончился, а Саша вон как пьёт. Я сейчас, пока бакалея ещё не закрылась, сбегаю.
   Никто ничего не сказал. Варя быстро пошла к двери, накинула на плечи шаль и, оглядев компанию, шмыгнула в прихожую. Там же она переобулась и, подгоняемая неведомым чувством, быстро, как только могла, закрыла дверь и сбежала вниз по лестнице. У парадных ворот она остановилась: ей стало дурно. Постояв несколько секунд, держась за перила, Варя решилась выйти на воздух. Теперь она сама не могла объяснить себе, как получилось так, что она вышла - ведь Варя знала наверняка, что чая в кухне было ещё полбанки.
   Стоя у подъезда, она (у)видела, как неповоротливо конку пытается обойти казённая карета. Предчувствуя нехорошее, Варя подошла к лоточнику напротив.
   - Вам что-то надобно? - участливо осведомился средних лет лоточник в картузе. Он уже складывал свой товар. - Недавно вышла последняя книга о приключениях Шерлока Холмса. Презанимательная вещь! Всего десять копеек.
   - Десять копеек! - воскликнула Варя, оглядываясь. - Нет, не стоит. - И быстро пошла через площадь к павильону, обогнула его, оглянулась: карета остановилась около их парадного, - развернулась, пошла вдоль здания института и больше не оборачивалась.
   - Ничего, ничего теперь, маленький, - бормотала она, положив руку на живот. Она не поняла даже, а скорее почувствовала, что произошло. Она долго, почти до ночи петляла по окраинам, заметая, как ей казалось, следы. Под ночь она вышла к Горячему полю, месту, где прошло её детство. У ночлежки ей повстречался подвыпивший дед-Бомбардир, отчаянный мужик, хулиган, с громадными волосатыми кулаками. Он знал её в детстве и, поговорив с кем надо, устроил её на ночлег. На следующий день Варя подалась в монастырь, где её, хотя и нехотя, накормили, обогрели и дали денег на дорогу до Тамбова, взамен взяв колечко. Варвара придётся ко двору свёкру и останется приживалкой, родив ему внука, которого назовут Иваном и окрестят в местной церкви. Ванька вырастет смышлёным малым, подастся в Тамбов в училище и будет убит осенью 1941 года под Ленинградом. Сын будет единственным смыслом жизни Варвары Гавриловны. Умрёт она от голода в 1920 году, тихая, беспомощная, рано состарившаяся от психических болезней и непосильного деревенского труда.
   Ухода Вари никто не заметил.
   - Так я пойду, - снова сказал Серёжа, поднимаясь и подталкивая Аню под локоть. - Пора, поедем быстрее.
   Анна, не прощаясь ни с кем, вышла. В коридоре она взяла Серёжу прод руку и умоляюще зашептала:
   - Серёжа, миленький, давай сейчас уедем совсем.
   - Сейчас и так уедем совсем, - буркнул Серёжа.
   - То есть, ты больше не вернёшься? О, скорее бы домой, такой здесь воздух недобрый. - Серёжа тем временем натягивал куртку и зло натягивал рукав: он никак не мог попасть в него. Анна уже открыла дверь.
   - Было слышно, как около входа остановился экипаж, какой-то шум, и сапоги быстро застучали по лестнице вверх. Серёжа вышел первым и, получив ловкий удар рукояткой револьвера, повалился назад в коридор. Анна закричала и прижалась к стене.
   Мимо неё в квартиру ворвались несколько человек, двое в форме жандармов. Один из гражданских с револьвером прижад её к стене, двое навалились на Серёжу и нацепили наручники.
   Из комнаты раздался выстрел, и плотно пожилой жандарм стал оседать на пол, прикрывая горло рукой. Кровь стекала на мундир, перепачкала седые усы. Сущики выстрелили несколько раз в ответ, послышался звон битого стекла, Скрёжа застонал, пытаясь скинуть с себя насевших жандармов.
   Сущик, стоявший с Анной, развернул её лицом к стене и торопливо защёлкнул наручники.
   Всё стихло.
   Серёжу подняли и вместе с Анной втолкнули в гостиную. В комнате ещё не развеялся дым, пахло кислотой. На полу лежал с разбитой головой Андрон, Стёпа так и остался сидеть за столом. Над Андроном стоял Саша, кажется, нащупывал пульс и бегло отдавая распоряжения. Кто-то бросился искать телефон. Под потолком моталась разбитая люстра. Серёжу повалили на диван, Анну усадили рядом. Она ничего не соображала, её тошнило от дыма невыносимо.
   - Дайте воды, - тихо сказала она, откидываясь назад. Ей подали чай в стакане.
   - Жить будет, - наконец, уверенно сказал Александр, поднимаясь с колен и оправляясь. - Вытаскивайте арсенал из пакета, да смотрите, осторожно, бомбы готовы к бою.
   - Провокатор, - пробормотал Серёжа.
   Один из сыщиков сел за стол, достал бумаги и вечное перо:
   - Сейчас будем составлять, вашест-во? - пробурчал он, обращаясь к Александру.
   - Пожалуй, только сначала окольцуйте вот этого, - Александр указал на Андрона.
   Сидевший за столом сущик был уже стар. Лоб его был испещрён морщинами, руки заскорузлые и волосатые, правый глаз он неестественно жмурил, отчего лицо его казалось ужасающим.
   - После, - вдруг сказал другой, по-видимому, начальствующий - сейчас сделать только опись. Да что же там нет никак кареты медицинской помощи? Спиридонов сильно ранен?
   - Изрядно, - донеслось из коридора.- Сейчас они уже. Ничего, тот его только подстрелил. Ещё и в отпуск пойдёт по ранению.
   - Не паясничать там! - прикрикнул старший и тяжело опустился на стул рядом с Анной.
   - Ничего себе ты его, а? - кивнул старший, снимая фуражку.
   - Стрелял, чёрт, - коротко ответил Александр.
   На стол тем временем выложили адские машины: несколько бомб и два револьвера. Ещё один Александр поднял с пола и положил рядом.
   Стёпа вдруг дёрнулся, силясь встать, но тут же откинулся на спинку дивана и закрыл лицо рукой.
   - Откройте форточку, - сказал кто-то. Анна вдруг перегнулась через спинку, и её вырвало.
   - Дьявол! Что такое? - подвинулся старший, остальные замерли. Александр торопливо подошёл к девушке и взял за плечи. Серёжа зло смотрел на него. Ощущая прикосновение чужих рук, Аня разрыдалась.
   Их выводили по одному. У дома уже стояло несколько полицейских карет, в вечернем свете казавшихся чёрными. Анну с Серёжей выводили первыми. Их рассадили по разным каретам. Аня до последнего момента держала Серёжу за рукав, ей казалось, что всё это только ей сниться, она совершенно не могла поверить в происходящее.
   - Серёженька, куда нас повезут? - она положила голову ему на плечо. - Серёженька, что же теперь будет, любимый мой?
   Он потёрся лбом о её волосы.
   - Ничего, Анютка, теперь уже ничего не будет.
   Аня вздрогнула, когда конвойный жандарм оттолкнул её от Серёжи.
   - Серёженька, милый, у нас же венчание скоро! - отчаянно выкрикнула она ему в спину, и жандарм подтолкнул её внутрь кареты.
   Серёжа было обернулся, но не увидел её.
   - Судить нас, я надеюсь, будут вместе? - спросил он конвойного и удивился тому, как неловко он произнёс это: слова застревали в горле.
   - Откуда мне знать? - ответил конвойный и, нагнув ему голову, затолкал в карету.
   Сев в карету, Аня попыталась расправить складки на юбке. В карете было тесно и душно, пахло солдатским сукном, затхлостью, навозом, дешёвым табаком и кожей от мокрых сапог. На окнах темнели решётки, и они очень напугали Аню. На жёстком сидении она откинулась назад. Карета тронулась. Через спущенные густые занавески пробивался голубоватый электрический свет. Из-за тесноты Анины колени упирались в колени жандарма.
   Жандарм был молодым и очень усталым. Он достал носовой платок из нагрудного кармана и протёр лоб.
   - Жарко! - будто про себя сказал он. Кареты проехали по Гороховой улице, затем вдоль Мойки выехали на Дворцовую набережную и дальше к Троицкому мосту.

Глава 3.

Тюрьма Трубецкого бастиона.

1.

   Петропавловская крепость сроилась как оборонительное сооружение, но использовалась и в качестве тюрьмы для политических преступников. Сначала осуждённых содержали в казематах крепостных стен, а позже построили специальные здания: Секретный дом Алексеевского равелина и Секретную тюрьму Трубецкого бастиона.
   Первым узником крепости-тюрьмы стал сын Петра I - царевич Алексей, не принявший проводимых отцом образований. Государь после безуспешных попыток привлечь сына на свою сторону отдал его под суд по обвинению в государственной измене и подготовке к захвату престола. Суд приговорил Алексея к смертной казни, и через день после вынесения приговора, 26 июля 1718 года царевич умер в казематах Трубецкого бастиона при невыясненных обстоятельствах.
   В разные годы XVIII века крепость служила местом заключения известных публицистов И.Т.Посошкова и А.Н. Радищева, чьи произведения власть оценила как опасные; отсюда отправлялись в ссылку или на казнь политические противники Анны Иоанновны и её фаворита Эрнста Бирона. Сюда же позже заключили и самого Бирона, а так же других некогда всесильных министров императрицы.
   Во время царствования ПавлаI в казематах крепости побывали сотни дворян - военных и штатских. Тогда же, в 1796 - 1797 гг., на территории Александровского равелина вместо деревянного обветшалого Секретного дома выстроили новый, каменный. Одноэтажная постройка треугольной формы предназначалась для пребывания нескольких десятков узников.
   В конце 1825 года в тюрьме Секретного дома, в казематах бастионов и равелинов оказались около тысячи участников восстания декабристов. Отсюда же их доставляли на допросы к императору НиколаюI в Зимний дворец. Здесь же, в Комендантском доме, 12 июля 1826 года им вынесли приговор.
   Рост революционного движения в 60-70-е годы XIX века привёл к тому, что камер Секретного дома и крепостных казематов уже не хватало для содержания преступников, и тогда было принято решение о возведении тюрьмы Трубецкого бастиона. Построенное в 1870-1872 годы двухэтажное здание имело форму пятиугольника и так вписалось во внутренний двор укрепления, что скрывалось за его стенами.
   До революции через эту тюрьму прошло около полутора тысяч человек: революционеры-народники, террористы-"народовольцы" и эсеры, социал-демократы, которые находились здесь под следствием, отбывали срок политического заключения, ожидали отправки на каторгу, в ссылку или исполнения смертного приговора.
   Старый отставник в сером мундире с красными портупеями, в серой унтер-офицерской фуражке грузно сидел за караульным столом на шатком табурете и бесцельно глядел в окно. Караульный солдат прохаживался по сводчатому коридору туда и сюда, нарочито громко топая сапогами.
   Они видели, как сначала двое конвойных, побряцивая ружьями, повели на допрос закованного в кандалы мужчину средних лет. Лицо у заключённого заплыло от побоев и преждевременно состарилось, коротко остриженные волосы топорщилось ёршиком. Шёл он, сгорбившись, но с усмешкой, как пойманный на воровстве цыган.
   Через два часа, когда солнце стояло в зените, мимо караульных те же солдаты повели грязного, неухоженного юношу с потерянным взглядом, но на этот раз закованного. Отставник при виде него помотал сокрушённо массивной головой, разворачивая газетную бумагу, в которую жена заботливо завернула ему обед.
   Во второй половине дня, когда отставник уже заклевал носом, мимо него повели другого юношу, светловолосого, с голубыми глазами. На него нельзя было смотреть без слёз: так растерянно и подавленно выглядел он, будто ребёнка вели. Но старый унтер ещё и не такое видел/ал.
   Последней, поближе к вечеру, на суд повели девушку. Она старалась держаться благородно и независимо, и одета была по-благородному/благородно. Она с презрением взглянула на отставника, и тот отвёл взгляд.
   - Экая чертовка! - смущённо, будто выбитый из колеи, пробурчал он себе под нос и снова уставился в окно.
   Вечерний ветер потянул в Петербург свежесть с Финского залива.
   Их судил военно-окружной суд. Процесс был коротким и беспощадным.
   Двое судей сидели за большим канцелярским столом, сбоку от них расположился секретарь, готовый записывать показания. Тут же были обвинители и защитники во фраках, но все их действия больше напоминали хорошо поставленную игру актёров в театре, когда финал спектакля известен им заранее. Время было непростое.
   Сбоку же, у стены, на скамье сидели сыщики, готовые дать обвинительные показания, среди них был и одетый теперь по форме Александр Орлов. Ожидая суда, он то и дело вставал со своего места, нервно прохаживался по комнате. Александр был сыном петербуржского мещанина, хотя и детство прошло не в достатке, явной нищеты он не знал. В своё время Саша окончил с отличием гимназию, поступил было учиться на лингвиста. Потом женился на честной девушке, по совету отца с матерью; она родила ему сына, который умер во младенчестве. Молодая жена сошла с ума, а Саша запил, бросил университет и чуть было не угодил служить, но добрые люди пристроили его в Секретную полицию.
   Определив для себя жизненной целью рьяно служить Отечеству, Саша с ответственностью подошёл к исполнению своих обязанностей, и вскоре был замечен начальством.
   Саша совершенно искренне полагал, что все террористы, несмотря на их возраст, решившись однажды встать на путь бессмысленного убийства, когда гибнут виновные и невиновные, повинны в том зле, которое они несут.
   Он ненавидел Андрона: не как человека, но как профессионального убийцу; ненавидел Стёпу за глупость, за неумение дорожить жизнью - будь то своя жизнь или чужая; он полагал, что и Сергей должен получить своё, потому что только жестокость суда может остановить бессмысленное желание убивать у людей, ничего о жизни и смерти не представляющих. Но Александру было жаль Аню. Он знал наверняка, что к готовившемуся покушению она не имела никакого отношения, более того, даже не подозревала ничего об этом.
   - Может, выкурим по одной? Пока не началось? - кивнул Александр, подойдя к обвинителю.
   На лестничной клетке, куда они вышли и стали, Александр достал портсигар и протянул военному. Капитан неспеша затянулся.
   - Максим Павлович, вы же меня знаете, - начал Александр. Капитан курил, уставившись в точку на стене. Он плохо спал сегодня ночью, теперь ещё - суд. - Вы же знаете, что я верой и правдой служу Царю, Отечеству и нашему ведомству.
   - К чему вы это всё? - лениво спросил капитан, гася окурок.
   - Одна из обвиняемых, Анна Дмитриевна Верховская, совершенно ни при чём. Я в этом уверен. Я же там был.
   - Вот и покажете на суде. Разберутся, не дрейфь, - капитан хлопнул Александра по плечу.
   - Вы же знаете лучше моего. После суда будет поздно.
   - Суд всё решит, по-твоему, зачем они там сидят? - тоном, не принимающим возражений, ответствовал капитан. - Пошли, пора уже.
   Первым привели Андрона. Он сел независимо, прекрасно понимая, что пощады не будет и что лучше рассказать всё как есть. Ему вдруг до омерзения надоело играть в прятки с полицией, судьбой и с самим собой, наконец. Уставший и разбитый, он коротко отвечал на вопросы суда об имени, роде занятий и прошлой жизни.
   - Что ж, свидетельства налицо, препираться вам нет смысла, - сказал один судья, оборачиваясь к другому. - Вы нам сами всё расскажете или будем допрашивать свидетелей?
   - Этого что ли? - огрызнулся Андрон, исподлобья взглянув на Александра.
   - И этого, и других, - жёстко вставил обвинитель. - Мы тебя уже давно выслеживаем.
   - Пожалуйста, - вдруг откинулся к стене Андрон, заходясь сдавленным смехом, - а господ моих что же вы не взяли?
   - Не твоё дело, мразь, - сказал обвинитель и повернулся к судьям. - Ну что, начнём со свидетелей?
   Старший судья покачал головой:
   - Нет, не стоит. Вы же видите. Он сам сейчас всё расскажет.
   - Дайте воды, - резко и зло бросил Андрон.
   Ему налили мутной воды из графина, и он жадно выпил.
   После этого Андрон принялся рассказывать. Завтра, в два часа дня, после того, как генерал-лейтенант М.Ю. выехал из здания Главного штаба и направился вдоль Мойки к себе домой на Кирочную, они поджидали его у канала Грибоедова. Андрон должен был метнуть бомбу, при необходимости - ещё одну и убегать - мимо Спаса-на-Крови.
   Стёпа и Серёжа должны были увести погоню. Первый, отстреливаясь, через Марсово поле к Лебяжьей канавке, чтобы потом затеряться в Летнем саду и уйти, если удастся, по Литейному проспекту. Другой, отстреливаясь, при необходимости, уводил полицию вдоль Мойки до Невского и там, слившись с толпой, пытался выбраться мимо Казанского собора на Гороховую, где должен был нанять извозчика до Загородного проспекта. Андрон не сказал, что вместо Серёжи его должна была прикрывать Варя. Саша по плану должен был открыть стрельбу на Марсовом поле после и отвлечь внимание погони от Стёпы, а позже уходить через дворы.
   - Лихо! - присвистнул один из защитников.
   - Как зайцы! - добавил второй судья. - Тебе с такой дерзостью не людей безвинных убивать, а прямая дорога в воинскую разведку. Там твои таланты ещё как сгодятся. Провокации будешь устраивать.
   Андрон побелел, у него зашлось дыхание и больно стало сердце. "О чём это он? Неужели помилуют?" - лихорадочно думал Андрон, вглядываясь в судей.
   - Смотри-ка, человеку от твоих шуток плохо стало, - заметил старший судья и бросил кому-то:
   - Налейте ему воды. Надо привести в чувство, ишь, побелел.
   Андрон понял, что это всё. Ему поднесли стакан, он сначала отставил его, но, подумав, выпил.
   - Что же, вешать теперь будете? - глухо спросил он.
   Судьи не ответили.
   Стали давать показания сыщики.
   Андрон не слушал их. Он ушёл в себя, всё ещё не веря предстоящему/в предстоящее. Совершенно ясно стало, что теперь уже непременно убьют. "За что же?" - спрашивал он себя. - "Что же я такого сделал против Бога? Если и убивал я кого-то, то это были люди совсем никчёмные, об их смерти жалеть не стоит. Убивал за деньги, не за идеи, нет тут на мне большого греха. Убить никчёмного человечишку- разве это грех? Как комара пристукнуть. За идеи, конечно, убивать нехорошо. Так ведь я не за идею. Повесят, как разбойника", - судорогой Андрону свело горло, - "повесят, и поминай, как звали. Батька с мамкой поплачут, наверное, да они и не узнают. Не хочу висеть! Это же чёрт знает что!"
   Глаза его совершенно обезумели. Он попытался вскочить, но конвойный солдат ударил его рукой по плечу, и Андрон осел.
   - А меня точно... того? - дико озираясь по сторонам, спросил Андрон, для пущей убедительности вздёрнув у шеи, будто верёвку рукой.
   - Уже скоро, - невнятно ответил капитан, то ли имея ввиду, что скоро будет приговор, то ли то, что скоро повесят.
   Андрон не унимался.
   - Что, всех? Всех, что ли повесите?
   - Успокойте его, - сказал старший судья.
   - Чёрт с вами, вешайте меня. Стёпку... Стёпку тоже вздёрнете?
   - Вздёрнем, будь покоен, - никто из находившихся в комнате не жале Андрона. Все глубоко презирали и ненавидели его.
   - И Сергея? Его-то за что? Он же дурак, у него отец министр! Он сам вас повесит к чёртовой матери! - Андрон сорвался в крик и совершенно побелел. Левой рукой он всё пытался схватиться за сердце, а правой размахивал себе перед лицом. Кандалы его при этом звонко/звучно шелестели. Вдруг Андрон сник и стал оседать по стене, точно куль с мукой. Конвойные подхватили его под мышки и приподняли.
   - Не тяните, черти! - взмолился Андрон. Слюна текла у него по подбородку, было понятно, что он уже вроде как умер до смерти. - Как же вы Анну Дмитриевну повешаете? Ей нельзя, у ней шея красивая, у ней же ребёночек будет, как же можно душу-то христианскую губить?
   - Это мы примем ко вниманию, - внимательно сказал судья. - Что ж, довольно. Приступим.
   Он зачитал приговор, и конвойные выволокли Андрона, белого, как лунь, внезапно до смерти умершего.
   - Жарко, - заметил один из защитников другому, обмахиваясь папкой.
   Те же конвойные ввели Степана. Как всегда, был он небрежно одет и не причёсан, и глаза его не выражали ничего, и одежда сильно пахла потом. Его усадили на то же место.
   На вопросы об имени и роде занятий отвечал Стёпа как из-под палки, долго не мог сообразить, что от него требуется, так что приходилось переспрашивать по нескольку раз.
   Когда стали спрашивать об организаторах, о тех, кто принёс взрывчатку, он молчал, тупо уставившись в маленькое окно над судьями.
   За окном ярко светило солнце, и Стёпа должен был понимать, что оно для него погаснет навсегда. Он не верил ни в чёрта, ни в Бога, ни в загробную жизнь. Он, казалось, в принципе был неспособен верить ни во что, кроме своего таланта. Он ценил себя и поклонялся себе, и часто будто бы даже смотрел на себя со стороны, любуясь собой, целенаправленностью своей жизни и красотой поступков.
   Он был единственным сыном и внуком, и всю свою жизнь, до самого последнего дня, ощущал на себе родительскую заботу.
   Ему неустанно повторяли, что он лучше всех, кто его окружал, что он большой умница.
   Всё-таки он верил: гадалкам и астрологам. Тем охотнее верил, чем щедрее они обещали ему безоблачное будущее, полное славы и богатства.
   Он и дожил до своих двадцати пяти лет, не замечая людей, окружавших его и заботившихся о нём.
   Стёпа жил ожиданием будущего, нисколько не уделяя внимания настоящему.
   Смысл своей жизни он видел в писании "гениальных вещей", и каждая вещь у него была гениальной.
   Он входил во множественные литературные кружки, но как-то бочком, нигде его не считали своим. Стёпа полагал, и не без основания, что причиной этому являются его стихи, которым завидовали многие.
   Но он был беден, денег на публикацию собственных книг у него не было, а занять было не у кого. В этом, по крайней мере, Стёпа уверил самого себя. На самом же деле он просто боялся критики и того, что его стихи оценят не по достоинству.
   Он мало читал, полагая, что чтение развращает талант.
   Окончательно запутавшись в своих желаниях и стремлениях, он принялся нюхать кокаин по притонам. Наркотик упорядочивал мысли и создавал на какое-то время уверенность в необходимости жить и писать дальше. Однако Стёпа частенько так увлекался белым порошком, что начинал путать реальность с нереальностью.
   Стёпа не утруждал себя необходимостью плыть против течения, полагаясь полностью на свой талант.
   Его молодой и здоровый организм требовал, наконец, решать что-нибудь в жизни, обзавестись семьёй и зажить нормальной привычной и понятной человеческой жизнью. Но Стёпа всячески противился этому, потому что по природе своей был упрям.
   Последние несколько лет прожил он бесцельно, находясь в постоянных исканиях иллюзорных радостей и пошлого счастья; то изматывал себя любовью к дорогой проститутке, почитая её богиней и посвящая ей талантливые сонеты, написанные совершенно в духе новой литературы; то пытался соблазнить тринадцатилетнюю дочь лавочника-немца, жившего по соседству в Коломне/на одной из улиц Коломны, а когда был за это жестоко бит, не отчаивался и приударивал за женой. Подумывал о самоубийстве, но, конечно, не мог решиться. Теперь Стёпа вспомнил свою жизнь и расстроился, что так всё теперь закончится. Голова у него гудела, и он тупо улыбался, глядя по сторонам, так, будто всё происходящее его не касалось.
   - Зачем же ты, любезный, людей решил убивать? - спросил первый судья.
   - Чтобы писать!
   - Что писать?
   - Вещи.
   - Какие вещи? Ты не дури!
   Стёпа презрительно вздохнул.
   - Стихи писать. Их тяжело писать, если нет новых переживаний.
   Судьи молчали, кажется, внимательно слушали.
   - Риск. Понимаете ли, всё дело в риске. Я сегодня должен был рискнуть. Улепётывать по Марсовому полю от жандармов - это, знаете ли, не каждый сможет. Новые ощущения. Пройтись по грани между жизнью и смертью, и остаться живым, и написать об этом. - Стёпа вздохнул. - На маяк. Я всю жизнь иду на маяк. Заблудился совсем. Я, признаться, я признаюсь... признаю вину свою, вот... Всё правильно. Я хотел убить человека. Слава Богу, не убил.
   Никто не отвечал ему. Стёпа продолжал с усиливающимся чувством:
   - Родненькие, ну что же вы, не понимаете? А я вдруг понял, только сейчас понял, что нельзя убивать. Я не буду никогда. Отпустите меня, родненькие, пожалуйста, что вам стоит? Я же заблудшая душа, я же не народоволец и не эсер никакой.
   - Почём мы знаем? - безразлично вставил обвинитель и уставился в окно. Он устал и хотел спать.
   - Дак это легко проверить! Кого угодно спросите, - и Стёпа захныкал и спешно, будто стыдясь, стал тереть глаза тыльной стороной ладони.
   Старший судья немного смягчился.
   - Ладно, ладно, хватит сопли распускать. У тебя родные есть в Петербурге?
   - Мамка, мама Наталья Тимофеевна Свинкина. В Коломне живёт. И бабушка с дедом. Григорий Петрович, это дед, и Пелагея Ильинична. Тоже Свинкины. Всё мы Свинкины по маме, я только Васильев по отцу, - Стёпа плакал тихо, всхлипывая, так по-особенному, как могут всхлипывать только гимназисты младших классов. У Александра душу воротило.
   - Ну будет, будет тебе, - примирительно сказал старший судья.
   - Арчибальд Модестович, - обратился капитан к старшему, - хватит парня мучить. У нас двое ещё, а я ночь не спал.
   Старший вздохнул, поднял глаза и зачитал приговор.
   Для Серёжи Стропинского жизнь рухнула.
   Как крушит таран стены старого дома, так обстоятельства /настоящее/реальность изничтожали прошлое в его памяти. Серёжа вдруг ощутил себя потерянным и никому не нужным. Хотелось плакать, так Серёже было жалко самого себя.
   Вины своей он не ощущал, просто был сильно растерян и подавлен.
   На суд он шёл в полудрёме, уставший от впечатлений и абсолютно уверенный, что приговор не будет слишком суров.
   Серёжа знал, что за задуманное дело им грозила виселица, но никогда не представлял себя приговорённым к казни. Все чувства его, все устремления сводились к одному: страстному желанию жить. Он уверял себя, что кошмар ареста скоро кончится, что судьи примут во внимание все смягчающие вину обстоятельства, что несомненно его скоро отпустят, как выпустят и Аню, потому что она-то уж совершенно не при чём, и до того уверил, что слушал судей вполуха, кое-как отвечал, в когда был зачитан приговор, не мог понять, что всё сказанное относится к нему.
   - У вас есть что-то сказать? - глядя на его ставшее трагически-растерянным лицо, участливо спросил второй судья, не читавший приговора.
   - Вы не ошиблись? - лицо Серёжи выражало искреннее удивление.
   - Нет. Мы не ошиблись, - ответил старший судья.
   Серёжа робко посмотрел по сторонам, ища защиты. Вдруг он увидел Александра и с удивительной радостью воскликнул:
   - Саша, как же так? Ты же должен был показать, что я не виновен. Всё случившееся было не больше, чем игрой. Я никого не убивал, меня никто даже не допустил бы к убийству. Ты же видел, Андрон выставил меня за дверь.
   - Эка, каков, - со вздохом буркнул себе под нос один из караульных, пожилой солдат.
   - Закон суров, но справедлив, - чётко сказал Саша и отвёл глаза.
   - Постойте! - воскликнул Серёжа, и на белых щеках его показался густой румянец. Кровь прилила к макушке, голову заломило. - Вы не можете так вот меня повесить!
   - Это почему? - усмехнулся задремавший было обвинитель. Наивное поведение Серёжи, так не вязавшееся со смертельным приговором через повешение, разогнало его дрёму.
   - Ну как же! - воскликнул опять Серёжа и состроил на лице такую убедительную физиономию, как(ую) только мог. - Во-первых, у меня свадьба в декабре, а весной родится наследник. В самом деле, глупо вешать людей перед свадьбой. Это бесчеловечно и против Бога - оставлять дитя без отца. Во-вторых, я действительно не сделал ничего плохого. И в-третьих, я просто нет готов умереть сейчас! Ведь это так ответственно, надо подготовиться!
   - Во-первых, - наставительно произнёс обвинитель, подняв указательный палец, - виселица является гораздо более будничным делом, чем вы можете полагать. Вы же не Людовик XVI, в конце концов. А во-вторых, вас повесят наверняка не сегодня, так что у вас будет ещё время на подготовку. Пожалуй, успеете до того выспаться, встретиться с родственниками и даже исповедаться. Впрочем, довольно нравоучительных монологов. - Он встал из-за стола. - Господа, пожалуй, перекур. Нас ожидает впереди довольно неприятное дело.
   Когда Серёжу вернули в камеру, и дверь за караульным закрылась, и воцарилась гнетущая, мёртвая тишина, он сел на кровать и долго смотрел в окно, размышляя о том, насколько вероятно осуществить побег от смерти.
   Он не знал наверняка, где состоится казнь. Их вполне могли повесить и во внутреннем дворе тюрьмы, не привлекая лишнего внимания. Если это так, то он, Серёжа Стропинский, обречён.
   А если не здесь? Если его увезут на побережье? Ведь вполне может представиться случай убежать. Но сейчас не время думать об этом. Надо хорошенько выспаться, завтра предстоит самый тяжёлый день в его жизни. Он лёг, не раздеваясь, даже не сняв ботинки. В тюрьме/камере топили нещадно. Всё-таки, полежав минут пятнадцать, он сбросил ботинки. "Завтра придёт отец, он вытащит меня отсюда, у него связи, да и брат неплохой юрист. Но нужно спать, спать. Завтра самый трудный день в моей жизни".
   - Возможно, последний, - сказал кто-то.
   - Кто здесь? - закричал Серёжа, вскочил и сел на кровати.
   - Никто.
   Серёжа снова лёг, но сон не шёл. Внезапно он вспомнил об Анне. "Боже мой, как же я забыл о ней?" - ещё вчера мысль о том, что вот так запросто он мог забыть о любимой женщине казалась Серёже кощунственной. И вот - забыл о ней. А ведь она вскорости должна была стать матерью его ребёнка. "Какое отупение, - с отчаяньем подумал Серёжа, - сплошное отупение всего доброго во мне плюс потеря человеческого лица. Как разговаривал я с теми людьми, что судили меня? Как пресмыкался я перед ними, молил о пощаде? Ненавижу их, всех ненавижу! Вот кого в первую очередь стоило бы взорвать!"
   - А что же всё-таки твоя невеста? - быстро спросил кто-то, но так явственно, что у Серёжи мурашки пошли по телу. Собравшись с духом, он громко и внятно спросил:
   - Кто здесь есть?
   Никто не отвечал.
   - Ты что, не слышишь?
   Со стуком открылось окошко в двери, показалась заспанная физиономия караульного солдата.
   - Ты что, сдурел? Разговариваешь? Не положено, - весомо сказал он.
   - Я сплю, - ответил Серёжа.
   - То-то, спи, - окошко захлопнулось.
   Камера тускло освещалась керосиновой лампой. За окном мерно плыла величественная петербуржская ночь, пробили куранты. Серёжа встал с кровати и подошёл к окну, надеясь глотнуть хоть немного чистого свежего воздуха. Но окно было расположено так высоко, что, даже встав на цыпочки, Серёжа едва доставал подоконник подбородком. К тому же, оно оказалось застеклённым так плотно, что не было никакой возможности даже малейшему ветерку проникнуть внутрь.
   В отчаянии Серёжа сплюнул на пол. Приближавшийся рассвет не приносил прохлады, слишком отдалён он был от закупоренной камеры Трубецкого мешка.
   Серёжа разделся по пояс и подошёл к умывальнику, набрал воды и принялся растирать лицо, потом шею, грудь. Воды становилось/оставалось всё меньше, а пот тёк и тёк по шее, наполнял складки, стекал по бокам. Серёжа привычным движением отодвинул крестик и замер, забыл об умывальнике. Он неожиданно вспомнил, что есть Бог, что теперь настал момент, когда необходимо просить Его о помощи. Ворвавшаяся в его сознание мысль, простая и неприхотливая, так возбудила его, что на какое-то время он потерял дар речи и не мог думать более ни о чём, кроме потрясающей по своей простоте находки.
   Постепенно лицо его приняло умиротворённо е выражение, какое бывает у сильно больных людей. Глаза осветились радостью.
   Серёжа наклонился и аккуратно снял с себя крест, боясь повредить цепочку. По кресту побежала и капнула/упала на пол капля воды. Маленький серебряный Христосик, наклонив голову вбок/набок, будто вздыхал и спрашивал: "Ну теперь-то ты понял?"
   - Теперь понял, - уверенно сказал Серёжа и подошёл к лампе.
   В тусклом свете крест показался ему схожим с африканским амулетом, коих отец привёз множество из длительных командировок по Южному Средиземноморью.
   - Господи, до чего жить хочется, - сказал Серёжа просто и искренне, наклоняясь низко к кресту. - Можешь ты себе представить?
   Он сел на кровать и попытался сосредоточиться, вспомнить "Отче наш". Крест Серёжа всё держал в руке.
   Теперь Стропинский-младший жалел, что столь невнимательно и даже безрассудно относился к Закону Божьему в гимназии. Никогда он всерьёз не верил в Творца, да и если была у него вера, задумывался о ней редко.
   - Отче наш, - наконец, торжественно начал Серёжа, - иже еси на небеси. Да святится имя Твоё, да придет Царствие Твоё. Да сбудется воля Твоя, - тут он посмотрел на крестик, - и на Земли, яко на Небеси. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и прости нам долги наши, яко и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от Лукавого. Ибо Твоё есть царство, и сила, и слава во веки веков. Аминь.
   Серёжа так искренне произнёс слова молитвы, что даже расстроился, увидев, что ничего не произошло ни с ним, ни с тюрьмой, а Иисус так и не сошёл к нему с неба (креста).
   - Стоило ожидать, - недоверчиво буркнул он себе под нос.
   Серёжа стал всматриваться в крестик, надеясь, что хотя бы так он сможет разглядеть знак, который несомненно должен был быть послан ему свыше. (но) знака (всё) не было.
   Серёжа подумал, что если он ляжет сейчас и постарается заснуть, очарование веры/верой, так внезапно нахлынувшее на него, может пройти, и он останется ни с чем, один на один с мыслями о неизбежном.
   - Быть может, вера моя недостаточно крепка? - неуверенно спросил он и по привычке посмотрел вверх, в небо. Но взгляд упёрся в тяжёлый угрюмый потолок и быстро скользнул вниз.
   Он всё же лёг, но внезапная мысль/догадка заставила его вновь вскочить/подняться (на ноги).
   - Не достаточно! - тихо воскликнул он и засмеялся, потирая от радости ладони. Крестик лежал на столике у лампы.
   - Больше надо молиться, вот в чём секрет! Больше и по делу!
   Серёжа неуверенно встал на колени на/против окна и принялся молиться. Он выдумывал что-то от себя, и молитвы его были безусловно искренни, но того чувства, что он испытал, обращаясь к Богу в первый раз, Серёжа уже не испытывал.
   Серёжа простоял на коленях до утра, почти уверив себя в неизбежности чуда спасения, но когда рассвело, заклевал носом, стал думать об Анне, об её теле. Тело вспоминалось отчётливо, отчаянно хорошо. Сначала представились плечи, затем шея, затем взгляд перешёл на лопатки, на спину, ягодицы, ноги, ступни. Мучительное томление скрутило Серёже живот. Виновато оглянувшись, с видом, какой бывает у дьячка, отстоявшего всенощную, он подошёл к параше, расстегнул ширинку и приступил к делу. Первый раз прошло быстро и сильно, потом повторил опять.
   Потом застегнулся, прошёлся по камере, повалился на кровать и проспал до обеда.
   После обеда к Серёже пустили отца. Серёжа увидел его и оторопел. Александр Александрович сильно постарел за два дня их разлуки. Казалось Серёже, будто истощивший себя инок прошёл к нему.
   - Что же ты наделал, сынок? - спросил он горько и торжественно прямо с порога. - Сколько душ невинных погубил...
   - Что ты, папа! - вскричал Серёжа, при/поднимаясь к нему навстречу. - Я никого и убить-то не успел.
   Ни слова не говоря в ответ, Александр Александрович опасливо посмотрел по сторонам и встал у двери так, чтобы караульный при случае не мог разглядеть в окошко сына.
   - Читай. Насилу пронёс, - сказал отец и протянул сыну сложенную вчетверо газету. - Читай в разделе "Хроника".
   Серёжа повертел газету в руках, раскрыл было её, стремясь по привычке пробежать основные темы.
   - Ты что, дурак? - воскликнул Стропинский и нервно дёрнул шеей. - Это же противозаконно, гляди быстрее.
   Серёжа взглянул на первую полосу.
   "За попытку организации террористического нападения на генерал-лейтенанта от инфантерии военно-окружным судом Петербурга приговорены к смертной казни через повешение Андрон Пантелеймонович Мясоедов, Степан Евграфович Васильев и Анна Дмитриевна Верховская. В связи с беременностью осуждённой, срок казни последней откладывается до родов".
   Не желая верить прочитанному, Серёжа перечитал заметку несколько раз и поднял глаза на отца.
   - Понял ли ты, что сделал? - тяжело спросил его князь.
   - Спасибо, папа, - ответил Серёжа.
   Лицо князя стало красным, будто он выпил водки. Захлёбываясь нахлынувшей злобой и ненавистью к сыну, зашипел он, сбиваясь на хрип:
   - Как смеешь ты? ты, отнявший у меня самое дорогое, нерождённого внука моего! Убивший жизнь мою! Из-за тебя... повесят ни в чём не повинную мать моего внука...
   Серёжа тупо смотрел на него и улыбался, не веря своему счастью. Осознать своё горе он ещё просто не успел.
   Громадными кулаками Стропинский выдрал/содрал со стены умывальник и бросил им в сына. Серёжа едва успел увернуться, и тяжёлый умывальник угодил в лампу, вдребезги разбив её. В камеру ворвались солдаты и оттеснили князя к двери/и стали теснить князя к выходу.
   - Ненавижу, - хрипел он; задыхаясь, разорвал воротник на шее. - Ненавижу и проклинаю!
   Солдаты вывели его, и надзиратель уже бежал по коридору со стаканом воды для уважаемого человека.
   В тот же вечер Серёжу перевезли в Шлиссельбургскую тюрьму.

2.

   Стёпа лежал на животе на жёсткой кровати, уткнувшись лицом в стену. Уже несколько часов его била крупная дрожь. Он проснулся засветло и стал расхаживать по комнате, тупо поглядывая то в окно - не замаячил ли рассвет? - , то на керосиновую лампу, коптящую над столом. Было невыносимо душно и жарко. Негнущимися пальцами он попытался было расстегнуть ворот рубахи, но пуговицы не поддавались. Он рванул от отчаяния со всей силы. Послышался треск, и две оторванные пуговицы упали на пол.
   Открылось дверное окошко, и в камеру заглянул караульный солдат. Стёпа не замечал его.
   Стёпа проснулся оттого, что стал задыхаться во вне. Сплошной, невыносимый ужас смерти нахлынул на него и смыл с души все прежние чувства. Он совершенно протрезвел от кокаина.
   Сначала он сел на кровати, но вдруг отодвинулся на край/ешек. Стёпа буквально почувствовал, что кто-то маленький сидит на подушке у изголовья. Стёпа быстро оглянулся и действительно увидел два огромных глаза, по-детски непосредственных, глядящих на него. Маленький незваный гость зашебуршался. "Кот, что ли?" - тупо подумал Стёпа.
   Усилием воли он заставил себя встать и пройтись по комнате. Тихо, сквозь зубы, чтобы не услышал никто, он запел "Вдоль по Питерской", чеканя каждое слово. Он задыхался от учащённого биения сердца, на лбу всё время капельками выступал пот, так же потны и холодны были его руки, и липла к телу, связывая его движения, холодная потная рубаха.
   Вдруг появилось нестерпимое желание кричать - без слов, животным отчаянным криком, но он заглушил его/желание песней. Ближе к рассвету, когда первые робкие лучи солнца проникли в камеру, он успокоился и снова лёг на кровать. Заглянувший к нему солдат с удовлетворением отметил, что Стёпа заснул.
   Днём, после обеда, к нему пустили родных. Приехали на извозчике мать, бабушка и дед.
   Дед Григорий Петрович, из бывших крестьян, содержал скобяную лавку на Гороховой. Это был простой и от старости ударившийся во младенчество человек восьмидесяти лет, бабка Пелагея Ильинишна была на десять лет его моложе.
   - Что ж ты так, внучек-то? - заголосила она, едва войдя в камеру. - Что ж с нами-то будет?
   - Не реви, старая, - пригрозил ей дед, снимая картуз и становясь в стороне. - Стёпушка, пойди сюда, поцелуй деда.
   Стёпа проворно подбежал к деду и обнял его, бросился на шею.
   - Дедушка, голубчик, они же... они меня... неужели в последний... - он захлёбывался, спазмы сводили ему горло.
   Дед обнял его, да так цепко, что мать, стоявшая здесь, не могла разнять их, пытаясь обнять их, она кружилась, как белка, в конце концов, Наталья Тимофеевна схватила деда за бороду и рванула её.
   - Дура, мать твою! - заорал дед, выпуская внука и захлёбываясь рыданиями. - Мать, скажи ей, пусть не плачет только, - и закрыл лицо стареньким картузом.
   Бабушка с трудом уселась на кровать, подняв больные ноги в вязаных чулках.
   Мать стояла рядом со Стёпой молча, вцепившись в него обеими руками. Так и молчали они до тех пор, пока не открылось окошко и надзиратель в потёртой фуражке сказал/бросил:
   - Закругляйтесь помаленьку, время скоро.
   Что тут началось! Дед, схватившись за сердце, быстро и мелко заплакал, не успевая вытирать глаза мокрым картузом, челюсть его тряслась, как у скелета из папье-маше; мать в чёрном платье с накинутым на плечи цветастым платком сдавила сыну грудь так, что у него больно кольнуло сердце и отозвалось под лопаткой. Только бабушка заголосила, всплеснув руками:
   - Миленький, миленький, не дам, что же это? Дед! Что стоишь, как истукан? Може, денег этому усатому сунь? Мы же ещё и не ели! Стёпушка, внучек, мы же с матушкой пирожков напекли, ватрушек, я компоту наварила, - она схватила принесённую корзину и на кровать стала выкладывать свёртки, кули, бутылку.
   - Помри спокойно, внучек, - вдруг успокоившись, тихо сказал дед. - Всю жизнь тебя любил. И там не оставлю. Пока живы, за тебя молиться будем. Не доглядел я тебя. Да и сам я уже скоро ... того... помру, - он поднял указательный палец и ткнул им в потолок. - Того, мы, енто, тог, мы там с тобой у Бога, Господа Иисуса, свидимся. Скоро уже. Нам теперь землю топтать без надобности.
   - Садись, внучек, покушай пока, - сказала бабушка спокойным голосом. И когда Стёпа сел, потрепала его по волосам/голове, вздохнула:
   - Не мылся ты давно.
   - Скоро уже совсем нужды не будет мыться, - ухмыльнулся Стёпа и взял пирожок. - А с чем они?
   - Кто?
   - Пирожки-то, - спросил Стёпа, жуя.
   - С ливером всё больше, с морковью сладенькой, как ты любишь, - бабушка приподнялась и поцеловала его.
   Мать встала перед ним на колени.
   - Что ты, мама, вставай, - удивлённо проворил Стёпа и, отложив пирожок, обнял её за плечи. Она завыла нечеловеческим голосом, зарываясь у сына в коленях. Все разрыдались.
   Они ехали на извозчике по Садовой, до Покровской площади. Переодевшись, пошли к вечерней службе, потом вернулись и, завесив окна, молились всю ночь перед иконами, со свечами.
   - А может, поедем? - резонно отвечал де и резонно вздыхал. Подж утро заварил кофей. Чёрная тоска давила их.
   - Можёт, не поздно ещё? - спросила мать, когда забрезжил рассвет.
   - Всё уже, Наташенька, всё уже.
   И в окне выступали всё ярче и чётче очертания деревянной церкви, и немец-лавочник пошёл открывать лавку.
   Пришла и прошла зима. Даже могилки они не знали, и некуда было им съездить на Радуницу, и так безрадостно и тихо, от Пасхи до Рождества, прожили они ещё сколько-то лет.
   Стёпа понял, что всё должно случиться завтра-послезавтра. Сначала он кушал и был покоен, а потом чёть с ума не сошёл. Лёг и проспал часов до шести.
   Проснулся, и голова страшно болела. Но вечер был тих и покоен, и Стёпа почувствовал себя полным сил.
   "Что за день сегодня у нас?" - подумал он. "Воскресенье. Помру в понедельник или во вторник". И мысль, что никогда не увидит он среды, взбесила его.
   Стёпа кинулся к двери жёстко стал стучать в неё.
   - Не положено стучать!
   - Бумагу мне, - задыхаясь, проговорил Стёпа. - Бумагу мне дайте. И чем писать.
   - Не положено, - ответствовал надзиратель по привычке нравоучительно и закрыл было окно.
   - Вы не понимаете! - заорал Стёпа. - Мне помирать завтра, а я поэт! Мне стихи надо записать!
   Надзиратель внимательно посмотрел на него/осмотрел его и, ухмыльнувшись, закрыл окно.
   Сокрушённый Стёпа сел на кровать и в отчаянии обхватил грязную голову руками. Через минуту окошко открылось, и надзиратель бросил на пол пачку бумаги и огрызок карандаша.
   - Пиши на здоровье. Сегодня можно.
   Стёпа поднял на него глаза:
   - Почему именно сегодня можно?
   Надзиратель пожал плечами, сделал/скривил физиономию.
   - Воскресный вечер, начальников нет никаких. Караульному на тебя начхать. Пиши, душа у меня не камень, - и захлопнул окошко.
   Схватив бумагу, как бесценное сокровище, Стёпа бросился к столу, поближе к лампе. Спать не хотелось совершенно. Хотелось заниматься любимым делом: писать, и делать это так хорошо, как только возможно. Он написал несколько стихотворений, но почти всё порвал, перечитав. Некоторые оставил.
   ***
   Просто за окном идёт снег,
   Белый такой, мягкий снег.
   После вчерашних луж вязкой земли -
   Белый снег.
   Просто за окном течёт жизнь,
   Простая русская жизнь,
   Так неспеша, как кисель - и падает,
   Падает снег.
   Просто кончается век,
   Самый бессмысленный век,
   Глупый. Память о нём заметая,
   Падает снег.
   Просто начинается день,
   Обычный, будничный день.
   После бессонной ночи, краха надежд -
   Я гляжу в окно и вижу там снег,
   Белый снег.
  
   ***
   Хуже всего - стоящие часы,
   Часы, не говорящие нам время,
   Часы, обременяющие, верь мне,
   Хуже всего, когда стоят часы.
   Часы, не отбивающие такт,
   Те, что должны идти - неумолимо,
   Чтобы шли годы - мимо, мимо, мимо!
   И чтобы вновь - этап, этап, этап!
   Хуже всего - без пульса, без толчка,
   Когда у всех идут, а твои стали,
   И в глубине часов неслышно стали,
   И жизнь - ни с места без часовщика.
  

