Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Самовоспитание человечества

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ТАТЬЯНА ХРУЦКАЯ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   САМОВОСПИТАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт-Петербург
  
   2015 год
  
  
   Современные образовательные технологии...
   Как учить русскому языку современных "цифровых аборигенов"?
  
   - "Цифровые аборигены" - это о современных детях. В эпоху цифровых технологий меняются многие традиционные подходы. Это относится и к обучению. Например, к обучению русскому языку.
   - Мы занимаемся проектами по популяризации и продвижению русского языка в мире. Образовательный дизайн... Очень сильно меняется структура деятельности детей, возникают новые форматы, и обучение должно отражать ту реальность, которая существует сегодня.
   - А что, современные дети так сильно отличаются по восприятию от своих родителей?
   - Да. Они не слушают радио, они не смотрят телевизор, они не читают газет и журналов. Но это не означает, что они не получают информацию или что они не читают. У них другой подход к получению информации. Современные дети не пассивные потребители информации. Мы слушаем, смотрим, читаем... А дети уже привыкли к другому формату. Они в Интернете находят только то, что им интересно. Естественно, это нужно учитывать и в обучении. Современные дети не читают газет и журналов, но они активно участвуют в гражданской журналистике. Они читают блоги, они смотрят новости в Интернете, сами что-то пишут. Мы не говорим, что они перестали читать и писать. Сегодня можно говорить о реинкарнации эпистолярного жанра. Дети пишут в Интернете, дети пишут посты. Они ведут блоги. И эти особенности нужно учитывать. К сожалению, учительская среда достаточно консервативна. И мы привыкли оценивать детей какими-то своими мерками.
   - Образование - вообще штука консервативная.
   - Мы вспоминаем, как мы учились, какие у нас были интересы, и это касается не только обывательского уровня, это касается профессии, среды. Очень часто учителя русского языка и литературы, которые сетуют на то, что, например, с телевидения ушло декламирование поэзии... Мы сегодня должны понимать, что дети его не увидят, потому что они туда не зайдут.
   - Они его не увидят нигде.
   - Дети слушают в наушниках не только музыку, но и спектакли, поэзию, ауди-книги. О том, что дети перестали слушать слово, говорить нельзя. Меняется формат. И эту особенность необходимо учитывать в образовании. Всё это должно быть в комплексе.
   - Как же учить русскому языку современных "цифровых аборигенов"?
   - Бить тревогу надо, потому что человек, который занимается в 6-7-ом классе, к сожалению, плохо читает. Раз он плохо читает, значит, он плохо пишет, значит, он плохо излагает свои мысли. Отсюда неудовлетворительные оценки. Новый закон об образовании толкает к коммерческий основе и приводит к таким результатам. Если преподаватель с прохладцей относится к своему предмету на уроке, то можно потом за дополнительную плату разъяснить некоторые вопросы, которые он не додал на основном уроке. Так что читать надо.
   - Судить современных детей с позиции 80-ых годов 20-го века не совсем правильно. Поэтому, может быть, имеет смысл увидеть по-новому методику обучения. Если мы не учитываем цифровой формат современной жизни, если учитель не владеет современными технологиями, то достаточно сложно ребёнка заставить читать, чтобы он полюбил этот процесс чтения. Это упрёк к педагогам. Современные дети не являются пассивными потребителями информации. К сожалению, большинство учителей сегодня себя позиционируют как ретрансляторы этой информации. В эпоху Интернета это абсолютно бессмысленно. Для того чтобы получить информацию, достаточно открыть Интернет. Совсем не нужно, чтобы кто-то стоял перед тобой и рассказывал прописные истины. Учитель сегодня должен кардинально поменять свою роль. Он должен стать организатором познавательной деятельности. А в основе обучения должна быть деятельность ребёнка, тогда он перестаёт пассивно воспринимать информацию, тогда сформируется самое главное: какие-то базовые знания и ценности, которые помогут ему сориентироваться в будущем в нестандартной для себя ситуации. Поэтому претензии к качеству знаний у детей - это претензии к педагогу.
   - Восприятие информации через слух (ауди-книги) и чтение - это разные отделы головного мозга и разная степень усвоения информации. Современные технологии во многом облегчают нашу жизнь. В некоторых школах в западных странах уже не пишут от руки. Уже печатают на компьютере, потому что писать от руки - это уже архаизм. Но если завтра что-то нарушится в нашей цивилизации, как мы жить-то будем? Есть же базовые вещи: читать, писать, считать.
   - Базовые вещи меняются со временем. Навык письменной речи утрачивает свою актуальность, и фактически мы учим детей писать от руки для того, чтобы развивать мелкую моторику, для того, чтобы развивать память. Потому что развитие памяти связано с мелкой моторикой. Но письменная речь - это не единственный способ развития мелкой моторики. Просто так убрать письменную речь нельзя. Нужны другие игры-треннинги, которые будут развивать мелкую моторику. Это будет связано с развитием речи, с развитием ребёнка. Всё это должно быть в комплексе. Чистописание - это уходящее.
   - Журналисты и выступающие должны следить за своей речью и отвечать за ошибки в языке.
   - Есть закон о русском языке 1995 года. Есть закон о рекламе. Везде обозначена сфера применения русского языка. Здесь вопрос соблюдения законов. Тема гораздо глубже и сложнее. Когда мы противопоставляем корявую речь с канцеляризмом, который мы можем предложить взамен, это плохая альтернатива. Необходимо развивать культуру речи.
   - История по поводу угрозы русскому языку, которая периодически волнами накатывает, что вы об этом думаете?
   - Если язык не будет развиваться, он превратится в мёртвую латынь. Это абсолютно нормальный процесс.
   - Русский язык настолько велик и могуч, что ему ничего не угрожает?
   - Он должен развиваться, он должен обогащаться, в том числе и за счёт заимствований.
   - Что же делать с учителями и преподавателями? Это люди более старшего поколения, чем современные дети, и зачастую не успевают... Не означает ли это, что роль преподавателя сводится к роли модератора?
   - Это правильно.
   - То есть, учитель в современной школе не нужен?
   - Как транслятор информации не нужен. Но нужен как организатор познавательной деятельности, как организатор коллективной работы обязательно нужен. Если не будет учителя для самообразования, нужен необыкновенный уровень самомотивации у обучающегося. Так не бывает. Мы все обычные люди, у которых и внимание не стабильно. Даже учителей на курсах повышения квалификации с обеда ловят, чтобы они не сбежали с лекции. Так что говорить о детях. Образовательные задачи могут не стоять у них в числе жизненных приоритетов. И у детей, и у взрослых, у всех обучающихся. Поэтому учитель здесь нужен как модератор, как организатор познавательной деятельности.
   - Многие говорят, что в наше время мы получили такие базовые знания в средней школе, которых нам хватает на всю жизнь до сих пор. Мы это знаем, понимаем, можем поддержать беседу. Нынешние дети, несмотря на обилие возможностей зайти в Интернет и ввести поисковый запрос, такого не знают. У них нет задачи получить эту информацию.
   - А этому нужно учить. Нужно воспитывать культуру, нужно показывать образовательные возможности. Этому нужно учить. В этом и есть функция учителя. Когда вы не видите своих перспектив, заходите в Интернет и находите ответ на бытовые потребности и реализуете. А стратегию, путь его и должен показать учитель. А что касается "нам в школе заложили на всю оставшуюся жизнь", не совсем корректно сравнивать. Тогда была эпоха научно-технической революции. Тогда обладание знаниями... Ты обладаешь знаниями - ты обладаешь миром. Сейчас мы живём в эпоху перепроизводства научной информации. Знаний так много. Они так быстро обновляются, что обладать ими нельзя. И эта задача потеряла свой смысл. Поэтому сегодня стоит задача - умение быстро находить информацию, ориентироваться в ней, реализовывать себя в нестандартной для себя ситуации, потому что формат очень быстро меняется. В любой нестандартной ситуации мы должны чувствовать себя уверенно. Сейчас выходят на первый план совсем иные образовательные потребности. Поэтому не совсем корректно сравнивать разные поколения.
   - Письменная и устная речь. Отсутствие письменной речи. Дети перестают писать, только кнопочной на компьютере, это совершенно другое чтение. Текст в компьютере и текст в книге совершенно разные. И поэтому уровень мышления совсем другой. И о каком прогрессе науки мы говорим, когда такое поколение...
   - Нельзя просто убрать практику письменной речи. Обязательно должны быть методики, которые компенсируют те полезные навыки, которые при этом формируются. Чтение. Я не совсем понимаю, в чём разница между бумагой и ауди-книгой.
   - Вреднее для глаз, например.
   - Не вреднее, с монитора - да, там идёт мерцание, а если это электронная книга, там все нормы соблюдены.
   - Что останется у человека после исчезновения письменной речи? Следующей исчезнет устная речь.
   - В процессе эволюции навыки уходили. Это нормальный процесс. Мы не перестанем общаться. Не надо утрировать.
   - Такое впечатление, что эволюция пошла в обратную сторону. Сначала возникла письменная речь, потом возникла литература, сейчас мы отказываемся от письменной речи.
   - Мы не отказываемся от письменной речи. Мы отказываемся от написания букв на бумаге...
   - Но мы всё доверяем электронной машине, которая зависит от жёсткого диска, от наличия электричества. Много апокалипсических сценариев развития общества. Завтра у нас настанет... Когда от пера переходили к шариковой ручке... если шарик там застрянет...
   - Большинство писателей-фантастов описывают закат человечества, глобальные катастрофы. Они спасение человека находят в старых книгах, потому что все новые цифровые информации исчезают, исчезают навыки людей работать руками, писать и т.д. А не слишком ли мы?..
   - Нет. Слишком нельзя уйти в цивилизацию. Уходят одни навыки, другие приходят.
   - С появлением различных гаджетов появился такой стиль "смс", то есть современные дети общаются совершенно другим языком. Вас это не беспокоит?
   - Выражение мыслей в твиттере определяется числом знаком. Толстых не появится больше?
   - Это прекрасный навык - умение формулировать чётко и понятно небольшим количеством знаков. Но, будем надеяться...
  
   Лев Николаевич Толстой "ВОЙНА И МИР" в школе...
  
   - Девочки читали про мир, мальчики про войну, а французский текст просто пролистывался...
  
   - Если мы поймём, что задача литературного образования - сформировать потребность чтения, может быть, Россия действительно станет самой Читающей страной в мире.
   - А мы не упустили время?
  
   Стены домов впитывают информацию семей.
   Они многое знают, они любят, помогают...
  
   - В 1994 году вы стали директором Ясной Поляны. Именно с этим местом связана вся жизнь Льва Николаевича Толстого. Нас провели, показали усадьбу. Я был потрясён, как удалось сохранить всё. Там дух есть. Вы более 20-и лет там работали, а потом Президент сказал, и вы перестали там работать...
   - Да, мне одна ночь была дана на размышление.
   - Вам не жалко?
   - Очень жалко. Но, с другой стороны, то, чем я сейчас занимаюсь, мне кажется необыкновенно важным. И если получится сделать достойно эту работу, тогда значит, жертва была оправдана. На моё место пришла Екатерина Александровна Толстая. Руководит усадьбой ничуть не хуже, а может быть, даже лучше, чем это удавалось мне.
   - Ещё всё это дело повесил на жену.
   - Это был единственный вариант, при котором я мог согласиться со спокойным сердцем оставить Ясную Поляну, потому что она - человек необыкновенной надёжности.
   - Свидетельствую, что дух остался, и появилось что-то большее. Мы осмотрели комнату Софьи Андреевны. Может быть, усилилось женское начало в комнате.
   - Я очень люблю комнату Софьи Андреевны. Туда, к сожалению, не могут попадать люди, приезжающие на экскурсию, потому что комната расположена немножечко неудобно. Она как бы выходит за границу анфиладного прохода и находится отдельно, а во-вторых, здание нуждается в укреплении, в реставрационных работах, поэтому мы иногда делаем исключение для тех, кому, мы чувствуем, это очень важно.
   - А прапрадед одобрил бы ваш выбор?
   - Прапрадед - человек прямой и правдивый и человек дела, безусловно. Поскольку то, на что я согласился, пойдёт на пользу Отечеству и людей. Я думаю, он бы меня поддержал в этом вопросе.
   - А вот основные направления... Чтобы вы хотели сделать? Самое главное для вас?
   - Самое главное то, чтобы в общественном и властном сознании закрепилось представление о культуре существенно более широкое, чем деятельность подведомственных учреждений и Министерства культуры. Культура в базовом понятии. Найти аргументы и убедить, прежде всего, нашего Президента.
   - Он поддерживает?
   - Он поддерживает. Он поддержал это направление в целом и принципе, что, в общем-то, важно. Мне кажется, что сейчас очень важно знать такие точные слова, чтобы даже в этой непростой ситуации, в которой мы живём, это стало приоритетом. Это должно быть принято до конца года. А пока это не закон. Пока это Утверждаемые Президентом Основы государственной культурной политики. Но они должны послужить базой и фундаментом для принятия закона прямого действия. Было общественное обсуждение, которое длилось несколько месяцев, вылилось в тысячи предложений, поправок, идей, которые нам необходимо было проанализировать и вычленить здравые, разумные зёрна, которые нужны в этой государственной политике. Работа невероятная по объёму и трудностям, но есть ощущение, что это как бы всенародный документ. Документ, который учитывает, в том числе, разные точки зрения. Не секрет, что многие по-разному понимают чёрное и белое, доброе и не очень доброе. А в случае с культурой очень важно, чтобы этот объединяющий, консолидирующий документ не вызывал такого жёсткого раздражения и не должен быть подменой политической идеологии. Он должен быть именно таким вот соединяющим свойством обладать. Культура десятилетия недофинансировалась абсолютно несправедливо. Она не попала в число приоритетных программ, куда попали образование, здравоохранение, сельское хозяйство, жилищно-коммунальное хозяйство. Культура не попала в 2007-ом году. И когда сейчас культура оказалась в невыигрышном положении, отставание не преодолено. Речь идёт о том, чтобы восстановит справедливость по отношению к культуре. Я думаю, что мы сумеем убедить, что культуре не подаяние нужно, что культура - это не чёрная дыра, куда выбрасываются государственные деньги, что это возвращается, только возвращается не так быстро. Это длинные инвестиции. Инвестиции в человека, в качество общества, в конкурентоспособность страны и государства.
   - Многие опытные топ-менеджеры понимают, что это самые надёжные инвестиции.
   - В этом и предстоит убедить Президента и правительство.
   - А роль религии?
   - Чрезвычайно важна, но это одно крыло. А для того, чтобы ровно и мощно лететь, нужно второе.
   - Лингвистически: культура - культ...
   - Совершенно верно, но просто не должно быть прямой замены, прямой подмены. Ну, а во-вторых, в огромном государстве, многоконфессиальном, важно гармоническое равновесие, не переносить центр тяжести ни в одну, ни в другую сторону.
   - Удачи вам, успеха, потому что то дело, которым вы занимаетесь, самое главное. Русский человек, Россия - культурная страна.
   - Я с удовольствием принимаю эти пожелания. Я очень нуждаюсь в том, чтобы удача нам сопутствовала...
   - Я обязательно должен добавить: здоровья, крепости духа Президенту, чтобы он вас поддерживал. И тогда всё будет хорошо.
  
   "КНИГИ в сути представляют собой сложные сигнально-знаковые структуры дистанционного воздействия с широким психосоматическим спектром. Их можно назвать программами.
   Каждая книга-программа начинена субпрограммой-резидентом - закодированным подтекстом, который активизируется при соблюдении условия "пристального" чтения. Резидент просеивается мимо сознания, и, агрессивно вторгаясь в область подсознательного, временно изменяет или лучше сказать, деформирует системы восприятия, мыслительные, физиологические процессы. Он как бы парализует читающую личность. На фоне ослабления духовной активности индивида и происходит жёсткая корректировка психофизиологических процессов организма, в результате чего достигается эффект гиперстимуляции внутренних ресурсов, мозговых центров, отвечающих за память, эмоции. Резидент не поддаётся обнаружению на внешнем художественном уровне, поскольку он распылён по всему информационному полю программы. Он присутствует не только в акустическом, нейролингвистическом и семантическом диапазоне Книги, но также в визуальном диапазоне - то есть в полиграфе: шрифте, бумаге, вёрстке, формате - и в хронологическом. Стопка ксерокопий никогда не станет Книгой семьдесят седьмого года выпуска. В мире не существует средств и технологий, позволяющих превратить продукт двухтысячного года в продукт, выпущенный в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Подделать Книгу невозможно и потому, что она ещё несёт заряд своего времени..."
  
   "- Если угодно знать, он "Войну и мир" читал... Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал - и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер...
   Да-с... вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить... до генерала бы дослужился... Впрочем, что ж, у него имение было... Можно от скуки и роман написать... зимой делать не черта... В имении это просто... (М.А. Булгаков "Белая гвардия")
  
   МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА... ВЕЛИКАЯ СУДЬБА РОССИИ...
  
