Бокал
В твоих крутых тюльпановых боках
Всё, что вокруг, искажено слегка.
Ты столько разных вин перелакал,
Позволив с облегченьем опустеть
Сосудам из зелёного стекла!
Их череда поспорить бы могла
С матрёшечной длиною анфилад
Из двух зеркал, друг с другом - тет-а-тет.
Всему, что из бутылок ни нальют,
Глотая турбулентную струю,
Не только форму придаёшь свою,
А раскрываешь цвет, и аромат:
Янтарь десертных полусладких вин,
У розовых - иллюзии любви,
У долго выдержанных красных - тмин
И с привкусом старения закат.
Поскoльку ты не преломляешь свет
Хрустальным боком, в бабушкин буфет
Тебе дороги не было и нет.
В каком-то смысле мы с тобой похожи:
Теченью слов я придаю легко
Изящность формы для "Вдовы Клико".
А острота осколков и стихов
Недолгий век наш подытожит.
В античном стиле
В античном стиле - фоном променада
Вдоль берега речной змеистой глади
Стволы толпились жёлтой колоннадой,
Растущей, на пропорции не глядя.
Под ветром сосны иглами шуршали,
Меня с собой сшивая, и хотели
Связать вихры как всплески над ушами
С деталями коринфской капители.
Я выпростаю руку из кармана
И ритором, без пагубных амбиций,
Разоблaчу Сенат с его обманом
И Цезаря - кровавого убийцу.
Прогулка вдоль реки, слова на ветер,
Тысячелетья воен и вандалов,
Чересполосица теней и света,
Речной песок, шуршание сандалий.
В преддверии урагана
Когда тропический циклоп
На сушу дикий глаз положит,
Всё, что готов сыграть циклон,
Произойдёт под нашей ложей.
Тоскливо ставни заскулят,
Предвидя избиенье градом.
Водой насытится земля,
В волнах затихнет автострада.
Падёт вневременная тьма
На мир от света отреченьем,
И люди предадут дома,
Оставив их без попеченья.
Упрячут головы в траву
Напуганные ветром пальмы,
Он будет рваться к нам как звук -
В им обесточенную спальню.
А мы, греховные, но чуть,
Зажжём без мысли о прощенье
Любовь, надежду и свечу
В отдельно взятом помещенье.
Он будет ночью сатанеть,
Бессильно источая ругань,
А наши тени на стене
Сольются, отыскав друг друга.
Флорида, cреда, 9 октября 2024 года
Верблюди
1.
Где день похож на солнечный удар,
А ночь - на зиму в скандинавских странах,
Там выживают только дромедар
И бактриан с гадюкой и вараном.
Ползут барханы, тише черепах.
Песок, волнист стиральною доскою,
Течёт и обнажает черепа,
В движении завидуя покою.
2.
"Я не верблюд!" Hо доказательств нет.
"Верблюд, верблюд! Забудь о слове "люди".
И если это слышать сотню лет,
То человек становится верблюдом.
Тогда терпимы холод и жара,
Вода морская для питья; пригоден
Для скотской жизни караван-сарай
С гортанным криком вожака в погонах.
3.
И к миражу в прекрасном далеке
Бредут верблюди смирным населеньем.
Ожoгам от молитвы на песке
Препятствуют мозоли на коленях.
Там, где остаться хочется в живых, -
В пустыне, нужно позабыть о травах.
На гербе две верблюжьи головы
Повёрнуты погонщиком направо.
Вычитание
Из безумных глубин вычитание звёзд,
Превратившихся в белые карлики.
То, что кажется вечным, порою живёт
Так недолго, как в рюмочной - шкалики.
Из Земли вычитание сна ледников,
Многотысячелетних, но тающих,
Вымирающих птиц - из её облаков
И племён, чёрт-те где обитающих;
Задержавшихся листьев - дождём ноября,
Образующим в кронах проплешины;
Удаление строчек, нудивших, но зря
Над древесной душою столешницы.
Вычитание черт из улыбчивых лиц
На состарившейся фотографии,
И названий - из улиц, где годы прошли
Мимо ветхого храма парафии.