Маленький город

  
   Маленький город,
   Глупенький город,
   Где ты теперь?
   Ты мне так дорог,
   Пусты слова,
   И навсегда
   Мгла.
   Где-то в сторонке
   Плачет мальчонка,
   Плачет девчонка.
   Серый туман.
   И навсегда
   К звёздам ушёл
   Караван.
   Здесь предо мною
   Милые лица,
   В них я читаю
   Жизни страницы,
   Боль от потерь
   Близких людей,
   Ран.
   Где я - не знаю,
   Что я теряю?
   Кто меня ждёт
   И о чём я мечтаю?
   Но навсегда
   К звёздам ушёл
   Караван.
   В поисках счастья,
   Ветром гонимы,
   Нет, мы не люди,
   Мы пилигримы,
   Путники лет,
   Мы вкусили
   Запретный дурман.
   Нас остановит
   Только могила.
   В ней - вся надежда
   И вся наша сила.
   Ведь навсегда
   К звёздам ушёл
   Караван.
   Утомлённый счастливым трудом, Стёпа заботливо собрал удавшиеся записи, положил их под подушку и заснул глухо, без сновидений.
   Стёпа заорал во сне вдруг, внезапно. Спал и кричал во весь голос, будто его калёным железом жгли, пока не пришли. Его схватили под руки и, наклонив над полом, вылили на голову холодной воды. Стёпа проснулся, но ещё не решался открыть крепко зажмуренных глаз.
   Вскоре холодная вода начала действовать/подействовала. Помогло и то, что дежурный надзиратель несколько раз лекарственно ударил Стёпу по голове. По-видимому, этот способ он уже не раз испытал, чтобы вернуть приговорённых к жизни.
   Надзиратель и караульные солдаты ушли. И в камере воцарилась тишина. Всё ещё не веря тому, что обречён, Стёпа пытался заснуть. Откуда-то появилась уверенность, что повесят его ни в коем случае не сегодня, а непременно завтра, и один день ещё можно пожить. Так часы пробили одиннадцать, потом двенадцать.
   В час ночи двери камеры отворились/открылись, и вошли надзиратели, солдаты, какие-то господа в погонах. В свете керосиновой лампы, задыхаясь от зноя и испарений, Стёпа тупо, как животное, смотрел на них.
   - Ну-с, пора. Надо ехать, - сказал кто-то.
   Стёпа страшно захотел спать. Ворочая непослушным языком, он выдавил из себя:
   - А почему, господа, сегодня? Почему не завтра? - фраза вызвала у пришедших хохот.
   - Да какая разница: сегодня, завтра? - откликнулся один из господ. - Рано или поздно все там будем.
   - Но почему именно сегодня? - не удовлетворившись ответом, тупо спросил Стёпа снова. - Я бы лучше завтра.
   Его взяли под руки, накинули на плечи куртку и повели к выходу. Холодный воздух осенней ночи резко ударил в нос, Стёпа задыхался от переизбытка воздуха.
   - Дайте же мне помочиться, помочиться дайте! - завыл он, но его не слушали, затолкали, и сами жандармы, стуча шашками и сгибаясь, полезли за ним.

3.

   Аня на суде держалась спокойна. Она знала, что невиновна, и отгоняла от себя дурные мысли.
   - И что же вас, девушка, потянуло людей убивать? - издевательски спросил капитан. Александр вдруг встал и, наклонившись над судьями, сказал:
   - Ваша светлость, в данном случае дело приняло совершенно неожиданный оборот. Я был внедрён в террористическую группу и могу засвидетельствовать: эта девушка ни в чём невинна. Её участие в данной группе было обосновано...
   Старший судья кисло смотрел на него. Он устал, плохо завтракал сегодня и к тому же совсем не обедал. На ужин он был приглашён к куму, с которым завтра собирался на охоту. Веси бы дело затянулось, к куму он опоздал бы наверняка, и тогда не сносить ему головы от едких кумовых насмешек.
   - Господин судья, рекомендую вам тщательно ознакомиться с делом подсудимой.
   Второй судья, видя нерешительность своего коллеги, кивнув головой в сторону двери, обратился к нему:
   - Арчибальд Модестович, что же мы так себя насилуем? Может быть, отложим пока приговор? - спросил второй судья, выходя на площадку, расстёгивая ворот мундира и обтирая шею платком.
   - Так-то он так, Сергей Петрович. Но во-первых, пришла директива из Министерства покончить с этим как можно скорее, а во-вторых, у меня назавтра намечена охота с кумом.
   - С Анатолием Борисычем? Кланяйтесь ему от меня. Таблетки, что он достал для жены, просто чудодейственны.
   - В самом деле? Как ваша супруга?
   - Спасибо, пошла на поправку.
   - Тем более, не хорошо кума обижать. Как вы считаете, Сергей Петрович?
   - Нехорошо.
   - Так дело-то пустяковое. Все улики налицо.
   - Только, Арчибальд Модестович, не жалко будет, если душу невинную загубим?
   - Что вы заладили? Прямо как поп. Закроем дело, а там разберутся. Нужна ещё экспертиза. В деле сказано, что она беременная. Ещё время столько-то! Не мы, так там разберутся.
   Они вернулись и продолжили задавать Ане вопросы как ни в чём не бывало. Аня отвечала безропотно, с поникшей головой, будто почувствовала себя обречённой. На Александра она не смотрела, и ему от этого было легче.
   - ...к смертной казни через повешение, - огласил, наконец, председатель.
   Аня вздрогнула. Удивлённо, будто спросоня, забубнили сыщики и два караульных солдата.
   - Таков закон, - наставительно добавил второй судья и погрозил пальцем. - Кроме свидетельства Александра Георгиевича Орлова о вашей невиновности не говорит ничто. Таков закон, - повторил он.
   - Не расстраивайтесь, - кисло улыбнулся председатель. - Приговор будет конформирован позже, пока же у вас есть отсрочка по беременности. Ещё сможете подать жалобу, да и времена изменятся, того и гляди.
   Александр сидел ни жив и мёртв. Похоже было, что Анну перепутали с Варварой, каким-то чудом избежавшей ареста. А в то время суд был скор и жесток.
   Аня встала и сама же вышла; так что все подивились её душевному спокойствию
   Лёжа на жёсткой кровати, Аня проплакала всю ночь напролёт. Под утро она заснула и проснулась днём. Тишина, как туман заполняла камеру, коридоры, всё здание тюрьмы. Аня проснулась и лежала, слушая лишь бой курантов, пока ей не принесли похлёбку. Без отвращения, но с безразличием ела она густой гороховый суп и хлеб.
   После еды она снова захотела спать и проснулась вновь лишь на рассвете.
   Теперь до её сознания стал доходить смысл слов "...к смертной казни через повешение". Итак, значит, ей предстояло быть повешенной. Быть пове-шен-ной. Звучало неестественно. Неправдиво.
   Она попыталась себе это представить. Значит, будет так. Днём (или ночью?), или на рассвете они откроют дверь. Она будет спать. Над ней встанут и скажут собираться. Она хочет спать. Кутается в одеяло. Одеяло стягивают, её поливают ледяной водой из ведра.
   Так, дальше.
   Её отведут во двор, может быть, повезут куда-то, а может, просто выведут во двор. Что она почувствует? Ничего. Спать!
   Будет строй солдат в начищенных до блеска мундирах. Будет барабанщик. В рассветном небе она увидит багряные облака, и солнце осветит две высокие чёрные балки с поперечиной. Чёрные толстые балки, врытые в землю.
   Офицер зачитает приговор. Её разденут, оставят только ночную рубашку. Ей станет дурно. Определённо, станет дурно. Подойдёт палач. В мундире с чёрным рукавом и, наверное, в треуголке. У него грубые мужские руки. Она его боится, он ей противен. Но если бы его жизнь зависела от него, она бы пошла на все мерзости. Вот она стоит напротив строя солдат. Солнце. Солдаты угрюмо смотрят на неё, наверное, им хочется спать. Офицер смотрит на неё. Может быть, ему и жалко её. Женщина перед смертью - это эротично. Молодая женщина на пороге позорной смерти - цветок под ножом садовника.
   Палач умело и просто накидывает на голову мешок. Сзади, умело и просто. Так дети накидывают на голову наволочки, когда играют. Дышать сложно. Почему-то всегда сложно дышать, когда мешок на голове. Аккуратно через голову надевается петля и затягивается. Ворсистая, жгучая верёвка толщиной в палец. Волнительно трётся о шею. Её хочется любить.
   За спиной связывают руки и, бережно придерживая, возводят на помост. Она спотыкается. Её придерживают, как величайшую ценность. Её оставляют в покое. Тупое молчание. Ничего возвышенного. Отупение. И наслаждение, какое в детстве испытывали, тужась на горшке.
   Удар. Табуретка уходит из-под ног, хочется вверх, дёргает ногами, плечи ходят, душит, и позвоночник тянется, языку тесно во рту, щёки распухли.
   Быт в тюрьме Трубецкого бастиона был устроен так. Арестант помещается в одну из шестидесяти девяти камер-одиночек. Режим содержания отличался исключительной суровостью. Арестантам запрещалось разговаривать, петь, свистеть, перестукиваться, делать пометки на стенах и тому подобное. За нарушение правил заключённых подвергали наказаниям: лишали свиданий с родственниками, переписки, прогулок, отправляли в карцер, заковывали в кандалы.
   Камеры были невелики по размерам, со сводчатыми потолками и асфальтовыми полами. Небольшие, высоко расположенные окна с железными решётками пропускали мало света, поэтому в камерах даже в солнечные дни царил полумрак. Первоначально кирпичные стены имели звукоизоляцию - два слоя войлока с металлической решёткой между ними - и были оклеены обоями. Это делалось для тог, чтобы лишить заключённых возможности перестукиваться через стену. В каждой камере стоял деревянный стол и табурет, железная кровать с настилом из досок, матрацем и постельным бельём. Позже звукоизоляцию сняли, стены оштукатурили и окрасили, а мебель заменили на металлическую, вмурованную в пол. У стены стоял умывальник. Для освещения использовались керосиновые лампы, горевшие всю ночь. Помещения тюрьмы были очень сырыми, и чтобы уменьшить сырость, печи в коридоре натапливали так, что заключённые страдали от жары ещё больше, чем от влажности. Сочетание сырости и высокой температуры являлось настоящей пыткой, быстро подрывавшей здоровье людей.
   Саамы тяжёлым испытанием была оторванность о внешнего мира. Вся обстановка тюрьмы и режим одиночного заключения, зловещая тишина, Лиль изредка прерываемая звоном ключей и стуком замков открываемых дверей, угнетающе действовали на психику. Заключённым запрещалось заниматься каким бы то ни было ремеслом, и дни, недели, месяцы, а иногда и годы проходили в замкнутом пространстве камеры-склепа с убийственной монотонностью.
   Охрану тюрьмы Трубецкого бастиона несли три рода стражи: караульные солдаты, жандармы и присяжные унтер-офицеры-отставники, давшие особую присягу при поступлении на службу в тюрьму. Чтобы не допустить сговора охранников с узниками и между собой, караульных солдат назначали всего на сутки из разных полков Петербургского гарнизона и жандармов обязывали шпионить друг за другом.
   Некоторые заключённые проводили в крепости-тюрьме многие годы, прежде чем приговорённые к пожизненной каторге отправлялись в не менее страшные застенки - тюрьму Шлиссельбургской крепости. Осуждённых на смерть доставляли к месту казни - на Лисий Нос в северо-восточной части Финского залива. Выводили их через Невские ворота, получившие за это зловещие название "Ворота смерти".
   Политическая тюрьма - настоящая русская Бастилия - просуществовала в Петропавловской крепости двести лет, и за это время из неё не сбежал ни один узник.
   В первую неделю её осматривали врачи/доктора и подтвердили беременность. Она пыталась заговорить с ними, но они только делали своё дело: грубо и просто осмотрели её, замерили температуру, расспрашивали о смочувствии.
   В эти дни Аню тошнило постоянно, и ей приходилось подолгу сидеть скрючившись над парашей, вдыхая мерзостные запахи и хлор.
   Сначала она бесилась, не в силах принять своего положения. Она знала, что не совершила ничего против закона и была уверена, что вскоре её выпустят отсюда. К тому же, она всерьёз рассчитывала на ходатайство Стропинского.
   Она часто думала о Серёже в минуты затишья и переживала за него. Она не знала и не могла знать, жив ли он ещё или уже казнён.
   Через какое-то время она заставила себя успокоиться и признать, что Серёжи нет в живых. Удивляло то, что Александр Александрович не пришёл навестить и поддержать её. Но вновь здраво поразмыслив, она пришла к выводу, что иначе и быть не могло: Стропинский не приходился ей родственником и, значит, его не допустили к ней.
   Саша Орлов тоже не приходил. Она презирала его: тихо и невзначай, всерьёз же никогда не думала о нём.
   Она пыталась думать о ребёнке, но совсем не представляла его себе. Она думала о маленьком мальчике или девочке, весело бегающим у её ног. Представляла какие-то платьица. Она смутно помнила, как выглядят маленькие дети и, в конце концов, оставила эту идею/затею.
   Пережив Серёжину смерть, она принялась молиться за упокой его души. Молиться неумело и без веры. Просто это был способ убить время.
   Она подолгу спала, не думая о том, что глухой, душный сон съедает её красоту и молодость. Ела всё, что ей приносили, но её постоянно рвало. Чувство недоедания преследовало её. Её одежда плохо подходила для длительного пребывания в тюрьме/заточении. Платье быстро отсырело и стало тяжёлым. Сначала Аня пыталась мыться по утрам, но потом забросила эту затею, мылась изредка, от случая к случаю.
   В конечном итоге, всё существо/вание заполнила одна мысль: скоро ли конец?
   Она несколько раз сверяла срок и пришла к выводу, что роды должны случиться в марте. Оставалось ещё пять месяцев.
   Когда Аня осознала это, ей сразу же стало легче жить. Глупо/нелепо говорить, но появилась цель, которая маячила далеко и можно было ещё жить.
   Решив это, она принялась обставлять свой быт и подошла к этому нехитрому делу с удивительной/поразительной дотошностью.
   Она, насколько это возможно, попыталась сойтись с надзирателями и вытребовала у доктора зубной порошок со щёткой.
   Многие часы у неё занимало вырезание шпилькой для волос картинки на металлической кружке: бабочка, деревце и полянка. Караульные солдаты, как правило, с сочувствием относились к молодой женщине, лишь изредка заглядывая в камеру, но не прерывая занятий.
   Она /Аня пыталась теперь вставать как можно раньше, ища в нагретой воде утренней прохлады; прохаживалась по камере, а то представляла себя играющей в теннис, плавно взмахивая руками воображаемой ракеткой.
   Она как-то сразу потяжелела, кожа у неё начала сереть. Аня постоянно задыхалась.
   Она старалась как можно меньше лежать, боясь задохнуться в дрёме/дремоте. Она ходила по камере или сидела за столом. Спала она только обнажённой, наивно полагая хотя бы таким способом заставить караульных поменьше заглядывать к ней .
   Беременность в конец измучила её, и чтобы отвлечься, Аня пыталась вспомнить занимательные сюжеты из своей прошлой жизни или удивительные факты, описываемые в газетах.
   Рассуждая сама с собой о парадоксах человеческого поведения, она )неожиданно для себя) пришла к выводу, что человеческое сообщество любит умерщвлять ради забавы молодых женщин.
   Так, например, вспомнила Аня/она, как в Средние века вешали девушек по обвинению в колдовстве или детоубийстве - непременно при большом стечении народа. И зрители, по-видимому, находили это забавным, коллективно убивая молодое женское тело, которое не могли взять самцы и которому завидовали самки.
   Ей вспомнились совершен неожиданно зловещие описания обрядов туземцев, о жизни которых писали многие географические журналы. В рассказах миссионеров и натуралистов XIX столетия, добравшиеся до самых труднодоступных районов тропиков, не раз встречали истории о деревьях-людоедах. Так один немецкий путешественник во время поездки на Мадагаскар стал свидетелем настоящих ужасов. В своих записках он описал дерево, по своей форме напоминающее не то пальму, не то ананас, высотой два с половиной метра и имеющее толстый ствол. На его верхушке торчало несколько листьев, заострённых, как ножи, между которыми маскировались блюдца вроде раскрытых ладоней. Во все стороны от макушки торчали извивающиеся щупальца воздушных корней.
   По свидетельству путешественника, мадагаскарцы очень боялись этого дерева, но одновременно поклонялись ему и на глазах исследователя/учёного принесли дереву человеческую жертвы.
   Вначале они молились и совершали ритуальные пляски вокруг дерева/пальмы. Потом выхватывали из толпы молодую женщину и пинками погнали к дереву. Женщина подчинилась, вскарабкалась вверх и стала пить липкий сок из тарелок на верхушке. От него она впала в транс, между тем, щупальца, извиваясь, приблизились к её телу, а тарелки стали сжиматься, сдавливая тело жертвы.
   Раздались стоны, крики агонии, брызнула струя отвратительной жидкости. В ней перемешались человеческая кровь и ядовитый сок дерева, затем вниз шлёпнулсь изуродованные остатки тела.
   Но Ане всегда казалось, что дикое время прошло, что подобное могло быть только в иезуитской Европе или у диких племён Африки. Как видно, звериная природа/натура неискоренимо засела в людях. Аня так же чувствовала себя безвинной жертвой, которую казнят по прихоти, потому что её мёртвое тело возбудит и напугает жандармов/палачей из вешательной команды.
   Дни монотонно сменяя друг друга, и потому, что часто стояла облачная погода, было невозможно отделить день от ночи. Внезапно, сидя, по обыкновению, облокотившись на стол, и глядя на живой огонь в керосиновой лампе, Аня почувствовала удар в (собственном) животе. Стучали как будто молоточком. Она в недоумении приподнялась, думая, что от долгого сидения согнувшись, у ней забурчал живот/вспучило кишки. Она даже встала и подошла к умывальнику. Тут удар повторился снова, и, смутно догадываясь о великом чуде, Аня на дрожащих ногах дошла и села на кровать. Маленькое тельце, такое необъяснимое и своенравное, пнуло её изнутри, ещё и ещё, будто играя, будто радуясь жизни, пробуждению ото сна, будто приветствуя маму.
   С того момента, когда ребёнок проснулся в ней, жизнь Ани перевернулась. Всё осталось в прошлом. Маленькое беззащитное будущее росло внутри неё/ вней, и будущее было с характером. Малыш стал довольно быстро расти, и Аня проводила часы, наблюдая за ним.
   Поначалу было не совсем ясно: пинается ли он или это только кажется, но со временем малыш стал вести/вёл себя всё более активно, ворочался, разминая тельце, ручки и ножки, растягивая матку.
   Иногда Аня чувствовала, как упирается он ногами о стенки матки и тянется ручками и головой, ворочается и затихает, засыпая. Он всё чаще начинал раздражаться, если Аня давно не ела, он не любил быть голодным (ему не нравилось). Тогда он колотил её ножками и тянул живот.
   Зимой/к зиме он уже вполне освоился, отвечал на щекотку, и часто Аня могла различать рукой его тело под кожей: голову, зад, пятки. Можно было погладить его ножки, и он тут же начинал колотить о мамину ладонь так, что на голом анином животе становились видны очертания крохотного тельца.
   Радуясь первенцу, Аня словно погрузилась в летаргический/глубокий сон, прерываемый редкими визитами дежурного врача. Она боялась думать о том, что когда-то это её единение матери с ребёнком закончится и нарочно не считала дни.
   Чтобы отогнать от себя страшные мысли, Аня размышляла о том, кто у неё родится, сын или дочь.
   Она впервые задумалась над тем, кого она хочет. Девочка могла бы вобрать в себя её красоту, стать её копией и зеркалом, в которое Аня смотрела бы через годы.
   Сын же мог заменить ей всё. Он мог стать по-настоящему родным и верным мужчиной, которого можно было бы любить без оглядки и без памяти, (совершенно) не стыдясь этого.
   Однажды, во время очередного визита доктора, она спросила его, что станет с ребёнком после родов.
   Врач мрачно посмотрел на неё:
   - После родов младенца доставят в воспитательный дом, если родится здоровым. Он пробудет там недели две-три, самое большое - шесть недель. Потом его отправят в деревню с крестьянкой-"мамкой", скорее всего, с какой-нибудь чухонкой. Ребёнку выдадут, - бубнил он как заученный урок, - несколько пелёнок, рубашку, шапочку, свивальник, суконку и бумазейку. На шею наденут запломбированную печатью воспитательного дома круглую костяную пластинку с номером питомца и годом его приноса на одной стороне и крестом на другой. С вокзала свезут к кормилице младенца, она прибьёт к избе зелёную вывеску "П.в.д." - "Питомец воспитательного дома". Будут платить 3 - 4 рубля в месяц. Так что не волнуйтесь, барышня, на этом свете о вашем ребёнке позаботятся.
   Об одном только не сказал доктор. Среди русских крестьян питомнический промысел слыл под названием "производство ангелов" вследствие громадной смертности питомцев. С пятнадцатилетнего возраста плата за содержание прекращалась, так как предполагалось, что питомец в эти лета представляет рабочую силу.
   - А разве вы не считаете, доктор, что это против всех законов божеских и человеческих: отнять у ребёнка мать? Разве я не воспитаю своего ребёнка достойным гражданином, влюблённым в царя и верным православному нашему Богу?
   - Что я считаю, - сказал врач, оканчивая осмотр, - то вас касаться не должно. Суд вынес приговор, а нам остаётся только его исполнить.
   - Никогда! - закричала Аня. - Нелюди вы! - и пронзительно завизжала, когда в камеру ворвались солдат с заспанным надзирателем. Ребёнок зло застучал ножками.
   - Оставьте её, право, - брезгливо сказал доктор, отряхиваясь/оправляясь. - Ещё меньше дух месяцев, и мои мучения с этой истеричкой закончатся.
   За то время, что Аня проводила в тюрьме, к ней несколько раз приходил щеголеватый адвокат в надушенном фраке, и она подписывала какие-то петиции и прошения. Адвокат с виноватой улыбкой объявлял, что пока добиться приговора не удаётся ввиду усилившихся в столице беспорядков. Однако он не терял надежды. Придя в очередной раз, он объявил, что её родственники, получив извещение, приехали в Петербург, и вскорости он сможет организовать встречу. Аня восприняла эту новость с радостью и тревогой одновременно. Какое-то время она пребывала в возбуждённом состоянии, но потом вдруг стала безразличной ко всему. За несколько дней до встречи она ни с того ни с сего решила вымыть тарелку от остатков щей. Она нервничала и злилась на всё вокруг, и ребёнок пинался с остервенением, и с остервенением Аня/она мыла/драила дно тарелки.
   В конечном итоге тарелка стала прозрачной, как зеркало. Просто из любопытства Аня подошла к окну и поглядела в дно миски. С искажённой поверхности на неё смотрела исподлобья оплывшая и посеревшая женщина с волосами, сбившимися в плотные колотуни, отощавшая и измождённая. Огромный живот изуродовал увядающее тело. "Осени мёртвые цветы запоздалые", - подумала Аня и отвернулась.
   Представив, как войдёт в душную комнату изящная мать, блестящая женщина и любовница, как сядет она небрежно на краешек кровати, как ненарочно оглядит/посмотрит вокруг себя, и как будет причитать безвольный и пьяненький отец, Аня сочла за благо отказаться о встречи.
   На другой день ей принесли письмо/записку/адвокат принёс ей записку:
   "Милая Анечка, доченька моя ненаглядная! - писала мать. - Мы сбились с ног, надеясь на наши скудные средства найти хорошего защитника для тебя. С таким трудом добились мы разрешения с тобой, но ты не хочешь нас увидеть. Почему так, девочка наша любимая? Почему ты не хочешь увидеть меня и папу? Ты боишься, что мы напугаемся условиями, в которых тебя содержат? Боишься, что мы не верны тебе? Боишься, что мы не верим тебе? О, дочь моя, Анечка, Анютка, не так это, не так! Мы знаем, что ты ни в чём не виновна. Многое теперь изменилось в наше жизни, но мы сделаем всё, чтобы спасти тебя".
   Письмо взволновало Аню, она проплакала несколько часов кряду, но, вновь внимательно осмотрев себя в зеркале, всё же решила избежать/отказаться от встречи.
   Ни прошлого, ни будущего для неё теперь не могло существовать. Каждый день был наполнен ежеминутным существованием, а каждая минута была самоценна и неповторима.
   Чем ближе была виселица, тем больше Аня ощущала себя гусеницей в куколке-тюрьме. Ей казалось, что она уже изжила в себе страх перед смертью и видела в своих мыслях роды, расставание с сыном и последний день жизни, как события, причастные к какой-то высшей божественной эстетике. Как бабочка ждёт единственного дня, наполненного привычными горестями и радостями, так и Аня терпеливо сносила все трудности тюремной жизни, и омертвение тела, и унижения.
   Чем ближе был день родов, тем неотвратимее становилась казнь. Защитник её больше не появлялся, и Аня поняла, что это конец (всему). Врачи навещали её всё чаще, и ребёнок стал невыносимо тяжёлым. Каждое его резкое движение причиняло боль. Однажды на обед принесли блины, и Аня вдруг поняла, что прошла Масленица, и, значит, скоро роды.
   Врачи написали прошение начальнику тюрьмы о необходимости перевода Ани в другую камеру, поменьше и посуше.
   Когда Аню впервые за несколько месяцев вывели и камеры в коридор, и в лицо ей ударил сильный запах тёплого воздуха, смешанный с запахом потного солдатского сукна и табачного дыма, Аня/она потеряла сознание.
   Солдаты сгребли её с охапку, надзиратель принялся протирать ей лицо мокрым носовым платком. Аня очнулась и, рассеянно улыбнувшись, поблагодарила его.
   Перевод на новое место будто придал Ане сил. Новая камера была немного меньше предыдущей, но солнце светило ярче, и в полдень лишь два дальних окна оставались в полумраке. Ане принесли горячей воды и чистое постельное бельё, позволив таким образом впервые после ареста привести себя в порядок. (Также? Ей выдали комплект тюремной одежды).
   Помывшись и пообедав, лежала Аня на чистом и твёрдом белье, и человеческое сознание шаг за шагом возвращалось к ней. Ребёнок уснул. Смутная надежда осветила неверным лучиком душу Ани, скользнула и исчезла во тьме. Аня чувствовала, как пробуждаются в ней новые неведомые силы, пока ещё неверно и робко, и покойно спал её малыш.
   Чтобы вернуть себе ясность мышления, Аня принялась напевать под нос песенки. Она пела всё, что приходило ей в голову, колыбельные, народные песни и популярные мелодии из опереток. Попыталась читать "Евгения Онегина", но вскоре память изменила ей, и тогда принялась за "Руслана и Людмилу". В спокойствии проходили её последние дни с относительно сухой камере, и с течением времени способность живо мыслить вернулась к ней.
   А когда она поняла, что вновь может/способна трезво думать, предательская мысль о спасении захватила её.
   Ей стало вдруг казаться, что она непременно должна спастись, стоит только тщательно поискать выход. Она стала видеть добрый знак в переводе её в более комфортную камеру, вспомнила о том, что родители вели поиски хорошего защитника, и сомнения в том, что вскоре она должна оказаться на воле, стали пропадать сами собой, растворялись на дне ё памяти. Она догадалась, что несколько месяцев, проведённых ею в унизительных, нечеловеческих условиях, и были тем самым наказанием, которого, по мнению суда, она заслужила. Теперь же тюремное начальство ожидало лишь момента, когда она разрешится от бремени, чтобы правильно составить протокол и выпустить её.
   Но дни шли, а никаких новостей не было. Всё так же любопытствуя, заглядывали в камеру солдаты, также безучастно вели себя надзиратели.
   Если бы она могла вернуть свою былую красоту, Аня попыталась бы соблазнить кого-нибудь из них, хотя думать об этом было противно. Но это было невозможно. Огромный живот уродовал её, и вряд ли солдаты позарились на неё теперь.
   Сможет ли она убежать? Сможет ли, если представится возможность после родов? Аня с трудом представляла себе это.
   Она задумалась , и ей стало понятно, что не сможет она теперь убежать. И новый жуткий страх смерти накрыл её с головой, и защемило сердце, проснулся ребёнок и принялся пинать её. И от сильных ударов снизу под сердце она упала на колени и привалилась к кровати.
   Малыш был уже слишком тяжёл, слишком силён и жизнелюбив, чтобы дольше находиться в ней. Он уже готовился разорвать её плоть и выйти наружу, и он нервничал, предчувствуя новую неведомую жизнь.
   Итак, он скоро родится.
   Аня невыносимо захотела увидеть его теперь, понять, кого же она вывела на/в свет. Она совершенно не представляла себе маленького ребёнка, она не представляла себе, как он родится - такой маленький, беспомощный, никому, кроме неё не нужный. Наверное, он не заорёт тут же нечто, похожее на "мама", он должен просто заорать. Потом начнёт ворочаться, садиться, ходить. И только потом станет что-то говорить.
   Она страшно устала от него внутри. Наверное, догадывалась Аня, её желание избавиться от бремени было обусловлено приближением родов, её психика готовила молодую мать к тяжёлому испытанию.
   В конце концов, плод внутри неё затих и вёл себя спокойно несколько дней, но и тогда вызывал в ней раздражение и томление. Эти дни она лежала на кровати, ни о чём не думая, с трудом дышала и мало ела.
   Зарождающаяся жизнь и неизбежная смерть смешались и ворвались в её существование, и своей неизбежностью и безысходностью смяла её волю и разум. Её ребёнок, который должен был открыть для неё все глубины жизни/бытия, превращался в символ смерти/становился символом смерти.
   Как самка кита в бесконечном и чарующем океане часто умирает от тяжёлых родов и тонет в толще лазури, захлёбываясь тоннами солёной воды, уходя от света на глубину и задыхаясь, пока её сородичи выносят на поверхность новорожденного, так и Аня должна была умереть от удушья, став жертвой безжалостного/неловкого/слепого предопределения.
   Она отяжелела и, наконец, сдалась.
   Ночью, за день до Равноденствия, начались жестокие схватки. Она мучилась, мычала, как корова, и солдат с надзирателями то и дело заглядывали к ней, но за врачом не послали.
   Наутро Ане стало значительно легче. Она не поняла, что произошло с ней ночью. Она встала умылась, потом по привычке подошла с утра к окну и почувствовала, как низ живота тянет её к земле.
   Во второй половине дня врач буднично и небрежно сказал, что она должна быть готова сегодня вечером. Он вышел, в коридоре делая распоряжения надзирателю, и ошеломлённая Аня осталась одна стоять посреди комнату.
   В камеру заглянул надзиратель:
   - Ну что, голубушка, готовься. Теперь скоро.
   - Что скоро? - переспросила Аня и невидящими глазами посмотрела на него.
   - То и скоро, - недовольно буркнул надзиратель, - теперь родишь, а потом уже и повесят.
   - Вам меня не жалко?- неожиданно спросила Аня.
   Надзиратель смутился.
   - Жалко, конечно, как и комара жалко. Но ежели комар кусает, надо его бить - и точка.
   Анины глаза сделались сонными, движения стали медлительными и вялыми, она стала задыхаться, мысли путались у неё в голове, давил ребёнок, тяжело пиная под сердце. У неё подкосились ноги, она схватилась за умывальник, чувствуют, будто ком слизи выскользнул изнутри неё и, противно растекаясь по ляжкам/ногам, потёк вниз.
   - Мама! - позвала Аня со всхлипом. - Мамочка!
   - Что тебе? - показалась в окошке рожа надзирателя. - Орать не положено.
   Но Аня не слышала его. Она наклонилась над кроватью, проваливаясь в боль.
   Надзиратель срочно кинулся вызывать врачей, в тюрьме устроился небольшой переполох.
   Прибежали доктора/врачи и караульные, солдаты подхватили было Аню под руки, но она лежала, свернувшись калачиком, тело сводили судороги, и поставить её на ноги не было никакой возможности.
   Два солдата и надзиратель куда-то убежали, и пока другие стояли над стонущей Аней с ружьями (в руках), а врачи закуривали папиросы, вернулись с (грубыми) носилками.
   Её уложили и понесли, Аня ничего не помнила. Перед ней замелькали бесконечные однообразные двери и окна, и лампы, и зелёно-коричневый коридор тянулся, как змея.
   Её внесли в помещение с покрытым скатертью/простынёй столом и кушеткой. Здесь их ожидали акушерка и медсестра, обе старые бабы в белых халатах. Аню переложили на стол, солдат выгнали, задрали юбку, промыли живот и промежность, и роды начались. Несколько часов кряду Аня металась в агонии, схватки и дрожь били её, она, следуя инстинкту, пыталась свернуться клубком, но её держали. Врачи матерились, то и дело выходили покурить, сетуя на то, что начала рожать внезапно, не успели отвезти в гарнизонный госпиталь. Второй, помоложе, то и дело ухмылялся и, поправляя очки, неумело стряхивая пепел, лукаво и застенчиво ухмылялся, подмигивая напарнику: "Дырка-то какая!" - и ходил вокруг стола, толкая медсестру.
   - Ты чего? - старший курил уже здесь, не стесняясь, не обращая внимания на злой шёпот/пошикивания женщин.
   - А я-то? Ничего. Кра-асивая, - и как бы невзначай погладил рукой коленку/Анино колено.
   Наконец, ребёнок пошёл.
   Сначала показалась крупная голова. Аня кричала так пронзительно, так громко, что у старшего врача заложило уши. Акушерка ловко надавила на рёбра Ани, и из крови и внутренностей вышли плечики маленького человечка. Она вытащила его, умело потянув на себя, схватила под грудь, подняла костлявой рукой, шлёпнула по спине. Изо рта новорожденного выплеснулась вода, и он заорал, пронзительно и низко, заглушив мать.
   Медсестра отрезала пуповину, конец её упал на дымящуюся от крови и пота простыню, к сжимавшейся, обессиленной матке.
   Молодой врач, устыдясь своего поведения, приподнял Анину голову.
   - Кто? Кто? Покажите! - в бреду бормотала Аня.
   - Мальчик. Крупный довольно, - стоя к ней спиной, сказала акушерка, развернулась, и Аня на секунду увидела крохотное тельце, двигающиеся ручки и ножки, как у заведённой куклы, только резче, и страшную физиономию на красно-синей голове.
   - Дайте мне... моего сына... хотя бы подержать, - захлёбываясь навернувшимися слезами, шептала Аня, но никто её не слушал, её накрыли простынёй и вкололи морфий, пожелав доброго сна.
   Как часто и теперь случается у нас дома, взятка нужному человеку, сердобольному и важному чиновнику из дома презрения, возымела своё волшебное действо - маленький Верховской остался жив, транзитом через глупую русскую бабу попав в руки вмиг постаревших Аниных родителей. Мальчика назвали Виталиком и увезли в Харьков. Ребёночек рос быстро и счастливо, капризничал мало, а когда подрос, стал часто плакать по ночам, звал маму и даже рассказывал домочадцам, что видел её во сне, что вспоминал её запах и, кажется, даже её саму, и ему старались лишний раз не перечить. Лишь потом бабка плакала, закрывшись в спальне, вспоминая глупую дочь свою.
   Чудесным образом маленький внук вырос тонко верующим человеком и, хотя в лихие годы революции потерял родных, сумел выучиться и не погибнуть в жерновах репрессий. Он умер в глубокой старости в 1997 году, тихо и покойно, оставив по себе светлую память многочисленных детей, внуков и правнуков.
  
   Аня очнулась от глубокого, без сновидений сна на следующий день. Надзиратель. Видимо, постоянно наблюдавший за ней, послал тут же за врачом, и тот вскоре пришёл. Он выглядел усталым и безразличным ко всему и тут же закурил.
   - Как вы себя чувствуете? - безучастно спросил он, небрежно выдыхая дым.
   - Хорошо, - чуть слышно ответила Аня и попыталась привстать. У неё ничего не вышло, но, к её удивлению, врач подошёл к ней и поправил подушку. Попытавшись улыбнуться, она сказала:
   - Я смогу хотя бы раз увидеть своего сына?
   - К сожалению, нет. Этого не может быть, потому что ребёнок уже переведён в воспитательный дом. У вас есть какие-то жалобы, пожелания?
   - Спасибо, - у Ани сильно кружилась голова, и хотелось спать. - Спасибо, доктор, вы были так добры ко мне. Дайте мне пить.
   Доктор налил воды из умывальника в кружку и поднёс к её губам. Аня жадно выпила тёплую горькую воду.
   - Сейчас вам принесут поесть. Давайте я посмотрю вашу грудь.
   Аня с удивлением и ужасом взглянула на него. Он состроил строгую гримасу и принуждённо рассмеялся.
   - У вас начнёт набухать грудь от молока. Я должен её осмотреть.
   - Это не больно?
   - Нет, это не больно. Пожалуй, только чуть-чуть.
   Он помог ей задрать рубаху и, захватив в щепотку сосок, оттянул с сильной, тугой болью. Из соска выдавилось несколько жёлтых, прозрачных капель.
   - Я думаю, вы пробудите здесь ещё несколько дней, пока не соберут партию. У вас может резко подняться температура, но сцеживать молоко в вашем положении бесполезно. Зачем вам забивать такое ценное ваше время ненужными хлопотами? Давайте-ка я кольну вам ещё морфия, и вы проспите самое страшное?
   - Не надо, право, не надо.
   - Ну, как знаете. До конца недели есть ещё время, я постоянно буду на службе. Так что если что - зовите.
   Когда он ушёл, Аня поела и встала, пытаясь сделать первые после родов неловкие шаги.
   Она дошла до умывальника и выпила всю воду. Тут же она заметила, как сильно отекли у неё ноги, стали тяжёлыми и непослушными.
   Аня еле-еле доплелась до кровати и легла, задрав ноги вверх, положив их на изголовье. Не было сил думать ни о сыне, ни о будущем. Слишком сильна была в ней теперь, как у любой роженицы, воля к жизни. Если бы прямо сейчас к ней в камеру пришли жандармы, она бы не поверила им и не верила бы до самого конца, и поэтому она понимала, что было бы лучше, если б её казнили сегодня, максимум завтра.
   И на следующий вечер за ней действительно пришли. В лучах заходящего солнца в камеру вошло много народу: несколько жандармов, солдаты, надзиратели, и какой-то господин в погонах сказал:
   - Ну-с, собирайтесь, надо ехать.
   Аня с улыбкой вздохнула. Она всё сделала правильно, она ни о чём не жалела, и со слезами вспомнила она маленького сына, и прошептала, обращаясь к нему: "До свидания!", застёгивая платье.
   И никто не отвернулся, глядя на то, как она одевается и заправляет постель.
   Её вывели во двор, и впервые с прошлой осени она вдохнула свежего воздуха с моря. У неё закружилась голова, и она с бодростью глядела на шпиль Петропавловского собора и на сахарные громады облаков, наползающих друг на друга.
   Ей не хотелось умирать.
   Перед ней стояла вереница тёмных, зарешёченных карет, и из камер тюремщики выводили новых приговорённых. И вот несколько карет уже тронулись и скрылись в зелёной пасти Невских ворот.
   Дошла очередь и до Ани. Она села в карету, и ленивый жандарм залез вслед за ней. Кони медленно пошли. Аня с живым интересом смотрела в окно. Карета проехала по Петровской набережной, направляясь, по-видимому, к Финляндскому вокзалу., но, не доезжая до него, куда-то свернула.
   - Где будет Казань? - резко спросила Аня, и ленивый жандарм встрепенулся и взглянул на неё испытующе.
   - Казни не будет, - сказал он.
   - Как не будет? - выдохнула Аня, и сердце её сжалось до боли и невыносимо заломило лопатки.
   - Не будет, - просто ответил жандарм. - Тебя до поры перевозят в обычную тюрьму, а потом этапируют на север. Времена стали неспокойные, чтобы не наломать дров, смертная казнь высочайшим повелением отсрочена и заменена принудительным поселением и каторгой.
   - А как же мой ребёнок? - закричала Аня, не помня себя.
   - Какой ребёнок? - бубнил под нос жандарм, пытаясь привести её в чувство, и сожалел уже о том, что сказал. - Тьфу ты, окаянная!
   Аня видела его усатое лицо, склонившееся над ней, но душа её была уже далеко. Сначала её вдруг стало тянуть вглубь, будто течением, а потом, как во сне, она взвилась над Петербургом в высоком прыжке, на мгновение застыла, поражённая высотой и перспективой, и сильный удар по щеке свалил её, и остановилась карета, кто-то побежал за нашатырём, и разводил руки, оправдываясь, усатый жандарм. Через пол часа привели её в чувство, стояли, обтирая пот с красных лиц, каждый думал: "Слава Богу, пронесло, не померла. И ведь чуть не померла, вот тогда бы нам досталось по шапке!". Но она не померла.
  
  
  

Архангельск

1.

   Тем же вечером Анну доставили в одну из Петербургских тюрем.
   В сопроводительных документах эта тюрьма значилась как место пересылки и, следовательно, пробыть здесь ей предстояло недолго, до первой отправки партии заключённых в Вологду и дальше, в Сибирь.
   Сама тюрьма состояла из двух двухэтажных зданий. В первом из них находились четыре камеры, каждая на 148 человек. В камерах вдоль стен были прибиты доски, на каждой лежал тюфяк, суконное одеяло и подушка, набитая мочалой. На гвозде висело полотенце. На дверях - решётчатое окно, над ним номер. При этих четырёх камерах имелись мастерские и уборные с умывальниками. В том же здании располагалась столовая, кухня, хлебопекарня и квасоварня.
   Другое здание было административным. В нём находились служители и караул, на втором этаже: начальник тюрьмы, его помощник, тюремный врач и тюремный священник. В боковых частях - контора, больница, камеры для особых арестантов, карцеры и кладовые.
   В подвалах находились одиночные камеры для особо важных преступников: неоднократных убийц, грабителей, поджигателей и прочее. Там не было ни кроватей, ни постелей, спали заключённые на полу, прикрываясь тряпьём.
   Известно, что одиночное заключение губительно влияет на человека. Он духовно и физически ослабевает от безысходности, впадает в полное равнодушие. Сначала заключенный думает о суде, о следствии, взвешивает все "за" и "против", придумывает аргументы в свою защиту. Он строит фантастические планы освобождения, мысли его текут стремительно. Они, по выражению Шекспира, населят его темницу толпою жильцов. Хорошо, если образованному человеку можно пользоваться книгами. Мы знаем случаи, когда заключенные одиночек изучали языки, писали научные работы. Еще более силы дает идея - религиозная или политическая. Человек в одиночке долгое время может
подпитывать свой дух ею, сохраняя себя как личность. Но такие люди - исключение. Всех прочих
одиночество отупляет, а зачастую и вызывает отклонения в психике и физиологии. Так, например, в Петербургской морской тюрьме сидевшие в одиночках матросы спустя год стали проявлять признаки идиотизма.
   "Какие мучения причиняет долговременное заключение в каземате! - жаловался один бывший политический заключённый. - В моей камере часто холодно, обыкновенно - сыро и всегда темно. Одинокий, лежал я там день за днем, месяц за месяцем, не слыша других звуков, кроме игры курантов на соборе, раздающейся каждые четверть часа, причем мне казалось, что в игре их слышится: ты лежишь! Лежи спокойно! Мне не оставалось ничего другого, как ходить вдоль и поперёк по камере и размышлять о своём положении.
  
   Сперва я всё время разговаривал шёпотом сам с собой, повторяя себе всё то, что припоминал из когда-либо читанного мною, составлял речи, которые можно было бы произнести при известных обстоятельствах" Но скоро моя душевная бодрость пропала, и я уже не мог делать ничего подобного. Тогда я ложился молча на кровать и целыми часами пролеживал на ней, не думая, насколько помню, в это время ни о чем.
   Не прошло еще и. года, а я уже так опустился и физически и нравственно, что стал позабывать отдельные слова. Желая выразить какую-нибудь мысль, я не мог подчас подобрать большинства нужных для этого слов; припомнить их мне стоило большого труда. Родной язык как будто сделался мне чужим или как будто я позабыл его, не имея никакой практики. Меня преследовала все время боязнь сойти с ума, тем более что мои соседи уже начинали сходить с ума и преследовались галлюцинациями. Часто я просыпался ночью, разбуженный их криками, и с ужасом слушал, как они прогоняли стражу или отгоняли от себя тех или то5 что являлось плодом их расстроенного воображения. Часто я слышал также их стоны к проклятия, когда жандармы привязывали их к постели во время сильных приступов лихорадочного бреда".
   Вот что писали европейские психиатры XIX века о состоянии заключённого:
   "Минута, когда заключённый увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был: получил ли воспитание или погружён во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение , вид этих стен, гробовое молчание - смущает и поражает ужасом. Если заключённый энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закалён, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы.
   Если заключённый - существо слабое, малодушное, то он повинуется, он незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым. Он скоро начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остаётся неподвижным долгие часы на своём табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нём форму эротическую или религиозную, весёлую или печальную. Всё это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия".
   Заключённый в состоянии отчаяния или умоисступления пытается покончить жизнь самоубийством. Хотя сделать это в камере трудно, разве что повеситься на собственных штанах или разбить голову о стену. Доходило до того, что вымачивали в урне копейки, пытаясь получить медную окись для отравы.
  