   Лев Николаевич ТОЛСТОЙ "ВОЙНА И МИР"
  
   - Ну, князь, Генуя и Лука - поместья фамилии Бонапарте. Нет, я вам вперёд говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы ещё позволите себе защищать все гадости, все ужасы Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), - я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите (франц.).
   Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближённая императрицы Марии Фёдоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на её вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у неё был грипп, как она говорила, (грипп был тогда новое слово)...
  
   Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку...
   - Прежде всего, скажите, как ваше здоровье, милый друг?..
  
   - Как можно быть здоровой..., когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время?..
  
   - Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предаёт нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает своё высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит своё призвание задавить гидру революции, которая теперь ещё ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника. На кого нам надеяться?.. Англия с своим коммерческим духом не поймёт и не может понять всю высоту души императора Александра... Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий... Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. Пруссия уже объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасёт Европу!..
  
   - Что делать! Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви... Что же мне делать? Вы знаете, я сделал для их воспитания всё, что может отец, и оба вышли дурни. Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль - беспокойный. Вот оно различие.
   - И зачем родятся дети у таких людей, как вы?..
   - Я ваш верный раб и вам одним могу признаться. Мои дети - обуза моего существования. Это мой крест. Я так себе объясняю. Что делать?
   - Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля?.. У меня есть одна девушка, которая очень несчастлива с отцом, девушка... наша родственница, княжна Болконская...
   - Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит сорок тысяч в год. Что будет через пять лет, ежели это пойдёт так? Вот выгода быть отцом. Она богата, ваша княжна?
   - Отец очень богат и скуп. Он живёт в деревне... Бедняжка несчастлива...
   - Устройте мне это дело, и я навсегда ваш... Она хорошей фамилии и богата. Всё, что мне нужно...
  
   Гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили...
  
   - Вы знаете, мой муж покидает меня. Идёт на смерть. Скажите, зачем эта гадкая война?..
  
   Этот толстый молодой человек был незаконный сын знаменитого екатерининского вельможи, графа Безухова... Он нигде не служил ещё, только что приехал из-за границы, где он воспитывался, и был первый раз в обществе. Анна Павловна приветствовала его поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в её салоне...
  
   И отделавшись от молодого человека, не умеющего жить, она возвратилась к своим занятиям хозяйки дома и продолжала прислушиваться и приглядываться, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевал разговор. Как хозяин прядильной мастерской... Прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину... Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и, не умолкая, шумели...
  
   Как хороший метрдотель подаёт как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне, так в нынешний вечер Анна Павловна сервировала своим гостям сначала виконта, потом аббата, как что-то сверхъестественно-утончённое...
  
   Из-за самоуверенности, с которою он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал...
  
   - Европейское равновесие и народное право... Стоит одному могущественному государству, как Россия, стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие Европы, - и оно спасёт мир!..
  
   В это время в гостиную вошёл князь Андрей Болконский...
   - Вы собираетесь на войну, князь?
   - Генералу Кутузову угодно взять меня к себе в адъютанты...
   - А Лиза, ваша жена?
   - Она поедет в деревню...
  
   - Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин...
  
   Влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез...
  
   - Этого не обещаю. Вы знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты...
  
   Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства...
  
   - Ежели ещё год Бонапарте останется на престоле Франции, то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда...
   - Император Александр объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля...
   - Это сомнительно. Господин виконт совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
   - Сколько я слышал, почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
   - Это говорят бонапартисты. Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
   - Это говорил Бонапарт...
   - Казнь герцога Энгиенского была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
   - Бог мой! Как, вы видите в убийстве величие души?..
   - Я потому так говорю, что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить её, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека... Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил её злоупотребления, удержав всё хорошее - и равенство граждан, и свободу слова и печати, - и только потому приобрёл власть.
   - Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы её законному королю, тогда бы я назвал его великим человеком.
   - Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нём великого человека. Революция была великое дело...
   - Революция и цареубийство великое дело?..
   - Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
   - Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства...
   - Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эмансипации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
   - Свобода и равенство... Всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Ещё Спаситель наш проповедовал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Мы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил её...
   - Как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
   - Я бы спросил, как он объясняет восемнадцатое брюмера? Разве это не обман? Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.
   - А пленные в Африке, которых он убил?
   - Выскочка, что ни говорите...
   - Как вы хотите, чтоб он всем отвечал вдруг? Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется...
  
   Пьер, приехав вперёд, как домашний человек, прошёл в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лёг на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать её с середины...
   - Что ты сделал с мадемуазель Шерер? Она теперь совсем заболеет...
   - Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело... По-моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать... Но только не политическим равновесием...
   - Нельзя, мой милый, везде всё говорить, что только думаешь...
   - Вот что мне пришло в голову... Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире... это нехорошо.
   - Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было...
   - Это-то и было бы прекрасно...
   - Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет...
   - Ну, для чего вы идёте на войну?
   - Для чего? Я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду... Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь - не по мне!
  
   В соседней комнате зашумело женское платье...
   - Я не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно?.. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его знают, так ценят... Он так везде принят... Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним...
  
   Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов...
   - Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь её ясно, а то ты ошибёшься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным... А то пропадёт всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждёшь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом...
   Моя жена - прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым!..
   Ты не понимаешь, отчего я это говорю. Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера... Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шёл к своей цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, - и он достиг её. Но свяжи себя с женщиной - и, как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество - вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Я хороший болтун, и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины... Ежели бы ты только мог знать, что это такое эти порядочные женщины и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всём - вот женщины, когда они показываются так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись...
   - Мне смешно, что вы себя, себя считаете неспособным, свою жизнь - испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы...
  
   "Как он может это говорить!" Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием - силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всём имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то в этом он видел не недостаток, а силу.
   В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колёс, чтобы они ехали...
  
   - Я конченый человек. Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе...
   - А что обо мне говорить? Что я такое? Незаконный сын! Без имени, без состояния... И мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьёзно посоветоваться с вами...
   - Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идёт тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё...
   - Что делать, женщины, мой друг, женщины!
   - Не понимаю, порядочные женщины, это другое дело; но женщины Курагина, женщины и вино, не понимаю!
   - Знаете что!.. Серьёзно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
   - Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
   - Честное слово!
  
   Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел от своего друга. Ночь была июньская петербургская, бессумрачная ночь...
   Как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось ещё раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать...
   Он подумал, что все эти честные слова - такие условные вещи, не имеющие никакого определённого смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрёт, или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного...
  
   Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга...
  
   У Ростовых были именинницы Натальи - мать и меньшая дочь...
   Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо, изнурённая детьми, которых у ней было двенадцать человек...
  
   - Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? Ведь у него только незаконные дети. Кажется... и Пьер незаконный.
   - У него их двадцать незаконных, я думаю... Вот в чём дело. Репутация графа известна... Детям своим он и счёт потерял, но этот Пьер любимый был.
   - Как старик был хорош!.. Красивее мужчины я не видывала...
  
   - Как секреты-то всей этой молодёжи шиты белыми нитками...
   - Да, сколько страданий, сколько беспокойства перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором много опасностей и для девочек, и для мальчиков.
   - Всё от воспитания зависит.
   - Да, ваша правда. До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, - говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. - Я знаю, что я всегда буду первою советницей моих дочерей и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа...
   - Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что-нибудь необыкновенное...
   - С тобой я буду совершенно откровенна. Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой...
  
   - Ты этого никогда не поймёшь, потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет... и твоё первое удовольствие - делать неприятности другим...
   - Ну, добилась своего, наговорила всем неприятностей, расстроила всех...
  
   - И в моей жизни не всё розы. Разве я не вижу, что при нашем образе жизни нашего состояния нам ненадолго. И всё это клуб и его доброта. В деревне мы живём, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, как это ты, в твои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
   - Ах, душа моя! Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься. Процесс мой меня научил... Мне всё равно, что бы обо мне ни думали...
   - Часто думаю, может, и грех, а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухов живёт один... это огромное состояние... и для чего живёт? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
   - Он, верно, оставит что-нибудь Борису...
   - Бог знает, мой друг! Эти богачи и вельможи такие эгоисты...
  
   - Мы здесь, в Москве, больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой. Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего... Москве больше делать нечего, как сплетничать. Все заняты тем, кому оставит граф своё состояние, хотя, может быть, он переживёт всех нас, чего я от души желаю...
  
   - Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете!.. А эти деньги мне очень нужны.
   - Вы, графинюшка, мотовка известная...
  
   Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом - деньгами; и о том, что молодость их прошла... Но слёзы обеих были приятны...
  
   В кабинете, полном дыма, шёл разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе...
   Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников...
  
   Мария Дмитриевна всегда говорила по-русски...
  
   На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
   - И зачем нас нелёгкая несёт воевать с Бонапартом? Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришёл бы теперь наш черёд...
   И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста: "и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир - решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия".
   - Вот зачем, милостивый государь...
   - А где у нас Суворовы теперь?..
   - Я убеждён, что русские должны умирать или побеждать...
   - О чём вы там шумите?..
   - Всё о войне. Ведь у меня сын идёт, Мария Дмитриевна, сын идёт.
   - А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лёжа умрёшь, и в сражении Бог помилует...
   - Это так...
  
   - Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем...
  
   - Я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою...
  
   - Не унывать, мой друг... Милосердие Божие неисчерпаемо...
   Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. "Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас", - казалось, говорило его лицо...
  
   Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развить в ней обе главные добродетели, давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю её жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят... Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведён до последней степени точности...
   Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами - всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность... Видна была в князе ещё упорная и много выдерживающая сила свежей старости...
  
   - Вот ещё какой-то "Ключ таинства" тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь...
  
   Жюли писала:
   "Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука!.. Отчего я не могу почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном?.."
   "Она мне льстит"... Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи тёплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видела хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо её принимало натянуто-неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать:
   "Вся Москва только и говорит, что о войне. Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают, намерен сам подвергнуть своё драгоценное существование случайностям войны. Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто ангелом, которого всемогущий в своей благости поставил над нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного из отношений, самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове, который, при своём энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил университет, чтобы поступить в армию...
   Главная новость, занимающая всю Москву, - смерть старого графа Безухова и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую-то малость, князь Василий ничего, а Пьер - наследник всего и, сверх того, признан законным сыном и потому графом Безуховым и владельцем самого огромного состояния в России... Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму человеческому, но это превосходная книга; чтение её успокаивает и возвышает душу..."
  
   "Милый и бесценный друг. Ваше письмо доставило мне большую радость. Вы всё ещё меня любите, моя поэтическая Жюли... Ах, ежели бы не было у нас утешения религии, жизнь была бы очень печальна... Мне кажется только, что христианская любовь к ближнему, любовь к врагам достойнее, отраднее и лучше, чем те чувства, которые могут внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и любящей, как вы...
   Пьера я знала ещё ребёнком. Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства... Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду пройти в игольное ухо, чем богатому войти в Царствие Божие, - эти слова страшно справедливы! Я жалею князя Василия и ещё более Пьера. Столь молодому быть отягощённым таким огромным состоянием, - через сколько искушений надо будет пройти ему!..
   Благодарю вас за книгу... Впрочем... Я никогда не могла понять страсть, которую имеют некоторые особы: путать себе мысли, пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно противный простоте христианской. Будем читать лучше апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникать то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что, чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем понятнее Богу, который отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что, чем меньше мы углубляемся в то, что ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст он нам это открытие своим Божественным разумом...
   Что касается до плана супружества относительно меня, я вам скажу, что брак, по-моему, есть Божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого он мне даст в супруги.
   Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своём приезде с женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты, Бог знает, как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины... отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чём я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену. Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жёны и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других! Подумаешь, что человечество забыло законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство своё в искусстве убивать друг друга.
   Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный Спаситель и Его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом. Мари."...
  
   Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно косился на сына. Князь Андрей подошёл и поцеловал отца...
   - Как здоровье ваше?
   - Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержан, ну и здоров.
   - Слава Богу.
   - Бог тут ни при чём. Ну, рассказывай, как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили...
   Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал...
  
   В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьёзное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно...
  
   Как говорит Стерн: "Мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали"...
  
   - Ты всем хорош, Андрей, но у тебя есть какая-то гордость мыслей, и это большой грех...
   Одно, что тяжело для меня, - это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно моё несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
   - Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох...
   - Я знаю, ты такой же, как отец. Что хочешь, думай, но для меня это сделай. Его ещё отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах... Андрей, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать... Против твоей воли он спасёт и помилует тебя и обратит тебя к себе, потому что в нём одном и истина и успокоение, - сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с чёрным ликом, в серебряной ризе, на серебряной цепочке мелкой работы...
   Из больших глаз её светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок...
  
   - Знай одно, Маша, я ни в чём не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену, и сам ни в чём себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду... хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю...
   - Андрей, если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана...
  
   Когда князь Андрей вошёл в кабинет, старый князь... сидел за столом и писал...
   - Едешь?
   - Пришёл проститься.
   - Целуй сюда, спасибо, спасибо!
   - За что вы меня благодарите?
   - За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо!..
   О жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Илларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употребил и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю...
   Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдёшь пользу...
   Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне, старику, больно будет... А коли узнаю, что ты повёл себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно!..
  
   В октябре 1805 года русские войска занимали сёла и города эрцгерцогства Австрийского, и ещё новые полки приходили из России...
  
   - Ты заходи, коли что нужно, всё в штабе помогут...
   - Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму...
  
   Слух, уже распространённый прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом оказывался справедливым...
   Увидев Мака и услыхав подробности его погибели, князь Андрей понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней. Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придётся ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова. Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя...
  
   - Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведётся в полку, так нам честь полка дорога... Ох, как дорога!..
  
   Между эскадроном и неприятелями уже никого не было... Пустое пространство, сажен в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
   "Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мёртвых, и - неизвестность, страдания и смерть. И что там? Кто там?.. Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти её; и знаешь, что рано или поздно придётся перейти её и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силён, здоров, весел и раздражён и окружён такими здоровыми и раздражённо-оживлёнными людьми". Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придаёт особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты...
  
   - Был бы я царь, никогда бы не воевал...
  
   "Господи Боже! Тот, кто там, в этом небе, спаси, прости и защити меня!"...
  
   Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принуждённая действовать вне всех предвиденных условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она была настигнута неприятелем, и, отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтобы отступать, не теряя тяжестей... Несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только ещё быстрейшее отступление...
  
   - Как занята? Вена занята?..
   - Нынче утром был здесь граф и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене...
   - Но это всё-таки не значит, чтобы кампания была кончена...
   - А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого...
   - Но что за необычайная гениальность! И что за счастье этому человеку? Бонапарт...
  
   В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения...
  
   - Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нём чести нет; это мерзавец...
  
   - Я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся...
   - Да бойся, не бойся, всё равно - не минуешь.
   - А всё боишься! Эх вы, учёные люди... Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдёт... ведь это мы знаем, что неба нет, а есть атмосфера одна...
   - А всё-таки будущую жизнь постигнуть...
  
   Сраженье началось... Началось! Вон оно! Страшно и весело!..
   - С Богом! - проговорил Багратион твёрдым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и... пошёл вперёд по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая-то непреодолимая сила влечёт его вперёд, и испытывал большое счастье...
   Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шёл перед рядами... Но в то же мгновение, как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: "Ура!"
   "Ура-а-а-а!" - протяжным криком разнеслось по нашей линии, и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но весёлою и оживлённою толпой побежали наши под гору за расстроенными французами...
  
   Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю... Между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала... страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мёртвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли, или нет и как перейдут они эту черту, волновал их... Но всё ещё никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота, и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам...
   - С Богом, ребята!..
   - Ур-р-а-а-а!!..
  
   Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше... Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха...
   Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки...
  
   Ветер стих, чёрные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров...
  
   Ростов смотрел на порхавшие над огнём снежинки и вспоминал русскую зиму с тёплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. "И зачем я пошёл сюда!" - думал он.
   На другой день французы не возобновили нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова...
  
   Что-то влекло князя Василия постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарён был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
   Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безуховым, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окружённым, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою... Все эти разнообразные лица - деловые, родственники, знакомые - все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику...
   Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и весёлого опьянения. Он чувствовал себя центром какого-то важного общего движения; чувствовал, что от него что-то постоянно ожидается...
   В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер ещё больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого-то блага...
   Ежели он когда-нибудь думал об Элен, то думал именно о её красоте и о том необыкновенном её спокойном уменье быть молчаливо-достойною в свете...
   И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна быть его женою, что это не может быть иначе... Как это будет и когда, он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то), но он знал, что это будет...
   Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли...
   Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось...
   Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребёнком, про которую он рассеянно говорил: "Да, хороша", когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему. "Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, - думал он. - Ведь это не любовь. Напротив, что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещённое"... И в то же время... он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за первых, что он в одно и то же время думал о её ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою...
   Пьер полтора месяца после вечера и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастьем и что ему нужно избегать её и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василия и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на неё, что он не может и оторваться от неё, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу...
   Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми...
  