Вычитание смысла из пошлой молвы,
Отрезвляющей ночи - из бдения,
И друзей - из оставшихся, ныне живых,
Несмотря на их даты рождения.
Безразличие к цвету и номеру дня,
Неизбежному с разнофамилицей,
Что придёт и от жизни отнимет меня,
Как младенца от доброй кормилицы.
Генерал Z и его храм
"Генерал! Пусть меня отдадут под суд!
Я вас хочу ознакомить с делом:
сумма страданий даёт абсурд:
пусть же абсурд обладает телом!
И да маячит его сосуд
чем-то чёрным на чём-то белом."
(И. Бродский, "Письмо генералу Z")
Христос, как будто на помывке, гол,
Но у креста сгибаются колени
У всех, кто верит в звание его
И свет никем не виданных погон,
Собравших звёзды видимой Вселенной.
Коленопреклонённый генерал
Несвычно тих, замаявшись без дела:
И не́ на кого смачно наорать,
И к матери (такой-то) не послать -
Здесь Мать одна и, как известно, дева.
Для собственных солдат тупой мясник,
Убийца стариков, детей и женщин,
Наверно, шепчет - Богу ли над ним? -
Не "Господи, прости и сохрани",
А -"Дай мне больше средств уничтоженья.
В моих войсках пристрастие к вранью
Сильней, чем в учреждениях гражданки.
Воруют так, что меньше только пьют,
И тащат, как русалки - в полынью,
Пайки, резину и сиденья танков.
Приказы прекратить сплошной бардак -
Что ложка не к обеду, а к обедне, -
Бессмысленны, не стоят ни черта.
Дай мне людского мяса для атак,
Чтоб я в отчётах выглядел побе́дней".
Господь висит, страдает и молчит,
Не выдавая тайны Божьей воли.
И тихо так, что громом - каждый чих.
Вздувается молитвенность свечи
При выдохах с парами алкоголя.
Религия страданий и войны
Свила гнездо под золотом во мраке.
Где Бога нет, там нет его вины
В том, что в приделах - тени сатаны
И ангелы в хитонах цвета хаки.
Двадцать первый век
Года в мазки на полотне прессуя,
Я образ двадцать первого рисую,
Для красок маслом пользуясь льняным,
В котором кровь богата на оттенки -
От алого до бурого в застенках
И на изрытых брустверах войны.
Портрет очередного персонажа
На фоне неказистого пейзажа
Из двух полей и лесополосы -
В три четверти. Наш век простить резонно
За то, что он не видит горизонта,
А взгляд его на полотне косит.
Холодный повар, фирменные блюда
Из мяса - он не безразличен к людям.
Но всё, что нужно времени от нас -
Чтоб мы, друг друга пулями дырявя,
Шагающему под ноги швыряли
Надежды, судьбы, жизни, имена.
Дверь
Я вырос
в коммунальности квартирной,
В которой запах жареной трески
И неизбежность общего сортира
Вливались в пубертатные стихи
Для девушек -
мол, обречён на муку
Квартиросъёмщика влюблённого, о том,
Что в шалаше с обобществлённым звуком,
Скорее, ад без запаха цветов.
Где мы встречались,
криками венчаясь
В любви квадратных метров посреди,
Где нам стучали, и на нас стучали,
A утром участковый приходил.
Там - в коридоре,
сумрачном и длинном -
Как перспективу запертых людей
Я видел дверь под чёрным дерматином,
Усыпанную шляпками гвоздей.
У дыр в пространстве
функция двойная -
Кому какой открыты стороной:
Дыра одним привычна как входная,
Другим, быть может, служит выходной.
Теперь
напоминанием о чём-то
Оставленном, что жаль мне и не жаль,
Я вижу дверь под дерматином чёрным,
Но на звонок не хочется нажать.
Древнеегипетское
Запутавшись в династиях царей
Пять тысяч лет до Рождества Христова,
С коротким днём прощаюсь в декабре,
Как жрец и жертва ночи уготован.
Тьма так чернильна - хоть макай перо
Да плачь ночным спряжением глагола.
Вселенский свет щекочет ей нутро
Сквозь звездные игольные проколы.
В вечернем платье выжженной дырой
Ползёт луна, но выглядит прилично.