   Но, несмотря на все эти ужасы, рядовой острог начала XX века производил вовсе не удручающее впечатление. Во дворе, обнесенном высокими стенами, с утра до вечера толпился самый разнообразный народ: конокрады и мазурики, пропившиеся чиновники и старцы-раскольники. Больше всего бродяги каторжников, бегающих с рудников. Они как правило одеты в казенное: серый армяк, плотная заношенная рубаха, порты, не доходящие до щиколоток, и башмаки на голых ногах. Двор скорее запоминает рынок, тем более что всюду шныряют торговцы разным барахлом. Продают махорку на закрутку, рубашку без рукавов, кишку под водку и пр. Тут же сражаются любители орлянки, играют, в чехарду, показывают фокусы: Внутри острога тоже преобладали шум и галдеж, по коридорам, толпится в больнице, у женского отделения. Центрами притяжения в остроге были майданы - места торговли и развлечений. Там можно купить папиросы, калачи, водку и карты, это еще и кабале, и клуб по интересам, и игорный дом. Устраивался майдан обычно внизу, близ арестантской кухни и квасной. Там постоянно околачивались покупатели и пьяные, трактир, где в кислой духоте арестант за четыре копейки мог сколько угодно наливаться кирпичным чаем. Здесь можно было узнать последние уголовные новости из самых удаленных острогов. Общие камеры представляли собой затхлые комнаты с развешенными повсюду для просушки портянками, тряпками, мешками. Полчища тараканов бродили по стенам. На нарах валялись полуодетые арестанты: одни спали, другие зевали от скуки. Это были бродяги, тоскующие по воле, ценившие ее. Рядом играли в карты, кто-то на папиросной бумаге выводил трёхрублёвку, а у грязного окна жидкими чернилами писали прошения.
   Двор был чрезвычайно грязен: нужные места, не чистившиеся несколько лет, так заразили воздух, что почти невозможно было сносить зловония. В сии места солдаты водили мужчин и женщин одновременно, безо всякого разбора и благопристойности. В камерах было так же темно и грязно, а пол не мылся с тех пор, как был сделан.
   Внутренняя жизнь тюрьмы регламентировалась XIV томом Свода Законов, где расписано было всё. Но на самом деле, бытие арестанта шло своим чередом. В шесть утра раздавался звонок и отпирались камеры. Кто хотел вставать - вставал, кто нет - хоть до вечера спи. Никакой молитвы, как это предписывалось, не читалось. У кого был чай и сахар, брали жестяные чайники и шли на кухню. Нарядов на работу не давалось, и арестант исполнял её на своё усмотрение, когда хотелось. В одиннадцать часов - обед: заключённые берут бачки - деревянные кадушки с обручами - и идут на кухню, где получают похлёбку. Её дают сколько угодно. В два пополудни опять можно чай пить. В пять вечера - ужин, в шесть - поверка, и камеры запираются. Неудивительно, что побеги случались часто. Арестанты, сбитые в одну партию и порученные конвойному офицеру с командой, выходили еженедельно в определённый день из пересыльной тюрьмы.
   Камера, куда ввели Аню, представляла собой две низменные (стилистическая ошибка), сырые и нездоровые. В первой готовили пищу, здесь же помещались женщины, которые хотя и были отгорожены, находились на виду у всех прохожих. Ни кроватей, ни постелей в этой комнате не было, а спали женщины на матрацах, набитых соломой, уложенных на настланные доски. В другой комнате было около тридцати мужчин и несколько мальчиков, из них трое мужчин были в деревянных колодках. Из конца коридора был виден вход в подвал, преграждённый лужей. В подвале, по-видимому, сидели особо опасные заключённые, но сырость, вонь и отсутствие какой-либо гигиены должны были порождать среди них болезни и преждевременную смерть.
   Несколько потасканных женщин и девушек тут же, на глазах у всех, обнимались и целовались с солдатами, пахнущими сукном, луком и махоркой. Аня прошла к настилу на полу, как в тумане, натыкаясь на чьи-то ноги и получая увесистые шлепки по ляжкам(ногам) и ругань вслед. Два солдата повалили одну из девиц и, задрав ей юбку, взобрались на неё, весело гогоча и матерясь.
   - Эй, красавица, поди сюда! - заорал кто-то.
   - Ты что, новенькая будешь? - подбежала к Ане маленькая, похожая на барсука, женщина с чёрными глазами и принялась ощупывать её, как сукно на базаре. - Ты что, из благородных? Скажите, пожалуйста, сударыня! - и, подперев руками бока и выпятив груди, важно прошлась по комнате.
   - Не слухай ея, дочка, поди сюда, - позвала её из угла сморщенная старушонка. Аня подошла и со стоном опустилась рядом с ней, вытянув ноги. Старуха забрала выданное ей бельё и цепкими пальцами засунула под спину подушку. Аня, сжав от боли и тошноты зубы, откинулась головой назад, к мокрой шершавой стене.
   В дальнем углу вокруг солдат собрались женщины, что-то оживлённо обсуждали, указывая в Анину сторону.
   - Ты чаво, дочка, как неживая? - безразлично спросила старуха.
   - Дайте пить, - высохшими губами чуть слышно прошептала Аня. Старуха поднялась, опираясь о стену.
   Тем временем, Аню обступили другие женщины.
   - Ты за что сюда?
   - Ограбила кого?
   - Проститутничала?
   - Ребёнка свово убила?
   Услыхав про ребёнка, Аня застонала и повалилась на бок. Сильно горела будто изнутри грудь, болела от каждого прикосновения.
   - Не иначе, как детоубийца!
   - Ох, бабоньки!
   - Детоубийцу бы в подвал, а эту - к нам. Можа, политицкая?
   - Эй, ты, светленькая! Ну-ка, подымись, што развалилась? Помирать собралась( одна из женщин, грязная и нечесаная, наклонилась над Аней, пытаясь взять её под мышки.
   - Воды...
   - Иду, иду, - засеменила старуха с кружкой, и народ/женщины расступились, пропуская её.
   - А чегой-то она ноги расставила? И плохо ей.
   Аня жадно выпила воду и взмолилась: "Ещё, ещё!"
   - Ну-ка, задерите ей юбку! - Аня не сопротивлялась, когда, отодвинув старуху, женщины полезли к ней. - Ой, и в самом деле, только ж родила! - пошёл между ними ропот. - И сиська набухла, вот и просит пить.
   - Погулять решила, не иначе, а дитёночек - обуза.
   - детоубийца!
   - Своё же родное чадо!
   - Сынок, - тихо взмолилась Аня, но плакать не могла, так и лежала: растерзанная, защупанная, с задранной юбкой и голыми ногами.
   Женщины сразу потеряли к ней интерес. И лишь старуха принесла ещё воды, да так и осталась сидеть рядом с ней.
   - Бабушка, - позвала Аня.
   Старуха ничего не ответила, лишь сидела, поджав ноги, тупо глядя перед собой. Стало темнеть, в камере зажгли керосиновые лампы. Закурили солдаты, а с ними и девки, и яркие горячие огоньки папирос замелькали в полутьме.
   Жизнь в камере вошла в прежнее русло. На чугунной плите в большом котле варилась и тихо булькала похлёбка. Кто-то затянул песню не с месту, несколько нестройных голосов подхватили:
   Студил Петербург разгулявшийся ветер,
   По звёздному небу катилась луна.
   Прекрасная дама летела в карете,
   Вся в локонах тёмных, горда и нежна.
   Моя незнакомка из прежних столетий,
   С картины сойди и на миг оживи!
   Поедем с тобой в золочёной карете
   По грустным мгновеньям минувшей любви.
   Я свечи зажгу и у зеркала сяду,
   И там, в зазеркалье, пригрезится мне
   Прекрасная дама с заплаканным взглядом,
   И ветер студёный забьётся в окне.
   На Аню совершенно перестали обращать внимание, и, тяжело повалившись/повернувшись на бок, она забылась крепким счастливым сном.
   Рано утром, едва начало светать, в камере раздался звонок. Некоторые женщины повскакивали с мест, похватали жестяные кружки, доставая из заначек кусковой сахар, и быстро пошли на кухню. У Ани не было никаких вещей, и она продолжала/оставалась спать. Кто-то лениво вставал, полоскал/стирал в холодной воде грязное тряпьё и развешивали сохнуть на гнилых верёвках прямо над спящими.
   Второй раз Аня проснулась оттого, что по её лицу бегал таракан. Она с отвращением скинула его, но не вскрикнула. В камере было прохладно, но не так сыро, как в Трубецкой тюрьме.
   Она встала и мимо дремлющих в стороне на полатях солдат прошла к бочке с водой, у которой стояла деревянная бадейка/стоял деревянный ковш, перетянутый железным обручем. Бочка была наполовину пуста. Аня зачерпнула ржавой воды и долго пила. Попив, она почувствовала, как режет живот, и вспомнила, что со вчерашнего дня ничего не ела.
   К ведру подошла заключённая, дородная женщина с копной рыжих волос, ещё опрятно одетая. Было видно, что она попала сюда недавно.
   - Простите, вы не знаете, когда здесь кормят? - спросила у неё Аня, глядя, как женщина в шерстяном халате наклоняется к бочке и пьёт. Она выпила полный ковш, обтёрла ладонью пухлые губы и ответила/сказала:
   - В два пополудни.
   Сказала и отошла в сторону уборной. Раздвинув грязные зелёные занавески, она задрала подол и, чинно/степенно сев, с громким шелестом опорожнила мочевой пузырь. Аня стояла, облокотившись на бочку. Женщина встала и, оправляясь, сказала, обращаясь к ней:
   - Если хочешь поесть, сходи на толкучку, обменяй что-нибудь, если есть, что менять. Если нечего, жди обеда.
   Аня присмотрелась и увидела, как некоторые женщины уходили и приходили с калачами, садились и ели их, запивая кипятком. Аня улыбнулась: только теперь пришла ей в голову мысль, что она жива, и теперь долго будет жива, наверное, несколько десятков лет, и уж теперь-то точно всё уладится. Она глубоко вдохнула и закашлялась от гнилого воздуха в камере, но она была жива, и даже чувство невозместимой потери сына притупилось, а потом и вовсе ушло на дно души. Она чувствовала, как пылают у неё уши и рот, как набухают груди до боли от лёгкого прикосновения, и кровила растерзанная матка, и ныл живот, подгоняя её во двор, где она могла достать еду.
   Она наклонилась над бочкой, силясь разглядеть себя, и нашла, что после всех перенесённых страданий, лицо её осталось свежим и миловидным, а горящие щёки, распухшие губы и блестящие от температуры глаза, делали её только красивее. На ней всё так же было казавшееся неуместным здесь, растрепавшееся за долгие месяцы одиночного заточения благородное платье, разношенные туфли с каблуком, на которых она, хотя и с трудом, но стояла. Ухоженные руки её, пожалуй, пострадали менее других частей тела. И теперь на фоне грязных обитательниц острога она казалась/должна была казаться/выглядеть едва ли не королевой.
   Она легко оттолкнулась и пошла, стараясь держаться прямо, хотя это и давалось ей с превеликим трудом, арестанты зашевелились, зашушукались, протирая глаза, и вот уже заулюлюкали ей вслед караульные, крича: "Красавица, а ну иди к нам!" но Аня не смотрела на них. Отодвинув/оттолкнув дверь/прогнившую дверь, она вышла в затхлый заплёванный коридор, а затем во двор.
   Несмотря на холод и слякоть, и ещё лежащий по углам снег, на многочисленные лужи, во дворе шла торговля и вообще была весёлая жизнь. Мужчины и женщины бегали друг за другом, шныряли оборванные подростки, ходили пьяные, а кое-где и так сидели, плакали. Кто-то в прошлом был мелким чиновником, кто-то крестьянином, кто-то студентом. Они сидели и что-то пили, и непонятно было, откуда у них деньги, и каждый, не слушая других, рассказывал свою историю и непременно был невиновен. А если кто-то из них вдруг признавал свою вину, того/на него глядели с сожалением, и продолжали пить. Кто-то играл в дурака и немилосердно матерился. Женщины были заняты вечными хлопотами, которые они находили и здесь. Стирали, штопали, ругались, что-то покупая у хитроватых торгашей, собирались в кучки, сплетничали, охали, ожидая свидания с родными. Появление Ани в таком обществе удивило всех, но на минуту.
   - Царь-батюшка нынче струхнул, - громко, не таясь, говорил бешеный мужик, видно из беглых каторжников, звучным/раскатистым/хриплым голосом. - Не его теперь воля - наша воля!
   Сидящий рядом с ним, в окружении таких же головорезов/бандитов (здоровый) лысый флегматик в овечьей поддёвке кивал головой, но возразил:
   - Николка-то, конечно, струхнул. Но толку что от твоих манифестаций? Вышлют эскадрон казаков - и прости-прощай вольница.
   Аня с удивлением слушала их несвязные речи: какие манифестации, какие эскадроны? Неужели за то время, что она провела в одиночной камере, в России что-то серьёзно изменилось? Конечно, рабочие бастовали и раньше, стачки были делом обыденным. Но неужели действительно начались настоящие выступления против царизма?
   Что же теперь будет с Але5ксандром Александровичем?
   - Говорят, теперь вся Россия бунтует, - вставил плюгавенький цыганёнок/цыганок.
   - То-то и оно, - протянул флегматик, - то-то и оно, так и всю Россию порежут, как при Стеньке Разине.
   - А что армия? - подал голос/вызвался кто-то.
   - Пока никак. Ни нашим, ни вашим, но всё больше за царя.
   - Не дрейфь! - залился раскатисто бешеный. - Флот ещё выступит, матросики! Ух, зададут тогда всем жару! Как трахнут из пушек по Зимнему, по Кронштадту да по всяким дворцам! Ох, и разгуляемся мы!
   Заметив Аню, мужики попритихли, бешеный что-то шепнул, поправил чуб и, ухмыльнувшись, гаркнул:
   - Красавица, поди к нам! Водочки выпьешь, согреешься.
   Аня стояла в нерешительности, но всё же двинулась к ним. Мужики, ухмыляясь, расступились, пропуская, кто-то ловко подхватил её и со всего размаху/а посадил на опрокинутую бочку. Все отвратительно загоготали.
   - Ты за что, красавица, сюда попала? - дерзко ухмыляясь, спросил бешеный , который тут был, по-видимому, за главного.
   - Сама не знаю, - просто ответила Аня.
   - А1 Чертовка! Нас за нос не поводишь, - заорал старший. - А ну-ка, мужички, плесните ей водки!
   Сидящие на досках мужики деловито откупорили бутылки и налили в жестяную кружку. Пронзительный тяжёлый запах ударил в нос, Аня зажмурилась и выпила, от жара у неё перехватило дыхание, но подхватив её цепкими руками, мужички не дали ей упасть (на бок).
   - Что же ты такая слабенькая? - заржал старшой. - Небось, из благородных будешь?
   - Из благородных, - тяжело дыша, с вызовом ответила Аня и подивилась своей смелости.
   - Ну так скоро роду вашему блошиному кирдык! - подал голос кто-то из мужичков. Аня обернулась и дерзко/ вызывающе улыбнувшись/ухмыльнувшись, выговорила, стараясь произнести чётко:
   - А ты почём знаешь?
   - А нашу вольницу не перешибёшь! - зло сплюнул перед собой говоривший, заскорузлый мужик с чёрной бородой. - Скоро по всей России-матушке погромы пойдут, и никуда вы, богатеи, от них не денетесь. - Он зло разглядывал её, а потом вдруг сказал: - Мужики, а ну-ка плесните этой крале ещё водки! Поглядим-ка на неё пьяную.
   - Да! - заорали мужики, - напоить её! Ишь, из благородных! Пусть поползает да поблюёт! Наливай!
   И так не зло говорили они об этом, так просто, как дети, и наливали ей полную кружку и влили в неё, а она подавилась, обожгла губы и горло.
   - Фотографа бы сюда! - орал старшой. - Важный бы снимок вышел: пьяные каторжане спаивают дворянку! Га-га-га!
   - Дайте ж хоть за сиськи подержать! Третий год бабу не лапал! - орал кто-то
   - Эй, мать вашу! - раздались крики, и к попритихшим сразу мужикам подбежали два солдата. - Тише, мать вашу! - и прикладом тем, кто ближе, съездили по зубам.
   - Эй, служивые, простите уж нас, - спокойно заговорил старшой. - Что выноваты, сами знаем, а потому обещаем исправиться. Только зачем же зубы бить.
   - Молчи, сучара, - строго и наставительно сказал солдат постарше, парень лет двадцати, с красной крупной шеей и пудовыми волосатыми кулаками. Неторопясь, поправил фуражку:
   - Свиньи вы. Даром, что теперь неспокойно, а так бы отправить вас на Магадан, золото копать или что-то другое полезное, что б вы там в землянках сгнили.
   - Не-ет, солдат, врёшь! - дерзко вставил старшой, - Нас теперь куда-нибудь в Вологду или в Ярославль. Мы теперь не самые опасные.
   - Ничего, чёрт, - заметил второй солдат, совсем ещё молодой и плешивый. - Скоро разберутся с социалистами да за вас примутся. Пачками будут вешать, ни за здорово живёшь.
   Поговорив таким образом, солдаты отошли, Аня слезла с бочки и, пошатываясь, пошла куда глаза глядели. Ей никто слова вслед не сказал.
   Она прошла мимо торговцев и пересекла двор. День был ещё очень холодным, но во всём чувствовалась весна. Несмотря на опьянение, ныло застывшее горло, было больно сглатывать слюну. Живот утих, но Аня понимала, что это ненадолго. Солнце стояло в зените, и грязь, смешанная со снегом, набивала с ботинки, и сосульки безразлично блестели и капали. Она прошла мимо административного здания и остановилась у квасоварки.
   Она вдруг представила, что её сын, её неназванный сын, отдан теперь на воспитание чужой бабе, что он кричит и плачет и зовёт её как-то по-своему, а она толком и не видела его, и даже, если сбежит сейчас, то не сможет его найти. И будут идти дни, недели и годы, и, конечно, позабудет он мать и не вспомнит даже, что была она у него. И как сложится его жизнь? Известно, как. Либо умрёт во младенчестве, либо вырастет бандитом, грабителем с большой дороги, да подастся в лес, а потом поймают его солдаты и так же будут бить по зубам. И будет он, бородатый и пьяный, так же, небось, орать: "Сдохните вы все, благородные!"
   Она посмотрела налево и увидела, как около ворот, у открытого окошка стояла молодая женщина, арестантка, и громко с кем-то разговаривала.
   Рядом в чёрно-белой будке стоял солдат и как ни в чём ни бывало, курил папиросу, поддерживая левой рукой ружьё.
   - Как мамка-то там? - говорила женщина.
   - Мамка ничего. Третьего дня сердце прихватило, а так ничего, - отвечал молодой мужской голос.
   - Как корова-то, врач приходил? Что с ногой?
   - Не волнуйся за неё, проткнула ногу, хромает, а так заживёт.
   - А как Петька? По мамке-то скучает?
   - Скучает, Анфиса, скучает. Каждый вечер справляется, когда мамка домой воротится.
   - Скоро уж суд, Петенька.
   - Скоро, Анфисушка.
   - Что же, как люди говорят, помилуют меня, Петенька?
   - Не знаю, р?одная.
   Женщина поправила платок.
   - Кланяйся всем от меня, Петенька.
   - А может, обойдётся, Анфисушка? Мы с отцом да с твоим отцом, да с дядькой с твоим сидели вчера(сь), думали. Денег соберём, дадим, кому надо. Петька-то уже слезами заливается, - мужской голос дрогнул. - Да и малой-то сиська нужна, без матки не проживёт. Мы того, денег дадим, кому надо. Мы уж найдём. Да и ты нам помоги. К Елисеичу, чёрт его возьми, ходили с поклоном, так мол и так, не губи душу, малое дитя, прости ей ткань, а мы за то тебе коня в Ивашках спровадим, у чухонцев найдём.
   - Коня? Петенька, так дорогой же, денег у нас есть разве столько? - всхлипнула женщина.
   - Ну будет, будет, - стал успокаивать её муж. Хату продадим, а после новую срубим. Пока у отца моего поютимся. Так решили.
   Аня от удивления даже приоткрыла рот, как спокойно в присутствии часового муж с женой договариваются о побеге. Но часовой спокойно курил и даже не смотрел в их сторону.
   И Аня вдруг поняла, что её никто не спасёт, потому что некому её спасать. Потому что отворачивалась она всю жизнь от людей, и никто теперь не знает даже, где искать её. И так пронзительна была эта простая мысль, что у неё задрожали руки и остановилось было сердце, и если бы она теперь умерла, никто бы не заплакал над ней.
   Тихо Аня вернулась в камеру, дождалась обеда и, ни с кем не разговаривая, легла калачиком и заснула.
   Проснулась Аня ночью и страшными показались ей теперь тряпки, висящие над спящими людьми. Всё так же храпели солдаты на полатях. Аня тихо встала и, стуча зубами от пронизывающего холода, подошла к бочке с водой. Она пошарила ладонью, но кружки не было. Аня зачерпнула воду пригоршней, ледяная вода сводила руку и губы.
   Аня отошла и стала в углу, машинально ощупала стену и нашла штырь, на котором болтался остаток верёвки.
   Штырь был вбит глубоко и загнут, вероятно, его использовали для натяжения бельевых верёвок. Неожиданно для самой себя Аня развязала пояс и ловко, как в детстве, когда играла с мальчишками, соорудила петлю с одного конца и с другого, закинула пояс на штырь и, хотя не с первого раза, но закинула. Угол был свободен, и здесь Аня не боялась никого разбудить. Не осознавая того, что (она) делает, Аня нашарила брусок и, приладив его у стены, встала на него, просунула голову в петлю и застыла на секунду, уперев руки в холодную, липкую, мокрую стену.
   Всего-то ей осталось оттолкнуться и повиснуть.
   И она оттолкнулась.
   Но штырь с визгом оторвался, и до смерти напуганная Аня упала на руки какой-то женщине.
   - Что ты? - удивлённо воскликнула арестантка и прижала Аню к себе, развязывая стянувшийся пояс.
   Аня глухо закашлялась, глотая воздух, точно рыба в траве. Женщина крепче прижимала Аню себе и гладила по голове, по длинным растрепавшимся волосам, по лицу, и руки у неё были удивительно тёплые, и пальцы - длинные, красивые.
   В окна светила яркая луна, еле коптили керосиновые лампы. И оттого, что яркий белый свет смешался с холодным, тусклым, бледное лицо женщину казалось удивительно молодым и выразительным, но по тому, как держала она Аню, как прижимала к себе, казалось, что она уже зрелая женщина.
   Немного отстранив Аню от себя, арестантка посмотрела ей в лицо и мягко улыбнулась. Она была в странной одежде: широкая тёмно-красная накидка, широкие рукава, скрывавшие контуры тела, под шеей широкий обруч, который она легко/с лёгкостью могла выменять здесь/в тюрьме на хлеб/калачи, и тонкий капюшон/накидка была накинула на голову, полностью скрывая волосы, по-видимому, короткие/коротко остриженные от вшей.
   - Я больше... не буду, - со всхлипом прошептала Аня. - У меня... сыночка забрали.
   Женщина погладила её по лицу.
   - Нечего и жить мне теперь, а смерти боюсь. Нету у меня теперь никого, круглая я сирота.
   Женщина вздохнула и тихо/мелко перекрестила Аню, и девушка легла ей на колени, и женщина накрыла её одеялом, и Аня теперь заснула до утра.

2.

   на следующее утро Аня проснулась одна, никого рядом не было. Некоторое время она искала женщину, но, конечно, не смогла её найти.
   Постепенно Аня пообвыклась в тюрьме и, как и многие осуждённые, стала ждать отправки по этапу в Вологду или Псков. Никто вокруг не говорил ничего определённого по поводу сроков осуждения. Все понимали, что времена нынче неспокойные, и правосудие становилось всё капризнее.
   Наконец, через несколько дней по камерам прошёл слух, что скоро будут отправлять. Несколько человек бежали.
   По камерам стали ходить унтеры и сверять списки, потом принялись выдавать казённую одежду.
   В день отправки всех мужчин-заключённых построили во дворе, сделали перекличку, после чего оправили к цирюльникам, которые выбрили им полголовы, и в баню. Женщин перед отправкой также помыли в бане.
   В два часа пополудни заключенных построили вновь, ещё раз сделали перекличку и объявили, что теперь они своим ходом будут доставлены на вокзал, а оттуда поездом до Вологды, где партия разделится: часть отправится в Псковкую каторжную тюрьму, часть - в Симбирскую, часть - в Тобольскую.
   Чуть позже во дворе построились конвойные солдаты, и начальник тюрьмы дал знак к отправлению.
   Медленно, словно нехотя, открылись огромные ворота тюрьмы, в воздухе раздались крики: "Пшёл!" двинулись солдаты, по бокам захлестали нагайками конвойные казаки, и толпа дрогнула и побежала. Рядом с воротами тюрьмы, в прилегающих улицах, в проулках набились люди: простые зеваки и родственники. Стоял нескончаемый шум и гам, выли, плакали и скакали казаки, оттесняя любопытных, но всё же родные исхитрялись просовывать узелки и деньги. Плакали дети, визжали женщины, мужья, чьих жён отправляли с партией, так просто сходили с ума, носились с малыми детишками на руках. И свистели, свистели нагайки.
   И так бежала толпа по улицам, и Аня бежала вместе со всеми, и вдруг кто-то сунул ей пять рублей, но Аня не смотрела по сторонам. Она не успела даже обрадоваться, потому что очень хотела есть, её преследовал постоянный голод и боли в грудях.
   Их пригнали на пустынный вокзал, вывели на перрон и построили. И так стояли они: потные раскрасневшиеся/запыхавшиеся и злые, а за оцеплением стояла толпа по-будничному одетых людей, в шляпках и котелках, и солнце припекало, и воздух был, как парное молоко. Уже подали состав, вагоны-теплушки с зарешёченными оконцами.
   Мимо серого строя арестантов проскакал на белом в яблоках коне начальник и раздалась отрывисто команда: "По ва-гонам!". Строй кинулся к теплушкам, подпираемые сзади солдатами люди прыгали в утробы вагонов, не имея возможности оглянуться, и где-то далеко мелькали лица. Вскоре перрон опустел.
   Мужчины должны были ехать отдельно от женщин, но буквально на первой же станции, когда выдавали пищу, всё смешалось. Заключённые совали солдатам и офицерам деньги, и те глядели сквозь пальцы на то, как мужчины подселялись в теплушки к женщинам и наоборот.
   Так, рядом на полатях с Аней оказался дед-старожил, отправлявшийся в каторжную тюрьму, по-видимому, уже не в первый раз. Своим балагурством он отвлекал Аню от болей, хотя теперь она была на грани обморока.
   Дед-балагур важно сидел по-турецки на нижней полати, подоткнув под бок стёганое одеяло, и понукал молодыми:
   - Эй, плюгавенький, разожги-ка печь! Хучь чаю поставьте. Надо бы занавесочки над парашей повесить, а то мы теперь тут вагон/состав разнополый.
   Он много и охотно рассказывал о прежних временах, когда этапировали совсем не так,, да и всё вообще делалось не так. Рассказывал он, как лет тридцать назад этапировали его из Москвы.
   "Очутившись за тюремными воротами, арестантская партия проходит сквозь уличную толпу. Толпа эта знает, что арестанты идут в дальнюю и трудную дорогу протяжённостью несколько тысяч километров, и продлится этот путь не один год. Они пойдут пешком в кандалах по летней жаре, по грязи осенью, при жестоких морозах зимой. Собирает арестантская партия, проходя по Москве, подаяния. Достаточно одного появления арестантов на улице, как пожертвования идут со всех сторон, в бедных Бутырках, в богатом купеческом Замоскворечье, на торговой Таганке. Чем больше народу на улицах, тем обильнее подаяние для арестантской артели. Ссыльные и тюремные заключённые в понятиях русского народа всегда считались людьми несчастными, достойными сострадания. Это участие и помощь ссыльным, совершенно неизвестные в Западной Европе, у нас - исконные и родовые. В Москве, где, по словам ссыльных, подаяния были особенно обильные, арестантов направляли стороной от тех улиц, где жили богатые купцы. Поэтому для того, чтобы привлечь их внимание, конвойный барабанщик "вызывал" их барабанным боем. Имена, отчества и фамилии богачей-благотворителей помнили ссыльные и на каторге. По словам одного из ссыльных: "Москва любит подавать: меньше десятирублёвой редко кто подаёт (по тем временам деньги очень немалые!)". Именинник, который выпадает на этот день, жертвует ещё больше. И не было такого случая, чтобы партия, помимо денег, не везла с собой из Москвы целого воза калачей. Как-то раз мы наклали два воза..."
   Через каждые двадцать-двадцать пять километров партия ссыльных останавливалась на ночёвку (полуэтап). После двух дней пути полагался суточный отдых в этапной тюрьме.
   За время остановок арестанты получали подаяния иногда натурой, съестными припасами. Существовал для партий ещё один доход - денежный. За несколько вёрст до больших городов навстречу партии выезжал бойкий на язык, ловкий и юркий молодец, который обычно оказывался приказчиком того купца, который поставлял арестантам зимнюю одежду. Молодец этот отлично знаком с начальником конвоя. Он предлагал продать выданные им в пересыльной тюрьме казённые полушубки. Давал немного, но наличными. Взамен снабжал арестантов той рванью, которую привозил с собой. Пока партия, одетая в рваньё, подходила к городу, молодец успевал привезти и сдать купленные вещи хозяину, а хозяин отвезти и продать тюремному начальству. Когда арестанты размещались в городской тюрьме, у них отбирали тряпьё и заново выдавали зимнюю одежду. Таким образом, полушубки, подсунутые в казну ловким перекупщиком, поступали на те же плечи, с которых накануне были сняты. Все стороны были довольны.
   Шла партия в неизменном, раз и навсегда установленном порядке: впереди ссыльно-каторжные в кандалах (весом до шести килограммов), в середине - ссыльно-поселенцы, без ножных оков, но прикованные по рукам к общей цепи, идут ссылаемые на каторгу женщины, а в хвосте обоз с больными и багажом, с жёнами и детьми, следующими за отцами на поселение. По бокам, впереди сзади идут конвойные отряды и едут отрядные конвойные казаки.
   До Тобольска партии шли в полном составе, то есть так же, как и выходили из Москвы. Женщины от мужчин не отделялись, и иногда можно было видеть на подводах, следующих за партией, мужчин и женщин, сидевших вместе в обнимку. Для этого подкупался конвой, деньги давались солдатам и офицеру.
   Развлекались, как умели. Пересыльные арестанты, пользуясь удобством окон, выходивших во двор против бани, целые часы простаивают на одном месте, любуюсь издали на моющихся в бане арестанток.
   В тюремном остроге арестанты прячутся за двери, чтобы выждать выхода женщин. Женщины настойчиво лезут в мужчинам, и артелями (человек по двадцать) совершают вылазки, особенно в больницу. Один фельдшер попробовал мешать им: ему накинули на голову платок и щекотали до тех пор, пока ему не удалось вырваться. В некоторых тюрьмах сами смотрители за свидания мужчин и женщин брали рубль серебром.
   В тобольской тюрьме, где сидел дед, партии делились на десятки, для каждого десятка назначался особый начальник - десятский, над всеми десятками - главнокомандующий староста, которого выбирали всей партией. После этого ни один этапный офицер не имел права сменить старосту. Отсюда уже шли отдельно: каторжные своей партией, поселенцы своей, женщины тоже отдельно.
   Из тобольской тюрьмы арестант выходил с запасом новых вещей, полученных за казённый счёт. Тёплый тулуп, на руки шерстяные варежки и кожаные голицы, на ноги суконные портянки и бродни, на голову треух... Имущество это арестант может уберечь, а может и продать кому угодно - охотников много - тот же конвойный солдат, свой брат торговец-майданщик, крестьянин из попутной деревни и проч. Продают больше по частям, но можно и всё разом, особенно, если пройдёт дорога под большой губернский город. Там разговори известный: потерял, проел, товарищи украли. Выпорят за это или побьют по зубам непременно. Но и новыми вещами снабдят также непременно. Одёвка, таким образом, производилась в каждом губернском городе, а по пути снова всё проматывалось.
   Этапную жизнь, собственно, арестанты любят, хотя она и представляет собой цепь стеснений и вымогательств, и любят её потому, что она как будто ближе к свободной жизни. С этапами арестанты расстаются неохотно. Арестанты приходят на каторгу без денег, рваные, голые, без надежды и без родины... Вот партия на месте. Местное начальство принимает арестантов по списку.
   Обычно весь путь совершался за год-полтора, но время этапирования не засчитывалось в срок каторги. Срок этот исчислялся с того дня, когда каторжный прибывал к месту работ.
   Наступила ночь, и Аня, уставшая от бесконечных историй, встала, чтобы сходить оправиться и тут же лечь спать.
   Но лишь подошла она к бочке с водой, как состав тряхнуло, она упала на пол и больше встать уже не могла. Сначала на её неловкое падение не обратили внимания, но она лежала и не поднималась, и арестанты взволнованно повскакивали со своих мест и окружили её.
   Несколько женщин попытались поднять Аню, ощупывали лицо, кто-то махал вафельным полотенцем, но Аня не приходила в сознание.
   - У ней жар! - закричала одна из арестанток, склонившихся над ней.
   - А что груди, разденьте её. - С Ани стянули рубаху, и в горячем мутном свете лампы увидели груди, сжавшиеся и окаменевшие, словно два кота напряглись и шипели. Одна баба разминала каменные комки молока в груди, и Аня застонала, приходя в себя. Чуть заметно, за каплей капля, потекло молоко.
   - Что же, она родила, видать недавно?
   - Грудь от молока ломится.
   - Ну-ка, бабы, разойдитесь, дайте пососать! - разнузданно сказал со смешком мужик.
   На него зацыкали и зашипели.
   - Давай что ли полотенце, грудь перетянем, пущай молоко сгорает.
   - И воды ей дайте, кажись, отжила.
   Аня действительно стала понемногу приходить в себя. Ей крепко перетянули груди тряпкой и отнесли на полати. Всю ночь кто-нибудь из заключённых сидел с ней, смачивая виски и лоб, но температура была ещё высока и даже, кажется, ползла ещё вверх.

2.

   К утру ей стало легче/лучше. Поезд шёл медленно, приходилось делать множество остановок, всё время приходили какие-то составы, всё время приходили противоречивые новости.
   Ходили хмурые солдаты, но дни были солнечные, пробивалась уже первая зелень, и воздух был тёплым, когда состав шёл через поля. Ночи были ещё холодны, в лесах ещё лежал снег, и приходилось топить в вагоне буржуйку.
   Говорили, что железнодорожные рабочие выходили на митинг, и тогда приходилось ждать, а то и просто крестьяне из соседних деревень, и множество составов стояло друг за другом. Потом вроде бы крестьян разгоняли войска, постоянно появлялись разъезды казаков и исчезали так же неожиданно.
   На третий день пути Ане стало значительно лучше. Грудь размякла, жар спал, и на одной из остановок она вышла из вагона. Солдаты расхаживали тут же, но, в общем, можно было убежать. Нормальных списков, по всей видимости, ни у кого не было, за заключёнными следили спустя рукава, и кое-кто действительно уже убежал. Но Ане бежать было некуда, да и не могла она в таком состоянии бежать. Даже думать о побеге не могла.
   Солдаты прохаживались, сбившись в кучки, вдоль вагонов, много курили и ругали на ч1м свет стоит офицеров, не зная, когда они теперь вернутся домой. Поговаривали, что должны начаться выступления и в армии, и спорили, чью сторону надо принимать.
   Аня сидела в проёме, свесивши ноги в стоптанных башмаках. Всю одежду, которая у неё была, она ещё в остроге/тюрьме выменяла на продукты.
   - Эй, красавица, а ну, подвинься! - услышала она громкий и чёткий голос, и к ней вскочил и сел мужик, тот старш?ой, который поил её во дворе тюрьмы водкой.
   - Дай, думаю, прогуляюсь, а тут - ба! старые знакомые!
   Аня тихо улыбнулась ему и подвинулась.
   - Так-то ты с "Иваном" обращаешься! - захохотал старшой. - Другая на твоём месте струхнула бы или к ногам моим упала, а ты держишься! - и захохотал запрокидывая назад голову, широко раскрывая рот и тряся челюстью так, что видны становились все его жёлтые, прогнившие зубы.
   - А чего мне тебя бояться? - просто ответила Аня.
   - Ну как же! - удивился старшой. - Ты, я гляжу, совсем новичок в нашем деле. Хотя и смелая, - он пронзительно посмотрел ей в глаза, и глаза/зрачки у него были чёрные, масляные, как оливы. - Как же. Водку лихо ты пила, и повеситься не испугалась. И жить не боишься, и со смертью на короткой ноге. Это я уважаю, это далеко не каждый мужик может, не то что баба. А ты можешь. Уважаю.
   Он хлопнул себя по коленям.
   - Это ты, красавица, на воле аристократка, а здесь - я самый наипервейший аристократ. Первый сорт. А то, что я поржать люблю да погоготать, так это я по природе своей весёлый. Да и били у меня вот енти субчики, - он кивнул на проходящих мимо солдат, - по молодости нещадно. Я полжизни сидел, так что я иван. От моей воли судьба любого здесь зависит. В нашей партии такого, как я, ловкача не найдёшь, от всякой кары увернусь. Тюремное начальство со мной считается. Я здесь, почитай, наипервейший властелин, жизнью и смертью вашей арестантской распоряжаюсь.
   - А чего же ты не сбежишь, если ты такой могучий?- наивно спросила Аня.
   - А зачем? Кто я в том мире? В твоём мире я кто? Дерьмо. А здесь? Здесь я человек, царь и Бог, - и он картинно трижды перекрестился. - И вам там хорошо без меня, и мне здесь без вас вольготно дышится.
   - А я тогда здесь кто? - спросила Аня. Человек/арестант/старшой, называвший себя Иваном, по/нравился ей.
   - А ты пока никто. Есть у нас ещё "храпы".
   ВСТАВКА.
   Хотя, продолжал он, дело твоё. Хочешь - езжай с нами, я за тебя слово скажу, и никто тебя не обидит. Моё слово - закон. Только сдаётся мне, не нашего ты поля ягода, тюрьмы да каторги тебе ни к чему. Видно, случайно ты сюда попала. Как зовут-то тебя?
   - Анна.
   - Аня, значит. Анютка, - он призадумался и нараспев протянул, - Аннушка. За что же ты на нары угодила?
   - Ни за что.
   - Э, врёшь, Аннушка, ни за что только котят на базаре отдают, а что-то ты сделала.
   - Моего жениха судили за участие в террористической группе и казнили. Меня взяли месте с ним и приписали, что я там была. А не казнили потому... я и не знаю, почему. Я родила сына, меня тут же сюда отвезли, - спокойно сказала Аня.
   - Давно родила?
   - Уже, наверное, две недели.
   - Повезло же тебе! - довольно хлопнул себя старшой по коленям волосатыми ладонями(руками). - Это они раньше вешали всех подряд, а теперь попритихли. Народ бунтует. Боятся.
   - Нас сдал провокатор, - неожиданно сказала Аня.
   Лицо старшого будто свело судорогой. Он подумал и смачно сплюнул.
   - Уважаю. Ты и впрямь ничего не боишься. Хотя банду вашу не терплю, что людей безвинных губите, но тебя уважаю. А язычников ненавижу. В тюрьме ведь как? В тюрьме каждый заключённый, независимо от сословия, должен соблюдать правила - заповеди арестантской жизни, традиции, обычаи. Кто, например, засыпет товарищей по делу, того смертушка ждёт неминуемая. Мало кому её удалось избежать за донос. Мы записки шлём по всем тюрьмам России-матушке, от Киева до Владивостока, и тамошние Иваны дельце-то изменника прикрывают. Зарежут непременно, да ещё нож в ране провернут. Хочешь яблоко? - он вдруг достал откуда-то прошлогоднюю антоновку и нож без рукоятки, подбросил яблоко и на лету разрубил на две половинки. Одну протянул Ане, вторую начал грызть сам, чавкая.
   - Да что я тебя пугаю, давай что-нибудь смешное из жизни нашей расскажу. Арестантская жизнь какая? Изменчивая. Вот и публика в камерах постоянно обновляется, новичков ждём всегда с большим нетерпением, чтобы посвятить в "арестантство". Стоит только надзирателю закрыть за новичком дверь, как в камере начинают кричать: "Подать оленей!" Тут же находятся двое любителей и становятся плотно спиной друг к другу. Помощники связывают их у пояса полотенцем. После этого каждый наклоняется в свою сторону. Их накрывают одеялом, и "олени" готовы. Новичку дружно предлагают прокатиться. Если он не садится добровольно, посадим силой. Как только тот, связанные распрямляются и зажимают его, словно в тисках, а остальные начинают хлестать его скрученными в жгуты полотенцами.
   Кому эта забава была известна, те развязывают "оленей", садятся на них поочерёдно и катаются по камере. После этого им определяются места и присваиваются клички.
   Аню передёрнуло. Заметив это, старшой дико/бешено расхохотался. Мимо них пробежали солдаты, проскакали казаки. Раздался выстрел.
   - Драпанул кто-то, - со знанием дела сказал старшой и зажмурился, будто кот на солнцепёке
   - По вагонам!
   Мимо пробежал арестант в стоптанных сапогах.
   - Сыч, трогаемся, давай скорее! - прокричал он старшому.
   - Кто драпанул? - крикнул старшой ему вслед.
   - Двое каких-то. Кажись, местные, - на бегу прокричал арестант и запрыгнул в вагон.
   К теплушке, где сидели Аня с Сычом, приближались солдаты, по пути закрывая/затворяя двери в вагонах.
   - Слушай, девочка, - быстро проговорил старшой, обхватив/взяв рукой Аню за подбородок. - Я помогу тебе бежать. Перед самой Вологдой уходит один из наших товарищей на побывку, он тебя возьмёт. Я дам тебе денег. Пока лучше схоронись. Езжай в Архангельск. Всё, прощай! - Он спрыгнул с подножки и как ни в чём ни бывало пошёл вдоль вагонов. Двери закрыли. Состав тронулся.
   В тот же вечер после раздачи ужина к Ане подошёл здоровый бородатый мужик в крестьянской одежде и молча поманил её за собой, показав на дверь. Смеркалось. На арестантов мужик был не похож, и было вообще не понятно, как он смог пробраться в вагон, охраняемый караульными.
   У дверей, там, где вечерний свет ещё не затерялся в душной темноте теплушки, незнакомец заскорузлыми руками достал свёрток и протянул Ане.
   - Здесь одежда и малость денег, - хрипло и низко прошептал он. - Все лягут спать, а ты не спи. Ночью будет станция, солдаты отправятся за водой, после них подойди к двери. Я тебе открою и пойдём.
   Аня кивнула и забрала свёрток. Она умылась и легла на нары, борясь со сном. Внезапно у неё разболелся зуб. Борясь с болью и дремотой, она не заметила, как заснула.
   Проснулась она оттого, что поезд стоял. Аня тихо вскрикнула, испугавшись, что проспала всё. Зуб еле ныл. Аня быстро пошарила вокруг себя, нащупала свёрток и принялась слезать с полатей. В темноте она наступала на чьи-то ноги, и женщины ругались/матерились.
   Аня подбежала к дверям, но ни были заперты. Так в ожидании она просидела минут пятнадцать. Она слышала, как мимо теплушки прохаживались солдаты, как бряцали их ружья об окованные стенки вагонов. Поезд тронулся и неспеша покатился.
   Внезапно дверь с шумом открылась, и появилась бородатая рожа в шапке.
   - Дура, давай скорей! - Мужик подхватил её на руки, и они повалились в сугроб. Из дверей выпрыгивали другие арестанты.
   - Куда, мать вашу? - завопил мужик.
   Поезд резко стал. Раздались выстрелы в воздух, от паровоза и справа бежали к ним чёрные точки солдат.
   Арестанты побежали прямо, с насыпи в поле, забирая вправо - туда, где светили огни станции и посёлка.
   Мужик схватил Аню под руку и потянул под вагон. Они поползли под поездом назад по шпалам и вылезли с противоположной стороны.
   - Стоять, сучье отродье! - орал начальник/комендант/офицер.
   - Стоять, мать вашу! Пли! Пли!
   Солдаты бросились закрывать двери, раздались два залпа.
   Мужик схватил Аню за руку и ползком потянул к лесу.
   - Застужусь! - прохрипела Аня.
   - Молчи! - прохрипел в ответ арестант.
   Лес тёмной стеной нарастал перед ними. Они вошли в него и по пояс упали в сугроб. Здесь ещё царила зима.
   Не обращая внимания на снег, бородач потянул Аню за собой. Они уже достаточно вошли в лес, когда услышали свист паровоза. Тяжело переступая колёсами, состав двинулся, и от звука этого мелко затряслись ветки и посыпал снежок.
   Почти всю ночь они шли и на рассвете вышли из леса. Здесь бородач, стоя у кромки полей, разглядывая их величественный северный простор, разрешил Ане переодеться. Дальше они пошли гораздо веселее и вскоре вышли к большой деревне.

3.