   Старая княгиня... этим вздохом как будто говорила: "Да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодёжи быть так дерзко вызывающе-счастливой"...
  
   Анатоль сидел... перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто-то такой почему-то обязался устроить для него... "А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает", - думал Анатоль...
  
   В душе княжны Марьи было мучительное сомнение. Возможна ли для неё радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастье, и дети, но главною, сильнейшею и затаённою её мечтой была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. "Боже мой, - говорила она, - как мне подавить в сердце своём эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю?" И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в её собственном сердце: "Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю". С этою успокоительною мыслью (но всё-таки с надеждой на исполнение своей запрещённой земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своём платье, ни о причёске, ни о том, как она войдёт и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли которого не падёт ни один волос с головы человеческой...
  
   Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. "И к чему ей выходить замуж? - думал он. - Наверно, быть несчастною. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто её возьмёт из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Ещё счастливее!"...
  
   Как это всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто их жизнь, до сих пор происходившая во мраке, вдруг осветилась новым, полным значения светом...
  
   - Да или нет? Ну?
   - Моё желание, батюшка, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашею. Я не хочу выходить замуж...
   "Моё призвание другое, - думала про себя княжна Марья, - моё призвание - быть счастливой другим счастьем, счастьем любви и самопожертвования..."
  
   12-го ноября Кутузовская боевая армия... готовилась к следующему дню на смотр двух императоров - русского и австрийского...
  
   - Батюшка! Как ты переменился! - Борис встал навстречу Ростову...
   Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги. Оба много переменились с своего последнего свидания, и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены...
   Борис попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им своё Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтоб оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешёл в неправду...
  
   На другой день был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной восьмидесятитысячной армии...
   Все чувствовали, что совершается что-то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали своё ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали своё могущество, сознавая себя частью этого огромного целого...
   На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, ещё сзади пехота. Между каждым родом войск была как бы улица...
   Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, - чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества...
   "Боже мой! Что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! - думал Ростов. - Я бы умер от счастья"...
  
   - Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили проверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность - конца нет!..
  
   Ростов видел слёзы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по-французски сказал:
   - Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь"...
  
   - Вот на походе не в кого влюбиться, так он в царя влюбился...
   - Ты этим не шути, это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое...
   - Верю, верю и разделяю и одобряю...
   - Нет, не понимаешь!
   Он действительно был влюблён и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не только он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия...
  
   На заре 17-го числа в Вишау был препровождён с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором... Как слышно было, цель присылки его состояла в предложении мира и в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
   Ввечеру вернулся Долгоруков, прошёл прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
   18-го и 19-го ноября войска прошли ещё два перехода вперёд, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19-го числа началось сильное хлопотливо-возбуждённое движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение...
   И в ночь с 19-го на 20-е поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом восьмидесятитысячная масса союзного войска...
   Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых ещё не дошло дело. Свистят на осях колёса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришёл момент - зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему не понятны.
   Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колёс и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих ста шестидесяти тысяч русских и французов - всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей - был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трёх императоров, то есть медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате истории человечества...
  
   Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то такое, чего другие не знают, и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
   - Ну, здравствуйте... Праздник на завтра. Что ваш старик? Не в духе?
   - Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтобы его выслушали.
   - Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело, но медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения - невозможно.
   - Да, вы его видели? Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвёл на вас?
   - Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете. Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю...
   Несмотря на моё полное уважение к старому Кутузову, хороши мы были бы все, ожидая чего-то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов...
   Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова о том, что он думает о завтрашнем сражении?
   - Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю...
  
   "Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью? Да, очень может быть, завтра убьют", - думал Андрей. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далёких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспомнил первые времена своей любви к ней; вспомнил о её беременности, и ему стало жалко и её, и себя... "Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, - даже наверное завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придётся, наконец, показать всё то, что я могу сделать"...
  
   "Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело", - подумал князь Андрей и, ударив лошадь, подъехал к Кутузову...
   Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: "Ну, братцы, шабаш!" И как будто голос этот был команда. По этому голосу все бросились бежать.
   Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не поддаться назад вместе с толпой... Он кричал Кутузову, что, ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь...
   - Вы ранены?..
   - Рана не здесь, а вот здесь! - сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих...
   Войска бежали такою густою толпою, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из неё выбраться...
   Князь Андрей, чувствуя слёзы стыда и злобы, подступившие ему к горлу, уже соскакивая с лошади, и бежал к знамени.
   - Ребята, вперёд!..
   Ура! - закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжёлое знамя, и побежал вперёд с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
   И действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком "ура!" побежал вперёд и обогнал его. Унтер-офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя...
   "Что это? Я падаю? - подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза... Над ним не было уже ничего, кроме неба, - высокого неба, не ясного, но всё-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нему серыми облаками...
   "Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да! Всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба... Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.."
  
   На правом фланге у Багратиона в девять часов дело ещё не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион преложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего...
   Он послал Ростова...
   Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя весёлым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в своё счастье и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно. Все желания его исполнялись в это утро: давалось генеральное сражение, он участвовал в нём; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю...
  
   Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо него, после атаки осталось только осьмнадцать человек...
  
   Мысль о поражении и бегстве не могла прийти в голову Ростову...
  
   Государь был бледен, щёки его впали, и глаза ввалились... Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его...
  
   В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах...
  
   На том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью...
   Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами...
   - Славный народ!..
   Вот прекрасная смерть, - сказал Наполеон, глядя на Болконского...
   Он знал, что это был Наполеон - его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нём облаками... Он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал её теперь...
   - А! он жив, - сказал Наполеон. - Поднять этого молодого человека и снести его на перевязочный пункт!..
   Глядя в глаза Наполеона, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о ещё большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих... Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после неё там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это? Или сила - неопределённая, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, - великое всё или ничего, или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладанке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!..
  
   Князь Андрей, в числе других безнадёжных раненых, был сдан на попечение жителей...
  
   В начале 1806-го года Николай Ростов вернулся в отпуск...
   Он опять вошёл в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни...
   - Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен...
   Он поцеловал её руку и назвал её вы - Соня. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу "ты" и нежно поцеловались...
   Он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему... и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование "ангела во плоти".
   В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а, напротив, разошёлся с Соней. Она была очень хороша, мила и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться - дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это своё пребывание в Москве, он говорил себе: "Э! ещё много, много таких будет и есть там, где-то, мне ещё неизвестных. Ещё успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда"...
  
   - Ах, мой друг, он очень несчастлив. Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастью! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
   - Да что ж такое?
   - Долохов, говорят, совсем компрометировал её. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот... Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем...
  
   На другой день, 3-го марта, во втором часу пополудни, двести пятьдесят человек членов Английского клуба и пятьдесят человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких-нибудь необыкновенных причинах...
   Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и всё стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пржебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры и генералы были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провёл свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля... В лице его отдавалась честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, ещё связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того, в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузова...
  
   3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривавших голосов... На лицах молодёжи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: "Уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё-таки за нами будущность".
   Пьер... с грустным и унылым видом ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними. По годам он бы должен быть с молодыми, но по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому...
   Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице...
   "Пожаловали!"... В дверях передней показался Багратион...
  
   - Надо лелеять мужей хорошеньких женщин...
   - Ну, теперь за здоровье красивых женщин... За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников...
  
   "Что ж было? Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошёл до этого? - Оттого, что ты женился на ней", - отвечал внутренний голос.
   "Но в чём же я виноват? - спрашивал он. - В том, что ты женился, не любя её, в том, что ты обманул и себя, и её... Всё от этого? Я и тогда чувствовал, - думал он, - я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло"... Я спросил у неё однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у неё не будет"... "Да я никогда не любил её. Я знал, что она развратная женщина, но не смел признаться в этом"...
   Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он перерабатывал в себе своё горе...
  
   С осени 1806 года опять все заговорили о войне с Наполеоном, ещё с большим жаром, чем в прошлом году...
  
   На третий день Рождества...
   Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюблённости не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. "Лови минуты счастья, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете - остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты", - говорила эта атмосфера...
  
   Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была ещё счастливее. Они были в белых кисейных платьях с розовыми лентами. Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена...
  
   "Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?" - спрашивал Пьер себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: "Умрёшь - всё кончится. Умрёшь, и всё узнаешь - или перестанешь спрашивать". Но и умереть было страшно...
   "Моя бывшая жена не боролась, и, может быть, она была права. Ничего не найдено, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости". Всё в нём самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение...
  
   - Вы несчастливы, государь мой. Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам...
   - Я очень рад познакомиться с вами, - сказал Пьер и, взглянув ещё раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нём адамову голову, знак масонства.
   - Позвольте мне спросить, вы масон?
   - Да, я принадлежу к братству свободных каменщиков. И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
   - Я боюсь, что я очень далёк от понимания, ... что мой образ мыслей насчёт всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймём друг друга.
   - Мне известен ваш образ мыслей, и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества... Ваш образ мыслей есть печальное заблужденье.
   - Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении...
   - Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину. Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается храм, который должен быть достойным жилищем великого Бога.
   - Я должен вам сказать, я не верю, не... верю в Бога...
   - Да вы не знаете Его... Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
   - Да, да, я несчастен, но что же мне делать?
   - Вы не знаете Его, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а он здесь, Он во мне, Он в моих словах, Он в тебе и даже в тех кощунственных речах, которые ты произнёс сейчас...
   Ежели бы Его не было, мы бы с вами не говорили о Нём. О чём, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?..
   Он есть, но понять Его трудно... Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привёл к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность?.. Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, а ты глупее и безумнее малого ребёнка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно. Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие...
   Пьер с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети, интонациям, убеждённости и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твёрдости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадёжностью, - но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
   - Он не постигается умом, а постигается жизнью...
   - Я не понимаю, каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
   - Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя. Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте её? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
   - Да, да, это так!
   - Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т.д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку - науку всего, науку, объясняющую всё мироздание и занимаемое в нём место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
   - Да, да...
   - Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководствуясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованны... Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
   - Нет, я ненавижу свою жизнь...
   - Ты ненавидишь, так измени её, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь... Как вы проводили её? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет, вы пользовались их трудами, чтобы вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет, вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей найти путь истины, а ввергли её в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудрёного!
  
   "Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи? Да, я не думал этого, но я вёл презренную, развратную жизнь, но я не любил её и не хотел этого, а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её"...
  
   - Я благодарю вас. Я во всём согласен с вами, но вы не думайте, чтоб я был так дурён. Я всей душой желал бы быть тем, чем вы хотели бы, чтоб я был; но я ни в ком никогда не находил помощи... Впрочем, я сам прежде всего виноват во всём. Помогите мне, научите меня, и, может быть, я буду...
   - Помощь даётся только от Бога, но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам... Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути и успеха...
  
   Долго после его отъезда Пьер... ходил по станционной комнате, обдумывая своё порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе своё блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как-то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твёрдо верил в возможность братства людей, соединённых с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство...
  
   Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своём приезде, никуда не выезжал и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу: он понимал неизведанное ещё им наслаждение верить в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему...
   - Я приехал к вам с предложением и поручением, граф... Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем...
   Ещё один вопрос, граф, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли в Бога?
   - Да... да, я верю в Бога...
   Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и, пройдя по тёмной лестнице, они вошли в освещённую небольшую прихожую...
   - Для чего вы пришли сюда? Для чего вы, не верующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего вы хотите от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?..
   - Да, я... хочу обновления...
   - Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?
   - Я надеюсь... руководства... помощи в обновлении...
   - Какое понятие вы имеете о франкмасонстве?
   - Я подозреваю, что франкмасонство есть братство и равенство людей с добродетельными целями...
   - Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
   - Нет, я считал её несправедливою и не следовал ей. Я был атеистом.
   - Вы ищите истины для того, чтобы следовать в жизни её законам; следовательно, вы ищите премудрости и добродетели, не так ли?
   - Да, да...
   - Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите с наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утверждён и которого никакая человеческая сила не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства... от самых древнейших веков и даже от первого человека, до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, судьба человеческого рода зависит. Но как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся, в-третьих, исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире...
   Пьеру представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно-наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трёх поименованных ритором целей эта последняя - исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
   Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели были: 1) скромность, соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
   - В седьмых, старайтесь частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом,... который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения её в место награды и успокоения...
   После этих слов ритор снова ушёл от него, оставляя его уединённому размышлению. - "Это должно быть так, но я ещё так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь понемногу открывается мне". Но остальные пять добродетелей, которые, перебирая по пальцам, вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество, и щедрость, и добронравие, и любовь к человечеству, и в особенности повиновение, которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить её...
   - Ещё должен вам сообщить, что орден наш учение своё преподаёт не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более, нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали своё учение иероглифами. Иероглиф есть наименование какой-нибудь не подверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой...
   Пьер... молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытания.
   - Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас. В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
   - Но я с собою ничего не имею, - сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
   - То, что на вас есть: часы, деньги, кольца...
   - И, наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие...
   - Моё пристрастие! У меня их было так много...
   - То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели...
   Пьер помолчал, отыскивая. "Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?.."
   - Женщины...
   - Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своём сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас...
   Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу...
   И вдруг на него нашло сомнение: "Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?"...
   - "В наших храмах мы не знаем других ступеней, кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое-нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающего, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастие с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества"...
   Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочёл поучение о необходимости смирения.
   Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость и записал столько же, сколько записывали другие.
   Заседание было кончено, и по возвращении домой Пьеру казалось, что он приехал из какого-то дальнего путешествия, где он провёл десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.
   На другой день после приёма в ложу Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороной Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвёртою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своём составлял себе новый план жизни...
  
   Анна Павловна по-прежнему давала у себя вечера, на которых, во-первых, собирались сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества... Кроме этого утончённого выбора общества, вечера Анны Павловны отличались ещё тем, что всякий раз на своём вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое-нибудь новое, интересное лицо и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твёрдо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
   В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер...
   Лицо, которым, как новинкой, угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и в прусской армии находившийся адъютантом у очень важного лица...
   - Европа никогда не будет нашей искренней союзницей...
  
   Война разгоралась, и театр её приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
  
   Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
   В 1806 году старый князь был определён одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, не счёл себя вправе отказаться от должности, в которую был определён самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его...
   Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику...
   Князь Андрей после Аустерлицкой кампании твёрдо решил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения...
  
   Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при главной квартире армии и хотя и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию...
   "... Решительно я вошёл во вкус войны и тем очень доволен; то, что я видел в эти три месяца, - невероятно...
   Враг рода человеческого атакует пруссаков. Пруссаки - наши верные союзники, которые нас обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но, оказывается, что враг рода человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные речи и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в Потсдамском дворце... Прусские генералы щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому требованию... Кончается тем, что мы вовлечены в войну, на нашей же границе, и, главное, за прусского короля и заодно с ним. Всего у нас в избытке, недостаёт только... главнокомандующего. Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы быть решительнее, если бы главнокомандующий был бы не так молод, то делается обзор осьмидесятилетних генералов...
   Мы отступаем после битвы, но посылаем курьера в Петербург с известием о победе...
   Оба генерала сердятся, и дело доходит почти до дуэли между двумя главнокомандующими. Но, по счастью, в самую критическую минуту курьер, который возил в Петербург известие о победе, возвращается и привозит нам назначение главнокомандующего, и первый враг побеждён. Мы теперь можем думать о втором враге - Бонапарте. Но оказывается, что в эту самую минуту возникает перед нами третий враг - православное, которое громкими возгласами требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса - и мало ли чего ещё! Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить... Государь хочет дать право всем начальникам дивизий расстреливать мародёров, но я очень боюсь, чтоб это не заставило одну половину войска расстреливать другую...
  
   Вскоре после своего приёма в братство масонов Пьер с полным написанным им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих имениях, уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.
   Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех управляющих и объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работами, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и школы...
   Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям Пьера, но заметил, что, кроме этих преобразований, необходимо было вообще заняться делами, которые были в дурном состоянии...
   Итак, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он менее всего имел способности и склонности, - занятие делами...
   Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для хозяина...
   В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он признался во время приёма в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни, которую надеялся повести Пьер, он жил всё той же прежней жизнью, только в другой обстановке.
   Из трёх назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того, которое предписывается каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к смерти. Он утешал себя тем, что, зато он исполнял другое назначение - исправления рода человеческого, и имел другие добродетели - любовь к ближнему и в особенности щедрость.
   Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад он намеревался объехать все свои имения и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано, и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом и который он стремился облагодетельствовать.
   Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян, - сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно-торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно-благодарственные, с образами и хлебом-солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
   Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Имения, в которых он не бывал ещё, были одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно-благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые... в глубине души его вызывали радостное чувство...
   И потому Пьер был восхищён своим путешествием по имениям и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику-брату, как он называл великого мастера.
   "Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, - думал Пьер, - и как мало мы об этом заботимся!"...
  
