В лилово-сером отсвете восходящего солнца дома кажутся картонными, а первые пешеходы - дворники, бомжи, старушки с маленькими собачками на коротких поводках - хрупкими японскими куколками. Первые солнечные лучи отблескивают в окнах и лужах поливальных машин. Небо всё светлее. Она идёт справа от меня - солнечные зайчики в зрачках тёмных глаз, полуулыбка разжатых влажных губ.

Так вот иногда прогуливаешься по городу, как по девственному лесу. Мокрая от росы трава, шелушащаяся кора высоких сосен, солнце, разрубающее тощие ветви, густой, кишащий мошкарой воздух и неповторимый запах туманной грибной влажности. Так ранним утром бродишь по улицам, бульварам, переулкам, среди домов, уличных фонарей, мусорных баков, облезлых скамеек и спящих бомжей, цветочных клумб. От перенапряжения зрительного нерва глазу сложно сфокусироваться. Смотришь на дома, на город вокруг - и это не дома, и не улицы, и не высохшие бульварные деревья. Это лишь переплетение линий и хаос мазков, геометрические фигуры и пятна цвета, абстракция Кандинского. Город обессмыслен и лёгок, прекрасная картинка.

Заходим в кафе - холодный кофе, улыбки, приятная болтовня, случайные прикосновения, взгляды. Оживает город за окном, начинает шуметь. Проходит десять минут, двадцать, потом сорок. Мы говорим о том, о чём, возможно, уже говорили когда-то, или несём бессмыслицу. Но это не важно, ведь так приятно просто говорить, когда слова освобождаются от своей обычной тяжести, когда всё становится словно прозрачным.

Ещё двадцать минут, и ещё двадцать. Мы платим за кофе, выкуриваем ещё по сигарете. Не хочется уходить, но мы встаём, выходим. Я провожаю её до метро, смотрю ей вслед, потом иду вниз по бульвару.

На скамейке сидит старик. Всклокоченные белые волосы, беззубый рот, тёмные морщины, пот на лбу, рядом на земле его палка. На обочине машина скорой помощи. Молодой санитар, верно, недоволен ранним вызовом: "Что с вами, папаша?" Старик не отвечает, даже не слышит, порывается встать, но его усаживают обратно на скамейку. В его впалых, мутных, бесцветных глазах - панический страх. Ему хочется туда, где спокойно, но где это - он ничего не понимает.

Я останавливаюсь, долго смотрю. Санитар подбирает палку с земли, сажает старика в машину. Они уезжают, а я всё не могу двинуться, голова кружится. Старая японская поговорка: "Мятежный дух рождает демонов". Или вот ещё: "Шагай, даже если тебя никто уже не ждёт". Тело тяжелеет.

Ловлю машину, добираюсь домой. Это субботнее утро, все ещё спят. Медленно раздеваюсь, принимаю горячий душ и падаю, едва добравшись до не разобраной кровати.

Пробуждение всегда трудно. Балконная дверь закрыта, в комнате душно. Вокруг стопки книг, разбросанные фотографии, флаера, распечатки, безделушки и прочие мелочи в полном беспорядке. Одежда свалена на креслах. Сажусь на кровати, жмурюсь, облизываю губы.

Наконец встаю, натягиваю джинсы, пью на кухне холодный чай с запахом корицы. Когда не можешь найти нужных слов, это отвратней и больней всего. Когда внутри пустота, расползающаяся по всему телу, и ей нет названия. Это страшно.

Иду в туалет, сажусь на пол, опускаю крышку унитаза. Карточки из бумажника, пакетик из кармана для зажигалки. Темно, надо будет вкрутить лампочку поярче. Нюхаю - горько, в висках стучит. Вот и новый день.

Прекрасная картинка разбивается.

2.

Снова на меня свалилась инсомния. Два дня я не мог уснуть ночью и найти себе дела днём. Брался за книги, которые давно хотел прочесть, закрывал их на второй странице, звонил давно не виденным друзьям и, не дождавшись ответа, бросал трубку, много ел и пил, много курил, потом по телевизору смотрел скучные и глупые фильмы, новости, ток-шоу, бокс и концерты классической музыки. Сон пришёл неожиданно на третий день, и во сне я видел Кошку. Я буду называть её так, потому что она была зеленоглаза и так же хитра и высокомерна, а у её кошки, грациозной, угольно-чёрной аристократки, была, кажется, вечная течка.