   В последнем десятилетии прошлого века была построена Северная железная дорога, соединившая Архангельск с Вологдой и, в конечном итоге, с центром России. В то время на Севере она была вершиной технического прогресса и, соответственно, оформлялась самой передовой, как тогда считалось, архитектурой. Люди старших поколений наверняка помнят привлекательность станций Вожега, Плесецкая, Пермилово, Холмогорская, Лепша и других, вписавшихся в динамику железнодорожных путей. В непроходимой тайге пророс архитектурный ансамбль протяженностью более шестисот верст. Его отличало, с одной стороны, единство строительного материала и типовой характер зданий и декоративных элементов фасадов, с другой - подчеркнутое разнообразие станций и одинаковых по назначению зданий. Вокзалы, служебные здания и жилые дома, кокетливые водонапорные башни, хозяйственные постройки и даже отхожие места - все было выполнено в едином художественном стиле, который принято называть швейцарским.
   В основе швейцарского стиля - сельская деревянная архитектура горной Швейцарии. Во второй половине XIX века политическое устройство этой страны оказывало значительное влияние на мировосприятие европейских государств, а вместе с ним и швейцарская архитектура. Особенно успешно адаптировали ее к своим условиям лесные скандинавские страны. На Русский же Север швейцарский стиль пришел уже из Норвегии. Не пришел, а буквально прикатил по рельсам Северной железной дороги. Благодаря этому на Русском Севере появились не применявшиеся в прошлом полувальмы, гонтовые кровли, фахтверковая конструкция с ее "суставами", "сочленениями" и заполнением.
   Конечной станцией Северной железной дороги должен был стать Архангельск, но из-за внушительных весенних паводков Северной Двины, имевших место в то время, когда острова дельты буквально "плавали" среди льдин, ею стала теперешняя Исакогорка, расположенная на высоком материковом берегу, с которого и сегодня Архангельск еле приметен на горизонте. С незапамятных времен это место называлось Исааковой горкой. Отсюда и название конечной тогда станции Северной железной дороги - Исакогорка "Целый городок так скоро застроенный, не менее быстро заселенный и изобильно снабженный не только комфортом цивилизованной жизни, но позволяющий отстраиваться в случае необходимости совсем по-столичному, до московских ресторанов и французских поваров включительно, вырос в лесу под Архангельском", - говорится в брошюре, изданной по случаю завершения строительства дороги.
   Вот и Аня вышла на деревянный перрон из вагона третьего класса, и полной грудью вдохнула чистый майский воздух. И хотя тянуло ещё холодом с/от Двины, небо было насыщенным, пронзительно чистым, и с лёгкой душой Аня перекрестилась на купол Радонежской церкви.
   Мимо неё торопливо проходил местный люд, ржали лошади, носились мальчишки и несуны, откуда-то вышли цыганки. Аня поправила платок на плечах и расшитую торбу на поясе. В торбе ещё оставалась кое-какая еда/снедь, лежали деньги - около десяти рублей, расчёска, мыло, стакан, иголки с нитками, какие-то журналы и дешёвые книжицы, которые она читала дорогой. Аня с благодарностью подумала/вспомнила о тех людях, которые приютили её, холодную, голодную, больную.
   Арестантская артель позаботилась о своей товарке и вне тюрьмы. Добрые люди приютили её, обогрели и схоронили о полиции на два месяца. И местные бабы плакали хором, услыхав Анину историю, и кое-как справили ей новый паспорт, фальшивый и сделанный грубо, но какой-никакой документ, одели, собрали денег на билет до Архангельска. Бородач посоветовал ей обратиться за помощью к бывшему своему однокласснику по гимназии, о. Кириллу, ныне служившему при Троицком соборе в Архангельске.
   Аня обошла площадь перед церковью и саму церковь, праздничную и красивую, увидела мужика на телеге, очевидно, ехавшего по своим делам в Архангельск и ожидавшего пассажира. Она подошла к коню: молодая, сильная, положила руку на уздечку и, назвав адрес, спросила мужика, знает ли он это место и за сколько повезёт.
   Мужик хитро ухмыльнулся в бороду и затребовал полтину. Попрепирались и сговорились на тридцати копейках.
   Наконец, Аня уселась на телегу в задке, свесив ноги вниз. Возница взял вожжи и стеганул сильного, не старого ещё коня. Тот, фыркая и махая хвостом, тронулся и упруго пошёл.
   Довольно быстро телега миновала постройки и съехала с Исааковой горы. Оттуда Архангельск был ещё едва различим на горизонте, а внизу дорога пошла мимо луга, блестевшего росой и поросшего камышами, за которыми скрывались хрустальной чистоты озёра. Чуть дальше к озёрам стал подступать лес, и дорога опустела, лишь иногда телега выезжала на жёлтые песчаные отмели, золотившиеся/золотящиеся на солнце, а в остальном дорога была монотонна.
   Аня с удивлением и радостью смотрела на дремлющую северную природу/красоту и замечала всё: былинки, склонившиеся/склоняющиеся к колесу; кувшинки, сплошь покрывшие тихие заводи; всплеск лягушки, прыгнувшей в воду; своеобразный, похожий на треск звук, с которым взлетел в воздух выводок диких уток.
   Но вот озёра остались позади. Дорога вступила в район со сложным рельефом. По наплавному мосту переехали реку. Местность теперь то полого повышалась, то понижалась, и казалось, что телега ежё не по дороге едет, а движется по реке, а всё, что вокруг телеги - берега этой реки.
   Вот впереди открылся большой и светлый перелесок на сплошной ягодной подстилке, вскоре лес обступил дорогу, стал всё гуще и темнее.
   Высокие бугры, покрытые почти таёжной растительностью, сменялись поволоченными низинами и небольшими лужками, поросшими болотной травой, среди которой невысоко поднимались слабосильные короткие ели.
   Аня устала смотреть по сторонам и попыталась заговорить с возницей, но тот оказался угрюмым собеседником/мужиков и на вопросы отвечал неохотно, а иногда и вовсе молчал.
   Аня, наконец, спросила, скоро ли Архангельск, и когда возница буркнул что-то неопределённое в ответ, хмыкнула и отвернулась. Порывшись в торбе, она достала журнал, купленный с лотка ещё в Вологде, и принялась читать. Лес близко подступил к дороге, берёзовые ветви нет-нет да и хлестали Аню по лицу.
   На глаза ей попалось стихотворение, пришедшее к месту так ловко, что девушка рассмеялась.
   ЛЕСНОЙ КАБАЧОК
   Тёмное место. Лесной кабачок.
   Пыльную шляпу повесь на крючок.
   Будь же как дома! Тут тебя ждут
   Сытный обед и дешёвый приют.
   Что ни спроси, не откажут ни в чём.
   Спит домовой под дубовым столом.
   Кошку заденешь усталой ногой,
   Пузо почешет, храпя, домовой.
   С чаркой вина позабудь, кем ты был,
   Как тебя звали, кого ты любил.
   С дикой красавицей наедине -
   Месяц холодный в мутном окне
   Вшивый овинник храпит на полу,
   Крестится пьяный леший в углу.
   Тёмное место. Лесной кабачок.
   Не пожалеешь ты ни о чём,
   Если тебя украду, унесу
   В тёмное место в дремучем лесу.
   Стихотворение было неожиданным, исподволь возбудило в Ане ведьминские нотки, и Аня рассмеялась от всей души, как не смеялась уже давно, и это был смех над её несложившейся жизнью, над её муками и горестями, над самым святым, что было в её жизни - над сыном.
   - Ишь, ты! ты чаво?! - испуганно закричал мужик и остановил коня. - Ты чаво, ненормальная?
   Он неторопливо/картинно-вальяжно соскочил вниз и подошёл к коню, делая вид, что поправляет ремни, но Аня заметила, что руки у него дрожат/дрожали.
   - Ничего, со мной всё хорошо, - поспешила отозваться она. - А долго ещё ехать?
   Мужик с недовольной физиономией, кряхтя, вновь забрался на телегу.
   - Скоко надо, стоко и поедем. Четверть часа, можа, больше.
   Они выехали из леса, и дорога шла теперь с небольшим подъёмом среди среднерусского ельника и березняка (среди которого, правда, встречались/случались и высокие берёзы), а под ними был разостлан густой травяной и ягодный ковёр.
   Наконец, по прошествии некоторого времени телега выехала к побережью могучей реки. Как-то вдруг, кажется из ниоткуда выросли крупные берега, высокие и обрывистые. Направо, на противоположном берегу, до горизонта уходили леса и пологие холмы, издалека кажущиеся бархатными, поросшие невысокой густой травой. То здесь, то там вспыхивали на солнце блики на озерцах и лужах, оставшихся после разлива, но уже покрытых бесчисленным множеством крупных кувшинок. Весь берег, весь гребень над могучей рекой, величественно нёсший северные воды в океан, покрывал пёстрый мелкотравный узор из северных цветочков. Золотом сверкали песчаные отмели. Мох серебристый, мох голубой, зелёный и ржавый полз по корягам, пням и валунам. И тишина. Тишина несказанная, где и плеск волн, и шелест травы под ветром - только составляющие многозначительного безмолвия.
   Под колёсами покачивались ярко-жёлтые бутоны лютиков. Аня подняла голову и посмотрела в бездонное, необхватное небо, нависшее над вечным покоем этих мест, и слёзы навернулись ей на глаза.
   - Двина, - глубокомысленно сказал мужик/возничий, и телега, покачиваясь, плавно въехала на шаткий мост, и конь заторопился вперёд. Несказанная ширь разверзлась под ними. Река была огромна, синие воды её катились плавно и неспеша, являя свою мощь, и сколь долго ни ехали они, всё ещё далеко было до противоположного берега. Перед ними и за ними и навстречу им ехали телеги и верховые, шли пешие, но Аня почувствовала себя одинокой и беззащитной посреди этого природного великолепия.
   Она почувствовала себя никчёмной былинкой, погрязшей во грехе и вдруг оказавшейся прибитой мутной рекой жизни, по которой бездумно она плыла, к воротам Рая.
   Так, наверное, некогда монахи-скитники, уходящие от людей в заповедные глухомани, искали совершенно особые края. Они шли страдать, трудиться, предаваться покаянию, учиться смирению и очищать душу. Поэтому они искали места, где не было людей. Где ничто не смущало душу смятенной суетой. Где жизнь была трудна. И где красота окружающего мира давила бы над греховными мыслями.
   Наконец, по левую руку показался Архангельск - строения и улицы, и стало значительно оживлённее движение вокруг реки, и Двина осталась позади.
   - Приехали. Слазь.- Обернувшись к Ане, сказал возница. Аня поблагодарила его и легко скользнула вниз/на землю.
   - Теперь иди прямо и выйдёшь к Среднему проспекту, а там добрые люди подскажут.
   - А вы/ты разве не едете в город?
   - Не-е, - протянул возница. - Мой путь в Сомбальское поселение.
   Он натянул вожжи, телега тронулась и вскоре свернула за поворотом.
   Аня осталась одна стоять на дороге. Она неспеша пошла в сторону города и смешалась с толпой, присматриваясь к новому месту. Она/Аня всё больше думала о том, чтобы обосноваться здесь надолго.
   В то время большую часть застройки Архангельска составляли одно-двухэтажные деревянные дома. Некоторый из них ещё живы, и мы можем встретить их в разных частях города, например, крепко сколоченный дом на углу улицы Володарского и Въезжего проспекта. Всех их роднило единство конструктивного и объёмно-планировочного решения. Каждый из них по форме был похож на брус, у всех одинаковая двускатная крыша и, что в них особенно одинаковое, так это "внутреннее содержание".
   Это привязанное к земле строение никто никогда не проектировал. Оно сложилось само по себе, постепенно, как ответ существовавшему и эволюционизировавшему в прошлом в Архангельске укладу жизни горожан и существующим климатическим условиям Севера. Он обладал трудно определяемым свойством - человеческим масштабом. Он сооружался человеком для человека. Габариты архангельского дома определялись размерами семьи, а простая форма - холодами. Известно, что на Севере у всего живого отношение поверхности к объему минимально. Поэтому у архангельского дома нет, например, выступов. Каждый по собственному опыту знает, что в морозы стынут прежде всего уши и нос.
   У архангельского дома высокий цоколь, потому что первый этаж старались оторвать от болотистого основания - источника сырости. Крыша у него не крутая и не пологая, а такая, чтобы снег на ней задерживался и работал бы как дополнительная теплоизоляция.
   И все же, несмотря на присущую деревянным домам Архангельска начала 20 века одинаковость, они достаточно разнообразны, особенно это относится к их уличным фасадам, выносившимся на всеобщее обозрение. Казалось у каждого одно и тоже - стена, обшитая профилированными досками, оконные наличники, фриз с кронштейнами, якобы несущими свес крыши, но не было и двух одинаковых фасадов. Это в первую очередь объясняется тем, что дома в прошлом имели имя собственное - дом Стукова, дом Булавского, Катаева и так далее, а дома, имеющие имя собственное, не могли не иметь собственного выражения лица.
   Главным отличительным знаком домов служили оконные наличники. Окна - это глаза дома, и "макияжу" их уделялось соответствующее внимание. И еще, теперешней областной массовой "Правды Севера" в начале века не было, и большинство горожан своим образованием было обязано окнам, как основному источнику информации. А раз столько времени проводилось у окна, то и подать себя надо было соответствующим образом, оформить. Вот и относились к оконному наличнику как к картинной раме.
   Наличники выполнялись в технике глухой, пропильной и накладной резьбы, и во всех случаях - вручную. Изготовляли их те же артели, что и дома строили. Эти полуремесленники-полухудожники были хранителями традиций тех времен, когда на осах спускавшихся на воду в Соломбале деревянных парусных кораблей вырезались стремительные, порывистые фигуры в одеждах с развевающимися складками, а на столбах усадебных ворот - оскаленные львиные морды. На одних домах наличники были настоящим произведением искусства, на других - вызывали улыбку наивностью замысла и неуклюжестью исполнения. Но отсутствие композиционных погрешностей наводит на мысль, что чувство ритма и соразмерности изначально присуще большинству из нас.
   Аня зашла в город не со стороны Среднего проспекта, а по Въезжему. Она шла всё время прямо, мимо Стрелецкой слободы, пересекла улицы Архиерейскую и Воскресенскую, прошла мимо рыночных площадей и, попетляв немного, вышла на Олонецкую улицу. Перед взором её открылся замечательный Английский сад. Вход туда, по всей видимости, был открыт, и горожане, парочки, стайки гимназистов входили и выходили из ворот. Пройдя мимо деревянного особняка, очевидно, принадлежащего хозяевам сада, Аня вслед за несколькими прогуливающимися вошла внутрь.
   Некоторое время она гуляла по садовым дорожкам, но вскоре почувствовала сильную усталость и скромно/неприметно села на скамейку у пристани-плотика, уводившей вглубь пруда.
   По правую руку от неё на вершине ухоженного холма стояла беседка в виде миниатюрного замка с готическими окнами и цветными стёклами в них. На одном из его углов была башня, крутые ступени внутри неё вели на крошечную площадку с флагштоком. Наверное, оттуда открывался прекрасный вид на окрестности, на лужайки и цветочные клумбы.
   Аня подсмотрела, как местные ребятишки в форме гимназистов крошили булку и кидали в пруд и как в пруду мелькали вдруг над поверхностью сильные чёрные спины, подбирая крошки. "Карпы!" - радостно догадалась Аня. Она посмотрела/поглядела в свою кошёлку и нашла там ссохшиеся ватрушки. Она подбежала по плотинам к кромке воды и принялась крошить хлеб. Несколько карпов подплыли к ней и вились у её рук, совершенно не пугаясь человека. От счастья Аня раскраснелась и захлопала в ладоши, но быстро пришла в себя, найдя подобное поведение неприличным и неприемлемым здесь. Аня устыдилась своей радости, и горести, загнанные было в закоулки памяти, вновь выперли на поверхность.
   Аня ловко поправила цветастый платок на плечах и зашагала прочь от пруда.
   Она шла вдоль живой изгороди, усыпанной цветами. Ирисы, нарциссы, камыши купами росли по краям лужаек и извилистых аллей, предававших непредсказуемое течение жизни. Аня глядела и удивлялась, как в этом Богом забытом месте, в царстве суровой мерзлоты и зимы могла быть создана такая красота. Сотни редких и красивых цветов оживали ото сна и постепенно распускались. Сирень розовая и белая разрослась по всему саду, и шотландские розы, и даже яблонька. Аня смотрела на это чудо и не могла надивиться.
   Она спросила у прохожих время. Было около шести часов. Аня поспешила выйти из сада и направилась вниз, в сторону реки, узнав у мальчишки, что до Троицкого собора легче всего дойти по берегу. Но оказалось, легче найти Троицкий проспект, который тянулся параллельно берегу.
   Услышав вдалеке благовест, Аня заторопилась. Прошла мимо развалин Гостиных дворов, мимо здания Коммерческого собрания, немного поплутала среди садов, но, обогнув фонтан перед пристанью и здание Городской Думы, очутилась вдруг на площади перед Собором, и ясно услышала звон колоколов на/с колокольне/и.

4.

   Аня стояла на площади перед величественным собором, обнесённым изгородью и засаженным деревьями. По левую руку располагалась высокая мощная часовня и два приземистых здания. Несомненно, Троицкий собор был самым высоким зданием Архангельска. Пять его усыпанных звёздами глав издали указывали всякому местоположение центра города.
   Центральная глава символизировала Спасителя, остальные - евангелистов и их проповедь, обращённую на четыре стороны света. Восточный фасад с тремя овальными апсидами по первому этажу был обращён к главному Троицкому проспекту. На ней красовались две огромные фрески. На одной - святая Троица в виде явления Аврааму трёх странников, на другой - Крещение Господне.
   ВСТАВКА
   Было время вечерней службы, и к Собору стекался народ.
   Аня пошла вслед за всеми и отстояла утомительную службу, потом стала в очередь на исповедь и узнала, что исповедует о. Кирилл.
   О. Кирилл оказался молодым мужчиной маленького роста со смешной кудрявой рыжей бородой, веснушчатым лицом и крепкими мужицкими/крестьянскими руками. На вид ему было лет тридцать - тридцать пять. Аня шепнула ему, что ей надо встретиться и поговорить с ним, и он ответил:
   - Причаститесь и выходите на ступени, я подойду туда.
   Аня причастилась, поцеловала крест и вышла, трижды перекрестившись. С моря тянул тёплый ветер, и вечер был тёплым и светлым.
   Громадные облака медленно плыли за городом. Из храма выходили люди, били земные поклоны и крестились. Было много детей.
   Аня опять поглядела в небо. Высоко над собором, выше колокольни пролетел серый дикий гусь (разве гуси летают по одиночке?). , которому, наверное, весь город внизу казался игрушечным, и открывались такие дали, что захватывало дух.
   Аня вдруг вспомнила, как парила она над Петербургом, и летела всё выше и выше, и сердце её ёкнуло и чуть не остановилось от страха.
   ПРОПУЩЕН ОТРЫВОК.
   - Чем могу быть вам полезен? - Аня вздрогнула и очнулась от своих мыслей. Перед ней стоял священник.
   - О. Кирилл! - с неподдельной радостью воскликнула Аня. - Наконец я нашла вас!
   - У вас есть ко мне какой-то разговор? - Молодой священник был подчёркнуто любезен и широко улыбался в бороду.
   - Да, - Аня перевела дух и набралась смелости, столь необходимой ей, чтобы переступить через свою гордость и просить о помощи совершенно незнакомого человека. - Мне сказали, что вы никогда не отказываете в помощи тем, кто в ней нуждается. - Священник всё так же улыбался и смотрел на Аню. - Мне действительно необходима ваша помощь и совет. Я совсем одна в Архангельске, я впервые здесь, и вовсе не по своей воле мне пришлось приехать сюда. Поймите, - несколько агрессивно добавила она, не встречая понимания на лице священника, - мне лишь сказали о вас. Я всё равно была вынуждена ехать сюда, мне некуда больше бежать... Мне некуда, простите, ехать. Я пришла к вам просто потому, что мне сказали так сделать, но если вы не сможете или не захотите мне помогать, я не обижусь и не расстроюсь, потому что на самом деле, а чего вы будете помогать девушке, которую видите впервые в жизни? - Произнеся всё это на одном дыхании, Аня замолчала, чтобы успокоиться.
   О. Кирилл внимательно посмотрел на неё и утвердительно кивнул.
   - Конечно, конечно, я помогу вам. Давайте мы теперь сделаем так. Я пойду соберусь, вы подождёте здесь меня ещё немного, а после пойдём ко мне домой, матушка собиралась сегодня печь пироги с щавелем и морковью, вы, верно, никогда таких вкусных пирогов и не едали. А там поговорим и всё решим. Идёт?
   - Идёт, - повторила Аня странное словечко, а священник исчез за дверями храма.
   Как оказалось, о. Кирилл жил поблизости, его деревянный дом терялся среди прочих на углу Троицкого проспекта и Архиерейской улицы. Наличники были скромные, но узорчатые, разукрашенные красной и зелёной красками.
   Дверь им открыла молодая, немного полная попадья в просторном платье и лёгком цветастом платке на плечах. Лицо её светилось смирением и радостью от прихода мужа.
   - Знакомься, Наташа, это к нам Анна Верховская прибыла из Санкт-Петербурга.
   - Да неужто? - всплеснула руками попадья. - В такую даль уехали? Да и как вы добрались, время-то нынче неспокойное.
   - Вот так и добралась, - тихо ответила Аня, стоя в углу.
   - ну что же, сударыни, так мы и будем стоять на пороге? - шутливо сказал о. Кирилл, разуваясь. - Анна, и вы разувайтесь, Наталья, поищи гостье сменную обувку. А я пока пойду помоюсь и переоденусь. - Сказав это, он пошёл по коридору вглубь и исчез за дверью.
   Наталья с охом присела, порылась в полочке для обуви и достала для Ани старые тапочки.
   - Пойдёмте, Анна, помоете руки.
   Они пошли по коридору вдоль дверей, и Наталья открыла дверь в умывальную комнату. Умывальная комната и следовавшая за ней уборная были холодными и тёмными. Света из коридора и из кухни попадало мало, и Наталья зажгла керосиновую лампу.
   - Вы, наверное, не привыкли к такому освещению, - вздохнула попадья. - У вас в Петербурге, наверное, в каждом приличном доме есть электричество. А у нас электричество только в Коммерческом собрании да в особняке у Шаврина, у него, говорят, своя электростанция.
   Аня, умывшись холодной водой из умывальника и мельком посмотрев на себя в зеркало, обтиралась поданным попадьёй полотенцем и спросила:
   - А почему вы решили, что в Петербурге я жила в приличном доме?
   - Ну как же! - отозвалась Наталья. - вы по виду благородная, не перепутаешь.
   Аня смутилась.
   - Ну что же, теперь милости прошу в столовую. Третья дверь направо.
   Аня вышла и прошла по коридору, вошла в третью дверь. Здесь посреди небольшой комнаты стоял небольшой круглый стол, а над дверью висела икона Богородицы, в углу расположился старенький, очевидно доставшийся (ещё) по наследству буфет с серебряным сервизом за стеклом. Правда, комната была довольно светлая из-за большого окна. В другом углу пристроилась печь.
   Аня неуверенно села за стол. Вскоре в столовую зашёл о. Кирилл, помывшийся, посвежевший, в будничной одежде. Он подошёл к окну, открыл форточку и уселся на стул рядом с Аней, широко улыбаясь.
   - Ну что же, Анна, может быть, пока мы не приступили к трапезе, вы изложите мне хотя бы вкратце, о какой помощи вы хотите меня просить.
   Аня вздохнула:
   - Я не знаю, могу ли я вам доверять, но обратиться к вам мне посоветовали люди, спасшие меня от беды.
   Прошлой осенью в Петербурге по подложному обвинению я была схвачена жандармерией. Меня обвинили в попытке организовать убийство одного высокопоставленного военного чиновника. Военно-полевой суд приговорил меня к смертной казни через повешение, но отсрочил дату, потому что, - тут Аня запнулась, - потому что я ждала ребёнка. Ребёнка мне дали родить, и тут же отправили его в воспитательный дом, а меня - по этапу в Псков. Я не знаю, почему меня не казнили, хотя я была к этому готова. Случайные знакомые помогли бежать, можно сказать, спасли и укрыли меня у своих родственников. Теперь у меня есть фальшивый паспорт и немного денег, но мне этого хватит только на первое время. Я сама родом из Малороссии, но дорога туда мне заказана. В стране беспорядки. Самое безопасное место, куда я могла направиться - это Архангельск. А кроме вас да возницы, который меня вёз со станции, я здесь больше никого не знаю.
   Пока говорила это, Аня смотрела в стол и дёргала заусенцы на пальцах, будто чувствовала себя виноватой в чём-то. Теперь же она подняла глаза и увидела, как в дверях, выходящих в другую комнату/спальню стоит попадью с дымящейся кастрюлей в руках, и глаза её наполнены слезами.
   - Вы мне верите? - спросила Аня напряжённо. О. Кирилл поднял на неё взгляд, полный сочувствия и, взяв её ладонь, тихо произнёс:
   - Конечно, конечно, мы верим. Теперь не такие времена, чтобы не верить. Но давайте подумаем о том, чем я смогу вам помочь, после ужина.
   На ужин попадья подала луковый крестьянский суп, а на второй, поскольку день был не постный, обжаренную телячью грудинку с острой сметанной подливой. Пили клюквенный морс и оставшийся с прошлого года яблочный сок, горьковатый и перебродивший.
   После ужина, за чаем, решили, что Аня некоторое время поживёт у них, а тем временем о. Кирилл постарается устроить её учительницей в воскресной школе, помятую о том, что Аня посещала когда-то Высшие женские курсы.
   - Вы в Бога-то веруете? - с лёгкой улыбкой напоследок спросил о. Кирилл.
   - Верую, - не задумываясь ответила Аня.
   - Ну вот и славно, - о. Кирилл хлопнул себя по коленям и вышел. - Натальюшка, бери себе помощницу и приберите со стола.
   Так Аня стала жить в семье попа. Собственно, семья была небольшая: сам поп да попадья, и жили они по строгому, раз навсегда заведённому порядку.
   С утра о. Кирилл уходил в Собор и проводил там большую часть дня, устраивая всевозможные дела и находясь на службах.
   Аня тем временем была предоставлена самой себе, но, боясь остаться наедине со своими мыслями, она всячески старалась помогать попадье, много хлопотавшей по дому. Слово за слово, они сошлись и стали жить не разлей вода, к тому же, попадья была старше Ани всего на несколько лет. Наталья оказалась хорошей хозяйкой, любившей свой дом и сад и своего мужа, но как будто боялась его.
   С соседями попадья была немногословна, даже сторонилась их, зато с Аней болтала вволю обо всём, даже о моде, и глубина знаний о данном предмете удивляла собеседницу.
   Манера ведения домашнего хозяйства архенгелогородцев казалась Ане удивительной и необычной, но всегда рациональной. Так,
   ВСТАВКА. 19
   Гостиная комната была первой и самой большой в доме, хорошо обставлена и освещена естественным светом через два окна, были даже часы с боем и кукушкой, на стенах висели фотографии родственников, и был богатый красный угол. На подоконниках в горшках росли красные и фиолетовые канапельки. За гостиной следовала столовая и дальше две спальные комнаты, в одной и которых спали поп с попадьёй, а в другой расположилась Аня. Вещей у неё практически не было, и в первый же день попадья отправилась с ней на рынок, сняла мерки и на наины деньги был куплен материал для платьев и нижнего белья. Так же Аня купила шерстяных и бумажных чулок и, в тайне от Натальи, пару шёлковых по баснословно высокой цене.
   Умываться здесь приходилось с трудом, и комфорта, имевшегося в доме Стропинского, не было в помине. Аня невольно капризничала сама с собой, но, поймав как-то себя на этой мысли, успокоилась душой, почувствовав, как вкус к жизни возвращается к ней.
   (см. 8-9 (1))
   Она упрашивала Наталью погулять по Архангельску и показать ей город. В конце концов, попадья согласилась.
   ВСТАВКА (21-23)
   Поморская улица в структуре города служила коридором для разгрузки городского рынка, из которого она вытекала, а Петербургский проспект, помимо естественного продолжения почтового тракта в столицу, был последним путём к двум подгородним кладбищам.
   ВСТАВКА 24-25
   В то время, когда Аня жила в Архангельске, город дышал тем прекрасным духом начала века, которым бывают пропитаны старые фотографии.
   И как в Петербурге находились свои фотохудожники, так и в Архангельске жил и работал Яков Иванович Лейцингер.
   Нам трудно понять то воздействие, которое сказывала фотография на людей, живших столетие назад. Для них искусство фотографии было чудом, но чудом доступным каждому.
   Сначала ВСТАВКА 27
   Кстати, в Архангельске за короткое время под руководством попадьи Анна научилась готовить всевозможные блюда из трески.
   ВСТАВКА 28-29-30
   Вот таким нехитрым образом прожив в семье о. Кирилла без малого две недели, Аня ощущала теперь себя настоящей мещанкой, крепко ставшей на ноги.
   О.Кирилл, наконец, уладил вопросы, касающиеся её работы с дальнейшим правом жить при соборе.
   Аня каждый день чувствовала, как в ней открываются новые запасы радости и умиления, неизвестно откуда взявшиеся.
   Умываясь вечером в холодной ванне, поливая себя из ковша, она разглядывала своё созревшее женское тело, матово блестевшее в свете керосиновой лампы и водяных брызг, и удивлялась, почему она не чувствует ничего - ни боли, ни страха.
   Ей казалось, что она стала походить на ведьму, этакую жительницу старых немецких сказок.
   А утром она просыпалась совсем другой: смиренной, сдержанной, неестественно радостной, некрасивой и простой.
   Попадья болтала с ней без умолку, и было видно, что этой молодой ещё женщине не с кем было (по)говорить, и круг её общения заканчивался о.Кириллом. на него попадья никогда не жаловалась, не перечила ему и не противилась, даже делала вид, что идеалы, которыми живёт священник, ей близки и понятны так же, как ему.
   На самом деле, Наталья однажды проговорилась, что поп слишком уж увлечённо верит. Как ребёнок, сказала она, забавляется с любимой игрушкой, так и о.Кирилл верил, потому что ему нравилось верить.
   - Ах, Анечка! - говорила она, всплеснув руками. - Видела бы ты, как он служит литургию. Глаза блестят, руки трясутся и утварь перекладывает, точно кубики. Ему так нравится то, что вот он, такой добрый, на белом свете живёт, и жизнь ему такая нравится, и кажется-то ему всё, что он всё в жизни понял, всего достиг.
   Аня слушала речь Натальи с едва уловимым презрением. Презрением, конечно, к попу.
   Но, к её удивлению, о.Кирилл оказался вовсе не занудным и нетерпимым. Да в добавок ко всему, обожал рыбалку. Попадья только вздыхала, но летом частенько и она выезжала в устье Северной Двины или на залив, хотя плыть до залива было очень далеко.
   Вот и в этот раз о.Кирилл сказал:
   - А что, сударыни, ночь сегодня обещает быть потрясающе красивой. Белые ночи... А не взять ли нам лодочку и махнуть порыбачить?
  
   В оранжевые тона, где-то переходящие в густой пунцовый, окрашено небо. Голубовато-золотистым сиянием пронизан воздух. Море отливает жемчугом. Тёмно-зелёной стеной стоит лес. "...Часы показывают полночь, но не веришь часам: вокруг - светло, дневная окраска земли не померкла, на бледно-сером небе - ни одной звезды. Здесь белые ночи ещё прозрачней, ещё более странны, чем в Петербурге, а небо - выше, дальше от моря и острова... Очень смущает это странное небо - нет в нём ни звёзд, ни луны, да кажется, что и неба нет, а сорвалась земля со своего места и неподвижно висит в безграничном пустынном пространстве.
   В такую ночь невозможно заснуть. Это было бы преступлением перед окружающей тебя великой и щедрой Красотой мира. В эти таинственные часы, оставаясь наедине с природой, с особой силой ощущаешь смысл бытия и своё назначение в том многообразии, которое есть жизнь. Ведь человек становится иным, общаясь с тем, что несёт отпечаток вечности: с природой, с историей, с великим искусством, воплощающим душу народа.
   Лодка скользит по глади залива. Лишь равномерные и короткие всплески вёсел нарушают удивительную задумчивую тишину, царящую вокруг. Трудно поверить, что это море бывает бурным, жестоким, страшным!.. Впрочем, разве не кажется странным и неправдоподобным всё, что окружает нас здесь, если вспомнить, что совсем близко, в каких-нибудь полутора сотнях километров, проходит хоть и воображаемая, но очень определённая в своей суровости линия северного Полярного круга.
   И пусть... Пусть это небо бывает иной раз тяжёлым и низким, как бы налитым свинцом, - всё равно оно прекрасно. Пусть это сейчас такое ласковое море бывает вздыбленным, страшным, гибельным - оно прекрасно. И пусть почти на полгода засыпран снегом замёрзший лес, закованы в ледяную броню озёра Соловецких островов - они несказанно прекрасны!..
   Наша лодка пробирается по мелководью залива, осторожно лавирует между высунувшимися из воды или скрытыми под нею камнями-коргами. Но вот и рейд: впереди - открытое пространство. Спокойная поверхность моря - такая спокойная, какой она бывает лишь в тихие вечерние часы, - прочерчена оранжевой солнечной дорожкой. Вглядитесь внимательнее в расстилающуюся до самого горизонта морскую равнину - вы увидите, что она действительно белая. И промелькнёт мысль, что, может быть, не только из-за того, что значительную часть года покрыто оно людом, названо это море Белым - ведь и цвет его простора тоже бывает белым...
   Обернитесь - и вы, завороженный, долго не сможете оторвать взгляда от почти фантастической картины, что откроется вашим глазам: море оторочено густой зеленью леса, подцвеченной оранжевыми отблесками; над лесом, над острыми вершинами деревьев поднимаются лёгкие, прозрачные клубы тумана - это возносится к небу тепло невидимых лесных озёр, чистых, как Светлояр, на дне которого покоится легендарный град Китеж... И за береговой полосой угадываются чудеса и красоты соловецкой природы: таёжные боры, усеянные валунами, луга и дороги, дикий бурелом и песчаный берег моря, причудливая вязь деревьев и могучие стены Соловецкого кремля.
   Вот ещё несколько лодок показалось: ставят сети на знаменитую соловецкую сельдь. И совсем рядом с лодкой, у самого её борта, может неожиданно вынырнуть морской заяц и будет с любопытством и почти без страха, даже благосклонно наблюдать за вами; резвится в воде белуха, поблёскивая круцттой лоснящейся спиной в свете полуночного солнца...
   И за береговой полоской угадываются чудеса и красоту северной природы: таёжные боры, усеянные валунами, луга и дороги, дикий бурелом и песчаный берег моря и причудливая вязь деревьев." (М. Горький)
   Пройдет несколько часов - и освещение переменится. Но акварельная чистота и нежная прозрачность тонов - прозрачность почти призрачная - останется. Засияет розовая заря, и разом вспыхнут внизу сотни озёр, точно бесчисленные костры.
   "Пылают они, пока солнце совсем не зайдёт за горы. Вершины леса тоже охвачены этим нежным сиянием. Тёмное вокруг море горит пурпуром, золотом и лазурью." (М. Пришвин)

5.

   ВСТАВКА 37-1, 38-2, 39-3,40-4, 41-5.
   Однако, будто по старой привычке, иностранные корабли заходили в Архангельский порт ещё в начале XX века.
   Вот и теперь у Архангельской пристани стоял/пришвартовался "The Northen Flower" , грузившийся хлебом, пенькой и мехами. "The Northen Flower" был старым судном, доживавшим свой век, но всё ещё гордо ходившим под британским флагом по линии Ливерпуль - Архангельск. Всю-то свою жизнь он блуждал по северным морям, частенько попадал в шторма, и вот теперь стоял, немного накренившись на левый бок и лениво посматривал на собор, на двухэтажные дома, спрятанные в зелени, на гусей, с треском летевших над рекой и просто на небо.
   С утра Аня и о. Кирилл отправились в собор. Аня должна была быть представленной настоятелю и вскоре приступать к своим новым обязанностям в Воскресной школе (при соборе).
   Попадья одна сидела дома, чистила прошлогоднюю картошку. Нож был тупым и кожура слишком толстой, но попадья по привычке не замечала этого. Она с радостью думала о том, каким длинным будет это лето, как часто она сможет ходить с новой подругой в лес по грибы и ягоды, она была уверена, что Анна останется жить с ними какое-то время. Муж был не против этого.
   Попадье нравилась Анна. Ей казалось, что новой подруге она когда-то, не теперь, конечно, но когда-то сможет открыть всю свою душу и рассказать, как прошло её детство в Сомбальском селении, как росла она сиротой, как из жалости взял её в жёны поп. Расскажет она и о том, что до сих пор о. Кирилл не может зачать ей ребёнка, а потому жизнь её течёт безрадостно и грустно. Она сможет коротать с Аней тёмные/чёрные зимние вечера, подолгу задерживаясь за столом с лампой, пить чай при свечах, есть дешёвый шоколад.
   Попадья остро переживала трагедию подруги, кажется, острее, чем сама Анна. Вновь и вновь, оставаясь наедине с собой, попадья возвращалась к тому страшному рассказу и родах и о том, как малыш запищал, и о том, как его забрали у матери. Попадья была очень мнительной женщиной, и каждый раз, вспоминая об этом, её сердце заходилось, и хотелось бежать и что-то делать, спасать ребёночка, но попадья понимала, что это невозможно, что всё уже потеряно бесповоротно.
   Таким мыслям предавалась она и теперь, когда в дверь неожиданно и грубо постучали. Попадья спешно вышла из кухни, наспех вымыла руки, протёрла их о передник и пошла по коридору. Стук повторился: громко и невежливо.
   Попадья открыла дверь.
   Перед ней стоял, обливаясь потом, жандарм с пистолетом на портупее, худощавый городовой и человек в гражданской одежде.
   - Позвольте, - сказал жандарм, стоя на земле, так, что попадья глядела на него сверху вниз. - Это дом отца Кирилла Первозванного? А вы, надо полагать, его жена?
   - Да, - уверенно ответила попадья.
   - Мы к вам из жандармерии, - офицер быстро показал удостоверение и спрятал его в карман. - У нас есть сведения, что в вашем доме могла укрываться опасная политическая преступница и террористка, сбежавшая при этапировании из Санкт-Петербурга в Вологду. Её зовут Анна Верховская. Вы знаете что-нибудь о ней?
   - Нет, - невозмутимо ответила Наталья.
   - Быть может, к вашему мужу приходила за последнее время какая-нибудь дама, он общался с ней? - вставил словечко гражданский.
   - У моего мужа много прихожанок, со многими людьми он общается...
   - А ваш муж теперь дома?
   - Нет, Нет, он уехал в Соломбальское поселение, - соврала попадья. - У него там живёт друг, у которого мать при смерти. Немедленно нужно исповедать и причастить. Ведь вы понимаете?
   Жандармы согласно закивали головами.
   - Что ж, наверное, раньше ночи нет смысла его ждать.
   - Да, пожалуй, вы правы, - согласился гражданский и сделал успокаивающий жест. - Но всё же давайте мы пройдём в дом и осмотрим комнаты. Надеюсь, вы не будете против? Тем более, у нас есть основание - постановление (городского) прокурора, - он развернул какую-то бумажку/листок.
   Попадья растерялась, и жандармы вошли в дом. Городовой встал на выходе, офицер широким шагом направился по коридору к кухне, гражданский вошёл в гостиную.
   - Господин полицейский, - тихо проговорила попадья. На кухне громко топал офицер. Наталья знала, что в спальне Аня разложила свои вещи. Если жандарм станет осматривать спальную комнату, он, несомненно, обнаружит их. Но попадья не растерялась. В грязных туфлях господин прошёл в столовую и намеревался было уже войти в спальню, когда попадья громко и строго сказала:
   - Господин полицейский! Мы здесь спим, а вы в грязной обуви ходите. А я только что прибралась, полы вымыла. Как вам не совестно, вы не уважаете женский труд.
   Господин в штатском смутился и пробормотал в нос: "Извините", вышел в коридор, там его уже ждал офицер.
   - Загляни краем глаза в спальни, - сказал/приказал господин в штатском, и офицер, приоткрыв дверь из коридора, заглянул в спальную комнату о. Кирилла и попадьи. Из неё в открытую дверь была видна вторая спальная комната, но жандарм с явным удовлетворением закрыл дверь.
   - Ни-ко-го, нараспев сказал офицер. Господин в штатском повернулся к попадье:
   - Что ж, как видите, всё закончилось как нельзя лучше для вас. По правде говоря, нам сейчас хватает дел и без того, чтобы исправлять ошибки столичной жандармерии. Они могли её повесить - и не повесили, почему теперь этим должны заниматься мы?
   - А что же, - тихо спросила попадья. У неё отлегло от сердца, - если вы найдёте эту девушку, непременно повесите?
   - Уж мы-то повесим, - бодро отозвался до сих пор молчавший городовой. - На столыпинском галстуке мигом вздёрнем.
   Жандармы ушли. У попадьи сдавило сердце и делать по хозяйству она уже ничего не могла. Лишь выпила настоя валерианы.
   Часам к трём возвратились о. Кирилл и Анна, и попадья тут же рассказала обо всём случившемся/происшедшем. Она говорила и внимательно смотрела на Анну. Анна, казалось, оставалась невозмутимой. О. Кирилл, однако, не растерялся.
   - Я же предупреждал, что время тяжёлое, - лишь сказал он. - ну да ладно. Я теперь сам пойду в жандармерию и разузнаю всё хорошенько, скажу, что пока я ехал, старушка уже отошла, а ты, - он обратился к Анне на "ты", - собери свои вещи и спрячься в сарае в глубине сада. И сиди там тихо, пока я не дам знать.
   О. Кирилл поспешно ушёл, даже не переодевшись в гражданское/повседневное платье. Анна поспешно собрала свои вещи, и попадья проводила её в сад, заперла в сарае.
   О. Кирилл вернулся поздно, почти ночью, и сразу же вместе с попадьёй направился к сараю. Они открыли дверь, и попадья зажгла лампу и поставила её в углу.
   - Аня, послушай, - сразу же начал поп, ты теперь находишься в большой опасности. Это нисколько не преувеличено. Жандармы разыскивают тебя, и, как я узнал, на этот раз ты должна быть казнена.- В свете керосиновой лампы не было видно, как побелела Анна. Её лицо оставалось невозмутимым. Ни один мускул не дрогнул. - Тебя ищут и скорее всего найдут. В Империи начались репрессии. Ещё зимой Царское правительство не знало, как поступить с народным волнением, поэтому тебе удалось избежать казни, но теперь не удастся. Пойми, Анна, нам надо жить, и тебе надо жить, нам надо разойтись. - Попадья вскрикнула и быстро закрыла рот ладошкой. - Я кое-что успел сделать для тебя. Не знаю, как тебе понравится мой вариант, ты вольна выбирать. Но уезжать из Архангельска тебе всё же придётся: либо в Россию, либо из Империи. Денег у тебя немного, мы с матушкой много тебе не можем дать. Но есть человек, который согласился позаботиться о тебе. Это капитан английского судна Пол Этворд/Грэмвуд, старый морской волк, как он говорит, и ярый поборник англиканской веры. Я встречался с ним сегодня в Сомбале в Англиканской церкви, я знаком с тамошними служителями. Я объяснил ему весь трагизм положения, и он, хотя и с неохотой, но согласился взять тебя на борт своего корабля и доставить в Ливерпуль. Там, уверен, ты сможешь устроить свою судьбу при помощи православной церкви, либо перебраться во Францию, либо в Сербию, где тебя, уверен, примут с радушием. От имени настоятеля нашего собора я уже составил письмо ко всем православным священникам за границей. - О. Кирилл тяжело вздохнул. - Решайся, Анна, судно отходит через несколько часов. Ты знаешь английский?
   - Конечно, - холодно и гулко/хрипло отозвалась Анна.
   Они молчали некоторое время. О. Кирилл не торопил Анну/её с ответом.
   На набережной Георгия Седова в Соломбале всё дышит близким морем. Протока Маймакса течёт здесь точно на север, и набережная, , соответственно, расположилась по меридиану. Отсюда до океана рукой подать, и не до какого-то там, а до Ледовитого океана. И летом и зимой на рейде и у причала здесь полно всяких судов. А в начале XX века эта сравнительно небольшая акватория служила основной гаванью Архангельска. Теперешней зелёной аллеи не было, а шла сплошь булыжная мостовая. Булыжники тогда использовались в парусном флоте в качестве балласта, чтоб корабль не слишком раскачивало. По приходу в порт их разгружали, а затем употребляли для благоустройства улиц. Ещё вдоль набережной шёл частокол из пучков свай, предназначавшихся для швартовки судов. Застройка набережной также соответствовала её портовому характеру: жилые дома чередовались с гостиницей для иностранных моряков, таможней, лоцманской вахтой, "Ресторацией бабушки Вернер". Но особенно выделялось необычное для Архангельска белосахарное здание англиканской церкви. Именно здесь о. Кирилл уговаривал неуступчивого английского капитана и предлагал ему деньги, большую сумму, но англичанин, наконец, не взяв ничего, согласился взять на борт молодую женщину. Скорее из любопытства, хотя и знал, что это плохая примета. Но позже капитан выпил виски, и предрассудки исчезли. Он неплохо заработал в этот рейс. Это меняло дело. К тому же, он был скорее благодушным человеком, чем сухарём.
  
   В Северной Двине последовательно отражались и девственные леса, и окультивированный пейзаж, и деревянные шатровые церкви, и каменные Гостиные дворы, и непередаваемо живописный силуэт Архангельска начала XX века.
   "The Northen Flower" тяжело отчалил и, покачиваясь на борт, отходил от пристани. Море было белым, и не бо было белым. Мимо Анны ходили затюканные тяжёлой работой матросы, что-то говорили между собой по-английски, но разобрать было ничего невозможно.
   Сначала кораблей было много, по крайней мере, Анне так казалось. Иногда из тумана выныривали лодки, но долго были видны купола Троицкого собора.
   Анна смотрела на то, как уходила на неё всё дальше и дальше родная земля. Анна ещё не понимала, да и не могла знать наверняка, что покидала Россию навсегда.
   Она никак не могла осознать, как же так получилось, что она оказалась на борту "Северного цветка", уходящего вдаль, в неизбежность, неизвестно куда. Ей вдруг стало безумно весело, она стянула с шеи платок и помахала им над водой: нате, мол, попробуйте, поймайте меня теперь. Вешайте других!
   Когда "The Northen Flower" отчалил, о. Кирилл с Анной в лодке уже ждали корабль в некотором отдалении от берега. Попадья осталась на пристани. Она тихо, но безутешно плакала и быстро махала платочком вникуда. Крах всех её надежд, но попадья была счастлива, что Анна теперь спаслась.
   Анна не тосковала по Родине. Ей вообще было чуждо чувство тоски по Родине. Она тосковала по Харькову в деревне, в Москве, в Санкт-Петербурге, в Архангельске уже не тосковала, что-то сломалось в ней.
   Но вдруг, когда вдали виднелись только зелёные купола, Анна сильно и больно затосковала по неведомому сыну. Так захотелось позвать его, закричать, а ведь она даже не придумала ему имя.
   Уплывала навсегда. Но Анна не верила, что не вернётся, ей казалось, что она вернётся, она была уверена, что вернётся, теперь она лишь ушла от погони, теперь лишь ушла от погони.
   Анна решила, что не останется в Ливерпуле. Она попытается добраться до Сербии, и через год-другой, она верила, вернётся в Россию. Ей помогут, ей обязательно помогут.
   Берег терялся вдали (мыс Пур-Навлок), но она не всматривалась в него. Зачем вглядываться, будто в последний раз, если ещё вернётся? Она верила.
  
  
  

Стамбул.

1

   "Northen Flower" вышел в Белое море и взял курс на северо-восток. Дни стояли тёплые. Через несколько дней обогнули Мурманск и вышли в Северный океан.
   Судно хандрило и у причала казалось уставшим и грустным. Другое дело было в океане. Чувствуя под собой мощную стихию, ленивые многотонные волны, которые не разбивали "Northem Flover" в щепки только потому, что ещё не пришла их пора, корабль приободрился. Он навострил марсели и брамсели, и кливер подтянул острый бушприт, и стал корабль, будто курносый, будто всё ему нипочём. В узорную паутину сплетался бегучий и стоячий такелаж, и казалось, что весь корабль держится на крепко затянутых вантах. Грот- и фок-мачта покачивались под порывистым ветром, но цепко держались, привязанные к кнехтам. Из раструбов машинного отделения валил дым и пар. Рулевые сменяли друг друга. Били склянки.
   Днём на палубе было оживлённо, люди в белых рубахах и чёрных штанах, в нелепых фуражках, круглых, как блин, с красным шариком, бегали туда и сюда, лазали по канатам вверх и вниз. Люди, несомненно, были мужественные, однако их форма казалась Анне нелепой и неуместной. На неё особенно не обращали внимания и не удивлялись. Видимо, брать пассажиров на этом судне было в порядке вещей. Изредка наверх поднимались кочегары. Они были чёрные и грязные. Курили и разговаривали между собой отрывисто, на невообразимом жаргоне.
   Обедала Анна в общей столовой со всеми. Для сна ей выделили каморку с иллюминатором под ютом. С ней никто не разговаривал, матросы, очевидно, не хотели соваться в дело капитана, а самому капитану дела до Анны не было. Она часами стояла на верхней палубе, наблюдала за чайками, ловившими рыбу, за сине-зелёными волнами, которые с обидой бились о борта, рассыпаясь брызгами, а судно довольно быстро шло, не обращая на них ни малейшего внимания. Винты мощно взбивали воду.
   Через неделю путешествия, когда ничего не изменилось, когда матросы всё так же бегали по палубе и мартышками прыгали по канатам высоко под парусами, когда всё так же ослепительно светило солнце, Анна вдруг поняла, что покинула Россию, навсегда, что она стала игрушкой в руках собственной судьбы. По левому борту то появлялись, то исчезали вновь очертания берега Северной Норвегии. Ещё было лето. Впереди ожидали Ливерпуль и неизвестность. Судно всё шло и шло по океану, не снижая скорости. Дни сменялись похожими днями. Анна почувствовала, что без живого человеческого общения, без простой поддержки она может сойти с ума.
   Корабль шёл, плавно и сильно качаясь. Анна попыталась было заняться ревизией вещей, которые она прихватила с собой. Всё тот же гребень, два куска туалетного мыла, деревянный стакан, иголки с нитками, смена белья и платья, пара сменной обуви, накидка, несколько пар чулок и те кружевные, купленные по прихоти и теперь ненужные. Анна всё же осторожно сложила их на дно тканевой сумки. Она также взяла с собой все дешёвые книжки и журналы, купленные ещё в Вологде и Архангельске, и теперь радовалась тому, что у неё было средство хоть как-то убивать время.
   Однажды в одном из стареньких номеров "Знания" её внимание привлекло стихотворение "Портрет".
  
   Погост, часовенка над склепом,
   Венки, лампадки, образа
   И в раме, перевитой крепом, -
   Большие ясные глаза.
  
   Сквозь пыль на стёклах, жарким светом
   Внутри часовенка горит.
   "Зачем я в склепе в полдень летом?" -
   Незримый кто-то говорит.
  
   Кокетливо-проста причёска
   И пелеринка на плечах...
   А тут повсюду капли воска
   И банты крепа на свечах.
  
   Венки, лампадки, пахнет тленьем...
   И только этот милый взор
   Глядит с весёлым изумленьем
   На этот погребальный вздор.
  
   Прочитав это стихотворение и вглядевшись в смысл строк, Анна вдруг неожиданно повеселела. "Молода и мертва", - думала она. - "Нет, право, невозможно представить: я так же могла бы быть молода и мертва. А я жива!" Жива!
   Из душной и тёмной каюты она вышла, покачиваясь, на воздух. Её мутило. Теперь она была нищая и бесправная, но свободная и живая. Нельзя было плакать. Плакать надо было раньше. А теперь нельзя. По прожитой жизни, по детству в деревне, по дедушке и по родителям; и по Санкт-Петербургу, по Серёже и по сыну нельзя. Анна понимала, что если заплачет теперь, это будет конец. Она сломается. Но назло, наверное, просто назло, она не заплакала.
   Теперь "Northen Flower" плыл на юг, огибая Норвегию, держась близко к берегу. Побережье стало высоким и неприветливым. Кое-где в горах, несмотря на лето, лежал снег. Величественные фьельды и фиорды, словно зубы древнего чудовища в бесконечно длинном рте, Были покрыты лишь мхом и лишаями. Чуть южнее стал попадаться кустарник, но всё так же беспросветно по ущельям тянулась тундра. Через два дня взору открылись берега, заросшие карликовой берёзой, можжевельником, вереском, толокнянкой, брусникой.
   Над морем кружила масса пернатых: чайки, гаги поднимали ужасный гвалт. Клиньями летели над морем дикие утки и гуси, истошно гогоча в голубом просторе. Тысячи птиц кружились над скалами. Часто, огибая скалу, глазам открывался сверкающий на солнце залив среди фьельдов. Горы стали выше. Ветер затих и переменился, став попутным. Здесь горы на триста метров были покрыты по склонам хвойными лесами, под ними ютилось берёзовое криволесье, на склонах кустарники и верещатник, чередующийся с чёрными лугами.
   Однажды утром Анна поднялась на корму и увидела, как столпились у перил матросы, оживлённо переговариваясь и тыча пальцами в большой залив между фиордами. Отовсюду слышались крики: "Look! Whale! So big!"
   Анна подошла к матросам и, растолкав их локтями, пробилась к бортику.
   - Just be careful, M-me! - фыркнул старый матрос, выпуская клубы дыма из трубки. Анна презрительно взглянула на него, и матрос расхохотался.
   В проёме между скал ничего не было видно, но стоило кораблю немного развернуться, как перед глазами зевак на расстоянии какой-то сотни метров из воды поднялась синяя лоснящаяся спина кита. С высокой кормы хорошо было видно, как кит, переваливаясь на бок, поднял гигантский плавник и открыл белый живот, подняв кучу брызг, и шлёпнулся назад, исчезая в пучине. Моряки приветственно закричали и загоготали, кто-то помахал рукой.
   "Northen Flower" тем временем отдалялся от берега. Внезапно кит снова появился над водой по правому борту. Он немного отстал от судна. Теряясь между морем и солнцем, кит вдруг выпрыгнул спиной вперёд и, зависнув на секунду на высоте, с оглушающим шумом упал в море. Матросы зааплодировали. Вместе с ними хлопала в ладоши и Анна. Напоследок кит выстрелил в воздух мощной струёй фонтана и, немного проплыв вслед за судном, исчез в глубинах.
   Матросы, свободные от вахты, запели песни. Кто-то подходил к Анне и пытался завязать разговор. В основном, молодые, парни, крепкие англичане. Так они стояли и разговаривали обо всяких мелочах. Матросы выражали восторг по поводу того, как хорошо она знает английский язык, и жаловались на свою жизнь, на тяжёлую морскую работу, беспредел начальства, наперебой расхваливали родные места: "У нас, в Йоркшире, во-от такие лисы!"
   Так прошли они Нарвик, Тронхейм и вышли в Северное море.
   В Лондон "Northen Flower"зашёл как-то между делом, скорее, по привычке. Заправились питьевой водой и пошли дальше, через Ла-Манш.
   Ла-Манш выглядел обжитым проливом, и хотя берегов не было видно, казался узким из-за огромного количества судов, шнырявших и величественно плывших туда и сюда. "Northen Flower" шёл вдоль берега, перпендикулярно движению большинства судов, поэтому двигаться приходилось медленно и крайне осторожно. Большинство парусов были сняты, и скорость от силы достигала наскольких узлов. Шли транспорты и яхты, прогулочные катера и тяжелые сухогрузы, современные пароходы и лайнеры, на фоне которых остальные посудины казались скорлупой от грецкого ореха. Иногда встречались массивные броненосцы и величественные крейсера под британским, французским, германским либо Андреевским штандартами.
   15 августа "Northem Flover" стал на рейд в бухте Нью-Брайтон. Порт Ливерпуля кишел судами. По левому борту был хорошо виден пляж. "Northen Flower" вошёл в бухту и бросил якорь около пяти часов вечера.
   В то время пляж был полон народа. Люди сидели на простынях и пледах на узкой полосе песка, одетые в повседневную одежду. Дамы были в соломенных шляпках, мужчины - в канапе. Яблоку негде было упасть, а люди всё подходили и подходили.
   Ближе к вечеру с моря потянулись тучи. Сначала медленно и как бы невзначай, затем серые облака сменили сизые, и ветер стал крепчать. Пляж пустел на глазах. Волны потемнели и тяжелее стали биться о маяк, напоминающий сказочную башню. Пена и брызги взлетали вверх. Анна всё стояла на корме. Матросы засуетились, принялись снимать паруса. Со страшным грохотом был сброшен второй якорь, и цепь рванула вниз, больно ударивборт. Предчувствуя шторм, малые суда и яхты потянулись ближе к берегу. Свинцовые, тяжёлые тучи закрыли небо и солнце, и море вдруг успокоилось и посерело. Ветер крепчал, раздувая платок и волосы.
   Из рубки вышел капитан и неторопливо направился к Анне, не вынимая рук из карманов брюк.
  -- Good afternoon, - сказал он, впервые обращаясь к девушке, - no need to say this evening is not going to be borried. - Анна кивнула.
  -- Listen, - продолжал он. - M-me? At least we' ve arrived to Liverpool. By the way, d'you have any relatives or people you know in this city?
  -- No, I do not, - ответила Анна.
  -- So, - протянул капитан, - I think you should really decide whether it'd be better for you to leave "Northem Flover" here or keep your way on till we find some other better places?
  -- What do you mean? - осторожно спросила Анна. - Why are you starting speaking about this?
  -- Well, - кажется, капитан несколько стушевался. - You know, here, in Britain we have the strong laws which are created to control the situation with the illegal migration. Really, you don't have any documents giving you right to live and work here. The life in England is not so sweet. Anyway, the police works properly, so you don't have many chances not to be discovered and repatriated back to Russia. I think that's not in your present plans - to come back home? So, it'd be better for you to keep on your way and try to find another place for leaving, - убеждённо закончил капитан свой монолог.
   Анна поняла, что проблема заключается вовсе не в том, о чём говорил капитан. Скорее всего, он просто боялся, что, когда Анна сойдёт на берег, рано или поздно откроется, каким образом она очутилась в Англии, и ему придётся отвечать за это. Вполне может быть, что в его первоначальные планы не входило оставлять её в Ливерпуле.
  