   В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил своё давнишнее намерение - заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года...
   Он удивлённо, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и на лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мёртвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и весёлого блеска...
   Пьеру... неудержимо хотелось поскорее показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
   - Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
   - Да, много, много мы изменились с тех пор...
   - Ну, а вы? Какие ваши планы?
   - Планы?.. Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем... Да что про меня говорить... расскажи же про своё путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?..
   За обедом зашёл разговор о женитьбе Пьера.
   - Я очень удивился, когда услышал об этом...
   - Я вам расскажу когда-нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено, и навсегда.
   - Навсегда? Навсегда ничего не бывает.
   - Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?.. Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека...
   - Отчего же? Убить злую собаку даже очень хорошо.
   - Нет, убить человека нехорошо, несправедливо...
   - Отчего же несправедливо? То, что справедливо и несправедливо - не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чём больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
   - Несправедливо то, что есть зло для другого человека...
   - А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека?
   - Зло?.. Мы все знаем, что такое зло для себя.
   - Да, мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку... Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызение совести и болезнь. И счастье есть только отсутствие этих двух зол. Жить для себя, избегая только этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь.
   - А любовь к ближнему, а самопожертвование?.. Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтобы не раскаиваться, этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь, жить для других, только теперь я понял всё счастье жизни. Нет, я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите...
   - Может быть, ты прав для себя, но каждый живёт по-своему; ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастье только, когда стал жить для других. А я испытал противоположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? Та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокоен, как живу для одного себя.
   - Да как же жить для одного себя? А сын, сестра, отец?
   - Да это всё тот же я, это не другие, а другие, ближние - это главный источник заблуждения и зла... Это те твои киевские мужики, которым ты хочешь делать добро...
   - Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что?.. И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал, хорошо, но и не разуверите, чтобы вы сами этого не думали. А главное, я вот что знаю, я знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастье жизни.
   Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело. Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то и другое может служить препровождением времени. Но что справедливо, что добро - предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам...
   Ты говоришь школы, поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести мужика из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное счастье - есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но, не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. Другое - ты говоришь: облегчить его работу. А, по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдёт в кабак или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, я умру через неделю, так он не перенесёт моей физической праздности, он растолстеет и умрёт. Третье... Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много... Ты из любви к нему хочешь его лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала... Убивать - да...
   - Ах, это ужасно!.. Я не понимаю только, как можно жить с такими мыслями...
   - Надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть, надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
   - Но что же вас побуждает жить? С такими мыслями будешь сидеть, не двигаясь, ничего не предпринимая.
   - Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители; я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было достроить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
   - Отчего вы не служите в армии?
   - После Аустерлица? Нет, покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду... Теперь ополчение, отец главнокомандующим третьего округа, и единственное средство мне избавиться от службы - быть при нём...
   Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен прийти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё его ученье, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
   - Нет, отчего же вы думаете, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
   - Про что я думаю?
   - Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? Масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство - это не религиозная, не обрядная секта, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества...
   И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его. Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
   Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон. Вы поймите, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остаётся, как только, как вы доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как я почувствовал, частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах...
   Ну, что же вы думаете об этом? Что же вы молчите?
   - Что я думаю? Я слушал тебя. Всё это так. Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы? - Люди. Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу...
   - Верите ли в будущую жизнь?
   - В будущую жизнь?..
   - Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его; и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле, нет правды - всё ложь и зло; но в мире, во всём мире есть царство правды и мы теперь дети земли, а вечно - дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, - высшая сила - что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведёт от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница, которой я не вижу конца внизу, она теряется в растениях. Отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведёт дальше и дальше до высших существ? Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что, кроме меня, надо мной живут духи, и что в этом мире есть правда.
   - Да, это учение Гердера, но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает...
   - Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, что живём не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всём...
   - Да, коли бы это так было!..
   Он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лёжа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нём, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нём. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя бы во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь...
  
   - Как вы нашли Андрея? Он очень беспокоит меня... Прошлой осенью рана открылась... И нравственно я очень боюсь за него... Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его...
  
   Перед ужином князь Андрей застал старого князя в горячем споре с Пьером. Пьер доказывал, что придёт время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но, не сердясь, оспаривал его.
   - Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни...
  
   Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь... со всем полком... Полк был тот же дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
   Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишённым свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своём месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было всей этой безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих двадцати четырёх часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределённых денежных отношений с отцом... Тут, в полку, всё было ясно и просто. Весь мир разделён на два неровные отдела: один - наш полк, и другой - всё остальное. И до этого остального не было никакого дела... Делай то, что ясно и отчётливо определено и приказано, - и всё будет хорошо.
   Вступив снова в эти определённые условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых...
   Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании... Об общем ходе дела говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо...
  
   13-го июня французский и русский императоры съехались в Тильзите... Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты...
   27-го июня были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почётного легиона, а Наполеон Андрея 1-й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете...
   На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знамёнами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамёна и вензеля...
   Батальоны закричали: "Ура" и "Vive l'Empereur!" Наполеон что-то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно-притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что-то говорил ему...
   Гул говора русского, французского и хохота стоял на площади вокруг столов...
   "Наполеон, Франция, храбрость"... "Александр, Россия, величие"...
  
   "Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье"...
  
   - И как вы можете судить, что было бы лучше! Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!.. Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты, и больше ничего... Велят нам умирать - так умирать. А коли наказывают, так значит - виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз - значит так надо. А то коли бы мы стали обо всём судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет... Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё...
   - И пить...
  
   В 1808-м году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
   В 1809-м году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу, Бонапарту, против прежнего союзника, австрийского императора, до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестёр императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
   Жизнь между тем, настоящая жизнь с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне всех возможных преобразований.
  
   Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довёл ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без высказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем. Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу...
   Несмотря на высказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг и, к удивлению своему, замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
   Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
   Весною 1809-го года князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном...
   "Пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!" Целый новый ряд мыслей безнадёжных, но грустно-приятных... возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришёл к тому же прежнему, успокоительному и безнадёжному, заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая...
  
   По опекунским делам рязанского именья князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреевич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему...
   Князю Андрею вдруг стало отчего-то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна и счастлива какой-то своей отдельной - верно, глупой, - но весёлой и счастливой жизнью. "Чему она так рада? О чём она думает? Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чём она думает? И чем она счастлива?"...
   Граф, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею и почти насильно оставил его ночевать...
   Вечером, оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть...
   Князь Андрей встал и подошёл к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно-светлая... Полная луна на светлом, почти беззвёздном весеннем небе... Он услыхал сверху женский говор...
   - Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать... Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть!.. Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало...
   В душе князя Андрея вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе своё состояние, тотчас же заснул...
  
   "Нет, жизнь не кончена в тридцать один год..." Возвратившись из этой поездки, князь Андрей решил осенью ехать в Петербург... Он поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастья и любви...
  
   Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов... В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников, которых он сам шутя называл комитетом общественного спасения.
   Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной...
  
   В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приёмную к графу Аракчееву. Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нём, мало внушало ему уважения к этому человеку...
   - Вы чего просите?..
   - Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку...
   - Записку я вашу читал... Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
   - Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке?
   - На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю...
   - В какой комитет передана записка?
   - В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья...
  
   Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во-первых, потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во-вторых, потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романтической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нём всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нём прежнего притворства, гордости и насмешливости и было то спокойствие, которое приобретается голами. О нём заговорили, им интересовались, и все желали его видеть...
  
   - Мы говорили про вас на днях, о ваших вольных хлебопашцах... Я одного не понимаю, кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно... Кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?..
  
   Первое время своего пребывания в Петербурге князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединённой жизни, совершенно затемнённым теми мелкими заботами, которые охватили его... Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть вовремя, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чём даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне...
  
   Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашёл этот идеал вполне разумного и добродетельного человека...
   Он видел в нём разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего её только для блага России. Сперанский, в глазах князя Андрея, был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всём... Всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского... Неприятно поражало князя Андрея ещё слишком большое презрение к людям и разнообразность приёмов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своего мнения... Главная черта Сперанского была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума...
   Сперанский с иронией рассказал князю Андрею о том, что комиссия законов существует сто пятьдесят лет, стоит миллионы и ничего не сделала...
   - Мы хотим дать новую судебную власть сенату, а у нас нет законов. Поэтому-то таким людям, как вы князь, грех не служить теперь.
   Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
   - Да его никто не имеет... Это заколдованный круг, из которого надо выйти усилием.
   Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава и... начальником отделения комиссии составления законов...
  
   Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства...
   Жизнь его между тем шла по-прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
   В чаду своих занятий и увлечений Пьер, однако, по прошествии года начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из-под его ног, чем твёрже он старался стать на ней...
   Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда.
   К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трёх началах вещей - сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова...
   Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших ещё в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
   К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности, и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о её содержании и значении...
   К четвёртому разряду причислялось тоже большое количество братьев... Это были люди, ни во что не верующие, ничего не желающие и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми, богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
   Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворённым своей деятельностью... Он подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.
   Летом 1809 года Пьер вернулся в Петербург... Назначено было торжественное заседание ложи...
   - Любезные братья. Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства - нужно действовать... Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать...
   "Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
   Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал ещё в сем мире вечную преграду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много нынешние политические учреждения. Что же делать при таком положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?.. Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицанию потому, что нимало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому, что мудрость не имеет нужды в насилии.
   Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твёрдых, добродетельных и связанных единством убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Только тогда орден наш будет иметь власть - нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтобы они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
   Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворить своим страстям в пределах добродетели и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
   Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся, - тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества".
   Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе...
   Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям...
   Пьер спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.
   На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая...
   Пьер собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своём.
  
   "... Я рассказал ему всё, как умел, передал те основания, которые я предлагал в нашей Петербургской ложе, и сообщил о дурном приёме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Он, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё происшедшее и весь будущий путь, предложенный мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чём состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для восприятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трёх? Конечно, собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта-то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, берёмся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо берёмся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата... Главная обязанность истинного масона состоит в совершенствовании самого себя, но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности в нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трёх главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели - любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету её и могут содействовать нашей врождённой любви к смерти, или возрождению к новой жизни... Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2-го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того, для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этой целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки"...
  
   В глазах света Пьер был большой барин, несколько слепой и смешной муж знаменитой жены, умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим духовным сомнениям и радостям...
  
   Он продолжал свой дневник...
  
   "24-го ноября. Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошёл в должности... Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи великий, помоги мне ходить по стезям Твоим: 1) побеждать часть гневну - тихостью, медлением, 2) похоть - воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты, но не отучать себя от: а) государственных дел службы, б) от забот семейных, в) от дружеских сношений и г) экономических занятий".
  
   "27-го ноября. Встал поздно и, проснувшись, долго лежал на постели, предаваясь лени. Боже мой, помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям твоим. Читал Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришёл брат Урусов, беседовали о суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал было рассуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том, что истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой - враг мой... Возлагают на меня обязанность ритора. Чувствую себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи столбов и ступеней храма: 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого Духа... Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути, выводящие из лабиринта лжи"...
  
   "Имел продолжительный поучительный разговор наедине с братом В. ... Многое, хотя и недостойному, мне было открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем. Третье имя, имя неизрекаемое, имеющее значение Всего. Беседы с братом В. подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели, при нём нет места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим святым, всё обнимающим учением. Науки человеческие всё подразделяют - чтобы понять, всё убивают - чтобы рассмотреть. В святой науке ордена всё едино, всё познаётся в своей совокупности и жизни. Троица - три начала вещей - сера, меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении с солью огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого притягивает меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит отдельные тела. Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность - Христос, Дух Святой, Он".
  
   "3-го декабря. Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен... После обеда заснул... Проснулся. Господи, Великий Архитектон природы! Помоги мне оторвать от себя собак - страстей моих и последнюю из них совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне достигнул"...
  
   - Мне прожить можно с женою в Петербурге при моём жалованье, при её состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из-за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтобы жена принесла своё, а муж своё. У меня служба - у ней связи и маленькие средства. Это в наше время что-нибудь такое значит, не так ли? А главное, она прекрасная, почтенная девушка и любит меня... И я люблю её, потому что у неё характер рассудительный - очень хороший...
  
   Наташе было шестнадцать лет, и был 1809 год...
  
   31-го декабря, накануне нового 1810 года, сочельник, был бал у екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь. На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи...
   Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, ещё шли торопливые приготовления одеваний...
   Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни... На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых шёлковых чехлах, с розанами в корсаже...
   На бале решено было быть в половине одиннадцатого, а надо было ещё Наташе одеться и заехать к Таврическому саду...
  
   Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию...
  
   Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись идти в польский. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттеснённых к стене и не взятых в польский. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и... сдерживая дыхание, блестящими испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Её не занимали ни государь, ни все важные лица - у ней была одна мысль: "Неужели так никто не подойдёт ко мне, неужели я не буду танцевать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: "А! это не она, так и нечего смотреть!" Нет, этого не может быть! Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцевать со мною"...
  
   Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашёнными.
   Пьер подошёл к князю Андрею и схватил его за руку.
   - Вы всегда танцуете. Тут есть моя протеже, Ростова молодая, пригласите её...
   Болконский вышел вперёд, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал её, угадал её чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил её разговор на окне и с весёлым выражением лица подошёл к графине Ростовой... Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой... Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцевала превосходно...
   Едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко от него, вино её прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим...
   Наташа... счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцевать целый вечер...
   Наташа была так счастлива, как никогда ещё в жизни. Она была на той высшей ступени счастья, когда человек делается вполне добр и хорош и не верит в возможность зла, несчастья и горя...
   На глаза Наташи, все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.
  
   На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал... "Ростова очень мила. Что-то в ней есть свежее, особенное, непетербургское, отличающее её"...
  
   Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых... Так радостно и ново ему было на душе... Ему и в голову не приходило, чтоб он был влюблён в Ростову; он не думал о ней; он только воображал её себе, и в следствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. "Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми её радостями открыта мне?" - говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее... "Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости... Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мёртвым хоронить мёртвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым", - думал он...
  
   - Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характеры людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
   - Я слишком мало знаю вашу сестру, чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом, я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее...
   - Да, это правда, князь; в наше время (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), - в наше время девушки имеют столько свободы, что удовольствие быть замеченною часто заглушает в ней истинное чувство. И Натали, надо признаться, к этому очень чувствительна...
  
   Князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и твёрдо взятом намерении жениться на ней...
   - Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблён...
   - В Наташу Ростову, да?
   - Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без неё. Но может ли она любить меня?.. Я стар для неё...
   - Эта девушка такое сокровище, такое... Это редкая девушка... Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь... И я уверен, что счастливее вас не будет человека...
   Пьер радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность?..
   - Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить. Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделён для меня на две половины: одна, и там всё счастье, надежда, свет; другая половина - всё, где её нет, там всё уныние и темнота...
  
   Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу...
   Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменить жизнь, вносить в неё что-нибудь новое, когда жизнь для него уже кончилась. "Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели", - говорил себе старик. С сыном, однако, он употребил ту дипломатию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
   Во-первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во-вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем, а она была очень молода. В-третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В-четвёртых, "я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись. И это последнее моё слово"...
   Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года или что он сам, старый князь, умрёт к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год...
  
   Проходя мимо зеркала, Наташа заглянула в него... Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. "Что за прелесть эта Наташа!.. Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только её в покое"...
  
   Войдя в гостиную и увидав его, она остановилась. "Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?.. Да, всё: он теперь дороже для меня всего на свете"...
   - Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?..
   Лицо её говорило: "Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь"...
  
   Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала её...
  
   Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец её, который (она всё-таки знала это) любил её, быть к ней несправедливым? Да и что такое справедливость?.. Все сложные законы человеческие сосредоточивались для княжны Марьи в одном простом и ясном законе - в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, который с любовью страдал за человечество, когда Сам Он - Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала...
  
   "Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Жюли... Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без её помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастье в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастья других, - призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные или такие, которые в тягость себе и другим...
   Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтоб убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы нашей не упадёт без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случится с нами, всё для нашего блага...
   Мой отец неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Бонапарте, которые неминуемы...
   Мари".
  
   Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала её, тем более удивляла её близорукость людей, ищущих здесь, на земле, наслаждений и счастья; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастья. "Князь Андрей... Отец... И все они борются, и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, - Христос, сын Бога, сошёл на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за неё и думаем в ней найти счастье..."
  
   Библейское предание говорит, что отсутствие труда - праздность - было условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором бы он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашёл одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие - сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы...
  
   "... Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твоё семейство несчастными", - писала графиня.
   Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно...
  
   После восторгов встречи и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь, Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них было какое-то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор, как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно-шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся и смеялся, глядя на неё...
   Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо...
   - Очень рад. Он отличный человек. Что ж, ты очень влюблена?
   - Как тебе сказать, я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твёрдо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и так мне спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде...
   Брат часто удивлялся, глядя на неё. Совсем не было похоже, чтоб она была влюблённая невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по-прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что её судьба уже решена, тем более что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что-нибудь не то в этом предполагаемом браке.
   "Зачем отсрочка? Зачем не обручились?" - думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и удовольствию отчасти, нашёл, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак...
   - А впрочем, Бог даст, всё и хорошо будет...
  