Все образы, рождённые игрой
Воображенья, иероглифичны:
И вижу за полночной чернотой
Пространство с навсегда включённым светом -
Не пасторат, не храм и не чертог,
А то, что было создано для ветра.
Глаза в холодной пустоши ночной
Закрыты и обращены вовнутрь,
Где над песком вот-вот проснётся зной,
Тысячелетний и сиюминутный.
Рассвет с верхушек пирамид скользит
К сандалиям из кожи крокодила,
И скарабей - египетский Сизиф -
Выкатывает солнце из могилы.
Жильцам
1.
Её жильцам, скрипящим от бессилья
Истёртыми протезами зубов,
Когда я говорю, что их Россию
Давно оставил Бог,
Осталось быль преподносить как небыль.
Будь Богом я, собрал бы чемодан
И тоже - прочь с октябрьского неба
В семнадцатом, тогда.
2.
Как ни мани собором цвета хаки,
И сколько ни отлей колоколов,
Он не вернётся, ибо не дурак ведь!
Туда, где правда - зло,
Где литии зазнавшемуся вору
Возвышенны, холуйственно сладки́,
А текст молитв, законов, приговоров -
Из-под одной руки.
3.
Молчите, чешете собак и кошек,
Для водки только открывая рот.
Жильцы вы, население, не больше,
А Бог любил народ.
Грозите смертью, бейте кулаками
По воздуху, пугая абажур -
Уйду в свой час, но перед тем, как кануть,
Я многое скажу.
И тёртый, и видавший виды
И тёртый, и видавший виды, травленый,
Глотавший пыль с уроками версты,
Скажу: есть два пути - простой и правильный,
Который не́ был никогда простым,
А третий путь - в бессмертие и славу,
Пощёчинный - к подножию столба
За площадью, где "Отпусти Варавву!"
Скандирует и знать, и голытьба.
Куда бы ни позвало вдохновение,
Встречают за порогом у межи
Три стрелочки на камне преткновения -
На том, который на́ сердце лежит.
Когда мы станем неживыми
Когда мы станем неживыми,
Шагнув за зримые пределы
С их поясами часовыми,
В поклаже будет только имя
Как тень, простившаяся с телом.
В числе других взлетим, закружим,
Подобно вырванным страницам
Из дневника, уже не нужным
Для описанья блюд на ужин,
Что будет подан до границы.
За ней - ни каменных вериг, ни
Медов, ни пола и ни свода.
Там для вступленья в некролигу -
Подобие конторской книги
Для поимённого прихода.
Беспаспортные пилигримы;
Сожжённые под номерами;
Пылавшие под псевдонимом
Обрящут имена и нимбы,
Поскольку имя не сгорает.
Ни принесённых клятв когда-то
Себе, друзьям, любимым, флагу,
Ни верности им, ни предательств,
Ни резюме, а только дата
И имя лягут на бумагу.
Кто в вечность вписывает тени
По именам читает судьбы
И времена с теченьем пенным.
А всё Его долготерпенье -
От бесконечности досуга.
Коса нашла не камень
Коса нашла не камень, а косу,
И миллионы жизней на весу,
Но пить с утра пока что нет резона,
Поскольку горе от чужих умов
Не постучалось в большинство домов.
Оно лишь искаженье горизонта.
С утра - солянка новостей. Внутри -
Враньё чинов на фоне маркетри
И противоречивые прогнозы.
Из гневных заявлений и угроз -
Опять букет, по виду - колких роз,
Калечащий недевственные ноздри.
И, значит, завтрак. После - променад.
Шуршанье листьев подо мной и над.
Сентябрьский дождь, приветствуя почин мой,
Прибив к земле подвешенную жизнь,
Лицо одеколоном освежит,
Застряв в морщинах.
Майдан
Пусть не был там, но в памяти всегда
То чувство, что другими верховодит -
Не я перехожу через Mайдан,
А он как будто сквозь меня проходит.
Свободы оглушительный причал,
Стеченье вер, неверий и печалей,
Рожденье непредвиденных начал
В переплетенье нервных окончаний.
