Арифметика 

Будильник - человеконенавистник.
Тянусь окстить, над пропастью зависнув -
Безмыслен.

С уже забытым напрочь сновиденьем
Легко расстаться, и, припомнив, где я,
Оденусь.

А Млечный Путь от ночи и до ночи,
Как между нами или между прочим,
Короче

Двух состояний душ, оцепенений,
Чьи цепи над планетой и под нею
Длиннее.

В 'планете' слышу 'плоскость'. Ну и ладно.
И лбы - не сферы, а, скорей, оладьи,
Где - планы.

Рассвет уже схватил меня за ворот,
Скормил на завтрак новостийный ворох
Плюс тво́рог.

Процента правды нет, она - не жирность.
Одно парное молоко не лживо.
Не жидко.

День препинанья. Свечка запятою
Наклонна влево пламенем - в пустое.
Готовя.

Плюс - одесную, а ошую - минус,
А в сумме - прах, не стоящий помина,
В камине.
 

Банальность

Взлетели крики, вещи, мухи -
Раздор, извечный, инфернальный,
Двух чёрных плит подземной кухни,
Что коммунальна.

Стол подозрительно наклонен,
Стекает скатерть белой кашей.
Бегут влюблённые с балкона,
Недопризнавшись.

Как будто штормовые руки
Играют плотью корабельной.
Скользят по палубе старухи
И колыбели.

Глаза у страха увеличив
И подтверждая идиому,
Молитва топчется верлибром
В дверном проёме.

И этим потрясённый кто-то,
Увы, банально, но сердечно
Напишет в пляшущем блокноте:
'Ничто не вечно'.
 

Безлюдно

Безлюдно.
Полумрак.
Полуподвал.
Мир параллельных плоскостей и пыли,
Где Бог хранит вне времени слова,
Включая те, что вымолвлены были,

Но не несли страницам новизны.
Они здесь между книгами - молитвой,
Признанием, упрёками жены -
И придают столетьям монолитность.

Покоен потолок на стеллажах,
Что врезались в побелку до подкорки.
Пускай всё рухнет, ничего не жаль,
Ho небо в них найдёт себе опору.

Здесь героиню не её герой
Из времени с другой стеллажной полки
Прижмёт спиною к прошлому порой,
И та сомлеет, отпуская колкость.

Крылатые слова под потолком
Висят в углах летучими мышами.
A кто-то в полночь плачет.
Hо о ком?
Его стихи, проснувшись, утешают.

А за окном, за дверью, за стеной
Они, родившись, терпят униженье.
Храни их Бог - подмятых сатаной
В эпоху непечатных выражений.
 

Белые мухи

Подтверждением слухов
О зиме и лекарствах
Кружат белые мухи,
Предвещая мытарства

Пассажирам и рикшам -
И богатым, и бедным.
Будет город охрипший
Госпитально побелен.

Здравым смыслом ведомы,
Аманаты квартплаты
Ограничатся домом
И замкнутся в халатах.

Снегопад карантином
Остановит бациллы,
И замрут в паутине
Лошадиные силы.

Несъедобною манной
Тают мухи на крышах,
Календарным обманом
Или - 'Имже вся быша'.

Ничего не изменишь.
Разве можно оспорить
То, что осень намедни
Обнажила весь город?

Скоро он побелеет
И, зашедшийся кашлем,
Будет чавкать, болезный,
Ненавистною кашей.
 

Бессонница у изголовья

1.

Меня, который безучастен,
Помят подушкой, безотраден,
Часы хватают за запястье
С утра, пристёгивая на́ день.
Они бросаются в глаза и
На стенах шевелят усами.
И, обещая наказанье,
Страдают сами.

Но ни за злато, ни по блату
Не возвратят ни полминуты.
Маховиками циферблатов
Они вращают время суток.
'Который час?' в устах окрашен
В тона молитвы безутайной,
И черти голубями с башен
К ногам слетают.

2.

Подошвы времени от тренья
Ветшают и во время года
Любое шаркают, старея,
Почти что никуда не годны.
Свечою память отекает.
И госпиталь важней едва ли,
Чем часовая мастерская
В полуподвале.

Бессонница у изголовья
Прядёт из темноты рассветы
И сны подкравшиеся ловит,
Чтоб утром выбрoсить на ветер.
Бельмом на небе одноглазом - 
Луна для позабывших время:
Тех, кто безвременно и страстно
Друг друга греет.

3.

Вода течёт, порою кружит,
Но направленье не предаст, и
Плывут корабликами в лужу
Непримечательные даты.
А годовщины лгут нулями
О том, что каждому мужчине
(Да бросьте, я вас умоляю!)
К лицу морщины.

Порядку чисел потакая,
Выходит нынче из вчера и
Позавчера, года мелькают,
Как рысаки - под номерами.
То, что назначено, случится
По правилу без исключений,
И ночь прильнёт к моей ключице
Виолончелью.
 

Бискайский храм

Застыли слёзы над прибоем
На вечно плачущей сосне,
Чьи шишки падают на хвою,
Которой не зазеленеть,

А цвет свой обретя и место,
Стать папертью для прихожан,
Случайных, вестных и безвестных,
Что месту не принадлежат.

Какие их свели дороги
К молитве у святой воды?
У пилигримов на пороге
Не спросят, кто их поводырь.

Здесь парусные дельты вечно -
Навстречу и беды неймут,
Что вере не противоречит,
А только - ветру и уму.

Бискайский храм - для всех конфессий.
На перепонке из песка
Волна рождает звуки мессы
Из немоты и далека.
 

Бойся брата, что около молится

Пуля глупая - вжик! -
У виска прожужжит
И свинцовой пчелой
Унесёт своё зло
За пределы судьбы, за околицу.

Нет беды от неё,
Если слышишь - поёт.
Не в тебе ей остыть,
И не яблочко ты.
Бойся брата, что около молится.

Не в привычках ножа
Звонкий щебет чижа -
Молчалив, словно язь,
Чья блестит чешуя,
Серебрится, Иудой не брезгуя.

Пусть людская молва
Не немая плотва,
Но тупой её свист - 
Не поэзии хлыст,
Что подобен свинцу или лезвию.

А предатель того,
Кто не враг и не вор,
А родня во Христе
По одной бересте,
Называет последним предателем.

И пускай честный бой,
А не друг да любовь -
Та, что точит свой нож
По ночам за спиной,
Улыбаясь с утра. И так далее.
 

Бреду во сне

Бреду во сне, едва касаясь крыши,
А волны черепицы под ступнями
Меня как будто с Тем объединяют,
Кто много выше.

Деревья - словно органы дыханья
С цветных картинок медэнциклопедий.
Им никотин убийственный не ведoм
Под потолками.

В зенит направлена труба гортани,
Над нею переплетены нейроны
В кишках под сводом черепа, утробных
По очертаньям.

Спроси у них - и не ответят, кто я -
Слепой старик Гомер или лунатик.
Луна вершит реестр небесной знати,
Но - запятою

К созвездиям.
Познания за-ради
Я список их прочёл до середины,
Запомнив только 'Паруса' с 'Дельфином'
На чёрной глади.
 

Бьются волны о берег поротно

Бьются волны о берег поротно
От тоски, не понятной самим,
И прибой монотонно шумит,
Словно линия фронта.

Маету, бесноватость стихии
Наблюдаю в воздушной среде.
Я, в неё принесённый в воде,
Не томлюсь ностальгией.

Эти брызги слюны не шрапнельны,
Безопаснa атакa волны,
Чьи тяжёлые мысли темны,
Словно по́лы шинели.
 

В небе

В небе ни к селу
и ни к городу -
Чудо-конь, чей шаг
исполинский и
Морда ангела,
крылья гордые.
Бьёт копытами
сатанинскими.

Из льняных лугов
с муравой-травой,
Дёготных небес
звёздной гранулой
Ниспадает бес
белой головой
В чёрный омут-ночь
падшим ангелом.

Опалит постель
синева виска.
Высока строка
лупит жжением.
И швыряет ток
винограды скал
В океан цветов
для брожения.

Поутру - трава
на дворе души,
На траве дрова
чин по чину, и
Вены сужены,
в глотке вздор першит,
А тоска, как нож,
перочинная.
 


В старый город наведалась тьма-чума

1.

В старый город наведалась тьма-чума,
В нём теснятся одни мертвецы-дома,
А от эха нетрудно сойти с ума.
Пахнет завтрашним свежим хлебом.
Крепостные останки штурмует плющ,
Кафедральная башня топорщит плюс -
У земли с небесами ночной аншлюс,
Что венчает брусчатку с небом.

Ночью ярче пылают огни витрин,
В них бесполые куклы зовут: 'Смотри!' -
И слетаются жадные сны на крик,
А в отелях скрипят матрасы
Покупателей сумок 'Луи Виттон',
Сувенирных поездок с женой в ландо.
Я людей не люблю, а спроси: за что, -
И вгоню гуманиста в краску.

2.

Я далёк от скоплений людской плотвы,
И никто не узнает с 'Откуда вы?'
То, что я - ниоткуда, никто в живых,
Для экскурсий навек потерян -
Ненавистник музеев, названий, дат,
Схем сражений, числа кораблей, солдат,
Династических браков и их вреда
Или блага для двух империй.

Не удача для селфи тщеславных дев,
Не известен ничем, никому, нигде,
Неприметен, в неброский костюм одет,
Я за столиком сиротливо
Попиваю баварское с 'Аlles gut! 
Будут слава и деньги когда-нибудь'.
И, смеясь над надеждой, топлю губу
В белой пене над чёрным пивом.
 


В темнеющем медленно зале

В темнеющем медленно зале
Видны очертанья одни.
Напиток чернеет в бокале,
Глаза осветляя над ним.

Вино и стихи без названий,
Медалей и розничных цен
Вкушаем, на вкус уповая,
Не зная, что будет в конце.

Какая лоза обретает
Пьянящую силу пера?
Когда причащаются таинств,
Неважно, где рос виноград.

И словно изгои из рая
В любовь, что и праздник и труд,
Мы церковь себе выбираем,
Но выбрав, забудем к утру.
 


В час прогулки

В час прогулки предвиденный,
В неприметный для памяти день,
Из-под крыши обыденной,
Словно строчное 'д',
Выйду в рощу, которая
Тишину, как умеет, хранит
От жужжанья моторного
И дорожной возни.

В поднебесную комнату
Я приду вспоминать имена
Тех, кто нынче инкогнито
Без одежд после сна,
Без свидетельств, что лиственно
Выдаются апрелю вдогон
Всем деревьям как личностям
На полгода всего.

В этой роще игрушечной,
Сквозь которую видно дома,
В паутинное кружево
Претворился туман.
Я бреду, огорошенный
Замедленьем течения дня,
И года мои прошлые
Настигают меня.

Эта роща кукушечно
Об отпущенном мне напоёт,
А рука об упущенном
Кулаком накуёт
На виске, на столешнице
На ладони, на гулких стена́х.
И поймёт меня грешного
Только птица одна.
 

Вечер засыпает у огня

Вечер засыпает у огня.
Ничего для памяти нет лучше
Кресла, что баюкает меня
Мебельною песнею скрипучей.

Расшаталось вереницей лет.
Стон или улыбку находя мне,
То отводит от лопаток плеть,
То пытает ржавыми гвоздями.

Жизнь моя!
Я рад, что ты со мной.
Путь обычный переплёлся с крестным.
Поутру очнусь, и за спиной
Скрипнет время, притворившись креслом.
 

Внегда призвати

Качавшие стволы колокола
Сменили цвет без измененья тембра,
И парк похож на золотой оклад,
'Внегда призвати ми...' - выводит тенор.

Готовит ветер новые слова -
Холодные эпитеты на время
Тому, кто, увлажнив, околдовал
Глаза, рождая мысли о деревьях.

Их кроны - весть на голубой канве
В лесном дохристианстве отдалённом.
И первородство золота церквей
По осени оспаривают клёны.

Кроша под ноги булку голубям,
На всякой случай в череде явлений
Присматриваю явор для себя
В языческом слиянии с аллеей.
 

Вот и август пошёл на слом

Вот и август пошёл на слом.
Скоро лягут снега́ по пояс.
Чем короче, тем круче склон,
Где года набирают скорость.

Только-только растают льды -
Май распустит уста стихами,
А за ними ноябрьский дым
Перебьёт сединой дыханье.

Это - осень моих висков,
Темнота в черепной коробке,
Где надежды живут с тоской
И, искря, выбивают пробки.
 

Вот сойду с ума

Вот сойду с ума, как сходят с поезда,
Соскочив на розовый перрон.
Упокоется, что прежде непокоило,
И ослабнет дисциплина в поясе.
Слюни отпустив, а в хиппи - волосы,
Напишу, что победит добро.

Позабуду, выбросив из прошлого
Всё, что, как из тюбика, во сне
'Ы-ы-ы!' выдавливало, - припорошено,
Но ходило ночью огорошивать,
И оставлю там одно хорошее
Тонкой плёнкой патоки на дне

Гулкого сосуда в форме черепа.
Сумасшедшим белого листа,
Вдохновенье не из вдоха черпая,
Выдохну, свихнувшись, всё плачевное
И соплёй тягучею (а чем ещё?)
Напишу, что жизнь - не маета.

И безумцем, пьяным и стареющим,
Нашуршу вранья на децибел,
Но на стойке в лужице от времени
Промелькнёт и - не обманом зрения:
Зебра-жизнь без повода и стремени,
А не конь, что розов или бел.


 

Времена выбирают нас

Времена выбирают нас,
Месят, мнут, обжигают слепо.
Выражения губ и глаз -
Вековой, но случайный слепок.

Повторяй: повезло - назло
Над плечами свистящей плети.
Пусть трепещет в окне стекло
От тяжёлых шагов столетья.

Если сникнешь, укрыв лицо,
Отстраняясь от зла, надсада -
Получаешь в носу кольцо.
Так уж лучше удар прикладом.

Славь же время, где жив.
Ещё -
Где родился не зверем в клетке,
И что ангел, а может, чёрт
Крутанул колесо рулетки.
 

Всего каких-то 25 столетий

Экехери́я.
Високосный год.

Всего каких-то 25 столетий
Тому назад, не зная, что его
Когда-то древним назовут атлетом,
Нестарый грек под чередой богов
Перебирает их, как амулеты.

Солнцестоянию конец, войне покой.

Ленивы мухи у горячей глины
Жилища, что на женскую с мужской
Разделено, но - не на половины.
Жена у очага полунагой
Потеет и хлопочет над свининой.

Священная недолгая пора.

Рождает тень, что мало помогает,
Оливковое дерево двора.
И грудь супруги, круглая, нагая,
Не привлекает с жаркого утра.
Она Латону чтит, но и ругает.

***

Пелопоннес.
Отложены труды.
Олимпия.
Разгар Олимпиады.
Востребованы продавцы воды.
Гетеры под туникой вертят задом.
Вода в жару нужнее, чем зады
Кариатид базарной колоннады.

Философ рассуждает о глупцах,
Косметикой торгует парикмахер,
Поэт почти переорал певца.
Глаза слепца, похожие на драхмы,
Блестят от пота серебром лица,
А медь летит к ногам, как амфибрахий.