   Первое время своего приезда Николай был серьёзен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито... пошёл с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счета всего. Что такое были эти счета всего, Николай знал ещё менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька...
   - Разбойник! Неблагодарная тварь!.. Обворовал...
   Граф чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми, но не знал, как поправить это...
   - Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я...
   - Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею...
  
   - Так-то вот и доживаю свой век... Умрёшь - ничего не останется...
   Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво... Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всём околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он всегда упорно отказывался, осень и весну проводил в полях на своём кауром мерине, зиму сидя дома, летом лёжа в своём заросшем саду.
   - Что же вы не служите, дядюшка?
   - Служил, да бросил. Не гожусь, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит, вот насчёт охоты другое дело...
  
   Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, - эта графинечка Наташа, воспитанная эмигранткой-француженкой, - этот дух, откуда взяла она эти приёмы, которые... давно бы должны были вытеснить? Но дух и приёмы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские...
   Анисья Фёдоровна... сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чуждую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тётке, и в матери, и во всяком русском человеке...
   Дядюшка пел так, как поёт народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне всё значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев - так только, для складу...
   - Что за прелесть этот дядюшка!
   - Да, тебе не холодно?
   - Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо...
   Что делалось в этой детски восприимчивой душе, так жадно ловившей и усваивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива...
   - А знаешь, я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь...
  
   Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался, и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети её разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, какой он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С её женской точки зрения представлялось только одно средство - женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из её братьев...
  
   В доме Ростовых было невесело...
  
   Пришли святки, и, кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме надетых на всех новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном двадцатиградусном морозе, в ярком, ослепляющем солнце днём и звёздном зимнем свете ночью чувствовалась потребность какого-нибудь ознаменования этого времени.
   На третий день праздника, после обеда, все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня...
   "Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?" - думала Наташа... "Боже мой, Боже мой, всё одно и то же! Ах, куда бы мне деваться? Что мне с собой сделать?"
   - Ты всегда занята, а я вот не умею... А Николенька где?..
  
   - Бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет - ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
   - Ещё как. У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придёт в голову, что всё это уже надоело и что умирать всем надо...
  
   - Это метапсикоза. Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
   - Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, а я знаю наверное, что мы были ангелами там где-то и здесь были, и от этого всё помним...
   - Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? Нет, это не может быть!
   - Не ниже, кто ж тебе сказал, что ниже?.. Почему я знаю, чем я была прежде, ведь душа бессмертна,... стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
   - Да, но трудно нам представить вечность...
   - Отчего же трудно представить вечность? Нынче будет, завтра будет, всегда будет, и вчера было и третьего дня было...
   - Ах! Как я боюсь за неё, как я боюсь. Её материнское чутьё говорило ей, что чего-то слишком много в Наташе и что от этого она не будет счастлива...
  
   Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твёрдом решении жениться на ней. Графиня, ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак...
   Несколько дней после этого графиня позвала к себе Соню и с жестокостью... графиня упрекала племянницу в заманиванье сына и в неблагодарности...
   Соня всем готова была жертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой её мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать...
  
   Пьер испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, - способность видеть и верить в возможность добра и правды и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьёзное участие. Всякая область труда, в глазах его, соединялась со злом и обманом. Чем бы он ни пробовал быть, за что он ни брался - зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнётом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное, читал. Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так, что, приехав домой, когда лакеи ещё раздевали его, он, уже взяв книгу, читал - и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув... несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность её. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой-нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: "Это ничего. Это я распутаю - вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, - я после обдумаю всё это!" Но это после никогда не приходило.
   Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто-нибудь приходил к нему.
   Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. "Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно; только бы спастись от неё, как умею! - думал Пьер. - Только бы не видеть её, эту страшную её"...
  
   В начале зимы князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехал в Москву... Князь очень постарел в этот год. В нём появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции...
   Князь Николай Андреич оживился и высказал свой образ мыслей насчёт предстоящей войны. Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно - вооружение на границе и твёрдость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
   - И где нам, князь, воевать с французами! Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодёжь, посмотрите на наших барынь. Наши боги - французы, наше царство небесное - Париж... Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье взашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешению папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодёжь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры да по-русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!..
  
   Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису, и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами - Жюли и княжной Марьей...
  
   Не было бала, театра, гулянья, который бы пропускала Жюли. Туалеты её были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всём, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни и ожидает успокоения только там...
   Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбоме два дерева и написал: "Сельские деревья, ваши тёмные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию".
   В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
   Смерть спасительна, и смерть спокойна.
   О! против страданий нет другого убежища.
   Жюли сказала, что это прелестно.
   - Есть что-то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии!
   - Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.
   - Ядовитая пища слишком чувствительной души,
   Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
   Нежная меланхолия, о, приди меня утешить,
   Приди, утиши муки моего мрачного уединения
   И присоедини тайную сладость
   К этим слезам, которых я чувствую течение.
  
   Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву... Они решили остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны...
   - Пополнена, похорошела...
   Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех...
  
   На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу...
   Наташа, одевшись в своё лучшее платье, была в самом весёлом расположении духа. "Не может быть, чтоб они не полюбили меня, меня все всегда любили. И я готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его - за то, что он отец, а её за то, что она сестра его, что не за что им не полюбить меня!"...
   Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе... Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно-весёлой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к её красоте, молодости и счастью и по ревности к любви своего брата...
   Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге...
   Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребёнок, сморкаясь и всхлипывая...
  
   В этот вечер Ростовы поехали в оперу...
   Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским завистливым взглядом... Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на её обнажённые руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило её, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений...
   Наташа похорошела в деревне, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты в соединении с равнодушием ко всему окружающему...
  
   "Погибла ли я для любви князя Андрея, или нет?.. Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала... Ах Боже, Боже мой! Зачем его нет тут!" Наташа успокаивалась на мгновенье, но потом опять какой-то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было, - инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви её к князю Андрею погибла. И она опять в своём воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жест и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал её руку...
   Анатоль с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими... Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери. Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека. Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно, всем существом своим убеждён в том, что ему нельзя было жить иначе, чем так, как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отзываться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убеждён, что... он сотворён Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твёрдо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно без отдачи, занимал у встречного и поперечного...
   Наташа произвела сильное впечатление на Курагина...
  
   Анатоль просил её свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла её...
   - Он без ума, ну истинно без ума влюблён в вас... Если вы кого-нибудь любите, моя прелестная, это ещё не причина, чтобы запереть себя. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених желал бы скорее, чтобы вы ездили в свет, чем пропадали со скуки...
  
   Граф Илья Андреич повёз своих девиц к графине Безуховой... Как только Наташа его увидала, то же, как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему, и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им охватило её...
   Анатоль пригласил Наташу на вальс, и во время вальса он, пожимая её стан и руку, сказал ей, что она обворожительна и что он любит её...
   Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь; её мучил неразрешимый вопрос, кого она любила: Анатоля или князя Андрея?..
   - Барышня, мне один человек велел передать... Девушка подала письмо...
   Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочинённое для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нём отголоски всего того, что, ей казалось, она сама чувствовала.
   "Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода"... Потом он писал, что знает про то, что родные её не отдадут ему, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезёт её на край света...
  
   - Три дня... Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Да и не любила никого так, как его... Мне говорили, что это бывает, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, а я раба его и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать, Соня?.. Да, я жить не могу без него!..
  
   Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым... Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить её в приготовленную тройку и везти за шестьдесят вёрст от Москвы, в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу, и там на почтовых они должны были скакать за границу.
   У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятых у сестры, и десять тысяч, занятых через посредство Долохова...
   - Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты её увезёшь, хорошо. Ведь разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут...
   - Ах! Глупости!.. Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, значит, я не отвечаю; ну, а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну, ведь так?..
   - Ну, деньги выйдут, тогда что?
   - Тогда что?.. Там я не знаю что... Пора!..
  
   Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая-то судьба постоянно сводила его с нею... "Что такое случилось? И какое им до меня дело"?..
   На Тверском бульваре кто-то окликнул его... В парных санях... промелькнул Анатоль с своим товарищем... Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щёголей...
   "И право, вот настоящий мудрец! Ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничего не тревожит его, - и оттого всегда весел, доволен и спокоен..."
   - Что случилось?..
   Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху Андрею Болконскому без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила её жена Пьера, и с которым Наташа хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
   Пьер, приподняв плечи и разинув рот, слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам... Променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним!.. "Все они одни и те же"...
   - Да как обвенчаться! Он не мог обвенчаться: он женат!..
   - Час от часу не легче. Хорош мальчик! То-то мерзавец! А она ждёт, второй день ждёт. По крайней мере, ждать перестанет, надо сказать ей...
  
   Гостиная графини Безуховой была полна гостей...
   - Ах, Пьер... Ты не знаешь, в каком положении наш Анатоль...
   - Где вы - там разврат, зло... Анатоль, пойдёмте, мне надо поговорить с вами...
   Есть у вас письма её?.. Письма - раз... Второе - вы завтра должны уехать из Москвы... Третье - вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести... Вы не можете не понять, наконец, что, кроме вашего удовольствия, есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге, - с этими вы в своём праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней... обмануть, украсть... Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребёнка!..
   Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
   - О, подлая, бессердечная порода!..
   На другой день Анатоль уехал в Петербург...
  
   Через несколько дней... Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своём приезде и просившего Пьера заехать к нему.
   Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху, и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи...
  
   - Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге...
   - Помню, я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу...
  
   В тот вечер Пьер поехал к Ростовым...
   - Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича...
   Ещё никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера...
   - Я всё скажу ему; но об одном прошу вас - считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь - не теперь, а когда у вас ясно будет в душе, - вспомните обо мне. Я счастлив буду, ежели в состоянии буду...
   - Не говорите со мной так: я не стою этого!..
   - Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас...
   - Для меня? Нет! Для меня всё пропало...
   - Всё пропало? Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей...
  
   "Куда?.. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или в гости?" Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягчённым, благодарным взглядом, которым она последний раз из-за слёз взглянула на него.
   - Домой...
   Было морозно и ясно... Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа... Почти в середине этого неба, окружённая, обсыпанная со всех сторон звёздами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив, Пьер радостно, мокрыми от слёз глазами смотрел на эту светлую звезду... Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягчённой и ободренной душе.
  
   С конца 1811-го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти - миллионы людей двинулись с запада на восток, к границам России, к которым точно так же с 1811-го года стягивались силы России. Двенадцатого июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, т.е. совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберёт летопись всех судов мира, и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
   Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были: обида, нанесённая герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твёрдость Александра, ошибки дипломатов и т.п. ...
   Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии; понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершённое против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу; что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить хорошие принципы, а дипломатам того времени то, что всё произошло от того, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона, и что неловко был написан меморандум за N 178. Понятно, что эти и ещё бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас - потомков, созерцающих во всём его объёме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр твёрд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
   Для нас - потомков, не историков, не увлечённых процессом изыскания и потому с незатемнённым здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве...
   Причины эти все - миллиарды причин - совпали для того, чтобы произвести то, что было...
   Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее...
  
   Каждый человек живёт для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершённое в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределённое значение.
   Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлечённее её интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
   Человек сознательно живёт для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершённый поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределённость и неизбежность каждого его поступка.
   - "Сердце царево в руке Божьей".
   Царь - есть раб истории.
   История, т.е. бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя, как орудием для своих целей.
  
   Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда-нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело проливать или не проливать кровь своих народов (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
  
   Люди запада двигались на восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для этой войны...
  
   Когда созрело яблоко и падает, - отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер стрясёт его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
   Ничто не причина. Всё это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие...
  
   В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием. Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно...
  
   Наполеон... подъехал к Неману... и выехал на берег. Увидав на той стороне казаков и расстилавшиеся степи, в середине которых была Москва, священный город, столица того подобного Скифскому государства, куда ходил Александр Македонский, - Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
   12-го числа рано утром он вышел из палатки... и смотрел... на потоки своих войск...
   Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения...
  
   Кого хочет погубить - лишит разума...
  
   Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и манёвры. Ничего не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было... В трёх армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
   Чем дольше жил император в Вильне, тем менее готовились к войне, уставши ожидать её...
  
   В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман, и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена - на бале...
   Был весёлый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собирались в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова, в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своею так называемою русской красотой утончённых польских дам... В 12 часов ночи ещё танцевали...
   Генерал-адъютант... подошёл к государю...
   Государь с волнением лично-оскорблённого человека договаривал следующие слова:
   - Без объявления войны вступить в Россию! Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооружённого неприятеля не останется на моей земле...
  
   Это было то первое время кампании, когда войска ещё находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний...
  
   Даву был Аракчеев императора Наполеона - Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе, как жестокостью.
   В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства...
  
   Наполеон встретил Балашева с весёлым и ласковым видом... Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц были выставлены ковры, знамёна, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками...
   - Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Москву называют священной Москвой? Сколько церквей в Москве? - спрашивал Наполеон.
   И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
   - К чему такая бездна церквей?
   - Русские очень набожны...
   - Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа...
   - У каждой страны свои нравы...
   - Но уже в Европе нет ничего подобного...
   - Кроме России есть ещё Испания, где так же много церквей и монастырей.
   Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен при дворе императора Александра...
   Наполеон наивно спросил Балашева о том, на какие города идёт отсюда прямая дорога к Москве. Балашев отвечал, что как всякая дорога, по пословице, ведёт в Рим, так и все дороги ведут в Москву...
   После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра...
   Есть в человеке известное, послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями...
  
   Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась...
  
   В 12-м году, когда до Букарешта... дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своею деятельностью, служившею ему упрёком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю-де-Толли.
   Прежде чем ехать в армию... князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге...
  
   Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности, как только он вступил в прежние условия своей жизни, в которых он был ещё тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежнею силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое-нибудь дело...
   - Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди - орудие Его. Горе послано Им, а не людьми. Люди - Его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймёшь счастье прощать...
   - Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать...
   - Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от Бога и что люди никогда не виноваты...
  
   Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укреплённом лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний...
  
   Когда ещё государь был в Вильне, армия была разделена на-трое: 1-я армия находилась под начальством Барклая-де-Толли, 2-я под начальством Багратиона, 3-я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего... Государь не брал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями...
  
   В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие подразделения направлений и партий.
   Первая партия была: Пфуль и его последователь, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы... Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны... К этой партии принадлежали... преимущественно немцы.
   Вторая партия была противоположная первой... Люди этой партии были те, которые с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперёд составленных планов... Это были русские... Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать её в Россию и не давать унывать войску.
   К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные деятели сделок между обоими направлениями...
   Четвёртое направление было направление... Люди этой партии имели в своих суждениях и качество, и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нём силу, в себе слабость и прямо высказывали это... "Одно, что нам остаётся умного сделать, это заключить мир и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!"...
   Пятые были приверженцы Барклая-де-Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего... Они говорили: "Какой он ни есть, но он честный, дельный человек и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать..."
   Шестые говорили, что всё-таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена...
   Седьмые - были лица, которые всегда есть при государях, в особенности при молодых, и которых особенно много было при императоре Александре, лица генералов и флигель-адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но обожающие его, как человека, искренно и бескорыстно, и видящие в нём не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица, хотя и восхищались скромностью государя, отказывающегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность, и желали только одного и настаивали на том, чтоб обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб-квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно с опытными теоретиками и практиками, сам бы вёл свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
   Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря... ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время... Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости... Среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений, различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, занятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой трутней этих, не оттрубив ещё над прежнею темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
   Из всех партий в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась ещё одна девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно-опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлечённо посмотреть на всё, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределённости, нерешительности, запутанности и слабости. Люди этой партии говорили и думали, что всё дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии, что в армию перенесена та неопределённая, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю надо царствовать, а не управлять войском, что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует 50 тысяч войск, нужных для обеспечения его личной безопасности, что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя...
   Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо... В письме этом... он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
   Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты Отечества - то самое одушевление народа, которое было главною причиной торжества России, было предоставлено государю и принято им, как предлог для оставления армии...
  
   Только немцы бывают самоуверенными на основании отвлечённой идеи - науки, т.е. мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего государства в мире и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что всё, что он делает как англичанин, несомненно, хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя, и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и твёрже всех и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина...
  
   Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель истории - приложение её к практике; он из любви к теории ненавидел всякую практику и знать её не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории...
  
   Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое-нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему, во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого, так называемого, военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. "Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны ещё менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: "мы отрезаны!" и побежит, и есть впереди весёлый, смелый человек, который крикнет: "Ура!" - отряд в 5 тысяч стоит 30-ти тысяч, как под Шенграбеном, а иногда 50 тысяч бегут перед 8-ю, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и всё зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит... И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя умеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, - глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, - сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное это лицо на Аустерлицком поле. Не только гения, и каких-нибудь особенных качеств не нужно хорошему полководцу, но напротив ему нужно отсутствие самых высших лучших человеческих качеств - любви, поэзии, нежности, философского, пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твёрдо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави Бог, коли он - человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари ещё для них подделали теорию гением, потому что они - власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: "пропали", или закричит: "ура!". И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!" Так думал князь Андрей, слушая толки...
   На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а, попросив позволения служить в армии...
  