Она стоит передо мной, так знакомо сияя глазами, и вот уже мы сидим вдруг рядом, поодаль от всех, в потном и дымном, пьяном подвальном зале какого-то клуба, и толпа шумит где-то вдалеке, а знакомые, улыбаясь, своднически отворачиваются. Обычная ностальгическая болтовня близких, но давно не видевшихся людей прерывается моим предложением пойти в туалет вынюхать по дороге. "Ты несчастный человек", - с усталой и, может быть, немного жалостливо-грустной полуулыбкой говорит она, и я в ответ, смеясь, прижав к себе, обнимаю её и громко шепчу ей на ухо:

А вот тут ты сильно ошибаешься! - А сам думаю: "Как же я ненавижу тебя, грёбаная сука, за то, что ты так умеешь и утешить, и высокомерно ударить по-больнее".

Потом мне хочется её поцеловать. На этом сон оборвался и я проснулся в своей комнате, загаженной солнечным светом, в мерзкой утренней грязи ежедневных дел, душа, кофе с молоком, гашиша, гимнастики.

После завтрака - влажные послеполуденные часы, когда я мотался по городу, заключив несколько сделок, второпях съев сендвич в "Прайм" вместо обеда, и лишь поздно вечером вернулся, засыпая и задыхаясь в метро, домой, немедля залез в тёплую ванну и потом, наспех вытеревшись, за кухонным столом занялся выстраиванием плюшек на фольге в шахматном порядке. Через полчаса я с потяжелевшей головой заснул, подмяв под себя выроненный том Кржижановского.

Утром, только открыв глаза, не найдя ещё сил подняться, в полудрёме я вдруг вспомнил свой сон, а за ним пришли беспокойные, нестройные воспоминания, выгнавшие меня из постели.

Присев у телефона с незажжённой сигаретой у краешка рта, набрал всё хранившийся в памяти номер. В ответ - знакомый голос, глубокий, грудной, с еле слышными портаменто от радости к обычной, по-кошачьи высокомерной манере.

День, разморённый и потный от жары, клонился к вечеру необычно лениво, и наша встреча несколько раз откладывалась, так как мы попеременно оказывались непредвиденно заняты.

Наконец, уже вечером, мы сидели вдвоём, Кошка и я, за столиком кафе. За окном - огни, машины, сумерки, вокруг - незнакомки и незнакомцы, громко галдящие, между нами - две чашки, два чайника, две пачки сигарет, пепельница. Повсюду шум; скрип тормозов на улице, в кафе - неприлично громкий смех через столик слева, шелест деловой беседы двух бледных йаппи в строгих костюмах справа. Звон ложек о чашки, скрип челюстей, грохот слетающего с сигарет пепла.

Мне хотелось бы оказаться с ней в другом месте, тихом и печальном, ведь мы не виделись почти что год, а прошлое не терпит суеты и посторонних глаз. Но место встречи выбрала она, и делать нечего - долой воспоминания. Какая обстановка, такие и разговоры.

Сначала о впечатлениях прошедшего дня - она ездила за город, я же о своих делах умолчал, - потом о работе, об общих знакомых, а после она взяла соло.

Я узнал о недавней смерти её кошки - тяжелобольной вынуждены были сделать усыпляющий укол. Я выразил соболезнования, она, помолчав, продолжила рассказ. О своей очень красивой новой подруге, об их развлечениях, о взаимопонимании, мужчинах, даже о том, что порой они совершают прогулки верхом. Глотнув чая и затянувшись тонкой сигаретой, - о своих знакомых с громкими фамилиями и толстыми кошельками, о своём любовнике, не то, как и я, бывшем, не то настоящем, и с такими подробностями, словно я с ним должен быть знаком.

Моя Кошка всё говорила и говорила, а я всё больше молчал и курил, вставляя изредка короткие реплики, улыбаясь, поддакивая, пару раз, правда, ответив на её историю своей, казавшейся мне вдруг поблёкшей и повседневной рядом с её яркими приключениями.

Она всегда любила говорить, как кошка любит, мяукая, тереться о ногу, но всегда знала она и когда замолчать, как и всякая умная кошка знает, когда отойти, чтобы ногой её ненароком не пнули.

Я слушал, не отрывая взгляда, следя за движениями её губ, блестящих в электрическом свете бесцветной помадой, её век и вьющихся кверху ресниц, её маленьких рук, чуть по-детски пухлых, с ямочками у запястий, которые я любил целовать. Она почти что не изменилась - ни с момента последней нашей встречи, ни со дня расставания, ещё глубже зарытого в корзине грязного белья-времени. Те же шелковые, светлые волосы, зелёные глаза, кажущиеся сейчас неестественно яркими, грудь, на которой я невольно задержал взгляд, так отчётливо она была видна за чёрно-белыми полосками облегающей ткани. Всё та же мимика - прищур глаз, лёгкие морщинки у краешков рта, те же короткие взмахи пальцев; неизменные интонации - она почти никогда не теряла над собой контроль, и голос её был настолько спокоен, что часто я не знал, искренна ли она.