   АНГЛИЙСКИЙ ТЕКСТ
  
   Анна ещё раз поблагодарила капитана, и он пошёл обратно в рубку, удовлетворённо мурлыкая под нос какую-то печенку. Шторм начался внезапно. Вдруг пошёл сильный, косой ливень. Нью-Брайтон посерел. Ветер дул шквалисто, порывами. Пирс и башенки на нём в окаймлении перил, и береговые строения с казались сказочным городом. Море затопило пляж. Огромные волны поднимались и, наскакивая на пирс, перехлёстывали через него. На берегу у перегородки стояло несколько человек в серых плащах и котелках. Рядом с ними горел фонарь. Шторм казался нереальным, но на деле он всё больше крепчал. Противоположный берег потонул в тумане и темноте. Лишь маяк ярко светил.
   Корабли и суда, стоящие на рейде, немилосердно раскачивало, и волны бились о борта. Они то наплывали, то исчезали вновь, и тогда корабль валился на бок и уходил в бездну, а потом выныривал из волн и снова глубоко опускался и замирал, И волны перепрыгивали через него.
   Натыкаясь на волнорезы, волны дурели и бешено разбивались о резкий покатый спуск, вставая на дыбы выше человеческого роста, заливая бетон и разъедая солью. Стихия бесилась/бесновалась.
   К утру шторм стих, а ещё через день экипаж приступил к разгрузке судна. Эти дни Анна просыпалась под топот матросов, мывших палубу. Одевалась возле открытого иллюминатора, купаясь в прохладном утреннем воздухе и туманах, повисших над Ливерпулем.
   Иногда сквозь низкие облака пробивалось солнце, и сиренево-серые тучи отступали, но потом с моря подтягивались новые, и прибрежные краски, минуту назад ещё живые, затихали, и море смурнело.
   Порт Ливерпуля был огромен. Краны, лебёдки и люди работали день и ночь, но не могли разгрузить все суда. Корабли по нескольку недель стояли на рейде в ожидании своей очереди.
   За это время Анна несколько раз сходила на берег, обменяла у хитрого спекулянта рубли на фунты стерлинги по довольно хорошему курсу, купила на толкучке кое-какие вещи. От нечего делать она купила несколько книг на английском и читала их целыми днями.
   В самом начале сентября "Northen Flower" был загружен углём и курами. Теперь путь его лежал вокруг Пиренейского полуострова через Гибралтар в Средиземное море с заходом в Ниццу. Матросы бегали по палубе, хохоча и натягивая паруса, уплыл на весельной шлюпке капитан, но вскоре опять вернулся. "Northen Flower" был готов к отплытию.
   Судно быстро прошло вдоль Ла-Манша, огибая Францию, и, выйдя к Испании, оказалось лицом к лицу с Атлантическим океаном. Сильный, крепкий ветер дул из океанических недр. Казалось, что сама вода на горизонте меняла цвет, становясь пронзительно синей. Океан тяжело дышал, безразличный к ничтожному судну, и там, далеко, в глубине его течения двигали миллионы тонн воды, неслышно уходили в глубину могучие киты, страшными плавучими горами выныривали айсберги. И матросы, не привычные к океану, отводили глаза, и старшие не отпускали солёных шуток. Никто не подавал вида, но всем было страшно. Обогнув Испанию и пройдя Гибралтар, "Northen Flower" взял курс на северо-восток и вплотную подошёл к Средиземноморскому побережью Франции.
   Этот район раскинулся по берегам Лионского залива в виде амфитеатра, разделённого на две части дельтой Роны. Западная часть - прибрежные территории Лангедок - Руссильтон, восточная часть - Прованс - Лазурный берег. Центр французского Средиземноморья, город Марсель, основан в шестом веке до нашей эры, там находились финикийские, греческие и римские торговые колонии. В начале XX века в Марселе жило около 1 миллиона жителей, и это третий по значимости после Парижа и Лиона город Франции. Марсель - главный морской порт Франции. Он вырос недалеко от устья Роны, но старая его гавань уже давно тесна, и почти весь огромный современный порт сооружён заново. Марсель - яркий горд, напоминающий Одессу. Особенно важны его связи с Алжиром и Ближним Востоком.
   С востока Марсель полукольцом опоясывают горы, на западе видна синяя гладь моря со скалистыми островами. На одном из них, по преданию, был заключён герой романа Александра Дюма граф Монте-Кристо. Порт окружают узкие грязны улицы, где проживают самые необеспеченные слои населения, городская беднота. От них резко отличается главная улица Марселя - Ла-Канбьер: новые кварталы, застроенные высокими домами, взбираются на склоны гор. Марсель - самый многонациональный из крупнейших городов Франции, около четверти его жителей - иностранцы: итальянцы, алжирцы, испанцы и т.д. Город известен ещё и тем, что во времена буржуазной революции XVIII века волонтёры марсельского батальона принесли в восставший Париж "Марсельёзу" - гимн марсельцев, впоследствии ставший гимном всей Франции. В защищённой Альпами от северных ветров восточной части Средиземноморского побережья Франции особенно мягкий климат: здесь много солнечных дней и тёплая зима. Это Ривьера, Лазурный берег - крупнейший курортный район. Название его вполне оправдано: лазоревое небо отражается в подобном же синем море, здоровый климат, множество тропических растений, тёплые воды, живописное побережье с многочисленными островами и бухтами. Центр Ривьеры - Ницца - немного напоминает Ялту, но число жителей в пять-шесть раз больше, и окружающие её горы величественнее и мощнее. Среди других центров французской Ривьеры известна тихая уютная Ментона и фешенебельный город Канны. Неподалёку от Канн находится Грас, знаменитый своими парфюмерными фабриками.
   Самая южная часть Франции - остров Корсика, расположенный в ста семидесяти километрах от побережья. Остров представляет собой скалистый горный массив с вершинами до 2716 метров, склоны которого круто обрываются вниз к морю. Люди, населяющие Корсику, занимаются разведением коз и овец, примитивным земледелием и рыболовством, выращивают виноград, цитрусовые. Корсика была политически объединена с Францией в 1811 году. Корсиканцы - один из немногих народов Европы, у которого этические понятия и моральные нормы родового строя сохраняли свою силу до XX века и частично проявляются в наши дни. Ещё сравнительно недавно жертвами "вендетты" - кровной мести за убитых или оскорблённых родственников - были сотни корсиканцев. Чёрное платье и чёрный платок корсиканских женщин - знак траура - стали традиционным женским костюмом на Корсике. Песни-плачи, вочери, содержащие призыв к отмщению, - характерный жанр корсиканского фольклора. Угроза преждевременной смерти, витавшая над каждым домом, побуждала корсиканцев заранее заботиться о погребении. Сооружение семейного склепа (покойников здесь не закапывают) - одна из первых забот вновь создаваемой семьи. Католики - корсиканцы религиозны, и соблюдение религиозных обрядов по случаю календарных церковных праздников, паломничества к часовням святых - характерная часть их быта. Народное творчество корсиканцев не получило условий для развития, хотя талант этого народа очевиден: наиболее ярко он проявляется в искусстве импровизации стихов - любое празднество корсиканцы сопровождают поэтическими состязаниями. До сих пор важную роль в жизни корсиканцев играли общинные традиции, и французская администрация опирается на них при управлении Корсикой. В основном это нормы общинного права, предписывающие почтительное отношение к главе, старейшине общины, обязательное подчинение его воле части населения.
   Ранним октябрьским утром уже открывались на горизонте в золотистом предвечернем свете дымчатые силуэты Малоазийских и Балканских предгорий. По трапу пробежали босоногие матросы, стоя на носу, всматривались в горизонт, и, наконец, предгорья расступились, открывая устье Босфора.
   Впереди росли каменистые серо-зелёные холмы Европы и Азии. Через полчаса пароход потянулся по извивам Босфора и кругом пошли зелёные холмистые побережья в цветущих садах и кипарисовых рощах, в парках, мраморных дворцах, в развалинах крепостей и деревянных турецких домишках, тесными уступами нагромождённых среди развалин и зелени... Ветхость, запустение, чудовищные руины крепости Румели-Гисар, её зубчатых твердынь и допотопной башни, глядящей из Европы в Азию, красноватые развалины Анатоли-Гисар, запустение и роскошь султанских вилл, пороги которых купаются в зелёно-голубой воде пролива, эти сплошные сады и селенья, каики из золотой лакированной ясени, устланные бархатными коврами, на которых полулежали щёголи-греки в фесках, турецкие офицеры с меланхолически-прекрасными девичьими глазами или гаремы, закутанные в радужные брусские газы...
   Свежело, и горы, овеваемые морским воздухом, принимали насыщенные мягкие тона. Босфор вьётся, холмы смыкаются, - кажется, что плывёшь по зеркально-опаловым озёрам. Но вот холмы расступились ещё раз, и медленно принял "Northen Flower" в свою флотилию великий город.
   Направо, на холмистых прибрежьях Малоазийских гор пестрели в сплошных садах бесчисленные кровли и окна Скутари. Налево, в Европе, громоздилась на высокой горе тесная Галата с возвышающейся над ней круглой громадой генуэзской башни Христа. А впереди маячил силуэт Стамбула, над которым - копья минаретов и полусферы на султанских мечетях.
   В тесноте судов, бригантин, барок и лодок, при стоголосых криках фесок, тюрбанов и шлюп, лодок, качающихся на зелёной сорной воде вокруг высоких бортов, "Северный цветок" кинул якорь. Вокруг ревели трубы отходящих пароходов, в кричали колёсные , гудел от топота копыт деревянный мост Султан-Валидэ на Золотом роге, хлопали бичи, раздавались крики водоносов в толпе, кипящей на набережной Галаты. Оттуда, их товарных складов, возбуждающе пахло ванилью и рогожами колониальных товаров; с пароходов - смолой, кокосом и зерновым хлебом, сыплющимся в трюмы, от воды, взбудораженной винтами и вёслами, - огуречной свежестью.
   Мимо дворцов и башен плыли корабли, наверху раздувал щёки грозный ветер, а по глухим углам скользили чёрные фигуры с закрытыми лицами. И всё это был Стамбул.
   Ялики и катера и тяжёлые пароходы, казавшиеся больше всех зданий с высоты; трущобы, нагромождение каменных домов и ветхих лачуг, среди которых разбегались и терялись многочисленные улицы. Перед мостом Султан-Валидэ, по левую руку, торчал бесконечный частокол из мачт, а на Европейской стороне над скопом домов, дворцов и кипарисов массивно возвышалась Святая София и Султанахмет. Западнее, там, где берег полого уходил в воду, а на противоположной стороне с высоты нависали кипарисы, на нетронутой глади воды стояла старая бригантина. Ещё дальше - по берегу тянулись длинные стены старых укреплений; крепости то и дело прерывались круглыми башнями, которые то поднимались по склону вверх, то спускались к самой воде.
   Пока "Northen Flower" шёл по проливу, боясь задеть мелкие суда, шнырявшие за бортом, то и дело бросая якорь, к Анне, по привычке стоявшей на корме и разглядывавшей побережье, подошёл капитан Пол Грэмвуд. Он вышел из рубки в ослепительно-белом кителе и долго рассматривал побережье в бинокль. Потом неспешно подошёл к девушке.
  
  
   АНГЛИЙСКИЙ ТЕКСТ
   Анна согласно кивнула. Почти четыре месяца подряд она не покидала палубы судна и даже с некоторой опаской ожидала того момента, когда она ступит на твёрдую землю.
   Спустя час к "Northen Flower" подошёл небольшой катер и пришвартовался у его борта. По трапу поднялся и прошёл мимо наставленных друг на друга клеток, переполненных мирно кудахчущими курами, немолодой человек в широкополой чёрной шляпе с обветренным лицом и цепкими глазами. Он уверенно шёл, цокая подошвами башмаков, по чистой, крепкой палубе, повышающейся к носу. Капитан вышел к нему навстречу, они пожали друг другу руки и направились в рубку, где долго разговаривали. Договорившись, наконец, они вышли на корму, и капитан кивком головы указал гостю на одиноко стоящую Анну.
   Через несколько часов, когда груз был переложен на подошедшую барку, Анна покинула судно. Баржа, отрыгивая клубы чёрного дыма и истошно взвизгивая гудком, переваливаясь с носа на корму, пошла к пристани Ортакей. Небо над морем было ясно-голубым. Здесь к самому берегу сходили кубические дома, деревянные особняки-ялы, выходящие террасами к морю, летние дворцы, доступные только с воды с собственными резными деревянными пристанями. Над дворцами возвышались круглые башни и торчали копья минаретов. Иногда дома прерывались, и открывался пустынный берег, заваленный камнями.
   Баржа причалила к пристани. Анна, поддерживая за руку незнакомца, сошла на благословенную стамбульскую землю. Над морем и над пристанью орали чайки.

2.

   Анна прошла с незнакомцем в будку таможни и отдала скучающему турецкому чиновнику свой паспорт. Незнакомец так и не представился Анне.
   Чиновник спросил девушку о цели прибытия в Стамбул. Анна ответила, что собирается посетить Афон. Чиновник хмыкнул, но сделал вид, что поверил. Он неплохо разговаривал по-английски.
   После Чигарана Йилдыза на смену вычурному официозу монарших резиденций, наконец, приходил первый прелестный босфорский посёлок - Ортакей. Сердце его - пристань, где непременно причаливают все паромы и прогулочные катера, плавающие по заливу. Её окружала маленькая, но очень красивая площадь (Iskele Meydani), разыгранная по всем правила стенографии: на авансцене плещется Босфор, задником служили старые особняки и платаны с каштанами, а роль хора в глубине сцены исполняли столики уютных уличных кафе. Правая кулиса весьма помпезна - это изукрашенная мечеть Меджидие (Mecidyie Camii). А по левую руку всё очень скромно: там у самой воды расположились рыбные рестораны. Лучшую рыбу в городе подавали на Босфоре. Помимо отличной кухни, в обязательную программу входила терраса с видом на пролив, и цены были невысоки.
   В старину репутация у этого квартала была довольно сомнительная: народ здесь жил несерьёзный, легкомысленный - всё больше христиане да евреи (церковь с синагогой есть в Ортакее до сих пор). Знаменитый историк XVII века Эвлия Челеби с брезгливым ужасом писал: "Здесь полно неверных и язычников; здесь большая часть лавок - таверны, в которых подают вино!"
   Легкомысленный дух сохранился в полной мере и в 1905 году: Ортакей был вторым после Бейоглу центром ночной жизни города. До сих пор осталось несколько отличных кафе (например, Myott), А по воскресеньям у пристани собирались уличные художники, артисты и музыканты. Кроме того, по субботам и воскресеньям в переулках вокруг площади раскидывался блошиный рынок, который считался лучшим в городе.
   Полюбоваться на Босфор можно было за чашкой отличного кофе на террасе любого кафе у самого берега. Кирпичный остов над террасой - руины особняка, принадлежавшего в начале XIX века Эсме Султан, "маленькой принцессе" (Esma Sultan Yali). Принцесса была дамой весьма избалованной и экстравагантной; овдовев в 24 году, она, вопреки обычаю, не вышла снова замуж, а предпочла вести в Ортакее развесёлую жизнь, о которой судачил весь город. "Любимой забавой принцессы, - с наслаждением сплетничала в мемуарах её подруга, - было заставлять гладко выбритых и нарумяненных греческих юношей танцевать перед ней в женских платьях. Её брат-султан, прослышав о таких безобразиях, каждый раз велел казнить сих молодых греков, что её немало не впечатляло. И многое ещё погибли по её вине". За Ортакеем следовал район Арнавуткей, что означало "Албанская деревня": в старину из здешних жителей набиралась султанская лейб-гвардия, после столкновения с которой в русском языке появилось слово "арнаут". У Даля оно истолковывается как "изверг, бусурман, зверский человек". У Арнавуткея было самое глубокое место Босфора и самое быстрое течение. Здешний мыс так и назывался - Akinti BЭrnЭ, мыс течения. Старинные путешественники даже рассказывали о крабах, которые, "не имея сил плыть против стремнины, тысячами обходили её по берегу, так что казалось - прибрежные камни шевелятся".
   Азиатский берег Босфора - это уютные прибрежные посёлки среди зелёных холмов, разделённые большими парками и садами. Эти места сохранили почти деревенское обаяние, хотя особняки здесь стоят ещё более роскошные, чем в европейской части пролива. Стамбульские вельможи издавна заводили здесь дачи, и паром, отходивший от пристани Кузгунджук (Kuzguncuk Iskelesi), первой за Уксюдаром, славился крайней неаккуратностью: обитатели загородных особняков, поднимаясь на борт, так долго и церемонно уступали друг другу дорогу, что пароходная компания вконец отчаялась и оставила попытки придерживаться расписания.
   А на мысе за пристанью уединённо стоит маленький тёмно-красный особняк с черепичной крышей - ялы Садулла-паши (Sadullah Pasa Yalisi), один из босфорских домов с приведениями. Хозяин вилы умер и похоронен в Вене, где служил послом, однако его жена так и не смогла в это поверить и в течение 20 лет ежедневно ждала мужа на пристани ("Одевшись в розовое платье, его любимое", - уточняют метсные жители). Говорят, что фигура в розовом до сих пор мелькает в окнах особняка.
   Большое здание на холме - дворец Адиле-Султан (Adile Sultan Sarayi), один из первых пансионов для девочек в Оттоманской империи, а под ним раскинулась долина Кандилли - едва ли не красивейшее место Босфора. Здесь в пролив впадают несколько речек, и их берега некогда считались наимоднейшим местом для придворных пикников. А дальше возвышается крепость Анадолу-Хисары (Anadolu Hisari, то есть "Азиатская") - первое из укреплений, построенных турками на Босфоре (её возвёл в 1390 году султан Баязед Молниеносный, безуспешно осаждавший Константинополь). Правнук Баязеда, Мехмед Завоеватель, обновил эту крепость, а напротив поставил ещё более внушительное сооружение - Ремели-Хисары. сразу после падения Константинополя укрепления потеряли всякое военное значения, и кусок берега у подножия Анадолу-Хисары застроили изящными загородными особняками. в частности, тёмно-красный дом, стоящий почти под самым мостом, принадлежал в своё время знаменитому придворному знахарю. А справа от лекарской усадьбы - ялы Амждазаде (Amcazade Yalisi), ветхий особняк, самое старое деревянное строение в Стамбуле.
   По иссохшейся глиняно-красной дороге, мимо разрушенных стен древней крепости Анна ехала с незнакомцем на фаэтоне. Казалось, они уже выехали за город, по правую сторону тянулся лес, а предприниматель, в руках которого находилась теперь её судьба, так и не сказал ни слова.
   Фаэтон иногда притормаживал, пропуская погонщика с мулами, либо осторожно объезжал рытвины, вымытые дождями. Вдоль дороги брели скучные бараны, потрясая шерстью, за ними бегали собаки. По сторонам от дороги ютились сараи и полуразвалившиеся хибары за известковой изгородью.
   Постепенно дорога пошла вниз и стала забирать вправо, запетляла среди развалин, поросших кустарником. Впереди открылся вид на залив. Небо было прозрачное и синее.
   Вскоре по правую сторону дороги потянулись сады, огороженные плетнями, попадались полуразвалившиеся стены домов, а по левую простиралось пустынное море без парусов, без дымков.
   В садах уже хозяйничала поздняя осень. Обвивающая дома и заборы зелень поблекла. На пыльную дорогу ложились дрожащие тени чахлых грабов, выстроившихся вдоль обочины, с ветвей уже падали первые листья. А в запущенных садах, горели красными пятнами заросли ежевики.
   Наконец, фаэтон въехал в пригород. Возница переехал речушку и покатил по дорожке, скрытой деревьями. Им повстречалось стадо на водопое. Старый чабан доставал журавлём из колодца воду и наполнял ею каменное корыто, у которого толпились маленькие козлята с тоненькими рожками.
   Через полчаса они подъехали к старому дому, окружённому со всех сторон навесом, увитым зеленью. Вокруг простилались виноградники. Ворота открыла полная пожилая тётка. Она не понравилась Анне. Одета тётка была крикливо, волосы выкрашены в рыжий цвет, брови насурьмлены, щёки ярко нарумянены. Словом, на неё было страшно смотреть.
   ТУРЕЦКИЙ ТЕКСТ(с 11)
   Незнакомец, поддерживая правой рукой шляпу, левую протянул Анне, помогая ей спуститься на землю. Через каменный двор с фонтаном все вместе они прошли в дом. Их встретила небогато обставленная комната. Торговец и хозяйка заговорили по-турецки, пожилая женщина хмурилась и возражала, но незнакомец так усердно убеждал, что она согласилась.
   Теперь мужчина повернулся к Анне и умиротворённо сказал:
   -АНГЛИЙСКИЙ ТЕКСТ
   Он распрощался с Анной и с турчанкой и вышел. Фаэтон тронулся. Турчанка тем временем что-то пробурчала себе под нос и, взяв Анну за руку, отвела её в соседнюю комнату, где указала на пустующую постель. В углу комнаты стоял комод. Два узких окна были закрыты ставнями. Одно из них турчанка открыла/отворила, и Анне открылся великолепный вид на залив. По вечернему заливу/ по вечерней воде скользили рыбацкие лодки под белыми косыми парусами.
   Турчанка ушла и через полчаса, когда уже смеркалось, вернулась и что-то сказала, указывая Анне идти за ней. Они вышли в первую комнату, и Анна увидела, что у низкого дивана уже стоит стол, убранный к обеду/ужину. Турчанка знаком предложила Анне сесть.
   -Яйла, - сказала турчанка, указывая на глубокую тарелку, из которой шёл пар. Анна попробовала суп. Ей показалось, что в нём /в супе перемешаны мука и бульон, рис и мята. Суп имел кисло-пряный вкус и ароматом своим напоминал свежесть летних пастбищ. На жаркое было подано немного баранины в сметане и овощи, запивали всё айраном - разбавленным холодной водой, чуть подсоленным йогуртом.
   После ужина уставшая Анна отправилась спать, поблагодарив турчанку по-русски и совершенно ни о чём не заботясь. Только помолилась перед сном.
   Турчанка сквозь щель в двери наблюдала за ней и неодобрительно качала головой, глядя, как Анна крестилась.
   Ночь прошла спокойно.
   Поутру её разбудила турчанка. К ним явился мальчик, скорее всего, это был греческий мальчик. Он вполне сносно, к удивлению Анны, говорил по-русски.
   - Я принёс одежду. Ешь. Я буду ждать. Ты должна надеть на себя, - пояснил он, указывая на свёрток. На вид мальчику было лет десять, кожа его была белая, выгоревшая га солнце, волосы каштановые, кудрявые.
   - Мне надо умыться, потом позавтракать, - со смешком ответила Анна, её забавляло то, как мальчик пытался понукать ею.
   - Мойся, ешь. Я буду ждать на улице, - мальчик нахмурился.
   На завтрак турчанка принесла горку тонких лепёшек юфка со сметаной и чай. Было видно, что она не хотела позволять себе излишеств в отношениях незваной гостью.
   Умывшись у фонтана, журчавшего во внутреннем дворе, Анна пришла/ушла в свою комнату и развернула увесистый свёрток. Здесь лежали длинный шёлковый халат гранатового цвета, расшитый золотыми нитями и кружевной ночной халат, очень короткий, пара открытых туфель на каблуке и несколько пар лёгких чулок: одежда едва ли приличествующая консервативной турецкой женщине.
   Анна вышла во двор. Мальчик сидел у входа прямо на земле, выставив босые заскорузлые ноги, и, прищурившись, грелся на солнце.
   - Мальчик, - позвала она.
   Он обернулся и невозмутимо сказал, стараясь подражать презрительному тону взрослого мужчины:
   - Меня зовут Ахмет.
   - Ахмет, а откуда ты знаешь русский язык?
   Мальчик обернулся к ней и насупился. Глаза его стали грустными.
   - Это не твоё дело, ханым. Меня продали в рабство.
   Глаза у Анны округлились, и она схватилась за свисающую лиану, боясь упасть.
   - Как? - воскликнула она. - Этого быть не может! Какое рабство в двадцатом веке?
   Мальчик нехотя пожал плечами.
   - Продали в рабство в Дагестане три года назад. Потом перевезли через горы, потом в Истанбул.
   - А где же ты жил? Кто твои родители? - Анне стало очень жаль его.
   Но мальчик спокойно ответил:
   - Это неважно. Переодевайся. Скоро за тобой приедут.
   - Кто приедет? - воскликнула Анна, хватаясь за сердце.
   - Озгюр-эфендим и Селим. Лучше бы тебе переодеться. Они не любят ждать.
   Анна, не понимая того, что происходит, пошла в комнату и стала переодеваться. Вошла турчанка с большим зеркалом и стала напротив неё. Когда она переоделась, в комнату заглянул Ахмет:
   - приехали. Выходи, ханым.
   Анна стала было сворачивать свои вещи в узелок, не турчанка подбежала к ней, схватила за руку и начала кричать.
   Анна попыталась вырвать у неё вещи, восклицая "Ферхунде-калфе!", но турчанка была непреклонна. Внезапно раздался стук дверей и тяжёлые шаги, в комнату вошли два турка. Старший был покрупнее и одет побогаче: просторная рубаха, жилетка, шаровары, ботинки, малиновая феска и длинные усы на манер бараньих рогов. Другой был помоложе, в поношенной одежде, в расшнурованных ботинках.
   Старший что-то резко сказал турчанке, и та пулей вылетела из комнаты. Потом он обратился к Ахмету, и Ахмет долго и подробно что-то ему рассказывал. Младший, тем временем, не скрывая восторженности на лице с удовлетворением и похотью разглядывал Анну так подробно, что она закраснеласьи мурашки побежали по её телу.
   - Озгюр-эфендим хочет, чтобы ты разделась. Озгюр-эфендим хочет видеть тебя голой, - пояснил Ахмет.
   Анна с удивлением смотрела/глядела на него.
   Турок что-то прокричал.
   - Раздевайся, или он отрежет тебе голову! - закричал Ахмет.
   Анна обречённо сняла с себя оба халата. От нервного напряжения груди её сжались и стали маленькими. Живот дрожал, колени подгибались. Озгюр-эфендим приказал мальчику, и тот отвернулся. В руках у турка появилась маленькая палочка с кокардой на конце. Он подошёл к Анне и стал водить палочкой по её соскам, по шее, по груди, по спине. Потом неожиданно хлопнул её по ягодицам и рассмеялся, от удовольствия потирая руки. Он что-то резко сказал мальчику, и Ахмет перевёл:
   -Озгюр-эфендим говорит, что за тебя будут давать большие деньги. Ты заработаешь им много денег.
   - А как же ... - начала было она, не в силах поверить в происходящее. Второй турок, Селим-эфендим, уже торопил их.
   - Быстрее. Одевайся. Времени нет. Свои вещи ты взять не можешь. Оставь здесь.
   Анна с непокрытой головой вышла в сопровождении турков из дома. Во дворе стояла Ферхундэ-калфа, с каким-то глиняным сосудом в руках и презрительно смотрела/глядела вслед девушке. Ахмет уже открыл дверь фаэтона и вскочил на козлы. Селим пристроился рядом с ним, Анну усадили сзади и подняли верх коляски. Лишние глаза были им ни к чему. Конь заржал и тронулся с места. Анна вдруг громко заплакала, закрывая лицо руками/ладонями.

3.

   Уксюдар, расположенный на азиатской стороне Стамбула, имеет своеобразную специфику. За последние годы здесь построено много новых, современных зданий. На Уксюдаре и его окрестностях всё ещё властвует атмосфера восточного города.
   Наименование этого района, в античный период "Крисполис", означает "золотой город". В связи с этим названием существует множество легенд. Одна из них повествует, что этот район обладал непревзойдёнными природными красотами, другая - связывает это с цветом заката солнца, отражающегося на морских волнах. Третья легенда связана с тем, что корабли, приплывающие сюда, платили пошлину золотом. Существует и другая версия, доказывающая, что это связано с нашествием (6 век до н.э.) персов, которые, возвращаясь, позабыли захватить награбленное золото из Анатолии.
   В римский и византийский периоды в этом районе размещался военный гарнизон и императорский конвойно-охранный полк под названием "Скутари". Отсюда сегодняшнее название Уксюдар. Уксюдар был также отправной точкой караванов, отправляющихся на паломничество в Хадж. Отсюда же направлялась императорская депеша в дальнюю Анатолию.
   Напротив пристани Уксюдар, высится Кюллийе (название крупных медресе в османской империи), сооружённая дочерью султана Сулеймана Законодателя, от брака с Хуреем Султан, которую звали Михриман Султан. По заказу Михриман Султан, в 1547 году, по проэкту Синана, была построена Михриман Султан Джами, одно из ранних произведений выдающегося зодчего.
   Мечеть "Михриман Султан", один из редких архитектурных памятников Синана, стоящего внимания туристов. Ворота, в отделке которых использовано эбеновое (чёрное) дерево, инкрустации из перламутра и слоновой кости, махфиль муэдзина, впервые использованные Синаном окна округлой формы, демонстрируют лучшие образцы османской архитектуры.
   Украшает площадь Уксюдар источник, построенный в 1728 году падишахом Ахмедом III в честь своей матери. С четырёх сторон источника имеются краны для воды, а также на фасадах выгравированы стихи известных османских поэтов.
   Возле какой-нибудь маленькой, полуразвалившейся мечети в Скутари, на каком-нибудь пыльном базаре, окружённом кофейнями, из которых несёт чадом жаровен, облитых кипящим бараньим салом, и пестреют халаты толстых хозяев в больших тюрбанах и фесках, не редкость видеть грязно-грифельную груду верблюда и погонщика в овчиной куртке. На главной скутаринской улице есть кофейни почище, где так сладко мечтать за чашечкой кофе на длинных диванах в пёстром ситце, тихо поглаживая спину кошки и спустив одну ногу, в туфле, на пол, а другую, в чулке, поставив на сиденье. В переулках Скутари, среди пекарен, шорных мастерских и лавочек, заваленных медными болванками для глаженья фесок, среди облезлых собак, скитающихся по пыли и ослиному помёту, в жаркие и нежные дни глядят увядающие деревья.
   - Селям! - ласково и сдержанно говорят сидящие под деревьями возле кофеен крупные старики в белых и зелёных чалмах, в меховых безрукавках, отороченных мехом. - Селям! - говорят они подходящим, легко и красиво касаясь груди и лба, и опять замолкают, отдаваясь дыму наргиле и спокойному созерцанию собак, Туристов, женщин, закутанных в розовые и чёрные фередже, и медленно, важно качающихся на ходу горбунов-верблюдов.
   И сладкая деревенская тишина Скутари, его стен, кладбищ, густых садов, запутанных переулков, где двухэтажные деревянные домики выступают над пешеходными дорожками серыми решетчатыми окнами. Сколько в этой садовой глуши, именуемой Скутари, старых мраморных фонтанов! Сколько там мечетей, на куполах которых растёт трава, а внутри воркуют голуби! Сколько кладбищ, затерявшихся между садами, мечетями и стенами, сколько кипарисов и могильных белых столиков!..

(И. Бунин)

   С ноября Стамбул переживал тяжёлую климатическую неврастению и никак не мог решить, что ему роднее - север или юг. То стояли солнечные, тёплые дни, а то внезапно через аэродинамическую трубу Босфора прилетал ледяной ветер с севера, открыточная лазурь моря обиженно переливалась свинцом, а параллельно земле летел ледяной дождь. И снова стремительно выглядывало солнце, наливая город теплотой.
  
   Тихо играл граммофон...
  
   Вот пришёл толстый, застенчивый чиновник в дорогом атласном костюме. Анна стояла прямо у окна, полуобнажённая, сложив руки под грудями, и ждала. Чиновник присел на стул, снял потную феску и отёр шёлковым платком крупный пот со лба.
   - Барышня, я не могу так сразу. я уже не молод. давайте потанцуем для начала? - с одышкой проговорил он.
   Анна медленно накинула на плечи халат и, стуча каблучками подошла, обняла его. Он судорожно обхватил её бёдра, уткнулся в живот, да так и сидел. На столе лежала забытая феска.
   Граммофон наигрывал вальс.
  
   Вот сказочно богатый и старый американский турист, оставивший жену в гостинице, презрительно и с еле скрываемой слащавостью глядит на неё. Он лысый и сморщенный, как гриб. От него резко пахнет дорогим одеколоном, от сидящей на кровати в открытом платье/платьице девушки - миндальными духами. Он улыбается, щуря глаза, и с шелестом отсчитывает из пачки лиры ладонями в белых перчатках. Тушит в керамической/ тяжёлой пепельнице сигарету.
  
   В солнечном свете тихо блестит серебряный сервиз под кружевной накидкой, переливается цветастое полотенце. Блики солнечных зайчиков играют по стене, по овальному зеркалу, перебегают по складкам деревянного веера и потной спине загорелого майора, стоящего на коленях. Длинные чёрные усы его, как у сома, подрагивают в такт движениям. Майор тяжело дышит, и Анна громко стонет под ним, под наваливающейся волосатой грудью с сильными сосцами.
   Для майора двадцать лир - большие деньги. Он стоит у стула, на котором лежат его одежда и сабля, уже застегнул штаны, но ещё босой, с жалостливой миной на лице отсчитывает купюры и кладёт на резной столик. Торопливо одевается, мельком глядя на публичную даму, одёргивает рубашку.
   Щебечут за распахнутым окном птицы. Наигрывает нежную мелодию граммофон.
   Озгюр-эфендим, пришедший забрать деньги, доволен. Новая красавица принесёт ему (целое) состояние. Он неспеша подходит к маленькому старинному рукомойнику, протирает мокрой ладонью лицо.
   Анна сидит на высоком венском стуле с прямой спиной и медленно надевает на ногу чулок/обтягивает ногу чёрным чулком.
   Она сидит вполоборота, слегка нагнувшись, и аристократично покачиваются покрупневшие груди. Она глядит на сутенёра/ хозяина подведёнными глазами, и на лице её заметна демоническая, отвлечённая улыбка.
   Над ней, над кроватью, висит застывшая в блёстках бело-синяя маска с Венецианского карнавала.
   Алые набухшие губы её слегка подрагивают. Ах, нет ничего красивее обнажённой женщины на стуле с высокой спинкой!
   Молодой щёголь и кутила быстро раздевается, демонстрируя девушке всё своё достоинство. Он ласково и небрежно приобнимает её за плечи, сам садится на край кровати, и они долго целуются. От него пахнет розовым маслом. Он наклоняет её к своему животу и, пока она старательно выводит языком, сидит, блаженно улыбаясь.
   Он пробовал уже многих женщин. Всё же в Стамбуле тяжело найти красивую европейскую женщину, поэтому он ценит своё везение. Он кладёт её на живот, приподнимает бёдра и входит в неё так, как не входил ни один мужчина до него. Анне больно, но турок большой мастер в этом деле. Даже боль он умеет притворить в приторную страсть. Анна тонет в приливе разнообразных чувств, и он, наконец, изливается в неё.
   Жарко светит солнце. Бабочки бьются в окно в такт вздохам.
  
   - Ханым, не могу нарадоваться на тебя! - Озгбр хлопнул себя по коленям в встал.
   - Сегодня такой солнечный день!
   - Озгюр-эфендим, позвольте мне не работать сегодня, - сказала Анна по-турецки, заглядывая ему в лицо.
   - По какой причине? - лицо сутенёра посмурнело.
   - По женской.
   - Хорошо. Даю тебе три дня. Скажи о моего имени Абдул-Калфе, чтобы не впускал/принимал в эти дни клиентов.
   Анна поклонилась ему, целуя пальцы. За четыре месяца, прожитые в Стамбуле, Анна неплохо выучила турецкий.
   Озгюр ушёл.
   Анна оделась и принялась краситься, когда в дверь номера постучали. Вошёл старый азербайджанец, Абдул-калфа, принёсший завтрак.
   Абдул-калфа был отцом родным всем женщинам, жившим в доме терпимости. К слову сказать, их было всего несколько. Он готовил завтраки и обеды, мыл полы, стирал бельё и приглядывал за клиентами.
   Озгюр не был хозяином этого заведения, а всего лишь надсмотрщиком и чернорабочим. Настоящих хозяев Анна не видела никогда.
   Двор гостиницы был пуст. Посередине двора журчал холодный фонтан. Когда Анна оделась вышла, Абдул-калфа мыл полы в коридоре, мурлыкая под нос песенку; шёл в белом переднике, волоча тряпку ногами по полу, он, чтобы не упасть, опирался на толстую палку.
   Анна вышла, одетая в европейское платье и не стеснялась завистливых взглядов ленивых завсегдатаев сквозь мутное стекло кофейни при гостинице.
   Анна вышла за ворота. Лавочник напротив торговал стамбульскими бубликами и молоком, имеющим грушевый запах.
   Утром свежо, свежестью тянет с моря в проулки; за домами висят вымпелы, внизу - узкие улицы, ещё влажные, в прохладной тени, но уже полные деревенскими бараньими шапками погонщиков и целыми стадами ослов, на которых качались корзины дров, овощей и сыра.
   Из окон тянуло вонью оливкового масла, в котором шкварили рыбу, летели на улицу помои и слышалась бранчивая скороговорка гречанок. Дурачок в лохмотьях и двух рваных шляпах, криво надетых одна на другую, со всех ног бросился мимо Анны в стаю соловых шелудивых собак и, отбив у них тухлое яйцо, с жадностью выпил его, дико косясь на проходящих бельмом красного глаза. Сплошная волнующаяся масса чёрных баранов, мелко перебирающих копытцами, теснилась под азартные крики чабана, а среди них, на худенькой лошадке, на деревянном седле, опутанном верёвками, пробирался старик-турок, лопоухий, лилово-бурый от загара, в тюрбане и бараньей куртке, с седыми курчавыми волосами на раскрытой груди. За ним бежал и на бегу орал диким голосом босоногий водонос с мокрым сизым бурдюком на спине. Дальше шли длинноухие, задумчивые ослики под корзинами с мусором и кирпичами, тяжело и быстро семенил носильщик-армянин, согнувшийся в три погибели под огромным зеркальным шкапом, от которого по домам мелькают весёлые блики солнца. Ковыляли на французских каблучках две толстенькие турчанки, с головой закутанные в фережде цвета засушенной розы.
   Переулки между этими высокими домами возле набережной похожи на переулки в порту Генуи, Марселя. Анна по привычке свернула за угол - и пахнуло ванилью, розанами, арбузной свежестью зелёно-голубой воды, и ослепительное солнце, голубой простор рейда, судёнышки рыбаков, мачты, чёрно-белые трубы пароходов, белая башня Леандра у берегов Уксюдара. Хлопали бичами извозчики, кричали в толпе газетчики, водоносы с кувшинами напитков, продавцы бубликов и приторно-сладких греческих печений, насквозь пропитанных ореховым маслом.
   Уже становится жарко, яркой бирюзой сквозит вода в щели моста, ярко и нежно зеленеют на горе Стамбула сады, с горячим шумом отходят от моста пакеботы, обдавая бегущую толпу тёплым дымом... Маскарад! И дружно мешает этот маскарад венские сюртуки с рыжими верблюжьими куртками, панамы с бараньими папахами, светлоглазого англичанина с сизыми бедуинами, гиганта-черногорца в белом шерстяном наряде, шитом золотом и обременённом оружием с худосочным польским евреем, коричневую рясу францисканца с негром, сестру-кармелитку с китайцем с неподвижной головой, с чёрной косой до пят и в лиловой кофте... Всё это льётся от Султан-Валидэ, к самому людному месту Галаты - к углу набережной, к бирже и столикам уличных менял, и от биржи - к Султан-Валиде, где останавливаются вагоны конки. Где вечная теснота фиакров, разносчиков, цветочников, нищих, полуголых прокажённых, сидящих на мостовой, и теснота базаров, заваленных коврами, оружием, медной посудой, сырами, зеленью, шафраном, сбруей, фруктами и туфлями - сотнями связок лиловых, канареечных, чёрных и оливковых туфель, висящих на стенах подобно сушёной рыбе на шнурках.
   Здесь, на маленькой площади, всегда тень и влажная прохлада под стенами мечети, где, у фонтана возле портала, проходящие, сидя на корточках, торопливо и таинственно совершают омовения сред солово-грязных короткошерстных собак. Дальше, возле кофеен и за старыми стенами, ярко зеленеют деревья. Чем дальше подниматься по улице, идущей слегка в гору, влево, тем всё тише и безлюднее становится вокруг. И уже совершенное безлюдье царит у высоких ворот Старого Сераля, при входе а его запущенные сады и широкие дворы, заросшие травой и белеющие обломками греческих колонн, статуй и надгробных плит.
   Не то Галата. Недаром Галату называют помойной ямой Европы, сравнивают с Вавилоном, Содомом. По дрожащим от топота копыт брёвнам моста Валидэ Анна пошла в густой толпе в Стамбул.
   Район Галата находился га противоположной стороне Галатского моста. Этот район города, в византийский период, принадлежал генуэзцам и венецианцам. До наших дней от этой культуры не сохранилось особых примет. Самыми известными старинными достопримечательностями являются башня Галата и "Арап Джами" (Арабская мечеть). С переходом к османской власти, национальный меньшинства, проживающие в этом районе, продолжали жить по-прежнему. В османский период, в особенности с самого начала XVIII столетия, окрестности Галата и Бейоглу были районами, где находились европейские торговцы и посольства. К концу XIX столетия банкиры, отпускающие кредиты османскому государству и посольства, в которых правили некоторые представители капитулирующей османской администрации, вели с ними сотрудничество. Этот район, переименованный в "Новый город", является торговым центром города.
   Галатская башня (61 метр), просматриваемая почти со всех точек города, возвышается на Галатаской вершине. Великолепнейшая панорама, открывающаяся в вершины башни, привлекает внимание туристов и жителей города. Башня находится на возвышении над Бофсором, Халичем, Мраморным морем. На живописную террасу Галатской башни можно подняться по лестнице в 143 ступени или на лифте. Известно, что ещё в пятом столетии нашей эры в этих окрестностях высилась башня. Однако башня, дошедшая до нашего времени, датируется 1348-49гг. генуэзцы, захватившие византийские районы, построили здесь оборонительную башню и назвали её "Башней Иисуса". Диаметр башни 9 метров, а высота над уровнем моря 140 метров. В османский период здесь в разные годы находились амбары, тюрьма, морской маяк, пожарная башня. В османский период Ахмед Челеби Хезарфен (мастер на все руки), испытывая всоё изобретение, на крыльях перелетел с этой башни на противоположную, азиатскую сторону Уксюра.
   После площади Тюнель узкие улочки начинают всё круче падать вниз. На углу левой - улицы Галипа-Деде - находилась обитель дервишей мевлеви. Во дворе, в который ведут маленькие ворота на углу улицы, в изящном деревянном павильоне скрывается Музей музыкальных инструментов, а каждое последнее воскресенье члены ордена устраивали ритуальный обряд, во время которого вводили себя в транс бесконечным завораживающим кружением.
   На кладбище обители среди святых дервишей покоится довольно неожиданный персонаж: граф де Бонваль, живший в XVIII веке француз на султанской службе. Он был артиллеристом, в конце концов перешёл в ислам и навсегда остался в Турции, приняв имя Кумбараджи-паша (то есть "паша-пушкарь"). В его доме был во время своего рода визита в Стамбул Казанова - а потом наябедничал в мемуарах, что в запертых шкафах своей обширной библиотеки толстый артиллерист хранил не книги, а "бутыли вина множества сортов".
   Улица Галипа-Деде - одна из наиболее интеллигентных улиц старой Галаты. Здесь было множество букинистических магазинчиков, которые держали галатские евреи. Несколько таких лавочек сохранилось до сих пор: их хозяева, все как один суровые старики, общались друг с другом на ладино.
   Через некоторое время переулок, становящийся всё круче, раздваивается. Левый рукав - Шахкулу-Бостан - уже совершенно итальянская Галата: ступени вместо мостовой, на недосягаемой высоте развевается бельё, а окрестные подворотни украшены львиными масками. Сковзь такую подворотню в конце переулка можно выйти на безымянную улочку, свернуть налево - и тут же оказаться у круглой Галатской башни, главного оплота генуэзской Галаты. Башня побывала на своём веку тюрьмой, маяком, казармой и арсеналом.
   От башни вниз и влево расходились переулки. Здесь сохранило/ись несколько следов колонии: чуть ниже находилась доминиканская церковь Петра и Павла, в алтаре которой стояла икона Богоматери, написанная, по преданию, евангелистом Лукой. Напротив - здание генуэзской мэрии, палаццо дель Подеста. Оба здания сильно перестроены. Окрестные переулки были настолько круты, что их мостовые то и дело превращались в лестницы. Неподалёку слева был/располагался мрачный и грязный переулок Зурафа, ведущий в квартал красных фонарей для местных. Темнота. Калитка. Очередь. Мрачные типы.
   Анна сама не понимала, зачем пришла в Галату. Ей ничего не нужно было покупать. У неё всё было. Документы забрали хозяева и, наверное, уничтожили. Денег ей выдавали мало. Бежать ей было некуда и незачем. Она смирилась со своим положением, ничего не хотела и не ждала от будущего. Иногда, это случалось по утрам, она сходила в нижнюю кофейню и сидела там со своими товарками. С ней вместе жили армянки, молоденькая гречанка, американка, если верить её рассказу, бежавшая за какое-то преступление в Европу, а оказавшаяся здесь, и худосочная, малокровная француженка. С их помощью она учила турецкий язык.
   Француженка была мечтательна и частенько пила горячий чёрный кофе, запивая ледяной водой из высокого стакана.
   Американка была не слишком красива, но слащава - приторно красила губы ярко-алой помадой и обслуживала в основном турецких клиентов.
   Гречанка была дородной зрелой женщиной с некрасивым лицом, к тому же, сплетничала. Она как-то сказала Анне, что француженка иногда принимает по несколько офицеров одновременно. Глядя на её хрупкое тело и белые/бледные руки, Анна никогда не подумала бы об этом. А ещё она подумала о том, что хорошо, что её не коснулась подобная участь.
   На крохотной табуретке возле нагретой солнцем кофейни сидел офицер в синем мундире. У его ног быстро перебирал руками грязный арабчонок, начищая до блеска сапоги.
   - А вы красивая, ханым! - (эти) слова вернули Анну в мельтешащую/пёструю реальность.
   Она отрывисто взглянула на офицера. Тот бесстыдно разглядывал её, положа сильную руку на эфес сабли. Это был миловидный лейтенант в новом мундире с иголочки и с блестящим медным полумесяцем на груди, в малиновой феске с кисточкой. Лицо его пересекал едва заметный шрам, короткие усы прятали усмешку. Цепкими пальцами он аккуратно держал чашечку с кофе и сделал небольшой глоток.
   Седой старик в зелёном халате, сидевший рядом с ним и булькавший кальяном, неодобрительно поглядел/посмотрел на офицера.
   Анна развернулась и, нарочно покачивая бёдрами, пошла в сторону от кофейни.
   - Бесстыдница, шайтан её возьми! - прохрипел старик и, закрыв глаза, затянулся дымом.
  
