Ключ от главных ворот.


  Сегодняшний вечер был одним из тех редких даже в этом прекрасном уголке
по красоте. Потемневшие, но все еще молочно зеленые волны катили белые свои 
гребешки к берегу ослепительного кварцевого песка, и, несмотря на волнение, 
почти бесшумно просачивались сквозь песок, растворялись на берегу. 
  Мрачнеющее небо к вечеру катило кучевые облака, расцвеченные последним закатом,
солнце уже скрылось, но его лучи все еще окрашивали небо, придавая 
фантастическим формам еще более фантастические расцветки. 
  На далеком мысе подсвечивал пока еще неярко выделявшийся луч старого маяка, 
сложенного из истертых ветром и непогодами известняковых плит. Время от времени 
порывы ветра доносились и сюда, но, как и всегда, они приносили только 
наслаждение, от прикосновения к коже, как вызывает прикосновение старого 
терпкого вина к измученному от жажды языку.
  Берег переходил от белого песка к светлым плитам сланца, слоящегося на ветру и 
пересыпанного все тем же белым кварцевым песком, вездесущим до назойливости и 
прекрасным своей совершенной идеальностью. Такой песок можно часами просеивать 
сквозь пальцы, и даже смоченный зеленой морской водой, он не теряет своего 
очарования. 
  Песок был и во дворе, хотя как такового двора и ограды не было, да и было не 
нужно, как не нужно ни от кого было таится на этом прекрасном и пустынном 
берегу. Песок поднимался вверх и вверх по сланцевым плитам, и подбирался к 
ступням, сандалиям и ботинкам, и даже забирался на столы и стулья. 
  Но это было всегда прекрасно. Всегда, но не сейчас....

  Уильям всегда любил это время суток, собственно для того он и жил здесь, на 
этом побережье. Он всегда любил закаты, только ведь закат на берегу океана это 
не что из глубин даун-тауна. И он всегда стремился к такому вот созерцанию, 
наверное всю жизнь. Сделать это оказалось не так уж и просто, и потребовался 
срок почти всей нормальной человеческой жизни, когда человек еще способен жить,
а не существовать от охватившей тело и душу дряхлости. 
  Год за годом Уильям собирал для себя по кусочкам свой мир в окружающем его 
мире, чужом, хотя бы и привычном. Мир собирался трудно, как просыпавшаяся 
мозаика, и даже плиты двора нужно было подбирать по оттенкам и рельефу, 
что бы создать цельную картину своего и только своего мира.
  По центам, копейкам и пфеннигам собиралось состояние, по уговорам и жутким 
ценам стоил сегодняшний дом, по каплям крови собиралась родная семья, 
любима жена, замечательные сыновья - дети, которые совсем не похожи на 
обитателей остального побережья за оградой этого дома и большого двора, 
вымощенного слоящимся сланцем и песчаником. Они и вправду были не от мира сего,
дети с ясными днем и светящимися в сумерках глазами.
  Вся жизнь его стремилась к тому, что бы придумать и создать для себя такой 
вот кусочек внутреннего и родного мира, воссоздать границу и наполнить свое 
защищенное пространство.
  Ему нравилось создавать это место, этот маленький мирок, мир только для себя 
самого, и для всего того, что было ему родным. Он собирал это место, этот свой 
мир по крупицам, как сегодня ветер собирал по песчинкам каждый барханчик на 
берегу. Долгие годы прошли, прежде чем из пустынного места, а затем из 
безобразного котлована, развороченного рычащими машинами, сложился Дом, Двор и 
Сад. Все остальное должно было остаться таким как было за тысячи лет до того, 
как взор его упал на это место, и Уильям наконец понял, что это место для него, 
место для всей оставшейся жизни и для всего того, что ему дорого.