***

Атлет, чеша упругую икру,
Успех на площади в единоборстве,
Что состоится завтра поутру,
Оценивает, но без фантазёрства:
Свалить аттильца невеликий труд,
А македонец весок от обжорства,

Спартанец лёгок (македонца треть),
Но он вертляв и скользок для ладоней.
И, в глину сплюнув, к завтрашней игре
Он просит сил у бога Посейдона,
А в голове, тяжёлой на жаре,
Всплывает бредом странное 'мельдоний'.
 

Где высота и глубина

1.

Где высота и глубина - одно
И небул фейерверковые космы,
Ты, отстранён в молчанье ледяном,
Отец наш космос.

Скопленья пыли в виде облаков
Поднял ли конь, движенье обозначив?
И конь ли это, что так далеко
И мимо скачет?

Нам не увидеть, не догнать его
Не оседлать в грядущих поколеньях.
Ужели это образы богов -
На льду тюлени?

А может, мы - подобие детей,
Родителем наказанных константой
На том пути, где звёзды в темноте -
Как полустанки?

В посланьях метеором для зрачков -
В открытках, отправляемых веками,
Ответ одной пылающей строкой,
Но это - камень.

2.

Как мертвеца, прослушиваем тьму
И слышим только белый шум, отчаясь
Найти опровержение тому,
Что так печально:

Погибнет ствол, лишив себя ветвей,
Усохнет род, в котором так упрямо
Отцы шлют на закланье сыновей,
Как Авраамы;

Продлится жизнь, покуда есть что жечь -
Дрова и страны, радости и сплины,
Но всё затухнет сварой на меже
И станет глиной;

Утратят запах время и гнильё,
Вулканы-войны перестанут булькать,
И тот, кто породил, нас и убьёт -
Тарасом Бульбой.
 

Дождь на земле

Я и дождь - мы на свете вдвоём.
Он - вниз, а я - поперёк ему.
Можно сказать, что я - водоём,
По ёмкости равный тому, что сниму
 
И выкручу в таз без молитвы над -
Вода от неба чиста и так.
И тем свята, но мой променад
Глубокие складки не стянет у рта.

Дождь на земле, словно я, одинок.
Не видно людей, что прогулке - плюс.
Голос листвы промок и смолк.
Молчание влажных следов люблю -

Тёмные эполеты, их бахрому
И талит потёками до колен.
Верю дождю, и другой не приму
Веры на этой примолкшей земле.

Вода дождевая ещё мягка,
Но пожелтеет, нечистой став,
Омыв машинные лбы, бока,
Металлоконструкций сталь,

Крыши, обувь, враньё реклам,
Круглые башни 'земля-земля',
Решётки на тюрьмах, где меньше зла,
Чем на свободе в её рублях.

Морща загривок, вкушу питьё,
Подобное водке, - вода с лица
Без вкуса и запаха, но глоток её
Не требует тоста и огурца.
 

Если

Если наше тело и духовность -
Образ Твой, подобье, а не липа,
Если мы несовершенны - homo,
То тогда и Ты болеешь гриппом?

Пусть, терзая сталью раскалённой,
Вырвут мне язык за эти речи -
Я хочу, чтобы и Ты, влюблённым,
Целовал божественные плечи,

Плакал над прелюдиями Баха,
Чтоб любил коньяк и револьверы
И писал стихи, а под рубахой
Сердцем в нас и верил, и не верил.
 

Здесь те очертанья

Здесь те очертанья, что не передать чертежам -
Размыты, размокли, в слезе к подбородку вилять им.
Удар горизонта по зренью - удару ножа
Подобен, но боль от него не рождает проклятий.

Не впишется угол, прямой или острый, никак.
Ни парковых клумб, что круглы, ни прямых параллельных -
Рукавных каналов для каменного сюртука
Реки, что с рожденья петляла мазком акварели.

Ещё не цветы, а преддверье коринфских корзин.
Но временен стиль, что в холодном апреле доричен.
И ветер - не то, что в щелях колоннады сквозит.
Здесь хочется жить, расписанье забыв электричек.

Но брошенным в поле погибну, отрезав уста
От хлеба.
Пейзажем отвержен и потусторонен.
Удариться б оземь, как в сказке, и чибисом стать,
Оставив на рельсах своё оперенье воронье.
 

Зима перевалила через город

Чернеет парк на белом, обморожен,
Подобны запятым хвосты у псов,
Но Андерс Цельсий время не стреножит
И Кельвин не закроет на засов.

Зима перевалила через город
И через половину, перевал.
Так боль сперва пережимает горло,
И отпускает выдохнуть слова

О том, что всё на свете не навечно.
Конь ледяной по средней полосе
Промчался и асфальты изувечил,
Но рухнет, под наездницей просев.

Сильней высоковольтного разряда
Ещё бывает ветер у земли,
Толкая в спину ледяным прикладом
И подгоняя: 'Эй, пошевелись!'

Ещё сугробы тротуар крышуют
И не желают слышать о весне.
Машины спят селёдкoю под шубой
(Консервы сельди вряд ли солоней).

Но стойко ощущенье перелома.
Всё дольше солнце в синеве торчит
Гвоздём со шляпкой, раскалённой, словно
От ненависти к холоду в ночи.

Подсчитаны и названы убытки,
Оплаканы по птичьим именам.
Зима ещё сусальным льдом покрыта,
Оправдана, но приговорена.
 

И этот год учебным будет мне

И этот год учебным будет мне -
Учащемуся создавать портреты,
Начав с набросков мыслей или дней
В три четверти на стуле с сигаретой.

Сжимая кисти в грязном кулаке,
Оттачивая грифель для бумаги,
Пишу февраль.
Зима вошла в пике,
А языки белил сползли в овраги.

На оттоманке полулёжа снег
Уже закончен, строки подсыхают.
Модель весны мерещится в окне
Нагой девицей, бредящей стихами.

Какие ноги!
Искушение,
Растущее от облаков-подмышек.
Я выпью день и, полночью заев,
Её лодыжки опишу на крышах,

С которых белизна сползёт, шурша,
И будет звук на тишину нанизан.
A капли слов сорвутся, и душа
Заплачет размороженным карнизом.
 

Из дома удалили всё

Из дома удалили всё,
Что было вынести по силам
Живым, которых жизнь несёт.
Одна лишь смерть невыносима.

До этого на зеркалах,
Шкафах откладывалось время,
Пыль незаметною была,
Года не оскорбляли зренье.

Полы чисты.
Паркет у стен
Копил в затинном зазеркалье
Домашний сор - обрывки тем
И то, что было лепестками,

Запавшие мгновенья зим,
Ресницы с глаз неотражённых,
Чей блеск порой неотразим,
Когда влеченьем подожжён он.

Там паутинные года
Ловили сплетни летних мошек,
А на столах была еда,
Чему свидетелями - крошки.

Всё вымели.
Метла быльё
Скосила, за порог ведома.
Бесчеловечное жильё
Похоже на людей бездомных.
 

Инфляция речей

Инфляция речей и лжи в словах,
Знамён, не отличимых от хоругвей.
И воздух (не для всех - для большинства)
Ладонь вождя на обещанья рубит.

А в Партии Великих Пастухов
Все козыри 'по-честному' краплёны.
Сплотившись, стадо бредит большаком,
Который приведёт к лугам зелёным.

Так было и продолжится в веках.
Когда трава обглодана до корня -
Тогда и хворостинка пастуха
Хлысту подобна для скота без корма.

Но до телячьего вагона большаков,
До слёз сиротских, материнских, вдовьих
Обличиям семейных простаков
И до войны стать рылами чудовищ.

В быту смирны и поедают суп,
С чем бы он ни был, без чего бы ни был,
Но после супа - площади и суд
С кострами, где сгорают фильмы, книги.

'Долой!' и 'Смерть!' тому, кто большинство
Обходит стороной, не примыкая
К рогам под нимбом веры в торжество
Числа копыт, величия взалкавших.
 

Исторические стансы

1.

Носки, кальсоны (по две пары),
Пиджак (один), пальто (одно),
А в провожатых - комиссары
И вереница страшных снов.

Гудок. Машинный мерный клокот.
Вода темнее вздутых вен.
Любой, кто проклятыми проклят,
С тех пор вовек благословен.

2.

За пограничными постами -
Всё те же вётлы над рекой.
Жизнь за спиной дымит мостами,
Сожжёнными чужой рукой.

Охрипли споры в никотине
О власти, воле и земле,
О том, что время обратимо,
Подобно клину журавлей.

3.

Того, кто предпочёл свободу,
Зовут предателем тюрьмы,
Где запах мяса по субботам
В баланде по рецепту 'Мы'.

4.

А хорошо б услышать 'С богом!',
Который есть и упасёт.
Не всё потеряно в дороге,
Поскольку найдено не всё.

У перехожего калики
В стихах - призванье и судьба.
Прощайте. Поминайте лихом.
Хлебать его не расхлебать.
 

Исход из Египта

Египтов много на земле
С тоскою в свинстве,
Своей династией в кремле
И сворой сфинксов.

Прощайте, морды лжебожеств
При мавзолеях.
На волю хочется душе,
Земли круглее.

Что остаётся за спиной,
Какие виды?
Пирамидальна на Сенной
Громада МИДа.

Аэропорт - крикливый порт.
Молитвы, визги.
Счастливцы отирают пот,
Не веря визе.

Хасид (тфилин на ремешках
С кусочком Торы)
Похож и на часовщика,
И на шахтёра.

А детям не важна страна.
Что им Одесса?
Их ждёт бесплатный лимонад
От стюардессы.

Из унизительных веков
Исход, но с хрустом -
Понять еврея нелегко,
Когда он русский.

А если он поэт?
Тогда
Снимите шляпу,
Смолчите, чемодан подав,
Чтоб вздор не ляпнуть.

Что бьётся в рёбрах под плащом,
В грудных изгибах?
Быть может, что в душе ещё
Один Египет.

В психиатрической тюрьме
Стихи на нарах
Не противостояли тьме -
Тьме Арканара.

Поэт пока одет как раб,
В костюм неброский.
Высокий корабельный трап,
На трапе - Бродский.
 

К очередному концу света (23 апреля 2018 года)

Предсказатель вновь принимал причастье.
Но его всю жизнь Библия печалит.
Ведь сказал же Марк, вместе с ним - другие:
Мы не можем знать день, когда погибнем.

Тень ползёт к окну, тормозя движенье,
Там парад планет - как цепочка женщин
(Что хотят пи-пи, срок антракта скромный).
Тишина висит полуночным тромбом,

Кран бурчит во сне и слегка картавит.
Нам неделю жить, а потом настанет
Тот второй Приход или возвращенье
Блудного Его, что ушёл зачем-то.

Принесёт гаплык Он - мессия, а не
Злой метеорит или марсиане.
Будет суд для всех. Облегчая участь,
Причастись, мой друг, так - на всякий случай.

Дел за мной - вагон, но стихи весомей.
'Вот, - скажу, - читай - это моя совесть'.
Не осилив всё из моих отчётов,
Он махнёт рукой с 'Да пошёл ты к чёрту!'.
 

Как будто вырвано стоп-краном

Как будто вырвано стоп-краном,
Подобно правде фотоснимка,
Мгновение застряло в рамке
Портретом века анонимным.

На взрыв похожа, голубятня
Осталась всплеском голубиным,
Зависло в воздухе объятье
Влюблённого с его любимой.

Вода стоячей стала в реках,
Белками вспенив перекаты,
И маятник, качавший время,
Уснул, сверкнув зеркальным карпом.

Рыбак остановил дыханье,
На поплавок безмолвный глядя,
Привстав, азартом полыхая,
Не сдвинул тень на водной глади.

Из искр полночного трамвая
Созвездье новое сложилось.
Ракеты, взмыв, забастовали,
Прервав уничтоженье жизни.

Раскаянье созрело грушей,
Но недомолвкою осталось.
Едва покинув губы, души
Зависли в рабстве гениталий.

Столетья вечных оправданий
Пророков лживых и пороков
Застыли, строем подтверждая,
Что мир не выучил уроки.

И сердце в клетке замолчало,
Кровь перестав гонять под кожей,
Надеясь всё начать сначала,
Как будто можно.
 

Какой-то год какого-то столетья

Какой-то год какого-то столетья
Планеты на Пути-из-Молока.
Глаза краснеют, дожидаясь эту
Безделицу - сединкой для виска.

Венера, облака, нагие плечи,
Эллинский мрамор...
Будто всё - вчера.
И подоконник превратив в подсвечник,
Звезда нагой краснеет до утра.

Империя и варварские кожи,
Тысячелетья дележа земли.
То лица, превращаемые в рожи,
То рожи, просвещённые до лиц.

То шее пе́тля за мятеж и ересь,
А то - атлас, несущий ордена,
То голова под треуголкой в перьях,
То вновь под гильотиною она.

Чего я жду и продолжаю верить
В каком-то веке жизни на счету?
Мир не спасёт безрукая Венера -
Он выживет, спасая красоту.
 

Камо грядеши?

Подавляющее большинство,
пахнешь ты, как навозная роза,
и всегда подавляешь того,
кто высовывается из навоза.
Е. Евтушенко

Гордясь своим значением нуля,
Звеня грошом от имени рубля,
Вершащий суд от 'мы' с гербом и решкой,
Камо грядеши?

Камо грядеши, слившийся с толпой,
Всегда в единодушии слепой,
Присвоившей сакральность и безгрешность?
Камо грядеши?

Туда, где стойло - сбывшейся мечтой
С избытком пищи для сплочённых ртов,
A отщепенцам - адовые клещи?
Камо грядеши?

Не подтверждает правоту число
Лужёных глоток по числу голов,
От собственного крика обалдевших.
Камо грядеши?

Их отправные помыслы белы,
Но как глаза у помышлявших злы!
У большинства кровавые одежды.
Камо грядеши?

Не верь, что безошибочно оно.
В его ошибках черепов полно.
Спроси, примкнувший, в зеркало вглядевшись:
Камо грядеши?
 

Ко Дню памяти (тридцатому дню октября)

От Магадана и до Соловков -
Простор над сплошными погостами,
Лопатой совковой где ни черпни -
Выгребешь кости.
На выдохе шёпот: 'Везде они...',
На вдохе: 'Сколько их, Господи!'
 

Когда идея овладеет массами

Когда идея овладеет массами
Насильно - эпидемией тифозною
Сознаньем масс овладевает маузер,
А ртами - лозунги.

Овладевает злоба людной площадью,
Подковами сапог, копыт увеча их -
Пехотным строем, верховым, где лошади
Всех человечнее.

Когда свобода колосом не вызрела,
Хлеб не ржаной, а корм из лжи с половою,
Толпу легко кормить из телевизора,
Что аналоистый.

Душа её, как червь, беспозвоночная,
Опору находя в кумирах ботоксных,
Не сознаёт, что таинства заочные
Над ней работают,

Да так, что в веки оны не приснилось бы -
Ни в бунте, ни в расколе не бушует, и
Народ послушно крестится десницею,
А дрочит шуйцею.

И массою, бездумною, диванною,
Он, возбужден кокардою и митрою,
Приветствует собой овладевание
И оргазмирует.
 

Когда строкой новорождённой

Когда строкой новорождённой
Ночь осчастливит чистый лист,
Я улыбнусь изнеможённо,
Измотан и лицом землист,

Забудусь сном, укачан ритмом,
Над горсткой слов утратив власть.
И та рванётся не прикрытой
Ничем - в чём полночь родила.

Как отрицание молчанья
С листа метнётся без удил,
Тряхнув мне гривой на прощанье
Воображенья посреди.