   Только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать - как он обещал - и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде, и которые теперь манили его к себе. "Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять-двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам!" - думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов по своему характеру был доволен и тою жизнью, которую он вёл в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною...
  
   Войска отступали от Вильны по разным сложным, государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложною игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлодарского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и весёлым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли только в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому-нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весёлым и не думать об общем ходе дел, а думать о своём ближайшем деле...
  
   13-го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьёзном деле.
   12-го июля, в ночь накануне дела, была сильная буря с дождём и градом. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями...
  
   Разорванные сине-лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось всё светлее и светлее...
  
   Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своею душою перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всём, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого - о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между берёзами... с таким покойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему...
  
   Болезнь Наташи была так серьёзна, что к счастью её и к счастью родных, мысль о всём том, что было причиной её болезни, её поступок и разрыв с женихом перешли на второй план... Доктора ездили к Наташе и отдельно, и консилиумами, говорили много по-французски, и по-немецки, и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходило в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которою страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которою одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь лёгких, печени, кожи, сердца, нервов и т.д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же как не может придти колдуну в голову мысль, что он не может колдовать), потому что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому что за то они получали деньги и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное - мысль эта не могла придти докторам потому, что они видели, что они, несомненно, полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большею частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина - почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания...
   Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала своё: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни. Оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
   Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из-за смеха её не слышны были слёзы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собою петь, слёзы душили её: слёзы раскаяния, слёзы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слёзы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над её горем. О кокетстве она и не думала; ей не приходилось даже воздерживаться... Внутренний страх твёрдо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего беззаботного, полного надежд, склада жизни... Предчувствие не обманывало её тогда, что состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было... Она спрашивала себя: "что ж дальше?" А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было...
   Графиня... в душе своей после безуспешного медицинского лечения надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств...
   Наташа испытывала новое для неё чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастья. В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днём... Счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для неё воскресенье, в белом кисейном платье вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойною и не тяготящеюся жизнью, которая ей предстояла...
  
   В начале июля в Москве распространялись всё более и более тревожные слухи о ходе войны; говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию...
  
   - Я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по-французски. Теперь не время.
   - А слышали? Князь Голицын русского учителя взял, - по-русски учится - становится опасным говорить по-французски на улицах...
  
   - "Первопрестольный столице нашей Москве.
   Неприятель вошёл с великими силами в пределы России. Он идёт разорять любезное наше Отечество...
   Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобождённая от рабства Европа да возвеличит имя России!"
  
   - Да не время рассуждать, а нужно действовать: война в России. Враг наш идёт, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жён, детей. Мы все встанем, все поголовно пойдём, все за царя-батюшку!.. Мы - русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и Отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны Отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстаёт за Россию!..
  
   В это время быстрыми шагами пред расступившеюся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо... вошёл граф Растопчин.
   - Государь император сейчас будет... Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество... Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя... Это меньшее, что мы можем сделать!..
  
   Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог...
   Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорблённым. Барклай-де-Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
  
   Теперь деятели 1812-го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
  
   Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни ещё немее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
   Теперь нам ясно, что было в 1812-м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путём могла погибнуть 800-тысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем, армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами, русской армией; не только никто не предвидел этого, но усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому. Что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, т.е. сделать то самое, что должно было погубить их...
   При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления её в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления... Государь делает упрёки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но и допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжён и не дано пред стенами его генерального сражения.
   Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди ещё более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
   Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперёд для него очевидно пагубно.
   Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему-нибудь плану, (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей - участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Всё происходит нечаянно.
   Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидною целью дать сражение и удержать наступления неприятеля...
   Мы ещё дальше уходим потому, что Барклай-де-Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2-ю армией, старается, как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в соединении главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украйне. А кажется и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
   Император находится при армии, чтобы воодушевлять её, а присутствие его и незнание, на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1-й армии, и армия отступает...
   И всё дело поручается Барклаю. Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
   Армии раздроблены, нет единства начальства...
   Наконец государь уезжает из армии и, как единственный и удобнейший предлог для его отъезда, избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя в Москву утрояет силы русского войска.
   Государь уезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий ещё более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал-адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, ещё менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается ещё осторожнее для решительных действий и избегает сражения.
   Барклай стоит за осторожность...
  
   В Смоленске, наконец, как ни желал того Багратион, соединяются армии...
   Багратион пишет Аракчееву: "Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради Бога, пошлите меня куда-нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. я думал, истинно служу государю и Отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу"...
  
   Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскивали французов, ошибаясь в их месте нахождения, французы... подходят к самым стенам Смоленска.
   Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение даётся. Убиваются тысячи с той и с другой стороны. Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжён самими жителями... Наполеон идёт дальше...
  
   О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая её, пред людскою жестокостью, заставлявшею их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны...
   Жюли... писала ей из Москвы патриотические письма.
   "Я вам пишу по-русски, потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить..."
   Князь Андрей... писал сестре: "Смоленск сдают. Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте в Москву..."
  
   От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шёл вслед за ними. 10-го августа... Жара и засуха стояли более трёх недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато-красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Оставшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожжённым солнцем лугам...
  
   Всё в тёмном, в мрачном свете представлялось князю Андрею - особенно после того, как оставили Смоленск...
  
   7-го августа князь Багратион писал Аракчееву, но знал, что его письмо будет прочтено государем...
   "... Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, Боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений - мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уж так пошло - надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах... Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества... Скажите ради Бога, что наша Россия - мать наша - скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаём сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться? Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его на смерть..."
  
   Салонная жизнь в Петербурге была неизменна... Всё дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, что не порох, а те, кто его выдумали, решает дело... Один из гостей... позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям... Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не делал государю...
   - Ну, прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате... Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов!.. Разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого?..
  
   24-го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство... 8-го августа был собран комитет... для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками...
  
   В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и всё ближе подвигались к Москве...
  
   Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва - с своими бесчисленными церквами в форме китайских пагод! Эта Москва не давала покоя воображению Наполеона...
   - Платовский казак говорит, что корпус Платова соединяется с большою армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Очень умный и болтун!..
  
   Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру...
   С тех пор, как не видал его князь Андрей, Кутузов ещё потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук и, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке...
   - Иди с Богом своею дорогой. Я знаю, твоя дорога, - это дорога чести...
   Кутузов начал говорить о Турецкой войне и о заключённом мире.
   - Да, не мало упрекали меня и за войну, и за мир... а всё пришло вовремя. Всё приходит вовремя для того, кто умеет ждать. А и там советчиков не меньше было, чем здесь... Ох советчики, советчики! Если бы всех слушать, мы бы там в Турции и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит... Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время... Нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают...
  
   Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчёт общего хода дел и насчёт того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что всё будет так, как должно быть. "У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, но он всё выслушает, всё запомнит, всё поставит на своё место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, - это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение, и в виду этого значения умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое. А главное, почему веришь ему, это то, что он русский, несмотря на роман с Жанлис и французские поговорки..."
   На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие...
  
   В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований...
  
   Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве всё в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего-то ужасного...
  
   24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью... Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение... Земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа... На рассвете Пьер подъезжал к Можайску. Все дома в Можайске были заняты постоем войск...
  
   24-го было сражение при Шевардинском редуте, 25-го не было пущено ни одного выстрела ни той, ни с другой стороны, 26-го произошло Бородинское сражение... Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение...
   До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения 100 тысяч к 120-ти, а после сражения 50 к 100...
  
   Из-под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение...
   За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчими. За ними солдаты и офицеры несли большую, с чёрным ликом в окладе икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом её, впереди её, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнажёнными головами толпы военных. Взойдя на гору, икона остановилась, державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен...
   Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила на Пьера. Кто-то, вероятно очень важное лицо, судя по поспешности, с которою перед ним сторонились, подходил к иконе. Это был Кутузов, объезжавший позицию...
   Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову... Когда кончился молебен, Кутузов подошёл к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости... Наконец он встал и приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли...
  
   В начальствованьи армией были две резкие, определённые партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба... Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену...
  
   - Ополченцы - те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!..
   - А!.. Чудесный, беспокойный народ, - сказал Кутузов. - Бесподобный народ!..
  
   Князь Андрей в этот августовский вечер 25-го числа, лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка... Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице, накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздражённым... Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему...
   "Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое Отечество - как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И всё это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня". Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России...
  
   - Какими судьбами? Вот не ждал...
   - Я приехал... так ...знаете... приехал... мне интересно, - сказал Пьер. - Я хотел видеть сражение.
   - Да, да, а братья-масоны что говорят о войне? Как предотвратить её? Ну что Москва? Что мои? Приехали ли, наконец, в Москву?
   - Приехали...
   Ну, как вы скажете насчёт назначения Кутузова?
   - Я очень рад был этому назначению, вот всё, что я знаю...
   - Ну, а скажите, каково ваше мнение насчёт Барклая-де-Толли? В Москве Бог знает что говорили про него. Как вы судите о нём?..
   - Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил...
   - Отчего же так?
   - Да вот хоть бы насчёт дров или кормов. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достаётся, а ты не смей... Ну, как светлейший поступил, так насчёт этого просто стало. Свет увидали...
   - Так отчего же он запрещал?..
   - А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю... Это очень основательно: нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародёрству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, что мы в первый раз дрались там за Русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов, и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром... Он не годится теперь именно потому, что он всё обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу... Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек... Он честный и очень аккуратный немец...
   - Однако, говорят, он искусный полководец...
   - Я не понимаю, что такое значит искусный полководец...
   - Искусный полководец... ну тот, который предвидел все случайности... ну, угадал мысли противника.
   - Да это невозможно...
   - Однако ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
   - Да, только с тою маленькой разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты вне условий времени и ещё с тою разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна... Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа...
   - А от чего же?
   - От того чувства, которое есть во мне, в нём, в каждом солдате... Сражение выигрывает тот, кто твёрдо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. "Проиграли - ну так бежать!" - мы и побежали... А завтра мы этого не скажем... А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь - всё это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позициям, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
   - В такую минуту?
   - В такую минуту, для них и это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти 200 тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!..
   У меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Немцу это всё равно. Вот оно то, что я тебе говорил - эти господа-немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить - славные учителя!..
   Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентёрстве, щадить несчастных и т.д. Всё вздор. Я видел в 1805-м рыцарство, парламентёрство; нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего, убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушия к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!..
   Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иванович обидел Михаила Иваныча. А ежели война, как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведёт Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну... А то война - это любимая забава праздных и легкомысленных людей... Цель войны - убийство, орудия войны - шпионство, измена и поощрение её, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые временными хитростями; нравы военного сословия - отсутствие свободы, т.е. дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то, это - высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду... Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число ещё прибавляют) и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их... Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла... Ну, да не надолго!..
  
   Ход мировых событий предопределён свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях...
  
   Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон...
  
   Наполеон...
   - У меня нет ни вкуса, ни обоняния. Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка?.. Лечить нельзя. Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нём жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наша тело есть машина для жизни... Вы знаете, что такое военное искусство? Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Вот и всё...
  
   В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
   Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра... Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась...
  
   Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья пред красотою зрелища... Вся местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца... кидали на неё в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и тёмные, длинные тени... Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде, спереди, справа и слева, виднелись войска. Всё это было оживлённо, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера - это был вид самого поля сражения, Бородина... Туман и дым тянулись по всему этому пространству...
  
   - И как это вы не боитесь, барин, право!..
   - А ты разве боишься?
   - А то как же? Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться...
   - Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!..
  
   Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери всё более и более разгоралось общее оживление.
   Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня...
  
   Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его...
   Французский офицер... схватил Пьера за шиворот. Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали, и что им делать. "Я ли взят в плен, или он взят в плен мною?" - думал каждый из них...
  
   Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве 1000 сажен между Бородиным и флешами Багратиона...
  
   В сражении дело касается самого дорогого для человека - собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперёд, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения...
  
   Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами - роль, которую он так верно понимал и осуждал...
   Наполеон испытывал тяжёлое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает...
   Наполеон после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило, в продолжение 8-ми часов, после всех употреблённых усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было проигранное сражение, и что малейшая случайность могла теперь - на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, - погубить его и его войска. Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сражения, в которой в два месяца не взято ни знамён, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно-печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят - страшное чувство... охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его...
   В медленно расходившемся в пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, - в лужах крови лежали лошади и люди поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видали ещё и Наполеон, и никто из его генералов... Наполеон выехал на высоту Семёновского и сквозь дым увидал ряды в мундирах цветов, непривычных для его глаза. Это были русские.
   Русские плотными рядами стояли позади Семёновского и кургана, и их орудия, не переставая, гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в задумчивость... Он не мог остановить того дела, которое делалось пред ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным...
  
   Кутузов сидел, понурив седую голову, и опустившись тяжёлым телом на покрытой ковром лавке... Он не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему...
   Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти. Общее выражения лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела...
   В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряжённости, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задрёмывал. Ему подали обедать...
  
   Благоразумный Барклай-де-Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца...
   - Как вы смеете!.. Как смеете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения несправедливы, и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему...
   Неприятель отбит на левом и поражён на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра моё непременное намерение атаковать неприятеля... Отбиты везде, за что я благодарю Бога и наше храброе войско. Неприятель побеждён и завтра погоним его из священной земли русской... Да, вот он мой герой...
   Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля. Раевский доносил, что войска твёрдо стоят на своих местах, и что французы не смеют атаковать более...
   - Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?
   - Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остаётся победителем тот, кто упрямее, и моё мнение...
   - Кайсаров! Садись, пиши приказ на завтрашний день. А ты поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем...
   И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии, и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день передались одновременно во все концы войска...
   То, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе каждого русского человека.
   И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии, услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись...
  
   "Неужели это смерть?" - думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося чёрного мячика. "Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух..."... "Но разве не всё равно теперь... А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне жалко было расставаться с жизнью? Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю"...
   После перенесённого страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им... Он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни...
   "Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам, да, та любовь, которую проповедовал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что ещё оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!"...
  
   Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералов, и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие... Он с болезненною тоской ожидал конца того дела, которому он считал себя причастным, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для него страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы... Одно, чего он желал теперь, - отдыха, спокойствия и свободы. Но...
   И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенёсся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять... он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжёлую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
   И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжелее всех других участников этого дела, носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни своей, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того, чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого...
   Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что поле сражения было великолепно, потому что на нём было 50 тысяч трупов; но и на острове св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
   "Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
   Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система Европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в её учреждении.
   Удовлетворённый в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
   Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
   Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
   Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы её неизменными, всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение - антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению Империей; моё диктаторство кончилось бы, и началось бы его конституционное правление...
   Париж был бы столицей мира, и французы предметом зависти всех наций!..
   Потом мои досуги последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитания моего сына, на то, чтобы мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассеивая во все стороны и везде знания и благодеяния".
   Он, предназначенный провидением на печальную несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов, и что он мог руководить судьбами миллионов и путём власти делать благодеяния!
   "Из 400 000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно говоря, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д., в ней едва было 140 000 человек, говорящих по-французски.
   Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50 000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100 000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец, во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50 000 людей, а в Калише менее 18 000".
   Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помрачённый ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев...
  
   Измученным, без пищи и отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им ещё истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: "Зачем, для кого мне убивать и быть убитому?.. Я не хочу больше!". Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всё и побежать куда попало.
   Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила ещё продолжала руководить ими, и запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
   Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать ещё одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать ещё одно маленькое усилие, и французы погибли. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
   Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов... И они не могли сделать это последнее усилие, потому что... русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска...
  
   Не один Наполеон, но и все генералы, все солдаты французской армии... испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозен в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными знамёнами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, а Победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своём бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъярённый зверь, получивший в своём разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско ещё могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесённой при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой, Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель Наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника...
  
   Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей...
  
   Один страшный вопрос занимал Кутузова. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в одном: "неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?.. Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание"... Мало того, что он любил власть, привык к ней,... он был убеждён, что ему было предназначено спасение России, и потому только, против воли государя и по воле народа, он был избран главнокомандующим...
   - Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого...
  
   В просторной избе в два часа собрался совет...
   Бенигсен открыл совет вопросом: "оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать её?" Последовало долгое общее молчание... Все глаза смотрели на Кутузова...
   - Священную древнюю столицу России!.. Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека... Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: "Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение"...
   Начались прения...
  
   Событие это - оставление Москвы и сожжение её - было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
   Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
   Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли... происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя своё имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что оставалось.
   Сознание того, что это так будет и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это, и более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском, московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы ещё в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения Отечества и тому подобными неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты... Зачем они ехали?.. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
   Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего...
   Они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшею славой русского народа. Та барыня, которая ещё в июне месяце... поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию...
  