   Уже заиграли призывы муэдзинов, день по закону Ислама кончался, и должны были запираться лавки. Но Галата игнорировала всяческие законы.
   Зеленоватое небо ещё светлело над тёмным Стамбулом, и было довольно холодно. в прозрачной дали резко просматривалась/проглядывалась стального цвета вода, мачты в золотом Роге.
   По ухабистой набережной, заставленной с одной стороны боками гигантов с разноцветными знаками на трубах, а с другой - сплошными кофейнями, шумными и ярко освещёнными, непрерывно текли навстречу друг другу толпы разноязычного народа.
   В такой вот толпе шёл в сторону дома Каракюрт Акыгындюз, лейтенант от инфантерии, изрядно пьяный и злой, как собака.
   Весёлыми огнями горели раскрытые настежь двери кофеен и окна в галатских домах, в табачных и фруктовых лавочках, в парикмахерских. Народ играл в кости, в шашки, пил виски, мастику, кофе и воду, курил наргиле. От тесноты, от запаха цветов, гнили, сигар и жаровен, на которых уличные повара подшкваривали кофейные зёрна, кебаб и лепёшки, воздух был душен. Из вторых этажей домов, из освещённых окон неслись звуки граммофонов, дешёвых пианино.
   В толпе раздавались басы водоносов, крики чистильщиков сапог, продавцов газет, кондитеров, извозчиков. По лицам и разноцветным одеждам то и дело проходили светлые столпы прожекторов: один за другим бежали шумные пакеботы, переполненные народом.
   Каракюрт толкнул плечом деревянную дверь со стеклянными вставками и вошёл в подъезд. Посмотрел в почтовый ящик. Включил свет на лестничной площадке, быстро, пока не выключился, пошёл на второй этаж, к себе домой. Лестница была грязная.
   Комнатка его была крошечная, с окном на узкую, круто уходящую вниз галатскую улочку.
   Каракюрт сел на табурет и долго стягивал с себя тяжёлые сапоги; обул ноги в разношенные тапочки и пошёл на кухню, поставил кофейник на огонь. Затем вернулся в комнату и сел на диван за низкий столик. Снял и бросил на полку с книгами феску, рядом положил саблю. Потёр красные глаза.
   В дверь гулко постучали. Каракюрт встал, пошатываясь, выключил газ, снял кофе с огня и пошёл в коридор.
   - Кто там? - громко спросил он.
   - Это мы, - послышался голос за дверью, - майор Дженгиз-бей и Кол-агасы Челик-бей.
   - А! Друзья-чавуши, - Каракюрт отпер дверь.
   На пороге стояли два офицера. Мундир майора блестел даже во тьме: сабля, пуговицы, ордена, воротничок, зубы и даже напомаженные волосы - всё блестело.
   У майора были тоненькие усики и крупные белые зубы. Глаза смотрели дерзко и отважно. Он подал Каракюрту руку в белой перчатке.
   Второй офицер, Челик-бей, выглядел как ярмарочный красавец с закрученными усиками, приподнятыми плечами, курчавыми волосами. В самом деле, он напоминал молодца с базарных открыток.
   - Так-то, Каракюрт-бей, ты приветствуешь друзей! - весело сказал Дженгиз.
   - Шайтан вас бери! - рассмеялся Каракюрт. - Входите, братцы, посидим, поиграем в нарды.
   - Что на ужин? - продолжал Дженгиз, входя в необжитую комнату.
   Каракюрт пожал плечами:
   - Денёр, как всегда.
   - Давай денёр. У нас есть раки. - Он похлопал себя по карману, и раздался лёгкий звон.
   - Наргиле? - спросил Каракюрт.
   - Пожалуй.
   Челик-бей уже сел на диван и снял феску.
   - Похозяйничайте тут без меня, я пойду приготовлю кофе, - Каракюрт ушёл в кухню.
   Челик-бей достал крупно порезанный табак и немного гашиша, сушёные яблоки, уложил всё это в глиняную чашечку, сверху положил уголёк, взятый с кухни. Дома было холодно.
   Челик-бей и Дженгиз-бей закурили из мундштуков. Они не затягивались, держали дым во рту и выдыхали
   - Кейф, - наконец сказал Дженгиз.
   Подошёл Каракюрт. Он принёс несколько порций денёра и кофе на подносе.
   Курить наргиле можно сколь хочешь долго. А в конце концов наступает состояние "кейфа", полудрёмы, полубодрствования.
   Офицеры принялись играть в нарды. Турецкие нарды отличались от традиционных. Они представляли собой треугольник, на котором в процессе игры расставлялись фишки, похожие на фишки русского домино.
   - Слушай, Каракюрт-бей, анекдот! - вдруг хлопнул себя по коленям Дженгиз и рассмеялся.
   Cemal ile Temel askerde beraber nЖbet tutarlarken, komutanlar? bir bakm?? ki Cemal elinde ki mektubu okuyor.
- Ne yap?yorsunuz, demi?.
Temel:
- Sevculumden mektup celdi. Okuma yazma pilmem, Cemal okuyo pa?a.
- Peki Cemal'in kulaklar?ndaki pamuk ne?
Temel:
- Kusura bakmayun komutanum siz de biraz safsunuz. Tabi ki Cemal mektubu duymas?n diye komutanum...
   Все расхохотались.
   - Воистину, - сказал Каракюрт, - даже Аллах видит, какое отупение происходит в Османской армии, в какое стадо ослов мы превращаемся, если допускает он сочинение таких анекдотов!
   - Когда же кончится этот треклятый "зулюм"! - воскликнул Челик-бей.
   - Во всяком случае, не завтра, - спокойно заметил Каракюрт.
   - Необыкновенное у тебя имя, Каракюрт, - сказал, будто укоряя, Дженгиз, - "Чёрный волк". А постоянно будто чего-то боишься.
   - Я просто хорошо помню 1903 год, - холодно ответил Каракюрт.
   - Ты вроде бы не поглупел с тех пор. Однако, и не поумнел. Султанское правительство постоянно разжигает национальную и религиозную вражду. Натравливает турок на нетурок, мусульман на немусульман, Абдул-Хамид стремится отвлечь внимание народа от истинных виновников положения страны, засилья иностранных держав, пытается погасить огонь национально-освободительной борьбы. А теперь ещё и революция в России, мы не можем стоять в стороне! На дворе 1906 год, а ты всё помнишь старое. Брось свою меланхолию. Может, тебе лучше теперь жениться. Жениться и обзавестись хозяйством! Что-то ты не поумнел, как я погляжу, - распаляясь, подтрунивал Дженгиз-бей. - Вспомни анекдот про Хаджу Насреддина.
Hoca yolculuk s?ras?nda mola verip bir hana girer, bu s?rada hana bir ba?ka yolcu daha girer ve ikisi birden hanc?dan yiyecek bir?eyler isterler. Fakat hanc? yiyecek olarak sadece bir bal?k oldu?unu sЖyler ve bunu payla?malar?n? Жnerir. Bunun Эzerine Hoca:
- Ben bal???n sadece ba??n? yiyece?im der.
   Hanc? bunun nedenini sorar. Hoca da:
- Bal?k ba?? zekay? art?r?r, bal?k ba?? yiyen insan ak?ll? olur, der.
   Bunun Эzerine di?er yolcu hemen at?l?r ve Hoca'ya:
- Bal?k ba??n? niye sen yiyeceksin, ben yemek istiyorum, der.Hocada itiraz etmez. Bal???n koca gЖvdesini Hoca yer ve bir gЭzel karn?n? doyurur. Di?er yolcu ise sadece bal???n ba??n? yer ve Hoca'ya seslenir:
- Sen koca gЖvdeyi yedin, karn?n? doyurdun; ben sadece kafay? yedim, aГ kald?m, der.
Hoca da bunun Эzerine ?unu der:
- Bak nas?l ak?lland?n!
Вот это про тебя, Каракюрт, анекдот!
   Каракюрт-бей отлично знал, к чему клонят его товарищи. Они очень хотели, чтобы он был с ними заодно. Здесь, в Стамбуле, "младотурков" было ещё слишком мало. Но он знал и другое. В 1905 году революционное движение охватило значительную часть турецкого населения в ряде вилайетов Анатолии - средоточия формировавшейся тогда турецкой нации. Османская империя и в прошлом была ареной буржуазных революций и равнозначных им по характеру и результатам своим освободительных движений, но то были выступления угнетённых национальностей. Теперь впервые турецкий народ шёл к своей буржуазной революции, и её основной базой, следовательно, и должна была стать Анатолия. На первых порах она, действительно, подавала надежды в этом отношении. Воздействие русской революции быстро активизировало доселе инертную массу анатолийских турок. Русский консул в Трапезунде уже в конце 1905 года констатировал, что "самосознание мусульманского населения анатолийских вилайетов в настоящее время начинает усиленно пробуждаться, причём не обходится без влияния событий в России". Другой русский консул писал в Эрзеруме: "как власти ни стараются скрывать от населения реформы, объявленные в России, сведения о них распространяются точно и быстро... теперь же нередко услыхать от мусульманина и по адресу падишаха выражения наиболее отборной брани". А.Ф. Миллер.
   Революционное движение в Анатолии приобрело наибольший размах в её восточных и северо-восточных вилайетах, где быстрее и непосредственнее сказалось влияние русской, а потом и иранской революций. Поводом для волнений обычно служили местные невзгоды: дороговизна жизни, полицейский и налоговый гнёт, казнокрадство, взяточничество властей и ограбление ими торговцев и ремесленников, бесчинства привилегированной, возглавляемой курдскими феодалами, дивизии "хамидие" и т.д. Но перекидываясь из одного города в другой, распространяясь на всё более широкие сои турецкого населения, эти волнения приобрели угрожающий режиму общеполитический характер.
   Летом 1905 года начались беспорядки в Битлисе. Толпа женщин устроила на базаре демонстрацию протеста против дороговизны, затем забастовали торговцы. Султанское правительство, стараясь утихомирить страсти, перевело битлисского вали на тот же пост в Трапезунд, но вскоре, в начале 1906 года, против него ополчилось и население Трапезунда. Жители города послали султану телеграмму с требованием отозвать нового вали, а у его дома повесили пучок сена и торбу, наполненную ячменем, прикрепив к ней записку с прозрачным намёком: "Лучше питаться этими продуктами, чем браться за управление вилайетом".
   Многолюдные демонстрации крестьян и городских мелких торговцев состоялись в Синопе. Демонстранты закрыли базар, заняли телеграфную контору и передали в Стамбул требование сместить мютесаррифа. Следуя своей обычной тактике, султан назначил в Синоп нового мютесаррифа и пообещал снизить налоги. Через несколько месяцев подобную картину можно было наблюдать в Кастамону - центре одноимённого вилайета: демонстрации протеста против налогового гнёта, захват телеграфа и переговоры со Стамбулом по прямому проводу, смещение вали и главного сборщика налогов. В том же 1906 году бунтовали из-за неуплаты жалованья жандармы в Анталье, солдаты (вместе с некоторыми офицерами) и чиновники в Диярбекире. По всей Анатолии развернулось петиционное движение. Купцы эшрафы ("знаменитые люди"), представители духовенства и немногочисленной интеллигенции обращались к султану с ходатайствами об улучшении управления вилайетами, снижении налогов и расходовании их на местах ("ибо государственная казна находится в руках хищников"), о пресечении злоупотреблений властей, аккуратной выплате жалований чиновникам и офицерам, упразднении войск "хамидие", сокращении штата полиции, Уменьшении окладов губернаторов и т.п.
   Наряду с разрозненными и в подавляющем большинстве стихийными выступлениями стали появляться признаки организованной политической активности анатолийской буржуазии. В начале 1906 года в Эрзереуме образовалась первая в Анатолии буржуазно-революционная организация, принявшая навеянное тебризскими событиями название "Джан вереи" или "Джан верен" (буквально "отдающий душу", турецкий эквивалент арабо-персидской "федай" - "жертвующий собой"). Состав этого общества был пестрый. В него входили и крупные купцы, и мелкие лавочники, и зажиточные домовладельцы, и бедные ремесленники, и офицеры, и солдаты, и муфтий, и адвокат. Всех объединило недовольство существующим положением, но одни стремились к глубоким буржуазно-демократическим требованиям, другие считали достаточным введение конституции, а третьи, уповая на милость султана, добивались лишь устранения частных зол и указания непосредственных обидчиков.
   При посредстве связного офицера-младотурка общество "Джан верен" установило контакт с младотурецкой эмиграцией в Европе. Неясно, как реагировал на это главный заграничный центр младотурок - парижский комитет "Единение и прогресс", руководимый Ахмедом Ризой. Зато оппозиционная Комитету группа принца Сабахэддина "Лига децентрализации и частной инициативы" направила в Эрзерум своего представителя, и здесь был создан её филиал во главе с местными "именитыми людьми".
   Влияние "Лиги" сделалось, по видимому, преобладающим среди руководителей общества "Джан верен". Один из них, молодой помещик по имени Дурак-бей станет впоследствии депутатом Великого национального собрания Турции и участником реакционной оппозиции Кемалю.
   Несмотря на свою разношёрстность и политическую незрелость, общество "Джан верен" сыграло видную роль в революционном движении на только в Эрзеруме, но и в других восточных вилайетах. В марте 1906 года, когда в Эрзеруме происходили очередные демонстрации протеста против налогового гнёта и злоупотребителей властей, общество "Джан верен" взяло в свои руки инициативу, требовало смены вали и разработало подробный перечень требований султану. В этом списке, помимо обычных для таких петиций пунктов, содержались новые требования: ввести систематический контроль над административными и финансовыми органами вилайета, а также снизить налог "бедель-и аскерие", которым облагалось армянское население.
   Правительство пыталось, по обыкновению, откупиться сменой вали и успокоительными посулами. Однако не новый вали, а общество "Джан верен" сделалось фактически исполнительным органом власти в городе и вилайете. Он действовало наподобие иранских революционных комитетов - энджуменов. Вместо прежних налогов был введён особый денежный сбор с купцов сообразно их достатку. По решению общества были сняты с должностей наиболее ненавистные народу чиновники, "остальное же чиновничество, - как писал в своём донесении русский консул, - старается справиться с делами возможно более добросовестно, чтобы не попасть под опалу собрания" (т.е. общества "Джан верен"). С помощью добровольных дружинников - "дадашей" (дадаш, или талаш на местном диалекте - друг, товарищ) общество "Джан верен" поддерживало в Эрзеруме строгий порядок, контролировало базарную и прочую торговлю. Ввело проверку весов, твёрдые цены на хлеб, сыр, керосин. Обнаруженные обманщики наказывались путём даровой раздачи населению найденных у них продуктов. Официальные власти бездействовали, полиция как бы не существовала.
   Тем не менее, султанские власти предпринимали всевозможные меры для того, чтобы не допустить распространения "заразы революции". в Турции была закрыта кавказская граница с Россией, введена строжайшая цензура на информацию о России, укреплена защита проливов, дабы не допустить прохода революционного броненосца "Потёмкин" через Босфор, усилено наблюдение за настроениями в армии.
   - Всё-таки, в самом деле, Каракюрт, женись! - продолжал Дженгиз, на понимая, что уже перешагнул предел. - Нарожает жена родине солдат!
   - Молчать! - заорал Каракюрт и, стукнув кулаком по столу, опрокинул наргиле. - И женюсь, если захочу!
   - Тихо, тихо, господа, - примирительно сказал Челик.
   Майор потёр виски. Все уже были изрядно пьяны.
   - Ну, мы пойдём, - сказал Челик-бей, а то вы ещё, чего доброго, подерётесь.
   Челик-бей нахлобучил феску, подвесил саблю и приподнял под мышки майора.
   - Эе, эй, а ну оставь меня! - замычал Дженгиз.
   Каракюрт ухмылялся. На улице уже была глубокая ночь. Майор щёлкнул зубами.
   - Ты не слыхал, эфендим, как похваляется Хасан-бей?
   - Который? - скучно спросил Каракюрт. - Эта толстая тыловая гиена?
   - Она самая, - угрюмо подтвердил Дженгиз-бей. - Он где-то в Скутари, в каком-то публичном доме наткнулся на такую красотку - пальчики оближешь. Да уж куда ему! Ему красавица только за деньги позволит. Белокурая, говорит, будто с Малороссии. В общем, не женщина - мечта. Только проститутка. Так я у него, того, адресочек-то узнал. Думаю, жалованье наше дадут, схожу к ней на рандеву.
   - Дженгиз, ты пьян совсем, - сказал Челик.
   - А что? И схожу.
   - И заразу подхватишь, - вставил, улыбаясь, Каракюрт. Он больше не обижался на своих товарищей.
   - Аллах милостив, может, отведёт от меня, - сказал Дженгиз и икнул. - А ты что, завидуешь? Да мне не жалко. Хочешь, и тебе адресок скажу? Не жалко! Что мне до твоих денег? Плати два десятка лир да залазь на неё!
   - Два десятка? - воскликнул Каракюрт, и нижняя челюсть его затряслась. - Да что это за бабёнка такая, что стоит два десятка лир?
   - Хасан-бей говорил...
   - Да плевал я на Хасан-бея!
   - ...что стоит... Да ты не кипятись.
   - Пойду и так возьму. Давай адрес.
   Дженгиз-бей задумался.
   - Я что, помню, что ли, мне семью надо кормить. И вообще, сейчас денег поднакоплю... У меня тут девчонка ещё есть на примете.
   - А сколько лет твоей жене?
   - Тридцать, совсем старуха. Ну да, слава Аллаху, молодых пруд пруди.
   - Так ты адрес знаешь?
   - Какой адрес? А!.. Ну.. Я спрошу у Хасан-бея, скажу...
   - У него я и сам спрошу.
   Челик-бей уже давно стоял у дверей.
   - Дженгиз, пойдём.
   - Пойдём, но сначала напоследок ещё один анекдот. Только ты не обижайся, Каракюрт.
   Adamin biri ismini degistirmek iГin mahkemeye basvurmus... Hakim Sormus:
- Adin ne?
Adam Cevap vermis:
- Karakurt Hiyar, efendim...
Hakim:
- Isim degisikligi istemekte haklisin evladim... Peki yerine ne istiyorsun?
Adam:
- Kizilkurt Hiyar...
   Когда друзья ушли, Каракюрт разделся и кое-как повалился спать, помянув о том, что завтра опять на треклятую службу.
  

Портрет Каракюрта Акагындюза.

   Каракюрт, сын мутасаррифа Акагындюза, родился 23 декабря 1877 года в Анатолии. Мать его, маленькая пятнадцатилетняя женщина, не справилась с муками родов и умерла.
   Мальчик остался на попечении кормилицы и многочисленных тёток.
   Отец мальчика был уже немолодым и грузным человеком. За свою долгую жизнь он переменял десять жён, семь раз был вдовцом, имел шестнадцать детей, помимо тех, что умерли во младенчестве.
   К слову сказать, большинство из них Каракюрт не знал. Почти все его братья пошли по стопам отца, служили в армии Порты, и кто-то был убит под Севастополем, кто-то в русско-турецкой войне, а кто-то просто в Герцеговине, подавляя бесчисленные мятежи.
   Акагындюз-бей был кадровым военным, дослужился до полковника, но звание паши не получил: был слишком беден. Уже к тому времени старый род стал давать трещину. Он воевал на Крымской войне и тяжело переживал то время, когда Турция в семидесятых годах постепенно превращалась в полуколонию империалистических держав. Только лишь нарастание острых межимпериалистических противоречий помешало тогда окончательному разделу турецких владений. Акагындюз-бей получил, наконец, должность мутасаррифа в одном из анатолийских кругов, откуда был родом и где жили его многочисленные родственники, и вместе с жёнами и несколькими дочерьми переселился туда.
   Тем временем, к прежним факторам, ускорившим распад и финансовое закабаление Османской империи, добавлялось насильственное втягивание её не только в мировой капиталистический рынок, но и в мировое капиталистическое производство. Однако экономика Турции развивалась однобоко. Росли иностранные концессионные предприятия, открывались иностранные банки. Иностранцы вкладывали капиталы в добывающую промышленность и в те отрасли обрабатывающей промышленности, которые были заняты переработкой экспортных культур. По уровню промышленного развития Турция находилась на последнем месте в Европе и на одном из последних мест в Азии. Количество рабочих, занятых в промышленности и транспорте, не превышало 40-50 тысяч человек. Опасаясь нового вмешательства держав (в связи с национально-освободительными восстаниями 70-х годов в Герцеговине, Боснии, Болгарии и финансовым банкротством Турции), примкнувший к "новым османам" государственный деятель Турции Мидхат-паша вместе с некоторыми другими членами правительства организовал государственный переворот (30 мая 1876), в результате которого султан Абдул-Азиз (правил в 1861-76) был свергнут, фактическая власть перешла к Мидхад-паше и сотрудничавшим с ним "новым османам".
   Султан Абдул-Хамид II (правил в 1876 - 1909) утвердил разработанный Мидхатом-пашой и Намыком Кемалем проект конституции, и 23 декабря 1876 "конституция Мидхата" была торжественно обнародована. Когда же в начале 1877 года султан сместил Мидхат-пашу с поста великого визира, подверг репрессиям большинство "новых османов", а в феврале 1878 распустил избранный согласно конституции парламент и установил самодержавный деспотический режим ("зулюм"), отец - чей отец? -. Поражение Турции в русско-турецкой войне 1877-78 фактически привело к полному крушению турецкого господства на Балканах. Берлинский конгресс 1878 признал независимость большинства балканских народов. В 1881 Франция захватила Тунис, в 1882 Великобритания оккупировала Египет. В 1881 иностранные кредиторы вынудили султана дать согласие на учреждение ими Управления Оттоманского государственного долга, в ведение которого перешли наиболее существенные доходы Турции и контроль над её финансами. Иностранное влияние проникло также в армию, таможенное и др. ведомства Турции. Старый полковник плакал, глядя как разваливается на части его страна/родина.
   Он свято верил в особую миссию, в Ислам, в Осман-пашу, в чёрт знает что и не мог примириться с мыслью о том, что вскорости Турция развалится на смешные куски. Он полностью и горячо, всем сердцем консерватора поддерживал репрессии Абдул-Хамида и воспитывал в сыне чувство неприязни и ненависти к армянам, грекам, евреям, русским, албанцам, особенно к сербам.
   Уже будучи начальником округа в Анатолии, он получил страшную посылку/странную посылку из Ниша. В жестяной коробке из-под кофе лежала высушенная, как сухофрукт, голова любимого его старшего сына и подпись на сербском: "Молим за опроштай, эфендим". Уголки губ у головы были надрезаны вверх так, что казалось, будто голова злобно ухмыляется.
   Всё это было следствием того, что, стремясь удержать подвластные народы в повиновении, султан Абдул-Хамид II жестоко преследовал малейшие проявления свободомыслия, разжигал национальную и религиозную вражду, провоцировал столкновения между мусульманами и христианами. В девяностых годах по указу Абдул-Хамида II в Самсуне и других округах Малой Азии, а также в Стамбуле были организованы жестокие армянские погромы, во время которых погибло несколько сот тысяч армян.
   В 1893 году, в самый разгар весны, которую так ждал возмужавший Каракюрт, - ещё бы, ему предстояло держать экзамены в армейское училище! - Акагындюз-бей заболел и скоропостижно умер, не оставив после себя сыну ровным счётом ничего, за исключением маленькой/небольшой квартирки в Галате.
   Известие о смерти отца так потрясло Каракюрта, находившегося уже на пути в Стамбул, что он немедленно/незамедлительно вернулся, а после похорон слёг и болел три месяца. Когда он встал с постели и врачи больше не сомневались в состоянии его здоровья, младший брат отца, дядька Каракюрта, вручил ему письмо. Перед смертью отец писал:
   "Дорогой сынок мой, Наречённый волком! Я прожил долгую и счастливую жизнь, имел столько женщин, сколько хотел, и хорошенько служил родине. Да только вижу я, что не впрок пошли его труды, что слаб наш султан, храни его и детей его Аллах. если Аллаху будет угодно, милая Турция наша оправится вскорости от потрясений и болезней. Но и тебе, мой сын, завещаю я не лениться и не ждать перемен, какими бы они ни были. Милостью Аллаха, я ещё успею послать рекомендательное письмо тем друзьям, которые ещё не забыли меня в Стамбуле. Я уверен, они встретят с распростёртыми объятьями юношу, решившего, как и его братья, пойти по стопам солдата.
   Помни, сынок, ту ненависть, которой я тебя учил, и ту любовь, которой я тебя учил.
   Прости, если что не так.
   Твой уже умерший папа".
   Каракюрт прочитал письмо, и сердце его наполнилось/налилось кровью.
   Следующей весной он стал курсантом, а через несколько лет был переведён на службу в пехотный полк на окраине Стамбула.
   Каракюрт с детства был молчаливым, не в отца. Он рано стал показывать свой скрытный и жестокий характер, ум же его оставался всегда трезвым и холодным.
   По соседству и ними жили принявший ислам босниец с женой. Босниец вёл счета в местном банке и считался человеком обеспеченным. Как же ненавидел его Каракюрт! Его и его толстуху-жену. С их сыном он вместе ходил в рушдиё и сидел за одной партой. Отец, кроме того, учил его ненавидеть гяуров, особенно славян. Босниец был богат. "Украл у нас всё!" - рассуждал маленький Каракюрт. "Работу у наших людей, значит, деньги у наших детей; выстроил дом на центральной улице и похваляется этим в то время, как скромные мусульмане ютятся в лачугах. Мусульманин! Он даже веру нашу взял, да покарает его Аллах".
   И Каракюрт, повзрослев, убил одноклассника-боснийца. Утопил его в горной реке, где они вместе купались. И ничто не открылось.
   Несомненно, Каракюрт, не перенёс бы содеянного, если бы только увидел мёртвое тело, которое несли, наряженное, впереди похоронной процессии. Но Акагындюз-бей догадывался о поступке сына и спрятал его, под видом неожиданно возникшей болезни отослав в Стамбул.
   Каракюрт души в отце не чаял и верил каждому его слову. Тем не менее, Каракюрт был жесток не по природе, а вследствие воспитания. Он так смело верил всему, что говорил его отец, что никогда и тень сомнения в неоспоримости существования в нём близорукой ненависти не коснулась его чела.
   Он женился довольно поздно. Его избранница была ему ровесница, но оказалась распутницей. Не девушкой досталась она ему, да и, как позже выяснилось, выходила она за него замуж вовсе не по любви. в своих распутских/распутных похождениях она зашла слишком, и один из её друзей, время от времени встречавший утро в её постели, грозился убить неверную. Девушка быстро выскочила замуж за офицера и спряталась за его спиной и за мундиром. Одурманенный её телом и речами, Каракюрт трижды стрелял в обидчика и, наконец, убил его. Скандал, разгоревшийся было, замяло дивизионное начальство, Каракюрт получил строгий выговор и лишился очередного повышения в чине. Тем временем, жена его крутила Каракюртом/мужем как хотела, водила его вокруг пальца, и вскорости её щедрых прелестей вкусили многие сослуживцы молодого офицера, а когда ей и этого показалось мало, пошла по рукам солдат.
   Она родила Каракюрту двоих детей, но за обоими недоглядела: один умер во младенчестве от дифтерии, другой захлебнулся в тазе для умывания. Каракюрт терпел, а однажды вернулся со службы домой, достал саблю и с порога зарубил жену.
   И вновь, на счастье Каракюрта, его миновал суд. Начались армянские погромы, и начальство, помянув о бурном нраве лейтенанта, отправило его в Алеппо, с припиской к штаб-квартире оттоманской Четвёртой армии.
   Прибыв в расположение 14-ой дивизии, Каракюрт убедился в правдивости слухов, будоражащих Стамбул, о тех зверствах, которые творились здесь. По дороге в Рас-уль-Дин из Сувара коляска, на которой ехал Каракюрт, пересекала совершенно опустевшие селения. Дикие птицы носились над обуглившимися стенами домов, из провалившихся крыш ещё тянул дымок. Вдоль дороги тут и там лежали обуглившиеся остатки женщин и детей.
   - Кто это? Что здесь происходит? - с отвращением и волнением спросил Каракюрт у возницы-курда.
   - Разве не видишь, эфендим, - ответил седовласый курд/возница. Армяне озверели. Хватают ружья и пушки, нападают на наши сёла. Мы им мстим. Мы их всех перережем. А то что у вас в Стамбуле, эфендим, - резко добавил он. - Овцы развелись?
   Приехав в расположение части, Каракюрт на некоторое время забыл об увиденном, но вскоре его включили в группу полковника кавалерии Хасана и отправили в рейд по провинции.
   Каракюрт с детства страдал психическое неуравновешенностью. По-детски нежная душа его, искренне повинуясь заветам отца, впитывала и впитывала в себя гниль и насилие. И, наконец, не выдержала. Каракюрт навидался всякого.
   Действительно, вооружённые отряды самообороны, составленные из армян, то и дело обстреливали дивизионные позиции. Но то, что творили турецкие солдаты вкупе с албанскими и чеченскими всадниками, выходило за границы понимания молодого лейтенанта, за границы его чувств.
   Армян гнали из домов колоннами. Никто из тех, кто гнал, не знал места назначения. Жандармы мозжили головы армянских детей, отстававших от основной толпы.
   Проявление концентрированной межнациональной ненависти, накопившейся в течение нескольких столетий, обернулось профессиональным садизмом, который нельзя отделить от социальной системы, в которой эта ненависть вызревала, питалась и даже вознаграждалась.
   Как-то на одной из равнин жандармы вошли в палатку беженцев и, чтобы завладеть красивой девушкой, зарезали её отца, брата и двух молодых племянников. В этом же месте среди бела дня два жандарма насмерть закололи штыками Авраама Гаспаряна и забрали с собой его красавицу жену. Его шестилетний сын стал рыдать, увидев окровавленное тело своего отца. Они схватили его и воткнули длинный шест в прямую кишку и в таком виде показывали людям, сопровождая это возгласами: "Вот ваш флаг..." В этом же месте несколько жандармов отобрали у матери пятилетнего сына и прибили к доске гвоздями оба глаза, руки и ступни ног, затем его подняли и, держа над головами людей, кричали: "Вот ваш Христос и его крест, пусть он приедет и спасёт вас..."
   Из тюрем империи были освобождены сотни уголовников. Они должны были быть по праву отъявленными злодеями, чтобы не испытывать иногда чувства жалости по отношению к пожилым людям, женщинам и детям и уничтожать их без разбора и жалости. К ним присоединились ещё тысячи курдов и эмигрантов - выходцев с Кавказа, в частности, чеченцы и черкесы, - а также с Балканского полуострова. Все они испытывали необъяснимую ненависть к армянам, выражали по отношению к ним антихристианскую ненависть, которая возникла у них после конфликта с христианской Россией или с христианскими народами Балканского полуострова. Их либо высылали оттуда, либо они сами решили поменять место своего проживания. Не менее важным было, однако, и их жадность и алчность к похоти и необузданному сексу.
   В случае с массовым сожжением армянских сирот срабатывала, в большинстве случаев, простая садистская жестокость. После уничтожения остальной части армянского населения эти оставшиеся в живых стали обузой для преступников. В ряде случаев считалось намного более экономичным путь массового сжигания этих сирот положить конец их страданиям.
   Однажды Каракюрт стал свидетелем такой сцены. Солнце пекло/жарило нещадно. Полковник сидел на лошади и распекал своих чеченских подручных за то, что проявляемая ими жестокость и порочность были лишены фантазии. В Дейр Зоре он собрал всех чеченских палачей и приказал им не проявлять жалость и не поддаваться на взятки и тем самым помогать некоторым армянам избежать своей судьбы. Затем он направил свою лошадь к ближайшей палатке, схватил двухлетнего армянского ребёнка, принёс его чеченцам и сказал: "Даже этот невинный ребёнок - даже если предположить, что можно считать невинным армянского отпрыска, поскольку эти сукины дети не являются больше невинными созданиями - должен быть убит без жалости, как и все другие дети в его возрасте. Наступит день, когда они вырастут, будут охотиться за теми, кто убивал армян, и отомстят им". Затем он несколько раз подбросил ребёнка в воздух, покрутил над головой и силой бросил его на землю.
   И Каракюрт убивал армян. Без излишней жестокости, но убивал вместе со всеми. Они закапывали детей в больших рвах живьём. Наутро приходили и видели ещё кое-где движения рыхлой земли, передававшей агонию душ, исходившей из глубин гетокомб. В Харпутской провинции жандармы похоронили заживо в заранее выкопанном большом рве 90-100 армянских детей в возрасте трёх-четырёх лет. Жертвы, чувствуя свою неминуемую смерть, начали истерически кричать, когда их сбрасывали в этот ров, находившийся в местечке, по иронии судьбы названном "Детским садом".
   Их отряд постоянно приветствовали местные жители, где бы они ни проходили.
   Некоторые люди сами брали в заскорузлые, трудолюбивые руки дубины и косы, так же насиловали, так же жгли.
   Врачи, фармацевты, учителя в маленьких городах одобрительно смотрели на массовые казни. Кто-то умудрялся ссылаться на имя Пророка.
   Собирали детей и сжигали живьём на глазах у губернатора, в присутствии именитых людей и под турецкие возгласы толпы.
   Обуглившиеся трупы вместе с теми, кто ещё подавал признаки жизни, сбрасывали в траншеи, заранее приготовленные специально для них, в течение многих дней можно было слышать стоны тех, кто был ещё жив. Солдаты слушали их с превеликим наслаждением.
   Случались и казусы.
   Из информацией, представленной Армянским патриархатом Стамбула во время перемирия, ряд добрых турецких армейских офицеров, подвергая себя огромному риску, не считали за труд передать Патриархату несколько сирот обоего пола, привезённых ими их таких отдалённых провинций, как Харпутская, Диарбекирская и Алеппо. В другом случае полковник осмелился привезти сразу одиннадцать маленьких девочек в Стамбул и передать их Патриархату. В Арабпунаре турецкий майор, который говорил по-немецки, заявил германскому служащему Багдадской железнодорожной компании, что он и его брат спасли и вывезли с собой армянскую девочку, которую они нашли на улицах Рас-уль-Асина. Он гневно осудил власти за зверства, которые, по его словам, "наш Коран запрещает".
   Ещё более трогательным является поступок турецкого муллы, главного шариатского судьи в Муше, который погиб, пытаясь спасти армянских женщин и детей. Небезызвестный главарь курдских бандитов Мусса бег после того, как выбрал себе из толпы самых молодых и красивых армянских девушек, собирался сжечь заживо остальных жителей села Авзуд. Мулла, заявив, что ни одна религия - ни мусульманская, ни христианская - не позволят сжигать живьём женщин и детей, решительно вмешался, чтобы спасти их. И, надеясь, что сможет помешать неминуемой гибели людей, укрылся вместе с жителями села в том же помещении, куда были загнаны все жертвы. Убийцы просто высмеяли его и без боязни исполнили свой замысел - мулла погиб в огне вместе с другими жертвами, которых он пытался спасти.
   Изнасилования были будничным делом. Женщин было сколько хочешь. Чеченцы насиловали по очереди, часто после этого женщин убивали. Если девушка от утомительного секса выглядела не очень, её тоже убивали. Чеченцы и солдаты лихо рубили головы, смеялись. Албанцы, как правило, стреляли в голову.
   Нежные, хорошо воспитанные, аккуратно причёсанные девушки, тихо говорившие и имевшие прирождённый вкус к красоте, были поставлены на конвейер для полевых публичных домов. Их устраивали в домах и православных церквях и, если приходила дивизия, одна девушка принимала в день до пятидесяти солдат и офицеров.
   Когда выяснилось, что огромное количество солдат заболели сифилисом и гонореей, публичные дома стали закрывать. Нужно было лечить солдат.
   Каракюрт-бей на удивление спокойно относился ко всему, что видел и делал. Правда, его сильно поразила одна из увиденных картин, но лишь своим размахом. В одном из селений Месопотамии. Черкесские солдаты приказали армянам собрать хворост из колючих кустарников и сделать из них огромную пирамиду. После того они связали всех присутствовавших армян, почти тысячу человек, рука к руке, поставили их кольцом вокруг этой пирамиды и подожгли её - пламя поднялось к небу вместе с воплями обречённых людей, которые были сожжены живьём в этом пламени... Два дня спустя Каракюрт вернулся на это место и увидел обуглившиеся тела сотен людей.
   Каракюрт-бей служил в Месопотамии уже без малого год.
   Однажды он возвращался в лагерь вместе с небольшим отрядом чеченцев после карательного рейда. Ехали верхом, около полусотни человек.
   В узкое ущелье заехали незадолго до захода солнца. Были все уставшие, бдительности никакой. Каракюрт ехал в середине колонны. Тихо посыпались камни по склону. Закричала сова/какая-то птица. Резкий свет нарушил тишину, и грохот последовал за ним, и крики раненых людей, упали лошади. Каракюрт отшатнулся с тропинки. Пушка выстрелила снова. Опять послышался грохот, посыпались камни. Какого-то чеченца в папахе раздавило. Застрекотали винтовки. Чеченцы принялись было отстреливаться, прячась за трупами. Кто-то метким выстрелом сбил феску с головы Каракюрт-бея.
   Пушка выстрелила в третий раз. Снаряд разорвался, ослепительно вспыхнув под конём, и, тяжело контуженный, Каракюрт-бей повалился на землю. Залитого кровью, в стороне от трупов чеченцев, его подобрали через несколько часов солдаты. В темноте ничего не было видно, его нашли по стонам.
   В госпитале, где его осматривал полковой фельдшер, выяснилось, что никаких серьёзных ран он не получил чудом. Сильно кровила мошонка. Ему засунули в пах несколько тампонов из бинтов, но это не помогло. Думали, помрёт. Послали за полковым муллой. Но вскоре кровь свернулась.
   Каракюрт-бей пролежал в госпитале два месяца. Он был больше не годен к службе на фронте и получил статус инвалида. Артиллерийским осколком ему отрезало правое яичко. Детей у него теперь быть не могло.
   Мозг поразила тяжёлая психическая болезнь навроде мании преследования, приступы которой сопровождали непрерывными невыносимыми болями. Несмотря на выпавшие на его долю невзгоды, Каракюрт, казалось, встал после болезни посвежевшим и полным сил, и тут же был отправлен депешей в Стамбул.
   Его, будто героя войны, приняли в родном гарнизоне с почестями, но вскоре забыли, оставив служить на ничтожной должности в чине лейтенанта.

4.

   В течение многих лет Европа плохо пахла. Очень плохо. Умывание считалось занятием совершенно пустым да и для здоровья небезопасным. Византийцы же, а за ними и турки, всё время ходили чистые и благоухающие. Общественные бани были одними из главных городских аттракционов Стамбула. В начале века их было несколько тысяч. Турецкие бани - прямые наследницы римских терм: здесь не только моются, но и встречаются с друзьями, размышляют, ужинают. А женские отделения бань в старом Стамбуле вообще были настоящими женскими клубами - чуть ли не единственным местом, где женщина могла хоть на некоторое время избавиться от тотального контроля мужчины и оказаться в кругу себе подобных. Среди буквально двух-трёх причин, на основании которых женщина могла требовать развода был отказ мужчины раз в неделю отпустить её в баню.
   Но поход в хамам - не обязательно коллективное развлечение: сольный визит тоже имеет свою прелесть. В большинстве бань имеются мужские и женские отделения. К некоторых - только одно, которые женщины и мужчины используют поочерёдно.
   Хамам состоит обычно и трёх секций. Первая называется джамекан. Это вестибюль (иногда с фонтаном), в котором находились касса и кабинки-раздевалки. Кабинки обычно были довольно вместительные - нечто среднее между шкафом и комнаткой; внутри есть запирающийся шкафчик для одежды. В кассе следовало оплатить просто парилку, либо парилку и массаж. Здесь же посетителю давали пештемаль - пёстрое банное полотенце (обычно на липучках), которое полагается обернуть вокруг бёдер, и такуньи - деревянные шлёпанцы. Затем - согуклук, переходное помещение, в котором царило умеренное тепло и находились душевые кабины и туалеты. И наконец - харарет, парная. В турецкой парилке совсем не так жарко, как в русской бане: пар гораздо более густой, зато более мягкий. Состязательно-экстремальная сторона русской бани в гедонистическом хамаме совершенно отсутствует: никаких опасных для жизни температур, "поддаваний парку", уханья, нырьнья в прорубь и прочих валяний в сугробе. От сауны хамам отличался опять же более низкой температурой, влажностью и отсутствием общего бассейна: стоячая вода считается нечистой.
   В центре харарета, под куполом - мраморное возвышение, гебекташи (дословно - камень живота). Камень горячий - в подвале под ним находится топка. Полагалось неторопливо возлечь на камень (не обязательно животом) - и усиленно потеть. Через некоторое время, когда посетитель достаточно размокал, за него принимался массажист со своей верблюжьей мочалкой. После намыливания и массажа Каракюрт-бей не мог пошевелить и пальцем и остался лежать на мраморном столе в состоянии совершенной эйфории и полной потери чувства реальности. Ему было совершенно ясно, что таким, абсолютно, девственно и невероятно чистым он не был никогда в жизни.
   Часов в девять Каракюрт при полном параде, правда, с помятым видом, с саблей набоку зашёл в кебаб-салон. Непритязательные кебаб-салоны встречались в изобилии по всему Стамбулу. Ассортимент зависел от квартала (в туристических районах - побогаче), но даже и в самых глухих углах города голодная смерть никому не грозила. Блюда обычно были выставлены в стеклянной витрине у входа - достаточно просто ткнуть пальцем, на всякий случай предварительно уточнив цену. Обычный набор: несколько видов нежнейшей ягнятины, цыплёнок, масса различных овощных блюд, непременные баклажаны, плов. В качестве гарнира чаще всего - фасоль, иногда кускус. Суп обычно фасолевый, чечевичный или куриный. Сам же кебаб - понятие почти метафизическое: этим словом описывалось несколько десятков блюд. Строго говоря, это всего лишь кусочки мяса (обычно баранины), но существует такое количество разновидностей и сочетаний, что кебабом может называться чуть ли не любое кушанье из мяса, овощей, рыбы, птицы. Столь же разнообразны бывают и котлетки: жареные, печёные, варёные на пару, с мясом и без, с зеленью и рыбой - и так до бесконечности. Порции в кебаб-салонах обычно довольно большие, но можно попросить полторы порции иди, наоборот, половинку.
   - Чего ещё желает эфендим? - заискивающе спросил Каракюрта хозяин, глядя снизу вверх.
   - Ничего, - сухо ответил Каракюрт. Он разгладил усы, воротнички, нахлобучил феску и, зыркая смутными глазами, вышел из кебаб-салона. С залива дул крепкий, свежий ветер, смешанный с запахом ванили.
   Каракюрт-бей пришёл на пристань и сел на паром. Опоздает на службу сегодня - не беда. Влепят выговор. Да с него, ветерана, взятки гладки. Настоящий служака, отмечен боевыми наградами. Вечный лейтенант. Каракюрт ухмыльнулся. Теперь полк только и говорит об этой шлюхе. Хасан-бей уж так распоэзивался и эдак. Каракюрт хорошенько запомнил адрес. Он заберёт себе красавицу раньше, чем стадо потных идиотов пройдётся по ней.
   С утра должен был прийти фотограф. Анна знала это и поэтому встала пораньше. Выпила кофе, чтобы не хотелось спать, вздохнула и принялась приводить себя в порядок.
   Фотограф зашёл без стука, тихо принялся устанавливать аппарат и проверять кассеты.
   - А что, - сказал он, - ты красивая, твои фотографии будут пользоваться спросом на площади Беязит. Знаешь, там сейчас полно торговцев порнографическими миниатюрами.
   Старенький сухонький фотограф в тюрбане смотрел на Анну. Аппарат был готов к съёмке.
   Анна сидела на низком табурете, полуобнажённая, и расчёсывала волосы. В дверь постучали.
   - Это кто ещё? - скривил сморщенное, как печёное яблоко, лицо фотограф и потянулся к ручке, но дверь распахнулась, сбив его с ног, и в комнату влетел на четвереньках чертыхающийся Абдул-калфа. Анна громко завизжала. На пороге стоял офицер в помятой феске, с саблей наголо, глаза его сумасшедшее зыркали по сторонам.
   - А ну, шайтан вас побери, все выметайтесь отсюда! - закричал он.
   - Эта девушка сегодня не принимает посетителей! - истошно взмолился с полу Абдул-калфа.
   Офицер приставил саблю к его горлу.
   - Собирайся, - коротко сказал он Анне. - Не то зарублю. Надень чаршаф, если у тебя есть.
   Через минуту они уже быстро шли по улице, офицер держал Анну за руку и не обращал внимания на неодобрительные взгляды прохожих, плевавших вслед полураздетой женщине.
   Когда Каракюрту надоело слушать стенания окружающих, мальчишек, волочившихся за ними по пятам, он зашёл в первую лавку, бросил на стол кошелёк и приказал хозяину-армянину одеть свою невесту так, чтобы она выглядела как подобает порядочной женщине. Испуганный/напуганный армянин в точности исполнил его приказание.
   Пока они возились в лавке, подоспела погоня. Местные жители с дикой радостью и азартом указывали подоспевшим сутенёрам, куда бежать.
   Первым к Каракюрту, спиной стоящему в проёме двери, подбежал Озгюр.
   - Эй, милейший, ты не заплатил денег! - воскликнул он, задыхаясь от долгого бега. - Девчонка денег стоит!
   Каракюрт медленно развернулся. Озгюр для пущей важности достал из кармана револьвер. Каракюрт неторопливо, будто рассеянно, вытащил из ножен саблю и зарубил его. Мальчишки с криками бросились кто куда. Селим и ещё один турок постояли и так же бросились убегать. Каракюрт перешагнул через труп и перенёс Анну. Они быстро пошли по опустевшей улице вниз, к пристани.
  