Дома покинут люди в страхе
Перед дословностью стихий.
Взметнутся бороды, рубахи,
Глаза, молитвы, кулаки.

'Верни её, запри в тетради! -
Вскричат увидевшие вихрь. -
Останови же, Бога ради!'

Когда б я мог остановить...
 

Колотушка

Колотушка в ночи, будто в вечном затмении:
'Проходи!'
И проходят века неизменные.
Не ухудшится ночь, что, наверно, и лучше-то.
А решает река, где лукавить излучиной.

То стремниной она, то застойною заводью,
И петляет путём, предначертанным загодя.
А бывает, ныряет в пустоты из кремния,
Где проходит не время, а жизнь мимо времени.

Колотушка что сердце, стучит охранительно.
То, что было, прошло, да и было ль?
Сомнительно...
Сколько тех, кто пылал изменением темени!
Но она всё темна, а пылавшие - где они?

Спят и град, и посад у стены в поколениях.
Если вор, то воруй, не буди население.
Проходи, не порушь, что сложилось в столетиях.
Ночь луною полна,
Благолепием.
 

Куда ни кинь

Куда ни кинь, обнаружишь в веках,
Что все во врагах, как в долгах и шелках.
И велика вероятность спутать -
Кто чашу цикуты испил и стих
С просившим её мимо уст пронести.
Запоминается только утварь.

Хламиды и тоги похожи весьма,
У статуй носы отбиты.
С ума
Сойдёшь, по музеям глазея -
Апостол ли (бывший рыбак-иудей),
Сенатор ли жаждущих хлеба людей
И зрелищ в крови Колизея.

Тиранов - как грязи.
И каждый век
Рождает сволочь, а часто - две.
Не мудрствуя в обличении:
Они все - кровавые подлецы,
А кто там Рюрикович, кто Тацит,
Уже не имеет значения. 

История, всё удлиняясь хвостом,
Не учит людей, повторяясь в том,
Что главное в ней - гениталии
С желанием тел плодиться и жрать,
Гениталии душ - к производству врак
О мире, любви и так далее.
 

Лампочкe

Настенный выключатель возбудив,
Не глядя на предметы впереди,
Звезде вечерней, что над головою,
Кивну - мол, здравствуй, рад, что ты жива
И щедро источаешь сорок ватт,
Чтоб я нашёл покой, ища покоя.

Вспугнула ночь, швырнула за окно.
Луна там сцеживает свет дневной,
Который солнце дарит антиподам.
Когда б не старина Анаксимандр,
Торчала бы на всей лепёшке тьма,
Не знающая своего испода.

Вольфрам - сопротивления порог.
Три тысячи часов - недолгий срок
Для мелкого, а всё-таки светила.
Казалось бы, незначимы дела,
Но не забуду травматичность зла,
Лишившего подъезд твоих усилий.

Боишься пола, словно я - небес,
Точней, момента взлёта, но тебе
Падение - распад и хруст осколков.
Мне хруст костей грозит распадом уст,
И под тобой испытывая грусть,
Скажу, что не до лампочки настолько.

Вот выключу тебя и отключусь.
В начале сна напомнишь мне чуть-чуть
Девическое жгущее колено.
Потом остынешь, как остыну я
Когда-нибудь, но в пламя бытия
Подбросит время новые поленья.
 

Люди снова зимой отхлобыстаны

Люди снова зимой отхлобыстаны,
Заперлись по домам домоседами.
Холода не уходят по-быстрому,
А всё мнутся в дверях надоедами.

Иногда и уходят, но вскорости,
Будто что-то забыв, возвращаются.
И скользота убийственным ковриком
Изменяет походку отчаянно.

А ведь было по-мартовски радостно
И собаки пописять просились же,
А теперь их не выпихнешь, разве что
Применишь поводок и насилие.

Нахлобучены шапки запрелые,
А ботинки работают лыжами,
Выжигает собака по белому
Иероглиф мочой - 'ненавижу я'.
 

Магеллановы облака

Ожоги дождём не остудят
И тени от солнца таланом
Не бросят из милости людям
Облака Магеллана.

И ветру они неподвластны,
И в мраморном сне нелетучи,
Сродни удареньям для гласных
В 'Магелла́новы ту́чи'.

Как в трауре светлые мысли,
На чёрном лице неопрятность,
На школьной доске недомытoсть -
Магеллановы пятна.

Мазками на 'Черном квадрате',
Следами побелки рутинной
Испортив шедевр безвозвратно,
Оживили картину.

Как пятна извёстки с асфальта
Не смоют дожди, ну и ладно.
Строитель ушёл, и остались
Облака Магеллана.
 

Много в мире холстов

Много в мире холстов,
Но немногих по ним узнаю́т.
Много ставят крестов,
Да распятия мало кто сто́ит.
Ещё больше - листов,
Не упавших на душу мою.
Жадно дышится ртом,
Но вдыхается время пустое.

Где - неважно, когда
Ожидать животворную весть,
Что знамение даст
Возрождениe веры и слога?
Будет это звезда,
Или птица в траве-мураве,
Или радуга - та,
Что волхвом преклонится у стога?
 

Мокропогодье

Когда б не бель сползала по окну
Размокшею поваренною солью,
Казалось бы, что крышу окунул
Постылый дождь в чечёточное соло.

Ноябрьский сплин с декабрьским серебром
Перехлестнулись, перевоплощаясь,
И выпали на душу, как зеро,
Кому печалью, а кому-то счастьем.

Слились ценитель осени и та,
Что любит зиму, вызревшую рано.
Снег становился влагой на устах,
Деля с любовью время и пространство.

Всё так сплелось, часы переводя
На мысли о борьбе противоречий.
В метаморфозах снега и дождя -
Единство их, но от него не легче

Зонту, который закусил губу,
Окну со снегом не желая верить
В то, что рождённый трепетать от ветра
Прогнётся от сугроба на горбу.
 

На беcтемье

Зависло перо над листом на время,
Рука не находит луки, а стремя,
Всегда подкаблучное, в поле зренья
Не хочет попасться. И нужно выждать,
Когда вдохновением станет выдох
И камень отыщет пращу Давида.

Глаза закатились, не видя темы,
Что тенью заспинной легла на стену
И ломит лопатку, стреляя в темя.
Наркотик ноздрёю не втянут - воздух
На вдохе безвкусен, но он не водка.
Осёдлана лошадь, да всё не возле.

Неважно ни где, ни зачем, неважно -
На спелом лугу, на лице бумажном,
Но тема нужна, а её не каждый
Способен нащупать в исканье смысла -
В животных, но низших, и в сферах высших,
На торте прокисшем тугyю вишню.

Беcтемье - подспорье, оно нередко
Приводит мышленье от табуретки
С Царевной-лягушкой к хвосту у предка,
Кто вовсе недавно, отбросив жабры,
Придумал устройства для пытки жаром,
Потом дилижансы и дирижабли,

И многие просто смешные вещи,
Совсем бесполезные. Мозг же вещий,
Предсказывать любящий что-то вечно,
Способен увидеть в столетьях поршень,
Что плющит Железную деву в 'Порше',
Толкает людей из трущоб на площадь,

А после коленом под зад и - в небо
На поиски слога в районе небул,
Где можно по памяти строить, где бы
Терпеть неудобства в венке из терний
С исканием смысла, что был утерян,
Свободным при выборе чувства меры.

Во фрачном небесном сукне, но с искрой,
Затёртом до дыр, что жадны, как крысы,
Где звёзды иные, но в той же выси,
Из всплесков-созвучий другого дома
Сплетать обмеление и бездонность
В венок 'La Corona' нью-Джоном Донном.
 

На берегу

На берегу, что продолженьем дна
Реки песчаным был, - костёр, а пламя
Рвалось, чтобы сорваться к чёрту на
Рога - греть Козерога, что за нами

Озяб в реке и вышел из воды.
Курить ещё ужасно не хотелось.
Страдал, не допуская к лёгким дым,
Как девушки - мои ладони к телу.

Мы, словно пуп полуночной земли -
Компания гусарского 'Агдама'.
'За дам-с!' Одеты в мини-кринолин,
В нас глазками стреляли мини-дамы.

Гитара, их сводившая с ума,
Страдала от бездарности куплетов.
Она была расстроена, как мать,
Нашедшая у сына сигареты.

А Бог, своё присутствие сокрыв,
Нас отвергал, не принимал на веру.
И были воробьями комары -
По их числу, нахальству и размеру.
 

На кромке

Наскучившую за́ день явь
Сменяют вымысел и дрёма.
Луна, кормилица моя,
Стоит в проёме.

Кругла монетой, ненова,
Но в постоянном обращенье.
Седа старуха, но жива.
(Прошу прощенья!)

Щедра, как праздничная горсть,
В ней - дни и лица с именами.
Сочельник, гостья или гость -
Воспоминанья.

Одних мне трудно не узнать,
Но нелегко других узнать мне,
В давно прошедших временах -
Покрой их платьев.

Они, паломникам сродни,
Неблизкий путь долеют ночью.
Без изменений сохранив,
Направь их, Отче.

И мне отчалить от стола
Когда-то без рукопожатий,
Чтобы являться, в зеркалах
Не отражаясь.

Сменив, как галстук, ипостась,
Прижиться на небесном теле,
Чтоб к помнящим меня слетать
И греть постели.
 

На плоскости бумажного листа

На плоскости бумажного листа
Порой белеет пустота,
Порой - разводы акварели,
Но иногда - такая высота,
Что воздуха не достаёт для рта
И лоб мокреет.

Продуктом лесофобных производств,
Таких губительных для вод,
Лукавый лист передо мною.
А искушение его -
Писать стихи на суд, чей приговор
Не остановит.

На площади, не равной ничему,
Но обещающей тюрьму
За пару слов, в письме не скрытых,
За подпись - посох и суму,
Лежат такие строки, что уму -
Понять и вскрикнуть.

Они собой оправдывают вздох
Берёзы, рухнувшей на мох,
Но слёзы птиц, что потеряли
Гнездо, слезам ли матерей и вдов
Равны из украинских городов?
Навряд ли.

Пишу стихи столетий посреди
О малозначимом, поди,
Времён, где и клинки, и пули,
В которых слёз - хоть пруд пруди,
Но белый лист бумаги пощадить
Могу ли?
 

На Пятой авеню

На Пятой авеню
И ночь подобна дню.
Не разобраться - он или неон,
Который косит тени на корню,
Манхэттен превращая в Пантеон
С богами-парвеню.

Его жрецы не спят.
Витринами слепя,
Вчерашний крик сегодняшним поправ,
Весь мир оденут с головы до пят
(Сперва его до нитки ободрав),
За кассами сопя.

Как уплотнилось всё
На Пятой - осевой!
Там Колыма граничит с Папуа.
Текут татуировки синевой,
Ползёт вдоль стен бубнящий тротуар
Стоглавым существом.

Рыдает саксофон.
Скейтборд шуршит ужом.
И сталь глядит сквозь толстое стекло
На мир тысячеглазой госпожой,
А небо затвердело и слилось
С последним этажом.
 

На смерть собора

Звучащий долорозо дольче
Закат к мансардам много ближе,
Чем был вчера, и длится дольше,
Чем свет в Париже,

В котором тени долговечны
И голубиные паренья
В соборах, где в молитвы свечи
Вплавляют время.

Клубятся дымом в небе тени
Столетий, тронов и клошаров,
Как стая чёрных птиц в смятенье
Над смрадным жаром.

Нужны ли эти тени душам?
Что - быть тенями надо всеми?
И плачут тени женской тушью,
Стекая в Сену.
 

На смерть Стивена Хокинга

Hемому певцу космологии квантовой
С мозгом бездоннее чёрной дыры
И британцу, любителю лондонских вафель,
Противнику Бога и кваканья квакеров,
С целью нескромной - все карты раскрыть,
Избежавшему бомбардировок люфтваффе;

И о́ксфордцу, пленнику кресла-компьютера,
Чтившему чай с молоком и пари,
Кавалеру (по ордену) и командору,
Открывшему музыку в хаосе муторном,
С формулой крови, где труд-лейборист
(Но не мускульный) двигает мысли, как горы,

Где разум - лишь средство, залог выживания
В мире когтей саблезубых людей
И камней-новостей, что влетают в пещеры,
Без титулов, но не лишённый жевания
Мяса (не плоти научных идей),
Я пишу тебе, Стив, на метафоры щедрый,

Поэзии квантовой без (я в долгу ещё) -
Враль, весельчак и маратель страниц,
И рифмую 'Прощай!', для других непонятен,
С намёком - и ты в уравненьях заумничал,
Горстка людей разбирается в них,
Как в стихах, что загадочней солнечных пятен -

Тому, кто судьбою в канат перекручен был,
Видел за Взрывом моря, корабли,
Времена, что свернулись в склерозе калёном
И ждали будильного крика да случая,
Славу тебе пропою от Земли
И Вселенной, что примут тебя распрямлённым.
 

На этажерке у стола

На этажерке у стола
В конверте музыка спала
Под толстым слоем многолетней были,
Что долго измельчалась в пыль,
И ею став, года забыв,
Смирилась, и глаза её остыли.

В коробке, с диском в глубине,
С пружиной, часовых сильней,
Игла спала на рычаге-предплечье.
Так только женщина руки,
Всему на свете вопреки,
Способна ожидать, губу калеча.

И в той же комнате старик
Уснул, который говорил
Об однокомнатной норе 'моя обитель'.
Осталось тело без души,
Она по космосу шуршит
Иглой на эбонитовой орбите.

Пыль оседает на луне,
Что спит тарелкой на стене.
Обеим неизвестны звуки музык.
А гравитация тиха,
И оседает пыль стиха,
Крепя долгоиграющие узы.
 

Над ручьём - дугой светлуха

Над ручьём - дугой светлуха.
Луг в метёлках щавеля.
Конь во сне поводит ухом,
Гривой воздух шевеля.

Он на лунном диске чёрен.
Белый свет и цвет в ночи
Так обманчивы и вздорны,
Что от слов не отличить.

Слепотою глаз огромных
Отражаются ковши.
Рукояти их неровны,
Но изгибом хороши.

В малый ковш стекает космос,
А из малого - в большой,
Из него - на луг покосный
С непокосною душой.

Над конём зрачки созвездий
Колки, влажны, как роса.
Чуток сон, покоен ветер
В непокорных волосах.

Кровь течёт неспешно в венах,
Но без расслабленья жил -
Будто только на мгновенье
Крылья птицею сложил.
 

Надежда

Живёт во всех, кто дышит и раним,
А впрочем - даже в статуях безносых,
Надеющихся пенис сохранить
В очередной небрежной переноске.

Она в бумаге - не нести обид,
А стать романом, начатым в записке,
И в молоте, надеющемся бить,
И в дуре наковальне-мазохистке.

А зеркало надеется стеклом
Ещё вернуть квартирным постояльцам
Всё то, что отражалось в нём - былом,
И в амальгаме спит мелькнувшим вальсом.

Она во снах потерянных вещей,
В старухах-куклах чердака на даче,
В украденном добре, хозяин чей
(Оно надеется) сражён и плачет.

Она была, но, в тостах отзвучав,
Оставила хрустальные бокалы,
О них в серванте плачут по ночам,
В землетрясеньях выжив, аксакалы.

В предметах - всё дарованное нам:
Любовь, надежда оставаться с нами.
Не стариться, а старить времена.
И этим вещи нас напоминают.
 