Кошка рассказала мне о том, как в Новый Год в женском туалете какого-то клуба, в компании с незнакомым мужчиной в костюме Деда Мороза и тридцатилетней лесбиянкой, предлагавшей ей сто долларов за ночь, она снюхала свою первую дорожку кокаина, а потом и ещё одну. За историей последовала другая, о кокаиновом угаре у кого-то из знакомых, на утро после которого она не помнила, как оказалась в чужой постели, а отгоревшая ночь казалась ей сном. Следом - о милом чистильщике гостиничных бассейнов, с которым её связала краткая интрижка на отдыхе этим летом.

Я слушал, и не важно было, правда ли это, или лишь красивые сказки, вроде тех её мечтаний, что она доверяла мне, когда мы были ближе и моложе. Да, именно моложе, пусть и сейчас мы так же молоды. Мы так быстро стареем, преследуемые усталостью, безразличием, скукой, болью, и как панцыри носим свои гладкокожие, сексуальные дела.

Я слушал, а мыслями всё дальше - как она сияла и целовала меня, увидев написанный мной портрет - она вся в чёрном сидит за серебряным столом на ярко красном фоне, - как мы занимались любовью и, делая минет, она всегда скрывалась от моих взглядов под покрывалом, как однажды она меня бросила, сказав уж не помню какие, но до боли не те слова. Зажмурившись, открываю глаза широко навстречу ей теперешней, от прошлого прочь.

Притихнув, она пила остывший чай, закурила, выпуская дым носом. Молчал и я, тоже спрятавшись за чаем и сигаретой; хотелось сказать ей многое, и из всех вариантов - решиться на разговор, промолчать или же сказать другое - я трусливо выбрал последний. Я стал рассказывать ей о своём хорошем знакомом, которого, если ему ещё случится появиться в повествовании, я буду называть Мышкой, потому что помимо прочего он всегда отличался особенным отношением к этим зверькам, и они часто виделись ему, не всегда под кислотой. Кошка слушала о Мышке внимательно, кивая и смеясь шуткам.

Становилось поздно, таяли посетители кафе, и я с радостно забившимся сердцем ждал нашего одиночества, когда, оставив недокуренную сигарету и крупные чаевые, уйдёт последний - есть время, когда ночью пустеют даже круглосуточные кафе. Но Кошке вдруг захотелось домой, я так и не успел сказать ей даже самой малости из того, что весь день жгло мне нейроны и стучалось в черепные швы. Мы расплатились и вышли на улицу.

.

Уже совсем стемнело, ярко горели фонари, снопами света плевались в глаза машины, чернели проёмы меж домов. Серые дома, с лиловыми отблесками фонарей в чёрных окнах, казались картонными декорациями, а встречные прохожие, живые лишь в кругах фонарей, выходя из них, становились тусклыми фигурками, неуверенно написанными землистой темперой на холсте ночи. Город - импрессионистический пейзаж, хрупкий и туманный, прекрасная картинка.

Мы перешли дорогу, встали на троллейбусной остановке. Я хотел взять её за руку, по-дружески легко прикоснуться к ней, но только решился, как она попросила поймать такси.

В машине мы сидели рядом - почему-то она не отсела к окну, а прижалась ко мне плечом, бедром и коленом, так мы доехали до самого дома, говоря почему-то тише обычного.

Я проводил её до подъезда. Бросил взгляд вверх - вон её окна, я даже помню как из них выглядит двор. Ещё несколько слов, ещё одна её история и одна моя, лишь бы оттянуть прощание. Лёгкое прикосновение губ к губам, улыбка, и она исчезла. Весь путь от её дома до своего я прошёл пешком, любуясь застывшими красками города.

Когда-то город уже замирал передо мной, обнажив все свои мазки и линии, это было на рассвете, с другой девушкой, чуть более близкой, но не менее загадочной. (Я дам этой девушке имя - Маркиза - за её благородные манеры, за осанку молодой госпожи и скрытую в ней порочность; она чем-то напоминает мне Маркизу де Сад).

Той ночью я не смог заснуть, преследуемый воспоминаниями, мечтами, выроставшими в сознании, словно ненадёжные блочные дома спальных районов. Мысли толкались, путались, дрались друг с другом, их теснили новые; мечты ширились в вечность, туманную от выкуренного перед сном гашиша.

Последняя мысль: зачем сегодня было? Зачем эта встреча, плодящая теперь мечты, судьба которых - смерть, и воспоминания, которые через годы протрутся до дыр? И как же отвратительно и больно так и не найти нужных слов. Страшно смириться с поселившейся в груди пустотой, научиться жить, просто забыв о ней.

Я заснул с первым лучиком солнца и с недодуманной мыслью о Фридрихе Флюэхтене.

июль - сентябрь 2004 года, Клагенфурт - Вена - Москва