   Так и стали они жить. Каракюрт запер Анну на какое-то время дома, не позволяя ей отлучаться даже на рынок, но и не овладевал ею. Однажды Анна посмеялась было над ним, сказала, что, верно, он ни на что не годен, и тут же получила сильную затрещину. Она села в угол и заплакала.
   Жизнь проститутки давила на неё, пахла отравой, и Анна с ужасом понимала, что, даже, несмотря на своё чудесное спасение, никогда теперь не сможет отказаться от неё.
   Всё же душа её оттаивала, и через какое-то время стыдливость вновь вернулась к ней, и теперь она была уже благодарна Каракюрту за то, что он не принуждал её заниматься ставшим привычным ремеслом. Она старалась готовить ему какие-то блюда, но выходило плохо.
   Каракюрт относился к ней очень внимательно, ничем не проявляя своего бешеного нрава. Анна занималась работой по дому, он приходил со службы, ужинал, не раздеваясь, пил купленный за гроши щербет и что-то рассказывал ей, всякую чепуху, всё, что приходило в голову. Например, про то, как кавказские князья отправляли своих дочерей в оттоманский гарем, в надежде, что те станут избранницами султана. Они даже напевали им колыбельную: "Вот станешь ты женой султана и будешь усыпана бриллиантами". Рабынь покупали в возрасте пяти-семи лет и воспитывали до полного физического развития. По мере взросления их обучали музыке, этикету, искусству доставлять наслаждение мужчине. В подростковом возрасте девочку предварительно показывали во дворце. Если у неё обнаруживались физические дефекты, плохие манеры или ещё какие-нибудь недостатки, цена на неё падала, и её отец получал меньше денег, чем ожидал. Родители девушек должны были подписывать документы, свидетельствующие о том, что они продали свою дочь и больше не имеют на неё никаких прав. Или не к месту пытался её развлечь анекдотами о Хадже Насреддине.
   Nasrettin hoca birgЭn camdan ya?an ya?muru seyrediyormu?. Ya?murdan kaГan bir adama gЖzЭ tak?lm??. Cam? aГm?? adama ba??rarak:
- Neden Allah'?n rahmetinden kaГ?yorsun, demi?.
Adam hocaya cevap vermeden kaГ???na devam etmi?. Ertesi gЭn adam camdan ya?muru seyrederken Hoca d??arda ya?murdan kaГ?yormu?.
   Bunu gЖren adam Hocaya:
- Hocam Allah'?n rahmetinden kaГ?l?r m?? Neden kaГ?yorsun? - demi?.
Hoca cevap vermi?:
- Allah'?n rahmetine basmamak iГin kaГ?yorum.
   И всё в таком же роде/духе.
   Наговорившись так, Каракюрт уходил спать. Анна спала у его ног, на небольшом матрасе на полу. Поначалу она с сожалением вспоминала о своей комнате в гостинице, но после привыкла.
   Как-то вечером, когда Каракюрт лёг спать, она разделась догола и смиренно подползла к нему, страстно целуя его в исступлении, не умея больше сдержать зова/решений своего тела. Тогда он набросился на неё, как кот, и долго насиловал, пока не стало плохо и не заболело сердце, а он брал и брал её снова, и ухмылялся, уверенный в себе, крепкий, выносливый.
   Заполучить такого мужчину Анна хотела давно. Он, казалось, совсем потерял рассудок. А потом заснул у неё на плече, и она отстранённо гладила его волосы.
   Заполучить такого мужчину Анна хотела давно. Он, казалось, совсем потерял рассудок. А потом заснул у неё на плече, и она отстранённо гладила его волосы.
   Ночью он кричал, громко, так, что соседи били палками по полу.
   С утра они встали как муж с женой. Вечером следующего дня Каракюрт как ни в чём ни бывало пел старинную песню:
   "От злых дел этого кровожадного и жестокого человека
   Я кричу, как находящийся в беде соловей.
   Камни падают дождём на мою голову.
   Одна роза Друга убивает меня, меня, меня...
   Одно касание Друга парализует меня, меня, меня, меня..."
   А после сказал:
   - Знаешь, абла, люди могут подумать о нас Аллах ведает что. Лучше поженимся, - он неуверенно взглянул/заглянул ей в глаза, - и я прощу тебе все твои грехи. Забуду, что ты неверная, да, к тому же, была распутница. Что ты думаешь? Хочешь меня в мужья? уга парализует меня, меня, меня, меня...инную песню:
   Вскоре, в начале лета, он купил ей красивое свадебное платье, они пошли к кадию и скрепили брачный договор. Кадий поначалу противился, но Каракюрт дал ему денег, и духовный судья закрыл глаза на то, что невеста оказалась православной христианкой.
   Каракюрт не позвал никого из сослуживцев, на последние деньги они попировали в не самом дорогом ресторане и до следующего жалованья почти целый месяц жили впроголодь.

5

   Июль 1907 года выдался сухим. Прошёл год с того момента, как Анна стала женой турецкого офицера. Теперь он редко бывал дома, пропадал постоянно в гарнизоне. Учения следовали одно за другим. Анна подолгу гуляла по Стамбулу одна. От нечего делать завела дневник и вписывала туда городские зарисовки.
      -- Весь Стамбул - это один большой рынок. Но в "золотом треугольнике" между площадями Чемберлиташ, Беязит и Эминеню концентрация лавок и плотность торгового населения достигает каких-то совершенно невероятных размеров. Здесь находится сердце города - Большой базар, один из самых невероятных кварталов старого Стамбула и одновременно иной, практически самостоятельный город, со своей отдельной историей, топографией и даже мифологией. Прежде чем пересечь границу Базара, следует тщательно взвесить последствия. Кануть там на целый день и очнуться к вечеру, с изумлением разглядывая ворох совершенно неожиданных покупок, - легче лёгкого. Выбраться отсюда, ничего не купив практически невозможно.
   Здесь можно прожить целую жизнь: есть и гостиницы, и харчевни, и больницы, и мечети, и кладбище. Здесь свой транспорт - мальчишки, толкающие в гору нагруженные товаром тачки размером с приличную телегу; носильщики с блюдами лепёшек на головах; хмурые водители помятых грузовичков, умудряющиеся разминуться друг с другом на пятачке размером с носовой платок. Здесь свой торговый жаргон и, кажется, особая манера разговаривать - лицом к лицу с собеседником, крича во весь голос. Здесь свой этикет: навязчивого уличного зазывалу полагается полностью игнорировать, но уж зайдя в лавку, отказаться от предложенного хозяином стаканчика чая совершенно неприлично (хотя что-либо покупать при этом - вовсе необязательно).
   Что касается самого процесса купли-продажи, продавец, разумеется, и не рассчитывает на то, что заломленная им несусветная цена будет принята всерьёз. Смело опускайте её раз в десять, тогда он снова поднимет её вдвое-втрое, и истина, как обычно, будет достигнута где-то посередине. По завершении сделки и продавец и покупатель расстаются лучшими друзьями - и каждый с приятнейшим чувством, что обвёл противника вокруг пальца.
   Чемберлиташ - врата большого базара. Он начинается сразу за площадью. Дыхание его ощущается сразу, как только на эту площадь попадаешь: уличные торговцы, распугивая голубей, как ястребы, бросаются на прохожего, а в воздухе, кажется висит одновременный вопль тысяч зазывал. Рядом - увитая плющом терраса, маленькие столики придвинуты к каким-то уютным старым диванам, на стенах - смешные фотографии усатых турецких тяжелоатлетов в полосатых трико.
   В Стамбуле около пяти тысяч ключей; чуть ли не все они почитаются как священные, причём мусульманами и христианами одновременно. Кстати, христиан здесь много... очень много. А слово "павильон" в Стамбуле, оказывается, обозначает публичный дом.
   Среди несметных каиков, стоящих возле потемневшей от воды и времени свай, на центральном мосту - рыбаки. И рыба хороша ловится! Рано на рассвете, лишь только встаёт ещё мутное, горячее солнце, имамы кричат с минарета.
   - Аа-ла-а-а!.. - и уносится куда-то вдаль, с головокружительной высоты, как жаль, что я женщина. Я могла бы стать священником и так же кричать Богу, быть ближе всех к нему.
   У мусульман нет сложной церемонии богослужения. Мечеть - это место для коллективной молитвы и проповеди. Поэтому она устроена предельно просто. С балкончиков на остроконечных башнях-манаретах правоверных зовут на молитву. Перед входом в мечеть обычно устроен двор с фонтаном для омовений (обязательных перед молитвой). Молятся, обратившись лицом к Мекке, потому главное место в мечети - ниша-михраб, показывающая направление на Мекку (в Стамбуле это юго-восток). К михрабу не принято стоять или сидеть спиной. "Ая София", - так теперь турки называют святую Софию. Когда входишь в церковь, перехватывает дыхание - так она велика и просторна и таким фантастическим образом освещена (причём надо бы себе представить, что бесчисленные окна, из которых стены кажутся прозрачными, на самом деле были ещё больше: турки некоторые из них частично заложили). Вопреки очевидному, невозможно поверить, что вся эта гигантская конструкция состоит из каменной и кирпичной "плоти и крови" - настолько она кажется лёгкой и невесомой. Собственно, в том, чтобы добиться такого эффекта, как раз и стояла задача строителей Софии - ведь храм, по идее, должен быть подобием космоса, то есть представлять собой нечто нерукотворное, а никак не плод человеческих усилий. Невероятный купол изображает тут небесный свод, а какие же опоры могут быть у небесного свода? Поэтому всё, намекающее на телесную тяжесть, тщательно и хитроумно спрятано, а купол кажется, действительно, "на цепи подвешен к небесам". Идее божественной лёгкости подчинены и все остальные архитектурные особенности Софии, которая вообще - одно из самых ясных произведений мировой архитектуры: отвлечённые богословские идеи воплощены в ней необычайно наглядно.
   Я вижу на ярко-густой синеве бледно-жёлтую с красными полосами громаду Ая-Софии: громаду неуклюжую, выходящую из циклопических каменных подпорок и пристроек, над которыми, в каменном кольце окон, царит одно из чудес земли - древне-приземистый, первобытно0простой, огромный и единственный на земле по лёгкости полушар-купол. И четыре стража этой грубой громады, скрывающей в недрах своих сокровища искусства и роскоши, четыре белых минарета исполинскими копьями возносятся по углам её в синюю глубину неба. Сумрак, холод и величавая громадность капища охватывают меня в тройном портале. А когда я вступаю в храм, пигмеями кажутся среди его необъятного простора и необъятной высоты фигурки молящихся - сидящих на огромной площади ухабистого от землетрясений мраморного пола, сплошь покрытого скользкими циновками из тростника. Шестьдесят окон пробили купол, и мне никогда не забыть радостного солнечного света, который столпами озаряет из этой опрокинутой чаши всю середину храма! И светлая, безмятежная тишина, чуждая всему миру, царит кругом, тишина, нарушаемая только плеском и свистом голубиных крыльев в куполе, да певучими, театрально-задумчивыми голосами молящихся, гулко и музыкально замирающими среди высоты и простора, среди древних стен, в который немало скрыто пустых амфор-голосников. Первобытны эти милые голуби, их известковый помёт, падающий с высоты на циновки. Первобытно-просты огромные железные люстры, низко висящие над циновками на железных цепях. Величава и сумрачна окраска исполинских стен, шершаво полинявшее золото сводов. Капищем веет от колонн, мутно-красных, мутно-малахитовых и голубовато-жёлтых. Таинственностью капища исполнены и призраки мёртвых византийских мозаик, просвечивающих сквозь белила, которыми покрыли их турки. Жутки и чуть видны лики апокалиптических шестикрылых серафимов в углах боковых сводов. Последняя литургия в Святой Софии началась 28 мая 1453 года и продолжалась всю ночь. Когда на следующий день в храм, выломав двери, ворвались янычары, священник с чашей в руках чудесным образом скрылся в столбе в северо-западном углу здания.
   Залив Золотой Рог, который разрезает надвое европейскую часть Стамбула, по-турецки называется Халич - "устье". Однако название "Золотой Рог" древнее всяких турок: говорят, вода тут играла какими-то особенными золотыми бликами. Лучше всего путешествовать по Золотому Рогу на пароме, от Эминеню до Эйюпа. Чем дальше, тем более тихим и провинциальным становится пейзаж. Так было и в старину: вдоль северного (правого) берега тянулись уютные дачные местечки с деревянными дворцами. Несмотря на общее провинциальное настроение, в водах Золотого Рога отражалось, может быть, главное, что было в старом Стамбуле - его удивительный космополитизм. В национальных районах на берегах залива - Фенере, Балате и Хаскее - мирно соседствовали армяне, греки, болгары и евреи; по сей день в Айвансарае находится одна из главных христианских святынь города - Влахернская церковь, а чуть дальше стоит священный для мусульман Эйюп. В конце XIX века горожане почему-то решили, что эти благословенные берега наилучшее место для промышленности, причем чем она грязнее, тем лучше. Целые исторические районы пошли под нож прогресса и превратились в гектары ржавого железа. Наконец, в верховьях залива выстроили самую большую в стране бойню, после чего жители прибрежных кварталов стали в массовом порядке распродавать свои дома за бесценок: жить в чудовищной вони стало решительно невозможно.
   Муж рассказывал, как водолазы на дне натыкаются на скелеты, объеденные рыбами, в мешках. Мёртвые женщины их надоевших гаремов привязаны на вросшие в ил камни, сотнями раскачиваются в глубинах, в затхлой воде. И рыбы плывут мимо их суконных лиц. Страшно! А он рассказывал и смеялся.
   Необарочная мечеть Валидэ-Султан построена всего-то тридцать лет назад и довольно изящна, хотя мелкая резьба, покрывающая её сверху донизу, для глаз утомительна.
   Купол мавзолея Вулеймана расписан ярко. Именно такими цветами - чёрным, винно-красным и золотым были расписаны когда-то все стамбульские мечети. А теперь они все голубовато-бледные.
   4. На природу! Наслаждаться видами Стамбула и Босфора. Вон там начинается Чёрное море - развалины башен, на стенах в некоторых местах можно рассмотреть высеченные христианские кресты - здесь были мусульмане, потом христиане, потом опять мусульмане... крепость находится на стратегической точке. Около развалин пасутся ухоженные коровки с бубенцами, изредка мычат. Неспелая ежевика.
   Условное деление - Нижний (от Мраморного моря до крепости Румели-Хисары) и Верхний Босфор. Хотя сейчас весь пролив формально входит в городскую черту Большого Стамбула, верхний Босфор до сих пор остаётся пригородом, а черноморское устье - вообще совершенная дичь и глушь.
   Босфор - зеркало Стамбула. Берега пролива - это пышность и простота, величие и изящество, роскошь и убожество. Официальные дворцы и казармы соседствуют с романтическими развалинами, грубыми башнями крепостей и тихими зелёными парками, над деревянными прибрежными особняками.
   Ни один город в истории не осаждали так часто, как Константинополь - "объект всемирного желания", по словам одного из турецких летописцев. Морские стены прокрывали город с Мраморного моря и Золотого Рога, но византийский флот был непобедим, и главная опасность грозила городу с суши. В начале V века император Феодосий возвёл мощные укрепления, которые больше тысячи лет защищали город и пали лишь перед одним врагом - султаном Мехмедом Завоевателем.
   Стена Феодосия, до сих пор венчающая городские холмы, - самое грандиозное сооружение античности, дожившее до наших дней: её длина от Мраморного моря до Золотого Рога - целых 6,5 километров. Это не просто тупая каменная гряда, а настоящее инженерное чудо: перед высокой главной стеной устроен вал, увенчанный стеной меньшего размера, а дальше - глубокий ров с отвесными стенами. В ров запускали свирепых львов, а когда казна скудела, просто заполняли его водой. Хотя большая часть сейчас в руинах, зрелище по-прежнему чрезвычайно внушительное; прогулка вдоль укреплений - довольно интересный аттракцион, надо только морально подготовиться к тому, что здесь расположены самые бедные, трущобные кварталы. Дорожка завалена мусором, вокруг пованивает, и есть риск, что значительную часть пути вас с криками "Бакшиш! Бакшиш!" будут сопровождать полуголые мальчишки. Гулять вдоль стен лучше изнутри: снаружи проходит пыльный и шумный проспект. С другой стороны, стоит время от времени делать вылазки за пределы укреплений: значительные участки стен отреставрированы (например, от Едикуле до Белградских ворот), и вся их внушительность лучше видна снаружи. Но на самом деле гораздо большее впечатление производят те части укреплений, которых реставрация не коснулась; некоторые башни расколоты буквально надвое ударами страшных турецких пушек. Прежде чем продолжить путешествие вдоль стен, стоит крепко подумать: за проспектом Ватан лежит Сулукуле - старинный трущобный цыганский квартал, одно из самых опасных (но одновременно и любопытных) мест города. Если вы уж решитесь туда сунуться, необходимо соблюдать два правила. Первое: ни в коем случае не забредайте туда после захода солнца, последствия могут быть самыми плачевными. Второе: строго держитесь единственно сравнительно безопасного маршрута - разбитой мостовой вдоль городской стены, ни под каким видом не углубляйтесь в боковые переулки. Третье: никак не реагируйте на малолетних проституток, задирающих перед вами надетые на голое тело драные платья, обнажая картины совершенно неаппетитные, - любая реакция автоматически рассматривается как согласие, и невесть откуда взявшиеся старшие братья волокут зазевавшего в какую-нибудь совершенно чудовищную нору. Независимо проходите мимо, не обращая внимания на проклятия, звучащие вслед. Если уж дело совсем худо, изо всех сил кричите: "Имдат!"("На помощь!").
   Одно из самых интересных мест в этих краях (и во всём Стамбуле) находится напротив ворот Силиврикапы. Здесь непременно следует выйти из города и углубиться в находящееся через дорогу огромное, пыльное, ничем не примечательное мусульманское кладбище. Дорожка долго поднимается вверх; по пути то и дело попадаются резчики надгробных камней, которые, обмотав лица тряпьём, со страшным воем пилят мраморные плиты. Примерно через километр вы решите, что заблудились окончательно, и слева окажутся ворота, через которые вы войдете в одно из самых удивительных мест Стамбула - маленький монастырь Балыклы, настоящий греческий остров в пыльном турецком море. Монастырь построен на месте священного источника, почитавшегося ещё с языческих времён. В древности этот источник назывался Зоодохос ("дающий жизнь"), но по-настоящему он прославился во время осады Константинополя. Некий монах жарил у воды рыбу, когда пришло известие, что город взят. "Что? - вскричал недоверчивый повар. - Да скорее карп оживёт и снова спрыгнет в воду, чем это окажется правдой!" и в ту же секунду рыбка соскочила со сковороды в источник.
   В течение пятисот лет Османская империя управляла большей частью средневекового востока, и во дворце Топкапы в Стамбуле великие повара создавали великолепную кухню. Возможно, благодаря бесконечному разнообразию рыбы, птицы, мяса, фруктов и овощей, свойственному природе Турции, или многочисленным культурам, родиной которых была Анатолия, современная турецкая еда восхитительно разнообразна и производит впечатление на всех, кому удаётся с ней познакомиться.
   В Турции даже к завтраку сервируется довольно богатый стол: всевозможные варенья, брынза, маслины, сливочное масло, яйца, копчёные колбасы, хлеб, чай... Анатолийцы более других придают особое значение к зимним заготовкам впрок из различных овощей, фруктов, при этом используя различные методы заготовки и сушки на солнце и др. К примеру, из соков винограда изготовляется "пемкез" (вываренный до густоты мёда виноградный сок), томатная паста из помидор и красного перца, варенья, заготовки из муки. Продукты, используемые для того или иного блюда, варятся в одной кастрюле, что способствует усилению ароматических вкусовых эффектов, необходимых для этого блюда. Чаще всего пища приготовляется с богатыми приправами и соусами, что даёт возможность обмакивать в него хлеб. Готовится пища на медленном огне, крышка кастрюли или сковороды всегда плотно закрыта. Долма (голубцы) имеет несколько сортов: фаршированная на оливковом масле (из виноградных листьев, лука, перца, баклажан, из фарша скумбрии, мидий). В голубцы, приготовленные на оливковом масле, добавляют рис, сахар, корицу, мяту, лимонный сок, изюм, арахис, что придаёт этим блюдам особую пикантность.
   Консервативные заведения. Например, по традициям туда (как и в наргиле) не допускаются женщины. Чайные сады считаются заведениями благонравными (в отличие от наргиле-кафе), и люди собираются там, чтобы провести благочестивые беседы о том о сём, сопровождая речи степенным поглаживанием бороды. Часто встречаются гибриды чайных садов и наргиле - так, что иногда трудно отличить одно от другого. Суета и спешка, как и пятьсот лет назад, не приветствуется и в чайных садах, и в наргиле.
   По-настоящему чай заваривается в самоваре на углях. Чайник для заварки ставится на самовар, заварка заливается горячей водой из самовара. Чай по-турецки пьётся из маленьких прозрачных стаканчиков в форме тюльпана, чтобы был виден цвет чая. Турки говорят: чай должен быть "прозрачным, как кристалл, и иметь красноватый оттенок". Для приготовления настоящего чая используется родниковая вода.
   Здесь полно верблюдов! Ходят и гадят абсолютно везде. И полицейские в синих мундирах и фесках совершенно равнодушно глядят на то, как верблюды вклиниваются, разрезая толпы.
   Вечером здесь горят окна верхних этажей, а на улицах темно. Да и сами улицы запутаны и извилисты, под прямым углом, кажется, ни одна не сходится. Бродят нищие, роются в мусорных кучах, подбирают корки, бутылки. Бродят полицейские, бродят собаки. В Галатее жить страшновато. Каракюрт не был дома уже неделю. Ходят сторожа, что-то кричат английские матросы. Откуда-то слышится арабская музыка: страстная, радостная, скорбная. Не принять ли мне ислам?
   - не принять ли мне ислам? - сказала Анна/она, лёжа на груди у мужа и гладя его щёку, изредка откидывая впадающие на глаза волосы.
   Каракюрт удовлетворённо рассмеялся и ответил анекдотом:
Adam?n biri birgЭn yolda giderken Alaaddinin lambas?n? bulmu?. Lambay? ok?am?? ve iГinden cin Г?km??:
- Dile benden ne dilersen, demi?.
Adam da:
- Ya cin ben K?br?s? Гok merak ediyorum, ama ne uГa?a, ne de gemiye binebiliyorum. Bana oraya bir kЖprЭ yol yapsana, demi?.
Cin de:
- Ya karde?im senin i?in gЭcЭn yok mu? ?imdi yol yapmak iГin oraya bir sЭrЭ asfalt, i? makinalari demir, Гelik halat falan filan laz?m ?imdi onunla kim u?ra?acak sen ba?ka bir?ey iste, demi?.
Adam da:
- O zaman bana kad?nlar? nas?l anlayaca??m? sЖyle, demi?.
Cinde adama demi? ki:
- Ya senin ?u yol kaГ ?eritli olsun.
   - Ты разве не рад? - воскликнула она.
   - Ты хорошо подумала, моя дорогая обла? Веру принять - не фисташки на углу купить. Я, между прочим, - добавил он серьёзно, почёсывая нос, - сам видел, как неверных живьём жгли, но они свою веру не меняли. Да и чем, собственно, моя вера лучше твоей? Аллах един, ему нет дела до того, молишься ли ты в мечети или в храме. Кстати, в мечеть тебя не пустят, - он улыбнулся в усы, - по канонам мусульманства, у женщины души нет. А по канонам твоей религии - есть. Мне нравится, что у моей жены есть душа. Душа, несомненно, делает человека красивее.
   Анна приуныла. Решение поговорить с мужем далось ей нелегко. Она не ожидала, что Каракюрт обернёт всё в шутку.
   Анна очень любила мужа страстной, нездоровой любовью. Она мало знала его, но это её не смущало. Собственно, принять ислам она хотела для того, чтобы стать ещё ближе к мужу. Её несло на ребёнка. Каракюрт догадывался об этом, но твёрдо знал, что из затеи ничего не получится. Однако Анна не унималась. Из-за того, что не могла забеременеть, Анна чувствовала себя виноватой. Украдкой от мужа она ходила к колдунам и знахаркам, следовала всем советам - но безрезультатно.
   В конце концов какая-то бабка так напугала её историей про красную ведьму, которая убивала рожениц и младенцев, что Анна оставила свою затею. Иногда по ночам ей снилось существо огромного роста с большими пальцами и длинными ногтями, волосы растрёпаны, тело намазано жиром, с короткими руками и ногами, с уродливыми зубами, торчащими изо рта, одетое в красную рубаху.
   Однажды днём, прогуливаясь, по обыкновению, по клочкам Галаты, её внимание привлекла старая лавка, каких были сотни в Стамбуле. Она, однако же, вошла внутрь. Эта была лавка старьевщика-армянина. Хозяин был какой же старый, как и все вещи, лежавшие на прилавках и на полках, а то попросту брошенные на полу. Чего только не было в куче этого барахла: кружки и монеты, посеревшие книги и наргиле, праздничная одежда, картины с видами Золотого Рога и иконы в тяжёлых рамах. Хозяин-армянин, морщинистый, как печёная груша, неприметно стоял у входа и разглаживал кисточку фески. Он хитро улыбнулся Анне:
   - Мадемуазель, что желаете?
   Анна растерянно взглянула на него:
   - Я просто так зашла.
   - О! - обрадовался тогда старьевщик. - позвольте предложить сам дивной работы бусы, такие, говорят, носила сама Эсма Султан, - о засеменил к одной из полок, бросив угол феску, и быстро принялся перебирать безделушки. - да где же оно, Господи? Потерпите, мадемуазель, такого уда вы ещё не видели.
   Анна тем временем подошла к одной из икон и будто вздрогнула. Лицо, выразительно смотревшее на неё, казалось ей знакомым. Богоматерь, молодая женщина в тёмной, гранатового цвета накидке, с широким обручем под шеей, который она легко могла выменять на калачи, держала на красивых руках рисованного Христа.
   Анна не поняла, что произошло. Она лишь спросила армянина, когда и где была написана эта икона. Старьевщик отложит браслеты и, подойдя к лику, заглянул под обструганные доски.
   - Сто лет тому назад, - многозначительно ответил он. - думаю, её привезли откуда с Западной России. Слишком мрачные тона. Похожа на католическую, но совершенно точно убеждаю тебя, икона православная.
   - Благодарю вас, - Анна повернулась к выходу.
   - А как же бусы? - умоляюще воскликнул старьевщик.
   - Пожалуй, в другой раз.
   Анна вышла из полутёмной лавки в залитую солнцем улицу. Её не отпускало навязчивое ощущение чего-то необычного... Она не могла и не хотела верить. Она сомневалась. Она так ничего и не поняла, как заправская стамбулитка скрываясь в лабиринтах улочек.
  

6

  
   Нарастание революционной ситуации в Турции в 1906-1907 гг. способствовало дальнейшему развитию младотурецкого движения. Произошли значительные изменения его стратегии и тактики. Младо-турки осознали необходимость объединения своих усилий и консолидации всех сил сопротивления абдулхамидовскому режиму. В 1907 г. в Париже состоялся съезд, на котором помимо младотурецких обществ были представлены также другие буржуазно-революционные и либеральные организации Османской империи - Внутренняя Македонская революционная организация, партия армянских либералов-националистов Дашнакцутюн и другие. Съезд принял программу действий, направленных к свержению деспотического режима и восстановлению конституционного правления. Рекомендовалось оказывать правительству как вооруженное, так и невооруженное сопротивление, отказываться от уплаты налогов, усилить пропаганду в армии. Съезд принял решение начать подготовку к восстанию. Практическую подготовку вооруженного восстания взял на себя Салоникский комитет "Единение и прогресс", ставший руководящим центром партии. Принятая на конгрессе "Декларация" призывала к объединению всех народов и оппозиционных сил в борьбе с абдулхамидовским режимом.
   Участники Парижского конгресса хотели приурочить начало вооруженного выступления к 33-й годовщине вступления Абдул-Хамида II на престол. Однако развитие событий заставило младотурок начать восстание раньше срока.
   К концу 1907 г. движение в Анатолии пошло на убыль, султанское правительство усилило карательные действия против национально-освободительного движения в империи и репрессии против нелегальных младотурецких организаций. В июне 1908 г. в ходе свидания в Ревеле (Таллинн) российский император Николай II и английский король Эдуард VII достигли согласия относительно мер, которые надлежало предпринять в ответ на получение Австро-Венгрией концессии на строительство железной дороги к Салоникам. Выступая за спасение Македонии от "угрозы германизации", Англия и Россия предложили Порте план реформ, который предполагал, в частности, ввод в этот район 10-12-тысячной армии империалистических держав. Такое решение "судьбы Македонии" означало бы ее отторжение от Османской империи и одновременно разгром основного центра революционного движения в стране. Англо-русский ультиматум Порте побудил младо-турецкий комитет в Салониках принять решение о немедленном начале выступления.
   3 июля 1908 г. комендант гарнизона в македонском городке Ресне молодой офицер Ахмед Ниязи-бей поднял знамя вооруженной борьбы против султанского режима. Его примеру последовал ряд младотурецких ячеек. На сторону восставших вскоре перешли распропагандированные младотурками военные гарнизоны в Салониках, Монастыре, Скопле и других крупных городах. В течение короткого времени революционное движение охватило значительную часть европейских владений султана. Оно получило поддержку действовавших в Македонии и Албании партизанских отрядов и местного населения. 23 июля салоникский комитет "Единение и прогресс" в ультимативной форме потребовал от султана немедленно провозгласить конституцию, угрожая в противном случае походом революционных войск на Стамбул. Когда выяснилось, что восставших поддержали воинские части, расположенные около Стамбула, в Измире, в Афьон-Карахисаре, а также флотские экипажи, Абдул-Хамид II был вынужден в ночь на 24 июля 1908 г. согласиться на восстановление конституции и созыв парламента, не заседавший в течение 30 лет.
   Вслед за обнародованием султанского указа о восстановлении конституционного порядка по крупнейшим городам империи прокатилась волна восторженных манифестаций. Подобный ход событий заставил султана пойти на новые уступки: была объявлена амнистия участникам революционного движения, распространявшаяся на 40 тыс. политических заключенных и эмигрантов, отменена цензура и стали выходить новые газеты. Одна из них - "Танин" ("Эхо")- с первых номеров начала печатать роман М. Горького "Мать". Правительство было вынуждено ликвидировать султанскую тайную полицию, распустить 30-тысячную армию доносчиков, согласиться на смещение части султанской администрации, особенно скомпрометировавшей себя в эпоху "зулюма". В стране значительно оживилась политическая жизнь, появились различные общественные организации, ассоциации и клубы, начали складываться политические партии.
   Утром 24 июля Каракюрт проснулся от криков под окном. Кричали погонщики, орали верблюды, продавцы с лотков, студенты, рабочие с порта, обалдевшие от веселья матросы.
   Тихо, стараясь не разбудить жену, Каракюрт-бей пересёк чистенькую комнатку и вышел в коридор, вымытый ещё с вечера. Каракюрт-бей усмехнулся. Как переменилась его жизнь с тех пор, как он неожиданно женился на христианской проститутке. Всё-таки она была лучше его первой жены. Нахлобучив феску, Каракюрт-бей спустился по лестнице и (вдруг) вспомнил, что оставил дома саблю. Он поморщился, потому что это было плохим знаком. Каракюрт-бей никогда не расставался с оружием.
   Наконец, он вышел в переулок. Мимо него бежали люди, абсолютно одуревшие.
   - Газета! Новая газета! - орал, пробегая мимо, чумазый мальчуган. Каракюрт-бей схватил его за шиворот.
   - Ай, эфендим! - воскликнул мальчишка. Каракюрт сунул ему монету и выхватил газету.
   Он вышел на улицу. С домов, из окон, над кофейнями свисали красные флаги с полумесяцем и звездой, мотались над французскими надписями и арабской вязью. Толпа шла навстречу ему, впереди несли знамёна, люди расходились, не мешая манифестации. Гул улицы тонул в море выкриков. Каракюрт столкнулся с молодым человеком в сюртуке, с бабочкой и феске. Он извинился. Народ всё прибывал. Никто не верил в произошедшее. Читали газеты, выбрасывали под ноги и ругались.
   Каракюрт-бей попытался пройти сквозь толпу, но, чувствуя на себе косые взгляды, так как одет был по форме, поспешил свернуть в первый же проулок. Здесь он стал свидетелем совершенно дикой сцены. Четверо молодчиков пытались выбить табуретом дверь в овощной лавке.
   Рядом стояли люди, но они, похоже, не собирались вмешиваться.
   - Эй, вы, а ну пошли прочь! - заорал Каракюрт-бей! Что было мочи и размашисто зашагал к мародёрам. За дверью орал хозяин лавки.
   Парни не обращали на офицера внимания. Каракюрт подошёл к крайнему из них и резко толкнул его в спину. Мордастый паренёк полетел кубарем и сбил товарища. Двое других бросили табурет о обернулись к Каракюрту, и неожиданно сзади кто-то ударил его палкой по голове.
   - Полиция! На помощь! - завопили. Парни бросились было бежать, Каракюрт упал на колени, и в спешке, для пущей убедительности, кто-то всадил со всего размаху в бок ему длинный/тяжёлый/здоровый нож. Каракюрт закричал, упал и умер.
   Анна стояла на кладбище одна, совершенно опустошённая, перед каменным прямоугольником памятника. Рядом старая гинара нехотя доживала свой век. Было холодно, очень холодно. У Анны давно не осталось средств, комнату исхитрилась прибрать к рукам неизвестно откуда взявшаяся родственница Каракюрта. Пока помогали его друзья. Так тяжело, так невозможно было понять, что её муж, вернее тело его лежит здесь, истлевшее, почти разложившееся, не похожее на него, под гнилыми досками, засыпанное кирпичами и землёй.
   Она вспомнила, как накануне видела во сне верблюда, бродящего на развалинах дома. Как потом, днём, прибежала к ней соседка и с криками "Горе, ханым!
   Разрыдалась у неё на плече.
   Потом принесли Каракюрта: маленького, сморщенного, чужого. Соседи принялись выливать воду из бочки и из посуды.
   Каракюрта положили на пол, на матрац. Нижнюю челюсть подвязали к голове, ноги друг к другу. На тело положили утюг, сказали, что так оно не распухнет. Суетились соседи и старались её подбадривать. И хотя Каракюрта не очень-то любили в округе, с Анной обходились вежливо и предупредительно. Её жалели.
   Потом кто-то сходил купить белой ткани на саван, прибыла похоронная команда, и Каракюрт-бея отвезли на кладбище, чтобы сделать омовение. Уже во дворе мечети был совершён "дженазе намазы" и началось погребение. Анна смутно помнила то, что происходило дальше. Побыть с мужем, попрощаться ей не дали.
   Она не ела затем несколько дней. Из Анатолии приехали какие-то родственники мужа/Каракюрта. На сороковой день по смерти Анна тяжело заболела, пришедший врач удивился, распознав ветрянку; соседи говорили, что теперь у покойника мясная ткань отделяется от костей, и ему очень больно. Соседи весь день готовили пироги и халву.
   Вещи покойного раздали бедным.
   Теперь Анна стояла у надгробного камня. Ей казалось, что такую потерю она не переживёт. В ней затухала воля к жизни, тлела, и вот совсем затухла.

7.

   Русские в Стамбуле появились внезапно.
   Устраивались кто как мог: кого-то приютил тесный монастырь Святого Aндрея в Каракёе, кому-то (неслыханное везение!) разрешили ночевать в конюшнях дворца Долмабахче, а кто-то просто улегся на берегу под перевернутыми лодками.
   Центром русской жизни стал двор русского посольства на Пере, где после воскресной обедни собирались пожилые фрейлины, обритые наголо из страха перед вшами, миллионеры, потерявшие все свое состояние, и просто светские люди. Здесь встречали родных, которых уже не чаяли увидеть, оплакивали прошлое и жадно уточняли, как скоро падут большевики. Однако приходилось жить дальше: князья торговали сигаретами вразнос, графы устраивались шоферами ("русский" механик значило "лучший"). Пассаж Cite de Pera переименовали в "Цветочный": под его сводами торговали русские цветочницы.
   Но среди эмигрантов были и люди других профессий. Открылся кабак "Черная роза", и там запел Вертинский; Владимир Семенов, звезда петербургской оперетты, открыл не менее популярную "Паризиану". Декорации для балетов Виктора Зимина в "Стрельне" делал сам Павел Челищев, а Томас, руководитель сенсационной петербургской джаз-банды, ошарашил город первым в Aзии джаз-варьете (кстати, Томас был чернокожим, а негров в Стамбуле традиционно именовали арабами; так вот, джаз в Турции еще долго называли "арабской музыкой"). Bortsh и piroshki в русских ресторанах успевали остыть, пока посетители пялились на необычайно элегантных официанток, сплошь княжон да графинь. Кассиром в ресторане Rejans был профессор Петербургского университета, светило математики (вероятно, поэтому Rejans благополучно существует до сих пор). Русские ввели в моду морские купания, причем - о, Aллах! - мужчины и женщины в полосатых трико плавали вместе! Были, конечно, и еще более сомнительные развлечения, газеты пестрели заголовками: "Пропавший неделю назад отец семейства обнаружен в кокаиновом притоне в объятиях русских куртизанок!" Русская эмиграция в Константинополе иссякла к середине 20-х, но еще несколько лет назад вокруг монастыря Святого Андрея группировалась крохотная русская колония.
  
  

Глава 6.

Париж.

   Офицер, в прошлом красавец-подполковник, в длинном сером плаще, худой, приземистый, в поношенной фетровой шляпе со старой потрепавшейся трубкой во рту, которая уже и не дымит, неспешным шагом шёл по малознакомым улицам старого Парижа. Район Провиантских складов не был живописным местом, но именно здесь, на этих рабочих улочках, душисто пахло весной.
   Если бы я был художником, да не просто художником, а непременно импрессионистом, как Monet, я бы ходил рисовать сюда, размышлял он. Василий Иванович ощущал себя старым человеком. Страшно хотелось курить, но не курил он не потому, что бросил, а потому, что денег на хороший табак не было. А другого не хотелось. Заказов от издателя тоже не было, и приходилось бесцельно бродить по едва оперившемуся первыми почками и травой, взлохмаченному Парижу и мучиться обострением язвенной болезни. На маленьком перекрестке, где неуклюжий кирпичный дом подпирал гниющий сарай, он увидел детей, мальчика и девочку, сидевших на колодке, в сугробе. Мальчик был постарше, лет пяти. У ног их бежал талый ручей. Дети скучали.
   Василий Иванович подошёл к ним. Малыши, казалось, не обращали на него никакого внимания. Бывший кадровый офицер, приподняв полы, чтобы не вымокли, присел на корточки, достал из кармана перочинный ножик. Он поглядел по сторонам, поднял с земли щепку и аккуратно обстругал её. Ловко просверлил дырочку, бережно, двумя пальцами выудил из кармана сантиметровый клочок какой-то бесполезной бумаги, нацепил его на спичку и расправил указательным пальцем. Вдел парус в днище.
   - Mon oncle, mais qu'est - se que vous faites? - спросил мальчик, приподняв шапку, свалившуюся на нос.
   - Les navires, mon shere! mais ou il va voguer? Jusqu'a la mere peut etre il ja une mill de milles/
   - Et voila, regarde!
   Кораблик, повинуясь неведомой воле творца, не захлебнулся тут же, но весело скользнул по волнам.
   - Biens, comment il doublera ces iles!
   - Mon oncle, il est vraiment vivant! Permettej - moi d'etre Kapitaine!
   - Et moi, le mate lot!
   - Courrons! Et pourqoui oivej - vous bouche bee? Courrons le shercher perdant qu'il ne flotte pas! - закричал Василий Иванович, дети бросились за кораблём, но он уже исчез, юркнув в канализацию.
   Через день скитаний корабль вышел в Сену.
   Этой весной Сена была необыкновенно бурной.
   Так, постепенно, от островка к островку, от гавани к гавани плыл кораблик, летом покрывшись паутиной и напоминая летучий голландец, корабль-призрак, пугающий здешних карасей. Зимой вмёрз в лёд, от мачты до палубы пошли сосульки: будто замёрзший такелаж.
   Так, путешествуя без малого год из Сены в канализацию и обратно, корабль добрался до бульвара на Монмартре.

2.

   Апрель первого года после великого русского исхода выдался в Париже прохладным и ветреным.
   Окрылённый получением большого заказа во французском военном издательстве и выданным авансом, Василий Иванович Тимирязев гулял вдоль Сены, смотрел на рыбаков, наконец, вышел на Бульвар Мюрата.
   - Василий, Васи... Иванович! - окликнул его задыхающийся голос. Василий Иванович сжался и, жалостливо обернувшись, посмотрел назад.
   В пустой улице, мимо галереи старых кирпичных домов, обшарпанных и задымлённых, бежал к нему молодой человек, бывший граф и ещё вчерашний гимназист, а ныне бедствующий актёр-однодневка Никита Обухов.
   Он был одет в поношенный костюм, потрёпанный и обветренный, со значком какой-то Московской гимназии у сердца. На исхудавшей шее болтался бантик. Причёска терялась в конце нечёсаных жёстких волос, и из-под неизменных очков угадывался внимательный взгляд.
   - Василий Иванович! - Никита подбежал к нему и подтянул руку. - Какое счастье, что я вас встретил. У вас есть какие-нибудь вести... оттуда?
   Василий Иванович грустно усмехнулся. В среде эмигрантов он считался хорошо информированным обо всех внешнеполитических событиях человеком. Он был вхож во многие общественные и издательские круги Парижа, был на короткой ноге с некоторыми дипломатами.
   Василий Иванович усмехнулся.
   - Дорогой Никита, а что ты хотел бы услышать?
   Никита сконфузился.
   - Вы же знаете, о чём мы все мечтаем услышать. О разгроме красных, о падении советской власти.
   - Никита, ты ещё молод, - назидательно сказал Василий Иванович, - тебе ещё простительно верить в чудеса.
   - А вы не верите?
   - Я не верю.
   Они пошли дальше вместе и некоторое время молчали.
   - Василий Иванович, ведь вы сейчас не заняты?
   - Нет, Никита, до вечера я свободен.
   - Пойдёмте в Сент-Клу.
   - А что там?
   - Сегодня суббота, рабочий день заканчивается раньше. В "La Rose" по субботам обыкновенно приходит Артём Петрович, играет. Не Вертинский, конечно. Вы слышали новую песню "Поручик Голицын"?
   - Нет, право, Никита, не довелось, - рассеянно сказал/ответил Василий Иванович.
   - Но как же вы? Вам совершенно необходимо это услышать! Пойдёмте, право! Воскликнул Никита и взял Василия Ивановича под руку, увлекая за собой.
   "La Rose" был заштатным ресторанчиком, каких много в предместьях Парижа. На выступающей импровизированной веранде, прямо у входа, стоял стол и несколько старых плетёных кресел. По стенам вился сухой плющ и прошлогодний виноград. Из распахнутого окна доносилось весёлое пение на французском. День перевалил на вторую половину, с заводов шли рабочие.
   Невдалеке стоял новенький "Renault", а немолодой шофёр в кепке, рубашке с тугим воротником под шеей, блеклом цветастом галстуке, длинной форменной куртке, коротких панталонах и гольфах до колена под кожаными башмаками уже сидел под окном из кресел, задумчиво играя мундштуком.
   Василий Иванович сразу узнал отставного подполковника Добровольческой армии Льва Николаевича Свирского.
   Перед ними стояла тарелка с макаронами, приправленными рыбными консервами, бокал дешёвого красного вина и лежал белых хлеб.
   Рядом с ним сидел бородатый казак в синем мундире есаула, в папахе. Он сидел, сгорбившись, и так же держал стакан с вином в руках.
   Никита с Василием Ивановичем подошли и, поздоровавшись, сели рядом. Из дома с дымящейся тарелкой вышла хозяйка, полная обворожительная француженка, её муж погиб на последней войне на Марне.
   - Quoi, encore les Russes? - рассмеявшись, воскликнула она, - BientТt vous Иvincez de Paris tous les FranГais.
   - Les FranГais - oui, les FranГaises - jamais. - весело отозвался Лев Николаевич. Ласково посмотрев на неё, есаул аккуратно взял из её рук тарелку.
   Madame улыбнулась:
   - Comme il est bon, que ne vous ont pas tuИ ni les Allemands, ni les bolcheviks. AprХs la guerre il resta peu d'hommes. Qu'est-ce que messieurs de nouveau arrivИs veulent manger?
   - Les macaronis, comme Ю messieurs lЮ-bas et encore un peu de fromage, si c'est possible, - сказал Никита.
   - Et la bouteille du vin rouge , - поднял руку в небрежном жесте Василий Иванович, видя удивление на лицах собравшихся, поспешно добавил, как будто извиняясь:
   - Я получил сегодня новый заказ в издательстве, мне выдали аванс, я решил, что можно, господа...
   - Не оправдывайтесь, господин подполковник, - примирительно сказал Свирский, - вам это совершенно ни к чему. Лучше знакомьтесь. Есаул Иван Николаевич Ромашков, недавно прибыл из Сербии. Они пожали руки.
   - Чем собираетесь заняться, Иван Николаевич? - спросил Василий Иванович, чтобы поддержать разговор.
   - Я ещё не определился, - задумчиво ответил казак. - Семья у меня большая. Думаю, махну в Шампань. Займусь фермерством. А вы что посоветуете?
   - Разумеется, мысль, - как будто безразлично ответил Василий Иванович.
   - Теперь должен подойти Артём Петрович с гитарой, - вставил Никита. - Кстати, Василий Иванович, княжна Голубовская сказала мне, что у их тёти, живущей сейчас на Пасси у родственников, есть таблетки от язвы из России; у ней та же болезнь, что и у вас, а таблетки эти им доставлял семейный фармацевт-немец.
   Василий Иванович с благодарностью поглядел на него.
   - У вас язва? - спросил есаул.
   - Мучает иногда, - с неохотой отвечал/ответил Василий Иванович.
   - так вы её водкой. Водкой и злым луком, - после дождика особенно, у нас на Дону лук-то после дождика злой!
   - Так где же я тут достану водку? Тем более, злой лук? - усмехнулся Василий Иванович, поигрывая трубкой. Есаул насупился и замолк.
   Вскоре, действительно, к "La Rose" подошли ещё двое русских.
   Один из них в очках, в добротном костюме-тройке, молодой мужчина. Другой, бородатый, в прошлом, по-видимому, священник, в фартуке дворника и тяжёлых ботинках. Они поздоровались с обедающими, Лев Николаевич представил Василия Ивановича и есаула.
   Дворник Александр Фёдорович Прилипала в прошлом, действительно, оказался священником, отцом Александром. Это был весёлый и незлобливый человек. Артём Петрович Петров оказался тем самым инженером с "Ситроёна", который собирался сегодня петь. Это был мужчина неопределённого возраста, бежавший в Париж через эстонскую границу, женатый, имеющий двух малолетних детей, не служивший, в прошлой жизни закончивший Технологический Институт в Петербурге. Он заказал ещё одну бутылку:
   - Выпьем за встречу!
   Они тихо поужинали, и у о.Александра не хватило денег, чтобы заплатить. Свирский, Артём Петрович и Василий Иванович вызвались доложить необходимую сумму, но Madame лишь ласково и обворожительно посмотрела на Свирского и ничего не взяла. Она ушла в дом и продолжала что-то напевать.
   - Madame, apportez la guitare! - крикнул инженер из Ситроёна, и когда она принесла, поблагодарил её и бережно взял инструмент в руки.
   - Господа, - тихо начал он. - Мы все здесь в изгнании, и ещё не привыкли к этой мысли. Не скоро привыкнем. Песню, которую я сейчас исполню, поёт теперь весь Париж. Авторы, к сожалению, неизвестны. Он, неторопясь, со вкусом перебрал струны и сказал:
   - "Поручик Голицын" - и запел тихо, красиво выпевая грудным голосом через полстроки/строку:
   Четвёртые сутки пылают станицы,
   Горит под ногами донская весна.
   Не падайте духом, поручик Голицын,
   Корнет Оболенский, налейте вина.
   Корнет Оболенский, налейте вина.
   На Доном угрюмым ведём эскадроны, -
   Нас благословляет Россия-страна, -
   Поручик Голицын, раздайте патроны,
   Корнет Оболенский, седлайте коня.
   Корнет Оболенский, седлайте коня.
  
   Мелькают Арбатом знакомые лица,
   Шальная цыганка проносится в снах...
   Всё будет прекрасно, поручик Голицын -
   За всё тот, кто должен, получит сполна.
   За всё тот, кто должен, получит сполна.
  
   А где-то ведь рядом проносятся тройки,
   Увы, мы не знаем, в чём наша вина.
   Поручик Голицын, так будьте же стойки, - плаксиво пропел, так, что на глазах у слушающих навернулись слёзы.
   Корнет Оболенский, налейте вина.
   Корнет Оболенский, налейте вина.
  
   А где-то уж кони проносятся к яру,
   Ну что ж загрустили, мой юный корнет?
   А в комнатах наших сидят комиссары,
   И девочек наших ведут в кабинет.
   И девушек наших ведут в кабинет.
  
   Ах, русское солнце, великое солнце!
   Уж не изменить нам путь корабля...
   Поручик Голицын, а, может, вернёмся?
   Зачем нам, поручик, чужая земля?
   Зачем нам, дружище, чужая земля?
  
   Четвёртке сутки пылают станицы,
   Потеет дождями донская весна.
   Всем бросить патроны, уж скоро граница,
   И всем офицерам надеть ордена!
  
   На строках "И девочек наших ведут в кабинет" есаул, до того сжимавший стакан в руке, раздавил его и сам не заметил, как несколько осколков вонзилось в ладонь. Песня не остановилась. Пел инженер действительно хорошо. Он сделал ещё несколько проигрышей. Все тихо похлопали. Есаул поднялся, шатаясь, и закричал:
   - А давайте, хлопцы, нашу, казачью! - и запел: хорошо, раскатисто:
   Как на грозный Терек выгнали казаки,
   Выгнали казаки сорок тысяч лошадей.
   И покрылось поле, и покрылся берег
   Сотнями порубленных, пострелянных людей. - и все поддержали на разные голоса:
   Любо, братцы, любо, любо, братцы жить,
   С нашим атаманом не приходится тужить.
  
   Атаман наш знает, кого выбирает,
   "Эскадрон, по коням", да забыли про меня.
   Им осталась воля да казачья доля,
   Мне досталась пыльная горючая земля.
  
   Любо, братцы, любо, любо, братцы жить,
   С нашим атаманом не приходится тужить.
  