Настоящее время

Настоящее время журчит в формате
Прозаическом и совместимом с матом.
Что грубее текущей жизни?
Только уксус подлить в винeгрет эпохи
Поэтически трудно, да ей и похер.
Ограничу себя эвфемизмом.

Где слюна закипает - в годах ли лёгких,
Застоявшихся, радужных или блёклых?
Цвет эпохи не мне разгадывать.
Кто плюёт в календарь - осквернит портреты,
Имена идиотов, простых и редких,
Исторически век загадивших.

Настоящее время - сказать неловко -
Торжество не голов, а боеголовок.
В хромосомах - набор срамного
К производству детей для штанов и платьев,
Что кредиты отцов кое-как оплатят
И оставят немало новых.

Человек - неудачный проект. Проверим:
В ДНК описание только зверя -
Зренье, слух, половые вольности
И т. п. А ума ни на грош. Неужто
Разум - признак, что людям совсем не нужен
В башкообразной полости?

Но порою рождаются странные люди -
Те, которых не слушают и не любят,
Не читают, гнобят, коверкают.
Их удел - отражать своё время в слове,
На слова их плюют и на правде ловят.
И стекают плевки по зеркалу.
 

Настроение

Конец воскресенья.

Где тот настройщик, что ладил клавиши
Так, что звучат, словно вдовы кладбища -
Плоско, как лапушки-люди, ладушки,
Что на го́лову сели?

Сознание сонное.

Дрёма не дрёма, но веки клейкие.
Предощущенье в постели мления,
Ринга с победоносной ленью и
Кирпича в невесомости.

Повадки отшельника.

Полупещерная, полупридонная,
Скудностью близкая Anno Domini
Трапеза, но без 'Спасибо!' до неё
И вериги ошейником.

Смиренье пельменное.

Стороны света начнут ли прения,
Солнце изменит ли угол зрения,
Ветер ли выпишет снегом премию.
Ничего не изменится.

Перемены гнобили бы.

Время, в пространстве свернувшись кукишем,
Бражки хлебнуло и кашку скушало.
Ладушки, ладушки, что ж вы скуксились -
Хоть верёвку намыливай?

Что сказать бы под занавес?

Вечер. Конец воскресенья. Господи!
Вот бы свалиться и спать без просыпу,
Без перемен и старенья особи,
Без какого-то 'заново'.
 

Начало осени

Замедляются дни и осы,
Разговоры, часы безделья.
Это - время впадает в осень,
Изменяя теченье в дельте.

Редко зонт покидает ножны,
Не разносятся ветром кроны.
Старый клён, одуванчик божий,
Опыляют, галдя, вороны.

И трава не печалит хрустом
На рассвете, нахохлив птицу.
Той хватает питанья в устье.
Журавлям хорошо - в синицах.

И пропеллер часов песочных
Тарахтит, на прогулки тянет,
Виноград повышает сочность
Затяжных вечеров с гостями.

Предваряющий верой знанье,
Плед распят на плетёном кресле
На веранде воспоминаний.
Есть надежда, что все воскреснут.
 

Не города

Не города стране творят
Одежды.
Не дворцы-портные
Кроили и кроят наряд
Вчера и ныне.

Из ткани баевой глуши
Костюм с печным щекотным дымом
Ей на руках дорогой сшит
Непроходимой.

Качнись в вагоне за вокзал -
Там кружит время на природе,
Словно на привязи коза,
Враг огорода.

За городской кирпичный китч,
За Вавилон бетонных блоков,
За тротуарные стихи
От новых Блоков -

Там бесконечные Кижи
В лугах-ладонях некарельских.
А знак неравенства лежит,
Как лом на рельсах.
 

Не дай мне Бог

Не дай мне Бог упасть
И, плинтус ублажая,
Ввести два пальца в пасть
Дыханию во зло,
В партер исторгнуть пошлое фуфло
И огребать рукопожатья.

Не дай Господь сочить
Стихослуженья, кои
Без ценника свечи
И места алтаря.
Без дня, что в череде календаря
Застрял корявою строкою.

Владыко, охрани
От микрофонной стойки,
Силаботохерни
Прогорклых вечных тем.
Пускай я на земле оставлю тень,
Что подтверждает свет и - только.
 

Не жёг стихов

Не жёг стихов, запомнив наизусть,
Не отдавал костюмы за картошку,
Не грел ладони Гоголем в печи,
Не выживал у смерти на глазу,
Когда с утра в окне светло и тошно
И некем одиночество лечить.

На влажной стенке медленных мокриц
В подвале не раскидывал мозгами.
Палач кровавый не сводил с ума
И в ухо не орал мне: 'Говори!'
Конвой меня не поднимал ногами,
Не убивала тачкой Колыма.

На белых обескровленных полях
Я сапоги не стаскивал с убитых.
Переобувшись, не кричал: 'Ура!'
И дулом танка я не предъявлял
Свою культю в послевоенном быте.
Не собирал на водку по дворам.

И, поклоняясь рельсам в никуда,
Не рвал подругам-комсомолкам целки.
Не открывал за ночь 'Архипелаг'.
И не стонал в психушках-городах,
Где галоперидол, схвативши цепко,
Вводили в кровь, что супротив текла.

На Красной не был в 68-м.
Не жертва ни Сенатской, ни Болотной.
Не отсидел за лайк и перепост.
Не раздражал на улицах ОМОН,
Не угонял на запад самолёты
Империи, великой, как сельпо.

Но помню всё, что я напомню тем -
Забывшимся в моркови и томатах
На огороде, в дыме конопли,
В хмельном меду патриотичных тем.
Я буду предъявлять свои стигматы
Свидетельством распятия земли.
 

Не записано словом

Не записано словом (но зря ль?),
Что нашло на меня перед сном.
Позабыл - навсегда потерял,
И не знаю, чем было оно.

То могли быть и эхо, и вздох,
Или просто улыбка одна
От кого-то, знакомого до
Той поры - разминаться во снах.

Что нашло меня в доме тогда
После, может, бесцельной ходьбы?
Нужно чем-то сперва обладать,
Чтоб потерю его не забыть.

А о ней я не плачу ничуть.
Можно - пешим, лишившись коня.
И вернуть, что забыл, не хочу,
Чтоб нельзя было это отнять.
 

Не найти его в радуге

Не найти его в радуге
Полосою мышиных одежд.
Не навечно, но надолго
Обесцвеченный день

Акварелью больничного
И плацкартного псевдобелья,
Непросохшего нищенства,
Жития-бытия.

Паутина, собравшая
Насекомых декабрьской тоски
Или страхов пред завтрашним,
Чьи глаза велики.

Лепестками гадания
Кружат хлопья замёрзших белил,
Ворожбой мироздания
Над портретом земли.

Этот мир, словно кобеля,
Что чернеет в начале зимы,
Можно выснежить добела,
Да грехов не отмыть.

Что там будет и будет ли,
Только лето и греет нутро -
Синева незабудками
Надо мною ковром.
 

Неклассический сонет

Презирая лоск, почитал наждак,
Что сдирает ложь позолоты с дней.
Он менял слова, но не так на так,
А сусаль на хлеб, что земли черней.

Причащался тайн драбадан-дворов,
Где, не чтя Христа, отвечал на зло,
И вино само превращалось в кровь,
А ломоть ржаной - в несвятую плоть.

Познавая вкус, он катал во рту
'Не влезай! Убьёт!' и 'Сдаю на срок...'.
На столбах и лбах привокзальных тумб
Узнавал стихи и учил их впрок.

Он - поэт, а ты теребишь жабо.
Западло сорвать кружева.
Слабо.
 

Нетронутая тема

В парадной лестничных зигзагов
С чугунным кружевом красивым,
Где бродит эхо, старше шага,
А стены выкрашены синью,
Мою строку волна качает
Морей или бород эллинских,
Что нацарапана ключами
Замков английских.

Мой поиск, давний и рутинный,
Как мысль, тревожащая темя -
Живёт за дверью дерматинной
Ещё не тронутая тема.
Она не открывает имя
И новизну своих нарядов.
Любoвь издёрганное вымя
Топорщит рядом.

На той же лестничной площадке
В котами пахнущей квартире -
Патриотическое счастье
С разбитой лампочкой в сортире;
Октябрь, что в золоте задрочен,
Зима и зябкие постели,
Весна, которая пророчит
Тепло котельни.

Ступени каменным мерилом
В пролёт напиханы, как шпроты.
Скулят под ласкою перила
И спины гнут на поворотах.
Мелькают образы, тотемы,
Немало сказано о коих.
Увы, и поиск темы - тема
Стара, как поиск.
 

Новый Нострадамус

От всяких предсказаний настрадавшись,
Пишу, чтоб настроенье исковеркать,
Стихотворенье 'Новый Нострадамус'
С пометкою Предсказанному верить -

Потомкам и наследникам столетий.
Из них я в двух оставил свои строки,
В которых - вид на прошлое из клети
Грудной, где сердце делало уроки,

Зубрило исключения из правил,
Абсурдных, не записанных в скрижалях,
Ища ответ тому, что слева, равный,
Но правда где-то справа возражала.

Итак, я вижу тень... и тень от тени -
Как день, что ото дня, а ночь - от ночи.
Я вижу Бога - он в хитросплетеньях
Пространств, и параллельных, и не очень.

Я предвещаю: чёрною дырою
Всё слижется, потом из-за кулисы
Вернётся снова кроличьей норою,
И Зазеркальем, и его Алисой.

В веках я узнаю́ черты любви - там
Поэзию предвижу птицей Феникс
Не самкой, а самцом, и плодовитым,
Как я, давно на мир кладущий пенис.
 

Носильщик

Усатый носильщик, картуз набекрень,
Твой медленный слалом сквозь ряд фонарей
Рождает усмешку и хлёсткость плевка
Карманного вора.
Владельцу ларька
Товар бесполезен - старье не продашь.
Ты катишь с перрона Сизифом багаж,
А он прибывает - и катишь опять
Тележку, тебя тяжелее раз в пять.
Нагрудная бляха, под фартуком крест.
Удача - большое количество мест:
Гора чемоданов и всякая хрень.
А отдых минутный - в дешёвой махре.
Быть может, за жизнь перевёз целый мир -
Все судьбы с сидящими сверху детьми,
Мечты и торшеры на тонкой ноге,
Холодную курицу в хрусткой фольге.
Вокзального царства усталый Хaрон,
За плату везущий с обеих сторон
Пожитки, что умерли в жизни одной,
В другую, где пояс иной временной.
Творец переезда, его атрибут,
И ноги твои, словно вёсла, гребут
По рекам-перронам в моря площадей,
Назад к поездам беспокойных людей.
А сломит артрит - остановится всё,
Но Бог всемогущий от хвори спасёт.
Ведь он непоседа, в движенье и он -
На полке плацкартной с набором икон,
С надеждой устроиться в новом дому,
Где угол найдут и ему самому;
Услышав 'Ну с Богом!' - с торшером, цветком,
Что будет цвести под другим потолком,
С детьми на поклаже, которых он дал,
Чью мать в переезде помянут всегда.

Плечо не подставлю, носильщик, прости.
У каждого тачка своя, и катить
Нам камни судьбы на вершину самим.
Подельник, Господь нам поможет.
Аминь.
 

Носители формальных пиджаков

Носители формальных пиджаков
И брюк, что пузырились на суставах,
Прыщей-вулканов, кличек, синяков,
Бамбуками за лето вырастали

На два размера -
узники программ,
Желудки к усвоению предметов,
Мы - рыцари некруглого двора
И головные боли педсоветов,

Мучители расстроенных гитар,
Блюстителей зелёных насаждений,
Соседей наших, с наглостью хазар
(Или котов) мы крышами владели.

Взрослели в зеркалах, плюя в 'потом',
Но перестали презирать расчёски,
Уже не на учёте у ментов -
У бывших одноклассниц на учёте.

Затем, в квартиросъёмщиках хрущоб,
Стихи рычали в мусоропроводы
После 'Старик, махнём-ка по ещё
За 'кухонноционную' свободу!'

Теснее шпротов в прошлом и на 'ты',
Теперь - 'Эй, вы!' и горла рвутся в крике.
Кто бронзе бюстов - строки и цветы,
Кто к женским бюстам - красные гвозди́ки.
 

Ночная зарисовка

Сон вычитает треть из жизни
Людей уснувших, а блаженным
Бессонница поёт пружиной
Воображенья.

Всё может быть на самом деле
На полотне ночных событий.
Летят по небу Марк и Белла,
Теряя Витебск,

Где ночь на путника в дороге
Сливает лунный свет горстями
И тенью сковывает ноги,
Гремя костями.

Блажен взлетающий, кто изгнан
Землёю плоской и, не каясь,
Черту оседлости для жизни
Пересекает.

Темнична ночь под небосводом,
Полмира в ней, где каждый - ятник,
Что утром заключит свободу
В свои объятья

В настенном зеркале. Но это -
Позднее, а ночное время -
На подзарядку для поэтов
И батареек.

Оно, на тенях настоявшись,
Уйдёт в поля на лунном теле,
Вернув над городом парящих
На холст постели.
 

Ночь в Латаки́и

Я мечтал летать высоко и быстро -
Словно пуля, что, предваряя выстрел,
То есть звук его, ударяет в мясо.
Родился́ пилотом, пилотом быть мне,
Чтоб торчал в подхвостье горящий вымпел.
Предложили Сирию - я не мялся.
 
Средиземноморье, и ветер с моря.
Звёзды, словно фары, - слезой умоют.
Вылетов на завтра - вaгон, а на́ день
Цели будут утром. Мы сами - цели.
Видел кровь лишь юным, ломая целки.
Сверху смерть на карте безкоординатна.

Здесь воюют все и со всеми сразу.
Что война, что маки - цветут, заразы.
И поля красны, кровяны́ закаты.
Чужаки мы - наши безбороды лица,
A моя звезда на крыле - убийца,
Даже если погубит всего лишь кактус.

Под ногами - почва веков разбитых.
Чуть копнёшь - осколки резни как быта.
То кувшин, то череп, что так похожи,
Как джильбаб черкеса, кандура турка
И халат для ванны. Во, бля, придурки!
Этот берег кем только не исхожен.

Перед взлётом крест я сниму нательный.
Если сбитым выживу, он смертелен.
Крестоносцев помнят подкожным нюхом.
Латаки́я. Море. Ни баб, ни водки.
Я созвездьем Крест в это небо воткнут,
И таится смерть у него под брюхом.

Эллины, римляне, шумеры, хетты
Были здесь и мочились на глину эту.
Мне судьба - струёй православной выткать:
'Да пошли вы..., - вязью арабской суры, -
Алевиты, друзы, езиды, курды!' -
Каллиграфом местного алфавита.
 

Ночь с проституткой

На холме и во храме, служанка, яви пилигриму
В ритуале священном и танце с божественным ритмом
Красоту твоих ног.
Я устал от дорог.
Наслади и приют подари мне.

В покаянии стопы не мазала миром блудница.
На гвоздях всех борделей распят был хитон-власяница.
Мир менять не хотел
Укрощением тел
И не лгал, что воздастся сторицей.

У богини любви есть и добрые жрицы, и злюки.
Продавали любовь и искусные гейши, и шлюхи.
Расплатившись, всегда
Славил правду в годах,
Рифмовал, раздавал оплеухи -

Журналистам-путанам, что чаще лежат под вождями,
Проституткам-сенаторам, брезгающим площадями,
Маркитанткам войны,
Куртизанам срамным
И наёмникам, схожим с блядями.