Там, где Майдан, бурление стихий,
Где время флаги разные полощет
И можно быть избитым за стихи,
Без колебаний выхожу на площадь
И славлю эту гордую страну
С душой не для смирительной сорочки,
С Майдана отправляясь на войну,
Где буду драться до последней строчки.
Над небоскрёбным эпатажем
Над небоскрёбным эпатажем,
Над сити с функциями улья,
Над тихой и одноэтажной
Застройкой пригородных улиц,
Над фермами с душком навозным
В пределах малонаселённых
Опять, повешенной на гвоздик,
Повисла неопределённость.
Весь мир, с наследственной болезнью
Войны - его судьбы и сути,
Застыл в преддверии явленья
Не Иисуса.
Стригут баранов под проценты
Дельцы разноязыкой сворой.
Таксист с чудовищным акцентом
Улыбчив, но неразговорчив.
А на траве, ещё зелёной,
Последних пикников галденье.
Стреляет рота старых клёнов,
Беря на месяц упрежденье,
Листвой в общественное небо.
Проходят дни и важен каждый
С насущными вином и хлебом,
И новой жаждой.
Октябрь и жёлтый цвет повсюду,
А на флагштоках - синий с красным.
Вопросом " Кто придёт и будет?"
Страна привыкла подтираться.
И там, где половина граждан
С другой не ладит половиной,
Аполитически оранжев,
Свечою в тыкве Хэллоуина
Горит глагол свободы - знаком
Для и сенатора, и вора.
И звонко следует за "Fuck you!"
Щелчок затвора.
Наступление ночи (этюд)
Пора чертоги на ночь запирать -
Минипространств внутри макрозаборов,
И псы тогда забрешут во дворах
На лунный блин с усердием придворным.
Под притолокой ляжет спать топор,
Подобно крышке гроба грохнут ставни,
И форточки нащупают запор,
Для сквозняка надежды не оставив.
Щеколдно-кастаньетный перестук
Напомнит сарабанду и сардано,
А сторожа обнимут на посту
Прикладистые талии берданок.
***
И разведутся над рекой мосты -
Для городских рукопожатий образ.
Дома утратят строгие черты,
И темнота никабом скроет возраст.
Исчезнут свет и гомон, и азарт
На поприщах финансов и коммерций.
Последние такси умчатся в парк,
И шашечки уснут на мятых дверцах.
Глаза, при свете исчерпав ресурс,
Утратят взгляд на лес многоэтажный.
Путаны в дупла деньги унесут,
Закрыв на ключ обьятья для продажи.
Заснут стволы в епархии ничьей,
И Робин Гудом сон придёт из чащи,
Чтоб, отобрав покой у богачей,
Раздать его безденежно сопящим.
Не судим
Не судим, не сидел с пораженьем в гражданских правах,
Ничего не лишён и не изгнан в последней рубахе.
То, что может вместить в виде мыслей одна голова,
Перевёз в те края, где они не утоплены в страхе.
Отделён океанской холодной бесстрастной водой,
Безразличной к любым изменениям ветра на суше,
Не способен молчать, будто я подсознательный долг
Исполняю в стихах, не кривя пустословием душу.
Не помочь смельчакам, кто в стране наказуемых слов
Получил кто суму, кто тюрьму, кто кладбищенский холмик,
Где сорвалось с цепи на людей саблезубое зло,
Но о тех, уничтоженных только за слово, напомню.
Где, конвертик, беременный подлостью, склеив слюной
С языка, на котором смешались проклятия с водкой,
Предлагают того, кто войну называет войной,
Поселить в лагерях, а жилплощадь отдать патриоту.
И пускай не увижу ни лавров, ни блеска монет,
Но долги возвращу без претензий на место в помине.
Чтоб потом не признаться, что я никакой не поэт,
А любитель спиртного, чья совесть истлела в камине.
Ночь
1.
Цветы сложили лепестки в щепоть,
Вполглаза спят вороны на деревьях.
Бессонны ветер, облака, Господь,
Река и время.
Свернулась синусоида ужа -
Жильца болот и заливных покосов -
В тугой клубок. Ночные сторожа
Куняют носом.
А звёзды - бриллиантовый песок.
В потери будут вписаны едва ли
Те, что летят к земле наискосок
От вертикали.
2.