   В начале августа Элен написала своему мужу письмо, в котором извещала его о своём намерении выйти замуж и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма...
   Это письмо было привезено в дом Пьера, в то время как он находился на Бородинском поле...
  
   Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил в этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и всё то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было...
  
   "Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога. Простота есть покорность Богу; от него не уйдёшь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а не сказанное - золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится её, тому принадлежит всё. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе. Не знал бы себя самого. Самое трудное состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Всё соединить? Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать надо, сопрягать надо!"...
  
   Берейтор, кучер и дворник рассказали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят...
   Дорогой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
   30-го числа Пьер вернулся в Москву... Они объяснили ему, что защищать Москву невозможно, и что она будет сдана...
  
   Пьер вошёл в кабинет графа Растопчина...
   - А! здравствуйте, воин великий... Слышали про ваши достославные подвиги! Но не в этом дело. Между нами, мой дорогой, вы масон?.. Мне, любезнейший, всё хорошо известно, но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
   - Да, я масон.
   - Вам, я думаю не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены, куда следует... то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего Отечества... Я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее...
  
   Ростовы до 1-го сентября, т.е. до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
   После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашёл страх...
  
   С 28-го по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы...
   Все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно будет сдана, и что надо как можно скорее убираться самим и спасать своё имущество...
  
   31-го августа в субботу в доме Ростовых всё казалось перевёрнутым вверх дном... Наташа несколько раз пробовала приняться за дело; но душа её не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил...
  
   Раненого внесли во флигель и положили в комнате... Раненый этот был князь Андрей Болконский...
  
   Наступил последний день Москвы. Была ясная, весёлая, осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, ещё не мог понять того, что ожидает Москву...
  
   - Знаешь, моя дорогая графинюшка... ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это всё дело наживное; а каково им оставаться, подумай!..
  
   - Ну, рассказывай же, что войска? Отступают, или будет ещё сражение?
   - Один предвечный Бог может решить судьбы Отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди... собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, такого геройского духа, истинно-древнего мужества российских войск, которое оно показали или выказали в этой битве 26-го числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать... "Россия не в Москве, она в сердцах её сынов!"...
  
   Наташа вышла вместе с отцом...
   - Ты знаешь, за что поссорились отец с матерью?.. За то, что папенька хотел отдать все подводы под раненых...
   - По-моему, это такая гадость, такая мерзость... Разве мы немцы какие-нибудь?..
   - Князь раненый... с нами едут... князь Болконский... говорят, при смерти...
   "Пути господни неисповедимы!" - думала она, чувствуя, что во всём, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука...
  
   Все сели и, молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд...
   - С Богом!..
   В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив...
  
   1-го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу...
   К 10-ти часам утра 2-го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою...
   В то же время, в 10 часов утра 2-го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывшееся перед ним зрелище...
  
   Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на неё и не зная её материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города, и Наполеон чувствовал его.
   - Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот, наконец, этот знаменитый город! Пора...
   "Но разве могло быть иначе? Вот она, эта столица; она лежит у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр, и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им!.. Одно моё слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица царей. Но моё милосердие всегда готово снизойти к побеждённым. Я должен быть великодушен и истинно велик... Вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу её. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия... Александр больнее всего поймёт именно это, я знаю его... С высот Кремля... я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вёл войну только с ложною политикой их Двора, что я люблю и уважаю Александра, и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре, - скажу я им, - я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!"
   - Приведите бояр...
   Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон...
   Между тем в залах свиты императора происходило шёпотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из неё. Лица совещавшихся были бледны и взволнованы...
   Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актёрским чутьём чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукой знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы...
  
   Москва между тем была пуста. В ней были ещё люди, в ней оставалась ещё пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий, обезматочивший улей.
   В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие...
  
   Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперёд у Камер-Коллежского вала, ожидая того, хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий - депутации...
   Когда Наполеону с должною осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча...
   "Москва пуста. Какое невероятное событие!"...
   Не удалась развязка театрального представления...
  
   В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое-где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов...
  
   Не только в Москве, но и во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение...
  
   Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя и с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять...
   Когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда всё население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, - тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленною. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами...
   К 9-и часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
   Граф велел подавать лошадей, чтоб ехать в Сокольники...
  
   Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокаивая себя этою самою мыслью. Мысль эта есть общественное благо, благо других людей.
   Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чём состоит это благо. И Растопчин теперь знал это. Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим удобным случаем - наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу...
   Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживёт, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце...
  
   В 4-м часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву...
   Мюрат подвинулся к переводчику и велел спросить, где русские войска... Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада...
   В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию...
  
   Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву ещё в стройном порядке. Это было измученное, истощённое, но ещё боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожилось войско, и образовались и не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародёрами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародёров, из которых каждый вёз или нёс с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтоб удержать приобретённое...
   В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародёрство... Несмотря ни на какие меры, люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу...
   Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в неё и неудержимою звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего... Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами...
  
   Французы приписывали пожар Москвы дикому патриотизму Растопчина; русские - изуверству французов... Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть... Деревянный город, в котором при жителях-владельцах домов и при полиции бывали летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нём нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день...
   Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители её не подносили хлеба-соли и ключей французам, а выехали из неё...
  
   Пьер ушёл из своего дома только для того, чтоб избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его и которую он в тогдашнем состоянии не в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги...
   Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой... народной защите Москвы...
   На другой день он, с одною мыслью не жалеть себя и не отставать ни в чём от них, ходил за Трёхгорную заставу. Но когда вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая имя своё, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его, чтоб или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона...
  
   Наташа с утра ещё, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо...
   Он был такой же, как всегда; но воспалённый цвет его лица, блестящие глаза, устремлённые восторженно на неё... давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени. Он улыбнулся и протянул ей руку...
   Наташа, та самая живая Наташа, которую из всех людей в мире ему более всего хотелось любить тою новою, чистою, божескою любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях...
   - Вы? Как счастливо!..
   - Простите! Простите меня!..
   - Я вас люблю... Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде...
   Наташа не отходила от раненого Болконского...
   Хотя, вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей, приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, ещё менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешённый, висящий вопрос жизни или смерти, не только над Болконским, но и над всею Россией заслонял все другие предположения...
  
   В Петербурге, в высших кругах, с большим жаром, чем когда-нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Фёдоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по-старому; и из-за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения...
   У Анны Павловны 26-го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического, духовного красноречия... Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению...
   - "Всемилостивейший государь император! Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поёт в восторге: Осанна, благословен грядый! Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Сей образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего Отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Тёплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества"...
   Гости Анны Павловны долго ещё говорили о положении Отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано...
  
   Как будто всё соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась ещё одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни...
  
   Пришло от графа Растопчина следующее донесение:
   "Адъютант князя Кутузова привёз мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для препровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и вашей империи. Россия содрогнётся, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах ваших предков. Я последую за армией. Я всё вывез, мне остаётся плакать об участи моего Отечества"...
  
   Если бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она... удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая-то новая сила жизни овладела ею и заставляла её, помимо её воли, говорить и действовать. Лицо её, с того времени, как вошёл Ростов, вдруг преобразилось... В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до тех пор, выступила наружу. Вся её внутренняя, недовольная собой работа, её страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование - всё это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте её нежного лица.
   Ростов увидал всё это так же ясно, как будто он знал всю её жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучше, главное, чем он сам. Разговор был самый простой и незначительный...
   Он вообще с несвойственною ему проницательною наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо...
  
   Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а ещё страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нём никаких сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея...
  
   В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность...
   Думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
   "Как она молилась!.. Видно было, что вся душа её была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва её будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? Что мне нужно?.. Я не о пустяках молюсь теперь"...
   Николай взял два письма...
   То, о чём он только что молился с уверенностью, что Бог исполнит его молитву, было исполнено...
   На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль, и через несколько дней сам уехал в полк...
  
   В Троицкой Лавре Ростовы сделали первую дневку в своём путешествии. В гостинице Лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в тот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним...
  
   Пьера с 13-ю другими пленными отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С различных сторон виднелись пожары. Пьер тогда ещё не понимал значения сожжённой Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары...
  
   Дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огней пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, всё, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое-где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Новодевичьего монастыря и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник Рождества Богородицы. Но, казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
   Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено...
   Пьер чувствовал себя ничтожною щепкой, попавшею в колесо неизвестной ему, но правильно действующей машины...
   С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершённое людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой всё держалось и представлялось живым, и всё завалилось в кучу бессмысленного сора. В нём, хотя он и не отдавал себе отчёта, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую и в свою душу, и в Бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь - не в его власти...
  
   - Меня Платоном звать, Каратаевы прозвище... Москва - она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так-то старички говаривали... Я говорю: не нашим умом, а Божьим судом...
   Жена для совета, тёща для привета, а нет милей родной матушки!..
   - Господи Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра - помилуй и спаси нас!.. Во так-то. Положи, Боже, камушком, подними калачиком...
   - Какую это ты молитву читал?
   - Читал что? Богу молился. А ты разве не молишься?
   - Нет, и я молюсь. Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
   - А как же, лошадиный праздник. И скота жалеть надо...
   Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своём месте, прислушиваясь к мерному храпению Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новою красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, двигался в его душе...
   Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого...
   Платону Каратаеву должно было быть за 50 лет, судя о его походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выказывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и всё тело его имело вид гибкости и в особенности твёрдости и сносливости. Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал, и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
   Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь... Стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он всё умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пёк, варил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьёзно.
   Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя всё напущенное на него чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу...
   Он неохотно говорил про своё солдатское время, хотя не жаловался и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний "христианского", как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большею частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными взятые отдельно и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати...
   Он любил слушать сказки, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни... Привязанностей, дружбы, любви Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком - не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами...
   Платон Каратаев был для все остальных самым обыкновенным солдатом... Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
   Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит...
   Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на неё, не имела смысла, как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка...
  
   В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь её к Ростову уже не мучила, не волновала её. Любовь эта наполняла всю её душу, сделалась нераздельною частью её самой, и она не боролась более против неё. В последнее время княжна Марья убедилась, что она была любима и любила... Княжна Марья знала, что она любима и была счастлива, спокойна в этом отношении...
  
   Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей. Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был её искренний товарищ по горю и потому её друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв её, заплакала на её плече...
   На взволнованном лице её, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение - выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выражение жалости, страдания за других и страстного желания отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи. Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла всё это и с горестным наслаждением плакала на её плече...
  
   Княжна Марья понимала то, что Наташа разумела словами: с ним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти...
   Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом - холодном, почти враждебном взгляде - чувствовалась страшная для живого человека отчуждённость от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал всё живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, что он был лишён силы понимания, но потому, что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понимать живые и что поглощало его всего... Ему было всё равно, и всё равно оттого, что что-то другое, важнейшее, было открыто ему... "Мы не можем понимать друг друга!"...
  
   Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал...
   Княжна Марья не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком...
  
   Князь Андрей не только знал, что он умрёт, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчуждённости от всего земного и радостной и странной лёгкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далёкое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и - по той странной лёгкости бытия, которую он испытывал - почти понятное и ощущаемое...
   Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное, мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
   Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним, и он смотрел на жнивьё, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его мгновенно, как бы освобождённый от удерживавшего его гнёта жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
   Чем больше он в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провёл после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило - никого не любить, значило - не жить этою земною жизнью. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая, когда у нас нет любви, стоит между жизнью и смертью. Когда он это первое время вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
   Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам её руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные, и тревожные мысли стали приходить ему...
   Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя, нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он ещё дорожил жизнью, представлявшеюся ему в любви к Наташе, и последний, покорённый припадок ужаса перед неведомым.
   Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в лёгком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны... Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его. "Ах, это она вошла!"... С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение её близости...
   В Троицкой Лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что ежели бы он был жив, он благодарил бы вечно Бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
   "Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтоб я жил во лжи? Я люблю её больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю её?"...
   "Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Всё, всё, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Всё есть, всё существует только потому, что я люблю. Всё связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть - значит: мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику"...
   Он заснул. Он видел во сне... И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно... Что-то нечеловеческое - смерть - ломится в дверь, и надо удержать её. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия - запереть уже нельзя - хоть удержать её; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется. Ещё раз надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер. Но в тоже мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
   "Да, это была смерть. Я умер - я проснулся. Да, смерть - пробуждение", вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята пред его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нём силы и ту странную лёгкость, которая с тех пор не оставляла его... Это-то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор, она видела эти страшные, более для неё несомненные, нравственные признаки.
   С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна - пробуждение от жизни...
   Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто...
   И княжна Марья и Наташа... они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
   Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться...
   "Куда он ушёл? Где он теперь?.."
   Наташа и княжна Марья теперь тоже плакали, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.
  
   Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина.
   В исторических событиях самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте - исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, т.е. в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима...
   Есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами...
  
   Заслуга Кутузова состояла не в каком-нибудь гениальном стратегическом манёвре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один - тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть расположен к наступлению - он один все силы свои употреблял на то, чтоб удержать русскую армию от бесполезных сражений.
   Подбитый зверь под Бородиным лежал там где-то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силён ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
   Стон этого раненого зверя, французской армии, обличитель её погибели, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
   Наполеон с своею уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла...
   "Я был бы проклят, если бы на меня смотрели, как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки: такова воля нашего народа", отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтоб удерживать войска от наступления.
  
   В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении сил обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских... Чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и - главное - неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь, и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же...
  
   Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга...
  
   Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано...
   2-го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрёл далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей...
   Известие казаков, подтверждённое посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события...
   Наступление было назначено на 5-е октября...
  
   На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился Богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не началось ли дело? Но всё ещё было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня...
   Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было...
   Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, но поставлен в это положение - поднят на смех перед всею армией. "Напрасно так хлопотал молиться о нынешнем дне, напрасно не спал ночь и всё обдумывал!"...
  
   На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с чёрно-лиловыми тучами, но без дождя. Земля была влажная, но грязи не было, и войска шли без шума... Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность...
  
   - С Богом!.. Ураааа!..
   Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза, и всё, что было в лагере, неодетое, спросонков, бросило пушки, ружья, лошадей, и побежало куда попало...
   Взято было тут же 1500 человек пленных, 38 орудий, знамёна и, что важнее всего для казаков, лошади, сёдла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
   Французы, не преследуемые более, стали опоминаться, собрались командами и принялись стрелять...
   Кутузов знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения...
   - У вас всё на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных манёвров...
   - Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушёл. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
   Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье...
  
   Всякое сражение - Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое, всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие. Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идёт о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперёд и никогда не совпадает с направлением какой-нибудь одной силы...
   Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь... Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой-нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов, и был дан тот толчок, которого только и ожидало Наполеоновское войско для начатия бегства.
  
   Наполеон вступает в Москву после блестящей победы; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остаётся за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, - в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее...
  
   Войско это, как распущенное стадо, распадалось и гибло с каждым днём лишнего пребывания в Москве. Но оно не двигалось. Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведённый перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением...
   Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой всё, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный... Увидав обоз, загромождавший армию, Наполеон ужаснулся...
  
   Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает...
  
   Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену...
   И именно в это-то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении - он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путём мысли, и все эти искания и попытки обманули его. И вот, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве...
   Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
   Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала тёмные купола, кресты Новодевичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьёвых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, всё заиграло в радостном свете, - Пьер почувствовал новое, неиспытанное чувство радости и крепости жизни.
   И чувство это не только не покидало его во всё время плена, но, напротив, возрастало в нём по мере того, как увеличивались трудности его положения.
   Чувство этой готовности на всё, нравственной подобранности ещё более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое вскоре установилось о нём между его товарищами... Его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота... давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
  
   В ночь с 6-го на 7-е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки, и двигались войска и обозы...
  
   Душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить её...
  
   Пьеру было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от неё сила жизни...
  
   Солнце давно село. Яркие звёзды зажглись кое-где по небу; красное, подобное пожару зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный, красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь ещё не начиналась...
  
   В первых числах октября к Кутузову приезжал ещё парламентёр с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может...
  
   На всё дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое, не высказанное убеждение, что всё будет хорошо, но что этому верить не надо и тем более не надо говорить этого, а надо делать только своё дело. И это своё дело он делал, отдавая ему все свои силы.
   Пётр Петрович Коновницын... никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего... и был... одною из тех незаметных шестерёнок, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины...
  
   Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днём часто неожиданно задрёмывал; но ночью он, лёжа нераздетый на своей постели, большею частью не спал и думал.
   "Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!"... Он знал, что не надо срывать яблока, пока оно зелено. Оно само упадёт, когда будет зрело, а сорвёшь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьёшь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был ещё неразъяснённый вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были ещё доказательства, надо было ждать...
   Всё подтверждало предположение, что французская армия разбита и собирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодёжи, но не для Кутузова... Вопрос этот занимал все его душевные силы. Всё остальное было для него только привычным исполнением жизни... Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
   В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
   В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова...
   - Не может быть сомнения, ваша светлость...
   - Говори, говори скорее, не томи душу...
  