И по странам бродя, по столетьям и верам-химерам,
Возвратился в тот дом, где любви поклонялись шумеры,
Опиастрил в порту
Местных иеродул,
А сестерции отдал гетерам.

О надиту, сестра божества, безразличная к злату,
Сколько раз к алтарю подводила жнеца и солдата? 
И любила скота,
Кому братом не стать,
Может быть - человеком когда-то.

Освятившая ночь, ты не просишь за ласки ни сикля.
Словно ломтики сыра, слипаются веки бессильно.
Я запомнил твой ритм,
Чтоб, его повторив,
Петь про плечи и ноги босые.
 

Нужно быть сумасшедшим

Нужно быть сумасшедшим, хотя бы слегка,
Чтоб осмелиться на 'материнство',
Чтоб строка задышала, вскричав от шлепка,
Повзрослела, и заговорила,

И глаголила истину, аки дитя,
На земле в бесконечном разоре;
Чтобы ангел, её близоруко прочтя,
Возжелал обрести дальнозоркость.

Чтоб Господь, на кого и глаза не поднять,
Понапутствовал: 'Не наказуем', -
Заглянул бы мне в сердце, и понял меня,
И закончил: 'Поскольку безумен'.
 

О мусорном ведре

Очистки душ от яств календарей
Осточертели и вселили смелость
Нарифмовать о мусорном ведре.
Прости, луна, оно, земное тело,

С небесными встречается, когда
Его за дверь покойником выносят
И облегчают люди в городах,
Чтобы звенела цинковая просинь.

Соседей по подъезду января
Их ноши на пути объединяют -
Судачат и об общем говорят,
А вёдра одинаково воняют.

Прокисший винегрет, и шелуха,
И скорлупа невысиженной музы
Летят в эфир, гитарою в руках
Брeнчит ведро, отдав партеру мусор.

Отходы жизни - письменных столов,
Обеденных и операционных
Не могут без ведра.
Его улов
Есть жизнь сама, судачно-порционна.
 

О наготе

Не раздевайся, дева, донага,
Оставь воображению немного!
Мне в октябре дорога дорога́ -
Дороже, чем январская доро́га.

Но плод познанья осени - рубеж,
И лист оставил женственное лоно.
Природа неказиста без одежд -
Я всем поэтам мира прекословлю!

И миру самому кричу: 'Ты гол,
Отправь портных завравшихся на плаху!
Обманут лестью из-под утюгов,
Как люди, что читают альманахи,

Где перхоть снегом названа в стихах'.
В корявых сучьях нет движенья соков,
На них сосульки в виде каблука
Самоубийственно высоки.
 

Окончанье одной есть начало эпохи другой

Окончанье одной есть начало эпохи другой.
Если вляпался в жизнь, то уже не прожить вне эпохи.
Не смешу - не пишу, мол, затворник, изгой.
Быть с эпохой неплохо.

Я, возникший на стыке, вагонным гремлю колесом,
Чтоб кому-то икнулось и ложки стучали в стаканах,
Чтоб полночные стрелки наручных часов
Не казались стоп-краном.

Города, полустанки, посады, дворы, времена
Окирпиченных стен, за которыми срубы и затхлость
С электричеством в ней. Я рождён опознать
И в эпоху связать их.
 

Октябрьский романс

Романс, печальный и красивый,
О лете, без любви никчёмном,
На море Чёрном или синем
Поёт октябрь с пластинки чёрной
О том, что осень неизбежна,
И золотиста, и иконна.
Течёт молитвенная нежность
В проём оконный.

A поры года словно птицы -
Однонаправленная стая,
Не то, что хочется и снится,
Торчит в окне и угнетает.
Игла - как плуг в листве опавшей,
Шуршит тоской остроконечной.
И спит весна в озимой пашне -
Ещё не вечность.

Она для нас не выбирает,
Когда отходит чёрный поезд -
Быть может, белым утром ранним,
По сроку ранний или поздний,
Чтоб в пол ударил край стакана,
Чьи грани отпустили руки,
Слегка растеряны, пока не
Найдут друг друга.

И в ходе лет одностороннем
Никак не избежать печали
На ускользающем перpоне,
На уплывающем причале.
Ho всё ещё не так и плохо,
Пока лицо не стало мелом
И после выдоха для вдоха
Ещё есть смелость.
 

Опишу по порядку

Непохожести нет, и куда ни кинь,
Всюду клин - всё подобно всему чуть-чуть.
Бесполезно искать новизну строки,
Но поэт как ребёнок: 'А я хочу!'

Опишу по порядку, с себя начав -
Единицы статистики в виде 'чел.',
Составляющей то, что живёт сейчас.
Не вполне понимая, живёт зачем.

Я похож на других, и моя спина
Выделяется мало в людской толпе.
Над спиной - голова, и она полна,
Как у всех, ерундой и фигнёй с т. п.

Дальше в описи мира стоит мой дом,
Где я ем свои дни, на часы кроша,
Оставаясь в графе для дышащих ртом,
А не листьями, что над крестом шуршат.

А за дверью найдy, расширяя круг,
Совокупность домов с прямотой в углах,
Друг на друга похожих, как пара рук,
На свои отражения в зеркалах.

При сравненьи посадов любых с высот,
Высоте точки зренья благодаря,
Обнаружy подобье пчелиных сот -
Городов якорями в любых морях.

Если выше подняться, похожесть стран
Угнетает. Различия только в том,
Что в одной извлекают из недр уран,
А в другой лишь 'ура!' или суп с котом.

За порогом такой типовой Земли, 
Вероятно, найдётся планета с 'Ку!' ,
С иерархией званий, чинов и лиц,
Подтверждая открытьем мою строку.


Опуститесь надолго под воду

Опуститесь надолго под воду
И постойте у смерти в преддверии -
По-другому оцените воздух
Над осокой у берега.

Закричите и страстно, и немо,
Чтоб виски переполнились топотом.
Повезёт - и всплывёте под небо
К осмыслению опыта.

И придёт обновлением скромность:
Не изменится мир, не скукожится,
Не всплакнёт, не заметит, огромный,
Вычитанья ничтожества.

И запомнится это навечно -
С удивленьем вернуться и пялиться
На задутую харканьем свечку,
Что торчит между пальцами.

А без этого жить вам на свете
Не ценя, не глотнувши безмолвия
Той норы, где ни света, ни вести
И ни шанса Дюймовочки.
 

Орёл

Он смотрит влево, смотрит вправо,
Не видя собственной земли,
И когти в скипетр и державу,
Как в молот, серп, что ныне ржавы,
Похоже, намертво впились.

Намёт, нашлемник и корона,
Щитодержатель и девиз -
Они торчат над спинкой трона,
В виньетках грамот похоронных.
Глаза голов не смотрят вниз.

На дверце лимо ли, кареты,
На белизне дворцовых стен,
В которых сладко жили предки.
Жизнь гарантирована редким,
Смерть гарантирована всем.

Посулы инаугураций,
На крыльях у орла лапша.
На стульях плюшевых оваций
Душок восторга от новаций,
Каким противится душа.
 

Отзвенеть и сгинуть

Пасть у карниза не акулья,
А - праотца-ихтиозавра.
Период, где щеглы тоскуют,
Так долог!
Но наступит завтра

Дворам в оковах ледниковых,
И скоро водворится кембрий.
Я из-под сводов парниковых
Распространюсь под небом кем-то

Иным и взглядом современным
Проникну в очертанья сути,
Пойму ударным инструментом
Разновеликие сосульки.

И проведу по ним строкою,
Как по штакетнику мальчишка.
Вы помните те звуки, кои
Один лишь раз весной услышать?

И мы, и ледяные трости -
Однажды сверзнемся нагими
С карниза, обращаясь в россыпь,
И звонко сгинем.
 

Откровенно Иоанну Богослову

Каким моллюском некошерным
Отравлен разум, Иоанн?
Я вижу Патмос и пещеру,
Где ты во вретище ощерен,
Как павиан.

Я вижу камень-изголовье,
Что головой не повредить,
Но камню в ней родить то слово -
О гибели всего земного,
Что впереди.

Твой остров - клякса на ладони,
Где вместо женщины - коза,
Изгои, смрад, цветёт адонис.
Там разве что Армагеддон-то
И предсказать.

Молитва, Иоанн, целебна,
Но и с лекарством перебор
К несвежим мидиям без хлеба
Рождает боль и страх под небом,
Что выше гор.

Семь труб, по силе звука жутких,
Трубят про брань Любви и Мглы.
И апокалипсис в желудке
Рождает Зверя, а рассудок -
Звезду Полынь.

Ах, Богослов, смолчал бы лучше
С тоской желудочной в очах.
Честнее - у пещеры куча.
Когда пророчествами пучит,
Умней смолчать.

А я же не островитянин,
Не ем, что на столе со дна
Без обработки, и не стану
Тащить кошмар с его когтями
Во времена.

Ни откровений, ни пророчеств
Всеобщей гибели, бунтов -
Не маюсь несвареньем ночью.
Не быть моим в каноне строчкам,
Раз - не о том.
 

Отшвартовался год

Отшвартовался год, и вот
Воды всё больше между бортом
И кремовым прощальным тортом.
A палуба январского листа
Дрожит, пульсируя аортой,
Ещё чиста.

Вода, напоминая фарш,
Который за кормой светлее
Мясной волнистости филейной,
Свежа и пенисто бурлит.
След от пера не параллелен
Куску земли.

На палубе пустой стою.
Бокал не опустить, не бросить -
Коктейль из марочных вопросов
Привычен и необходим.
Так женщинам нужны матросы
И бигуди.

Рыбачат чайки за кормой,
Но возвращаются на мачты,
О кухне корабля судачат.
Решили плыть, а не лететь.
Полёт, что в прошлом много значил,
Осточертел.

Считаю, не сошёл с ума
В недавнем годовом круизе.
Взгляд кругосветен был, маркизе
Отчёт очередной пошёл,
Дабы не огорошить жизнью -
'Всё хорошо!'
 

Очередное описание любви

И окрыляет, и довлеет
Коктейлем на тестостероне,
Прогестероне на аллеях
Тенистых с галдежом вороньим,

На дачах, на тропинках горных,
В лугах с ромашками у речки,
Что извивается валторной,
Самой себе противореча.

В вагонах транспорта любого
Найти её настолько просто,
Как в каждом описанье Бога,
Подобном резюме по ГОСТу.

Проста истоком, но в теченье -
Она ноябрь с началом мая.
Напоминая что-то чем-то,
Сама себя не понимает.

Она хозяйкою на пляжах,
На тротуарах и в трамваях
Тасует старые марьяжи,
Сама себя перебивая.

И за столом в потёмках, ночью
Зрачками выжжет на обоях
Понятные едва ли строчки,
Беседуя сама с собою.
 

Пасхальные стансы

1.

Знамо, мера грехов так была велика,
Что равнялась закланью наперсника.
И распятьем на Пасху распялена ткань
К вышиванию крестиком
На знамёнах, хоругвях, гробах, орденах,
Под рубахой со скошенным воротом.
Как напастью война, так крещёна она,
Но победа у во́рона.

2.

У черёмухи свечи белее невест,
Возлюби её временность девичью.
Пусть червонцем за свечку гудит благовест
С перезвонною мелочью
На земле, на которой деревни пусты,
А под ней теснота - не подвинуться.
На могильные плюсы похожи кресты,
Сверху глянешь - на минусы.

3.

Знал ли ты, игемон, что и тот - Иисус,
Кто преставился в старости с проседью?
Жизнь всегда - подлецу, уж не в этом ли суть?
Но с Пилата не спросишь ведь.
И не важно, кто в том 33-м распят,
Чьи глазницы разрыты воро́нами -
Были б те же стихи с очерёдностью дат,
Но от Рема и Ромула.
 

Печаль

Роща, обезмолвленная ветром,
Душераздирающе пуста.
Ни приметы жизни, ни поверья,
Ни пера, ни пуха - ни черта.

Что же я в ней делаю, блаженный?
Выстрел одинаково высок -
В небо ноября на пораженье
И предупредительный в висок.

Эхом потревожены, вскричали
Вороны - и были таковы.
На́ голову снег ещё печальней,
Чем на снег - паденье головы.
 

Печально о дронах

Рождает аппетит аперитив -
Густые земляничные поляны.
Зависли дроны и тревожат птиц,
Жужжа шмелями.

Деревья не впускают в лес и в тень,
Их атакует лунь-самоубийца,
Ревнующий к сакральной высоте,
Где души-птицы.

'Полёт шмеля' - ты ко́роток, мотив!
Летают дольше дроны, но стареют.
(А квадрокоптер небо не коптит
На батареях.)

Однако срок недолог на лету.
Иссякнув, рухнут и в ветвях застрянут,
А осенью с листвою опадут,
Ржавея дрянью.

В них вложены душа и блеск идей,
Но так жестоко, так предпохоронно...
Простите вас придумавших людей.
Прощайте, дроны.

Служаки, слуги, почтари небес,
Послушные до смерти одноликой.
Кто он, жестокий, что послал вас в лес
За земляникой?
 

Под мелодию клевера

Под мелодию клевера,
Где скрывается птица одна,
Где ни юга, ни севера
По траве не узнать,

Я скольжу привидением,
Чтоб певунью ничем не спугнуть,
Очарованный пением,
Что острит тишину.

И неважно, о чём она,
Но, быть может, о многом поёт -
И о жизни никчёмности,
И о счастье её.

Может, плачет: найди меня, -
Словно сердце, оставшись одно,
И зовёт невидимкою,
Как лукавый манок.

Помню речи обманные,
Помню клятвы в стогах на лугу,
Что, как мелочь карманная,
Медью звякали с губ.

Пой мне, птица, о значимом,
Что без слов проповедует клюв,
О любви, не растраченной
Пустозвонным 'люблю'.
 

Подчинились вокзалы

Подчинились вокзалы и их поезда,
Запретят - и они не пойдут никуда.
Покорились мосты городской высоты
И несут имена, что позорят мосты.

Отрицающий трон - еретик и изгой.
Поклонившийся трону - опора его.
Тот, кто ищет ладонь обеззубленным ртом,
Не опасен руке и виляет хвостом.

Независимых - к ногтю, к ответу, к стене!
Если пишешь стихи, то журчи о весне,
Но не смей начинать с произвольной ноги
Ни страницу, ни стон, ни псалом, ни шаги.

Если выпростана к поцелуям рука,
То руке нестерпимо звучанье плевка,
Ей закрыть бы навек цифровое окно.
Пусть кровава, подла, только б не́ быть смешной.

Никому не слышны те, что только вздыхать
И способны, укрывшись в стихах от греха.
С переломом спины и не чуя страны,
Никому не видны, никому не нужны.

Первородство по блату, первач, Первомай.
Снова в первопрестольной весна без ума.
Снова праздник трудящихся, 'Слава труду!'
И деснице, вцепившейся насмерть в узду.

Не молчащего ждут и арест, и конвой,
Молчаливого кормят половой с ботвой.
И грядут времена, где свинца - девять грамм
За улыбку одну в Telegram.
 

Пока мы спали

Пока мы спали между делом,
Полвека к чёрту улетело.
И ворчуны нужны едва ли
На карнавале.

А маски были молодыми
На танцплощадках, в клубах дыма
Любви, пылающей на клумбах
И в сельских клубах!

Пока седели и лысели,
Как селезней накрыло сетью,
Мы не успели оглядеться -
И впали в детство.