В дневное время красота пестра,
Но вот стемнело - и наряд сменила.
Она скромна на кончике пера
В ночных чернилах.
Склоняет полночь в свете ночника
Ко сну и равномерному дыханью,
Но небо звонко лупит по щекам
Его стихами.
3.
Ворочается в блиндажах война
Под крышей брёвен, не покрытой дранкой.
Она в ночных прицелах зелена,
Как гной на ранах.
И пусть для всех, кто числился в живых,
Но засыпал последний раз как будто,
В госпиталях походных, тыловых
Наступит утро.
И смерть свой список тех, кто обречён,
Пока отложит и уснёт, как птица -
Уткнувшись клювом в чёрное плечо,
А жизнь продлится.
Откровения этих строк
Если хочется пить и есть,
И не жаль на коньяк монет,
Значит, в списках живых ты есть,
А в листках поминальных - нет.
Откровения этих строк
Мне прослыть пошляком грозят:
Жизнь - подарок на некий срок.
Так что не умереть нельзя.
Для одних - подымив, истлеть,
Для других - поджигать века.
На земле, словно на столе, -
Pазношёрстность игральных карт.
Как участник игры-судьбы
След оставит строкой в умах
Тот, кто с риском побитым быть
Открывает лицо и масть.
Без глаголящих единиц
Мозг значенье нулей неймёт.
Кто бессловным уложен ниц,
Тот при жизни, скорее мёртв.
Отсчитывая высоту небес
Отсчитывая высоту небес
От почвы под ногой, а не от крыши,
Гуляю небожителем, но без
Желания взглянуть на землю свыше.
И будто облака передо мной,
А не туман, и в их пространстве мглистом
Мне слышится, что крылья за спиной
Расправились, но это шорох листьев.
Подобьем писем ветер-почтальон
Безадресно разносит их по суше.
Куда мою строку забросит он,
Она падёт ли, словно лист, на душу?
Короче дни, теряющие свет,
С прогулками по небу пешим ходом.
И нет следов подошвы на листве,
Как нет их при хождении по водам.
Письмо московскому другуИ от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
("Письмо римскому другу", И. Бродский)
Здравствуй, друг мой.
Ты давно не отвечаешь.
Рановато для естественной кончины!
Жизнь - не более чем странная случайность,
Но обрыв её немыслим без причины.
Ни постов не занимал, ни - крупных денег,
Не холуйствовал за звёзды на погонах,
И томился не в пустотах академий,
А в пространствах переполненных вагонов.
Не накапливал престижные предметы,
Трескал суши и хрустел дешёвой пиццей,
Пил умеренно и как-то не заметил,
Что ворюга превратился в кровопийцу.
Осуждён ли без надежды на прощенье,
Разделяя Карабасов и маркизов?
Может быть, ты запятнал себя прошением
Выключать хотя бы на ночь телевизор?
Допускаю, ты задумал отмолчаться
Рыбой, воздух в лёгких заменив на воду.
Только глупо верить в то, что безучастие
И молчание - гарантии свободы.
С точки зренья параноидальной власти
В молчуне, скорее, прячется притворщик.
Раз - ни слова, то к чему-то да причастен -
Если не глухонемой, то заговорщик.
Не укрыться ни на юге, где оливы,
Ни на севере, где тундрокилометры.
И тюрьма за поворотом терпеливо
Ждёт молчальников с сумою переметной.
Плацкарт
Мельканье лет и остановок.
В любом из местных направлений -
Вперёд, назад - ничто не ново.
Петля - локальное явленье
Пути земного.
В плацкартной серости постельной
Подушка тоньше одеяла.
И мысли рельсам параллельны,
А взгляды - деревянным шпалам,
Черней котельной.
Светло, духовно и победно
Летящее пространство-время.
Стучат колёса и... соседи -
На всех с иною точкой зренья,
Кто с ними едет.
Вагон, коммуною качаясь,
Везёт обобществлённый запах.
В нём время дня обозначают
Рулады мата, трели храпа,
Разноска чая.
В купейном лохи тешат глотку
Цыганским скотчем под оливки.
В плацкартном потребляют водку,
И тоже местного разлива.
Как скотч - до рвоты.