   Кутузов повернулся... к красному углу избы, черневшему от образов.
   - Господи, Создатель мой! Внял ты молитве нашей... Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! - И он заплакал.
  
   Со времени известия о выходе французов из Москвы и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, манёвров и столкновений с гибнущим врагом...
   Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад в противную сторону...
  
   Армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели... Она с Бородинского сражения и грабежа Москвы несла в себе уже как бы химические условия разложения.
   Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями, сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали...
  
   Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения... Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина... Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе...
  
   Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений - есть одно из самых поучительных явлений истории...
   Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войны. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародёров, переимка транспортов, партизанская война - всё это были отступления от правил... Дубина народной войны поднялась со всею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие...
   Благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и лёгкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью.
  
   Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучку. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что вместо того, чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай... Это делали русские в 1812 году.
   Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав её так, объяснили её значение...
   Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск... Денис Давыдов своим русским чутьём первый понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приёма войны. 24 августа был учреждён первый партизанский отряд Давыдова и, вслед за его отрядом, стали учреждаться другие. Чем дальше двигалась кампания, тем больше увеличивалось число этих отрядов. Партизаны уничтожали великую армию по частям. Они подбирали те опадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева - французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приёмы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому неизвестные. Был начальником партии дьячок, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов. Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны...
   - Эти разбойники везде...
   В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов...
  
   В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворён для счастья, что счастье в нём самом, в удовлетворении естественных, человеческих потребностей и что всё несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал ещё новую, утешительную истину - он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что как нет на свете положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был вполне несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка...
   Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму...
   Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления...
   Ему казалось, что он ни о чём не думает, но далеко и глубоко где-то, что-то важное и утешительное думала его душа. Это что-то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым...
   - Что, как твоё здоровье?
   - Что здоровье? На болезнь плакаться - Бог смерти не даст...
   "Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Всё перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самопознания Божества. Любить жизнь - любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий"...
   Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
   - Казаки!
   И через минуту толпа русских лиц окружила Пьера. Долго не мог Пьер понять того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей... Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и плача целовал его...
  
   С 28-го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но, в сущности своей, процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
   От Москвы до Вязьмы из 73-хтысячной французской армии, не считая гвардии (которая за всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из 73-х тысяч осталось 36 тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым, математически верно, определяются последующие.
   Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трёх колонн сбились в одну кучу и так шли до конца...
   Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землёй, французы убивали друг друга за провиант, грабили свои же магазины и, когда всё было разграблено, побежали дальше.
   Все шли, сами не зная, куда и зачем идут. Ещё менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал... И несмотря на именования друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись...
  
   Одна армия бежала, другая догоняла...
   Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на 24 часа расстояния. Впереди бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмёт вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард...
   Кто мог - уехал, кто не мог - сдался или умер...
  
   Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого - нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик... И Наполеон, убираясь в тёплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведённых сюда, чувствует это величественное, и душа его покойна...
   Он что-то величественное видит в себе... От величественного до смешного только один шаг... И весь мир 50 лет повторяет: "Величественное! Великое! Наполеон великий. От величественного до смешного только шаг".
   И никому в голову не придёт, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
   Для нас, с данною нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды...
  
   Русские, умиравшие наполовину, сделали всё, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в тёплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно...
   Противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий...
  
   Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во-первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать этого движения. Во-вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в-третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов. Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное...
  
   Духовная рана, так же, как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится раздражающего прикосновения.
  
   После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни...
   Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели... Жизнь не останавливалась, и надо было жить... Заботы жизни требовали...
   После того, как Наташа почувствовала себя покинутою княжной Марьей и одинокою в своём горе, она большую часть времени, одна в своей комнате, сидела... Уединение это изнуряло, мучило её; но оно было для неё необходимо...
   Она смотрела туда, куда ушёл он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далёкою и невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой всё было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление...
   "Одно ужасно, это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье"...
  
   Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину её жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего её свежею и бодрою пятидесятилетнею женщиной, она вышла из своей комнаты полумёртвой и не принимающею участия в жизни - старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
   Душевная рана, происходящая от разрыва духовного существа, как ни странно это кажется, понемногу закрывается, точно так же, как и рана физическая. И после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшеюся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
   Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь её кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность её жизни - любовь - ещё жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
  
   Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье ещё более сблизило их... Между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами... Они вдвоём чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
   Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лёжа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра...
  
   Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим её душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее её горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри...
  
   В 12-м и 13-м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им...
   Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это изустно, и в рапортах, и в донесениях, до самой смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложения и мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши манёвры не нужны, что всё сделается само собою лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражение не нужны, что с чем-нибудь надо придти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского...
   И он один... он один говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна...
   Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его. Только признание в нём этого чувства заставило народ такими странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против воли царя, в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтобы убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их...
  
   - Благодарю всех! - сказал Кутузов, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. - Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершённая, и Россия не забудет вас. Вам слава во веки...
   Вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать? Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнём тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да всё же вы дома; а они - видите, до чего они дошли, - сказал он, указывая на пленных. - Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы их не жалели, а теперь и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?.. А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им...
  
   Сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное именно этим стариковским, добродушным ругательством, - это самое чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго неумолкавшим криком...
  
   Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжёлых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты - без тёплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18 градусов мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевающего за армией, - казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
   Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более весёлого, оживлённого зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска всё то, что начинало унывать или слабеть. Всё, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади, остался один цвет войска - по силе духа и тела...
  
   Звёзды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в чёрном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, то хлопотливо о чём-то радостном, но таинственном, перешёптывались между собой.
  
   Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии...
  
   Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своею властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, - этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, - кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своём старом теле и необходимость физического отдыха.
  
   29-го ноября Кутузов въехал в Вильну...
   Выехав с своею свитой - графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7-го декабря из Петербурга, государь 11-го декабря приехал в Вильну...
  
   На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1-й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому...
   Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: "Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу" - все уже тогда поняли, что война не кончена.
   Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил своё мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить её положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия...
   При таком настроении фельдмаршал естественно представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
   Для избежания столкновений со стариком, сам собою нашёлся выход, состоящий в том, чтобы... вынуть из-под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести её к самому государю.
   С этой целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал слаб и расстроен здоровьем... И действительно здоровье его было слабо...
  
   Война 1812-го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое, - европейское.
   За движением народов с запада на восток должна было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
   Александр Первый, для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов, был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
   Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую ступень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
  
   Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орёл и на третий день своего приезда... заболел и пролежал в Орле три месяца; с ним сделалась... желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он всё-таки выздоровел...
  
   Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое-нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать всё то странное и новое, что он узнал за это время...
   И по старой привычке он делал себе вопрос: "Ну, а потом что? Что я буду делать?". И тотчас же он отвечал себе: "Ничего. Буду жить. Ах, как славно!"
   То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цель жизни - теперь для него не существовала. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него, не в настоящую только минуту, но он чувствовал, что её нет, и не может быть. И это-то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастье.
  
   Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, - не веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого Бога. Прежде он искал Его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание Бога; и вдруг он узнал в своём плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что Бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что Бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда-то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
   Он не умел прежде видеть великого, непостижимого и бесконечного ни в чём. Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, и искал его. Во всём близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственною зрительною трубой и смотрел в даль, где это мелкое, житейское, скрываясь в туманной дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своею слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всём и поэтому, естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? - теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос - зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть Бог, тот Бог, без воли которого не спадёт волос с головы человека...
  
   Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям - вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии...
   - Ежели все русские хотя немного похожи на вас, то воевать с таким народом, как вы, - преступление. Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
   И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нём лучшие стороны его души и любовался ими...
   В Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою радовало Пьера и вызывало в нём насмешливую и кроткую улыбку.
   В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде...
  
   Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
   Пьер испытывал во всё время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это ещё сильнее усилилось... Все лица имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайно могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу на этом пространстве поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа...
  
   В конце января Пьер приехал в Москву и поместился в уцелевшем флигеле... Все торжествовали победу; всё кипело жизнью в разорённой и оживающей столице...
  
   "Но нет, это не может быть? - подумал он. - Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того"... Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил её...
   Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть её тут, но он не узнал её потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал её, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но это не делало её неузнаваемою: её нельзя было узнать в первую минуту, как он вошёл, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаённая улыбка радости жизни, теперь, когда он вошёл и в первый раз взглянул на неё, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально-вопросительные...
  
   - Да, есть ли семья без своего горя?..
   - Да, в наше время трудно жить бы было без веры...
   - Да, да. Вот это истинная правда...
   - Отчего?..
   - Оттого, что только тот человек, который верит в то, что есть Бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как её и... ваша...
  
   - Скажите, вы не знали ещё о кончине графини, когда остались в Москве?..
   - Нет... Я узнал это в Орле, и вы не можете себе вообразить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги... Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся - всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть... без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль её...
   - Да, вот вы опять холостяк и жених...
   Ужин кончился, и Пьер, сначала отказывающийся от рассказа о своём плане, понемногу вовлёкся в этот рассказ.
   - Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни, помните?
   Пьер признался, что это была правда...
   Теперь, когда он рассказывал всё это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, - не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтоб обогатить свой ум и при случае пересказать то же, или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своём маленьком умственном хозяйстве; а то наслаждение, которое дают настоящие женщины, одарённые способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины...
   Княжна Марья... видела возможность любви и счастья между Наташей и Пьером...
   - Мы думаем, что, как нас выкинет из привычной дорожки, всё пропало: а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много... Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже...
   "Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, - надо сделать всё для того, чтобы быть с ней мужем и женой"...
  
   С того вечера... что-то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
   Всё: лицо, походка, взгляд, голос, - всё вдруг изменилось в ней. Неожиданные для неё самой - сила жизни, надежды на счастье - всплыли наружу и требовали удовлетворения... Наташа с такою полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело...
  
   Прошло семь лет после 1812 года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество, продолжали своё действие.
   Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
   Историческое море не направлялось, как прежде, порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица не носились, как прежде, волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие движение масс приказаниями войн, походов, сражений, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами.
   Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией... Все известные люди того времени... проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
  
   В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр Первый, - тот самый, который по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России...
   "Он прекрасно вёл себя в начале царствования и во время 1812-го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовою частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семёновский полк и т.д."...
  
   Если цель - прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
   Почему же это случилось так, а не иначе?..
   Что такое случай? Что такое гений?..
  
   Только отрешившись от знания близкой понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений...
  
   Начиная с французской революции, разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться...
  
   Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
   Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же нужно сказать о целях исторических лиц и народов...
  
   Свадьба Наташи, вышедшей в 1813-ом году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья... Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь её, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностью суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения...
  
   Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге...
  
   В начале зимы княжна Марья приехала в Москву...
  
   "Так вот отчего! Вот отчего! - говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. - Нет, я не один этот весёлый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нём; я угадала его благородную, твёрдую, самоотверженную душу, - говорила она себе. - Да, он теперь беден, а я богата... Да, только от этого... Да, если бы этого не было..." И, вспоминая прежнюю его нежность, и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности...
   Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далёкое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным...
   Осенью 1814-го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житьё в Лысые Горы.
   В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
   Ещё через три года, к 1820-му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вёл переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
   Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием...
  
   Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями... Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.
  
   Наташа вышла замуж раннею весною 1813 года, и у неё в 1820 году было уже три дочери и один сын... Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу...
   Она чувствовала, что связь её с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем-то другим, неопределённым, но твёрдым, как связь её собственной души с телом...
   Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, была семья, т.е. муж, которого надо было держать так, чтоб он нераздельно принадлежал ей, дому, и дети, которых надо было носить, рожать, кормить и воспитывать...
  
   Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жён и мужей, может быть, получит много удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком...
  
   После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твёрдое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отражённым в своей жене...
   Как в каждой настоящей семье, в лысогорском доме жило вместе несколько совершенно различных миров, которые, каждый удерживая свою особенность и делая уступки один другому, сливались в одно гармоническое целое. Каждое событие, случавшееся в доме, было одинаково важно, одинаково радостно или печально для всех этих миров; но каждый мир имел совершенно свои, независимые от других, причины радоваться или печалиться какому-либо событию...
  
   Пьеру казалось, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру.
   - Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют огромные последствия, - всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто...
  
   Предмет истории есть жизнь народов и человечества. Непосредственно уловить и обнять словом - описать жизнь не только человечества, но и одного народа, представляется невозможным...
   На вопрос о том, каким образом единичные люди заставляли действовать народы по своей воле, и чем управлялась сама воля этих людей, историки отвечали на первый вопрос - признанием воли божества, подчинявшей народы воле одного избранного человека, и на второй вопрос - признанием того же божества, направлявшего эту волю избранного к предназначенной цели.
   Таким образом, вопросы эти разрешались верою в непосредственное участие божества в делах человечества...
  
   В 1789-м году поднимается брожение в Париже; оно растёт, разливается и выражается движением народов с запада на восток. Несколько раз движение это направляется на восток, приходит в столкновение с противодвижением с востока на запад; в 1812-м году оно доходит до своего крайнего предела - Москвы, и, с замечательною симметрией, совершается противодвижение с востока на запад, точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой серединные народы. Обратное движение доходит до точки исхода движения на западе - до Парижа, и затихает.
   В этот 20-летний период времени огромное количество полей не паханы; дома сожжены; торговля переменяет направление; миллионы людей беднеют, богатеют, переселяются, и миллионы людей христиан, исповедующих закон любви ближнего, убивают друг друга...
  
   Что такое всё это значит? Отчего произошло это? Что заставляло этих людей сжигать дома и убивать себе подобных? Какие были причины этих событий? Какая сила заставила людей поступать таким образом? Вот невольные, простодушные и самые законные вопросы, которые предлагает себе человек, натыкаясь на памятники и предания прошедшего периода движения.
   За разрешением этих вопросов мы обращаемся к науке истории, имеющей целью самопознание народов и человечества...
  
   Какая сила движет народами?.. Каким образом миллионы людей совершают совокупные преступления, войны, убийства и т.д.?
  
   Все стремления людей, все побуждения к жизни суть только стремления к увеличению свободы. Богатство - бедность, слава - неизвестность, власть - подвластность, сила - слабость, здоровье - болезнь, образование - невежество, труд - досуг, сытость - голод, добродетель - порок суть только большие или меньшие степени свободы...
   Человек есть творение Всемогущего, Всеблагого и Всеведущего Бога. Что же такое есть грех, понятие о котором вытекает из сознания свободы человека? Вот вопрос богословия.
   В чём же состоит ответственность человека перед обществом, понятие о которой вытекает из сознания свободы? Вот вопрос права...
   Что такое есть совесть и сознание добра и зла поступков, вытекающих из сознания свободы? Вот вопрос этики.
   Человек, в связи с общею жизнью человечества, представляется подчинённым законам, определяющим эту жизнь. Но тот же человек, независимо от этой связи, представляется свободным. Как должна быть рассматриваема прошедшая жизнь народов и человечества - как произведение свободной или несвободной деятельности людей? Вот вопрос истории...
  
   Для истории существуют линии движения человеческих воль, один конец которых скрывается в неведомом, а на другом конце которых движется в пространстве, во времени и в зависимости от причин сознание свободы людей в настоящем...
  
   Лев Николаевич Толстой - классик не только русской, но - мировой литературы. Непревзойдённый мастер психологического реализма. Тонкий знаток человеческой души. Впрочем... писать о Толстом можно бесконечно, однако даже лучшие литературные критики не смогут дать читателю и доли того, что поймёт он сам - просто прочитав произведения Толстого...
   "Война и мир" - шедевр гениального русского писателя Льва Толстого. Одно из величайших произведений мировой литературы, потрясающее своей масштабностью, психологической глубиной и высоким историзмом.
   Этот роман лёг в основу нескольких фильмов, как отечественных, так и зарубежных. Однако ни одной из экранизаций так и не удалось полностью выразить всю мощь и глубину книги Толстого...
  
   С каким наслаждением читаешь книгу, когда не надо отвечать на уроке литературы и препарировать "образы" Наташи Ростовой, Андрея Болконского...
   Нет, всё-таки школа портит нам жизнь, мешает нам любить и радоваться...
   Школа: тревожное состояние, страх, скука... и в результате постепенное разрушение здоровья и плохое настроение...
   А как хотелось, что бы было: желание идти в школу, интерес к познанию, стремление к знаниям, желание каждый день узнавать новое, дружеское расположение к одноклассникам и учителям, желание изменить жизнь к лучшему, любовь к близким и радость оттого, что существуешь... И в результате: духовный порыв, творчество, желание созидать, создавать, придумывать... и хорошее здоровье физическое, душевное, духовное... Может быть когда-нибудь...
  
   Как приятно читать книгу для себя, для своей души, для своего ума, для собственного удовольствия, для собственного развития, для самосовершенствования и самовоспитания...
  
   Совершенствованию себя нет предела... Наполни свою жизнь смыслом...
   Из раба Божьего стань Человеком Божьим.
  
  
  
   108
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"