А те, кого порой пороли,
Уже защищены паролем.
Нам роли главные не светят,
Админы - дети.

В сортирах общих мы привыкли,
Что жизнь, по сути, - 'Вкл.' и 'Выкл.',
Точнее - свет душе и глазу
Над унитазом.

Всё было ясно, просто, стойко,
И кнопка 'За!' одна и только.
А нынче их, куда ни сунься, -
Как блох на суке.

Пока мы жили-поживали
И воду за собой сливали,
На сценах ткани облетели,
Являя тело,

Что служит инструментом воя.
Оно иконой цифровою
Благословляет на кондомы.
Аве, Мадонна!

Большими пальцами подтяжки
Оттянем и, вздыхая тяжко,
Закончим: мол, одним - Бетховен,
Другим - биткоин.

Оставим рифмы с именами
На том заборе между нами -
На полувековом горбыльном:
'Мы были'.
 

Портрет анфас печали

Портрет анфас печали - натюрморт,
Где, как живые - трупы под цветами.
Всё на столе напоминает морг.
И мы когда-то натюрмортом станем.

С отсрочкой в сердцевине ждут конец,
И гниль, и смрад, распад на элементы.
'Memento mori, - шепчет огурец, -
Каким бы ни был огурцом, memento!'

Всё кажется обманчиво живым,
Цветастым, сочным, свежим и ранимым,
Не тронутым ударом ножевым,
Что, будто пожалев, прошёлся мимо.

Я бы накинул траурную шаль
На скорбный холст, где селезень на блюде
Лежит, травой озёрной отшуршав,
Как пища глаз, что натюрморты любят.

Уходит жизнь по капле с полотна,
И это навсегда застыло в масле.
Веками будет теплиться она,
Пока глаза напротив не погаснут.
 

Предвкушение осени

Август, крыши отбомбив дождями,
Свой ещё зелёный камуфляж
Передаст по счёту третьей даме
В годовом раскладе без гаданья
На во что оденется земля.

Та ещё по масти не червова,
Но червива яблоком в траве,
А стихи об этом так неновы,
Что от 'осень' на душе хреново,
Будто слово скисло в голове.

Небо будет провисать всё ниже
Тёмной штукатуркой потолка,
Сеять панику на полках книжных,
К блиндажу 'со всеми уд.' всё ближе,
Торопя страницу дневника.

Влажность породит тоску по жабрам.
К счастью, дождь и смертная тоска -
Всё не вечно.
И грудная жаба,
Квакнув на расстёгнутой пижаме,
Спрыгнет и исчезнет в лопухах.
 

Примером аутиста-самоеда

Примером аутиста-самоеда
Шагаю в 'нынче', в копии 'вчера',
И по́д ноги смотрю, дабы соседу
На 'Как дела?' смолчать и не соврать.
 
Буханки дней по вкусу так похожи,
Как будто пекарь знает тот рецепт,
В котором тесто, всё одно и то же,
Замешано рассветом на крыльце.

Ничто не изменяют день недели,
Число...
Онo малo для перемен.
Сюрпризами погоды оскудели.
Я сам с собой играю в буриме.

И может, оттого душе хреново,
Что так смирна заоблачная рать.
В такое время захандрить не ново
И вместе с ветром в листьях замирать.

А вот была бы буря, чтоб безумством
Рвала бы нервы, словно провода,
Чтоб свечи довели до вольнодумства,
До строчки, пусть одной, но навсегда.
 

Прислонилась стена

Прислонилась стена плотной кладкой часов,
Давит в спину с утра.
А была бы в ней дверь, то надёжный засов
Охранял бы 'вчера'.

Мою тень приняла, понукает её -
Ту, что вырезал свет.
И печально, но веско - весомо быльё,
Невесом силуэт.

Высока, продолжает расти в облака
И закончится там.
На сажень в чернозёмной стране, нелегка,
Но идёт по пятам.

Первозданные страхи, подарочный сон
О движении вспять.
А достроивший стену, бесстрашен и он,
Обестенен до пят.
 

Прочтя, забыл

Прочтя, забыл...
А было складно
И бризом ласковым свежо.
Но помнится не то, что гладит,
А то, что жжёт.

Запамятовал образ ночи
С луной, расплывшейся в словах.

Где слог, что бьёт наотмашь, точно
И - наповал,
Как булава, ломая темя,
Из тучи луч, кулак под дых?
Пусть финкой в солнечном сплетенье
Застрянет стих.

Пусть полоснёт ножом столярным
По глоткам деревянных вер -
Для сердца не дефибриллятор,
А сто ампер!

Но тени мыслей оглашенных
По стенам дней с любой из дат
Стекают, формой совершенны,
И - в никуда.

Песчана речь пологих склонов,
Ничто не высечется в ней.
Струятся сиюминутоны,
И нет камней.
 

Прощай, мой год

Прощай, мой год.
Дорогою всех лет
Тебе сойти в итоговую яму.
Над ней грехи - воро́ны на земле,
Неистребимы и непокаянны.

Среди тех птиц - и то, что подарил,
И то, что не подарено, но снится.
Слепым, как все мои поводыри,
Ты вёл на позабытые страницы,
Где разрывал мне душу на слова,
Сшивал лоскутья строчкою-иглою.
Придёт другой, чтоб снова разрывать
И подшивать к 'Былое небылое'.

Ну что, старик,
Простимся у стола -
Всё лучше, чем прощаться на перроне.
А в дверь уже звонят колокола.
Её я, как шампанское, открою.
 

Путевые заметки

Держа сигару в желтозубом рту,
Гаванцы, чья свобода - даровая,
На корточках у входа в нищету
Сидят, как будто жизнь пережидая.

Бог одарил их женщин красотой,
А те торгуют ею не на шутку,
И создаётся впечатленье, что
Гаванки большей частью проститутки.

У моря - нетоварная любовь,
И молодёжь, сигарная по цвету,
Потеет тем, чем наделяет Бог,
Но пахнет, как 'Ромео и Джульета'.

А детский смех повсюду - серебром,
Что сыплется из глаз и подворотен.
Я видел у детей открытый ром,
Ни разу на заметив бутерброда.

Нет ничего печальнее старух -
Больных, беззубых, с головою белой.
Их жизнь почти что выпала рук,
Бросавших розы бороде Фиделя.

Приезжие - кормильцы мостовой,
Где por favor! 'я голодаю' значит.
В Гаване не качают головой,
Когда таксист не возвращает сдачу.

Автомобили - старые гробы,
Скрипят, как день, заношен и неряшлив -
Вчерашний день, который позабыл
Свой вид, когда он был позавчерашним.

Торцы домов - в портретах и словах,
Холсты под ними жалки и дырявы.
Когда свободу ищут острова,
Они её, как правило, теряют.
 

Пять зимних строф

Он не идёт, не кружит, не летит,
А наступает, амплуа меняя
Деревьев - прирождённых травести
С глубокими актёрскими корнями.

Он дворникам - проклятие и труд,
А детворе - божественная манна.
Собаки, разбредаясь по двору,
Читают строки жёлтого романа.

И действие на улицах старо -
В заторах время пахнет мертвечиной.
Как неохота протрезветь в метро,
Плеснув коньяк под пенку капучино.

И хочется остаться наверху,
А не уйти под белую поверхность.
Давай, мой друг, ещё по коньяку
За то, чтоб средний возраст опровергнуть.

Разоблачим, от жизни опьянев,
Враньё демографических прогнозов,
Вдыхая белый свет, как этот снег,
Что так недолго возбуждает ноздри.
 

Рабочий стул рождает интерес

Рабочий стул рождает интерес
Своею спинкой в паутинке трещин,
В которую зачем-то встроен крест:
Что ты имел в виду, краснодеревщик?
 

Радуга над лондонским мостом

Над лужами клубится пар,
Как дым табачный -
По клубам, где курцы сигар,
И 'Таймс', и ба́чки.

Нестойки цены на текстиль,
Стабильна Темза.
По Пикадилли дождь ходил
Отдельной темой,

А спектр, изогнутый дугой -
Его поминки.
Прошёл один, пройдёт другой,
Иных помимо.

С блокнотом джентльмен простой,
Обычный брокер -
Посредник между красотой
Моста и - в строкax.

Над сталью ванты гамаком,
Быки-костёлы.
Посмотришь в профиль на него -
И взгляд осёдлан.

Слова струятся у моста
Направо слева:
Традиционны красота
И королева.
 

Рассвет

Рассвет.
Всё серо - мысли, мгла.
Потом - светлей, белей,
Как будто скатерть со стола
Уже не на столе,

А медленно ползёт на грот,
Вздуваясь колесом.
У ветра неразборчив рот
К названьям парусов.

И сумрак отдаёт концы,
Отшвартовался час.
Площится ночь, чернее цифр,
Крылаткою с плеча -

Сползла, распалась, словно плоть,
На силуэты, гниль,
На тени зданий, ног и слов,
Отброшенных от них.
 

Расставанье

Расставанье, краснеют глаза,
И невнятен незначимый лепет.
Поутру на восходе роса
Покидает теплеющий лепест
Прекращая казаться слезой.

У дверей городов, поездов -
Размыкание рук и смыканье
'Ни' с 'когда', неубийственных до
Сочленения ядом в стакане,
Или - пули и гильзы в тисках.

Неизбежная горечь глотка
Над порогом и тени на лицах.
Но любовь, что как ночь коротка,
Может время наземное длиться
И минуту прощанья простить.

Расставанье - зародыш пути
И отсчёта от губ расстоянья.
На рассвете щебечут кусты,
Облака заалели краями,
Будто кто-то в малиновый чай
Белый хлеб помакал в этот час.
Оторвался скворец от берёзы
И взлетел тихим словом 'прощай'
В белый свет, что и хлебен, и розов.
 

Революция - классная штука

Революция - классная штука,
Если молод и в жопе пожар.
Что ж так голодно после, и тускло,
И чего-то ушедшего жаль?

Ах, романтика дней баррикадных,
Камарадос в сомбреро и ром!
Что же нищие в видеокадре
Разрывают туристам нутро,

А наследники славных барбудос
На развалинах цвета сигар
Проклинают Фиделеву будку
И бегут от своих Че Гевар?
 

Родился́ под свечами белыми

Родился́ под свечами белыми -
Под соцветьями крон каштановых.
Что, рифмуя, под небом сделаю?
Стану кем-то, никем не стану я?

Над макушкой висят известия.
Прочитать их по буквам раз бы хоть!
Невозможно понять созвездия,
Если звёздной не знаешь азбуки.

Можно так или эдак, заново,
Ладить к звёздам прямые линии,
Предвкушая иносказание,
Расшифровывать неоклинопись.

Но рисунки судьбы несложные
Гороскопов важней, полезнее.
Крест и Лебедь - одно и то же ведь,
Как распятье души поэзией.
 

Рождество

Цвета недели - зелёный с красным.
Канун безделья.
Коктейль из чёрной и жёлтой рас на
Основе белой.

Торговля в праздник: в церквях - спасеньем
Для божьей твари,
Разнообразной, что время сеет
На тротуаре.

На перекрёстке грехов смертельных
Торгуют плотью,
Где можно ящик найти постельный
И уколоться.

Не все спасутся и в Новом Свете
В соблазне денег,
Но, Иисусе, как не отметить
Твой день рожденья!

Декабрьский холод, сотрудник морга,
Сбивает цены,
Напялив на нос очки для торга -
Значок процента.

Бродвей под снегом, на вид - просёлок,
Скрипит железом.
И кровь сочится у мёртвых ёлок
На свежих срезах.
 

Руки как будто дуэт

Руки как будто дуэт, но солируют сами.
Правой не велено знать о деяниях левой.
Вечер уходит на запад с моими часами,
Недорогими настолько, что гнаться нелепо.

Да и механика их становилась всё плоше -
Стрелки порой обгоняли созвездия, или
Мне говорили, что я не в сегодня, а в прошлом,
Или висели усами и не говорили.

Я обесчасен.
И тикают капли из крана
В гору посуды - фаянсовых грязных проклятий,
В профиль похожих на крышу японского храма,
Склад НЛО и линейный ВВ-изолятор .

Я безучастен, но честен и счастлив, что можно
Час не рассчитывать - то, что противно природе.
Времени нет, но мозолит глаза и тревожит
Раковина, где немытые круглые морды.

Время - скорее, пространство движенья моментов,
Краешков губ, шестерёнок, созвездий, одежды.
В стёклах зеркальных не возраст строкой в документе -
Кожа лица, что уже не подвижна, как прежде.

Звёзды сместятся когда-нибудь бесповоротно,
Мысли во лбу нерушимыми сделав, как камни.
Пальцы укладкой похожими будут на шпроты
В трио свечи над согласными с нею руками.

Створками мидий предстанут немые уста, и
Мякоть язычная соль и слова позабудет.
Раковину облегчу, но горою оставлю
На берегу свои строки немытой посудой.
 

С натуры

В асфальт закатанные звёзды
Неизвлекаемостью дразнят.
Непривлекательные гнёзда
Вороньей стаи безобразной
Собой не украшают ветви
И чью-то памятную особь -
Печальны вековые веки
В плевках белёсых.

Ночное редкое сношенье
Мотора с площадью нагою.
Железо кровель некошерно -
Нечерепичны крыши гоев.
Пульсар неисправимой буквы
Над спящей лавкою (бутиком).
Фасад над нею спит как будто,
Но с нервным тиком.

Полуяйцом полуовальным
Висит на небе спутник жизни
Земли людей, заночевавших
В нутре домообразной призмы.
Проспект на фонарях-заклёпках
Мундиру длинному подобен.
Черны подъезды, словно лётки
Остывших домен.

Зима вполне вообразима,
Но в чёрно-белом варианте
Беззвучной панорамы зимней
С прудом, бесчувственным к пуантам
И чёрных лебедей, и белых,
И рыбаков с подлёдным ловом.
Как будто что обледенело,
Не хочет слова.
 

Сам себе поутру подаю

Сам себе поутру подаю долгополый халат,
Проклиная рукав, как всегда, без особого зла -
Он внутри наизнанку (а где же?).
У домашнего платья есть способы портить восход,
У исподнего - комкать закат. И немало грехов
Есть у верхней одежды.

Если долго живёшь, то смиряешься с тем, что нельзя,
Отыскав, приручить гардероб, пятернёю скользя
Наугад, уберечь от напасти.
Ритуал заклинания духа пижамных штанин -
Одноногая пляска, что танцу сиртаки сродни,
Но сложней и опасней.

Безусловно, с годами всё больше смешна нагота
Для эстета со щёткой зубной у неюного рта,
Где фарфоры друг к другу прижались.
Процедура у зеркала - напоминанье утрат.
Безразлично и мельком взгляну - убедиться с утра,
Что ещё отражаюсь.

Косовица плевел на помятой обвисшей щеке,
Наведение блеска зеркального на башмаке -
Не от зуда за девами гнаться.
Распечатана пачка купюр, предоплачен пока
Туалет поутру, и прольются часы кошелька,
Словно дождь ассигнаций.
 

Самоубийственное

Занавешу окно, погружусь в полутьму,
Чтобы время не лезло, как солнечный свет,
На запястье часы расстегну и сниму,
Подержу на весу, уроню на паркет.

И двенадцать пустых календарных страниц
Я наполню огнём, словно чашу вином.
Догорят и не будут пространство теснить -
Ни висеть у окна, ни лежать за окном.