  Уильям сделал это, и у него получилось. По крайней мере, он так думал, 
мог думать до этого вечера. И плоды своей напряженной жизни можно было пожинать.
Только вот пожать теперь не удастся. Он не мог понять, когда упустил ее, свою 
часть, свою половину, мать своих мальчиков, единственно родное прежде, теперь 
уже прежде, родное существо. Всегда когда он помнил ее, с первого дня, когда он 
увидели ее, она была частью его самого.
  Каира всегда понимала его с полуслова, с полумысли, с ночного вздоха. Она 
была идеальной женой и матерью. Так казалось до сегодняшнего вечера. Потому что 
сегодня вся его жизнь потерла всякий смысл.
- Ты разве не слышишь, что  говорю тебе? Очнись, у тебя осталось не так 
уж много времени. Мы уже все решили, и все, что бы ты ни говорил, мне 
безразлично! - Каира никогда не была такой. Рядом с ней сейчас, положив ей руку 
на плечико, вальяжно расположился личный охранник Уильяма, всегда преданный и 
внимательный. Всегда, но только не сегодня. 
	Вот значит как. Что ж:
- Мы все решили, что бы ты ни сказал, никто тебя не услышит. Твое время 
кончилось, старик. Пора подвести итоги. Мы ждали долго, но я не могу 
ждать вечно. - Ее лицо дрожало и плыло на фоне красного закатного 
отблеска. Светло-серые плиты двора давали почему то совсем другой 
отсвет, и в Каире не было ничего такого, что привлекало Уильяма в ней 
раньше... Как будто серый камень мог перебить красный цвет заходящего солнца.
- Мы все решили, и  я хочу, что бы ты знал - она сморщилась.
- Сейчас тебя погрузят в лодку, а завтра катер береговой охраны найдет только 
обломки. Все застраховано, и ты принесешь еще немножечко пользы, в компенсацию 
за те дни, что  провела с тобой. Наверное, ты всю жизнь надеялся, что я прямо 
таки счастлива оттого, что мне приходиться быть с тобой. Ну что ж, хорошо, что 
теперь можно развеять эти иллюзии! 
- Мне всегда было противно находиться с тобой рядом, но что уж не вытерпишь ради 
положения и денег...
 Уильям взорвался, его трясло, а в глазах темнело, и вовсе не потому, что 
уходило солнце:
- Ты все время меня обманывала, ты столько лет прикидывалась любящей, а что 
теперь?
- Будешь ли ты счастлива на моих костях? Что скажут мальчики? Разве нельзя было 
бы хоть убрать их отсюда, что бы они ни видели, кто их мать?
  Смех в ответ было холодным, как вода из горной реки. Его затопило этим смехом.
- Нет, ты должен заплатить. Должен заплатить, и время это пришло.
- Только что бы убрать мальчиков, и что бы они ни видели, как ты будешь	умирать,
ты должен расписаться в доверенности. Иначе они будут все видеть. Пусть, им 
полезно, хватит плодить нежных лисят! - Никогда в жизни она еще так не кричала, 
и никогда еще не было в ее голосе такого презрения. 

  Уильям вдруг стал спокойным. Удивительно спокойным. Словно и не случилось 
ничего, от чего вся жизнь кончается, и от чего все, чем он жил, умерло. 
Сыновья были его второй частью, и теперь, глядя на их испуганные и ошарашенные 
лица, он был готов сделать все, что бы они ни увидели исполнения той участи, 
которая уготовлена ему.
- Хорошо, я подпишу все, что ты просишь. Только дай мне побыть немножко 
с сыновьями. Я не могу не проститься с ними.
- Не бойся, они быстро забудут про тебя, уж  об этом позабочусь. - у тебя 
есть пара минут....
- Уильям вымученно улыбнулся сыновьям - а не сводить ли нам хоровод у нашего 
дерева?

  Мальчики с растерянностью смотрели на отца, видимо свихнувшегося от удара 
судьбы, но никто не сказал ни слова. Уильям взял за руки сыновей. Рука Уле, 
младшего, тряслась, а рука старшего была необыкновенно 	холодна, таких не 
бывает у живых людей.
- Не бойтесь, все будет хорошо, не зря же  посадил здесь наше единственное 
дерево - успокаивал он мальчиков, подход к дереву, что росло в центре двора. 
  Дерево с серебряными сверху и черными снизу листьями он посадил в этом дворе 
еще до того, как заложил дом, ведь дом можно построить быстро, а дерево нужно 
растить долго, так же как и человека. Он посадил это дерево, когда жена еще 
только сообщила ему о первой беременности. С тех пор они всегда праздновали все 
семейные праздники, вод хороводы вокруг дерева, и всегда от этого  было легче. 
  Он думал, что это часть эго мира, но вот теперь получалось, что в этом мире 
есть только он и его дерево. Но есть еще сыновья, и ему была нестерпима мысль, 
что они останутся с ней, а его не будет что бы просто быть рядом.
- Ну, не бойтесь, вспомните прошлое рождество, когда мы кружили тут хоровод.
  Они тогда всей семьей пыталась нарядить дерево как рождественскую ель, но 
почему-то все игрушки падали, а нитки развязывались. Каира объясняла это тем, 
что дерево выделяет эфирные масла. Но Уильям знал, что дело совсем не в этом, 
а в том, что дерево просто не хотело превращаться в пугало, или быть елкой. 
Дереву нужен был Уильям, и ему нужны были дети.
- Ну, давайте же - Сыновья робко взялись за руки, хотя это было теперь 
так непривычно, ведь всегда-всегда они водили свой священный хоровод  только 
вчетвером. 
  Но после первых шагов Уильям почувствовал, что руки сыновей стали нормальными,
а глаза оттаяли. Все, что привычно, всегда успокаивает, но то, что собирался 
сейчас сделать Уильям, не было привычным ни для кого, и ему тоже, хотя он знал,
что делать. Знал не из учебников или рассказов, знание поднималось из глубин 
его существа, из давно забытых глубин памяти.
  Они были всегда счастливы, когда водили хоровод, и теперь тоже, хотя теперь 
из было только четверо - он, мальчики, и дерево. Потому что теперь он понял, 
откуда это счастье, и зачем пришло это дерево. Он запел, и сыновья подхватили 
песню:

        Когда я вернусь домой,
        На землю придет зима,
        Мой старый учитель откроет мне дверь
        И скажет: "Здравствуй, сынок!"
        Под магией теплых слов
        Отступят холод и тьма,
        И я, облегченно вздохнув,
        Ступлю на древний порог.

        Когда я вернусь домой,
        В камнях запляшет огонь,
        Согрев остывший очаг,
        А с ним и душу мою.
        И по обломку меча
        Бессильно скользнет ладонь:
        "Прости, учитель, меня,
        Я меч потерял в бою".

        Когда я вернусь домой,
        То там не будет тебя,
        Ты даже меня не ждешь,
        Свобода дороже чувств.
        Ты где-то сидишь одна,
        Звезду в руках теребя,
        Hи капли не веря в то,
        Что я однажды вернусь...

Они всегда пели эту песню и водили хоровод, только он никогда не делал одной 
вещи, которая всегда чудилась ему, но была запретной. Но сегодня не время для 
запретов. 
Уильям перевернул на пальце кольцо, подаренное ему отцом, как и когда он помнил 
смутно. Теперь серебряный камень светился вверх, а темный ушел к ладони. Уильям 
коснулся ладонью листа, и все дерево чуть заметно засветилось. С моря подул 
ветер, ровный и сильный, и окружающий их мир начал как бы уменьшатся. 
Он опять взял обоих мальчиков за руки, и они крепко-крепко сжали свои испуганные 
ладошки. 

Дерево преображалось.

  Уильям непроизвольно остановился, и так же остановились сыновья. Теперь их 
взгляды были прикованы к верхушке дерева, и он понял, отчего ему показалось, 
что закат еще не наступил - верхушка сияла, и это синие быстро скользило вниз 
по стволу, и было видно каждую жилку в ставшем вдруг огненно - прозрачным 
стволом. Они замерли, и Уильям краем глаза увидел Каиру, окаменевшую с 
выражением страха на лице, и охранника, бросившегося к нему, но все было 
застывшим, даже волны в недалеком океане.
  Сияние уже подходило к корням, и тут Уильям вспомнил, откуда пришел, и зачем 
ему дерево. Он забыл, старался забывать всю свою жизнь здесь, потому что иначе 
ему не хватило бы сил жить здесь. 
  Дерево было ключом для последней двери. И теперь оно знало, что время открыть
дверь пришло. Но он пойдет назад не один. 
  Сияние охватило Уильяма и сыновей, поднялось до глаз и - погасло. Дерево 
стало темным, серебро в листьях пропало, теперь вся поверхность листьев была 
угольно - черной. Макушка дрогнула, качнулась, и дерево рассыпалось черным 
прахом.
 
...Это был тот же вечер, тот же берег, тот же закат. Только не было ни дома, 
ни сада, ни двора из сланцевых плит, не было даже маяка на мысе напротив. Все 
остальное было точь-в-точь. Хотя нет, было еще отличие, солнце все еще светило,
но это было не то привычное солнце, это был огромный красный шар, и еще не 
успев закатиться, он уже излучал столько же света, как и в тот вечер, который 
остался в прошлом.
  Он и вправду остался в прошлом, как и все остальное, потому что это было то 
же солнце, только солнце другого мира, его мира, оставленного им на заре своей 
юности и того, в который он вернулся сейчас, держа за руки свое единственное 
оставшееся сокровище.
Мальчики были не слишком испуганы, даже рады, видимо им так хотелось больше не 
слушать крики матери и не видеть растерянных глаз отца. Позже они поймут утрату,
испугаться, но это будет позже, а теперь нужно хотя бы постараться превратить 
все это в веселый или хотя бы не слишком печальный пикник.

...Закат заканчивался, и подбиралась тьма. Тот же берег, те же волны, только 
нет дома, Каиры, нет никаких следов людей. Но Уильям знал, что он дома. Он 
пошарил в карманах и нашел длинные трубочные спички. 
- Ну что же, я давно обещал вам пикник в дикой местности, и похоже, можно
начинать. В заливе полно устриц, в лесу яиц, у меня есть спички и повсюду 
сколько угодно хвороста.

	И они пошли собирать ветки для костра.....

							Нюрнберг, август 2001

					(* Этот стих взят из архива Элинор)