Газета, луковые перья,
Соль в коробкé, яйцо крутое.
А что последний будет первым,
То - опий для народа, то есть
Плацкарт посмертен.
И ни борьбы уже, ни классов.
Будь хоть рабочим, хоть министром,
Билет приобретая, массы
Вверяют душу машинисту -
Владельцу кассы.
Ему, у рычагов настольных
С гудком, в обитом кожей кресле,
Спрямлять поток надежд, но только
Не закольцованные рельсы
Первопрестольной.
Приземлиться в Орли
Облетев за полжизни полмира,
Приземлиться хочу в Орли.
Тень костёла, три сорта сыра,
Запотевший бокал шабли.
В голубях утопает площадь,
А фасады - в фигурках нимф.
Под каким-то монархом лошадь
Неподвижнее неба над ним.
Снять мансарду и утром умыться
Черепичной волной косой,
Чтоб усталой сердечной мышце
Безразличным стал бой часов,
И манили дымком камина
Из оранжевых труб леса,
Чтобы время казалось мнимым
Гравировщиком черт лица.
Продолжая спектакль"Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья".
(И. Бродский "Конец прекрасной эпохи")
В одиозной стране,
Где давно разложившийся труп,
До сих пор выжимая слезу, вдохновляет на труд
По вдыханию жизни в заведомо мёртвое тело,
Ностальгией живёт поколение очередей
За сухой колбасой и внедренья заморских идей
В закадычное дело.
В идиотской стране
Дефицита полезных вещей,
Недостатка всего, кроме кваса, величия, щей
И политинформаций, избытка запретов на выезд,
Словно Будда, улыбчив - как он, терпелив и красив,
Иногда я удачу в рулонах домой приносил
Ожерельем на вые.
И, живя в безразличии
К планам грядущих побед,
Я давился зернистой икрою вранья на обед,
А на ужин - рагу из торжественных мероприятий.
Ковыряя былое, застрявшее в дуплах зубов,
Вспоминаю дымы от любовей, стоявших столбом
Над кострами объятий.
Продолжая спектакль,
Некролог переходит в пролог.
И похоже, что место на карте наследует зло
Той "прекрасной эпохи", ужимки её и гримасы.
Нынче - жвачка из лжи и проклятий соседям во рту,
Изобилье колбас, но топор справедливости туп,
Как народные массы.
Просьба
Не отбирай по малой доле звуки,
Начав с шуршанья женского чулка.
Не покидай так медленно, что руки
Начнут от рукояток отвыкать.
Не отнимай у глаз цветенья яблонь,
Толкая пядь за пядью в дом теней,
Расплачиваясь за лишенье яви
Уже нестойкой памятью о ней.
Уйди, пока сорвавшиеся листья
Не обнажили подоплёку крон -
Её костлявость, жалкую землистость,
Корявое и ломкое нутро.
Без маеты реанимационной
И капельниц слезливых у одра
Строку Tебе с прощаньем и поклоном
Дай дописать, не уронив пера.
Стансы концертного зала
1.
Под барочной лепниной цветов потолка
И чудовищной люстрой, чей тусклый накал
Поснотворней бордового плюша,
Перед первым аккордом не грех приуснуть.
Но всегда чей-то кашель крушит тишину
И гнобит музыкальные уши.
2.
Кашель, громче Айфона в кармане, увы,
Можно "выключить", только лишив головы.
Даже кляп помогает небыстро.
Дирижёр, обернувшись, не рявкнет на зал,
Но прочтут оркестранты в безумных глазах
Боль от пытки и жажду убийства.
3.
О любителе классики - беглым пером:
Он en masse или сед, или лыс, или хром.
Старость - это за молодость плата
Плюс налог из морщин под косметикой дев,
Ни в одной из которых не мыслю, раздев,
Отыскать сарабанду под платьем.
4.
Засыпающий мозг не подвластен уму,
И абсурдность настолько привычна ему,
Что похожесть смычка и качелей
Он способен в движеньях найти и связать -
Пусть блюстители нравов закатят глаза -
С положением виолончели.
5.
Можно, даже с годами одеревенев,
Пить любовь и от пальцев девичьих пьянеть,
Будто тронутый водкой полковник.