Чернота и безвыходность будничных дней,
И вкрапления маков - моих выходных -
Разграфлённое время исчезнет в огне,
И обманное 'Выход' сойдёт со стены.

Обретенье свободы от дней и часов
Не сравнимо с раздольем в пространстве земном.
Можно тысячи вёрст запереть на засов,
Невозможно стреножить мгновенье одно.

Не допито вино, догорает камин,
Не подходит никто ни к нему, ни к вину.
Арамейская 'правда' знакомым 'аминь'
Покачнула портьеру к окну, а не внутрь.
 

Своими словами

Подчиняясь времени и ритму,
Создал ли хоть что-то на веку?
Под глазами полуночным гримом -
Тени.
Взгляд доверен потолку.

Зал пустой.
Стою на авансцене.
Над макушкой - лампочка, тускла.
Отче!
Под страданья как проценты
Дай моим словам земную власть.

Я готов испить любую чашу
И болтаться на любом кресте!
Но забудь мою молитву, аще
'Власть' не отделить от 'фарисей'.
 

Серый цвет, голубое нутро

1.

Словно пёс, подбежавший к ногам,
Что лениво покинули спальню,
Лижет кожу подошв Мичиган
Океаном, но провинциальным.

Серый цвет, голубое нутро,
Шерсть неряшлива смятой постелью.
Отрывается чайка, как тромб,
От небес, для форели смертельна.

Горизонт...
где взошёл горицвет,
Не заметив меня на ладони
У весны с чепухой в голове
И приветливым 'Здравствуй, Адонис!'

2.

Очертания жизни, черты
Человечьи, пространство и время -
Всё зависимо от высоты
И угла восходящего зренья.

Иногда залетит высоко
В стратосферную ясность и стужу -
И увидится жизнь пятаком,
А Атлантика - выпуклой лужей.

Всё былое скукожится в миг
И отсеются с текстами ссылки,
Будет Слово одно, а Памир
Удивит аллергийною сыпью.

С этой крыши мальчишечьим ртом
Горлопанить бы улицам мира,
Не боясь, что какой-то мильтон
Крановщице скомандует 'вира!'.

Сколько было на свете певцов,
Астронавтов космических ритмов -
Лжефилософов, лжемудрецов,
Низвещавших прозрения в рифме!

Кафолический стих, где же ты,
И простой, и понятный повсюду
В балахоне святой нищеты -
От Армани одетому люду?
 

Слова на ветер

1.

Нет у природы красоты,
Она мудрее.
Цветок - пчеле, а нам - холсты
И галереи.

Тебя б лишь хищник обожал
За плоть, Сусанна,
Когда б я рядом не жужжал
Пчелой с усами.

Хотел бы я хотя бы раз
Тобой напиться.
Нет красоты ни губ, ни глаз
Без живописца.

2.

Цветы иван-да-марьи где
Меня встречают,
Я забываю про людей,
Себя включая,

Про запах пота и еды
С чесночным шлейфом
Веков седых и молодых,
Вплоть до подлейших.

Всем градожителям назло,
Что любят город -
Ни поворотов, ни углов
И ни заборов.

А иван-чай не носит фрак -
Всегда в домашнем.
Ему плевать, что он не франт
В глазах ромашки.


3.

О небо, луг - твоя пята,
Двухмерный слепок.
Вo мне пребудет красота,
Аще ослепну.

4.

Взойду на холм и прокричу
С травы-подножья,
Что будет чушь, а может, чуть
На стих похоже -

Отчёт для ветра, что призвал,
Как Бог, к ответу
За всё, особенно слова -
Слова на ветер.

Летят они, легки, просты,
Плывут по рекам.
Ни глубины, ни высоты -
Без человека.

Приют найдут ли, где рука
Ласкает книги?
Нет красоты ни в чьих стихах
Без глаз над ними.
 

Смена названий

1.

Я помню свой первый кляссер
И бабочек в красках чуда
На марках, чей шорох глянцев.
Что было Ривьер дю Сюдом,

То стало страной Гвинея,
Сменилась расцветка флага,
Но реки, не став длиннее,
Дождям поставляют влагу

По-прежнему.
Та же бедность,
А голод - всё тот же голод,
Как эхо из гулкой бездны,
В которую падать годы.

2.

Шире становятся площади,
Когда с них съезжают памятники -
Броневики и лошади
Бронзовой памяти, каменной.

Смена названий.
Господи!
Разве в названьях дело?
Важно, чтоб голос площади
Новым был -
хлёстким,
смелым.

3.

Сменy в геральдике взвесим:
Долго пугали глобус
Колосья - рогами беса
С пентаграммой Пенроуза.

Молот и серп (как 'Хер вам!')
Перекрестили в 17-м
Землю.
Назвали первыми
Тех, кто в последних значился.

Нынче - орёл, что лучше,
Хоть был и в прошлом грешен.
Жизни цена - полушка.
Ей что орёл, что решка.

Переназвали город,
Перекрестили милицию.
Форма иная - впору.
Лица смените, лица!
 

Снег

Он падал, звук производя,
Подобный 'ш-ш-ш' у колыбели,
Что тише шелеста дождя
И привидений оробелых,

Подобен шороху иглы
В конце заигранной пластинки -
Тому, что издают полы
И платья бальные в гостиной.

Под этот звук рябит экран,
Лишённый видимого смысла,
Им отзывается нора,
Где страх и жизнь на коромысле.

Он таял и стекал по лбам,
Врачуя жар, как Авиценна.
И палец приложив к губам,
Просил не думать о расценках.

Он падал, атрибут зимы,
И посекундно, поснежинно
Ложился, придавая смысл
Шуршанью жизни.
 

Совет одуванчику

На родной канве - желторот растрёпа,
Как птенец в траве, для гнезда потеря.
Короток твой век, но века в природе
Разные для всех.
Дольше дышат звери

И деревья, чьи поднебесны жизни,
Птицы, муравьи, рыбы, пучеглазы.
Так заведена древняя пружина.
Если жизнь дана, не ропщи, а празднуй.

Ты с ромашкой схож, голой от гаданья.
Деве не солжёшь, нашептав ей 'любит'.
Подкаблучно тут процветёшь года ли?
Не везде растут сапоги на людях.

Семенем с небес сам готовься к лёту.
Повезёт тебе - и в венке не сгинешь,
А продолжишь род на земле далёкой,
Той, что через год детям - не чужбина.
 

Сонная берёзовая роща

1.

Сонная берёзовая роща
Осветляет серое пространство.
В небе горло клёкотом полощут
Журавли, вернувшиеся рано.

По весне им вновь пережениться,
Перетанцевать и гнёзда ладить
Там, где не у каждого синица.
(Разве только вышивкой на глади.)

2.

Красотою можно уколоться
И забыться, ощущая убыль
Превосходства крана над колодцем,
Белизны - над чернотою сруба.

Он похож на древний иероглиф,
Выросший из времени и почвы.
В нем деревья спят, рукою тронь лишь -
И сверчком былое застрекочет.

3.

Звуки выше слов, высокопарней
И парят, смеясь над подражаньем.
В небе песни раздаются даром
И свободой реку унижают.

А она в лугах течёт неспешно
Мимо срубов, сказок и заветов,
Мимо рощи, заспанной и вешней
На которой клин сошёлся светом.

4.

Небо спину за ночь отлежало
На лугу и, пролежнем темнея,
Плакать собралось. Дорогу жалко,
То есть то, что понимать под нею.

5.

Кран на кухне звуком удивляет.
Завтра дождь, обещанный в прогнозе.
Серое пространство осветляют
На обоях белые берёзы.
 

Состоя из предписанных книг

Состоя из предписанных книг
И усердия учителей,
Изо лжи, торжествующей в них,
Что портфелей в руках тяжелей,

Мы, из песен тех лет состоя,
И берёз, и 'Берёзок', где чек
Или сертификат бытия
Отоваривал 'сверхчеловек',

Из советских эстрад сложены,
Прагматичных хрущёвок-трущoб,
Где на кухнях слова сплетены
Были в 'Хрен с ним, давай по ещё',

Без газет под кефир поутру
Уходили на призрачный труд,
Под аккорды расстроенных струн,
Были шпротов тесней ввечеру.

А теперь по земле растеклись,
Состоявшись, а кто - состоя
Только в прошлом той части земли,
Где когда-то мы были в друзьях.
 

Стансы в марте

1.

Тени сосен скользят,
Невесомы, но явны.
Удержать их нельзя,
Если тени не в ямах.
И нельзя оторвать
Тени те от деревьев,
От бумаги - слова
Или время от перьев.

2.

Циферблат колдовской
На двенадцать не делят
В этот день никакой
В безымянной неделе.
Растеплились дома,
Поубавилось хвори.
И похоже на март.
Поживём да посмотрим.

3.

Нагреваясь, утюг
По сугробам прошёлся,
По двору и округ -
Оседающий шёпот:
'Позабудь, позабудь.
Мы не Ирод, не Каин'.
Обнажённую грудь
Боль зимы отпускает.

4.

Это бред для весны,
Что возможен во сне: я
Нахожусь у стены
С грозной тенью над нею.
Эта тень - Фаренгейт,
Самодержец погоды.
'Что мне выполнить, эй?' -
'Опиши', - и уходит.
 

Староиммигрантское

Утро.
Полусонный Нант.
Гнутый переулок.
Звуки прерванного сна
И французских булок.

В старом доме скромный кров,
Серебро нательно.
За сервизы льётся кровь,
Гобелен смертелен

Там, где всё оборвалось
Ниткой ожерелья.
Покатилось, понеслось
Дальше и скорее.

Что-то, может, по пути
Подберут, оценят.
Что в канаву залетит
И утонет в Сене.

Повернулся маховик,
Не переиначив -
Новый жемчуг в c'est la vie
По брусчатке скачет

Из краёв, где старый строй
Новому подножье -
Тех, где временный герой
Навсегда, похоже.

Избы ветхие стоят,
Пялятся на виллы.
Глубока ты, колея,
Глубже, чем могила.
 

Стоят октябрьские дни

Стоят октябрьские дни,
И замер клён, ветвист.
Смешней 'Потише, не гони'
Одно 'Останови'.

Предвосхищеньем наготы
Одежды на дворе,
Где очень хочется застыть
Стихами в янтаре,

Хранить осенний мезозой
Метелям впереди,
Стекая солнечной слезой
По чьей-нибудь груди.
 

Строки ко вторнику

В краю наличия всего,
Что людям нужно и - не очень,
В стране, где равенство богов,
Оттенков кожи - в том краю,
Недолгий день продляя ночью,
Я строфы русские пою.

В стране иного языка,
Не походящего на русский,
Который так хорош в стихах,
Но очень сложен для письма
И многословен для инструкций,
Я от наганов без ума.

В долине, где озёр не счесть -
Глазам подобных и по форме
Различных, где равны мечеть,
И синагога, и костёл,
Всем одинаков будет вторник,
И ночь готовит им отёл.

Кому проснуться суждено,
Тот, сплюнув в раковину пасту,
Посмотрит в зеркало-окно,
Где вся погода налицо.
Он кетчупом измажет пальцы
И съест варёное яйцо.

В избытке всяких докторов,
Которых больше, чем болезней,
Где недешёв дубовый гроб,
И лучше трату отложить,
Я выбираю, что полезней,
В стихах описывая жизнь.

Со света этого на тот -
Один Харон, одноколейка.
И параллельность всех широт
Шальные пули бороздят.
Смотрю напpаво и налево,
Как поле, жизнь переходя.
 

Строфы у Медного всадника

Пространство от щедрого Бога
Свернули в себе города.
И, время воруя, дороги
С околиц ведут в никуда -

В пустой обезлюдевший космос,
В простор никудышный его,
Где травы бушуют, а росы
Никто не тревожит ногой.

Опора традиции древней,
Не слыша 'изба́ви от зла' -
Господь, попечитель деревни,
Лампады задул по углам.

Замшели холодные срубы
Земли бесхозяйной, ничьей.
И в небо уставились трубы
Не кормленых елью печей.

Звезда в черноте - не иначе
Как свет в станционном окне.
За век до него не доскачешь
По ветру на быстром коне.

...

Десницы вождей и монархов
Меняют уклад осевой,
Но компас у всех одинаков -
Кресты да сибирский конвой

Не лгущим, что общее благо -
В отказе от права кричать
О том, что под святостью флага
Сокрыта греховность меча.

А все, что толпятся у блюда,
Торгуя страной и душой,
Они - те счастливые люди,
Кому на Руси хорошо.

Из города львов у ступеней
К палатам чиновных воров
Исходят и люди, и деньги -
В окно, что пробито Петром.

И как ни верти то, что было,
Во всём отпечаток судьбы:
На задних копытах кобыла
И всадников медные лбы.
 

Субботний ноктюрн

Перемножением путей
На силы, делая работы,
Грешить не стану в суете,
Блюдя субботу.

Вот только клавиш череду
Я потревожу небравурно.
Мне Бог простит и по труду
Воздаст ноктюрном.

Берёзу, старую каргу,
Не опишу (её корявость).
Пространство за окном в снегу
(Его дырявость).

Голодный, как всегда, камин
Полакомлю дровами вдосталь
И вечер завершу 'аминь' -
Как ортодоксы.

Пусть происходит всё само,
Остановлюсь конём у Трои.
Нырну в постель, усну письмом,
А утром вскроюсь.
 

Темнит лукавое окно

Темнит лукавое окно,
Не зная якобы об утре
И том, что погибает ночь
Подбитой метеором уткой;
Что солнце с нежностью соска
Покинет кружевные складки
На горизонте в облаках,
Сочивших свет, молочно-сладкий;
Что выпечет насущный хлеб
Палящий августовский полдень,
И будет жечь грудную клеть
Желание Завет исполнить,
Тупя о камни лемехи,
Плодя детей и ставя срубы,
Впиваясь в губы и стихи.
Но сила рук пойдёт на убыль,
И будет тёплая вода
Чаев к вечернему безделью.
И жизнь оставит календарь,
Как день недели.
 

Темноте

Здравствуй, Нюкта, я ждал тебя ню.
Вот опять наготой возбуждаешь.
Заходи, я к огню отстранюсь.
Никогда на тебе не женюсь,
Во вдыхании света нуждаясь.

Ты его вытесняешь порой,
Отключив от питания город.
И вольна обесточить метро,
Но мигнут его люстры хитро
И упрячутся в звёздные норы.

Может, несколько лет световых
В темноте, где движения робки,
Протечёт чернотой мостовых
В липком страхе, псалмах вековых
В ожидании бомбардировки.

Но когда отгремят сапоги,
А брусчатка отплачет под танком
В городах, где не видно ни зги,
Будут песни звучать, а не гимн.
Свет, вернувшись, настанет.
 

Только выпуклость строчек

"Бог сохраняет всё; особенно - слова"
И. Бродский

Не ожжёт, не ожалит  
Желтизна в октябре.
На осеннем пожаре
Ни души не согреть.

Ветер смел и азартен,
И листва на земле -
Словно битые карты 
На зелёном столе.

Дворник спичку уронит,
От неё прикурив,
Ритуал похоронный
Затуманит дворы.

И захлопнутся рамы
На панельной стене.
Это вздор выгорает
О любви и весне,

О высоком и вечном
С неизбывным азом.
Кто-то плакал, сердечный,
И отплакал сезон.

Пусть для каждого - холмик
В облетевшей листве,
Но не всякого помнить
Будет бог или век.