   А первая пуля, а первая пуля,
   А первая пуля в ногу ранила коня.
   А вторая пуля, а вторая пуля,
   А вторая пуля в сердце ранила меня.
  
   Любо, братцы, любо, любо, братцы жить,
   С нашим атаманом не приходится тужить.
  
   Жинка погорюет, да выйдет за другого,
   За мого товарища, забудет про меня.
   Жалко только волюшки во широком полюшке,
   Жалко сабли вострой да буланого коня.
  
   Любо, братцы, любо, любо, братцы жить,
   С нашим атаманом не приходится тужить.
  
   Рассказ убитого.
   (А. Кутилов - Г. Пономарёв)
  
   Я в атаку последнюю шёл,
   Но судьба изменила герою.
   Плюс к тому, оказался тяжёл
   Тот снаряд, что упал под горою.
  
   Хорошо! И дымком понесло,
   И предсмертные слёзы просохли.
   Плюс к тому, помереть повезло.
   Те, кто выжил - в плену передохли.
  
   Плюс к тому, тишина, тишина.
   Не слыхать разговора винтовок.
   И вползают на грудь ордена,
   Давят лапками божьих коровок.
  
   То, что я должен сказать.
   (А. Вертинский)
  
   Я не знаю, зачем и кому это нужно,
   Кто послал их на смерть недрожавшей рукой.
   Только так беспощадно, так зло и ненужно
   Опустили их в вечный покой.
  
   Осторожные жители молча кутали шубы,
   И какая-то женщина с искажённым лицом
   Целовала покойников в посиневшие губы.
   И швырнула в священника обручальным кольцом.
  
   Закидали их ёлками, замесили их грязью.
   И пошли по домам под шумок толковать,
   Что пора положить бы уж конец безобразию,
   Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.
  
   И никто не додумался просто встать на колени
   И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
   Даже светлые подвиги - это только ступени
   В бесконечной. пропасти к недоступной Весне.
  
   Я не знаю, зачем и кому это нужно,
   Кто послал их на смерть недрожавшей рукой.
   Только так беспощадно, так зло и ненужно
   Опустили их в вечный покой.
  
   Закатилась зорька за лес.
   (Ю.А. Борисов)
  
   Закатилась зорька за лес, словно канула.
   Понадвинулся неба холодный сапфир.
   Может быть, и просил брат пощады у Каина,
   Только нам не менять офицерский мундир.
  
   Затаилася речка под низкими тучами,
   Зашептала тревожная чёрная гать.
   Мне письма написать не представилось случая,
   Чтоб проститься с тобой, да добра пожелать.
  
   А на той стороне - комиссарский редут - только тронь - а ну
   Разорвёт тишину пулемётная смерть.
   Мы в ненастную ночь перейдём на ту сторону,
   Чтоб в последней атаке себя не жалеть.
  
   И присяга верней, и молитва навязчивей,
   Когда бой безнадёжен и чуда не жди.
   И холодным штыком моё сердце горячее,
   Не жалея мундир, осади, остуди.
  
   Растревожится зорька пальбою да стонами.
   Опрокинется в траву вчерашний корнет.
   На убитом шинель с золотыми погонами,
   Дорогое сукно спрячет сабельный след.
  
   Да простят мне всё то, что я кровью своею испачкаю,
   И все те обо мне, чья память крепка,
   Как скатится слеза на мою фотокарточку,
   И закроет альбом дорогая рука.
  

3.

   После затянувшегося обеда Василий Иванович поспешил на встречу с редактором. Встреча была назначена на семь часов (вечера) в здании издательства на Rue Calaincourt. Однако, Василий Иванович поторопился, на метро он добрался гораздо быстрее, чем ожидал. У него оставалось почти три четверти часа в запасе, поэтому он вышел не на привычной НЕПОНЯТНО Calaincourt, а у "Moulin Rouge". Он решил прогуляться. Тяжёлая церковь Сакре-Кёр в своей белизне возносилась над Монмартром, Василий Иванович за год жизни в Париже почти сроднился с ней, с этим вечным ориентиром здешних жителей/обитателей.
   По Rue de Clichy он прошёл мимо размалёванного /лубочного величественного кафе-кабаре и свернул в небольшую, но оживлённую улочку, уже начавшую заполняться автомобилями и такси, из которых выходили самые нетерпеливые посетители "Красной мельницы".
   Внимание Василия Ивановича привлёк небольшой шляпный магазин в первом этаже здания напротив. Вывеска "Les Chapeaues dХ Anna" зелёными буквами проходила над витриной и дверью справа/сбоку. Оранжевые навесные лампы освещали витрину, за которой были рассыпаны всевозможные шляпки.
   Василий Иванович вдруг перешёл улицу и зашёл в магазин. Раздался весёлый звон колокольчика.
   - Nous fermerons bientТt, mais vous aurez le temps de regarder encore tout ce que vous voulaient. - раздался откуда-то мелодичный женский голос, и вскоре перед стоящим на пороге Василием Ивановичем предстала/появилась (сама) хозяйка.
   Она была невысокого роста, женщина с полными руками и свежим лицом. Её выразительный взгляд очаровывал.
   Она грациозно положила руку на трюмо/кассу/кафедру/вырезанный бортик кассы и стояла, выжидающе глядя на пришедшего. Её определённо не было сорока, и глаза из-под непослушно рассыпавшихся волос смотрели чуть насмешливо.
   - Vous voulez choisir quelque chose pour vous-mЙmes ou pour la dame?- заговорила первой хозяйка, видя, что пауза затянулась.
   - Juste, je ne sais pas. Je ne sais pas moi-mЙme, pourquoi j'avais dИsir de passer chez vous au magasin. En effet, vous Йtes la maНtresse de toute cette splendeur? - немного смутившись, Василий Иванович обвёл воздух впереди себя.
   - Oui.
   - Parfaitement! Votre goШt trХs bon / frappant. Mais, certainement, je regrette, que je doive partir. En effet, je suis venu non pour le chapeau, mais tout simplement. Et l'argent libre pour quelque chapeau extravagant et Ю la mode pour moi-mЙme chez moi est aussi absent maintenant. - с некоторой грустью в голосе сказал Василий Иванович.
   - Mais pourquoi vous devez tellement partir Ю la fois? - воскликнула хозяйка. - Jusqu'Ю six heures et demi, quand je ferme ordinairement le magasin, il y a encore un temps, et nous pouvons recueillir tout Ю fait Ю vous quelque chose. Mais achetez alors, quand compterez nИcessaire.
   - Peut-Йtre, que soit Ю votre guise , - согласился Василий Иванович.
   - Donc, - весело сказала хозяйка, разворачиваясь к бывшему подполковнику спиной и поведя бёдрами. - Quels modХles vous prИfИrez?
   - Je ne connais(sais) mЙme pas. Si est honnЙte, je n'aime pas du tout de tЙte уборов, exceptИ фуражки et je tБche de marcher avec la tЙte non recouverte mЙme en hiver, - искренне ответил Василий Иванович.
   - Risquez de congeler votre tЙte , - назидательно вставила хозяйка. - Vous, probablement, неженаты? Si j'avais un mari, je ne permettrais pas d'apparaНtre en hiver dans la rue sans chapeau.
   - Que , vous m'avez persuadИ. Que vous me conseillerez?
   Хозяйка усмехнулась/хмыкнула и стала доставать и выкладывать на стол шляпы. Лицо Василий Ивановича стало кислым. Она заметила это и рассмеялась.
   - Vous Йtes obstinИs, en effet, comme l'enfant, qui ne veut pas manger кашу.
   - Peut Йtre, vous me montrerez mieux шляпки, qui portent maintenant парижанки ?
   - Mais vous разве ne les voyez pas dans les rues?
   - Mais si, je les vois.Et vous savez, les Parisiennes s'empressent Иternellement quelque part, de sorte qu'examiner ce que leur est mis en ce moment sur la tЙte, il est impossible.
   Хозяйка загадочно улыбнулась.
   - Vous avez une demande Иtrange. J'essaierais quelque chose avec plaisir pour vous, mais hИlas, notre temps s'est achevИ. Je dois fermer le magasin.
   - Vous n'objectez pas, si je vous attendrai dans la rue?
   - Peut-Йtre, non., - ответила она, и выражение лица её стало серьёзным.
   Василий Иванович поспешил выйти на воздух. Колокольчик за его спиной звонко затрещал.
   Василий Иванович протёр пот со лба и, сняв платок, сунул его в карман брюк.
   Он достал трубку и набил её табаком, нисколько не смущаясь прохожих и не удивляясь тому, что у него подрагивают руки. Василию Ивановичу необходимо было покурить сейчас, иначе живот разболелся бы так сильно, что он едва бы смог ходить.
   Наконец-то, он купил себе хороший табак. На ближайшие пару недель он был богачом.
   Француженка появилась неожиданно. Она накинула на плечи лёгкое рыжее пальто и надела небольшую шляпку с вуалью.
   - Vous Йtes belle! - заметил Василий Иванович, выпуская дым.
   Она постояла, разглядывая его. Он курил. Наконец, она сказала:
   - Il est temps. Il est temps de me partir.
   - Vous habitez loin d'ici ?
   - Si, j'ai un appartement dans la Rue Montmartre.
   - Assez!
   - Vous vouliez m'accompagner? Il ne faut pas, je vais en mИtro.
   - HИlas, mЙme si je voudrais vous accompagner ...J'ai une rencontre avec l'Иditeur dans un quart d'heure .
   - Vous Йtes Иcrivain?
   - Le mИmorialiste. J'Иcris sur la guerre mondiale pour les maisons d'Иdition militaires.
   Она, казалось, немного погрустнела.
   - Vous Иtiez le militaire ? Vous faisiez cette guerre?
   - Malheureusement, oui.
   - Pourquoi malheureusement ? Ne voulez-vous pas dire, que dИtestez les guerres?
   - Je dИteste. Comme toute personne normale. Mais vous connaissez quelqu'un, qui pense autrement aprХs tout ce qu'il nous arriva?
   - Je ne saurais vous dire au juste. Eh bien, il est temps , - она повернулась и быстро пошла от него. Василий Иванович стоял неподвижно, как громом поражённый.
   Неожиданно она развернулась и подошла к нему.
   - Il serait absurde de finir tellement notre rencontre, croyez-vous? - спросила она.
   - Je ne sais pas. De telles rencontres ornent la vie.
   - Pourquoi Ю nous ne pas continuer le soir d'aujourd'hui ? En effet, vous vous libИrez vers neuf heures?
   - Sans doute, - он хотел добавить, что освободится гораздо раньше, но решил, что этого делать не следует.
   - Et il est remarquable! Donc, Ю neuf heures prХs du mИtro Rue Montmartre.
   Она протянула ему руку в чёрной сетчатой перчатке. Он поцеловал ей пальцы, и, больше не глядя на него, она ушла.
  
   После встречи с издателем сияющий Василий Иванович возвращался по Рю Ламарк к себе домой. Он снимал небольшую квартиру на четвёртом этаже старого заплесневелого дома. Он широко шагал, заложив руки за спину, что-то напевал себе под нос, что-то русское, бодрое и напрочь забыл о болях в животе. Он встретил прекрасную, необыкновенную женщину и получил дополнительный заказ.
   Париж казался ему необыкновенно-чудесным. Он спускался по гулкой улице вниз, придерживаясь за чугунный поручень, любовно оглядывая осыпающиеся деревья в железных решётках. Громады домов не давили на него.
   Оглянувшись по сторонам, перебежал на мощёную мостовую, улыбался прохожим.
   До сих пор он знал Париж другим/привык к другому Парижу. Конечно, он был далёк от того, чтобы принимать этот город за музей, несмотря на то, что каждый камень здесь пробуждал исторические ассоциации и то и дело попадались мемориальные доски в память о знаменитых людях, которые тут жили.
   Скорее, Василий Иванович, познавший здесь одиночество и тяжёлую нищкету, заставлявшую работать, работать и работать, воспринимал Париж как свалку посреди исторического великолепия.
   Это был Париж узких переулков и прямоугольных дворов, где догнивают завалившиеся деревянные сараи и копаются в помойке бледные рахитики, а их матери глядят на них в окна сквозь никогда не моющиеся стёкла. Город дешёвых борделей с хрипящими механическими пианино, закопчённых виадуков, пропитавшихся мазутом и туманом, пансионов, битком набитых всяким отребьем, для которого вполне сойдёт и комнатушка без окна.
   Город блошиных рынков и жестяных водостоков, проржавевших от зимней измороси. Город, глее всю ночь не гаснет кружево электрической рекламы, над которой возносятся тяжёлые яичные купола церкви Сакре-Кёр на Монмартре, а сразу за ней тянутся улицы, приманивающие дансингами, биллиардными, кинотеатрами, куда забредают, чтобы согреться и подремать. Или доступными ресторанчиками - там носятся между столиками гарсоны в грязноватых передниках с карманами, рвущимися под грузом медяков.
   У него ещё оставалось время. Десять минут на метро, пять минут на дорогу. Он должен был приехать раньше, он всегда опаздывал. Теперь было без пятнадцать минут восемь, значит, у него в запасе оставался час. Необходимо было что-то предпринять, что-то, чтобы успокоить себя, умерить своё возбуждение.
   Василий Иванович зашёл через парадную, поднялся по лестнице. Неторопясь искал по карманам ключ, открыл дверь и зашёл в свою полутёмную квартирку. Раздевшись/разувшись, он зажёг газ и поставил чайник, из кухни вошёл в комнатку, зажёг в люстре одинокую лампочку и сел за стол.
   Стол был завален книгами и трактатами по истории войн, старые корешки сливались с последними изданиями и вырезками из журналов. Василий Иванович достал самодельный кисет и неспеша набил трубку табаку, поглядывая на часы, чьи стрелки никогда не спешили в его жизни. Не вставая, он раскрыл нараспашку окно. В комнату ворвались голоса, гудки такси.
   Василий Иванович взял с полки фотографический альбом и раскрыл его. Альбом был небольшим: фото довоенного Петербурга и Петрограда, его родители летом в усадьбе (живы ли они теперь?), фотокарточки жены и сыновей, фронтовые друзья, и Париж, и Бельгия, и Кёнигсберг, и последняя предвоенная ёлка дома. (фото с распечатки).
   Василий Иванович лениво, от нечего делать перебирал их, как делал не раз долгими одинокими вечерами. Вдруг он подумал, что, в сущности, жизнь человека сугубо индивидуальна и эпизодична. Кажется, один английский философ сказал: "Все вы есть, пока есть я. Я закрываю глаза - и вот вас нет, ибо вы существуете лишь в моём сознании".
   Для Василия Ивановича, бывшего офицера, бывшего умеренного монархиста, ратовавшего за конституцию, бывшего фронтового корреспондента, разведчика, начальника штаба полка, бывшего сына, отца и мужа, жизнь закончилась и не имела больше смысла.
   Для Василия Ивановича Чалидзе вообще все эти фотографии были не более, чем закладками (в) памяти, узловыми станциями на пути воспоминаний. Жизнь каждого непрерывна и едва упорядочена, без начала и конца, и человек лишь окунается когда-то в её поток, какое-то время купается и вновь покидает реку жизни.
   Жизнь каждого ценна постольку, поскольку ценны воспоминания о пережитом. Жить "здесь" и "сейчас" невозможно, и очень редко человек способен осмыслить, что вот именно "здесь" и вот именно "сейчас" происходит/случается что-то (очень) важное.
   Как правило, здоровый человек постоянно живёт в своём прошлом, в непрерывном процессе воспоминаний. Так жил Лаврецкий, так жил Арсенев, так будут жить лирические герои Бунина и Набокова.
   Жизнь - в сущности та же книга или альбом, без начала и конца, но гармоничное целое, написанное на языке воспоминаний и прочитанная автором перед самим выходом на случайном полустанке. Не прочитанная даже, а эпически осмысленная.
   И вот полустанок пустеет, и расходятся те, кто вышли вместе, и ленивый обходчик гонит гусей через перрон, и дым паровоза растворяется вдали.

4.

   Вечер выдался ясным и безоблачным. Уже смеркалось, когда он выходил из метро, влекомый ветром и людьми мимо припозднившегося газетчика, мальчишки, выкрикивающего названия газетных выпусков, мимо сгорбленных старушек с дешёвыми букетиками.
   Он вышел и встал, суетливо оглядываясь по сторонам. Бежали последние минуты перед встречей, Василий Иванович догадывался, что в этих последних минутах ускользала его прошлая жизнь, но не мог противиться неизбежному.
   Внезапно из толпы прохожих вышла она: нарядная, сияющая, волосы выбивались из-под шляпки.
   - C'est vous ...
   Модно одетая, она подняла на него чёрно-подведённые озорные глаза, дамским движением подала руку, другой подхватив подол длинного вишнёвого платья. Он взял её руку в свою и поцеловал пальцы сквозь перчатку.
   - J'espХre que vous m'attendiez pas longtemps?
   - Qu'est-ce que vous dites, pas du tout.
   Они сели в карету такси, он невольно поддержал её за талию и почувствовал запах пудры от её щёк, и у него закружилась голова.
   До Монпарнаса они ехали молча. Такси отпустили недалеко от кладбища и дальше пошли пешком.
   Она шла плавно, покачивая бёдрами и улыбалась. Он держал её под руку.
   - Dites, cet Иtat est normal pour vous? - она удивлённо взглянула на него. - J'en ai vue , - он смутился, - Vous Йtes si joyeux aujourd'hui. Je ne me suis pas habituИ Ю voir les gens joyeux, me comprenez bien.
   Она рассмеялась, будто от сердца, отчаянно и, наклонившись к нему, заговорщически сказала:
   - Я вас раскусила. Вы - русский.
   - Боже правый! - вырвалось у него. - Quoi donc? N'Йtes-vous pas FranГaise?
   - Нет, не француженка, - сказала она с предательским акцентом.
   Василий Иванович сокрушённо покачал головой.
   - Вы не рады? - удивлённо и будто бы с вызовом воскликнула она.
   - Почему же? Просто это так неожиданно.
   Вечерний/припозднившийся Париж манил дансингами и кафе.
   - Куда же мы пойдём с вами? Вероятно, нам есть о чём рассказать друг другу, - заметил Василий Иванович. - Однако, мне сдаётся, что вы покинули Родину раньше, чем я.
   - Вы правы, - задумчиво ответила она. - Так давно, что уже и не припомнить. В 1905 году.
   - Вы были эмигранткой первой волны?
   - Нет , я не хотела уезжать. Так сложились обстоятельства.
   - Понимаю.
   - Куда же мы пойдём? - спросила она.
   - В "Наполи" или "Селект". Или в "Ротонду".
   - Там собирается слишком много богемы.
   - В "Ротонде"? вы правы. Хотя временами там забавно.
   - У вас тесная связь с русской эмиграцией?
   - Не слишком тесная. Просто иногда надо как-то коротать вечера.
   Они за/вошли в первое кафе.
   За соседним столиком сидели двое, тупо уставившись в свои чашки с кофе, но оживлённо обменивались репликами по-русски.
   - Вот, - сказал Василий Иванович, - первейшие из эмигрантов. Про таких на Пасси говорят, что сразу, как схлынул поток, на Монпарнасе выросла пальма, под ней установили первый столик, и за него сразу уселся русский апатрид. Пьют, смеются, сплетничают под одеревенелыми взглядами ко всему привыкших гарсонов, а потом, всласть позлословив, понастольгировав до отвращения, с пакетом кисловатого молока и чёрствым круассаном отправляются перекусить на монпарнасское кладбище, где устраиваются на какой-нибудь треснувшей плите.
   - Зря вы про них так говорите. Они, в сущности, несчастные люди, - рассеянно заметила она.
   Они заказали устриц и анжу, потом куропаток и красного бордо. Когда подали кофе, было уже довольно поздно. Он курил трубку, она - тонкие сигаретки. Они разговаривали ни о чём, и среди разговора он смотрел на неё, на её разгоревшееся лицо, и думал, что она вполне красавица.- В сущности, очень забавно мы с вами разговариваем/болтаем, - поднимая потяжелевшие ресницы, заметил он. - Ведь мы даже не знаем имён друг друга.
   - В самом деле? - воскликнула она.
   - По крайней мере, я могу догадываться, что вас зовут анна, судя по вывеске над вашим магазином.
   - И в самом деле, - задумчиво обронила она и выпустила дым.
   - Более того, судя по вашему неистребимому акценту, я могу предположить, что по-русски вы разговариваете крайне редко...
   - Здесь вы правы. Последний раз это случалось, пожалуй, семь лет назад.
   - ...а, следовательно, вы живёте здесь долго... очень долго...
   - Почему же? В Париже - только с семнадцатого года.
   - Ужасный год!
   - Но только не для меня. До мировой войны я жила в Турции, пока не погиб мой муж, потом перебралась в Сербию, перед самой войной жила в Австрии, в Мирамаре.
   У Василия Ивановича сдавило грудь.
   - Так, значит, вы были замужем?
   - Да. За турком. Его убили во время Турецкой революции.
   - Вы очень любили его?
   - Пожалуй, да. Хотя это был неравный брак. Он был много старше меня, к тому же, нас свели обстоятельства, а не чувства.
   - А как же вы устроились здесь?
   - Да вот так устроилась...
   Чёрная злоба принялась разъедать душу подполковника. Он достаточно повидал на своём веку, чтобы понимать, что здесь не обошлось без влиятельного и состоятельного "ami".
   - Но что же вы? - невинно спросила она.
   - Обо мне нечего и рассказывать. Этой весной мне исполнилось сорок три, а в жизни так и нет никакой определённости. До войны закончил Институт гражданских инженеров императора Николая I. Потом мобилизация, инструкторская помощь союзникам, разведка. Потом всё пошло прахом. И вот теперь я здесь один.
   - Вы были женаты?
   - Я и теперь формально женат. Но жена - там, в этой немыслимой стране с нелепым названием.
   - Что же вы не выпишете её сюда? Разве это невозможно?
   - Возможно. Я переписываюсь с ней. В конце концов, там у меня растут два сына. Но дело не спорится и, как я вижу, вовсе не из-за чиновничьих проволочек. Её отец, мой тесть, занимает там теперь какой-то невообразимо крупный пост, она так вдохновлена новыми порядками. К тому же у неё, судя по последнему письму, есть достойные вдохновители. Там теперь оргия творится, Содом и Гоморра. Какие-то товарищи взяли её на поруки, как идейно заплутавшую. Но сдаётся мне, что поруки эти пахнут потом и кабинетами.
   - Не говорите так. Разве вы имеете право осуждать свою жену?
   - Я и не осуждаю. Я просто боюсь себе признаваться в самом страшном.
   Они помолчали.
   - Вы, верно, участвовали в Белом движении?
   - Нет. Когда всё рухнуло, я был ещё здесь. А потом не имел возможности вернуться. Французское военное ведомство выплачивает мне мизерную пенсию, и иногда я получаю заказы в издательстве. Этим и живу.
   - Вы забыли самое главное.
   - Что же?
   - Я до сих пор не знаю, как вас зовут.
   - Ах, да... С годами ко мне пришла рассеянность. Василий Иванович Чалидзе.
   - У вас есть грузинские предки?
   - Мой прадедушка родился и всю жизнь прожил в Тифлисе.
   Она достала из серебряного портсигара новую сигаретку.
   - Знаете, - сказала она, - у меня было много имён, но самое первое - Анна Дмитриевна Верховская. Пусть ей я и буду для вас.
   - Анна Дмитриевна Верховская, - не спеша проговорил он, будто смакуя. - Позвольте, вы не были знакомы с Павлом Александровичем Стропинским в Петербурге?
   - Я была знакома с его отцом.
   - Послушайте, мы ведь вполне могли с вами встречаться на каком-то приёме у Павла Александровича, году в 1902 - 1903.
   - Вполне, но, позвольте, я вас совершенно не помню.
   - И я вас тоже. Только имя.
   На Париж опустилась ночь, но город Монпарнас, казалось, не заметил этого. Он то и дело загорался разноцветными алмазами от фонарных огней и переливался в чёрной вышине то кровью, то ртутью реклам.
   - Но скажите правду, - смеясь, сказала она, - ведь вы не могли всё время быть одиноким... Ведь были же у вас встречи за эти годы?
   - Сначала была война, какие могли быть встречи? Плюс к тому, я ещё верил тогда в счастье и в семейный уют. А потом... Встречи, конечно, были. Но вы догадываетесь, какого рода. Ночные отели. А у вас?
   Она помолчала, задумчиво и как-то неловко выкуривая сигаретку.
   - У меня были встречи, я не хочу вам лгать. Просто чувствую, что теперь именно вам не имею права лгать. В конечном счёте, так сложилось, что жизнь моя - это цепь/вереница встреч. Но вы не вправе теперь обвинять меня.
   - Боже упаси! - воскликнул Василий Иванович, и голос его наполнился неожиданной нежностью.
   Так они сидели до самого рассвета. Их встреча казалась им настолько нереальной и непрочной, что оба боялись расстаться сейчас, зная, что расстанутся навсегда.
   Они стояли у входа, он приобнимал её за талию - усталый, сгорбленный.
   По пустынной улице мимо них катили гружённые капустой телеги огородники - Центральный рынок открывался рано - и громыхали бочками золотари.
   Притяжение утреннего Парижа было непреодолимым, пьянил сам воздух кварталов со старыми замшелыми стенами, от которых тянуло запахом матраса, покрытого плесенью.
   - Знаете, что, - сказал он. - А поедемте ко мне, посидим, поговорим ещё... У меня есть чудесное вино.
   - Давайте лучше прогуляемся пешком, - в ответе её не было отказа, но он как-то сразу сник.
   Они дошли до кладбища.
   - Вы любите кладбище? - загадочно спросила она.
   - В России - да. А здесь всё каменное, всё мертво.
   - И всё-таки, зайдёмте.
   Они зашли за ограду и пошли мимо памятников, склепов и нескончаемых плит.
   Занимался рассвет. Какие-то птицы отрывисто щебетали в тёмной гуще деревьев. Они шли, будто в лесу, мимо глыб замшелого гранита, старых шершавых стволов.
   Внезапно она встала.
   - Василий Иванович, любите ли вы танцевать?
   - Что? - он ужасно/страшно хотел спать, и спина его под лёгкой шинелью покрылась крупным липким потом.
   - Я спрашиваю: вы любите танцевать?
   - Пожалуй, да. Но танцую я плохо.
   Она подошла к нему и прильнула так, что он ощутил тёплое прикосновение её набухших грудей. Невольно он посмотрел в её декольте.
   Она привстала на цыпочки и, приобняв его за шею, подставила губы, и он принялся целовать их: горячие, терпкие.
   Она чуть отвела голову и положила руки ему на плечи.
   - Василий Иванович, а теперь вальс.
   И он подхватил её, и они закружились в безмятежном танце; плавно ведя, она отсчитывала "раз-два-три, раз-два-три", - и задыхалась от избытка воздуха и чувств, а он, как мальчишка, нёс её с тупой миной счастья на лице, душа у него сжималась от одной только мысли: "Поздно, теперь слишком поздно".
   - Хватит, право, хватит, - захлёбываясь, выдохнула она, и они застыли, держась за руки, одни среди кладбищенской дремоты.
   - Право, поедем ко мне.
   - Нет, лучше ко мне.
   Русский шофёр привёз их в один из переулков, к подъезду высокого дома.
   Они вошли в освещённый вестибюль, потом в тесный лифт и медленно потянулись вверх, обнявшись и тихо целуясь.
   Они доехали до последнего этажа. Там она отпрянула от него, быстро достала ключ и успела вставить его в замочную скважину до того, как погасло электричество.
   Минуя маленькую прихожую они вошли в столовую, она включила свет. В предутреннем сумраке тихо засияли кровью мягкие стулья и диван, буфет с цветами и шёлковая скатерть на тяжёлом столике. Теперь и он заметил, как она хочет спать.
   - Анна Дмитриевна, у вас не найдётся немного вина? - тяжело спросил он.
   Она подняла на него усталый взгляд.
   - За окном, выпейте стакан белого и - спать. Пейте, милый, а я разденусь и помоюсь. И спать, спать. Мы не дети, не правда ли? Если я уж согласилась провести ночь с вами...
   Он открыл форточку и достал неначатую бутылку ЧТО ЗА СЛОВО? Долго искал штопор.
   Он слышал, как в ванной открылся кран, как она умывалась, и думал о том, что вот и он дождался радости. Несколько лет он помнил наизусть стихотворение Блока, которое легло на ум и всегда вносило сумятицы в его душу. Вот и сейчас, понимая, что глупо и не к месту это сейчас, стоял, пил горькое, ледяное вино и читал про себя так выразительно, как только мог:
   Девочка пела в церковном хоре
   О всех усталых в чужом краю,
   О всех кораблях, ушедших в море,
   О всех, забывших радость свою.
   Так пел её голос, летящий в купол.
   И луч играл на белом плече,
   И каждый из мрака стоял и слушал,
   Как белое платье играло в луче.
   И каждый верил, что радость - будет,
   Что в тихой заводи все корабли,
   Что на чужбине усталые люди
   Светлую жизнь себе обрели.
   И голос был сладок, и луч был тонок,
   И только высоко, у царёвых врат,
   Причастный тайнам, плакал ребёнок
   О том, что никто не придёт назад.
   Он не стал больше ждать. Он погасил в столовой свет и вошёл в спальню. В спальне, в большом зеркале на стене напротив, ярко отражалась освещённая ванная комната. Она стояла спиной к нему, среди зеркал и флаконов/духов, вся голая, белая, крепкая, наклонившись над умывальником, моя шею и груди.
   - Сюда нельзя! - сказала она и, накинув купальный халат, не закрыв налитые груди, белый сильный живот и белые тугие бёдра, подошла и как жена обняла его, глупого, потного. И как жену и он её, всё её прохладное тело, целую ещё влажную грудь, пахнущую туалетным мылом, шею и тёплые губы.

5.

   Недалеко от моста Александра III располагался его особняк, из окон которого были видны Елисейские поля. Дом вообще стоял как-то особенно: скрываемый старинными памятниками, этими коренными парижанами, он не был заметен, и в то же время, располагался в центре, видел всё и всех, серый кардинал. Хотя серым сам он не был. В его фасаде переплелись строгий, буквально дотошный классицизм и эклектика, одевающая его в изящный мундир рококо.
   Тонкие пилястры на клубничном фоне, вытянутые окна, фасад, обсыпанный барельефами - казалось, он издевается над современным обликом города, над действительностью, над горожанами. И всегда остаётся в тени.
   Люди, не знавшие этого дома, всегда подолгу искали его, если возникала у них потребность по какой-то причине увидеть хозяина.
   Анна Дмитриевна приехала к нему вечером, в пятом часу. Она заранее позвонила и сообщила, что между ними должен состояться разговор. Он нехотя, даже раздражённо ответил, что всегда к её услугам, но ей следует поторопиться, так как у него сегодня уйма дел.
   Она отпустила таксиста и, подойдя к лакею, что-то шепнула, наклоняясь к нему. Через минуту уже поднималась по тяжёлой парадной лестнице, будто в пасть к чудовищу входила.
   - Разденься! - сказал он коротко, старческими пальцами выковыривая сигару из слоновой кости портсигара и откидываясь в кресла.
   Анна Дмитриевна давно уже решила не сопротивляться его сумасбродствам, так было лучше.
   Она неловко расстегнула неудобное платье и стащила его через голову. Он ждал. Она сняла кружевные панталоны и лиф.
   Теперь она стояла перед ним обнажённая, в чулках-паутинках, мягких туфельках на высоком каблуке, вытянув руки (по телу/бёдрам и сжимая в кулачки.
   - Говори! - с усмешкой/ухмылкой выдохнул он.
   - Я хочу отказаться от твоей помощи, - голос её дрожал.
   - Это невозможно, - безапелляционно сказал он и для пущей убедительности покачал головой.
   - Я выхожу замуж. Ты мне надоел.
   Он замолчал, но, казалось, не был сильно удивлён услышанным. Наконец, он спросил:
   - Кто же счастливый избранец?
   - Не твоё дело. Впрочем, вполне достойный человек.
   Он рассмеялся, на сатанинским не получился.
   - Не беспокойся за него. Ну в самом деле, неужели я такой страшный? А скажи мне, почему ты решила, что твоё замужество может как-то повлиять на наши отношения? Ведь до сих пор я был не так плох!
   - Но и не так хорош!
   - На колени, шлюха! - вдруг завопил он, вскочил с кресла и, обежав стол, подскочил к ней. - На колени!
   Анна Дмитриевна стояла молча и пыталась смотреть в сторону, когда он ударил её сначала по одной щеке, потом по другой.
   Он схватил её за руки и рванул вниз, но она устояла.
   Тогда он, бессильно усмехаясь, сгрёб её бельё и тонким высоким голосом закричал:
   - Ложись, или не отдам!
   Она легла на диван, откинулась по привычке и развела ноги. Он долго не мог расстегнуть ширинку, плюнул, схватил английский нож, разрезал пуговицы, вытащил его руками: жалкого, немытого. Залез на неё и быстро затих.
   Она скинула его и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
   - Да за что, за что мне это?
   Он сидел на корточках на полу, судорожно дышал и вопил:
   - Я тебя в рог согну! Я твои шляпки разнесу к чёртовой матери! Сделал тебя на свою голову! Я из тебя конфетку сделал, когда ты дрянью приехала? По офицеришкам тискалась! Пшла прочь!

6.

   Василий Иванович, ещё более заматеревший и как-то неловко огрубевший, шёл вдоль набережной, держа левой рукой дочь MariИ - подальше от воды. Вековые деревья в три обхвата нависали над ними, над рекой, между ними, у отвесной стены при/таились фонари. На парапете стояли или задумчиво сидели на раскладных стульях рыбаки, кое-кто из одиноких зевак с сигареткой примостился рядом, глядя будто в сторону. Ещё не начинало по-настоящему холодать, и предвечерний воздух пах прелой листвой.
   - Papa! Mais tu m'achХteras bien encore une glace? - капризно заметила маленькая MariИ, и Василий Иванович улыбнулся, явственно увидев в ней отражённые черты матери. - En effet, aujourd'hui vous venez avec la mХre au cafИ, quand Ю moi, je dois Йtre assise de nouveau avec madame Лизой Николаевной.
   - Не так часто ты с ней остаёшься, не юли. Si en automne manger beaucoup de glace, cela est Ю peine utilement pour la santИ.
   - Et bien, papa!
   - Le chocolat est mieux! И точка, а то мама ещё нас отругает.
   - Mon pХre, mais quand je serai six ans, je serai tout Ю fait grande?
   - Пожалуйста, говори теперь по-русски!
   - Папа, - кривляясь, повторила MariИ, - я на следующий год буду совсем-совсем большая?
   - Ну, ещё не совсем.
   - Как? Но ты же promettait! - В недоумении она дёрнула отца за рукав.
   - Ты будешь совсем большая, когда пойдёшь в школу.
   К ним подошёл один из зевак.
   - Что же вы, милейший, не привьёте ребёнку вкус к родному языку? Через слово - французское.
   Василий Иванович так уставился на подошедшего, что тот поспешил развести руками и примирительно сказал:
   - Я всего лишь хотел попросить вас угостить меня сигаретой, по возможности.
   - Простите, пять лет как уже не курю, - сухо ответил Василий Иванович и, сжав руку дочери, повёл её в сторону.
   Дома их уже ждали Анна Дмитриевна и Елизавета Николаевна, бывшая графиня, пожилая женщина с русским лицом. Она до сих пор не могла поверить в то, что прежней, её России больше нет. Родственников у неё тоже не было, и она приживалкой скиталась по эмигрантским семьям, помогала по хозяйству и с детьми и была, в сущности, невиннейшим созданием.
   - Вася! Наконец-то! - всплеснула руками Анна Дмитриевна. - Манечка могла застыть.
   - Не застыла же, - проворчал Василий Иванович, снимая пальто и вешая на крючок вместе со шляпой. - Мы теперь совершенно заработались.
   Ехать на такси было накладно, они ехали на метро. Она выглядела со стороны всё так же изящно, хотя годы брали своё, и прохожие оборачивались, глядя ей вслед.
   Они зашли в недорогое тихое кафе, заказали морской салат, бордо и кофе. Она казалась немного растерянной, задумчиво курила, аккуратно сбивая/стряхивая пепел (в пепельницу).
   - О чём ты вспомнила? - спросил Василий Иванович, глядя на то, как за окном сгущаются тучи и прохожие идут быстрее и вот-вот пойдёт дождь.
   - Ничего... Вспомнила про свой magazine. В каком году мы закрылись? В двадцать шестом? В двадцать пятом?
   - Всего-то три года (назад). В двадцать шестом.
   - Тебе разве не жаль?
   - Конечно.
   Она отпила кофе. Вдруг пошёл дождь, и достаточно сильный. Небо потемнело, и в зале включился свет. Двери распахнулись и несколько человек, проходящих мимо, неловко ворвались в зал, ища спасения от стихии/осени.
   - Вася, а помнишь, как мы с тобой обвенчались?
   - Конечно, Аня.
   - Была зима, но снега, конечно, не было. А я так и представляла себя в белой шубке, и мы с тобой на тройке летели куда-то. И благовест, и родные... мы...
   - Что вспоминать, Аня? Ты уже разменяла десять лет в Париже.
   - Свято-Троицкий собор, Александр Невский. И какие купола, какая воздушность, а сразу за воротами - Париж. Ведь, право, забавно: сразу за воротами - и Париж.
   Василий Иванович вспомнил, как непросто далось организовать ему венчание. Хорошо, что вспомнил тогда про шапочное знакомство с о. Александром, тем, который был дворником.
   - Вася, а, может быть, поедем на следующее лето в морю? Куда-нибудь в Ниццу, а?
   Василий Иванович, тихо усмехнувшись, покачал головой. За последние годы он совершенно облысел, и сморщенный, пожелтевший череп его выглядел устрашающе.
   Анна Дмитриевна рассмеялась и подёргала мужа за мохнатую бровь.
   - Смешной ты...
   - А знаешь, - продолжала она, - я беспокоюсь за MariИ. Не смейся, что ты смеёшься? Я серьёзно говорю. Такая кокетка. И капризная.
   - Напоминает свою маму.
   - Что ты сказал?
   - Я говорю: вы с ней схожи, как две капли воды. Но не волнуйся. В её возрасте капризы простительны. Пусть девочка растёт счастливой и радостной.
   - Да она же не понимает, что она русская!
   - А с каких это пор ты опять сделалась русской? Что верно, то верно: говоришь ты теперь без своего дурацкого парижского акцента, но...
   - Вася!
   - Шучу, шучу (шучу), - он положил свою ладонь на её - Послушай, это всё уладится со временем. У ребёнка просто нет нормального детства и мы не можем ей его дать. Однако, у меня есть к тебе серьёзный разговор.
   Анна Дмитриевна тревожно взглянула на мужа.
   - Боже правый, Аня, не волнуйся, ничего страшного не произошло.
   - Прости, я стала будто мнительная...
   - Тем не менее, у меня есть кое-какие новости, касающиеся нас обоих. Не секрет для тебя, что я уж давно озабочен тем, что происходит в Германии, в Италии. Последние одиннадцать лет я только и делаю, что занимаюсь военной историей. Возможно, кое-кто и питает иллюзии по поводу фашизма диктатора Муссолини и реваншистских идей, грозящих нам новой войной, а я не питаю. И сдаётся мне, что новая война докатится до Парижа точно так, как и первая и, вполне возможно, поглотит его.
   - Вася, зачем ты меня так пугаешь? Только ведь начали жить.
   - Я не пугаю тебя, Аня, я говорю правду такую, какая она есть. Зачем иначе я перечитал столько книг? Всё с одним чаянием, с одной надеждой: понять, что случится в будущем и уберечься по возможности.
   - И что же ты предлагаешь нам? Уехать в Америку?
   - Да. Но только не в США, а в Парагвай.
   - Вася, ты в своём уме?
   - Слава Богу, ещё да. Я встречался не так давно с человеком, под началом которого служил когда-то, порядочный человечек и настоящий русский патриот, генерал-майор царской армии Иван Тимофеевич Беляев. Он теперь работает над претворением в жизнь идеи русского "национально-культурного очага" вдали от большевиков в любой стране, которая согласится принять беженцев из России.
   Иван Тимофеевич сообщил мне, что уже вступал в сношения с латиноамериканскими/парагвайскими дипломатами. В конце прошлого века вёл разрушительную войну с Бразилией и аргентиной. Теперь им как воздух нужны грамотные и высококвалифицированные специалисты из Европы. Они согласны нас принять радушно, дать землю под поселения и хорошую работу. У Беляева уже есть единомышленники, есть идеи организовать инженерный факультет в университете Асунсьона, военное училище, проекты фактически одобрены.
   Иван Тимофеевич разрабатывал для их парламента закон о правах и привилегиях для русских эмигрантов. Этот закон предусматривал свободу вероисповедания, создания национальных школ, сохранение казачьих обычаев и традиций, общинного владения землёй, а также полный запрет на продажу спиртных напитков ближе чем за пять километров от этих новоявленных станиц под пальмами.
   - А в Парагвае растут пальмы?
   - Ещё бы! Тепло круглый год, как в раю. Короче говоря, Иван Тимофеевич, зная меня давно, предлагает присоединиться к этой кампании. Он уверен, что мне найдётся там настоящее дело.
   - Значит, опять менять Родину?
   - У нас нет родины, у нас родина теперь земной шар.
   - Ужасный век. Что же мы натворили такого, Васенька?
   Он подозвал гарсона и расплатился. Дождь к тому времени прекратился, но с улицы несло промозглой сыростью. Они взялись за руки и пошли к метро.
  
   Джемаль и Темель стоят на посту в армии. Приходит командир, смотрит - в руках у Джемаля письмо. Командир спрашивает:
   - Что это вы делаете?
   Темель отвечает:
   - От любимой письмо пришло. А я ни писать ни читать не умею, вот Джемаль и читает мне.
   - Хорошо, а что это за вата в ушах у Джемаля?
   - Командир, - это чтоб Джемаль не слышал моё письмо, конечно!..
  
   Однажды Ходжа во время одного из путешествий решил сделать привал и зашел в один постоялый двор. В это же время туда входит другой путешественник. Оба требуют от хозяина чего-нибудь покушать. Но хозяин говорит, что из еды осталась только одна рыба и предложил им разделить эту рыбу. Ходжа и говорит:
- Я ем только голову у рыбы.
Хозяин спросил его причину этого.
- А голова от рыбы мозгов добавляет. Человек, который ест голову от рыбы становится умным.
Второй путешественник сразу Ходже и говорит:
- А почему это ты будешь есть голову?! Я хочу есть голову!
Ходжа ничего не возразил. Взял рыбу и хорошенько покушал. Второй путешественник съел голову и говорит Ходже:
- Ты, Ходжа, съел целую рыбу и насытился хорошо, а я только голову съел и остался голодным.
Ходжа ответил:
- Зато видишь, как ты поумнел-то!
  
   Пришел как то один человек в суд чтобы поменять свое имя.
Судья спрашивает:
- Как тебя зовут?
- Чёрный волк Болван, эфендим..
Судья:
- Ну вообще-то ты прав, сынок, что хочешь имя поменять.. Хорошо, а какое же имя ты хочешь?
- Красный волк Болван...
  
  
   Однажды Насреддин Ходжа сидел у окна и смотрел на ливень на улице. Вдруг увидел человека, который бежал под дождем. Ходжа открыл окно и прокричал:
- Ты почему убегаешь от дождя - это ведь благословение Аллаха?!
Но человек пробежал ничего не ответив.
   На следующий день этот человек сидел у окна и смотрел на дождь. Вдруг видит - Ходжа Насреддин бежит. Он ему:
- Эй, Ходжа, ты чего от благословения Аллаха убегаешь?
Ходжа ответил:
- Я бегу, чтобы не наступать на благословение Аллаха.
  
   Как то один человек шел по дороге и нашел лампу Алладина. Потер он лампу, из лампы вылез джин:
- Чего пожелаешь господин?
Человек говорит:
- Слушай джин. Мне очень хотелось бы попасть на о.Кипр, да вот беда - я не могу ни летать ни плавать - плохо мне становится. Сделай-ка ты для меня мост туда.
Джин и говорит:
- Слушай, брат, ну ты даешь! Да чтобы туда сделать мост сколько асфальта, металлоконструкций и других материалов нужно!! А техники всякой разной сколько привлечь нужно! А людей!! А кто этим сейчас заниматься будет?! Неет, - ты лучше чего-нибудь другое пожелай...
Человек подумал и говорит:
- Ну, тогда научи меня женщин понимать.
Джин почесал затылок и сказал:
- Какой ширины мост хочешь?
   Что, ещё русские?
   Скоро вы вытесните из Парижа французов.
   Французов - да, француженок - никогда.
   Как хорошо, что вас не убили ни немцы, ни большевики. После войны мужчин осталось мало. Что будут есть вновь прибывшие господа?
   Макароны, как этим господам и немного сыру, если можно.
   И бутылку красного вина.
   Madame, принесите гитару!
   Скоро закрываемся, но вы ещё успеете посмотреть всё то, что хотели.
   Вы что-то хотите выбрать для себя или для дамы?
   Право, я не знаю. Я сам не знаю, почему мне захотелось зайти к вам в магазин. Ведь вы хозяйка всего этого великолепия?
   Да.
   Прекрасно! У вас очень хороший/поразительный вкус. Но, право, жаль, что я должен уйти. Ведь я зашёл не за шляпкой, а просто так. И свободных денег на какую-нибудь экстравагантную и модную шляпу для себя у меня тоже сейчас нет.
   Но почему же вы должны вот так сразу уходить?
   До половины седьмого, когда я обычно закрываю магазин, ещё есть время, и мы вполне можем подобрать вам что-нибудь. А купите тогда, когда посчитаете нужным.
   Пожалуй, пусть будет по-вашему.
   Итак.
   Какие модели вы предпочитаете?
   Я даже не знаю. Если честно, я вообще не люблю головных уборов, кроме фуражки и стараюсь ходить с непокрытой головой даже зимой.
   И рискуете заморозить вашу голову
   Вы, наверное, неженаты? Если бы у меня был муж, я бы не позволяла ему появляться зимой на улице без шляпы.
   Что ж, вы меня убедили. Что же вы мне посоветуете?
   Вы, действительно, упрямы, как ребёнок, который не хочет есть кашу.
   Может быть, вы лучше покажете мне шляпки, которые носят теперь парижанки?
   А вы разве не видите их на улицах?
   Почему же, вижу. Но, вы знаете, парижанки вечно спешат куда-то, так что рассмотреть то, что на них надето в данный момент на голове, невозможно.
   Такая странная у вас просьба. Я бы с удовольствием примерила для вас что-нибудь, но увы, наше время кончилось. Я должна закрыть магазин.
   Вы не возражаете, если я подожду вас на улице?
   Пожалуй, нет
   Вы прекрасны!
   Пора. Мне пора идти.
   Вы живёте далеко отсюда?
   Нет, у меня квартира на Rue Montmartre.
   Изрядно!
   Вы хотели меня проводить? Не стоит, я езжу на метро.
   Увы, даже если бы я хотел проводить вас... У меня встреча с издателем через четверть часа.
   Вы писатель?
   Мемуарист. Я пишу о мировой войне для военных издательств.
   Вы были военным? Вы воевали на этой войне7
   К сожалению, да.
   Почему к сожалению? Уж не хотите ли вы сказать, что ненавидите войны?
   Ненавижу. Как и всякий нормальный человек. А вы знаете кого-нибудь, кто думает иначе после всего, что с нами случилось?
   Затрудняюсь ответить. Ну, мне пора.
   Было бы нелепо вот так заканчивать нашу встречу, вы не находите?
   Не знаю. Такие встречи украшают жизнь.
   Почему бы нам не продолжить сегодняшний вечер? Ведь вы освободитесь часам к девяти?
   Без сомнения
   Вот и замечательно! Итак, в девять у метро Rue Montmartre.
   Это вы...
   Надеюсь, вы недолго ждали меня?
   Что вы, вовсе нет.
   Скажите, это ваше нормальное состояние?
   Я имею ввиду,
   Вы просто такая радостная сегодня. Я не привык видеть радостных людей, поймите меня правильно.
   Да что же вы? Ужель вы не француженка?
   Папа! Но, правда, ты ведь купишь мне ещё мороженое?
   Ведь вы с мамой сегодня поедете в кафе, а мне опять сидеть с мадам
   Осенью кушать много мороженого едва ли полезно для здоровья.
   Но папа!
   Лучше шоколад!
   Папа, а когда мне будет шесть лет, я буду совсем-совсем большая?
   Обещал
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   40
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"