И забыть о футляре в какой-то момент,
Как прильнувший к ногам и груди инструмент -
Трёхсотлетний любовник.
Стансы о темноте"Если карлики отбрасывают длинные тени, значит, мы живем в эпоху заката."
(Станислав Ежи Лец)
1.
"Ложечка" солнечного сплетения
Переполнена липким страхом давно.
Карлики отбрасывают длинные тени
На закате, который уводит в ночь.
2.
На божий дар, не то чтобы Едем,
Нa белый свет, казавшийся, что так
Ему и быть, как создан в первый день,
Проклятием ложится темнота.
3.
Обугливаясь, светлые миры
Шуршат, чернеют, к звёздам восходя -
Летят страницы в чёрные костры
На снова беспросветных площадях.
4.
Фасады, флаги, поприща мостов,
Витрины - ночью жизнь освещена
В недетском страхе перед темнотой,
С которой возвращается война.
5.
О том, что тени карликов должны
Исчезнуть на полуденном колу,
Мне нашептал полночный свет луны,
Лежащий, словно коврик, на полу.
Стансы о холоде
1.
Холода - это пьяный разгул января.
Чтобы контуры профиля не потерять,
Опасайтесь атаки на нос снегиря,
Если нос - словно спелая клюква.
Безрассудные граждане, вместо пальто,
Надевают улыбку и мёрзнут в авто,
Как в ощип, попадая в январский затор
С матерщиной из клюва.
2.
Холод вкусы меняет, а значит, - меню.
Если блюдо в постель, то - горячую ню
С мексиканской приправой, подобной огню
Как причине пожарной тревоги.
Полагая, что холод тождественен злу,
Помолившийся теле-Мадонне в углу
В зимнем баре, топчась на холодном полу,
Причащается грогом.
3.
В интервале приемлемых температур,
Очень узком, как рынок белья "от кутюр",
Эволюция клетки в кулак госструктур
Породила понятие блага
И вселенского счастья рабочих людей.
Что в диване клопов, расплодилось судей,
Убивающих жизни во имя идей
Холодами ГУЛАГа.
4.
День недели застыл и не помнит себя,
Крыши в небо искрящимся дымом трубят,
И деревья под снегом согнулись, скорбя,
Как плакучие ивы.
Мысль о том, что всему есть конец - поделом
Январям, упырями сосущим тепло! -
Не нова и влечёт за собой перелом,
Торжество перспективы.
Там, где я был рождён
Там, где я был рождён, не ждут меня,
Запомнившегося днепровским соснам
На берегу - с гитарой у огня
Дымящего дешёвой папиросой.
С годами всё труднее вспоминать
Аккорды, песни тех времён, одежды.
И выручают только имена -
Печерск, Подол и Днепр с Левобережьем.
От катеров дельтообразный след,
Медлительность судов речного флота...
Купель, что не купала столько лет,
Узнает ли меня на старом фото -
Там, где в зрачках полночный блеск волны,
Залив, скребущий правый берег тёркой,
И корни им подточенной сосны
Да огонёк моторки-тараторки?
Тому, в которого не верю
С рассветом, и сырым, и серым,
Так не похожим на зарю,
Тебя, в которого не верю,
За новый день благодарю.
Он вряд ли незабудкой будет.
Скорее, снова надо мной
Залепестрит бесцветный будень -
Как рифма, однокоренной.
Быть может, в красках беспокойных
Мне разукрасить пошлость дня,
А ты, не верую в кого я,
Всерьёз уверовал в меня?
Наверно, это и не важно.
Цветами радуги шурша,
На плоскость бренности бумажной
Стекает смертная душа.
Tретий год
1.
Страна огромная не встала
На смертный бой. У пьедестала,
Команде следуя "Лежать!",
Хозяину безмолвно верит,
Пугая мир своим размером,
Как голой задницей - ежа.
2.
Потеют кухни в ресторанах,
Столы победны и парадны.
Канкан вздымает ножки в "хайль!"
Пока Москва не полыхает,
Подобно украинским хатам,
Никто не верит в петуха.
3.
Размеры кладбищ, удивляя,
Растут по плану. Но земля ведь
Для смерти здесь и создана.