Плоских слёз-одиночеств
Не останется там -
Только выпуклость строчек
На изнанке листа.
 

У Западной стены

Причащённый к нетрезвости
Православной страны,
Я стою, необрезанный,
У высокой Стены.

Кто-то рядом сутулится,
Раскачавшись к посту.
Кто в сединах - на стуле тот,
И скрипит его стул.

A колючие каперсы
Ивняками c камней
Той Стены, словно паперти,
Прорастают во мне.

Помолчу с покаянием
От далёкой земли
За погромы - деяния,
Что её не спасли.
 

У окна

Облака, наливаясь громом,
Всё темней.
Отраженья света
На бумаге рождают скромный
Отпечаток пейзажа с ветром,

Раскачавшим деревья сада
За окном, что на сад выходит.
Но не выйдет.
Стекла касаясь,
Дождь идёт (не касался хоть бы!).

То замедлится, то припустит
И ударит наотмашь гроздью.
Пятерня на стекле - как устье,
За которым слезится воздух.

Сопричастным на это время,
Что течёт и фрамугу лижет,
Я стекло под ладонью грею.
У окна никого нет ближе.
 

Умирают поэты

Умирают поэты
от жизни, от раны.
Разрывается сердце
вагонною сцепкой.
Закрывают тетради,
как дверь ресторана
Навсегда и уносят
с собою рецепты

И напитков, и яств,
больше не повторимых.
Только помнит язык,
и его не обманешь
Ни поддельной строкой,
ни похожею рифмой.
Очертания слов
у поэтов туманны.

Это контуры смыслов,
ответы с отсрочкой,
Умирают поэты,
уносят вопросы,
Там, где не было точек,
вкрапляются точки.
Где всё было непросто,
становится просто.

Ухудшаются вкусы,
и портятся взгляды.
Забываются вина
и деликатесы,
Продавщица сонетов
базарного ряда
Вытирает о фартук
перо поэтессы.

Испытанием речи
и памяти слога,
Искушеньем для нас
умирают поэты
Как священники слов,
говоривших от Бога,
О грехе языка,
словно строки Завета.
 

Филиппид

Твой бег - твой долг, а меч - твой друг.
Щита не выпусти из рук.
Твой щит - твой брат, сестра - стрела, а жизнь - тропа.
Ты бегал в Спарту и назад -
О промедленье рассказать.
А после спал, проснулся - в бой, где ты не пал.

Светило жжёт, и ярко, но
Ты плохо видишь всё равно.
Мельканье ног, в глазах темно, болит кадык.
'Афины, перс повержен, он
Не взял свободный Марафон!'
Пошли, Диона, благовестнику воды!

Меч на бедре уже палач,
И пытка - щит.
Тащи, не плачь!
Напейся гроздью виноградной на бегу.
И стадий много до Афин,
Но хватит в сердце сердцевин.
Ты добеги, умри - потом.
Дыши: 'Смогу'.

Спеши же, воин Филиппид,
Испей, что суждено испить.
Пускай лоза поит столетия в пути.
Ты - и дыханье, и пример,
А бег гонца - победный метр.
Найти его - как будто время перейти.
 

Форма

За дюною материка,
Где сеть гамачит на колках,
Потрескивают лодки брюхом кверху
И врут друг другу про улов
В году удачном, но былом, -
Шагaю перпендикулярно ветру.

Не крепостная, но стена,
За ней не замок, а страна,
Предохраняемая рвами океанов.
Отлив стащил, как простыню,
Волну со дна, что нынче - ню,
Там крабы обжились в консервных банках.

Блюду в обходе, часовой,
Не материк (сказал бы 'свой',
Но не моё творение, а Бога) -
Ту четверть мили у воды,
Что горизонт не разглядит,
Где волны дюны стелятся под ноги.

Пример нестихотворных тем -
Оппортунизм сыпучих тел:
Найди им очертания - и примут.
Все части речи - что песок,
А форму подберёт висок,
К названью - существительное имя.

Язык похож на континент
С границами, которых нет -
Размыты и дрейфуют матерично.
Я оставляю у воды,
Как многоточия, следы -
Своей квадратной пяди пограничник.
 

Хочу стоять на гулкой полосе

Хочу стоять на гулкой полосе,
Где сходятся дыхательные среды -
Две колыбели, разные совсем,
Но родственные земноводным предком.

И, безнадёжно закусив губу,
Ища набор метафор и сравнений,
Понять несоразмерность плоских букв
С трёхмерною рельефностью волненья.

За валом вал накатывает зло
И погибает в лобовой атаке,
Что безнадёжна нынче и в былом,
У берегов Чукотки и Итаки.

Бойцы геоморфической войны
Настойчивы, смелы, неистощимы,
А пена, кровь и слёзы солоны,
Поэтому для губ неразличимы.

Небесный глаз, что был с утра незряч,
От бельм освободившийся под вечер,
Печален на закате, потеряв
Свидетельство в членораздельной речи.

Мне ветер плёткой хлещет по глазам.
Я, может быть, для ветра существую -
Чтоб волосы зачёсывал назад,
Забив мне кляпом полость ротовую.
 

Цвета наград

Вода и небо, память и озон
На берегу пьянят цветами времени.
Краснеет лентой Анны горизонт
Над синей лентой ордена Андрея и
Орёл в размахе - саблями суров,
Лучи-мечи, никем не одолимые,
А чёрный цвет кладбищенских ворон
От Иоанна Иерусалимского.

***

О времена, когда была страна
Плакатами и звёздами увешана,
А грудь полна и утяжелена
Заслуженными девушками вешними!
Но я, всех (зв)ёзд на свете кавалер,
Pождённый в доме, бедном и прижимистом,
Считал наградой лучшей на земле
Штаны 'Техас' из синей ткани джинсовой.

***

Орлы вернулись к звёздам, и кресты,
И лозунги, что прошлым пережёваны.
Святой Георгий смотрит с высоты
На детские коляски чёрно-жёлтые,
А вместе с ним и Анна, и Андрей
Глядят на буйство теленаркоманное -
Коктейль времён, плакатов и царей,
Худых умом с раздутыми карманами.

***

И ямбом пятистопным шевеля,
Соотношу со временами вечность, но
Не пыжу грудь под орден Журавля -
За веру в православное Отечество.
Не эпохален стихотворный труд,
А я не гений с иудейским шнобелем,
Мне - почва бурой лентою на грудь
И крест на ней без премиальных Нобеля.
 

Шекспириана XXXIII

Мы приходим, ничего не зная,
Доверяя людям незнакомым
В том, что мы - вершина, а под нами -
Суета безмозглых насекомых.

И, самоубийственны в развитье
От простого к сложному, - нередко
Режем братьев так же деловито,
Как грибник в лесу срезает предков.

Только мы ли чавкаем на пире?
И, порой задумываясь ночью,
Признаём, что Пирры и Шекспиры -
Пища едокам беспозвоночным.

Фараонили, гордились знаньем
И сонет себе благоговейно
Посвящали ямбом, и над нами
Пирамидой будет муравейник.
 

Шмелю

1.

Что мне отведено на ямб?
Быть может - время до обеда.
Полёт шмеля, строфа моя -
Примеры кратких интермедий.
Не буду взмахами пера
С его крылом соревноваться,
Здесь будет череда, игра
Ассоциаций.

Вот шмель - над астрой поутру
(Промашка стоить пищи может!)
И попадает точно в круг,
Как в круглую тарелку - ложка.
Одним - нектар, другим - харчо,
А третьим - над строкой старанье.
И кто неточен, обречён
На вымиранье.

2. 

Моё жилище - на земле,
Его - под нею, коммунально.
Не позабуду мир щелей,
В которых кабинетом - спальня.
Там годы мучился, тужа
На общей кухне с личным кормом,
Где - ни крыла, но много жал
И насекомых.

Над Маргаритами в те дни
Жужжал романсы и сонеты -
Чтоб опылить одну из них,
Летал с шампанским и букетом.
Делить ли нам пыльцу земель?
Его в соперниках не вижу.
Хоть я двуног, мне близок шмель
(Об этом - ниже).

3.

Пропорция - размах на вес -
У нас, увы, не для летанья.
И все Икары из небес
Исторгнутся в телометанье.
А шмель - летун. Ура шмелю!
Опровергать каноны трудно.
Среди таких, как он, люблю
Джордано Бруно.

Уходят казни с площадей,
Но неизменны приговоры
В незнанье верящих людей -
Несущим знание, которым
Невежество грозит костром
И тащит хворост серой стаей,
Опровергающей перо,
Но то летает.
 

Эта жизнь

Это время оков - волочения
Кандалов и простудности карцера.
Эта жизнь - словно срок заключения
С испытаньем едой и лекарствами.

Отбываю за право по-наглому
Целовать твои плечи и волосы
Охранять по-мужски, а не ангелом,
И шептать человеческим голосом.

А отбуду своё воплощение -
И пойду по небесному ободу,
Не завидуя доле Кащеевой,
Проклиная паренье свободное.

И ступая по мостикам радужным,
Буду петь о тюрьме и о женщине.
И когда тебе что-то покажется,
Улыбнусь и продолжу движение.
 

Я был в отъезде

Я был в отъезде.
Здравствуй, Воркута,
Затридевятьземелье, Кондопога!
К тебе ведёт мощёная дорога,
Но я нашёл бы логово и так -

Лесистый заозёренный предел,
Тьмутаракань, дыру, медвежий угол
(Откуда только к Богу или в Гугл).
Он - тот же, но от снега поседел.

Ну что, берлога, как ты без меня?
Я был в отъезде, в городском запое,
Где небоскрёбно поприще мирское
С рождественскою елью на камнях.

Кто кашлял у двери и кулаком
Стучал в неё, звонка внутри не слыша?
И эхо стука в паутине дышит
Надеждой до сих пор под потолком.

А с ней подвешен половичный скрип.
Не полночь ли, набросив одеяло,
Здесь словосочетания шептала,
Которых не признают словари?

Оголодав, раззявил пасть камин.
Скормлю ему кленовые галеты.
Пускай забудет голодовку лета.
Я был в отъезде, а теперь я с ним.

Ждала, под ветром иглами шурша,
И ель, чьи плечи женственно покаты -
Рождественские и без артефактов.
Звезда над ней - декабрьская душа.
 

Я забрался на́ небо с ногами

Я забрался на́ небо с ногами,
Как мальчишка-неслух - на диван,
И смотрю в глазищи ураганов,
Что не я шкодливо открывал.

Подо мной ползут они, нелепы,
К берегам, рыча на города,
Чтобы слабнуть на земле и слепнуть,
Обрывая жизнь как провода.

Блёстками - Великие озёра,
Что крестили холодом виски.
Можно бы польстить им фантазёром,
Но они не так уж велики.

Птицы их не больше, чем пискуньи,
Не до звёзд деревья, у ручья
Нет рептилий с подлостью акульей,
Как в закарнаваленных краях.

Ни землетрясений, ни приметы -
Здесь, мол, состоится Страшный суд.
На ополоумевшей планете
Лучше жить у озера, в лесу.
 

Я носился с гитарой

Я носился с гитарой как с писаной торбой и
Предъявлял под четыре аккорда стихи свои.
А подруги балдели (им пофиг, о чём пою).
Я купался во взглядах желавших создать семью.
Мой желудочный тракт принимал у костров шмурдяк,
Что лупил по мозгам, словно лом (по цене гвоздя).
Странам третьего мира желал одного добра,
Будто сам был из первого - в куче добра с утра.
Отключенье горячей воды укрепляло плоть.
Я понты с анекдотами мог до утра колоть.
И тянуло бодягой года колесо груди
В то морковное завтра, висящее впереди.
Я планету любил, но в пределах своих границ,
Где желавших любовь экспортировать клали ниц.

Позже выдался шанс разобраться издалека,
Не рискуя попасть под щербатый топор УК.
А дpузья предвещали: удел твой - шофёр такси,
И мели тротуары, спиваясь под 'Гой еси!'.

Уложил в чемодан, что имел, и - прости-прощай!
(Фотографии и словари - всё что ценно, чай.)
Города, как консервы, вскрывал, не жалел бабло,
Познавая напитки, что помнил по вкусу слов
Из Ремарка, Хемингуэя, Экзюпери.
А земля обороты крутила, за сутки - три.
Я закусывал граппу картинами Пикассо,
Натюрморт с колбасой не цеплялся за взгляд косой.
Фонарями меня искушал Жан-Батист Пигаль,
По губам океанов ступала моя нога.

Пять шестых много больше одной шестой
(Где квадратные вёрсты заполнены пустотой)
По количеству звёзд, не орущих, что всех светлей,
Не пугающе колких, что славят столетье клеть.
Словно дело листаю под грифом 'Читать нельзя!',
И по строчкам, запретным когда-то, глаза скользят.
За спиной осуждённый и про́клятый мир галдит,
Где глагол в 'я дышал' обретёт совершенный вид.
 

Я поздно узнаю́

Я поздно узнаю́ о тайной правде
Из выживших случайно дневников,
Воспоминаний без цензурной правки
И переданных писем уголком -
О всех переселениях в метели,
Не в Новый Свет, а в запредельный свет,
Когда дома покорные пустели
За мысли, что могли быть в голове.
О миллионах, сгубленных в атаках,
В которых смерть со смертью на весах.
А письма с 'Не волнуйся' из-под танков
Летели по домашним адресам.

Оправдано?
Ничем.
Но понимаю
Проклятием каким-то на века -
Историю,
и челюсти сжимаю
До стона, как ладони на висках.
В столетие растянутая полночь.
Тоннель, тоннель...
и нет ему конца.
Одни молчат, другие шепчут: 'Сволочь!' -
Но сохраняют преданность лица.
Привычный пляс юродивых холуев,
Лопатами портреты на плечах.
Куда ни плюнь - зацепишь 'Аллилуйя!'
Аресты днём, аресты по ночам.

Там всё идёт по замкнутому кругу
Или спирали, но не вверх, а вниз,
Где люди так привыкли жрать друг друга,
Что скоро рук не будет для хоругвей,
Доносов, мастурбации и плуга.
И адреса останутся одни.
 

Я приеду в Бордо

Я приеду в Бордо
Среди белого дня,
И, наверно, никто
Не узнает меня.

Или в пору для сна
Я прибуду - в ночи,
И меня не узнать
Будет больше причин.

Изменились мои отраженья
На бордовых поверхностях вин
И витрин и в хрусталиках женщин.
C'est la vie, c'est la vie...

Но скорее всего,
Меня вспомнит старик,
Что на местном арго
Сам с собой говорил.

А забыл, то найду
Тот бутик всё равно,
Где в каком-то году
Причащался вином

И багетом, как плотью Христовой,
С жёлтым сыром, что старше меня.
Что состарено, привкусом ново.
Это трудно понять...

Я приеду в Бордо
Ввечеру, поутру
Обязательно до -
До того, как умру,

Чтоб слова его в нос
Дегустировать вновь.
Мой сермяжный прононс
Старика улыбнёт.

Вскроет ви́на, что с возрастом гуще.
И хрустящий багет преломив,
Он протянет, как сердце, горбушку -
C 'mon ami, mon ami'...

Ляжет привкус вина
На простые слова.
Разопьём времена,
Что и помню едва.

Все шедевры Бордо
От погожей весны
Благодатных годов,
Как стихи, сочтены.

Невозможно туда не вернуться,
Где закаты пьянят каберне,
А столетия так же минутны,
Как je t'aime во сне...