Где умереть (как долг) - святое,
Куда бы родина ни вторглась,
Там жизнь не стоит ни хрена.
4.
Бунтарский дух и крик "доколе?"
В народе лечат алкоголем:
Спиртное облегчает крест,
Чтобы догнать проклятых янки.
А раз пошла такая пьянка,
То режь последний огурец!
5.
Зимой нетопленные избы
Обогревает телевизор,
В котором дохтур говорит,
Что в стужу выходить до ветру
Есть скрепа православной веры.
Двe скрепы в день, а лучше три.
6.
Освободитель, где ты? Вот бы
Проснуться в мире и свободе
Без баррикад и без утрат...
Верни достоинство и право!
Вот те и скипетр, и держава -
Приди, владычествуй и правь!
7.
Уже сентябрь листву футболит.
Никто не внемлет чьей-то боли.
Пылает курская земля.
Но сомелье приносит кьянти,
В меню - не горечь покаянья,
А суп с котлетой де-вoляй.
Увы, история печальна
Увы, история печальна.
Найти в ней позитив не чая,
Поставив нагреваться чайник,
Заварим полуночный чат.
Достанем водку и стаканы.
Соседи спят. О наших ранах
Узнают только тараканы,
Но тараканы не стучат.
И первый тост за жизнь поднимем -
За то, что к каждой тирании
От предыдущей вьются нити
Рождений, жизней и смертей.
Да, были времена и силы...
Гремело: "Шуйского - на вилы!"
Теперь одно "Судью - на мыло!",
Поскольку мы давно не те.
Потом - за то, что всё недаром.
В среде столетий скипидарных
(В гробу перевернётся Дарвин!)
Мы - рабством выведенный пипл,
Который, приспособясь, выжил
Под пулемётами на вышках
И профили тиранов выжег
Нагрудным знаменем терпил.
Плюс серп и молот. Вывод ясен:
Мы просто жертвы обстоятельств!
Кто выдержит - серпом по яйцам
И по макушке молотком?!
Кто упрекнёт в том, что не гибли,
Хрипя проклятия на дыбе,
А увеличивали гибкость
Воззрений, слов и позвонков?
Ах, встать бы у домов наивных
И крикнуть разума во имя:
На кой вам чёрт та Украина?!
Но страхом полнится нутро.
И вот на кухнях пьём и ноем,
Топя в слезах как основное -
Народный гнев вонючим гноем
Течёт в помойное ведро.
Светает. Колею трамваи
Колёсами распознавая
На ощупь, шагом покидают
Конюшни с надписью "Депо".
Они искрят, аллюр меняя
На рысь перед галопом дня, и
В пути людьми обременяясь -
Продуктом прожитых эпох.
Эпоха бесколёсных чемоданов
Эпоха бесколёсных чемоданов
И писем о любви, так долго жданных,
Что шли порою мусором в ведро,
Закончилась, оставив слово "почерк",
Но в смысле "стиль". И только одиночки
Терзают лист раздвоенным пером.
Забыты смена галстуков к столу и
Лукавство слёз, воздушных поцелуев,
Невинность чёрно-белого кино.
Теперь экраном овладело тело,
Спасая кассу пенисом Отелло
И грудью Баттерфляй без кимоно.
Не зная красоты барочных линий,
Стекло в бетон вправляет алюминий.
Всё плоско, как стремления души.
Пришла пора прямых извилин, то есть
Борьбы за право женщин писять стоя,
Аборты, климат и примат меньшинств.
Когда-то фары у автомобилей,
Круглы, как луны, по глазам не били
И плыли по вонючим облакам.
Теперь они прищурены и злобны,
Быстры, опасны не себе подобным,
А только бесколёсным чудакам.
Порой играют Моцарта, но Моцарт -
Уже причуда, фейерверк эмоций
И блажь старух да старых пердунов.
Ещё свеча под ликом Иисуса
Горит, её зажeгшие спасутся,
Скорее - нет, но верят всё равно.
Эпоха поклоненья телефонам,
Похожим на мобильные иконы,
Настала и кривляется в окне.
На их экранах время поминутно
Кому-то смерть приносит, а кому-то -
Пока напоминание о ней.